Результаты поиска

Сергей Беляков Нация, история, память Размышления по поводу статьи Сергея Эрлиха «Memory, Identity, and Imagination. The Structure of Behaviour from the Perspective of Memory Studies» Статья Сергея Белякова является ответом на работу историка Сергея Эрлиха «Memory, Identity, and Imagination. The Structure of Behaviour from the Perspective of Memory Studies». Эрлих считает: что мир наций-государств не способен к адекватному ответу на вызовы современности, а потому необходимо преодолеть ограниченности национальных идентичностей и соединить их все в объединенном человечестве. Для этого необходимо деконструировать структуры коллективной памяти, которые лежат в основе идентичности. Сергей Беляков считает, что план деконструкции памяти означает фактический этноцид, уничтожение этно-национальных идентичностей. Это одновременно недопустимо и невозможно. Гипотетическая попытка приведет к упрощению и обеднению мировой культуры, которая состоит из множества национальных культур. Сохранить их во всей полноте при слиянии в единую мировую культуру невозможно. Осуществление такого плана и невозможно, потому что, как показывает Беляков: этнос или этническая нация и капитализм, которые Эрлих, вслед Б. Андерсоном, Э. Геллнером, Э. Хобсбаумом, считает недавними, искусственно сконструированными проектами, на самом деле являются достаточно древними, исторически сложившимися феноменами. Деконструировать их через деконструкцию исторической памяти или трудно, или невозможно. Беляков обращает внимание, что попытка создания единой идентичности уже предпринималась в Советском Союзе (попытка создания единого советского народа). Однако эта попытка совершенно не удалась, а потому проект, предложенный Сергеем Эрлихом, утопичен. Ключевые слова. Нация, этническая нация, этнос, история, историческая память, глобализация, национализм. Сведения об авторе: Сергей Станиславович Беляков — кандидат исторических наук, доцент Уральского федерального университета им. Б. Н. Ельцина; заместитель главного редактора журнала «Урал». Контактная информация: sbeljakov@mail.ru beliakov.sergey@urfu.ru Annotation. Sergei Beliakov’s article is a response to historian Sergey Ehrlich's article "Memory, Identity, and Imagination. The Structure of Behavior from the Perspective of Memory Studies". Ehrlich believes that the world of nation-states is unable to respond adequately to the challenges of modernity, and therefore it is necessary to overcome the limitations of national identities and unite them all in a united humanity. This requires deconstructing the structures of collective memory that underlie identity. Sergei Beliakov believes that the plan to deconstruct memory means actual ethnocide and the destruction of ethno-national identities. This is both unacceptable and impossible. A hypothetical attempt would lead to the simplification and impoverishment of world culture, which consists of a multitude of national cultures. It is impossible to preserve them in their entirety when merging them into a single world culture. The realization of such a plan is also impossible because, as Belyakov shows: ethic group, ethnic nation and capitalism, which Ehrlich, following B. Anderson, E. Gellner, and E. Hobsbawm, considers to be recent, artificially constructed projects, are in fact quite ancient, historically formed phenomena. It is either difficult or impossible to deconstruct them through the deconstruction of historical memory. Belyakov points out that an attempt to create a unified identity has already been made in the Soviet Union (an attempt to create a unified Soviet nation). However, this attempt completely failed, and therefore the project proposed by Serguey Ehrlich is utopian. Keywords. Nation, ethnic nation, ethnos, history, historical memory, globalization, nationalism. About the author: Beliakov Sergei S., candidate of History, Associate Professor at the Ural Federal University named after B. N. Yeltsin; Deputy Chief Editor of the magazine «Ural» Contact information: sbeljakov@mail.ru beliakov.sergey@urfu.ru Одна из самых известных ранних работ Карла Маркса, «Тезисы о Фейербахе», завершалась такими словами: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его» (Маркс 1955: 4). Отсылку к этим словам, несколько видоизмененным, мы встречаем и в финале статьи Сергея Эрлиха. Смелость и масштаб предложенного Сергеем Эрлихом вполне сопоставимы с самыми грандиозными проектами переустройства, которые предлагались великими мечтателями от Платона до уже упомянутого Карла Маркса. Эрлих считает, что современный мир наций-государств не отвечает текущим, а тем более будущим потребностям человечества. Нации-государства не могут предотвратить ни одной из глобальных угроз, которые стоят перед человечеством. Это угроза ядерной войны, угроза экологической катастрофы и угроза растущего неравенства, которое связано с развитием новых технологий и неизбежной потерей работы многими из тех, кто еще недавно был занят физическим или интеллектуальным, но рутинным трудом. Решение каждой из этих проблем и в самом деле требует кардинального изменения привычных норм и стандартов поведения. Так, одной из причин экологической катастрофы является практика сверхпотребления, когда люди производят и потребляют намного больше необходимого, бесконтрольно и безответственно расходуют природные ресурсы. Современная капиталистическая экономика и сложившиеся практики общества потребления подталкивают человека-потребителя к такому безответственному поведению. Наконец, есть и четвертая угроза, которую Эрлих не приводит в этом перечне, так как она, с его точки зрения, относится не к настоящему и будущему времени, а к прошедшему и настоящему. Речь о межнациональных конфликтах и войнах между национальными государствами. И Эрлих упоминает «две мировые войны, многочисленные вооруженные конфликты, массовые терроры и множество геноцидов». Он полагает, однако, что национально-государственная идентичность устарела и что ей на смену должна прийти новая идентичность, общечеловеческая. Она связана с «современной реальностью зарождающегося глобального сообщества». Мир превратится, или уже превращается, в нечто вроде «глобальной деревни» Маршалла Маклюэна. Эрлих не раз ссылается на этого канадского мыслителя. Но общественное сознание пока не готово к восприятию новой реальности, люди цепляются за старый мир государств-наций, существует конфликт «между устаревшей национально-государственной идентичностью и современной реальностью зарождающегося глобального сообщества». Людей надо буквально переделать, превратить французов и немцев, арабов и евреев, русских и украинцев в граждан этой самой глобальной деревни. С общими ценностями, общими мифами, общими представлениями о мире и, главное, общей идентичностью. А в идентичности человека важнейшую роль играет коллективная память, которая опирается на основополагающие мифы. Собственно говоря, память это и есть «коллективный миф, разделяемый группой», — цитирует Сергей Эрлих работу Энн Хелен Роннинг «Some Reflections on Myth, History and Memory as Determinants of Narrative». Он подкрепляет эту мысль ссылками на высказывания выдающегося антрополога Бронислава Малиновского (миф «содержит практические правила для руководства человеком») и знаменитого религиоведа Мирчу Элиаде, который трактовал миф как «парадигматическую модель для всех человеческих действий». Но в мире господствуют не те мифы, мифы прошлого, мифы, которые обеспечивают существование государств-наций. Поэтому необходимо ни больше, ни меньше, как «деконструировать скелет национальной памяти», что позволит деконструировать и саму национальную идентичность. Взамен будут сконструированы память и даже идентичность глобального человечества. Эта задача видится Сергею Эрлиху выполнимой, потому что он считает сами нации «сконструированными» искусственно и к тому же сравнительно недавно. В этом он полностью следует идеям Эрнеста Геллнера (Gellner 2006), Эрика Хобсбаума, Теренса Рейнджера (Hobsbawm 1991; The Invention of Tradition 1983) и Бенедикта Андерсона (Андерсон 2001). Это идеи об искусственности наций и о том, что нации являются, в сущности, побочным и необязательным продуктом модернизации и развития капитализма. Эрлих идет даже дальше своих предшественников, утверждая, что и капитализм — феномен XIX века, то есть явление столь же позднее, как и нация и/или нация-государство: «такие явления Модерна, как национальное государство и капитализм, преходящи…» А раз «национальная идея» была введена в сознание людей интеллектуалами через конструирование национальных мифов, то интеллектуалы могут и заменить ее на другую, постнациональную. На место мифа национального единства придет миф, объединяющий народы в единство общепланетарное. Причем такой миф видится Эрлиху, не идеологу и не манипулятору, а честному исследователю, не как обман. Напротив, «универсальные идеалы академической историографии полностью подходят для глобальной коллективной памяти информационной цивилизации. С глобальной точки зрения память-идентичность становится эквивалентной истории-истине». Красиво и благородно, но вот что бросается в глаза. Эрлих цитирует несколько десятков авторов, среди которых немало психологов (вплоть до Выготского и Фрейда), но крайне редко обращается к анализу исторического прошлого. Можно сказать, что статья опирается на мнения, на мыслительные конструкции, на умозаключения, но не на исторические факты. Последними статья довольно бедна. Зато понравившиеся автору концепции принимаются без критики, как постулаты. Взгляды Геллнера, Хобсбаума, Андерсона на сущность и происхождение наций сейчас широко распространены и едва ли не общеприняты, но это не делает их менее уязвимыми для критики. А ведь от верности или ошибочности их представлений зависит и верность или ошибочность построений самого Эрлиха. О терминах Прежде всего, надо сказать несколько слов о терминах. Эрлих использует термин нация-государство, однако это понятие слишком узкое. Оно неприменимо ко многим исторически известным формам национальной идентичности. Известно, что националистический идеал нации-государства мало где нашел свое воплощение. Такие государства, как Япония и современная Польша, где, соответственно, 98 % и более 96% составляют японцы и поляки и безраздельно господствует японская и польская культура, являются исключениями из правил. Но даже в этих государствах есть этнические меньшинства, которые претендовали или претендуют на собственную государственность, как айны и рюкюсцы в Японии (Low 2012: 57-68). Во Франции первой половины XX века многие бретонцы не знали французского языка, что с удивлением отмечала еще Симона де Бовуар (Бовуар де 2018: 403). Поэтому говорить о государстве-нации можно с большими оговорками. Но зато существуют сотни этносов, этнических групп, от маленького племени в Меланезии до многомиллионной этнической нации, вроде поляков, сербов, украинцев или русских, в существовании которых невозможно сомневаться. Политики и интеллектуалы, отрицающие их существование, могут навлечь беду и на себя, и на свою страну, и на соседей, и, пожалуй, на весь мир. Мы можем называть их не нациями-государствами, а этносами или этническими нациями. Последний термин предпочтительнее, потому что позволяет использовать и понятие национализм. Бенедикт Андерсон всерьез утверждал, что нации появляются лишь с развитием «печатного капитализма», то есть массового коммерческого книгопечатания на народных языках. Сергей Эрлих разделяет его мнение. А что было прежде? Прежде были только такие «воображаемые сообщества», как династическое государство и «религиозное воображаемое сообщество» (Андерсон 2001: 36-45) Давайте же проверим. Этническая нация в средние века Знаменитая эпическая поэма «LaChansondeRoland» («Песнь о Роланде») — источник, где речь идет о «французах» и «милой Франции». Это не подделка наподобие «Оссиановых песен» Макферсона. Сохранилось девять рукописей «Песни о Роланде» на старофранцузском языке. Древнейшая датируется XII веком, однако текст был, видимо, написан гораздо раньше. Она упоминается в хрониках XI века. «Песнь о Роланде» исполняли перед знаменитой битвой при Гастингсе 1066 года. То есть перед у нас нет сомнений в древности и аутентичности этого источника. Хотя в основе сюжета борьба христиан и сарацин-мусульман, христиане здесь не просто некое «религиозное сообщество». Они именно французы, автор называет их французами. Их король Карл — король или император Франции. В пылу сражения Роланд, Оливье и другие рыцари вспоминают «милую Францию». Французами называют их и враги-сарацины. Вот один из них восклицает: Я в Ронсеваль смирить французов еду! Роланд погиб, коль там его я встречу, Погибнет Оливье, кто всех смелее, Предам я с ним двенадцать пэров смерти, Французский край навеки опустеет. (Песнь н Роланде 1964: 32) Конечно, рыцари сражаются за своего сюзерена короля и за христианскую веру, но и за «милую Францию». Преданность монарху, вере и нации совсем не исключают друг друга. Напротив, они органично сочетаются, как могут сочетаться в молекуле разные химические элементы. Есть в поэме и представление о национальном превосходстве французов. Французы бьют без промаха врагов. Арабы понесли большой урон: Из сотни тысяч двое не спаслось. Сказал Турпен: "Бесстрашен наш народ. С ним не сравнится никакой другой. В "Деяньях франков" писано о том, Что Карл один имел таких бойцов". (Песнь о Роланде 1964: 46) Настоящий Карл Великий был королём германоязычных франков. Столица Карла Великого Аахен — немецкий город. Но нам интересна не реальность VIII века, а ее восприятие в XI—XII веках. Тогда на Карла уже смотрели как на французского короля, он и маркграф Роланд стали восприниматься именно как французские герои. Возможно, это стоит назвать своего рода «изобретением традиций», но изобретали, как видим, уже в Средние века, подгоняя прошлое под идеалы настоящего, а настоящим была французская идентичность, которая уже появилась в XI—XII веках, хотя вовсе не охватывала все население полиэтничной тогда Франции. При могущественном и славном короле Франции Людовике IX (XIII век) «о Франции и французах стали говорить как о новом Израиле и новом народе Израилевом, то есть богоизбранных стране и народе» (Малинин 2007: 242). Да простит меня замечательный историк и издатель Сергей Эрлих, но в свете этих слов его фраза об Эрнесте Ренане как об «одном из отцов-основателей французского национализма» представляется абсурдной. Современный медиевист Михаил Дмитриев ссылается на слова папы Климента V, который занимал папский престол не в Риме, а в Авиньоне и был по происхождению французом. Климент V «писал как о само собой разумеющемся, что различные королевства основываются богом как политические образования различных же народов в соответствии с разделением на языки и племена; а королевство Франции, подобно тому, как это было у «народа израильского», воздвигнуто для особого богоизбранного народа» (Дмитриев 2019: 202). О настоящем народе Израиля речь впереди, а пока замечу, что представление о своем народе как богоизбранном, несомненно, националистическое. И оно было весьма распространено в те времена, когда религия оставалась еще неотъемлемой частью духовной жизни общества. В XVI веке в Англии колоссальным успехом пользовалась «Книга мучеников» Джона Фоукса. Начиная с 1571 года «экземпляр этой книги должен находиться для общего пользования, вместе с Библией, в кафедральных церквах и резиденциях архиепископов, епископов, настоятелей». Знаменитый пират, мореплаватель и флотоводец Фрэнсис Дрейк «брал ее с собой в море» (Макарова 2005: 23). Современный исследователь Елена Макарова отмечает, что «Книга (снабженная иллюстрациями) проводила мысль о том, что англичане — избранный народ, предназначенный для великих дел и спасения и имеющий миссию восстановить религиозную чистоту и единство христианского мира. Книга должна была служить выражением преданности англичан истинной религии, за которую они страдали прежде и готовы пострадать в будущем. Фоукс проводил мысль, неоднократно повторявшуюся потом в трудах других авторов, о том, что Англия заключила Завет с Богом, что она всегда была преданна истинной религии в прошлом, а ныне возглавляет мир в реформационном движении, поскольку ей покровительствует Бог» (Макарова 2005: 22-23). Идея об Англии как о новом Израиле, об англичанах как о народе избранном, была особенно популярна в годы Английской революции. Англичане воспринимались как «народ, имеющий на себе печать Бога» (Макарова 2005: 46). Джон Мильтон превозносил английскую нацию над всеми остальными: «Лорды и Общины Англии! Подумайте, к какой нации вы принадлежите и какой нацией вы управляете: нацией не ленивой и тупой, а подвижной, даровитой и обладающей острым умом; изобретательной, тонкой и сильной в рассуждениях, способной подняться до высочайших ступеней человеческих способностей» (Мильтон 1907: 45). Идея религиозного избранничества приходит и в Россию. Патриарх Никон строит под Москвой Новый Иерусалим. В России еще времен Московского царства наряду с имперской идеей Третьего Рима существовала идея национального превосходства, об этом писал историк Русской православной церкви Николай Каптерев. По его словам, у русских уже в XVI—XVII веках сложился «взгляд на себя как на особый, избранный Богом народ. Это был своего рода новый Израиль, только в среде которого еще сохранилась правая вера и истинное благочестие, утерянные или искаженные всеми другими народами» (Каптерев 2015). Шведский дипломат П. Петрей де Ерлезунда побывал в Москве, Новгороде и других русских городах в 1607–1613 годы. Он оставил знаменитое сочинение «История о великом княжестве Московском» в шести книгах, где дает такую характеристику: «Русские думают, что одни только они христиане на земле, и хвастаются, что одни чтут, исповедуют и обожают Бога и Его милосердного Сына, а всех других на свете оставляют нехристями, язычниками и еретиками…» (Петрей де Ерлезунда 1867: 435). Если мы обратимся от Раннего Нового времени снова в Средние века, то увидим, что понятие «Русская земля» встречается, например, в таком знаменитом памятнике древнерусской литературы, как «Слово о полку Игореве». После работ академика А.А. Зализняка аутентичность этого источника можно считать вполне доказанной (Зализняк 2008). Князь Игорь ведет свои полки «на землю Половецкую за землю Русскую». Обращаясь к своей дружине, он говорит: «Хочу, — сказал, — копье преломить на границе поля Половецкого, с вами, русичи, хочу либо голову сложить, либо шлемом испить из Дона». «О Русская земля! Уже за холмом ты!», — восклицает автор «Слова» (Слово о полку Игореве 1997). Считать, будто Русская земля — это «религиозное воображаемое сообщество» просто нелепо, особенно если вспомнить обилие языческих коннотаций в тексте «Слова». Но откроем еще один источник — «Слово о погибели Русской земли», которое датируется XIII веком. Автор начинает со славословия величию и великолепию Русской земли: «О, светло светлая и прекрасно украшенная, земля Русская!» А дальше идет перечисление народов, которые покорились «христианскому народу». Но это опять-таки не «религиозное сообщество», потому что наряду с язычниками (ятвягами, литовцами, черемисами, карелами), мусульманами (волжскими болгарами), католиками (немцами, уграми-венграми) упомянут вполне православный «император царьградский Мануил». Православный император «от страха великие дары посылал <…>, чтобы великий князь Владимир Царьград у него не взял». Интересно, что в очень небольшом тексте упомянуто двенадцать этносов, включая угров (венгров), которые «укрепляли каменные стены своих городов железными воротами, чтобы их великий Владимир не покорил», и немцев. Последние якобы «радовались, что они далеко — за Синим морем» (Слово о погибли Русской земли 1997). Так бы вполне мог написать националистический публицист XIX века, но неизвестный нам автор жил на шестьсот лет раньше. В том же самом XIII веке чешский король Оттокар II «в своем «Манифесте к полякам» со всем красноречием» заклинал «сохранять верность языковому и кровному родству чехов и поляков, чтобы, «наконец, заткнуть немецкую ненасытную пасть» (Хюбнер 2001: 42). Как ни задать, вслед за Куртом Хюбнером, риторический вопрос: «После всего этого действительно следует спросить, откуда вообще взялось общеизвестное клише о полной чуждости Средневековью национального сознания?» (Хюбнер 2001: 55) Этническая нация в древнем мире Андерсон и Геллнер резко противопоставляют век национализма эпохам, которые ему предшествовали. Противопоставляют так, будто речь о мире до и после Большого взрыва. Между тем, вычислить эпоху появления этнических наций или этносов довольно трудно, потому что к какой бы эпохе, известной нам по письменным источникам, мы ни обратились, мы встречаем там этносы. Так, Беда Достопочтенный жил на рубеже VII и VIII веков. Его главный труд на языке оригинала называется «Historia ecclesiastica gentis Anglorum» («Церковная история народа англов»). Его gens anglorum — это или этнос англов (одно из германоязычных племен, переселившихся в Англию), или же вся этническая общность англосаксов. Несмотря на политическую раздробленность (в Британии они создали несколько королевств), англосаксы, видимо, составляли этнокультурную целостность. По крайней мере, они заметно отличались от кельтских народов, населявших Ирландию и Британию — скоттов, пиктов, бриттов. Именно такой вывод позволяет сделать книга Беды Достопочттенного. Он описывает, как бритты, страдая от набегов пиктов и скоттов, сначала обращаются за помощью к римлянам, а после их ухода с Британских островов — приглашают англосаксов, которые затем обращают оружие против самих бриттов. «Тем временем, саксы и пикты развязали войну против бриттов» (Беда Достопочтенный 2003: 25), — пишет Беда Достопочтенный. Совершенно очевидно, что этническая идентичность играет роль и в политическом объединении. Так что можно говорить об этнических нациях и в этот период. Более чем за восемьсот лет до этой книги Гай Юлий Цезарь дает краткое, но ценное описание галлов и германцев в своих «Записках о Галльской войне». Это разные этносы с разными обычаями (Записки Юлия Цезаря 1948: 3-217). А еще за половину тысячелетия до Цезаря «отец истории» Геродот опять-таки упоминает множество разных этносов, которые населяют различные земли и отличаются друг от друга своими обычаями. Эллины отличаются от варваров, а последние — чрезвычайно многолики. Одно дело скифы, другое — финикийцы, египтяне, персы. У всех свои обычаи, и Геродот охотно рассказывает о них (Геродот 2017). Причем утверждение Геллнера и Андерсона о том, будто бы в древности государство не интересовали культурные особенности населения, также неверно. Для этого достаточно вспомнить хотя бы такой феномен, как романизация в Римской империи. Нельзя сказать, чтобы романизация была насильственной, как правило она носила мирный характер. Но ее результаты были весьма действенными. Как отмечал еще Фюстель де Куланж, «Галлия усвоила обычаи, образ жизни и даже вкусы римлян. Города ее приняли внешний вид городов Италии и Греции. <…> Привычки частной жизни изменились так же, как и общественные порядки. Изменился характер воспитания юношества. На месте старых друидический школ, откуда изгонялись даже письмо, появились светские учебные заведения, где преподавались поэзия, риторика, математика…» (Фюстель де Куланж 2021: 159, 160). Пожалуй, любое национальное государство XIX—XX веков могло бы брать пример с римлян. Впрочем, известны в древности были примеры и национальной политики совсем другого плана, больше напоминавшие практики националистов на Балканах или в трайбалистов Африке в XX веке. Для этого даже не нужно быть специалистом по истории древнего мира, а достаточно внимательно прочитать хотя бы Библию. Скажем, в книге «Числа» говорится о том, что сыны Израилевы, переправившись через Иордан, должны отобрать «землю у прежних обитателей этой страны». Если этого не сделать, «те, кого вы оставите, будут у вас что колючка в глазу, что шип в боку: они не дадут вам покоя на земле, на которой вы будете жить» (Числа 33: 52, 55). В Библии упоминается множество этносов, от хеттов до филистимлян, от египтян до моавитян. Книги «Исход», «Числа», «Второзаконие», «Иисуса Навина», «Судий» и книги «Царств» могут дать самую обильную пищу исследователям этнорелигиозного национализма, хотя описанные в них события относятся к концу второго тысячелетия до н.э., а сами книги были записаны, очевидно, в первой половине первого тысячелетия до н.э. И было бы наивно считать, будто евреи составляли какое-то странное исключение в древнем мире. История взаимоотношений эллинов с варварами также даст много интересного. Как видим, утверждать, будто этническая нация — явление позднее и преходящее ни в коем случае нельзя. Этнические нации вовсе не продукт современности. Ни нации, ни даже национальные государства вовсе не «вдумываются филологами в интересах буржуазии», как пишет Эрлих вслед за Андерсоном. Буржуазия здесь, скорее всего, вообще не при чем, хотя несколько слов следует сказать и о ней. Капитализм в древнем мире Понятие «капитализм» лишь немногим менее дискуссионное, чем понятие «нация». Существует множество подходов к его определению. Останавливаться на всех сейчас нет возможности, но важно заметить, что даже такой признанный авторитет, как Макс Вебер, исходил из господствовавших в его время представлений (Вебер 2017). Тогда была эпоха европоцентризма и колониализма. Это дало основание считать настоящим, подлинным капитализмом именно современный ему западный капитализм. Сравнивать с этим капитализмом все другие исторические формы, как с неким образцом, и отказывать им в праве считаться формами капитализма в том случае, если они не хотя бы в чем-то с образцом не совпадали. К тому же Вебер и другие социологи и социальные философы, при всей их несомненной эрудиции, были слишком погружены в реалии своего времени, история была для них второстепенна. Я предлагаю обратиться к определению капитализма, которое предложил современник Макса Вебера, выдающийся историк античности и археолог Михаил Ростовцев. Тонкий источниковед, блестящий знаток античной истории, он весьма охотно оперировал такими понятиями, как «буржуазия» и «капитализм». Ростовцев называл «капитализмом» «такую форму хозяйства, целью которой является не потребление, а получение дохода» (Ростовцев 2000: 267). То есть он противопоставлял товарное хозяйство натуральному. Ростовцев, которого часто упрекали в излишней «модернизации» древней истории, оговаривается, что капитализм в античности «не существовал еще в тех формах, которые типичны для нашего времени». Но о европоцентричности взглядов, которые тогда господствовали, мы уже говорили. Уже первая известная нам по письменным источникам цивилизация — Шумерская — не могла существовать без развитой международной торговли. В Шумере не было важнейших материалов: камня, древесины, металлов. Все это приходилось завозить из соседних, а подчас и довольно-таки отдаленных стран. Можно было получить все это военным путем, устраивая набеги на соседей. «Чаще всего, однако, такие товары приобретались через торговлю», — пишут авторы «Кембриджской истории капитализма» (Кембриджская история 2021: 47). Взамен Шумеры могли поставлять высококачественную керамическую посуду и зерно, которого в Шумере был избыток. Шумерская цивилизация возникает в IV тысячелетии до н.э. и постепенно приходит в упадок на рубеже III и II тысячелетий. Второе тысячелетие до н.э. на Ближнем Востоке — это расцвет бронзового века. Технология производства бронзы опять-таки требовала высокоразвитой торговли, ведь медь добывали в одних странах (Кипр), а олово привозили из других (от Британии до Центральной Азии). Сохранившиеся от той эпохи многочисленные хозяйственные документы и деловая переписка позволяют судить о высоком уровне развития именно капиталистических отношений. Существовали частная собственность, рыночная экономика (хотя в нее и могло вмешиваться государство), банковское дело, международная торговля. Были известны кредиты, векселя, начисление процента, в том числе сложного (Янковская 2010: 48). Деловая ассоциация хеттского города Каниша в XIX—XVIII веках до н.э. занималась оптовой торговлей. Ассоциация была полиэтничной, в ней «принимали участие посланцы стран со всего света» (Янковская 2010: 47), — писала востоковед-ассиролог Нинель Янковская. Потребителем была не только знать. В ходе раскопок на Крите привозные «драгоценные вещи» находили «не только в главных дворцах <…> но и в рядовых жилищах и рядовых погребениях». «Судя по операциям канишитов, в обращении ходили образцы орудий труда и оружия, сырье для ремесел, в том числе тонны меди, бронзы, белой и крашеной шерсти, шкуры, мед; изысканные ткани и драгоценная посуда наполняли поток «живых денег» наряду с благовониями». Доходы торговцев были «баснословными» (Янковская 2010: 47, 49, 46). Спустя более тысячи лет в Нововавилонском царстве существовала также вполне капиталистическая экономика. Авторы «Кембриджской истории капитализма» взяли для анализа так называемый «долгий шестой век» до н.э. (с конца VII века до 484 года до н.э.). От этого периода осталась более 20 000 клинописных табличек. В то время сельскохозяйственное производство Месопотамии «имело четкую рыночную направленность». Большая часть работников были наемными, за труд им платили серебром. Знаменитые храмовые хозяйства Вавилонии до половины своей продукции продавали на рынке за серебро. «Экономика была монетизирована больше, чем когда бы то ни было – серебро не только служило средством расчетов в крупных сделках, но и работало в повседневных расчетах. Мало кто среди городского населения мог полностью оставаться в стороне от монетарной экономики. Модели потребления говорят о существенно более высоком уровне благосостояния, чем в более ранние периоды вавилонской истории» (Кембриджская история 2021: 51). Экономика Эллады классической и эллинистической эпох также была вполне капиталистической, причем «благодаря морскому транспорту и высокоразвитой торговой сети торговля с дальними странами шла не только дорогостоящими вещами, но и оптовыми партиями потребительских товаров» (Кембриджская история 2021: 84). Аристотель в «Политике» рассказывает о том, как людям удавалось разбогатеть. Скажем, знаменитый философ, математик и астроном Фалес Милетский на основании астрономических наблюдений решил, что в наступающем году будет большой урожай оливок. Тогда он взял в аренду все маслобойни в Милете и на Хиосе. Когда уродится большой урожай оливок, оказалось, что Фалес монополист. И он стал сдавать маслобойни в субаренду уже на своих условиях, обогатившись таким образом. Некий человек в Сиракузах «скупил на отданные ему в рост деньги все железо из железоделательных мастерских, а затем, когда прибыли торговцы из гаваней, стал продавать железо как монополист, с небольшой надбавкой на его обычную цену. И все-таки он на пятьдесят талантов заработал сто» (Аристотель 1983: 397). Заметим, что операцию сиракузянин провел на «данные в рост», то есть на кредитные средства. Это типичные для капиталистического уклада торгово-финансовые операции, которые в той или иной форме обычны и в наше время. Фалес жил в VII-VI веках до н.э., Аристотель — в IV веке до н.э. По словам Михаила Ростовцева, «характерный для греческих городов коммерческий капитализм, наблюдаемый там уже в IV в., достигает в эллинистических государствах такой степени развития, которая сопоставима с тем, что мы видим в экономической истории Европы XIX—XX вв. Эллинистические города Востока располагали большим местным рынком и вели в условиях взаимной конкуренции значительную и постоянно расширяющуюся внешнюю торговлю» (Ростовцев 2000: 21). Вспомним знаменитую притчу о талантах из Евангелия от Матфея, которое обычно датируют серединой I века н.э. Один очень богатый человек поручил своим слугам грамотно распорядиться его средствами. Одному слуге дал 5 талантов серебра, другому 2 таланта, третьему 1 талант. Первый слуга «тотчас пустил их в дело и нажил еще пять», второй «тоже нажил еще два», а третий не пустил серебро в оборот, а закопал свой талант в землю. Недовольный хозяин похвалил первых двух слуг, а третьему сказал: «Негодный и ленивый слуга! <…> тебе надо было положить мои деньги в банк[1], тогда, вернувшись, я получил бы свое с процентами» (Мф 25: 14-27). Как правило, всех интересует аллегорический смысл притчи Христа, меня же интересует буквальный. Отражение в евангельском тексте социально-экономических реалий Иудеи времен ранней Римской империи. Как видим, хозяин требовал от слуг инвестировать свои деньги с прибылью. Судя по тому, что евангелист приводит именно такую притчу, финансовые операции, инвестирование, депозиты, кредиты были делом обычным и одобряемый обществом. Это совершенно капиталистические отношения. Если так дело обстояло в провинциях, то странно было бы предполагать, что в самой Италии было иначе. Ростовцев находил уже в Римской республике II—I веков до н.э. «капитализм почти того же самого типа, который был распространен на Востоке до и во время эллинистического периода». Причем «важнейшей отраслью торговли был не сбыт предметов роскоши, а обмен такими продуктами повседневного потребления, как хлеб, рыба, растительное масло, вино, лен, конопля, шерсть, строительная древесина, металлы…» (Ростовцев 2000: 51). В больших, богатых, благоустроенных городах сложилось зажиточное городское сословие: «Большинство его представителей было землевладельцами; некоторые владели доходными домами и различными лавками, другие занимались ростовщичеством и банковским делом». В самом Риме «сделки заключались на ежедневных биржевых сходках возле храма Кастора на Форуме <…> Здесь было тесно от народа, в толпе шла оживленная торговля долевыми паями компаний по откупу налогов, всевозможными товарами, которые продавались как за наличные деньги, так и в кредит, земельными угодьями, расположенными в Италии и провинциях, домами и лавками, находящимися в Риме и в других городах, кораблями и торговыми домами, рабами и скотом. В лавках, расположенных рядом с Форумом и на соседних улицах, тысячи свободных ремесленников и владельцев мастерских, тысячи рабов, приказчиков и рабочих, трудившихся на богатых капиталистов, изготавливали свои товары и продавали их покупателям» (Ростовцев 2000: 47). Символично, что над пекарней в Помпеях было начертано: «salve lucrum» — «Да здравствует прибыль», или «Привет, прибыль» (Кембриджская история 2021: 73). Как видим, капиталистические отношения в древнем мире были широко распространены. Пожалуй, не стоит даже тратить время и рассказывать о торговых операциях итальянских городов в Средние века и эпоху Возрождения, они достаточно известны историкам. При этом, на мой взгляд, нельзя говорить о каком-то влиянии этой интенсивной торгово-финансовой деятельности на формирование идентичностей. Людей, как ни парадоксально, разделяет культура, а торговля их как раз сближает. Фернан Бродель писал, что еще в XVI веке средиземноморский мир был разделен культурно и политически, но составлял экономическое единство, которое не могли разрушить даже войны между испанцами и турками, христианами и мусульманами. Торговые корабли пересекали линию, разделявшую христианскую и мусульманскую части Средиземноморья. В 1500 году христианские купцы торговали «в Сирии, в Египте, в Стамбуле, в Северной Африке; позднее левантийские купцы, турки, армяне распространятся в бассейне Адриатического моря. Экономика, вторгавшаяся повсюду, ворочавшая деньгами и обменами, вела к созданию известного единства, тогда как почти все остальное способствовало размежеванию…» (Бродель 2019: 202) Бродель пишет, что так было и в древности (Бродель 2019: 203). С ним трудно не согласиться. Так было и в бронзовом веке, и в эпоху эллинизма, и в Римской империи, так останется и поныне. Недаром крупный капитал как правило быстро становится интернациональным. Олигархи приобретают активы в других странах, меняют гражданство в зависимости от того, какое сейчас выгоднее. Это не значит, будто капиталисты лишены национальной идентичности. Миллиардер Олег Тиньков писал, что почувствовал себя человеком русским и православным, когда надолго поселился в США (Тиньков 2010: 128). Сейчас он по политическим мотивам отказался от российского гражданства, но явно сохранил свою русскую идентичность. Другой миллиардер, Михаил Фридман, однажды прошел пешком через пустыню Арава, таким образом повторив часть пути, которым его предки-евреи, согласно Библии, шли из Египта в Ханаан (Коробов 2013). При этом Фридман родился на территории советской Украины, долгие годы жил в Лондоне, джазовый фестиваль проводил украинском Львове и владел крупневшим частным банком в России. Вместе с Фридманом через пустыню шел и его деловой партнер, уроженец Киева, ныне живущий в России Герман Хан. На фондовых биржах торгуют представители самых разных наций. Торговля их объединяет, а не разъединяет. Капиталисты — самые влиятельные сторонники глобализации, которая столь мила сердцу Сергея Эрлиха. В любом случае, мы видим, что капитализм (в широком смысле слова) существует очень давно, равно как давно существует этническая нация. Это древние и достаточно устойчивые феномены. Нельзя уничтожить их путем целенаправленной деятельности неких интеллектуалов-волонтеров, о которых пишет Сергей Эрлих. Попытка деконструировать нации и капитализм в лучшем случае просто провалится. В худшем, приведет к опасным и трудно предсказуемым последствиям. Память или историческая память? Сергей Эрлих совершенно верно указывает на важнейшую роль памяти (я бы сказал — исторической памяти) в формировании идентичности. Возразить хочется другому — преувеличению роли интеллектуалов в формировании идентичности и коллективной памяти. Речь о филологах и об историках, якобы купленных капиталистами и государством. По заказу капиталистов они-де придумывают людям миф о коллективном родстве, чтобы объединить их в интересах тех же капиталистов. Но представления о коллективном родстве, историческая память об общих предках известны у многих народов еще в древности. При этом не так важно, в самом ли деле существовало это родство. Важно, что истинная или ложная память о нем была чрезвычайно значимой для людей. Обратимся снова к Библии. Брак с иноплеменниками настолько не приветствуется, что дочери Лота предпочитают переспать с собственным отцом и родить от него (Быт 19: 31-38). Кровосмешение представляется меньшим злом, чем брак с мужчинами другого этноса. Авраам не хочет, чтобы его сын Исаак женился «на местной, на ханаанеянке». Он посылает своего раба подыскать Исааку невесту «в моей стране» (Быт 24: 2-4). Как известно, этой невестой становится родственница Авраама Ревекка. В свою очередь, когда приходит время жениться сыну Исаака и Ревекки Иакову, снова ищут невесту нужной этнической принадлежности. Брак старшего сына, Исава, женатого на двух хеттеянках, категорически не по душе родителям. Ревекка говорит Исааку: «Мне жизнь не мила от этих хеттянок. Если еще и Иаков женится на местной, на хеттянке, вроде этих, мне и жить не стоит!» (Быт 27: 46) Исаак того же мнения, он предостерегает против смешения с другим этносом: «Ханаанеянок в жены не бери…» (Быт 28: 1). Сейчас, благодаря исследованиям по геногеографии, мы знаем, что представления об «этнической чистоте» конечно же относятся к числу мифов (GeneticHeritage 2015). Но этот миф был одним из тех, что играли свою роль в формировании идентичности. Были и другие элементы исторической памяти, формировавшие идентичность древнего еврейского народа. Идея о завете Бога с Авраамом, а потом с Моисеем. Соблюдение предписаний Торы и т.д. В данном случае религия помогала сохранять и ретранслировать историческую память, но, как я уже говорил, это была не исключительно религиозная, а именно этно-религиозная идентичность. Существовали и другие, не связанные с религией способы сохранения исторической памяти и формирования идентичности. Великий украинский поэт Тарас Шевченко был ярким деятелем украинского национализма, его символом, своеобразным национальным «божеством». Поэзия Шевченко глубоко национальна. Однако идентичность Шевченко не могли сформировать украинская школа или пресса, потому что в Российской империи времен Шевченко еще не было ни того, ни другого. До двадцати трех лет он не общался даже с немногочисленными тогда украинскими интеллектуалами (Жур 1996: 29-38). А идентичность человека по всей видимости складывается к четырнадцати-пятнадцати годам (Беляков 2022: 352-356). Как же сложились идентичность Шевченко? Сам он этого не скрывал. Его идентичность сформирована деревенским окружением детства и юности. Он с детства слышал родную украинскую речь, слушал и пел народные песни и думы о недавнем и более далеком прошлом. Сам Шевченко откровенно и простодушно рассказал в поэме «Гайдамаки», как вместе с другими слушал рассказы своего деда. А тот рассказывал о событиях своего детства: про Колиивщину (украинское восстание 1768 года против поляков, сопровождавшееся еврейскими погромами), про то, как атаманы Зализняк и Гонта «карали» поляков. И поэт благодарит деда, который сохранил в своей столетней голове славу козаков-гайдамаков (Шевченко 2003: 187). Бувало, в неділю, закривши мінею, По чарці з сусідом випивши тієї, Батько діда просить, щоб той розказав Про Коліївщину, як колись бувало, Як Залізняк, Ґонта ляхів покарав. Столітнії очі, як зорі, сіяли, А слово за словом сміялось, лилось: Як ляхи конали, як Сміла горіла. Сусіди од страху, од жалю німіли. І мені, малому, не раз довелось За титаря плакать. І ніхто не бачив, Що мала дитина у куточку плаче. Спасибі, дідусю, що ти заховав В голові столітній ту славу козачу: Я її онукам тепер розказав. Важную роль в идентичности современника Шевченко, выдающегося русского мыслителя Александра Герцена, играла память о войне 1812 года. О победе русских над Наполеоном. О пожаре Москвы. Эту память создала не государственная пропаганда, которая еще не успела возникнуть. Его родные и близкие были современниками и участниками этих событий. Вот как о своем национальном воспитании, о формировании памяти, писал сам Герцен: «Я еще, как сквозь сон, помню следы пожара, остававшиеся до начала двадцатых годов, большие обгорелые дома без рам, без крыш, обвалившиеся стены, пустыри, огороженные заборами, остатки печей и труб на них. Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа были моею колыбельной песнью, детскими сказками, моей Илиадой и Одиссеей. Моя мать и наша прислуга, мой отец и Вера Артамоновна беспрестанно возвращались к грозному времени, поразившему их так недавно, так близко и так круто. Потом возвратившиеся генералы и офицеры стали наезжать в Москву. Старые сослуживцы моего отца по Измайловскому полку, теперь участники, покрытые славой едва кончившейся кровавой борьбы, часто бывали у нас. Они отдыхали от своих трудов и дел, рассказывая их. Это было действительно самое блестящее время петербургского периода; сознание силы давало новую жизнь, дела и заботы, казалось, были отложены на завтра, на будни, теперь хотелось попировать на радостях победы. Тут я еще больше наслушался о войне, чем от Веры Артамоновны. Я очень любил рассказы графа Милорадовича, он говорил с чрезвычайною живостью, с резкой мимикой, с громким смехом, и я не раз засыпал под них на диване за его спиной» (Герцен 1956: 22). Герцен и Шевченко узнали о событиях, современниками и/или участниками которых были их родные, близкие или просто друзья семьи. Но вот пример исторической памяти, которая держалась веками. В России важным элементом исторической памяти стала героическая оборона города Козельска весной 1238 года. Маленький городок сражался против огромной и тогда непобедимой монгольской армии хана Батыя и его полководца Субудэй-багатура семь недель. Намного дольше любого другого города Руси. Сейчас об этом узнают из школьных учебников и рассказов учителей. Однако в течение 700 лет память об обороне Козельска передавалась из поколения в поколение. Это, видимо, была не общерусская, а местная, региональная память. Но она существовала. Доказательством этого служит эпизод, который не включали в учебники истории. Однако жители Козельска и округи о нем помнили. Во время осады монголов из армии Батыя снабжали продовольствием жители одной из соседних деревень. Более того, по легенде одна женщина из этой деревни за дешевый подарок (бусы или зеркальце) будто бы показала тайный ход, при помощи которого монголам все же удалось взять Козельск. Даже название этой деревни Дешовки (от русского слова «дёшево») трактовали таким образом: ее жители или та самая женщина задешево продались врагам. Память сохранялась так прочно, что даже в начале XX века жители Козельска не брали замуж девушек из этой деревни и не давали ее жителям жениться на девушках из Козельска (Беляков 2013: 665-666). Как видим, существуют древние и достаточно устойчивые механизмы формирования и ретрансляции исторической памяти, помимо государственной пропаганды и усилий национально мыслящих интеллектуалов. Эти механизмы во многом еще требуют изучения. И что же будет с этими механизмами делать Сергей Эрлих? Попытка разрушить их и заменить этно-национальную идентичность общечеловеческой будет означать настоящий этноцид. Уничтожение реально существующей (а вовсе не фиктивной, не «воображаемой») идентичности. Не убийство человека, но культурное «убийство» целых наций. Русский историк Лев Гумилев еще в 1970-е обращал внимание на то, что человечество — антропосфера — фактически распадается на мозаичную этносферу, мозаику этносов [Гумилев 1993: 104]. Гумилев, к сожалению, мало известен на Западе, а его репутация в России неоднозначна, однако эта его мысль, несомненно, верна. И ликвидация всей этносферы представляется задачей опасной, страшной и совершенно неисполнимой. К берегам Утопии По мысли Сергея Эрлиха, важным фактором объединения должна стать «глобальная память» о «травмирующем опыте» прошлого. При этом чужие станут своими. Люди научатся принимать чужую трагедию как свою собственную. В качестве примера он приводит память о Холокосте. Не уверен, что люди во всем мире воспримут как свою трагедию еврейского народа в годы Второй Мировой войны. Как сейчас относятся к Холокосту на Ближнем Востоке? И что знают о нем в Китае, Индонезии, Вьетнаме? В начале 2012 года на развлекательном российском телеканале МузТВ, во время шоу «Безумно красивые», две московские студентки сказали, что «Холокост — это клей для обоев». Конечно, девушек просветили, свозили на экскурсию в Аушвиц-Биркенау. Теперь они знают, что такое Холокост. Но нет уверенности в том, что можно будет так же просветить все население земного шара. Однако даже если это удастся, перед Сергеем Эрлихом и его сторонниками встанет еще более сложная проблема. А как быть с памятью о геноциде армян? Само упоминание о нем поссорит с турками и азербайджанцами. А отказ от упоминания вызовет возмущение армян. Когда миллионы турок и азербайджанцев примут трагедию 1915 года как собственную, я соглашусь с Сергеем Эрлихом. Пока что такая величественная и трогательная картина может существовать лишь в воображении. В достаточно развитом, богатом воображении. Сергей Эрлих как профессиональный и весьма квалифицированный историк понимает, что политики и полководцы не смогут стать частью общей исторической памяти человечества. Уинстон Черчилль — герой для англичан, но для жителей Индии и Кении — он колонизатор и преступник. Полководец Александр Суворов — герой для русских, а для поляков он жестокий завоеватель и враг. Поэтому Эрлих предлагает обратиться к деятелям не политики, а культуры. Именно они должны сыграть важнейшую роль в формировании общечеловеческой памяти. Не случайно глава, посвященная этой идее, называется «Шекспир наш». Да, пример Шекспира удачен. Он оказался близок и понятен не только англичанам и вообще большинству европейцев, но и русским, и японцам. Его успеху в континентальной Европе не помешало даже проставление завоевателя Генриха V, который едва не ликвидировал французскую государственность. Но далеко не все национальные гении так же понятны и востребованы за пределами национальной культуры, как Шекспир. Скажем, упомянутый выше Шевченко — гений украинской культуры. Но его стихи очень многое теряют в переводе даже на близкий русский язык, лишаются своей силы, музыкальности, напевности, очарования. То же самое происходит со стихами многих поэтов. Да и прозаики не всегда переводимы. Скажем, в списке русских авторов, которых Эрлих предлагает включить в общечеловеческий пантеон, нет Андрея Платонова. Это один из величавших русский писателей, но его язык практически не поддается адекватному переводу. Для русского главный гений не Толстой и не Достоевский, а Пушкин. Но ему места, как я понимаю, не нашлось, равно как и Лермонтову. Вот что пишет Сергей Эрлих: «Для россиян на первом месте должны быть корифеи национальной памяти: Толстой и Достоевский, Чайковский и Шостакович, создатели русской средневековой иконы и русского авангарда, Менделеев и Бахтин, Зворыкин и русские исследователи Вселенной». Почему в этом списке русские иконописцы и представители русского авангарда? Наверное, потому что их работы сейчас наиболее востребованы на «рынке» мирового искусства. Но связано ли это с их мастерством и оригинальностью, или просто с модой, которая играет колоссальную роль не только в искусстве и литературе, но и в гуманитарных науках? Мне обидно, что в этот список не попали представители русской портретной живописи XVIII и начала XIX веков. Вспомним хотя бы картины из цикла Дмитрия Левицкого «Смолянки». Живописец тонко передал в портретах этих юных девушек жеманство и наигранное кокетство, характерное для той эпохи, вместе с их же наивностью и непосредственностью. Каждая уникальна. Они не гении мысли и не светила науки, но и обычная, совсем еще юная девушка – личность, каждая — целый мир. И все это мы видим в картине художника, а не в объяснениях искусствоведа, как это нередко случается с произведениями художников XX века. Возьмем портрет богача, мецената и садовода Прокофия Демидова работы того же Левицкого, или портрет императрицы Екатерины II на прогулке — картину Василия Боровиковского. Перед нами живые, оригинальные люди. Они изображены так подробно, так выразительно, что картины показывают нам характеры, привычки, вкусы Демидова и Екатерины не хуже хорошего историка или биографа. Мария Лопухина на портрете Боровиковского стала едва ли не русской «Джокондой». Это невероятная, загадочная картина. Модель художника рано умерла, но, как писал русской поэт Яков Полонский: «красоту ее Боровиковский спас». Так часть души ее от нас не улетела, И будет этот взгляд и эта прелесть тела К ней равнодушное потомство привлекать, Учить его любить, страдать, прощать, молчать. И все это надо променять на цветные мазки Кандинского, на геометрические фигуры Малевича, которыми принято восхищаться? Сергей Эрлих не написал, что же останется в его новом глобальном мире, скажем, от французского искусства. Предположу по аналогии с искусством русским, что останутся импрессионисты конца XIX века и Парижская школа первой половины XX века. А Пуссен? Ватто? Буше? Энгр? Их на свалку истории искусства? Даже на этих примерах видно, как обеднеет мировая культура, если из соцветия национальных культур появится общемировой «пантеон памяти», а все, что не войдет в него, будет отброшено как малоценное для объединенного человечества. Очень грустная утопия. Но все же именно утопия. Об этом можно говорить достаточно уверенно. Дело в том, что в истории человечества была попытка создать общую идентичность с общей памятью, системой ценностей и пантеоном героев. И Сергей Эрлих это отлично знает. Он даже пишет о том, как в Советском Союзе 1920-х годов пытались «создать идентичность, используя интернациональные ценности будущей мировой революции и отрицая «проклятое прошлое русского самодержавия», националистические чувства». Лапидарно, но исключительно точно выразил эту идею поэт Владимир Маяковский в стихотворении «Товарищу Нетте, пароходу и человеку»: «в мире без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем». Идеалы Маяковского и Эрлиха в этом совпадают. Оба сторонники интернационализма и противники не только национализма, но и буржуазности. Однако советский эксперимент не удался. И не только потому, что Сталин решил его свернуть и заменить интернационализм «патриотическим воспитанием». Как убедительно показал Дэвид Бранденбергер в своих монографиях «Сталинский руссоцентризм» (Бранденбергер 2017) и «Национал-большевизм» (Brandenberger 2002), поворот в национальной политике Сталина был тактическим и прагматическим. В конце 1920-х, согласно данным ОГПУ, очень многие люди в СССР не были готовы воевать за интересы мирового пролетариата и за власть большевиков. Интернациональные ценности плохо приживались, не становились родными или хотя бы просто значимыми. Поэтому Сталину пришлось обратиться к более действенному способу мобилизации населения, каковым и оказался «руссоцентризм». Но это не значит, будто проект создания интернациональной социалистической общности был оставлен в прошлом. Им занимались параллельно. Создание единой советской литературы было частью проекта создания советского народа: «…советская литература не является только литературой русского языка, это — всесоюзная литература. Так как литературы братских нам республик, отличаясь от нас только языком, живут и работают при свете и под благотворным влиянием той же идеи, объединяющей весь раздробленный капитализмом мир трудящихся, ясно, что мы не имеем права игнорировать литературное творчество нацменьшинств только потому, что нас больше» (Стенографический отчет 1934: 15), — говорил 17 августа 1934 года на первом съезде советских писателей Максим Горький, один из идеологов сталинского режима. Русские писатели и переводчики много лет переводили на русский язык грузинских, украинских, армянских, узбекских, таджикских (фактически, таджико-персидских) авторов. Эти книги печатались огромными тиражами, а переводчики зарабатывали себе на богатую по советским стандартам жизнь, так как государство не жалело средств на воспитание единого советского народа. С 1939 года выходил альманах, а с 1955 года ежемесячный журнал «Дружба народов». Он специализировался как раз на публикациях переводов писателей народов СССР. Результаты оказались скорее разочаровывающими. Книги переведенных украинских, таджикских, узбекских, литовских авторов редко пользовались успехом у читателя. Студенты филологических факультетов презрительно именовали курс литературы народов СССР «дикой литературой», что было, конечно, самым настоящим выражением ксенофобии. И хотя в советской конституции 1977 года говорилось о советском народе как новой исторической общности, распад СССР и ожесточенные межэтнические конфликты показали, что эксперимент по созданию общесоветской (а в перспективе — всемирной) общности людей совершенно провалился. Стоит ли снова идти путем Ленина, Маяковского и Горького? Хорошо известно, куда ведет этот путь. Эпилог Но как же быть с ответом на вызовы современного мира? Ядерная угроза, глобальная экологическая катастрофа, рост неравенства, связанный с развитием новых технологий. Конечно, ответить на эти вызовы намного легче совместно, чем порознь. Но ничего не поделаешь. Когда в XIV веке по миру прокатилась пандемия чумы, справиться с нею было бы легче, если б люди объединились. Тогда бы удалось наладить более-менее эффективную систему карантинов. Увы, в XXI веке мы почти также далеки от объединения, как в XIV веке. Недавняя пандемия коронавируса это показала. Так что бороться с загрязнением окружающей среды и с угрозой ядерного конфликта будут отдельные нации и государства, хотя им наверняка удастся (иногда и теперь удается) кооперироваться во имя общих интересов. Пожалуй, я отчасти согласен лишь с одной идеей Сергея Эрлиха. Она касается третьей угрозы. Речь даже не столько о неравенстве, сколько о том, что миллионы людей в скором времени потеряют работу. Но зато у них появится возможность сменить рутинный труд на творческий. Собственно, это давняя и тоже почти утопическая идея, но именно в наше время ее осуществление становится из фантазии реальностью. В России сейчас настоящий бум интереса не к чтению, а к самому литературному творчеству. Необыкновенной популярностью пользуются разнообразные писательские курсы. Я двадцать лет работаю в литературном журнале, много лет принимаю участие в различных литературных семинарах и фестивалях. По моим наблюдениям, в России сейчас больше сотни хороших прозаиков и примерно столько же, если не больше, хороших поэтов. Кроме того, в несколько раз больше тех, кто способен написать хотя бы один хороший рассказ, удачное стихотворение или книгу воспоминаний. Большинство из них никогда не станут известными писателями, но они находят радость уже в самом процессе творчества и вполне реализуются в творческом труде. А помимо литературы существует еще много сфер деятельности, где есть у людей появляется возможность самореализации. Сергей Эрлих пишет, будто в капиталистическом национальном государстве привилегия на творческую деятельность принадлежит избранным. Положение изменится только в новом мире, не раздельном на нации-государства. Но реальность, как видим, говорит о другом. Так что ответ и на этот вызов даст не объединенное человечество, а каждая страна в отдельности. Это вполне естественно, тем более, что развитие стран далеко не синхронно. Даже Россия и страны Европы живут как бы в разных исторических временах, что говорить о других странах и регионах. Лучше идти в будущее порознь, но зато мирно. Библиографический список Андерсон 2001 — Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М., 2001. Аристотель 1983 — Аристотель. Сочинения: В 4 томах. Т. 4. М., 1983. Беляков 2013 — Беляков С.С. Гумилев сын Гумилева. М., 2013. Беляков 2022 — Беляков С.С. Парижские мальчики в сталинской Москве. М., 2022. Беда Достопочтенный 2003 — Беда Достопочтенный. Церковная история народа англов. СПб, 2003. Библия. Книги Священного Писания канонические /Современный русский перевод. М., 2011. Бовуар де 2018 — Бовуар де С. Зрелость. М., 2018. Бранденбергер 2017 — Бранденбергер Д. Сталинский руссоцентризм. Советская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931–1956 гг.). М., 2017. Бродель 2019 – Бродель Ф. Мировое и переферийное пространства // Фукуяма Ф., Бродель Ф. Триумф глобализма. Конец истории или начало? М., 2018. Вебер 2017 — Вебер М. Хозяйственная этика мировых религий: Опыты сравнительной социологии религии. Конфуцианство и даосизм. СПб., 2017. Геллнер 1992 — Геллнер Э. Пришествие национализма. Мифы нации и класса // Международный философский журнал. 1992. № 1. С. 9-61. Геродот 2017 — Геродот. История. М., 2017. Герцен 1956 — Герцен А.И. Былое и думы. 1852—1868. Части I-III // Герцен А.И. Собрание сочинений в 30 т. Т. 8. М., 1956. Гумилев 1993 — Гумилев Л.Н. Этносфера: История людей и история природы. М., 1993. Дмитриев 2019 — Дмитриев М.В. «Средневековье» и «модерность»? Две необходимые иллюзии в контексте вопроса о «национальном» [Электронный ресурс] // Vox medii aevi. 2019. Vol. 2(5). С. 192–208. URL: http:// voxmediiaevi.com/2019-2-dmitriev Жур 1996 – Жур П.В. Труды и дни Кобзаря. Л.,1996. Зализняк 2008 — Зализняк А.А. «Слово о полку Игореве»: взгляд лингвиста. — 3-е изд. доп. М., 2008. Записки Юлия Цезаря 1948 — Записки Юлия Цезаря и его продолжателей о Галльской войне, об Александрийской войне, об Африканской войне. М.—Л., 1948. Каптерев 2015 — Каптерев Н.Ф. Собрание сочинений. Т. 1. 2015. URL: https://www.litres.ru/book/nikolay-kapterev/sobranie-sochineniy-tom-1-11828804/ Кембриджская история 2021 — Кембриджская история капитализма. Том 1: Подъем капитализма: от древних истоков до 1848 года / Под ред. Ларри Нила и Джеффри Уильямсона. М., 2021. Коробов 2013 — Коробов П. Ход верблюдом. Российские миллиардеры отметили Песах в пустыни // Коммерсантъ. 2013. № 55. Макарова 2005 — Макарова Е.А. Национальная мысль и национальное сознание в Англии // Национальная идея в Западной Европе в Новое время. Очерки истории / Отв. редактор В. С. Бондарчук. — М., 2005. Малинин 2007 — Малинин Ю.П. Людовик Святой // Жан де Жуанвиль. Книга благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика / изд. подг. Г. Ф. Цыбулько, Ю. П. Малинин, А. Ю. Карачинский. СПб., 2007. Маркс 1955 — Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М., 1955. Т. 3. Мильтон 1907 — Мильтон Дж. О свободе печати. Речь к Английскому парламенту (Ареопаги тика) / Полн. пер. с англ. под ред. П.Когана, с предисл. А. Рождественского. СПб., 1907. Песнь о Роланде 1964 — Песнь о Роланде. Старофранцузский героический эпос. М.—Л., 1964. Петрей де Ерлезунда 1867 — Петрей де Ерлезунда П. История о великом княжестве Московском, происхождении великих русских князей, недавних смутах, произведенных там тремя Лжедмитриями, о московских законах, правах, вере и обрядах, которую собрал, описал и обнародовал Петр Петрей де Ерлезунда в Лейпциге 1860 года / Пер. с немецкого А.Н. Шемякина. М., 1867. (Чтения в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских при Московском Университете 1865–67) Ростовцев 2000 — Ростовцев М.И. Общество и хозяйство в Римской империи. Т.1. М., 2000. Слово о полку Игоревне — Слово о полку Игореве. Подготовка текста, перевод и комментарии О. В. Творогова // Библиотека литературы древней Руси. Т. 4. СПб., 1997. URL: http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=4877 Слово о погибли Русской земли — Слово о погибли Русской земли после смерти великого князя Ярослава // Библиотека литературы древней Руси. Т. 5. СПб., 1997. URL: http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=4953 Стенографический отчет 1934 — Первый всесоюзный съезд советских писателей 1934. Стенографический отчет. М,. 1934. Тиньков 2010 — Тиньков О.Ю. Я такой как все. М., 2010. Фюстель де Куланж — Фюстель де Куланж Н.Д. Римская Галлия. М., 2021. Хюбнер 2001 — Хюбнер К. Нация: от забвения к возрождению. М., 2001. Шевченко 2003 — Шевченко Т.Г. Зібрання творів: У 6 т. К., 2003. Т. 1: Поезія 1837-1847. — С. 128–190. Янковская 2010 — Янковская Н.Б. Ойкумена амарнской эпохи и Крит // История и современность. 2010. № 1. С. 35–60. Brandenberger 2002 — Brandenberger D. National Bolshevism. Stalinist Mass Culture and the Formation of Modern Russian Identity, 1931 — 1956. Harvard University Press, 2002. Gellner 2006 — Gellner E. Nations and Nationalism. Second edition. Introduction by John Breuilly. Ithaca, New York, Cornell University Press, 2006, Foxe — Foxe J. Book of Martyrs, containing an Account of the Sufferings and Death of the Protestants in the Reign of Queen Mary. URL: https://pdflake.com/wp-content/uploads/2022/10/Foxes-Book-of-Martyrs-PDF.pdf Hobsbawm 1991 — Hobsbawm E.J. Nations and Nationalism Since 1780: Programme, Myth, Reality. Cambridge University Press, 1991. Low 2012 — Low M. Physical Anthropology in Japan: The Ainu and the Search for the Origins of the Japanese. Current Anthropology, Vol. 53, No. S5. April 2012. pp. S57-S68. URL: https://www.journals.uchicago.edu/doi/epdf/10.1086/662334 Genetic Heritage 2015 — Kushniarevich A, Utevska O, Chuhryaeva M, Agdzhoyan A, Dibirova K, Uktveryte I, et al. (2015) Genetic Heritage of the Balto-Slavic Speaking Populations: A Synthesis of Autosomal, Mitochondrial and Y-Chromosomal Data. PLoS ONE 10(9). URL: https://doi.org/10.1371/journal.pone.0135820 The Invention of Tradition 1983 — The Invention of Tradition / Ed. by Eric Hobsbawm and Terence Ranger. Cambridge University Press, 1983. References Anderson B. Voobrazhaemye soobschestva. Razmyshleniya ob istokax i rasprostranenii nazionalizma. Moscow, 2001. Aristotel’. Sochineniya: v 4 tomah. T. 4. Moscow, 1983. Beliakov S.S. Gumilev syn Gumileva. Moscow, 2013. Beliakov S.S. Parizhskiye mal’chiki v stalinskoy Moskve. Moscow, 2022. Beda Dostopochtennyj. Cerkovnaya istoriya naroda anglov. St. Petersburg, 2003. Biblia. Knigi Sviachennogo Pisaniya kanonicheskiye / Sovremenny russky perevod. Moscow, 2011. Bovuar de S. Zrelost’. Moscow, 2018. Brandenberger D. Stalinskij russocentrism. Sovetskaya massovaya kultura I formirovaniye russkogo nacionalnogo samosoznaniya (1931-1956). Moscow, 2017. Brandenberger D. National Bolshevism. Stalinist Mass Culture and the Formation of Modern Russian Identity, 1931 — 1956. Harvard University Press, 2002. Brodel' 2019 – Brodel' F. Mirovoe i pereferijnoe prostranstva // Fukuyama F., Brodel' F. Triumf globalizma. Konec istorii ili nachalo? Moscow, 2019. Dmitriev M.V. «Srednevekov'e» i «modernost'»? Dve neobhodimye illyuzii v kontekste voprosa o «nacional'nom». Vox medii aevi. 2019. Vol. 2(5). S. 192–208. URL: http://voxmediiaevi.com/2019-2-dmitriev Fox J. Book of Martyrs, containing an Account of the Sufferings and Death of the Protestants in the Reign of Queen Mary. URL: https://pdflake.com/wp-content/uploads/2022/10/Foxes-Book-of-Martyrs-PDF.pdf Fyustel' de Kulanzh N.D. Rimskaya Galliya. Moscow, 2021. Gellner E. Prishestviey nacionalisma. Mify nacii I klassa. Mezhdunarodny filosofsky zhurnal. 1992. №1. C. 9-61. Gellner E. Nations and Nationalism. Second edition. Introduction by John Breuilly. Ithaca, New York, Cornell University Press, 2006. Gerodot. Istoriya. Moscow, 2017. Gercen A.I. Byloe i dumy. 1852-1868 Chasti I-III // Gercen A.I. Sobranie sochinenij v 30 t. T. 8. Moscow, 1956. Gumilev L.N. Etnosfera: istoria ludej i istoria prirody. Moscow, 1993. Hobsbawm E. J. Nations and Nationalism Since 1780: Programme, Myth, Reality. Cambridge University Press, 1991. Hyubner K. Naciya: ot zabveniya k vozrozhdeniyu. Moscow, 2001. Kapterev N.F. Sobranie sochinenij. T. 1. 2015. URL: https://www.litres.ru/book/nikolay-kapterev/sobranie-sochineniy-tom-1-11828804/ Kembridzhskaya istoriya kapitalizma. Tom 1: Pod"em kapitalizma: ot drevnih istokov do 1848 goda / Pod red. Larri Nila i Dzheffri Uil'yamsona. Moscow, 2021. Korobov P. Hod verblyudom. Rossijskie milliardery otmetili Pesah v pustyni // Kommersant. 2013. № 55. Kushniarevich A, Utevska O, Chuhryaeva M, Agdzhoyan A, Dibirova K, Uktveryte I, et al. Genetic Heritage of the Balto-Slavic Speaking Populations: A Synthesis of Autosomal, Mitochondrial and Y-Chromosomal Data. PLoS ONE 10 (9). URL: https://doi.org/10.1371/journal.pone.0135820 Low M. Physical Anthropology in Japan: The Ainu and the Search for the Origins of the Japanese. Current Anthropology, Vol. 53, No. S5. April 2012. URL: https://www.journals.uchicago.edu/doi/epdf/10.1086/662334 Makarova E.A. Nacional'naya mysl' i nacional'noe soznanie v Anglii // Nacional'naya ideya v Zapadnoj Evrope v Novoe vremya. Ocherki istorii / Otv. redaktor V. S. Bondarchuk. Moscow, 2005. Malinin YU.P. Lyudovik Svyatoj. Zhan de Zhuanvil'. Kniga blagochestivyh rechenij i dobryh deyanij nashego svyatogo korolya Lyudovika / izd. podg. G. F. Cybul'ko, Yu. P. Malinin, A. Yu. Karachinskij. St. Petersburg, 2007. Marks K., Engel's F. Sochineniya. Moscow, 1955. T. 3. Mil'ton Dzh. O svobode pechati. Rech' k Anglijskomu parlamentu (Areopagitika). St. Petersburg, 1907. Pesn' o Rolande. Starofrancuzskij geroicheskij epos. Moscow—Leningrad, 1964. Petrej de Erlezunda P. Istoriya o velikom knyazhestve Moskovskom, proiskhozhdenii velikih russkih knyazej, nedavnih smutah, proizvedennyh tam tremya Lzhedmitriyami, o o moskovskih zakonah, pravah, vere i obryadah, kotoruyu sobral, opisal i obnarodoval Petr Petrej de Erlezunda v Lejpcige 1860 goda. Moscow, 1867. (Chteniya v Imperatorskom Obshchestve Istorii i Drevnostej Rossijskih pri Moskovskom Universitete 1865–67). Rostovcev M.I. Obshchestvo i hozyajstvo v Rimskoj imperii. T.1. Moscow, 2000. Shevchenko T.G. Zіbrannya tvorіv: U 6 t. T. 1: Poezіya 1837-1847. Kyev, 2003. Slovo o polku Igoreve. Podgotovka teksta, perevod i kommentarii O. V. Tvorogova. Biblioteka literatury drevnej Rusi. T. 4. URL: http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=4877 Slovo o pogibeli Russkoj zemli posle smerti velikogo knyazya Yaroslava. Biblioteka literatury drevnej Rusi. T. 5. URL: http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=4953 Stenograficheskij otchet. Pervyj vsesoyuznyj s"ezd sovetskih pisatelej. Moscow, 1934. The Invention of Tradition / Ed. by Eric Hobsbawm and Terence Ranger. Cambridge University Press, 1983. Tin'kov O.Yu. Ya takoj kak vse. Moscow, 2010. Veber M. Hozyajstvennaya etika mirovyh religij: Opyty sravnitelnoy sociologii religii. Konfucianstvo I daocism. St. Petersburg, 2017. Yankovskaya N.B. Ojkumena amarnskoj epohi i Krit. Istoriya i sovremennost'. 2010. № 1. Zaliznyak A.A. «Slovo o polku Igoreve»: vzglyad lingvista. 3-e izd. dop. Moscow, 2008. Zapiski Yuliya Cezarya 1948 — Zapiski YUliya Cezarya i ego prodolzhatelej o Gall'skoj vojne, ob Aleksandrijskoj vojne, ob Afrikanskoj vojne. Moscow—Leningrad, 1948. Zhur P.V. Trudy I dni Kobzar’a. Leningrad, 1996. [1] В другом русском переводе: «надлежало тебе отдать моё серебро торгующим», в английском переводе — «банкирам»: «you ought to have my money with the bankers». "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Приглашение к дискуссии От редакции: С сентября 2023 г. старшеклассникам историю будут преподавать по единому учебнику, авторами которого выступили помощник президента Владимир Мединский и ректор МГИМО Анатолий Торкунов. Учебник «История России» для школьников 11-го класса будет включать в себя информацию с 1945 г. по начало XXI в. Последняя глава называется «Россия сегодня. Специальная военная операция». Мы приглашаем коллег высказаться по поводу не только содержания нового учебника, но и предложить альтернативные способы преподавания истории, позволяющие минимизировать пропагандистское воздействие на школьников. Предлагаем вашему вниманию первый дискуссионный материал, поступивший в редакцию «Исторической экспертизы» Не линия, а дерево! Заявление подготовлено инициативной группой практикующих историков и преподавателей, сформированной в 2022 году. Задача группы - сохранять и развивать демократические подходы в изучении и преподавании истории в школе. В состав группы в настоящее время входят Василий Кузнецов (Школа-сад "Компас", Бар, Adriatic International, Подгорица), Михаил Копица (Adriatic Novi. Херцег-Нови, Черногория), Пётр Сафронов (университет Амстердама, Нидерланды) Учебник Мединского-Торкунова – ограниченный. И он ограничен целиком, потому что исходит из неприемлемого принципа государствоцентризма и наличия единственной точки зрения. Что же делать в данной ситуации учителям? Нужно не оспаривать учебник Мединского-Торкунова, а поменять игру: сделать учебник, выстроенный вокруг обсуждения проблем-развилок, нелинейности исторического процесса. Могут спросить – а зачем вообще писать учебник? Мы считаем, что учебник нужен, поскольку он, в идеале, связывает работу учеников и учителей в школе с передним краем науки, задает методологические ориентиры. То есть учебник нужен не столько для того, чтобы научиться тому, «что» было, а чтобы узнать, «как» можно изучать и как изучают историю представители науки и школы. Хороший учебник истории должен давать представление о многообразии “локальных” историй, раскрывать существо ключевых проблем историописания России, знакомить с корпусом источников и свидетельств. С этой точки зрения учебник Мединского-Торкунова не учебник, а гримуар – средневековый фолиант, пергаментные страницы которого со временем станут отравленными временем и будут опасны для душ «малых сих». Какой может быть структура такого учебника? 1. В учебнике могут быть разделы, показывающие альтернативы проторенным в учебных программах магистралям. Например, о сопротивлении колонизационным процессам в Поволжье и на Чукотке. Важно уделить место полицентричности духовных центров (например, сохранение языческих традиций в Поволжье, Сибири и Забайкалье). Нужны сюжеты демонстрирующие полицентричность, разрушающие нарратив неизбежности политического вектора московско - петербургского колониализма. Нужно постулировать множественность культурных центров и цивилизационных очагов: Белое море и Север, Приуралье, Поволжье, Владимиро-Суздальское Ополье, Великие степи, Камчатка, сибирские народы и государства. Условия выделения центра, конкуренция территориальных, экономических и политических центров. 2. Очень важно не потерять из виду связь человеческих сообществ с окружающими природными системами. Вообще предложить больше материала, позволяющего исследовать связь между условиями хозяйствования и средой. Следует связать различные условия хозяйствования и экологии, продемонстрировать человеческие сообщества, как часть экологических систем, обратить внимание на социальную экологию, возможно, сделать эту дисциплину одной из основных при создании описательных моделей. Соотношение социальной организации с отношением к природе, влияние структуры обществ на способы взаимодействие человека и природы . Например, нужно описать экологическое измерение имперской экспансии, экологические последствия советской промышленной модернизации. 3. Преодолевая государствоцентричность, учебник может и должен предлагать свидетельства гражданской самоорганизации: уделить место истории ремесленных артелей, описать функционирование и распространение касс студенческой взаимопомощи, развитие благотворительности в имперский период и т.д. 4. Учебник может и должен бросить вызов представлению о ведущей роли государства в обеспечении связности территории. Он должен побуждать учеников и учителей задавать вопрос об условиях формирования сверхцентрализованной модели сообщения «через Москву». Нужно демонстрировать динамику взаимодействия народов и государства: описывать кочевые общества, религиозных беглецов, мигрантов и эмигрантов. Описывать практики уклонения от государства, раскрывать тезис об империя как “тюрьме народов”, самоопределении, как фактора истории этнических коллективов и их борьбе с политическими доминантами, не забывая и о созидающей роли империи. 5. Учебник должен содержать примеры истории меньшинств и жертв государственных преступлений и способов сохранения памяти о них: холокост. голодомор, политический террор, массовые депортации, все это должно честно и бескомпромиссно отражаться в учебных текстах и дидактических заданиях. Разумеется, приведенные выше примеры можно оспаривать. Да нужно оспаривать! Важно только понимать, что в учебнике, с которым не хочется спорить и которым нельзя спорить, нет никакого смысла. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Дмитрий Стратиевский: «Курская битва: германские историки ставят во главу угла не отдельное сражение, а год, ставший поворотным в войне» Дмитрий Стратиевский: «Курская битва: германские историки ставят во главу угла не отдельное сражение, а год, ставший поворотным в войне» Аннотация: В беседе рассматривается восприятие Курской битвы июля 1943 г. в современной германской историографии. Затронуты вопросы значения сражения для дальнейшего хода войны, возможностей у Германии восстановить свой наступательный потенциал, ценность для исследователя германских мемуаров и других источников личного происхождения, а также степени влияния итогов Курской битвы на планы участников заговора против Гитлера Ключевые слова: Курская битва, германская историография, германские военные мемуары, заговор против Гитлера Dmitri Stratievski: "The Battle of Kursk: German historians prioritize not a single battle, but the year that became a turning point in the war" Сведения об авторе: Стратиевский Дмитрий Валерьевич, доктор истории, научный сотрудник Германского исторического института Фонда Макса Вебера. Email: Dmitri.Stratievski@mws-osteuras.de Abstract: The interview deals with the perception of the Battle of Kursk (July 1943) in the modern German historiography. The questions touched upon are the significance of the battle for the further course of the war, the possibilities for Germany to restore its attacking potential, the value for the researcher memoirs and other sources of personal origin, as well as the extent to which the outcome of the Battle of Kursk influenced the plans of the participants in the conspiracy against Hitler Key words: Battle of Kursk, German historiography, German war memoirs, conspiracy against Hitler Corresponding author: Stratievski, Dmitri V., PhD (Doctor in History), Research Fellow at the German Historical Institute of the Max Weber Foundation. Email: Dmitri.Stratievski@mws-osteuras.de В советской, да и в посткоммунистической российской историографии о Курской битве говорят как о событии, завершившем «коренной перелом» во Второй мировой войне: именно после нее стало очевидным поражение нацистской Германии. Какое внимание уделяют этому событию современные германские военные историки и как оценивают его значение? Существует ли мнение, что и после этого поражения у Германии была возможность восстановить свой военный потенциал и добиться определенных успехов на восточном фронте? Можно сказать, что Курская битва продолжает представлять интерес для германской исторической науки, хотя ее нельзя назвать центральной темой исследований. Начнем с того, что в германской историографии традиционно не приветствуются «звонкие» определения, в том числе и применительно к действительно значимым событиям. Помню, как на истфаке университета в Берлине преподаватели рекомендовали студентам из стран СНГ не употреблять в курсовых и иных работах словосочетания вроде «великий писатель» или «известный историк». Достаточно указывать лишь профессию, без эпитетов. А читатель самостоятельно оценит степень известности или величия упоминаемого человека. Похожее отношение присутствует и к историческим событиями. В связи с тем, что в Германии нет «официальной историографии» как таковой, то с некой «превалирующей» оценкой можно ознакомиться в онлайн-презентации Германского исторического музея, главного профильного музейного учреждения страны. Цитирую об итогах Курского сражения: «Инициатива окончательно перешла к Красной Армии. Обе стороны понесли в битве под Курском значительные потери. Но, в отличие от немцев, для советской стороны потери в виде погибших и попавших в плен солдат и уничтоженных танков имели меньшее значение для дальнейшего течения войны». Как видим, авторы онлайн-презентации называют победителей, но избегают говорить о переломе. Германские историки воспринимают Курскую битву (да и не только ее) в рамках современной изменившейся научной парадигмы. Если в 50-80-ых гг. 20 века в ФРГ в фокусе внимания находились отдельные сражения Второй мировой и, в частности, советско-германской войны 1941-1945 гг., скрупулёзно перечислялись силы сторон, начало, течение и окончание каждой конкретной битвы, то в 90-ых наметилась иная тенденция, в полной мере проявившаяся уже в 21 веке. Теперь специалисты изучают скорее временные периоды, принимают во внимание отдельные сражения преимущественно в общем историческом контексте, то есть в привязке к предыдущим событиям, и, главное, с учетом их влияния на события последующие. Кристиан Хартманн, научный сотрудник Института современной истории в Мюнхене, назвал один из разделов своей монографии «Операция Барбаросса. Германская война на востоке 1941-1945» вполне однозначно: «1943: военный поворот». В этом разделе речь идет, в том числе, и о провале операции «Цитадель». Однако, во главу угла ставится не отдельное сражение, а год, ставший поворотным в войне. Хартманн пишет об итогах Курска: «Цели немцев были ограничены, привлеченные человеческие и материальные ресурсы, напротив, были огромными. Но даже таким способом им не удалось переломить ситуацию на Востоке. Германское руководство снова утратило все то, что накопило на этот год: резервы, материальную базу, в первую очередь, тяжелые танки, время и, что имело ключевое значение, инициативу. Танковое сражение завершилось не взятием Курска, а освобождением Красной Армией Харькова и Орла. После этого уже не было возможности удержать Южный фронт германских войск, равно как частично и центральную часть фронта».[1] Роман Теппель (кстати, один из авторов научных комментариев к современному нашумевшему переизданию «Майн Кампф») занимается проблематикой Курской битвы со студенческой скамьи. Его магистерская работа была посвящена операции «Цитадель». В 2017 г. вышло второе издание его объемной монографии «Курск 1943. Крупнейшее сражение Второй мировой войны»[2], опубликованная годом позднее и на английском языке. Теппель идет почти тем же путем, что и Хартманн. Но и в специализированной публикации он использует контекстный подход. 1943 г. был провальным для вермахта и удачным для Антигитлеровской коалиции. Поражения под Сталинградом и в Северной Африке, события, оказавшие решающее, фатальное влияние на стратегическое положение «Третьего Рейха», подталкивали Гитлера к осуществлению «операции престижа», если не совсем локального, то и не глобального характера. Такой операцией, по мнению Теппеля, и должна была стать «Цитадель», преследовавшая цель лишить Красную Армию наступательных возможностей и убедить мир в боеспособности вермахта. Автор подчеркивает важный факт: не «дилетант» Гитлер предложил такой план, а «профессионал» Рудольф Шмидт, командующий 2 танковой армией. Идею поддержали оба главнокомандующих привлечённых групп армий. По этой причине «Цитадель» нельзя считать неким «произволом сумасшедшего диктатора», это был продукт германской военной мысли. Теппель более критичен, чем Хартманн в вопросе потерь с советской стороны, значительно более высоких, чем у вермахта, но его основные выводы близки к умозаключениям коллеги: для Красной Армии высокие потери были неприятны, но компенсируемы. Более того, советские войска смогли осуществить дальнейшие наступательные действия на двух и даже трех направлениях, если считать Донбасс. Для Теппеля весь комплекс событий 1943 г., включая Курскую битву, стал стратегической поворотной точкой во Второй мировой войне. В целом, работу Теппеля я могу назвать единственной крупной монографией на немецком языке по данному вопросу за последнее время. В англоязычном пространстве за прошедшие 10-15 лет вышло гораздо больше книг, посвященных Курской битве, причем как научно-популярного, так и строго научного толка. Я не встречал в современной германской историографией мнения о том, что у вермахта после Курска были какие-то шансы на победу, которые стоит рассматривать всерьез. Как говорил выше, существует консенсус в отношении оценки 1943 г. в качестве переломного, точки невозврата, после которого «Рейх» уже не был в состоянии завершить войну на поле боя с приемлемым для себя результатом, да и, в целом, проводить крупные наступательные операции в советско-германской войне. Вермахт был еще в состоянии локально контратаковать, удерживать фронт (напомню, что полный коллапс группы армий «Центр» наступил только почти год спустя, в ходе советской операции «Багратион» в июне 1944 г.), но ресурсы Германии были подорваны безвозвратно. Вводились ли в научный оборот источники личного происхождения (мемуары, дневники участников Курской битвы с германской стороны), какой образ тех событий они создают, имеют ли они определенную ценность для исследователей? В Германии довольно внимательно изучались военные дневники отдельных соединений. Их тоже в какой-то мере можно назвать источниками личного происхождения, т. к. их заполнение доверялось определенному офицеру, который имел довольно широкие полномочия. Пример, свидетельствующий о том, насколько осторожно нужно относиться не только к свидетельствам очевидцев, но и, казалось бы, к «классическим» первоисточникам. В научных кругах Германии весьма известны военные дневники AOK 9 (Верховного армейского командования Девятой армии). Ряд историков, к примеру Марсель Штайн, призывает относиться с изрядной долей скепсиса даже к таким ключевым для ученых документам. Он обращает внимание на излишнюю, показную эмоциональность записей от 20 июня 1943 г. (дата доведения до сведения высшего командования армии решения Гитлера об осуществлении «Цитадели»), употребление слов «воодушевление» и «облегчение», не свойственных военному делопроизводству. Такие записи были скорее созвучны текущим приказам низового уровня для подразделений, ставившим своей целью повысить мотивацию солдат. Мнение историка разделяет в своих воспоминаниях и Гюнтер Рейхсхельм, занимавший в Девятой армии с января 1943 г. важнейшую должность первого штабного офицера (на тогдашнем военном жаргоне «I а») в чине полковника. С августа 1943 г. он пребывал в той же должности в 12 танковой дивизии. Рейхсхельм, по долгу службы находившийся в самой гуще событий, утверждает, что военный дневник AOK 9 вел офицер, известный своими ограниченными способностями. Будучи убежденным нацистом, он позволял себе несколько «изменять тональность» изложения и включать в текст откровенную пропаганду. Что касается мемуарной литературы раннего послевоенного периода, например воспоминаний Эриха фон Манштейна, впервые выпущенных в 1955 г. и многократно переиздававшийся, в последний раз в 2011 г., то их ценность в плоскости научных исследований признается еще более низкой. Да, Манштейн в должности командующего группой армий «Юг» был непосредственным участником Курского сражения. Без сомнения, для науки интересны сведения о передвижении войск, взаимодействии соединений и степени реализации тех или иных планов. Сложнее дело обстоит с выводами автора. Мемуары носят название «Утерянные победы». Одной из таких «утерянных побед» (в оригинале также присутствует словосочетание «подаренная победа») автор считает и Курское сражение. Утверждения Манштейна можно разделить на две группы. Первая – это предположения, как могли бы развиваться события (в данном случае, в пользу вермахта), если бы подразделения Манштейна либо иных германских военноначальников действовали на поле боя иначе. На мой взгляд, такие рассуждения подходят скорее для художественного жанра альтернативной истории и не нуждаются в рассмотрении. Одним из существенных составляющих полководческого искусства является умение разгадать стратегические и тактические намерения противника на стадии планирования операции, в крайнем случае, уже на поле боя. Умозаключения постфактум, когда действия сторон и итог сражения известны, малоинтересны. Манштейну об этом прекрасно был известно. Другая – это недовольство решением Гитлера остановить «Цитадель», якобы в связи с высадкой союзников на Сицилии, хотя, по мнению Манштейна, победа германских войск была близка. Эта версия более интересна, но она была внимательно рассмотрена и признана в современной германской историографии неверной. Гитлер отдал приказ остановить операцию не по причине начала боевых действий в Италии (германское командование их ожидало и было готово, в крайнем случае, воевать на юге Европы в одиночку), а в связи с невозможностью достижения целей «Цитадели» и угрозами, возникшими для группы армий «Центр». В пользу данного вывода историков говорит и хронология событий. Операция «Хаски» началась на Сицилии 10 июля 1943 г., а приказ Гитлера об остановке операции последовал лишь 13 июля. Не было и краткосрочной переброски германских дивизий в Италию. Дополнение. Данное предположение базируется, кроме мемуаров Манштейна, на высказываниях Иоганна фон Кильмансегга, в 1943 г. полковника, офицера оперативного управления ОКВ. Слова Кильмансегга были опровергнуты Фридрихом Хоссбахом, в тот период генерал-лейтенант, командир пехотной дивизии в районе Орла, то есть участник событий. Он лаконично назвал эту версию «легендой». Версия Манштейна-Кильмансегга опровергается также записями Курта Цейтцлера, генерал-полковника, начальника штаба сухопутных войск (ОКХ) и, тем самым, свидетелем планирования и осуществления операции «Цитадель». Цейтцлер присутствовал на совещании в штаб-квартире «фюрера» относительно дальнейших действиях в рамках «Цитадели». Генерал отмечал, что решение остановить бои на Курской дуге было вынужденным и продиктовано новыми угрозами в зоне боестолкновений с Красной Армией, а не на далекой Сицилии. Такое предложение внес фельдмаршал Гюнтер фон Клюге, аргументируя его началом советского контрнаступления. Первая реакция Гитлера была очень бурной и крайне отрицательной. Данный отсчет был подготовлены Цейтлером для армии США сразу после войны. Это заслуживающий научного внимания источник. По причине его сложной структуры он до сих пор не опубликован в рамках отдельного издания, хотя им пользуются историки. В германоязычном пространстве едва ли можно вспомнить воспоминания рядовых участников битвы с германской стороны (солдат, младшего и среднего командного состава), которые можно рассматривать в качестве научных источников. В 2021 г. в одном из праворадикальных изданий вышли мемуары унтерштурмфюрера СС Курта Пфетча, воевавшего под Курском в составе лейбштандарта СС «Адольф Гитлер». В июле 1943 г. Пфетч вел дневник во время двухнедельных боев с целью «срезать» один из советских выступов Курской дуги. Патетическое название «Курский ад» говорит само за себя. Такая литература не представляет историографический интерес и скорее поддерживает миф о «простых солдатах», которые в тяжелейших условиях «лишь выполняли приказ». Можно ли говорить о том, что Курская битва была тем событием, которое сильно повлияло на настроения в среде генералитета и офицерства вермахта, заставило задуматься над тем, что поражение Третьего Рейха неминуемо? Не восходят ли своими истоками именно к лету – осени 1943 г. планы смещения Гитлера, покушения на него, осуществления государственного переворота? Планы, которые, как мы знаем, так и не удалось осуществить. Первый вопрос, который может возникнуть в этой связи: как давно существовали планы устранить Гитлера и тем самым коренным образом изменить политику Германии? Такие планы существовали задолго до 1943 г. Наиболее хорошо изучена попытка заговора в сентябре 1938 г. Недавно назначенный на свою должность начальник генерального штаба сухопутных войск Франц Гальдер, опасаясь угрозы войны за Судеты, начал вести подобные разговоры с рядом высокопоставленных военных и дипломатов. Среди них были и участники будущего заговора 1944 г., например адмирал Вильгельм Канарис. Путч был довольно подробно распланирован, и, по мнению историков, имел высокие шансы на успех. Но, во-первых, к нему не проявило интерес британское правительство, с которым заговорщики установили контакт, а, во-вторых, история, как известно, распорядилась иначе. Лондон предпочел пойти по пути уступок Берлину. Гитлер приобрел ореол «бескровного победителя», что выбивало у недовольных почву из-под ног. Вторая попытка заговора датирована 1939-1940 гг. А уже после нападения Германии на СССР в рядах генералитета ОКВ, ОКХ и группы армий «Центр» периодически возникали серьезные разговоры о возможной насильственной смене власти в стране. К ним подключались влиятельные чиновники из МИД, которые весьма открыто говорили о своем несогласии с политикой массового уничтожения, практикуемой СС и вермахтом. Серьезным препятствием на пути углубленной разработки этих планов стало решение союзников в Касабланке в январе 1943 г., зафиксировавшее требование безоговорочной капитуляции Германии, без всякого «почетного мира». Наконец, весной и летом 1943 г. сформировалась группа активных офицеров вокруг подполковника Клауса фон Штауфенберга и полковника Хеннинга фон Трескова, которые впоследствии и стали локомотивами заговора июля 1944 г. Второй вопрос касается непосредственного влияния итогов Курской битвы на дальнейшее планирование переворота. Можно сказать, что к моменту окончания сражения определенные процессы шли своим чередом. Как упомянул выше, требование безоговорочной капитуляции «Рейха», с которым были согласны не все потенциальные заговорщики, несколько замедлило подготовку путча, ведь без мира с Антигитлеровской коалицией, по крайней мере, с западной ее частью, любой план не имел смысла. Некоторым военным и гражданским чиновникам нужно было осознать безвыходность положения. В целом, я бы, в унисон с коллегами, говорил обо всем 1943 г., который поставил крест на любой возможности для Германии победоносно закончить войну или хотя бы найти более-менее приемлемый выход из нее. Любой мало-мальски политически сведущий человек в германской элите, не являвшийся слепым фанатиком, понимал, что война проиграна, и речь теперь идет о цене поражения и его последствиях. Последствия с Гитлером, НСДАП, СС и гестапо виделось заговорщикам более болезненными для страны, чем без них. И все же я не преуменьшал бы степень влияния итогов Курской битвы на эти процессы, хотя и не назвал бы исключительно их окончательным толчком к осуществлению планов. Заговорщики не могли оставить без внимания факт провала, по существу, последней наступательной операции вермахта, уничтожения значительных материальных и людских ресурсов, последующей за этим потери обширных оккупированных территорий РСФСР и УССР, включая такие важные города как Харьков, Орел, Белгород, Брянск, Мариуполь и Новороссийск, перехват Красной Армией стратегической инициативы. Но, конечно, эта цепочка событий наверняка воспринималась ими в сочетании с другими неудачами Германии на фронте в 1943 г.: капитуляция Шестой армии под Сталинградом в феврале, победа союзников в Североафриканской кампании в мае, начало и подавление Варшавского восстания в апреле-мае и, наконец, высадка союзных войск на Сицилии в июле, а затем и в континентальной Италии в сентябре. Все это понуждало заговорщиков к действию. [1] Christian Hartmann, Unternehmen Barbarossa: Der deutsche Krieg im Osten 1941-1945, Verlag C.H. Beck, München 2011, S.99-101. [2] Roman Töppel, Kursk 1943: Die größte Schlacht des Zweiten Weltkriegs. 2. Auflage. Verlag Ferdinand Schöningh, Paderborn 2017. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Ярослав Шимов, к.и.н. История как история историй? К дискуссии об учебниках Продолжаем дискуссию об учебниках истории, начатую заявлением инициативной группы практикующих историков и преподавателей «Не линия, а дерево!» (https://www.istorex.org/post/09-08-2023-priglashenie-k-diskussii) Любую дискуссию следует начинать, для начала разобравшись, о чем, собственно, идет речь. В дискуссии, вызванной появлением новых российских школьных учебников истории, идеологически-пропагандистская направленность которых очевидна любому, кто хотя бы поверхностно ознакомился с их содержанием, на мой взгляд, не хватает в качестве стартовой позиции самого определения понятия «учебник». А ведь оно позволило бы многое прояснить. Итак, учебник – это книга, написанная и изданная для того, чтобы научить своих читателей, то есть обогатить их каким-то объемом знаний об окружающем мире и/или навыков, позволяющих лучше понять, как устроен это мир в той или иной его части, а значит, как предполагается, увереннее, удобнее, достойнее жить в нем. Это относится к любому учебнику – арифметики, геометрии, физики, биологии, географии, квантовой механики... А вот с историей в этом плане возникают проблемы. История, как известно, дисциплина специфическая, находящаяся на грани науки и повествования и оперирующая не только фактами, но и их интерпретациями. Это обусловлено самой природой материала, исследованием которого занимается история, – событий прошлого, то есть действий, совершенных в прошлом людьми. Поскольку действия, как и их характеры людей, определяются множеством факторов, среди которых очень много субъективных и иррациональных, – такова уж специфика человека и его психики, – очень сложно применить к историческому материалу какие-либо методы точного измерения его отдельных составляющих и взаимосвязей между ними, то есть такие методы, которые позволяли бы однозначно и без всяких сомнений заявить, что из А следует Б. Например, согласно распространенному мнению, Наполеон проиграл битву при Ватерлоо, поскольку корпус маршала Груши, ввязавшись в сражение в другом месте, не успел вовремя прибыть на место основной битвы и склонить чашу весов в пользу французов. Но можем ли мы с уверенностью утверждать, что именно опоздание Груши привело к поражению армии Наполеона, и, явись Груши вовремя, французы одержали бы победу? Не сыграли ли свою не менее важную роль другие факторы – лихие, но непродуманные кавалерийские атаки маршала Нея, упорное сопротивление британцев, бóльшая по сравнению с Груши сообразительность прусского командующего Блюхера, подоспевшего на поле битвы вовремя, или общее состояние французской армии, изначально более измотанной, чем войска противника? Нельзя выбрать ни один из этих факторов в качестве бесспорно ключевого, даже несмотря на большое количество документальных свидетельств о том, что происходило до, во время и после битвы. С уверенностью мы можем лишь утверждать, что Франция битву при Ватерлоо проиграла, а коалиция союзных стран одержала победу. Это лишь один пример того, как история ускользает от объективного анализа, неизбежно уводя нас в плоскость интерпретаций, которые и составляют ее суть как повествования, нарратива – точнее, набора нарративов. Поэтому представляется, что любой учебник истории, чтобы оставаться именно учебником (см. выше), может иметь своей целью либо обучение некой конкретной интерпретации исторического материала, тому или иному нарративу, либо сообщение ученикам определенного набора фактов, полагаемых историками за не подлежащие сомнению. Проблема с первым вариантом ясна сразу: а почему, собственно, ученикам следует принять за единственно верный именно нарратив А, а не Б или там Ж? Мединский и его соавторы и единомышленники ответят: да чтобы научить их родину любить (точнее, не столько родину как таковую, сколько режим, в данный момент на родине правящий)! Тем самым ставится знак равенства между обучением и идеологической индоктринацией, что открывает блестящие перспективы для политических манипуляторов и пропагандистов и печальные – для сторонников научного знания, причем касается это не только истории. В конце концов, опыт показывает, что индоктринация, пусть и чуть более сложными методами, чем в случае с историей, возможна и в куда более «объективистских» дисциплинах: достаточно вспомнить трагедию советской генетики или немецкой евгеники. Но и второй вариант, сводимый де-факто к обучению сухой хронологии, не приносит облегчения. Во-первых, непонятно, для чего, кроме чистого расширения эрудиции, нужны подобные знания. Во-вторых, общеизвестно, что знать еще не означает понимать, а никакого понимания взаимосвязи между историческими фактами такая «высушенная», безнарративная история принести не может. В-третьих и в-главных, сама возможность предельно объективистской, лишенной интерпретаций истории – не более чем иллюзия: сам подбор фактов уже является нарративом. Скажем, события Второй мировой войны можно сгруппировать таким образом, что из ее истории почти исчезнет всё, не связанное со столкновением Германии и СССР (эта тенденция была характерна для советской историографии). Но можно произвести и такой отбор, при котором советско-германский фронт покажется не имевшим основного значения, а в лучшем смысле «одним из» театров военных действий (в какой-то мере эта тенденция проявляется в современной западной историографии). Есть, к счастью, и третий путь, идущий, однако, вразрез с традиционными представлениями об обучении истории. Это изложение и сопоставление, при необходимости – даже столкновение разных существующих исторических нарративов. Причем сопоставление это может быть двояким. С одной стороны, возможны различные интерпретации отдельных исторических фактов и событий: пакт Молотова – Риббентропа как империалистический раздел востока Европы двумя диктаторскими режимами vs пакт Молотова – Риббентропа как временная дипломатическая комбинация, позволившая ее участникам в течение двух лет реализовывать свои военно-политические планы, готовясь к будущему столкновению между самими этими участниками. С другой, возможны разные подходы к историческому процессу как таковому – в зависимости от того, каким факторам этого процесса данный нарратив уделяет первостепенное внимание: история, изложенная с марксистских позиций, будет иной, чем история, изложенная с упором на политические события, а модная нынче «история повседневности» отличается от них обеих. Элементы такого сопоставительного подхода уже можно встретить в учебниках некоторых стран – мне попадались, например, в немецких и шведских. В странах Центральной и Восточной Европы, как и в России, он пока что распространения почти не получил. Изучение и преподавание истории в нашем регионе до сих пор в значительной мере находится под влиянием процессов посткоммунистического периода, в ходе которых исторические нарративы нередко используются в качестве политического инструмента. Демократический характер большинства государств региона, обеспечивающий достаточно широкую свободу дискуссий на исторические темы, позволяет надеяться на то, что эта проблема постепенно будет преодолена – быстрее, чем в странах с режимами, где интерпретация истории окончательно стала частью авторитарной политики, как в России и Беларуси. Тем не менее попробуем представить себе создание учебника, основанного на изложении и сопоставлении важнейших исторических нарративов. Перед его авторами встанут несколько серьезных проблем. Во-первых, если вести речь о школьных учебниках, такое изложение может оказаться слишком сложным для недостаточно подготовленной аудитории, которой история в результате покажется каким-то бесконечным и бессмысленным спором. Во-вторых, есть опасность, что сам исторический процесс в ходе такого изложения «растворится» в рассказе о взглядах историков на этот процесс. Иными словами, вместо исторических деятелей, народов и социальных групп главными героями такого повествования окажутся сами историки. Это, безусловно, интересное интеллектуальное упражнение – написать историю, в центре которой будут не Гитлер и Сталин, Черчилль и де Голль, Путин и Зеленский, а Эдвард Гиббон и Василий Ключевский, Якоб Буркхардт и Фернан Бродель... Однако история историографии не является историей как таковой, а лишь ее частью. Наконец, в-третьих, как и в случае с подбором исторических фактов, подбор исторических нарративов сам по себе является нарративом. Нужно ли знакомить учеников со взглядами отрицателей Холокоста или сторонников «новой хронологии»? Всё изложенное проблематизирует подход к обучению истории как главным образом истории размышлений о прошлом и интерпретаций оного. Тем не менее существует по меньшей мере один плюс, перекрывающий в моих глазах перечисленные выше минусы. Такая история способна обучить основам критического мышления, умению подвергать сомнению выводы и постулаты, кажущиеся их авторам незыблемыми, видеть сильные и слабые стороны различных типов рассуждений. В идеале обучение истории должно быть тесно связано с обучением основам философии, поскольку главная задача курса истории, освобожденного от актуальных политико-идеологических императивов, – научить мыслить и рассуждать. В практическом плане это означало бы отказ от существования какого-либо единого учебника истории: их должно быть много и разных, основанных на том или ином подходе к интерпретациям исторического процесса. Дисциплина, в которой нет и не может быть однозначных законов, выраженных четкими формулами и постулатами, может привлекать другим: возможностью выбора, дискуссии, спора. Конечно, всё это бесконечно далеко от ситуации, когда государство хочет диктовать свое «каноническое» изложение истории, и возможно лишь тогда, когда для общественной дискуссии на исторические темы не создаются искусственные препятствия. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Сорока М.Е. Жития Александра Третьего: «Да и нет не говорите, черный с белым не берите...». Александр III в российских и зарубежных источниках[1] Аннотация: Биографии Александра III, за единственным исключением, существуют только в России, отражая давно бытующее в остальном мире мнение о незначительности личности предпоследнего самодержца. Российские биографии в подавляющем большинстве писали и пишут по шаблону, существующему с XIX века, когда жизнеописания усопших монархов публиковали, чтобы укрепить преданность правящей династии. Основные зарубежные источники для сведений о нем документальны: это современная пресса, мемуары и донесения дипломатов, в глазах которых император был политической, а никак не сакральной фигурой. В результате российская и зарубежная репутации Александра III по сей день сильно расходятся и даже противоречат друг другу. Статья рассматривает общие характеристики мемуаров и биографий царя, изданных в России в 1903-1916 и 1993-2020 гг. Можно сделать вывод, что образ царя в русскоязычном биографическом жанре не претерпел существенных изменений за прошедшие сто с лишним лет. Чтобы создать более реалистическое представление о правителе, которого уже одни современники провозгласили воплощением самодержавия, а другие называли человеком до-современной эпохи, было бы полезно сравнить апологетические источники с материалами, вышедшими из-под пера авторов других направлений, включая и зарубежные. Ключевые слова: Романовы, Александр III, придворные мемуары, канонический образ, биографии монархов, С.С. Татищев, граф С.Д. Шереметев, В.О. Ключевский, А. Леруа-Болье, лорд Ф. Дафферин, граф А. Волькенштейн. Сведения об авторе: Сорока Марина Евгеньевна, PhD, специализируется в истории международных отношений великих держав второй половины XIX века и до начала Первой мировой войны. Независимый исследователь. Канада. Email: annaaltag@gmail.com. Soroka M.E. Lives of Alexander III. Neither Black Nor White… Alexander III in Russian and Foreign Sources Abstract: With a single exception, there are no biographies of Alexander III in the West, reflecting the established opinion about his personal insignificance. Most Russian-language lives of the emperor have been crafted according to the XIXth century formula when monarchs’ biographies had one purpose, that of fostering devotion and loyalty to the ruling dynasty. . Non-Russian sources of information about the emperor are documentary: contemporary press, diplomats’ dispatches and reminiscences. These depict the tsar as a political figure and by no means as a sacred symbol. As a result, Russian- and non-Russian images of the emperor widely diverge and even contradict each other. The article reviews the common characteristics of the memoirs and tsar’s biographies published in 1903-1916 and 1993-2020s and concludes that the tsar’s image has undergone no reappraisal in the Russian biographical genre since over a century ago. To portray more realistically a ruler who even in his lifetime was qualified by some as a symbol of autocracy and by others as pre-modern, it would help to set the apologetic sources against the testimonies of those who viewed the subject from a different perspective, including the foreign sources. Keywords: the Romanov dynasty, Alexander III, reputation, courtier memoirs, biographical canon, tsars’ biographies, S.S. Tatishchev, Count S.D. Sheremetev, V.O. Kluchevsky, A. Leroy-Beaulieu, Lord F.Dufferin, Count A.Wolkenstein. Corresponding author: Marina Soroka, Ph.D, specializes in great powers’ relations of the second half of the XIXth c. to the First World War. Email: annaaltag@gmail.com. Итак, каждого принца можно рассматривать двояко: как человека и как правителя. Фадрике Фурио Сериоль (1559) Сказка бродит по всей нашей истории... В.О. Ключевский Тот, кто читает описания внешности Александра III, вынужден выбирать между двумя крайностями: или «некрасивость его грубого, открытого лица и толщина огромной фигуры» (Cunliffe-Owen 1892: 245) , или «Он величествен. Он заслоняет собой все окружающее. Он до такой степени исполнен нечеловеческой мощи... Спокойная, великая радость, как густой золотой поток, льется из его глаз.» (Куприн 1958:196-7). То есть либо грубость и толщина, либо золото- мощь-величие. Третьего не дано. И, как легко угадать, первая, крайне прозаическая, цитата из книги американской журналистки, а вторая, -из ностальгической повести А.И. Куприна, написанной в его горькой эмигрантской старости. Вопрос была ли внешность Александра III величественной или грубой и некрасивой, самый нетрудный : есть любительские снимки царя и его официальные изображения. Сопоставив их, мы можем оценить вкус ретушеров: лысину тактично преобразовали в высокий лоб мыслителя, маленькие глазки увеличены, становясь двумя чистой голубой воды озерами; серо-желтый цвет лица хронического курильщика с больными почками преображен в зефирный бело-розовый. Толстый живот, распирающий застегнутый пиджак, превратился в широкую богатырскую грудь под мундиром. О стараниях портретистов напоминает двусмысленное высказывание в журнале «Родина» за февраль 2015 г: «То, что в юном великом князе казалось недостатками, в облике императора стало выглядеть большими достоинствами.» («Родина» 2015) Эти слова на первый взгляд напоминают ситуацию, описанную Чеховым в рассказе «Хамелеон», но в статье говорится, что замечательной удачей для самодержавия оказалась неказистая внешность Александра, потому что это должно было импонировать массе его подданных, похожих на него. Таково мнение сегодняшнего поколения, а что импонировало «массам» в те времена мы видим на официальных портретах царя, где все привели в соответствие с господствовавшим идеалом красоты. Куда сложнее разобраться в публикациях о предпоследнем самодержце[2], зная, как часто мемуарист или биограф совершает тот же фокус, пользуясь словами вместо кисти. Произведения, в которых император главное лицо, предлагают читателю все тот же радикальный выбор, уже своей радикальностью внушающий сомнение: Зевс-громовержец или Собакевич. А ведь с детства знаем правило: «Черный с белым не берите.» Но историография, по большей части, в последние сто с лишним лет предлагала или-или: или царь был бегемот, который придавил Россию своим чудовищным весом, как в эпиграмме на памятник П. Трубецкого, или он был васнецовским богатырем. И в обоих случаях хочется попросить дополнительных разъяснений. Последняя позиция, официально занятая в царствование его сына и регулярно встречающаяся в жанре царских биографий, прямо выводит из роста и веса царя его замечательные свойства как правителя и провозглашает, со всей присущей жанру детской доверчивостью, что «богатырь на троне» явное свидетельство благословения свыше, почившего на Российской империи во время его правления. Также подразумевается, что поскольку царь регулярно посещал церковь и в разговоре пользовался фразой «С божьей помощью», то и в государственной деятельности – особенно во внешней политике - он следовал заветам Христа. То есть, как утверждал в своем труде победитель конкурса Общества ревнителей русского исторического просвещения в память об императоре Александре III, о. Константин Корольков, в отношениях с другими государствами император руководствовался всегда принципом «Россия- для Русских» и «защищал всегда только правое дело». (Корольков 1901:200) Последнее – такая редкость в политической истории, что решительно нуждается в развернутых доказательствах, которых до сих пор не получило. Во всяком случае, не в труде о. Королькова, аргументация которого построена на неверных сведениях о распаде Союза Трех Императоров. В. Розанов когда-то советовал не искать святых в области политики, потому что это не их поле деятельности. Однако, именно этим и занимались сначала дореволюционные мемуаристы, потом ностальгирующие эмигранты и, наконец, поверившие предыдущим пост-советские биографы. Приемы и цели политики в понимании Александра III, во всяком случае, не отличались от остальных монархов. Когда при свидании в 1884 г. Бисмарк объяснил царю, что единственная цель германской колониальной активности в том, чтобы вбить клин между германским наследником (англофилом) и Англией, царь с восхищением сказал: « Voilà [ce] qui est intélligent!» (Rich & Fisher 1955: 161) [Вот умно!] Образ Александра III как васнецовского богатыря и борца за правое (т.е. наше) дело насаждался целеустремленно и систематически с 1895 до 1918 г. усилиями Общества ревнителей русского исторического просвещения в память императора Александра III, основанного несколькими высшими сановниками империи ультра-националистических и популистских убеждений. Такие фигуры, как глава канцелярии вдовствующей императрицы Марии Феодоровны гр.А.А. Голенищев-Кутузов, бывший адъютант Александра III гр. С.Д. Шереметев, московский журналист Л.А. Тихомиров, заведующий царской охотой Л.А. Майков, объединились для борьбы с растущим влиянием либеральной идеологии. Как видно из названия, они намеревались распространять знание об историческом значении правления усопшего императора и держать его преемника на предначертанном отцом пути. Из их «Записки», формулирующей главные идеи общества, следует, что русский народ уже усвоил нужные ему принципы западного просвещения; Александр III, поняв это, закрыл петровский период русской истории, чтобы Россия следовала своим независимым самобытным путем. Это было заявление о намерении оторвать русскую монархию от ее «европейского» контекста, подтверждающееся словами, что новое общество будет бороться с «стремлением к западно-европейским, а следовательно анти-русским идеалам» у молодежи. (Корольков 1901: 268). Поэтому, например, в «Записке» ревнители настойчиво именуют Александра «царем», хотя его императорский титул стоял выше царского. (Kaplan 2017: 188-190). Говоря о своей верности прошлому, ревнители русского исторического просвещения, тем не менее, ввели новые элементы в нарратив национального мифа: уваровская триада только приукрасила его фольклорными мотивами, а национальный миф, сложившийся в 1880е-1890е годы, более решительно отказывался от наследия восемнадцатого и девятнадцатого веков, вычеркивая из российской истории за ненадобностью законодательные установления, разночинцев и продолжение реформ, пик которых пришелся на правление Александра II. (Wortman 2000: 264). Именно то, что Александр III поставил (или попытался поставить) точку на реформах отца ревнители его памяти считали его величайшей заслугой: он покончил со «смутой». Выполняя поставленные задачи, Общество ревнителей активно издавало серии книг, брошюры и журнал «Старина и новизна», где публиковались воспоминания об императоре и выдавало награды за лучшую работу об императоре. Эту награду в 1901 г. получил киевский священник отец К. Корольков. Если вспомнить слова Фадрике Фурио, что о монархе можно говорить как о человеке и как о правителе, то об Александре как о человеке первые биографы не говорили. Это было и понятно, учитывая обстоятельства: частная жизнь императорской семьи охранялась всеми доступными государству средствами, включая цензуру; близость с членами императорской семьи была возможна только для придворных и военных, занимавших соответствующие посты. Мемуаристы из этих кругов едва начинали писать свои воспоминания. Что мог знать об Александре-человеке , например, киевский священник? Он мог писать только о властителе, уже представлявшемся идеологам ультранационализма как чудесный спаситель России от «смуты», наивысшее воплощение самодержавия, то есть как идеальный правитель. Такого и описывали, вкладывая в описание все, что пишущий желал бы видеть в правителе России. Итак, о. Корольков представил земной путь Александра III как серию чудес, вещих гласов народных, предзнаменований и исполнившихся «почти пророчеств»: «Всевышнему, провидевшему грядущую судьбу Младенца, угодно было обставить его развитие с самых ранних лет наилучшими условиями», т.к. «редкому Монарху была дана такая всесторонная подготовка к самодержавному престолу» (Корольков 1901: 8). И мемуары, и документы, цитируемые в научных монографиях, сегодня говорят обратное, но источники Королькова тут не в последний раз его подвели. Упомяну только как пример, что о малограмотной няньке будущего императора Кэти Страттон (см. ее записки к питомцам) он говорит, что младенца «вверили англичанке лэди Струттон, женщине весьма образованной» (Корольков 1901: 9). Ни титула, ни образования у нее не было, но те, кто о. Королькова наградил за изящество стиля и доступность изложения, хотя и обретались в придворных сферах, не обратили на эту ошибку внимания. И далее, по мнению о. Королькова, жизненная дорога монарха была прямой и ровной. Высокообразованные воспитатели, почтенные духовники, профессора, отличавшиеся чистотой нравов и честностью, непосредственное знакомство с русским народом (во время трех коротких путешествий), дали ему замечательное понимание народных нужд и заронили сомнения в необходимости реформ его отца. За руководящее начало русской государственной жизни он взял православие, самодержавие и народность, которые при его отце были ослаблены действиями людей злонамеренных. Но твердая воля, проявленная им в манифесте о вступлении на престол, ободрила народ и придала правлению «истинно-русский характер». «Престол Царя был утвержден на правде и более всего был крепок ею.» (Корольков 1901: 48). Наступила эпоха благоденствия на Руси, когда, согласно пожеланию митрополита Исидора, высказанному во время коронации, народы под сенью его скипетра «проводили тихое и безмолвное житие во всяком благочестии и молитве.» (Корольков 1901: 52). Царь считал своей задачей «укрепить православие и дать первое место русской народности.» (Корольков 1901: 67) Последовательно проводилось обрусение окраин, возникла тесная связь церкви и школы, укрепились армия и флот; православная церковь, чувствуя поддержку императора, успешно боролась с вредными влияниями иноверцев. Большой знаток в различных областях искусства, царь под руководством художника Боголюбова создал свою коллекцию. В 1888 г. чудесным действием Промысла Божия произошло «чудесное спасение Царя и Царской Семьи от неожиданной и неминуемой гибели.» (Корольков 1901: 86). Был недород в 1891г., а потом азиатская холера, во время которой царская чета посетила холерный барак, выказав родительскую заботу о больных. Освободившись от двуличного Бисмарка, который рвался продлить договор трех императоров, государь вздохнул полной грудью и вступил в союз с Францией. А потом он заболел и скончался, причастившись. Есть в книге подробное и снабженное статистическими данными описание, как расцвела и окрепла православная церковь в это правление; упомянуто, какой редкий семьянин был покойный император и как «обвораживал всех в узком кругу своим русским добродушием». И даже есть один психологический штрих: «Император Александр III был чужд каких-либо оптимистических взглядов на жизнь.» (Корольков 1901: 206). Это, конечно, странно, учитывая, что благоволение господне столь явно почило на нем и всех его начинаниях. Однако, запомнить стоит, потому что эти слова получат неожиданное подтверждение из другого источника. Со времени публикации корольковского жития в 1901 г. по сей день ничего другого об Александре III биографами не сказано, хотя книг вышло немало. Разве что к новым книгам добавили иллюстрации и цитаты из его дневников. Но они иллюстрируют все те же основные аксиоматические утверждения: истинно русский, православный, спаситель от смуты, «Россия - для Русских», знаток искусств и редкий семьянин, а также «ангел-хранитель европейского мира» (Корольков 1901: 40). Однако, книга о. Королькова - для людей средней и малой образованности, а Общество ревнителей хотело опубликовать что-то с той же направленностью, но на более требовательный вкус, полное и окончательное. Потребовалось три года, чтобы найти человека, которому доверили писать фундаментальный труд о жизни и правлении Александра III. Им стал Сергей Спиридонович Татищев. Изгнанный за темные делишки с дипломатической службы еще при Александре II, он нашел второе призвание в журнализме и писал для катковских «Московских Ведомостей». Написав много и гневно о преступлениях «космополитической» русской дипломатии против интересов России, Татищев одновременно пытался вернуться в МИД, но дорогу туда закрыл себе сам: Александр III, во-первых, имел личные претензии к историографу еще с 1877 г.; во-вторых, видимо, думал, что Татищев не стоит того, чтобы терять чиновников МИД, которые собирались подать в отставку, если тот вернется в министерство. Император даже счел кандидатуру Татищева неприемлемой для Императорского русского исторического общества, как сообщается во вступительной статье к первой части татищевского труда. (Малеванов 2002:9) Татищев, уже после смерти царя получивший доступ к историческим документам царствований Александра I и Николая I, а также Александра II, имевшимся в библиотеке Зимнего дворца и в архивах многих министерств и официальных учреждений империи, писал сначала о российской внешней политике начала века, а в 1903 г. опубликовал двухтомную биографию Александра II. Его взгляды гармонировали с позицией Общества, и ему предложили написать биографию царя при условии, что перед напечатанием он отдаст рукопись на рецензию С.Д. Шереметеву. Татищев согласился и получил субсидию от правящего императора. В статье говорится, что «... к исполнению поставленной перед собой задачи историк- биограф приступил как к совершению верноподданического долга». (Малеванов 2002: 7) Сорок девять лет жизни Александра III, включая его четырнадцатилетнее правление, он собирался описать в четырех томах, в то время, как значительно более долгая жизнь и плодотворное правление его предшественника удостоились всего двух. Он явно рассчитывал на милости Николая II. Этим объясняется как напыщенность и ходульность повествования, которые критиковал Шереметев (Малеванов 2002: 21), так и умолчание всего, что могло бы несколько омрачить образ покойного царя. Он, например, игнорировал все места из дневника Н. П. Литвинова, помощника воспитателя великого князя Александра, где тот пишет о юноше вполне нелицеприятно, при щедром цитировании комплиментарных строк того же дневника. Первый том был готов в 1904 г., но к тому времени отношения Татищева и Шереметева испортились, и Татищев через голову Общества обратился к царю с просьбой самому оценить его труд. С.Д. Шереметев и К. П. Победоносцев, которым царь все-таки поручил рецензировать рукопись, нашли в ней много недочетов. Работа замедлилась, а в 1906 г. Татищев умер, не доведя ее до конца. Шереметев, главным образом, настаивал, что «Самый предмет требует особой осторожности, выдержанности и чистоплотности. Тут не может быть туманных намеков и тенденциозных освещений.» (Малеванов 2002: 23) К такой позиции современников подталкивали либо собственные монархические чувства, либо ожидания общества. От мемуаристов и биографов ожидали, чтобы они обращали внимание на наиболее блестящие и достойные восхищения качества монарха, что привело к созданию образов, лишенных сходства не просто с оригиналом, а и с кем-либо из смертных, ступавших на эту грешную землю. Были и искренние поклонники императора, которые не приукрашивали его в воспоминаниях, потому что не видели в нем ничего дурного, разделяя с царем предубеждения и взгляды своего времени. Побуждения бывшего царского министра графа С.Ю. Витте объяснил его знакомый А.П. Извольский: «К памяти Александра III, к примеру,он питал почти страстное почтение и сохранил глубокую благодарность к государю, который заметил его и поднял к власти.» (Iswolsky 1922: 713) Извольский написал это до того, как прочел мемуары Витте. Он не успел узнать, что при всей благодарности Витте остался реалистом. Обожаемого государя его министр описал тепло, но несуществующих качеств ему не приписывал. Он всего лишь представил недостатки своего благодетеля достоинствами. Отсюда многократные горячие заверения Витте, что хотя царь был туп и невежествен, но его «ум сердца», чутье, даже возвышало его над людьми обычного интеллекта и образования. Эти утверждения были, по-моему, плохо прочитаны многими современными биографами, которые сочли это за полновесный комплимент царю, некое торжество тугодумия над умом и невежества над образованием. Ведь Витте сравнивал Александра III отнюдь не с самим собой, умницей и образованным профессионалом, а с его, царя, наследником, который, по мнению мемуариста, проигрывал, хотя был и получше образован, и посмышленее отца. И примеры здравого смысла его покровителя, приводимые Витте, сводятся к тому, что тот принимал мнения автора и поддерживал его политику. Витте не забредал в область этических или религиозных воззрений царя и нигде не обмолвился о его христианских добродетелях. Довод, которым С.Ю. Витте убедил православного самодержца не усугублять дискриминацию евреев в Российской империи, сразу объясняет его мнение о чувстве справедливости и государственном мышлении Александра III: если бы было возможно утопить всех российских евреев в море, то еврейский вопрос был бы решен раз и навсегда. Но поскольку это невозможно, то придется упорядочить еврейское законодательство. Анекдоты, которые он приводит, свидетельствуют как раз о грубости и черствости Александра III, причем Витте, человек не добрый и не высокоморальный, вовсе царя не осуждал и сочувственно увековечил его грубые отзывы о родственниках и неугодных ему государственных деятелях. Но осторожные придворные мемуаристы следовали правилу, продиктованному обер-гофмейстером императрицы Марии Феодоровны ее же фрейлине, обиженной на свою госпожу: хранить в благодарной памяти только пиршества, на которых она подносит своим слугам полный кубок вина. (Шервашидзе 1901). Они-то тщательно отделяли то, что можно представить читателю, от того, что нужно замолчать. Так от века поступали придворные, заставляя себя забывать то, что произошло у них на глазах, если оно не соответствовало каноническому образу русского самодержца. Сенатор К. Фишер записал анекдот об Александре I, который показывает освободителя Европы как невротического истерического деспота и объяснил, что российское общество не знало об этой стороне его личности, потому что верное окружение императора неустанно оберегало его репутацию. (Фишер 2008: 299-301). Так же поступали окружающие и с Александром III. Возьмем к примеру дневниковую запись дяди юного Александра Александровича, в.к. Константина Николаевича, от 1861 г., что «Сашка» учит младших детей «дурным привычкам», когда они остаются одни без присмотра в комнатах императрицы Марии Александровны, и что об этом он уже поговорил и с императрицей, и с императором, и с адмиралом К.Посьетом, одним из воспитателей юных Романовых. (Дневник 1994: 286). Тут интересно не обвинение в.к. Константина, а то, что подобной записи, насколько мы знаем, не оставил ни Посьет, ни Мария Александровна. Можно предположить, что много другого зауряд- человеческого в царской семье было, чего мы уже не узнаем. Да и не нужно, просто нужно учитывать, что неблагоприятные свидетельства о венценосцах игнорировались или систематически уничтожались и потому благостной картине в мемуарах верить нельзя. С.С.Татищев именно бестактностью, граничащей в глазах придворных с изменой, вторично погубил свою карьеру в 1877: будучи добровольцем в русской армии во время балканской кампании, он получил приказ написать письмо от имени наследника к союзнику России румынскому правителю князю Карлу (Гогенцоллерну-Зигмаринен). Когда придворные начали хвалить блестящий французский язык послания, присутствовавший Татищев не выдержал и похвастался, что это его работа. Это оказалось непростительным напоминанием, что наследник плохо пишет по-французски и не умеет написать гладкое официальное письмо. Видимо, Александру это сильно досадило, т.к. уже его сын Николай II припомнил эту бестактность через двадцать лет в разговоре с С.Д. Шереметевым и назвал Татищева «ненадежным». (Малеванов 2002:7) «Надежность» верноподданного заключалась в том, чтобы вычеркнуть из памяти все, кроме достойного восхищения. Так выковывалась коллективная память общества. Но даже неустанных ревнителей памяти самодержца подводила то жажда представить для общего восхищения доподлинный облик своего идола, то не менее сильная жажда приукрасить его, замолчав некоторые поступки, то просто разнобой их же свидетельств. К примеру, грезы престарелого Шереметева напоминают о характеристике, которую дала ему более близкая к нам по времени родственница: у графа «благородная внешность и музыкальность возмещали некоторую примитивность мышления». (Аксакова-Сиверс 2001:63). Шереметев, ненавистник всего «космополитического», включая Петербург, пишет, что его император «любил Москву [воплощение России], как не любил ее никто из Царей XIX века!» и утверждает, что его желание «спокойно» пожить в Москве осталось неисполненным по вине окружения: оно сопротивлялось этому, влияя на его жену-иностранку, которая была, поясняет Шереметев, более благодарной для них почвой. (Шереметев 2001: 457) Однако, близкий к царю кн. В.П. Мещерский еще в молодости упрекал того в предпочтении Петербургу, который Александр не желал покидать. (Черникова 2011: 435-442). А матери сам Александр писал, что любит отдыхать в Дании, потому что только там ему спокойно живется. Он и доказал это регулярными и длительными поездками на протяжении всей жизни. Тот же часто цитируемый Шереметев, лирически описывая жизнь царя «запросто, по-домашнему» « в самой сердцевине Польши», в Спале, говорит, что там он жил «в постоянных сношениях с населением» и охотился с каким-то ксендзом – «разве это не мирное разрешение многих замысловатых вопросов». (Шереметев 2001: 460-461). Конечно, никаких замысловатых польско-русских вопросов царь на отдыхе не разрешал, да и охрана не допускала население близко к Александру: не один мемуарист сочувствовал изоляции царя. Ксендза Жмудовского заведующий царской охотой несколько раз приглашал как лучшего знатока местных лесов, но никаких перемен к лучшему в жизни польских католиков после этих охот не было. Вот и верь Шереметеву, бывшему адъютанту царя, считавшему себя знатоком его жизни и убедившему в том биографов 2000-х годов. Заметно, что мемуаристы делали выводы из каких-то мимолетно брошенных слов царя, а то и додумывали, десятилетия спустя, слова и желания, никогда им не высказанные, но которые соответствовали взглядам пишущего. Иногда они сами себе противоречили. Опять-таки это видно у Шереметева. Он писал, видимо, с перерывами и не в виде связного повествования, а как отдельные эссе и зарисовки и не замечал собственных неувязок. Так он объявляет, что Александр был поведения «неизменно ровного, утонченно вежливого».(Шереметев 2001:405). А некоторое время спустя он уже умиленно вспоминает , как наследником во время путешествия в Вену тот «держал ... [ принца Мекленбургского] в черном теле и не стеснялся при нас [ свите] в своих отзывах о нем.» Не вызывал уважения у неизменно ровного наследника и его собственный зять герцог Эрнст-Август Камберлендский, которого он в беседах с приближенными называл дураком. (Шереметев 2001: 461-462). А дальше Шереметев, растрогавшись от воспоминаний, признается: “Вообще, он не стеснялся и выражался определенно, метко, своеобразно, не стесняясь чьим-либо присутствием. Крепкое словцо было присуще его натуре...” (Шереметев 2001: 464-465). Так что миф об утонченной вежливости императора разваливается на глазах еще прежде, чем узнаешь из воспоминаний Н. Фирсова, что у Александра была манера поворачиваться спиной к собеседнику и уходить, не говоря ни слова. (Фирсов 1909: 75). Смесь ностальгии, желания поучать молодежь и рвения историка-дилетанта заводили Шереметева в область бестактности: нужно ли монархистам знать, что император любил мочиться в живописных уголках природы? (Шереметев 2001: 455) Это создает диссонанс с шереметевским же патетическим описанием царя: “ Здесь высокий и смиренный ум, горячее великодушное сердце, здесь душа, недоступная бренной человеческой славе”. (Шереметев 2001: 575) Но вероятно нельзя быть слишком строгими к верному паладину, ибо для него царь после смерти стал символом, который граф противопоставлял как его «космополитическому» отцу, так и слабому, «англизированному» сыну. Да и не знал граф многого о предмете поклонения - того, например, что знают современные историки, читающие переписку будущего императора с женой и отцом, где злорадство, зависть, а то и ябедничество проглядывают, как у самого обыкновенного человека. Представьте себе человека, который, отказавшись участвовать в осаде Плевны, просидел полгода в сравнительно тихом месте, у Рущука, почти ежедневно жалуясь жене на скуку,а отцу - на главнокомандующего. Когда же война закончилась, он начал возмущаться, что М. Скобелева и И. Гурко, принесших России победу, не по заслугам чествуют, потому что они самые подлые и мерзкие из генералов. (Кудрина 2000). Менее популярная нынче школа противников самодержавия исходила из такой же спорной противоположной посылки: роскошь, привилегии и неограниченная власть только портили уже от природы посредственный человеческий материал. Не нуждаясь в том, чтобы отвечать на вызовы времени, бороться за власть или переносить превратности судьбы, Романовы не могли приобрести умственные или духовные качества, которые сделали бы их достойными унаследованного положения. Такое отношение к царской семье заметно в мемуарах знаменитого революционера князя П. Кропоткина. (Kropotkin 1899). Он наблюдал семью Александра II, будучи придворным пажом и отзывался о Романовых довольно прохладно, а о преемнике царя-освободителя – резко отрицательно. (Однако, из приводимых им двух ужасных историй про Александра III одна - ложный слух, а вторая остается неясной) Можно понять, почему негодование Кропоткина сосредоточилось именно на Александре III из всех Романовых: для Кропоткина, как и для Шереметева, он был олицетворением самодержавия, но только не древнерусским витязем, а бегемотом на комоде из эпиграммы. Поскольку жанр царских биографий отсутствовал в СССР, то отрицательное мнение о царе прямо или косвенно присутствует в советских публикациях по различным аспектам истории Российской империи. В советской историографии он был реакционером, душителем свободы, тупым, трусливым, невежественным и мстительным. Александр правил всего тринадцать с половиной лет, а кроме того, в обществе избегал бывать, мало откровенничал с посторонними, жил изолированно, оттого и его «черная легенда», над которой до 1917 г. главным образом в заграничных изданиях трудились противники самодержавия, беднее, чем, скажем, у Николая I. Тем не менее, она достаточно укоренилась, чтобы единственный зарубежный биограф царя, французский специалист по аграрной истории Африки, Средней Азии и Российской империи, Сильвен Бенсидун (Bensidoun 1990), счел нужным сразу опротестовать ее, заявив, что царь не был ни таким тупым, ни таким бездарным правителем, как о нем было принято писать на Западе. Он не стал, однако, опровергать антисемитизм Александра, который занимает видное место в его «черной легенде» и сделал вывод, что, упорно игнорируя чаяния своих подданных, император подготовил условия для революции, произошедшей в правление его сына. В статье об Александре III Бенсидун приводит несколько фактов, которые заставляют подумать, что «черной» в его глазах была не столько личность царя, сколько конец его правления. Из-за мирового экономического спада 1873-1894 гг. цены на сельскохозяйственную продукцию, главный экспорт России, непрерывно падали в течение всего правления Александра. Это тяжело отражалось на положении крестьянства. В 1891 г. , пишет Бенсидун, случился самый страшный за историю России голод, унесший около 400 000 жизней, а в 1892 за ним последовала холера, от которой умерли 295 000 человек. Вслед за этим вспыхнули холерные бунты в Туркестане, на Волге, в Черноземье и тд., жестоко подавленные. (Bensidoun 1993: 429). После всего этого в 1894 г. царь передал наследнику «державу полностью успокоенной и восходившей в период своего расцвета, устремленной в будущее», пишет автор предисловия к книге А.Л. Мясникова. (Мясников 2016: 1). Но более полумиллиона умерших и массовые экзекуции остаются на счету самодержца. Вот об этом и многом другом напоминали советские учебники истории, подпитывая «черную легенду». Советская историография за немногими исключениями (Готье 1928; Фирсов 1925; Зайончковский 1966) занималась историческими процессами, а не царями и в противоположность монархическим биографам смотрела на реакционный курс царствования Александра как на ключ к его личности. Так связывали число политических узников в Шлиссельбургской крепости с ими же упоминаемым алкоголизмом царя и его невежеством. Этому находили подтверждения например, в воспоминаниях физика П.Н. Лебедева, которому генерал-адъютант П.А. Черевин рассказывал о совместном распивании горячительных напитков с царем тайком от императрицы Марии Феодоровны. (Зайончковский 1970). Слабое место истории- обстоятельства первой публикации: ее напечатал в своей эмигрантской газете революционер и публицист В.Л. Бурцев. Опубликовал после смерти как Черевина, так и Лебедева – когда они уже не могли бы опровергнуть (или когда это не могло повредить Лебедеву?). Хотя ни Черевин, ни Лебедев не были известны как лжецы, но все-таки свидетельство «из третьих рук». Но для советских времен, когда Романовы служили примером пагубности самодержавия, большего не требовалось. Анекдот кочевал из книги в книгу пока не сменился нарратив в 1990х годах. Теперь без доказательств принимать стали только комплименты императору, а про пьянство А.Н. Боханов, утверждает, не приводя источник, что царь «иногда выпивал рюмку-другую водки, настойки или наливки, но ни разу в жизни не был пьян.» (Боханов 1998: 321). [3] И в первом, и во втором случае, по-моему, есть некоторая путаница между веком нынешним и веком минувшим. В прошлом веке пьянство, если не доводило до публичного скандала, считалось пороком разве что среди старообрядцев. Это было дело частное, а не общественное. Так относился к этому сам Черевин, всем известный алкоголик. Видимо, так же считал и сам Александр III, который этого алкоголика не только приблизил, а даже поручил ему свою безопасность. Для правителя вопрос был маловажен: «Пей да дело разумей!» гласит русская народная мудрость. В истории правления Александра никаких последствий его предполагаемого алкоголизма не видно, а значит, можно было бы просто не трогать этого вопроса в биографиях, как это делали придворные мемуаристы. Но слух, распущенный в начале двадцатого века, в двадцать первом веке всенепременно и ожесточенно отрицают, потому что канонической фигуре склонность к спиртному не к лицу, и когда Александра III превращают в идеального русского человека, то с него стирают малейшее пятнышко, даже воображаемое. Судя по цитатам и сноскам в книгах об Александре III, все, кто берется за этот труд, читают апологетические материалы, опубликованные в царствование его сына, читают один и тот же набор мемуаров придворных и военных – Н.А. Епанчина, баронессы М.П. Фредерикс, А.Ф. Тютчевой-Аксаковой и А.А. Толстой - и некоторые материалы из фонда Александра III, Александра II, императрицы Марии Александровны и Марии Федоровны в ГАРФ. Иногда цитируют архивные источники обильно, за что земной поклон, например, В.А. Астанкову, автору кандидатской диссертации о наследнике Александре Александровиче. Но выводов избегают или делают крайне дипломатичные, идущие даже вразрез с процитированными ими самими словами Александра. Характеристика, которую доктор ист. наук Е. Толмачев дал подростку Александру, странно напоминает школьные сочинения о положительном образе русской литературы. Приведя пространную цитату из дневников Александра, он еще раз, для непонятливых, пересказывает ее содержание: «Приведённые здесь дневниковые записи 1861 г. прежде всего говорят о том, что писал их наивный ещё подросток с доброй и чистой душой. Он старается подробно описывать проведение каждого дня, указывает многие имена и фамилии, названия посещаемых исторических мест и храмов». Затем он делает крайне лестные для подростка выводы: «Уже в этих записях проявляется воспитанность и дисциплинированность великого князя Александра Александровича, его достоинство, любовь к родине, её истории, глубокая религиозность, осознание высокой роли и значимости династии Романовых в судьбах России. Чувствуется, что взаимоотношения между членами семьи и окружающими их лицами вполне уважительные и доброжелательные, ни о ком царевич не отзывается резко или осуждающе. Я думаю, что мы не должны здесь строго судить грамматические и орфографические ошибки великого князя, ведь он писал дневник в спешке, обычно поздно вечером, для себя. Посмотрите на свои записи в блокнотах, мы также пишем с сокращениями, не всегда проставляя знаки препинания. Хотя, конечно, от 16-летнего князя можно было ожидать большего» (Толмачев 2007). Короче говоря, вопреки мнению его воспитателей, учителей и родителей, в 16 лет великий князь был зрелым мужем: дисциплинирован, любит родину, понимает высокую роль своей семьи, глубоко религиозен. После такой высокой оценки заключительное предложение даже удивляет: чего же больше? К сожалению, автор забыл, что детские и подростковые дневники Романовых были написаны не «для себя», а служили упражнением вроде школьного сочинения-отчета «Как я провел лето». Дневниковые записи, согласно педагогике девятнадцатого века, приучали детей связно и последовательно излагать события и формулировать соответствующую ожиданиям старших оценку. Александр ничего, кроме заученных фраз, к перечислению событий дня не добавлял. Но в двадцать первом веке большинство биографов царей и родовитых русских семей, кажется, продолжают разделять старое убеждение, что обычные смертные, родившиеся для высокого удела (огромное богатство, абсолютная власть, неподвластность законам) тем самым приобретают исключительные умственные и душевные качества. Создается впечатление, что в их глазах принадлежность к высшему сословию старой России сама по себе ставит мотивы поведения героя вне критики, а его душевные и умственные качества - выше похвал. Но если авторов, живших в правление Романовых, можно извинить тем, что они по старинке верили в наследование аристократами высоких добродетелей своих чтимых и известных предков, – так кн. В.П. Мещерский постоянно всем напоминал, что он внук великого Н. Карамзина - то у современных историков, учитывая их широкий кругозор и знакомство с разнообразными человеческими типами, такое априорное принятие на веру старых панегириков удивляет. Переход от критического взгляда на императорскую семью и на самодержавие к позиции апологетической в 1990-е годы начался не с Александра III, а с первого среди Романовых признанного «лидера продаж» на книжном рынке Николая II, его супруги и ее сестры великой княгини Елизаветы Феодоровны. И, насколько можно судить со стороны, переход от советского осуждения или скепсиса к пост-советскому умилению, начался не среди историков, а среди журналистов, публицистов и литераторов, вдохновленных с одной стороны потоком переводных книг про последних Романовых, а с другой, когда непонятно было, к какому будущему стремиться России, появилось желание заменить это непонятное будущее прошлым, т.е. найти в прошлом России золотой век процветания и стабильности, разрушенный вчерашними героями советской истории. После нескольких лет исканий нашли его в конце XIX века, потому что царствование Николая II было уж слишком неблагополучным, хотя – как поторопились заверить пост-советские публикации – вовсе не по его вине. Тогда вышел на сцену «забытый монарх», Александр III. А тут подоспела и эпоха реставрации великодержавного шовинизма, и образ «богатыря» стал расти, как чайный гриб в питательной среде. Естественно, историков тоже захватила эта волна, но вначале даже А.Н.Боханов, называвший себя православным монархистом, обещал, например, в предисловии к книге о Николае II беспристрастно рассмотреть, кем тот был, кровавым деспотом или святым страстотерпцем. Он резонно предупреждал: «Все, что было написано о последнем коронованном правителе России, почти всегда ангажировано политическими интересами, идеологическими и политическими пристрастиями авторов. Тема эта до настоящего времени еще не освобождена от предубеждений прошлого, от клише и ярлыков длительной социально-идеологической конфронтации» (Боханов 1997:1). Но на той же странице он, забыв о своем намерении оставаться неангажированным, предупредил о том, как видит фигуру и роль последнего царя: «Когда пал царь, не стало и царства, исчезла неповторимая русская цивилизация, а культура и духовно-нравственная среда были искорежены и деформированы до неузнаваемости. На земле России не стали почитать и Бога. Самое недопустимое стало дозволенным. Темное, дикое, звериное вылезло наружу и мир приобрел те очертания, тот характер, который только и мог приобрести» (Боханов 1997 : 1). Вот с такой позиции, новой для пост-советской России, но давно привычной для эмигрантской литературы, и стали трактовать все более символические фигуры российских императоров: пока были цари, была русская цивилизация. Следовательно, кто за русскую цивилизацию, тот за царя. Сбылась мечта охранителей престола дореволюционной России: скептический или критический взгляд на самодержцев стали трактовать как враждебность к России. Книгу об Александре III Боханов опубликовал в 1998 г., после биографии Николая II, подтверждая этим, что в поиске «России, которую мы потеряли», двигался от марта 1917 г. назад. О ее духе дает представление аннотация: «При нем Россия вернула престиж великой мировой державы, значение и влияние которой стали очевидны и общепризнанны. Александр III не восхищался Западом, не поклонялся либеральным идеям, считая, что буквальное насаждение иноземных порядков не станет благом для России. Он был русским человеком, русским не по "составу крови", а по образу своих мыслей, представлений и чувств. Это был православный Царь-Патриот, для которого все русское всегда было дорогим и бесценным, потому что это - завет предков, дар Всевышнего. Он ни минуту не сомневался, что неполадки и несуразности в русской жизни следует преодолевать, опираясь на собственное чувство понимания долга и ответственности, на собственные интересы» (www.labirint.ru/reviews/goods/148549/). Это манифест, которым автор объявил, что Россия на верном пути, если она отвернет светлый лик от Запада и повернет вспять, во времена Александра III, где ее, видимо, ждут с распростертыми объятиями все те же православие, самодержавие и народность. Тогда она опять обретет «покой и уверенность» (Боханов 1998: 248) и, вероятно, нового царя, который, как Александр, будет править «для блага простых людей» (Боханов 1998: 280). Короче говоря, преемственность от Ревнителей русского исторического просвещения очевидна. Кстати, удивляет изобилие ветхозаветных казенных эпитетов в современных биографиях: тут и «венценосный сын венценосной матери», и «порфирородный» (не об Александре), и «титанический образ» (об Александре), и «Августейшее Семейство», и «ступени трона», и «величайшая империя мира», и «Государь», и «Его Тезоименитство» и «Ее Величество». Я бы хотела предложить, чтобы византийские словесные кружева, вроде «наш Государь» и « по повелению Ее августейшего супруга» использовали только те авторы, которые официально присягнули престолу на верность до февраля 1917 г. и вот уже 106 лет верны присяге. Предполагаю, что не только заученные советские правила написания биографий, но и первоначальное преобладание на российском книжном рынке масскультовых переводных книг о Романовых, сыграло роль в упрощенной трактовке фигур последних царей в новых биографиях: в книгах для массовой западной публики Романовых представляли сегодняшними европейцами, которые самоотверженно трудились на благо отсталой страны, а страна ответила неблагодарностью, лишив двух из них жизни. Тандем «Николай и Александра» в западной массовой культуре XX века был заведомо положительным символом порядка и модерна. Их предшественники Александр II и Александр III, упоминались вскользь, но в том же положительном тоне: царя-освободителя хвалили за реформы, а его сына - за то, что жене не изменял. Когда Александр III вышел на первый план в российском романовском буме, то сохранил свое изначальное амплуа примерного супруга и любящего отца, взятое из англоязычных книг. Драматическая тема противостояния, присутствовшая в житиях Николая II, осталась и в книгах о его отце, но суть изменилась: теперь самодержец боролся не только против врага внутреннего, но и против внешнего. Русский народ сплотился вокруг своего монарха и только отдельные отщепенцы под влиянием западных идей (Боханов 1998: 252) несли рознь и смуту в благополучную Россию, а вокруг России щелкали зубами хищные соседи, от которых оберегал ее царь. По мере того, как менялись политические ориентиры современной России, тема европеизированности российских монархов из российских биографий уходила. В сравнительно недавней биографии Александра III, вышедшей из-под пера И.Е. Дронова, по словам рецензента, уже противопоставлены святая Русь и тлетворный Запад соответственно в лице православного государя Александра III и его отца, космополита Александра II. (Пронина 2018: 253). Дмитрий Калугин пишет, что русская биография традиционно покоилась на трех китах: германском идеализме, славянофильской традиции и православном богословии. (Kalugin 2015: 345) В случае жизнеописаний Александра III связь с двумя последними традициями, во всяком случае, очевидна. Трафарет его биографической легенды в послесоветское время напоминает жития святых, но в то же время, вдохновляясь бородой, ростом и весом императора, копирует былину об Илье Муромце: тридцать лет и три года тот пролежал на печи, а потом слез с нее и пошел побивать Змея Горыныча и басурманов. Скрепя сердце, биографы признают, что Александр до 20 лет был некрасивым и не самым любимым у родителей мальчиком, с трудом одолевшим облегченную для него школьную программу; потом рассказывается история болезни и смерти его старшего брата-наследника и объявления Александра новым наследником. И тут он является на сцене героем, окруженным всеобщей любовью, сияющим красотой, величием, государственной мудростью и христианскими добродетелями! Легенда об Александре III как васнецовском богатыре удобна тем, что позволяет отмахнуться от неоднократно упоминаемого его невысокого умственного уровня, тем более от посредственной учебы, от нескрываемой лени, многажды отмеченных шовинизма и ксенофобии. Вместо этого можно бесконечно умиляться его истинно- русскости, набожности, а также любви к родине, которую нередко путают с нелюбовью к чужим народам. Некоторые биографы и вовсе переключаются на описание Ильи Муромца по былинам в переложении для младших школьников: и еду он предпочитал простую русскую, и жил скромно, и дрова колол («размахнись, рука и раззудись, плечо»), был врагом лжи и лицемерия. Это можно было бы пункт за пунктом где опровергать, а где умерять от сказочных до реалистических размеров аргументами, вроде того, что русскими кушаньями, может, и баловался, но повар у него был француз и даже в балканскую кампанию взял он с собой этого Реймона Ингано с запасом французских консервов, вина и кофе, потому что из одного котла с солдатами не питался. И т.д. Но это скучно. А интересно, по-моему, то, что набор характеристик, которые неизменно перечисляют его биографы, совпадает с каноническими описаниями советского «пламенного революционера». А тот в свою очередь был списан со средневекового православного святого: оба отличаются аскетизмом, духом тверды, неустрашимы и терпят муки -один ради православной веры, а другой из любви к простому народу. И детство царя описывается в тех же умильных тонах, что некогда детство «маленького Володи» Ульянова. (Монархист генерал Н.К. Шильдер сумел написать о детстве Николая I без сюсюканья, но со времен Королькова это остается непреодолимой трудностью для биографов российских правителей.) Это прекрасно встает в пандан к аннотации современной книги Е. Майоровой «Богатырь на русском троне»: «... прямолинейный, честный, простой в быту и твердый в убеждениях человек, безмерно любящий семью, тонкий ценитель искусства - русский царь Александр III.» (Майорова 2012). «Аскетизм» в случае Александра III, в основном, подвешен, как на крюк, на единственный рассказ Витте о том, что камердинер царя латал его брюки, т.к. царь не хотел их выбрасывать. Под сенью этих латаных брюк биографы не замечают его огромного личного богатства (а он постоянно скупал имения для своих детей и стал самым крупным землевладельцем в Царстве Польском) и легендарной коллекции драгоценностей его супруги. И собственного поезда с роскошно отделанными вагонами для царской семьи. И яхт. И сотканных на заказ персидских и обюссоновских ковров в Аничковом дворце. В свете всего этого латание брюк и личная проверка самодержцем счетов у дворцовой прислуги выглядят скорее как скупость и мелочность. А уж когда прочтешь в каталоге архива министерства двора название дела № 618 : «По ходатайству председателя Общества Красного Креста о предоставлении для нужд сего общества старого негодного белья, предназначенного к исключению из употребления при Высочайшем дворе.» (РГИА ф. 472)... Вероятно старье превращали в корпию, но все же неприятно. Царь действительно собирал произведения искусства, но самостоятельность «тонкого ценителя искусства», судя по доступным источникам, простиралась недалеко: он смолоду, в основном, покупал то, что ему рекомендовал его любимец художник А. Боголюбов. В Париже и Вене Боголюбов ездил с Александром по галереям и лавкам антикваров. Живя в Париже, художник отбирал для него работы русских и французских художников и даже покупал предметы интерьера для Аничкова дворца. Это было разумно, т.к. сам царь не раз покупал подделки или вещи посредственного качества. Что до жертвенности, кое-где еще приводят миф о том, как он держал на плечах крышу вагона во время железнодорожной катастрофы в Борках и тем спас всю свою семью, но миф уже развеян свидетельствами о том, что крышу держали сошедшиеся две стены вагона. О патриотизме есть анекдот времен Первой мировой войны о том, как, порезавшись, царь сказал якобы, что рад видеть, как вытекает из него немецкая кровь. Но этот анекдот благополучно прослежен (и документирован) к аналогичному и много более раннему высказыванию молодого кайзера Вильгельма II по поводу его английской крови. Твердость и чувство собственного достоинства царя не совсем удачно иллюстрируют мифическим отказом принять «европейского посла»: «Европа может подождать, пока русский царь удит рыбу.» Это апокриф, конечно: ведь послы не являлись ко двору без приглашения и без заранее назначенного времени. Назначить аудиенцию человеку, а потом отказаться выйти к нему - такое хамство «тонкий ценитель искусства» Александр действительно позволил себе с русским художником В. Верещагиным в 1879 г., но не с представителем иностранной державы. Небылица взята из воспоминаний в.к. Александра Михайловича (Alexander Grand Duke of Russia 1932) который писал исключительно по коммерческим соображениям для американского читателя. Он приехал в США, чтобы читать платные лекции о спиритизме, которым сильно увлекся, но публика на каждой лекции просила рассказать не об общении с духами, а «из царской жизни». Великий князь, как он писал во второй своей книге, несколько огорчился такой приземленности интересов, но не пренебрег открывшейся возможностью заработать. Опираясь на бесценный для мемуариста статус члена царской семьи, он сплел немало небылиц, призванных сделать облик Романовых симпатичным американскому обывателю, отсюда и анекдот о том, как царь ставил на место и пугал «европейских послов». Очень хотелось бы поверить публикациям последних трех десятилетий, которые преимущественно твердят, что все российские правители как один, а Александр III в особенности, заслуживают любви и восхищения. Но после чтения повторяющихся голословных утверждений уже во всем сомневаешься: и что Александр III был врагом интриг, что на сталинский манер работал за полночь и так далее. Но так тоже не годится. Остается действовать на манер интервьюеров. Они избегают задавать вопросы, к которым собеседник скорее всего заранее подготовился, а стараются задать неожиданные вопросы, чтобы получить более откровенный ответ. Можно перейти от придворных и военных александропевцев к источникам, которые не специально посвящены царю, а просто о нем упоминают к слову: Д.А. Милютин, профессор В.И. Вернадский, профессор Б.А. Чичерин, Е. М. Феоктистов, А.А. Блок, а также члены иностранных королевских семейств и дипломаты, аккредитованные при петербургском дворе. От последних требовалось сообщать не желаемое, а действительное, потому что на их сообщениях строились межгосударственные отношения. Донесения написаны не с пропагандистской целью и не на потребу публике. Они адресованы государственным деятелям, «решателям» и содержат факты, а если приводится заслуживающий внимания слух, то так и говорится, и указан источник. В то же время члены европейских королевских семей видели царя совсем иначе, чем его подданные, на равных. Это не означало, что они были душевно близки с ним, но они состояли в одном профсоюзе, как выразился английский король Эдуард VII, и разбирались в механизмах и правилах, управлявших поведением монархов, лучше, чем подданные или потомки. Взгляд людей из этой категории на личность и правление царя после канонических описаний удивляет прозаичностью. К тому же многие из них высказывались откровеннее, чем внуки Фамусова и полковника Скалозуба и писали они отнюдь не о воплощении народного самодержавия, а о человеке. О тридцатичетырехлетнем Александре военный министр его отца, уважаемый историками гр. Д.А. Милютин пишет: «Я был предельно изумлен слышать от него дельные и разумные суждения.» (Милютин 2009:138) Об александровской России В.И. Вернадский писал с отвращением в 1892 г.: «У нас завязан рот, заткнуты уши, мы не имеем почти возможности влиять на поступки того государства, гражданами которого являемся, не можем исповедовать веры, какая нам дорога...» (Вернадский 2007: 50). Действительно, припоминается, что при васнецовском богатыре и в Сибирь ссылали, и в Шлиссельбурге были заключенные чуть ли не навечно (см. «Одеты камнем»), и евреям, и католикам жилось не то чтобы привольно. Даже не все, кто написал прочувствованные некрологи после кончины императора, были безусловными его поклонниками. В.О. Ключевский, например, преподававший второму сыну императора Георгию, имел возможность наблюдать членов царской семьи. Как член-корреспондент императорской Академии наук Ключевский сказал в речи на заседании императорского Исторического общества, что покойный император «увеличил количество добра в нравственном обороте человечества, ободрил и приподнял русскую историческую мысль и русское национальное сознание». (Ключевский 1894: 7). А в записной книжке историк Ключевский мрачно заключил: «С Александра III, с его детей, вырождение нравственное сопровождается и физическим» (Ключевский 2003: 195). Пользуясь банальной фразой, «не все однозначно» за пределами мира сказок. Об этом свидетельствуют дневники Д.А. Милютина, А.А. Половцова, П.А. Валуева, которых крайне мало цитируют современные авторы. И не припомню книги про Александра III, в которой бы использовались дневники графа В.Н. Ламздорфа. Между тем в них мы видим императора глазами его министра иностранных дел (Ламздорф был его доверенным сотрудником) и придворной семьи князей Оболенских, близких друзей Ламздорфа. Зрелище он представляет неутешительное: «Достаточно подлой интриги мерзкого Победоносцева или одного из ему подобных, чтобы сбить государя с правильного пути и заставить броситься внезапно в какое-нибудь рискованное предприятие. Министр говорит, что ответственность в значительной мере падает и на государыню. Она ненавидит Германию и систематически восстанавливает против нее государя. Бедная Россия: на троне вместо коронованных голов ныне лишь коронованные дураки!» (Ламздорф 2003: 42). За пределами России особого пиетета к царю не было. Вот оценка Александра III по вступлении на престол, предназначенная для глаз британского министра иностранных дел: «Он совершенно точно не отличается ни сообразительностью, ни интеллектом; в отличие от покойного императора [ Александра II] он не имеет заметных деловых качеств... Он не солдат... Он не очень хороший спортсмен... он большой домосед, предан жене и детям, любит музыку и до сих пор жил в маленьком кружке, состоящем из полных посредственностей» (Dufferin 1881). Итак, с точки зрения британского посла у Александра были две положительные черты, не имевшие особой ценности для военного или государственного деятеля: хороший семьянин и любил музыку. Есть и более резкие отзывы: «Бедный император кажется вторым Людовиком XVI со всеми его недостатками и добродетелями – его двор и почти все вокруг считают его очень слабовольным и глупым, и Сандро [Баттенберг] говорит, что они отзываются о нем крайне неуважительно» (Victoria of Hesse 1882). Это писала в 1882 г. старшая сестра будущей императрицы Александры Федоровны бабушке, королеве Виктории. Конечно, она передает мнение князя Александра Болгарского в преддверии конфликта со своим российским кузеном. Его надо принимать осторожно, но не стоит и отвергать без внимательного рассмотрения. Еще через шесть лет министр иностранных дел Британии лорд Солсбери объяснял королеве: «Он вспыльчивый, но тупой человек: в спокойные моменты он начинает колебаться и впадает в растерянность. Он очень боится политических последствий войны для собственной страны» (Солсбери 1887). Министр иностранных дел Дании наблюдал Александра почти тридцать лет и пришел к схожему выводу, которым поделился с британским посланником: «Царь всегда способен на внезапные неосторожные поступки, хотя и не может не знать, что это противоречит его собственным интересам...» (Монсон 1886). То есть склонен рубить сук, на котором сидит. В свете вышесказанного иначе воспринимаешь похвалу царю от чиновника его министерства двора В.С.Кривенко: «Не стесняясь никакими дипломатическими хитросплетениями, он громко, на весь мир заявил в своем знаменитом тосте, что у России существует единственный друг и союзник – Черногория, иначе говоря, никого... Своим прямодушием, своей определенностью он импонировал иностранные дворы...» ( Александр III. Pro et Contra, 2013: 696). Такое эмоциональное восприятие публичного жеста естественно для придворного мемуариста, но не для политиков или историков. Когда биографы с полным доверием цитируют эти слова, то забывают себя спросить, откуда у придворного чиновника среднего ранга, не имевшего отношения к внешней политике, могло взяться компетентное суждение о ценности царева жеста и сведения о том, что о нем думали иностранные дворы. Все было как раз наоборот: австро-венгерский посол, например, сообщил из Петербурга, что царский тост вызвал раздражение у русских военных и государственных деятелей. Они сочли постыдным для России объявлять, что ее единственный друг в Европе это властитель, живущий на ее содержании. (Brein 2010:48) По мнению чиновников российского МИД это заявление было напрасным плевком в адрес каких-никаких союзников России (Австро-Венгрии и Германии) и в то же время признанием провала российской внешней политики. Второе излюбленное бульварной прессой высказывание, что единственные союзники России это армия и флот - апокриф. На деле Александр опроверг мысль о мифической «самодостаточности» своей империи, сначала преследуя продление русско-германского договора, а после неудачи заключив франко-русскую военную конвенцию, приведшую к союзу. Австрийский посол граф Антон Волькенштейн, пробывший в Петербурге почти все царствование Александра, услышал от российского министра иностранных дел о причине враждебных выпадов царя в адрес европейских государств: по мнению Александра III отдалением от Европы и поддержкой ультра-националистов он оберегает себя от покушений и обеспечивает их поддержку своей внутренней политике (Brein 2010 : 65). Далее из сообщений иностранных дипломатов и журналистов начинают выплывать детали о слабостях императора, которые в российских первоисточниках не упоминаются, или упоминаются намеками. Начинаешь обращать внимание на них только после того, как прочтешь открытым текстом написанные иностранные сообщения.Тут упоминания о склонности монарха заложить за галстук, яростно отрицаемой биографами царя, но вполне снисходительно принимаемой менее пуританскими его современниками. Так в безукоризненно документированной биографии Вильгельма II Джон Рëль пишет, что, хлопоча о встрече с царем в пол-восьмого утра, Вильгельм забыл, что «монарх, который любил крепко выпить, мог быть не в очень общительном настроении в ранний утренний час.» (Röhl 1998: 743). Поскольку этой фразой завершается пересказ конфиденциального доклада статс-секретаря Герберта фон Бисмарка канцлеру Отто фон Бисмарку в 1887 г., то, видимо, утверждение исходит от младшего Бисмарка. Герберт фон Бисмарк и сам пил немало, так что оговора в его словах быть не могло. Что знал, то сказал. А вот слова знаменитого в свое время юмориста О. Лейкина, которые приводит журналист Иероним Ясинский. Лейкин мечтал, чтобы его позвали в Аничков дворец увеселять царя своими рассказами и поделился с Ясинским: «Он наше русское направление любит, а я хоть и маленький Щедрин, но русский с головы до пят. Да жаль, сейчас... говорят, запил. Ведь, вот, что значит русская-то душа в нем сидит – требует!» (Ясинский 1926: 208). Слова Лейкина подтверждают два факта: во-первых, разговоры о пьянстве Александра III велись еще при его жизни, а во-вторых, предполагаемое пьянство царя в то время прекрасно вписывалось в образ русского богатыря. Есть упоминания его боязни ездить в каретах – боялся, как бы лошади не понесли. Есть свидетельства его злопамятности и склонности переносить личную ненависть к человеку в область политическую. Есть примеры его неспособности понять причины политических перестановок: пришлось ему объяснять, как ребенку, что Бисмарк подал в отставку, потому что у императора Вильгельма нарыв в среднем ухе вызвал большую раздражительность, а канцлер обиделся. Многократно и русскими мемуаристами, и зарубежными репортерами упоминался его постоянный страх за свою безопасность: император пугался, когда видел незнакомых людей вблизи. Вот так, изредка, за «титаническим образом», предлагаемым позолоченными биографиями, можно увидеть Александра-человека. Он подозрителен, невежествен,груб, живет в страхе, да еще с грузом комплексов на плечах: посол Австро-Венгрии сочувственно докладывал в 1883 г., что Александр нервен и даже подавлен «из-за недостатка уверенности в себе» (Brein 2010: 24). Итак, не только анонимный русский источник о. Королькова заметил подавленное настроение царя. В заключение приведу мнение об императоре, которое принадлежит автору очень известной в свое время книги о Российской империи, французскому ученому и журналисту Анатолю Леруа-Болье. Александра III как человека он не знал вовсе, но присмотрелся к Александру-властителю. В 1891 г. он написал в предисловии к английскому изданию своей книги: «Воображать, поглядев в календари, что Россия и император Александр III, как они есть, пребывают в конце девятнадцатого века, вопреки всем хронологическим таблицам будет грубым анахронизмом. Царь Александр Александрович, коронованный в московском Кремле - не столько современник королевы Виктории, сколько королевы Изабеллы Кастильской... ни он, ни его народ не пребывают умственно в одном с нами мире. Он способен с чистой совестью подписывать указы, которые наша совесть осуждает. Если четыре века спустя русский царь принимает против своих еврейских подданных меры, которые напоминают эдикты, изданные в 1492 г. католическими королями, то это потому, что православная Русь имеет много общего с католической Испанией пятнадцатого века» (Leroy-Beaulieu 1891: VIII). Это мнение диаметрально противоположно российскому. Мнения -товар недорогой, их полно у всякого из нас. Именно поэтому, я думаю, чтобы лучше представить и своего персонажа, и насколько он соответствовал своей эпохе, стоит посмотреть на предпоследнего царя не только с позиции Шереметева, но и Леруа-Болье, Н.Н. Фирсова. Не только в.к. Александра Михайловича, но и лорда Солсбери. Иначе выходит, что мы упорно остаемся в той параллельной реальности, которую Александр III делил с Изабеллой Католической. После падения самодержавия историки в течение 70 лет представляли Александра III в черном свете; начиная с 1990х годов, его биографы вслед за придворными мемуаристами и дореволюционными идеологами шовинистского толка из всех возможных цветов выбрали белый. Не допуская в своем «историческом полотне» иных оттенков, они лишают себя возможности создать более или менее убедительную фигуру. Кто знает, к каким прозрениям может привести сопоставление противоположных взглядов на популярного нынче самодержца тех, кто не откажется, подобно средневековому монаху, смотреть в телескоп, дабы не усомниться в своей вере. Архивные документы РГИА ф. 472 – Канцелярия Министерства Императорского Двора. РГИА, ф. 472, оп. 7, д. 618. Шервашидзе 1901 – Г.Д. Шервашидзе- Е.П.Озеровой, 29.11.1901, ОПИ ГИМ, ф. 25, оп. 2, д. 366, лл. 27-8. Victoria of Hesse 1882 – Princess Victoria of Hesse to Queen Victoria. 1.06.1882. Royal Archives Windsor. RA VIC/MAIN/D/11/194. Dufferin 1881 – Lord Dufferin to Lord Granville. March 1881. Royal Archives Windsor. RA VIC/MAIN/H/43/84. Monson 1886 – Sir Edmund Monson to Lord Iddlesleigh. 16.9.1886. The National Archives UK. FO 425/502. No 5315. Salisbury 1887 – Lord Salisbury to Queen Victoria. 30.1.1887. Royal Archive Windsor. RA VIC/MAIN/I/55/54. Библиографический список Аксакова-Сиверс 2001 – Аксакова-Сиверс Т. Семейная хроника. Т. 1. М. 2001. Александр III 2013 – Александр III. Pro et Contra. М., 2013 Астанков 2014 – Астанков В.А. Государственная деятельность цесаревича Александра Александровича и его восприятие правительственной политики в 1865-1881 гг. Канд. дисс. МГУ, 2014. Боханов 1997 – Боханов А.Н. Николай II. М., 1997. Боханов 1998 – Боханов А.Н. Александр III. М., 1998. Вернадский 2007 – Вернадский В.И. Пережитое и передуманное. М., 2007. Готье Ю.В. 1928 – Готье Ю.В. К.П. Победоносцев и наследник Александр Александрович. 1865-1881 // Тр. Гос. Б-ка СССР им. В.И. Ленина. М. 1928. Вып.2. С. 107-134. Девятов 2014 – Девятов С. Двор российских императоров. Энциклопедия жизни и быта. Том 2. М., 2014 Дневник 1994 – Переписка императора Александра II с великим князем Константином Николаевичем. Дневник великого князя Константина Николаевича. 1857–1861. М., 1994. Дронов 2016 – Дронов И.Е. Император Александр III и его эпоха. М., 2016. Зайончковский 1966 – Зайончковский П.А. Александр III и его ближайшее окружение // Вопросы истории. 1966. № 8. Стр. 130-146. Зайончковский 1970 – Зайончковский П.А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. М., 1970. Зимин 2014 – Зимин И. Императорская кухня. XIX – начало XX века. М., 2014. Ключевский 1894 – Ключевский В.О. Памяти в бозе почившего государя императора Александра III. М., 1894. Ключевский 2003 – Ключевский В.О. Записные книжки. М., 2003. Корольков 1901 – Корольков К. Жизнь и правление Императора Александра III (1881-1894). Киев, 1901. Кривенко 2013 – Кривенко В.С. В министерстве двора. Александр III. Pro et Contra. М., 2013. Кудрина 2000 – Кудрина Ю. Из переписки Александра Александровича Романова и его супруги Марии Федоровны // Вопросы истории. 2000. №№ 4-5. https://libmonster.ru/m/articles/view/ Из-переписки-Александра-Александровича-Романова-и-его-супруги-Марии-Федоровны Куприн 1958 – Куприн А.И. Собрание сочинений, т. VI. М., 1958. Ламздорф 2003 – Ламздорф В.Н. Дневник 1886-1890. Минск, 2003. Майорова 2012 – Майорова Е.И. Богатырь на русском троне. М., 2012. Малеванов 2002 – Малеванов Н.А. Предисловие // Великий князь Александр Александрович. М., 2002. Милютин 2009 – Милютин Д.А. Дневник 1879-1881. М., 2009. Мясников 2016 – Мясников А.Л. Александр III. М., 2016. Пронина 2018 – Пронина И.А. Рец.: Дронов И.Е. Александр III и его эпоха // Историческая Экспертиза. 2018. № 1. С. 253-265. О чем могут рассказать 2015 – О чем могут рассказать парадные портреты Александра III // Родина. 2015. №2. Татищев 2002 – Татищев С.С. Детство и юность великого князя Александра Александровича.[1904] // Великий князь Александр Александрович. М., 2002. Толмачев 2007 – Толмачев Е. Александр III и его время. М., 2007. Фирсов 1925 – Фирсов Н.Н. Александр III // Былое. 1925. № 1. С. 85-108. Фирсов, 1909 – Фирсов Н.Н. Воспоминания о цесаревиче Николае Александровиче и императоре Александре II в юности // Исторический Вестник (1909), т. 115, стр. 44-75. Фишер 2008 – Фишер К. Записки сенатора. М., 2008. Черникова 2011 – Черникова Н.В.(сост.) В.П. Мещерский. Письма к великому князю Александру Александровичу 1863–1868. М., 2011. Шереметев 2001– Шереметев С.Д. Мемуары графа С.Д. Шереметева. Москва 2001. Ясинский 1926: 208 – Ясинский Иер. Роман моей жизни. М.;Л., 1926. Аlexander Grand Duke of Russia 1932 – Аlexander Grand Duke of Russia. Once a Grand Duke. New York, 1932 Bensidoun 1990 – Bensidoun Sylvain. Alexandre III. 1881-1894. P., 1990. Bensidoun 1993: 429 – Bensidoun Sylvain. Un Tsar méconnu. Alexandre III (1881-1894) // Revue Historique, T. 288, Fasc. 2(584) (oct.-dec. 1993), pp. 429-441. Brein 2010 – Brein Josef. Anton Graf Wolkenstein-Trostburg. Sein Wirken als österreichisch-ungarischer Botschafter in St. Petersburg von 1882 bis 1894. Universität Wien, 2010. Cunliffe-Owen 1892 – Cunliffe-Owen, Marguerite. Within Royal Palaces. Boston, 1892. Iswolsky 1922 – Iswolsky А.P. Le Comte Witte // La Revue de Paris, 1.11.1922. Kalugin 2015 – Kalugin Dmitry. Soviet Theories of Biography and the Aesthetics of Personality // Biography. vol. 38, No 3 (Summer 2015). pp. 343-362. Kaplan 2017 – Kaplan Vera. Historians and Historical Societies in the Public Life of Imperial Russia. Bloomington, 2017. Kropotkin 1899 – Kropotkin Petr. Memoirs of a Revolutionist. Boston, 1899. Leroy-Beaulieu 1893 – Leroy-Beaulieu А. The Empire of the Tsars and the Russians. Vol.1. New York, 1893. Rich & Fisher 1955 - Rich Norman & M.H. Fisher. The Holstein Papers. V. 1. Memoirs and political observations. Cambridge 1955. Röhl 1998 – Röhl John. Young Wilhelm. Cambridge U. Press, 1998. Wortman 2000 – Wortman Richard. Scenarios of Power. Princeton, 2000. References Аksakova-Sievers T. Semeinaia khronika. Vol. 1. M. 2001. Аlexander Grand Duke of Russia. Once a Grand Duke. New York, 1932 Aleksandr III. Pro et Contra. M., 2013. Astankov V.A. Gosudarstvennaia deiatelnost tsesarevicha Aleksandra Aleksandrovicha i ego vospriiatie pravitelstvennoi politiki v 1865-1881gg. PhD. Diss. MSU. 2014. Bensidoun Sylvain. Alexandre III. 1881-1894. P., 1990. Bensidoun Sylvain. Un Tsar méconnu. Alexandre III (1881-1894) // Revue Historique, T. 288, Fasc. 2(584) (oct.-dec. 1993), pp. 429-441. Bokhanov A.N Aleksandr III. М., 1998. Bokhanov A.N. Nikolai II. M., 1997. Brein Josef. Anton Graf Wolkenstein-Trostburg. Sein Wirken als österreichisch-ungarischer Botschafter in St. Petersburg von 1882 bis 1894. Universität Wien. 2010. Chernikova N.V. (ed).V.P. Meshchersky. Pisma k velikomu kniaziu Aleksandru Aleksandrovichu 1863-1868. М., 2011. Cunliffe-Owen, Marguerite. Within Royal Palaces. Boston, 1892. Devyatov S. Dvor rossiiskikh imperatorov. Enzyklopediia zhizni I byta. Vol. 2. M. 2014. Dronov I. E. Imperator Aleksandr III I ego epokha. М., 2016. Firsov N.N. Aleksandr III // Byloe. 1925. № 1. pp. 85-108. Firsov N.N. Vospominaniia o tsesareviche Nikolae Aleksandroviche I imperatore Aleksandre III v yunosti // Istoricheskii Vestnik (1909), vol. 115, pp. 44-75. Fischer K. Zapiski senatora. М., 2008. Gotye Yu. V. K.P. Pobedonostsev I naslednik Aleksandr Aleksandrovich 1865-1881 // Trudy. Gos. Biblioteka SSSR im. V.I. Lenina. Vol. 2. M. 1928. pp. 107-134. Iswolsky А.P. Le Comte Witte // La Revue de Paris, 11.1.1922. Kalugin Dmitry. Soviet Theories of Biography and the Aesthetics of Personality // Biography. vol. 38, No 3 (Summer 2015). pp. 343-362. Kaplan Vera. Historians and Historical Societies in the Public Life of Imperial Russia. Bloomington, 2017. Kliuchevskii V.O. Pamiati v boze pochivshego gosudaria imperatora Aleksandra III. М., 1894. Kliuchevskii V.O. Zapisnye knizhki. М. ,2003. Korolkov K. Zhizn I pravlenie Imperatora Aleksandra III. (1881-1894). Кiev, 1901. Kropotkin P. Memoirs of a Revolutionist. Boston. 1899. Kudrina Yu. Iz perepiski Aleksandra Aleksandrovicha Romanova I ego suprugi Marii Fedorovny // Voprosy istorii. 2000. No. 4-5. Kuprin A.I. Sobranie sochinenii. Vol. VI. М., 1958. Lamsdorff V.N. Dnevnik 1886-1890. Minsk, 2003. Leroy-Beaulieu А. The Empire of the Tsars and the Russians. Vol.1. New York, 1893. Maiorova E.I.Bogatyr na russkom trone. М., 2012. Miasnikov A.L. Aleksandr III. М., 2016. Miliutin D.A.Dnevnik 1879-1881. М., 2009. O chem mogut rasskazat paradnye portrety Aleksandra III // Rodina 2015. No 2. Perepiska imperatora Aleksandra II s velikim kniazem Konstantinom Nikolaevichem. Dnevnik velikogo kniazia Konstantina Nikolaevicha. 1857-1861. М., 1994. Pronina I.A. Review of Dronov I.E. Aleksandr III I ego epokha // Istoricheskaia Expertiza 2018 No 1, pp. 253-265. Rich Norman & M.H. Fisher. The Holstein Papers. V. 1. Memoirs and political observations. Cambridge 1955. Röhl John. Young Wilhelm. Cambridge U. Press, 1998. Sheremetev S.D. Memuary grafa S.D. Sheremeteva. М., 2001. Tatishchev S.S. Detstvo I yunost velikogo kniazia Aleksandra Aleksandrovicha // Velikii kniaz Aleksandr Aleksandrovich. М., 2002 [1904] . Tolmachev E.P. Aleksandr III i ego vremya. М., 2007. Velikii kniaz Aleksandr Aleksandrovich М., 2002. Vernadsky V.I. Perezhitoe I peredumannoe. М., 2007. Wortman Richard. Scenarios of Power.Princeton, 2000. Yasinskii Jer. Roman moei zhizni. М.; L. 1926. Zaionchkovskii P.A. Rossiiskoe samoderzhavie v kontse XIX stoletiia. М., 1970. Zaionchkovskii P.A. Aleksandr III I ego blizhaishee okruzhenie // Voprosy istorii. 1966. No 8. Pp.130-146. Zimin I. Imperatorskaia kukhnia.XIX- nachalo XX vv. М., 2014. [1] Приношу благодарность Ю.А. Сафроновой, Ф.И. Мелентьеву и А.П. Шевыреву за рецензии, которые очень помогли в работе над статьей. М.С. [2] Цель статьи- не анализ всех доступных биографий императора, а взгляд на то, что, по мнению автора, объединяет некоторые публикации (Корольков 1901; Татищев 2002 [1904]; Шереметев 2001; Grand Duke Alexander of Russia 1932; Боханов А.Н.1998; Толмачев 2007; Майорова 2012; Мясников 2016; Дронов 2016). [3] Характерно для жанра, что А.Н. Боханов сам стал по этому вопросу «первоисточником», который цитируют современные книги, где упоминается Александр III ( Девятов 2014 ;Зимин 2014) "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Уважаемая редакция! С большим интересом прочитал статью В.В.Видеманна «Две модели капитализма», опубликованную во 2 номере вашего журнала за 2023 г. Заявив темой публикации «сравнительный анализ англосаксонской и рейнской модели экономики», автор показал, прежде всего, связь экономики и юриспруденции, а также те институциональные изменения, которые происходят в последние 30 лет в мире, выделяя в том числе реиндустриализацию и милитаризацию, изменения в социально-классовой структуре, появление новых социально-политических конфликтов: индустриальный капитал против финансового, владельцы сельскохозяйственных угодий против «сырьевиков», и так далее. Такого рода междисциплинарный анализ очень ценен для меня, как заведующего выпускающей кафедрой технического ВУЗа: для поступивших в магистратуру экономика, право, социология, история – «самостоятельно существующие миры», слабо связанные между собой и реальным бизнесом, а анализ текущих (в 20-е годы 21 века) процессов - запутан в период обучения в бакалавриате преподавателями кафедр общественных наук, где еще Маркса как-то знают и помнят, а вот про «сегодня» - только набор штампов с телевизионных государственных каналов. Приходится ухитряться восстанавливать понятийную рамку, используя материалы такого рода, как упомянутая статья Видеманна, связывая то, что получено студентами в российском бакалавриате, с современными представлениями, концепциями и тенденциями мирового развития. Вместе с тем после прочтения статьи у меня остался серьёзный вопрос: почему автор не упоминает ESG-тематику, устойчивое развитие, Европейскую зеленую сделку? Как специалист в энергетике я понимаю, что это не только шумные общественные акции протеста, заполнившие медиа-пространство, но есть очень много сущностного и «сутевого». Например, реиндустриализация «железного пояса» в США стала возможна из-за снижения стоимости энергии, а это, в свою очередь - из-за революции в области возобновляемых источников энергии. Происходят серьезные социальные изменения , когда потребители энергии становятся «просьюмерами» (prosumer, от professional либо producer + consumer — «профессиональный потребитель» либо «производитель-потребитель»), устанавливая солнечные батареи на крышу и продавая излишки энергии. В развитых странах радикально меняется культура потребления – знаю это не только из научных публикаций, а четко вижу это на микро-примере своих внуков, живущих в Брюсселе. На самом деле ESG процессы (такие, как Зеленая сделка Евросоюза) затрагивают фундаментальные социальные процессы, меняя граничные условия, критерии эффективности, мотивацию в экономике, и мне приходится это осмыслять и объяснять студентам (хотя занимаюсь прикладными инженерными вопросами - ВИЭ и энергоэффективность). Было бы интересно узнать позицию В.В.Видеманна (и может быть еще кого-то) по этим вопросам, Василий Зубакин, доктор экономических наук, заведующий кафедрой Возобновляемых источников энергии Российского университета нефти и газа им. Губкина В.В. Видеманн Две модели капитализма 16.03.2023 https://www.istorex.org/post/%D0%B2-%D0%B2-%D0%B2%D0%B8%D0%B4%D0%B5%D0%BC%D0%B0%D0%BD%D0%BD-%D0%B4%D0%B2%D0%B5-%D0%BC%D0%BE%D0%B4%D0%B5%D0%BB%D0%B8-%D0%BA%D0%B0%D0%BF%D0%B8%D1%82%D0%B0%D0%BB%D0%B8%D0%B7%D0%BC%D0%B0 "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Эрлих С.Е. Книга о жертвенности, написанная в эпоху консюмеризма. Рец.: Киянская, Оксана. Люди двадцатых годов. Декабрист Сергей Муравьев-Апостол. Москва: РИПОЛ классик, 2023. 768 с. Рецензент сравнивает новую книгу О.И. Киянской со знаменитой биографией С.И. Муравьева-Апостола «Апостол Сергей» Н.Я. Эйдельмана, и показывает, что фрондирующий советский историк постарался не заметить, как восстание Черниговского полка превратилось в пьяный погром евреев и других непривилегированных групп населения. Заслуга Киянской состоит в том, что она описала это восстание как трагедию ее руководителя-идеалиста, столкнувшегося с реальностью «русского бунта». К недостаткам книги рецензент относит попытку совместить биографию декабриста с историей тайных обществ, в результате чего книга разрослась в объеме до почти 800 страниц и «арка героя» рухнула. Ключевые слова:. С.И. Муравьев-Апостол, тайные общества декабристов, восстание Черниговского полка, Н.Я. Эйдельман, О.И. Киянская Сведения об авторе: Сергей Ефроимович Эрлих, доктор исторических наук, главный редактор журнала «Историческая экспертиза» (https://www.istorex.org/), Email: nestorhistoria2017@gmail.com Serguey Ehrlich. A book about sacrifice, written in the era of consumerism. Rev.: Kiyanskaya O.I. Ljudi dvadcatyh godov. Dekabrist Sergej Murav'ev-Apostol. Moskva: RIPOL klassik, 2023. 768 s. The reviewer compares the new book by O.I. Kiyanskaya with the famous biography of S.I. Muravyov-Apostol, written by N.Ya. Eidelman and shows that the famous Soviet historian tried not to notice how the uprising of the Chernigov regiment turned into a drunken pogrom of Jews and other unprivileged groups. The merit of Kiyanskaya is that she describes this uprising as a tragedy of its idealist leader, who faced the reality of a “Russian mutiny.” The reviewer notes that an attempt of Kiyanskaya to combine the biography of a Decembrist with the history of Decembrists’ secret societies, has an unsuccessful result, the book has grown to almost 800 pages and the “hero’s arc” collapsed. Key words: S.I. Muravyov-Apostol, secret societies of the Decembrists, uprising of the Chernigov regiment, N.Ya. Eidelman, O.I. Kiyanskaya Short bio: Serguey Ehrlich, PhD, the Chief-Editor of The Historical Expertise (https://www.istorex.org/). Email: nestorhistoria2017@gmail.com Содержание новой книги О.И. Киянской значительно шире названия. В ней наряду с биографией С.И. Муравьева-Апостола представлена генеалогия «муравейника», рода Муравьевых, давшего восемь членов тайных обществ, приводятся подробные сведения о родителях декабриста, об его сестрах и братьях, в том числе о двух других участниках «южного бунта» Матвее и Ипполите, а также о верном друге руководителя Васильковской управы М.П. Бестужеве-Рюмине. Биографические сюжеты то и дело прерываются обширными экскурсами в историю тайных обществ. Считаю своим первоочередным долгом ответить тем «машинистам экскаватора» из социальных сетей, которые монографию Киянской не читали, но пытаются «срезать» автора десятка новаторских книг о декабристах риторическим вопросом: «Реально ли добавить что-то существенное к “культовой” биографии “Апостола Сергея” за авторством Н.Я. Эйдельмана?» Считаю, что Оксана Ивановна радикально пересмотрела многие выводы Натана Яковлевича. В этом легко убедиться, если сравнить каким образом в их работах интерпретируется «военная революция» под руководством С.И. Муравьева-Апостола. Киянская с опорой на многочисленные свидетельства описывает «южный бунт» Черниговского полка как, прежде всего, погром евреев и других непривилегированных групп населения, осуществленный пьяными солдатами, которые вышли из подчинения (С. 621–646). Это позволяет предположить, что когда в 1836 Пушкин писал: «Не дай Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный», — он не только пугачевщину имел в виду. У Эйдельмана напрасно искать нечто подобное. Так слово «пьяный» применительно к неизвестному «нижнему чину» восставшего Черниговского полка встречается в его «повести» один раз в цитате из документа, который характеризуется как «впечатления васильковских обывателей» (Эйдельман 1975: 253). «Впечатления» — это нечто субъективное, не обязательно соответствующее реальности. К тому же принадлежат они «обывателям» (слово, имевшее уничижительный смысл в советское время). Поэтому подобным свидетельствам нельзя доверять. Но даже если «обыватели» все-таки не солгали, то единственный пьяный «нижний чин» не может считаться «типичным» революционным солдатом. А вот как Натан Яковлевич описывает «революционные» грабежи: «Солдаты все видят. По соседним усадьбам бродят небольшие группки, решившие погулять, распить задаром водку в корчмах, поживиться. Неподалеку, однако, гуляют и грабят жителей представители противной стороны во главе с поручиком князем Коребут-Воронецким» (Эйдельман 1975: 280). Посредством междометия «однако» задействуется запрещенный риторический прием, в просторечии именуемый «взаимозачет». Время, дескать, было такое. «Гуляли» не только «наши», но и «противная сторона». Но если «наши» просто «решили погулять», то «ихние» не только «гуляли», но и вдобавок «грабили жителей». Перелагая основную ответственность за грабежи с восставших на их «душителей», Эйдельман обтекаемо характеризует действия «революционеров». Контекст высказывания позволяет предположить, что малочисленные «группки» не обязательно состояли из восставших «солдат», которые лишь «видели», т.е. безучастно наблюдали за теми, кто решил «поживиться». Кроме того, «группки» покушались исключительно на помещичьи «усадьбы» и «корчмы» торгашей, следовательно, происходила справедливая «экспроприация экспроприаторов». К тому же она протекала не прямо на глазах офицеров-декабристов, как это следует из документов, а где-то по «соседству». Эйдельман резюмирует, что сообщения о грабежах, совершенных «пламенными революционерами» в солдатских шинелях — это «бешеная контрпропаганда» власти, т.е. клевета (Эйдельман 1975: 259, 292, 300). Из сравнения двух описаний «южного бунта»/«восстания Черниговского полка» очевидно, что работа Киянской представляет большой шаг новизны и не просто уточняет, а опровергает ряд принципиальных положений книги Эйдельмана. К сожалению, автор рецензируемой книги не объясняет причины «куриной слепоты», поразившей ее маститого предшественника при описании хода восстания. Преодоление историографических мифов требует ответа на вопрос: только ли опасения, что книга «не пройдет» сквозь строй церберов главлита сыграли здесь решающую роль или у Эйдельмана были иные соображения, чтобы приукрасить историю? Киянская подробно рассматривает три стадии «социализации» главного героя, в ходе которых сформировалось его мировоззрение: семейное воспитание, учеба, участие в наполеоновских войнах. Отец — Иван Матвеевич был по характеристике Александра Дюма «замечательным филологом, главным образом эллинистом». Библиограф С.Д. Полторацкий, не отрицая учености «эллиниста», охарактеризовал его как «черстводушного ученого и эгоиста». «Эгоист» экономил на содержании семьи, хотя растратил на собственные удовольствия немалое состояние. Был, как и положено пропагандисту, лицемером. В «Письмах из Москвы в Нижний Новгород» (1813–1815) «повествователь яростно агитирует против французского воспитания молодых русских дворян», забывая, что «собственные семеро детей Ивана Матвеевича <…> росли в Париже» (С. 55) и русский язык Матвей и Сергей начали учить в 1808. Хотя Иван Матвеевич «во всех служебных делах ориентировался на высшее начальство», иногда он позволял себе фрондировать. Его «либеральные» выступления в Сенате и Главном правлении училищ породили слух, что он «перед 14 декабря 1825 г. обещал столичным заговорщикам поддержку» (С. 86) и, возможно, поэтому он был вынужден покинуть Россию еще до казни сына. Мать — Анна Семеновна (урожденная Черноевич) также не была лишена литературных амбиций. Один из французских сентиментальных романов «Пример матерям» был опубликован в ее переводе в 1791. Киянская находит любопытные параллели между романом и судьбой переводчицы и заключает, что «Пример матерям» стал для матери трех декабристов одним из примеров того «какими качествами должен обладать добродетельный и образованный молодой человек» (С. 111). Т.е. для образованных людей той эпохи литература, наряду с историей, была «наставницей жизни». Сведения о родственном окружении дают представление о том, каким образом семейное воспитание повлияло на взгляды будущего декабриста. Литературно ориентированная педагогика Анны Семеновны и «либерализм» в рамках дозволенного Ивана Матвеевича прямо сказались на том, что Сергей Муравьев-Апостол не только получил хорошее образование («по памяти цитировал Вергилия, Горация, Овидия, Мольера и того же Карамзина» (С. 125)), но и всерьез увлекся освободительными идеями, а отцовская «экономическая политика», сводившаяся к более чем скромному содержанию детей, косвенно побуждала сделать стремительную карьеру в результате революции. Второй этап «социализации» — учеба, которую Матвей и Сергей начали в парижском частном пансионе Хикса, где они учились «наиболее латинскому и греческому языкам». Вернувшись в Россию, они продолжили обучение в Институте инженеров путей сообщения. Матвей учебную программу «ниасилил», а Сергей успешно сдал выпускные экзамены и в мае 1812 был произведен в подпоручики инженерной службы. Знаменитый афоризм: «Мы были дети 12-го года», — принадлежит Матвею Муравьеву-Апостолу. Оба брата достойно (с ранами и наградами) прошли и этот этап «школы жизни». Победа над Наполеоном приучила «молодых дворян к мысли, что от их личной воли, старания, мужества зависит судьба отечества» (С. 195). Эта мысль в итоге привела группу «молодых ветеранов» наполеоновских войн, включая Матвея и Сергея, к решению создать в начале Союз спасения или верных сынов отечества (1816–1817), а потом Союз благоденствия (1818–1821). Братья особой активности в этих тайных обществах не проявляли. Единственно, в ходе собрания, где обсуждался план цареубийства (так называемый «московский заговор» 1817), Матвей зачитал письмо приболевшего Сергея, в котором тот высказался против этого плана, видя «скудность средств их и совершенную невозможность начинания какого-либо действия». Т.е. братья стремились охладить горячие головы, готовые обнажить «цареубийственный кинжал». Возможно, что Сергей и его старший брат постепенно «отклонились» бы от заговора как это сделали многие участники ранних тайных обществ. Но вмешался случай. Солдаты лейб-гвардии Семеновского полка, где служили братья, взбунтовались в ночь с 16 на 17 октября 1820. Члены тайного общества, скорее всего, не имели непосредственного отношения к «Семеновской истории». С.И. Муравьев-Апостол, как и другие офицеры, тщетно пытался тогда удержать своих подчиненных в повиновении. Мнительный Александр I воспринял солдатский протест против жестокого обращения командира полка Ф.Е. Шварца как часть обширного заговора, едва ли не руководимого «мировой закулисой». Распорядился строго наказать зачинщиков и разбросать солдат и офицеров по различным армейским частям. Сергей и, что вдвойне несправедливо, Матвей, который во время Семеновской истории вообще находился далеко от Петербурга, были исключены из гвардии и переведены в армию. На успешной военной карьере братьев был поставлен крест. Единственным намеком на то, что за солдатами мог стоять кто-то из «образованных», стали анонимные прокламации, найденные уже после подавления бунта. Первая из них была обнаружена в конце ноября 1820 во дворе казарм Преображенского полка. Н.К. Шильдер и В.И. Семевский усматривают текстуальные совпадения между этой прокламацией и знаменитым «Православным катехизисом», сочиненным С.И. Муравьевым-Апостолом совместно с другим бывшим семеновцем М.П. Бестужевым-Рюминым и зачитанным перед солдатами Черниговского полка 31 декабря 1825. Киянская упоминает об этих «странных сближениях» и отмечает, что «с текстом прокламаций Сергей Муравьев-Апостол был знаком» (С. 267), не вступая в текстологический спор с предшественниками. Если их версия справедлива, то маловероятно, что Сергей Иванович был лишь читателем прокламации от ноября 1820, которая так его «всего перепахала», что он запомнил ее положения и воспроизвел их пять лет спустя в «Катехизисе». Более вероятно, что автор «прелестного письма» 1820 года, адресованного солдатам-преображенцам, в 1825 воспроизвел свои излюбленные тезисы, обращаясь к восставшим солдатам-черниговцам. В пользу этой версии свидетельствует донос от 13 декабря 1825, согласно которому С.И. Муравьев-Апостол в 1820 показывал неназванному каптенармусу Семеновского полка «письма, которые писали семеновцы преображенцам, прося защитить их» (Мандрыкина 1954: 120). Речь могла идти об унтер-офицере Бобровском, каптенармусе роты, которой командовал Муравьев. В декабре 1820 по приказу своего командира, снабдившего Бобровского «чужим мундиром и фальшивым удостоверением», тот пробрался в Петропавловскую крепость, встретился там с арестованными однополчанами и «принес на волю разные слухи, ходившие среди семеновцев» (С. 266). Возможно, что будущий вождь «южного бунта», в отличие от соратников по тайному обществу, не испугался «движения народных масс» в солдатских шинелях и пытался по горячим следам, скорее всего в одиночку, трансформировать «Семеновскую историю» в «военную революцию». В рецензируемой книге Киянская не рассматривает версию о том, что прокламацию 1820 и Катехизис 1825 мог писать один человек. Было бы замечательно, если бы проверка данной гипотезы стала темой одной из ее будущих публикаций. Киянская подчеркивает, что оказавшись, по сути, в ссылке (ведь Пушкина в 1820 тоже формально перевели на Юг служить под началом И.Н. Инзова), Сергей Муравьев «обдумывал житье» и заново решал «делать жизнь с кого». Для этого он занимался по его словам «философским изучением истории», читал «Теогонию» Гесиода, где повествуется о происхождении не только богов, но и героев, а также Маккиавели, который в трактате «Государь», пишет, в частности, о тех, «кто приобрел власть не милостью судьбы, а личной доблестью». Первым в череде таких людей Макиавелли называет библейского пророка Моисея, сделавшегося «достойным собеседовать с Богом». «Личная доблесть» маккиавелевского Моисея, предшественника Наполеона, глубоко запала в душу «неверноподданного». В мае 1821 опальный заговорщик пишет папеньке: «Надо поступать как Моисей». В этом же письме Муравьев-сын формулирует свое понимание теории «Героя и толпы»: «Люди делятся на два класса: одни рождены, чтобы управлять, другие — быть ведомыми». Разумеется, что себя «Апостол Сергей» относил к рожденным управлять прирожденными рабами в духе: «Я заставлю вас быть свободными!» Сочетание религиозных образов с либеральными идеями было приметой времени. Один из современников — А.С. Стурдза — писал тогда «Христианство — это религия свободы!» Этот религиозно-либеральный симбиоз эпохи позже в частности воплотился в знаменитом «Православном катехизисе». Религиозная вера в свободу побуждала к действию. С.И. Муравьев-Апостол вместе с другим «репрессированным» семеновцем М.П. Бестужевым-Рюминым «развернули агитацию». Создали Васильковскую управу тайного общества, вели переговоры с поляками о совместных действиях, приняли в состав своего заговора членов Общества соединенных славян, разрабатывали план мятежа в Лещинском лагере (лето 1825) и похода на Петербург. Это все хорошо известно. Но совсем не известна деятельность С.И. Муравьева-Апостола в качестве презуса — председателя комиссии военного суда. Киянская нашла архивные документы о том, как был спасен от тюремного заключения и позора оклеветанный майор Борщов. Это расследование, потребовавшее от «презуса» значительных затрат времени и сил, демонстрирует огромный запас «неабстрактного гуманизма» у руководителя Васильковской управы, который «добиваясь справедливости, был внимательным, требовательным, не жалевшим ни себя, ни других» (С. 432). Узнав о поражении восставших 14 декабря в Петербурге, руководители Васильковской управы решили не сдаваться и все-таки воплотить свою давнюю мечту, произвести «военную революцию» по примеру испанского бунтовщика Риего. Они попытались заручиться поддержкой других членов тайного общества, в том числе двоюродного брата Муравьева-Апостола командира Ахтырского гусарского полка А.З. Муравьева, но везде потерпели неудачу. Потом Сергей вместе с братом Матвеем были арестованы. Они, как и Пестель в окрестностях Тульчина, не оказали сопротивления при аресте. На этом все должно было закончиться. Но тут вмешалась «роль личности в истории». Четверо членов тайного общества ворвались в хату, где Сергей Муравьев мирно пил чай с арестовавшим его командиром Черниговского полка Г.И. Гебелем и начали избивать последнего. Теперь пути назад не было. Начала вершиться «военная революция», о которой столько мечтали декабристы. Как объяснить солдатам, что необходимо повиноваться революционному командиру? В Петербурге заговорщики цинично использовали солдатскую массу, объявляя, что хранят верность присяге «истинному императору» Константину I, и в итоге поставили «служивых» под правительственную картечь. Возвышенный «Апостол Сергей» не мог позволить, чтобы лживые средства оправдывали великую цель. Его и Бестужева-Рюмина «Православный катехизис», где со ссылками на Библию утверждается, что народ имеет право свергнуть неправедного царя, был зачитан перед строем: «Во втором часу зимнего дня на городской площади был провозглашен единым царем Вселенной Иисус Христос» (П.Е. Щеголев). Но «стихийный монархизм» глубинного солдатского народа не позволил воспринять идеи народоправства в религиозной упаковке. Видя, что рядовые «военной революции» ропщут, их командир «опять возобновил внушения свои насчет соблюдения присяги, данной Цесаревичу». Но было поздно. Солдаты поняли, что батальонный командир не поставлен командовать полком царским соизволением. Он — самозванец. Сразу же начались пьянство и мародерство. Муравьев не решился показательно расстрелять первых мародеров. Напротив, пытался подкупать подчиненных денежными подношениями. Восставшая боевая единица стремительно теряла управление. Последним актом этой отнюдь не оптимистической трагедии стал марш пехоты по открытому полю навстречу правительственным войскам — кавалерии и артиллерии. Этот безумный с военной точки зрения маневр Киянская объясняет вслед за Эйдельманом «диалектической» революционной логикой: Муравьев надеялся, что члены тайного общества славяне-артиллеристы побудят правительственные войска переменить сторону. Считаю, что с не меньшей долей вероятности возможна и другая интерпретация: главарь шайки пьяных мародеров, в которую превратился Черниговский полк, не знал как прекратить бунт «без царя в голове» и предпочел ужасный конец ужасу без конца. Потом были следствие, суд, казнь, когда «виселица — по словам Герцена — превращается в Крест», и пребывание в благоговейной памяти поколений русской интеллигенции, которая, увы, «была навсегда, пока не кончилась». Именно запросы «целевой аудитории», поднаторевшей находить антисоветские «аллюзии» в «неконтролируемом подтексте», даже в тех случаях, когда их в действительности не было, во многом обусловили успех эйдельмановской «повести о Сергее Муравьеве-Апостоле» в 1975. После 1991 наша святая интеллигенции трансформировалась по своим ценностным установкам и поведенческим стандартам в нижний слой среднего класса, т.е. в мелкую буржуазию или попросту в мещанство. Поэтому книга Оксаны Ивановны о герое-идеалисте, у которого «жертвенность органично сочеталась <…> с уверенностью в том, что ход мировой истории определяют сильные личности» (С. 380), не может вызвать резонанс в наших безжертвенных душах, коррумпированных консюмеризмом. Сегодня больше интереса вызывают деятели прошлого «с червоточиной», вроде героев предыдущих биографических исследований Киянской — Пестеля и Рылеева, считавших, что благая цель оправдывает криминальные средства. Но это никак не отменяет достоинств новаторской книги, повествующей о том, как «чистый герой» (З.Н. Гиппиус о декабристах) гибнет в столкновении с «объективной реальностью, данной нам в ощущении». К недостаткам рецензируемой работы я в первую очередь отнес бы ее объем — 768 страниц. Он обусловлен попыткой сочетать несочетаемое: биографию одного из руководителей тайных обществ с историей тайных обществ. Это приводит к тому, что автор то и дело забывает о своем герое и повествует о событиях, к которым тот не имел непосредственного отношения. В результате нарушения единства времени, места и действия «арка героя» распадается на куски. Сами по себе исторические экскурсы чрезвычайно интересны. Я бы отметил две продуктивных гипотезы, существенно меняющие наши традиционные представления. Первая — указывает на связь между учреждением Союза благоденствия и деятельностью «суперминистерства» духовных дел и народного просвещения князя А.Н. Голицына, вокруг которого было учреждено несколько «неправительственных организаций»: Библейское общество, Вольное общество любителей российской словесности, Общество для заведения училищ по методе взаимного обучения («ланкастерские школы») и ряд филантропических организаций. Декабристы не только участвовали в работе упомянутых обществ, но структура Союза благоденствия во многом совпадала с направлениями деятельности и министерства, и названных «NGO». Другая возможная связь, по мнению Киянской, – это активизация деятельности северных декабристов в 1823 в контексте обострения борьбы царских фаворитов Голицына и Аракчеева. Вторая гипотеза связана с деятельностью С.П. Трубецкого. В начале 1825 он неожиданно переводится из столицы в Киев. Киянская считает, что одной из причин было стремление нейтрализовать ищеек политической полиции. Она даже намекает, что Сергей Петрович мог отравить генерал-полицмейстера 1-й армии Ф.Ф. Эртеля (С. 527). Другая причина, «гедиминовича» Трубецкого не вдохновляло сотрудничество с дворянской «мелкотой» вроде Рылеева и Бестужевых. В Киеве он, возможно, вошел в сговор с командующим 4-м пехотным корпусом А.Г. Щербатовым, а также старался ссорить Муравьева-Апостола и Бестужева-Рюмина с Пестелем, чтобы нейтрализовать «наполеоновские» амбиции последнего. В Петербурге во время междуцарствия Трубецкой предлагал вывести войска за город и оттуда начать переговоры с Николаем. Киянская допускает, что тем самым князь стремился не допустить к власти рылеевскую «клику». Он отправил гонцов в Москву к генералу М.Ф. Орлову с приглашением возглавить загородный лагерь восставших, а также на юг к Муравьеву-Апостолу и Щербатову, поход которых на столицу империи мог кардинально изменить расстановку восставших сил в Петербурге. Разумеется, эти гипотезы нуждаются в тщательной проверке. Но уверен, что даже если они не подтвердятся, то будет обнаружен важный материал, по-новому освещающий историю тайных обществ. На мой взгляд, Оксане Ивановне стоит представить сюжеты из истории тайных обществ, рассмотренные в рецензируемом издании, в составе фундаментальной монографии по истории тайных обществ. Историки чрезвычайно нуждаются в подобном исследовании. Ведь после выхода обобщающего двухтомника М.В. Нечкиной «Движение декабристов» прошло уже почти семьдесят лет. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Киянская 2023 — Киянская О.И. Люди двадцатых годов. Декабрист Сергей Муравьев-Апостол. — Москва: РИПОЛ классик, 2023. Мандрыкина 1954 — Мандрыкина Л.А. Агитационная песня «Вдоль Фонтанки реки» и участие А. И. Полежаева в ее распространении // Литературное наследство. М.: Изд-во АН СССР, 1954. Т. 59. С. 101–122. Эйдельман 1975 — Эйдельман Н.Я. Апостол Сергей. Повесть о Сергее Муравьеве-Апостоле. М.: Политиздат, 1975. REFERENCES Kiyanskaya 2023 — Kiyanskaya O.I. Ljudi dvadcatyh godov. Dekabrist Sergej Murav'ev-Apostol. Moskva: RIPOL klassik, 2023. Mandrykina 1954 — Mandrykina L.A. Agitacionnaja pesnja «Vdol' Fontanki reki» i uchastie A. I. Polezhaeva v ee rasprostranenii // Literaturnoe nasledstvo. M.: Izd-vo AN SSSR, 1954. T. 59. S. 101–122. Eidel'man 1975 — Eidel'man N.Ja. Apostol Sergej. Povest' o Sergee Murav'eve-Apostole. M.: Politizdat, 1975. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Мария-Кристина Гальмарини: «Случилось, что жизнь привела меня в Россию и приобретенный там опыт и особенно личные связи прочно привязали меня к ней» Мария-Кристина Гальмарини, ассоциированный профессор Департамента истории имени Харрисона Раффина Тайлера в Колледже Уильяма и Мэри (Виргиния), e-mail: mgalmarinikaba@wm.edu. Автор книг: The Right to Be Helped: Entitlement, Deviance, and the Soviet Moral Order. Northern Illinois University Press, 2016. Ambassadors of Social Progress. A History of International Blind Activism in the Cold War. Cornell University Press; Northern Illinois University Press, 2024. Дорогая Кристина, наш журнал специализируется на исследованиях памяти. Поэтому в ходе интервью мы проверяем гипотезу Яна Ассманна о том, что коммуникативная (семейная) память современных людей ограничена тремя поколениями (промежутком 80-100 лет). Как глубока ваша семейная память? Семейная память, по моему мнению, определяется такими факторами как класс, местожительство (город или село), образование и гендер. Я происхожу из семьи наемных сельскохозяйственных работников (farm hands) из Северной Италии, из региона, где закон об обязательном начальном образовании начал исполняться, да и то не в полной мере, только после Второй мировой войны. Поэтому грамотность не входила в число важнейших ценностей у моих предков, которые были поглощены материальными заботами. В этой культуре нищенского существования было принято знать всех односельчан, но, похоже, не было свободного времени и сил, чтобы вспоминать прошлое. Моя личная память не простирается дальше бабки и деда с материнской стороны. А моя семейная память достигает только двух предшествующих поколений и при этом она постоянно претерпевает изменения, так как не опирается на письменные документы. Семейная память большинства современных людей включает трагические события Второй мировой войны. Как они отразились в вашей семейной памяти? В моей семье передается история об отце моей матери Джузеппе. Согласно этой истории дедушка (nonno) Джузеппе был в плену на территории Австрии и был спасен от пребывания в трудовом лагере семьей местного мясника, которая нуждалась в помощнике. У этой супружеской пары не было детей, поэтому они обратились к администрации лагеря в поисках работника. Мой дед умел забивать скотину и поэтому был выбран ими для работы. Я уже говорила, что никаких документов, подтверждающих эту историю, не сохранилось. Существуют лишь смутные воспоминания моей матери и ее братьев и сестер, что их отец ругался на немецком, когда сердился, и что в первые годы после войны на их адрес на Рождество приходили посылки с колбасой. Славистические исследования не особенно популярны среди западных ученых. Почему вы выбрали это направление? Может у вас есть предки из Восточной Европы? У меня нет восточноевропейских предков. Русский язык я учила во время учебы в колледже в Милане. В 1998 я впервые посетила Санкт-Петербург и в 2001 провела некоторое время в Москве. Меня сильно влекло к русскому языку, вашей культуре и людям. Поэтому я стремилась лучше изучить историю страны, сложными и на первый взгляд парадоксальными процессами которой я была очарована смолоду. Разумеется, мое интеллектуальное любопытство могло обратиться к другим историческим сюжетам (разве существуют страны, история которых не была бы сложной и парадоксальной?), но случилось, что жизнь привела меня в Россию и приобретенный там опыт и особенно личные связи прочно привязали меня к ней. Вы свободно говорите на русском и ваше произношение очень близко к речи носителей языка. Как вам удалось добиться этого? Итальянская фонетическая система не сильно отличается от русской. При этом мелодика наших языков во многом не совпадает, поэтому даже двадцать лет спустя я говорю на русском с итальянскими интонациями. А беглости речи мне удалось добиться, благодаря годам, проведенным в России, частым поездкам туда впоследствии и нынешнему ежедневному общению с русскоговорящими друзьями. Ваши книги и статьи преимущественно посвящены истории людей с особыми потребностями в Советском Союзе. Почему вы избрали эту тему? Я взялась за нее, когда начала работать над первой книгой «Право на помощь». Меня заинтересовало каким образом в послереволюционный период и в сталинском СССР понятие «помощь» эволюционировало вместе с правом на ее получение. Для рассмотрения этого вопроса я решила выявить в советском обществе группы людей, которые нуждались в помощи более других. Таким образом я пришла к исследованию истории Всесоюзных обществ слепых (ВОС) и глухих (ВОГ). Я посвятила много лет изучению деятельности этих организаций, особенно ВОС, и расширила рамки исследования, включив другие социалистические страны. Я старалась выяснить существовали ли какие-либо возможности для защиты прав слепых в восточноевропейских социалистических странах и когда обнаружила свидетельства их существования, то решила выяснить каким образом действия в поддержку людей с особыми потребностями в этих странах отличались от привычного для американского общества протестно-ориентированного активизма в этой сфере. В советское время и даже сейчас в России быть «инвалидом» — это своего рода стигма. Возможно причиной являются первобытные предрассудки, основанные на симпатической магии («подобное подобным»), но большинство наших граждан не только избегают контактировать с людьми с особыми потребностями, но даже не хотят их замечать, поэтому в российском публичном пространстве так мало пандусов и других приспособлений, позволяющих данным категориям передвигаться. Как бы вы объяснили этот дефицит сочувствия? Это действительно результат «архаического наследия», до сих пор не изжитого по причине насильственной, слишком стремительной и потому поверхностной модернизации советских людей или существуют другие причины? Я бы не сказала, что стигма порождена недостатком сочувствия и не согласна, что это исключительно советский феномен. Существует множество причин стигматизации людей с особыми потребностями и природа стигмы менялась как в историческом времени, так и в географическом пространстве. Говоря о сегодняшней России, хочу отметить, что отношение к человеческому разнообразию, включая телесные особенности, стало гораздо более терпимым, хотя стигматизация все еще в значительной степени распространяется на людей с интеллектуальными так называемыми «дефектами». Разумеется, тут предстоит еще многое сделать, но когда я наблюдаю инициативы в этом направлении, продвигаемые, например, музеем Гараж в Москве, то вижу зерна позитивных изменений, по меньшей мере, в сферах культуры и представления. Другое дело, как сделать общественную жизнь для этих категорий более доступной: здесь необходимо спросить, почему правительство не выделяет достаточных средств для преобразования инфраструктуры, почему, когда средства все-таки выделяются, преобразования в этой сфере ведутся столь некачественно и неэффективно. Что за инженеры планируют пандусы, которые упираются в стены? Это не шутка, но реальность, которую каждый может наблюдать в российских городах, если обратит внимание на вопросы доступности. Могли бы рассказать о вашем новом проекте по подготовке публикации переписки между бывшим итальянским военнослужащим, попавшим в плен на Восточном фронте в 1942, и русской медсестрой? Сейчас я работаю над двумя проектами, относящимися к истории итальянского военнопленного, который провел три года в советском военном госпитале в Мордовии, пока не был репатриирован осенью 1945. Первый проект – это научная публикация на русском его переписки с бывшей советской медсестрой, которая во время войны служила в том же госпитале. Благодаря счастливой случайности, они нашли друг друга в феврале 1992 и сразу начали вести интенсивную переписку, которая продлилась до 1999. В их письмах воспоминания о прошлом чередуются с размышлениями по поводу настоящего. Ценность данной переписки состоит в том, что наряду с памятью и ностальгией они представляют свидетельства о восприятии старости, состояния здоровья, семейных отношений в столь разных странах как Россия и Италия 1990-х. Второй проект представляет реконструкцию жизни того же итальянского военнопленного, начиная с его увлечения фашистскими идеями в довоенной молодости, до не простой адаптации к мирной жизни в послевоенной Италии. Этот проект основан на неопубликованных мемуарах итальянского участника названной переписки. Я буду писать об этом на английском для американских студентов и историков, интересующихся русской историей. Спасибо за интервью! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

О.В. Большакова Рец на кн.: Exeler Fr. Ghosts of war. Nazi occupation and its aftermath in Soviet Belarus. Ithaca: Cornell univ. press, 2022. XV, 345 p. О.В. Большакова Рец на кн.: Exeler Fr. Ghosts of war. Nazi occupation and its aftermath in Soviet Belarus. Ithaca: Cornell univ. press, 2022. XV, 345 p. Рецензируемая книга посвящена истории нацистской оккупации и послевоенного восстановления советской власти на территории Белоруссии. Основное внимание уделяется «политике возмездия» — процессам над предателями и пособниками фашистов. Ключевые слова: зарубежная историография, Вторая мировая война, Советская Белоруссия, нацистская оккупация, судебные процессы над предателями и пособниками Сведения об авторе: Ольга Владимировна Большакова, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института научной информации по общественным наукам (ИНИОН) РАН (Москва) Контактная информация: jkmuf16@gmail.com O.V.Bolshakova Rec. ad op.: Exeler Fr. Ghosts of war. Nazi occupation and its aftermath in Soviet Belarus. Ithaca: Cornell univ. press, 2022. XV, 345 p. The book under review is devoted to the history of the Nazi occupation and the post-war restoration of Soviet authority in Belarus. The main attention is paid to the "policy of retribution" — the trials against the traitors and Nazi collaborators. Key words: Western historiography, World War II, Soviet Byelorussia, Nazi occupation, trials of traitors and collaborators About the author: Bolshakova Olga, DrS (Hist. Sci.), leading researcher, Institute of Scientific Information for Social Sciences (INION) RAS (Moscow) Contact information: jkmuf16@gmail.com Книга молодой исследовательницы Франциски Экселер «Призраки войны: Нацистская оккупация и ее последствия в Советской Белоруссии», написанная на основе диссертации, — яркий пример современных тенденций в зарубежной исторической русистике, о которых, к сожалению, мало что известно отечественному читателю. В связи с этим имеет смысл бегло обрисовать состояние дисциплины, для краткости называемой сегодня REES — Russian and East European studies. После распада СССР и крушения коммунистической системы она изменилась кардинально, много выиграв от окончания идеологического противостояния и последовавшей деидеологизации. Несмотря на сокращение финансирования, REES продемонстрировала внушительный рост научных исследований (в особенности по истории и литературе) и высокую способность адаптироваться к новым реалиям. Изменения затронули как научно-образовательную инфраструктуру, так и методологию, что вызвало к жизни новые направления исследований и напрямую коснулось тематических предпочтений. Закономерным стало сокращение удельного веса России как предмета изучения в пользу стран Восточной Европы и бывших советских республик, так же как и все более широкое участие в исследованиях этого обширного региона выходцев из разных стран. Прежде исключительно «западная» дисциплина REES приобрела к настоящему времени глобальный характер (Bolshakova 2021: 45). Приметы сегодняшней глобализации науки демонстрирует и научная биография автора «Призраков войны». Родившаяся в Гамбурге, Франциска Экселер много путешествовала по Европе и год провела в американской школе в Иллинойсе. Поступив в Гумбольдтовский университет в Берлине, она начала работать под руководством одного из самых крупных германских специалистов по истории России/СССР Йорга Баберовского. Диссертацию защитила в 2013 г. в Принстонском университете под руководством Стивена Коткина, замечательного историка и глубокого знатока современной России. В качестве постдока какое-то время провела в НИУ ВШЭ в Москве, в настоящее время работает в Свободном университете Берлина. В своих выступлениях на самых разных площадках Экселер, собиравшая материалы для своей диссертации в архивах Беларуси, России, Польши, Израиля, Украины и США, говорила о необходимости глобального подхода к изучению истории Советского Союза, страны крайне разнообразной в этнонациональном и культурном отношении[1]. Такой подход предполагает, прежде всего, что СССР больше не рассматривается как «особая цивилизация» — что никоим образом не исключает самого пристального внимания к локальным особенностям. Это безусловно разрыв с традициями социальной истории, ассоциирующейся с именем — и школой — Ш. Фицпатрик, которая занималась исследованиями советского общества сталинской эпохи. Историки тогда сосредоточивали свое внимание на уникальных чертах сталинизма, при этом война «пропускалась», образуя некий провал между двумя его стадиями[2]. Только в начале нового тысячелетия пришло понимание значимости изучения Второй мировой войны и периода послевоенного восстановления для понимания как общества, так и государственной политики. Проблемы построения советской системы в новых послевоенных реалиях стали рассматривать на материале отдельных республик, что подразумевало интерес к идеологии и исторической памяти в неразрывной связи с процессом формирования общегражданской идентичности «советского народа» [3]. Исследования по этой проблематике пока не так многочисленны, и монография Экселер, посвященная Советской Белоруссии, заслуживает пристального внимания. Безусловно, во многих отношениях Беларусь представляет собой весьма нетипичный и сложный объект для изучения, особенно если говорить о национальной идентичности. В условиях этнического, языкового и религиозного многообразия национализм не получил здесь серьезного развития в первой трети ХХ в. — по сравнению с соседними Литвой и Украиной, не говоря уже о Польше (о чем еще в 1950-е годы писал Н. Вакар). Кроме того, сама история Беларуси обусловливала сложность ситуации. После Рижского договора 1921 г. восточные и западные белорусские земли находились в составе СССР и Польши, которые проводили разную политику в сфере языка, культуры, религии и др. До сих пор в республике склонны говорить об определенной фрагментации белорусского населения и всего «духовно-культурного пространства Беларуси» как результате исторического наследия (Шадурский 2018: 141–142). В «Призраках войны» значительно корректируется такое представление, в основном благодаря более широкому, трансграничному, взгляду. По словам самой Экселер, Советская Белоруссия представляет собой квинтэссенцию «крайностей ХХ века» в Европе (Exeler 2022: 4). Находившаяся в контактной зоне, где пересекались интересы нескольких государств[4], она стала регионом, наиболее пострадавшим в период Второй мировой войны. Считается, что республика потеряла каждого третьего (или, по другим данным, каждого четвертого) жителя. Война здесь проходила с особой жестокостью, и нацистская политика геноцида, частью которой являлся Холокост, на территории Советской Белоруссии с ее высокой плотностью еврейского населения также реализовалась максимально. Широкое развитие партизанского движения делало республику центром тотальной войны, которую, как пишет Ф.Экселер, совершенно неверно вспоминают как войну между Германией и Россией: основные тяготы войны и оккупации вынесли национальные республики на западе СССР. Однако реалии военной истории не входят в круг проблем, исследуемых автором. В центре ее внимания — простые люди, которым сначала довелось жить под оккупацией, а потом отвечать на трудный вопрос: «А что ТЫ делал во время войны?». На материалах судебных процессов, докладов МВД и МГБ, партийной документации, писем во власть и газетных публикаций, дополненных мемуарами, Ф.Экселер исследует так называемую «политику возмездия», т.е. выявление «предателей и пособников фашистов», как это квалифицировалось в советской юридической практике. Фактически, эта политика предстает в книге как часть процесса возвращения к нормальности, когда по-новому определялись идентичности граждан, теперь — на основе их поведения в годы войны, призраки которой постоянно присутствовали в их жизни, оказывая на нее глубокое влияние. По мнению Экселер, советское государство вышло из войны, имея хорошую опору среди населения, которое ждало от него справедливости — в виде возмездия предателям и всем, от кого страдали простые люди (Exeler 2022: 19). «Политику возмездия» она трактует как инструмент восстановления государственной власти и авторитета в республике, которая на протяжении трех лет была «территорией конфликта», где действовали самые разные силы. Помимо оккупационных властей, сил вермахта и зондеркоманд, которым противостояли партизаны, это были подразделения белорусских (а в южной части — украинских) националистов и польской Армии Крайовой. Что касается местных жителей, то какая-то их часть служила в полиции (к концу оккупации чаще по принуждению), другие были в партизанских отрядах, остальные же находились между двух, а то и нескольких «огней», поскольку «все воевали против всех». На этой «территории конфликта» люди слишком часто оказывались в ситуации «выбора без выбора» (choiceless choices), поскольку любое решение имело разрушительный эффект, нанося вред самому человеку, его близким, а то и деревне в целом, когда его принимал, например, староста. Глава деревни регулярно был вынужден выбирать, например, между отправкой людей на принудительные работы в Германию (и вполне вероятно быть убитым партизанами) и отказом это сделать — тут карательные меры оккупационных властей последовали бы незамедлительно (Exeler 2022: 11). Выбор, однако же, приходилось делать, и далеко не всегда это был прямой экзистенциальный выбор между «предательством и смертью». Зачастую люди просто продолжали работать на своем месте, но только под началом оккупационных властей, военных или гражданских. Но после войны выяснилось, что повседневный выбор, обеспечивавший простое выживание, имел большое моральное значение. Он взвешивался на весах Фемиды — будь то машина советского правосудия или же суд соседей. Автор подчеркивает индивидуальный характер каждого решения и то обстоятельство, что пространство возможностей у всех было разным (и почти отсутствовало у евреев). Показывая всю сложность ситуации, Экселер исследует взаимодействие государства и индивида, для чего привлекает мемуары, и на протяжении всей книги соразмеряет судьбу страны с судьбами восьми очень разных людей, в которых воплотилась история «восточноевропейской окраины», как любят называть Беларусь в зарубежной историографии. Они говорили на разных языках — белорусском, польском, идише и русском, и исповедовали разные религии. Это весьма удачный методический прием, позволяющий использовать транснациональный подход (четверо из восьми персонажей покинули после войны Советский Союз). И хотя жизненные истории проходят по книге лишь пунктиром, они дают возможность увидеть многонаправленные передвижения людей в условиях движущегося фронта и устанавливающихся новых государственных границ, прочувствовать столь важную психологическую составляющую в ситуациях возвращения домой — и в ряде случаев бегства оттуда, в том числе в Палестину. Хронологический охват книги формально весьма широк: в ней обрисовывается довоенный контекст с начала ХХ в., а вопросы, касающиеся исторической памяти, затрагивают и современность. Тем не менее сосредоточено исследование главным образом на 1940-х гг. Вторая глава («В сердце тьмы») посвящена жизни в оккупации, а в трех последующих рассматривается восстановление общества после освобождения Советской Белоруссии летом 1944 г., с особым вниманием к «политике возмездия». Последняя, шестая глава реконструирует процесс создания официального нарратива о Белоруссии как «партизанской республике». Война во многих отношениях стала моментом истины, поскольку, как считали тогдашние руководители, и прежде всего П.К. Пономаренко, выявила затаившихся и потенциальных предателей. Нужно понимать, что речь в послевоенном правосудии шла не только о сотрудничестве с немцами, но и о степени лояльности к советской власти — а о какой лояльности можно было говорить в Западной Белоруссии, где советизация проводилась в течение всего двух лет? Подозрительность по отношению к «западникам» надолго поселилась в белорусском истеблишменте. Однако и в восточной части республики имелось много недовольных колхозами, и на фоне голода и нужды распространялись весьма разноречивые слухи о будущем советской власти. Уровень преступности был исключительно высок, в лесах бродили группы вооруженных людей, и вовсе необязательно националистов. Словом, проблема восстановления порядка на разрушенной территории, значительная часть населения которой была истреблена, угнана в Германию или эвакуировалась на восток, представляла собой крайне сложную задачу. Сложности добавляли и обмены населением с Польшей, проводившиеся в 1944–1946 гг. после того, как Белосток и прилегающие территории были ей возвращены. Как пишет автор, в глазах руководителей республики главная проблема, тем не менее, заключалась в том, что население три года находилось под вражеским воздействием, и потому выяснение того, что советские граждане делали в это время, стало первостепенной задачей для органов безопасности. Огромный массив собиравшейся информации об изменниках и «прислужниках фашистов» поступал в распоряжение машины правосудия (Exeler 2022: 135–136). В книге рассматривается множество конкретных судебных случаев, от публичных процессов с освещением в прессе, до сугубо локальных, включая «суд соседей» — внесудебные расправы. Не обходит вниманием автор и работу следственных органов, с описанием пыток и психологического давления. Все это позволяет представить общую картину (хотя в отношении доносов Экселер, в лучших традициях немецкой историографии, весьма толерантна). Следует заметить, что «сигналы с мест» с обвинениями в пособничестве немцам часто выступали главным основанием для начала расследования и последующего судебного разбирательства, однако такого рода жалобы бывали и простым сведением счетов. Об этом говорят приведенные в книге примеры писем в инстанции, в которых невинно пострадавшие люди пытались отстоять не просто свое доброе имя, но право на жизнь и свободу. Анализируя феномен многочисленных «писем во власть», Ф. Экселер подчеркивает, что по сути жалобы выражали доверие граждан к государству и служили важным инструментом укрепления режима. Они вносили свой вклад в восстановление советской власти после оккупации и имели стабилизирующий эффект, усиливая при этом авторитарные механизмы в СССР (Exeler 2022: 20–21). Изучение материалов судебных процессов позволило автору выявить определенную динамику в «политике возмездия». Если в 1943 г. она была «суровой и огульной», то в 1944 г. после выхода разъяснений относительно крайне неопределенной категории «пособник оккупантов» началось более дифференцированное рассмотрение дел в военных трибуналах, а наказания постепенно стали смягчаться (что не делало советское правосудие либеральным). В целом же динамика была волнообразной, поскольку определялась целым комплексом причин — в том числе изменениями в международном контексте. Так, по мере освобождения Красной Армией все новых территорий менялись государственные приоритеты: Советский Союз начинает позиционировать себя не только как освободителя, но и как гаранта справедливости, что оказывало свое воздействие на судебные решения (Exeler 2022: 172–173). Кроме того, в условиях острой нехватки специалистов — агрономов, учителей, мелких чиновников — побеждал прагматизм (и, думается, в каких-то случаях простой здравый смысл, который советские судьи периодически проявляли). Однако ведущую роль все же играла идеология, не лишенная, по мнению Экселер, противоречивости. В советском официальном дискурсе вырабатываются (и с годами только укрепляются) два мало совместимых, как она считает, постулата: о «единстве советского народа», вставшего на борьбу с захватчиками, с одной стороны, и о глубоком недоверии ко всем, кто находился на оккупированных территориях, — с другой. Автор видит в этом соединении несоединимого причину явной амбивалентности советской «политики возмездия». Между тем идея всенародного единства и при этом стигматизация остававшихся весьма органично сосуществовали в общественном сознании, представляя собой эффективно работающую конструкцию. Особенно хорошо она работала на индивидуальном уровне, что видно из материала книги. По словам самой Ф.Экселер, оценки жизни в оккупации были весьма прагматичными и нюансированными у тех, кто через нее прошел и знал, что значит выживать «под немцем». Но это отнюдь не означало склонности к моральным компромиссам и отсутствия «красных линий», о чем свидетельствуют, в частности, конфликты, касавшиеся собственности. Они инициировались обычно на местном уровне: кто-то получил корову от оккупантов, а кто-то забрал мебель своих убитых еврейских соседей. Гораздо жестче и прямолинейнее были оценки тех, кто вернулся из эвакуации или с фронта, они во многом совпадали со взглядами чиновников. В ходе бытовых конфликтов в послевоенные годы слова «ты был под оккупацией» часто использовались в качестве последнего аргумента в споре (Exeler 2022: 202–203), что подразумевало принадлежность спорщика к сообществу «настоящих» советских людей и стигматизировало вторую сторону. Анализируя понятия вины и ответственности, справедливости и морального права, Экселер сознательно дистанцируется от вопроса о коллаборационизме — темы, получившей широкое освещение в литературе. Одной из причин является тот факт, что основной акцент в исследованиях коллаборационизма делается на антиеврейском насилии, которого в начале войны практически не было в восточной части Белоруссии. Кроме того, давно укоренилось мнение, что сотрудничество с немцами не было характерно для белорусов — хотя такая постановка вопроса представляется автору слишком упрощенной. Экселер, напротив, старается во всех подробностях показать крайнюю сложность ситуации в Советской Белоруссии, в частности, текучесть и изменчивость статуса «предателя» и «пособника», который мог при этом тайно сотрудничать с партизанами (и уходить «в лес», что стало массовым явлением на исходе оккупации). В меньшей степени — и это определяется самим предметом исследования — затрагиваются мягко говоря непростые взаимоотношения партизан и местного населения. Тема партизанского насилия, при всей ее табуированности, освещалась в советское время главным образом в текстах белорусских писателей, но автор, избравшая в качестве одного из восьми своих персонажей Василя Быкова, в нее не углубляется. Рассматривая в последней главе рождение и бытование нарратива о Советской Белоруссии как «партизанской республике», Экселер основывается главным образом на официальном дискурсе, что дает нам только часть картины, «вид сверху». Тем не менее, и он полезен, поскольку позволяет увидеть, как постепенно на смену этничности приходил размытый термин «мирные советские граждане», что фактически исключало миллионы погибших евреев из исторической памяти (Exeler 2022: 235–236). Однако у книги много других достоинств, среди которых — внимание и сочувствие автора к судьбам людей, оказавшихся в годы войны в тисках «экстремальных обстоятельств», и при этом широкий, глобальный взгляд на советское правосудие, которое рассматривается в контексте «юстиции переходного периода» (transitional justice), в одном ряду с другими процессами над преступниками и коллаборантами, проводившимися в странах Европы и Азии после Второй мировой войны. Отмечая, что все они были далеки от либеральных стандартов, автор считает правомерным образ действий советских трибуналов, учитывая масштаб и беспрецедентную жестокость совершенных нацистами преступлений (Exeler 2022: 241–242)[5]. Многоуровневое и многомерное исследование Ф. Экселер стоит прочитать полностью, как и другие книги о Второй мировой войне, опубликованные на английском языке в последние несколько лет. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Шадурский 2018 — Шадурский В. Основные модели национальной идентичности в современной Беларуси // Свои и чужие. Метаморфозы идентичности на востоке и западе Европы / Под ред. Е. И. Филипповой и К. Ле Торривеллека. М., 2018. С. 141–153. Bolshakova 2021 — Bolshakova О. Исследования России/СССР и стран Восточной Европы после холодной войны: Новое лицо дисциплины // Roczniki Humanistyczne. T. LXIX, zeszyt 7. 2021. S. 35–48. Exeler 2022 — Exeler Fr. Ghosts of war. Nazi occupation and its aftermath in Soviet Belarus. Ithaca: Cornell univ. press, 2022. Gerlach 1999 — Gerlach Chr. Kalkulierte Morde. Die deutsche Wirtschafts- und Vernichtungspolitik in Weißrussland 1941 bis 1944. Hamburg 1999. Hirsch 2020 — Hirsch F. The Soviet judgement in Nuremberg: A new history of the international military tribunal after World War II. Oxford university press, 2020. Nunan 2015 — Nunan T. War time ghosts and souls in transit: Placing Soviet history in a global context with Franziska Exeler // Toinbee Prize Foundation. Global history forum, interviews with global historians. April, 2015. https://toynbeeprize.org/posts/franziska-exeler/ (Дата обращения 02.07.2023). Weiner 2001 — Weiner A. Making sense of war: The Second World War and the fate of the Bolshevik Revolution. Princeton, 2001. REFERENCES Bolshakova О. Issledovaniia Rossii/SSSR i stran Vostochnoi Evropy posle kholodnoi voiny: Novoe litso distsipliny // Roczniki Humanistyczne. T. LXIX, zeszyt 7. 2021. S. 35–48. Exeler Fr. Ghosts of war. Nazi occupation and its aftermath in Soviet Belarus. Ithaca: Cornell univ. press, 2022. Gerlach Chr. Kalkulierte Morde. Die deutsche Wirtschafts- und Vernichtungspolitik in Weißrussland 1941 bis 1944. Hamburg 1999. Hirsch F. The Soviet judgement in Nuremberg: A new history of the international military tribunal after World War II. Oxford university press, 2020. Nunan T. War time ghosts and souls in transit: Placing Soviet history in a global context with Franziska Exeler // Toinbee Prize Foundation. Global history forum, interviews with global historians. April, 2015. https://toynbeeprize.org/posts/franziska-exeler/ (Дата обращения 02.07.2023). Shadurskii V. Osnovnye modeli natsional’noi identichnosti v sovremennoi Belarusi // Svoi i chuzhie. Metamorfozy identichnosti na vostoke i zapade Evropy / Pod red. E.I.Filippovoi i K. Le Torrivelleka. M., 2018. C. 141–153. Weiner A. Making sense of war: The Second World War and the fate of the Bolshevik Revolution. Princeton, 2001. [1] В частности, ее интервью Фонду премий Арнольда Дж. Тойнби (Nunan 2015). [2] Исключение составляла германская историография, в которой уже в 1990-е годы подробно воссоздавалась картина оккупации Восточной Европы. См., в частности, ставшее классическим исследование К. Герлаха (Gerlach 1999). [3] Первой стала монография американца Амира Вейнера (Weiner 2001). [4] «Borderlands», как эти территории называют в англоязычной историографии, или «kresy Wschodnie» – в польской (и «Bloodlands», «кровавые земли» — с легкой руки Т. Снайдера). [5] Подробно вклад СССР в выработку норм международного права рассматривается в книге Ф. Хирш о Нюрнбергском процессе (Hirsch 2020). "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Д. А. Боровков Рец.: Г. П. Мельников “Чешская общественно-историческая мысль Средневековья и Раннего Нового времени” (М.: Индрик, 2022, 536 c., илл.). 28.06.2023 В рецензии рассматриваются ключевые аспекты чешской средневековой хронистики, связанные с трансформацией исторических представлений “Чешской хроники” Козьмы Пражского в XIV – XVI вв., произошедшей под влиянием культурной политики Карла IV Люксембурга и последующих реформационных движений. Ключевые слова: Г.П. Мельников, Св. Вацлав, Козьма Пражский, Карл IV. Сведения об авторе: Боровков Дмитрий Александрович – кандидат исторических наук; brancaleone85@mail.ru D. A. Borovkov Rev.: G. P. Melnikov. “Czech Socio-Historical Thought of the Middle Ages and Early Modern Period” (M.: Indrik, 2022, 536 pp.). The review examines the key aspects of the Czech medieval chronicle related to the transformation of the historical ideas of the “Czech Chronicle” by Kozma of Prague in the 14th – 16th centuries, which occurred under the influence of the cultural policy of Charles IV of Luxembourg and subsequent reform movements. Keywords: G. Melnikov, St. Vaclav, Cosmas of Prague, Karl IV. Borovkov Dmitry – Cand. in history, brancaleone85@mail.ru Монография Г. П. Мельникова “Чешская общественно-историческая мысль Средневековья и Раннего Нового времени” посвящена реконструкции общественно-политических взглядов чешских хронистов XII – XVI вв. Основанная, по большей части, на ранее опубликованных статьях по средневековой чешской хронографии, она представляет своего рода summa summarum предшествующих исследований автора. Первая глава монографии “Монарх и общество в чешском государстве XII в. глазами хронистов” посвящена реконструкции взглядов чешских хронистов XII в. (т. н. продолжателей Козьмы Пражского — Сазавского монаха, Вышеградского каноника и др.) на междукняжескую борьбу в роду Пршемысловцев, взаимоотношения князей и знати, князей и церкви, князей и императоров Священной Римской империи (которых автор на с. 37 не вполне точно также именует “римскими королями”, не говоря о том, что это был официальный титул германских королей и звучал он как “король римлян”). Вторая глава монографии “Чешская этатизационная легенда в средневековой хронистике” посвящена исследованию трансформации легенд о начале чешского государства, связанных с легендарными фигурами Пшемысла и Лябуше в “Чешской хронике” Козьмы Пражского и в хрониках его продолжателей XIV в. Это единственный детально проанализированный в книге сюжет из “Чешской хроники” Козьмы. Более поздние известия, в том числе относящиеся к репрезентации Козьмой перипетий междукняжеских отношений X–XI вв. в роду Пршемысловцев, к сожалению, остались за пределами внимания автора, несмотря на наличие ряда интересных сюжетов этого периода. Лишь частично этот пробел компенсирован в третьей главе книги “Чешская общественная и историческая мысль XIV в.”, первая часть которой посвящена изучению первой стихотворной хроники на чешском языке — хроники т.н. Далимила, составленной в начале XIV в. Большая часть третьей главы посвящена анализу хроник, относящихся ко времени правления чешского и германского короля (1346 – 1378 гг.) и императора Священной Римской империи (c 1355 г.) Карла IV Люксембурга — это хроники Франтишека Пражского, Бенеша Крабицы, Пршибика Пулкавы и итальянца Джованни Мариньолы, по большей части апологетично настроенные по отношению к репрезентации деятельности этого монарха. В этой же главе рассматриваются и произведения самого Карла — “Автобиография” (ее перевод на русский язык был опубликован в 1995 и 2009 гг.), “Моралии” и “Житие св. Вацлава”, которые также представляют, соответственно, светскую и церковную апологию императора (реинтерпретировавшего агиографическую традицию житий Святовацлавского цикла в интересах династии Люксембургов). Не обойдены вниманием и памятники законодательной деятельности монарха — “Уложение о коронации чешского короля” (1347 г.), грамота об основании Пражского (Карлова) университета (1348 г.), свод законов чешского королевства Maiestas Carolina, “Золотая булла” 1356 г. и т.д. Наряду с письменными источниками автор анализирует в этой главе памятники изобразительного искусства эпохи Карла IV. Неточна датировка избрания Карла в германские короли 1348 г. на с. 171, поскольку это событие произошло в 1346 г., еще при жизни его предшественника и политического конкурента Людвига Баварского из рода Виттельсбахов. Четвертая глава “Этно-историческое сознание чехов в гуситскую эпоху” посвящена реконструкции идеологической панорамы реформационного движения, сложившегося вокруг церковного реформатора Яна Гуса в начале XV в. на фоне культурно-политического чешско-немецкого соперничества. В центре внимания автора, который вслед за современной чешской историографией пытается преодолеть стереотипы, сложившиеся при реконструкции этого процесса в XIX – XX вв. (что особо касается событий, предшествовавших возникновению гуситского движения), находится вызванный этим движением религиозный раскол чешской нации, благодаря которому появился ряд литературно-исторических памятников гуситского толка. Своеобразным продолжением этой темы является пятая глава книги “Концепт чешской истории в Раннее Новое время”, в которой рассматривается католическая и протестантская историография Чехии XVI в., представленная в книге, с одной стороны, на примере “Чешской хроники” Вацлава Гаека из Либочан, а с другой стороны — на примере “Чешского государства” Павла Странского, появившейся в начале XVII в. Здесь в центре внимания автора находится как трансформация репрезентации средневековой чешской истории этими хронистами в зависимости от конфессиональных предпочтений, так и события XVI в., связанные с окончательным утверждением у власти династии Габсбургов в лице короля Фердинанда I. Вызывает удивление то обстоятельство, что в книге не упомянут Сикст из Оттерсдорфа, чья хроника об антигабсбургском восстании 1547 г. в Чехии была переведена на русский язык и опубликована Г. П. Мельниковым в 1989 г. Определенная избирательность текстов и исследуемых на их основании сюжетов (о которой сам автор неоднократно пишет в тексте) является некоторым недостатком работы, которая, в целом, представляется важной и плодотворной, благодаря оригинальному методологическому подходу к проблеме изменения репрезентаций ранней и средневековой истории Чехии в нарративных памятниках позднего Средневековья и Раннего Нового времени. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.