Результаты поиска

«И я бесконечно благодарен за это Шекспирову Гамлету». «Гамлет» постоянно был в фокусе историософских размышлений Михаила Гефтера. Обращение к пьесе Шекспира есть и в научных публикациях, и в интервью, но публикуемое нами письмо Гефтера Виктору Альперину, одному из тех нескольких собеседников, с которым он часто обсуждал своё видение пьесы и значение образа Гамлета для понимания не просто европейской истории, а Истории как способа существования, даёт более развёрнутое изложение гефтеровской концепции «Гамлета».   Мы попросили Варвару Ивлиеву оценить, насколько может быть этот текст интересен театроведам, она откликнулось эссе, утвердившим нас в решении включить письмо в корпус публикуемых материалов.       Виктор Абрамович Альперин, племянник Рахиль Самойловны Горелик, жены Гефтера, 1950 года рождения. Окончил Институт иностранных языков им. Тореза. Интересовался "литературными" работами М.Я., в частности, его историософскими рассуждениями о Гамлете. Эмигрировал в 1978 году. Учился в аспирантуре Йельского университета, живёт в Нью-Йорке. «Твои братья», упомянутые в письме – сыновья Михаила Яковлевича, Ася и Вика – внучки. Текст письма публикуется по копии из личного архива М.Я. Рожанского.   Москва, 8 января 85 г. Дорогой Витюша! Давно пора написать тебе, да отчего-то не пишется. Текущее не удержишь на кончике пера, а нетекущее – какими словами? 84-й, который слава Богу, уже позади, был трудным годом, как и предсказано, хотя и не вполне так… Во всяком случае, многое испытывалось – и на разрыв. И не только, так сказать, в планетарном разрезе, но и в обычном течении отдельных разных жизней (и не это ли их сблизило больше всего другого, и не в этом ли «разрывном» сближении – главная нынешняя надежда?). Впрочем, может это мне так чувствуется и видится, а у других людей и в иных местах иначе. Одни застряли в своем домашнем апокалипсисе, находя в этом даже некий комфорт и приработок, другие только начали прозревать, а третьи стойко противостоят всякому апокалипсису – противостоят даже не бытием, а бытом, повседневными напастями и повседневными утехами. Эти-то третьи, имя им миллиард – самое великое неизвестное уходящего ХХ-го, их-то и хочется узнать и познать, но достижимо ли, сидя в Черемушках? Мир у меня дома – это и смысл мой, главный смысл моего существования, и вместе с тем абсурд, абсурд нереализуемости… вплоть до утраты слова. Помнишь ли нашего с тобой Гамлета? Он, как бумеранг, вернулся ко мне, из «предмета» становясь (позволю себе высокий штиль) судьбою. Нынешний, вероятно, по счету уже третий, если уже не четвертый, в чём-то похожий на прежних, чем-то – существенно – отличающийся от них. Больше одинокости: движения навстречу ей, к подлинной – поперек мнимой, книжной, игровой (изначально мнимой). И явственнее безумие, не то – придуманное для обмана и прикрытие замысла, а безумие от замысла и сверх него; зреющее безумие человека от непосильности тайного Вопроса, от непереводимости его в открытое слово, способное быть понятым другими-близкими, далекими, всеми… Закрываю глаза и вижу как бы два «экрана», на которых прокручивается будто одна и та же лента: те же персонажи, те же события, та же очередность эпизодов и сцен, те же реплики… а вместе с тем, всё другое, всё во взаимной сшибке – неотделимое друг от друга несовместимостью друг с другом. Два зачина: один – явный – встреча с Призраком, отчасти подготовленная книжными ненатуральными стенаниями принца, декламацией горя по «виттенбергскому», ренессансному клише, а отчасти вытекающая из его натуры, которой тесно в любом клише, -- встреча с расщепленным финалом: клятвой, которую вымогнул у него Призрак, и – первым проблеском Вопроса, неожиданно прорывающимся в невнятное Слово – с ещё неосознанным несоответствием его всем другим словам, сказанным и несказанным, наличным и возможным, -- слово, зовущее к неизвестному действию, к безумному поприщу: костоправа вывихнувшегося Времени. (Не оттого ли так не устраивает в переводе Пастернака финальная реплика принца в I-м акте – «Порвалась дней связующая нить, Как мне обрывки их соединить!», что за этими беглыми, невзрачными строками нет ничего неизвестного, сулящего беды и гибель Слова? Ср. английский текст – его тяжкую поступь, этот стон, вырвавшийся из груди Гамлета, стон прозрения:  The  time is ont of joint; -- O curged spite, That ever I was born to set it right! -- ). Итак, не один зачин, а два, оспаривающие друг друга. И не виттенбергская образованность – помеха исполнению завета, и не одно лишь благородство героя, зовущее к проверке, к испытанию на правду, оттягивает мщение; главное препятствие в ином: ближнее, понятное действие, наперед оправданное веками и обстоятельствами, взрывается дальним, которое даже не действие, а … «Вот он – вопрос». Между первым мимолетным образом его и знаменитым монологом – второй приступ прозрения: встреча с виттенбергскими друзьями… Крутятся два фильма, одна и та же сцена, одни и те же слова, но разный смысл, сшибка смыслов. Один – разгадка принцем предательства друзей (и не просто банального, шкурного, шкурное вторично, первична же – служба королю, служение державе); разгадка предательства, обернутого в фольгу ренессансной лексики, диалекта любомудров, диалога острословов! Другой же смысл – перевертыш, жуткая самодогадка: нет разницы в словах, его собственных и друзей-предателей, или если и есть она, то недостаточна, или, ещё верней – достаточна, чтобы спутать Клавдиевы карты, своим подкопом под «новый» Эльсинор опередить встречный подкоп, -- но эта разница в каком-то последнем счете против самого Гамлета, против того, что растёт в нём безумием обессловливания = возвратом к первозданности Слова, к той его искомой первоначальности, какая, ежели достижима, то достижима одному, достается в одинокости, и именно там дорастает до истинной всеобщности, принадлежности всем… Была б моя дерзкая воля, я переменил бы порядок в хрестоматийной строчке: Не-быть иль быть – вот он вопрос. Сначала – небыть. Отсчёт отсюда. Откуда бы иначе взяться «быть»: сомнению, поиску, зову к неизвестному доселе, ещё никому на свете неизвестному действию? (Подобно тому, как «жизнь» открыть человек мог, лишь до того открывши «смерть», так и это вторичное открытие могло совершиться лишь, по видимости, в обратном порядке: от быть к небыть. Шекспир не единственный, даже не изначальный открыватель, и если гамлетовский вопрос, выведенный наружу, предвещает собой историю , то он сам «момент» истории – истории Вопроса… («И всё из-за чего? Из-за Гекубы? Что ему Гекуба, что он Гекубе, чтоб о ней рыдать?» -- одна из будто простых, самоочевидных реплик принца, клянящего себя за отсрочки возмездия. Но странность в речи: «Что он Гекубе?». Конечно, автор – не дидакт, не прописи сочинял и стоит ли мелочничать, вырывая слова у страсти и истолковывая их на философический лад?! Да, вроде бы не стоит, но всё же… «Что он Гекубе?». Что он всем людям, кто позади его, всем невинно и всем винно (!) убиенным?? Не этой ли бесконечной колонны он предводитель в Эльсиноре всей земли… а если так (так!), то о каком одиночном возмездии может идти речь, о каком исправлении всесветной несправедливости посредством ещё одного державного трупа?... Шаг за шагом – к прозрению и поражению. Чем ближе к первому, тем неотвратимее второе. (Не расслышав контрапункта, не услышать и музыку, скрытый ритм трагедии…) Вот он – миг торжества: король попался в мышеловку, истина вышла наружу, Призрак прав, актер в Гамлете (а он не только принц, не только любомудр, он ещё и артист – вполне ренессансное единство) и этот актер может поздравить себя с успехом. Он – да, а костоправ Времени, призванный роком? Этот – нет. Этот близок к полной утрате себя… Перечти ключевое место – молитву Клавдия, исполненную глубины чувства и мысли, и банальную, на грани пошлости, реплику подслушивающего Гамлета, и ты почувствуешь конвульсии Слова – ещё миг и оно растворится без остатка в эльсинорской «новоречи» («новоязе»)… Спасение – в замеченном самим Гамлетом, им самим остановленном падении. Остановленном и переведённым в гибель. Когда-то я находил ключ к «Гамлету» в единоборстве принца с Призраком (главном тайном враге Гамлета). Теперь вижу – ключ в единоборстве его с собою. Трагедия движется перевертываниями. И вот уже Гамлет – Призраку (в покоях матери): «О, не смотри; Твой скорбный облик отвратит меня От грозных дел; то, что свершить я должен. Свой цвет утратит: слёзы вместо крови!». Теперь уже Призрак останавливает Гамлета, но сам Призрак – не Гамлетово ли творение, меняющееся в меру его , Гамлета, перемен – его ухода и от мести, и от возмездия, утратившего «адрес» (и в пространстве, и во времени)?!  Однако, и крови (уже!) не избежать, крови, перемешанной со слезами. Вопрос, не становясь ответом, переходит в развязку. Человек в Гамлете начисто отделяется от имени: он уже и не принц, и не виттенбергский книжник, и не актер («с парой прованских роз на прорезных башмаках») – он никто. Он понимает всех, не исключая Шута-могильщика, его же не дано понять никому. А как могло бы быть (и может ли быть?) иначе? Позволительно ли, уходя в одинокость, распоряжаться «хотя бы» Словом – судьбою всех? И можно ли, представляя собою человечество, которого нет, и быть может, никогда не будет, доискаться пути к нему в обход крови и трупов?... Шекспиров финал не абстрактен, он полон жуткой энергии, это даже не катарсис, не очищение состраданием и ужасом, это возобновление загадки на поколения впредь. И опять-таки не один финал – а два. Один венчает поражение Гамлета приходом к власти честолюбца, спешащего превратить труп принца в пьедестал для себя («Пусть Гамлета поднимут на помост. Войскам открыть пальбу»). Другой же финал – тишина (the rest is silence) Пастернак перевел: молчание, лучше бы по Пушкину – безмолвствие, а, может всё-таки – тишина , в которой родится заново еле слышное Слово? Ведь поражение Гамлета – это и поражение Шекспира: гениальное слово о тщетности Слова, о самоубиении его попыткой перевоплотиться в действие, открытое всем без малейшего изъятия… Небыть или быть Слову – и лишь так, лишь «через» него, лишь в плоти его – человеку. Согласимся? Либо, согласившись даже, скажем, здесь тайная яма, капкан, ещё вернее – минное поле (подорваться можно и на собственном, собою для «других» установленном…) Поражение, конечно, не уничтожение, не поголовный вычерк – даже архаические цивилизации, след которых лишь в руинах и мифах (и это ещё лучший вариант переживания), даже они, исчезая именем и сутью, не погибали, вероятно, во всеобщем телесном смысле; поражения же исторические – не только ослабленный штамм предъисторической человеческой гибели, они – отрицание, превозмогание её… Поражениями человек доработался до особенной формы жизни, у которой много ипостасей при одной и той же сущности: это и непрерывность, и восхождение, прогресс и избирательная гибель, деление на опережающих и на «доноров», это экспансия рефлектирующего духа, не соглашающегося на меньшее поприще, чем Мир… История движется Вопросом, но она любит и умеет (умела?) задерживаться на ответах. И у поражений исторических в наследниках – победители; так было – и есть? Есть – и будет? Это исход ХХ-го спрашивает предшествующие столетия, бессильный переварить свой собственный ближний опыт. В числе спрашиваемых Шекспир в первой строке. От него не жди прямых заключений, в его лексиконе без употребления «да» и «нет», но он не равнодушен, не безразличен, не всеяден. Ему близок Гамлет, но он не оплакивает его. Он высоко ценит его мужество, но не прощает ему его жертв… Если «небыть или быть» исчерпывают собою всё (Мир и человека), то принц единственен, ну, а если жизнь шире и мудрее Вопроса? И в безмолвии обезлюдевшего Эльсинора слышится светлая песня Офелии, Гамлетом сведенной с ума?  Подумать только, что без малого четыре века до нас лицедей из «Глобуса» уже знал каким-то невероятным наитием, что у Истории, только начинающей развёртываться в Мир, не может не быть конца, не означающего вместе с тем конца человека. Какая простая и какая мучительно трудная мысль, трудная и – освобождающая, возвращающая смысл. Мне, по крайней мере, возвратила. И я бесконечно благодарен за это Шекспирову Гамлету. Не один раз он вызволял меня из тупика. И ещё помог понять русский XIX-й, откуда все мы, понять таких разных и по-своему несовместимых, и по-своему непременных для нашего здешнего существования, как Пушкин и Достоевский, Булгаков и Платонов. Недавно после одного не очень удачного спектакля в одном молодежном полупрофессиональном театре я стал перечитывать чеховскую «Скучную историю» (в театре инсценировали кусок из неё); я издавна привязан к этой вещи, но только сейчас заметил, что в ней есть нечто гамлетовское, кровное для Шекспира: судьба человека, внезапно обнаружившего, что человеческое в нём отделилось от «имени» и что это смертельней смерти, и что достойный выход из этой самопотери один – заново найти себя во всех других людях. Но как во всех? Легко любить дальнего, убеждал Достоевский, попробуй полюбить ближнего, видя без иллюзий и притворства, что он суть. Но ведь можно (и должно ныне) и прямо противоположное сказать. А может «просто» -- надо и ближнего, и дальнего?! Об это «просто» разбивались идеи и люди, эпохи и поколения. Выдержат ли это главное из всех теперешних испытаний те, кому жить (как твоим братьям и их чадам) в XXI-м? Я, разумеется, вправе сказать: «дальнейшее – тишина», но не хочу. Рад бы ещё пожить и посмотреть, дотянуть, по меньшей мере, до Асиной и Викиной школы, следя, чтобы ни один день моего домашнего затворничества не был бы пустым.   Вот видишь, собирался написать тебе короткое письмо в новогоднем духе, а получилось предлинное послание, грустное и невнятное. Тешу себя тем, что как человек занятой, будешь читать его долго и мои долги таким образом окажутся погашенными, хоть отчасти. Желаю тебе исполнения намерений, не слишком грандиозного, но успеха и счастия надолго. Сердечный привет незнакомой родственной Лене! Обнимаю тебя         Твой МГ                 Варвара Ивлиева. Гефтер-Гамлет.   В начале XXI века, в предисловии к своему «гамлетовскому» сборнику шекспировед Алексей Бартошевич напишет: «Взор потомков освобождает, расколдовывает скрытые дотоле значения, спящие до тех пор, пока их не коснётся взыскующий дух движущегося времени. <…> Трагедию о принце Датском можно сравнить с зеркалом, в котором каждое поколение узнаёт свои черты» [1] . Одни шекспироведы пытаются разглядеть за этой вереницей отражений «того самого», «изначального» Шекспира. Другие – разглядывают отражения, чтобы что-то понять о каждом из отразившихся поколений, чтобы увидеть, как всё новые и новые смыслы поднимались из глубины. Но всегда были и те, кто просто вглядывался – в поисках ответов на свои вопросы. Ведь, как пишет там же Бартошевич: «Всякое историческое поколение обращается к классическим творениям в поисках ответа на вопросы, заданные его собственным временем, в надежде понять себя» [2] . Для театроведов привычно находить такое вопрошание в режиссёрах и актерах. Но к Гамлету многократно обращались поэты, своего Гамлета вольно или невольно создавал каждый следующий переводчик. Здесь вопросы о своём времени Гамлету задаёт историк и философ. И, находя – или, вернее, угадывая, предчувствуя ответы – выстраивает в формате личного письма своего рода интеллектуальную режиссуру. Эту фразу мог бы написать актёр, который дал роли Гамлета врасти и в душу свою, и в плоть: «Он, как бумеранг, вернулся ко мне, из предмета становясь (позволю себе высокий штиль) судьбою». Не так ли было у Высоцкого, который столь многим и для многого нашёл слово в своих песнях – но чтобы выразить себя, ему нужны были Гамлетовы слова. Гефтер пишет о том, что его восприятие Гамлета менялось с годами – но и здесь он находит те слова, которые мог бы использовать режиссёр или актёр, говоря о нескольких своих Гамлетах  («нынешний, вероятно, по счету уже третий, если не четвертый»). Есть режиссёры, которые ставили эту пьесу несколько раз – меняя акценты. Есть те, кто – как Мейерхольд – думал о ней всю жизнь, уточняя детали и выстраивая фокус – черновики и воспоминания хранят следы того, как менялся взгляд на Эльсинор и заглавный образ в нём. Наконец, Гефтер – как любой иностранный режиссёр – мучается поисками своего перевода – того, который наиболее точно передавал бы именно те оттенки смысла оригинала, которые необходимы ему. Пастернак его не устраивает. Особенно это место из самого конца первого акта: «Порвалась дней связующая нить. Как мне обрывки их соединить!» Он цитирует оригинал, ему нужен этот образ вывиха, боли, болезни и гибели человеческой. Здесь, как и вообще в этой пьесе Шекспира – присущая ей пугающая телесность. И не кажется случайным, что из всего множества переводов этой пьесы на русский язык, образ вывихнутого сустава сохранён только в подстрочнике Михаила Морозова («Век вывихнут... О, проклятое несчастье, что я родился на свет, чтобы вправить его!») – и в переводе Анны Радловой, выполненном ей в 1937 году: «Век вывихнут. О злобный жребий мой! Век вправить должен я своей рукой». Радлова умрёт в заключении в 1949 году, в лагерной больнице под Рыбинском; весьма вероятно, что Михаил Яковлевич не знал о существовании её перевода. И ещё его тревожит в переводе последнее слово Гамлета – «silence» – это молчание или всё-таки тишина? И эта тревога для понимания его прочтения пьесы кажется ещё более существенной. Тема Слова и тема Вопроса занимали Гефтера всю жизнь – как темы не только философские, но и исторические. Их он усматривает и в «Гамлете» – как ключевые! И основания для этого в пьесе, безусловно, есть. Всем известна реплика Гамлета в ответ на вопрос Полония о том, что он читает: «слова, слова, слова…» Реплика это многократно становилась предметом шуток, наиболее яркая их них – в остроумной пародии Аркадия Застырца, где Гамлет отвечает: «Слова, слова, слова, слова, слова, / Слова, слова – и ни одной картинки!» И здесь уже – про Слово ускользающее, теряющее свой вес и становящееся многими и многими (у Шекспира трижды, у Застырца гиперболически семь раз) словами, потерявшими свою глубинную связь с тем, что они призваны означать. Как тут не вспомнить Гумилёва – «И, как пчелы в улье опустелом, / Дурно пахнут мертвые слова». Но в самом этом построении есть ирония – ведь о бессмысленности слов говорится словами… Гефтер идёт дальше – и за иронией видит трагедию Слова, словами свидетельствующего о своём бессилии: «…гениальное слово о тщетности Слова, о самоубиении его попыткой перевоплотиться в действие, открытое всем без малейшего изъятия…» И нет ли в этом какой-то очень глубокой правды об этой пьесе, между немотой и словом всё время болезненно балансирующей, всё время пытающейся выговорить то, что выговариванию не подлежит и выходящей в финале в немоту – или в тишину? Или в молчание? А Вопрос для Гефтера – это и есть сердце трагедии, сама суть трагического. И здесь он мыслит, как историк: Вопрос – это будущее, его неизвестность и непредставимость, наше перед ним бессилие. Будущее, которое судит настоящее и лишает его права действовать безоглядно. И здесь, конечно, звучит финал ХХ века – века, начинавшегося поиском справедливости для всех, а продолжившегося тем, что Гефтер называл «выравниванием смертью». Но ведь здесь и Шекспир, и его время, и просто трагическое как таковое. «История драматической литературы знает только два кратких периода, когда рождается и расцветает жанр трагедии: V век до нашей эры в античной Греции и европейский XVII век. Вершиной первого был Софокл, вершиной второго – Шекспир. В обоих случаях реальной почвой трагедии оказывается всемирно-историческая коллизия – разрушение традиционной системы эпически целостного миросозерцания…» [3] И внутренняя реальность личности Гамлета («зерно» образа, как сказал бы Немирович-Данченко) раскрывается для Гефтера именно как развитие его отношения к Вопросу – той меры, в которую он осознаёт его и признаёт. Гамлет-принц, Гамлет-актёр, Гамлет-любомудр, Гамлет-влюбленный – всё это для Гефтера… нет, не маски, скорее одежды, нет, змеиные кожи – привычные, свои, приросли, прилипли и отдираются с трудом – но в них уже тесно, уже невозможно – с тем новым, что наросло внутри. Всё  в Гамлете оказывается противопоставлено ему же – как человеку Вопроса. Когда человек Вопроса прорвётся, победит – он окажется бесконечно одинок. Он потеряет те слова, которые могли бы связать, объединить его с другими – и откроет в этой немоте первозданность Слова. Слово это – понимание, способность понимать. Только, понимая всех, Гамлет сам становится совсем уж непонятен – даже себе самому. Победа Вопроса в человеке становится поражением человека. Текст Гефтера такой плотности, что читать его трудно, трудно открывать его образность и конкретику. А вместе с тем он драматургичен и сценичен – как режиссёрский экземпляр. И абсолютно как сценический образ возникает у него вдруг Шекспиром не предусмотренный финал: «...ну, а если жизнь шире и мудрее Вопроса? И в безмолвии обезлюдевшего Эльсинора слышится светлая песня Офелии, Гамлетом сведённой с ума?» Андрей Тарковский ставил Гамлета, пытаясь воплотить в театре недовоплощенное в кино. В финале у него планшет сцены был завален трупами – и вдруг в мерцающем свете Гамлет вставал и нежно, аккуратно, словно извиняясь – поднимал одного за другим погибших по его и не по его вине. Финал Тарковского уходил в эсхатологию, в грядущее воскресение мертвых. Финал Гефтера стыкуется с его размышлениями о времени и жизни, которые останутся – даже когда истории больше не будет. И всё же, хотя это дело вкуса, нежная песня сошедшей с ума девушки, звучащая над онемевшими подмостками, тревожит моё сердце куда больше, чем мерцающий заупокойный свет. [1]  Бартошевич А. Для кого написан "Гамлет": Шекспир в театре. XIX, XX, XXI... М., 2014. С. 35. [2]  Там же, с. 35. [3]  Бартошевич А. Для кого написан "Гамлет": Шекспир в театре. XIX, XX, XXI... М., 2014. С. 32. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Два коротких текста, которые мы публикуем, обнаружены мною при разборе личного архива Вероник Гаррос (1958-2013) – французского историка, специалиста по советской истории, ученицы и младшего друга Михаила Гефтера. Первый из них – автобиография, второй – вступление к сборнику текстов Гефтера на французском языке, который готовила Вероника, но проект, к сожалению, не был реализован. Книга готовилась в 1994 году и судя по вступлению к ней, а также по другим текстам, содержавшимся в архивной папке (и опубликованным на русском в посмертных сборниках Михаила Гефтера), должна была показать актуальность темы Холокоста для той исторической развилки, на которой оказалась Россия в начале девяностых.  Михаил Рожанский   Автобиография   Гефтер Михаил Яковлевич, 1918 года рождения, еврей, родом из Крыма. Мать и брат умерщвлены фашистами сразу же после оккупации Симферополя. 23 июня 1941 года окончил исторический факультет Московского университета. Принадлежу к «погубленному поколению»: большинство друзей юности и однокашников пали в боях. С конца июня 1941 – на строительстве противотанковых преград под Москвой в районе Ельни. С октября 1941 – доброволец отдельного истребительного батальона Красной Пресни, предназначавшейся для борьбы с фашистами на улицах Москвы. Затем – 8-ой полк московских рабочих. В боях за Ржев дважды ранен. Награжден солдатским орденом Славы, медалями. С 1940 – в рядах Коммунистической партии. Вышел из неё в феврале 1982, поскольку считал невозможным реализовать ответственность за деятельность партии. После окончания аспирантуры (в 1950) работал до 1976 в Институте истории Академии наук СССР. Занимался экономической историей России эпохи капитализма – с акцентом на проблему многоукладности и характера связей царизма с монополиями (свыше 100 публикаций). В круг научных исследований на протяжении многих лет входят также история России, русское освободительное движение и русская демократическая мысль XIX-начала XX вв. С середины 50-х годов – один из организаторов, авторов и редакторов первой советской «Всемирной истории» в 10 томах. С этого же времени – активный интерес к проблемам методологии и философии истории, её генезису, метаморфозам идеи человечества, к судьбам утопии, условиям сохранения вида Гомо и другим. В 1964 году создал и возглавил сектор методологии истории в Институте истории Академии наук, объединивший вокруг себя ищущих историков, философов, культурологов и людей других гуманитарных специальностей. Деятельность сектора вызвала ожесточенные нападки справа, особенно после выхода в 1969 году книги «Историческая наука и некоторые проблемы современности» (в оригинале – «истории»). В 1970 сектор был закрыт по требованию ЦК партии, а Гефтер за нежелание «признать ошибки» разжалован в рядового сотрудника и наказан по партийной линии. С этого же времени он – «запрещенный автор», ни одной его публикации в официальных изданиях, ни единого упоминания его имени. В 1976 году по собственной воле ушел из Академии наук, стал пенсионером. Продолжал интенсивно работать дома. Сюжеты: декабристы, Чаадаев, Пушкин, спор Герцена с Чернышевским, путь народников к террору, биография мысли Ленина, Октябрьская революция и феномен сталинизма… Множество рукописей. Один из основателей и авторов диссидентского самиздатского свободного московского журнала «Поиски», активно сотрудничал (с 1977 до закрытия в 1981) в самиздатском издании «Память». С 1987 стал вновь печататься. Многие работы перестроечного времени и диссидентского периода вошли в книгу «Из тех и этих лет». С 1992 года избран Президентом научно-просветительского центра «Холокост», первого в России и на территории бывшего СССР.                                                   Ж  Ж  Ж Для чего французскому читателю эта книжка? Я затрудняюсь ответить. Ведь Голокауст известен во Франции не понаслышке. А боли, именуемые фантомными, особенно мучительные. Вспоминаю, как страдал мой сосед в госпитале, бессонными ночами усмирявший лекарствами и заговаривавший причитаниями призрак ампутированной руки. Не то ли с памятью об изничтоженных европейских евреях? Вот уже без малого полстолетия прошло с тех пор, как остановились на ходу нацистские газовки и ворота лагерей смерти выпустили на волю горстку выживших людей, а ВСЕ-СОЖЖЕНИЕ не соглашается быть сданным в исторический архив. Видимо, есть в нем нечто, превышающее укор, адресуемый теми мёртвыми нам, живущим. Это нечто можно назвать комплексом причастности, не имеющим календарных ограничений, ибо он передаётся веками из поколения в поколение. Причастности к чему? К событию внутри маленького древнего народа, которое, перешагнув пределы, установленные этносом и верой, с пронзительной силой возбудило в человеке сознание родства не по рождению, родства, лишенного подданства и границ? Или – причастности ко всем дальнейшим превращениям этой идеи, притягательность которой не уменьшалась, а, напротив, странным, едва ли не безумным образом набирала новую силу от опытов, предупреждавших о её НЕОСУЩЕСТВИМОСТИ? А если и к ним причастности, ко всей череде этих опытов и ко всем следствиям их, среди которых разве не самые «парные» -- иллюзия и кровь, то каков же её, причастности этой, конечный образ, финал, баланс? Но вправе ли мы говорить о Конце, не справедливо ли считать, что впереди всегда Начало, поскольку оно по самой сути своей – путь. Не профилированный тракт, а множество просёлков, встречающихся время от времени на общих развилках, чтобы снова ВРОЗЬ – к близко-далёкому вселенскому ВМЕСТЕ. Чем ближе, тем дальше? Нет ответа. Есть лишь длящийся вопрос. И причастность, о которой я стал писать, поскольку она преследует меня, к какому бы частному сюжету ни прикасалась мысль, она также – вопрос. Спрашивая себя – предуготовила ли Голгофа, возвестившая Человечество, Аушвиц – его же, человечества, обрыв, обязуюсь выслушать всякого, кому не чужд вопрос. Я знаю также, что он – не воспоминание, от которого можно укрыться в повседневность, и что вместо Голгофы и Аушвица можно поставить сегодня и Сумгаит, и Сараево, и что кочующее по планете убийство – не просто выплеск из замкнутой в человеке преисподней. Это ещё и устремившаяся в насилие трудность, которая (вероятно) уже не покинет человека. Исчерпавши пространство, не покончит ли он с собой от сводящего его с ума ощущения земной тесноты? Ждёт ли нас новое переселение народов и не столкнётся ли снова и в ещё более страшных размерах непредречённая мировая диаспора с непредсказуемыми гетто, как и с новыми маньяками «окончательного решения», таящими в запаснике лазерный пучок. Легко догадаться, отчего в Москве 1993 года вопросы эти, как горящий уголь, приставленный к оголённому телу. Вряд ли стоит добавлять к этому личные мотивы.                                                                                                 М.Гефтер   "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Комментарий к онлайн-обсуждению «Актуальность Гефтера» , состоявшегося 12 апреля 2025 года в журнале «Историческая экспертиза». Ключевые слова: интеллектуальная биография, остранение истории, методологический вызов. Автор : Михаил Рожанский, историк, кандидат философских наук, независимый исследователь. Иркутск (Россия). E-mail: myr1954@gmail.com   Mikhail Rozhanskiy. Biography of Methodology. Commentary on the online discussion "The Relevance of Gefter" , held on April 12, 2025, in the journal "Historical Expertise." Keywords: intellectual biography, defamiliarization of history, methodological challenge. Corresponding author : Mikhail Rozhanskiy, historian, PhD in Philosophy, independent researcher. Irkutsk (Russia). E-mail: myr1954@gmail.com   Хотел бы на кое-что из прозвучавшего прореагировать, избегая воспоминаний – жанр совсем не лаконичный. Прореагировать не для дискуссии, а для расширения контекста – для отсылок к интеллектуальной биографии Гефтера, к тому, что узнал благодаря нашему близкому общению в последнее десятилетие жизни Михаила Яковлевича. Важной частью этого общения были разговоры под запись на диктофоне – то самое многолетнее биографическое интервью, о котором уже упоминал. Прежде всего о двух ключевых для Михаила Яковлевича биографических моментах, к которым сегодня обратилась Ирина Сандомирская, когда переживание, проживание исторических событий сделало их событиями экзистенциальными, а затем и контрапунктами интеллектуальной работы, определившими и понимание предмета занятий, и динамику методологии. Это, конечно, относится к середине пятидесятых, о чём сказала Ирина. Правда, не готов подтвердить, что потрясение, пережитое Гефтером тогда, было реакцией именно на двадцатый съезд, а не случилось раньше, но в любом случае это была реакция не на доклад Хрущева и разоблачение Сталина, а на то, что «освобождение сверху» опередило и подменило внутреннюю работу человека. Гефтер ушёл из «Всемирной истории», когда ещё шли споры о том, как выстроить третий том, а вернулся, когда шли споры вокруг архитектуры седьмого. Кризис – психологи, наверное, называют это психосоматикой – в котором слились израненность физическая, обострение болей и контузии, вынесенных из войны, и израненность душевная, личностная. Несколько лет Михаил Яковлевич не мог работать. А вернувшись, именно он и развернул споры при работе над седьмым томом, что привело к конфликту и уходу из редакции. Потрясение было такой силы, кризис настолько болезненным, а позиции, с которыми он вышел из кризиса, настолько принципиальными, что через тридцать лет, если в нашем бесконечном биографическом интервью размышления касались середины пятидесятых, то разговор о каких-то жизненных подробностях тех лет каждый раз откладывался на будущее – как непременный, необходимый, «обязательно надо будет об этом», но «давай отложим». А касались мы этого периода, самой сути кризиса очень часто – настолько он значим для последующего интеллектуального движения и профессиональной траектории. Срыв, случившийся в пятидесятых, был выпадением из ритма жизни и работы, из ритма мышления человека, живущего историей, то есть произошло остранение истории. И освобождением, и средством освобождения стала теоретическая работа внутри истории. И средством такой работы, личной потребностью было в том числе взаимодействие с людьми из разных дисциплин, «свежими людьми», смотрящими на историю с другой оптикой. Михаил Яковлевич, говоря о времени, когда создавал сектор методологии, осознавая опыт «Всемирной истории» и неготовность историков создать марксистскую всеобщую историю, соединяющую синхронию и диахронию, определял тогдашнюю свою задачу по отношению к исторической науке: «Сам дом перестроить». Тогда – в шестидесятые – сформировалось у него ощущение своей суверенности в марксизме («Дать шанс марксизму и дать шанс социализму, включив поражения в сам предмет»).   В сборник, который обсуждаем, мы с коллегами включили письмо, которое я нашел, разбирая по предсмертной просьбе Вероник Гаррос её архив, и с позволения её мужа Франсуа Коста-Гаррос опубликовали. Там – тоже без житейских деталей, как и в наших разговорах – Михаил Яковлевич обращается к пятидесятым, чтобы объяснить Веронике, почему, на его взгляд, у них не получилось интервью, и он не смог сказать о чём-то принципиально важном. Письмо написано весной восьмидесятого года – в то время, когда Михаил Яковлевич плотно участвовал в среде, которую принято называть диссидентской. Семидесятые – разгром сектора методологии, пресечение научной и организационной активности Михаила Гефтера – стали вновь опытом остранения истории и основой для преодоления методологических границ истмата. Можно предположить, какие вопросы Вероник задавала в восьмидесятом, представляя журнал французских левых, но не буду строить гипотез – важно, что Гефтер акцентирует в самом письме, то есть его неготовность давать ответы там, где необходимо неотложно формулировать вопросы. Время это, которое Гефтер в письме определяет как безвременье, было для него самого наполнено активностью и в то же время было временем вопросов. Вопрошание для него не исключает, а предполагает деятельность, а деятельность необходимо включает работу с вопросами. Сам себя он к диссидентам не причислял – для него значимы были конкретные думающие и близкие по-человечески люди, дружба и совместные с ними действия по налаживанию диалога между мыслящими людьми разных взглядов, по поддержанию живой исторической памяти. Конечно, это вынесено не только из кризиса, пережитого в пятидесятые, но после пятидесятых стало и жизненным, и методологическим требованием. И в звёздные часы, когда создавался, работал и боролся сектор методологии истории, и в Перестройку, и в тяжелые периоды, когда Гефтер был отлучен от деятельности – в первой половине семидесятых после разгрома сектора, в начале восьмидесятых, когда были пресечены неподцензурные издания, были репрессированы молодые друзья, прошли обыски. И в предсмертный год, когда он разорвал отношения с новой властью, это было и его жизненным, и методологическим требованием, что достаточно ясно видно из последнего текста, написанного Михаилом Гефтером – из Кодекса гражданского сопротивления.             Другое историческое событие, которое как биографически определяющее выделила Ирина Сандомирская – октябрь сорок первого – тоже ключевой для понимания, как экзистенциальное переплетено с методологическим. Знаю, что не только для меня, побуждением к знакомству с Михаилом Яковлевичем был синий томик «Историческая наука и некоторые проблемы современности» -- сборник, в котором кроме статей были также доклады, прозвучавшие на открытом семинаре, возникшем на базе сектора. И не только доклады, но и отредактированные стенограммы обсуждений. Гефтер собирал этот сборник, придавал ему – более, чем оправданно – большое значение и очень много вложил сил в его редактирование – от первой до последней буквы, как признался однажды. Среди текстов самого Михаила Яковлевича там есть выступление, сильно сокращенное, по его словам, из соображений приличия – не может выступление редактора быть больше других участников (или чуть ли не доклада – не помню дословно). Обсуждался доклад Анатолия Арсеньева об историзме и логике в марксистской теории. Что оставил Михаил Яковлевич в отредактированном им выступлении? В заключительном абзаце Михаил Гефтер, почти незнакомый мне тогда автор – в начале восьмидесятых на него уже и ещё не ссылались и имя не упоминали – говорит очень понятные слова о диалектике закономерного и случайного. О том, что без стечения случайных обстоятельств не объяснить победу большевиков в Петрограде в октябре семнадцатого, и об октябре сорок первого, когда в результате совпадения случайностей немецкое командование не знало о дыре в расположении советских войск, иначе немецкие танки ворвались бы в Москву. И о том, что историк, конечно, понимает, что такого рода случайности и их роль закономерны не менее, чем исторические законы, но когда мы переносим анализ событий на бумагу, то случайности почему-то становятся деталями, иллюстрирующими некий закономерный ход истории. Извините, что пересказываю по памяти, а не цитирую, но мне как раз важно воспроизвести своё тогдашнее впечатление, насколько это возможно – передать своё потрясение прочитанным, ощущение гамбургского счета, предъявленного историку. В этих нескольких строчках о методологической трудности был – о чём тогда я не знал –  озвучен без какого-либо пафоса экзистенциальный опыт человека, пережившего близость гибели. Побег от немцев, на которых наткнулся там, где они просто еще не могли появиться, то есть чудом избежал расстрела (комиссар, коммунист, еврей), отступление пешком вдвоем с ближайшим другом в Москву через города и деревни, в которые буквально через час входили немецкие танки, и 16 октября в день московской паники вступление в народное ополчение, в истребительный батальон, который должен был бороться с вермахтом на улицах Москвы. Вот такая плотность исторического и личного, в которой слова «детали» и «случайности» звучат настолько странно, что привычная методология выглядит совсем парадоксальной.  Сорок первому году предшествовал сороковой год, о котором сегодня упомянул Иван Пешков. Давид Самойлов – тогда еще Кауфман – тоже бывший в Москве 16 октября, через несколько недель после этих событий набрасывает план будущего (не осуществленного – но вопрос, мог ли он осуществиться?) романа-эпопеи о своём поколении и называет его «Люди сорокового года». Название родилось раньше, именно в сороковом, за ним самоутверждение молодого литературного поколения, но оно достаточно точное по отношению к когорте, которую до войны именовали «ровесники Октября», а после войны погибшим или выбитым поколением.  Поколением они стали по сути в сороковом, когда для тех из них, кто относился всерьез к своим убеждениям и позициям, встал выбор между двумя безусловными императивами: убежденностью в мировой миссии советской родины и антифашизмом. Выбирать и объяснять свой выбор тем, кто рядом, заставляли пакт с нацистской Германией, раздел Польши, война с Финляндией, стойкое сопротивление буржуазной Британии («реакционной» и «антисоветской»), оставшейся наедине в борьбе с фашизмом.               Антифашистская традиция поколения, выполнение им ценой гибели в первый год войны своей антифашистской миссии, и то, что делала власть после войны с теми, кто выжил – та самая оптика,  которая позволяет взглянуть на экзистенциальный опыт Михаила Яковлевича как на основу методологического вызова историку Гефтеру. На этот вызов он отвечал, создавая сектор в Институте истории, сопротивляясь предписаниям партийно-идеологического начальства, полемизируя с великодержавными историками. Октябрь сорок первого, глубокий кризис середины пятидесятых, темы работы сектора и подходы, которые Гефтер с коллегами находили, объединены и этой антифашистской традицией, что не всегда взглядом из других поколений понимается как антифашизм и видится как в целом стремление к десталинизации исторического знания. Но, выделив в этом стремлении антифашизм, можно лучше понять источник той энергии, которая вкладывалась Михаилом Яковлевичем в интеллектуальную работу.  В обсуждаемом нами сборнике один из последних текстов - его выступление на антифашистском форуме в Гамбурге, созванным к шестидесятилетию прихода нацистов к власти. В этом выступлении Михаил Гефтер, выросший в тридцатые и ощущавший антифашизм как традицию своего поколения, лозунг тридцатых «Фашизм не пройдёт» акцентировал как задачу и требование внутреннее: фашизм не должен пройти в нас.  Сегодня пару раз прозвучала оговорка «история исчезает», именно оговорка – для Гефтера исчерпание истории не означает её исчезновения. Трудность – в том числе для историка – как раз в том, что история как способ существования остаётся, но не смеет претендовать на доминирование и в то же время ответственность за самые тяжелые проблемы, за возможную гибель мира. И историческому человеку предстоит найти себя в этом мире, сделать отличие другого не только приемлемым для себя, но вкладываться в эти различия. И возникает вопрос о месте историка в этой ситуации. Это как раз тот момент, когда в центр методологии выходит свойство истории, которое особенно подчеркивал Андрей Олейников: история меняет собственные предпосылки. Если обратиться к опыту сектора методологии истории, то важен и опыт поражений. Одна из тем, с которой сектор в своё время не справился, хотя это был один из самых важных замыслов – книга о феномене революции.  Оказались к этому, как говорил Михаил Яковлевич, не готовы. Не было – боюсь, что нет и сегодня – методологии, позволяющей описать и исследовать, как революция, вырастая из известного и осознанного опыта революций-предшественников, оказывается аисторическим действием исторического человека. И вот как с этим справиться, как это осознать и исследовать? Неостановленная революция, неостановившаяся революция вырастает из действий исторического человека, которые обеспечены историческим познанием. И здесь я хотел бы сказать, в чём прежде всего вижу актуальность Гефтера. Михаил Гефтер пытается ответить на методологический вызов, значимость которого мы только начинаем осознавать. Не готов сказать, насколько это попытка была развернута в программу. Речь о методологическом вызове, связанном с феноменом советского мира, советского века – самим существованием «советского» и его воздействием на двадцатый век. Это же парадоксальная ситуация – парадокс в том, что методологический вызов не осознается. Первая мировая война стала методологическим вызовом, пытаясь ответить на который радикально менялась гуманитарная культура, перестраивались гуманитарные науки. Вторая мировая война, или точнее, весь связанный с ней комплекс -- падение в нацизм, слабость европейской демократии, Холокост – тоже заставила гуманитарную культуру и гуманитарные науки переосмысливать собственные основания. А такое явление как советский мир как методологический вызов не осознаётся до сих пор. В большой степени мы сейчас расплачиваемся за то, что пропустили этот вызов, и пытаемся осознать происходящее, используя универсальные понятия-отмычки: империя, ресентимент, менталитет, деколонизация. Внятного анализа, того, что произошло в нашей стране за последние тридцать лет, в чём, например, социальная природа путинизма, нет, несмотря на мощный запрос на такой анализ.             Почему в девяностых пропустили этот методологический вызов, достаточно понятно – на Западе гуманитарии восприняли крушение советского мира как его поражение в Холодной войне, новым поколениям наших гуманитариев нужно было включаться в мировую науку, овладевать современными подходами. Но сейчас может быть последний момент, когда этот вызов можно сформулировать, перевести в конкретные вопросы и вырабатывать язык для этих вопросов и их исследования. Гефтер – убежден – именно этим занимался. Вопросами, которые требуют соединения антропологии и макроистории, политической и социальной истории, демографии и психологии, истории и философии истории, наконец – инструментального их соединения, дающего исследовательские, а не только спекулятивные результаты.  Характерный пример – понятие поколения, к которому достаточно постоянно обращается Гефтер, и не только он. Не обойтись без него в историческом анализе, но инструментальным оно до сих пор не стало. Уже в шестидесятых вслед за осознанием трудностей, возникших и неразрешенных при создании марксистской «Всемирной истории», Михаил Гефтер воспринимал, что методологический вызов глубже, чем ограничения марксистской теории истории и догматизм идеологического начальства, хотя, по его словам, и хотел дать шанс марксизму. Но желание это не было самоцелью. Он осознавал тогда как методологический вызов то, что произошло с советским – скажем так – социализмом.  И, отстаивая право именно историков заниматься методологией истории, понимал, что эта работа не может происходить только внутри собственно исторической науки. Он готовил свой сектор к тому, чтобы разговаривать на понятных друг другу языках с философами – по его словам, прежде всего с группой Ильенкова – готовить нужно было потому, что языки были слишком разные, но взаимодействие было необходимо. Да и в семинаре работали яркие философы и социологи, а одним из самых активных участников семинара был Борис Федорович Поршнев, искавший в шестидесятые точки интеграции исторической теории с антропологией и социальной психологией. Позже, в семидесятых-восьмидесятых для Гефтера основным предметом становится реальность всемирной катастрофы и, естественно, отпадает марксистский язык (но не Маркс!). Советский век, история России осознаются как предмет в контексте этого основного предмета – возникает тот «новый Гефтер», ищущий понятия, адекватные предмету, инструментальные для его исследования. Книга, которую мы с коллегами сформировали, представляет как раз этого «нового Гефтера» – то, что Михаил Яковлевич говорил и писал в последнее десятилетие жизни, и несколько текстов конца семидесятых годов. Такой выбор был мотивирован желанием привлечь внимание нынешних гуманитариев к личности и творчеству Михаила Яковлевича, инфицировать интерес к его интеллектуальной энергии, к вопрошанию и поиску альтернатив – гефтеровские вопросы и потребность в альтернативах не то, что не ушли, скорее возвращаются, и могут быть сейчас услышаны как неотложные. Но «новый Гефтер» – и справедливое и довольно условное понятие, хотя принадлежит самому Михаилу Яковлевичу. Справедливое в том, что Михаил Гефтер умел отбрасывать то, что мешало интеллектуальной честности в исследовании и в обнародовании своих мыслей, но условное поскольку, всё, что говорил и писал «новый Гефтер», опиралось на его исследовательскую работу как историка в пятидесятых-шестидесятых, конкретно-исторических и в то же время методологических исследований российской многоукладности, народничества, революционной мысли и действия российских последователей Маркса и, особенно, Ленина. Эти работы не менее актуальны и, уверен, достаточно значимы для профессиональных историков, занимающихся историей России 19-21 веков, и работающих над методологическими вопросами. Естественным было бы сделать следующий шаг – подготовить том академических и научно-публицистических статей и докладов Михаила Яковлевича Гефтера, включив в книгу и несколько неопубликованных текстов из архивов. Сегодняшний разговор – то, насколько он интересный и объемный, многоплановый – подтверждает, по-моему, необходимость такой публикации.     "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

"Историческая экспертиза" - профессиональный журнал исторического сообщества. Основная тема журнала - исследования памяти ( глобальная память, национальная память, локальная память). В журнале регулярно публикуются переводы статей и интервью с ведущими зарубежными исследователями в области памяти. О ЖУРНАЛЕ Издается с 2014 г. Выходит 4 раза в год E-ISSN 2410-1419 Издатель «HISTORICAL EXPERTISE» S.R.L. MD-2043, bd. Dacia, 12 ap. 9, mun. Chișinău, Republica Moldova. e-mail: istorexorg@gmail.com , website: www.istorex.org Tel.: + 373 22 773 955 «Историческая экспертиза» – профессиональный журнал исторического сообщества. Первый номер вышел в 2014. С 2015 года ежегодно выходит четыре номера. Объем каждого номера примерно 25 авторских листов. Кроме обычных номеров журнала существует предварительная интернет-версия ПРЕПРИНТ, в которой все публикации размещаются раньше, чем опубликованы в номерах. В редколлегию и редакционный совет входят видные историки из России, Молдовы, Европы и США. Все статьи рецензируются. Основная тема журнала – исследования памяти (глобальная память, национальная память, локальная память). Кроме того, существуют рубрики «Проблемы национальной памяти зарубежных стран», «Память травмы», «Историческая политика», «Как это было на самом деле». В последние два года в журнале регулярно публикуются переводы статей и интервью с ведущими зарубежными исследователями в области памяти. Большое внимание уделяется рецензированию исторической литературы. В каждом номере публикуется 10-15 рецензий. Кроме того, печатаются материалы, посвященные опыту выдающихся историков (рубрика «Время историка»), социальным проблемам исторической корпорации («Социальные проблемы науки» и «Проблемы самоорганизации науки»). Редакционная коллегия Правила приёма и рецензирования материалов ПОДПИШИТЕСЬ НА НАШИ НОВОСТИ ОК Информация отправлена. Спасибо! КОНТАКТЫ Эрлих Сергей Ефроимович istorexorg@gmail.com

АВТОРЫ Если Вас интересует конкретный автор, воспользуйтесь строкой поиска в шапке сайта. Ёмота Инухико (四方田 犬彦, Yomota, Inuhiko) Ёмота Инухико (四方田 犬彦, Yomota, Inuhiko), поэт, эссеист, кинокритик, специалист в области сравнительного литературоведения Read More Абдрахманов Болот Джумашевич Абдрахманов Болот Джумашевич, кандидат исторических наук, доцент Кыргызского государственного университета им. И. Арабаева (Бишкек, Кыргызстан) Read More Абдулаев Энвер Нажмутинович Абдулаев Энвер Нажмутинович, главный редактор журнала «Преподавание истории в школе» (Москва) Read More Абель Магдалена (Abel Magdalena) Абель Магдалена (Abel, Magdalena), Департамент экспериментальной психологии, Регенсбургский университет (Германия) Read More Аврус Анатолий Ихильевич Аврус Анатолий Ихильевич, доктор исторических наук, профессор (Саратов) Read More Агапова Анна Алексеевна Агапова Анна Алексеевна, студентка 2-го курса магистерской программы «История современного мира» НИУ ВШЭ (Москва) Read More Адельгейм Ирина Евгеньевна Адельгейм Ирина Евгеньевна, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения Российской академии наук (Москва) Read More Аксенов Владислав Бэнович Аксенов Владислав Бэнович, доктор исторических наук, старший научный сотрудник ИРИ Российской академии наук (Москва) Read More Аксютин Юрий Васильевич Аксютин Юрий Васильевич, доктор исторических наук, профессор МГОУ (Москва) Read More Аладышкин Иван Владимирович Аладышкин Иван Владимирович, кандидат исторических наук, доцент вышей школы общественных наук Санкт-Петербургского политехнического университета Петра Великого (Санкт-Петербург) Read More Александрова Анна Константиновна Александрова Анна Константиновна, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник, Институт славяноведения Российской академии наук, Москва, Россия Read More Анастасова Сенка / Senka Anastasova Анастасова Сенка (Anastasova, Senka), профессор философии, приглашенный научный сотрудник Исследовательской группы имени Беатрис Байн Департамента гендерных и женских исследований Калифорнийского университета в Беркли (США) Read More 1 2 3 4 5 1 ... 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 ... 61

Косяков Дмитрий Николаевич, критик, искусствовед, публицист, руководитель Красноярского регионального отделения Совета молодых литераторов при Союзе писателей России, член Союза писателей России < Назад Косяков Дмитрий Николаевич Косяков Дмитрий Николаевич, критик, искусствовед, публицист, руководитель Красноярского регионального отделения Совета молодых литераторов при Союзе писателей России, член Союза писателей России Косяков Д.Н. Старые ошибки и новые данные: Мысли о «Долгом отступлении» Бориса Кагарлицкого. Рец.: Кагарлицкий Б. Ю. Долгое отступление. М.; Берлин: Директмедиа Паблишинг, 2023. 336 с. // Историческая экспертиза. 2025. № 1(42). С. 219–231. https://www.istorex.org/_files/ugd/e9e1fc_f47ce5a8aa8646feb89b6dc29660348d.pdf < Предыдущий Следующий >