Результаты поиска

К.А.Тарасов Большевик и буржуй: социальные фобии в политическом языке Революции 1917 г.[1] Аннотация: Автор изучает значение политического языка в контексте социальных трансформаций Революции 1917 года в России. Исследуется, как слова «большевики», «кадеты», «буржуи» и «товарищи» способствовали формированию идентичности и разжиганию конфликтов. Особое внимание уделяется тому, как эти слова переходят от обозначения политических и социальных групп к маркерам социального разделения, становясь средствами политизации общественного сознания и усиления социального напряжения. Изучаемые лексемы вышли за рамки своих первоначальных значений, превращаясь в инструменты для создания и поддержания новой политической реальности. Все четыре слова использовались для создания образов «другого», что приводило к стигматизации и исключению определенных групп из общественной жизни. Этот процесс был особенно важен в контексте революционных событий, когда политический язык играл ключевую роль в определении границ между «своими» и «чужими» и повлиял на развертывание гражданской войны в стране. Ключевые слова: буржуазия, товарищи, большевики, кадеты, образы врага, Революция 1917 года Автор: Константин Андреевич Тарасов, кандидат исторических наук, Европейский университет в Санкт-Петербурге. Email: senderkeeper@mail.ru A.K. Tarasov. The Bolshevik and the Burzhui: Social Phobias in the Political Language of the Russian Revolution Abstract: The author studies the role of political language for the social transformations during the Russian Revolution of 1917. He explores how the words "Bolsheviks", "Kadets", "borzhui" and "tovarishchi" contributed to the formation of identity and the fomentation of conflicts. The research highlights the evolution of those words from denoting political and social groups to markers of social division, becoming tools for the politicization of public consciousness and the intensification of social tension. The examined lexemes move beyond their initial meanings, turning into instruments for creating and maintaining a new political reality. All four words were used to construct images of "the other", leading to the stigmatization and exclusion of certain groups from social life. This process was especially important in the context of revolutionary events, where political language played a key role in defining the boundaries between "us" and "them" and influenced the unfolding of the civil war in the country. Keywords: bourgeoisie, comrades, Bolsheviks, Cadets, enemy images, 1917 Revolution Corresponding author: Tarasov Konstantin Andreevich, PhD (candidat istoricheskih nauk), European University at Saint Petersburg. Email: senderkeeper@mail.ru Исследователь Французской революции К.М. Бейкер предложил рассматривать революцию как процесс, в котором происходит кардинальное изменение дискурсивной практики сообщества. По его мнению, во время революции социальные отношения перестраиваются заново, а дискурс, определяющий политические отношения между отдельными людьми и группами, радикально перерабатывается (Baker 1990: 18). В этот период социальное пространство переформатируется: создаются новые социальные связи и разрываются старые. Для понимания этих процессов Российской революции 1917 г. полезно использовать инструментарий, развитый исследователями наций и национализма. Классические исследования этих феноменов с позиции конструктивизма убедительно показали, что для формирования национальной идентичности важно определение границ общности через противопоставление «мы – они», «свой – чужой», через образы «другого» или образы врага (Нойман 2004). Те же механизмы характерны и для социальных групп. В данной статье я изучаю использование образов «другого» в языке современников революции. Из всего многообразия возможных слов, маркировавших границы социальной группы, я выбрал всего четыре: «буржуи», «товарищи», «большевики» и «кадеты». Все они связаны с формированием и использованием политического языка, в том числе языка классовой борьбы. «Буржуи» и «товарищи» До революции интеллигенция часто использовала термин «буржуа» в качестве синонима бездуховности, низкого вкуса, «мещанства» (Вихавайнен 2004). К началу XX в. российские социалисты придали ему дополнительное, социально-классовое значение. А в 1917 г., как убедительно показал Б.И. Колоницкий, употребление термина «буржуазия» оказалось даже шире, чем его марксистское понимание (Колоницкий 1994; Колоницкий 2017). «Буржуями» стали называть не только предпринимателей, но и аристократов, интеллигентов, офицеров. «Кого только не называют теперь буржуем? Рабочие называют буржуями всех нерабочих, крестьяне – всяческих "господ", включая сюда, в сущности, всех одетых по-городскому…» - рассуждал автор популярной брошюры (Колоницкий 1994: 21). В.П. Булдаков отмечает, что под словом «буржуй», как правило, подразумевался «носитель некоего негативного качества – прежде всего "чужой", тот, кто повинен во всех бедах» (Булдаков 2010: 126-127). Это важное замечание. Через противопоставление «буржуазии» различные социальные группы формировали собственную идентичность. Это касалось не только «пролетариата» или «рабочего класса». Фронтовики так отделяли себя от тыла. Когда они освоили язык классовой борьбы, то стали называть «буржуями» те социальные группы, которые они раньше называли «мародерами тыла» (то есть те, кто наживался на войне) или «внутренним немцем» (то есть предателями). В 1917 г. антитыловые настроения солдат приобрели классовое выражение (Тарасов 2021а). С помощью слова «буржуй» описывались антигородские настроения в деревне. Часто принадлежность к «буржуазии» определялась внешними признаками. Это прежде всего относилось к «городской» одежде: шляпа, крахмальный воротничок, галстук (Колоницкий 1994: 21; Гражданская война: 19-20). Атрибутом «буржуя» могли оказаться даже очки (Булдаков 2010: 200). В языке 1917 г. «демократия» как идентичность определяла свои границы через противопоставление «цензовым элементам», «правящим классам» и «буржуазии» (Колоницкий 1997: 112-113). Социалисты таким образом подчеркивали особое положение рабочих, крестьян и солдат («демократию») с точки зрения получения ими гражданских прав. Но такая риторика исключала политическое участие прежних привилегированных слоев общества («буржуазии»). Усвоение классового языка означало также и использование логики классового антагонизма. Так, например, один из подчиненных отвечал офицеру, агитировавшему против большевиков: «Вы буржуй, если бы я носил золотые погоны, то тоже так рассуждал» (Тарасов 2019: 109). Иными словами, с точки зрения солдата, интересы и цели человека напрямую определялись его классовой позицией. Для социалистов язык классовой борьбы в принципе был основным для описания социальной и политической реальности. Их идеология основывалась на представлении о разделении общества на классы, имеющие противоположные политические интересы. Пропаганда социалистов создавала у их сторонников зримый «образ врага», когда они называли определенные издания и политические группы буржуазными или так именовали состав министров Временного правительства. Даже тем из социалистов, которые пытались преодолеть язык классового антагонизма, чтобы наладить отношения с либеральными партиями и предпринимательскими кругами, было не просто найти объединяющие слова. Они не могли избавиться от недоверия к «буржуазии», имея в виду «естественные» внутренние противоречия между классами (Тарасов 2021б). Прочно вошедшее в язык 1917 г. слово «буржуазия» использовалось и в отношении самих социалистов. «Буржуями» или продавшимися буржуазии рабочие и солдаты называли как умеренных социалистов, пытавшихся предотвратить демонстрацию 10 июня (Всероссийский съезд), так и большевиков, тормозивших уличное выступление в Петрограде в конце июня – начале июля 1917 г. (Тарасов 2017: 161, 165, 171). Часто слово «буржуй» выступало даже не как социальная, а моральная категория. Так называли жадного, эгоистического человека, вне зависимости от его рода деятельности (К-т 1917; Н.В. 1917). В связи с этим неудивительно, что негативная коннотация термина «буржуазия», которую он приобрел в 1917 г., сделала его непопулярным для самоидентификации. Предприниматели отказывались называть себя «буржуазией», предпочитая термин «торгово-промышленный класс». Некоторые представители средних городских слоев стремились подражать рабочим в своем стиле одежды. А различные профессиональные организации, даже не связанные с физическим трудом, предпочитали причислять себя к «пролетариату» (Булдаков 2010: 145). Военный корреспондент «Утра России» писал, что противоположным по значению слову «буржуй» являлось «товарищ». «От Москвы до синих гор Карпатских везде звучит одно: - Буржуй… Товарищ… Буржуй…» Он считал, что эти слова могут относиться к одним и тем же людям. Разница же зависела от момента: «Если вы в данный момент имеете какое-нибудь жизненное преимущество, например, бутерброд с ветчиной, конечно. Вы – буржуй. Отдайте его голодному солдату, и вы становитесь товарищем…» (Ардов 1917). В российской революционной среде, как и в западноевропейской, обращение «товарищ» использовалось в узком значении «единомышленник по партии, партийным взглядам». К 1917 г. оно прочно ассоциировалось с социалистами (Зеленин 2003). В дни Февральского восстания использование обращения «товарищ» воспринималось многими как символ революции (Бенуа 2003: 138; Пришвин 2007: 380). Правовед Н.В. Устрялов так описывал свои чувства в дни падения монархии: «Прекрасно помню, какое глубокое, волнующее впечатление производили 28 февраля первые переходившие на сторону народа военные, обращавшиеся к толпе с непривычным в их устах словом "товарищи". <…> И радостно было, светло на душе, и поистине, все эти незнакомые люди на площади казались родными, товарищами, братьями» (Устрялов 1917: 16). По дневникам современников событий, можно зафиксировать, как представители интеллигенции начали использовать слово «товарищи» в отношении членов Совета и социалистов вообще. Причем, часто его употребляли с иронически-негативным оттенком (Сайн-Витгенштейн 1986: 86-88; Готье 1997: 27; Бенуа 2003: 121, 156; Министерство иностранных дел: 814, 815; Россия 1917 года в эго-документах. Дневники: 304, 313; Россия 1917 года в эго-документах. Письма: 486). Те, кто с презрением относился к этому политическому течению могли даже использовать это слово как ругательное. Генерал А.Е. Снесарев с негодованием писал о некоторых высших офицерах, которые, по его мнению, отнеслись к революции со слишком большим энтузиазмом: «Эверт, Щербачев и т.д. чуть ли не заделались "товарищами". <…> Брусилов мылит во всю: то через жену, то сам, "товарищ" да и только» (Снесарев 2014: 353, 354). На Семипалатинском областном казачьем съезде в августе 1917 года было единогласно принято решение отказаться от использования слова «товарищ» в пользу традиционного для казаков наименования «казак». Участники съезда также подчеркнули важность восстановления дисциплины в армии, которая пострадала от действий «товарищей» (Бардиж 2008: 91). Примерно в те же дни участники Поместного Собора Православной российской церкви не раз выражали недовольство социалистическим обращением, которое использовали милиционеры, следившие за порядком в Кремле (Дурылин 1917). А военный врач и вовсе находил его оскорбительным: «С гадливостью и брезгливостью воспринимаю я новую форму поганого обращения ко мне – "товарищ"» (Кравков 2014: 343). То есть любое указание на принадлежность к сообществу социалистов через обращение «товарищ» вызывало возмущение у их противников. В советской среде слово «товарищ» было предпочтительным обращением к сторонникам, в то время как кадеты чаще использовали официальное приветствие «граждане» в своих воззваниях. При этом, как справедливо отметил Ё. Икэда, слово «гражданин» могло трактоваться социалистами как указание на «чужих» людей. Они могли употреблять его в уничижительном смысле по отношению к политическим оппонентам (Икэда 2022: 187). Так, например, один из газетных отчетов обратил особое внимание на то, что Л.Д. Троцкий, выступая в Петроградском Совете, «вопреки установившемуся обычаю» называл министров-социалистов не «товарищами», а «гражданами». «Точно также к Совету р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов] Троцкий обращается чаще со словами "граждане", нежели "товарищи"» - говорилось в репортаже (Петроградский Совет: 72). Это указание, видимо, должно было показать читателям, что политик отказывался признать депутатов авторитетного органа власти своими единомышленниками, тем самым исключая их из сообщества социалистов. Тот же самый прием по отношению к Троцкому использовали его оппоненты. К примеру, во время выступления на I Всероссийском съезде Советов, когда он обращался к аудитории «товарищи», из зала раздавались возмущенные возгласы: «Какие мы вам товарищи!». Оратору пришлось поправиться и продолжить выступление словами: «Товарищи и граждане» (Первый Всероссийский съезд: 352). Но и делегатам съезда, направленным на заводы Выборгской стороны, чтобы предотвратить выход рабочих на демонстрацию 10 июня, отвечали тем же самым. Их не желали слушать и прерывали возгласами «Мы вам не товарищи» (Всероссийский съезд). После провала летнего наступления, представители образованных слоев все чаще называли собирательным словом «товарищами» мародерствующих и пьяных солдат (Бенуа 2003: 129; Каблуков 2009: 169; Россия 1917 года в эго-документах. Письма: 68, 352; Дюшен 2020: 28, 123). Студентка Одесской консерватории Е.И. Лакиер напрямую об этом написала в дневнике: «Газеты полны ужасов, происшедших в Риге: перед занятием ее немцами зверства "товарищей" (это слово стало теперь нарицательным для дебоширствующих солдат) переходили все пределы возможного – грабили, убивали, насиловали» («Претерпевший до конца…»: 145). А.Е. Снесарев в дневнике перечислил причины неудачного Июньского наступления: «приниженный дух, развращенный солдат, разврат неисполнения приказания… словом, вдвинутое в армию "товарищество"» (Снесарев 2014: 479). Утверждение о том, что товарищество привело к падению дисциплины, не имеет смысла, если не знать, в каком значении генерал использовал это слово. К осени 1917 г. «товарищи» как собирательное понятие распространилось на всех представителей низших слоев общества, с тем же самым презрительным или ироническим оттенком. Это слово, как правило, появляется в дневниках, когда речь идет о неподобающем с точки зрения образованных людей поведении (Сайн-Витгенштейн 1986: 89, 108; Окунев 1997: 95; Готье 1997: 38; Бенуа 2003: 548; Богословский 1917). Петроградский чиновник записал в дневнике анекдот про французского министра Альбера Тома, который, вернувшись из поездки по России, сказал: «Они очаровательны, эти товарищи, но очень странно, что они не носят колец в носу!» (Дюшен 2020: 75). Суть этой шутки тут в отождествлении российских жителей после революции с дикими племенами Африки. В этом контексте, использование слова «товарищи» стало не просто способом выразить свое отчуждение от определенных социальных групп, но и символом глубокого разрыва в представлениях о культурных нормах. «Товарищей» характеризовала некультурность, интеллектуальная ограниченность, наглость, жадность (Пришвин 2007: 531; Каблуков 2009: 167; Россия 1917 года в эго-документах. Дневники: 282). Можно заметить, что похожие качества относились к «буржуям». Те же черты моральной и интеллектуальной деградации образованные слои общества приписывали тем, кого они считали бенефициарами революции. Как замечает Б.И. Колоницкий, люди, принимавшие идентификацию «товарищ», считали себя активными гражданами, даже гражданами первого сорта (Колоницкий 2012: 282). На это реагировали те, кому не нравилась подобная «перевернутая» иерархия. Публицист В.А. Амфитеатров-Кадашев записал в дневнике такой эпизод: «Когда в понедельник я пришел на Николаевский вокзал, носильщик мне заявил: "Вряд ли, барин, уедете" — "А что, публики много?" — "Да нет. Публики — вы первый, а вот товарищей — видимо-невидимо"» (Амфитеатров-Кадашев 1996: 454). По этому отрывку видно, что «товарищи», пользующиеся благами, прежде им недоступными, противопоставляются «чистой публике», которая считала некоторые публичные пространства своими. Таким образом, слово «товарищи», подобно «буржуям», указывало на неприятие определенной социальной группы теми, кто его использовал. Н.В. Устрялов, который с радостью отмечал использование обращения «товарищ» в Февральские дни, осенью 1917 г. зафиксировал, как изменилось его отношение к этому слову: «А теперь, когда слышишь то же самое слово, неизменно и непременно представляется что-то грубое, безобразное, тупое и отвратительное. Что-то вроде тех распоясанных солдат, лускотелей семечек, что заполняют столичные бульвары. И самое слово звучит как-то фальшиво, и словно чувствуется в нем мефистофелевская ирония» (Устрялов 1917: 17). Для Устрялова, переосмысление слова «товарищ» символизировало его глубокое разочарование в идеализированных представлениях о революции. С одной стороны, использование обращение «товарищи» обозначало принадлежность к новому сообществу, где все члены равны и солидарны друг с другом. Это был способ противопоставить себя другим социальным слоям и подчеркнуть новую, революционную идентичность. С другой стороны, для тех, кто себя не соотносил с «товарищами», слово носило явно негативную коннотацию и использовалось для стигматизации и исключения из сообщества культурных людей. Словами «буржуи» и «товарищи» выделяли группы, отторгаемые тем или иным сообществом. При это их расширительное значение приводило к переносу социальных фобий на достаточно широкие слои. Эти лексемы формировали социальные отношения в период революции, способствуя разделению общества на «мы» и «они», описывая социальный конфликт, оформляя его и провоцируя. «Большевики» и «кадеты» Слово «большевики» в языке 1917 г. использовалось в значении гораздо более широком, чем название одного из течений социал-демократов. Несоциалистическая пресса постаралась над созданием негативного портрета большевиков у своих читателей. Он вобрал в себя образы главных врагов революции: немецких агентов, провокаторов и работников царской Охранки, уголовных преступников, трусов («шкурников») и бездельников. Сторонников партии ее оппоненты стремились представить как малоразвитую массу озлобленных и алчных людей. Из понятия политического языка наименование «большевик» перешло в язык обыденный как бранное слово (Аксенов 2020: 787–789; Тарасов 2022а). Противники большевиков часто использовали название их партии в качестве инструмента для ее дискредитации. Они утверждали, что слово «большевик» происходит от понятий «большой человек» или «большак». На этом основании партию обвиняли в том, что она работает в интересах богатых и даже стремится восстановить монархию (Классовая борьба; Калугин 1917; История гражданской войны: 274). Партийная кличка большевиков могла создавать неверные смысловые коннотации даже в рабочей среде, считавшейся социальной опорой большевиков. Иногда она могла даже «переводиться» как партия богатых, зажиточных людей (Koenker1981: 191). С помощью слов «большевики» и «большевизм» описывался очень широкий спектр явлений. Так могли именовать нетерпеливых сторонников национальной автономии, стремление к миру любой ценой, самовольные крестьянские земельные захваты и т.д. (Тарасов 2022б) Иными словами, речь шла о радикальных требованиях, практиках прямого действия, недовольстве существующим порядком и желании быстрых изменений. Для некоторых современников эти качества могли восприниматься как позитивные. Такое широкое толкование принадлежности к большевикам привело к тому, что летом 1917 года все больше людей, не состоявших в членах партии, приняли на себя это имя и, вероятно, идентифицировали себя как большевиков. Прапорщик Н.В. Крыленко, самый известный фронтовой большевик, отметил в докладе на партийной конференции, что «под флагом большевизма сплошь и рядом выступают лица, ничего общего с большевиками не имеющие» (Утреннее заседание). Аналогично рассказывал о ситуации в столице член Петербургского комитета большевиков: «Теперь выступают не только строго выдержанные партийные люди, но и сочувствующие, идущие за нами, но не проводящие нашу теорию» (Петербургский комитет: 351). В тот момент эту тенденцию большевики воспринимали как негативное явление. Сам Ленин писал о появлении «лжебольшевиков», которые агитируют от имени партии. «В результате под знамя большевизма идет всякий недовольный, сознательный революционер, возмущенный борец, тоскующий по своей хате и не видящий конца войны, иной раз прямо боящийся за свою шкуру человек...» (Ленин 1969а: 256) Ленин считал, что часть подобных «сочувствующих» своей деятельностью извращала большевизм, способствовала эксцессам и давала предлог для запрещения агитации партии. Расширенное толкование слова «большевики» сказалось и на последствиях Июльского выступления. Хотя в его подготовке была обвинена партия большевиков, а ее лидеры объявлены агентами Германии, наказания коснулись более широкого круга. В ЦИК Советов сыпались жалобы на уличное насилие не только против членов партии большевиков и им сочувствующих, но и просто радикально настроенных рабочих (Мандель 2015: 230, 240). В те же дни проходили массовые аресты солдат, расформирование запасных воинских частей и отправка их целиком на фронт. Такие меры правительства понимались как репрессии, из-за чего в солдатской среде росло недовольство властью (Тарасов 2017: 200). Осенью, когда большевики стремились продемонстрировать укрепление своего влияния, в их агитационных материалах стало часто появляться утверждение о том, что большая часть населения, по сути, поддерживает большевистские идеи. Г.Е. Зиновьев в сентябре 1917 г. указывал своим оппонентам: «Вы забыли, что большевики, это – рабочие, солдаты, матросы, крестьяне. Вы забыли, что большевики, это теперь – Советы Рабочих и Солдатских Депутатов» (Кто с кем). Л.Д. Троцкий в своей речи на Северном областном съезде не преминул сказать, что «весь народ голосует за большевиков» и поручает им взять власть в свои руки (Речь Троцкого). Ленин, подталкивая своих однопартийцев к восстанию против правительства, писал: «Нет, сомневаться теперь в том, что большинство народа идет и пойдет за большевиками, значит позорно колебаться и на деле выкидывать прочь все принципы пролетарской революционности, отрекаться от большевизма совершенно» (Ленин 1969б: 401). Об этом свидетельствовало, по его мнению, не процентное большинство в стране, а «факты» поддержки идей партии. Например, такого рода: «Быть против коалиции это значит на деле идти за большевиками» (Ленин 1969б: 400). Таким образом, лидеры подчеркивали, что большевики представляют не только конкретную политическую группу, но и широкие массы народа. В логике языка классовой борьбы политическая принадлежность определялась социальным положением, а иногда и происхождением. Эти тенденции, однако, по-разному воспринималась в партии. Представитель большевиков от Юго-Западного края с гордостью рапортовал, что солдаты все чаще отвечают на вопрос о своей принадлежности: «Мы все большевики» (Киев). Партийная газета для крестьян «Деревенская беднота» доказывала, что осенью 1917 г. «большевиком стал всякий бедняк, всякий крестьянин, всякий рабочий» (Почему богачи). Получается, что то, что считалось невыгодным летом 1917 г., оказалось полезно доказывать осенью. Тем не менее, проблема осталась. Сознавая опасность погромов во время отстранения от власти правительства, «Рабочий путь» предупреждал, что часто в провинции, где нет ячеек партии, «всякий хулиган, ругающий Керенского, может себя выдать за большевика» (Ив. Гл. 1917). Подход, основанный на прямом соотношении партии и класса, который она представляет, нашел свое отражение в отношении к кадетам. Социалисты называли их буржуазной партией, поэтому во время своей предвыборной агитации членам Партии народной свободы приходилось оправдываться. Они подчеркивали, что не работают в интересах буржуазии и сами не принадлежат к этой социальной группе, указывая, что являются представителями наемного труда или «трудящейся интеллигенции» (Мамаев 2017: 222-223)[2]. Партия народной свободы пыталась представить себя защитницей интересов всего народа (Гайда 2020: 95). Кадетские деятели целенаправленно отрицали язык классовой борьбы для смягчения социальных конфликтов (Rosenberg 1974: 250). Члены партии последовательно защищали верховенство закона. На практике это очень часто означало борьбу против самовольных захватов земель и взятия под контроль заводов, защиту прав собственников. Неудивительно, что это приводило хотя бы к временному сотрудничеству с организациями, представлявшими интересы обеспеченных слоев общества: союзами земельных собственников и торгово-промышленными комитетами (Астрахан 1973: 190; Rosenberg 1974: 154; Селезнев 2001: 145; Rendle 2010: 96, 164). После падения монархии кадеты стали самой правой партией легального политического спектра, поэтому во время муниципальных выборов вокруг них объединялись противники «углубления революции»: крупные собственники (т.н. «цензовые элементы») и сторонники более правых убеждений (Астрахан 1973: 193; Мамаев 2017: 223). Более того, как отметил в мае секретарь ЦК кадетов А.А. Корнилов, случалось, что в провинции от имени кадетов выступали чиновничьи, торгово-промышленные и близкие к Союзу земельных собственников группы. Он не считал это позитивным явлением и выразил сомнение, «насколько полно этими группами воспринимается программа партии» (Астрахан 1973: 189). В итоге местные Советы часто относились к дворянским и промышленным группам так, как если бы они были кадетскими организациями (Rosenberg 1974: 155). По солдатским резолюциям видно, что распространение языка классовой борьбы способствовало укреплению мнения о кадетах как «партии контрреволюционной буржуазии» (Революционное движение в русской армии: 391; Революционное движение в военных округах: 244, 322, 331), партии помещиков и капиталистов (Большевизация Петроградского гарнизона: 286; Революционное движение в военных округах: 319), не отражающей мнения крестьянства (Революционное движение в русской армии: 458, 459). «Кадеты объединяют всех правых, всю контрреволюцию, всех помещиков и капиталистов» - писал Ленин по поводу муниципальных выборов в Петрограде (Ленин 1969а: 69). Поскольку противники кадетов объявили их защитниками интересов буржуазии, им начали приписывать и свойства «буржуев». Например, их обвиняли в приверженности старому строю. На столичных муниципальных выборах в мае 1917 г. члены Партии народной свободы несколько раз подвергались насилию за их мнимое стремление «восстановить царизм» (Кондратьев 2023: 100). Судя по дневниковым записям московского служащего Н.П. Окунева, та же ситуация имела место и в первопрестольной: «В Москве пред выборами в Думу началась агитационная борьба, и товарищи социалисты где можно колотят и увечат кадетов. Теперь кадеты, то есть мы, у рабочих и солдат в положении "черносотенцев"» (Окунев 1997: 49). Такая негативная репутация кадетов сказывалась на их партнерских отношениях с организациями крупных собственников. Во время муниципальных выборов лета 1917 г. обе стороны предпочитали выставлять независимые списки кандидатов (Rendle 2010: 154-165, 198). Кадеты стремились сохранить оставшееся влияние. Они далеко не всегда афишировали помощь своим единомышленникам из «буржуазных» кругов, а известия о вступлении в партию сторонников крайне правых взглядов публично осуждались как тревожные и порочащие репутацию (Астрахан 1973: 188-189). Лишь осенью, после Корниловского выступления, на фоне падения поддержки партии провинциальные кадетские структуры стали открыто вступать в блоки с организациями помещиков и промышленников (Rosenberg 1974: 251). Репутация Партии народной свободы сильно пострадала в дни движения на столицу войск генерала Л.Г. Корнилова. Позиция, занятая кадетами во время этого кризиса, была направлена на то, чтобы мирно урегулировать конфликт генерала с правительством. Однако именно она привела к новой волне обвинений в их адрес. Хотя на деле далеко не все кадеты были сторонниками Корнилова, за ними закрепилась кличка «корниловцы» (Колоницкий, Годунов 2021). Еще с конца мая радикальные группы называли Партию народной свободы «врагами народа» (Революционное движение в русской армии: 338; Rosenberg 1974: 160). После Корниловского же выступления такое обвинение закрепилось в текстах ее оппонентов. Многие социалисты считали невозможным дальнейшее достижение какого-либо компромисса с «корниловцами», «цензовыми элементами» и «буржуазией» (Колоницкий, Годунов 2021: 84; Колоницкий, Годунов 2022: 194). После Октябрьского переворота эти образы партии приобрели форму официальной политики. Специальным декретом 28 ноября кадеты были названы «партией врагов народа» и «вождями гражданской войны против революции» (Декреты советской власти: 162). Постфактум аргументируя это решение на заседании ВЦИК, Ленин доказывал: «… нельзя отделять классовую борьбу от политического противника. Когда говорят, что кадетская партия не сильная группа, – говорят неправду. Кадетский центральный комитет, это – политический штаб класса буржуазии. Кадеты впитали в себя все имущие классы; с ними слились элементы, стоявшие правее кадетов» (Ленин 1974: 135). Следствием семантического сближения слов «кадеты», «буржуазия» и «контрреволюция» было чревато актами насилия против членов партии. Такие случаи имели место во время петроградских выборов в Учредительное собрание в середине ноября. В одном из районов столицы кадетским агитаторам угрожали: «Избить буржуев и погромную литератору сжечь» (Тимохина 2017: 264). При закрытии официального органа Партии народной свободы «Новая Речь» 28 ноября латышские стрелки оставили в наборной плакат: «Дрожите буржуи! Штыки латышских стрелков направлены на ваши толстые животы! Да здравствует Учредительное собрание и большевизм» (Там же: 230). Таким образом, в 1917 г. слова «большевики» и «кадеты» трансформировались из названий политических партий в обозначения для определенных социальных групп. Они стали маркерами глубоких политических разногласий, служа основой для социальных фобий и взаимных предрассудков. Это явление значительно способствовало политизации общественных настроений и усиливало социальное напряжение между разными группами населения. При этом динамика изменения значения лексем была различной. Негативное восприятие партии большевиков распространилось на различные явления и социальные группы, окрашивая их в отрицательные тона и придавая им специфический политический оттенок. В итоге после обвинений лидеров партии в измене в июле 1917 г. появилась почва для преследования всех радикально настроенных рабочих и солдат как «большевиков». В отношении кадетов, наоборот, негативное восприятие социальной группы (буржуазии) перешло на партию. Это приводило к насилию против отдельных ее членов и стало основанием для политических репрессий против всей партии. Заключение Рассмотренные четыре ключевые слова 1917 г. – «буржуй», «товарищ», «большевик», «кадет» – фиксируют ситуацию общественного раскола, описывавшегося в терминах классовой борьбы. Эти лексемы не только стали названиями для социальных и политических явлений, но и расширяли свое значение, включая в себя новые группы и явления, которые подвергались осуждению или стигматизации. Объединяющие понятия «гражданин» и «товарищ», которые должны были стереть социальные границы, напротив, становились признаком инаковости по отношению к говорящему. «Буржуй» и «большевик», хотя и наделялись схожими негативными характеристиками, использовались для конструирования образов «чужого», враждебной социальной и политической группы. Эти слова не просто обозначали явление, а давали ему оценку и служили для политизации социальных фобий. Большевики воспринимались как подстрекатели «товарищей», угрожавших образованным слоям общества, а кадеты в оценках их противников защищали «буржуев», стремившихся к восстановлению прежнего социального порядка. Само использование данного политического языка видоизменяло их самоидентификацию, связывая различные социальные группы с конкретными политическими партиями. Таким образом, появляется несколько связанных друг с другом дискурсивных рамок. Воображаемые «большевики» противопоставлялись воображаемым «кадетам», а конструирование негативных образов «товарищей» сопровождалось одновременным конструированием «буржуев». Эта динамика значительно сужала пространство для общественных компромиссов: одни стремились к подавлению «буржуазии» и «кадетов», в то время как другие видели основную угрозу в «большевиках» и «товарищах». При этом «большевиками» нередко именовали и критиков партии большевиков, а в обличении «буржуазии» участвовали и те, кого в иных обстоятельствах именовали «буржуями». Такая многомерная поляризация затрудняла создание общественно-политических коалиций, способных находить компромисс на пороге гражданской войны. Источники и материалы Амфитеатров-Кадашев 1996 – Владимир Амфитеатров-Кадашев. Страницы из дневника // Минувшее: Исторический альманах. 20. М.; СПб., 1996. С. 435-636. Ардов 1917 – Ардов Т. «Вооруженный народ» // Утро России. 1917. 3 июля. Бардиж 2008 – Бардиж В.К. Дневник кубанского казака. Петроград, 1917 год. – Краснодар, 2008. Бенуа 2003 – Бенуа А.Н. Дневник. 1916-1917-1918. М., 2003. Богословский 1917 – Дневниковая запись М.М. Богословского от 16 октября 1917 г. // Прожито. URL: https://corpus.prozhito.org/note/5123. Большевизация Петроградского гарнизона: Сборник материалов и документов. Л., 1932. Всероссийский съезд Советов р. и с. депутатов // Новая жизнь. 1917. 11 июня. Готье 1997 – Готье Ю.В. Мои заметки. М., 1997. Декреты Советской власти. Том I. 25 октября 1917 г. – 16 марта 1918 г. М., 1957. Дурылин 1917 – Дурылин С.Н. Из «Олонецких записок» // Наше наследие URL: http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/10017.php. Дюшен 2020 – Дюшен Ю.С. Дневник петроградского чиновника. 1917-1918 гг. М., 2020. Ив. Гл 1917 – Ив. Гл. Против черной печати // Рабочий путь. 1917. 13 октября. История гражданской войны в СССР: Т. 1. М., 1935. Каблуков 2009 – Дневник Сергея Платоновича Каблукова. Год 1917 // Литературоведческий журнал. 2009. № 24. С. 138-234. Калугин 1917 – Калугин Д. Из поездки в деревню // Деревенская беднота. 1917. 18 октября. Киев. (Из отчета Обл. К-та Юго-Западного Края Р.С.-Д.Р.П.). // Рабочий путь. 1917. 3 октября. Классовая борьба на Демократическом совещании // Рабочий путь. 1917. 20 сентября. Кравков 2014 – Кравков В.П. Великая война без ретуши. Записки корпусного врача. М., 2014. К-т 1917 – К-т Ф. Кто «буржуи»? // Новое время. 1917. 26 апреля. Кто с кем // Рабочий путь. 1917. 22 сентября. Ленин 1969а – Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 32. Май — июль 1917. М., 1969. Ленин 1969б – Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 34. М., 1969. Ленин 1974 – Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 35. М., 1974. Министерство иностранных дел России в годы Первой мировой войны: Сборник документов. Тула, 2014. Н.В. 1917 – Н.В. Нечто о буржуях // Московские ведомости. 1917. 11 июля. Окунев 1997 – Окунев Н.П. Дневник москвича, 1917-1924. Кн. 1. М., 1997. Первый Всероссийский съезд Советов р. и с. д. Т. 1. М.; Л., 1930. Петербургский комитет РСДРП(б) в 1917 году: Протоколы и материалы заседаний. СПб., 2003. Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 году. Т. 3 (6 мая — 2 июля 1917 года). М., 2002. Почему богачи и их друзья против власти большевиков // Деревенская беднота. 1917. 3 ноября. «Претерпевший до конца спасен будет»: женские исповедальные тексты о революции и гражданской войне в России. СПб., 2013. Пришвин 2007 – Пришвин M.М. Дневники. 1914—1917. СПб., 2007. Революционное движение в военных округах, март 1917 г. – 1918 г. М., 1988. Революционное движение в русской армии. 27 февраля – 24 октября 1917 г.: Сборник документов. М., 1968. Речь Троцкого. На северном областном съезде // Рабочий путь. 1917. 17 октября. Россия 1917 года в эго-документах. Дневники. М., 2017. Россия 1917 года в эго-документах. Письма. М., 2019. Сайн-Витгенштейн 1986 – Сайн-Витгенштейн Е.Н. Дневник 1914 -1918. Paris, 1986. Снесарев 2014 – Снесарев А.Е. Дневник: 1916–1917. М., 2014. Устрялов 1917 – Устрялов Н. «Товарищ» и «гражданин» // Народоправство. 1917. №12. С. 16-17. Утреннее заседание. 16 июня // Бюллетени Всероссийской конференции фронтовых и тыловых Военных организаций Российской социал-демократической рабочей партии. 1917. № 3. Библиографический список Baker 1990 – Baker K.M. Inventing the French Revolution. Essays on French Political Culture in the Eighteenth Century. Cambridge, 1990. Koenker 1981 – Koenker D. Moscow Workers and the 1917 Revolution. Princeton, 1981. Rendle 2010 – Rendle M. Defenders of the Motherland: The Tsarist elite in revolutionary Russia. Oxford, 2010. Rosenberg 1974 – Rosenberg W.G. Liberals in the Russian Revolution: The Constitutional Democratic Party, 1917–1921. Princeton, 1974. Аксенов 2022 – Аксенов В.Б. Слухи, образы, эмоции: Массовые настроения россиян в годы войны и революции, 1914–1918. М., 2022. Астрахан 1973 – Астрахан Х.М. Большевики и их политические противники в 1917 году: Из истории политических партий в России между двумя революциями. Л., 1973. Булдаков 2010 – Булдаков В.П. Красная смута: природа и последствия революционного насилия. М., 2010. Вихавайнен 2004 – Вихавайнен Т. Внутренний враг. Борьба с мещанством как моральная миссия русской интеллигенции. СПб., 2004. Гайда 2020 – Гайда Ф.А. Понятие «Народ» в кадетской партийной риторике // Слово.ру: Балтийский акцент. 2020. Т. 11. № 3. С. 85-98. Гражданская война в образах визуальной пропаганды: словарь-справочник. СПб., 2018. Зеленин 2003 – Зеленин А.А. Господа, граждане и товарищи в эмигрантской публицистике // Русская речь. 2003. № 6. С. 95-102. Икэда 2022 – Икэда Ё. «Гражданин» в революционном дискурсе, февраль 1917 — июль 1918 г. // Слова и конфликты: язык противостояния и эскалация гражданской войны в России: сборник статей. СПб., 2022. С. 180-203. Колоницкий 1994 – Колоницкий Б.И. Антибуржуазная пропаганда и «антибуржуйское» сознание // Отечественная история. 1994. № 1. С. 17-27; Колоницкий 1997 – Колоницкий Б.И. «Демократия» как идентификация: к изучению политического сознания февральской революции // 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению. М., 1997. С. 109-118. Колоницкий 2012 – Колоницкий Б.И. Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 года. СПб., 2012. Колоницкий 2017 – Колоницкий Б. Культурная гегемония социалистов в Российской революции 1917 года // Неприкосновенный запас. 2017. № 6. С. 72-87. Колоницкий, Годунов 2021 – Колоницкий Б.И., Годунов К.В. «Корниловщина» как «гражданская война»: использование понятия в условиях политического кризиса // Вестник Пермского университета. Сер. История. 2021. №3 (54). С. 78-87. Колоницкий, Годунов 2022 – Колоницкий Б.И., Годунов К.В. Из истории разработки языка гражданской войны: «Корниловщина» и легитимация политического насилия // Вестник ВолГУ. Серия 4, История. Регионоведение. Международные отношения. 2022. Т. 27. № 4. С. 192-202. Кондратьев 2023 – Кондратьев М.А. Политическое насилие на городских выборах в Петрограде весной – летом 1917 года // Вестник Пермского университета. История. 2023. № 3(62). С. 97-109. Мамаев 2017 – Мамаев А.В. Городское самоуправление в России накануне и в период Февральской революции 1917 г. М., 2017. Мандель 2015 – Мандель Д. Петроградские рабочие в революциях 1917 года (февраль 1917 г. – июнь 1918 г). М., 2015. Нойманн 2004 – Нойманн И. Использование «Другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М., 2004. Селезнев 2001 – Селезнев Ф.А. Выборы и выбор провинции: партия кадетов в Нижегородском крае (1905-1917 гг.). Нижний Новгород, 2001. Тарасов 2017 – Тарасов К.А. Солдатский большевизм. Военная организация большевиков и леворадикальное движение в Петроградском гарнизоне (февраль 1917 — март 1918 г.). СПб., 2017. Тарасов 2019 – Тарасов К.А. «Демократизация» офицерского состава Петроградского гарнизона в 1917 г. // История. Общество. Политика. 2019. № 3(11). С. 109. 102-115. Тарасов 2021а – Тарасов К.А. Бремя войны: солдаты и рождение социального конфликта в 1917 году // Новейшая история России. 2021. Т.11. №1. С. 28-46. Тарасов 2021б – Тарасов К.А. Московское государственное совещание 1917 года в поисках преодоления языка классовой борьбы // Вестник Пермского университета. Сер. История. 2021. №3 (5). С. 101-113. Тарасов 2022а – Тарасов К. А. «Большевизм» как собирательный образ врагов революции в 1917 г. // Слова и конфликты: язык противостояния и эскалация гражданской войны в России: сборник статей. СПб., 2022. С. 266-296. Тарасов 2022б – Тарасов К.А. «Ленинцы» и «большевики» в политическом языке 1917 г. // Слова и конфликты: язык противостояния и эскалация гражданской войны в России: сборник статей. СПб., 2022. С. 233-265. Тимохина 2017 – Тимохина Д.А. Санкт-петербургская организация конституционно-демократической партии в 1905–1917 гг. Дисс. … к.и.н. СПб., 2017. Шелохаев 2015 – Шелохаев В.В. Конституционно-демократическая партия в России и эмиграции. М., 2015. Эпоха войн и революций: 1914-1922: Материалы международного коллоквиума (Санкт-Петербург, 9-11 июня 2016 года). СПб., 2017. References Aksenov V.B. Slukhi, obrazy, emotsii: Massovyye nastroyeniya rossiyan v gody voyny i revolyutsii, 1914–1918. M., 2022. Astrakhan Kh.M. Bol'sheviki i ikh politicheskiye protivniki v 1917 godu: Iz istorii politicheskikh partiy v Rossii mezhdu dvumya revolyutsiyami. L., 1973. Baker K.M. Inventing the French Revolution. Essays on French Political Culture in the Eighteenth Century. Cambridge, 1990. Buldakov V.P. Krasnaya smuta: priroda i posledstviya revolyutsionnogo nasiliya. M., 2010. Epokha voyn i revolyutsiy: 1914-1922: Materialy mezhdunarodnogo kollokviuma (Sankt-Peterburg, 9-11 iyunya 2016 goda). SPb., 2017. Gayda F.A. Ponyatiye «Narod» v kadetskoy partiynoy ritorike // Slovo.ru: Baltiyskiy aktsent. 2020. Vol. 11. № 3. P. 85-98. Grazhdanskaya voyna v obrazakh vizual'noy propagandy: slovar'-spravochnik. SPb., 2018. Ikeda O. «Grazhdanin» v revolyutsionnom diskurse, fevral' 1917 — iyul' 1918 g. // Slova i konflikty: yazyk protivostoyaniya i eskalatsiya grazhdanskoy voyny v Rossii: sbornik statey. SPb., 2022. P. 180-203. Koenker D. Moscow Workers and the 1917 Revolution. Princeton, 1981. Kolonitskii B. Kul'turnaya gegemoniya sotsialistov v Rossiyskoy revolyutsii 1917 goda // Neprikosnovennyy zapas. 2017. № 6. P. 72-87. Kolonitskii B.I. «Demokratiya» kak identifikatsiya: k izucheniyu politicheskogo soznaniya fevral'skoy revolyutsii // 1917 god v sud'bakh Rossii i mira. Fevral'skaya revolyutsiya: ot novykh istochnikov k novomu osmysleniyu. M., 1997. P. 109-118. Kolonitskii B.I. Antiburzhuaznaya propaganda i «antiburzhuyskoye» soznaniye // Otechestvennaya istoriya. 1994. № 1. P. 17-27 Kolonitskii B.I. Simvoly vlasti i bor'ba za vlast': k izucheniyu politicheskoy kul'tury rossiyskoy revolyutsii 1917 goda. SPb., 2012. Kolonitskii B.I., Godunov K.V. Iz istorii razrabotki yazyka grazhdanskoy voyny: «Kornilovshchina» i legitimatsiya politicheskogo nasiliya // Vestnik VolGU. Seriya 4, Istoriya. Regionovedeniye. Mezhdunarodnyye otnosheniya. 2022. Vol. 27. № 4. S. 192-202. Kolonitskii B.I., Godunov K.V. «Kornilovshchina» kak «grazhdanskaya voyna»: ispol'zovaniye ponyatiya v usloviyakh politicheskogo krizisa // Vestnik Permskogo universiteta. Ser. Istoriya. 2021. №3 (54). P. 78-87. Kondrat'yev M.A. Politicheskoye nasiliye na gorodskikh vyborakh v Petrograde vesnoy – letom 1917 goda // Vestnik Permskogo universiteta. Istoriya. 2023. № 3(62). P. 97-109. Mamayev A.V. Gorodskoye samoupravleniye v Rossii nakanune i v period Fevral'skoy revolyutsii 1917 g. M., 2017. Mandel' D. Petrogradskiye rabochiye v revolyutsiyakh 1917 goda (fevral' 1917 g. – iyun' 1918 g). M., 2015. Noymann I. Ispol'zovaniye «Drugogo». Obrazy Vostoka v formirovanii yevropeyskikh identichnostey. M., 2004. Rendle M. Defenders of the Motherland: The Tsarist elite in revolutionary Russia. Oxford, 2010. Rosenberg W.G. Liberals in the Russian Revolution: The Constitutional Democratic Party, 1917–1921. Princeton, 1974. Seleznev F.A. Vybory i vybor provintsii: partiya kadetov v Nizhegorodskom kraye (1905-1917 gg.). Nizhniy Novgorod, 2001. Shelokhayev V.V. Konstitutsionno-demokraticheskaya partiya v Rossii i emigratsii. M., 2015. Tarasov K. A. «Bol'shevizm» kak sobiratel'nyy obraz vragov revolyutsii v 1917 g. // Slova i konflikty: yazyk protivostoyaniya i eskalatsiya grazhdanskoy voyny v Rossii: sbornik statey. SPb., 2022. P. 266-296. Tarasov K.A. «Demokratizatsiya» ofitserskogo sostava Petrogradskogo garnizona v 1917 g. // Istoriya. Obshchestvo. Politika. 2019. № 3(11). P. 109. 102-115. Tarasov K.A. «Lenintsy» i «bol'sheviki» v politicheskom yazyke 1917 g. // Slova i konflikty: yazyk protivostoyaniya i eskalatsiya grazhdanskoy voyny v Rossii: sbornik statey. SPb., 2022. P. 233-265. Tarasov K.A. Bremya voyny: soldaty i rozhdeniye sotsial'nogo konflikta v 1917 godu // Noveyshaya istoriya Rossii. 2021. Vol. 11. №1. P. 28-46. Tarasov K.A. Moskovskoye gosudarstvennoye soveshchaniye 1917 goda v poiskakh preodoleniya yazyka klassovoy bor'by // Vestnik Permskogo universiteta. Ser. Istoriya. 2021. №3 (5). P. 101-113. Tarasov K.A. Soldatskiy bol'shevizm. Voyennaya organizatsiya bol'shevikov i levoradikal'noye dvizheniye v Petrogradskom garnizone (fevral' 1917 — mart 1918 g.). SPb., 2017. Timokhina D.A. Sankt-peterburgskaya organizatsiya konstitutsionno-demokraticheskoy partii v 1905–1917 gg. Diss. … k.i.n. SPb., 2017. Vikhavaynen T. Vnutrenniy vrag. Bor'ba s meshchanstvom kak moral'naya missiya russkoy intelligentsii. SPb., 2004 Zelenin A.A. Gospoda, grazhdane i tovarishchi v emigrantskoy publitsistike // Russkaya rech'. 2003. № 6. P. 95-102. [1] Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда № 20-18-00369 «Процессы легитимации насилия: Культуры конфликта в России и эскалация гражданской войны» (https://rscf.ru/project/20-18-00369/). [2] Действительно, доля «буржуазных» членов в местных организациях кадетов была не велика. В значительной части партия была представлена средними городскими слоями (служащие, приказчики, инженеры, ремесленники), представителями среднего бизнеса с высоким уровнем образования, немало было рабочих и крестьян (Шелохаев 2015: 119-120). "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Эмили Ванг: «Пушкин сам  хотел, чтобы его считали “почти декабристом”» Эмили Ванг (Emily Wang), профессор-ассистент Университета Нотр-Дам (Индиана, США), сотрудник Института европейских исследований имени Нановича (Nanovic Institute for European Studies), аффилированный сотрудник Инициативы по изучению расы и стойкости (Initiative for Race and Resilience). Email: ewang3@nd.edu. Автор книги: Pushkin, the Decembrists, and Civic Sentimentalism. Madison: University of Wisconsin Press, 2023. 224 p. Вопросы и авторизованный перевод Сергей Эрлих Дорогая Эмили, первый вопрос является традиционным для нашего журнала, который специализируется на исследованиях памяти. Во всех интервью мы проверяем гипотезу Яна Ассманна, который считает, что коммуникативная (семейная) память современных людей обычно не превышает трех поколений (80–100 лет.) Сколь глубока ваша семейная память? Когда и откуда ваши предки иммигрировали в США? Я точно не знаю, когда семья моей матери (она из белых южан) приехала в США. Моя бабка по отцовской линии возводит свою родословную к «отцам-пилигримам» (первым британским переселенцам начала семнадцатого века). Мой дед по отцовской линии приехал в 1946 из Китая для учебы в Колумбийском университете. Он остался в Америке, поскольку происходил из состоятельной семьи, и после Китайской революции возвращаться на родину для него было небезопасно. На его счастье он познакомился с моей бабкой и они поженились, что позволило ему остаться в Соединенных Штатах. Такой брак – международный и межрасовый – был не только большой редкостью в то время, но и во многих штатах он считался незаконным. Некоторые семейные документы семьи Ванг, происходящей из округа Уси (Wuxi), что недалеко от Шанхая, прослеживают семейные корни вплоть до 1 века до РХ, но я не уверена, что все эти истории о столь отдаленном прошлом соответствуют действительности. Согласно популярной метафоре США – это «плавильный котел», где у людей разного происхождения формируется общая американская идентичность. Я читал, что китайская община более других «уклоняется» от кросс-культурных взаимодействий. Китайские иммигранты сохраняют свой язык и культуру более ста лет, так как значительная их часть проживает в обособленных чайнатаунах. Соответствует ли эта информация современной реальности? Чайнатауны существуют не только в США, но и по всему миру. При этом их обитатели говорят на существенно различающихся вариантах китайского языка, несмотря на то, что китайское правительство стремиться усилить влияние стандартного мандаринского диалекта. Мой дед предпочитал диалект родного округа Уси (Wuxi dialect). Далеко не все американцы китайского происхождения живут в чайнатаунах. Второе поколение иммигрантов обычно знает английский лучше, чем китайский и считает себя американцами, хотя некоторые американские сограждане рассматривают их как «вечных иностранцев». В таких штатах как Калифорния и Нью-Йорк существуют большие этнические общины китайцев и американских граждан китайского происхождения. Но в Сент-Луисе (штат Миссури), где поселилась моя семья, людей азиатского происхождения не так много. Поэтому и мой отец, и я выросли в белом окружении. С другой стороны, согласно публикациям СМИ, ведущие американские университеты создают препятствия для интеграции американских граждан азиатского происхождения, устанавливая неофициальные квоты для их приема. По мнению авторов этих публикаций, нынешняя ситуация напоминает дискриминацию еврейских студентов в 1910–1950-х. Имея в виду этот постыдный эпизод американского прошлого, ряд журналистов именуют студентов азиатского происхождения «новыми евреями». Встречались ли вы на своем опыте со случаями дискриминации? Дискриминация все еще существует. Надо сказать, что первая половина двадцатого века во многих отношениях была мрачной эпохой для американской культуры. Социолог Джером Карабел (Jerome Karabel), который исследовал практику антисемитских квот в американском высшем образовании, убедительно доказывает (согласно приводимой им статистике в Гарварде доля первокурсников азиатского происхождения в 1976 была 3,6%, в 1985 – 10,8%, в 2010 – 17,9% и в 2022 – 27,8%  https://slate.com/news-and-politics/2022/11/harvard-jewish-quotas-asian-americans-supreme-court.html), что выходцы из Азии и их потомки не сталкиваются сегодня с дискриминацией, подобной той, которая в прошлом была направлена против еврейских студентов. Следует добавить, что та эпоха не была благоприятной и для азиатских выходцев. Так в 1920-х мой прадед вынужден был покинуть Гарвард из-за преобладавших там расистских настроений и перейти в Мичиганский университет. Лично я не встречалась с проблемами при поступлении. Я поддерживаю программу позитивных действий (affirmative action program, программа, имеющая целью обеспечить доступ к высшему образованию представителям «недопредставленных» расовых, этнических, религиозных, сексуальных и т.д. групп населения), но при этом считаю, что американские высшие учебные заведения должны изменить политику приема тех студентов, чьи родители и другие родственники учились в том же университете (legacy admissions policies, т.е. «прием по наследству»). Например, среди подающих документы на поступление в  Гарвард «наследные» абитуриенты составляют лишь 5%, а среди поступивших в университет их доля достигает уже 30% (https://www.npr.org/2023/07/26/1190123330/naacps-ivory-toldson-discusses-the-investigation-into-harvard-legacy-admissions). Из интервью с учеными я знаю, что старшее поколение было вовлечено в славистические исследования под впечатлением от запуска Спутника и космического полета Гагарина. Следующее поколение было вдохновлено Перестройкой. А что привлекает к славистике молодое поколение западных исследователей? Почему вы решили изучать русский язык и русскую культуру? Я поступила в университет в первом десятилетии двадцать первого века. Большинство американских славистов моего поколения стали изучать русский, так как были увлечены русской литературой и культурой. Кроме того на них повлияло общение с русскими друзьями. Многие мои однокашники происходили из семей эмигрантов третьей волны. Моя лучшая подруга в возрасте пяти лет приехала с родителями в Нью-Йорк из Ленинграда. Мы жили в одном общежитии с другими русскими студентами и дружили с участниками ансамбля, который специализировался на восточноевропейской музыке. Для нас другие культуры, в том числе и русская, – это было «круто». При этом такие иммигранты как внук Елены Боннэр Матвей Янкелевич или Евгений Осташевский стали заметными фигурами американского авангарда, особенно поэзии. В то же время лишь несколько иммигрантов, которые приехали в США в детстве, стали потом специалистами в сфере русских исследований. Кто преподавал вам русский язык и литературу? Были ли среди них русские профессора? Трое из моих преподавателей были американцами: Сюзан Фуссо (Susanne Fusso), Присцилла Мейер (Priscilla Meyer) и Дюффельд Уайт (Duffield White). Еще одна преподавательница – Ирина Алешковская, жена писателя Юза Алешковского, была родом из Литвы. Тогда в нашем Уэслианском университете (Wesleyan University) русских профессоров было не много. Сейчас там преподают двое исследователей из России, дочь украинских иммигрантов и несколько западных ученых Достоевский, Толстой и Чехов являются русскими звездами мирового культурного наследия. Пушкин признан гением лишь на национальном уровне. Почему вы занялись исследованием его творчества? Я увлеклась творчеством Пушкина, благодаря Достоевскому. Так как все его герои читают Пушкина, то я решила, что должна делать то же самое. Я тогда полагала, что Пушкин это что-то в роде Достоевского, может даже в большей степени, чем сам Достоевский. Потом выяснилось,  что Пушкин – сам по себе. Кроме того меня весьма заинтересовало, что Пушкин был, как выражаются американцы, «смешанной расы», т.е. в этом смысле у меня и моих сестер есть что-то общее с ним. Когда я узнала эту деталь биографии поэта, то помню, тут же рассказала об этом сестрам. В вашей первой только что опубликованной книге Pushkin, the Decembrists, and Civic Sentimentalism (Пушкин, декабристы и гражданский сентиментализм), которая вышла под редакцией Дэвида Бетеи (David M. Bethea) в серии, издаваемой Центром пушкинских исследований Висконсинского университета, вы доказываете, что концепция советских исследований, согласно которой Пушкин был «соратником» декабристов, не позволяет адекватно рассматривать отношения между нашим гениальным поэтом и его посредственными коллегами из тайных обществ. Как вы считаете, почему многие современные российские ученые продолжают поддерживать этот идеологически мотивированный подход? Более тридцати лет назад Алисса Динега Гиллеспи (Alyssa Dinega Gillespie) издала под своей редакцией сборник эссе «Табуированный Пушкин» (Taboo Pushkin), в котором нарушаются исследовательские табу советского периода. Автор одного из этих эссе Игорь Немировский рассматривает отношения Пушкина с декабристами. Первая версия его эссе была опубликована в России еще в 1990-х, но, похоже, что советские табу все еще соблюдаются российскими исследователями. Может это происходит потому, что сам Пушкин хотел этого? В другой публикации Немировский пишет, что все истории о том, что Пушкин едва ли не был принят в тайное общество, восходят к сообщениям «нашего всего». Т.е. Пушкин сам хотел, чтобы его считали «почти декабристом». Во время Холодной войны американская славистика развивалась стремительными темпами, так как правительство США было заинтересовано в подготовке специалистов, знакомых с русским языком и понимающими русскую ментальность. Произвело ли путинское вторжение в Украину подобный эффект или, напротив, привело к маргинализации славистики в американской академии? Американское правительство как будто заинтересовано в том, чтобы побуждать большее число людей изучать русский и украинский. Действительно, студенты, которые записываются на «Программу для подготовки младших офицеров» (The Junior Officer Training Program), могут получать большее жалованье за знание обоих или одного из этих языков. Другое дело, что участие в славистических исследованиях сегодня страшит многих американцев. Они предпочитают не думать об этом регионе планеты. В первую очередь, это объясняется тем, что для американских студентов важно иметь возможность посещать страну, где говорят на изучаемом ими языке. Но сейчас не лучшее время для поездок в Россию и Украину. Не имея студентов, профессорам затруднительно предлагать новые интересные курсы, в результате возникает порочный круг. Последний вопрос также традиционный, каковы ваши исследовательские планы? В сотрудничестве с американским историком Кори Гарибальди (Korey Garibaldi,  https://americanstudies.nd.edu/faculty/korey-garibaldi/) я сейчас работают над изданием книги источников, посвященных теме «Пушкин и США». В девятнадцатом и двадцатом веках Пушкин был важной фигурой для афроамериканцев. Поэтому мы готовим подборку источников о том как Пушкин воспринимался в Америке, а также что именно он писал об Америке. Спасибо за интервью! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Эммануэль Вагеманс: «Это Достоевский “подвел” меня “под русский монастырь”» Эммануэль Вагеманс (Emmanuel Waegemans), PhD, заслуженный профессор (emeritus professor) Лёвенского католического университета (Бельгия), славист, педагог, издатель. Email: emmanuel.waegemans@telenet.be. Книги, опубликованные на русском: Русская литература от Петра Великого до наших дней. — М.: РГГУ, 2002. — 554 с. — ISBN 5-7281-0563-7. (есть также издания на нидерландском — 5-е изд., французском, испанском, немецком языках) Петр Великий в Бельгии — СПб.: Гиперион, 2007. — 232 с. — ISBN 978-5-89332-131-9. Путешествие из Петербурга в Москву. Фотоальбом. — М.: КоЛибри, 2013), — 112 с. — ISBN: 978-5-389-04844-7 (совместно с Вимом Куденисом) Царь в Республике. Второе путешествие Петра Великого в Нидерланды (1716—1717), перевод с нидерландского В. К. Ронин. — 2-е изд., испр. — СПб.: Европейский Дом, 2017. — 260 с. — ISBN 978-5-8015-0311-0. Путешествие Петра I по Южным Нидерландам в 1717 году. Образ русского царя в Бельгии, перевод с нидерландского В. К. Ронин. — СПб.: Европейский Дом, 2020. — 272 с. — ISBN 978-5-8015-0407-0. Полная библиография: https://www.academia.edu/104123507/Emmanuel_WAEGEMANS_BIBLIOGRAPHY_1976_ Дорогой профессор Вагеманс, наш журнал специализируется на исследованиях памяти. В наших интервью мы проверяем гипотезу Яна Ассманна, согласно которой коммуникативная (семейная) память современных людей охватывает только три поколения (промежуток 80–100 лет). Как глубока ваша семейная память? Я родился и вырос во фламандской семье среднего класса, в которой было восемь детей (четыре мальчика и четыре девочки). Мой отец был предпринимателем, директором небольшой мебельной компании, которая производила мебель по антикварным образцам и носила соответствующее название Pro Antiquo. У членов нашей семьи всегда было много дел, за столом обычно собиралось 12–13 человек (восемь детей, родители, дедушка, служанка, старший подмастерье). В нашем доме всегда было движение. То, что я рос в семье среднего класса, научило меня тому, что всё, что ты делаешь в жизни, должно быть хорошо организовано и окупаться. Моя мама вместе с отцом руководила мебельной компанией, хотя училась она на учительницу. В ее библиотеке я нашел многих классиков фламандской литературы, а также перевод «Преступления и наказания» Достоевского, который произвел на меня большое впечатление, когда мне было 16–17 лет. Я был настолько увлечен миром, созданным автором, что подумал: стоило бы заняться изучением этой страны. Так что на самом деле это Достоевский «подвел» меня «под русский монастырь». Пытались ли вы разыскать дополнительную информацию о предках в опубликованных или в архивных документах? Я никогда не интересовался историей своей семьи. Для меня семейная память не выходит за рамки одного-двух поколений. Когда я смотрю на старые семейные фотографии, я не всегда могу опознать лица. Я иногда думал о том, что стоило бы заняться генеалогией своей семьи, но я нахожу в этом слишком мало приключений, слишком мало разнообразия. Если я что-то изучаю и трачу на это годы, это должно научить чему-то совершенно новому, открыть новые миры. Славистические исследования далеко не самое популярное направление в западной академии. Что определило ваш интерес к этой теме? В средней школе я изучал не классические (латынь и греческий), а живые языки — французский, английский и немецкий. Я не жалею об этом, потому что знание трех основных языков европейской культуры очень помогло мне в дальнейшей учебе. Я умею читать, писать и разговаривать на этих языках, но предпочитаю родной фламандский и немецкий, помимо русского, конечно, который я изучал позже. После окончания средней школы я сначала год изучал германские языки (голландский и английский), но на этом курсе, на мой взгляд, слишком много внимания уделялось лингвистике (фонетике, грамматике), и это интересовало меня гораздо меньше, чем литература, история и история культуры. Для меня овладение иностранным языком не является самоцелью, это лишь мост к другой культуре. Когда после разочарования в германистике мне пришлось решать что изучать дальше, я выбрал славистику. Я к тому времени уже много читал Достоевского, этот писатель меня завораживал. Я решился и начал изучать славянские языки в самом престижном в Бельгии Лёвенском католическом университете. В то время это означало изучение двух славянских языков: русского и польского. Кто были ваши наставники в изучении русского языка и культуры? Были ли среди них русские эмигранты? Моими преподавателями русского языка были два голландца. Том Латауверс (Tom Lathouwers) специализировался на литературе, прекрасно знал русский язык, мог перевести Маяковского с листа, но говорил по-русски с сильным голландским акцентом. Элизабет Бюккер (Elisabeth Böcker) была голландкой, которая была замужем за русским эмигрантом из первой эмиграции. Они познакомились во Франции. Она очень прилично говорила по-русски и много рассказывала о своем муже-эмигранте. Любопытно, что это почти не повлияло на мой последующий интерес к русской эмиграции. Возможно, ее рассказы были слишком анекдотичны, слишком обыденны, в то время как я жаждал больших историй, о которых позже читал в многочисленных мемуарах эмигрантов, таких как Роман Гуль («Я унёс Россию») или в исследованиях, подобных работам Марка Раева о культуре русской эмиграции. Ассистент Ян Схарпе (Jan Scharpé), который преподавал нам практический русский, был молодым классиком, выпускником Гентского университета, который едва мог говорить на русском языке, но который мучил нас упражнениями типа: «245 яиц — Вагеманс, склоняйте!». Мне это очень помогло, я по-прежнему настаиваю на правильном русском, даже если все больше и больше русских, особенно молодых, пренебрегают им, вытирают о родной язык ноги. Когда я изучал русский язык и литературу в Лёвене и в Бонне (1970–1974), там не было никакого контакта с русскими. Нигде нельзя было услышать, как говорят на этом языке. Уже после учебы в университете я сам стал искать контакты с носителями языка, в частности, в порту Антверпена, где каждый день причаливали советские корабли, а моряки промышляли в дешевых магазинах. Мы торговали там всякой всячиной: они продавали икру, я продавал или дарил запрещенные в Советском Союзе русские книги («Доктора Живаго», Библию). Это было не без риска для советских граждан, потому что многие моряки не решались разговаривать с иностранцами, так как рядом всегда находился политрук. Многие из ваших исследований посвящены теме путешествий русских, включая императора Петра Великого, в Европу и иностранцев по России. Могли бы вы рассказать как возник интерес к этой теме, а также о своих самых ярких впечатлениях от поездок в СССР и в постсоветскую Россию? Во время учебы я увлекся книгой Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», о которой потом написал дипломную работу. Этот интерес сохранился надолго: в 2004 году я перевел книгу, в 2011 году последовал переработанный перевод с иллюстрациями и подробными комментариями. Многим русским кажется немыслимым, что я перевел эту архисложную книгу, они утверждают, что сами с трудом ее понимают, но мне нравилось работать над ней, годами подбирая материал по крупицам. В любом случае я считаю это своим достижением, потому что «Путешествие» является не только важной книгой XVIII века, но и вехой в русской литературе в целом, пусть и написанной таким напыщенным языком и стилем. Кроме того, это была моя голубая, как говорят русские, мечта — однажды повторить путешествие Радищева и увидеть, что осталось от России времен великого Петра и Екатерины Великой. Я осуществил эту давнюю мечту вместе с моим учеником, а ныне коллегой Вимом Куденисом. Мы проделали этот путь, город за городом, деревня за деревней, и сделали об этом прекрасную фотокнигу. Она вышла на голландском языке в 2011 году двумя изданиями, а в 2013 году — в русском переводе. К моему большому удивлению, русский издатель не изменил ни одной буквы в присланном мною переводе. Возможно, к этому времени мне уже стало ясно, что я испытывал более чем обычный интерес к жанру путешествий, литературе о путешествиях и к XVIII веку. Я стал настоящим dixhuitièmist’ом. Меня всегда удивляло, что русские коллеги отказываются использовать изобретенный мной неологизм «восемнадцативечник». Он в одном слове сообщает о том, чем вы занимаетесь. Русские иногда довольно консервативны, когда дело касается языка. Занимаясь литературно-историческими путешествиями, я наткнулся на фигуру, которая меня увлекла: бельгийский принц Шарль-Жозеф де Линь. Он был дружен с Екатериной Великой и по ее приглашению принял участие в знаменитом Таврическом путешествии императрицы в Крым в 1787 году. Он писал об этом, в том числе в интересных письмах к маркизе де Коиньи (marquise de Coigny), и был в восторге от всего, что ему удалось там увидеть. Увлеченный этой историей, я начал искать других очевидцев и в итоге нашел в письмах, дневниках и мемуарах рассказы участников об этом путешествии примерно на десяти языках. В мои планы входило написать обширную монографию об этой поездке и присоединении Крыма к Российской империи в 1783, а также повторить эту поездку — по стопам императрицы. Но путинская аннексия Крыма в 2014 году внесли печальные коррективы: о путешествии не могло быть и речи, так как мой фотограф отказался ехать в аннексированный регион. Поэтому я окончательно похоронил свою давнюю мечту и выбрал другой подход: написал книгу обо всей истории Крыма. Она была опубликована через несколько месяцев после вторжения России в Украину (май 2022 года, на данный момент продано 2.000 экземпляров). Название «Русский Крым. История спорного полуострова» у некоторых вызвало недоумение, но я считаю название правильным и даже политически корректным (хотя меня это мало волнует). Самое сильное впечатление от путешествий по СССР и позже по бывшим советским республикам у меня осталось именно от Крыма. Сочетание природного разнообразия, экзотики Востока и русской культуры (дворцы царей и аристократов, Пушкин, Чехов) меня безмерно очаровало. Поэтому мне горько думать, что в результате второй волны российской интервенции, стартовавшей 24 февраля 2022, этот райский уголок может быть стерт с лица земли, подобно тому как сейчас уничтожаются другие регионы Украины. Я в ужасе от этой преступной войны, которая никому не нужна, которая ничего не решит, и которая станет причиной взаимной ненависти для многих поколений украинцев и русских. Расскажите, пожалуйста, о деятельности созданного вами издательства Бенерюс  (Benerus), а также таких институций как Общество бельгийских славистов и Международные петровские конгрессы, в которых вы активно участвуете. В 1993 году умерла моя хорошая подруга-славистка Роземари Мюллер (Rosemarie Müller). Она оставила мне большое количество книг и небольшой капитал в 2.000 евро. На эти деньги в 1995 году я выпустил первую книгу своего маленького издательства Бенерюс. Один бельгийский дипломат Мишель Ламбрехт (Michel Lambrecht), который много лет проработал в Москве и хорошо знал русский язык, перевел «Евгения Онегина», но издатель, которому он предложил свой перевод, не решился на издание и попросил у меня совета. Я ему сказал, что, на мой взгляд, перевод на нидерландский язык с фламандским колоритом выполнен превосходно и что он, несомненно, заслуживает публикации, хотя к тому времени уже существовали три голландских перевода «Онегина». Я долго и интенсивно работал с вместе переводчиком над этим переводом, он был опубликован в 1995 году и вышел снова в 2004 в сильно переработанном издании с моими обширными комментариями. Вместе с соучредителями мы в тот момент не особенно ясно представляли, как действовать дальше, но взяли на себя обязательство издавать произведения русской литературы и культуры, которые неизвестны в нашей стране или на которые коммерческие издательства не решились бы отважиться. Так появились переводы Радищева (2 издания), «Евгения Онегина» (3 издания), сборника стихотворений «Пушкин как политический поэт», Фонвизина («Письма из Франции»), Карамзина («Письма русского путешественника»), литературного творчества «философа на троне» Екатерины II, Владимира Соллогуба («Тарантас»), вплоть до «трилогии московского человека» Геннадия Русского (псевдоним Генриха Павловича Гунькина) «Черная книга». Помимо переводов, мы также выпускаем исследования о России («Регионы России», где дано описание посткоммунистической России), библиографию русской литературы в голландском переводе, русские путеводители по Антверпену и Брюсселю и, как вишенку на торте, стихи Константина Паустовского, не публиковавшиеся даже в России. На очереди — двуязычное издание песен Владимира Высоцкого и антиутопическая повесть Михаила Козырева «Пятое путешествие Гулливера». С 2000 года я ежегодно сотрудничал в проведении ежегодных конгрессов «Петр Великий», которые проходят в Санкт-Петербурге в годовщину рождения Петра I. Это, конечно, по моему вкусу: я опубликовал довольно много работ об двух гигантах эпохи Просвещения — Петре и Екатерине Великих, в частности, книгу о поездке Петра I в Бельгию в 1717 году, тема, которую раньше никто не исследовал, и об его второй поездке в Нидерланды в том же году. Оба исследования уже вышли тремя изданиями, в том числе и в России (на нидерландском, русском и французском). Мое большое преимущество состоит в том, что я имел возможность работать с архивными документами об этой поездкие на самых разных языках, в том числе голландском, французском, латинском, испанском. Мое последнее участие в петровских «ассамблеях» датируется 2019 годом, потом пришла корона, потом началась война, оборвавшая все научные контакты. Каким образом, на ваш взгляд, путинское вторжение в Украину повлияет на западную славистику? 2022 год должен был стать годом Петра Великого (350-летие). В Бельгии и Нидерландах, мы вместе с петербургским Фондом Лихачева готовили всевозможные мероприятия. Я сделал прекрасно иллюстрированный путеводитель по местам, которые Петр посещал в Нидерландах, на голландском и русском языках, но из-за войны они не были представлены в Амстердаме. Амстердамский Эрмитаж разорвал сотрудничество с питерским Эрмитажем через несколько дней после начала войны. Сегодня культурные и научные контакты между Россией и Нидерландами находятся в полном тупике. Университеты запрещают «институционные» контакты, поэтому у коллег нет стимула что-либо организовывать. Это следствие войны. Никто, включая знатоков региона, не понимает: почему Россия начала эту войну, зачем она была нужна, чего она может достичь? Решив вторгнуться в независимую Украину, российское правительство на самом деле помогает претворить в жизнь все то, против чего оно выступает: укрепляет общую идентичность украинских граждан различного этнического происхождения, способствует вытеснению русского языка и русской культуры, до самых недавних пор занимавших господствующие позиции в Украине, усиливает решимость украинцев вступить в Европейский союз и НАТО. Отношения между двумя соседями теперь испорчены даже не на годы, а на многие десятилетия. Все мои коллеги сожалеют об этом. Ваши творческие планы? В этом году я отмечаю 20-летие Литературного общества Филипа де Пиллесейна (Filip De Pillecyn, 1891–1962), фламандского классика, которое я основал. Он был моим односельчанином и даже «соулочником» (опять неологизм) и написал роман, целиком посвященный моей родной деревне Хамме (Hamme, на полпути между Антверпеном и Гентом). Мы организуем лекции, выставки, переиздаем книги писателя в виде изданий для библиофилов с прекрасными иллюстрациями, каждый год выходит ежегодник Общества с новыми исследованиями о жизни и творчестве де Пиллесейна. Конечно, это не имеет никакого отношения к славистике, это мое хобби или, как говорят французы, моя violon d'Ingres (скрипка Энгра). Кроме того, я только что начал проект по созданию международной библиографии работ Екатерины Великой, чего раньше никогда не делалось. Мы собираем сведения обо всех ее работах, что были переведены на французский, немецкий, английский, голландский, итальянский и испанский языки. Тем самым я отдаю дань уважения великой правительнице России. Если бы в вашей стране было побольше таких правителей, история России выглядела бы совершенно иначе. Кроме того, я продолжаю линию, которой придерживаюсь уже 30 лет: я продолжаю изучать отношения между Россией и нидерландскими землями (название, которым с XVI века обозначались территории, включавшие нынешние Нидерланды, Бельгию и Люксембург). Вместе с бельгийскими и голландскими коллегами мы опубликовали множество монографий о бельгийцах и голландцах, посетивших Россию и писавших о ней, и о россиянах, побывавших в наших краях и оставивших об этом воспоминания. Все эти работы можно найти в моей библиографии (см. https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%92%D0%B0%D0%B3%D0%B5%D0%BC%D0%B0%D0%BD%D1%81,_%D0%AD%D0%BC%D0%BC%D0%B0%D0%BD%D1%83%D1%8D%D0%BB%D1%8C). В мае этого года выходит моя книга «Русский самиздат». Она подробно описывает историю цензуры в России с начала 18 века до период сам- и тамиздата в последние десятилетия СССР. К сожалению, книга не лишена актуальности. История, увы, повторяется. Спасибо за интервью! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Эрлих С.Е. Гениальный либертин vs посредственности гражданского сентиментализма. Рец.: Emily Wang. Pushkin, the Decembrists, and Civic Sentimentalism. Madison: University of Wisconsin Press, 2023. 224 p. Аннотация: Эмили Ванг доказывает, что между политически гибким Пушкиным и твердокаменными «либералистами» из тайных обществ существовали принципиальные «стилистические разногласия». Даже иногда разделяя политические позиции декабристов-литераторов, Пушкин никогда не принимал их поэтику гражданского сентиментализма. Поэтому он отказывался от их предложений соучаствовать в проектах по воспитанию «хороших граждан» через привитие им «добродетельных чувств». Полемические отклики, указывающие на неприятие декабристской поэтики, содержатся в «Евгении Онегине» и в «Полтаве». Но сами декабристы читали Пушкина через призму «революционного» байронизма и его творчество часто становилось источником их поэтического вдохновения. Акцентирование на различии поэтики дюжинных гражданских сентименталистов и гениального либертина, в сочетании с анализом поэтической полемики Пушкина с декабристами являются важными достоинствами рецензируемой книги. Ключевые слова: Пушкин, декабристы, домашний сентиментализм, гражданский сентиментализм, сентиментализм изгнанников, либертинаж Сведения об авторе: Эрлих Сергей Ефроимович, доктор исторических наук, главный редактор журнала «Историческая экспертиза». Email: istorexorg@gmail.com Ehrlich S.E. The genial libertine vs ordinary civic sentimentalists. Rev.: Emily Wang. Pushkin, the Decembrists, and Civic Sentimentalism. Madison: University of Wisconsin Press, 2023. 224 p. Abstract: Emily Wang argues that there are fundamental “stylistic differences” between politically flexible Pushkin and the die-hard liberal Decembrist. Even sometimes sharing the political views of the Decembrists, Pushkin never accepted their civic sentimentalist poetics. Therefore, he refused to participate in their projects to educate “good citizens” through instilling in them “virtuous feelings.” Polemical responses indicating rejection of Decembrist poetics have permeated “Eugene Onegin” and “Poltava”. But the Decembrists in their turn read Pushkin through the prism of “revolutionary” Byronism, and Pushkin’s poetry often became a source of their poetic inspiration. The emphasis on the differences between the poetics of ordinary civil sentimentalists and the brilliant libertine, combined with the analysis of Pushkin’s poetic polemics with the Decembrists, are the main achievements of the reviewed book. Keywords: Pushkin, Decembrists, domestic sentimentalism, civic sentimentalism, exiled sentimentalism, libertinism Corresponding author: Ehrlich Serguey Efroimovich, PhD (doctor istoricheskih nauk), the Chief-Editor of The Historical Expertise. Email: istorexorg@gmail.com Монография «Пушкин, декабристы и гражданский сентиментализм» американской исследовательницы Эмили Ванг вышла в серии Центра пушкинских исследований Висконсинского университета под редакцией Дэвида Бетеи (David M. Bethea). Автор отталкивается от знаменитой статьи Ю.М. Лотмана «Декабрист в повседневной жизни», согласно которой не только публичное поведение декабристов ориентировалось на литературные образцы гражданского служения, но и декабристы-литераторы в своих произведениях создавали подобные образцы. Ванг модифицирует этот подход через рамку популярной ныне истории эмоций и рассматривает декабристов как «эмоциональное сообщество», объединенное ценностями стоицизма, т.е. твердости и мужества в жизненных испытаниях, гражданских добродетелей и сентиментализма. Этот набор жизненных идеалов именуется «гражданским сентиментализмом». Автор отличает декабристов — «либеральных гражданских сентименталистов», «старавшихся совершенствовать свои чувства, чтобы улучшить себя с целью исправить ситуацию в стране», от «консервативных “домашних сентименталистов”, которые более фокусировались на частной сфере, чем на публичной». Т.е. обе группы были согласны, что благородные чувства определяют правильное поведение. А различались они пониманием того, что именно необходимо совершенствовать в первую очередь: себя и ближний круг или общество в целом? От этих двух групп, нацеленных на исправление поведения через воспитание благородных чувств, отличается группа циничных шалунов-«либертинов», зацикленных на «юморе и сексе» (p. 10). В центре книги находится воплощение гражданского сентиментализма в произведениях таких членов тайных обществ как К.Ф. Рылеев, В.К. Кюхельбекер, Ф.Н. Глинка и Г.С. Батеньков. Идейным предшественником этого литературного направления указывается Ж.-Ж. Руссо. Оппонентами декабристов-литераторов выступают, с одной стороны, домашние сентименталисты, к которым Ванг относит Н.М. Карамзина и В.А. Жуковского. К сожалению, она не указывает основоположника этого направления. Можно предположить, что это автор «Сентиментального путешествия» Л. Стерн. С другой стороны, гражданским сентименталистам, оппонируют либертины из литературных обществ Арзамас и Зеленая лампа, среди которых Ванг выделяет одного из главных героев своей книги — А.С. Пушкина. Вдохновителем этой группы является беспрестанно ерничающий «фарнейский старичок» Ф.М.А. Вольтер, для которого не существовало ничего святого (p. 28). Автор отмечает, что члены трех групп пересекались между собой по многим параметрам. В советском, да и в современном русском литературоведении Жуковского, декабристов-литераторов и раннего Пушкина объединяют как представителей романтизма, но Ванг без объяснений отказывается использовать этот термин (p. 28). Разумеется, что в своей работе автор волен выбирать ту концептуальную рамку, которая по его мнению лучше соответствует целям исследования. Но, на мой взгляд, критерии отказа от общепринятого термина следовало бы обосновать. Ванг убедительно оспаривает «само собой разумеющийся» тезис, что Пушкин был «соратником декабристов». Среди принципиальных различий она выделяет три: 1) Декабристам-литераторам присущи серьезность и ее побочный продукт — скука. В основе творчества Пушкина — игра; 2) Для декабристов главное — это мужская дружба и презрение к пустой и праздной жизни высшего общества. Приоритетами Пушкина являются любовь к женщине и стремление блистать в свете. Не случайно «лучшего друга» нашего национального поэта и участника тайных обществ И.И. Пущина оскорбляло мельтешение вчерашнего лицеиста возле театральных кресел, где сидели светские львы в «густых эполетах»; 3) Поэты-декабристы стремятся воспитывать у читателей гражданские добродетели, часто в ущерб качеству поэтических текстов: «Я не поэт, а гражданин» (Рылеев). Пушкин не приемлет такой прямолинейный дидактический подход и полемически отвечает гражданским сентименталистам: «Цель поэзии — поэзия — как говорит Дельвиг. <…> Думы Рылеева и целят, а всё невпопад». При этом автор отмечает, что Пушкину, как и другим либертинам, были не чужды стремления изменить политическое устройство самодержавной России (p. 29). Другое дело, о чем Ванг не пишет, декабристы ради учреждения конституции и отмены крепостного права были готовы жертвовать собой, а Пушкину принести себя в жертву ради отечества помешал пресловутый заяц. Нас его небрежение гражданским долгом, несомненно, радует, так как благодаря суеверию национальный поэт смог принести «священную жертву Аполлону» в виде «Евгения Онегина» и других гениальных произведений, которые составили ядро нашей культурной идентичности. Ванг указывает, что сами декабристы читали раннее творчество Пушкина исключительно через призму своего гражданского сентиментализма (p. 36). Это подтверждается их показаниями на следствии, в которых они называли оду «Вольность» и стихотворение «Кинжал» в числе источников своих «вольных мыслей». В результате возникало взаимное недопонимание. Пушкин сопротивлялся попыткам декабристов «запрячь его музу для достижения их политических целей» (p. 43). Так ода «Вольность», которая писалась на квартире мудрых реформаторов братьев Тургеневых, видимо, под их влиянием на пылкого юношу начинается в «декабристском» стиле отказом от любовных влечений («Беги, сокройся от очей Цитеры слабая царица») ради политической свободы. Но отправляя эту оду «княгине полуночи» А.И. Голициной, поэт-либертин предпосылает оде игривый мадригал, где заявляет, что отказывается от «прекрасной свободы» и отдает себя в «неволю сердца». Гражданские же сентименталисты не обращали внимания на присущее Пушкину стремление чутко откликаться на запросы «целевой аудитории» и не переставали побуждать литературного собрата сотрудничать с ними на ниве «гражданской поэзии»: «Будь Поэт и гражданин», — увещевал его Рылеев. А Пушкин отвечал «Евгением Онегиным», публикация первой главы которого в начале 1825 вызвала недоумение его «конституционных друзей». Считается, что в образе Ленского, преданного идеалам мужской дружбы и целомудренной любви к невесте, Пушкин не без иронии отразил черты Рылеева и Кюхельбекера. При этом Онегин в этой паре «льда и пламени» воплощает присущие самому Пушкину ценности либертинажа и предает друга ради минутной интрижки с Ольгой (p. 56). С другой стороны, национальный поэт рисует декабристов, по крайней мере их ранние общества, по собственному ерничающему подобию «певца свободы и вина», как несерьезные «заговоры между Лафитом и Клико», что вызвало возмущение излишне серьезного декабриста-эмигранта Н.И. Тургенева (p. 62). Не может не удивлять, что Ванг противопоставляет гражданского сентименталиста Николая Тургенева его брату Александру, которого она относит к либертинам, видимо на основании, что тот был членом общества Арзамас. Корректно ли такой этикеткой определять взгляды человека, который не только возглавлял департамент духовных дел в суперминистерстве А.Н. Голицына и был секретарем Библейского общества, но и отличался искренними религиозными убеждениями и умер, простудившись во время раздачи милостыни каторжникам? На мой взгляд, А.И. Тургенева, который готовил религиозную революцию в России, вполне можно отнести к гражданским сентименталистам. Декабристам было присуще пристрастное прочтение не только Пушкина. Байрон, который на родине имел репутацию либертина, в России 1820-х воспринимался, прежде всего, как политический революционер и образец для Пушкина (p. 64). «Русский Байрон», который в южных поэмах во многом следовал «барду», не собирался далее двигаться по стезе столь узко понимаемого байронизма. Для него английский поэт был источником «либертинажа, дэндизма и иронии» (p. 65). Именно Байрон-дэнди, считает Ванг, вдохновил образ Евгения Онегина. Конфликт несовместимых прочтений отразился в стихотворных произведениях, написанных на смерть Байрона, с одной стороны, Кюхельбекером, Рылеевым, «декабристом без декабря» П.А. Вяземским и примкнувшими к ним Д.В. Веневитиновым и И.И. Козловым, а с другой, либертином Пушкиным. Лейтмотивом поминок по Байрону со стороны гражданских сентименталистов была героическая смерть за свободу угнетенного народа: «Увянул Бейрон в цвете лет // В святой борьбе за вольность грека» (Рылеев). Пушкин в стихотворении «К морю», можно сказать, назло авторам свободолюбивых банальностей объединяет через слово «властитель» английского короля поэзии с почившим тремя годами ранее императором французов: «Пушкин подчеркивает связь между политической властью и властью воображения, более того, поэт добавляет зловещие ассоциации по поводу этой власти, возникавшие у русских читателей при упоминании имени Наполеона» (p. 78). Можно согласиться, что, поставив Наполеона в ряд с Байроном, Пушкин противопоставлял революционному оптимизму русских вольнодумцев память о тираническом финале Великой французской революции. Более того, добавлю от себя, возможно, что пессимистические строки: «Где капля блага, там на страже // Уж просвещенье иль тиран», — отсылают к наполненному отчаянием афоризму другого автора, которого Ванг относит к гражданским сентименталистам: «Из мучительства рождается вольность, из вольности — рабство» (А.Н. Радищев). Автор рецензируемой книги заключает: «Пушкина раздражало преобладающее прочтение Байрона как гражданского сентименталиста, и потому что он читал Байрона по-другому, и потому, что другие читали его [Пушкина] как (русского) Байрона» (p. 84). Ванг также рассматривает перекличку между произведениями Пушкина и псевдоисторическими опытами Рылеева — поэмой «Войнаровский и «Думами», по поводу которых наше всё высказалось уничижительным образом: «Думы дрянь и название сие происходит от немецкого dumm (глупый)». «Песнь о вещем Олеге» и «Полтава» содержат полемические выпады в адрес соответственно думы «Олег Вещий» и поэмы «Войнаровский». Если «гражданин» Рылеев с целью привить юношам «любовь к общественному благу» выбирает для рассказа об Олеге вселяющий национальную гордость эпизод из серии «Можем повторить», когда вождь руссов «Прибил свой щит с гербом России // К царьградским воротам», за что и получил от народа «Вещего прозванье», то либертин Пушкин выбирает развенчивающую древнерусского правителя историю, «иронизируя по поводу его пророческой репутации и основанного на ней прозвища» (p. 97). Не известно был ли знаком Рылеев с поэмой Байрона «Мазепа», но в «Войнаровском» есть сходные моменты. Ванг указывает на один из них — сон Карла XII (p. 101). В тоже время «Войнаровский» подражает прочитанному в мятежно-байроническом ключе пушкинскому «Кавказскому пленнику» не только размером, но также посвящением и этнографическими примечаниями (p. 70). В «Мазепе» любовь ассоциируется со свободой. В «Войнаровском» любящая жена отправляется в Сибирь, чтобы соединиться с пострадавшим за любовь к свободе мужем. Пушкин в «Полтаве» полемически разрывает связь между любовью и свободой и доказывает, что благородное любовное чувство может вести к «разрушительным последствиям» (p. 100). Он, можно сказать, дезавуирует педагогический посыл рылеевских «Дум», упоминая, что Мария Кочубей изначально была увлечена думами, сочиненными Мазепой в юности (p. 109). По мнению Ванг, «Полтава» Пушкина «не только отражает его давний скептицизм по отношению к либеральным идеалам, но также является попыткой представить себя совсем не тем убежденным либералом каким он был в молодости» (p. 112). Автор рассматривает поэтическое творчество Батенькова («Одичалый») и Глинки («Дева карельских лесов) в период после поражения декабристов как «сентиментализм изгнанников» (exiled sentimentalism), которые расценивают выпавшие им казни, «как духовный вызов» и в результате «отбрасывают свои прежние стремления улучшить внешний мир» (p. 113). Т.е. они не отказываются от совершенствования своего поведения через воспитание в данном случае своих религиозных чувств, но, подобно домашним сентименталистам, сосредотачиваются на своем ближнем окружении и отказываются от планов реформирования общества политическим путем. Следовательно, их новая программа во многом совпадает с той, что Пушкин вручил главному герою «Капитанской дочки»: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений». При создании упомянутых произведений Батеньков и Глинка использовали топосы «поэзии узников» Байрона и байронического «Кавказского пленника» Пушкина. При этом Ванг критикует советских исследователей, которые ставили знак равенства между религиозностью и консерватизмом (p. 115). На самом деле и до 14 декабря многим членам тайных обществ были присущи глубокие религиозные чувства. Достаточно вспомнить «Православный катехизис» С.И. Муравьева-Апостола и М.П. Бестужева-Рюмина, зачитанный перед восставшими солдатами Черниговского полка. Для некоторых из «друзей по 14 декабря» (М.С. Лунин, П.Я. Чаадаев) оппозиционность самодержавному режиму манифестировалась через «соблазн» западного христианства (p. 116). Специфика сентиментализма изгнанников не в религиозности, но в отказе от политического приложения религиозных идей. Ванг отмечает, что для Глинки и Батенькова такой поворот к религиозной аполитичности был во многом вызван их отрывом от «декабристской республики» сибирских каторжников, поддерживавших друг в друге моральный дух (p. 120). Одиночество двух поэтов-«отшельников» формировало мировоззренческий тренд, согласно которому «общество настолько развращено, что благородные чувства неспособны его реформировать, их задача противоположная — защитить носителя этих чувств от общества» (p. 126). Главный вывод рецензируемой книги состоит в том, что между политически гибким Пушкиным и твердокаменными «либералистами» существовали принципиальные «стилистические разногласия». Такой подход ставит под сомнение приоритетное для советского, да и современного русского литературоведения обсуждение политических взглядов протея-Пушкина в его отношениях с писателями-декабристами. При рассмотрении взаимодействия поэта и «толпы дворян» из тайных обществ на первый план должна выдвинуться дихотомия этики и эстетики. Неупорядоченная «повседневная жизнь» чрезмерного болтливого либертина стала главной причиной того, что ригористичные гражданские сентименталисты отказались принять автора оды «Вольность» в ряды «освободителей крестьян». Нашему же гениальному всему претил сугубый эстетический прагматизм декабристской поэзии. Даже «иногда разделяя политические позиции декабристов, Пушкин никогда не принимал их поэтику гражданского сентиментализма» (p. 138). Поэтому он отказывался от их предложений соучаствовать в проектах по воспитанию «хороших граждан» через привитие им «добродетельных чувств». Полемические отклики, указывающие на неприятие декабристской поэтики, содержатся в «Песни о вещем Олеге», «К морю», «Евгении Онегине» и «Полтаве». Но сами декабристы читали Пушкина через призму «революционного» байронизма и его творчество часто становилось источником их поэтического вдохновения. Акцентирование на различии поэтики дюжинных гражданских сентименталистов и гениального либертина, в сочетании с анализом поэтической полемики Пушкина с декабристами являются важными достоинствами книги. Хочется пожелать автору развить намеченный подход в новых публикациях. К упущениям я бы отнес игнорирование творчества «первого декабриста» В.Ф. Раевского, которого Ванг почему-то именует «протодекабристом» (p. 38). Дружеские отношения двух поэтов пережили два драматических момента: 1) 5 февраля 1822 Пушкин отважно прибегает на квартиру Раевского, чтобы предупредить о неминуемом аресте, что позволил Спартанцу, как его именовали друзья, уничтожить компрометирующие бумаги; 2) В начале 1824 их общение в «реале» завершилось отказом оробевшего Пушкина навестить поэтического товарища в его заключении в Тираспольской крепости. Между этими двумя эпизодами происходила их «виртуальная» полемика. Политический узник обращался к Пушкину из-за решетки с призывом оставить «другим певцам любовь» и украсить себя революционными «лаврами Бейрона». Эта поэтическая перекличка чрезвычайно важна для рассматриваемой Ванг темы, потому что пытаясь ответить Спартанцу, Пушкин явственно осознал, что поэзия «в роде Тираспольской крепости» это, как он выразился, «не в моем роде». В заключение хочу поздравить автора с книжным дебютом и привести одобрительную оценку известного американского пушкиниста Джо Пешио (Joe Peschio): «Концепция гражданского сентиментализма Эмили Ванг представляет восхитительную и новаторскую рамку для во многом загадочного периода русской литературы и культуры. Ее увлекательная книга предлагает нам новое понимание декабризма и связанной с ним литературной продукции» (https://uwpress.wisc.edu/books/6108.htm). "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Вагеманс Э. Рец.: Александр Ивинский. Русская литература XVIII века и культурный проект Екатерины II. М., Водолей, 2023, 399 стр. ISBN 978–5–91763–587–3. Аннотация: В рецензии рассматривается книга московского филолога и знатока XVIII века Александра Ивинского о литературной деятельности российской императрицы Екатерины Второй и об ее амбициозной цели создать национальную литературу в сотрудничестве  со всеми деятелями культуры, готовыми включиться в ее проект, который был направлен на то, чтобы привить русским людям культуру жизни (savoir vivre) и приобщить их  к поведению благородного человека (honnête homme). Автор разоблачает миф о якобы двух враждебных лагерях, существовавших при Екатерине, и на многочисленных примерах доказывает, что конфликта между пишущей царицей и русскими писателями не было. Ключевые слова: век Просвещения, национальный язык, литературная политика, сатирические журналы, новый культурный язык Сведения об авторе: Эммануэль Вагеманс, PhD, заслуженный профессор (emeritus professor) Лёвенского католического университета. Email: emmanuel.waegemans@telenet.be Abstract: Rev. Aleksandr Ivinskij. Russkaja literatura XVIII veka i kul'turnyj proekt Ekateriny II. M.: Vodolej. 2023, 399 р. The review examines a newly published book by Alexander Ivinsky, a Moscow philologist and connoisseur of the 18th century, on the literary activities of the Russian Empress Catherine the Great and her ambitious goal to create a national literature together with all cultural and literary figures willing to enlist in her cultural project - to instil in people the culture of life (savoir vivre) and to introduce Russians to the behaviour of an honourable man (honnête homme). The author debunks the myth about the allegedly two hostile camps under Catherine and argues and proves with the help of numerous literary quotations that there was no conflict between the Tsarina and Russian writers. Keywords: Age of Enlightenment, national language, literary politics, satirical journals, new cultural language Corresponding author: Emmanuel Waegemans, emeritus professor of the Catholic University of Leuven (Belgium). Email: emmanuel.waegemans@telenet.be Александр Ивинский - молодой, плодовитый филолог, преподающий русскую литературу в Московском государственном университете и работающий в Институте мировой литературы РАН. В последние годы он проявляет большую активность, особенно в области изучения эпохи Просвещения и русской литературы XVIII века. Так, в 2012 году он опубликовал исследование о журнале «Собеседник любителей русского слова» как инструменте литературной политики Екатерины II, а также об издававшемся ею литературном журнале «Всякая всячина». Его статьи за последние десять лет собраны в рецензируемой книге с интригующим названием, которое должно показать, что амбициозным проектом русской императрицы являлось создание современной национальной литературы. С этой целью Ивинский справился великолепно. Для этого ему пришлось отказаться от многих священных коров русского и особенно советского литературоведения. Постоянно повторяемая почти всеми советскими исследователями точка зрения состоит в том, что при Екатерине существовало два лагеря: с одной стороны – власть во главе с императрицей, с другой - враждебная или критически настроенная по отношению к ней оппозиция. Согласно такому подходу, борьба между двумя лагерями велась на страницах многочисленных сатирических журналов, расплодившихся в 1760-1770 годах. Лагерь власти представляли журналы «Всякая всячина» и «Собеседник», которые выражали осторожную критику существующих условий, хотя и в благоприятных для правительства выражениях. В них присутствовала критика общечеловеческих недостатков, мракобесия, невежества, тупости, отсталости, но не было критики ad hominem (конкретных лиц). Рупором оппозиционного лагеря, ведшего борьбу с «проклятым царизмом» (с. 125), считаются такие журналы, как «Трутень», «Живописец» и др., в которых подвергалось критике мировоззрение императрицы и ее приближенных. Идею «дворянской фронды» против императрицы и тем самым концепцию двух враждебных лагерей ввел в оборот известный советский литературовед Григорий Гуковский, наследие которого, по мнению Ивинского,  до сих пор не утратило  научного значения (с. 369). Парадоксом, конечно, остается тот факт, что именно самодержавная правительница сама призывала своих «подданных» заниматься литературой, участвовать в просвещении народа, используя критику и сатиру. Некоторые историки объясняют это «лжелиберализмом» императрицы (термин, канонизирован первым русским марксистом Плехановым) (с. 371), которая на бумаге выдвигала всевозможные либеральные идеи, а на практике выступала против тех, кто заходил слишком далеко в критике существующих порядков. В любом случае, это исключительный случай в российской истории: мы не знаем ни одного другого русского царя или генерального секретаря, который столь настойчиво призывал бы свой народ писать и противостоять злоупотреблениям. Цель книги Ивинского - перевернуть устоявшееся представление о литературе XVIII века как конфликте двух лагерей. Екатерина понимала, что культура является важным инструментом проведения имперской политики (с. 5). Для того чтобы аристократия и бюрократия могли поддерживать власть, необходимо было создать новую элиту. Императрица подала пример, она лично основывала литературные журналы и практиковала все возможные литературные жанры. Причем делала это на языке страны (русском), а не на французском, подобно Фридриху II, который считал национальный (немецкий) язык «варварским». Екатерина опиралась на западные примеры и через свои журналы «Всякая всячина» и «Собеседник» пыталась привить соотечественникам культуру жизни (savoir vivre) и поведение благородного человека (honnête homme) (с. 38). Ивинский подчеркивает не различия между разными фракциями, на что всегда обращали внимание советские историки, а указывает на сходства, обусловленные существованием в рамках одной парадигмы (с. 6). Автор видит главное достижение литературной политики Екатерины II «в создании пространства литературной жизни, которое выглядело как сложная сеть неформальных связей между высшей властью и элитой, где поэтам отводилась роль своего рода “посредников”, “группы поддержки” политического и культурного проекта императрицы, в союзе с ней разрабатывающей новый культурный язык, необходимый для его реализации» (с. 6). Ивинский отвергает интерпретационную модель «сатирической журналистики», десятилетиями использовавшуюся филологами для описания литературной ситуации при Екатерине. Эта модель неадекватна и не способна объяснить многие явления. Так называемая оппозиция часто сводилась не более чем к мелким разногласиям; в конце концов побеждал хороший вкус (с. 9). Наиболее часто в качестве лидера так называемой оппозиции упоминается имя Николая Новикова, который, как считается, выступал в своих журналах против Екатерины и ее литературных единомышленников. Но это представление основано на более позднем конфликте между императрицей и просветителем, вспыхнувшем в 1792 году. Конфликт был вызван заигрыванием Новикова с масонством, которое Екатерина, не без оснований, считала опасным (с. 114). По мнению Ивинского, журнал «Трутень» Новикова (издавался в 1769-1770) боролся с невежеством вместе со «Всякой всячиной» императрицы (с. 116). Вряд ли между ними тогда существовал конфликт (с. 119). Героями книги являются практически все крупные литературные деятели XVIII века, которые по мнению советского литературоведения вели непримиримую полемику с «официальной» прессой: Сумароков, Тредиаковский, Фонвизин (все мотивы его пьесы «Недоросль» можно найти в журнале Екатерины «Всякая всячина»), Державин (его ода Екатерине - «Фелица» - полностью вписывается в создаваемый ею тогда образ идеальной правительницы), княгиня Дашкова, Карамзин (его концепция истории соответствует екатерининской). Во всех случаях автору удается с помощью десятков цитат дать понять, что все эти писатели работали вместе с Екатериной II над ее великим цивилизаторским проектом. Вывод Ивинского нельзя назвать мягким: «История русской литературы XVIII века долгие годы была мифологизирована и мистифицирована: она жила фантомами (дворянской) оппозиции и рассуждала о борьбе власти и “просветителей”, не замечая, что вторые были созданием первой» (с. 381). Можно надеяться, что это провокационное заявление поможет по-новому взглянуть на часто неверно читаемую или намеренно искажаемую литературу Просвещения. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

О фальсификатах рукописей Ленина новейшего времени Петр Александрович Дружинин Институт русского языка им. В. В. Виноградова Российской академии наук Москва, Россия petr@druzhinin.ru, https://orcid.org/0000-0003-3097-3375 В статье рассматриваются примеры фальсификации рукописей Ленина в контексте актуальной научной проблемы подлинности автографов исторических деятелей. Автор полагает, что несмотря на развитие исторической науки и источниковедения, а также на наличие экспертных инстанций, число фальсификатов рукописей Ленина в мире лишь увеличивается. Приводятся примеры фальсификатов новейшего времени и наряду с незамысловатыми имитациями показаны сложные для распознавания случаи фальсификации выдающихся исторических документов. Title On the Falsification of Lenin’s Manuscripts in Modern Time Annotation This article examines examples of the falsification of Lenin's manuscripts in the context of the pressing scholarly problem of authenticating historical figures' autographs. The author contends that despite the advancements in historical research and source criticism, as well as the presence of expert authorities, the number of falsified Lenin manuscripts in the world continues to increase. The article presents examples of modern falsifications, showcasing not only straightforward imitations but also complex cases of counterfeiting prominent historical documents that are challenging to identify. Ключевые слова Рукописи, автографы, экспертиза, фальсификаты, экспертиза, Ленин Keywords Textual criticism, Lenin, manuscript, signature, fake, counterfeit, forgery, falsifier Автографы выдающихся деятелей российской истории и литературы с завидной регулярностью появляются на мировом антикварном рынке. Зачастую это неизвестные тексты, иногда – известные, но рукопись их была после публикации затеряна и теперь появилась возможность сравнить транскрипцию и верно прочесть некоторые слова; какие-то рукописи были ранее похищены из отечественных государственных хранилищ и появлялась возможность вернуть их законным владельцам. Однако значительная доля рукописей и автографов, которые появляются на мировом антикварном рынке под видом подлинных, представляют собой фальсификаты. Вряд ли нужно объяснять, почему возникают фальсификаты. Подлинники великих давно уже подобрались и заняли свои места среди драгоценностей крупнейших музеев, архивов, частных коллекций; и каждое появление новой подлинной рукописи – большое событие, привлекающее как прессу, так и состоятельных покупателей. Именно для утоления платежеспособного спроса неведомые труженики производят на свет то, что будет вскоре продано под видом подлинников, станет историческим источником, послужит для научных построений и выводов. Первый вопрос, который в данном случае возникает: а что же экспертиза? Действительно, многие рукописи имеют при продаже экспертные заключения, будь то эксперт отечественного музея или крупной антикварной фирмы. Но сегодня любая бумага с печатью и подтверждением подлинности остается суждением одного человека, который высказывает своё личное мнение о подлинности конкретного документа. А поскольку эксперт – это человек, то он может ошибаться. То есть сегодня экспертиза подлинности в действительности представляет собой крайне субъективную процедуру. Кроме того, на один и тот же автограф специалисты могут смотреть по-разному: кто-то сочтет его подлинником, а кто-то – фальсификатом. Но когда владелец выбирает, какое экспертное заключение получить на бумаге, то выбор делается в пользу тех экспертных мнений, которые говорят в пользу подлинности. Далее, если фальсификат получил экспертное подтверждение в качестве подлинника, то далее предстоит его публичная продажа, то есть аукцион. Если речь о больших аукционных домах России и мира, то в их штате обычно имеются серьезные эксперты. Однако экспертиза рукописей требует не просто квалификации, а высокой квалификации; причем специалист по рукописям Пушкина может оказаться бессилен при экспертизе рукописей Достоевского, то есть трудно найти мастера на все руки, и нигде, ни на каком аукционе мира нет универсального эксперта по всем вопросам. Нередко возникает вопрос о почерковедческой экспертизе. На наш взгляд, если она в данном случае и применима, то в строго определенных рамках: поскольку эксперт-криминалист в своей повседневной практике не занимается старинными рукописями, то применение криминалистических методов актуально при распознавании подделок, а не для подтверждения оригинальности. Как может криминалист, не имея для сравнения корпуса оригинальных рукописей или их качественных сканированных копий в высоком разрешении, установить, скажем, подлинность рукописи Пушкина? Не раз и не два криминалисты писали многостраничные заключения об очередном «автографе Пушкина», вследствие чего у пушкиноведов даже появилась присказка, что «если автограф имеет подтверждение криминалиста, то это точно не Пушкин». Курьезы с такими экспертизами памятны текстологам (Краснобородько 1987). Не менее показательны случаи, когда за подлинную рукопись принимается факсимиле, выполненное литографией или цинкографией. Может показаться, что такие случаи легко распознаются специалистами, но это далеко не так. Например, в 1957 году Публичная библиотека в Ленинграде на основании решения комиссии Отдела рукописей приобрела знаменитое письмо императора Александра I московскому губернатору Н. В. Обрескову от 24 мая 1812 года (Новые поступления 1968: 96); оно до сих пор сохраняется в фондах РНБ[[1]]. Увидев это письмо в описи и зная, что в 1877 году оно было факсимильно воспроизведено на вкладке журнала «Русская старина», мы решили проверить, что же хранится в архивной папке. Оказалось, что в 1957 году было куплено именно факсимиле из журнала 1877 года, хотя целая комиссия из сотрудников Отдела рукописей рассматривала его перед приобретением. То есть теоретически для суждений о подлинности рукописей выдающегося значения требуется скорее консилиум из специалистов в конкретной области, или же мнение главного и непререкаемого авторитета по определенному историческому деятелю или писателю. Однако на практике и здесь бывают досадные оплошности. Кроме того, специалисты-текстологи или историки традиционно загружены своей научной работой и их привлечение если не невозможно, то крайне затруднительно. Есть и невидимая причина неучастия квалифицированных специалистов в экспертизе рукописей из частных собраний: нет опаснее человека, чем коллекционер, который купил фальшивку и впоследствии это осознал. Он будет осаждать экспертов и научные инстанции и пытаться получить подтверждение тому, что владеет именно оригиналом. Чем более влиятелен такой владелец, тем он более честолюбив и тем более агрессивен. То есть во всем мире на рынок под видом подлинников выходит масса фальсификатов разного происхождения; они продаются, после чего оседают в государственных и частных коллекциях, становятся формально подлинными источниками и будут всячески засорять историческую науку. Возможности нашего века, когда мы не просто листаем каталог с описанием, но можем увидеть воспроизведение рукописи, дают возможность распознавать фальсификаты, стараться воспрепятствовать их проникновению в науку под видом подлинников. В этой связи мы хотим рассказать и показать, как фальсифицируются рукописи не просто известных личностей истории России, но очевидно наиболее известного деятеля – Владимира Ильича Ленина. Примечательно, что рукописи Ленина всегда были предметом коллекционирования: их собирало советское государство, расходуя на них валютные средства, и все годы советской власти все рукописи Ленина выкупались за любые деньги по всему миру. Еще при жизни Ленина, в 1923 году, были приняты партийные решения о едином хранении всего его рукописного наследия; предписывалось передавать в созданный Институт Ленина его письма и записки из всех учреждений и от частных лиц. По этой причине в ХХ веке у коллекционеров не было никакой возможности приобретать и хранить его рукописи, а музеи имели только муляжи. И со временем ленинские рукописи настолько подобрались, что в послевоенные годы обретение единичной записки или письма становилось событием, о подобном писали газеты как о великой находке. В наше время подлинники руки Ленина тоже могут объявляться. В 2013 году в Лондоне на аукционе Christie’s продавался мандат, который Ленин выписал в 1920 году своему товарищу, французскому публицисту Анри Гильбо. Илл.1 В его книге о Ленине, напечатанной в 1924 году, эта рукопись воспроизведена (Гильбо 1924: 145); отчасти по этой причине – безусловной подлинности – она была продана за больше чем за 120 тысяч фунтов. Второй случай – продажа в 2020 году на аукционе «Литфонд» записки Ленина 1921 года из архива старого большевика Степана Данилову за 2,8 млн рублей. Но много чаще мы отмечали появление менее безупречных рукописей. Первая – машинописное удостоверение, выданное 6 апреля 1920 года А. В. Луначарскому от имени Совнаркома РСФСР об утверждении решением IX Съезда РКП(б) членом Центральной Контрольной комиссии. Илл.2 Подписан он Лениным и секретарем Л. А. Фотиевой. Подлинность подтверждается сертификатом «Сервиса по сертификации автографов “RUS COA”». Машинопись с автографом – достаточно частый прием фальсификации, потому что для анализа почерка в результате предоставляется не так много сравнительного материала. Нас же первоначально привлек бланк документа – «Совет Народных Комиссаров», тогда как подлинные Ленинские документы обычно написаны им на бланках «Председатель Совета Народных Комиссаров», поэтому мы рассмотрели и содержание документа. Именно содержание этого документа разоблачительно: там написано, что IX Съезд РКП(б) 29 марта 1920 года утвердил Луначарского членом Центральной контрольной комиссии. Это абсолютно невозможно: само название «Центральная контрольная комиссия» (ЦКК) возникло только в 1921 году: ее состав был избран на Х Съезде партии 15 марта 1921 года, первоначально она называлась просто Контрольной комиссией, и выбрана она была на IX партконференции в сентябре 1920 года, но без протокольного решения, почему впоследствии было сказано, что «она была создана в промежутке между IX и Х съездами» (Протоколы 1933: 59–61), к тому же А. В. Луначарский не входил в ее состав ни в 1920 году, ни в 1921. В действительности, нарком Просвещения Луначарский входил в другую комиссию – Центральную ревизионную комиссию; он был избран одним из троих членов ЦРК 23 марта 1919 года на VIII Съезде партии и оставался в ней до следующих выборов ЦРК в марте 1921 года. То есть у фальсификаторов возникла путаница, и они, используя вероятно какие-то аналоги, создали такой документ, которого не может быть в природе. Экспертиза почерка тут совершенно лишняя, потому что фактология документа серьезно конфликтует с исторической действительностью. Однако нельзя не учитывать, что свою квалификацию повышают не только историки, но и фальсификаторы. Чтобы не было такой вот «отсебятины», возник очень остроумный способ фабрикации рукописей. Текст для таких произведений не выдумывался, а брался «из первоисточника», то есть из Полного собрания сочинений Ленина. Тем самым фальсификаторы получают надежную страховку от ошибки, а эксперты – лишнее подтверждение тому, что такой документ действительно существовал. Но и здесь квалифицированный источниковед или ученый-текстолог должны уметь отличить подлинник от фальсификата. Перед нами еще один автограф вождя мирового пролетариата – машинописное письмо от 20 июля 1919 года наркому продовольствия Крыма, с печатью Совета Труда и Обороны РСФСР и подписью Наркомпрода РСФСР А. Д. Цюрупы. Илл.3 Эта рукопись была выставлена крупнейшим в Европе аукционом автографов «International Autograph Auctions Europe» и продана за 20 тысяч евро. Сперва обратимся к Полному собранию сочинений. Действительно, мы находим там этот документ, который «печатается по машинописному тексту, подписанному В. И. Лениным» (Ленин 1970, 50: 388), причем тексты совпадают полностью, также здесь указан адресат – накомпрод Крыма С. Д. Вульфсон. Наличие «автографа» и публикации в собрании сочинений должно было, по замыслу фальсификаторов, подать экспертам повод думать, что в архиве Ленина хранится второй экземпляр, а первый – который был отправлен – как раз и представлен на торгах. Однако многое в этом документе настораживает: не только угловой каучуковый штамп Совета Рабоче-Крестьянской Обороны, который заменял типографский бланк. Важнее другое: гербовая печать «Совет Труда и Обороны» никак не могла быть поставлена на этом документе. Дело в том, что Совет Рабоче-Крестьянской Обороны был преобразован в Совет Труда и Обороны только в апреле 1920 года. То есть такой печати, если бы документ был подлинным, там не могло быть поставлено. Но и это не главное. Впервые этот документ был опубликован в 1942 году по оригиналу, хранящемся в архиве Ленина; поэтому мы решили обратиться к подлиннику[[2]]. Илл.4 Именно здесь мы уже еще раз убедились в верности выводов. Во-первых, это изначально не письмо, а телеграмма: на рукописи даже имеется помета «По прямому проводу», то есть никакого «белового экземпляра» документа существовать не могло в принципе. Во-вторых, текст подлинника именно телеграфный, то есть без знаков препинания; но для первой публикации 1942 года текст был заметно отредактирован, и уже в этом виде попал в Полное собрание сочинений. То есть и это тоже фальсификат. Причем наличие у фальсификаторов арсенала штампов и печатей может свидетельствовать о том, что продукция их не ограничивалась только этим документом. Еще одна рукопись – предписание Ленина А. Б. Халатову от 19 декабря 1919 года, машинопись на бланке с угловым штампом и гербовой печатью Совнаркома, подписанная Лениным. Илл.5 Подлинность на этот раз подтверждена сертификатом американской фирмы «University Archives» (эксперт – основатель компании и эксперт John Reznikoff). Цена продажи –19 тысяч евро. Мы также обращаемся к Полному собранию сочинений Ленина и находим нам этот документ, с указанием «Печатается по рукописи» (Ленин 1970, 51: 96). Трудно объяснить, почему не по машинописному отпуску – в этом случае можно было бы объяснить существование «оригинала», то есть белового экземпляра. При этом сама продаваемая рукопись привлекла нас тем же, на что обращалось внимание выше, – угловой штамп Совнаркома не только не типографский, но и не соответствует документу: Ленин имел свой бланк как «Председатель Совета Народных Комиссаров». И далее мы обращаемся опять в архив Ленина, чтобы установить по какому именно источнику текст был напечатан в Полном собрании сочинений. И видим, что это действительно рукопись, причем это и есть оригинал документа: предписание изначально было написано Лениным на собственном типографском бланке, передано адресату, затем хранилось у него (о чем свидетельствуют следы сгибов), а после ареста и расстрела Халатова в 1938 году его архив был изъят и автограф Ленина поступил на государственное хранение Илл.6 , где ныне и находится [[3]]. Как и предыдущем случае, можно констатировать не только очередной фальсификат, но и наличие у изготовителей углового штампа и гербовой печати Совнаркома: безусловно, они еще будут когда-нибудь использованы. Перечисленные примеры показательны, но все-таки источниковед или профессиональный текстолог при рассмотрении этих рукописей в силах разобраться где подлинник, а где фальсификат. Однако бывают и более сложные случаи, один из которых мы рассмотрим ниже. В 2022 году венская фирма с более чем двухвековой историей «Antiquariat Inlibris» представила публике рукопись Ленина. Не записку, не машинопись с подписью, а большое письмо 1911 года на немецком языке, адресованное видному деятелю рабочего движения, чешскому социал-демократу Антонину Немецу. Илл.7 Оценено оно было сообразно исторической ценности – 280 тысяч евро. Как и многие автографы Ленина, оно было известно давно: впервые было напечатано в 1930 году, а впоследствии вошло в Полное собрание сочинений, где имеется помета «Печатается по рукописи», однако в действительности – по фотокопии с рукописи, потому что оригинал хранился в Чехословакии и впоследствии был утрачен. Наличие цивилизованного антикварного рынка помогает проследить судьбу этого предмета уже после его нового обретения: появился он вновь в 1992 году в Лондоне на аукционе Christie’s, где его за 8,8 тыс. фунтов купил американский телепродюсер Уильям Белл, который собирал артефакты вершителей мира. У него были автографы Наполеона и Черчилля, куртка президента Кеннеди, вот наконец и рукопись Ленина. В 2020 году наследники магната продали письмо с молотка за 32 тысячи долларов. Теперь оно появилось в Вене, и стоит более четверти миллиона евро. К письму прилагается конверт от другого письма А. Немеца – 1912 года, на имя Крупской. В сущности, этот конверт чужой, однако в случае рассуждений о подлинности – он становится серьезным аргументом «за». Нельзя не оговорить эту особенность: нередко при фальсификатах имеется некоторое приложение, которое формально не имеет никакого отношения к рукописи, но является подлинным. Аналогичный случай имеется в текстологии Анны Ахматовой: в начале 1990-х годов фальсификаты ее творческих рукописей вкладывались в конверты писем 1940-х годов ленинградской писательницы Н. Л. Дилакторской и затем продавались как подлинники Ахматовой «из архива Дилакторской», причем некоторые из этих написанных за Ахматову стихов даже попали в ее собрание сочинений (Дружинин 2023). Однако история этого ленинского письма оказалась еще более увлекательной. В 1948 году состоялось объединение Социал-демократической и Коммунистической партий Чехословакии, после чего историческое здание, в котором в 1912 году состоялась Пражская конференции РСДРП, было превращено в Музей Ленина. Экспозиция музея была открыта в 1953 году Клементом Готвальдом. В 1979 году музей принял миллионного посетителя, и по этому поводу сотрудники музея много выступали в прессе, по радио и телевидению. Одним из важных пунктов их выступлений было то, что по-видимому погибло важнейшее письмо Ленина к Немецу, которое представлялось им является едва ли главным мемориальным предметом ленинианы Чехословакии. О том, что было дальше, поведал директор музея Александр Ежек, рассказывая «о поисках документа, длившихся на протяжении целого поколения»: «Как-то морозным январским утром в кабинет директора Музея В. И. Ленина в Праге вошла, тепло улыбаясь, приятная на вид и еще бодрая старая женщина, назвавшаяся внучкой покойного Антонина Немеца... Она достала из сумочки небольшой конверт с иностранными почтовыми марками и три странички мелко написанного по-немецки текста. Не скрывая своего изумления, смотрели мы на оригинал ленинского письма, который так долго и с такими невероятными усилиями пытались отыскать. Мы боялись поверить своим глазам...» (Ежек, Котик 1980: 70). 5 февраля 1979 года в Праге в торжественной обстановке внучка революционера вручила это сокровище Президенту ЧССР Густаву Гусаку, по ленте ТАСС новость дошла до Москвы и была напечатана на первой полосе «Правды» (Передача 1979). То есть, казалось бы, вот документ, который «в свое время стали уже причислять к безвозвратно утерянным для современников и для грядущих поколений», обретен вновь, а после распада Чехословакии он попал в Лондон, далее в США, и сейчас нашел свое временно пристанище в Вене. Здесь нужно отметить, что судьба документа оказалась для нас столь увлекательной, что мы решили посмотреть материалы и фотокопии в архиве Ленина, для чего отправились в РГАСПИ. Без опытных архивистов этого учреждения мы бы вообще не смогли написать эту работу, и уж точно бы не разобрались в том, что нас ожидало далее. И вот здесь выяснилось, что знаменитое письмо Ленина Антонину Немецу – тоже находится в ленинском фонде, причем не только давно там имевшаяся фотокопия, но и сам подлинник [[4]]. Илл.8 Как такое возможно? Оказывается, ЦК Компартии Чехословакии тогда же принял «совершенно справедливое решение передать подлинник исторического документа Центральному Комитету КПСС» (Ежек, Котик 1980: 71), и уже 13 февраля 1979 года Густав Гусак обратился с письмом к Леониду Брежневу с письмом, в котором говорилось также: «Центральный Комитет КПЧ решил передать этот уникальный документ, касающийся знаменательного исторического периода в жизни Коммунистической партии Советского Союза, Центральному Комитету вашей партии. Мы поступаем так, будучи убежденными, что оригинал письма В. И. Ленина по праву принадлежит партии, которую он основал и которая верно и последовательно выполняет ее заветы» (Советско-чехословацкие отношения 1984: 157). 14 февраля Густав Гусак «в торжественной обстановке передал подлинник письма В. И. Ленина» послу СССР в Праге В. В. Мацкевичу. В репортаже, напечатанном на первой полосе «Известий», Илл.10 приводились и слова посла СССР, который счет этот дар «убедительным свидетельством братских отношений между двумя коммунистическими партиями и заботы чехословацких коммунистов о сохранении общего наследия» (Передача подлинника 1979). С тех пор письмо хранится в архиве Ленина в Москве. Возникает вопрос: что же тогда продавалось в Англии и США и ныне представлено в Вене по цене 280 тысяч фунтов? Ответим цитатой из статьи чешских историков. Оригинал «находится в Ленинском фонде Центрального партийного архива в Москве – там, где он по праву должен находиться. Посетители же московского и пражского музеев В. И. Ленина смогут ознакомиться с оригиналом по искусно выполненному факсимиле» (Ежек, Котик 1980: 71). То есть в действительности оригинал письма Ленина – хранится в РГАСПИ, а под видом подлинника по свету путешествует «искусно выполненное факсимиле». Исследование оригинала и факсимиле это подтверждает: оригинал написан обычными орешковыми чернилами, а факсимиле – зелеными, потому что это в действительности перерисовка, хотя бы и крайне тщательная. И в очередной раз следует особенно сделать акцент на том, что для аргументированных выводов о подлинности рукописи какого-либо исторического деятеля следует производить сопоставление с подлинными рукописями конкретного автора, ну а в нашем случае – даже с подлинником того самого письма. Кроме того, при оригинале сохраняется и подлинный конверт – не конверт от чужого письма, а именно от того самого[[5]]. Илл.9 При факсимиле же – конверт от письма Немеца к Крупской, который подтверждает чешское происхождение факсимиле из семьи потомков адресата. То есть «искусно выполненное факсимиле» в определенный момент превратилось в подлинник ленинского письма и успешно продавалось, переходя от владельца к владельцу. Мы уже стали забывать о своем печальном открытии, как в 2022 году судьба позволила нам поставить опыт. Приехав для работы в Отдел рукописей Британской Библиотеки, мы также посетили ежегодную ярмарку London’s Rare Books Fair, в которой участвовала и венская фирма; так что как раз появился шанс обсудить судьбу «ленинской рукописи» с ее новыми собственниками. Однако они ответили: «Не знаем что у вас там еще есть в Москве в архиве, но у нас подлинность письма доказывается подлинным конвертом». Вероятно, так бы ответил любой владелец фальсификата. Представленные примеры показывают, что историк должен в высшей степени внимательно и даже придирчиво относиться ко вновь обретаемым рукописям выдающийся исторических личностей. Безусловно, фальсификация рукописей Ленина не носит массового характера как, скажем, автографов И. Сталина, однако вряд ли будет преувеличением утверждение, что фальсификация рукописей русских исторических деятелей представляет собой не эпизод из учебника по источниковедению, а актуальную и серьезную проблему исторической науки сегодняшнего дня. Иллюстрации: (01) Подлинник рукописи Ленина – Мандата Анри Гильбо, 1920. (02) Фальсификат рукописи Ленина – Удостоверение А. В. Луначарского. (03) Фальсификат рукописи Ленина – Письмо наркомпроду Крыма С. Д. Вульфсону. (04) Оригинал подлинной телеграммы С. Д. Вульфсону в архиве Ленина. (05) Фальсификат рукописи Ленина – Предписание А. Б. Халатову. (06) Подлинное предписание А. Б. Халатову в архиве Ленина. (07) Фальсификат рукописи Ленина – музейный муляж письма А. Немецу. (08) Подлинник письма Ленина А. Немецу 1911 года в архиве Ленина (09) Подлинный конверт письма А. Немецу в архиве Ленина. (10) Сообщение о подарке Густавом Гусаком письма А. Немеца в газете «Известия», 15 февраля 1979 года. Библиографический список ОР РНБ. Ф. 1000. Д. 1957–69. Л. 1–1об. РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 2773. Л. 1–3. РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 10246. Л. 1. РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 12115. Л. 1. Гильбо 1924 – Гильбо А. Владимир Ильич Ленин: Описание его жизни. Л., «Прибой», [1924]. Дружинин 2023 – Дружинин П. А. Фальсификация рукописей Анны Ахматовой как актуальная проблема текстологии // Сюжетология и сюжетография. 2023, № 1. С. 26–68. Ежек, Котик 1980 – Ежек А., Котик О. По следам утерянного письма В. И. Ленина // Коммунист. М., 1980. № 2. С. 65–71. Краснобородько 1987 – Краснобородько Т. И. Несостоявшееся открытие // Литературная газета. М., 1987. № 11, 11 марта. С. 6. Ленин 1970 – Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Изд. 5-е. М., 1970. Т. 50, 51. Новые поступления 1968 – Новые поступления в отдел рукописей (1952–1966): Краткий отчет / Гос. публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. М., Книга, 1968. Передача 1979 – Передача ценного исторического документа // Правда. М., 1979. № 38, 7 февраля. С. 1. Передача подлинника 1979 – Передача подлинника письма В. И. Ленина // Известия. М., 1979. № 40, 15 февраля, вечерний выпуск. С. 1. Протоколы 1933 – Протоколы Х Съезда РКП(б). М., Партиздат, 1933. Советско-чехословацкие отношения 1984 – Советско-чехословацкие отношения, 1977–1982: Документы и материалы. М., Политиздат, 1984. Refrences Druzhinin P. A. Falsifikatsiya rukopisey Anny Akhmatovoy kak aktualnaya problema tekstologii. In: Studies in Theory of Literary Plot and Narratology, 2023. № 1. P. 26–68. Ezhek A.. Kotik O. Po sledam uteryannogo pisma V. I. Lenina. In: Kommunist. 1980. № 2. P. 65–71. Gilbo A. Vladimir Ilich Lenin: Opisaniye ego zhizni. Leningrad, «Priboi», [1924]. Krasnoborodko T. I. Nesostoyavsheyesya otkrytiye. In: Literaturnaya gazeta. Moscow, 1987. № 11. 11 March. P. 6. Lenin V. I. Polnoye sobraniye sochineniy. 5 ed. Moscow, Politizdat, 1970. T. 50. 51. Novyye postupleniya v otdel rukopisey (1952–1966): Kratkiy otchet / Gos. publichnaya biblioteka im. M. E. Saltykova-Shchedrina. Moscow, Kniga. 1968. Peredacha podlinnika pisma V. I. Lenina. In : Izvestiya. Moscow, 1979. № 40. 15 Febr. P. 1. Peredacha tsennogo istoricheskogo dokumenta. In: Pravda. Moscow, 1979. № 38. 7 Febr. P. 1. Protokoly 10-go S’ezda RKP(b). Moscow, Partizdat, 1933. Sovetsko-chekhoslovatskiye otnosheniya, 1977–1982: Dokumenty i materialy. Moscow, Politizdat, 1984. [1] ОР РНБ. Ф. 1000. Д. 1957–69. Л. 1–1об. [2] РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 10246. Л. 1. [3] РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 12115. Л. 1. [4] РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 2773. Л. 1–2; выражаем искреннюю признательность сотрудникам РГАСПИ – М. С. Астаховой, Ю. С. Беляковой, Н. М. Волхонской. [5]  РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 2773. Л. 3. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Вышел №4 за 2023 год журнала «Историческая Экспертиза» – научного профессионального издания исторического сообщества Первый номер вышел в 2014. С 2015 года ежегодно выходило четыре номера. Объем каждого номера ок. 25 авторских листов. В редколлегию и редакционный совет входят видные историки из России, Молдовы, Европы и США. Все статьи рецензируются. Основная тема 3 номера журнала, как и вышедших ранее – исследования памяти (глобальная память, национальная память, семейная память). Кроме того, представлены рубрики: «Репрессии в семейной памяти», «Киевская Русь в исторической памяти», «Концепты исторической мысли», «Как это было на самом деле», «Кино и историческая память», «Актуальное интервью». В рубрике «Время историка» представлены интервью с известными историками, исследователями в области памяти. Большое внимание, как и прежде уделяется рецензированию исторической литературы. Скачать новый выпуск журнала «Историческая Экспертиза» можно на сайте ИЭ – в разделе «Архив выпусков», или нажав на кнопку "Скачать новый выпуск". "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

К.Ю. Ерусалимский О происхождении Святой Руси Konstantin Erusalimskii Origins of the Saint Rus Сведения об авторе. Ерусалимский Константин Юрьевич, д.и.н., доц., проф. Центра “Res Publica” Европейского университета в Санкт-Петербурге. kerusalimskiy@eu.spb.ru Corresponding author. Konstantin Erusalimskii, Doctor of history (Doctor of historical sciences), Docent, Prof. at the Department of Political Science of the European University at St. Petersburg. kerusalimskiy@eu.spb.ru Аннотация. Идеологема Святой Руси интерпретирована в контексте дискуссии о первых упоминаниях в России темы святости земли, народа, власти и церкви. Все шесть ключевых источников, в которых Святая Русь выступает впервые, относятся к концу XVI – началу XVII в. (поэма Максима Грека, «История» и послания князя Андрея Курбского, записи песен Ричарда Джеймса, диалог Годуновых в передаче Исаака Массы, интерполяция в позднем списке старца Филофея Василию III, Голубиная книга). Попытки найти более древние проявления святости земли на Руси, в русских землях и в Русском государстве не могут не вызывать сомнений, поскольку провозглашение святости является прерогативой высшей духовной власти и тесно связано с историей восточного христианства. Моментами возникновения идеологемы Святой Руси, прямо не связанными между собой и отразившими несходные представления авторов, признаны сочинения кн. А.М. Курбского 1569-1583 гг. и учреждение патриаршества в России 1589 г. Ключевые слова: Святая Русь, русская духовность, русский фольклор, князь Андрей Курбский, патриаршество в России Keywords: Saint Rus’, Russian soul, Russian folklore, Prince Andrei Kurbskii, Russian Patriarchate Abstract. The ideologeme of Holy Russia is interpreted in the context of the discussion of the first references in Russia to the theme of the holiness of the land, people, power and Church. All six key sources in which Holy Russia appears for the first time belong to the end of the 16th - beginning of the 17th century (the poem of Maxim the Greek, the “History” and epistles of Prince Andrei Kurbskii, the records of Russian songs by Richard James, the Godunovs’ dialog recorded by Isaac Massa, interpolation in the late copy of starets Filofei to Basil III, and the Verse about the Book of the Dove). All attempts to find more ancient manifestations of the holiness of the land in Russia, in the Russian lands and in the Russian state cannot but be doubted, since the proclamation of holiness is the prerogative of the highest spiritual authority and is closely connected with the history of Eastern Christianity. Two moments of the emergence of the ideologeme of Holy Russia, which are not directly related to each other and reflecting different ideas of the authors, are the writings of Prince A.M. Kurbsky ca. 1569-1583 and the establishment of the patriarchate in Russia in 1589. Молитва за Святую Русь, вознесенная патриархом московским и всея Руси Кириллом на литургии 25 сентября 2022 г. в Александро-Невском скиту недалеко от новомосковского Переделкина, содержит два прямых упоминания объекта почитания: (I) «Господи Боже сил, Боже спасения нашего, призри в милости на смиренныя рабы Твоя, услыши и помилуй нас: се бо брани хотящия ополчишася на Святую Русь, чающе разделити и погубити единый народ ея». (II) «Исполни нас яже в Тя веры, надежды и любве, возстави паки во всех странах Святой Руси мир и единомыслие, друг ко другу любовь обнови в людях Твоих, яко да единеми усты и единем сердцем исповемыся Тебе, Единому Богу в Троице славимому. Ты бо еси заступление, и победа, и спасение уповающим на Тя и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь» (ПР 2022). Казалось бы, предмет веры и молитвенной защиты не нуждается ни в объяснении, ни в мыслительной археологии. Впрочем, в сознании защитников Святой Руси и молитвенных заступников должен возникать хоть какой-то референт. Нет государства, называемого Святая Русь. Нет и не может быть единого народа государства, которого на картах нет. Может ли быть без дополнительных усилий понятно, что названо в молитве всеми странами Святой Руси? Единый святорусский народ, если прямо следовать подобной логике и этике, проживает в различных странах, при этом все они объединены в Святую Русь. Принятие в качестве догмы, что Святая Русь одним народом объединяет не менее двух неназванных в молитве стран, заставляет обратиться к ведущейся уже многие годы дискуссии об интеллектуальных и духовных истоках самого сакрального термина Святая Русь. В январе 2024 г. за отказ читать эту молитву извержен из сана настоятель храма Святой Троицы в Москве. В эфире вослед зазвучали вопросы о том, насколько сомнения в существовании Святой Руси справедливы. Если молитва служит своеобразным клишированным пропуском к занятию должности и в этом смысле является формальным знаком лояльности, то все дальнейшие сомнения не имеют смысла. Обращение в прошлое за истоками Святой Руси не призвано, в свою очередь, упрочить дух молящихся за Святую Русь или, наоборот, сорвать с молитвы покровы и вскрыть бездну фантазии духовных элит. Вместе с тем смысловые пласты словоформ, соединенных названным образом, относятся, очевидным образом, не к незапамятной древности, а к эпохе, когда в источниках существовало самоназвание государственного образования Русь. Святость той Руси ничем и никем до сих пор не удостоверена. Нет ни одного источника, который бы позволил говорить о том, что в или на Руси кто-то говорил или думал о Святой Руси. И очевидно, никто ни за какую за Святую Русь там не молился. Когда и как возникла эта форма? Что она подразумевала? Почему запоздала к моменту существования исторической Руси? Кто и с какой целью впервые заговорил о Святой Руси? *** Обращение к категории Русской (Руской) земли позволяет выявить некоторые особенности формирования «религиозного социального» в московской культуре XVI в. В связи с этим интерес представляют поздние рефлексы этого термина, бытование сказаний и повестей, мобилизационные дискурсы (воззвания, речи, видения и т.п.), бытование идеалов земли при посольском обмене с партнерами и особенно – с ближайшими соседями. Вряд ли оправдан взгляд на посольский дискурс как на источник более точный по сравнению с летописями или индивидуальной рефлексией авторов уровня кн. А.М. Курбского, Ивана Тимофеева или Сильвестра Медведева: в задачи посольского ведомства входило в равной мере прагматичное ведение дел, прибавление новых титулов и титульных определений к имени господаря и устранение из актуальных дискурсов оскорбительных и травматических форм при помощи войны, церемониальных споров и искусственно организованного забвения (damnatio memoriae) (Keenan 1967; Ерусалимский 2006). В качестве носителя идеи (или идей) коллективной солидарности неоднократно изучался термин Русская земля. У него нет стабильных географических референтов. В домонгольский период его значения не охватывают все русские земли, а локализуются в зависимости от контекстов в ее центральных частях, близких к Киевскому княжеству Рюриковичей и Поднепровью. В наименьшей степени он характеризует территориальное этническое сообщество. Сравнивая бытование этнических («племенных») идентификаций с тем, как в русских летописях применяется термин Русская земля, можно было бы считать Русь состоявшейся христианской нацией, а ее народ – народом Русской земли (Насонов 2002; Котляр 1976; Мельникова, Петрухин 1989; Кучкин 1995; Ведюшкина 1995; Котышев 2006; Вилкул, Николаев 2020; Halperin 2022). Карл-Фердинанд Вернер, Фриц Гщницер, Райнхарт Козеллек и Бернд Шёнеман, авторы монографического исследования «Народ, нация, национализм, масса», выполненного в рамках «Словаря основных исторических понятий» в конце XX в., приписывают основную роль в становлении христианских наций имперской и высшей церковной власти, добившимся легитимации нового национального языка благодаря объединению политико-этнических лексем античности и библейской книжности: «Если сначала император был единственным источником легитимации в вопросах ранга, подобающего тому или иному народу и властителю, то теперь на Западе эту функцию наряду с ним и даже вместо него стал исполнять римский епископ». И далее: «Папа сыграл важнейшую роль в обращении арианских народов (вестготов, лангобардов) и язычников (англосаксов, позже – хорватов, венгров, поляков) и легитимировал их ранг автономных христианских народов и королевств, последствия чего сохраняются до сегодняшнего дня» (СОИП 2014: 380-381 (автор раздела – К.-Ф. Вернер)). Было бы логично продолжить данный ряд концепцией возникновения церковно-политической нации Русская земля благодаря утверждению христианизированной княжеской власти Рюриковичей из скандинавской руси среди местных этносов Восточной Европы и общей для региона исторической памяти, сформированной при активной поддержке православной церкви и епископального интеллектуализма. Однако Русская земля, даже учитывая множество ее упоминаний в источниках, не стала самоназванием государства и рамочным названием для русской нации. Вокруг этого термина вплоть до модерной эпохи не возникло интеллектуальных усилий по его заселению и обустройству, обживанию и превращению в предметную данность. Возможно, и авторы «Словаря основных исторических понятий» поддерживают этот ход мысли, одна из причин выработки модерной концепции нации в появлении в Европе институтов представительства, поскольку именно европейские парламенты брали на себя функцию выступать от лица наций и полноправно их воплощать перед монархами. В русских землях парламентско-представительные учреждения до конца XVI в. не возникли, но и в годы Смуты, а также после ее завершения не выступали перед властью от лица всей земли[1]. В отличие от ряда других христианских наций, в России не состоялся переход от не-модерных, в данном случае христианских, идентичностей к модерным. Точнее было бы говорить о том, что подобный переход произошел, но за пределами Российского государства, претендовавшего не меньше своих конкурентов на «Киевское наследство» (т.е. и на то, чтобы быть Русской землей). В связи с этим необходимо очертить перемены, происходящие в историческом самосознании русских земель XV-XVII вв.: 1) В качестве исходного наблюдения должно быть принято, что государства с самоназванием Русская земля к XV – началу XVI в. не существовало. 2) Невозможно выявить «этническую основу» в сообществах русских земель, где превращение в «своего» происходит независимо от «места рождения», «крови» и т.п. Русь не была населена народом русь, а этноним русские так и не стал сколько-нибудь весомым определением населения, охваченного церковно-политической нацией, именуемой Русская земля[2]. 3) Наименование Русская земля приобретает повсеместно в кириллической книжности – а также в латинских культурах – историческое значение. В Московском государстве отсылка к правам на Русскую землю с рубежа XV-XVI вв. имеет мобилизационный смысл, означая притязание великих князей московских на очищение своей будто бы исконной «господаревой отчины». 4) К XVI в. с приходом ряда новых самоназваний («Росїа», «Руское господарство» и др.) архаизм Русская земля теряет свои топографические очертания и одновременно наполняется семантикой богоспасаемой империи[3]. 5) Один из неизбывных парадоксов посольских исторических дискурсов: убеждение московских государей, что их власть распространяется не далее их «отчины» и не касается подлинных «отчин» их соседей, и в то же время – стремление править «всей вселенной» или «всей поднебесной»[4]. Категории Русская земля и русаки встречаются в XVI в. не только в исторических текстах, но и в таком актуальном языке, как дипломатический. Датских послов Клауса Урне «со товарищи» в ходе московских переговоров в апреле 1559 г. переводят, упоминая под властью царя «русаков», а также датских купцов, приходящих «в Рускую землю» в том же значении – то есть в землю царя и его подданных «русаков»[5]. Интересно, что в царском ответе А.Ф. Адашев «со товарищи» отвечают о межгосударственной торговле следующим образом: «А его б люди королевские потому же наши господарьства к Москве и в ыные наши господарьства ездили торговати безвозбранно»[6]. Слово «русаки» в ходу в Посольском приказе и встречается в одном ряду со словом «немцы» не только в переводах, но и для «внутреннего пользования» в значении также бытующего в этих текстах выражения «русские люди»[7]. Эпитет русский в посольском дискурсе имеет три несходных сферы значений. 1) Он маркирует претензию московских государей на «Киевское наследство», и в этом качестве его территориальный референт охватывает к 1560-м годам Поволжье вплоть до Каспийского моря, на юге и западе Киев, Волынь, Полоцк, Витебск и др. (Pelenski 1998; Khodarkovsky 2004; Филюшкин 2004). 2) Он определяет сообщество православных христиан, в которое может вступить человек любого происхождения, приняв крещение. Наиболее прямолинейно эту мысль выражает Иван Грозный в полемике с римским посланником Антонио Поссевино. Он сравнивает «русскую веру» с «рымской» и уточняет наиболее спорный вопрос: «И мы веру держим истинную хрестьянскую, а не греческую»[8]. 3) Он относится к «нашему обычаю», «языку прямому московскому», и в этом смысле очерчивает круг «культурных» различий «своего» и «чужеземского»[9]. Во всех этих коннотативных группах эпитет «русский» обозначал предмет притязаний, а не сложившуюся практику словоупотребления, признанную, например, Речью Посполитой, Константинопольским патриархатом и носителями других русских языков и других русских обычаев. Исконность русского как греческого и православного в Москве толковали как более древнее состояние, чем империи, в том числе (Святая) Римская. Рим не установлен Богом, а был империей, современной Воплощению Бога, и ход мысли псковского старца Филофея о переходе Римского царства не направлен на то, чтобы выстраивать оптимистический сценарий. Упоминание Рима в России начала XVI в. связано с образом ветхости в противовес исконности и извечности. С одной стороны, Русская земля, как вселенская империя в вотчинном самосознании московских государей, признает равенство себе только двух современных империй – Рима Ветхого (Священной Римской империи) и Рима Нового (Османской империи). Ветхий, Новый и Последний Рим – это и одна перемещающаяся империя, и единство христианских учений, в первых двух случаях поверженных. Но в то же время это единство доказывает преходящий и временный характер, хрупкость любой империи. В текстах того времени учения о Третьем Риме, Новом Израиле и доктрина translatio imperii существуют параллельно, только изредка пересекаясь. Посольский церемониал озвучивает их и обеспечивает им то единство, которое недостижимо, если читать только то, что написано в посольских книгах, исторических текстах, посланиях и чинах. Тексты служат лишь путеводителем по пространству кремлевской визуальной репрезентации, которое к середине XVI в. было насыщено имперской сотериологией и эсхатологией (Nitsche 1987; Raba 1995; Rowland 1996; Синицына 1998; Ерусалимский 2021). С другой стороны, право московских государей XVI в. на «свои» земли имеет иное хронологическое измерение. В отличие от имперской доктрины, государи на Руси правят больше 600 лет, они извечные господари: «Господарю нашему царское имя Бог дал от прародитель его, а не чюжое, а не от колких лет господари наши господарили – болши штисот лет. И что Бог дал господарем нашим, и то у господарей наших хто может отняти? А и папину послу Антонью Посевинусу то ведомо, что господаря нашего прародителей и его грамоты у папы и у цесаря с цесарским именованем есть. А коли господарь ваш не велел нашего господаря царем писати, и господарь наш для покою хрестьянского не велел себя царем писати. А которого извечного господаря, как его ни напиши, а ево господаря во всех землях ведают, какой он господарь!»[10]. Восходя к истокам, искомый статус или право наделяется «искони вечной» неизменностью, постоянством и получает абсолютное оправдание тем, что существует «изначала», «от прародителей», «по прародителей обычаю», «по старине», «из давних лет», «за много лет» (СИРИО. Т. 129). Исконность для христианского сознания прямо соотносится с понятием богоустановленного постоянства. Достаточно того, что евангельское чтение Пасхальной литургии в древнерусском апракосе начинается словом «искони» из Ин. 1:1 (Алексеев 1999: 15, 145). Посольское представление о вечности государства обращено также в будущее: «Такожде, приехав, и царь Шигалей здравствует господарю: - Буди, господарь здрав, победив съпостаты и на своей вотчине на Казани в векы» (ПСРЛ. Т. 13: 220)[11]. Из этой дипломатической перспективы не вполне правомерна «пессимистическая» интерпретация слов Филофея о том, что четвертому Риму «не бывать». Допуская вслед за П. Ниче учительный подтекст этих слов и содержащийся в них призыв очиститься от грехов, мы тем не менее считаем, что оптимистическая интерпретация «Росии» как праведного христианского царства заложена в тех же самых словах, однако интенциям самого старца Филофия она, конечно, не отвечала. Соединение regnum (царства) и sacerdotium (священства) в той православной традиции, которая сформировалась к XVI в. в русских землях, было невозможно, поскольку царства (т.е. империи) считались по своей природе тленными и преходящими, тогда как божественная природа духовной власти не подвергалась сомнению светской властью, а лишь присваивалась как право на свою землю. Сакральность права не вела вплоть до конца XVI в. к сакральности самой земли. В канун утверждения патриаршества в Российском царстве в 1589 г. учение о России как Третьем Риме впервые звучит в официальной посольской документации как сугубо оптимистическое выражение доктрины наследования империи и церковного престола, а вскоре после этого в поздней редакции послания Филофея Василию III появляется в виде интерполяции образ Великой и Святой Росии. За идеей, по всей видимости, кроется практическое административное решение, вызванное стремлением московских властей переманить патриарха из Царьграда в Москву. Для этих целей и понадобилось поменять схему «наследования» царства диаметрально на 180 градусов и из эсхатологического поучения смастерить заманчивую картину цветущей исконной империи. К 1620-м гг., когда в Москве неоднократно прозвучали высказывания о Святорусской земле, Святая Русь мыслилась близкими к посольскому ведомству интеллектуалами как одновременно Третий Рим или Второй Рим (т.е. буквально – Новый Царьград) и как Новый Израиль. В послании от лица патриарха Филарета Никитича шаху Аббасу, составленном в начале 1625 г. кн. С.И. Шаховским, Москва названа «Великопрестольнейшим словенскаго языка Новым Израилем, Вторым Римом... прекрасно цветущим... градом Москвой» (Кінан 2001: 209-210). Формула обновления Израиля и Рима была к тому времени принята и допустима на межгосударственном уровне в переписке с нехристианским государством – впрочем, в христианском контексте, поскольку царь и патриарх выступили этим письмом против иезуитов в Персии и выражали надежду на обращение шаха в православие. Его в духе той же этикетной традиции призывают стать «вторым Владимиром» и «древним Константином». Это приравнивает Израиль и Второй Рим еще и к Киеву. Наряду с великими христианскими правителями прошлого в послании упоминается их народ: «Приими веру, ея же благоверный великий князь Владимер многими снисканями изыскав и возлюби паче всех вер и приат от Карсунскаго епископа святое крещение в купели во имя Отца и Сына и Святого Духа в три погружения... и крести неисчитаемыя тьмы народа!» (Кінан 2001: 211)[12]. Как установил Э.Л. Кинан, этот отрывок близко цитирует обращение патриарха Гермогена к королевичу Владиславу Ваза в послании, в котором московский патриарх призывал польского наследника принять православие и спасти Московское царство. В начале XVII в. подобные представления стали стереотипными. Православное царство символически наследовало Святой земле и сакральному царству, а населено было принявшими при Владимире Великом в Киеве «неисчитаемыми тьмами народа». *** Помимо многократно изучавшейся идеологемы Святорусская земля / Святорусское царство / Святорусская империя князю Андрею Михайловичу Курбскому принадлежит букет загадочных словоформ и категорий – загадочных, если смотреть на них с точки зрения московской культуры XVI в. и более поздних времен. Ко многим из них, в том числе и к таким «русским» на слух, как народ, язык, земля, необходимо подбирать значения посредством переводных произведений и глосс к ним в рукописях из книгописной мастерской кн. А.М. Курбского. Источники ярких категорий из его сочинений «произволение люду вольного [глосса: свободного]» (ср. у Цицерона “consensus populi liberi”), «община [глосса: все царство]» или «вещь общая» (ср. “res publica”) и т.п. обнаруживаются не в повседневном или даже ученом языке Московской Руси, а в языковых и культурных реалиях Речи Посполитой и Европы эпохи Ренессанса (подробнее см.: Ерусалимский 2018)[13]. Народ в тезаурусе Курбского приближается по значению к политическому единству и выступает, например, в выражении «всем царем и народом християнским» (дат. п.) из Третьего послания Ивану IV, как политическое единство или часть территориально-государственной общности. Это предположение находит также подтверждение в переводе Paradoxa Цицерона, где Курбский передает лат. exteris nationibus словосочетанием «окрестным народом»[14]. Оппозиция народ – людие, заложенная в языке московских летописей, не характерна ни для переводов, ни для «Истории о князя великого московского делех» А.М. Курбского. Переводной «Новый Маргарит» содержит в равной степени понятия «народ» и «людие», встречаются здесь и такие понятия, как «народ людский» с пояснением «человеческий» или «народ человеческий», «род человеческий» (NM. Bd. 1. Bl. 98, 98v, 100v; NM. Bd. 2. Bl. 198. Anm. g). На первый план в данных случаях выступает универсализм человечества, христианское понимание всех людей на земле и всех, кому предопределено «от Христа спастися». В «Истории о князя великого московского делех» (завершена в эмиграции около 1581-1583 гг.) людьми и народом Курбский называет то московских православных христиан, то представителей других государств и конфессий. Например: о мусульманах: «И так того народу измаителского мало за Волгою осталося едва пят тысящей военных людей» (Ерусалимский 2009. Т. 2. С. 115 (л. 54))[15]; о жителях Речи Посполитой: «А издавна ли тые народы и тые люди нерадиви и немилосерды и так зело о их языце и о своих сродных? Но воистинну, не издавна, но ново!» (СК. Л. 56 об.); о ливонских немцах: «и самого онаго храбраго мужа и славнаго в их языцех иже воистинну последняго и защитника и надежду лифлянского народу Алексея Адашева пахолик [глосса: слуга] жива поимал» (СК. Л. 63); об одном из «даров Духа» Феодорита Кольского: «приводити от нечестия и ото многолетного древняго неверия в веру Христову поганские народы» (СК. Л. 126 об.). В том «Симеон Метафраст» включено житие мученика Георгия, в котором «люд» и «народ» взаимно уравниваются глоссой: «Сие повеление воини егда прияша, коликою возмогли скоростию, поидоша с последующим великим множеством люду [глосса: народу], да что сотворенно или что будет, да узрят»[16]. Похожие конструкции можно встретить в польско-литовских сочинениях современников Курбского, в их числе – в тех, которые получили известность в России[17]. Во многих случаях Курбский говорит о «народе» как о горожанах, или как о мирных жителях в противопоставление военным, или как о «всем народе», «целом народе», «всенародных человеках», «простом всенародстве» без явной социальной и конфессиональной спецификации (Ерусалимский 1999; Хорошкевич 2001). Необычным для российского самосознания является формулировка Сборника Курбского: «Се декрет [глосса: таковое усуждение або повеление] знамяните произведен от вселукаваго сонмища ласкателей грядущим родом на сромоту вечные памяти и уничижение рускому языку!» (СК. Л. 72 об.). Понятие «язык» встречается в этом случае в том значении, которое близко к зафиксированному в «Слове о законе и благодати» или Суздальской летописи (под 6751 г.). Старший современник кн. А.М. Курбского Франциск Скорина также использовал это выражение, характеризуя свое происхождение и формируя особую «русскую» аудиторию читателей своего перевода Библии (Plokhy 2006: 113–114). Князь Андрей Курбский ознакомился с Библией Скорины еще до побега из России, но понятие русский язык использовал в том значении, которое обнаруживается у Скорины, - лишь в сочинениях, написанных за уже пределами России. В «Новом Маргарите» Курбского противопоставление языка и народа нарушается – встречаются, например, толкование-пояснение «языцы» к слову «народы» (NM. Bd. 1. Bl. 111v. Anm. b). В библейских цитатах «Истории» появляется дихотомия народа христианского и языков, в которой народ занимает место Русской земли, а под языками понимаются мусульманские царства Казанское, Астраханское, Крымское, а также Нагайская орда (СК. Л. 52 об.–53. Цит. из Пс. 80.15). Это, в целом, не противоречит тому, как в «Истории» язычники, мусульмане и лютеране противопоставлены подлинным христианам[18], которые в ряде случаев идентифицируются Курбским как «народ христианский» (СК. Л. 52 об.–53). И все же языковая и культурная среда, к которой относятся тексты Сборника Курбского, видимо, гораздо менее связана с московскими реалиями, чем принято думать. Поиски «полонизмов» в поздних сочинениях кн. А.М. Курбского в основном охватывают словоформы, которые не удается зафиксировать в московских текстах XVI в. Однако при этом не учитывается омонимичность многих форм в западных и восточных славянских языках. В Третьем послании Ивану Грозному Курбский обращается к событиям 1578 г., и здесь Святорусская земля появляется в общем контексте с ее народами – сынами русскими: «Гетмани же лятцкие и литовские еще ани начинали готоватися сопротив тебе, а твои окаянные воеводишка, а праведнейше рекше калики, ис-под крестов твоих влачими в чимбурех, зде, на великом сойме, иде же различные народы бывают, ото всех подсмеваеми и наругаеми, окаянныи, на прескверное и вечное твое постыдение и всея Святоруския земли, и на посрамощение народов – сынов руских» (ПИГАК 1993: 110 (л. 145-145 об.)). «Народы» в данном случае ближе всего к полонизму, который, как говорилось выше, встречается у современников А.М. Курбского в значениях, насыщенных религиозной идентификацией и идеей благородства крови. В отличие от московских посольских реалий, «различные народы» в послании князя-эмигранта могут пониматься как общности различных регионов Речи Посполитой. Это «народы», один из которых – «сыны руские». Другие названы выше в характеристиках противостоящих царю гетманов – ляхи и литвины, то есть «народы» Короны Польской и Великого княжества Литовского. Значит ли это, что Курбский был сторонником идеи «трех народов» Речи Посполитой? Концепция «благородной нации» находит подтверждение в Третьем послании Курбского Ивану Грозному. Народы, по его мнению, имеют представительство на сейме, что равнозначно утверждению о том, что народы состоят из правоспособных выборщиков и депутатов. При этом «сыны русские» должны, как он считает, стыдиться поступков московского царя перед польско-литовским сеймом. «История» Курбского показывает, как русские превращаются в политический народ, обретая и в каком-то смысле создавая себе суверена – царя, и как затем суверен отказывается от своего народа и превращается в тирана. Это обращает его к мысли о том, что царская миссия, в случае если Иван IV не покается и не вернется на «узкий путь» христианского правления, перейдет на кого-то еще. Стыд, который испытывают «сыны русские» за своих дурных воевод, приведет русский народ к другому покровителю Русской земли. Единство двух половин Руси не было в сознании людей второй половины XVI в. наследием «реального прошлого». Прошлое служило источником для идентичностей, и часто весьма далеких от тех, которыми мыслили и жили люди прошлого. Одна из них – единство всего православного русского мира. Эта идея возникла у польских хронистов в связи с тезисом о православии как основании русского этнического единства. В религиозной плоскости оживленный интерес к этой идее проявили рутенские интеллектуалы в связи с подготовкой полного текста Библии на славянском языке. С целью раздобыть список Библии в 1561 г. в Москву отправился архидьякон Исайя Каменец-Подольский. Он связывал свою миссию с планами издания, рассчитанного на «наш» литовский русский народ, московский русский народ и все православное христианство (Torke 2003: 90). Исайе привелось попасть в Москве под подозрение в шпионаже и провести несколько лет в тюрьме. Только ли случайностью является тот факт, что инициатор поисков Библии в Москве в своей «Жалобе», написанной им предположительно в заключении, продемонстрировал знакомство с Первым посланием А.М. Курбского Ивану IV или очень похожим на него текстом? При этом совпадения с тем же посланием Курбского, но в других фрагментах, обнаружены в послесловии к Львовскому Апостолу Ивана Федорова, осуществившего издание Острожской Библии, а из послесловия к Апостолу Курбский, наиболее вероятно, заимствует цитату для переработанной версии своего Первого послания в сборнике «История о князя великого московского делех». Сознание того, что Русская земля временно разделена на «тамошнюю» и «здешнюю» было характерно и для М. Стрыйковского, пользовавшегося покровительством православных князей Слуцких (Ерусалимский 2008). Сборник, включавший «Историю» и послания Курбского царю, сформировался в последние три – четыре года жизни князя. При этом подготовка Острожской Библии уже шла в момент написания Третьего послания. Князь К.К. Острожский обращался Библией к «сыновьям» восточной церкви, принадлежащим «русскому народу». По отношению к русскому народу Острожский занял позицию, отведенную в «Истории» Курбского царю: магнат создал легенду о своем происхождении от Владимира Святославича и его потомка Даниила Романовича (Соболев 2001: 32–33; Яковенко 2002: 232–269)[19], принял на себя руководящую и покровительствующую миссию в отношении православных (Kempa 1997), в Турове, Владимире, Слуцке возникли первые русские школы кн. Константина-Василя Острожского и кн. Юрия Слуцкого (Мицько 1990). В предисловии к Острожской Библии намечена идея translatio sacrae от московского царя, давшего согласие на вывоз Библии из Москвы, что согласуется и инициативами князя по переносу в Острог Константинопольского патриархата в 1580-е годы (Krajcar 1969; Gudziak 2001: 119–142; Plokhy 2006: 177–181). Князь Андрей Курбский, как сотрудник князя Константина-Василя Острожского в этот период, был, должно быть, причастен к созданию его нового религиозно-политического образа. Впрочем, князь Андрея не во всем поддерживал князя Василя-Константина и видел опасность в веротерпимости, процветавшей при дворе Острожского. Даже если отношения между князьями не были слишком теплыми, Курбский неоднократно гостил в имениях своего патрона и на закате жизни считал свои учительные обращения к нему первостепенным свидетельством своей борьбы за православие. *** Как показано А.В. Соловьевым, впервые у Курбского встречается категория Святорусская земля (Соловьев 1927: 91. Примеч. 2). Позднее похожее выражение обнаруживается в песнях начала XVII в., которые А.В. Соловьев возводит к XIV в. (Soloviev 1954: 283–285)[20]. Попытка не может быть признана удачной: фольклорный авантекст изменчив не только от эпохи к эпохе, но и при каждом повторном произнесении, что неизбежно сказывается на его формулировках (см. также: Cherniavsky 1961: 102–104). Возможность возникновения Святой Руси М. Чернявский относит к периоду, последовавшему за Флорентийским собором, однако справедливо оговаривается, что до Курбского само определение не встречается (Cherniavsky 1961: 106-107). Концепции А.В. Соловьева и М. Чернявского принципиально расходятся: первый считает идентификат Святая Русь частью московской идеологии (Соловьев 1927), тогда как второй убежден, что Святая Русь возникает как «антицаристский, антигосударственный слоган» (Cherniavsky 1961: 110). При этом А.В. Соловьев и М. Чернявский убеждены, что А.М. Курбский пользуется принятой в Московской Руси формулировкой. Парадокс, однако же, заключается в том, что Святорусская земля встречается только в текстах, относящихся к «литовскому периоду» князя Андрея Михайловича, и данные тексты в составе Сборника Курбского попадают в книжную традицию не в начале XVII в., как пишет М. Чернявский, а во второй половине 1670-х годов[21]. Обычными для других частей литературного корпуса Курбского можно считать эпитеты «руский», «московский», «наш» применительно к «земле», «пределам» (БЛДР 2001: 510, 586). Та часть концепции Михаила Чернявского, которая призвана объяснить значение Святой Руси у А.М. Курбского, оказывается в семантическом вакууме. Этой судьбы не миновать, если искать значения Святоруской земли, Святоруского царства, Святоруской империи в современных Курбскому и более ранних источниках московского происхождения. Святая Русь в текстах Сборника Курбского возникает в противовес царю и его злым советникам. В этом смысле гипотеза М. Чернявского безупречна. Однако из нее не следует, что Святорусская земля противопоставлена царю на всех этапах его жизни: в «Истории» и посланиях кн. А.М. Курбского Иван IV изображен как «некогда добрый», и нет оснований полагать, что Русь, с точки зрения Андрея Курбского, стала святой только после того, как царь испортился. В «Истории» «Святорусскому царству» равнозначна «Великая Русь» (РИБ. Т. 31: 217/4-11). Так кн. А.М. Курбский определяет не «Московскую, подчиненную Грозному Русь», как утверждает А.В. Соловьев (Соловьев 2002: 491). «Великой» Курбский называет домонгольскую и царскую Русь, и это позволяет пересмотреть устоявшееся в историографии понимание Святорусского царства или Святорусской империи как вневременного идеала, а также считать, что аналогия Святорусского царства со Священной Римской империей не является случайным совпадением (см. также: Калугин 1998: 180). «Земля» в текстах Курбского отличается от царства и империи тем, что имеет значение, близкое к современному нам понятию «государственная территория», и кроме того, это понятие восходит к древнерусской книжности и именует ту общность, которая в Московской Руси рассматривается как «государство» царя Ивана Васильевича. При этом в литовских сочинениях А.М. Курбского нет привычных для Московии понятий «государь» и «государство», если не считать трансляции чужих высказываний: льстивых слов царских приспешников, пыточного признания умирающего князя М.И. Воротынского и напоминания о поставлении Василия Темного на государство благодаря родственнику Курбского (РИБ. Т. 31: 261/2–4, 261/12–13, 288/23–24, 284/9–17). Возможно, расширяя круг интерпретации и прослеживая связи Святорусской земли с другими категориями в тезаурусе А.М. Курбского, удастся более точно представить ее семантические оттенки. Однако наиболее вероятно как раз то, что эта категория имеет творческое происхождение и искусственно соединяет в себе древнерусский идентификат, служащий противовесом относительно новому для русских земель понятию «государство», и имперский эпитет, возникший как частичная калька с лат. Sacrum Imperium Romanum при полной кальке Святорусская империя, Святорусское царство. Чтобы лучше оценить происхождение понятия Святорусская империя в сочинениях Курбского, нужно обратиться к волынско-польским контекстам деятельности князя. К. Мазур изучил понятия państwo, rzecz pospolita, ojczyzna в дискурсах Волыни и украинских воеводств Речи Посполитой. В сознании шляхты республикой была прежде всего сама шляхта в институтах, обеспечивающих ее свободы и политическое участие. В постановлении киевской шляхты 1572 г. понятием речь посполитая обозначается объединенное государство Польши и Великого княжества Литовского, но также и иное государство – Семиградье. В отношении Короны были использованы эпитеты светая и фалебная, характеризующие как отношение шляхты к своему новому подданству, так и этикетную норму (Mazur 2006: 230, 257). Князь Роман Сангушко, приняв булаву гетмана польного литовского, уверял короля, что речь посполитая для него “miła ojczyzna”, “rozkoszny a święty kraj prawie” (AKLS. T. 7. № 262 (21 мая 1568 г.); Plewczyński 1995: 52). Понятие святой и хвалебной речи посполитой согласуется с представлением Курбского о Русской земле как святой империи и речи посполитой одновременно. В современных Курбскому латино- и польскоязычных хрониках понятие «империя» применительно к Руси использовали Марцин Кромер, Матей Стрыйковский и Алессандро Гваньини[22]. Поиск русских источников Святой Руси продолжается в различных направлениях и приводит ко все новым гипотезам и догадкам, в основном развивающим выводы А.В. Соловьева. Впрочем, на этом пути исследователям приходится обращаться за помощью к неподтвержденным источниками презумпциям. Существование идеала святости земли в России XVI в. до кн. А.М. Курбского отстаивает в своих работах Б.Н. Флоря. По мнению исследователя, Курбского еще во Втором послании Вассиану Муромцеву печалила судьба покоренных православных царств и православного мира в целом. «Вся земля наша Руская от края до края» для князя оставалась последним оплотом православия, разрушаемым изнутри и подвергаемым нападениям из-за рубежей: «Этой картине упадка, запустения и угнетения в послании противопоставлялся образ “Святой Руси” - единственного оплота истинной веры». И далее: «У Курбского не вызывало никаких сомнений и то, что в походах на соседние государства царь служит миссии утверждения и распространения православия. Эти его взгляды получили четкое отражение в “Истории о великом князе Московском”, написанной уже в эмиграции, в среде, где такие взгляды никак не приветствовались» (Флоря 2009: 168-169). Самой словоформы Святая Русь во Втором послании Курбского Вассиану еще нет, но ход мысли характерен как раз для той среды, в которой развивалась доктрина единого автокефального православия, охватывающего все русские земли «от края до края». В этом отношении вопрос церковной иерархии Курбского не интересовал ни в до-эмигрантских сочинениях, ни в период жизни в Речи Посполитой. Неясно, почему, с точки зрения Б.Н. Флори, в среде, где жил князь Андрей Михайлович и где обращались его сочинения, «никак не приветствовалось» расширение границ православия. Завоевание Казанского и Астраханского ханств не вызвало в Короне и Литве негативных оценок, а война с Крымским ханством была частью повседневности южных рубежей Речи Посполитой. Как отмечает Б.Н. Флоря, кн. А.М. Курбский в Первом послании Ивану Грозному пишет слова: «всего лишен бых и от земли Божии тобою туне отогнан бых» (Флоря 2009: 171. Здесь в цитате реконструкция текста наша. См.: Ерусалимский 2018: 790). Сходные слова звучат в первых строках предисловия к «Новому Маргариту», составленному несколько лет спустя после Первого послания в эмиграции: «Изъгнанъну ми бывшу без правды от земли Божии, и в странъстве пребывающу между человѣки тяжкими и зело негостелюбными, и х тому в ересех разъличъных разъвращенъми» (БЛДР. Т. 11: 554-555. На сходные отрывки обращает внимание А.И. Филюшкин в комментарии к Первому посланию Курбского Ивану Грозному: Филюшкин 2007: 244-246). Речь идет в данном случае не о том, что Россия, в отличие от Короны Польской и Великого княжества Литовского, Божьей землей не является. Выражение Божья земля не имеет отношения к святости земли. О ересях и нарушениях свободы православных в России Курбский подробно говорит в своей «Истории». В то же время православие под властью Сигизмунда II Августа во взглядах кн. А.М. Курбского – не меньшее православие, чем в России. В обеих странах православие подвержено угрозам. По словам Третьего послания Курбского Ивану Грозному, князь не был причастен к польско-литовско-крымскому союзу против Москвы и отказался участвовать в походе на «на тую часть Руские земли, яже под державою твоею» (Филюшкин 2007: 415-418, 454-457). Российское государство («Царство Руское») и Русская земля под властью короля для Курбского – две части одного пространства. В Первом послании царю Курбский причисляет себя ко всем пострадавшим от царя: «Не радуйся о сем, аки одолѣнием тощим хваляся: разсеченныя от тебе у престола Господня стояще, отомщения на тя просят, заточенные же и прогнанные от тебе бес правды от земли, к Богу вопием день и нощь на тя» (реконструкция текста наша, см.: Ерусалимский 2018: 790). Ю.Д. Рыков, Инге Ауэрбах и А.И. Филюшкин обнаружили ряд параллелей к этим словам в Святом Писании. Среди них – отсылка к Второзаконию («И очистит Господь землю людей своих», Втор. 32:43) и Откровению Иоанна Богослова («доколе, Владыко святый и истинный, не судиши и не мстиши крови наша от живущих на земли», Отк. 6:9) (Филюшкин 2017: 266-267). В данном случае земля не названа Божьей, но упомянута в том же значении, что и выше в послании Божья земля. В «Новом Маргарите» уже в следующей фразе Курбский объясняет, что он называет Божьей землей: «А во отечестве, слышах, огнь мучительства прелютѣйши горящ и гонением попаляем люд хрестиянскый без пощажения. И лютость кипяща презѣлная на народ хрестиянскый, горшая, нежели при древних мучителех або при христоборных июдѣех» (БЛДР. Т. 11: 554-555). Выражение Божья земля у кн. А.М. Курбского выступает во всех этих случаях в значении «своя земля», «место рождения», «отечество». К сакрализации земли, а тем более России, как полагает Б.Н. Флоря, это выражение отношения не имеет. Все случаи использования словоформ Святорусская земля и т.п. в сочинениях Курбского никак не коррелируют с его устойчивой конструкцией Божья земля и семантической связи с ней не имеют (или эта связь нуждается в обосновании, которое ни в работах Б.Н. Флори, ни в других исследованиях поныне не приведено). Слова Курбского о народе христианском и противостоящих ему издревле мучителях (т.е. тиранах) и иудеях отражают взгляд эмигранта на древние истоки противостояния между православными, христианской общиной, которая и есть народ Русской земли, и римской имперской властью, а также иудейскими царями и иудеями-ортодоксами, преследовавшими Христа. Роль мучителя и иудеев выполняют в этой формуле царь Иван IV и иерархи московской православной церкви[23]. Не отступая от основных тезисов А.В. Соловьева, И.Л. Бусева-Давыдова со ссылкой на монографию Н.В. Синицыной о «Третьем Риме» и без дополнительных аргументов датировала Вторую редакцию послания Филофея Василию III, в которой по сравнению с Первой редакцией добавлены слова о «Святой Великой России», 1580-ми годами (Бусева-Давыдова 2012: 334)[24]. Эта датировка, призванная удревнить идеологему Святой Руси, является плодом недоразумения. Один из списков Второй редакции послания Филофея сохранился в рукописи ОР РНБ, собр. М.П. Погодина № 1582, датируемой началом XVII в. Возможно, номер рукописи в собрании заставил исследовательницу перенести искомую дату, поскольку никаких аргументов в пользу датировки «1580-е гг.» И.Л. Бусева-Давыдова не привела. Трудно принять и ряд других наблюдений исследовательницы. По словам И.Л. Бусевой-Давыдовой, аналогия Святой Руси и Священной Римской империи наталкивается на несходство употребления прилагательного святой и латинского sanctus: «Однако по-русски слова “святой” и “священный” отнюдь не тождественны: священное – то, что освящено, а святое – то, что освящает. Святое безусловно выше священного и является его истоком (“святая Троица”, но не “священная Троица”)» (Бусева-Давыдова 2012: 333). Это семантическое различение, само по себе дискуссионное с точки зрения его хронометража и применимости к источникам различного происхождения, наталкивается на тот очевидный факт, что никто ни в Российском государстве при жизни кн. А.М. Курбского, ни в русских землях Короны Польской и Великого княжества Литовского, где главным образом и протекала жизнь князя в эмиграции, не называл Священную Римскую империю священной. В России чаще всего использовался местный конструкт – Немцы. В кириллических языках Речи Посполитой бытовало название Святая Римская империя, и в этом отношении никакого расхождения между Свято-Русской империей в сочинениях кн. А.М. Курбского и самоназванием центральноевропейского государства не было и не могло быть. Еще одно наблюдение И.Л. Бусевой-Давыдовой касается того сравнения, которым кн. А.М. Курбский уподобил врагов советника Ивана Грозного, благовещенского попа Сильвестра, детенышам ехидны: «Понеже у них в землѣ уродились таковые лукавые презлые ехиднины отроды, уже у матери своей чрево прогрызли, сирѣчь земли Святоруские, яже породила их и воспитала, воистинну на свою беду и спустошенье!» (реконструкция текста наша на основе чтений, приведенных в издании: Курбский 2015: 126 (л. 72 об.-73)). По мнению исследовательницы, в данном фрагменте «...именование России святорусской землей несет явственный фольклорный оттенок (мать-земля), а Курбский употребляет его, чтобы подчеркнуть не только крайнюю аморальность противников (убийство матери), но и кощунственность их деяния (мать-святая)» (Бусева-Давыдова 2012: 334). Как уже отмечалось в комментарии к изданию «Истории» кн. А.М. Курбского 2015 г. к указанному отрывку, образ ехидны с подобными мотивами заимствован из книжной традиции византийского «Физиолога», а следовательно, ни о каком его «явственном фольклорном оттенке» говорить не приходится (Курбский 2012: 647. Примеч. 72 об.-6 (авторы – В.М. Лурье, Д.И. Антонов, К.Ю. Ерусалимский)). Ошибочно и приведенное после этого в статье И.Л. Бусевой-Давыдовой рассуждение о датировке списков Полной редакции «Истории» кн. А.М. Курбского первой третью XVII в., почерпнутое из ремарок А.А. Цехановича и многократно опровергнутое в научной литературе: самые ранние списки Полной (или Пространной) редакции «Истории о князя великого московского делех» относятся к концу 1660-х – 1670-м гг. (Рыков 2021: 127-132; Ерусалимский 2009. Т. 1: 91-95). М.В. Дмитриев в серии сходных по содержанию публикаций развивает тезисы А.В. Соловьева о Святой Руси, будто бы проявившейся в литературном образе «светлой Руси». Охарактеризовав дискуссию М. Чернявского с А.В. Соловьевым, М.В. Дмитриев пишет: «Так или иначе, вопрос о времени появления дискурса “Святой Руси” не решен. Появилась ли она [в] третьей четверти 16 века под влиянием текстов Курбского или Курбский заимствовал ее из культуры своего времени, сблизив с понятием “Священная римская империя”, сказать пока невозможно. Тем не менее, трудно отрицать, что если не самый термин “Святая Русь”, то дискурс, говорящий о святости Руси, появился в восточнославянском обиходе до Курбского. Стоит обратить внимание, что уже в 14 веке константинопольский патриарх Филофей Коккин в послании к Дм. Донскому назвал русских “святым народом” (“обитающий в тех краях святой Христов народ”). Кроме того, Соловьев справедливо указывал на более или менее очевидное родство между выражением “светлая Русь” и “Святая Русь”, и это родство, видимо, можно считать не только фонетическим, но и этимологическим, смысловым, учитывая специфику византийско-православных представлений о “божественном свете”. Кроме того, корни “свет” и “свят” часто заменяли [друг] друга в русском языке того времени» (Дмитриев 2012: 322. Вносим ряд исправлений, остальные особенности цитаты приведены по данной публикации). Причастность кн. А.М. Курбского к возникновению идеологемы Святой Руси исследователь не отрицает, но и не принимает в полной мере. Дискурс «святого народа» применительно к православной церкви московитов в XIV в. изучается в связи с церковными описаниями православных как «святого народа». Перехода между византийским образом святого, то есть православного, народа Руси из патриарших посланий XIV в. и представлениями о Святой Руси конца XVI в. не обнаружено (Медведев 2000; Бибиков 2021). Неясно, какие аргументы подвели М.В. Дмитриева к выводу о бытовании «в восточнославянском обиходе» дискурса святости Руси. Кто в XIV в. были восточные славяне? И как у них обнаруживается этот дискурс? Знаменательно переключение оптики у исследователя с «культуры своего времени» (т.е. времени творчества кн. А.М. Курбского) на «фольклор» - как если бы в какой-то исторический момент исконная, глубинная Святая Русь ушла из высоких и книжных дискурсов «в народ» или, наоборот, поднялась оттуда в элитарную ученость. Этот угол зрения закономерно приводит к искомым результатам. В «культуре» XVI-XVII вв. Святая Русь не выступает ни как древний идеал, ни как обозначение всенародной общности. Ни в эту эпоху, ни тем более в XIV в. никто, кроме разве что первоиерархов Константинопольского патриархата, не считал «восточных славян» или население русских земель «святым Христовым народом». Не происходило, причем на протяжении ряда столетий в хорошо изученной ныне книжности, и декларированного в работах М.В. Дмитриева перехода от «светлого» к «святому». Светлая Русь так нигде до времени князя Андрея Курбского и не превратилась в Святую Русь. В то же время в фольклоре святость земли – это во многом новый книжный конструкт, продукт особых старообрядческих, позднейших славянофильских, имперско-лубочных представлений с теми образами «народа», которые возникли в этнографической оптике и ей же целиком принадлежат. Ни А.В. Соловьев, ни последующие исследователи не утруждают себя обоснованием того, как понятие Святорусская земля могло проникнуть «из былин или обиходного языка» в ученые дискурсы, а просто декретируют этот переход (Дмитриев 2012: 322-329)[25]. Не ссылаясь прямо на А.В. Соловьева, П.С. Стефанович применил, по сути, его построение, приняв упоминание «светлой Росии» в Житии протопопа Аввакума за признак сакрализации России («нашей Росии»). О словах Жития: «Выпросил у Бога светлую Росию сатона, да же очервленит ю кровию мученическою», - П.С. Стефанович пишет: «“Светлая Росия” звучит в этом контексте почти как “святая”» (Стефанович 2020: 374-377, здесь с. 375). Столь же веским был бы вопрос о том, почему Аввакум не преодолел это «почти» наряду со многими другими русскими писателями, так и не назвавшими Русь святой. Святость в восприятии прошлого Русской земли и ее местных культов отмечали исследователи канонизации, и еще И.Л. Бусева-Давыдова связывала в своей работе канонизацию святых 1547 и 1549 гг. с рождением идеи Святой Руси (Korpela 2005: 43; Бусева-Давыдова 2012: 335). Яакко Лехтовирта обращал внимание, что для московских властей связь между regnum и sacerdotium проявлялась как в главенстве царя, так и в поддержке царской власти со стороны «святейшей митрополии всея Русии» (так в грамоте об избрании и наречении митрополитом всея Руси Симона, 1495 г.). Несмотря на зафиксированную в источниках святость митрополичьего престола и претензии светской власти в Московской Руси на sacerdotium, общая святость княжеской власти была явлена лишь в нимбах над ликами в росписи Архангельского собора и оставалась лишь местным или дворовым культом, не выражаясь во всеобщем почитании – постепенная канонизация даже тех великих князей, имена и лики которых были засвидетельствованы «Степенной книгой царского родословия» и нимбами в росписи Архангельского собора, говорит о том, что неполное sacerdotium московской светской власти могло влиять на ограничение культа святой земли (Lehtovirta 1999: 198-199). Оригинальную гипотезу в рамках этой же тенденции предложил А.В. Сиренов, рассматривая идеологему Святой Руси как единство архаизма Русь (неясно, для какого именно периода это архаизм – это зависит от датировки полного термина) и представлений о сакрализации ранней местной истории, в целом, и ее региональных компонент – в частности: «Восприятие центральных фигур и героев русского прошлого как святых неизбежно связывало коммеморативные практики с церковным обиходом как основной практикой почитания святых» (Сиренов 2020: 353). Исследуя памятники агиографии и различные источники по канонизации местночтимых и общерусских святых, А.В. Сиренов приходит к выводу о единстве двух противоречивых тенденций в XVI в. Одна – прославление как можно большего числа подвижников. Другая – осторожность высших властей в одобрении местных культов (Сиренов 2020: 358). Показательно, что широкий комплекс изученных источников в рамках обеих тенденций не содержат упоминаний о святости Руси, а рассматривается как свидетельство о тех формах сакрализации, за которыми и должна обнаруживаться Святая Русь. За общей тенденцией исследователь обнаруживает еще одно противоречие, прямо препятствующее сакрализации пространства: реликвии все чаще в XVI в. доставлялись в Москву, «где те нередко не играли той роли и не имели того авторитета, как на своей малой родине» (Сиренов 2020: 359-360). Лишь после Смуты Романовы провели множество локальных канонизаций, сакрализаций «мест памяти», прославлений. Впрочем, не может не удивлять, что несмотря на богатый опыт обращения к сакральному прошлому, ретроспектива, создавшая около 1770-х гг. в числе прочих «мест памяти» образ Китежа как воплощение древней Святой Руси, во всех приводимых А.В. Сиреновым примерах канонизации и прославления сама идеологема Святой Руси ни разу не выступает (Сиренов 2020: 367-368). Как мы уже отметили выше, возможно, культ святой земли касался не светской власти, а в первую очередь именно духовного лидерства. Своеобразным итогом исследовательских поисков в области источников культа земли в Российском царстве стала диссертация А.И. Бедаева, изучавшего «идею Святой Руси» главным образом на основе обширной литературы, восходящей своими теоретическими истоками к российской религиозно-философской мысли XIX – начала XX в. (Бедаев 2017). За декларациями в названных работах не обнаруживается ни одного убедительного аргумента в пользу того, что до возвращения патриарха всея Руси и государя Филарета Никитича из польско-литовского плена кто-то в Российском царстве знал и даже задумывался о святости своей земли. Название «Русь» для того периода в развитии русской книжности, в котором его ищут М.В. Дмитриев и А.И. Бедаев вслед за своими предшественниками, является архаичным книжным термином, изредка возрождаемым в кругах архаистов, но напрочь ушедшим из делового и политического узуса. В России XVI и начала XVII в. известны редкие аналоги: Святейшая Росия (греческий текст Максима Грека, около середины XVI в.) (Бушкович 1993: 217, 240) и Святая и Великая Росиа (список послания Филофея, начало XVII в.) (Синицына 1998: 164, 361 (л. 26)). Иероним Граля обнаруживает возможные церковные коннотации Святой Руси конца XVI в. и (отчасти вслед за Н.В. Синицыной и И.Л. Бусевой-Давыдовой) видит в данной идеологеме результат принятия патриаршества в 1589 г. (Граля 2019: 277). Если это событие имело определяющее значение, то святость Русской земли как бы продолжала традицию, берущую начало в автокефалии московской церкви, принятии царского титула и белого клобука. Верно, в целом, замечание польского исследователя о том, что понятие Святая Русь «не встречается в письменности Московского государства вплоть до 1619 г.» (Граля 2019: 282)[26]. Впрочем, из «Краткого известия о Московии» Исаака Массы известно, что 1602 г. святость (своей) земли упомянул Семен Никитич Годунов, упрекнув царя Бориса Федоровича за его решение обвенчать дочь Ксению с «еретиком», шведским принцем Юханом (Иоанном): мол, государь «верно обезумел, что выдает свою дочь за латина и оказывает такую честь тому, что недостоин быть в Святой земле – так они называют свою землю» (Масса, Петрей 1997: 59). Даже учитывая, что Семен Годунов – троюродный брат царя и на тот момент окольничий, маловероятно, что приведенный аргумент шел вразрез с общим ходом мысли царя об условиях обсуждаемого брака его дочери. Это иностранное свидетельство, скорее всего, точно отражает основное содержание упрека Семена Годунова, но верно и то, что ни в фольклоре, ни в многочисленных мобилизационных текстах эпохи Смуты святость местной (или Русской) земли больше не выступает. Затем Святорусская земля звучит впервые лишь в песне на приезд Филарета Романова в Москву из польского плена (14 июня 1619 г.) (Симони 1907: 7 (основной пагинации)). Все приведенные примеры доказывают прямую связь между рождением Святой Руси в Российском царстве рубежа XVI-XVII вв. и «Годуновским Возрождением» (термин Э.Л. Кинана), выразившимся в архитектуре в доктрине Святая Святых, превращении Русской земли в Святую землю, а ее церкви – в патриаршескую. Отсутствие образа Святой Руси на этом фоне, как представляется, нельзя считать случайным упущением или результатом массовой утраты источников. Специфика культа Святой земли и Нового Иерусалима после учреждения патриаршества в России заключалась именно в том, чтобы произвести перенос всего сакрального пространства в целом, не Русь помыслить святой, а Святую землю и ее иеротопии перенести в Россию (более ранним примером может служить утвердившийся при строительстве Троицкого Покровского собора на Рву у Кремля заимствованный в Великом Новгороде обряд Вайи) (Баталов 1994). *** Возвращаясь к Святорусскому царству и Святой Великой России у интеллектуалов середины XVI в., как мы видели, нет оснований полагать, что эти мыслительные конструкты напрямую связаны с идейным миром, приведшим к созданию Русского патриархата. Поэма Максима Грека близка к тому кругу интеллектуалов, в котором «варился» в молодости Андрей Курбский. Дальнейшие примеры, минуя эпоху крупного церковного торжества, учреждения Патриаршества в России, относятся к началу XVII в. и восходят к высшей церковной и светской политике, которая была связана с европейским направлением и прежде всего – с Речью Посполитой и ее имперской сюжетной линией. Идеал Рима в послании Филофея намечал образ исконного православия в наследовании Третьим Римом благодати Первого и Второго. Прибавление к конструкции Филофея идеологемы Святой Руси соединяло воедино доктрину апокалиптического Римского царства и идею Руси как Земли обетованной (их слияние наметилось в текстах о переходящей последней империи Риме и Новом Иерусалиме). Эта не слишком оригинальная для своего времени попытка, возможно, отвечает разногласиям в царствующем роду Годуновых, которые переданы шведским писателем Исааком Массой. Более явный европейский (польско-литовский) подтекст выступает в записях песен Ричарда Джеймса: Зрадовалося царство Московское и вся земля Святоруская... (см. подробнее: Граля 2019: 264-265). Следует обратить внимание на то, что Святорусская земля шире Московского царства. Значит ли это, что Святая Русь шире Российского государства? Или Московское царство в данном случае означает только одно из царств под властью Романовых? Или Святая Русь – это вся православная земля, с намеком на православное население Речи Посполитой? Ответить на эти вопросы не представляется возможным. Вернувшийся из Речи Посполитой («из неверной земли Литовской») патриарх Филарет Никитич явил народу свое обретение на новой Святой земле. Впрочем, из всех примеров начала XVII в. об имперских значениях святости говорит только исправленный – неясно, когда именно и где – текст Филофея, да и то данное значение сглажено церковно-апокалиптическим звучанием идеи Третьего Рима. Римско-святорусские коннотации явлены в польско-литовской книжности и особенно в «Синопсисе», который и привнес в российскую книжность плоды ренессансной книжности. Однако для Святой Руси в «фольклоре» XVII в., сказаниях о Китеже, позднейших культур-философских учениях, в добровольческом идеале За Русь Святую времен Гражданской войны и в едином народе Святой Руси патриарха московского и всея Руси Кирилла II этот симбиоз послужил отдаленным стимулом. Развитие мифа Святой Руси на русской «почве», а точнее – в политико-мистической публицистике эпохи национализма, подчинено этому первому раннему импульсу (ср.: Cherniavsky 1961: 111–112). Примеры бытования образа Святой Руси в Российском царстве начиная с 1619 г. говорят о том, что этому принципу оставались верны российские иерархи и позднее. Россия не получила прибавления Святая в самоназвании, в отличие от Священной Римской империи, Святая Русь не появилась ни в официальном богослужении, ни в сопутствующей книжности, а сама идея Святой Руси не стала значимой идеологемой Московского царства, а была «возрождена» как глубинная сокровенная утопия в модерную эпоху. Мостом в восприятии Святорусской империи и Святой Руси от авторов середины XVI в. к поэтическим прозрениям и философским учениям Н.М. Карамзина, Н.М. Языкова, П.А. Вяземского, В.С. Соловьева, В.И. Иванова и др. послужили не духовные стихи Голубиной книги (в ней Свято-Русь земля, очевидно, «фольклорный» новодел), а сочинения киевских интеллектуалов XVII – начала XVIII в., использовавших и развивших образ Святой Руси применительно к Православной империи с центром в Киеве или в Москве (Torke 2003: 94). В данном случае факт верховенства православного патриархата с престолом в Москве был переосмыслен в категориях европейского мышления, от которого в 1589 и 1619 гг. московская церковь отстранилась. Применительно к вечной, идеальной, утраченной, погибшей России изученная выше идеологема выступала позднее во всем своем риторическом многообразии в кругах российской эмиграции, и во многом под ее влиянием – в мировой, советской и российской науке (см. также: Kämpfer 1988). БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК ОР ГИМ. Синодальное собр. № 219. РГАДА. Ф. 53 (Сношения России с Данией). Оп. 1. Кн. 1. РГАДА. Ф. 78 (Сношения России с римскими папами). Оп. 1. Кн. 1. РГАДА. Ф. 79 (Сношения России с Польшей). Оп. 1. Кн. 13. Алексеев 1999 – Алексеев А.А. Текстология славянской Библии. СПб., 1999. Баталов 1994 – Баталов А.Л. Гроб Господень в замысле «Святая Святых» Бориса Годунова // Иерусалим в русской культуре. М., 1994. С. 154-171. Бедаев 2017 – Бедаев А.И. Идея Святой Руси в русской средневековой культуре. Дисс... к.и.н. Астрахань, 2017. Бибиков 2021 – Бибиков М.В. «Рекс Московии и всея Руси»: взгляд из Константинополя // Polystoria: Анатомия власти: гос-удари и подданные в Европе в Средние века и Новое время / сост. О.С. Воскобойников, О.И. Тогоева. М., 2021. С. 89-94. БЛДР 2001. Т. 11 – Библиотека Литературы Древней Руси. Т. 11: XVI век. СПб., 2001. Бусева-Давыдова 2012 – Бусева-Давыдова И.Л. Формирование представлений о Святой Руси и их отражение в русской иконописи // Cahiers du Monde russe. 2012. Vol. 53. № 2-3. С. 333-348. Бушкович 1993 – Бушкович П. Максим Грек – поэт-«гипербореец» // Труды отдела древнерусской литературы. СПб., 1993. Т. 47. С. 215–240. Ведюшкина 1995 – Ведюшкина И.В. «Русь» и «Русская земля» в Повести Временных лет и летописных статьях второй трети XII - первой трети XIII вв. // Древнейшие государства Восточной Европы. Материалы и исследования. 1992-1993 гг. М., 1995. С. 101-116. Вилкул, Николаев 2020 – Вилкул Т.Л., Николаев С.Л. Русь в перечнях народов «Повести временных лет» и вне их // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2020. № 1 (27). С. 138-160. Граля 2019 – Граля Х. Была ли «Святая Русь» «местом памяти» Руси Речи Посполитой? // «Места памяти» руси конца XV – середины XVIII в. / отв. сост., отв. ред. серии А.В. Доронин. М., 2019. Данилевский 2019 – Данилевский И.Н. Герменевтические основы изучения летописных текстов: Повесть временных лет. СПб., 2019. Дмитриев 2005 – Дмитриев М.В. Представления о «русском» в культуре Московской Руси XVI века // Общество, государство, верховная власть в России в Средние века и раннее Новое время в контексте истории Европы и Азии (X—XVIII столетия): Международная конференция, посвященная 100-летию со дня рождения акад. Л.В. Черепнина. Москва, 30 ноября — 2 декабря 2005 г.: Тезисы докладов и сообщений. Препринт. М., 2005. С. 182–187. Дмитриев 2012 – Дмитриев М.В. Парадоксы «Святой Руси»: «Святая Русь» и «русское» в культуре Московского государства 16-17 вв. и фольклоре 18-19 вв. // Cahiers du Monde russe. 2012. Vol. 53. № 2-3. С. 321-322. Ерусалимский 1999 – Ерусалимский К.Ю. «Город» и «народ» в социальных представлениях А.М. Курбского // Экономика, управление, демография городов Европейской России XV-XVIII веков: История, историография, источники и методы исторического исследования: Материалы научной конференции. Тверь, 18-21 февраля 1999 г. Тверь, 1999. С. 117-122. Ерусалимский 2006 – Ерусалимский К.Ю. История на посольской службе: дипломатия и память в России XVI века // История и память: Историческая культура Европы до начала нового времени / под ред. Л.П. Репиной. М., 2006. С. 664–731. Ерусалимский 2008 – Ерусалимский К.Ю. Идеология истории Ивана Грозного: Взгляд из Речи Посполитой // Диалоги со временем: Память о прошлом в контексте истории. М., 2008. С. 589–635. Ерусалимский 2009. Т. 1-2 – Ерусалимский К.Ю. Сборник Курбского. Исследование книжной культуры. М., 2009. Т. 1-2. См. также СК. Ерусалимский 2018 – Ерусалимский К.Ю. На службе короля и Речи Посполитой. М.; СПб., 2018. Ерусалимский 2021 – Ерусалимский К.Ю. Третий Рим: взлет и закат апокалиптического мифа // Mare nostrum. Вып. 2: Море истории / под ред. Н.А. Селунской, А.Н. Маслова. М., 2021. С. 119-167. Калугин 1998 – Калугин В.В. Андрей Курбский и Иван Грозный. Теоретические взгляды и литературная техника древнерусского писателя. М., 1998. Кінан 2001 – Кінан Е. Російські історичні міфи / перекл. В. Шовкуна; наукова редакція Н. Яковенко. Київ: Критика, 2001. Котляр 1976 – Котляр Н.Ф. «Руська земля» в літописах ХІ-ХІІІ ст. // Український історичний журнал. 1976. № 11. С. 97-108. Котышев 2006 – Котышев Д.М. «Русская земля» в первой половине XII в.: из наблюдений над текстом Ипатьевской летописи за 1110-1150-е гг. // Вестник Удмуртского университета. Серия история. 2006. № 7. С. 26-41. Курбский 2015 – Курбский А.М. История о делах великого князя московского / отв. ред. Ю.Д. Рыков; сост. К.Ю. Ерусалимский; пер. с древнерусского А.А. Алексеев. М., 2015. Кучкин 1995 – Кучкин В.А. Русская земля по летописным данным XI – первой трети XIII вв. // Древнейшие государства Восточной Европы. Материалы и исследования. 1992-1993 гг. М., 1995. С. 74-100. Масса, Петрей 1997 – О начале войн и смут в Московии. Исаак Масса. Петр Петрей / сост. А.А. Либерман; подг. С.Ю. Шокарев. М., 1997. Медведев 2000 – Медведев И.П. Русские как Святой народ. Взгляд из Константинополя XIV в. // Verbum. СПб., 2000. Вып. 3. С. 83-89. Мельникова, Петрухин 1989 – Мельникова Е.А., Петрухин В.Я. Название «Русь» в этнокультурной истории Древнерусского государства (ІХ–Х вв.) // Вопросы истории. 1989. № 8. С. 24-38. Мицько 1990 – Мицько I.З. Острозька Слов’яно-греко-латинська академiя (1576–1636). Киïв, 1990. Насонов 2002 – Насонов А.Н. Русская земля и образование территории Древнерусского государства. СПб., 2002. Опарина 2023 – Опарина Т.А. Русский человек XVII века: выбор веры. М., 2023. Петрухин 2000 – Петрухин В.Я. Древняя Русь: Народ. Князья. Религия // Из истории русской культуры. Т. 1: (Древняя Русь). М., 2000. С. 11–410. ПИГАК 1993 – Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Репринтное воспроизведение текста издания 1981 г. / подг. текста Я.С. Лурье, Ю.Д. Рыкова. M., 1993. ПР 2022 – Портал Православие.ру https://pravoslavie.ru/148421.html (дата обращения - 17.1.2024). ПСРЛ. Т. 13 – Полное собрание русских летописей. М., 2000. Т. 13. РИБ. Т. 31 – Русская Историческая Библиотека. Т. 31: Сочинения А.М. Курбского / подг. Г.З. Кунцевич. СПб., 1914. Рыков 2021 – Рыков Ю.Д. Князь Курбский и опричнина Ивана Грозного. М., 2021. СГП 2004 – Святой Георгий Победоносец в агиографическом своде Андрея Курбского / сост., предисл., правила изд. В.В. Калугина; подгот. текстов и коммент. В.В. Калугина, О.А. Тимофеевой. М., 2004. Симони 1907 – Симони П.К. Великорусские песни, записанные в 1619-20 гг. для Ричарда Джеймса // Сборник Отделения Русскаго Языка и Словесности. 1907. Вып. 82. С. 5-7, I-XII, 1-29 (основная пагинация). Синицына 1998 – Синицына Н.В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции. (XV–XVI вв.). М., 1998. Сиренов 2020 – Сиренов А.В. «Святая Русь»: сакрализация отечественного прошлого и русских земель в культуре Московской Руси XVI-XVIII вв. // Религия и русь, XV-XVIII вв. / отв. сост. А.В. Доронин. М., 2020. С. 352-368. СИРИО. Т. 129 – Сборник Императорского Русского Исторического Общества. СПб., 1910. Т. 129. СК – Ерусалимский К.Ю. Сборник Курбского. Исследование книжной культуры. М., 2009. Т. 2. СОИП 2014 – Словарь основных исторических понятий: Избранные статьи в 2-х тт. Т. 2 / пер. с нем. К. Левинсон; сост. Ю. Зарецкий, К. Левинсон, И. Ширле; науч. ред. перевода Ю. Арнаутова. М., 2014. Соболев 2001 – Соболев Л.В. Генеалогическая легенда рода князей Острожских // Славяноведение. 2001. № 2. С. 31-45. Соловьев 1927 – Соловьев А.В. Святая Русь (очерк развития религиозно-общественной идеи) // Сборник Археологического Общества в Королевстве С.Х.С. Белград, 1927. Вып. 1. С. 77-113. Соловьев 2002 – Соловьев А.В. Великая, Малая и Белая Русь // Из истории русской культуры. Т. II. Кн. 1. Киевская и Московская Русь / сост. А.Ф. Литвина, Ф.Б. Успенский. М., 2002. С. 479-495. СРЯ. Вып. 10 – Словарь русского языка XI–XVII вв. М., 1983. Вып. 10. Стефанович 2020 – Стефанович П.С. Русь протопопа Аввакума: от «Нового Израиля» к «духовному братству» // Религия и русь, XV-XVIII вв. / отв. сост. А.В. Доронин. М., 2020. С. 369-389. Филюшкин 2004 – Филюшкин А.И. Проблема генезиса Российской империи // Новая имперская история постсоветского пространства. Казань, 2004. С. 375-408. Филюшкин 2007 – Филюшкин А.И. Андрей Михайлович Курбский: Просопографическое исследование и герменевтический комментарий к посланиям Андрея Курбского Ивану Грозному. СПб., 2007. Флоря 2009 – Флоря Б.Н. Иван Грозный. 4-е изд. М., 2009. Флоря 2021 – Флоря Б.Н. Лекции по русской истории. М., 2021. Хорошкевич 2001 – Хорошкевич А.Л. «Град» и «место» в «Истории о великом князе Московском» А.М. Курбского // Столичные и периферийные города Руси и России в средние века и раннее новое время (XI-XVIII вв.): Доклады Второй научной конференции (Москва, 7-8 декабря 1999 г.). М., 2001. С. 288-296. Хорошкевич 2003 – Хорошкевич А.Л. Россия в системе международных отношений середины XVI века. М., 2003. Яковенко 2002 – Яковенко Н.М. Паралельний свiт: Дослiдження з iсторiï уявлень та iдей в Украïнi XVI-XVII ст. Киïв: Критика, 2002. Яковенко 2012 – Яковенко Н.М. Дзеркала ідентичності: Дослідження з історії уявлень та ідей в Україні XVII- початку XVIII століття. Київ: Laurus, 2012. AKLS. T. 7 – Archiwum książąt Lubartowiczów Sanguszków w Sławucie. T. 7: 1554-1572. Sławuta, 1902. Cherniavsky 1961 – Cherniavsky M. Tsar and People: Studies in Russian Myths. New Haven; London: Yale University Press, 1961. Gudziak 2001 – Gudziak B.A. Crisis and Reform. The Kyivan Metropolitanate, the Patriarchate of Constantinople, and the Genesis of the Union of Brest. Cambridge, Mass., 2001. HZC 1975 – Habsburgs and Zaporozhian Cossacks. The Diary of Erich Lassota von Steblau 1594 / ed. and with an introduction by L.R. Wynar; transl. by O. Subtelny. Harvard, 1975. Halperin 2022 – Halperin Ch.J. The Rise and Demise of the Myth of the Rus’ Land. ARC Humanities Press, 2022. Kämpfer 1988 – Kämpfer F. La “Sainte Russie” vue par l’Europe occidentale: l’image de la chrétienté russe en Occident et le concept de “Sainte Russie” // 988–1988: Un millenaire. La christianisation de la Russie ancienne. Paris, 1988. P. 197–208. Keenan 1967 – Keenan E.L. Muscovy and Kazan: Some Introductory Remarks on the Patterns of Steppe Diplomacy // Slavic Review. 1967. Vol. 26. № 4. P. 548–558. Kempa 1997 – Kempa T. Konstanty Wasyl Ostrogski (ok. 1524/1525–1608), wojewoda kijowski i marszałek ziemi wołyńskiej. Toruń, 1997. Khodarkovsky 2004 – Khodarkovsky M. “Third Rome” or a Tributary State: A View of Moscow from the Steppe // Die Geschichte Russlands im 16. und 17. Jahrhundert aus der Perspektive seiner Regionen. Wiesbaden, 2004. P. 363-374. Korpela 2005 – Korpela J. The Christian Saints and the Integration of Muscovy // Russia Takes Shape. Patterns of Integration from the Middle Ages to the Present / ed. by S. Bogatyrev. Saarijävi: Gummerus Kirjapaino Oy, 2005. P. 17-58. Krajcar 1969 – Krajcar J. Konstantin Basil Ostrozskij and Rome in 1582–84 // Orientalia Christiana Periodica. 1969. T. 35. № 1. P. 193–201. Lehtovirta 1999 – Lehtovirta J. Ivan IV as Emperor. The Imperial Theme in the Establishment of Muscovite Tsardom. Turku, Finland: Painosalama Oy, 1999. Maniscalco Basile 1995 – Maniscalco Basile G. Power and Words of Power: Political, Juridical and Religious Vocabulary in some Ideological Documents in 16-th-Century Russia // Forschungen zur osteuropäischen Geschichte. Beiträge zur “7. Internationalen Konferenz zur Geschichte des Kiever und des Moskauer Reiches”. Berlin, 1995. Bd. 50. P. 51–79. Mazur 2006 – Mazur K. W stronę integracji z Koroną: Sejmiki Wołynia i Ukrainy w latach 1569–1648. Warszawa, 2006. Nitsche 1987 – Nitsche P. Translatio imperii? Beobachtungen zum historischen Selbstverständnis im Moskauer Zartum um die Mitte des 16. Jahrhunderts // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1987. № 35. S. 327-336. NM. Bd. 1-5 – Kurbskij A.M. Novyj Margarit: Historisch-kritische Ausgabe auf der Grundlage der Wolfenbütteler Handschrift / hrsg. von I. Auerbach. Giessen: Wilhelm Schmitz Verlag; Selbstverlag, 1976-2019. Bd. 1-5. Pelenski 1998 – Pelenski J. The Contest for the Legacy of Kievan Rus’. New York, 1998. Plokhy 2006 – Plokhy S. The Origins of the Slavic Nations. Premodern Identities in Russia, Ukraine, and Belarus. Cambridge, 2006. Plewczyński 1995 – Plewczyński M. W służbie polskiego króla: Z zagadnień struktury narodowościowej Armii Koronnej w latach 1500–1574. Siedlce, 1995. Raba 1995 – Raba J. Moscow – The Third Rome Or the New Jerusalem? // Forschungen zur osteuropäischen Geschichte. Berlin, 1995. Bd. 50. P. 297-307. Rowland 1996 – Rowland D.B. Moscow - The Third Rome or the New Israel? // Russian Review. 1996. Vol. 55. № 4. P. 591-614. Smith 1988 – Smith A.D. The Myth of the “Modern Nation” and the Myths of Nations // Ethnic and Racial Studies. 1988. Vol. 11. № 1. P. 1-26. Soloviev 1954 – Soloviev A.V. Helles Russland – Heiliges Russland // Festschrift für Dmytro Čyževskii zum 60. Geburtstag. Veröffentlichungen der Abteilung für slavische Sprachen und Literatur des Osteuropa-Instituts (Slavisches Seminar) an der Freien Universität Berlin. Berlin, 1954. Bd. 6. Torke 2003 – Torke H.-J. Moscow and Its West: On the “Ruthenization” of Russian Culture in the Seventeenth Century // Culture, Nation, and Identity: The Ukrainian-Russian Encounter (1600–1945) / ed. by A. Kappeler, Z.E. Kohut, F.E. Sysyn, M. von Hagen. Edmonton; Toronto, 2003. P. 87-107. Zubaida 1989 – Zubaida S. Nations: Old and New. Comments on Anthony D. Smith’s ‘The Myth of the “Modern Nation” and the Myths of Nations’ // ERS. 1989. Vol. 12. № 3. P. 329–339. [1] Эта категория требует специального анализа. Контекст представительства в ней выражен, по всей видимости, слабо. Другие факторы, упоминаемые К.-Ф. Вернером применительно к европейским нациям, в России обнаружить еще труднее – на национальное самосознание значительных масс людей, населяющих Русскую землю, не оказывали существенного влияния ни языковая политика, ни патриотизм, ни конкуренция за этнополитические границы, не вступали в споры за нашу землю и историки или хронисты русских земель. Русские летописи, имея глубокую хронологическую опору, не черпали из прошлого оснований для выводов об актуальных притязаниях. Как правило, эти притязания, как они декларировались в подобных сочинениях, исторической глубиной не отличались, восходя в самых ранних версиях к эпохе Христа и Апостолов. В событийных рассказах так глубоко в прошлое действующие лица летописей и их интерпретаторы углублялись еще реже, хотя нередко копировали действия библейских правителей или видели реальность в свете книжных topoi (Данилевский 2019). [2] Энтони Смит в ходе полемики о рождении национального самосознания определил термин Русская земля применительно к истории Русского государства как расширяющееся сообщество с монолитной «этнической основой» (Smith 1988: 11, ссылка на М. Чернявского и Р. Пайпса; ср.: Zubaida 1989: 329–339). В более поздних своих исследованиях Э. Смит уточнял ряд положений своей концепции, однако данную интерпретацию не пересматривал. [3] Перспективы реинтерпретации этих понятий в связи с темой сакрального наследия намечены в работах: Дмитриев 2005; Яковенко 2012. [4] Исследователи, опираясь на Сказание о князьях владимирских и его рефлексы, склоняются к тому, чтобы рассматривать две эти тенденции в качестве взаимосвязанных частей единой доктрины (см.: Maniscalco Basile 1995; Хорошкевич 2003). [5] РГАДА. Ф. 53 (Сношения России с Данией). Оп. 1. Кн. 1. Л. 37 об.; см. также в послании Фредерика II от марта 1562 г. – там же, л. 78 об. [6] Там же. Л. 43. [7] Там же. Л. 93-93 об. [8] РГАДА. Ф. 78. Оп. 1. Кн. 1. Л. 370. [9] Там же. Л. 253, 258 об., 267 об., 269 об., 277 об.-278 об., 348 об. [10] РГАДА. Ф. 79. Оп. 1. Кн. 13. Л. 431 об.-432. [11] Здесь и далее огласовка титула господарь раскрывается не по публикациям, а в соответствии с принятой нормой огласовки этого сакрально слова в источниках до начала XVII в. В источниках после Смуты огласовку государь принимаем как допустимую. [12] Э.Л. Кинан полагает, что Шаховской мог владеть списком послания патриарха Гермогена, с которым состоял в близком родстве. [13] Мы обходим здесь соответствия тезауруса Курбского и древнерусских книжных памятников. Эти соответствия необходимы – например, понятие «люд вольныи» может иметь буквальные аналогии с определением и самосознанием средневековых новгородцев. Подобные сходства должны учитываться при систематическом изучении лексики Андрея Курбского, однако они не отменяют факта ресемантизации знакомых слов в сочинениях московского эмигранта. [14] РИБ. Т. 31: 144 (лат. текст см. Там же: 141. Прим. а). Впрочем, в переводе Третьей книги Ездры (III.7) Геннадиевской Библии лат. in nationibus ejus переведено «и в народе его» (СРЯ. Вып. 10: 214–215). В «Новом Маргарите» толкование «языком» к слову «народом», показывает, что подразумевается территориально-лингвистическая общность (NM. Bd. 2. Lfg. 7. Bl. 211/16-17. Anm. f). [15] Далее по данному изданию цитируем только: СК и номер листа по основному списку – ОР ГИМ, Уваровское собр., № 301. [16] ОР ГИМ. Синодальное собр. № 219. Л. 71, публ.: СГП 2004. [17] В послании Стефана Батория Ивану IV 1581 г.: «...без всякое людскости, которую не толко хрестьянские, але и поганские народы противко послом всим заховывают» (РГАДА. Ф. 79. Оп. 1. Кн. 13. Л. 273); «зрадливе противко всей цноте и захованю всих народов, в которых бы што намней людскости было поимал, повязил» (Там же. Л. 305 об.); «бо то есть невонплива, иже тые вси народы литовский, жомоитцкий, лотовский, латынский и некоторые иные с одного порадку идут и с продку одного» (Там же. Л. 306 об.), «але с тобою, который справ християнских народов и справ несведом еси» (Там же. Л. 309), «и до конца даст ли Бог почюеш тыскате народу людцкого» (Там же. Л. 336). [18] Применительно к язычникам понятие «язык» применяется в «Истории» многократно: «яко и многим окрестным языком дивитися» (СК. Л. 7 об. – далее отмечаем в скобках номера листов), «мордовский язык» (11), «черемиса горняя, а по их чуваша зовомые, язык особливый [глосса: окромный]» (11 об., 45 об.), «чювашский язык» (31 об.), «аж до башкирцка языка» (40 об.), «край корелска языка» (71), «яже той язык сидит на великих горах подле Студеного моря» (91), «язык глубоких варваров, ляпунеев диких» (117 об., 119, 125 об.). Примерами обращения к мусульманам как «языкам» служат следующие места: «от царя казанского... яже подо властию своею имел шесть языков различных» (5 об.), «так великого и грозного измаилтеского языка» (8 об.), «кроме татарска языка в том царстве пять различных языков: мордовский, чювашский, черемиский, войтецкий або арский, пятый башкирдский» (31–31 об.), «паки ополчаются против его оставшие князи казанские вкупе со предреченными прочими языки поганскими» (39 об.), «с казанцы и перекопцы, так и со другими языки» (62), «[Федор Львов] многожды над поганскими языки светлые одоления поставлял, крововяще руку свою, паче же освещающе во крови бурсурманской сущих врагов Креста Христова» (85 об.). О немцах, возможно все же, в том значении, которое не связано с религиозностью: «родом от немецка языка» (4 об.–5). Нередко словом «язык» описываются языковые реалии, как в примерах: латинский (2 об., 70, 96), московский (3 об., 100 об.), татарский (8 об., 16 об., 27 об.), немецкий (51 об., 52 об., 95 об.), русский (91), лопский (119), славянский (119), «человеческий скверный язык» (31, 69), «различными языки глаголати» (37), «и без языка учат» (112 об.). Особые значения: пленник (42), языковая игра с именем Златой язык, то есть Златоуст (93). [19] Показательно, что князь К.И. Острожский был похоронен в Печерском монастыре, где стояли надгробия киевских князей. Об этом см.: HZC 1975: 76–77. [20] Еще более поздние вариации мотива Святой Руси в богатырских былинах возводятся к более ранним временам лишь предположительно: Петрухин 2000: 19–25. [21] Исследование рукописной традиции «сборников Курбского» и литературу см.: Ерусалимский 2009. Т. 1-2. [22] Во II книге “de origine et rebus gestis Polonorum” Кромера: “Kiovia sedes Russice imperij”. Понятие «империя» встречается применительно к Новгородскому государству в «Описании Европейской Сарматии» А. Гваньини и М. Стрыйковского. [23] В своих лекциях Б.Н. Флоря возвращается к этой своей концепции и дополняет ее: «Как и Иван IV, Курбский считал Россию центром христианского мира, и появление в единственном православном царстве жестокого “тирана” было для него свидетельством приближения прихода Антихриста и конца мира. В дальнейшем такие взгляды получили развитие в старообрядческой среде» (Флоря 2021: 167). Как показано нами выше, нельзя согласиться с тем, что кн. А.М. Курбский «считал Россию центром христианского мира», а его представления о тирании не ограничивались образом Ивана Грозного. Нельзя согласиться и с тем, что в старообрядчестве получили распространение взгляды, сходные с доктринами кн. А.М. Курбского. Это ничем не доказано. [24] Эту датировку приводит также М.В. Дмитриев и некритично учитывает Иероним Граля в своем обзоре. См.: Дмитриев 2012: 321-322; Граля 2019: 263-264. [25] Фольклорная концепция в версиях А.В. Соловьева, М.В. Дмитриева и И.Л. Бусевой-Давыдовой убедительно оспорена Иеронимом Гралей, обратившим внимание на позднее и не «народное», а чаще всего церковное происхождение и бытование песен о патриархе Филарете Никитиче и «Повести об Азовском осадном сидении донских казаков». Никто из названных исследователей не обсуждают датировку Голубиной книги – этот источник до убедительных выкладок по его датировкам остается нерелевантным для дискуссии. Среда распространения зафиксированных высказываний о святости своей земли или Руси на рубеже XVI-XVII вв. может вызывать дискуссию, но их отношение к народно-низовой культуре не доказано (Граля 2019: 264-271). [26] «Стержнем правления» царя Василия Шуйского Т.А. Опарина считает «защиту Святой Руси и православия от нашествий иноземной польской рати». Однако подтверждений тому, что царь Василий Иванович опирался именно на идеологему Святой Руси, исследовательница не приводит (ср.: Опарина 2023: 89). "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

«Несколько ударов в голову» Подоплёка дуэли Киселева и Мордвинова Аннотация: Статья посвящена анализу неординарного конфликта в Одесском пехотном полку в 1822 г., приведшего, в частности, к известной дуэли двух генералов – П.Д. Киселева и И.Н. Мордвинова. Неоднократно описанный в нарративных и беллетристических произведениях, конфликт ранее не разу не рассматривался по существу на основе следственных документов, хранящихся в РГВИА. Автор делает это впервые, внося серьезные коррективы в традиционное изложение тех событий. Советские исследователи попытались верифицировать рассказ Басаргина, но не получив результатов, отвечающих поставленной ими цели – отыскать в событии этом следы организованного «революционного» выступления – отказались от обнародования материалов следствия. Между тем, следственные материалы опровергают почти все конкретные детали описания события, данного Басаргиным, свидетелем его мемуарист и не был. Следственные материалы не подтверждают и рассказ Басаргина о «заговоре» и «жребии», охотно используемый всеми исследователями, при том, что из дел видны усилия следователей установить наличие при инциденте организованного и группового характера действий. Анализ контекста событий, приведших к «генеральской дуэли», прежде всего по переписке самого Киселева, как давно известной, так и вновь опубликованной, показывает, что причины отстранения Мордвинова от должности были глубже, чем указывал сам Киселев, а за ним и Басаргин. Ключевые слова: заговор, дуэль, следствие, фрунтовик, полковой командир. Сведения об авторе: Рыбалка Андрей Александрович, начальник отдела, Научно-производственная фирма "Кристалл" (г. Пенза) Контактная информация: anrike@yandex.ru Rybalka Andrey A. General of the General. The background of the duel between Kiselev and Mordvinov The article is devoted to the analysis of an extraordinary conflict in the Odessa infantry regiment in 1822, which led, in particular, to the famous duel of two generals - P.D. Kiseleva and I.N. Mordvinova. Repeatedly described in narrative and fictional works, the conflict has never previously been considered on its merits on the basis of investigative documents stored in the RGVIA. The author does this for the first time, making serious adjustments to the traditional presentation of those events. Soviet researchers tried to verify Basargin’s story, but without receiving results that met their goal - to find traces of an organized “revolutionary” action in this event - they refused to publish the investigation materials. Meanwhile, the investigative materials refute almost all the specific details of the description of the event given by Basargin; his memoirist was not a witness. The investigative materials do not confirm Basargin’s story about the “conspiracy” and “lot”, which is readily used by all researchers, despite the fact that the investigators’ efforts to establish the presence of an organized and group nature of actions during the incident are visible from the cases. An analysis of the context of the events that led to the “general’s duel”, primarily based on Kiselev’s own correspondence, both long-known and newly published, shows that the reasons for Mordvinov’s removal from office were deeper than Kiselev himself, and then Basargin, indicated. Key words: conspiracy, duel, investigation, fruntovik, regimental commander. About the author: Rybalka Andrey A. — Head of Department, Scientific and Production Company “Kristall” (Penza) Contact information: anrike@yandex.ru О чем мы будем говорить 24 июня 1823 г. состоялась нашумевшая «генеральская дуэль» между начальником штаба 2-й армии генерал-майором П.Д. Киселевым и бывшим командиром 2-й бригады 19-й пехотной дивизии генерал-майором И.Н. Мордвиновым 2-м, которому Киселев тремя днями ранее отказался способствовать в возвращении должности. Причиной отстранения считается инцидент в Одесском пехотном полку – штабс-капитан П.А. Рубановский избил перед строем командира полка подполковника Л.Ф. Ярошевицкого, «грубого солдафона», «фронтовика», измучившего офицеров придирками и оскорблениями, что вызвало «заговор всех офицеров» и «по жребию» Рубановский «принёс себя в жертву», чтобы освободить полк от «командира-зверя». Рубановский отправился в Нерчинск, Ярошевицкий в отставку, а Мордвинов «знавший всё заранее, но не принявший мер» был отстранён от должности и вызвал Киселева на дуэль. История известна из мемуаров Н.В. Басаргина, который был в описываемое время адъютантом Киселева и, следовательно, знал всё из первых рук. Между тем, эпизод Рубановский-Ярошевицкий произошёл за год до дуэли, имел, смею утверждать, иные причины, чем указаны Басаргиным[1], и непосредственно по свершению события последствий для Мордвинова не имел. Генерал был отстранён от должности в январе 1823, т.е. через полгода после инцидента в Одесском полку и через два месяца после приговора Рубановскому, в процессе расследования другой истории, случившейся несколькими месяцами позже и вызванной массовым открытым протестом офицеров полка в связи с краткосрочным арестом  полкового казначея Н.А. Егунова преемником Ярошевицкого подполковником Л.С. Васильковским. Но и эта история явилась лишь поводом, причиной же стало обострение ситуации вокруг финансовых злоупотреблений в Одесском полку, вскрытых в начале 1822 г. после ухода с должности его командира полковника Р.И. Дрентельна[2]. Оба указанных выше эпизода, полагаю, были частью этой истории. Историографический обзор и постановка задачи Записки Басаргина были написаны в 1856–1857 гг. и изданы, спустя десять лет после смерти мемуариста, П.И. Бартеневым в 1872 г., сначала в сборнике, а потом и отдельным тиснением (Басаргин 1872). В этом тексте впервые с деталями было рассказано, как о дуэли Киселева, одной из ключевых фигур в русском правительстве  в дореформенное время, так и о предшествовавшем ей инциденте в Одесском полку. Басаргин не был очевидцем ни того, ни другого, но если о дуэли он мог получить сведения от непосредственных участников, то про случай на инспекторском смотре знал лишь по слухам, разве что видел на столе у Киселева какие-либо бумаги, касающиеся следствия. Но и тогда, и гораздо позднее основной интерес вызывала сама дуэль знаменитого позднее государственного деятеля. Остальные участники событий особого интереса не вызывали, даже про антагониста главного героя – Мордвинова до последнего времени никто так и не собрался написать. Десять лет спустя, рассказ Басаргина был использован А.П. Заблоцким-Десятовским в его весьма основательной книге о Киселеве (Заблоцкий 1882), где о самой дуэли рассказано гораздо подробнее и с документами, позволяющими поставить вопрос о более глубоких причинах дуэли, чем показано Басаргиным, но сам Заблоцкий в эти причины вдаваться не стал, ограничившись публикацией документов. Ещё через десять лет Н.Ф. Дубровин издал среди бумаг А.А. Закревского его переписку с Киселевым (Дубровин 1891), в которой встречается и первый отзыв Киселева об инциденте между Ярошевицким и Рубановским (при этом он искажает фамилии обоих участников: Ерошевицкий, Юзбановский) и рассказ о дуэли, в котором Киселев воздержался от детальной оценки поведения Мордвинова в ходе этого инцидента. Таким образом, в дореволюционной литературе инцидент представлялся, как комментарий к дуэли известного человека. Ситуация изменилась после 1917 г., когда значительную часть исторических работ стали составлять работы по истории революционного движения, частью которого представлялись и тайные общества 1820-х гг., участники которых, в связи с известными событиями по смерти императора Александра I, получили наименование «декабристов». Возникал  соблазн рассматривать и дуэль, и предшествующий ей инцидент в контексте деятельности «декабристов», благо и те, и другие пересекались географически, да и сам мемуарист-информатор был «декабристом». Ещё в 1917 г. П.Е. Щеголев переиздал записки Басаргина по недоступной ныне рукописи и с выпущенными цензурой местами (Басаргин 1917), однако в рассматриваемом нами сюжете записок никаких цензурных изъятий не было. Восемь лет спустя, в 1926 г., Щеголев и Ю.Г. Оксман издали сборник «Бунт декабристов» в котором большая статья С.Н. Чернова была посвящена солдатскому движению в 20-х гг. XIX в., начиная с Семеновской истории (Чернов 1926). Но хотя Басаргин и писал, что Ярошевицкого ненавидели также и солдаты, Чернов этим обстоятельством не заинтересовался, и не использовал рассказ Басаргина, хотя он работал с документами Военно-исторического архива и приводил сведения из актового материала, а не из нарративов. Нельзя исключить, что Чернов всё-таки следственные дела Рубановского смотрел, но не нашёл повода связать эти материалы со своей темой. Однако, уже в 1936 г. рассказ Басаргина был использован М.В. Нечкиной в её докторской диссертации «А.С. Грибоедов и декабристы». Нечкина отрывает рассказ от дуэли Киселева, о которой не пишет  и вводит тезисы: «в Одесском пехотном полку также был сменен командир и назначен грубый фронтовик Ярошевецкий» и «штабс-капитан Рубановский по жребию избил перед фронтом своего начальника Ярошевецкого» (Нечкина 1947: 265, 270), которые далее будут повторяться как ею, так и пользовавшимися её работами исследователями. Нечкина пользовалась щеголевским изданием записок, неверная дата события – 1823 г. – результат ошибочного истолкования исследовательницей текста Басаргина, который датировал только дуэль, повторялась в переизданиях этой книги и далее. Поскольку Нечкина в своей работе констатировала, что «вопрос о движении в армии до восстания декабристов почти не изучен», делом занялся её ученик В.А. Федоров, подготовивший в 1953 г. диссертацию по теме (Федоров 1953). Он изучил в процессе подготовки диссертационной работы различные следственные и судебные дела, связанные с беспорядками в армии, включая и следственные дела о Рубановском. Появление этой работы, позволило Нечкиной использовать её результаты в своём двухтомном исследовании о движении декабристов. В начале второго тома, она более подробно останавливается на инциденте, продолжая, впрочем, цитировать Басаргина, а не Федорова, уточняет дату инцидента – июнь 1822 г. – и, главное, констатирует, что «позднейшие исследования подтвердили архивными материалами рассказ декабриста» (Нечкина 1955: 19). В ссылке, сопровождающей эту констатацию, почему-то, помимо Басаргина и Федорова, приводятся указания на статью Чернова (1926) и использованные им архивные дела по Тобольскому и Севскому полкам, никакого отношения к рассказу Басаргина не имеющие (Нечкина 1955: 458, прим. 34). Через два года Федоров сам опубликовал часть своей работы в научном сборнике (Федоров 1957). Текст публикации свидетельствует, что приводя ссылки на четыре следственных дела, Федоров пересказывает всё того же Басаргина и вынужденно признаёт, что в изученных им делах никаких сведений про «заговор офицеров» не обнаруживается. Он пытается это объяснить, на чём мы остановимся в своём месте. В 1963 Федоров опубликовал свою работу полностью, текст об инциденте в Одесском полку там остался без изменений. В 1960 г. Л.П. Гроссман упоминает инцидент в своей работе об истоках пушкинского «Бахчисарайского фонтана». Он возвращается к контексту дуэли Киселева, ссылается на Заблоцкого и из него же, вероятно, пересказывает Басаргина (Гроссман 1960). Не удалось обнаружить исследований, авторы которых пытались бы развивать дальше начатую Федоровым тему верификации на основании архивных документов рассказа Басаргина о дуэли и ее причинах. В то время как записки этого декабриста, напротив, регулярно переиздавались. И если в 1973 г. М.Д. Сергеевым была переиздана только «сибирская» часть записок (Сергеев 1973), то в 80-е гг. И.В. Порох трижды переиздавал записки полностью – в 1982 г., совместно с Федоровым (Порох 1982), в сборнике мемуаров декабристов, в 1985 г. записки выпущены отдельным изданием (Порох 1985), а в 1988 г. в сборнике сочинений и документов самого Басаргина (Басаргин 1988). Издания Пороха снабжены научно-справочным аппаратом, однако, текст рассматриваемой истории в первом издании никак не комментирован, а в последнем сопровождён единственной ссылкой – «Подробней об этом см.: Федоров В. А. Солдатское движение в  годы  декабристов.  М.,   1963.  С.   178—179». Но эти страницы книги Федорова не содержат сведений, позволяющих прояснить причины дуэли. В те же годы возвращается традиция рассказывать историю инцидента в Одесском полку в контексте дуэли Киселева и Мордвинова, в сочинениях, посвященных русской дуэльной практике разного времени (Гордин 1989; Гордин 1993; Востриков 1992; Востриков 1993; Миронов 1999; Кацура 1999). Все эти авторы более-менее аккуратно пересказывают Басаргина, поскольку основные задачи их никак не связаны с анализом достоверности его текста. О.И. Киянская в биографии П.И. Пестеля рассматривает дуэль, как заговор членов Южного общества в союзе с «генеральской оппозицией» Киселеву с целью его смещения (Киянская 2005: 211–213). Таким образом, на данной момент не удалось обнаружить работу, в которой рассказ Басаргина был бы сопоставлен, как с документами следствия, так и с иными источниками, касающимися этого сюжета. Используя эти источники и опираясь на любезно предоставленные нам выписки из следственных дел о Рубановском[3], мы и попытаемся впервые провести такое сопоставление. Характер вводимых в оборот документов таков, что речь будет идти, в первую очередь, об оценке конфликта во время смотра в Одесском полку. Герои и обстоятельства Никто из ранее писавших не счёл нужным остановиться на личностях участников инцидента, назвав хотя бы их полные имена, посему, представим их, начав с «грубого фронтовика». Леонтий Федорович Ярошевицкий (1787–1863) принадлежал к старшинско-поповскому семейству Черниговского полка, получил образование во 2-м кадетском корпусе и десять лет прослужил в лейб-гвардии Артиллерийской пешей бригаде, пройдя с ней Наполеоновские войны и будучи не раз отмечен орденами и чинами. Оказавшись затем «крайним» в весьма характерной истории травли офицерами бригады нового командира К.К. Таубе[4], он, в числе прочих, был переведён в 18-ю артиллерийскую бригаду, входившую в состав 2-й армии, расквартированной на Правобережной Украине, где командовал 6-й понтонной ротой и осенью 1819 г. был удостоен высочайшего благоволения императора за доведение вверенной ему роты «до совершенного во всех частях устройства»[5]. В начале января 1822 г. Ярошевицкий был переведён в Одесский пехотный полк, где несколькими днями ранее полковник Р.И. Дрентельн[6] уступил место полковнику Ф.Г. Кальму[7]. Дрентельн отправил просьбу о переводе в статскую службу ещё в октябре 1821 г.: «отправил просьбу свою по команде, но представить ее не можно, доколе не получим ответа о Кальме»[8]. Приказ о Дрентельне и Кальме состоялся 27 декабря 1821[9]. Но Кальм, назначение которого столь долго согласовывали и на которого явно рассчитывал сам Киселев, вдруг сказался больным. Дело в том, что по сведениям историка полка Ф.Г. Попова (Попов 1911), Кальм практически не командовал полком, «заболев» вскоре после назначения и передав управление временным командующим. Кальм, 33-х лет от роду, заслуженный и авторитетный офицер, командовавший до назначения 28-м Егерским полком, не проявлял признаков «болезни» пока не был назначен в полк, где, как увидим далее, были выявлены скандальные злоупотребления. Конечно, исключить внезапное тяжелое заболевание нельзя. Кроме того, Кальм не далее, как в октябре 1821 г. женился и, возможно, длительный отпуск входил в его расчёты, но просить таковой по причине женитьбы, если уж согласился принять назначение, было бы странно[10]. Годичное номинальное «командование» Кальма, при фактическом исполнении этой роли временными командующими (Попов 1911: 240)[11], несомненно, усугубило ситуацию в полку. Между тем, Киселев писал 1-го мая 1822 г. А.Я. Рудзевичу: «У Дрентельна [т.е. в Одесском полку] делаются чудеса. Есть ли Корнилов сообщит отношением все то, что по письмам и по слухам мне известно, то Действ [ительному] Статск[ому] Советнику не миновать суда. Но как же инспекторские ведомости говорят об исправности, а неисправности по всем статьям оказываются величайшие за предыдущее оных время. Книги, щоты, деньги все в беспорядке, и даже за 20 год, как уверяют»[12] (Акиньшин 1998: 85). Неделю спустя, Киселев продолжает: «Корнилов[13] отправился с Левенштерном[14] для сдачи Одесского полка. Я объявил Дрентельну что не миновать ему суда и что в течение 7 дней все должно быть кончено. Он заложил здесь все вещи почтенной его жены и получил несколько денег из Москвы и сверх того Левенштерн хлопочет и кажется дело сие будет кончено»[15] (Акиньшин 1998: 87). Следовательно, четыре месяца спустя после ухода Дрентельна из полка, дела ещё не были переданы, видимо, из-за вскрывшихся серьёзных финансовых злоупотреблений. Получается, что Кальм так и не принял дела и фактически не вступил в командование полком, сказавшись больным и в апреле 1822 г. добившись четырёхмесячного отпуска за границу. Дела в мае принимал, возможно, уже Ярошевицкий, оставшийся старшим офицером в полку, на долю которого и выпала роль обнародования сведений о злоупотреблениях. С мая 1822 г. Украинский и Одесский полки стояли общим лагерем в Гайсине, где 2-го июня, во время смотра, перед строем и произошёл инцидент с Рубановским. Киселев писал Закревскому 11 июля из Бендер: «У нас было неприятное происшествие в Одесском полку. Подполковник Ерошевицкий, оставшийся в лагере старшим после Кальма, был избит перед фронтом штабс-капитаном Юзбановским за пустой выговор, во фронте ему сделанный. Недостаток штаб-офицеров ежедневно становится ощутительнее, а также и невежество офицеров, все одним заключается — велика армия» (Дубровин 1891: 105)[16]. В письмах Киселева о последующем расследовании этого инцидента нет ни слова, в отличие от, скажем, дела В.Ф. Раевского, к рассказу о расследовании которого он возвращался несколько раз. Рассказ Басаргина: каноническая версия Н.В. Басаргин, тридцать лет спустя, описывал случившееся так: «В 1823 году, случилось происшествие, породившее много толков и наделавшее много шуму в свое время. Это дуэль генерала Киселева с генералом Мордвиновым; я в это время был адютантом перваго и пользовался особенным его расположением. Вот как это происходило. В нашей армии назначен был командиром[17] Одесского пехотного полка подполковник Ярошевицкий, человек грубый, необразованный[18], злой[19]. Его дерзкое, неприличное обращение с офицерами было причиною, что его ненавидели в полку, начиная от штаб-офицеров до последнего солдата. Наконец, вышед из терпения и не будучи в состоянии сносить его дерзостей, решились от него избавиться. Собравшись вместе, офицеры кинули жребий, и судьба избрала на погибель штабс-капитана Рубановского[20]. На другой день назначен был дивизионный смотр. Рано утром, войска вышли на место, стали во фронт, и дивизионный командир г. л. Корнилов, прибыв на смотр, подъехал к одному из флангов. (Одесский полк был четвертый от этого фланга). Штабс-капитан Рубановский с намерением стоял на своем месте слишком свободно и даже разговаривал[21]. Ярошевицкий, заметив это, подскакал к нему и начал его бранить. Тогда Рубановский, вышел из рядов, бросил свою шпагу, стащил его с лошади и избил его так, что долгое время на лице Ярошевицкого оставались красные пятна. Офицеры и солдаты, стоявшие во фронте, не могли выйти из рядов до того времени, пока дивизионный командир не прискакал с фланга, где он находился, и не приказал взять Рубановского. Разумеется, что это дело огласилось, и наряжено было следствие. Официально было скрыто, что все почти офицеры участвовали в заговоре против своего полкового командира. Пострадал один только Рубановский, которого разжаловали и сослали в работу в Сибирь; но частным образом сделалось известным как главнокомандующему, так и генералу Киселеву и об заговоре, и о том, что бригадный командир Мордвинов знал накануне происшествия, что в Одесском полку готовится какое-то восстание против своего командира. Вместо того, чтобы заранее принять какие либо меры[22], он, как надобно полагать, сам испугался и ушел ночевать из своей палатки, перед самым смотром (войска стояли в лагере) в другую бригаду.[23] Обо всем этом не было упомянуто в официальном следствии; но генерал Киселев, при смотре главнокомандующего, объявил генералу Мордвинову[24], что он знает все это, и что по долгу службы, не смотря на их знакомство[25], он будет советовать графу, чтобы удалили его от командования бригадой» (Басаргин 1988: 63–64). Несмотря на категоричное утверждение Басаргина «назначен был командиром», некритично повторяемое исследователями, Ярошевицкий не только никогда не был командиром полка, но, полагаю, не назначался и временным командующим, в отличие от подполковника Васильковского, о котором речь пойдёт ниже. Киселев в письме Закревскому определяет статус Ярошевицкого как «оставшийся в лагере старшим после Кальма», в конфирмации Витгенштейна говорится о проступке против «командовавшего полком» офицера. Попов, работавший с документами полка, называет дату назначения Кальма командиром – 26 декабря 1821[26] и дату назначению Васильковского командующим полком – 19 июня 1822[27]. Он же говорит, что во время отпуска Кальма полком командовали сначала майор Малиновский, а затем подполковник Ярошевицкий, не указывая дат, а ориентируясь, видимо, на фамилии в полковых документах. Отпуск Кальма, по его формулярному списку, имеет следующую хронологию: «09.04.1822 уволен в отпуск на 4 месяца, 30.08.1822 продлен отпуск на 4 месяца, 04.01.1823 продлен отпуск по 13.09.1823» (Подмазо 2004: 514). Кальм проводил свой отпуск с семьей за границей. Сколько времени Ярошевицкий исполнял обязанности Кальма? Конечно, Кальм отбыл из полка не прямо 9-го апреля и можно допустить, что ещё пару недель он оставался в полку и распоряжался от своего имени[28]. Значит, обязанности он передал во второй половине апреля и поскольку обязанности эти принял майор, значит подполковника в полку на тот момент не было. Во всяком случае, в штабе, на зимних квартирах в Бершади. Ярошевицкий был назначен в полк ещё в январе 1822 г. и поскольку роту он сдал более чем за полгода до этого, задерживаться на месте старой службы для передачи дел у него не было особой необходимости. Однако, он мог и не торопиться к новому назначению по каким-то причинам и действительно прибыть в полк уже после отъезда Кальма, это возможно. Но есть и иной, как представляется, более вероятный вариант – в то время в каждом пехотном полку было только по два действующих батальона – 1-й и 3-й; 2-ые батальоны полков были выделены на поселение, в поселённые округа и квартировали отдельно от остальных частей полка. В частности, если действующие батальоны Одесского полка располагались в Бершади, поселённый батальон был размещён в Вознесенске, за двести вёрст от зимних квартир полка. В январе 1822 г. ушёл в отставку «за раной» многолетний командир поселенного батальона подполковник Скальский 2-й. Возможно, что Ярошевицкий был назначен именно на его место в Вознесенк. Это объяснило бы, почему в момент уходе Кальма в отпуск Ярошевицкого не было в штабе-полка в Бершади и обязанности Кальма принял младший по званию офицер. В пользу назначения Ярошевицкого в Вознесенск говорит его  служебный опыт – пять лет он командовал отдельным подразделением, занимавшимся инженерными работами. Поселенный батальон также, фактически, был отдельным подразделением, занимавшимся казёнными строительными и инженерными работами, следовательно, назначение туда бывшего артиллериста было куда более оправданным, чем в действующий батальон, ибо «фрунтовиком» по роду своей службы Ярошевицкий не был. Но, конечно, Ярошевицкий мог и просто затянуть со своим приездом к новому месту службы. Фактом, судя по сведениям Попова, остается его отсутствие в штабе полка на момент ухода Кальма. Если эти рассуждения верны, то Ярошевицкий появился в Бершади едва ли не перед выступлением в летние лагеря, в мае, а может догнал полк уже и на марше в Гайсин. Конечно, настроить против себя «всех офицеров» за такой срок было бы непросто. Предположим, что утверждение Басаргина «все почти офицеры участвовали в заговоре против своего полкового командира» относится к истории с «одобрительным свидетельством» офицеров арестованному Васильковским Егунову, случившейся осенью того же года[29], к которой обратимся позднее. История прошла мимо находившегося тогда в Берлине Киселева, а Басаргин сознательно либо бессознательно смешивает два разных сюжета, акцентируясь на более драматическом, тем более, что недовольство Киселева Мордвиновым связывается именно с первой историей. Предварительное следствие: что и кто? Сопоставим рассказ Басаргина с выписками из следственных дел о событиях в Одесском пехотном полку, которые помогают представить более полную картину случившегося при подготовке к инспекторскому смотру 3 июня 1822 г. Вот, что там произошло «ЕИВ Главнокомандующего 2ой Армиею Генерала от Кавалерии Графа Витгенштейна Рапорт При изготовлении Одеского пехотного полка к инспекторскому смотру Дивизионного Командира Генерал-лейтенанта Корнилова, 3го числа текущего месяца Подполковник Ярошевицкий оставшийся старшим по Командире полка[30] полковнике Кальме (уволенным по болезни в отпуск)[31] заметив что в полку бывшем уже в сборе несколько офицеров не находились при своих местах приказал послать за ними и между прочим увидев возвратившегося к 8ой мушкетерской роте Штабс-капитана Рубановского 3го, сделал ему выговор за отлучку от своего места. На сие Рубановский сказав в ответ, что ходил за нуждою внезапно бросился на Подполковника Ярошевицкого и нанес ему по голове и лицу несколько ударов. Дивизионный командир, находясь тогда в том же лагере при Инспектировании Украинского пехотного полка[32] узнав о происшествии немедленно приказал арестовать Штабс-капитана Рубановского 3го и вместе с ним Баталионного командира Майора Синеокова не принявшего довольно деятельного участия к защите подполковника Ярошевицкого; а в то же время нарядил следствие для законного объяснения всех могущих быть прикосновенных сему делу обстоятельств. Между тем на сделанные вопросы Дивизионным Командиром Рубановский объявил, что в сем деле других участников никаких не было и что он совершил сие буйство без всякого постороннего внушения[33], но единственно из мщения за приказ на счет его по полку отданный, который раздражил его до такой степени, что он несколько дней уже искал удобного случая к исполнению своего преступного намерения[34]. <…> 15 июня 1822 Тульчин»[35] Следственную комиссию, «наряженную» дивизионным командиром, возглавил командир 2-й бригады генерал-майор И.Н. Мордвинов, в состав её вошли командир Украинского пехотного полка полковник П.А. Кладищев[36], майор Днепровского пехотного полка Л.Ф. Осмоловский и дивизионный обер-аудитор Замятнин[37]. Поскольку сам командир бригады вёл следствие, в материалах его, определённо, нет ничего, что трактовало бы случившееся в смысле его собственной вины[38]. Если бы П.Я. Корнилов имел серьёзные претензии к поведению Мордвинова в расследуемой ситуации, ничто не мешало ему поручить следствие командиру 1-й бригады С.Г. Волконскому, учитывая, что престарелый командир 3-й бригады М.Л. Булатов вряд ли годился для этого. Характеристика подследственного дана была Корниловым по требованию Витгенштейна месяц спустя, уже по завершении следствия и преданию штабс-капитана военному суду: «Секретно Почтеннейше честь имею представить при сем Вашему Превосходительству, требуемые Вами  сведения о штабс-капитане Рубановском 3-ем по изложенным вопросам в письме Вашего превосходительства. А именно: 1.     Из какой губернии он родом? Из дворян Черниговской губернии Стародубского уезда. Крестьян не имеет[39]. 2.     Кто его родственники? Отец Андрей Афанасьев помер, нигде на службе не был и чина не имел; мать Катерина Леонтьева жива из дворян дому Дембовских Стародубского уезда[40]; родственников имеет роднаго брата штабс-капитана Рубановского 2го[41], который служит в Одесском полку и роднаго дядю в Старооскольском пехотном полку майора Рубановского 1ого[42], коим и записан он в службу. 3.     Где и кем он был воспитан? Воспитывался в Уездном училище города Стародубска[43] тамошними учителями коих фамилии не упомнит. По русски читать и писать умеет, арифметики 1ой и 2ой части и некоторую часть русской грамматики знает. Нраву вспыльчиваго. … Петр Корнилов 28 июля 1822 Умань»[44] Менее чем через неделю после ареста, Рубановский объяснил следователям побудительные мотивы своего «дерзкого поступка»: «1822 года июня 8го дня Одесского пехотнаго полка господину штабс-капитану Рубановскому 3му запросы 2. Что понудило вас зделать такой дерзкий поступок? Давно ли вы имели намерение совершить оное На 2ое Отданной приказ по полку за №125 Господином подполковником Ярошевицким прошлого мая месяца 31го числа в 2м параграфе в котором уличил меня господин подполковник будто бы я несправедливо объяснил мне приказание[45], ротным дежурным дабы господа офицеры пользовались отпускамой порцыей нижним чинам  три фунта во время получения оной за какой приказ я имел намерение перед Инспекторским смотром бить подполковника Ярошевицкого за три дня …»[46] «Приказ по Одесскому полку Лагерь при городе Гайсине[47] Майя 31го дня 1822 года №125 (копия, только п.2) Дошло до сведения моего, что Господин Штабс-капитан Рубановской 3, будучи дежурным по полку, собрав дежурных по батальонам, от имени моего объявил приказание, будто бы я приказал господам офицерам брать говядину из числа отпускаемой мясной порции для нижних чинов[48]. Отвергая несходственное с порядком службы выдумано произвольно самим господином Рубановским сие неправильное приказание в отвращение могущих впредь произойти от него поступков предписываю по полку, на случай отдавания им подобных недельных приказаний ему господину Рубановскому в том не верить без предъявления на то от меня письменного приказания. Подполковник Ярошевицкий»[49]. Нет сомнения, что приказ Ярошевицкого, выставлявший Рубановского шутом перед другими офицерами, его глубоко оскорбил. Ярошевицкий, видимо, счёл действия дежурного сознательным стремлением задеть временного начальника, он прямо пишет «выдумано произвольно», направленным против его авторитета[50], поэтому и позволил себе такой обидный для самолюбия молодого офицера приказ, хотя мог ограничиться выговором или кратковременным арестом. Так, наверное, было бы, если бы Рубановский, действительно, «несправедливо объяснил», как он настаивает в своих показаниях следствию, но в приказе Ярошевицкого написано не так. Подполковник, имевший в данной ситуации несколько вариантов поведения, поступил тут наиболее обидным для Рубановского образом. В трактовке Рубановского получалось, что Ярошевицкий его оболгал, но за устным характером исходного распоряжения ни тот, ни другой доказать своей правоты не могли и Ярошевицкий повернул ситуацию в свою пользу опираясь на полномочия старшего офицера в полку. Сложно понять, как можно было что-то напутать в распоряжении о размерах порций мяса? Рубановский, судя по его вполне успешному послужному списку – производство в каждый следующий чин в срок, без штрафов и взысканий, был дисциплинированным и дельным офицером. Поэтому, остается подозрение, что он намеренно, исказил распоряжение старшего офицера. Вероятнее всего Рубановский получил должность ротного командира только после производства в штабс-капитаны, следовательно, не раньше апреля 1822 г. (см. ниже его формулярный список)[51]. Получается, что он получил должность ротного едва ли не одновременно с прибытием в полк Ярошевицкого и вряд ли успел в достаточной степени войти в курс дела, ибо эта ответственная должность, поскольку рота имела собственное хозяйство, требовала навыков и умений, коими молодой офицер, возможно, и не обладал, посему, поначалу он не мог чувствовать себя вполне уверенно и обидный приказ Ярошевицкого воспринял крайне болезненно. Искать традиционного удовлетворения обиды своей Рубановский не мог – с одной стороны, Ярошевицкий, как начальник Рубановского, не должен был и никогда бы не принял его вызова, с другой, у Рубановского не было формальных причин для вызова – конфликт был по поводу служебных отношений и Ярошевицкий действовал в пределах своих полномочий. Подобная ситация была и у Мордвинова, но тот нашёл способ задеть Киселева, представив ему письмо генерала Корнилова с лестным отзывом о Мордвинове, в то время, как Киселев, отказывая Мордвинову, ссылался на мнение генерала. Итак, Рубановский был взбешён, он был молод, вспыльчив (по оценке Корнилова) и, вероятно, не чувствовал должного уважения к статусу Ярошевицкого, поскольку статус этот, благодаря нерасторопности начальства, был не вполне определённым. Вполне вероятно, что он делился с кем-то своими намерениями, но вряд ли его восприняли всерьёз, учитывая очевидные для всех последствия такого поступка. Но от слова до дела долгий путь, хотя Рубановский и повторяет несколько раз, что намеревался бить Ярошевицкого заранее, не вернись он первым из отсутствующих в строю офицеров на место, всё могло бы быть иначе. Рубановский прямо ответил, что «ходил по нужде», а подполковник вежливо пояснил ему, как в таких случаях должен поступать ротный командир и посулил жалобу Корнилову. Перспектива объяснять командиру дивизии, что он «ходил по нужде» с инспекторского смотра, полагаю, добила Рубановского, он вспылил и ударил уже отвернувшегося Ярошевицкого по голове. Причины конфликта подсказываются свидетельствами документов. «О заимствованных <Рубановским 3-м> но отданных 106 рублях артельных денег и о том, что у солдат его роты претензий к нему никаких нет»[52] Нет сомнения, что это произошло во время передачи дел полка новому командованию в апреле-мае 1822 г. Рубановский взял солдатские деньги, чтобы покрыть недосдачу, потом вернул[53]. Поскольку Ярошевицкий из-за уклонения Кальма, видимо, принимал дела, он тут мог первый раз вызвать «неудовольствие» Рубановского[54]. Но в деле об их стычке, насколько можно судить, этого нет. В Камчатском полку незадолго до этого, зимой 1821–1822 гг., также происходила передача командования и там желание ротных покрыть недостачи за счёт солдатской кассы завершилось трагически – один из ротных, растративший более 3 тысяч рублей, не сумел договориться с солдатами, попытался наказать каптенармуса, что вызвало открытое выступление солдат. Это выступление, хотя и мирное, завершилось смертью четырёх солдат под шпицрутенами. «Показания полкового адъютанта подпоручика Оссовского о том, что он не видел того, что из палатки Рубановского выходили многие офицеры и Ярошевицкому о том не говорил»[55]. В.А. Федоров писал: «Документы первого следствия, вскрывавшие общее недовольство Ярошевицким в полку и заговор против него офицеров, были уничтожены» (Федоров 1957: 370). Между тем, и показания Оссовского и повторяющиеся вопросы к другим офицерам и самому Рубановскому относительно того, кто и что знал, показывают, что следствие всерьёз рассматривало версию коллективных действий, но подтверждения ей не нашло. Скандал перед смотром: о чем рассказало следственное дело Показания, снятые следственной комиссией со всех участников дела, на мой взгляд, не дают никаких оснований ни для версии о «заговоре офицеров», ни об уничтожении «документов первого следствия», ибо бессмысленная по сути фальсификация такого объема материала, представляется непосильной задачей для тогдашней военной бюрократии. Итак, «По производимому изследованию оказалось следующее … Изъяснение подполковника Ярошевицкого: что 3 числа июня пред полком и знаменами возле левого фланга 2 взвода 8 роты в шести шагах близ флага 9 мушкетерской //59об. Роты штабс-капитан Рубановский 3й своими руками нанес ему Ярошевицкому до двадцати ударов в голову и лицо в том случае. Когда он Ярошевицкий осматривая роты 3 батальона и подойдя к 8 мушкетерской роте не найдя в своем месте командовавшего оною штабс-капитана Рубановского3 коего призвал через полкового адъютанта из палатки, спросил почему он не находится при роте когда полк состоит в строю Рубановский отвечал я ходил за своею нуждою, на сие Ярошевицкий сказав вежливо «вы отходя от роты по нужде обязаны были поручить оную старшему по себе» и затем продолжал осматривать роту, которая очень дурно имела надетую //Л.60. Амуницию, но в сие время без всякой причины и ожидании, получил он Ярошевицкий сзади два сильных удара кулаками в голову и лицо, от которых упал тогда же на землю[56], в каковом случае Рубановский по его Ярошевицкого мнению, в нетрезвом виде не находился и как нападаение на него произошло вблизи майора Синеокова, порутчиков: Аносова, Хомякова, подпорутчиков: Кашевского, Новицкого 2го, прапорщиков: Болдевскуля, Хотякова, то он, Ярошевицкий хоть и приказывал Г.г. офицерам и нижним чинам вышепомянутых 2х взводов защитить его  и остановя взять Рубановского, //60об. Но когда первые быв спокойными зрителями его обиды не послушали, а последние не повиновались, То он Ярошевицкий схватил за ружье рядового 8 мушкетерской роты Михайлы Климентьева, хотел сам оным защищаться, но рядовой сей такового не отдал[57], почему он Ярошевицкий оные взводы не выполнившие его приказаний и не защищавшие его,  находит в ослушании более всех виновными[58]. … Штабс-капитан Рубановский 3й ответствовал, что за сделанное ему подполковником Ярошевицким неудовольствие /но какие не пояснил/ а в особенности за отдание по полку приказе, которым он уличал //л.59об. будто бы в несправедливом объявлении, словесно отданному ему Рубановскому приказание ротным дежурным, дабы Г.г. офицеры пользовались отпускаемой нижним чинам мясной порцией по три фунта во время получения оной, решился не принося начальству жалобы, а имел намерение еще перед инспекторским смотром бить подполковника Ярошевицкого и уверить в его несправедливости, и посему 3 июня в 8 часу утра, когда он на вопрос подполковника Ярошевицкого о ненахождении своем при роте объявил, что отлучался за собственной надобностью, и Ярошевицкий выговаривал за то, сказал ему, что будет жаловаться //60. Инспектору полка генерал-лейтенанту Корнилову, то он Рубановский, как выше показал, имея уже три дня до сего намерение пред собранием целого полка приготовляемого к инспекторскому смотру, бил его Ярошевицкого руками, но участника в его намерении не было, и он Рубановский никому сего не сказывал. … Командир 3 батальона майор Синеоков, в отнесенном к нему Г. Генерал-лейтенантом Корниловым обвинении объяснил: что хоть он Синеоков хоть и был в пяти шагах от того места, где происходили дерзкие удары, но стоявши лицом к 9 мушкетерской роте, не мог заметить, как оные нанес Рубановский 3й подполковнику Ярошевицкому //60об. который Рубановскому за отлучку от роты выговаривал вовсе не грубыми выражениями[59]. Отлучаться же Рубановскому со своего места он Синеоков не позволял, и почему он отлучился, ему неизвестно. О умысле его не знал и был ли еще кто с ним в согласии ему неизвестно. А не отвратил сего поступка потому, что находясь между 8й и 9й мушкетерскими ротами ничего не заметил, да из слов подполковника Ярошевицкого и штабс-капитана  Рубановского ничего к таковому последствию предвидено не было. В тоже время когда Рубановский подполковнику Ярошевицкому нанес дерзкий удар, то он Синеоков бросился сам защищать подполковника, призывал в помощь и бывших вблизи порутчика Хомекова и подпорутчика //61. Оссовского, которые однако к удержанию Рубановского не бросились. И как он Синеоков был сильно оттолкнут Рубановским, то вторично бросился, приказывая нижним чинам защищать подполковника, почему и вышел было из фронта унтер-офицер Сокольский, но в то же время он Синеоков схватив Рубановского поперек оттянул от подполковника Ярошевицкого . В свидетельство сего происшествия нижние воинские чины 2х мушкетерских рот: 2го взвода 8й и 1го взвода 9й всего 240 человек показали: что когда подполковник подходил к правому флангу 3го батальона, тогда командир оного майор Синеоков командовал всему батальону Смирно. Что и исполнено было[60]; во время же нападения на подполковника Ярошевицкого Рубановский 3й действительно бил кулаком по лицу и //61 об. голове подполковника, окровавив все платье его. И когда сшиб с ног, в то время майор Синеоков бросился удержать, но был сильно оттолкнут Рубановским. Синеоков невзирая на то, вторично бросился удержать буйство, приказывал стоящим вблизи ГГ. офицерам порутчику Хомякову , подпорутчикам Кошевскому, Новицкому 2му, Оссовскому, прапорщикам Болдевскулю и Хотякову и нижним чинам защищать от побоев подполковника Ярошевицкого, да и сам подполковник вскричал несколько раз Гренадеры![61] И хотя 8й мушкетерской роты унтер-офицер из обер-офицерских детей Василий Сокольский[62] вышел было из фронту для защиты, но уже буйство было кончено ибо майор Синеоков оттянул Рубановского , а ГГ. Офицеры, равно и нижние чины будучи в изумлении от столько законопротивного и буйственного поступка оставались в нерешимости и не знали что предпринять к защите Г. Подполковника[63]; когда же  майор Синеоков оттянул Рубановского то подполковник Ярошевицкий встав с земли бросился во фронт 8 мушкетерской роты, а за ним и Рубановский, но уже солдатами был не пущен[64]  и хотя в тоже мгновение схватились оба , как подполковник Ярошевицкий, //Л. 62. равно и Рубановский за ружье у рядового Михайлы Клементьева, который таковое держал у ноги, однако же он, рядовой ни тому ни другому ружье не дал[65]. Бывшие во фронте 1го батальона майор Яновский 5й, капитан Гек, порутчики Зражевский, Петров, Эссен, Гречулевич[66] и Колбб, подпорутчики фон Кимпер, Квиткевич, прапорщики … единогласно показали: они защищать подполковника Ярошевицкого не могли, потому что находясь во фронте, произшествия сего невидали. 3го батальона капитан Егунов 1й, штабс-капитан Мельдер, порутчики … подпорутчики … показали, что что не могли защищать подполковника Ярошевицкого по причине нахождения их не в близком разстоянии три же из них присовокупили что они произшествия сего вовсе не видали. Порутчик же Хомяков и прапорщик Ходяков показали, что они удерживать Рубановского не могли, потому что увидя как Рубановский оттолкнув сильно удерживавшего его майора Синеокова, то 1ый из них убоясь чтобы и с ним того не случилось, а последний видевши такое произшествие не знал что делать. Прочие офицеры отозвались, подпорутчик Новицкий 2й, что он не видав в жизни такого произшествия впав в большую забывчивость опустя руки вниз весь остолбенел, почему и не мог действовать[67]. Кашевский когда услышал он разительный голос и выбежал на правой фланг своей роты, тогда подполковник Ярошевицкий шел уже по линии фронта, а Рубановский следовал за ним. Полковой адъютант Оссовский от робости не знал, что делать, побежал дать знать Г. Бригадному командиру, а прапорщик Болдевскуль услышав крик подполковника бросился вперед. Но уже подполковник шел с Рубановским по фронту. Все же означенные ГГ. штаб и обер-офицеры, а так же отсутствовавшие при полку на время происшествия ... единогласно показали, что они о намерении Рубановского 3го исполнить буйственный поступок вовсе не знали и Рубановский им не открывался, а потому и сообщниками быть не могли»[68]. Объяснения офицеров-свидетелей вполне адекватны нестандартной ситуации – кто-то опешил и не понимал, что происходит и как надо действовать, кто-то боялся быть втянутым в драку, ибо драться на кулаках офицерам не положено[69], кто-то банально струсил … Тем не менее, ситуация развивалась и разрешилась очень быстро – следователи занудствовали, пытаясь формальными вопросами нормировать динамически развивавшуюся ситуацию. С учётом того, какие последствия конфликт имел для Синеокова, легко понять, почему офицеры не стремились быть вовлечёнными в него. Действий «по инструкции» тут вполне определённых предписано не было, а действия «по ситуации» легко могли против тебя же самого и обернуться … Обращаю внимание и на незначительное число старших офицеров в полку на тот момент – в деле фигурируют лишь два майора[70] – Синеоков и Яновский[71] и лишь один капитан – Егунов 1-й[72]. В деле младшего брата Егунова, осенью того же года, фигурируют три штаб-офицера на шесть рот. Между тем, несколько лет спустя, во время войны с турками 1828–1829 гг., в каждой из восьми действующих рот был штаб-офицер, майор или подполковник. Правда, в 1815 г. из пяти штаб-офицеров, числящихся в действующих частях полка были в наличии только двое, но в те времена полк ещё не так давно вышел из боевых действий. В январе 1822 г. подполковник Ярошевицкий был переведён в полк, в то время, как два подполковника – Б.П. Мартынов 2-й, ставший полковым командиром Пермского полка и Скальский 2-й, ушедший в отставку[73] «за раною», – из полка ушли. Слова Киселева в письме Закревскому: «недостаток штаб-офицеров ежедневно становится ощутительнее», отражали реальную проблему. Приказ главнокомандующего о предании Рубановского военному суду состоялся после завершения длившегося почти два месяца следствия в конце июля 1822 г. «Приказ по 2ой Армии Главная квартира М. Тульчин Июля 24 дня 1822 года №82 Одесского пехотного полка Штабс-капитан Рубановский 3ий за дерзкой поступок во фронте против командовавшего полком предается военному суду при 18 пехотной дивизии арестованным. Главнокомандующий 2 армией генерал от кавалерии граф Витгенштейн»[74]. В деле имеется формулярный список Рубановского, показывающий, что при всей своей вспыльчивасти, штабс-капитан был дельным офицером, не имевшим до этого претензий по службе: «Формуляр. Петр Андреевич Рубановский 3й от роду 23 года Из дворян Черниговской губернии Стародубского уезда, крестьян не имеет 6 апреля 1813 подпрапорщик в Олонецкий пехотный полк 11 сентября 1813 портупей-прапорщик 13 марта 1816 прапорщик 5 августа 1817 подпоручик 17 апреля 1819 года порутчик 15 октября 1819 переведен в Одесский пехотный полк 22 апреля 1822 штабс-капитан 1813 8 и 9 мая находился при Бауцене, 11 при Терлице. Сражения с фрвнцузами при 7 августа деревне Роземберг и 11ого при городе Гомберге, в битве при Лейпциге, 11 октября при блокаде крепости Касселя на реке Майн, в 14 году во Франции, сражение 20-22 февраля при Суассоне, при взятии Парижа в действительных сражениях находился. Российской грамоте читать и писать умеет Ротный командир 8 мушкетерской роты»[75] А вот образованностью, судя как по формулярному списку, так и по более подробной характеристике командира дивизии, молодой офицер не блистал, не закончив даже уездного училища и сам факт, что его, дворянина, отдавали туда, свидетельствует о невысоком благосостоянии семьи. Не имея возможности проверить возраст Рубановского по оригиналу документа, предположу, что Петру на самом деле в 1822 было не 23 года, а на два, а то и три года больше,  так как его брату Даниле в декабре 1832 г. по формулярному списку было полных 35 лет[76]. Поскольку братья вместе поступили на службу и синхронно производились в следующие чины, полагаю, что они погодки, если не двойняшки. Если возраст всё-таки верен, это лишний довод в пользу причин горячности Петра – он был очень молод для своего чина, его дядя ещё в 30-ть с лишним лет был поручиком[77]. Особенностью предшествующей службы Рубановского было причисление его с братом после войн с французами ко 2-му батальону Олонецкого полка, который осенью 1817 г. был передан в состав поселённых войск и размещён в г. Вознесенске Херсонской губернии в поселениях Бугской уланской дивизии, для выполнения казённых работ. Когда два года спустя Олонецкий полк переводили в 1-ю армию, батальон оставили на месте, и передали его в состав Одесского полка[78], который, напротив, переведён был во 2-ю армию и оставил свой 2-й батальон Олонецкому полку. Поселённый батальон, фактически, не присоединялся к полку и оставался в Вознесенке, безотносительно к дислокации действующих батальонов[79]. Офицеры действующих батальонов практически не знали своих коллег из поселённого батальона, исключая те случаи, когда между батальонами происходила[80] ротация офицеров, в результате которой Петр Рубановский и попал в действующий батальон. Не знаю, когда это произошло, но, учитывая, что служил он вместе с братом, а брат его оставался служить в поселённом батальоне, рискну предположить, что Петр перешёл в действующий батальон на вакансию ротного командира, поскольку в поселённом соответствующую должность занял, видимо, Данила, именно после получения чина штабс-капитана. В таком случае, он, как и сам Ярошевицкий в полку, был в 3-м батальоне новым человеком, никого там, кроме Новицкого 2-го не знал, и мог чувствовать определённый дискомфорт. Учтём, что, по свидетельству Попова (Попов 1911: 231), офицеры поселённых частей, в отличие от солдат, пользовались известными преимуществами, перед коллегами действующих батальонов – они имели полуторное содержание, экипажи для служебных разъездов, «ресторацию» для бессемейных, культурные мероприятия (библиотеку, музыкальные вечера). Всего это Петр лишился, перейдя в действующий батальон, и, возможно, оказался к этому не вполне готов. Военный суд по делу Рубановского завершился в октябре и Витгенштейн в своей резолюции счёл нужным отметить и поведение командиров подследственного. «Подполковника Ярошевицкого, который неумением внушить к себе уважение, был поводом к посрамлению мундира и звания командира полка, временно на него возложеннаго, уволить от военной службы. О Бригадном же генерал майоре Мордвинове, который не умел сохранить дисциплины в полку Бригады, ему вверенной, будет от меня сделано особое определение по разсмотрению прочих дел, по Одесскому пехотному полку произведенных 19 октября 1822 Тульчин Главнокомандующий 2 армией ... Витгенштейн»[81] Характерный пример армейской судебной жесткости по отношению к Ярошевицкому не был, однако, применён на практике. 7 ноября 1822 г. «Одесского пехотного полка подполковнику Ярошевицкому» было предписано состоять «по Армии», т.е. он формально был исключен из числа офицеров полка и лишился жалованья. Оскорблённый Ярошевицкий подал рапорт Волконскому, излагающий своё видение ситуации, и, судя по дальнейшим письмам Киселева, подполковник связывал свои проблемы (как и Мордвинов) с расследованием финансовых злоупотреблений в полку, а также обвинял Дрентельна «в распущении субординации и нравственности офицеров полка», следствием чего был «установившийся в полку дух неповиновения» (Федоров 1957: 369). В апреле в 1823 г. Ярошевицкий получил назначение в Невский пехотный полк 1-й армии, уже при Дибиче, новом начальнике Генштаба, – свидетельство изменения отношения к нему начальства. Но дальнейшая военная карьера Ярошевицкого, надо признать, застопорилась. О Мордвинове же «особое определение по рассмотрению прочих дел», действительно, состоялось в январе 1823 г., когда ему было предписано состоять при начальнике 17-й дивизии, входившей в состав 6-го корпуса, расквартированного в Бессарабии[82]. Но Витгенштейн не вменяет в резолюции ему иных проступков, кроме формального по существу неумения «сохранить дисциплины в полку Бригады», между тем, как Киселев в письме императору (но не Закревскому) ссылается на поведение Мордвинова непосредственно во время события: «Во время несчастной истории в одесском полку, начальник дивизии известил меня о ней в Тульчин, обращая главным образом мое внимание на недостаточную энергию в этом деле бригаднаго командира, который <…> отказался арестовать офицера Рубановского в момент совершения преступления. Как это обстоятельство, так и прочие добытые следствием, обязывали меня предложить главнокомандующему уволить генерала Мордвинова от командования бригадою, с тем, чтобы в течении некоторого времени не давать ему никакого другого назначения» (Заблоцкий 1882: 183). Но из цитированных выше документов следствия обнаруживается, что «момента совершения преступления» командир бригады не наблюдал, иначе полковой адъютант не имел бы повода убежать за ним с места событий. Командир дивизии Корнилов находился в бригаде, у соседнего полка и, вероятно, Мордвинов был с ним же. Корнилов указывает, что «немедленно распорядился арестовать» Рубановского и Синеокова, узнав о событии. Что при этом не так сделал Мордвинов? Узнав от Оссовского о происшествии не распорядился сам, а доложил Корнилову? Первым прибыл к месту события, но не видел необходимости арестовывать Синеокова и замешкался с решением по Рубановскому? Не выполнил указание Корнилова сразу? К моменту вмешательства Мордвинова и Корнилова инцидент был исчерпан, если командир бригады и оказался в чём-то «недостаточно энергичен» это вряд ли можно отнести к критическому проступку по службе, что, видимо, и следовало из письма Корнилова, которое Мордвинов предъявил Киселеву[83]. 6-го ноября конфирмация Витгенштейна была утверждена начальником главного штаба П.М. Волконским: «Утверждается конфирмация <…> о лишении всех чинов и дворянского достоинства и о ссылке в Нерчинск в рудники тамошних горных заводов Одесского пехотного полка штабс-капитана Рубановского 3-го, за дерзкой и буйственный поступок[84] противу командовавшего полком подполковника Ярошевицкого[85], и об отрешении от командования батальоном и об арестовании на месяц на гаубвахте того же полка майора Синеокова 2-го, который оставаясь старшим пред батальоном, не исполнил обязанности своей по сему случаю». Дело было передано в Правительствующий Сенат и с 21 декабря рассматривалось его 1-м Департаментом[86]. Через неделю последовало утверждение приговора Петру Рубановскому. «30 декабря 1822 Лишить чинов и дворянства со снятием мундира и переломанием над головой шпаги чрез палача перед собранием бригады, сослать в Нерчинские рудники тамошних горных заводов»[87]. Не знаю, провели ли эту процедуру в ещё в бытность Мордвинова командиром бригады или уже после его отстранения. К сожалению, выяснить дальнейшую судьбу Петра Андреевича Рубановского мне пока не удалось. Второй конфликт: господа офицеры против подполковника Васильковского Ещё в начале следствия над Рубановским, 19 июня 1822 временным командующим в полк был назначен подполковник Днепровского полка Лаврентий Степанович Васильковский. В конце июля Одесский полк (6 рот) был отправлен в Тульчин для занятия караулов при Главной квартире 2-й армии. 8 августа Киселев пишет о необходимости перевода офицеров в Одесский полк[88]. Там-то, в Главной квартире 2-й армии и произошло коллективное выступление офицеров Одесского полка против Васильковского, в процессе следствия по этому выступлению Мордвинов лишился должности. Как это было? Подполковник Васильковский подверг кратковременному аресту полкового казначея подпоручика Егунова 2-го «за нерачительность по должности». Выйдя из под ареста, подпоручик составил «одобрительное свидетельство», которое подписали 3 штаб-офицера и 24 обер-офицера – весь наличный офицерский состав полка[89], с просьбой о назначении следствия по поводу ареста, которое и было подано командующему полком. Васильковский отнёсся с этой жалобой на него самого к Мордвинову, тот сделал всем офицерам выговор, однако, жалобу отправил по инстанции Корнилову, тот командиру корпуса Рудзевичу. Последний назначил следствие, результаты которого представил Витгенштейну. Такое согласованное выступление офицерского сообщества полка, конечно, привлекло внимание начальства, особенно, с учётом общей ситуации в полку и места действия – Главной квартиры 2-й армии. В резолюции Витгенштейна, объявленной приказом по полку от 2-го февраля 1823 г., подпоручику Егунову, который «по строптивому характеру своему счел за обиду, сделанный ему арест», давался месяц ареста на гауптвахте и однократный обход в чине при производстве, всем остальным – за поступок «который в службе терпим быть не может» объявлялся строгий выговор, 2 майора лишились батальонов, три обер-офицера получили месяц ареста, шестеро полмесяца. Вместе с тем, уже 13 февраля в полк прибыл подполковник Казанского пехотного полка И.М. Худинский с предписанием Киселева немедленно принять полк, «о чем уже представлено на усмотрение Государю Императору», в тот же день Васильковский был освобожден от обязанностей командующего, «в уважение собственной его просьбы, по болезненному состоянию». 18 февраля болеющего за границей Кальма наконец освободили от должности командира полка и назначили на неё Худинского[90]. Когда произошло выступление офицеров против временного командующего Одесским полком? Это случилось, когда Киселев находился в Берлине по семейным делам. Он ничего не пишет об этом инциденте и, видимо, не вдавался в подробности, хотя окончательное решение и состоялось уже после его возращения. Киселев выехал из Тульчина в Варшаву 30 сентября[91]. Мордвинов был отстранён от командования бригадой 9 января 1823 г.[92], а резолюция по делу в полку была объявлена только 2 февраля. Попов не указывает даты, но, ориентируясь на продолжительность расследования дела Рубановского – пять месяцев – можно полагать, что событие произошло в октябре, вскоре после отъезда Киселева, что любопытно, поскольку именно в это время командиру полка Кальму был продлён заграничный отпуск до сентября 1823 г. и, скорее всего, в полку понимали, что командовать Кальм не будет. Попов, описывая эту историю, как «инцидент, свидетельствующий, что командующий полком не пользовался симпатиями офицеров», приводит слова из последнего приказа Васильковского, в коих среди традиционной благодарности офицерам, следует оговорка «почти все», ибо, как комментирует сам бывший командующий, «некоторые среди вас находятся и такие, кои не во всем соответствовали моему желанию». Довольно рискованное выступление офицеров, в данном случае, закончилось для них полным успехом[93], но следует ли отсюда, что Васильковский «не отличался деликатностью обращения с офицерами» и «весьма грубо» обращался с ними, как склонен полагать Попов, сказать сложно, ибо симпатии офицерских сообществ, как показывают разные истории, подобные обсуждаемой, были прихотливы. Как уже отмечено выше, можно полагать, что такое решительное выступление было обусловлено опасением, что Васильковского назначат командиром, поскольку после продления отпуска Кальму возвращение его к полку представлялось маловероятным[94]. В результате Васильковскому пришлось вернуться в свой Днепровский полк[95]. 18 февраля отдыхающему за границей Кальму приказано было состоять при Главном штабе 2-й армии, т.е. при Киселеве. От конфликтов к дуэли 28 марта 1823 г. Киселев пишет: «Замечание, нам присланное относительно Одесского и Вятского полков, весьма неприятно и написано весьма резко. Нужно предупредить повторение …». 16-го апреля Закревский пишет Киселеву: «По рапорту Ярошевицкого повелено судить Дрентельна военным судом, о чем вслед за сим получите формальную бумагу» (Дубровин 1891: 279). Пересылая эту бумагу Рудзевичу, Киселев сообщает: «Посылаю к вам отношение К. Волконского, из коего усмотрите действия Г. Ярошевицкого и все неприятности, которые по сему делу могут возникнуть. Я написал для Главнок[омандующего] доклад, который с Его Сият[ельством] отправлен в Петрогр[ад] и коим стараюсь меру сию отс[т]ранить. Корнилов говорил мне, что Мордвинов участвовал в жалобе и есть ли так, то суд наряжаемый для Мордвинова не будет выгоден» (Акиньшин 1998: 103). В письме 1-го июня Киселев добавляет: «По делу Одесского полка я сделал доклад, который представлен Главнокомандующим на благоуважение Государя. Е[го] В[еличество] ссылается на слова Дивизионного командира и на донос Ерошевицкого. Не знаю, чем все кончится, но знаю, что все сие неправильно и что из сего последует более вреда, чем пользы» (Акиньшин 1998: 104). Со слов Киселева получается, что Мордвинов принял участие в рапорте Ярошевицкого, что объясняет мотивы его отстранения от должности, лучше декларируемых Киселевым[96], тем более, Киселев косвенно указывает, что если суд состоится, Мордвинову должности не вернуть. Видно, что рапорт Ярошевицкого был принят благосклонно, кажется, и Корнилов подтверждал его сведения. Ярошевицкий, вопреки Басаргину, не был уволен со службы, а, напротив, переведён в Невский полк (дислоцированный под Петербургом) и произведён позднее в полковники. Суд же над Дрентельном командованию 2-й армии удалось замять[97], чему способствовала, вероятно, замена П.М. Волконского И.И. Дибичем, который не был в курсе этого дела. Видимо, смена руководства Главного штаба, в частности, уход с должности друга Киселева – дежурного генерала Закревского, побудила Мордвинова обратиться к Киселеву с претензией на возвращение должности. «По возвращении моем из-за границы о деле сем не слыхал[98] и Мордвинова не видал. 21-го прошедшего месяца[99] он приехал в Тульчин и в своей форме явился ко мне, просить совета о исправлении дела несправедливого и о способе получить в командование прежнюю свою бригаду[100]. Я отвечал, что дело несправедливым почитать не можно, и что я ходатайствовать против своего мнения не буду; что словесное на его счет дивизионного командира[101] со мною объяснение обязывает меня к тому по званию моему и что, по собственному уверению, представление главнокомандующего нахожу правильным. Если так, отвечал он мне, то обязан буду приступить к другим средствам и, кончив разговор, прислал мне чрез несколько часов письмо грубое и в коем заключается формальный вызов. Я отвечал как следует и три дня после, при одном свидетеле, мы стрелялись в м. Ладыжине. Он был ранен на вылет пулею и чрез 15 часов умер на руках жены своей, которая о поединке нашем была предупреждена» (Дубровин 1891: 124)[102]. О Елизавете Николаевне, урождённой Языковой, пишет и И.Г. Бурцов: «Супруга покойного приведена будучи сим бедствием в отчаяние, неоднократно жаловалась, что злые люди были причиною сего несчастия, и что накануне поединка и сам муж о том проговаривал» (Заблоцкий 1882: Т.4.19). Что могла иметь в виду убитая горем совсем ещё юная женщина, можно только гадать, может быть и ничего определённого, но тридцать с лишним лет спустя сообщение Бурцова получило вполне конкретный характер в записках Басаргина: «Мордвинов <…> сознавался Киселеву[103] и Бурцову, что был подстрекаем в неудовольствии своем на первого Рудзевичем и Корниловым и говорил, что сначала было не имел намерения вызывать его, а хотел жаловаться через графа Аракчеева государю; но, <…> опасаясь не получить таким путем удовлетворения, решился прибегнуть к дуэли» (Басаргин 1988: 67). Бурцов мог не называть конкретных фамилий в письме, но ему не было никакого резона приписывать жене слова мужа, писал он, в отличии от Басаргина, по горячим следам и то, что видел своими глазами[104]. Ладыжин был выбран Мордвиновым местом дуэли, поскольку находится на полдороге между Тульчиным и Тепликом, где постоянно и уединённо проживали Мордвиновы после отстранения генерала от должности. Умань – расположение штаба Корнилова – в 30-ти км в другую сторону от Теплика и с Корниловым Мордвинов мог встречаться лично, если имел такое желание[105]. Но каким образом, кроме обмена письмами, он мог подвергаться «подстрекательствам» Рудзевича, всё это время находившегося при штабе корпуса в Херсоне, не интересовало ни Басаргина, ни советских исследователей. Басаргин вежливо пишет «подстрекаем в неудовольствии». Может ли это означать, что командир корпуса и командир дивизии сообщали подчиненному, что он потерял должность по инициативе начальника Главного штаба армии? Исследователи же вместо «подстрекаем в неудовольствии» стали писать «подстрекаем к дуэли», что усугубляет характер «подстрекательства» со стороны почтенных генералов. Но дуэль была решена одним днём, как следует из давно опубликованной Заблоцким переписки Киселева и Мордвинова. Как бы не был недоволен Мордвинов Киселевым, у него не было формального повода к дуэли. Мордвинов не мог послать вызов, «потому что ему сказали, что он отстранен по настоянию» Киселева. Его бы засмеяли, а Киселев подобный вызов никогда бы не принял. Мордвинов послал Киселеву картель, после того, как тот сослался на мнение Корнилова о нём, что Мордвинов счёл ложью и бросил Киселеву это обвинение в сопровождении письма Корнилова, противоречащего словам Киселева. Именно обвинение во лжи подвигло Киселева принять вызов, от коего он, при иных обстоятельствах, предпочёл бы уклониться. Но всё это происходило в течении суток, два проезда Мордвинова от Теплика, к Теплику по 70 км и путь картели в Тульчин ещё 70 км. За это время Мордвинов мог пообщаться только с женой и вряд ли встретил на своём пути хоть одного «подстрекателя». Грустная история его дуэли имела, как, я надеюсь, удалось показать, более глубокие причины, чем описанные у Басаргина. Недовольство Мордвинова Киселевым, хотя и избыточно эмоциональное, было, с его, во всяком случае, точки зрения, более основательным. Действительно, имел место служебный конфликт между командиром бригады и Главным штабом армии, связанный с разной оценкой ими дел в Одесском пехотном полку. Хотя причины отстранения Мордвинова от должности Киселев приводил формально корректные, по письмам того же Киселева к другим генералам видно, что он был недоволен Мордвиновым за его попытку придать публичный характер делу о злоупотреблениях Дрентельна. Киселев писал Закревскому: «мог-ли я иначе поступить и был-ли я вправе отказать требование старшего мне генерала и под моим начальством не состоящего?» Действительно, Мордвинов был старше Киселева летами, старше и чинопроизводством – Киселев встретил 1812 год поручиком-кавалергардом, а Мордвинов полковником-измайловцем; Киселев получил генерала в октябре 1817 г., а Мордвинов в августе 1816 г. Наконец, три Анны Киселева (старшая с алмазами), были младше, чем два Владимира с Георгием Мордвинова. Георгия он получил уже после отстранения от командования и, безусловно, использовал, как довод в свою пользу, недаром он в мундире со всеми регалиями явился как на беседу к Киселеву, так и на дуэль и упрекал (со слов Басаргина) Киселева, что тот прибыл в сюртуке, пытаясь показать себя «начальником» над Мордвиновым. Болезненно уязвлённое самолюбие Мордвинова питалось здесь характерными особенностями карьеры Киселева – фаворит императора, он в 1814–1819 гг. сделал очень быструю карьеру, будучи флигель-адъютантом и доверенным лицом Александра. Назначение его начальником штаба 2-й армии, явно в ущерб старшим чинами генералам, было принято многими генералами холодно[106], хотя Киселев сумел действиями своими подтвердить обоснованность доверия к нему. Однако были и те, кто продолжал считать его «выскочкой» и Мордвинов, в обиде своей, склонен был смотреть на Киселева подобным образом, повышая тем самым градус конфликта. Поскольку биография генерала Мордвинова 2-го малоизвестна в сравнении с биографией П.Д. Киселева, расскажем о нём подробнее. Ивану Николаевичу было об ту пору сорок лет[107], он был вторым сыном одоевского уездного предводителя дворянства секунд-майора Николая Ивановича и супруги его Варвары Леонтьевна, урождённой Карабановой. В отрочестве был записан вместе с братьями Алексеем и Дмитрием в лейб-гвардии Измайловский полк[108], где сделал приличную карьеру: под Аустерлицем поручик Мордвинов был ранен и получил золотое оружие «За храбрость», за дело под Фридландом штабс-капитан Мордвинов получил Владимира 4-й степени с бантом, под Бородино полковник лейб-гвардии Измайловского полка Мордвинов командовал Елецким пехотным полком и был ранен картечью в голову, под Кульмом был прострелен двумя пулями и награжден Владимиром 3-й степени (Зноско 1882: 300-305). В феврале 1816 г. его назначили командиром 29-го Егерского полка, а в августе того же года произвели в генералы и назначили затем командиром бригады в дивизии П.Я. Корнилова. В течение восьми лет Мордвинов командовал разными бригадами, иногда временно заменяя Корнилова в качестве дивизионного командира. Несомненно, Корнилов доверял ему и ссылка Киселева на командира дивизии глубоко возмутила Мордвинова, тем более, что ему Корнилов, очевидно, писал другое. Вместе с тем, как и в случае с Рубановским, обида здесь захлестнула здравый смысл. Мордвинов не стерпел понижения своего статуса, действовал опрометчиво и погиб. Подведение итогов: выводы Проведённая работа в очередной раз демонстрирует, что любое свидетельство мемуариста, особенно уникальное, следует вводить в научный оборот не иначе, как предварительно верифицировав его по документам, если такая возможность имеется. Советские историки попытались выполнить эту верификацию, но не получив результатов, отвечающих поставленной ими цели – отыскать в этом событии следы организованного «революционного» выступления – отказались от обнародования материалов следствия. При этом их заявления о том, что архивные документы подтверждают рассказ Басаргина дезориентировали остальных исследователей. Следственные материалы опровергают почти все конкретные детали описания события, данного Басаргиным. Но Басаргин и не был его свидетелем, вряд ли читал следственное дело, знал о событии с чужих слов, возможно, изначально не точных. Описывая событие много лет спустя, что-то не смог вспомнить, а что-то просто дофантазировал, исходя из чисто литературных задач. Нет оснований сомневаться, что сами обстоятельства инцидента представлялись ему менее важными относительно декларируемой им причины. Но следственные материалы не подтверждают и рассказ Басаргина о «заговоре» и «жребии», охотно используемый всеми исследователями, при том, что из дел видны усилия следствия установить наличие при инциденте организованного и группового характера действий. Контекст инцидента между Рубановским и Ярошевицким, связанный со сменой руководства полка, хронология различных действий его участников, их реальный статус, также не говорят в пользу достоверности этого рассказа. История с «одобрительным свидетельством» всех офицеров арестованному полковому казначею Егунову, неизвестная мемуаристу или представлявшаяся ему недостаточно яркой, является примером, как в реальности решался вопрос об удалении нежелательного начальника посредством «заговора». Конфликт между Рубановским и Ярошевицким, если судить по доступным материалам дела, был личным и не относился к числу «полковых историй» тех лет, ряд которых обычно выстраивали советские исследователи. Напротив, история казначея Егунова с «одобрительным свидетельством» офицеров как раз была такой «полковой историей», но, за отсутствием следов судебного преследования её участников, интереса у исследователей никогда не вызывала. Анализ контекста событий, приведших к «генеральской дуэли», прежде всего по переписке самого Киселева, как давно известной, так и вновь опубликованной, показывает, что причины отстранения Мордвинова от должности были глубже, чем указывал сам Киселев, а за ним и Басаргин. Причины определённо не сводились к инциденту с Рубановским и основательность претензий к Мордвинову по факту этого инцидента остаётся под вопросом. Сомнительны и сведения относительно «подговоров» его к дуэли, особенно в отношении лиц, фамилии которых обычно называются, ибо проживавший в последние месяцы жизни уединённо Мордвинов никак не мог пересекаться с ними, находившимися при своих воинских частях на значительном удалении от его места жительства. Подводя итог сказанному, можно констатировать, что даже сюжеты давно известные и трактуемые совершенно однозначно, могут быть и трактованы иначе, и уточнены, как при вводе в исследование дополнительных источников, так и при извлечении из давно известных источников новых, ранее не привлекаемых к анализу сведений. Надеемся, что эта работа послужит тому примером. Архивные материалы ГАТО ‑ ГАТО. Ф.39 Оп.2 Д.1511. Дело по внесению в дворянскую родословную книгу дворян Тульской губернии Мордвинова Николая Ивановича 08.01.1796-14.11.1842. РГВИА.121 ‑ РГВИА. Ф.801. Оп.1 Д. 121 «Военно-судное дело произведенное над штабс-капитаном Рубановским за дерзкий поступок в строю против командующаго полком» (1822 г.). РГВИА.405 ‑ РГВИА. Ф. 405. Оп. 2. Д. 8700. РГВИА.553 ‑ РГВИА. Ф.395 Оп.75 Д.553 (1822 г.) «По донесению Главнокомандующего 2ой армией о поступках учиненных Одесского пехотнаго полка штабс-капитаном Рубановским противу подполковника Ярошевицкого…». Библиографический список Акиньшин 1998 – Тульчинский штаб при двух генералах : Письма П. Д. Киселева А. Я. Рудзевичу, 1817-1823 / Акиньшин А.Н., Долбилов М.Д. Воронеж. гос. ун-т. Ист. фак. - Воронеж, 1998. Басаргин 1872 - Девятнадцатый век : : исторический сборник, издаваемый Петром Бартеневым (издателем "Русскаго архива") Москва : Тип. Ф. Иогансон, 1872. С. 65-200. Басаргин 1917 - Басаргин Н.В. Записки Н.В. Басаргина / Ред. и вступ. ст. П.Е. Щеголева. - Петроград : Огни, 1917. - LII, [2], 294, [1] с. ; 22 см.. - (Библиотека мемуаров издательства "Огни" . Серия 1) Басаргин 1988 ‑ Н.В. Басаргин. Воспоминания, рассказы, статьи. Издание   подготовлено     И.   В.   Порохом. — Иркутск:    Восточно-Сибирское    книжное    издательство, 1988.—544 с, ил.— (Серия «Полярная звезда»). Востриков 1998 – Востриков А.В. Книга о русской дуэли. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 1998. Гордин 1993 ‑ Гордин Я.А. Русская дуэль. Спб. 1993. Гроссман 1960 - Гроссман Л. П. У истоков "Бахчисарайского фонтана" // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1960. — Т. 3. — С. 49—100. Дубровин 1891 ‑ Бумаги графа Арсения Андреевича Закревского / под ред. Н. Дубровина. Том II. СПб, 1891. Епанчин 1905 – Епанчин Н.А. Очеркъ похода 1829 г. въ Европейской Турцiи. СПб.: Тип. Главного Управления Уделов. 1905. Т.1. Заблоцкий 1882 ‑ Заблоцкий-Десятовский А. Граф П. Д. Киселёв и его время : материалы для истории императоров Александра I, Николая I и Александра II. — СПб., 1882. — Т. 1-4. Зноско 1882 ‑ Зноско-Боровский Н.А. История Лейб-гвардии Измайловского полка. СПб: Тип. П.Е. Лобанова, 1882. Зубов 2007 ‑ Павел I / В. П. Зубов; пер. с нем. В. А. Семенова. — СПб. : Алетейя, 2007. Жиркевич 2009 – Жиркевич И. С. Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789—1848. — М. : Кучково поле, 2009. Кацура 1999 – Кацура А.В. Поединок чести. Дуэль в истории России. М.: Радуга, 1999. Киянская 2005 – Пестель / Оксана Киянская. - Москва : Молодая гвардия, 2005. - (Жизнь замечательных людей : ЖЗЛ : серия биографий : Выпуск 960).; ISBN 5-235-02829-5 Миронов 1999 – Миронов В.Ф. Дуэли в жизни и творчестве А.С. Пушкина. – Москва: Московская типография «Транспечать», 1999. Нечкина 1947 – Нечкина М.В. А.С. Грибоедов и декабристы. 2-е издание. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1947. Нечкина 1955 - Нечкина М.В. Движение декабристов. Том 2. М.: Издательство Академии наук СССР, 1955. Подмазо 2004 ‑ Подмазо А.А. Одесский пехотный полк // Отечественная война 1812 года. Энциклопедия. – М.: РОССПЭН, 2004. Попов 1911 ‑ Попов Ф.Г. История 48 Пехотного Одесского полка. Москва : тип. Рус. т-ва, 1911. Порох 1982 – Воспоминания Н.В. Басаргина // Порох И.В., Фёдоров В.А. (ред.) Мемуары декабристов. Южное общество. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1982. — С. 13—161. Порох 1985 – Басаргин Н.В. Записки / [Послесл. И.В. Пороха]. - Красноярск: Кн. изд-во, 1985. Сергеев 1973 - Своей судьбой гордимся мы : Декабристы в Сибири / [Сост. и авт. предисл. М. Сергеев]. - Иркутск : Вост.-Сиб. кн. изд-во, 1973. Федоров 1953 – Федоров В. А. Солдатское движение в годы декабристов (1816—1825). М., 1953. Диссертация (не опубликовано). Федоров 1957 – Федоров В.А. Солдатское движение накануне восстания декабристов // Из истории общественных движении и международных отношений. Сборник статей в память академика Евгения Викторовича Тарле. Редактор-составитель В.В. Альтман. М.: Изд-во Академии наук СССР. 1957. С. 359-371. Чернов 1926 - С.Н. Чернов. Из истории солдатских настроений 20-х гг. // Бунт декабристов. Юбилейный сборник 1825-1925. Ленинград: «Былое», 1926. С. 56-128. References Akinshin 1998 – Tulchin headquarters under two generals: Letters from P.D. Kiselev to A.Ya. Rudzevich, 1817-1823 / Akinshin A.N., Dolbilov M.D. Voronezh. state univ. East. fak. - Voronezh, 1998. Basargin 1872 - Nineteenth century:: historical collection published by Pyotr Bartenev (publisher of the Russian Archive) Moscow: Type. F. Joganson, 1872. P. 65-200. Basargin 1917 - Basargin N.V. Notes from N.V. Basargina / Ed. and entry Art. P.E. Shchegolev. - Petrograd: Lights, 1917. - LII, [2], 294, [1] p. ; 22 cm. - (Library of memoirs of the publishing house "Ogni". Series 1) Basargin 1988 N.V. Basargin. Memories, stories, articles. The publication was prepared by I. V. Porokh. - Irkutsk: East Siberian Book Publishing House, 1988. - 544 p., ill. - (Series “Polar Star”). Chernov 1926 - S.N. Chernov. From the history of soldiers' sentiments in the 20s. // Decembrist revolt. Anniversary collection 1825-1925. Leningrad: “Byloe”, 1926. pp. 56-128. Dubrovin 1891 - Papers of Count Arseny Andreevich Zakrevsky / ed. N. Dubrovina. Volume II. St. Petersburg, 1891. Epanchin 1905 – Epanchin N.A. Essay on the 1829 campaign in European Turkey. SPb.: Type. Main Directorate of Departments. 1905. T.1. Fedorov 1953 - Fedorov V. A. Soldiers' movement during the years of the Decembrists (1816-1825). M., 1953. Dissertation (not published). Fedorov 1957 – Fedorov V.A. Soldiers' movement on the eve of the Decembrist uprising // From the history of social movements and international relations. Collection of articles in memory of academician Evgeniy Viktorovich Tarle. Editor-compiler V.V. Altman. M.: Publishing House of the USSR Academy of Sciences. 1957. pp. 359-371. Gordin 1993 - Gordin Y.A. Russian duel. St. Petersburg 1993. Grossman 1960 - Grossman L.P. At the origins of the "Bakhchisarai Fountain" // Pushkin: Research and materials / USSR Academy of Sciences. Institute rus. lit. (Pushkin. House). - M.; L.: Publishing House of the USSR Academy of Sciences, 1960. - T. 3. - P. 49-100. Katsura 1999 – Katsura A.V. Duel of honor. Duel in Russian history. M.: Raduga, 1999. Kiyanskaya 2005 – Pestel / Oksana Kiyanskaya. - Moscow: Young Guard, 2005. - (Life of remarkable people: ZhZL: series of biographies).; ISBN 5-235-02829-5 Mironov 1999 – Mironov V.F. Duels in the life and work of A.S. Pushkin. – Moscow: Moscow printing house “Transpechat”, 1999. Nechkina 1947 – Nechkina M.V. A.S. Griboyedov and the Decembrists. 2nd edition. M.: Publishing House of the USSR Academy of Sciences, 1947. Nechkina 1955 - Nechkina M.V. Decembrist movement. Volume 2 M.: Publishing House of the USSR Academy of Sciences, 1955. Podmazo 2004 - Podmazo A.A. Odessa Infantry Regiment // Patriotic War of 1812. Encyclopedia. – M.: ROSSPEN, 2004. Popov 1911 - Popov F.G. History of the 48th Odessa Infantry Regiment. Moscow: type. Rus. t-va, 1911. Poroh 1982 – Memoirs of N.V. Basargina // Porokh I.V., Fedorov V.A. (ed.) Memoirs of the Decembrists. Southern Society. M.: Publishing house Mosk. Univ., 1982. - P. 13-161. Poroh 1985 – Basargin N.V. Notes / [Afterword. I.V. Gunpowder]. - Krasnoyarsk: Book. publishing house, 1985. Sergeev 1973 - We are proud of our destiny: Decembrists in Siberia / [Comp. and ed. preface M. Sergeev]. - Irkutsk: Vost.-Sib. book publishing house, 1973. Vostrikov 1998 – Vostrikov A.V. A book about the Russian duel. St. Petersburg: Ivan Limbach Publishing House, 1998. Zablotsky 1882 - Zablotsky-Desyatovsky A. Count P. D. Kiselev and his time: materials for the history of Emperors Alexander I, Nicholas I and Alexander II. - St. Petersburg, 1882. - T. 1. Znosko 1882 - Znosko-Borovsky N.A. History of the Life Guards Izmailovsky Regiment. SPb: Type. P.E. Lobanova, 1882. Zubov 2007 - Pavel I / V. P. Zubov; lane with him. V. A. Semenova. - St. Petersburg. : Aletheia, 2007. Zhirkevich 2009 – Zhirkevich I. S. Notes of Ivan Stepanovich Zhirkevich. 1789-1848. - M.: Kuchkovo Pole, 2009. [1] Рассказ Басаргина практически во всех проверяемых деталях расходится с изложением истории в материалах следственного дела, что далее будет показано. [2] Сам Мордвинов довольно прозрачно намекал в картели Киселеву, что его преследуют из-за «покровительства» командования Дрентельну (Заблоцкий 1882: 174-178). [3] За предоставление фрагментов документов следствия о событии из дел РГВИА, автор глубоко признателен Т.Г. Гущиной. [4] Ярошевицкий принял сторону Таубе и сам подвергся травле. Эта история заслуживает отдельного рассказа. Основной источник сведений: Жиркевич 2009. [5] Ярошевицкий, однако, уступил командование ротой другому офицеру ещё в марте 1821 и к моменту перевода в Одесский полк был, фактически, не у дел. [6] Дрентельн Роман Иванович (1773–1836), остзейский немец, бравый офицер во время войн с Наполеоном, командир Одесского пехотного полка в течении почти шести лет (18.02.1816–26.12.1821). Видимо, пользовался расположением и подчинённых, и начальства. [7] Федор Григорьевич Кальм (1787–1839), остзейский немец, успешно командовал до того 28-м Егерским полком. Позднее генерал-майор, привлекался к следствию после событий декабря 1825 г., посему имеет устойчиво положительную репутацию в историографии. [8] Из письма П.Д. Киселева командиру 7-го пехотного корпуса генералу-лейтенанту А.Я. Рудзевичу. Цитаты из писем Киселева здесь и далее взяты из книги: Акиньшин 1998. [9] Дрентельн «был уволен, по болезни, в отставку, для определения к статским делам действительным статским советником». [10] Практики предоставления офицерам периодических отпусков тогда не было. Ссылка на «болезнь» была, фактически, распространённым и обычным способом получить отпуск. К этому можно добавить, что первое продлении отпуска Кальму последовало уже не ради его болезни, а ради болезни его молодой жены. [11] Первым из таковых Попов называет майора Малиновского, переведённого в январе 1821 г. из 37-го Егерского полка. Отсюда следует, что в момент ухода Кальма в отпуск, Ярошевицкого не было в штабе полка в Бершади, где полк находился на зимных квартирах и он принял дела только через некоторое время после ухода Кальма. [12] Мордвинов в картели Киселеву писал, что «я на двух инспекторских смотрах представлял начальству, что он, Дрентель [sic!], разграбил полк и что делал он многие беззаконные злоупотребления; но начальство мои представления, в 1820 году июня 9-го и в 1821 году сентября 14-го, не уважило» (Заблоцкий 1882: 174-178). Видимо не случайно, немного спустя после второго представления Мордвинова, Дрентельн и запросился в статскую службу. [13] Командир 19-й пехотной дивизии. [14] Начальник артиллерии 2-й армии. [15] Дело Дрентельна не было уникальным, параллельно ему в 1822 г. шло расследование о финансовых злоупотреблениях командира 37-го Егерского полка М.И. Мануйлова, который, в конце концов, был отстранён от должности, и долго добивался восстановления (Акиньшин 1998). Пестель, в свою очередь, пытался убедить Киселева, что его предшественник Кромин растратил 30 тысяч рублей, но не смог привести убедительных доказательств. [16] Ситуация была усугублена тем, что полк стоял во фронте, по стойке смирно и никто из солдат или офицеров не решался вмешаться в ситуацию. «Все оставались спокойными зрителями сего ужасного действия», – писал в рапорте Ярошевицкий. Ситуацию разрядил прискакавший с другого фланга дивизии Корнилов, приказавший взять Рубановского под караул (Федоров 1957: 370). [17] Это принципиальное для Басаргина утверждение, с целью объяснить поступок Рубановского, не соответствует действительности. Ярошевицкий никогда не был командиром полка. [18] Судя по тому, что известно о Ярошевицком, называть его «необразованным» никаких оснований нет – он окончил 2-й кадетский корпус (до 1800 Артиллерийский и инженерный шляхетский кадетский корпус), чем мог похвастаться в то время далеко не каждый его сослуживец. [19] Советские исследователи добавляют к этому «фрунтовика», «аракчеевца», «дуболома», что не вполне вяжется с образом Ярошевицкого по источникам. [20] В отношении офицера, временно распоряжающегося в полку, такое решение выглядит совершенно неоправданным. На тот момент, никто ещё не предполагал, что Кальм не вернётся в полк. [21] Рубановский 3-й был командиром 8-й роты 3-го батальона, перед строем которого и разворачивался конфликт. [22] Киселев, действительно, указывал на неприятие командиром бригады своевременных мер, но речь шла о действиях его непосредственно на смотре, когда Мордвинов не распорядился немедленно арестовать Рубановского и это пришлось делать Корнилову. [23] Это может соответствовать действительности и не иметь той причины, которую указывает Басаргин. Высказанная претензия Киселева была иной. [24] Из слов самого Киселева следует, что до июня 1823 г. он с Мордвиновым на эту тему не разговаривал. [25] Киселев никогда не демонстрировал особого расположения к Мордвинову и в таком объяснении с его стороны вряд ли была нужда. [26] Полк находился в это время на зимних квартирах в Бершади Подольской губернии. Но Кальм ещё должен был сдать дела своего полка, в который новый командир был назначен только в начале февраля 1822 г. Следовательно, Кальм прибыл к Одесскому полку только к весне и, получается, сразу же написал прошение об отпуске. [27] К этому времени полк находился в лагере в Гайсине. [28] Попов называет значительно более позднюю дату начала отпуска Кальма – 25 мая. Характер ошибки, если таковая здесь имеется, не совсем ясен, но поскольку Попов работал с документами полка, нет оснований сомневаться, что Кальм какое-то время находился в полку и издавал приказы от своего имени. [29] «Бывали случаи, что общество офицеров полка, узнав о выдаче офицеру полковым командиром несправедливой, по мнению офицеров, аттестации, выдавало ему одобрительное свидетельство от себя. Выдача такого свидетельства, как подрывавшее власть и значение полкового командира, часто влекла за собою новые столкновения» (Епанчин 1905: 111). Возможно, автор также имеет в виду историю с Егуновым. [30] Из такой аттестации статуса Ярошевицкого в рапорте графа П.Х. Витгенштейна князю П.М. Волконскому, на мой взгляд, следует, что он не назначался и «командующим» (т.е. временно исполняющим обязанности командира) полком, а попросту выполнял обязанности Ф.Г. Кальма, как старший офицер в полку. И раз начальство не успело позаботиться о легализации его статуса, выполнял их недолго. [31] Хотя Кальм получил отпуск приказом от 9 апреля 1822 г., определённо, это только дата приказа, а оставил полк Кальм некоторое время спустя. Это обстоятельство вновь указывает, что Ярошевицкий выполнял обязанности командира полка незначительный промежуток времени и не имел возможности создать конфликтную ситуацию, нарисованную Басаргиным. Пожалуй, уже сам факт, что он не был никогда «командиром полка», ставит под сомнение справедливость рассказа Басаргина. [32] Басаргин пишет: «дивизионный командир г. л. Корнишов, прибыв на смотр, подъехал к одному из флангов (Одесский полк был четвертый от этого фланга)». Однако, Украинский полк был первым в бригаде Мордвинова и, следовательно, третьим с фланга (Первыми стояли Азовский и Днепровский полки 1-й бригады князя С.Г. Волконского). Следовательно, Корнилов инспектировал соседний полк, полагаю, в сопровождении Мордвинова. Т.е. они были значительно ближе к месту событий, чем указывает Басаргин. [33] С самых первых документов следствие считало необходимым рассмотреть версию «заговора». Словам Басаргина «официально было скрыто», «частным образом сделалось известным», прочиворечит забытое им дело Егунова, где никто и не подумал скрывать «заговор» – открытое групповое выступление офицеров против командующего полком Лаврентия Васильковского, где, действительно, «все почти офицеры участвовали в заговоре против своего полкового командира» – 3 штаб-офицера и 24 обер-офицера – весь офицерский состав 6 рот, расквартированных в Тульчине. [34] Рубановский охотно и последовательно признаётся в преднамеренном, заранее спланированном нападении, чем, безусловно, отягчает своё положение. [35] РГВИА. Ф.395 Оп.75 Д.553 (1822 г.) «По донесению Главнокомандующего 2ой армией о поступках учиненных Одесского пехотнаго полка штабс-капитаном Рубановским противу подполковника Ярошевицкого…». Л.1-Л1об. [36] Временно возглавлял 2-ю бригаду в феврале-марте 1823 г., после отстранения Мордвинова. В том же году получил чин генерала. Через его жену Киселев договаривался с вдовой Мордвинова о назначении ей и её дочери пособия. [37] РГВИА. Ф.801. Оп.1 Д. 121 «Военно-судное дело произведенное над штабс-капитаном Рубановским за дерзкий поступок в строю против командующаго полком.» (1822 г.). Л. 59. [38] Посему, не вполне ясно указание Киселева в письме императору Александру на «прочие добытые следствием» обстоятельства, которые «обязывали <его> предложить». Явно Мордвинов против себя никаких обстоятельств не добывал, да и цитируемая ниже резолюция Витгенштейна на таковые не указывает. [39] Дед Петра Рубановского – Афанасий Васильевич, сотенный атаман 2-й сотни полковой Стародубского полка, а позднее войсковой товарищ, имел в 1787 г. в селе Азаровке 27 «подданых». [40] Семья, происходившая от трубача Стародубской полковой музыки Ивана Дембовского. Один из его сыновей, Леонтий, был жителем Стародуба и значковым полковым товарищем. У Катерины было множество братьев и сестёр, очевидно, наследство ей досталось незначительное. [41] Данила Андреевич, ок. 1797 г.р., вступил в службу вместе с братом и синхронно с ним производился в чины. Во время войны с турками в 1828–1829 гг. был капитаном 2-го батальона полка в действующей армии. Осенью 1832 г., служил капитаном 3-го (поселенческого) батальона Одесского полка, а в 1833 г. перевелся во Временный департамент военных поселений (2-й резервный кавалерийский корпус). Служил в  Новгородском внутреннем гарнизонном батальоне, уволен в отставку майором 21 февраля 1850 г. В 1854 г. проживал в Москве, показан имевшим медаль за взятие Парижа 19 марта 1814 г. [42] Командир 2-го поселенного батальона, расквартированного в Новгородских военных поселениях. [43] В Стародубе уездное училище было учреждено лишь в 1818 г. С 1790 г. в городе действовало малое народное училище, в котором, видимо, и учился Петр. По Уставу народных училищ от 5 августа 1786 г., учащимся преподавали чтение и письмо, изображение римских и церковнославянских чисел, краткий катехизис, священную историю и начала русской грамматики, а также арифметику, книгу «О должностях человека и гражданина», чистописание и рисование, первоначальные правила грамматики. [44] РГВИА. Ф.395 Оп.75 Д.553. Л.4. [45] По смыслу, «данное мне приказание» [46] РГВИА.553. Л.15. [47] В местечко Гайсин полк перешёл несколькими днями ранее с зимних квартир в Бершади. По свидетельству Попова, на зимних квартирах «полк был страшно разбросан, так как занимал 63 деревни в окрестностях местечка Бершадь. Ни одна рота не была расположена целиком в каком-нибудь одном селении, даже штаб полка был размещен в 4-х деревнях. Некоторые роты стояли в 40-ка верстах от Бершади». Такая ситуация, на мой взгляд, не способствует не только «заговорам», но даже и близкому знакомству большей части офицеров с вновь прибывшими начальниками, что с Кальмом, что с Ярошевицким. Чтобы начальника «ненавидели в полку, начиная от штаб-офицеров до последнего солдата», как написал Басаргин, требуется существенно больше времени, чем было отпущено Ярошевицкому. За словами же мемуариста явно маячит прообраз злополучного Ф.Е. Шварца. [48] «Вопрос о говядине» возник естественным образом при переходе от организации жизни на зимних квартирах к лагерной. На зимних квартирах нижние чины питались «от обывателей», которые получали от казны «воловые» деньги на их содержание, если деньги эти не удерживали, временами, ротные командиры «ради экономии». В лагере солдаты питались «от котла», что и требовало решений для обеспечения их установленной порцией мяса. В ту пору в год полагалось 84 фунта мяса строевым и 42 фунта нестроевым нижним чинам. Офицеры, в условиях нестабильного начала лагерной жизни, хотели получить довольствие из солдатской порции, но Ярошевицкий воспрепятствовал этому. [49] РГВИА.553. Л.22. На л. 60 того же дела помета: «Действительно ли объявлено было Рубановским таковое приказание ГГ. офицеры при следствии испрошены не были и обстоятельство сие теперь же через кого именно узнал об оном Ярошевицкий осталось неисследованным». [50] Ярошевицкий мог заподозрить Рубановского (едва ли основательно) в попытке вызвать недовольство нижних чинов против нового начальника – в то время в армии произошло несколько схожих историй – в Камчатском полку, только что, зимой 1821–1822 гг., нижние чины отказались подчиняться, из-за беспардонного использования офицерами денег из солдатской кассы; полутора годами ранее, в 1820 г., произошла громкая Семеновская история, в которой неприятие офицерами нового командира полка привело к выходу из подчинения нижних чинов. [51] С учётом того, что Рубановский повышался в чинах точно в срок, в соответствии с «Табелью о рангах», можно, конечно, допустить, что занял вакансию ротного ещё будучи поручиком. Но, даже если дело обстояло так, остается вопрос – насколько ранее производства в штабс-капитаны? [52] РГВИА.553. Л.28-30. [53] Хотя сумма и не особо велика, Рубановский, не владевший ни одной ревизской душою, вероятно, не располагал свободными средствами. [54] Дрентельн вынужден был распродавать драгоценности жены, вероятно, командование, в лице Корнилова и Левенштерна, жёстко настояло на устранении финансовых нарушений. Ярошевицкий как-то был к этому причастен и, поскольку Кальм ушёл в отпуск, оказался здесь, полагаю, крайним для части офицеров, которым в этом случае пришлось оперативно потратиться (при обычном развитии событий пополнить солдатские кассы они могли и позже, а то и никогда). [55] РГВИА.553. Л.51. [56] Ср. у Басаргина: «Рубановский с намерением стоял на своем месте слишком свободно и даже разговаривал. Ярошевицкий, заметив это, подскакал к нему и начал его бранить. Тогда Рубановский, вышел из рядов, бросил свою шпагу, стащил его с лошади и избил его так, что долгое время на лице Ярошевицкого оставались красныя пятна». Мемуарист откровенно выдумывает задним числом обстоятельства происшествия, которых либо не помнит, либо никогда и не знал детально. И провокации Рубановского не было, и «брани» не было, и Ярошевицкий был пеш, и напал на него штабс-капитан сзади, когда подполковник уже отвернулся от него и продолжил осмотр взводов роты. [57] Про Клементьева см. уточнение ниже. [58] Ярошевицкий тут обвиняет присутствующих солдат и офицеров в невыполнении приказов, но, в конечном счёте, суд привлёк к ответственности помимо Рубановского, только Синеокова, который, как раз, постарался сделать всё, чтобы инцидент остановить. Но, надо отметить, ожидалось бы, что он будет распоряжаться ситуацией, как начальник, а не лично оттаскивать штабс-капитана. Однако реальность оказалась иной. [59] Смотри выше: «брани» не было. [60] Это обстоятельство, конечно, тоже сыграло роль, армия есть армия. [61] Кажется, подполковник был изрядно ошарашен ударами, вокруг него были «мушкетеры» – 8-я и 9-я роты, а 3-я гренадерская была достаточно далеко. Возможно, впрочем, что он взывал к ней, имея в виду, что там служили наиболее подготовленные и умелые солдаты. [62] Характерно, что первым на самостоятельные действия решился наиболее, видимо, образованный и статусный нижний чин. [63] Ср. у Басаргина: «Офицеры и солдаты, стоявшие во фронте, не могли выйти из рядов до того времени, пока дивизионный командир не прискакал с фланга, где он находился, и не приказал взять Рубановского». По факту, ситуация была сложнее, чем описывает Басаргин и мотивы офицеров иные, чего они на следствии и не скрывали. На призывы Синеокова и Ярошевицкого должны были отреагировать и офицеры, и рядовые, но ситуация развивалась слишком динамично. Завершилась она, однако, до появления Корнилова. [64] Из документа следует, что, когда Синеоков оттащил Рубановского второй раз, видимо, просто более решительно, Ярошевицкий поднялся с земли и быстро вошёл в ряды солдат, которые сомкнули за ним строй и не пустили вслед Рубановского, чем инцидент и был исчерпан. Возникает вопрос – почему сам Синеоков не распорядился арестовать бывшего явно не в себе Рубановского, на что он вполне имел полномочия. Кажется, контроль над ситуацией, в силу неожиданности её, всеми участниками был утрачен. [65] Поведение Клементьева в этой ситуации разумно, даже без учёта того, что ружьё он, конечно, выпускать из рук и не должен был. [66] Был в апреле месяце переведён из Вятского полка П.И. Пестеля. [67] Новицкий 2-й, пришедший с Рубановским из Олонецкого полка, а затем и из поселенного батальона в действующий, наверняка был его приятелем и хорошо его знал. Вряд ли от него укрылось взвинченное состояние своего ротного командира, но, как и все остальные, он предпочёл отмолчаться. С другой стороны, объяснение им своего поведения во время события, кажется убедительным. Он был ещё моложе Рубановского и впервые оказался в подобной ненормативной ситуации. [68] РГВИА.553. Лл. 59-63. [69] Подобное оскорбляло мундир и могло иметь неприятные последствия независимо от мотивов участника. Кроме того, физические кондиции Рубановского не описаны, а они могли не располагать к физическому контакту с ним. Синеокову-то просто некуда было деваться по статусу; но в итоге он оказался виноватым. [70] В апреле 1822 г. из Азовского полка бригады Волконского в полк был переведён майор Белли, но он в деле не фигурирует, как и майор Малиновский, замещавший Кальма до Ярошевицкого. [71] Яновский лишь за год перед тем был переведён из 37-го егерского полка, из капитанов в майоры. [72] Егунов, впрочем, служил в полку непрерывно ещё со времён войн с французами. [73] Скальский, как выше указано, всё время пребывания в полку командовал 2-м поселенным батальоном, расквартированным в Вознесенске. Ярошевицкий, возможно, должен был заменить его, но после того, как Кальм ушёл в отпуск «по болезни», принял, как старший по чину, обязанности командира полка. До Бершади от Вознесенска надо было ещё добраться, между ними 220 км – это объясняет роль Малиновского после ухода Кальма. Сам Малиновский по приезде Ярошевицкого мог отправиться в Вознесенск. [74] РГВИА. Ф.801. Оп.1 Д. 121. Л. 2. [75] РГВИА.121. Лл. 83-84 об. Текст от августа 1822 г. [76] РГВИА. Ф. 405. Оп. 2. Д. 8700. Лл. 367-372. [77] Списки офицеров действующей армии на 1812 г. [78] Таким образом, в Одесский полк был переведён весь офицерский состав батальона – 2 штаб-офицера, включая командира, подполковника Скальского 2-го, и 19-ть обер-офицеров, включая братьев Рубановских и упоминаемого в деле Новицкого 2-го. [79] Штаб полка, а равно 1-й и 3-й батальоны располагались с апреля 1821 г. в местечке Бершадь Ольгопольского уезда Подольской губернии, откуда полк и пришёл в мае 1822 г. в летние лагеря близ Гайсина. [80] Изредка, как пишет Попов. [81] РГВИА.121. Л.129. Предположу, что Басаргин видел эту резолюцию у Киселева и из неё запомнил, что Ярошевицкого «уволили» и что он «командир», а равно и что Начальство выражало недовольство Мордвиновым. [82] А.А. Подмазо указывает, что Мордвинов сдал командование 19 января. Командиром 17-й дивизии был генерал С.Ф. Желтухин, известный изобретатель «нового учебного шага», внедрению коего Киселёв в то время отчаянно препятствовал. Оставшись в Теплике, Мордвинов к новому назначению не поехал, оказавшись в последние месяцы своей жизни без жалованья. [83] Закревский заинтересовался письмом и попросил его у Киселева (Дубровин 1891: С. 265.). Возможно, ему не всё в рассказе приятеля показалось очевидным. [84] В «Высочайших приказах» время от времени встречаются утверждения приговоров офицерам с лишением дворянского достоинства, чинов и орденов за дерзости и неповиновение. Но каторжные работы – особый случай. Трудно представить, что выходка Рубановского была полностью сознательна. [85] Яков Гордин писал, что «следствие <…> свело все к ссоре подполковника с поручиком». См. Я.А. Гордин. Русская дуэль. Спб. 1993. С. 20. Представляется, что в общем дело так и обстояло. [86] РГИА. Ф. 1341 Оп. 23 Д. 1288. [87] РГВИА.121. Л.136-136об. [88] Перед этим Киселев выражает опасения о возможном возникновении «неприятностей из-за послабления дисциплины» в Казанском полку в связи с уходом с должности авторитетного и жёсткого бригадного командира. [89] Тех шести рот, что несли службу при Главной квартире. [90] В отличие от предшественников, Худинский успешно командовал полком в течение шести лет. [91] Возвратился он к месту службы в конце января 1823 г., уже после отстранения Мордвинова. [92] Через месяц после отстранения, 13 февраля 1823, Мордвинов получил орден св. Георгия IV степени (№ 3623). [93] Тем не менее, подпоручик Егунов 2-й через какое-то время был переведён в Крымский полк, а затем и вовсе вышел в отставку. В начале 1824 г. в тот же полк из капитанов в майоры перевели его старшего брата Егунова 1-го, служившего в Одесском полку минимум с 1812 г., и, конечно, участвовавшего в деле брата. Возможно, что Егунов 2-й – Николай Андреевич (1800 г.р.), служивший в 1827 г. комиссаром в Хотинском земском исправничестве именно в чине подпоручика. Вот, что про него пишут: «из-за своего неуживчивого нрава был неудачлив в статской службе, часто переезжал и закончил свою карьеру на должности Ясского земского начальника, так и не поднявшись выше чина губернского секретаря». Эта характеристика Егунова, в определённом смысле, в пользу Васильковского. [94] 22 сентября 1822 г. Закревский писал Киселеву, что Кальму «отсрочен отпуск по болезни жены его» (Дубровин 1891: С. 266.) [95] В этом полку Васильковский непрерывно прослужил почти четверть века. На дальнейшей его карьере инцидент в Одесском полку не сказался – он закончил карьеру генерал-лейтенантом и генерал-интендантом Кавказской армии. [96] Киселев писал императору Александру: «Во время несчастной истории в одесском полку, начальник дивизии известил меня о ней в Тульчин, обращая главными образом мое внимание на недостаточную энергию в этом деле бригадного командира, который <…> отказался арестовать офицера Рубановского в момент совершения преступления» (Заблоцкий 1882: 183). Действительно, Мордвинову следовало вмешаться в ситуацию раньше Корнилова, но он, видимо, стушевался. Посему Киселев констатировал: «Как это обстоятельство, так и прочие добытые следствием, обязывали меня предложить главнокомандующему уволить генерала Мордвинова от командования бригадою, с тем, чтобы в течении некоторого времени не давать ему никакого другого назначения». Обвинение в нераспорядительности взбесило Мордвинова, который, к тому же, счёл его надуманным. К картели он прилагает «оригинальное письмо генерал-лейтенанта Корнилова, писанное ко мне прошлого 1822 года июня 12-го числа <…> Из сего письма вы увидите, как много меня вчера обидели; а обиды никому не прощает и требует от вас сатисфакции». В письме командира дивизии, написанном сразу после события, вероятно, декларировалось отсутствие претензий к поведению адресата. Таким образом, Мордвинов закамуфлировано обвинял Киселева во лжи, почему и считал себя в праве послать ему вызов. [97] Мордвинов в картеле приписывает Киселеву особое пристрастие к Дрентельну, но неясно, сколько здесь правды, а сколько эмоций. Независимо от личного отношения к Дрентельну, Киселев, безусловно, сделал все возможное, чтобы не дать его делу ход. Очевидно, что позиция Мордвинова была иной и он видел в ней истоки своих проблем. Возможно, не без оснований, тем более, что ситуацию с номинальным командиром и сменяемыми по прихоти офицеров командующими в Одесском полку создал не Мордвинов. [98] Это не так, что прямо следует из писем Киселева. [99] Этим числом датировано письмо Мордвинова к Киселеву с вызовом, т.е. картель, в коем он разговор их характеризует, как вчерашний. Следовательно, разговор состоялся 20 июня. [100] Если Киселев верно передаёт обращение Мордвинова, можно полагать, что Мордвинов рассчитывал на содействие Киселева при смене военного руководства, так как тот отсутствовал во время его отстранения от должности и, следовательно, не имел, с точки зрения Мордвинова, формальных препятствий, чтобы возбудить вопрос о возвращении ему бригады. Категоричный ответ Киселева, вероятно, прозвучал неожиданно, посему и вызвал такую резкую реакцию. [101] Корнилова. Характерно, что перед Мордвиновым Киселев ссылается на «словесное объяснение». Александру же он позднее сообщал, что Корнилов «писал» ему, что командир бригады «отказался арестовать офицера … в момент совершения преступления». Однако, сам Корнилов мог не делать из этого тех выводов, которые сделал Киселев, что, видимо, и следовало из письма командира дивизии к Мордвинову, которое тот переслал Киселеву вместе с картелью. [102] Подробное описание дуэли содержится в письме И.Г. Бурцова, тогдашнего адъютанта и близкого сотрудника Киселева. См. Заблоцкий 1882: Т.4 : 17-20. [103] Киселев уехал задолго до того, как в Ладыжин приехала жена Мордвинова. [104] Следом за цитированной фразой, Басаргин сообщает, со ссылкой на близкого к его семье штаб-лекаря Ф.Б. Вольфа, что Мордвинов «скончался часу в пятом утра», в то время, как Бурцов пишет о кончине генерала «последовавшей в 10-м часу утра … раненый прожил после поединка 14 часов». Сведения Бурцова следует предпочесть и констатировать, что, даже в таких деталях, воспоминания Басаргина не точны. [105] Но в конце июня Корнилов, скорее всего, уже находился в дивизионном лагере в Линцах. [106] Киселев неоднократно ранее приезжал на юг России в качестве «царского эмиссара» с разными поручениями и новый главнокомандующий П.Х. Витгенштейн опался, что он примет на себя роль «постоянного надзирателя». Однако Киселев сумел расположить Витгенштейна к себе и стать его доверенным сотрудником. Переписка Киселева со своим предшественником Рудзевичем равно свидетельствует о деловых отношениях и взаимном расположении. См. Акиньшин 1998. [107] ГАТО. Ф.39 Оп.2 Д.1511. Дело по внесению в дворянскую родословную книгу дворян Тульской губернии Мордвинова Николая Ивановича 08.01.1796-14.11.1842. Л. 3об. [108] Н.А. Саблуков указывает юных братьев Мордвиновых в числе заговорщиков, участвовавших в перевороте 1-го марта 1801 г. (Зубов 2007: 263). "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Эрлих С.Е. Критическая память о «культурной столице Европы». Рец.: Rusu, Mihai S. Locuri ale memoriei : politicile simbolice ale spaţiului public într-un oraş memorial. Sibiu : Editura Universităţii “Lucian Blaga” din Sibiu, 2022. 460 p. Аннотация: В рецензии отмечается, что автор рассматривает современную историческую политику в румынском городе Сибиу как столкновение господствующего дискурса с конкурирующими нарративами политических меньшинств. К числу достоинств книги относится использование собственных социологических опросов, что предоставляет редкую в исследованиях памяти возможность увидеть, как горожане реагируют на решения властей. Другим достоинством являются концептуальные выводы о необходимости внедрения подходов «критической памяти» в  повседневную практику мемориальной политики, в том числе необходимость восстановить стертые слои топонимики и другие забытые места городской памяти и превратить их в живую часть исторического наследия жителей города со средневековой историей. Ключевые слова: Сибиу, историческая политика, германское наследие румынского города, критическая память Сведения об авторе: Эрлих Сергей Ефроимович, доктор исторических наук, главный редактор журнала «Историческая экспертиза». Email: nestorhistoria2017@gmail.com Abstract: The reviewer notes that the author analyzes current trends in historical politics in the Romanian city of Sibiu as a clash between the dominant discourse and competing narratives of political minorities. One of the positive features of the book in question is the using of results of the author's original sociological surveys, which provides a rare opportunity in the field of memory studies to see how citizens react to the government decisions. The important advantage of the reviewed book is the idea that the local authorities need to introduce the “critical memory” approaches into the everyday practice of memorial policy, including the restoration of erased toponymic layers and other forgotten places of urban memory and turning them into a living part of the historical heritage of a city with a medieval history. Keywords: Sibiu, historical politics, German heritage of the Romanian city, critical memory Corresponding author: Ehrlich Serguey Efroimovich, PhD (doctor istoricheskih nauk), the Chief-Editor of The Historical Expertise. Email: nestorhistoria2017@gmail.com Книга румынского социолога Михая Русу «Места памяти: символические политики публичного пространства в мемориальном городе» представляет современное состояние политики памяти в небольшом румынском городе Сибиу (147.245 жителей согласно переписи 2011). Несмотря на «локальную» базу исследования, автор затрагивает ряд сюжетов, дающих представление о политике памяти в Румынии не только посткоммунистического периода, но и более ранних исторических эпох. Положительной стороной рецензируемой работы является стремление сделать на основе рассмотренных эмпирических данных небанальные концептуальные выводы. Сибиу основан германскими колонистами (первое упоминание 1191), которых в Румынии до сих пор именуют sașii (саший, т.е. саксонцы, хотя место их жительства до переселения в Трансильванию остается предметом дискуссии). Пока город оставался в составе Австро-Венгрии большинство его жителей были немцами и он именовался Херманштадт (Hermannstadt). После включения Трансильвании в состав Румынского королевства (1918) немецкое население стало замещаться румынами. Сегодня доля немцев составляет порядка 1% жителей Сибиу. Тем не менее «немецкость» является важной частью городской идентичности и «брендирования» на туристическом рынке. 82,8% участников социологического опроса, проведенного автором рецензируемой книги, считают, что вклад сасов играет определяющую роль в формировании городской идентичности  (p. 91). Не случайно с 2000 по 2014 мэром города был этнический немец Клаус Йоханнис, ныне президент Румынии, а с 2014 и по сей день городским главой является этническая немка Астрид Фодор  (Astrid Cora Fodor). Городская администрация активно продвигает имидж Сибиу как центра европейски ориентированной культуры. Здесь проводится множество международных фестивалей. В 2007 Сибиу вместе с Люксембургом являлся «культурной столицей Европы». Вводная часть книги именуется «Теория и метод» (p. 1–40). Феномен сочетания глобального и локального, который получил название «глокализация», находится в центре внимания автора. Он также стремится выяснить «каким образом настоящее моделирует прошлое посредством мемориальных политик» (p. 8). Русу разделяет подход, согласно которому одной из ипостасей понятия «город» является совокупность «символических и материальных» мест памяти, воплощающих фуколдианские «технологии власти», неотъемлемой частью которых выступают тщетные попытки властей предержащих «увековечить эфемерное» (p. 15), т.е. свое нынешнее доминирование. Автор выделяет три мемориальных слоя: 1) материальная морфология пространства (планы города или «мемориальные пейзажи», где сочетаются природа и культура); 2) символическая материальность артефактов коммеморации (различного рода памятники); 3) система пространственных наименований (топонимика) (p. 13–16). Русу определяет топонимику как разновидность бахтинианского хронотопа, где «прошлое  опространствливается (spațializează) и история преобразуется в географию», «вписывая в городское пространство идентитарный дискурс, состоящий из исторического нарратива» (p. 20–21). При этом он считает, что между памятниками, представляющими кричащую демонстрацию гегемонистского дискурса и топонимикой, которая является «немым словарем [господствующей] идеологии» (p. 20), нет непроницаемой перегородки. Названия улиц и других объектов городской инфраструктуры автор именует «микропамятниками» (p. 19), поскольку они имеют и материальное воплощение в виде уличных табличек, карт, путеводителей и т.д. (p. 24). При этом неизбежно возникает вопрос: можем ли мы соответственно именовать памятники «макротопонимами», на том основании, что они обязательно имеют название? На мой взгляд, мемориальное единство памятников и топонимов основано не столько на наличии у них материальной компоненты, сколько на присущей и тем, и другим нарративной составляющей. Совокупность «мемориальных пейзажей», состоящих из памятников и топонимов, образует «городской текст», который представляет собой арену столкновения доминирующего дискурса с нарративами политических меньшинств. Русу рассматривает свою книгу как исследование «семиотической политики мемориальных арен» (p. 23), т.е. публичных мест памяти, вокруг которых сталкиваются конкурирующие нарративы. Наряду с традиционными источниками исследований памяти: законодательными актами, архивными документами, публикациями медиа и т.д., – автор использует опросы общественного мнения, которые он проводил через интернет и обрабатывал на основе корректных социологических процедур, что позволяет получить свидетельства того, как горожане реагируют на решения властей в сфере исторической политики (p. 23). Использование этого трудоемкого инструмента является важным достоинством рецензируемой книги. Обращают внимание два момента, характеризующие взгляды респондентов. Локальная идентичность является ведущей: 77.4%  гордятся тем, что являются горожанами Сибиу. Гражданами Румынии (68.1%) и европейцами (66.5%) себя с гордостью именуют примерно равное число жителей города (p. 33). На фоне доминирующей не только среди российских граждан, но и среди представителей так называемого «Русского мира» ностальгии по СССР не может не удивлять, что лишь 13,2% жителей Сибиу считают, что в коммунистическую эпоху жилось лучше, чем сейчас (p. 34). Вторая часть «Топонимы» (p. 41–242) посвящена названиям улиц, институций и муниципальной топонимической политике. Русу отмечает, что переименование является «чисто политическим актом, с помощью которого новые власти заявляют о своем господстве и осуществляют контроль над публичным пространством» (p. 44). Только в XX веке город пережил смену четырех политических режимов, что неизбежно приводило к переименованиям улиц. Примечательна судьба улицы Heltauergasse (т.е. улица, названная в честь соседнего с Сибиу немецкого города Хелтау, ныне Чиснэдие (Cisnădie)), которая впервые упоминается в документе 1492 года. В 1917 она была переименована в честь почившего в Бозе императора Франца-Иосифа (Franz Josefgasse). В 1919, после того как Трансильвания стала частью Румынского королевства, улица получила имя королевы Марии (Regina Maria). В 1948 улице дали имя Сталина. В 1962 в ходе «десталинизации» ее назвали в честь деятеля румынской революции 1848 Николая Бэлческу, чье имя улица носит до сих пор. После революции 1989 в Румынии были переименованы 12,3% улиц, со значительным разбросом по регионам: от 6,6% в столичном округе Бухарест-Илфов до 20,6% в Банате, в центре которого Тимишиоаре и началась антикоммунистическая революция (p. 47). В Сибиу доля переименований была немного ниже (10,2%), чем в среднем по стране (p. 48). Среди 54 переименованных улиц, оказались, прежде всего, те, что носили различного рода (памятные даты, символы и ценности, политические и культурные деятели) коммунистические названия. В проскрипционные списки также попали имена советских городов (Москва, Севастополь, Ялта). Была в городе и улица, названная в честь Сталинграда, но ее переименовали еще в 1970-х. Тем не менее, не были переименованы улицы Одесса и Киев, что, как пишет автор, после 24 февраля 2022 позволяет переосмыслить эти названия как символы солидарности с жертвами путинской агрессии (p. 60). Частично улицам были возвращены названия времен Румынского королевства, частично – эпохи Австро-Венгерской империи. Значительная часть была переименована «по новой» (p. 49–51). Сибиу – один из 24 румынских городов, которому по итогам революции 1989 присвоено звание «город-мученик» (oraș-martir). В ходе протестов здесь погибло 99 человек и 272 были ранены (p. 60). В память об этих событиях в городе названы три улицы, установлены 7 монументов, знак Троицы и 8 мемориальных досок (p. 66). Примечательно, что по данным соцопроса, проведенного Русу, лишь 22,2% опрошенных считают события декабря 1989 беспримесной революцией, 21,3% уверены, что это был государственный переворот с участием США и СССР, а 50,9% полагают, что это было loviluție (от lovitură de stat + revoluție), т.е. «народное восстание, обернувшееся государственным переворотом» (p. 68). Русу описывает мемориальный конфликт вокруг улицы, названной в честь последнего коммунистического министра обороны Василе Миля. Будучи не в состоянии подавить протесты и получив «разнос» от Чаушеску, Миля застрелился. По горячим следам он был признан жертвой режима. Его именем были названы улицы в нескольких румынских городах. Позже выяснилось, что именно Миля отдал приказ стрелять по демонстрантам в Тимишоаре. В ряде населенных пунктов топонимы в его честь были вновь переименованы, но не в Сибиу. Несмотря на протесты общественности, городской бульвар до сих пор носит его имя. По данным соцопроса 46,7% жителей города выступают за переименование, 34,2% – против этого и 19,1% не имеют мнения по данному вопросу. По-другому реагируют те, кто живет на бульваре Василе Мили. 57,4% из них – против переименования. И лишь 24,1% – выступают «за». Это связано с необходимостью менять все документы. Т.е. практические соображения берут верх над идеологией (p. 69–74). Русу отмечает важное мемориальное противоречие. С одной стороны, жители Сибиу активно используют германское наследие для повышения туристической привлекательности города. С другой, не особенно хранят его топонимическую составляющую. Из 136 названий улиц старой части города, лишь 10 сохранили старинные имена. Только 8 новых улиц носят имена местных уроженцев немецкого происхождения. Лишь 23,3% опрошенных считают, что необходимо вернуть средневековые названия улицам исторического центра (p. 92–96). Возможным решением было бы добавление старых названий под табличками с нынешними наименованиями. Так было в Сибиу в период 1920–1923, когда новые румынские названия улиц сосуществовали со старыми немецкими (p. 100–101). Эту идею поддерживают 39,1% участников опроса, а 45,1% с ней не согласны (p. 118). В разделе о названиях институций обращает внимание дискуссия вокруг имени поэта и политического деятеля Октавиана Гоги (1881–1938). Он был одним из лидеров румынских крайне правых. Символом его Национал-христианской партии была свастика. Всего за полтора месяца пребывания на посту премьер-министра (28 декабря 1937 – 10 февраля 1938) Гога успел закрыть все оппозиционные газеты, обвинив их руководство в отстаивании еврейских интересов, принять закон, запрещающий евреям находится на государственной службе, и другой закон, согласно которому 36,5% евреев, проживавших в Румынии, были лишены румынского гражданства. Несмотря на то, что Гога ушел из жизни до периода  массового уничтожения румынских евреев, его можно с полным основанием считать «одним из архитекторов румынского Холокоста» (p. 161).  Поскольку этот поклонник Гитлера умер до начала Второй мировой войны, то у «национал-коммунистического» режима Чаушеску не были связаны  руки в деле его реабилитации в коллективной памяти. В 1971 вышла биография Гоги, где утверждалось, что это был своего рода «двуликий Янус»: политически он во многом заблуждался, но патриотическая направленность его поэзии не вызывает сомнений. В 1970-е именем Гоги были названы улицы и школы, ему были поставлены памятники. После падения коммунистического режима память о «поэте-патриоте» росла как дрожжах. Даже после того как  в 2002 в Румынии был принят закон «О запрете организаций и символов фашистского, расистского и ксенофобского характера, а также пропаганды культа лиц, виновных в совершении преступлений против мира и человечества»[1], прославление Гоги каким-то образом не попало под запрет. При невозможности публично восхвалять военного преступника маршала Антонеску и одного из лидеров  румынских фашистов Кодряну крайне правые «канализируют» свои ксенофобские чувства в форме восхищения творчеством «великого национального поэта». Всего в Румынии ему установлены 14 бюстов, его именем названы 14 учебных заведений и 88 улиц. В Сибиу, в связи с тем, что Гога родился в соседнем селе, существует развернутая инфраструктура мест памяти вокруг его культа: дом-музей, ежегодный фестиваль, бюсты, улица, колледж. Биографическая табличка рядом с бюстом Гоги в одном из центральных парков Сибиу скромно опускает антисемитские действия политика, который завещал похоронить себя со свастикой на груди. Эти замалчивания сказываются на коллективной памяти. Так 81,7% респондентов не согласны с тем, что следует переименовать расположенный в Сибиу Национальный колледж имени Октавиана Гоги. При ответе же на вопрос, чьим именем следовало бы заменить название колледжа, самым популярным стало имя односельчанина Гоги знаменитого мыслителя-эссеиста Эмиля Чорана, который в молодости запятнал себя активной пропагандистской работой в поддержку «легионеров» – фашистской организации под руководством Зели Кодряну (p. 174). До недавних пор монументы Гоге располагались только в Трансильвании, но в 2021 бюст ему был воздвигнут и в Яссах. В результате разразился международный скандал. Поступили протесты от еврейских организаций. Мэру Ясс пришлось объяснять, что он открывал бюст исключительно великому поэту, но ни в коей мере не политику. К памятнику была добавлена надпись: «К сожалению, его политическая деятельность нанесла ущерб истории Румынии, поскольку он был активным фашистом и антисемитом» (p. 168). Примечательно, что в Кишиневе тоже есть улица Гоги и его бюст стоит в «Аллее классиков». Но в отличие от мэра Ясс молдавская президентка никак не отреагировала на адресованное ей письмо из Центра Симона Визенталя[2]. Важный вопрос: кто должен принимать решения о переименованиях? 74,3% респондентов не согласны с тем, что власти могут делать, это не советуясь с горожанами (p. 188). 61,8% считают, что переименование должно осуществляться только с согласия жителей улицы, 52,8% – с согласия жителей района, 54,8% – с согласия жителей города (p. 189). При этом практика показывает, что топонимическое совещание властей с жителями не является гарантией общественного согласия по вопросу наименования. Так в 2020 городские власти Сибиу объявили конкурс на название новой парковой зоны на окраине города, носящей историческое название Гуштерица (Gușterița). Большинство участников онлайн-опроса выбрали название Гуштерлэнд. После того как власти утвердили «глас народа», раздались недовольные голоса по поводу американизированного названия. Опрос, проведенный Русу, показывает, что 68,9% не согласны с таким наименованием (p. 239). Любопытны данные об исторической динамике числа женских имен в названиях улиц Сибиу: Австро-Венгрия – 4 (1875), Королевство Румыния  – 10 (1934), Период коммунизма – 16 (1948) и 6 (1980), Посткоммунистический период  – 4 (2020) (p. 197). Примечательно, что национал- коммунизм «золотой эпохи» Чаушеску сопровождался «маскулинизацией» топонимики не без примеси антисемитизма. Так коммунистическими властями были переименованы улицы, названные в честь участниц коммунистического подполья Ольги Банчик (казнена нацистами как активистка французского сопротивления) и Хайки Лифшиц (p. 202). Можно только сожалеть,  что западные тенденции увеличения роли женщин в коллективной памяти пока не коснулись «культурной столицы Европы», где женские имена составляют лишь 1,7%  уличной номенклатуры, что в два с лишним раза ниже, чем в среднем по стране (4%). Интересно тематическое распределение новых названий улиц, данных после 1989. Очевидно, что героический миф, являющийся основой модерной нации-государства, сохраняет свое влияние. В честь военных названа 31 (21,7%) улица Сибиу, тогда как в честь деятелей культуры – 23 (16,1%). Обращает внимание большое число названий связанных с природой. 25 (17,5%) относятся к фауне и флоре, а 21 (14,7%) – это названия металлов и минералов (p. 217). Если наименования первой группы можно обосновать экологическими тенденциями, то обилие топонимов, относящихся к неживой природе, нуждается в объяснении. К сожалению, автор прошел мимо этого обстоятельства. Русу также обсуждает тему коммерциализации топонимики, когда частные компании в рекламных целях оплачивают не только близлежащие к их офисам названия остановок общественного транспорта, но и стремятся «арендовать» названия парков, стадионов и других публичных мест. Автор разделяет мнение 67,9% участников опроса, которые не согласны с превращением топонимики в товар (p. 225). Разумеется, тут требуется соблюдать меру. Коммерческие названия в исторической части города, очевидно, недопустимы. Но сама идея получать с помощью прозрачных процедур средства в городской бюджет вряд ли может считаться неприемлемой топонимической политикой местных властей. Третья часть «Памятники» (p. 243–332) дает общий обзор старых и новых памятников города. В ней также анализируются два мемориальных конфликта вокруг памятников значимым историческим фигурам. Самуэль фон Брукенталь (Samuel von Brukenthal, 1721–1803), родился в окрестностях Сибиу, был советником императрицы Марии-Терезии и занимал пост австрийского губернатора Трансильвании. Он собрал большую коллекцию картин и завещал ее городу. Это был один из первых публичных европейских музеев, который существует до сих пор и является одной из главных достопримечательностей Сибиу. Установка памятника этому деятелю, несомненно, увеличила привлекательность городского бренда. Церемония открытия состоялась в 2021 в присутствии бывшего мэра и нынешнего президента Румынии Йоханниса. Этот символический жест в поддержку европейской идентичности города не понравился местным националистам и они развернули кампанию против установки памятника на том основании, что в бытность Брукенталя губернатором было подавлено восстание румынских крестьян 1784 года, а его лидеры были казнены. Ситуация во многом схожа с развернувшейся ныне в США борьбой против памятников белым колонизаторам и рабовладельцам. Попытки объяснить, что в данном случае увековечивается не политическая деятельность австрийского губернатора, а его значительный культурный вклад в жизнь города, не успокоили немногочисленных, но крикливых протестантов, которые не остановились перед попытками «вандализировать» памятник. Опрос, проведенный Русу, показывает, что националистов поддержало меньшинство горожан 19,1% (p. 284). Другой скандал развернулся вокруг памятника Авраму Янку (Avram Iancu, 1824–1872), одному из румынских участников революции 1848. В Трансильвании сформировался его культ, где именем Янку названы улицы в 99 населенных пунктах. Ему поставлены 4 больших памятника и около 30 бюстов. В 2016 Янку присвоен официальный титул «Герой румынской нации»  (p. 324). В 2011 Культурно-патриотическое общество «Аврам Янку» приняло решение установить памятник герою в центре Сибиу в мемориальном парке АСТРА (ASTRA, основанная в 1861 Трансильванская ассоциация румынской литературы и культуры румынского народа). В 2013 бюст был изготовлен, но министерство культуры отказалось его утвердить из-за «отсутствия художественных достоинств» (p. 323). Поскольку министром культуры Румынии в тот момент был этнический венгр Келемен Хунор (Kelemen Hunor) националисты интерпретировали это решение как «антирумынский акт» и организовали информационную кампанию протеста. В итоге бюст, посвященный Янку, был установлен в 2018 на территории Академии наземных сил, т.е. в не полностью публичном месте. Тем не менее, как показал соцопрос, 64,5% считают, что бюст должен стоять в парке АСТРА рядом с монументами другим национальным светочам (p. 327). В Заключении (p. 335–341) автор отмечает, что мемориальный пейзаж Сибиу построен на ностальгической культурной памяти о германских колонистах (сасах) и инструментальной политической румынской национальной памяти. Между двумя памятями нет непроницаемой перегородки. Память о сасах также в значительной мере инструментализируется, так как с ее помощью «конструируются европейские образы посещаемого туристами города» (p. 335). Автор считает, что Сибиу не достает «критической памяти», под которой он понимает осознание того факта, что образы прошлого это не объективная данность, доставшаяся нам от ушедших времен, а современные социокультурные конструкции. Критическая память направлена на восстановление ушедших эпох, элементом чего могло бы стать установление уличных табличек с прежними наименованиями, как это уже делается в старинных румынских городах, также основанных германскими колонистами, Брашове и Турде. Критическая память, несомненно, является памятью политической, только специфику этой коммеморативной политики можно охарактеризовать как инструмент миноритарной демократии, направленной на поддержание прав женщин, этнических, религиозных и прочих меньшинств. В этом смысле критическая память является одновременно и «памятью партиципативной» и «памятью демократической», поскольку предполагает активное участие граждан в исторической политике. Книга содержит ценные приложения (p. 377–450): список городских улиц, с указанием всех переименований и списки мемориальных и информационных досок и табличек. У меня нет значимых критических замечаний, но есть предложение к возможному следующему изданию книги. Автор сосредоточен на современной исторической политике. При этом ему неизбежно приходится делать многочисленные экскурсы в прошлое. Но при избранном подходе «мемориальные пейзажи» прошедших эпох реконструируются им фрагментарно. На мой взгляд, современные тенденции предстали бы более явственно, если бы им предшествовали очерки топонимики и других мест памяти для каждой из эпох многовековой истории Сибиу: средневековой, австрийского владычества, Румынского королевства, социалистической Румынии. Так как город небольшой, то описание этих периодов не заняло бы много места. Кроме того такой раздел стал бы практической реализацией разделяемой Русу концепции «критической памяти». [1] См. Михай Мачь. В лабиринте памяти. Проработка прошлого в посткоммунистической Румынии ИЭ. 2015 № 4. С. 4-41. https://ac1e3a6f-914c-4de9-ab23-1dac1208aaf7.usrfiles.com/ugd/2fab34_0bc577f409ba4dc6a207b7e49a04b2e4.pdf [2] Центр Визенталя призвал Санду убрать нацистские памятники в Кишинёве https://newsmd.md/blogs/26010-centr-vizentalja-prizval-sandu-ubrat-nacistskie-pamjatniki-v-kishineve.html "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.