Эрлих С.Е. Гениальный либертин vs посредственности гражданского сентиментализма. Рец.: Emily Wang. Pushkin, the Decembrists, and Civic Sentimentalism. Madison: University of Wisconsin Press, 2023. 224 p.
Аннотация: Эмили Ванг доказывает, что между политически гибким Пушкиным и твердокаменными «либералистами» из тайных обществ существовали принципиальные «стилистические разногласия». Даже иногда разделяя политические позиции декабристов-литераторов, Пушкин никогда не принимал их поэтику гражданского сентиментализма. Поэтому он отказывался от их предложений соучаствовать в проектах по воспитанию «хороших граждан» через привитие им «добродетельных чувств». Полемические отклики, указывающие на неприятие декабристской поэтики, содержатся в «Евгении Онегине» и в «Полтаве». Но сами декабристы читали Пушкина через призму «революционного» байронизма и его творчество часто становилось источником их поэтического вдохновения. Акцентирование на различии поэтики дюжинных гражданских сентименталистов и гениального либертина, в сочетании с анализом поэтической полемики Пушкина с декабристами являются важными достоинствами рецензируемой книги.
Ключевые слова: Пушкин, декабристы, домашний сентиментализм, гражданский сентиментализм, сентиментализм изгнанников, либертинаж
Сведения об авторе: Эрлих Сергей Ефроимович, доктор исторических наук, главный редактор журнала «Историческая экспертиза». Email: istorexorg@gmail.com
Ehrlich S.E. The genial libertine vs ordinary civic sentimentalists. Rev.: Emily Wang. Pushkin, the Decembrists, and Civic Sentimentalism. Madison: University of Wisconsin Press, 2023. 224 p.
Abstract: Emily Wang argues that there are fundamental “stylistic differences” between politically flexible Pushkin and the die-hard liberal Decembrist. Even sometimes sharing the political views of the Decembrists, Pushkin never accepted their civic sentimentalist poetics. Therefore, he refused to participate in their projects to educate “good citizens” through instilling in them “virtuous feelings.” Polemical responses indicating rejection of Decembrist poetics have permeated “Eugene Onegin” and “Poltava”. But the Decembrists in their turn read Pushkin through the prism of “revolutionary” Byronism, and Pushkin’s poetry often became a source of their poetic inspiration. The emphasis on the differences between the poetics of ordinary civil sentimentalists and the brilliant libertine, combined with the analysis of Pushkin’s poetic polemics with the Decembrists, are the main achievements of the reviewed book.
Keywords: Pushkin, Decembrists, domestic sentimentalism, civic sentimentalism, exiled sentimentalism, libertinism
Corresponding author: Ehrlich Serguey Efroimovich, PhD (doctor istoricheskih nauk), the Chief-Editor of The Historical Expertise. Email: istorexorg@gmail.com
Монография «Пушкин, декабристы и гражданский сентиментализм» американской исследовательницы Эмили Ванг вышла в серии Центра пушкинских исследований Висконсинского университета под редакцией Дэвида Бетеи (David M. Bethea).
Автор отталкивается от знаменитой статьи Ю.М. Лотмана «Декабрист в повседневной жизни», согласно которой не только публичное поведение декабристов ориентировалось на литературные образцы гражданского служения, но и декабристы-литераторы в своих произведениях создавали подобные образцы. Ванг модифицирует этот подход через рамку популярной ныне истории эмоций и рассматривает декабристов как «эмоциональное сообщество», объединенное ценностями стоицизма, т.е. твердости и мужества в жизненных испытаниях, гражданских добродетелей и сентиментализма. Этот набор жизненных идеалов именуется «гражданским сентиментализмом». Автор отличает декабристов — «либеральных гражданских сентименталистов», «старавшихся совершенствовать свои чувства, чтобы улучшить себя с целью исправить ситуацию в стране», от «консервативных “домашних сентименталистов”, которые более фокусировались на частной сфере, чем на публичной». Т.е. обе группы были согласны, что благородные чувства определяют правильное поведение. А различались они пониманием того, что именно необходимо совершенствовать в первую очередь: себя и ближний круг или общество в целом? От этих двух групп, нацеленных на исправление поведения через воспитание благородных чувств, отличается группа циничных шалунов-«либертинов», зацикленных на «юморе и сексе» (p. 10).
В центре книги находится воплощение гражданского сентиментализма в произведениях таких членов тайных обществ как К.Ф. Рылеев, В.К. Кюхельбекер, Ф.Н. Глинка и Г.С. Батеньков. Идейным предшественником этого литературного направления указывается Ж.-Ж. Руссо. Оппонентами декабристов-литераторов выступают, с одной стороны, домашние сентименталисты, к которым Ванг относит Н.М. Карамзина и В.А. Жуковского. К сожалению, она не указывает основоположника этого направления. Можно предположить, что это автор «Сентиментального путешествия» Л. Стерн. С другой стороны, гражданским сентименталистам, оппонируют либертины из литературных обществ Арзамас и Зеленая лампа, среди которых Ванг выделяет одного из главных героев своей книги — А.С. Пушкина. Вдохновителем этой группы является беспрестанно ерничающий «фарнейский старичок» Ф.М.А. Вольтер, для которого не существовало ничего святого (p. 28). Автор отмечает, что члены трех групп пересекались между собой по многим параметрам. В советском, да и в современном русском литературоведении Жуковского, декабристов-литераторов и раннего Пушкина объединяют как представителей романтизма, но Ванг без объяснений отказывается использовать этот термин (p. 28). Разумеется, что в своей работе автор волен выбирать ту концептуальную рамку, которая по его мнению лучше соответствует целям исследования. Но, на мой взгляд, критерии отказа от общепринятого термина следовало бы обосновать.
Ванг убедительно оспаривает «само собой разумеющийся» тезис, что Пушкин был «соратником декабристов». Среди принципиальных различий она выделяет три:
1) Декабристам-литераторам присущи серьезность и ее побочный продукт — скука. В основе творчества Пушкина — игра;
2) Для декабристов главное — это мужская дружба и презрение к пустой и праздной жизни высшего общества. Приоритетами Пушкина являются любовь к женщине и стремление блистать в свете. Не случайно «лучшего друга» нашего национального поэта и участника тайных обществ И.И. Пущина оскорбляло мельтешение вчерашнего лицеиста возле театральных кресел, где сидели светские львы в «густых эполетах»;
3) Поэты-декабристы стремятся воспитывать у читателей гражданские добродетели, часто в ущерб качеству поэтических текстов: «Я не поэт, а гражданин» (Рылеев). Пушкин не приемлет такой прямолинейный дидактический подход и полемически отвечает гражданским сентименталистам: «Цель поэзии — поэзия — как говорит Дельвиг. <…> Думы Рылеева и целят, а всё невпопад».
При этом автор отмечает, что Пушкину, как и другим либертинам, были не чужды стремления изменить политическое устройство самодержавной России (p. 29). Другое дело, о чем Ванг не пишет, декабристы ради учреждения конституции и отмены крепостного права были готовы жертвовать собой, а Пушкину принести себя в жертву ради отечества помешал пресловутый заяц. Нас его небрежение гражданским долгом, несомненно, радует, так как благодаря суеверию национальный поэт смог принести «священную жертву Аполлону» в виде «Евгения Онегина» и других гениальных произведений, которые составили ядро нашей культурной идентичности.
Ванг указывает, что сами декабристы читали раннее творчество Пушкина исключительно через призму своего гражданского сентиментализма (p. 36). Это подтверждается их показаниями на следствии, в которых они называли оду «Вольность» и стихотворение «Кинжал» в числе источников своих «вольных мыслей». В результате возникало взаимное недопонимание. Пушкин сопротивлялся попыткам декабристов «запрячь его музу для достижения их политических целей» (p. 43). Так ода «Вольность», которая писалась на квартире мудрых реформаторов братьев Тургеневых, видимо, под их влиянием на пылкого юношу начинается в «декабристском» стиле отказом от любовных влечений («Беги, сокройся от очей Цитеры слабая царица») ради политической свободы. Но отправляя эту оду «княгине полуночи» А.И. Голициной, поэт-либертин предпосылает оде игривый мадригал, где заявляет, что отказывается от «прекрасной свободы» и отдает себя в «неволю сердца». Гражданские же сентименталисты не обращали внимания на присущее Пушкину стремление чутко откликаться на запросы «целевой аудитории» и не переставали побуждать литературного собрата сотрудничать с ними на ниве «гражданской поэзии»: «Будь Поэт и гражданин», — увещевал его Рылеев.
А Пушкин отвечал «Евгением Онегиным», публикация первой главы которого в начале 1825 вызвала недоумение его «конституционных друзей». Считается, что в образе Ленского, преданного идеалам мужской дружбы и целомудренной любви к невесте, Пушкин не без иронии отразил черты Рылеева и Кюхельбекера. При этом Онегин в этой паре «льда и пламени» воплощает присущие самому Пушкину ценности либертинажа и предает друга ради минутной интрижки с Ольгой (p. 56). С другой стороны, национальный поэт рисует декабристов, по крайней мере их ранние общества, по собственному ерничающему подобию «певца свободы и вина», как несерьезные «заговоры между Лафитом и Клико», что вызвало возмущение излишне серьезного декабриста-эмигранта Н.И. Тургенева (p. 62).
Не может не удивлять, что Ванг противопоставляет гражданского сентименталиста Николая Тургенева его брату Александру, которого она относит к либертинам, видимо на основании, что тот был членом общества Арзамас. Корректно ли такой этикеткой определять взгляды человека, который не только возглавлял департамент духовных дел в суперминистерстве А.Н. Голицына и был секретарем Библейского общества, но и отличался искренними религиозными убеждениями и умер, простудившись во время раздачи милостыни каторжникам? На мой взгляд, А.И. Тургенева, который готовил религиозную революцию в России, вполне можно отнести к гражданским сентименталистам.
Декабристам было присуще пристрастное прочтение не только Пушкина. Байрон, который на родине имел репутацию либертина, в России 1820-х воспринимался, прежде всего, как политический революционер и образец для Пушкина (p. 64). «Русский Байрон», который в южных поэмах во многом следовал «барду», не собирался далее двигаться по стезе столь узко понимаемого байронизма. Для него английский поэт был источником «либертинажа, дэндизма и иронии» (p. 65). Именно Байрон-дэнди, считает Ванг, вдохновил образ Евгения Онегина.
Конфликт несовместимых прочтений отразился в стихотворных произведениях, написанных на смерть Байрона, с одной стороны, Кюхельбекером, Рылеевым, «декабристом без декабря» П.А. Вяземским и примкнувшими к ним Д.В. Веневитиновым и И.И. Козловым, а с другой, либертином Пушкиным. Лейтмотивом поминок по Байрону со стороны гражданских сентименталистов была героическая смерть за свободу угнетенного народа: «Увянул Бейрон в цвете лет // В святой борьбе за вольность грека» (Рылеев). Пушкин в стихотворении «К морю», можно сказать, назло авторам свободолюбивых банальностей объединяет через слово «властитель» английского короля поэзии с почившим тремя годами ранее императором французов: «Пушкин подчеркивает связь между политической властью и властью воображения, более того, поэт добавляет зловещие ассоциации по поводу этой власти, возникавшие у русских читателей при упоминании имени Наполеона» (p. 78). Можно согласиться, что, поставив Наполеона в ряд с Байроном, Пушкин противопоставлял революционному оптимизму русских вольнодумцев память о тираническом финале Великой французской революции. Более того, добавлю от себя, возможно, что пессимистические строки: «Где капля блага, там на страже // Уж просвещенье иль тиран», — отсылают к наполненному отчаянием афоризму другого автора, которого Ванг относит к гражданским сентименталистам: «Из мучительства рождается вольность, из вольности — рабство» (А.Н. Радищев). Автор рецензируемой книги заключает: «Пушкина раздражало преобладающее прочтение Байрона как гражданского сентименталиста, и потому что он читал Байрона по-другому, и потому, что другие читали его [Пушкина] как (русского) Байрона» (p. 84).
Ванг также рассматривает перекличку между произведениями Пушкина и псевдоисторическими опытами Рылеева — поэмой «Войнаровский и «Думами», по поводу которых наше всё высказалось уничижительным образом: «Думы дрянь и название сие происходит от немецкого dumm (глупый)». «Песнь о вещем Олеге» и «Полтава» содержат полемические выпады в адрес соответственно думы «Олег Вещий» и поэмы «Войнаровский».
Если «гражданин» Рылеев с целью привить юношам «любовь к общественному благу» выбирает для рассказа об Олеге вселяющий национальную гордость эпизод из серии «Можем повторить», когда вождь руссов «Прибил свой щит с гербом России // К царьградским воротам», за что и получил от народа «Вещего прозванье», то либертин Пушкин выбирает развенчивающую древнерусского правителя историю, «иронизируя по поводу его пророческой репутации и основанного на ней прозвища» (p. 97).
Не известно был ли знаком Рылеев с поэмой Байрона «Мазепа», но в «Войнаровском» есть сходные моменты. Ванг указывает на один из них — сон Карла XII (p. 101). В тоже время «Войнаровский» подражает прочитанному в мятежно-байроническом ключе пушкинскому «Кавказскому пленнику» не только размером, но также посвящением и этнографическими примечаниями (p. 70). В «Мазепе» любовь ассоциируется со свободой. В «Войнаровском» любящая жена отправляется в Сибирь, чтобы соединиться с пострадавшим за любовь к свободе мужем. Пушкин в «Полтаве» полемически разрывает связь между любовью и свободой и доказывает, что благородное любовное чувство может вести к «разрушительным последствиям» (p. 100). Он, можно сказать, дезавуирует педагогический посыл рылеевских «Дум», упоминая, что Мария Кочубей изначально была увлечена думами, сочиненными Мазепой в юности (p. 109). По мнению Ванг, «Полтава» Пушкина «не только отражает его давний скептицизм по отношению к либеральным идеалам, но также является попыткой представить себя совсем не тем убежденным либералом каким он был в молодости» (p. 112).
Автор рассматривает поэтическое творчество Батенькова («Одичалый») и Глинки («Дева карельских лесов) в период после поражения декабристов как «сентиментализм изгнанников» (exiled sentimentalism), которые расценивают выпавшие им казни, «как духовный вызов» и в результате «отбрасывают свои прежние стремления улучшить внешний мир» (p. 113). Т.е. они не отказываются от совершенствования своего поведения через воспитание в данном случае своих религиозных чувств, но, подобно домашним сентименталистам, сосредотачиваются на своем ближнем окружении и отказываются от планов реформирования общества политическим путем. Следовательно, их новая программа во многом совпадает с той, что Пушкин вручил главному герою «Капитанской дочки»: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений». При создании упомянутых произведений Батеньков и Глинка использовали топосы «поэзии узников» Байрона и байронического «Кавказского пленника» Пушкина.
При этом Ванг критикует советских исследователей, которые ставили знак равенства между религиозностью и консерватизмом (p. 115). На самом деле и до 14 декабря многим членам тайных обществ были присущи глубокие религиозные чувства. Достаточно вспомнить «Православный катехизис» С.И. Муравьева-Апостола и М.П. Бестужева-Рюмина, зачитанный перед восставшими солдатами Черниговского полка. Для некоторых из «друзей по 14 декабря» (М.С. Лунин, П.Я. Чаадаев) оппозиционность самодержавному режиму манифестировалась через «соблазн» западного христианства (p. 116).
Специфика сентиментализма изгнанников не в религиозности, но в отказе от политического приложения религиозных идей. Ванг отмечает, что для Глинки и Батенькова такой поворот к религиозной аполитичности был во многом вызван их отрывом от «декабристской республики» сибирских каторжников, поддерживавших друг в друге моральный дух (p. 120). Одиночество двух поэтов-«отшельников» формировало мировоззренческий тренд, согласно которому «общество настолько развращено, что благородные чувства неспособны его реформировать, их задача противоположная — защитить носителя этих чувств от общества» (p. 126).
Главный вывод рецензируемой книги состоит в том, что между политически гибким Пушкиным и твердокаменными «либералистами» существовали принципиальные «стилистические разногласия». Такой подход ставит под сомнение приоритетное для советского, да и современного русского литературоведения обсуждение политических взглядов протея-Пушкина в его отношениях с писателями-декабристами. При рассмотрении взаимодействия поэта и «толпы дворян» из тайных обществ на первый план должна выдвинуться дихотомия этики и эстетики. Неупорядоченная «повседневная жизнь» чрезмерного болтливого либертина стала главной причиной того, что ригористичные гражданские сентименталисты отказались принять автора оды «Вольность» в ряды «освободителей крестьян». Нашему же гениальному всему претил сугубый эстетический прагматизм декабристской поэзии. Даже «иногда разделяя политические позиции декабристов, Пушкин никогда не принимал их поэтику гражданского сентиментализма» (p. 138). Поэтому он отказывался от их предложений соучаствовать в проектах по воспитанию «хороших граждан» через привитие им «добродетельных чувств». Полемические отклики, указывающие на неприятие декабристской поэтики, содержатся в «Песни о вещем Олеге», «К морю», «Евгении Онегине» и «Полтаве». Но сами декабристы читали Пушкина через призму «революционного» байронизма и его творчество часто становилось источником их поэтического вдохновения. Акцентирование на различии поэтики дюжинных гражданских сентименталистов и гениального либертина, в сочетании с анализом поэтической полемики Пушкина с декабристами являются важными достоинствами книги. Хочется пожелать автору развить намеченный подход в новых публикациях.
К упущениям я бы отнес игнорирование творчества «первого декабриста» В.Ф. Раевского, которого Ванг почему-то именует «протодекабристом» (p. 38). Дружеские отношения двух поэтов пережили два драматических момента:
1) 5 февраля 1822 Пушкин отважно прибегает на квартиру Раевского, чтобы предупредить о неминуемом аресте, что позволил Спартанцу, как его именовали друзья, уничтожить компрометирующие бумаги;
2) В начале 1824 их общение в «реале» завершилось отказом оробевшего Пушкина навестить поэтического товарища в его заключении в Тираспольской крепости.
Между этими двумя эпизодами происходила их «виртуальная» полемика. Политический узник обращался к Пушкину из-за решетки с призывом оставить «другим певцам любовь» и украсить себя революционными «лаврами Бейрона». Эта поэтическая перекличка чрезвычайно важна для рассматриваемой Ванг темы, потому что пытаясь ответить Спартанцу, Пушкин явственно осознал, что поэзия «в роде Тираспольской крепости» это, как он выразился, «не в моем роде».
В заключение хочу поздравить автора с книжным дебютом и привести одобрительную оценку известного американского пушкиниста Джо Пешио (Joe Peschio): «Концепция гражданского сентиментализма Эмили Ванг представляет восхитительную и новаторскую рамку для во многом загадочного периода русской литературы и культуры. Ее увлекательная книга предлагает нам новое понимание декабризма и связанной с ним литературной продукции» (https://uwpress.wisc.edu/books/6108.htm).
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.