Результаты поиска

Письмо в редакцию Уважаемая редакция! С интересом прочла опубликованные в вашем журнале материалы литературно-исторического диспута Зубакина В. А. и Родионова И. В. «Побег двойника: путь агента и провокатора как персонажей русской литературы». (https://www.istorex.org/post/07-09-2023-vasily-zubakin-ivan-rodionov). Тема очень непростая и очень интересная тем, что на самом деле эти явления работы агентов и провокаторов происходят повсеместно и постоянно, может быть не с таким размахом и не с такими последствиями (слава Богу), как 120 лет назад но тем не менее происходят... Поражает, конечно, то разнообразие литературных жанров, и количество авторов литературных произведений, которое было затронуто в рамках диспута, даже шире, чем было заявлено в теме, более, чем за сто лет. Причем, наряду с довольно известными произведениями проанализированы и далеко не самые известные и вообще неизвестные для большинства людей, считающих себя активными читателями. Понятно, что с наскока столько не прочесть, не осмыслить и не увязать. На мой взгляд, эта тема гораздо шире на самом деле и проливает дополнительный свет на роль личности в истории. Получается, что одни люди стремились вершить историю, а другие, тоже обладая недюжинными способностями и талантами (не все они достойно применялись, конечно) вмешивались, искажали и даже в корне изменяли задумки первых. И эти хитросплетения достойны описания их в романах, детективах, учебной литературе по криминалистике, психиатрии и другим направлениям. И, конечно же, обычному среднестатистическому человеку в таких интригах сложно разобраться, хотя именно они, чаще всего, становятся пешками в этих игрищах. Да, что говорить, если такие великие умы, как Ленин, не могли распознать кто соратник, а кто агент-провокатор…. со всеми вытекающими последствиями… Пример из нашей жизни, почти тридцатилетней давности. Председатель областного законодательного собрания – очень харизматичный человек (после того, как шахтерские забастовки, активно поддерживаемые профсоюзом угольщиков, из-за невыплаты зарплаты и тяжелых условий труда, приобрели практически повсеместный характер), становится во главе этих забастовок, якобы полностью поддерживая забастовщиков, уверяя, что первым на рельсы ляжет. Эти забастовки тогда так и назывались «рельсовыми» из-за того, что шахтеры садились на железнодорожные рельсы и не давали таким образом отправлять добытый ими уголь по железной дороге. От имени бастующих ведет переговоры с властями – это то, что известно из официальных источников. В итоге: во-первых, отставка действующего главы областной администрации, во-вторых, назначение на этот пост проводившего переговоры с властью председателя областного законодательного собрания, в-третьих, профсоюзы призывают прекратить забастовку, так как какую-то часть зарплаты начинают выплачивать, в-четвертых, действующий тогда председатель профсоюза угольщиков становится собственником ряда предприятий, складов, магазинов. Ситуация явно созвучная теме, обсуждённой участниками диспута. Я не знаю, как сделать так, чтобы работой, проведенной участниками диспута, заинтересовались как можно больше граждан (в их же интересах), но очень бы хотелось, чтобы эта тема была как можно шире популяризирована. Еще раз искреннее спасибо авторам диспута и вашей редакции за такой интересный материал! Елизавета Ганичева Читатель "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

«Земля в тени». Тема депортации судетских немцев в чехословацком и чешском кинематографе Аннотация: Немецкая оккупация и послевоенное изгнание немцев является одной из самых чувствительных страниц в чешской истории. Предлагаемая статья рассматривает, как эта тема отображалась в чехословацком и чешском кинематографе, постепенно переходя от «коллективного умолчания» и «непризнанного стыда» к открытому разговору о национальной истории и попыткам сформировать её более космополитичный нарратив. Ключевые слова: Чехия, Чехословакия, Вторая мировая война, историческая память, кинематограф Сведения об авторе: Иван Беляев – журналист русской службы Радио Свобода, независимый исследователь. Биограф и переводчик Вацлава Гавела. beliaevliberty@gmail.com ‘Shadow Country’. Deportations of Germans in Czechoslovak and Czech film Abstract: German occupation during WW2 and deportation of Sudeten Germans right after war is one of the most sensitive pages in Czech history. This paper examines how this topic was pictured in Czechoslovak and Czech movies gradually shifting from ‘communicative silence’ and ‘unacknowledged shame’ to open conservation about national history and attempts to create its more cosmopolitan narrative. Key words: Czechia, Czechoslovakia, WW2, historical memory, movies Corresponding author: Ivan Beliaev – journalist of Radio Free Europe/Radio Liberty Russian service independent researcher, biographer and translator of Vaclav Havel. beliaevliberty@gmail.com Мы научились приспосабливаться к навязанным условиям, скрывать свои подлинные устремления, ждать спасения извне и пёстрой палитрой аргументов извинять своё маленькое повседневное сотрудничество с ненавистной властью. То, что было капитуляцией и коллаборантством, мы научились объяснять самим себе как неизбежный реализм, защищать бессмысленностью предполагаемого удара головой об стену и необходимостью сохранить свои силы до лучших времён (…) Когда же наконец ненавистная власть рухнула, нам удалось очень быстро и хорошо отомстить, и, как всегда в такие моменты, среди нас возникла неожиданно мощная группа энергичных народных мстителей. Чем меньше мы смогли своевременно сопротивляться навязанной нам власти и сражаться с ней, тем более жестоко мы смогли мстить побеждённым, поражение которых не было нашей заслугой. Горечь, копившуюся в нас из-за нашей неспособности сопротивляться собственному унижению, мы не раз пытались выплеснуть безумием тогда, когда нам уже ничего не грозило, и вдобавок этим мы рисовались сами перед собой лучшими, чем были в реальности. Вацлав Гавел, выступление на Пражском Граде 8 мая 1992 года (Projev Havla, 1992) Введение и термины В статье делается попытка рассмотреть эволюцию «немецкой темы» в чешском кинематографе с точки зрения нескольких концепций в теории исторической памяти: «коммуникативного умолчания», космополитической памяти, «признанного» и «непризнанного» стыда. Исследователи исторической памяти в послевоенной Германии часто говорят о «коммуникативном умолчании» (термин философа Германа Люббе), «блокировке памяти» (Алейда Ассман) или, говоря словами немецкого историка Йорга Эхтернкампа, «периоде принудительной стыдливости» (Мясникова, 2022, С.17). «Травматизация и табуизирование… привели к тому, что не только преступники, но и жертвы не хотели воспоминаний», – пишет Алейда Ассман (Ассман, 2014, С.105). Она же выделяет семь форм забвения: 1) автоматическое; 2) сберегающее; 3) селективное; 4) карающее и репрессивное; 5) охранительное; 6) конструктивное; 7) терапевтическое (Ассман, 2019, С.59). В начале XXI века Даниэль Леви и Натан Шнайдер вводят понятие «космополитической» памяти как исторической памяти, пересекающей национальные и языковые границы: «Изобретение наций» в XIX веке основывалось на героических концепциях и формирующих мифах, которые передавались через «традиционные» и «назидательные» формы повествования. Напротив, Холокост был вписан в историческое сознание западноевропейских (и всё больше – восточноевропейских) наций в последнюю четверть XX века – период, характеризующийся самокритичным изложением своего национального прошлого. Если традиционные и назидательные нарративы разворачивают исторические события, чтобы поддержать миф основания, то критический нарратив подчёркивает события, которые фокусируются на прошлых несправедливостях, допущенных самой нацией. Таким образом космополитическая память включает в себя некое признание истории (и памяти) Другого». Хотя концепция Леви и Шнайдера разработана, как видно и из приведённой цитаты, на материале Холокоста, мы видим возможность её применения и на примерах памяти о других исторических событиях (Levy, Sznaider, 2002, С.103). Наконец, используя психологическую терминологию, можно говорить о постепенном переходе от состояния «непризнанного стыда» (unacknowledged shame) к «признанному», acknowledged (см.подробнее Jasińska-Kania, 2007). Мы пытаемся использовать эти термины не изолированно друг от друга: состояние «непризнанного стыда» в значительной степени соотносится со стратегией коллективного молчания, «признанного» - с попытками рефлексии исторических событий, включая чёрные пятна национальной истории, и одновременно с этим – построения более космополитичного нарратива. Эти попытки, как можно будет увидеть, сталкивались и сталкиваются с партикулярными, узконациональными настроениями. Предыстория Немецкая проблема была одной из самых чувствительных и опасных для Чехословакии с первых дней её существования – уже провозглашение независимости осенью 1918 года сопровождалось беспорядками и требованиями самоопределения для немецкоязычных территорий. Обе межвоенные переписи показали, что в Чехословакии, в основном на чешских землях, живёт более трёх миллионов этнических немцев (Results of Censuses, 2020), составляя при этом больше пятой части населения страны. В вопросах прав для национальных меньшинств пражское правительство было для своего времени во многом прогрессивным, но напряжённость сохранялась, а приход нацистов к власти в Германии поспособствовал радикализации немцев Чехословакии. В 1935 году Судето-немецкая партия (Sudetendeutsche Partei, SdP) получила 2/3 всех голосов судетских немцев и показала лучшие результаты на выборах; лишь благодаря нарезке избирательных округов и тонкостям распределения мандатов сильнейшая политическая партия Первой республики, аграрная, смогла получить на одно кресло в парламенте больше. На муниципальных выборах 1938 года за SdP голосовали более 90% всех немцев республики. В партии было больше 1,3 миллиона членов, что делало её третьей по силе праворадикальной партией Европы после НСДАП и итальянских фашистов (Šír, 2007). В октябре 1938 году населённые немцами пограничные территории были без войны переданы Германии по итогам Мюнхенского сговора. Польша оккупировала небольшой кусок Тешинской Силезии. В ноябре после так называемого Венского арбитража Венгрия получила контроль над Подкарпатской Русью (сейчас это территория Украины). В марте 1939 года гитлеровская Германия признала независимость Словацкого государства и провозгласила на оставшейся части уже четырежды урезанной Чехословакии так называемый Протекторат Богемии и Моравии, фактически просуществовавший до последних дней войны. Ещё задолго до весны 1945 года работающее в Лондоне эмигрантское правительство пришло к мысли о необходимости изгнания немцев с территории страны, и вскоре эта позиция была согласована с лидерами антигитлеровской коалиции. При этом многие немцы стали жертвами так называемых «диких депортаций», часто подразумевавших грабежи, избиения и убийства. По сей день число жертв депортаций разнится почти на порядок: от примерно 30 тысяч убитых по данным чешско-немецкой исторической комиссия) до 272 тысяч в судетонемецких источниках (Беляев, 2020, С.301) Точное количество пострадавших от разного вида насилия установить попросту невозможно. Триумфальный нарратив В первые послевоенные годы тема изгнания немцев не была в чехословацком обществе табуированной, скорее, напротив. 2 мая 1945 года, выступая в Брно, президент Эдвард Бенеш заявил: «Моя программа, и я этого не скрываю, состоит в том, что мы должны ликвидировать в республике немецкий вопрос» (Valová, 2014, С.29). Четыре дня спустя уже на пражской Староместской площади он провозгласил задачу «дегерманизировать нашу родину культурно, экономически и политически» (Valová, 2014, С.29). При этом у Бенеша не было здесь никаких принципиальных разногласий с набирающими силу коммунистами – в ноябре 1945 года газета «Руде право» не стеснялась благодарить за выселение немцев и венгров «славянскую армию Советского Союза» и лично «генералиссимуса Сталина» (Valová, 2014, С.36). Конечно, отрицались или преуменьшались эксцессы «диких депортаций», но, как писал один из ведущих коммунистических пропагандистов Густав Бареш, любой, кто за отдельными недостатками не видит «огромную творческую силу национальной революции, не видит или не хочет видеть за деревьями лес» (Valová, 2014, С.44). В 1947 году на экраны выходит фильм Иржи Вайса «Похищенная граница» (Uloupená hranice). Действие фильма, одним из рабочих названий которого было «Дни предательства», разворачивается не в конце войны, а, напротив, ещё до официальной аннексии Судет, в дни чешско-немецких пограничных стычек. В небольшом пограничном городке Калек (или, по-немецки, Каллих) живут бок о бок чехи и немцы, но последние уже не скрывают своего стремления скорее присоединиться к Рейху, а первые, чувствуя угрозу, постепенно покидают родные места. Наконец немцы оказываются готовыми к вооружённому захвату города, и концовка фильма проходит в их боях с чешскими военными и ополченцами. Чехам удаётся выстоять, но на следующее утро командир получает приказ покинуть эту территорию – по итогам Мюнхена она достаётся Германии. Один из конфликтов картины разворачивается вокруг смешанной семьи немца и чешки. Их дочь остаётся лояльна Чехословакии, тогда как сын – убеждённый немецкий нацист и, пытаясь доказать свою верность, готов пойти на любые преступления, включая убийство сестры. Их отец – единственный немец, ведущий себя достойно, все остальные представляют собой монолитную массу жестоких фанатиков. Один из лидеров местной ячейки SdP собственноручно убивает чешского почтмейстера с которым до этого восемь лет дружил и обменивался марками. Таким образом, «Похищенная граница», можно сказать, прокладывает дорогу для идеологического оправдания депортаций. Любопытно, что современный фильму партийный критик писал о линии смешанной семьи с явным неодобрением: «Иностранный зритель неизбежно должен сделать вывод, что этот брак с примерным немцем типичен... Были очень хорошие немцы, которые до последнего издыхание сражались за чешское дело, немцы, которые заплатили за него своими жизнями! Этот небезопасный мотив совершенно ускользнул от сценаристов фильма… Если такой случай и имел место в пограничье, это было невероятно редкое исключение, которое решительно не стоило обобщать и использовать в идейном содержании фильма, потому фильм недостаточно зрел для экспорта» (Trcala, Zeisler, Magerová, 2014, С.28). Почти в это же время появляется фильм Иржи Крейчика «Пограничное село» (Ves v pohranicí). Первые послевоенные переселенцы приезжают в деревню Северов (в одном из эпизодов мы видим, как на земле лежит сломанный столб с указателем на Nordhoff). Немцев в деревне больше нет, так что чехи заселяют пустые дома и начинают обрабатывать брошенные поля – масштабы переселения были действительно велики, по подсчётам немецкого историка Адриана фон Арбурга в 1945-1950 гг. более чем каждый четвёртый чех предпринял попытку поселиться на освобождённых от немцев землях (Arburg, 2003, С.253) Строго говоря, местонахождение немцев является в фильме фигурой умолчания – при обсуждении нехватки рабочих рук звучит предложение их «позвать» (не до конца понятно, откуда), но сельским собранием оно отклоняется. Любопытно, что самая эмоциональная реплика против – вероятно, из пропагандистских соображений – вкладывается в уста персонажа-словака, казалось бы, носителя иного, менее травматичного в отношении немцев исторического опыта. В конце концов выясняется, что в деревне есть один немец – он убил чеха, назначенного управляющим мельницы, и выдаёт себя за него, при этом вредит соседям, например, не даёт лошадей для работы. Почти в самом конце фильма в стычке у него отрывают рукав, полицейский видит на руке эсесовскую татуировку и убивает его на месте. В фильме заметен образ чешско-немецкого пограничья как опасного и непредсказуемого фронтира, который довольно долго будет проявляться и дальше (для примера назовём фильм Карела Кахини о борьбе с контрабандистами «Король Шумавы», снятый в 1959 году – при этом к творчеству самого Кахини мы ещё вернёмся). А в 1952 году выходит фильм классика чехословацкого кино Отакара Вавры «Наступление» (Nastup), который можно назвать главным произведением эпохи на эту тему: одновременно фундаментальным оправданием депортации немцев и манифестом переселения чехов в эти места. Фильм снят, причём довольно близко к тексту, по роману известного писателя Вацлава Ржезача. Сразу после войны подконтрольное коммунистам министерство информации поручило ему составить отчёт о национальном вопросе на пограничных территориях, и, по мнению Ржезача, высылка немцев была необходима для того, чтобы эти земли остались в составе Чехословакии. Собранные писателем материалы и легли в основу романа «Наступление», который Отакар Вавра в своих мемуарах назвал «одной большой ложью» (Pavlíček, Maňourová, Vydrová, 2011). Впрочем, он был опытным приспособленцем, успешно работавшим и до войны, и при немцах, и при коммунистах; киновед Яромир Блажейовский называл его «Сальери чешского кино» (Gális, 2011), так что работа с предложенным сценарием не вызвала у него больших затруднений. Что же происходит на экране? Весной 1945 года в крошечный, населённый немцами пограничный городок Грюнбах приезжают трое коммунистов из Праги: установить новую власть и взять под контроль местную текстильную фабрику – в отличие от предыдущих фильмов, снятых ещё до коммунистического переворота февраля 1948 года, здесь всё происходит исключительно руками компартии под портретами Сталина и Готвальда. Хотя слово odsun (депортация) звучит уже в первые же минуты фильма, решение о высылке немцев подаётся как вынужденное. Главные герои вынуждены постоянно сталкиваться с саботажем и настоящим вооружённым подпольем, которое в первую очередь воплощает карикатурная нацистка Эльза – до конца войны начальница почты и лидер местной ячейки гитлерюгенда. При этом ещё до принятия решения о высылке местных немцев новые власти уже начинают раздавать их землю, дома и имущество чехам – в полном соответствии с позицией коммунистов, ещё в мае 1945 года «Руде право» писало, что крестьянам не нужно ждать, пока будут приняты соответствующие законы: они «должны при помощи своих демократических органов – Национальных комитетов – взять власть в чешских деревнях и управление чешской почвой в свои руки» (Valová, 2014, С.31). Когда же группа немцев пытается отравить отобранных коров или перегнать их на территорию Германии, это воспринимается как очередной пример саботажа и терроризма, подкрепляющий неизбежность депортации. «Это тяжело, но справедливо», со вздохом провожает изгоняемых пожилой почтмейстер, присланный из Праги, чтобы забрать дела у Эльзы. Он же в фильме подаст идею нового названия Грюнбаха – Поточна, при этом обращается внимание, что название не является калькой с немецкого, перед своей командировкой он якобы нашёл его в старых документах. Как раз переводное название, Зелёный Поток, герои фильма первоначально отбрасывают. При этом депортация выглядит как ненасильственное, очень спокойно организованное мероприятие, а одна из высылаемых, мать заядлого саботажника и вредителя, говорит, что главное для неё – чтобы её внуки «выросли людьми». Уже в самом конце немец-антифашист, бывший узник концлагеря, на протяжении всего фильма помогающий чехам, просит депортировать и его, а на вопрос, почему он хочет быть высланным, отвечает, что его место «там», где у него будет «много работы». «Наступление» «прославляет созидательный труд чешского народа, который начал отстраивать своё пограничье с беспримерной твёрдостью и жертвенностью», утверждала современная фильму критика (Trcala, Zeisler, Magerová, 2014, С.34). «Главная цель этих фильмов – укрепить политически корректное представление людей о недавнем прошлом. Тема картин «Пограничное село» и «Наступление» — новое заселение пограничья после войны и трудности, которые его сопровождали. Пограничье представлено как брошенная и разорённая область, где трудолюбивые люди пытаются отстроить всё заново, но вынуждены сталкиваться с проблемами, связанными или с наследием немцев, или с ними самими – скрытыми агентами гестапо и нацистами. Этим они затрагивают и тему депортации немцев из пограничья, которую вместе с пропагандой того времени изображают как акцию, необходимую для очищения республики от зла», – пишет группа чешских историков в работе об образе государственной границы в чехословацком кино (Polehla, Vavřinová, Weissová, 2017, С.272). «Теперь мы дома. Здесь родятся наши дети... Через пару лет никто не поверит, что по-чешски здесь было не попросить и стакана воды», – говорит один из пражских уполномоченных другому, когда они стоят на склоне горы и провожают взглядом идущий по долине поезд. Речь идёт не только о физическом изгнании немцев, но и о переприсвоении пространства. Немецкое присутствие должно быть забыто и материально, и символически (О разных видах исторического «забывания» см., например, Ram, 2009). Выход из плоскости Через год после выхода «Наступления» умирают Сталин и Клемент Готвальд. Пятидесятые годы знаменуются медленными, но всё же заметными послаблениями политического режима и налаживанием отношений с соседями. С одной стороны, у Чехословакии уже существовали дипломатические отношения с ГДР и Австрией, развивались торговые связи с Западной Германией. С другой стороны, фактически политика заселения Судет оказалась провальной и экономически, и демографически; у Чехословакии попросту не было ресурсов и людей, чтобы восполнить потерю трёх миллионов прочно укоренённых здесь жителей. В подобной ситуации прославлять изгнание и слагать гимны в честь чешских переселенцев становилось неудобным. Позднесталинский триумфальный нарратив утихает, а тема уходит на второй план и постепенно табуируется, не подвергаясь ни публичным восхвалениям, ни критике. Лишь в начале шестидесятых, в эпоху оттепели Антонина Новотного, она постепенно проникает в работы некоторых молодых историков (См.подробнее Kopeček, Kunštát, 2003, С.298) и очень осторожно – в общественную дискуссию. Во второй половине десятилетия снимаются два фильма, один из которых не имеет отношения к выселению немцев, другой имеет, скорее, опосредованное, но оба поднимают чешско-немецкий вопрос в максимально резком, непривычном до того ключе. Летом 1965 года писатель Ян Прохазка предложил студии Баррандов проект киносценария «Телега». Осенью начались съёмки, а уже к весне следующего года фильм был закончен и представлен на Карловарском кинофестивале под названием «Экипаж в Вену» (Kočár do Vídně). Режиссёром фильма стал Карел Кахиня, это было уже второе его сотрудничество с Прохазкой, всего годом раньше свет увидела их совместная картина «Да здравствует республика!» (Ať žije republika), в которой события самого конца войны в моравской деревне показаны глазами маленького мальчика, сплетаясь с его фантазиями, страхами и обидами. Фильм был хорошо принят, в том числе и партийной критикой, хотя, отмечает киновед Якуб Егермайер, он «предзнаменует историческую ревизию, которая получит ещё больше места» (Jegermajer, 2020) в следующих фильмах Кахини. Фильм, пишет критик, «нарушил официально пропагандировавшийся героический образ конца войны нелестным портретом поведения чешского населения в эти дни. В этом случае демистификаторский взгляд был ещё принят с энтузиазмом». Но в «Экипаже» Прохазка и Кахиня оказались готовы нарушить куда большее число табу. Из вступительных титров мы узнаём, что у главной героини фильма, молодой деревенской женщины Кристы, немцы повесили мужа. Затем по сюжету два солдата заставляют её везти их на телеге к австрийской границе. Один из них постарше и тяжело ранен, другой же совсем молод. Криста, на самом деле, увозит их в сторону, противоположную границе и, пользуясь любыми заминками, незаметно сбрасывает с телеги оружие и снаряжение, например, жизненно важный для непрошеных попутчиков компас, а под телегой у неё спрятан ожидающий своего часа топор. Но месть не свершается: старший немец умирает от ран, а младшего Криста несколько раз могла убить, но так и не собралась с духом. Они проходят через странное эмоциональное сближение (среди прочего, они не говорят на одном языке) и наконец засыпают вместе, а будят их чешские партизаны. Они насилуют Кристу, а солдата привязывают к телеге и заставляют бежать с петлёй на шее, потом же пристреливают со словами «мы что, нацисты?». В последних кадрах фильма Криста везёт на телеге уже мёртвое тело. Киновед Ян Седмидубский отмечает, что на протяжении долгого времени все возможные фигуры, «партизан, советский солдат, немецкий солдат, чешский гражданский, немецкий гражданский, судетонемецкий гражданский (или солдат); диверсант чешский, диверсант западный или немецкий – все эти виды персонажей ещё пятнадцать лет после войны в большинстве случаев имели ясно очерченный функционал, набор действий, роль в сюжете», в то время как фильм установленные схемы «не просто пересекает и нарушает, а практически игнорирует» (Jegermajer, 2020). Утверждается, что ещё до официального выхода фильм посмотрел сам президент Новотный, сопроводив его словами «народ этого не примет». При этом «Экипаж» получил одну из премий в Карловых Варах, руководство чехословацкого кино включило его в список девяти самых успешных фильмов года, рассматривался он и как возможный чехословацкий претендент на Оскар. Однако пресса была к картине довольно враждебна. Вот что писал критик Франтишек Колар: «Так как Криста в этом фильме могла действовать только женщина, которая бы встала на уровень совершенного животного, зверя без мысли, без мнения, без идеологии – без причастности к тогдашней жизни в деревне и к истории целой нации. В поисках человечности и человека авторы фильма их в реальности потеряли» (Havránková, 2012, С.69). Другой критик, Ян Климент, называл «Экипаж в Вену» идеологическим пасквилем, идущим навстречу западной пропаганде. «Непонятно, как чешская критика своего времени могла быть так исключительно глуха к христианскому посланию фильма, который… показывает отчание человека во тьме ненависти, ярости, распалённых эмоций, угрызений совести и страха смерти», – спрашивал Ян Седмидубский много лет спустя (Jegermajer, 2020). В 1972 году на семинаре союза драматургов прозвучал доклад, который упомянул «Экипаж» как картину, которая «должна была очеловечить немецких солдат, а с другой стороны – обесчестить партизан» (Bezděk, 2013, С.47). В 1973 году фильм был отправлен на полку. Впрочем, в первые годы нормализации, вскоре после смены руководства в государственном кино, подобная судьба ждала более сотни фильмов, включая, например, необыкновенно острый фильм самого Кахини о репрессиях пятидесятых «Ухо» (Ucho, 1970) Премьера фильма Франтишека Влачила «Адельгейд» состоялась уже в 1969 году, но «содержанием, формой, способом съёмки это картина ещё эпохи до августа 1968», отмечает Терезия Главачкова (Hlaváčková, 2021). Договор на проект сценария был заключён с писателем Владимиром Кёрнером в 1965 году, в начале 1966 года он был одобрен. Первый вариант Кёрнер писал вместе с оператором Яном Чуржиком, который планировал сделать фильм своим режиссёрским дебютом. Сценарий не был отвергнут, но редакция студии рекомендовала его серьёзную доработку. Кёрнер в это время работал над сценарием фильма «Долина пчёл» (Údolí včel, 1967, также снят Франтишеком Влачилом), а в начале 1967 года вернулся к «Адельгейд» уже в частном порядке, дописав её как самостоятельную повесть. После выхода книги сюжетом заинтересовался Влачил, который в итоге получил право на экранизацию, и его фильм в значительной степени опирался именно на литературную версию, а не первоначальный сценарий Чуржика (о ключевых сюжетных различиях чуть ниже). Итак, в небольшой посёлок Чёрный Поток (здесь снова тема переименований, в фильме упоминается и недавнее немецкое название Шварцбах) приезжает Виктор, бывший чешский офицер британской авиации, который назначен управляющим конфискованного поместья высокопоставленного нациста Хайдемана. Сам Хайдеман ждёт суда в Оломоуце и по ходу фильма будет повешен, у него был сын, который, как считается, погиб под Житомиром, и дочь – ей доверяют уборку особняка. Хотя Виктор и Адельгейд, подобно героям «Экипажа в Вену», не говорят на одном языке, они постепенно сходятся. Виктор защищает её от нападок чешских военных и, наконец, они оказываются в постели; впрочем, сама Адельгейд, как она позже расскажет, воспринимает секс как насилие, а не знак близости, для неё это был момент разочарования в Викторе. Поворотным событием становится тайное возвращение брата девушки, который, как выяснилось, не погиб. Сама тема нацистов-одиночек или их банд является важной для чехословацкого кино, можно привести в качестве примера фильм Иржи Свободы по книге того же Кёрнера «Конец одиночества фермы Берхоф» (Zánik samoty Berhof, 1984) или картину Влачила «Тени знойного лета» (Stíny horkého léta, 1978). В обоих фильмах отдалённые хутора захватывают вооружённые группировки, в первом случае немецкая, во втором – бандеровская, пытающаяся уйти на территорию Австрии. Итак, брат неудачно пытается застрелить Виктора; завязывается драка, которую останавливает Адельгейд, ударив тяжёлым металлическим прутом обоих мужчин. Когда Виктор приходит в себя, она уже арестована. Им позволяют на прощание поговорить несколько минут через переводчицу, после чего её должны увезти в городскую тюрьму, но в последний момент ей удаётся усыпить бдительность конвоиров и повеситься в туалете. Почти всё действие фильма протекает в большом особняке Хайдеманов, а кроме Виктора и Адельгейд лишь у пары персонажей есть заметный набор реплик. При этом первоначальный сценарий был менее камерным, он включал в себя гораздо более широкую картину жизни в посёлке, а в конце толпа чехов нападала на Виктора за его связь с немкой. «История затрагивала депортацию немцев и, когда я решал, снимать ли «Адельгейд», я понял одну ключевую вещь: не слишком правильно в одном фильме заниматься двумя проблемами. Существовали в действительности две линии истории. История Виктора, бывшего западного солдата, который пытаётся вырваться из своего одиночества любовью к другому существу, немке Адельгейд, и проблема политического характера, депортация немцев», – говорил Франтишек Влачил (Gajdošík, 2016). Тем не менее, хотя создатели фильма решили сосредоточиться на камерной любовной драме, исторический и политический контекст удалить было невозможно. «Такой фильм как «Адельгейд» не мог возникнуть в первые послевоенные годы. Был необходим большой временной отступ, позволяющий не судить и переоценивать прошлое, а увидеть его под другим углом», говорилось в благосклонной рецензии 1970 года (Šrajer, 2016). Однако, хотя «Адельгейд» не была совсем отправлена на полку как «Экипаж в Вену», число показов оказалось весьма скромным, и по большому счёту фильму также пришлось ждать бархатной революции, чтобы найти путь к чешскому зрителю. Новое дыхание Фильмы конца шестидесятых годов можно воспринимать как осторожную попытку вернуться к разговору о прошлом, выйти из режима «коммуникативного умолчания», нащупать послевоенные исторические травмы и придать осмыслению этих событий хотя бы отчасти космополитическое измерение. Эта попытка были задушены государственной цензурой. Даже внешнеполитические обстоятельства (установление дипломатических отношений с ФРГ, развитие экономических связей и, среди прочего, совместного кинопроизводства) не привели к углублению этой темы. Обсуждение «немецкого вопроса» на протяжении почти двух десятилетий шло лишь в диссидентских кругах и эмиграции. Новое дыхание он обрёл только после 1989 года. Примечательно, что бархатная революция, разрыв с коммунистическим блоком и демонстративный поворот на Запад в первые годы привели скорее к обострению национального вопроса в стране. Чехословацкое общество боялось немецкого и, отчасти, венгерского реваншизма. Чехи опасались материальных претензий со стороны изгнанных немцев, а правительство Гельмута Коля неоднократно заявляло о необходимости встречных шагов для расширения экономической помощи. Чехословакия (а затем Чехия) с тревогой следила за выступлениями нового президента Гавела: многие его реплики были направлены на примирение, но за ними подозревалась сдача национальных интересов. Подобная ситуация мало располагала к появлению новых серьёзных высказываний, к тому же сам кинематограф в первые послереволюционные годы оказался в непростом положении. Сфера кинопроизводства была приватизирована, но частные инвесторы и спонсоры не могли сразу же восполнить привычный уровень государственного финансирования, а посещаемость кинотеатров резко упала (Bezděk, 2013). Немецкая тема заново приходит в чешский кинематограф лишь на рубеже веков, когда, с одной стороны, стабилизировалось и окрепло производство фильмов, а с другой стороны, что ещё более важно, правительство страны смогло подвести некое подобие итоговой черты в отношениях с Германией. В кино начинают проникать сцены жестоких расправ чехов над немцами – например, в мелодраме «Мы должны помогать друг другу» (Musíme si pomáhat, 2000). В 2010 году выходит знаковый фильм Юрая Герца «Мельница Габерманна». Герц – известный режиссёр словацко-еврейского происхождения, яркий представитель «новой волны», прославившийся фильмами в самых разных жанрах и стилях. В 1987 году Герц эмигрировал из Чехословакии в ФРГ, что, по распространённому мнению, плохо сказалось на его режиссёрской карьере. После возвращения в Чехию он снял всего несколько фильмов, при этом большой резонанс вызвала лишь его последняя картина, «Мельница». Богатый немецкий предприниматель, владелец мельницы и лесопилки Август Габерманн женится на чешке Элишке (как выясняется в самом начале фильма, но долго будет скрыто и от Августа, и от самой женщины – еврейке по отцу, которого она никогда не знала). Вскоре начинается война, Габерманн не поддерживает нацистов, одновременно пытаясь оставаться лояльным гражданином рейха, поддерживая своих многочисленных чешских рабочих и даже иногда помогая довольно неумелому чешскому сопротивлению. Его младший брат, напротив, убеждённый молодой нацист, ещё до войны вступает в гитлерюгенд, а затем добровольцем едет на восточный фронт. Почти в самом конце войны жену Августа забирают как еврейку, но ей удаётся выжить. Габерманна зверски убивают на его же мельнице, а Элишка с маленькой дочкой и его искалеченным братом вместе покидают страну на поезде для изгоняемых немцев. В одном из последних кадров она снимает шинель, чтобы укрыть мёрзнущую дочку, и зритель видит на её платье всё ещё не споротую жёлтую звезду. Юрай Герц вспоминал, что и в своём словацком детстве, и даже в концентрационном лагере встречал хороших немцев, добавляя: «В цивилизованном обществе не должен действовать принцип «око за око, зуб за зуб» (Kučerová, 2023). «У меня нет слов, чтобы высказать, как прекрасно это снято, как там представлены все человеческие характеры. В этом фильме видно, как мы похожи и сколь многое нас объединяет культурно», – заявила глава немецкого Союза изгнанных Эрика Штайнбах. «Всегда, когда на экраны выходит исторический фильм, необходимо задаться вопросом: почему он был снят. Почему именно сейчас этот фильм берётся за травму более чем шестидесятилетней давности? Потому что проблема не была как следует вынесена на публику и продискутирована? Потому что тема бессмысленного угнетения людей за их национальное и этническое происхождение вновь актуальна? Разумеется, и потому герцевская «Мельница Габерманна» безусловно важна. Совершенно школьным, учительским тоном она внушает зрительской аудитории, как это часто делают американские фильмы, какой и сегодня должна быть наша система ценностей. Несправедливо и бессмысленно убивать людей за то, что они не немцы или не чехи, за то, что они мусульмане или не мусульмане, цыгане или не цыгане. (…) В часто узколобой и ксенофобской чешской среде такое педагогическое поучение необходимо как соль», – пишет журналист Ян Чулик (Čulík, 2012). Одновременно с этим немецкие медиа критиковали фильм за шаблонность и схематичность. Так, немецкий критик Карстен Кастелан отметил, что «тема важнее и серьёзнее, чем сам фильм» (Stejskalová, 2010). Фильм вызвал и резко негативные отклики в чешской прессе. Вот что, например, пишет политик Станислав Балик: «Стоит ли удивляться, что многолетнее национальное унижение выплеснулось в изгнании немцев и этнической ненависти? (…) Мы определённо не должны взваливать на себя общенациональную вину за это непростительное поведение. Оно было реакцией – реакцией безусловно преувеличенной, но понятной в контексте предшествующих событий» (Balík, 2010). А вот Карел Чех, автор письма на сайт общественного содружества «Лидице»: «В фильме нет ни одной действительно отрицательного персонажа - «судетского немца». Абсолютное большинство отрицательных и отталкивающих персонажей представляют в фильме чехи. Единственный действительно отрицательный персонаж-немец это присланный из Рейха офицер СС с польским именем. Большинство немцев к чехам относится достойно и пытается им помогать (…) По просмотру фильма вы наконец поймёте, что во время войны главными чудовищами были чехи, а больше всех пострадали немцы. Авторы совершенно намеренно выбирают из войны то, что годится для их пропагандистской работы. (…) да, немцы в сущности примерные люди, зато чехи злые, мстительные, жестокие, бессердечные, подлые и жадные, а после войны им нужно лишь захватить имущество достойных и работящих немцев» (Čech, 2011). Проблематичность фильма заключалась ещё и в том, что он был снят по книге, описывающей реальные события и реальных людей, но при этом заметно изменившей акценты. Так и в фильме: реальная жена Губерта Габерманна (так на самом деле звали человека, выведенного под именем Август) не была еврейкой; владелец местного отеля, выставленный в фильме скользким приспособленцем, вероятно, был куда более достойным человеком (его наследники добились от автора книги Йозефа Урбана замены фамилии персонажа, хотя и попросту формальной: Поспишил на Поспихал). Но что, вероятно, важнее всего в политическом контексте фильма: исторический Габерманн не был убит разъярённой толпой, его застрелил не вполне вменяемый одиночка, скорее всего – по личным причинам. «Показать правду было бы куда более сильной драмой, но в первую очередь жители Блудова не должны были бы нести на себе стигму убийства невинного человека», – отмечает писатель Иван Фила (Fíla, 2021). В том же году режиссёр Давид Ондрачек получает за документальный фильм «Убийство по-чешски» (Zabíjení po česku, не путать с чёрной комедией 1966 года Vražda po česku) премию имени Франца Верфеля, присуждаемую немецким фондом «Центр против изгнаний». Публицист Вацлав Влк сравнил премию с протекторатной наградой Svatováclavská orlice – летом 1944 года, во вторую годовщину убийства Гейдриха, обергруппенфюрер Франк вручил её нескольким деятелям чешской культуры, например, упомянутому выше Отакару Вавре (Vlk, 2010). Атмосфера тотального насилия на пограничных территориях становится фоном фильма «Семь дней греха» (7 dní hříchů, 2012), также снятого по роману Йозефа Урбана. Бойцы чешской Революционной гвардии грабят, убивают и насилуют; кажется даже парадоксальным, что к порядку их призывает жёсткий, грубый, но при этом более честный и порядочный советский майор в исполнении Фёдора Бондарчука. «Фильм о том, что чехи тоже большие сволочи, и судетские немцы могут это подтвердить. Ну да, только это уже уже недавно было с режиссёрской подписью Юрая Герца», пишет критик Олдржих Манерт (Šimůnková, 2012). Впрочем, и без прямых политических придирок другие критики сходятся на том, что фильм основан на слабом сценарии и снят неубедительно. В 2019 году режиссёрка Элис Неллис говорила о планах снимать кино по нашумевшему роману Катержины Тучковой «Изгнание Герты Шнирх» (Vašák 2019), главной героиней которого является девушка-немка. Наконец, в 2020 году появляется пока что последний из наиболее интересующих нас фильмов – «Земля в тени» (Krajina ve stínu) режиссёра Богдана Сламы. Всё действие фильма происходит в одной деревне, но разворачивается на большом временном промежутке, начинаясь ещё до Мюнхена и кончаясь уже через несколько лет после войны – критики сравнивают фильм с такой знаковой для чешского кино деревенской эпопеей как «Все добрые земляки» (Vsichni dobrí rodáci, 1969) Войтеха Ясного, рассказывающей о перипетиях коллективизации. Местом действия сценаристы выбрали деревню Шварцвальд у самой австрийской границы, жители которой являются носителями двойственного национального самооощущения. Хотя родным языком почти всех жителей является чешский и большинство носит чешские имена и фамилии, многие из них считают себя то ли немцами, то ли австрийцами, а вскоре после аншлюса Австрии пытаются передать немецким пограничникам петицию с просьбой присоединить к Рейху и их тоже. Когда же спустя совсем немного времени деревня на самом деле переходит под немецкий контроль, даже внутри семей вспыхивают ссоры, кем же записаться при переписи, чехами или немцами. Журналистка Индржишка Благова пишет, что сценарист воссоздал в фильме «микрокосм Чехословакии» (Bláhová, 2020). Когда в 1945 году оккупационный режим рушится, а секретарём местного Национального комитета становится отсидевший в концлагере и мечтающий мстить коммунист (в начале фильма есть забавная сцена, в которой он пытается показать односельчанам фильм «Чапаев», но те с яростью вырывают плёнку из киноаппарата, когда видят бой красных с чешскими легионерами), тем более двусмысленными оказываются и репрессии. Избиения, издевательства, грабежи и изгнание пешком в Австрию с минимумом вещей обрушиваются на людей будто бы случайно, потому что в Шварцвальде невозможно разделить жертв оккупации и коллаборантов Богдан Слама, который сам вырос в Опаве, где до войны 70% населения были немцами рассказывает, что впервые столкнулся с темой послевоенных зверств, когда получил предложение экранизировать одну из вещей писателя Йозефа Шкворецкого, который «описывает, как люди, которые больше всего сотрудничали с нацистским режимом, вдруг становится теми, кто позволяет себе жестокость к немцам» (Maca 2020). «Если Германия смогла излечиться от фашизма уже после войны, то мы благодаря коммунизму по-прежнему цивилизационно опаздываем. Фильм, о котором мы говорим, должен был, по-моему, выйти самое позднее в девяностые. Как будто бы мы за тридцать лет после революции не смогли решить, противоречива эта тема или нет», – говорит он (Maca 2020). Отметим, что в отличие от фильмов Кахини и Влачила, здесь снова встаёт вопрос о художественных достоинствах картины. «Земля в тени» неплохой фильм уже потому что, что не боится смотреть на чешскую историю с (само)критичной точки зрения. В традиции нашего кино этого никогда не мало, но самого по себе – недостаточно», – констатирует обозреватель чешского «Форбса» (Škoda, 2020). Насколько же чешско-немецкий вопрос в исторической памяти можно считать закрытым? «На рациональном уровне эта проблема, я думаю, решена. Вацлав Гавел своей политикой примирения с Германией сделал прекрасный первый шаг, дал ясный сигнал, что о послевоенных событиях необходимо говорить, и последовавшая чешско-немецкая декларация помогла нам внось построить хорошие политические отношения с немецкими соседями. С другой стороны, мне кажется, что с эмоциональной стороны у нас многие люди вопрос изгнания немцев не проработали, и это тоже было причиной, почему имело смысл снимать «Землю в тени», – говорит Богдан Слама (Škoda, 2020). По выдержкам из многих откликов можно заметить, что критика послевоенных действий чехов остаётся провокационной и по-прежнему порождает недовольство. «Кинематографисты начинают регулярно обращаться к теме изгнания немцев из Судет после второй мировой войны. Это фильмы вроде «Мельницы Габерманна» 2010 года или последнего фильма «Земля в тени». У этих фильмов есть одно общее: всегда речь идёт об очень критичном отношении к поведению чешского населения против немцев, но ни капли понимания их поведения, но главное – описание немцев как несправедливо наказанных, которые в сущности этого не заслуживают. Это очень странное отношение, ведь страдания чехов, когда были казнены и замучены сотни тысяч человек, сожжены целые деревни и убиты целые семьи, так никто художественно и не обработал», – пишет политик Вацлав Краса (Krása, 2020). Заключение В истории чешского кинематографа можно выделить три ярких отрезка, показывающих отношение к «немецкому вопросу». Первый такой отрезок — это послевоенные годы вплоть до смерти Клемента Готвальда. На этом этапе изгнание немцев и конфискация их имущества не воспринимаются как постыдные и не замалчиваются, наоборот – преподносятся через «пионерский», «первопроходческий» нарратив. Пятидесятые годы приносят табуирование этой темы, её уход на периферию общественной жизни. В терминологии, предложенной Алейдой Ассман, можно говорить об «охранительном умолчании», во многом напрямую навязанном государственной цензурой. Благодаря либерализации Антонина Новотного и пражской весне в чешском кино появляются яркие высказывания на эту тему, но ввод советских войск и режим нормализации снова душат дискуссию. Лишь через десятилетие после бархатной революции Чехия оказывается готова к «немецкому вопросу» в кино, причём подчас в невыгодном для национального самосознания свете, готова к постепенному переходу от «непризнанного стыда» к «признанному». При этом широкий спектр реакций зрителей и критиков, от сочувственного до резко отрицательного, показывает, что тема остаётся весьма болезненной для чешского общества и национальной культуры. Данная статья написана по итогам авторского семинара Екатерины Клименко об исторической памяти в Центральной и Восточной Европе. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Arburg 2003 – Arburg A.f. Tak či onak. Nucené přesídlení v komplexním pojetí poválečné sídelní politiky v českých zemích // Soudobé dějiny. 2003. №3. С.253-292 Balík 2010 – Balík S. Habermannův lynč a národní sebebičování. Lidové noviny. 12.10.2010. URL: https://www.cdk.cz/habermannuv-lync-narodni-sebebicovani Bezděk 2013 – Bezděk M. Vyrovnávání se s minulostí v české a polské poválečné kinematografii. Západočeská univerzita v Plzni, 2013. URL: https://dspace5.zcu.cz/bitstream/11025/9748/1/DP%20-%20Marcel%20Bezdek%202013.pdf (дата обращения здесь и далее – 24.10.2023) Bláhová 2020 – Bláhová J. Příležitost dělá nacistu i komunistu. Krajina ve stínu nabízí historické divadlo na jedné návsi. Respekt. 09.10.2020. URL: https://www.respekt.cz/kultura/prilezitost-dela-nacistu-i-komunistu-krajina-ve-stinu-nabizi-historicke-divadlo-na-jedne-navsi Čech 2011 – Čech K. Habermannův mlýn - další příspěvek k přepisování dějin aneb pohádka o hodném mlynáři Habermannovi a zlých Češích. Občanské sdružení Lidice. 25.02.2011. URL: http://www.lidice.cz/kultura_sport/udalosti/20110302%20Haberman.html Čulík 2012 – Čulík J. Habermannův mlýn - vzdělávací film šířící etické principy Evropské unie. Britské listy. 07.01.2012. URL: https://blisty.cz/art/61768-i-habermannuv-mlyn-i-vzdelavaci-film-sirici-eticke-principy-evropske-unie.html Fíla 2021 – Fíla I. Habermannův mlýn. Český rozhlas. 15.04.2021. URL: https://plus.rozhlas.cz/ivan-fila-habermannuv-mlyn-8458956 Gajdošík 2016 – Gajdošík P. Vláčilova Adelheid a pozadí jejího vzniku. 27.01.2016. URL: https://www.filmovyprehled.cz/cs/revue/detail/vlacilova-adelheid-a-pozadi-jejiho-vzniku Gális 2011 – Gális T. Pošramotená legenda. Týždeň. 12.03.2011. URL: https://www.tyzden.sk/casopis/8401/posramotena-legenda/ Havránková 2012 – Havránková D. Revize minulosti ve filmech Jana Procházky. Univerzita Karlova v Praze, 2012. С.69. URL: https://dspace.cuni.cz/bitstream/handle/20.500.11956/42139/DPTX_2012_1_11210_ASZK10001_121089_0_128024.pdf Hlaváčková 2021 – Hlaváčková T. Osamělost, odsun Němců a křesťanská symbolika: Adelheid a její literární předloha. 07.04.2021. URL: https://www.filmovyprehled.cz/cs/revue/detail/osamelost-odsun-nemcu-a-krestanska-symbolika-adelheid-a-jeji-literarni-predloha Jasińska-Kania 2007 – Jasińska-Kania A. Bloody Revenge in "God's Playground": Poles' Collective Memory of Relations with Germans, Russians, and Jews // International Journal of Sociology. 2007. №37:1. С. 30-42 Jegermajer 2020 – Jegermajer J. Kočár do nesnází. 03.07.2020. URL: https://www.filmovyprehled.cz/cs/revue/detail/kocar-do-nesnazi Kopeček, Kunštát 2003 – Kopeček M., Kunštát M. „Sudetoněmecká otázka“ v české akademické debatě po roce 1989 // Soudobé dějiny. 2003. №10(3). С.293-318 Krása 2020 – Krása V. Odsun Němců a dnešek. Osobní web předsedy Národní rady osob se zdravotním postižením ČR Václava Krásy. 20.09.2020. URL: https://www.vaclavkrasa.cz/2020/09/20/odsun-nemcu-a-dnesek.html Kučerová 2023 – Kučerová M. Habermannův mlýn ve znamení pomsty a nenávisti. K jeho natočení měl Juraj Herz osobní důvody. TVGURU.cz. 26.01.2023. URL: https://www.tvguru.cz/habermannuv-mlyn-ve-znameni-pomsty-a-nenavisti/ Levy, Sznaider 2002 – Levy D., Sznaider N. Memory Unbound: The Holocaust and the Formation of Cosmopolitan Memory // European Journal of Social Theory. 2002. №5 (1). С.87-106 Maca 2020 – Maca T. Bohdan Sláma: Odsun Němců nemáme emočně zpracovaný. Živíme mýtus vlastní nevinnosti. AKTUÁLNĚ.CZ. 06.09.2020. URL: https://magazin.aktualne.cz/bohdan-slama-odsun-nemcu-nemame-emocne-zpracovany-zivime-myt/r~a92bb4d6eea611eaa25cac1f6b220ee8/ Pavlíček, Maňourová, Vydrová 2011 – Pavlíček T., Maňourová L., Vydrová M. Vávra není přelomový režisér, je ale skvělý pedagog, tvrdí Just. Český rozhlas, 28.02.2011. URL: https://www.irozhlas.cz/kultura_film/vavra-neni-prelomovy-reziser-je-ale-skvely-pedagog-tvrdi-just_201102282128_lmanouro Polehla, Vavřinová, Weissová 2017 – Polehla K., Vavřinová I., Weissová M. Téma hranic v československém filmu 50. let. Příspěvek k problematice politické propagandy ve filmu // Život na československých hranicích a jejich překračování v letech 1945–1989. Ústav pro studium totalitních režimů, Technická univerzita v Liberci, 2017. URL: https://www.ustrcr.cz/wp-content/uploads/2017/10/Zivot-na-CS-hranicich_pdf.pdf Projev Havla 1992 – Projev prezidenta ČSFR Václava Havla ke státnímu svátku ČSFR. 08.05.1992. URL: https://archive.vaclavhavel-library.org/File/Show/157177 Ram 2009 – Ram U. Ways of Forgetting: Israel and the Obliterated Memory of the Palestinian Nakba // Journal of Historical Sociology. 2009. №22 (3). С.366-395. Results of Censuses 2020 – Results of Censuses 1869-2011 in charts. Czech Statistical Office. Latest update: 29.05.2020. URL: https://www.czso.cz/csu/czso/structure-of-other-nationalities Stejskalová 2010 – Stejskalová K. Téma českého filmu Habermannův mlýn padlo v Německu na úrodnou půdu. Český rozhlas. 25.11.2010. URL: https://www.irozhlas.cz/kultura_film/tema-ceskeho-filmu-habermannuv-mlyn-padlo-v-nemecku-na-urodnou-pudu-_201011250351_lrafaelova Šimůnková 2012 – Šimůnková L. 7 dní hříchů. Ondřej Vetchý hledá po odsunu Němců svou manželku. Topzine. 04.11.2012. URL https://www.topzine.cz/recenze-7-dni-hrichu-ondrej-vetchy-hleda-po-odsunu-nemcu-svou-manzelku Šír 2007 – Šír V. Volby a Sudetoněmecká strana. Fronta.cz. 21.4.2007. URL: https://www.fronta.cz/dotaz/volby-a-sudetonemecka-strana Škoda 2020 – Škoda J. Válka, odsun i natáčení v jedné vesnici. Do kin přichází drsný český film Krajina ve stínu. Forbes. 04.09.2020. URL: https://forbes.cz/valka-odsun-i-nataceni-v-jedne-vesnici-do-kin-prichazi-drsny-cesky-film-krajina-ve-stinu/ Šrajer 2016 – Šrajer M. Príliš viditeľné švíky – dobová recepce filmu Adelheid. 29.01.2016. URL: https://www.filmovyprehled.cz/cs/revue/detail/prilis-viditelne-sviky-dobova-recepce-filmu-adelheid Trcala, Zeisler, Magerová 2014 – Trcala A. Zeisler, Magerová a spol.: Obraz Němců v českém filmu let 1945 – 1969. Masarykova univerzita. Brno. 2014. URL: https://is.muni.cz/th/snqy4/Mgr._prace_-_TRCALA__Adam-OP.pdf Valová 2014 – Valová N. Reflexe odsunu Němců v Rudém právu a Svobodných novinách v období od května do prosince 1945. Univerzita Palackého v Olomouci. 2014. URL: https://theses.cz/id/p4hloq/Reflexe_odsunu_Nmc_v_Rudm_prvu_a_Svobodnch_novinch_v_obdo.pdf Vašák 2019 – Vašák M. Alice Nellis: Píšu teď film o odsunu Němců po druhé světové válce. TOPVIP.CZ. 12.04.2019. URL: http://www.topvip.cz/celebrity/alice-nellis-pisu-ted-film-o-odsunu-nemcu-po-druhe-svetove-valce Vlk 2010 – Vlk V. Podivná ocenění. Neviditelný pes. 08.12.2010. URL: https://neviditelnypes.lidovky.cz/spolecnost/spolecnost-podivna-oceneni.A101207_202029_p_spolecnost_wag Ассман 2014 – Ассман А. Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика. — М.: Новое литературное обозрение, 2014. Ассман 2019 – Ассман А. Забвение истории – одержимость историей. – М.: Новое литературное обозрение, 2019. Беляев 2020 – Беляев И. Вацлав Гавел: жизнь в истории. – М.: Новое литературное обозрение, 2020. Вашкова 2010 – Вашкова Л. Режиссер Давид Ондрачек стал лауреатом премии "Центра против изгнаний". Radio Prague International. 28.11.2010. URL: https://ruski.radio.cz/rezhisser-david-ondrachek-stal-laureatom-premii-centra-protiv-izgnaniy-8382688 Мясникова 2022 – Мясникова К.А. Коммуникативное умолчание как ведущая стратегия западногерманской культуры памяти 1950-х годов // Вестник МГУКИ. 2022. №2(106). С.14-25 REFERENCES Arburg 2003 – Arburg A.f. Tak či onak. Nucené přesídlení v komplexním pojetí poválečné sídelní politiky v českých zemích // Soudobé dějiny. 2003. №3. С.253-292 Assman A. Dlinnaya ten’ proshlogo. Memorialnaya kultura I istoricheskaya politika. – M.: Novoye literaturnoye obozreniye, 2014 Assman A. Zabveniye istorii – oderzhimost’ istoriei. – M.: Novoye literaturnoye obozreniye, 2019 Balík 2010 – Balík S. Habermannův lynč a národní sebebičování. Lidové noviny. 12.10.2010. URL: https://www.cdk.cz/habermannuv-lync-narodni-sebebicovani (date of access here and below 24.10.2023) Beliaev I. Vatslav Gavel: zhizn’ v istorii. – M.: Novoye literaturnoye obozreniye, 2020 Bezděk 2013 – Bezděk M. Vyrovnávání se s minulostí v české a polské poválečné kinematografii. Západočeská univerzita v Plzni, 2013. URL: https://dspace5.zcu.cz/bitstream/11025/9748/1/DP%20-%20Marcel%20Bezdek%202013.pdf (дата обращения здесь и далее – 24.10.2023) Bláhová 2020 – Bláhová J. Příležitost dělá nacistu i komunistu. Krajina ve stínu nabízí historické divadlo na jedné návsi. Respekt. 09.10.2020. URL: https://www.respekt.cz/kultura/prilezitost-dela-nacistu-i-komunistu-krajina-ve-stinu-nabizi-historicke-divadlo-na-jedne-navsi Čech 2011 – Čech K. Habermannův mlýn - další příspěvek k přepisování dějin aneb pohádka o hodném mlynáři Habermannovi a zlých Češích. Občanské sdružení Lidice. 25.02.2011. URL: http://www.lidice.cz/kultura_sport/udalosti/20110302%20Haberman.html Čulík 2012 – Čulík J. Habermannův mlýn - vzdělávací film šířící etické principy Evropské unie. Britské listy. 07.01.2012. URL: https://blisty.cz/art/61768-i-habermannuv-mlyn-i-vzdelavaci-film-sirici-eticke-principy-evropske-unie.html Fíla 2021 – Fíla I. Habermannův mlýn. Český rozhlas. 15.04.2021. URL: https://plus.rozhlas.cz/ivan-fila-habermannuv-mlyn-8458956 Gajdošík 2016 – Gajdošík P. Vláčilova Adelheid a pozadí jejího vzniku. 27.01.2016. URL: https://www.filmovyprehled.cz/cs/revue/detail/vlacilova-adelheid-a-pozadi-jejiho-vzniku Gális 2011 – Gális T. Pošramotená legenda. Týždeň. 12.03.2011. URL: https://www.tyzden.sk/casopis/8401/posramotena-legenda/ Havránková 2012 – Havránková D. Revize minulosti ve filmech Jana Procházky. Univerzita Karlova v Praze, 2012. С.69. URL: https://dspace.cuni.cz/bitstream/handle/20.500.11956/42139/DPTX_2012_1_11210_ASZK10001_121089_0_128024.pdf Hlaváčková 2021 – Hlaváčková T. Osamělost, odsun Němců a křesťanská symbolika: Adelheid a její literární předloha. 07.04.2021. URL: https://www.filmovyprehled.cz/cs/revue/detail/osamelost-odsun-nemcu-a-krestanska-symbolika-adelheid-a-jeji-literarni-predloha Jasińska-Kania 2007 – Jasińska-Kania A. Bloody Revenge in "God's Playground": Poles' Collective Memory of Relations with Germans, Russians, and Jews // International Journal of Sociology. 2007. №37:1. С. 30-42 Jegermajer 2020 – Jegermajer J. Kočár do nesnází. 03.07.2020. URL: https://www.filmovyprehled.cz/cs/revue/detail/kocar-do-nesnazi Kopeček, Kunštát 2003 – Kopeček M., Kunštát M. „Sudetoněmecká otázka“ v české akademické debatě po roce 1989 // Soudobé dějiny. 2003. №10(3). С.293-318 Krása 2020 – Krása V. Odsun Němců a dnešek. Osobní web předsedy Národní rady osob se zdravotním postižením ČR Václava Krásy. 20.09.2020. URL: https://www.vaclavkrasa.cz/2020/09/20/odsun-nemcu-a-dnesek.html Kučerová 2023 – Kučerová M. Habermannův mlýn ve znamení pomsty a nenávisti. K jeho natočení měl Juraj Herz osobní důvody. TVGURU.cz. 26.01.2023. URL: https://www.tvguru.cz/habermannuv-mlyn-ve-znameni-pomsty-a-nenavisti/ Levy, Sznaider 2002 – Levy D., Sznaider N. Memory Unbound: The Holocaust and the Formation of Cosmopolitan Memory // European Journal of Social Theory. 2002. №5 (1). С.87-106 Maca 2020 – Maca T. Bohdan Sláma: Odsun Němců nemáme emočně zpracovaný. Živíme mýtus vlastní nevinnosti. AKTUÁLNĚ.CZ. 06.09.2020. URL: https://magazin.aktualne.cz/bohdan-slama-odsun-nemcu-nemame-emocne-zpracovany-zivime-myt/r~a92bb4d6eea611eaa25cac1f6b220ee8/ Myasnikova K.A. Kommunikativnoye umolchaniye kak vedushchaya strategiya zapadnogermanskoy kultury pamyati 1950-kh godov // Vestnik MGUKI. 2022. №2(106). S. 14-25 Pavlíček, Maňourová, Vydrová 2011 – Pavlíček T., Maňourová L., Vydrová M. Vávra není přelomový režisér, je ale skvělý pedagog, tvrdí Just. Český rozhlas, 28.02.2011. URL: https://www.irozhlas.cz/kultura_film/vavra-neni-prelomovy-reziser-je-ale-skvely-pedagog-tvrdi-just_201102282128_lmanouro Polehla, Vavřinová, Weissová 2017 – Polehla K., Vavřinová I., Weissová M. Téma hranic v československém filmu 50. let. Příspěvek k problematice politické propagandy ve filmu // Život na československých hranicích a jejich překračování v letech 1945–1989. Ústav pro studium totalitních režimů, Technická univerzita v Liberci, 2017. URL: https://www.ustrcr.cz/wp-content/uploads/2017/10/Zivot-na-CS-hranicich_pdf.pdf Projev Havla 1992 – Projev prezidenta ČSFR Václava Havla ke státnímu svátku ČSFR. 08.05.1992. URL: https://archive.vaclavhavel-library.org/File/Show/157177 Ram 2009 – Ram U. Ways of Forgetting: Israel and the Obliterated Memory of the Palestinian Nakba // Journal of Historical Sociology. 2009. №22 (3). С.366-395. Results of Censuses 2020 – Results of Censuses 1869-2011 in charts. Czech Statistical Office. Latest update: 29.05.2020. URL: https://www.czso.cz/csu/czso/structure-of-other-nationalities Stejskalová 2010 – Stejskalová K. Téma českého filmu Habermannův mlýn padlo v Německu na úrodnou půdu. Český rozhlas. 25.11.2010. URL: https://www.irozhlas.cz/kultura_film/tema-ceskeho-filmu-habermannuv-mlyn-padlo-v-nemecku-na-urodnou-pudu-_201011250351_lrafaelova Šimůnková 2012 – Šimůnková L. 7 dní hříchů. Ondřej Vetchý hledá po odsunu Němců svou manželku. Topzine. 04.11.2012. URL https://www.topzine.cz/recenze-7-dni-hrichu-ondrej-vetchy-hleda-po-odsunu-nemcu-svou-manzelku Šír 2007 – Šír V. Volby a Sudetoněmecká strana. Fronta.cz. 21.4.2007. URL: https://www.fronta.cz/dotaz/volby-a-sudetonemecka-strana Škoda 2020 – Škoda J. Válka, odsun i natáčení v jedné vesnici. Do kin přichází drsný český film Krajina ve stínu. Forbes. 04.09.2020. URL: https://forbes.cz/valka-odsun-i-nataceni-v-jedne-vesnici-do-kin-prichazi-drsny-cesky-film-krajina-ve-stinu/ Šrajer 2016 – Šrajer M. Príliš viditeľné švíky – dobová recepce filmu Adelheid. 29.01.2016. URL: https://www.filmovyprehled.cz/cs/revue/detail/prilis-viditelne-sviky-dobova-recepce-filmu-adelheid Trcala, Zeisler, Magerová 2014 – Trcala A. Zeisler, Magerová a spol.: Obraz Němců v českém filmu let 1945 – 1969. Masarykova univerzita. Brno. 2014. URL: https://is.muni.cz/th/snqy4/Mgr._prace_-_TRCALA__Adam-OP.pdf Valová 2014 – Valová N. Reflexe odsunu Němců v Rudém právu a Svobodných novinách v období od května do prosince 1945. Univerzita Palackého v Olomouci. 2014. URL: https://theses.cz/id/p4hloq/Reflexe_odsunu_Nmc_v_Rudm_prvu_a_Svobodnch_novinch_v_obdo.pdf Vašák 2019 – Vašák M. Alice Nellis: Píšu teď film o odsunu Němců po druhé světové válce. TOPVIP.CZ. 12.04.2019. URL: http://www.topvip.cz/celebrity/alice-nellis-pisu-ted-film-o-odsunu-nemcu-po-druhe-svetove-valce Vlk 2010 – Vlk V. Podivná ocenění. Neviditelný pes. 08.12.2010. URL: https://neviditelnypes.lidovky.cz/spolecnost/spolecnost-podivna-oceneni.A101207_202029_p_spolecnost_wag "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Латыш Ю.В. Между Сциллой реванша и Харибдой национальной бритвы, или Повесть об (не)идеальном человеке. Рец.: Киянская О. Люди двадцатых годов. Декабрист Сергей Муравьев-Апостол. М.: РИПОЛ классик, 2023. 768 с. Аннотация: В рецензии рассмотрено исследование Оксаны Киянской, посвященное трагедии поколения 1820-х годов. Центральная фигура повествования – руководитель Васильковской управы Южного общества декабристов, командир восставшего Черниговского полка Сергей Муравьев-Апостол. Трагический выбор «детей 1812 года» между покорностью самодержавию, отставкой и революцией привел к конфликту власти с образованной частью общества. В рецензии раскрыто влияние на Муравьева-Апостола особенностей социально-политического и культурного развития Украины, взаимоотношений с отцом, испанского «Либерального трехлетия» (1820–1823). Ключевые слова: декабристы, тайное общество, военная революция, восстание Черниговского полка, «Православный катехизис», самодержавие. Сведения об авторе: Юрий Владимирович Латыш, кандидат исторических наук, доцент, приглашенный исследователь Европейского гуманитарного университета (Вильнюс). E-mail: j_latysh@ukr.net. Latysh Yu.V. Between the Scylla of Revenge and the Charybdis of National Razor, or The Novella of (Un)Perfect man. Rev.: Kiyanskaya O.I. Lyudi dvadcatykh godov. Dekabrist Sergey Murav'ev-Apostol. M.: RIPOL klassik, 2023. 768 p. Abstract. The review deals with Oksana Kiyanskaya's book devoted to the tragedy of the 1820s generation. The central figure of her book is Sergey Muravyov-Apostol, the head of the Vasilkov Council of the Southern Society of Decembrists and the leader of Chernigov Regiment revolt. The tragic choice of the “children of 1812” between obedience to autocracy, resignation and revolution led to a conflict between the authorities and the educated part of society. The review reveals the influence on Muravyov-Apostol of the peculiarities of the socio-political and cultural development of Ukraine, his relationship with his father, and the Spanish “Trienio Liberal” (1820–1823). Keywords: Decembrists, Secret society, Military Revolution, Chernigov Regiment revolt, Decembrists Сatechesis, Tsarist autocracy. Corresponding author: Yurii Volodymyrovych Latysh, Candidate of Historical Sciences, Associate Professor, Visiting Researcher of European Humanities University, Vilnius. E-mail: j_latysh@ukr.net. Книга известного декабристоведа Оксаны Киянской подводит итоги ее многолетней работы над темой, предлагая четкую авторскую концепцию истории декабристского движения. Многие гипотезы и идеи высказывались в ее предыдущих исследованиях, некоторые аспекты рассматриваются впервые. Центральный персонаж повествования – Сергей Муравьев-Апостол, который по словам Натана Эйдельмана, «вообще не легко открывается современникам и потомкам» [Эйдельман 1975: 98]. Киянская отмечает феномен «всеобщей любви к мятежнику, чьи действия, согласно официальной версии произошедшего, были достойны лишь осуждения добропорядочных граждан» [Киянская 2023: 6]. Действительно, кто лучше Муравьева-Апостола подходит под герценовское описание богатыря, кованного из чистой стали, вышедшего «сознательно на явную гибель»? Расчетливый прагматик Пестель, подозреваемый своими же товарищами в диктаторских намерениях? Диктатор Трубецкой, так и не посмевший выйти на площадь «в тот назначенный час»? Поэт, гражданин, но все же коммерсант, Рылеев? Действия Муравьева-Апостола выглядели наиболее бескорыстными и самоотверженными. Наверное, потому всеобщая любовь к этому декабристу сохраняла некий флер оппозиционности. В государственной политике памяти, в отличие от тех же Пестеля и Рылеева, он так и остался одним из пяти повешенных, не получив права на персональную коммеморацию. Трудно вспомнить памятники или топонимы в честь Муравьева-Апостола. Биография главного героя раскрывается на фоне широкой палитры общества – семьи, товарищей по заговору (Павел Пестель, Михаил Бестужев-Рюмин, Сергей Волконский, Василий Давыдов, Алексей Юшневский, Михаил Орлов), приятелей (Александр Раевский), командиров (Федор Шварц, Яков Ганскау, Густав Гебель), современников (Александр Ипсиланти). Традиционно много внимания Киянская уделяет реконструкции служебной деятельности своего героя и ее пересечения с конспиративной. На фоне трагедии Муравьева-Апостола показана трагедия поколения «людей двадцатых годов», порожденного войной с Наполеоном и не знавшего взрослой довоенной жизни. Это поколение отличали жертвенность, порицание эгоизма и необходимость делать выбор между всеобщей свободой и привилегиями при неограниченной власти. Война, наградившая молодых ветеранов славой и бременем «освободителей Европы», по выражению Юрия Лотмана, «укрупняла» их в собственных глазах [Лотман 1994: 185], что накладывало повышенную ответственность за судьбу отечества. А «консервативный поворот» 1820-х годов оставлял мало места для приложения своих талантов. «Дети 1812 года» могли выбирать между службой на положении «винтика» в военной машине, отставкой и тайными обществами [Киянская 2023: 272–273]. Нехватка острых ощущений, унизительный перевод из гвардии в армию вследствие Семеновской истории, арест друзей дополнялись разочарованием реформаторских ожиданий. Все это толкало Сергея и Матвея Муравьевых-Апостолов в революцию, а вместе с ними – и десятки вольнолюбивых, европейски образованных, проникнутых патриотическим рвением офицеров. Результатом стало восстание и последующий разрыв власти с образованной частью общества, желающей перемен [Киянская 2023: 661–662]. Рецензенты уже провели тщательный разбор книги Киянской, потому нет смысла останавливаться на структуре и содержании каждого раздела. Вместо этого выделим несколько аспектов, которые позволяют по-новому осмыслить неразрешенные и дискуссионные вопросы декабристоведения. «Украйна глухо волновалась» Значительная часть истории декабристского движения и жизни семейства Муравьевых-Апостолов связана с Украиной. Было ли это случайностью, обусловленной размещением российских войск и месторасположением помещичьих имений, или существовала связь, соединявшая декабризм с украинскими политическими и культурными традициями? На этот вопрос сами украинские историки не дали четкого ответа ни в 1920-е годы, когда развернулась острая полемика вокруг «украинского декабризма» [см.: Українські декабристи чи декабристи на Україні? 2011], ни после 1991 года. Многие исследователи смотрели на декабристское движение в Украине через призму «колониальной оптики», умудряясь не замечать самой Украины, ее социально-политической и культурной атмосферы [см.: Труды 1930: 426–468]. Киянскую трудно отнести к этой категории декабристоведов. Она внимательно разбирает настроения в бывшей Гетманщине (Левобережной Украине, именуемой Малороссией), отмечает, что здесь продолжали действовать свои законы (Литовские статуты и магдебургское право), существовала особая система административных и судебных органов, население хранило память о казацких вольностях и выборности гетмана, а также приводит известную цитату Александра Михайловского-Данилевского о господстве антироссийских настроений [Киянская 2023: 233–238]. Вместе с политическими традициями существовали и культурные, бытовые, языковые особенности бывшей Гетманщины. Владимирский губернатор Иван Долгорукий, посещавший Украину в 1810 году, отмечал, что испытывал трудности с пониманием народного говора, что из пяти слов в разговоре три были ему неизвестны. А Павел Сумароков риторически вопрошал, не здесь ли конец империи, не в чужое ли государство он въезжает? [Шандра, Аркуша 2022: 52]. Не лучшим было отношение местного населения к российской армии и на Правобережной Украине, относительно недавно присоединенной к России вследствие разделов Речи Посполитой. Киянская приводит свидетельства Сергея Муравьева-Апостола, что местные крестьяне оказались «самыми негостеприимными жителями», они оскорбляли солдат, заставляли их «платить за все втридорога», «из доброй воли» ничего для армии не давали [Киянская 2023: 288]. В книге упоминается, что ранее свободные крестьяне правобережного местечка Германовки помнили о своих правах и сопротивлялись распространению на них крепостного права. Аналогичной была ситуация и в белоцерковском имении графини Браницкой. Эксплуатируя настроения местного дворянства, генерал-губернатор Малороссии Николай Репнин, женатый на внучке последнего гетмана Кирилла Разумовского, вынашивал честолюбивые планы, не исключая даже восстановления автономии Гетманщины под своей булавой [Киянская 2023: 240]. Оказавшись на службе в Полтаве на Левобережной Украине (Матвей) и Фастове на Правобережной Украине (Сергей), а также часто бывая в отцовском имении Хомутце на Полтавщине, воспитанные в Европе братья Муравьевы-Апостолы столкнулись с новыми для себя идеями украинской автономии – ретротопией, выстроенной потомками казацкой старшины. Они почти не знали украинской действительности, но имели громкое имя – были праправнуками гетмана Даниила Апостола. В 1762 году генерал-майор Матвей Муравьев женился на Елене Апостол. Этот брак не вызвал восторга у родственников как жениха, так и невесты. Русская знать не считала себе ровней потомков гетмана. Старший брат попрекал Муравьева, «зачем женился на шинкарке» [Киянская 2023: 233–238]. Елена Апостол вышла замуж вопреки воле отца и была лишена приданого. Что именно смущало украинскую родню: бедность жениха, имевшего только 25 крепостных, значительная разница в возрасте, личные качества или русское происхождение, судить трудно. Плодом этого брака явился Иван Муравьев, который только в 1796 году впервые познакомился с родственниками умершей при родах матери. Отношения с двоюродным братом полковником Михаилом Апостолом сложились как нельзя лучше, и в результате Иван Матвеевич стал наследником богатого, но бездетного родственника и обладателем двойной фамилии «Муравьев-Апостол». Киянская допускает, что Матвей Муравьев-Апостол попал в адъютанты к Репнину по причине происхождения. Однако украинский автономизм не привлекал праправнуков гетмана, хотя они общались с видным украинским автономистом поэтом Василием Капнистом, были знакомы с Василием Лукашевичем. По словам историка Осипа Гермайзе, их поколение «украинство понимало только как умение солить огурцы и почитать печерских угодников». [Українські декабристи чи декабристи на Україні? 2011: 148]. Украинство в форме ностальгии по Гетманщине не могло быть популярной идеей среди «людей двадцатых годов». Идеи демократизации, ограничения или свержения самодержавия отодвигали национальный вопрос на второй план. И только, обогатившись идеями Просвещения, демократизмом и федерализмом, у истоков которого стояло декабристское Общество соединенных славян, украинское движение возродилось в деятельности Кирилло-Мефодиевского братства. Отец и дети Исследователей всегда интересовали взаимоотношения Ивана Муравьева-Апостола с сыновьями-декабристами Сергеем, Матвеем и Ипполитом и его возможное влияние на формирование их революционного мировоззрения. Сенатор, дипломат, известный литератор считался влиятельным и образованным человеком с репутацией либерала. В то же время современники относились к Ивану Матвеевичу весьма критично, вспоминали о нем, как о большом эгоисте и семейном деспоте [Скалон 1990: 314]. Живя на широкую ногу, он сумел растратить семейный капитал. Владея значительными поместьями в Полтавской, Рязанской, Новгородской и Тамбовской губерниях, которые оценивались в 1,5 млн. руб., постоянно не вылезал из долгов, потому держал старших сыновей «в черном теле». В 1826 г. сумма долга достигла 132 тыс. 400 руб. [Медведська 1961: 12]. Неудивительно, что Сергей Муравьев-Апостол мог ощущать безысходность из-за сложностей службы, финансовой зависимости от отца и перспектив остаться без наследства. «Кто жмется да скупится, сберегая карман наследникам, тот недалеко от себя ищи безумного. Я, что б о[бо] мне ни говорили, хочу начать пить и веселиться», – писал Иван Матвеевич своему соседу Капнисту [Эйдельман 1975: 107–108]. Как любой представитель «золотой молодежи», Сергей Муравьев-Апостол был амбициозен и хотел самоутвердиться в обществе, но зависимость от деспотичного отца и осознание, что ему вряд ли удастся превзойти того в плане карьеры и финансового благополучия, угнетала и порождала необходимость доказывать свою «крутость». Хотелось значительных дел. Такую возможность дало тайное общество. Советские историки подчеркивали влияние прогрессивных взглядов отца на формирование мировоззрения сыновей, идеализировали их отношения. Сегодня это мнение кажется не вполне справедливым (см.: Латиш 2012). Тяжело переживая свою отставку, он вероятно мог критически отзываться о власти. В ответном письме Гавриилу Державину, призвавшему вернуться на службу, Иван Матвеевич высказывал уверенность, что его карьера окончена по воле Александра I: «отечество не зовет меня; значит безвестность, скромные семейные добродетели – вот мой удел […] Людей ищут – говорите вы – меня не будут искать; я это знаю. Рука, которую и несправедливую против меня я целую, отлучила меня навсегда от пути служения: повинуюсь и не ропщу» [Кубасов 1902: 95–96]. Когда у Сергея Муравьева-Апостола после Семеновской истории возникли служебные проблемы, отцовская обида могла казаться ему живым примером несправедливости самодержавного правления. Хотя современники и считали, что Иван Матвеевич навредил сыновьям своим слишком смелым либерализмом, на их политические взгляды он не оказал заметного влияния. Его либерализм был весьма специфичен. Для Ивана Муравьева-Апостола внутренняя свобода была важнее общественной. Он решительно осуждал Наполеона, называя его подданных рабами, зато считал временем процветания Франции просвещенный абсолютизм Людовика XIV [Кубасов 1902: 104]. Несмотря на имидж либерала, отец троих декабристов был идейно очень далек от декабристского круга. Это признавал уже Эйдельман, писавший, что Иван Матвеевич представлял собой тип «эпикурейца», «сибарита, селадона екатерининских времен», которому увлеченные декабристскими идеями сыновья казались «слишком серьезными, не испытывающими сладостей жизни и юмора» [Эйдельман 1982: 154–155]. В письме Константину Батюшкову 22 февраля 1816 года Сергей Муравьев-Апостол прямо противопоставлял свое мировоззрение отцовскому: «К сожалению, дорогой мой Константин, я – не поэт, не философ, не эпикуреец; я только твой старый боевой товарищ…» [Орлов 1956: 531]. Это была декларация разрыва со старшим поколением либералов-эпикурейцев. Киянская соглашается с мнением, что отношение отца и сыновей можно охарактеризовать словом «конфликт». Между «любезным папенькой» и детьми существовала мировоззренческая пропасть, которую наслаждавшийся жизнью сенатор просто не замечал [Киянская 2023: 89–90]. В отличие от отца, декабристы желали не только иметь высокую цель и стремиться к ней, но и достичь ее, добившись политических преобразований. Но именно в письмах к отцу Сергей Муравьев-Апостол раскрыл свои этические установки, явно сформированные не без влияния Ивана Матвеевича, от которых эгоистичный отец просто отмахнулся. Киянская публикует четыре письма, которые были известны советским декабристоведам, но они цитировали только те выдержки, где автор восхищался европейскими революциями, красотами Хомутца и проявлял теплые чувства к родным. Киянская же обратила внимание на то, что декабрист разделял людей «на два класса: одни рождены, чтобы управлять, другие – быть ведомыми». Одних он называл «высшими людьми», других – «стадом баранов». Когда человек становится ясновидящим, как Моисей, «слепые» (народные массы) идут за ним, а «одноглазые» (менее совершенные «высшие») выступают против него [Киянская 2023: 678–679]. Эту схему Муравьев-Апостол экстраполировал на отношения своего отца с Капнистом. Последнего он именовал одноглазым королем «слепых малороссов», который «охраняет свою королевскую власть над Малороссией, которую Вы [Иван Матвеевич] могли бы так легко заставить его потерять» [Киянская 2023: 678–679]. Такие взгляды не вписывались в герценовско-ленинскую формулу декабристской революции: «без народа, но во имя народа». Возможно, поэтому так трудно отыскать памятник или улицу Муравьева-Апостола. «Откуда у хлопца испанская грусть?» Иван Матвеевич служил послом в Испании и в Хомутце содержал слугу-испанца. Его сыновья в Испании не бывали. Но именно Испанская революция 1820–1823 годов («Либеральное трехлетие») вдохновила и дала им образец для восстания, показав осуществимость мечты. Восстание группы военных привело к реализации политической программы, включавшей ограничение власти монарха, разделение властей, верховенство закона, уважение к свободе личности. К этому стремились тайные общества в России. Многие историки указывали на влияние испанской революции на восстание декабристов. Но чаще всего они просто признавали факт этого влияния, не вникая в его детали. Киянская доказывает уверенность Сергея Муравьева-Апостола в том, что ход истории определяют сильные личности, готовые к самопожертвованию. «Масса ничто, она будет тем, чего захотят личности, которые все» – эта его фраза стала известна следствию из показаний декабриста Александра Поджио. Залог победы, по словам Муравьева-Апостола, – «железная воля нескольких людей», «энергичных вождей», которая может «привести к возрождению народ разобщенный, темный и униженный»[Киянская 2023: 380]. Примером такого вождя стал Рафаэль Риего. Он тоже был подполковником, его восстание началось далеко от столицы, затем перекинулось на Мадрид и завершилось триумфом – король был вынужден восстановить Кадисскую конституцию 1812 года, дословные цитаты из которой содержали конституционные проекты декабристов. Отражением испанского влияния на декбаристов является жанр политического катехизиса, использовавшийся в Испании в борьбе с Наполеоном в период 1808–1814 годов. Фаддей Булгарин перевел на русский язык «Гражданский катехизис» 1808 года, и выдержки из этого перевода были опубликованы. Муравьев-Апостол оценил пропагандистский потенциал перечня простых вопросов и ответов как средства общения с набожной, необразованной аудиторией. Вероятно, вдохновленный этим переводом он создал «Православный катехизис» [Offord 2012: 174]. Декабристов привлекала «испанская формула» Пронунциаменто: зажигательная речь офицера перед солдатами, движение вооруженной колонны на столицу, быстрый и бескровный захват власти, либеральная конституция [Stites 2011: 6–8]. Военная революция задумывалась, как повторение движения колонны Риего. Например, для Сергея Трубецкого это был пример изменения политического строя без вооруженного столкновения с властью [Белоусов 2015: 40]. Портреты испанских революционеров Риего и Кироги были вывешены в петербургском книжном магазине как раз перед началом восстания на Сенатской площади [Cañas de Pablos 2021: 167]. Члены тайных обществ слишком идеализировали испанскую революцию, восхваляемую тогдашней прессой [Madariaga 1973: 149]. Единомышленникам Муравьев-Апостол рассказывал, как Риего «проходил земли с тремястами человек и восстановил конституцию, а они с полком, чтобы не исполнили предприятия своего, тогда как все уже готово, в особенности войско, которое очень недовольно». «Стоит только начать, – говорил он весьма часто, – и увидите, что в самое короткое время не только вся армия, но и весь народ восстанет» [Киянская 2023: 381, 383]. Почти все декабристские вожди, за исключением Пестеля, боялись бунта народных масс, вырождения демократии в диктатуру и террора «национальной бритвы» по примеру Французской революции. В ноябрьском письме 1824 года Матвей Муравьев-Апостол спрашивал у младшего брата: «Допустим даже, что легко будет пустить в дело секиру революции; но поручитесь ли вы в том, что сумеете ее остановить?». И в течение всего восстания Черниговского полка братья больше заботились о том, чтобы остановить эту секиру, а не пустить ее в ход. С другой стороны, трагический финал Риего, подавление революции французскими интервентами и восстановление королевского абсолютизма показывали, что доверять монарху нельзя [Rabow-Edling 2012: 160–161]. Даже, если под давлением армии он согласится на введение Конституции, угроза реванша будет сохраняться. Испанские события давали карт-бланш республиканским проектам и цареубийственным планам. Ближайший друг Сергея Муравьева-Апостола Михаил Бестужев-Рюмин ссылался на испанский опыт как на доказательство необходимости цареубийства для введения конституции. Испанская революция и ее уроки стали моделью для российских офицеров, которые отмечали благородство революционеров, их готовность умереть за свои идеалы и отказ лидеров восстания от власти. В Испании до установления диктатуры Франко существовал культ Риего – образцового героя, жертвующего собой ради родины, искупителя свободы [Cañas de Pablos 2021: 150]. Культ декабристов в России оказался удивительно похожим и более долговечным. В завершение стоит отметить, что книга Киянской написана в научно-популярном стиле, а потому будет интересна не только историкам, но и широкому кругу читателей. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Белоусов 2015 – Белоусов М.С. Испанская «подсказка» для декабриста (путешествие С.П. Трубецкого в Париж) // Вестник Санкт-Петербургского университета. История. 2015. Вып. 4. С. 33–44. Киянская 2023 – Киянская О. Люди двадцатых годов. Декабрист Сергей Муравьев-Апостол. М., 2023. 768 с. Кубасов 1902 – Кубасов И.А. И.М. Муравьев-Апостол, автор «Писем из Москвы в Нижний Новгород» // Русская старина. 1902. Октябрь. С. 87–104. Латиш 2012 – Латиш Ю. Іван Муравйов-Апостол: державний діяч, людина, батько декабристів // Київська старовина. 2012. №4. С. 122–133. Лотман 1994 – Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. СПб., 1994. 399 с. Медведська 1961 – Медведська Л.О. Сергій Іванович Муравйов-Апостол. (Біографічний нарис). Київ, 1961. 147 с. Орлов 1956 – Орлов В.Н. Из литературных отношений С.И. Муравьева-Апостола // Литературное наследство. М., 1956. Т. 60. Декабристы-литераторы. Т. ІІ, кн. 1. С. 531–536. Скалон 1990 – Скалон С.В. (Капнист-Скалон С.В.) Воспоминания / коммент. Г.Н. Моисеева // Записки русских женщин XVIII – первой половины XIX века. М., 1990. С. 281–388. Труды 1930 – Труды Первой Всесоюзной конференции Историков-марксистов 28/ХІІ-1928 – 4/І-1929. Т.І, изд. 2-е. М., 1930. Шандра, Аркуша 2022 – Шандра В., Аркуша О. Україна в XIX столітті: людність та імперії. Київ, 2022. 436 c. Українські декабристи чи декабристи на Україні? 2011 – Українські декабристи чи декабристи на Україні?: Рух декабристів очима істориків 1920-х років / Упор., вступ. ст. та примітки Григорія Казьмирчука, Юрія Латиша. Київ, 2011. 195 с. Эйдельман 1975 – Эйдельман Н.Я. Апостол Сергей. М., 1975. 392 с. Эйдельман 1982 – Эйдельман Н.Я. Грань веков: Политическая борьба в России. Конец XVIII – начало XIX столетия. М., 1982. 368 с. Cañas de Pablos 2021 – Cañas de Pablos A. Riego después de Riego la pervivencia póstuma de un mito heroico liberal en España, Reino Unido, Francia y Rusia (1823–1880) // Historia y política: Ideas, procesos y movimientos sociales, 2021. Nº 45. Р. 143–173. Offord 2012 – Offord D. The response of the Russian Decembrists to Spanish politics in the age of Ferdinand VII // Historia Constitucional. 2012. Núm. 13, Septiembre. Р. 163–191. Madariaga 1973 – Madariaga I. de. Spain and the Decembrists // European Studies Review. 1973. Vol. 3, no 2. Р. 141–156. Rabow-Edling 2012 – Rabow-Edling S. The Decembrist Movement and the Spanish Constitution of 1812 // Historia Constitucional. 2012. Núm. 13, Septiembre. Р. 143–161. Stites 2011 – Stites R. Decembrists with a Spanish accent // Kritika. 2011. Vol. 12, no 1. P. 5–23. REFERENSES Belousov 2015 – Belousov M.S. Ispanskaya “podskazka” dlya dekabrista (puteshestvie S.P. Trubeckogo v Parizh) // Vestnik Sankt-Peterburgskogo universiteta. Istoriya. 2015. Vol. 4. P. 33–44. Kiyanskaya 2023 – Kiyanskaya O. Lyudi dvadcatyh godov. Dekabrist Sergey Muravyov-Apostol. Moscow, 2023. 768 p. Kubasov 1902 – Kubasov I.A. I.M. Muravyov-Apostol, avtor “Pisem iz Moskvy v Nizhnij Novgorod” // Russkaya starina. 1902. Oct. P. 87–104. Latysh 2012 – Latysh Yu. Ivan Muravyov-Apostol: derzhavnyi diyach, liudyna, bat`ko dekabrystiv // Kyivska starovyna. 2012. No 4. P. 122–133. Lotman 1994 – Lotman Yu.M. Besedy o russkoj kul'ture. Saint Petersburg, 1994. 399 p. Medvedska 1961 – Medvedska L.O. Serhii Ivanovych Muravyov-Apostol. (Biohrafichnyi narys). Kyiv, 1961. 147 p. Orlov 1956 – Orlov V.N. Iz literaturnyh otnoshenij S.I. Muravyova-Apostola // Literaturnoe nasledstvo. Moscow, 1956. Vol. 60. Dekabristy-literatory. Part. ІІ, book 1. P. 531–536. Skalon 1990 – Skalon S.V. (Kapnist-Skalon S.V.) Vospominaniya / komment. G.N. Moiseeva // Zapiski russkih zhenshchin XVIII – pervoj poloviny XIX veka. Moscow, 1990. P. 281–388. Trudy 1930 – Trudy Pervoj Vsesoyuznoj konferencii Istorikov-marksistov 28/XІІ-1928 – 4/І-1929. Vol. І. Moscow, 1930. Shandra, Arkusha 2022 – Shandra V., Arkusha O. Ukraina v XIX stolitti: liudnist ta imperii. Kyiv, 2022. 436 p. Ukrainski dekabrysty chy dekabrysty na Ukraini? 2011 – Ukrainski dekabrysty chy dekabrysty na Ukraini?: Rukh dekabrystiv ochyma istorykiv 1920-kh rokiv / Eds. G. Kazmyrchuk, Yu. Latysh. Kyiv, 2011. 195 p. Eidelman 1975 – Eidelman N.Ya. Apostol Sergey. Moscow, 1975. 392 p. Eidelman 1982 – Eidelman N.YA. Gran' vekov: Politicheskaya borba v Rossii. Konec XVIII – nachalo XIX stoletiya. Moscow, 1982. 368 p. Cañas de Pablos 2021 – Cañas de Pablos A. Riego después de Riego la pervivencia póstuma de un mito heroico liberal en España, Reino Unido, Francia y Rusia (1823–1880) // Historia y política: Ideas, procesos y movimientos sociales, 2021. Nº 45. Р. 143–173. Offord 2012 – Offord D. The response of the Russian Decembrists to Spanish politics in the age of Ferdinand VII // Historia Constitucional. 2012. Núm. 13, Septiembre. Р. 163–191. Madariaga 1973 – Madariaga I. de. Spain and the Decembrists // European Studies Review. 1973. Vol. 3, no 2. Р. 141–156. Rabow-Edling 2012 – Rabow-Edling S. The Decembrist Movement and the Spanish Constitution of 1812 // Historia Constitucional. 2012. Núm. 13, Septiembre. Р. 143–161. Stites 2011 – Stites R. Decembrists with a Spanish accent // Kritika. 2011. Vol. 12, no 1. P. 5–23. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Пучков П.А. Заметки о «Нанкинской резне» Айрис Чан. Рец.:Чан А. Нанкинская резня. СПб.: Питер, 2024. 352 с. Аннотация: Рецензируемая книга посвящена одному из самых страшных эпизодов Второй мировой войны в Восточной Азии – массовому убийству солдатами японской императорской армии китайских военнопленных и мирных граждан в Нанкине зимой 1937/1938 гг. Книга Айрис Чан «Изнасилование Нанкина» (в русском переводе – «Нанкинская резня»), изданная в 60-ю годовщину трагических событий, привлекла к ним внимание западной публики. В рецензии рассматриваются обстоятельства, способствовавшие успеху издания, а также приемы сторителлинга, позволившие автору книги добиться сочувственной реакции аудитории. Ключевые слова: Айрис Чан, Нанкинская резня, Вторая мировая война в Восточной Азии, memory studies. Сведения об авторе: Пучков Павел Андреевич – кандидат исторических наук, доцент Школы исторических наук Факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ. Email: pa.puchkov@hse.ru Puchkov P.A. Remarks on “The Rape of Nanking” by Iris Chang. Rev.: Chan A. Nankinskaja reznja. SPb.: Piter, 2024. 352 p. Abstract. The reviewed book is dedicated to one of the most horrible episodes of World War II in East Asia – the massacre of Chinese prisoners of war and civilians by soldiers of the Imperial Japanese Army in Nanjing in the winter of 1937/1938. Iris Chang’s book “The Rape of Nanking. The Forgotten Holocaust of World War II” (in Russian translation – “Nanjing Massacre”), published on the 60th anniversary of the tragic events, attracted the attention of the Western public to them. The review examines the circumstances that contributed to the success of the publication, as well as storytelling techniques that allowed the author of the book to achieve the empathetic reaction from the audience. Keywords: Iris Chang, Nanjing Massacre, World War II in East Asia, memory studies. Corresponding author: Pavel Andreevich Puchkov, Candidate of Sciences (PhD) in History, HSE University. Email: pa.puchkov@hse.ru Перевод знаменитой книги Айрис Чан «Нанкинская резня» – нерядовое событие для общества, мемориальная культура которого отводит Второй мировой войне столь значимую роль (Гудков 2022: 732; Историческое сознание россиян 2022: 57), а «поворот на Восток» числится среди главных целей государственной политики. Официальная риторика последних месяцев не оставляет сомнений, что этот поворот должен носить не только инфраструктурный, торговый и военно-стратегический характер. Претензии на корректировку (или даже полное переформатирование) мирового порядка с учетом интересов «глобального Юга», предполагают нечто большее: готовность признать ценность чужого исторического опыта и сочувствие чужим трагедиям. В противном случае этот новый извод антиколониальной риторики лишится важной эмоциональной составляющей и будет носить отчетливо «антизападный», а не «провосточный» характер. Восприятие Нанкинской резни в этом плане – отличный тест для самого российского общества. Общественные симпатии к КНР находятся на высоком уровне и демонстрируют положительную динамику (Россия и Китай: мониторинг 2023), трагедия произошла в контексте Второй мировой войны, которая занимает центральное место в историческом воображении россиян, а само событие поддается вполне однозначным оценкам. Стимулом к написанию книги стал остро переживаемый автором диссонанс: внучка китайских эмигрантов, чудом выбравшихся из Нанкина накануне японской оккупации, Айрис знала про трагедию с самого детства, но не обнаружила должного внимания к ней ни в американской системе образования, ни в публичной сфере. Посчитав, что забвение равносильно предательству, она взялась самостоятельно восстанавливать справедливость. Если критерием успешности работы непрофессионального историка с сюжетом может служить публичный резонанс, то опыт можно признать успешным. Конечно, невозможно утверждать, что Нанкинская резня стала таким же определяющим для восприятия Второй мировой войны в Восточной Азии событием, как битвы за Иводзиму и Окинаву, бомбардировки Хиросимы и Нагасаки или Батаанский марш смерти, но из тьмы забвения она, безусловно, извлечена. Момент для публикации книги оказался удачным: мультикультуралистские установки в 1997 г. способствовали большей открытости и еще не вызывали столь явного скептицизма, а американо-китайские отношения развивались, в целом, довольно позитивно (в 1997–1998 гг. президент США и председатель КНР обменялись государственными визитами, впервые с 1970-х гг.). Момент для перевода книги на русский язык представляется не менее благоприятным. Наиболее сильная сторона сочинения Айрис Чан – сторителлинг. Отсутствие профессиональной подготовки, конечно, снижает научную ценность её труда, некоторые умозаключения вызывали обоснованную критику, но для произведения, цель которого – привлечь внимание к основательно забытому сюжету, резонно применять более мягкие требования. Автор умело использует эмпатический потенциал исторического материала, в частности – фигуры, которые могут послужить для читателей своеобразными посредниками в освоении «чужой» трагедии. Такими фигурами становятся немец Иоганн Рабе, американцы Роберт Уилсон и Вильгельмина Вотрин. Для американских читателей книги двое из этой троицы были соотечественниками, которые уже сумели сделать то, к чему призывал автор, – проявить сочувствие китайцам, ставших жертвами резни, доказав принципиальную возможность такого подхода и, вероятно, облегчив эмоциональное вовлечение. Особняком стоит фигура Иоганна Рабе – лидера местной ячейки национал-социалистической партии Германии. Ассоциация с таким персонажем, конечно, должна представлять проблему для нормального читателя, но здесь на помощь пришел Голливуд, сделавший популярной историю Оскара Шиндлера. Айрис Чан эксплицирует эту очевидную параллель, прямо называя Иоганна Рабе «китайским Оскаром Шиндлером» (Чан 2024: 143). Любопытными, пусть и не всегда убедительными, выглядят попытки автора вписать Нанкинскую резню в контекст японской культуры. Поиски корней японских злодеяний в синтоизме, пожалуй, натянуты или вовсе ошибочны, но прививаемый японской нации десятилетиями милитаризм действительно дал обильные всходы к 1930-м гг. Джон Мюллер считает, что Япония была редким примером страны, сохранявшей энтузиазм по поводу большой войны в межвоенный период, причем не только на уровне правительства, но и общества в целом (Мюллер 2023: 124–126). Айрис Чан показывает, как именно школьное образование и пропаганда поддерживали милитаристский энтузиазм подданных императора. Но одно обстоятельство особенно обращает на себя внимание: несоответствие между словами и делами, риторикой официального Токио и образом действий японских военных на оккупированной территории. Сложно утверждать, что японский дискурс о природе собственного империализма был абсолютно последовательным и согласованным, но пропаганда довольно настойчиво повторяла, что японская экспансия носит антиколониальный характер, а японский солдат освобождает народы Востока от Западного колониального ига. В этом дискурсе особое внимание уделялось принципиальной расовой близости японцев, корейцев, китайцев и других народов Восточной Азии. Если нацистская пропаганда проводила мысль о неполноценности славян, оправдывая таким образом войну против Польши и СССР, то японская пропаганда, напротив, твердила о совместимости покорителей и покоряемых. Тем не менее, столь благозвучная риторика не удержала японских солдат от преступлений, сопоставимых с теми, что творили их нацистские союзники. Айрис Чан приводит высказывание генерала Мацуи Иванэ, одного из виновников Нанкинской резни: Борьба между Китаем и Японией всегда была схваткой между братьями в «азиатской семье». Все эти дни я верил, что нам следует рассматривать эту борьбу как способ заставить китайцев всерьез задуматься. Мы поступаем так не потому, что ненавидим их, – напротив, мы очень их любим. Примерно так же, как в семье, где старший брат больше не в состоянии терпеть проказы непослушного младшего и вынужден его выпороть, чтобы тот вел себя как следует (Чан 2024: 271). Похоже, что на страшные преступления может толкать не только идеология иерархии народов по принципу полноценности, как в случае Третьего рейха, но и подобные «семейные» иерархии, основанные на хорошо знакомом конфуцианским культурам принципе старшинства. «Мемориальный бум» на Западе начался раньше, чем в России (если не считать краткого всплеска интереса к истории в период горбачевской Перестройки), так что нет ничего удивительного в том, что автора книги интересовал вопрос о памяти и забвении (личные мотивы, как было отмечено выше, также сыграли в этом немалую роль). Профессор А.Н. Мещеряков полагает, что после Второй мировой войны японское общество нашло убежище от трудных вопросов истории в тихой гавани этнографии (Мещеряков 2008; Мещеряков 2020). Китайские и корейские претензии (Daqing 2001: 50–86) не позволяют полностью избавиться от необходимости извиняться за преступления военных лет, но германской культуры Vergangenheitsbewältigung в Японии нет и близко[1]. Похоже, японское общество переживает сложный процесс конструирования такого нарратива о Второй мировой войне, который не исключает полностью признание ответственности за совершенные злодеяния, но и не предполагает перманентного покаяния. Силы самообороны Японии, технически являющиеся преемником Императорской армии, предпочитают держать дистанцию по отношению к предшественнице, но сохраняют память о ней[2]. Айрис Чан уделяет много внимания послевоенным японским дискуссиям о школьных учебниках и местному «спору историков», происходившему параллельно более известному западногерманскому. Спектр тем и набор приемов сторителлинга в книге Айрис Чан очень широк. И это делает её работу достойной внимания если не историков-востоковедов и специалистов по Второй мировой войне, то уж точно всех тех, кто интересуется memory studies и public history. Социальные представления о прошлом все еще редко выходят за пределы того круга тем, который определяется национальной историей. Поэтому важно изучать сравнительно редкие успешные попытки ввести в публичное пространство исторические сюжеты, которые не имеют однозначных национальных коннотаций. Айрис Чан это удалось. Оригинальное издание появилось в очень подходящий момент, но и русскоязычный перевод, кажется, тоже появился вовремя. С конца 1980-х гг. предпринимались попытки расширить представления россиян о Второй мировой за пределы Великой Отечественной войны. Видимо, политическая конъюнктура не позволит в ближайшее время дополнить давно сформировавшийся образ сюжетами, связанными с периодом 1939–1941 гг. на Западе. Но как насчет Востока? Предполагает ли новый извод российско-китайской дружбы сочувствие китайским трагедиям? Означает ли отказ от европоцентризма в преподавании школьной истории готовность уделить должное внимание войне в Восточной Азии, которая также унесла жизни миллионов? Судьба книги Айрис Чан в России даст нам какие-то ответы на эти вопросы, пусть и не окончательные. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Гудков 2022 – Гудков Л.Д. Возвратный тоталитаризм. В 2-х т. Т. 1. М.: Новое литературное обозрение, 2022. 816 с. Историческое сознание россиян 2022 – Историческое сознание россиян: оценки прошлого, память, символы (опыт социологического измерения) / ФНИСЦ РАН, Институт социологии. Под ред. М.К. Горшкова. М.: Весь мир, 2022. 248 с. Мещеряков 2008 – Мещеряков А.Н. Послевоенная Япония: этнологическое уничтожение истории // История и современность. 2008. №1. С. 175–188. Мещеряков 2020 – Мещеряков А.Н. Остаться японцем: Янагита Кунио и его команда. Этнология как форма существования японского народа. М.: Лингвистика. 352 с. Мюллер 2023 – Мюллер Дж. Пережитки большой войны. Пер с англ. Е. Захаровой. М.: Новое литературное обозрение, 2023. 416 с. Память о Второй мировой войне за пределами Европы 2022 – Память о Второй мировой войне за пределами Европы: коллективная монография / под ред. А.И. Миллера и А.В. Соловьева. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2022. 264 с. Россия и Китай: мониторинг 2023 – Россия и Китай: мониторинг // ВЦИОМ. 30 марта 2023 г. URL: https://wciom.ru/analytical-reviews/analiticheskii-obzor/rossija-i-kitai-monitoring (дата обращения: 09.10.2023) Фрюштюк 2023 – Фрюштюк С. Тревожные воины. Гендер, память и поп-культура в японской армии / Пер. с англ. О. Чумичевой. СПб.: Academic Studies Press / Библиороссика, 2023. 359 с. Чан 2024 – Чан А. Нанкинская резня. СПб.: Питер, 2024. 352 с. Daqing 2001 – Daqing Y. The Malleable and the Contested: The Nanjing Massacre in Postwar China and Japan // Perilous Memories. The Asia-Pacific War(s). Ed. by T. Fijitani, G.M. White, L. Yoneyama. Durham; L.: Duke University Press, 2001. P. 50–86. REFERENCES Gudkov L.D. Vozvratnyj totalitarizm. V 2-h t. T. 1. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2022. Istoricheskoe soznanie rossijan: ocenki proshlogo, pamjat', simvoly (opyt sociologicheskogo izmerenija) / FNISC RAN, Institut sociologii. Pod red. M.K. Gorshkova. M.: Ves' mir, 2022. Meshherjakov A.N. Poslevoennaja Japonija: jetnologicheskoe unichtozhenie istorii // Istorija i sovremennost'. 2008. №1. P. 175–188. Meshherjakov A.N. Ostat'sja japoncem: Janagita Kunio i ego komanda. Jetnologija kak forma sushhestvovanija japonskogo naroda. M.: Lingvistika. Mjuller Dzh. Perezhitki bol'shoj vojny. Per s angl. E. Zaharovoj. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2023. Pamjat' o Vtoroj mirovoj vojne za predelami Evropy: kollektivnaja monografija / pod red. A.I. Millera i A.V. Solov'eva. SPb.: Izdatel'stvo Evropejskogo universiteta v Sankt-Peterburge, 2022. Rossija i Kitaj: monitoring // VCIOM. 30 marta 2023 g. URL: https://wciom.ru/analytical-reviews/analiticheskii-obzor/rossija-i-kitai-monitoring (data obrashhenija: 09.10.2023) Frjushtjuk S. Trevozhnye voiny. Gender, pamjat' i pop-kul'tura v japonskoj armii / Per. s angl. O. Chumichevoj. SPb.: Academic Studies Press / Bibliorossika, 2023. Chan A. Nankinskaja reznja. SPb.: Piter, 2024. Daqing Y. The Malleable and the Contested: The Nanjing Massacre in Postwar China and Japan // Perilous Memories. The Asia-Pacific War(s). Ed. by T. Fijitani, G.M. White, L. Yoneyama. Durham; L.: DukeUniversityPress, 2001. P. 50–86. [1] Об актуальном состоянии вопроса см.: (Память о Второй мировой войне за пределами Европы 2022: 28–56). [2] Антрополог Сабина Фрюштюк описывает посещение небольшого музея («зала исторических материалов») на одной из японских военных баз; зал, посвященный императорскому периоду истории полка, носит название «История бывшей армии», при этом экспозиции обычно носят подчеркнуто локальный характер и не предполагают вписывание местной истории в широкий контекст (Фрюштюк 2023: 66–73). "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Морозов А.Ю. Почему я мог стать, но не стал автором новых государственных учебников истории Аннотация. Учебник – инструмент организации учебной деятельности по работе с исторической информацией (в основном на уроке). Главный адресат учебника – учитель, он отвечает за организацию учебной деятельности. Необходимый для такой деятельности учебный текст должен обладать набором специфических характеристик, а методический аппарат – определять конструкцию и логику этого текста, а также содержать инструменты, позволяющие учителю и ученикам организовать совместную работу с учебным текстом. Ничего этого не предусматривалось при организации работы над новыми государственными учебниками, а попытки автора настоять на реализации данных принципов закончились его изгнанием. Ключевые слова: учебная литература, учебная деятельность. Автор: Морозов Александр Юрьевич, кандидат исторических наук, преподаватель Лицея НИУ ВШЭ, автор учебников и учебных пособий по истории. Email: almor1965@gmail.com Morozov A. Yu. Why I could have become, but did not become, the author of new state history textbooks Abstract: A textbook is a tool for organizing educational activities on working with historical information (mainly in the classroom). The main recipient of the textbook is the teacher, he is responsible for organizing educational activities. The educational text required for such activities must have a set of specific characteristics, and the methodological apparatus must determine the design and logic of this text, as well as contain tools that allow the teacher and students to organize joint work with the educational text. None of this was provided for when organizing work on new state textbooks, and the author’s attempts to insist on the implementation of these principles ended in his expulsion. Keywords: textbooks, educational activity. Corresponding author: Morozov Alexander Yurievich, Candidate of Historical Sciences, teacher at the Lyceum of the National Research University Higher School of Economics, author of textbooks and teaching aids on history. Email: almor1965@gmail.com Автор благодарит своих коллег-методистов, принявших участие в обсуждении данного материала и оставивших ценные замечания и дополнения. Выход новых государственных учебников истории для 10 и 11 классов резко активизировал в профессиональных и прочих кругах дискуссию, чем эти учебники (не)хороши и, главное, какими учебники истории должны быть. По первому вопросу я писать не хочу, а по второму выскажусь – и как учитель истории с более чем 30-летним стажем, и как (со)автор учебников истории (в том числе пока еще действующих). Тем более что будучи единственным работающим в школе членом многочисленного авторского коллектива по написанию новых государственных учебников для 5-9 классов, я был с треском из этого коллектива изгнан из-за назойливого желания сказать то, что никто слышать не хотел (смайл). Но об этом ниже. Начнем, как говорится, от печки. Зачем учить историю в школе? Что мы хотим получить на выходе? Здесь у экспертов много умствований в том духе, что школьник должен историю «понимать». Но зачастую, если копнуть поглубже, то выяснится очень простая вещь: под пониманием истории «эксперт» понимает, извините за тавтологию, своё собственное понимание, которое и считает очень важным, прямо-таки жизненно необходимым, вложить в учеников (я называю это «вирусом мессианства»). Вот и всё. Ну а если не это, то зачем тогда? Есть, конечно, прикладные задачи – развитие и поддержание интереса к истории у части учащихся (по определению у небольшой части, ибо у детей много разных интересов, и это нормально). Еще нужна необходимая база для сдачи экзаменов и поступления в избранный вуз, но это задача для старшей школы, в средней она учеников не вдохновляет (слишком отдаленная перспектива, к тому же далеко не для всех). И вообще всё это, так сказать, для меньшинств, причем небольших меньшинств. А для большинства? Быть образованной развитой личностью – это сегодня ни для кого не катит вообще. Интернет образовывает. Как-то не так образовывает? А почему не так? Надо уметь разбираться в потоке исторической и – шире – гуманитарной информации? О, вот это тепло. Так давайте этому и будем учить, не? То есть не надо ставить глобальных, аморфных и технологически необеспеченных задач вроде формирования понимания истории (а если мы посмотрим недавно принятую федеральную программу – там почти только такие задачи и есть). Давайте будем учить работать с исторической информацией. Не пониманию истории вообще, а пониманию, откуда берутся исторические знания, как эта информация извлекается, преобразовывается, презентуется, как можно и нужно обосновывать свою точку зрения и опровергать чужую на историческом материале, и т.п. Чтобы на выходе ученик, прочитав текст, что Косыгин – это чудом спасшийся царевич Алексей, все-таки заподозрил неладное (несмотря на целых четыре «убедительных доказательства» в тексте). Есть и вторая задача – формирование базовых, элементарных представлений о прошлом, картины прошлого в самом общем виде. Чтобы 11-классник на вопрос, что было принято на Руси при князе Владимире, не отвечал – Конституция. Это реальный пример этого года (ответ 11-классницы), и у меня в практике десятки, сотни, тысячи таких примеров! Каждый год, встречаясь с новыми 10-11-классниками, которые вроде бы несколько лет учили историю в школе, я поражаюсь отсутствию у них не каких-то конкретных знаний, а именно общей, элементарной картины прошлого… Итак, учебник – инструмент организации учебной деятельности по работе с исторической информацией. А кому нужен учебник? Понятно, что вокруг него закручено множество интересов, но все-таки в идеале главный адресат – учитель, в нашем случае – учитель истории. Которому, кстати, в массе своей учебник остро необходим – как ориентировочная основа деятельности. Именно поэтому спикеры, с апломбом утверждающие, что современному учителю учебники не нужны, не вполне разбираются в проблеме. Да, есть 10-15% продвинутых учителей, работающих в 10-15% продвинутых школ, которые учебниками (почти) не пользуются. Я даже больше скажу – я сам такой учитель, мне учебник не нужен, даже мой собственный. Но основной массе учителей без учебника просто никак. Они буквально мечтают о хороших учебниках. Идем дальше – а какой учебник нужен учителям? Что значит «хороший учебник»? Да, в разных опросах учителя называют много разных составляющих такого учебника – от «презентации последних достижений исторической науки» до «современного методического аппарата». Но если сказать кратко, учебник должен быть эффективным инструментом организации учебной деятельности. Где? В первую очередь – на уроке. Домашние задания сейчас утратили прежнюю роль, ученик может при необходимости найти ответ на ЛЮБОЙ вопрос в Интернете, сайты ГДЗ (готовых домашних заданий) – одни из самых посещаемых. Часто домашние задания делает кто-то один и распространяет (продает) одноклассникам. Вы скажете, что опытный учитель всегда отличит, обдумал ли ученик свой ответ или просто тупо его списал и зазубрил? Возможно, но не все учителя опытные, не все с этим заморачиваются и вообще вы когда-нибудь спорили с учеником, который считает, что ответил правильно (и формально действительно правильно!), но к нему придираются? Итак, учебник – инструмент организации учебной деятельности НА УРОКЕ. А как сделать этот инструмент эффективным? Ну не пересказывать же учебник (учителем или учениками)? Хотя это убожество по-прежнему встречается, увы. Но это тот вариант, от которого надо уходить, поскольку эффективностью тут и не пахнет. Нередкий ответ ученика на мой полный ужаса вопрос, что же у вас было на уроках истории, если ты не знаешь и не умеешь вообще НИ-ЧЕ-ГО – «учебник пересказывали». Или ещё в последнее время распространились так называемые «рабочие листы» к учебникам, которые некоторые «листоделы» сочиняют и продают десятками. Обычно это тот же пересказ учебника, но при этом имитирующий учебную деятельность. Грустно… А тогда что? Ну есть же всякие вопросы и задания к тексту, к иллюстрациям, к документам, скажете вы. И потом еще рабочие тетради, методические рекомендации – целый методический шлейф. Но это неинтересно, потому как методика. Гораздо интереснее спорить, как в учебниках надо подать тему сталинских репрессий или СВО, да? На самом деле методика – это САМОЕ ВАЖНОЕ. Вот мы с вами путем логических размышлений пришли к выводу, что учИтеля собственно сам текст учебника не особо волнует. Ну понятно, что он должен быть написан человеческим языком (что, кстати, большая редкость) и быть достаточно информативным. Наверное, содержать какие-то современные взгляды и подходы («что там еще напридумывали-наоткрывали»). А главное – методическое обеспечение, которое и позволяет легко, без особых усилий, или наоборот, очень тяжело организовать работу с текстом и сопровождающими его материалами. В каких случаях легко, а в каких тяжело? И вот тут мы подходим к тому, ради чего я всё это пишу. Ключевая проблема в том, что учебники пишут ученые-историки, и в результате, как правило, получается с методической и учительской точки зрения абсолютно непригодный к работе инструмент. Историки даже элементарные методические требования воспринимают как какие-то «странные жертвоприношения богам методики» (выражение одного моего бывшего соавтора, которому я пытался объяснить элементарные вещи). Они сознательно или неосознанно видят в школьном учебнике облегченный вариант вузовского, в котором надо всё разложить по полочкам, ничего не забыть, а потом уже к этому зданию прикрепить всякие вопросы и задания (как архитектурные украшения к каркасу). Логичное развитие таких взглядов – предложение всю эту «чрезмерную методику» сплавить в рабочие тетради и рекомендации для учителя. Собственно, именно моё категорическое неприятие этой идеи и было одной из основных причин моего изгнания из авторского коллектива. Но, как будет видно из дальнейшего изложения, речь идет вовсе не о «лепнине» на здании, а о каркасе самого здания. Это не «вопросы и задания к тексту», а конструкция самого текста. Кроме того, рабочие тетради смогут позволить себе купить далеко не все ученики, школы и регионы (по сообщениям СМИ, возникли серьезные проблемы даже с закупками учебников для 10-11 классов). По моим наблюдениям, возможность купить рабочие тетради и работать с ними вообще является одним из факторов социальной дифференциации в современной школе, и чем качественнее эти тетради – тем сильнее действие данного фактора («бедняки» попросту остаются без качественной методической поддержки). Что касается конструирования текста, то приведу простые примеры. Например, в параграфе по гражданской войне в России дается раздел «Причины победы Красной Армии в Гражданской войне». С точки зрения авторов-историков это обязательный раздел параграфа – надо же объяснить, почему большевики победили! С точки зрения методики преподавания это просто недопустимая вещь. Вот есть это перечисление причин побед – и что с ним делать? Ну скажите – что??? Заставить выучить, а потом спросить? Глупо. Ну умный учитель всегда выкрутится, но вообще-то это не дело. Текст (текст!) должен быть сконструирован так, чтобы причины были как бы спрятаны в нем. Само слово «причина» в идеале вообще не следует упоминать. Различные факты, отрывки из исторических источников, визуальные источники должны помочь ученику в ходе работы на уроке сформировать и обосновать список возможных причин. При этом те же исторические, визуальные и прочие источники выступают не как дополнение к авторскому тексту, а как полноценная его часть, в каких-то случаях заменяющая авторский текст. И на заключительном этапе урока мы результаты работы обсудим. Причем учебник, обозначая проблемные позиции, не должен предлагать однозначных ответов. Грубо говоря, детей надо учить жевать самостоятельно, а не кормить пережеванной авторами кашицей! Или вот еще – определение понятий. Любому грамотному методисту известно, что понятия не должны даваться в готовом виде, определения (через род и видовые отличия) должны выводиться учениками самостоятельно, в ходе работы с текстами. Но этого нет, определения обычно прямо даются и в текстах, и в словаре в конце учебника (последнее, впрочем, идиотское требование издательств и контролирующих инстанций, здесь авторы вроде как не виноваты, но почти все они считают это само собой разумеющимся). В итоге ученики вообще не умеют работать с понятиями (сам в этом убедился в этом году, будучи экспертом ЕГЭ и проверяя в том числе задание 19, где как раз требовалось определить понятие – из десятков работ справились, и то условно, считанные единицы, а ведь история – экзамен по выбору!). Конечно, по острым вопросам учебник должен содержать разные мнения историков. Собственно, приснопамятный список «трудных вопросов истории» и был для этого изначально разработан – раз они трудные, по ним надо давать разные точки зрения. С этим тоже хватает сложностей. По своим научным темам авторы-историки придерживаются зачастую той точки зрения, которая им представляется единственно правильной. Оппонентов они либо не упоминают, либо высмеивают, искажают. Как откровенно высказался уже в ходе обсуждения нового госучебника один коллега (кстати, действительно крупный историк) – а кого мне тут еще цитировать по этой теме, если кроме меня сейчас никого нет, а все прежние историки устарели. По другим же (не своим темам) авторы обычно приводят наиболее распространенные (иногда даже устаревшие) точки зрения – нет времени разбираться и вникать. Как тоже признался мне в частной беседе один автор, легче всего писать как раз по не своим темам – «гонишь текстуху, особо не заморачиваясь»! Но важнее даже другое. Методически оправдано не просто цитировать мнения историков по трудным вопросам (сами по себе, вне контекста эти мнения никакой ценности для учеников не представляет), а показать ход мысли историков, их аргументацию, обоснования (не солидаризируясь в тексте учебника с одной из точек зрения как «самой правильной»!). А это требует соответствующей методической конструкции. Поскольку учебник – это инструмент организации учебной деятельности на уроке, параграф должен иметь четкую структуру. Он должен быть посвящен ключевому вопросу (проблеме), вокруг поиска ответа на который и строится учебная деятельность. В свое время удалось включить в Концепцию нового учебно-методического комплекса положение, что в начале параграфа должен задаваться ключевой вопрос. Эта идея прижилась, но, как часто у нас бывает, в несколько извращённом виде. Вопрос для учеников берется из ниоткуда, просто сам по себе, «из воздуха», он не содержит обоснования для учеников, он не мотивирован. С точки зрения методики это недопустимо, ошибка на уровне практиканта, дающего свой первый урок. Но внушить авторам-историкам мысль о необходимости как-то объяснить, обосновать происхождение тех вопросов, которые они почему-то вдруг зачем-то решили задать ученикам, оказалось почти невозможно. Характер главного вопроса тоже вызывает вопросы (опять простите за тавтологию). Авторы-историки постоянно норовят задать вопрос «Как?» Они почему-то уверены, что детям интересно знать, как жили люди в прошлом, как боролись какие-то «силы порядка» и «силы движения», как в Иране возникла держава Сефевидов… Очень интересно, да? В принципе понятно, почему историки думают, что это интересно ученикам – потому что им самим в детстве это всё было скорее всего интересно, поэтому они и стали историками. Сознательно или подсознательно они проецируют свой детский интерес к истории на учеников в целом. Есть и еще один фактор – многие авторы-историки работают в вузах на истфаках (и любят ссылаться в спорах на то, что знают современных детей – ведь к ним приходят вчерашние школьники!). Но это классическая аберрация – думать будто бы интересующихся историей школьников у нас много, это все равно что врачу полагать, что у нас все люди – больные. А ведь это абсолютно не так. У учеников очень широкий спектр интересов, и до школьной истории в ее нынешнем виде им нет никакого дела. Как говорил мой младший сын (математик по призванию), будучи школьником: «Все эти люди давно умерли, а какое мне дело до покойников?». Есть немногое число учеников, «зацикленных» на истории, и некоторое число тем, способных вызвать более широкий интерес в силу специфики содержания и возрастных особенностей школьников (например, европейское Средневековье с его рыцарями и замками). Но и только. И поверьте, вопросы «как?» если и способны пробудить интерес, то обычно довольно специфический (как мучили и казнили?). Гораздо более продуктивен и эффективен вопрос «почему?». Работа с таким вопросом, с одной стороны, чрезвычайно важна для формирования восприятия истории как науки, а, с другой, вызывает познавательный интерес – как некая интеллектуальная задача. Не «как была объединена Германия?» (ну как-как… взяла и объединилась, давно это было и не у нас…), а «почему Германия смогла объединиться после многих столетий раздробленности, и соседи не смогли этому помешать?» А уж отвечая на вопрос «почему?», ученики попутно (!) узнают и «как?». Но авторы-историки, к сожалению, обожают «закакивать» свои учебники… Наконец, учебник и в целом должен иметь четкую методическую конструкцию, своего рода скелет, понятный и простой для учеников. А это возможно только в одном случае – при движении от общего к частному. Как я всегда объясняю ученикам – вы же когда приезжаете в незнакомый город, в первую очередь смотрите его план, так? И уже потом определяетесь с собственными планами, но, блуждая по городу, всегда понимаете, где находитесь. А вот наше школьное изучение истории напоминает больше всего блуждание по незнакомому городу без всякого плана – посмотрите тут, а еще посмотрите тут… То есть в учебнике должно быть вводное обобщение, в введении в целом и к отдельным главам такая картина должна презентоваться, с ней надо работать. Но историков это не интересует или интересует в исключительных случаях. Помню, я слушал интервью Павла Уварова – известного нашего медиевиста и действительно замечательного историка. И он там рассказывал, что когда они взялись за написание многотомной «Всемирной истории», то тут вдруг задумались, что нужно что-то в качестве стержня, а то всё рассыпается. Думали-думали и решили, что таким стержнем должен быть вопрос, почему именно европейцы совершили Великие географические открытия, хотя, например, китайцы и корабли огромные строили, и плавали дальше. Тут я с восторгом понял, что историки просто сплагиатили эту идею у нас из учебника по истории Средних веков для 6 класса (2004 г.), где во Введении всё это чуть ли не дословно так формулируется и иллюстрируется. Ну про плагиат, конечно, шутка, хотя, согласитесь, забавно получилось. То есть надо понимать, что настоящий учебник – это очень сложная методическая (!) конструкция, «заточенная» под организацию учебной деятельности, а на нее уже нанизывается собственно историческое содержание. А ученые-историки этого не понимают и большей частью понимать не хотят (а те кто хотят – не всегда даже и могут, у них мышление под другое заточено, под другой вид деятельности). К тому же о современной школе они просто не имеют представления и часто оперируют очень странными для ученых доводами («да я сам работал в школе до 2004 года», «а у меня дочь – недавняя школьница, так что я в курсе современных проблем молодежи» и т.п.). Есть еще одна чрезвычайно важная функция современного учебника, на которую авторам-историкам, грубо говоря, наплевать. Учебник истории призван быть навигатором в информационном море. С этим положением вроде бы никто не спорит, тем более что в свое время удалось включить его в Концепцию нового УМК. Но на практике это совершенно не реализуется, хотя сделать учебник-навигатор довольно просто: 1) надо давать большой блок дополнительных вопросов, ориентирующих на поиск информации в Интернете и предоставляющих инструменты этого поиска (теги и пр.); 2) надо к каждому параграфу давать аннотированный (обязательно аннотированный!) список фильмов, книг и компьютерных игр по теме. Казалось бы, совершенно элементарные вещи. Нет ни одного исторического форума, на котором в десятках вариантов не повторялась бы фраза «Почему нам об этом не рассказывали в учебниках истории? Ведь это же так интересно!» История действительно жутко интересная штука, если не сводить ее к социально-экономическим и политическим процессам (и с культурой «на закуску», т.е. по остаточному принципу). Выше я писал, что у детей самые разные интересы, далеко не только исторические (это очень мягкая формулировка). Но школьную историю можно сделать по своему интересной для всех – если подобрать вопросы, интересные для детей, интересующихся математикой, биологией, спортом – да чем угодно! Сейчас, кстати, появилась новая проблема – отсутствие интереса ВООБЩЕ. Дети вырастают в мире, перегруженном информацией, и естественной защитной реакцией становится просто-напросто какое-то окукливание! В последние годы у меня появились ученики, которые на вопрос о собственных интересах просто недоуменно пожимают плечами – раньше такого никогда не было… Грамотно составленный учебник истории может эту кожуру хотя бы попытаться пробить за счет широкого спектра дополнительных вопросов по выбору (личному выбору!) ученика. Пусть боксёр выберет вопрос, как и при каких обстоятельствах появился этот спорт, финансист – о Компании Южных морей или тюльпаномании, интересующийся анимешник – о возникновении образа тентаклей! Между прочим, грамотно рассказать обо всем этом невозможно вне контекста соответствующих эпох и стран. А вопросы в учебнике должны содержать теги, нацеливающие на поиск информации не абы где, а в определенном направлении. И еще один важный момент – самим учителям должно быть интересно на уроках! Сами учителя должны получить возможность узнавать новое от своих учеников! Ведь это так ужасно – годами, десятилетиями слушать одни и те же ответы, от этого можно сойти с ума (а многие и сходят). Конечно, всё это достаточно сложная методическая задача. Школьников надо учить так рассказывать о том, что интересно им, чтобы это было интересно ещё и другим, слушателей надо учить активному слушанию, организовывать их деятельность. Но разве это не имеет огромное значение и для личностного роста ученика, и для формирования пресловутых soft skills? Если школьник даже один раз в год выступит с таким сообщением, рассказав о том что его (лично его!) заинтересовало – уже хорошо! А кто-то и не выступит, но для себя попытается найти ответ на тот вопрос, который его почему-то зацепил… Если мы создадим учебник, содержащий десятки интереснейших загадок, покажем, как много в прошлом еще необычного, непонятного, непознанного – разве это не прекрасно? К сожалению, все мои попытки действовать в данном направлении при обсуждении модели учебников для 5-9 классов оказались неудачны. Соавторы-историки постоянно требовали больше места для текста! еще больше места для текста!! еще и еще больше места для текста!!! Им самим хотелось как можно больше рассказать, зачем им задавать какие-то вопросы ученикам? Это неинтересно и странно. Ну и что мы имеем, так сказать, в сухом остатке? Вывод очевиден: историки не должны писать школьные учебники истории. От них, извините, вреда больше чем пользы. Они не знают современную школу, они не знают методику, а это главное. Учебники должны писать методисты. А если ученый хочет написать учебник – ну что ж, пусть хотя бы поработает годик в школе, пусть даже не на полной загрузке – и флаг в руки… Смайл. Конечно, и от историков может быть польза, и даже большая польза. У нас в России был опыт методически прекрасных учебников – линия издательства «Баласс» в рамках проекта «Школа-2100». Учебники оказались настолько хорошими, что сами учителя активно предпочитали выбирать их для работы. Монстры («Просвещение» и тогда еще живая «Дрофа») стали проигрывать честную конкурентную борьбу и включили административный ресурс, чтобы расправиться с не в меру прытким конкурентом – линию просто выкинули из числа рекомендованных министерством образования. Грустная история, хорошо известная в профессиональных кругах. Но при методических достижениях линейка «Баласса» имела и существенный недостаток – множество чисто исторических неточностей и даже грубых ошибок, потому что создавалась почти исключительно практикующими учителями. Это убеждает, что если мы хотим создать качественный продукт, то историки должны участвовать в этой работе, но выступать в роли заинтересованных консультантов, причем их должно быть много (по тем темам, по которым эти ученые являются специалистами). Ну а как же все-таки содержание? – спросите вы. И вот тут я приведу одну характерную историю, случившуюся со мной несколько лет назад. Звонит мне женщина и спрашивает, не мог бы я позаниматься историей с ее сыном, меня рекомендовали как очень хорошего специалиста. Я говорю, что сейчас уже поздно к ЕГЭ готовить (разговор состоялся весной). Нет, отвечает она, нам не до ЕГЭ. Дело в том, что наш сын стал сталинистом (прозвучало это как диагноз тяжелейшей болезни – буквально вот мы либералы, а сын сталинист). Я несколько растерялся и стал расспрашивать, как это ребенка так угораздило. Мама отвечает, что он давно интересуется историей, много читает и даже ходит на лекции и слушает… тут она называет фамилию известного в наших кругах человека, назовем его N. Тут у меня повторно отвисает челюсть, я бормочу, что лично знаю N, читал его учебники и слушал выступления, это ярый либерал и антисталинист, по сравнению с которым я сам чуть ли не сталинист. Мы знаем, грустно отвечает мама, но вот он его послушает и потом всё наоборот… Я сразу вспомнил эту историю, когда из либерального лагеря в знак протеста против госучебника посыпались предложения написать правильный учебник, «с противоположным знаком». На самом деле содержание не столь уж важно (да-да!). Ученики сами сделают выводы… но только в том случае, если они умеют делать выводы. Если они, читая текст, умеют с ним работать и видят общую картину прошлого. Этому и надо учить. Ну и, как говорится, постскриптум. Как я уже отмечал, у меня часто возникает чувство, что большинство детей после примерно 5-6 класса в школе больше не учатся – они в нее просто ходят, выполняют некоторые ритуальные действия, и всё. Система образования за последние 30 лет деградировала колоссально, и я мог бы вас долго развлекать примерами этой деградации. Я глубоко убежден, что чиновники никогда не решатся на введение обязательного ЕГЭ по истории – потому что он покажет результаты, способные разгневать Самое Главное Лицо. По крайней мере мой опыт работы экспертом ЕГЭ в этом году произвел даже на меня сильное впечатление – а ведь это экзамен по выбору, и я проверял московских детей! Конечно, низкое качество учебников – лишь одна из многих причин этой деградации, но при желании хотя бы здесь можно попытаться что-то сделать! А что? Давайте немного краткого конструктива в конце – в альтернативу существующим и готовящимся напишем учебники, в которых будут последовательно реализованы следующие принципы: 1) изучение от общего к частному (сначала формируем общую картину, затем уже переходим к деталям); 2) мотивированная постановка ключевого вопроса параграфа на основе исходного противоречия; 3) тексты параграфов сконструированы так, чтобы ученики сами могли искать в них ответы на поставленные проблемные вопросы, а не получали их от авторов в готовом виде; при этом исторические и визуальные источники являются равноправными составляющими авторского текста; 4) определения понятий не даются в готовом виде, а формулируются учениками в ходе учебной деятельности; 5) по спорным (трудным) вопросам показан ход мысли историков, аргументация мнений, при этом нет «правильного мнения»; 6) к каждому параграфу – аннотированный список книг, фильмов и компьютерных игр, а также перечень дополнительных вопросов, ориентированных на учеников с разными (неисторическими) интересами. Новых же учебников истории бояться нечего – этот самолет не взлетит, потому что летать не умеет. Через некоторое время это выяснится, и тогда будут написаны еще более новые учебники, и еще более-более новые, и еще более-более-более новые… Удачи вам, господа ))) "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Максаков В.В.«Судья и историк» Карло Гинзбурга: заметки на полях о теории, методе и цене ошибки. Рец.: Гинзбург, Карло. Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри / Пер. с ит. М.Б. Велижева. М.: Новое литературное обозрение, 2021. 208 с. Аннотация: Рецензируется книга, которая посвящена актуальным методологическим проблемам истории как науки: сближению роли судьи и историка, их социальной ответственности, судящий историографии. В книге прослежены основные этапы формирования историко-судебного дискурса, проанализированы риски влияния юридической науки на историографию, представлена и альтернатива юриспруденции для современной исторической науки. Ключевые слова: история, историография, юридическая наука, юридический дискурс, Новое время, судебный процесс. Сведения об авторе: Владимир Максаков, учитель истории, независимый исследователь. Email: houston1836@gmail.com Vladimir Maksakov. “The judge and the historian” by Carlo Ginzburg: notes in the margins on history, method and price of mistake. Rev.: Gizburg C. Sudja i istorik. Razmyshlenia na polyah prozessa Sofri. Moskva: Novoe literaturnoe obozrenie, 2021. 208 s. Abstract: The reviewed book is dedicated to actual methodological problems of history as a science: the convergence of the role of judge and historian, their social responsibility, judging historiography. The book traces the main stages of the formation of historical and judicial discourse, analyzes the risks of the influence of legal science on historiography, and presents an alternative to jurisprudence for modern historical science. Keywords: history, historiography, judicial process, legal discourse, legal science, Modern era Corresponding author: Vladimir Maksakov, history teacher, independent researcher. Email: houston1836@gmail.com Карло Гинзбург, «Судья и историк»: заметки на полях о теории, методе и цене ошибки[1]. В 2021 году в издательстве «Новое литературное обозрение» вышел в свет русский перевод книги выдающегося итальянского историка Карло Гинзбурга «Судья и историк». С одной стороны, это увлекательное детективное повествование об одном из самых громких политических процессов в Италии девяностых годов прошлого века, где Гинзбург выступал и как свидетель, и как включённый зритель. С другой стороны, это одно из самых вдумчивых размышлений о профессиях историка и судьи, о точках пересечения между ними, о том, за что они несут ответственность и какова цена их ошибки. Предваряя ключевой авторский вывод, скажу, что по мнению Гинзбурга, выход из очередного историографического тупика и реформы судебной системы имеют много общего. Через два года после издания по-русски ценность этой книги стала ещё более очевидной[2]. Преамбула Вот как сам Карло Гинзбург описывает то самое судебное дело, которое вновь сделало его профессию историка связанной с реальностью: «Летом 1988 г. Адриано Софри обвинили в том, что он подстрекал одного человека убить другого. Я абсолютно уверен в необоснованности этого обвинения. Суд Милана пришел к иному выводу. 2 мая 1990 г. он осудил Адриано Софри (вместе с Джорджо Пьетростефани и Овидио Бомпресси) на двадцать два года тюрьмы…» (С. 11). «Документы миланского процесса и предшествовавшего ему следствия регулярно наводили меня на мысль о запутанных и неоднозначных связях между судьей и историком. Уже много лет я размышляю на эту тему. В ряде статей я попытался исследовать методологические и (в широком плане) политические смыслы целой серии общих для обеих профессий элементов: улик, доказательств, свидетельств. Более глубокое сопоставление казалось мне в тот момент неизбежным… Впрочем, всегда непростой диалог между историками и судьями сегодня обрел принципиальную значимость и для первых, и для вторых» (С. 12-13). Медицина и историография Как пишет автор, «отношения истории и права всегда оставались самыми тесными — с тех пор, как две с половиной тысячи лет назад в Древней Греции возник литературный жанр, который мы сегодня называем ”историей”. Если слово “история” (historia) обязано своим появлением языку врачей, то заложенная в нем сила аргументации, напротив, восходит к юридической сфере» (С. 22). (Отмечу, что в строгом смысле Гинзбург не совсем точен: само слово «История» (ἱστορία — собирание сведений) есть уже у Гераклита, причем в любопытном контексте (DK35: «χρη γαρ ευ μάλα πολλων ιστορας φιλοσόφυς ανδρας εiναι» – «очень много сведений должны знать (хорошо осведомлены должны быть) мужи философы»). С языком врачей история связана трояко. С одной стороны, она есть припоминание (анамнезис), с другой – исследуют причины «болезни», с третьей – должна предложить «лекарство» от общественных недугов, основываясь, как правило, на предшествующем опыте. А вот связь с юриспруденцией, с искусством опирающейся на «объективную» логику аргументации, вроде бы говорит о том, что истории недостаточно просто выявить (естественные) законы «болезни» (даже если она и способна это сделать): она «лечит» людей как существ прежде всего социальных, и только потом – биологических. Интересно отметить, что сами античные авторы также размышляли на эту тему – вот что писал Синезий Киренский, епископ Птолемаидский, уже в эпоху неоплатонизма: «и если в дальнейшем то, что незаметно возникло из правдивого рассказа, оказалось достоверным, и если, как бывает в таких случаях, из достоверности выросла доказательство, или если это произошло по какой-то другой причине, то это будет даром искусства и природы» (Виллер 2017: 209). Сложно отделаться от впечатления, что в этом отрывке перед нами изложена своеобразная теория аргументации. Проверкой для правдивости рассказа служит именно достоверность следующих из него выводов, а вслед за тем и доказательств (правдивый рассказ – новое знание, которое может быть и не истинно, но достоверно с точки зрения построения доказательств). В конечном итоге, рассказанная история здесь предстаёт даром искусства и природы, то есть соединением риторики и медицины. Исторический мимесис: «поучающая история» Золотая середина, определившая историописание Античности, Средних веков и Возрождения, была найдена в своеобразном историческом мимесисе: «В классической традиции от исторического повествования (как, впрочем, и от поэзии) требовалось в первую очередь качество, которое греки называли enargheia, а римляне — evidentia in narratione: способность живо изображать героев и обстоятельства» (С. 22). Позволю себе ещё одно небольшое отступление для контекста. Аврелий Августин, епископ Гиппонский, пишет в своей великой «Исповеди»: «И правдиво рассказывая о прошлом, люди извлекают из памяти не сами события – они прошли, – а слова, подсказанные образами их: прошлые события, затронув наши чувства, запечатлели в душе словно следы свои». Прошедшие события не откладываются даже в памяти, где вместо них остаются слова, описывающие образы: перед нами своего рода «третий уровень», на котором только и возможен рассказ о прошлом (события-образы-слова). Событийная история отражается в образах, которые пересказываются словами. Однако такая история Августина несёт в себе ещё и прогностическую функцию: «По образам, уже существующим, предчувствуют то, чего еще нет?» В историческом времени Августина образы играют роль знаков, по которым опознаётся прошлое и даже отчасти предсказывается будущее. Образы-знаки выстраиваются в некую величественную цепь, которая даёт хотя бы некоторые основания для предположения о том, что будет: «И когда о будущем говорят, что его “видят”, то видят не его – будущего еще нет, – а, его причины или признаки, которые уже налицо. Не будущее, следовательно, а настоящее предстает видящим, и по нему предсказывается будущее, представляющееся душе. Эти представления уже существуют, и те, кто предсказывает будущее, всматриваются в них: они живут в их уме… Я вижу зарю и уже заранее объявляю, что взойдет солнце. То, что я вижу, это настоящее; то, о чем я объявляю, это будущее; в будущем не солнце – оно уже есть, – а восход его, которого еще нет. Если бы я не представлял себе в душе этот восход, как представляю сейчас, когда о нем говорю, я не смог бы его предсказать». Августин обращается к естественнонаучному примеру, к тому же основанному на повторении, но для его объяснения прибегает к истории-припоминанию, опознающей знаки. Сами историки уже XIX века размышляли о меметической историографии: «Гранвелла... Полностью отдался работе, не обращая внимания на время суток, и, как рассказывают, иногда одновременно диктовал пяти секретарям на разных языках. То же самое рассказывают о других замечательных людях древних и новых времён...». Однако в данном случае историк не прослеживает прямой связи между действиями своего героя и его меметическим желанием подражать древним. Более того, он ставит под сомнение целесообразность такого поведения: «мы уверены, что надиктованные таким образом бумаги не заслуживали печати и история не на них основывает свои заключения о событиях того времени» (Прескотт 2023: 46). История должна была подражать реальности в прошлом, делая упор на то, как герои преодолевали обстоятельства. Изменяясь и развиваясь, эта схема существовала без малого две тысячи лет. Что же случилось на пороге Нового времени? Язык юридической науки К эпохе Августина не только сложился специфический дискурс юридической науки, но и римское право оформилось в стройную систему. Опиравшийся на него судья мог подводить факты процесса, который он вёл, под мощную юридическую теорию, обладавшую способностью объяснять и убеждать. Эта модель поведения стала переходить и на историка. Если переносить классическое деление нормы права на три элемента (гипотезу, диспозицию и санкцию) в историографию Нового времени, то мы увидим, mutatis mutandis, примерно следующее. Гипотеза будет соотноситься с описанием исторической ситуации в целом, диспозиция – с историческим событием, процессом или деятелем (темой историописания), а санкция – с судом историка, предстающим как вывод и обобщение. Опередив в своём формировании язык истории как науки, юриспруденция послужила тем костылём, на который с таким ущербом для себя опиралась историография Нового времени. Кроме того, именно юриспруденция во многом создала актовый материал – колоссальный массив исторических источников, на основе которых историки XVIII-XIX веков будут создавать «монументальные истории», посвящённые прежде всего политике. Во многих национальных историографиях возникают влиятельные юридические школы. Интересно, что при этом современники, кажется, промахнулись мимо противоречия, над которым размышляли ещё в Античности: логическое не просто не равно историческому, но иногда ему и противоположно. Словно чтобы доказать обратное, логическая аргументация юридического языка начинает наступление на историописания. Историки вслед за судьями начинают ценить логичность своих нарративов (напомню, что в античной историографии не было привычной логической связи: история находилась под властью судьбы, как и трагедия), юриспруденция и история совпадают в аргументах, опросах свидетелей и источников. Механизмы и процедуры быстро набравшей популярность юридической науки (воспринимавшейся после Возрождения как один из столпов гуманизма и доказавшей свою полезность: «Судьи инквизиции, ведшие процессы на периферии, получали предупреждение: им надлежало “со всем судебным тщанием и хитроумием” держать под контролем все высказывания обвиняемых; по возможности разыскивать орудия преступления; доказывать, что исцеления или болезни нельзя свести к естественным причинам») (С.19), проецируются и на историю. Юриспруденция и историография Гинзбург справедливо указывает, что в Новое время стирается важная языковая граница между предметом и способом его описания (вслед за Сергеем Хоружим это можно было бы назвать «миметическим письмом» историографии: исторический нарратив каждый раз выбирает особый язык для своего объекта — также, разумеется, сконструированного историком). Так, Французская революция, о которой много пишет Гинзбург, не только создала язык для своего описания, но составила политический словарь, с помощью которого до сих пор описывают любую революцию вообще: «В конце XIX и в первые десятилетия XX в. историография, прежде всего политическая, и в особенности историография Великой французской революции, обрела отчетливо судебный характер» (С. 24). В этом смысле историки, описывавшие, к примеру, политические процессы Дантона или Робеспьера, оказывались во власти своего предмета и не могли уйти от навязанного им самими историческими событиями языка, так что они «время от времени любили облачаться в одежды прокурора Республики или адвоката, дабы обосновать с помощью подробных досье преступность Робеспьера или коррумпированность Дантона. Традиция обвинительных речей, одновременно политических и моральных, за которыми следовали приговор или оправдание, сохранялась долгое время...» (С. 25). Развивая мысль Гинзбурга, можно предположить, что эта установка на сближение предмета и способа его описания вообще характерна для эпистемологии эпохи модерна, когда каждая наука получает свой собственный язык. Здесь и случается ключевой парадокс, который имеет в виду Гинзбург, когда говорит о новых амбициях историографии. Став подлинно научной (разумеется, в том смысле, какой вкладывался в это слово начиная с XVII столетия), она стала притязать и на окончательное суждение о том, что было — а вслед за тем и на возможность беспристрастного суждения, и тем самым быстро вышла за рамки научности вообще: «Акцент делался именно на решении суда… однако историк должен был судить людей и события, руководствуясь принципом “интересы государства прежде всего” — по большей части внеположным как праву, так и нравственности» (С. 24). Это сблизило язык историографии с языком юридической науки: обе они претендовали на то, что, имея дело с прошлым (своя «история» есть у любого судебного дела), могут высказать о нём истину в последней инстанции. Нетрудно догадаться, что ущерб от этого понесла в первую очередь историческая наука, вдруг взявшая на себя ответственность за поиск исторической истины («истории, какой она была на самом деле»). Один из первых периодов политизации в историографии относится кажется к семнадцатому веку, когда к услугам исторической науки стали прибегать в том числе для обоснования экспансионистской политики, причём именно с помощью языка юриспруденции. Сомнительная пальма первенства принадлежит здесь Франции эпохи Людовика XIV, который обосновывал войны за мелкие германские государства через сложное наследственное право. Разумеется, при этом нужна была помощь историков, которые обращались к актовому материалу официальных завещаний. Менее чем век спустя была написана работа «История волнений в Нижних землях», в которой, в частности, обосновывались права австрийских Габсбургов на Нидерланды – и которая прямо предназначалась для чтения в императорской фамилии. Таким образом, история оказалась связана с юриспруденцией гораздо теснее, чем это может показаться. Изжив в себе морализаторский тон и желание судить (то есть стремиться к правде в юридическом смысле), историография попала в ловушку (псевдо)научного объективизма, объявив своей ценностью беспристрастность, но продолжая при этом использовать риторики из юриспруденции (вплоть до влиятельной в своё время «юридической школы», которая постулировала, что история как предмет невозможна без законодательного материала). Реконструируя идею Гинзбурга, можно сказать, что модерный проект юриспруденции с опорой на объективное и доказательное знание потерпел неудачу, что вынудило судей апеллировать не только к морали (изначально субъективной категории), но и к исключительному положению и не подвергаемому сомнениям характеру всей юридической инстанции, которая долгое время (а во многом и сейчас) остаётся неподконтрольной обществу. «Судебная ошибка, даже если она обратима, всегда оборачивается безусловным поражением юстиции» (С. 102). Отсюда следует, что юстиции невыгодно признавать свои ошибки, а сама её теория основана на представлении об изначальный непогрешимости. Историк же в последнее время всё чаще занимает относительно нейтральную позицию: он тоже задаёт вопросы, тоже ждёт ответов, но его поиск истины даже близко не напоминает о той степени ответственности, которая есть у судьи. (Хотя отмечу ещё раз: юридическая «процедура» претендует на место исторической логики). Первый «конец истории» Следующий «истинностный» поворот историографии произойдёт только в середине XIX века, когда история откажется от поиска «истины» в пользу установления непреложных исторических законов (и тем самым, отметим, совершив причудливое движение вспять, вернётся к своему «медицинскому» истоку): «основанная на документах историография способна вознестись над раздорами и сделаться “признанным трибуналом, единым для всех”. Эти слова напоминали о быстро распространявшейся тенденции, которую подпитывала господствовавшая в то время позитивистская атмосфера» (С. 24). По мере развития позитивизма, опиравшегося на объективные эмпирические факты, и марксизма, притязавшего на установление научных законов исторического процесса, возникает иллюзия возможности окончательного объяснения истории. Морализующая историография Что же произошло с историей? Дело в том, что морализующая историография выводит свою мораль из справедливого суда, который в свою очередь основан на юридическом методе работы с историей (обе науки имеют дело с прошлым, следовательно, юриспруденция может претендовать на свой статус истинности по аналогии с историей). Морально то, что находится в области права — именно к такой общепринятой морали и апеллировала историческая наука. Где же здесь подмена, ведущая к отклонению от науки? По идее, морализующая историография должна писать об истории как раз не в контексте юридической категории морали — что же происходит? Ответ на этот вопрос находится в том же хронологическом горизонте, который Гинзбург считает ответственным за слияние дискурсов юриспруденции и историографии: в XVII столетии, в Новом времени, в режиме Модерна складывается особый язык морали, которая вдруг переносится из философии в область права и суда — а вслед за тем на неё начинает претендовать и история. Мы, наследники проекта Просвещения, являемся в то же время и его заложниками. Судья и историк Обратимся к главной концептуальной метафоре книги — судья и историк. Если в XVII столетии произошло сближение этих двух фигур благодаря языку их областей знания, то логично предположить, что со временем судья и историк начнут отдаляться друг от друга — по мере того, как будет расти понимание, что юриспруденция в своём дискурсе должна быть гораздо более чистой «наукой», чем историография. Однако этого не происходит. Почему? По мнению Гинзбурга, юридическое дело судьи представляет собой такой же интеллектуальный конструкт, как и глобальный метанарратив историка — стремящийся к доказательности и установлению истины. Единая и неделимая цельность, подобно «величию замысла», оправдывает все мелкие недочёты и недостатки. Таким образом возникает своеобразная презумпция виновности: если есть обвинитель, то должен быть и обвиняемый (Хейден Уайт предъявил подобное обвинение и историографии — исторический текст в силу самого своего языка «обслуживает» идеологию). Здесь мысль Гинзбурга пересекается с ключевыми теоретическими построениями Мишеля Фуко. Важно понять, что именно осталось неизменным в эпоху модерна с Нового времени до наших дней — и что существенно увеличивает опасность судебной ошибки: теория права, юридические практики или наши идеи о судопроизводстве. Итог этих размышлений Гинзбурга печален: наша вера в основанное на демократических институтах право подорвана. Мы по-прежнему относимся к праву как в чём-то сверхъестественному, наделённому не человеческой, а даже божественной санкцией (не случаен пример Гинзбурга с колдовскими процессами: «опыт... показывает, что до сих пор дела о колдовстве почти никогда не велись на основе приемлемых правовых критериев» (С. 19); на «одном из процессов о колдовстве... инквизитору постепенно удавалось убедить подсудимую, что явившаяся ей Богоматерь — это на самом деле дьявол, что ночные ”cходки”, на которые отправлялась душа подсудимого, на самом деле являлись сатанинским шабашем, и т.д.» (С. 88)). В действительности юриспруденция не так далеко ушла от архаических представлений о справедливости в суде просто потому, что основополагающая категория права трудно изменяема. С моралью во главе судопроизводства соотносится и главный мотив признания, на основе которого строился весь процесс Софри: моральное раскаяние. Столь же важна и хронологическая дистанция в двадцать лет, прошедшие между преступлением и явкой с повинной ключевого участника преступления (выступившего в роли свидетеля), Леонардо Марино. С точки зрения суда оказывается, что это и есть время, которое требуется для раскаяния. Но Гинзбург совершенно справедливо замечает, что Марино в таком случае сам выступает как историк, рассказывающий о своём прошлом. Итак, что общего в подходе к работе с документами судьи и историка? По мнению Гинзбурга, одно из существенных совпадений кроется в том, что судья вольно или невольно, прочитывая документы с юридической точки зрения, подводит их под свою рабочую гипотезу, соответствующим образом задавая к ним вопросы. При этом все искажения или двусмысленности перетолковываются в пользу изначальной концепции. В постановлении приговора судья Ломбарди также говорит об «огромной массе объективных доказательств, найденных во время следствия», позволяющих «с ясным осознанием судить о полной достоверности заявлений Марино». Впрочем, подобная «достоверность» (в этом-то все и дело) необходимо распространяется, продолжает судья, и на «ту часть показаний, где он [Марино] сообщает сведения, которые не подлежат проверке внешними свидетельствами» (С. 104). Перед нами не что иное, как прекрасно известный всем историкам метод экстраполяции. Только на этот раз переносятся не отдельные наблюдения (как правило, меньшее на большее), а «достоверность» (пока что ничем не доказанная!) одних показаний на другие. Тем паче, что «вероятность (включая психологическую вероятность абсурда) — это не истина» (С. 101). Каков следующий шаг? В этом месте определение приговора предусматривает возможность возражения: «Конечно, это верно и повсеместно распространено в правовой сфере в связи с проблемой так называемых „ложных обобщений“, согласно которой достоверность отдельных, частично проверенных утверждений автоматически не распространяется на все содержание показаний» (С. 105). Здесь мы опять встречаемся с хорошо известным всем профессиональным историкам требованием к выводам и обобщениям. Вроде бы установленная достоверность частично проверенных утверждений не может быть перенесена на другие, однако из этого вовсе не следует проверка фальсифицируемостью (с последующими уточнениями) уже доказанных положений. Таким образом, они могут иметь иногда решающее значение для формулировки вывода (сделанного через обобщение только релевантных для историка фактов), а всё, что не согласуется с ними, просто не принимается во внимание. Что это — сознательная (или нет?) ошибка судьи (и историка) или же принципиальный методологический изъян юридического (и историографического) дискурса, который вплоть до последнего времени выпадал из поля зрения исследователей? Удивительным образом ещё в середине XX столетия о самоограничении выводов писал Анри Берр, ключевой философ школы «Анналов» (цитируя при этом Шарля Пти-Дютайи): «Если “история сложнее и заключает в себе много больше того, что может понять и выразить историк”, то, по счастью, историку нет необходимости всё познать и тем более всё выразить, чтобы сделать ценные обобщения» (Пти-Дютайи 2019: 6). Источник и свидетель Близка и герменевтическая процедура «опроса» историком источника, а судьёй — свидетеля. Может показаться, что Гинзбург возвращается к устарелому представлению о вопросах, которые надо задать источнику (как будто он может что-то «ответить» на них), однако этот подход у него выглядит вполне современным. Критический момент не в том, что историк опрашивает источник, а в том, как он это делает. Частичная ложь не опровергает общую «правду» на суде: «Марино не знает, не помнит, путается в ответах на, казалось бы, безобидные вопросы... Председатель, по-видимому, хотел предупредить ответы Марино, который в одном из случаев просто повторял автоматически его слова; было заметно, что он выбит из колеи (“Я плохо понимаю вопрос”). Оглядываясь назад, несложно заметить подспудное напряжение, прорывающееся на поверхность диалога» (С. 64). Несмотря на вызывающее сомнения поведение свидетеля, судья продолжает ему доверять, что приводит в итоге к обвинительному приговору. Презумпция историка также состоит в изначальном доверии к источнику. Разница, в частности, в том, что живого человека можно продолжать опрашивать, имея в голове нуждающуюся в проверке гипотезу. Здесь происходит ещё одна подмена (и на этот раз историография оказывает ответную услугу юриспруденции): Марино не просто пересказывает свои первые показания, то есть вспоминает и дополняет свой изначальный рассказ, но и получает заведомую возможность уточнить его (ведь стенограмма процесса «уже представляет собой интерпретацию, обусловливающую трактовки, которые появятся в ближайшем (например, мою собственную) или далеком будущем») (С. 31), — в том числе для облегчения работы следствия. Результат предсказуем: «Чем больше вы уклоняетесь от возможности опровержения, тем больше оказываетесь подвержены ошибкам» (С. 103). Лакунарная теория Историк в классической научной парадигме действует примерно так же: «И там и там работает один и тот же принцип: заполнение лакун, связанных со скудостью материалов, с помощью заимствованных из контекста элементов...» (С. 115). Здесь можно вспомнить метафору истории как пространства (а не времени), которая требует от историка своего заполнения — и самое главное, ликвидации лакун, которые неизбежно остаются даже при самом глубоком и широком историописании. Иными словами, историк возвращается к своему тексту по крайней мере один раз, чтобы заполнить пропуски, оставшиеся после изложения его рабочей гипотезы: «Контекст, понятый как пространство исторически обусловленных возможностей, выполняет здесь определенную задачу — реконструировать фрагменты человеческой жизни, о которых не осталось документальных свидетельств» (С. 117). В итоге, чем более насыщенной фактами и чем с меньшим количеством пропусков получится история, тем лучше — можно сказать, что классическая парадигма историографии стремилась к своему предельному фактическому наполнению («контекстом элементов», по выражению Гинзбурга). И вот уже историку (как и судье) надо восстановить полную картину происшедшего: источник начинает как бы сам себя дополнять, при этом предполагается, что доверие к нему распространяется и на другие данные: «Мы хорошо знаем, что всякое свидетельство устроено особым образом: по определению невозможно почерпнуть из него непосредственные данные об исторической реальности (или реальности как таковой)» (С. 28). (Отмечу, что при этом сам Гинзбург последовательно избегает термина реконструкция, свойственного всё-таки ремеслу историка: его интересует сближение, а не расхождение юридического и историографического дискурсов). Сам Гинзбург честно признаёт недостаточность источника, чтобы историку повторить логику судьи: «Я никогда не думал о возможности отталкиваться от этого документального материала, стремясь с исторической точки зрения реконструировать обстоятельства, ставшие предметом приговора» (С. 31). Однако здесь же возникает и ключевой парадокс этой метафоры и парадигмы: вдруг оказывается, что у любого факта (или даже аргумента) есть своё собственное место, локус, в рабочей гипотезе историка, куда он и должен его вставить — но разумеется, перед нами здесь только интеллектуальная конструкция самого учёного, который и придумывает эти места: «такое заполнение лакун сигнализирует о возможности, а не о необходимом следствии; о догадках, а не установленных фактах. Если вы сделаете иной вывод, то вам придется отказаться от идеи случайности и отсутствия предопределенности, составляющей важную (хотя и не уникальную) черту человеческой жизни» (С. 117). Кроме того, историк часто исходит из того, что факт что-то «репрезентирует», и в таком случае его задачей является установление «режима репрезентации»: «в источниках (письменных, визуальных и т.д.) принято усматривать прежде всего сведения о социальных «репрезентациях»; одновременно сама возможность интерпретировать связи между этими сведениями и фрагментами реальности, которые они описывают или репрезентируют, отвергается как непростительная позитивистская наивность...» (С. 28). Это герменевтический круг на новом витке спирали: факты что-то «репрезентируют», но понять эту репрезентацию возможно не из суммы фактов, а только благодаря «непростительной позитивистской наивности», притязающей на выявление исторических закономерностей. Итак, дерзкая претензия к ликвидации лакун (и в судебном деле, и в историографии) отменяет случайность в истории, между тем допущение её — один из ключевых принципов методологии гуманитарных наук в целом (Анри Берр в своём предисловии к книге Шарля Пти-Дютайи писал о «двойственной, сообразно её природе, роли случайности» даже в строгом научном исследовании по исторической социологии: «Есть поведение сообществ — со своими этническими характерами; есть поведение индивидов со своими достоинствами и изъянами, апатией или амбициями, следствием чего в эти импульсивные времена становятся интриги, манипуляции, торг, подкуп, измены, отречения. Есть игра браков и разводов, вступления на трон в качестве соправителя или наследника» (Пти-Дютайи 2019: 8). Историческое знание, институция и конспирология «Здесь на сцене появляется судья и свидетель, а не судья и подсудимый: однако сегодня, как и прежде, тот, кто обладает большей властью и знаниями, стремится (разумеется, с совершенно чистыми намерениями) убедить другого в необходимости разделить собственную точку зрения» (С. 88). Таким образом, мы вновь подпадаем власти того, кто обладает (историческим) знанием — и кто может навязать свою точку зрения в толковании событий другим людям. После выяснения первичных обстоятельств дела в голове у судьи возникает уже готовая картина происшедшего, подобная рабочей гипотезе историка, и отказаться от неё или даже внести в неё существенные поправки крайне трудно. Многочисленные юридические процедуры могут только немного скорректировать изначальную концепцию, но не меняют её в принципе (точно так же, как упрямые факты в чём-то противоречит гипотезе историка). Но лучше владея языком права и имея гораздо больше знаний и опыта, судья может таким образом провести допрос свидетеля, что тот в итоге скажет то, что ему надо. Трудно отделаться от впечатления, что иногда точно так же ведёт себя историк по отношению к источнику. С юридической точки зрения установление истины важно для оправдания или осуждения (в последнем случае особенно — для вынесения наказания). У историка вроде бы такой компетенции уже давно нет, ведь морализующая историография ушла в прошлое (а где есть «истина», там должно быть и её «доказательство»): «По мнению многих специалистов, понятие “доказательство” вышло из моды, равно как и понятие “истина”, с которым оно сильно связано исторически (и, следовательно, без необходимости). Причин подобной девальвации множество, и не все они принадлежат к интеллектуальной сфере» (С. 28). Однако кое-что остаётся неизменным, на что Гинзбург намекает в «Судье и историке». Профессиональные корпорации историков часто владеют монополией и на само историческое знание и — что может быть ещё важнее — на наше представление об истории. Тем самым в действительности моральная ответственность историков никуда не исчезла, а потеряв (по видимости) право на исторический суд в науке, историки неявно вернули его себе в претензиях на объективность в различных неопозитивистских и структуралистских подходах. Историкам оказалось не так просто распрощаться с тем единственным проявлением власти, которое было у их науки. В связи с этим кажется символичным, что в свои размышления Гинзбург включает удивительный отрывок о теории заговора: «...Термин “заговор” уже почти десять лет используется в по большей части негативных контекстах: почти всегда речь заходит о заговорах в тот момент, когда необходимо показать, что их не существует или же что они существуют лишь в необузданном воображении “конспирологов”... Ныне нет сомнений, что о заговорах и конспирологии всегда и везде писалось огромное количество глупостей, порой имевших зловещие последствия. И все же нельзя отрицать, что заговоры существуют. В современных государствах есть особые институты (спецслужбы), в задачу которых входит их подготовка и раскрытие. Известно, впрочем, что люди, не желающие выглядеть наивными, как правило, говорят о спецслужбах в тоне насмешливого превосходства: поистине любопытный подход, учитывая, что мы живем в мире, где до недавнего времени господствовали две супердержавы, которыми управляли соответственно бывший директор ЦРУ и протеже покойного главы КГБ. Историкам современности следует задаться вопросом, не свидетельствует ли это совпадение о новом явлении: особой, относительно независимой и растущей роли спецслужб в международной жизни... Хочу подчеркнуть здесь множественное число — “заговоров”, помогающее избежать рисков упрощения, угрожающих использованию этого понятия. Почти всегда в результате одного заговора возникают другие заговоры — подлинные, стремящиеся завладеть первым заговором, фиктивные, чья функция — замаскировать его, и противоборствующие, задача которых — противостоять ему... Однако намного более важен другой факт: всякое действие, имеющее цель (и, следовательно, всякий заговор, ибо он является действием, преследующим в высшей степени рискованные цели), находится внутри системы, состоящей из разноприродных и непредсказуемых сил. В эту сложную сеть из акций и реакций вовлечены и социальные процессы, манипулировать которыми непросто; здесь появление новых целей независимо от первоначальных намерений служит правилом» (С. 68-69). Выход из тупика Есть ли выход из этой драматической ситуации? Вся выдающаяся научная карьера Карло Гинзбурга доказывает: надо отказаться и от монументальный истории, и от морализирующих исторических нарративов в пользу той историографии, где ещё остался человек, которого в действительности искали все крупные историки XX века, начиная с Марка Блока. Во всех остальных случаях историк должен быть предельно внимательным к себе и к своей профессиональной корпорации, отдавая себе отчёт в том, не променял ли он рассказ о прошлом на квазиобъективные научные построения — или же на опрокинутую в прошлое политику. Но не всё так безнадёжно: Карло Гинзбург предлагает своеобразную «вероятностную» историографию, которая уклоняется как от агностицизма следования только фактам, так и от нарративов метафизического знания о «непреложных законах», «различает установленную истину и вероятность, сигнализируя о заполнении лакун в документации с помощью сослагательного наклонения (или же слов “возможно”, “вероятно”), а не скрывая их с помощью изъявительного наклонения». Этот метод «сопоставим с современной реставрацией, при которой специалисты не стремятся устранить лакуны на изображении, накладывая новый рисунок, но подчеркивают границы неразличимой зоны, не пытаясь ее восстановить. Контекст, понятый как пространство исторически обусловленных возможностей, выполняет здесь определенную задачу — реконструировать фрагменты человеческой жизни, о которых не осталось документальных свидетельств. Впрочем, такое заполнение лакун сигнализирует о возможности, а не о необходимом следствии; о догадках, а не установленных фактах. Если вы сделаете иной вывод, то вам придется отказаться от идеи случайности и отсутствия предопределенности, составляющей важную (хотя и не уникальную) черту человеческой жизни» (С. 117). БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Виллер 2017 – Синесий из Кирен. О технике литературной композиции. «Федр» // Виллер Э.А. Учение о Едином в античности и средневековье. Антология текстов. Пер. с норвежск., общ. ред. Н.М. Прохоровой. СПб.: Алетейя, 2017. Гинзбург 2021 – Гинзбург К. Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри // Пер. с ит. М.Б. Велижева. М.: Новое литературное обозрение, 2021. Прескотт 2023 – Прескотт У. История правления Филиппа II, короля Испании. Пер. с англ. Ч. II. М.: Principium, 2023. Пти-Дютайи 2019 – Пти-Дютайи Ш. Феодальная монархия во Франции и в Англии X-XIII веков. Пер. с фр. С.П. Моравского. СПб.: Евразия, 2019. [1] Посвящается Михаилу Велижеву – с благодарностью за возможность читать тексты Карло Гинзбурга по-русски. [2] Для удобства чтения мой текст разбит на небольшие тематические блоки, которые, смею надеяться, помогают лучше понять авторский замысел Карло Гинзбурга. Я приношу глубокую благодарность своим друзьям Анатолию Корчинскому и Юрию Троицкому за прояснение смыслов. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

С.Ю. Шокарев, Гибель царевича Дмитрия Углицкого: взгляд изнутри Рец.: Хрусталёв Д.Г. Гибель царевича Дмитрия. Очерки политики и чародейства конца XVI в. Санкт-Петербург: Крига, 2022. – 352 с. Аннотация: В рецензии рассмотрено исследование Д.Г. Хрусталёва, посвященное изучению смерти царевича Дмитрия Углицкого и появления Лжедмитрия I с мистической точки зрения, свойственной людям XVI—XVII вв. Автор выдвигает предположение, что царь Борис Годунов, знакомый с западноевропейской оккультной традицией, мог воспринимать Лжедмитрия как колдуна, завладевшего душой царевича. С концепцией Д.Г. Хрусталёва можно спорить или не соглашаться, однако, книга придает новый импульс осмыслению кризиса Смутного времени. Ключевые слова: История России XVI—XVII вв., Борис Годунов, царевич Дмитрий Углицкий, Лжедмитрий, колдовство, магия. Сведения об авторе: Сергей Юрьевич Шокарев, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Лаборатории древнерусской культуры РАНХиГС. E-mail: shokarevs@yandex.ru. S.Yu. Shokarev The death of Tsarevich Dmitry Uglitsky: a view from the inside Rev.: Khrustalev D.G. Gibel' carevicha Dmitriya. Ocherki politiki i charodejstva konca XVI v. Saint Petersburg: Kriga, 2022. – 352 p. Abstract: The review examines the book of D.G. Khrustalev, dedicated to the study of the death of Tsarevich Dmitry Uglitsky and the appearance of False Dmitry I from the mystical point of view characteristic of people of the 16th—17th centuries. The author suggests that Tsar Boris Godunov, familiar with the Western European occult tradition, could perceive False Dmitry as a sorcerer who took possession of the prince’s soul. With the concept of D.G. Khrustalev оne can argue or disagree, however, the book gives new impetus to understanding the crisis of the Time of Troubles. Keywords: History of Russia 16th—17th centuries, Boris Godunov, Tsarevich Dmitry Uglitsky, False Dmitry, witchcraft, magic. About the author: S. Yu. Shokarev candidate of historical sciences, senior researcher Laboratories of Old Russian Culture of the RANEPA. E-mail:shokarevs@yandex.ru. Историк Денис Григорьевич Хрусталёв известен своими трудами по русской истории и культуре XI—XIII вв., изысканиями в области русско-западноевропейских взаимоотношений, исследованием восприятия России в Англии в XVIII—XIX вв. (Хрусталёв 2004; 2009; 2013; 2023а; Хрусталёв, Россомахин 2007, 2009; Успенский, Россомахин, Хрусталёв 2016 и др.). Его монографии, посвященные монгольскому нашествию и установлению «ига», северным крестоносцам и борьбе Руси за сферы влияния в Восточной Прибалтике выходили несколькими изданиями и получили общественное признание[1]. Д.Г. Хрусталёв также является автором переводов западноевропейских источников. В 2020 г. опубликован его комментированный перевод английского отчета о колдовском процессе 1593 г. «Ведьмы из Варбойс», вызвавший полемику в научной периодике (Ведьмы из Варбойс 2020; Тогоева, Серегина 2022; Хрусталёв 2023б). Восприятие потустороннего мира и связей с ним в российском средневековом общественном сознании и политической практике стали предметом рассмотрения в последних работах ученого – «Гибель царевича Дмитрия. Очерки политики и чародейства конца XVI в.» (2022) и «Колдовство на Руси. Политическая история от Крещения до “Антихриста”» (2023). Объектом настоящей рецензии является книга «Гибель царевича Дмитрия. Очерки политики и чародейства конца XVI в.» Данная работа необычна. Читатель, который ожидает увидеть объяснение загадочной смерти царевича Дмитрия, будет удивлен. Автор не стремится создать собственную версию в исторической криминалистике, посвященной событиям 15 мая 1591 г. Хотя, смерти царевича и ее расследованию в работе Д.Г. Хрусталёва уделено значительное место, основная тема книги вынесена в подзаголовок. Историк предпринял интересное исследование, главная цель которого не реконструкция событий конца XVIв., а реконструкция синхронного восприятия этих событий. В средневековых представлениях о мироздании мистическое занимало основное место. Автор справедливо указывает на то, что особой опасности со стороны темных сил подвергался носитель верховной власти (с. 7). В истории царевича Дмитрия и Лжедмитрия I бесовская составляющая загадочной смерти и чудесного воскрешения была видна современникам. Царица Мария Нагая считала, что на ее сына наводили «порчу», а с появлением Лжедмитрия он был объявлен еретиком и чернокнижником (с. 175, 252—254). Д.Г. Хрусталёв рассматривает эти явления в общей связи, стремясь показать, что и как могли думать об этом современники, постоянно ощущавшие присутствие потустороннего мира. Автор раскрывает целостную картину присутствия колдовства в политической жизни Московского государства XVI—XVII вв. и демонстрирует важность этого вопроса, который пока недостаточно исследован в историографии[2]. Многие историки, занимавшиеся социально-политической историей рубежа XVI—XVII вв., не обращали особого внимания на сообщения источников о «ведунах», «порче» и «корешках», вероятно, списывая их на особенности русского средневекового менталитета и методы политической борьбы того времени. Автор рассматриваемой книги, напротив, поместил магию в центр повествования и рассмотрел русские события на широком фоне общеевропейских представлений о потусторонних материях и инфернальном мире. Книга состоит из введения, одиннадцати глав, заключения, приложения, солидной библиографии на разных языках и списка сокращений. В приложении Д.Г. Хрусталёв поместил текст «Розыскного дела о гибели царевича Дмитрия Ивановича в Угличе 1591 г.» по публикации В.К. Клейна (1913 г.), с некоторыми уточнениями, рекомендованными в рецензии С.Б. Веселовского на издание Клейна. Поскольку автор регулярно обращается к Следственному делу, его текст важен для читателя. Биографические сведения о царевиче Дмитрии Углицком крайне скудны. Даже дата его рождения вычисляется приблизительно, исходя из имянаречения. Первую главу «Дмитрий» автор посвятил истории этого имени в династии московских Рюриковичей и ее носителям. Можно согласиться с Д.Г. Хрусталёвым в том, что носителей этого имени сопровождали несчастья (с. 17). Прославленный военный герой Дмитрий Донской в конце правления испытал тяжелые неудачи. Его внук Дмитрий Шемяка проиграл в династической войне и был отравлен. Другой внук, родной брат Шемяки, Дмитрий Красный также преждевременно скончался от тяжелой и внезапной болезни. Официальный наследник Ивана III Дмитрий Внук умер в тюрьме, а сын Ивана III Дмитрий Жилка умер бездетным. Старший и младший сыновья Ивана Грозного, носившие одинаковые имена – царевич Дмитрий Иванович, – погибли в младенчестве и детстве. Сходство между двумя царевичами добавляется тем, что, согласно традиции христианской многоименности, широко распространенной на Руси в XV—XVII вв., оба они носили и второе имя – Уар, – в честь св. мученика Уара Египетского. Исследователи христианской многоименности А.Ф. Литвина и Ф.Б. Успенский считают, что Дмитрий Углицкий мыслился как «прямое подобие своего рано умершего брата-первенца», и Иван Грозный тем самым «хотя бы отчасти связывал с младшим сыном те династические перспективы, которые он в свое время намечал для старшего» (Литвина, Успенский 2006: 394). С ними солидарен Д.Г. Хрусталёв, который пишет: «Скорее всего, отец специально обыгрывал это сочетание Уар-Дмитрий с какой-то символической, может быть, мистической целью. Почти получилось» (с. 27). Не отрицая данной связи и возможного смыслополагания царя, предположу, что повтор имен связан, прежде всего, с близкими датами рождения. Как установили А.Ф. Литвина и Ф.Б. Успенский непубличное («прямое» или «молитвенное») имя давалось по дате рождения (или очень близко от нее), а публичное (династическое) по святому, имя которого соответствовало статусу и традиции, а память располагалась по календарю в ближайших окрестностях от дня рождения (Литвина, Успенский 2006: 202—207; Литвина, Успенский 2020: 54—70). Допустимо предположить, что оба царевича родились в день св. Уара (19 октября) или около того. В этом случае, исходя из срока беременности в 40 недель, даты зачатий приходятся на первую половину января 1553 г. и 1591 г. соответственно. А это – вторая и третья недели по окончании Рождественского (Филиппова) поста, снимавшего ограничения на сексуальную жизнь супругов. В следующей главе («Накануне») Д.Г. Хрусталёв рассматривает положение царевича Дмитрия и бояр Нагих при царе Фёдоре Ивановиче, касается обстоятельств высылки царевича с матерью и родственниками в Углич, опалы на Нагих и борьбы за власть в 1580-е гг. В этом сравнительно хорошо исследованном материале (труды А.А. Зимина, Р.Г. Скрынникова, А.П. Павлова и других) автору удается подметить некоторые новые детали. В частности, он указывает на покров на гробницу св. Кирилла Белозерского с именами царя Фёдора, царицы Ирины, царицы Марии и царевича Дмитрия, изготовленный в 7095 г. (1587/1588 г.) как важное свидетельство внешних благоприятных отношений между московским и угличским дворами (с. 49). Трудно удержаться, чтобы не привести в дополнение еще один любопытный факт, кажется, ускользнувший от внимания историков. 28 октября 1585 г. царице Марии Фёдоровне были посланы в Углич меха, стоимостью 30 рублей, а 29 октября ее двоюродному дяде Андрею Александровичу Нагому пожаловали «камку добрую», ценой в 5 рублей, «за то, что приезжал он к государю из уделу, от царевича Дмитрея Ивановича, с пироги» (Дополнения к актам историческим 1846, 1: 191). Пироги, конечно, были именинным подарком царевича старшему брату (26 октября). Не со всеми выводами Д.Г. Хрусталёва можно согласиться. Например, известие о том, что князь И.П. Шуйский весной 1587 г. ездил из своего села Лопатничи в Суздаль на встречу с вдовой царевича Ивана Ивановича царицей старицей Прасковьей не может свидетельствовать о том, что Шуйский в то время не был в опале (с. 60). Князь действительно не находился под стражей (установлено А.П. Павловым), но «поехал к себе в свою вотчину» в неблагоприятное для отдыха время года вряд ли добровольно (Павлов 1992: 36). Это была ссылка, пока еще в мягкой форме. Встреча с царицей Прасковьей отнюдь не безобидное событие из жизни князя Шуйского. Скорее всего, это свидание связано с усилиями князя Шуйского организовать развод царя Фёдора и царицы Ирины. Ведь, Прасковья была разведенной женой царевича Ивана Ивановича, и разговоры (а их было несколько) могли касаться опасной для царской четы темы. Иначе трудно объяснить, почему встречи князя с царицей старицей так напугали правительство, вызвали организацию следствия по этому делу и в конечном итоге привели к тайному убийству Шуйского (Акты Покровского Суздальского девичьего монастыря 2019: 175, 196; Шокарев, 2023: 155, 156). Автор возражает против принятой в историографии версии о заговоре с целью развести царя Федора и женить его на княжне Мстиславской, аргументируя это тем, что Мстиславские не попали в опалу (с. 61). Однако судьба княжны не случайно стала предметом особых разъяснений русских дипломатов, которым было указано рассказывать за рубежом, что Мстиславская вышла замуж за князя В.К. Черкасского (Скрынников 1981: 28). Впоследствии, князь В.К. Черкасский оказал услугу Годунову, местничаясь со своим дядей Б.К. Черкасским, шурином братьев Романовых. На стр. 64, 65 автор утверждает, что Годунов, женатый с 1571 г. был долгое время бездетным, упуская сведения о детях Бориса Федоровича, умерших в детстве (см. Панова 2019). Впрочем, дискуссия по таким мелким вопросам может сделать рецензию бесконечной. Следующая глава «Политическое колдовство» посвящена влиянию представлений о магии и потустороннем мире на политические события XVI в. Для целей, который ставит перед собой автор термин «политическое колдовство» представляется адекватным, хотя, и предполагает применение магии как средства политической борьбы. Страх перед чародейством широко присутствует в русской политической культуре (в книге даны многочисленные примеры), но источники не позволяют утверждать, что колдовские чары действительно применялась таким образом (во всяком случае до дела Ф.Л. Шакловитого в 1689 г.). В. Кивельсон, рассматривая вопрос о политической составляющей колдовских процессов, говорит, что термин «политический» имеет специфическое применение в московских реалиях. Поскольку все жители Российского государства состояли в определенных служебных отношениях с государством или церковью, любое событие из их жизни имело политическую окраску. При этом, по мнению В. Кивельсон, немногие из колдовских судебных дел были связаны с политикой, покушением на власть и здоровье царя, его семьи или царских администраторов (Кивельсон, 2020: 379—389). Влияние колдовства на политическую культуру Западной Европы (в основном, Швейцария, Франция и Англия) рассмотрено в новой монографии О.И. Тогоевой. В заключении своей работы исследовательница отмечает слабую изученность этой темы в современной историографии (Тогоева, 2022: 282, 283). Ввиду того, что книга Д.Г. Хрусталёва рассчитана не только на специалистов, а также на широкого читателя, автор начинает главу с разъяснений о восприятии потустороннего мира и контактов с ним в Средние века, а также об особом положении, которое принадлежало монарху. Автор показывает, что в русском средневековом обществе постоянно присутствовал страх перед нечистой силой. Магия разных видов проникала и в царский дворец. В 1467 г. при загадочных обстоятельствах, в которых подозревали применение ворожбы, умерла первая супруга Ивана III, Мария Борисовна (с. 18). К второй жене великого князя Софии Палеолог «приходиша бабы с зелием», которых утопили в реке, а Иван III после этого начать жить с женой «в брежении» (с.74). Первая супруга Василия III, Соломонида Сабурова, была обличена в стремлении приворожить мужа чародейством, «чтоб <…> любил» (с. 74, 75). Злые языки обвиняли в колдовстве вторую жену великого князя Елену Глинскую и ее семью. Мать Елены, княгиню Анну (из знатной сербской семьи Якшичей) после страшного московского пожара 1547 г. объявили ведьмой («вынимала сердца человеческие и складывала их в воду, в той водой, разъезжая по Москве, кропила и от того Москва выгорела»). Ее старший сын Юрий был растерзан толпой на Соборной площади (с. 72). По свидетельству князя А.М. Курбского, рождение Ивана Грозного стало результатом колдовства: «Ведь Василий, его отец, будучи стар, с упомянутой преступной и совсем молодой женой разыскивал повсюду злодейских колдунов <…>, чтобы помогли ему в деторождении…» (с. 75). В результате появились два сына, один «жестокий кровопийца и губитель отечества», а другой «безумен, без памяти, бессловесен, как будто родился диким зверем» (с. 76)[3]. Курбский неоднократно обвинял в приверженности к колдовству и самого Ивана Грозного, а тот, в свою очередь – своих политических противников, в том числе единомышленников Курбского в правительстве т.н. Избранной рады. Д.Г. Хрусталёв показывает, что политические процессы при Иване Грозном часто сопровождались обвинениями в колдовстве (опала на Адашева и Сильвестра, преследование митрополита Филиппа, казни князя М.И. Воротынского, алхимика Е. Бомелия и новгородского архиепископа Леонида) (с. 88—95). Автор предполагает, что под влиянием астрологических предсказаний Бомелия Иван Грозный совершил загадочную «рокировку» с Семёном Бекбулатовичем, уступив ему на год московский трон с титулом «великого князя» (с. 95). Представляется правомерным вывод автора о том, что обвинения в колдовстве при Иване Грозном «были нормой – едва ли не обязательно присутствовали на фоне политической интриги» (с. 76)[4]. Колдовство и различные виды магии доставляли большое беспокойство духовенству и ревнителям благочестия, каковым стремился показать себя Иван IV. В постановлениях Стоглавого собора 1551 г., составленных при участии царя, строжайше запрещалось обращаться к колдунам и ведьмам, прибегать к магическим практикам, читать и держать у себя астрологические, гадательные и прочие «еретические» книги (с. 80—83). Из этих постановлений известно о некоторых «поганьских обычаях» и «еллинских бесованиях», распространенных в русском обществе XVIв. Автор отмечает, что далеко не все, что было запрещено Стоглавым собором, ранее осуждалось Церковью. В первую очередь, это касалось астрологических трактатов. «Вплоть до реформ Ивана Грозного ничего предосудительного в них официально не находили <…> Книги существовали во множестве списков и были широко распространены…» (с. 87). Это касается и медицинской литературы, включавшей описания магических свойств растений и камней, указания на дни, благоприятные для кровопускания. В 1534 г. по благословению митрополита Даниила придворным врачом и астрологом Николаем Булевым был переведен с немецкого издания 1492 г. лечебный трактат Травник, а его рукопись красиво оформлена с воспроизведением оригинальных иллюстраций. Эту книгу обнаружил в Центральной научной библиотеке Харьковского национального университета им. В.Н. Каразина известный археограф и источниковед Б.Н. Морозов (Морозов 2004)[5]. Через медицину происходила легитимация части магических практик. Повышенный интерес к царскому здоровью, господствовавший в придворном обиходе, открывал путь для проникновения астрологии и алхимии в окружение царя. Д.Г. Хрусталёв доказывает это, описывая малоизвестный сюжет о попытке привлечь на царскую службу знаменитого английского ученого-энциклопедиста, астролога, алхимика и мага доктора Джона Ди (с. 100—117). Большой интерес представляет введение в российский научный оборот новых данных, основанных на авторских переводах дневника Ди и других источников с латыни и английского. Приглашение было сделано доктору Ди в те годы, когда московское правительство озаботилось решением проблемы бесплодия царской четы. К этому был привлечен и английский дипломат Д. Горсей, организовавший переезд в Россию доктора Якоби и акушерки и доставку полезных снадобий. Обсуждением этих деликатных вопросов занимался «лорд-протектор» Борис Годунов. Опираясь на свидетельства Горсея, Д.Г. Хрусталёв предполагает, что интересы правителя не ограничивались сферой медицины. Обратившись к оригиналу записок Горсея, Д.Г. Хрусталёв вносит правку в перевод этого текста А.А. Севастьяновой. Вместо указания на то, что Годунов был «склонен к черной магии», Д.Г. Хрусталёв предлагает переводить более точно «сильно увлечен некромантией». Для дальнейших рассуждений автора этот момент является принципиальным (с. 106). Интересы доктора Ди простирались также и на морские путешествия, он был консультантом Ф. Дрейка и У. Рэли. Поэтому, еще современники полагали, что знаменитый ученый-мистик мог был интересен московскому правительству советами по освоению Северо-Восточного морского пути. Впрочем, доктор Ди отклонил предложение, и замысел московского правительства остается неизвестным. О том, что приглашение Ди не было каким-то своеобразным эксцессом свидетельствует то, что при дворе царя Бориса Годунова служили не менее 10 докторов и аптекарей, получавших огромное жалование в 1000 рублей в год, а придворным врачом царя Михаила Фёдоровича был Артур Ди, сын знаменитого мистика (с. 121, 246—248). Далее автор обращается к угличской тематике. В главе «Углич» Д.Г. Хрусталёв показывает специфику Угличского удела при царевиче Дмитрии, характеризует роль дьяка М.М. Битяговского и состав угличского удельного двора. Эта небольшая глава является прологом к обстоятельному разбору событий 15 мая 1591 г. (глава «Гибель царевича»). Как и для других исследователей, для Д.Г. Хрусталёва единственным и безальтернативным источником является Следственное дело 1591 г. Исследование этого документального комплекса с осуществил В.К. Клейн, который восстановил порядок расположения листов и пришел к выводу о том, что Следственное дело представляет собой цельный документ (с утратой нескольких начальных листов) и достоверно отражает ход следствия (1913 г.). С критикой этой позиции выступил в конце XX в. А.П. Богданов, который провел новое исследование бумаги, филиграней и почерков и заключил, что дело (исследователь называет его «Обыскным») было сфальсифицировано делопроизводителями следственной комиссии в Угличе. Основными аргументами в пользу этого является перестановка листов, реконструированная А.П. Богдановым, трафаретность в показаниях свидетелей и нестандартные формы следственных действий (Богданов 1999: 233—250). Изложив эти данные, Д.Г. Хрусталёв приводит результаты нового исследования Л.В. Столяровой, которая в целом возвращается к выводам В.К. Клейна («последовательность листов в этом экземпляре в основном отражала порядок и ход следствия в Угличе, несмотря на то, что и внешний его вид, и содержание говорят о его неполноте за счет утрат…»). При этом, Л.В. Столярова считает, что сохранившихся до нашего времени экземпляр Следственного дела никогда не имел законченного вида столбца, о чем свидетельствует отсутствие дьяческих скреп на обороте листов (Столярова 2020: 63; см. также Каштанов, Столярова 2020). В итоге автор признает, что ход следствия документы отражают «только предположительно», а заявлять о беспристрастности или ангажированности комиссии на основании Следственного дела невозможно (с. 141). В то же время, Д.Г. Хрусталёв склоняется к признанию достоверности тех фактов, которые изложены в Следственном деле и указывает на слабые места в концепции А.П. Богданова (с. 159—161). Что нового вносит книга Д.Г. Хрусталёва в рассмотрение угличской трагедии 15 мая 1591 г.? Представляют интерес размышления над природой болезни царевича Дмитрия. Автор справедливо указывает на размытость медицинской терминологии конца XVIв. «Падучая болезнь», «падучий недуг», «черный недуг» не соотносились с эпилепсией в Травнике Н. Булева и англо-русских словарях XVI—XVII вв. (с. 179). Едва ли первое сопоставление «падучей немочи» и «эпиленсии» содержится в Лечебнике 1672 г. (Словарь русского языка XI—XVII вв. 1986, 11: 176). Автор готов признать, что симптомы болезни царевича похожи на эпилепсию, но отмечает и странности, не укладывающиеся в классическое описание болезни. «Под падучей понимался самый широкий спектр психических и психоневрологических недугов», – заключает Д.Г. Хрусталёв (с. 179). Материалы Следственного дела дали основание историку заключить, что до мая 1591 г. о болезни царевича в Москве ничего не знали. Сама болезнь, по мнению, Д.Г. Хрусталёва, началась не ранее февраля 1591 г. (в Великий пост). «Была ли это эпилепсия – остается только гадать» (с. 182). В то же время, отрицая наследственный характер болезни царевича (с. 176) автор игнорирует обнаруженные М.Е. Бычковой сведения о «черном недуге» двоюродного дяди царевича князя И.М. Глинского (Бычкова 1977: 123). Мнение Д.Г. Хрусталёва расходится с итогами исследования Л.В. Столяровой и П.В. Белоусова, которые проанализировали обстоятельства смерти царевича с исторической и медицинской точек зрения. Согласно их выводу, смерть царевича наступила в результате «развившегося у него наиболее драматического состояния в эпилептологии – эпилептического статуса». Рана в горле, если она и была нанесена в результате припадка, не носила фатального характера (Столярова, Белоусов 2012: 192). Возвращаясь к неопределенности в вопросе о причине смерти царевича, Д.Г. Хрусталёв обращает внимание на другой аспект проблемы – «падучий недуг» и «черная болезнь» могли восприниматься как свидетельство «порчи», воздействия вредоносных сил (с. 174—176). Основания для этого были. Царица Мария Нагая вспомнила «жоночку уродивую», которая жила у Битяговского и ходила во дворец «для потехи». После смерти царевича Дмитрия «царица <…> два дни спустя, велела добыть, велела ее убити ж, что будтось та жонка царевича портила» (Следственное дело 1591 г.) (с. 175). Д.Г. Хрусталёв полемизирует с Л.В. Столяровой и П.В. Белоусовым, предположившими, что об этой «жоночке» сообщается в показаниях на первой склейке дела: «жоночку Михайлову, розстреляв, в воду посадили». По его мнению, так поступили с женой М.М. Битяговского, Авдотьей, впоследствии, жаловавшейся на то, что ее «взяв <…>, ободрав, нагу и простоволосу поволокли на двор» (с. 175). Но, во-первых, вдова Битяговского ничего не говорит о том, что ее пытались утопить; во-вторых, Л.В. Столярова и П.В. Белоусов справедливо указывают на утопление как способ расправы с ведьмами (см. с. 20 рецензируемой книги), и, в-третьих, если бы Евдокию Битяговскую действительно расстреляли, вряд ли она затем смогла бы жаловаться. О том, что термин «розстрелять» в XVI в. означал убийство из огнестрельного оружия свидетельствует рассказ Курбского о смерти княгини Евдокии Старицкой: «Тогда же разстреляти с ручниц повелел жену брата своего Евдокию, княжну Одоевскую, тако же воистину святую и зело кроткую» (Курбский 2015: 146). Впрочем, это детали. Важнее предположение автора о том, что угличское следствие первоначально готовилось как «колдовской процесс», в ходе которого рассматривались причина смерти царевича (не порча ли?), а затем странная манипуляция с оружием, которое мазали куриной кровью и клали на тела Битяговского и других жертв мятежа (с. 210). Д.Г. Хрусталёв справедливо отмечает, что эти действия, известные из Следственного дела, носили абсурдный характер (с. 168). «Исключительное внимание следователей к сюжету с ножами, кажется, вообще первоначально не было связано с выяснением подробностей фальсификации улиц. Их должна была удивить странность произошедшего, – отмечает историк. – За сухими текстами допросов проступает интерес не только к преступной, сколько к магической составляющей. Ночью <…> собирается группа пестрого социального состава – от городских чиновников до соборных попов <…> В чулане разгромленной Дьячьей избы – центре местной администрации, – они режут курицу, кровь которой собирают в специальную емкость. Потом макают в эту кровь опасные предметы и раскладывают их на освежеванные трупы незахороненных, сваленных где-то в канаве “заложных покойников”» (с. 170). Д.Г. Хрусталёв осторожно подводит читателей к идее о магическом ритуале, отнюдь не утверждая, что городовой приказчик Русин Раков и прочие угличане, действительно творили колдовские чары при помощи убитой курицы. Исследователь прав в том, что так могли полагать люди XVI в. Действительно, для того, чтобы изобразить Битяговского, Третьякова, Качалова и Волохова убийцами царевича не было необходимости класть на трупы окровавленные ножи и даже палицу. Однако мы не знаем каков был замысел Михаила Нагого, организовавшего эту фальсификацию улик. Возможно, окровавленное оружие должно было показать, что злодеи погибли «на бою», а не были растерзаны безоружными. Следовательно, именно Битяговский с товарищами, а не Нагие начали мятеж. Столь же аккуратно автор подводит читателей к мысли, что вопрос следователей: «Которым образом царевича не стало, и что его болезнь была?», – подразумевал интерес к возможной «порче», колдовскую подоплеку событий (с. 210). В отличие от Западной Европы, в Средневековой России классических «колдовских процессов» известно гораздо меньше. В. Кивельсон обнаружила 227 судебных дел, связанных с колдовством, по которым обвинялись примерно 500 человек, что не идет ни в какое сравнение масштабами преследований за колдовство в Западной Европе, где количество казненных исчислялось десятками тысячам (Кивельсон 2020: 15, 72—75). Эта ситуация, вероятно, связана с двумя факторами – с худшей сохранностью судебных документов и относительно либеральным подходом властей к ведьмам и ведунам. Печальная сохранность отечественного архивного материала общеизвестна, но есть ли основания говорить о том, что колдовство в Средневековой России преследовалось менее жестоко, чем в Западной Европе? Косвенно об этом может свидетельствовать факт, на который обращает внимание Д.Г. Хрусталёв – ведьмы (а также «бляди») находились под защитой закона и получали за «бесчестье» компенсацию в 2 денги, «против их промыслов» (с. 248, 249). Также необходимо учитывать, что отношение к ведьмам в России менялось со временем, очевидно, к середине XVIIв. оно ужесточилось по отношению к концу XVI в. Д.Г. Хрусталёв убедительно показывает, что многие (хотя и не все) политические процессы сопровождались обвинениями в колдовстве (с. 90—94, 244, 245). Вредоносная магия иногда приписывалась тем, кого обвиняли в еретичестве, например, Максиму Греку. Однако трудно согласиться с тем, что угличское следственное дело начиналось как колдовской процесс. Вопрос «Которым образом царевича не стало, и что его болезнь была?» демонстрирует стремление следователей разобраться в причинах смерти царевича. Обычно розыск по колдовским делам начинался с доноса о странных манипуляциях или обнаружения магических атрибутов. Нет оснований полагать, что следователи действительно считали деятельность Р. Ракова по фальсификации улик магическим обрядом, хотя, безусловно, они должны были быть удивлены. При этом нельзя исключить, что колдовской процесс случился после угличского дела. Во время следствия, по сообщению Авдотьи Битяговской, было установлено, что у Нагих жил ведун Андрюшка Мочалов, вороживший о сроках жизни царя Фёдора Ивановича и царицы Ирины Фёдоровны. Ведуна было велено доставить в Москву, но что с ним случилось далее – неизвестно (с. 210, 211). Глава «Заговор» посвящена странным событиям в Ярославле и Москве, последовавшим за смертью царевича Дмитрия. Ночной визит некоего Афанасия Нагого (в нем предположительно можно видеть родного дядю царицы Афанасия Фёдоровича или двоюродного дядю Афанасия Александровича) к англичанину Д. Горсею в Ярославль был предметом специального рассмотрения в историографии (Л.В. Столярова, П.В. Белоусов) (Столярова, Белоусов 2013). Ранее, возможную «измену» Нагих, которых обвиняли в поджогах Москвы в мае 1591 г., исследовал И.А. Голубцов (Голубцов 1929). Из разысканий Д.Г. Хрусталёва, посвященных этим вопросам представляет интерес новое прочтение текстов Горсея и гипотеза о том, какое средство англичанин предлагал Нагому в качестве противоядия для якобы отравленной царицы Марии Фёдоровны. Автор приходит к заключению, что это мог быть бальзам, состоявший из смолы и табака, привезенный Ф. Дрейком с Малых Антильских островов (с. 187, 188). Другим средством, отправленным Горсеем в Углич, был венецианский териак, использовавшийся как универсальное противоядие (подробнее см.: Столярова, Белоусов 2013: 471—473). В вопросе о «заговоре» Нагих Д.Г. Хрусталёв принимает точку зрения И.А. Голубцова и Р.Г. Скрынникова, которые считали, что Нагие предприняли отчаянную попытку поднять бунт, чтобы сместить Годунова (с. 200, 201). Однако вполне возможно, что эта версия восходит к официальному сообщению о «зажигальниках», которых будто бы разослал по городам Афанасий Нагой. Царская грамота утверждала, что злодеи пробирались даже в строгановские владения на Чусовой, что вызывает определенные сомнения (с. 196, 197). О каком Афанасии Нагом идет речь также неясно. Знаменитый дипломат грозненской эпохи, дядя царицы, А.Ф. Нагой последний раз упоминается в источниках в 1588 г., а А.А. Нагой сравнительно легко отделался – после угличского дела он попал в опалу вместе с другими представителями рода, а с 1599 г. упоминается в разрядах на службе на восточной окраине Московского государства (с. 217). Окончанию следствия и судьбе опальных (семья Нагих и жители Углича) посвящена следующая глава книги – «Виновники и жертвы». Автором проведена большая работа по выявлению и уточнению биографических данных о разных участниках угличских событий и следствия (Нагие, А.П. Клешнин, Е.Д. Вылузгин, Р. Раков, Качаловы, Волоховы и другие) (с. 205, 206, 216—218, 221—225, 239). В ходе этих изысканий, Д.Г. Хрусталёв показывает, что в удельном Угличе сформировались два противостоявших друг другу родственных клана – Нагие и Битяговские. Племянник дьяка, Никита Качалов, женился на дочери мамки царевича Василисы Волоховой (с. 222—224). Вероятно, Волохова стала агентом Битяговского во дворце, в то время как сам Битяговский был агентом Годунова в Угличе. Это объясняет ненависть царицы Марии к мамке Василисе Волоховой и расправу над ее сыном, Осипом (с. 225, 226). Д.Г Хрусталёв рассматривает также судьбы потомков упомянутых лиц, обнаружив, например, такой любопытный факт, что возможный сын Никиты Качалова, Тимофей Никитич, в 1620-е гг. занимал высокое положение в Угличе. Он являлся выборным дворянином, владел крупными поместьями, а в 1626—1629 гг. был угличским губным старостой. «Когда в Угличе возводили храм на месте смерти Дмитрия – “на крови”, освященный в 1630 г., местную общину возглавлял сын того, кто официально считался убийцей царевича» (с. 224). Автор справедливо задается вопросом: почему царевича погребли в угличском Спасо-Преображенском соборе, а не в царской усыпальнице – Архангельском соборе в Москве? По-видимому, Д.Г. Хрусталёв прав, предполагая, что странная смерть царевича (по словам «Нового летописца», «небрежением Нагих заклался сам») вызывала ассоциации с самоубийством (с. 208). И, хотя, официальной версией стало, что «царевичю Дмитрею смерть учинилась Божьим судом», сомнения оставались. В результате культ святого царевича начал формироваться в Угличе еще до его канонизации в 1606 г. В ходе археологических раскопок, проведенных С.В. Томсинским у южной стены церкви св. мученика царевича Димития на Крови, было обнаружено кладбище на месте гибели царевича, функционировавшее с 1591 г. по 1610 г., а, возможно, и позже. Его особенностью являлось погребение здесь отроков (один из них был убит ударом ножа в голову), а также молодой женщины с младенцем. Проанализировав этот материал, С.В. Томсинский делает вывод, что «традиция погребений умерших до срока на месте гибели царевича Димитрия Ивановича стала реализацией православного канона и древних, восходящих к языческим временам представлений об особом статусе умерших насильственной смертью или до достижения того возраста, в котором смерть полагалась уже естественной» (Томсинский 2020: 50). Представляется, что появление такого уникального кладбища в Угличе связано не только с печальной участью царевича, но также с его двуименностью. Житие св. Уара свидетельствует, что благочестивая женщина по имени Клеопатра похоронила тело мученика в семейной гробнице, вместе со своими предками. Когда умер сын Клеопатры, отрок Иоанн, она обратилась с упреками к святому, требуя вернуть сына к жизни. Св. Уар явился матери вместе с Иоанном, и рассказал, что ее сын будет предстоять перед Богом вместе с ангелами, а ее предкам-язычникам даровано прощение (Великие Четьи Минеи 1880: 1534—1536). Отсюда берет начало почитание св. Уара как покровителя умерших преждевременной смертью и даже некрещеных. В главе «Лжедмитрий» автор подходит к основной идее своей концепции – для Бориса Годунова самозванец являлся, в первую очередь, колдуном. Д.Г. Хрусталёв обращает внимание на значительный интерес к магии самого Годунова. Об этом, по мнению автора, свидетельствуют присяга царю Борису Фёдоровичу, изобилующая запретом на ведовство и волшебство, колдовские составляющие опал на Бельского и Романовых, влиятельное положение докторов и аптекарей (одновременно с этим, – алхимиков и астрологов) при дворе, контакты самого царя с юродивыми и ведуньями (с. 242—249). Автор возвращается к утверждению Горсея, что Годунова особо интересовала некромантия – наука о призвании духов, – и подтверждает это свидетельством записок англичанина доктора Т. Виллиса. Д.Г. Хрусталёв утверждает: «Правитель был поглощен поиском контактов с душами умерших, среди которых был царевич Дмитрий, который вскоре и воплотился» (с. 247). Д.Г. Хрусталёв утверждает, что интерес к потустороннему миру и магическим практикам – привычное свойство европейских монархов XVI в., и Годунов здесь не исключение (с. 245, 246). Вывод исследователя представляется неожиданным. Для православной традиции некромантия невозможная ересь, а Годунов был знаменит как ревнитель, храмоздатель и активный жертвователь в монастыри. Общеизвестна его важнейшая роль в утверждении патриаршества в России. Впрочем, если отбросить предубеждение, вполне можно допустить интерес Годунова к оккультным практикам. Иван Грозный в юности участвовал в магическом обряде, призванном обеспечить плодородие и играл в «покойника» (народную игру с эротическим подтекстом) (Мазуров 2018). Вероятно, что опричные ритуалы и казни имели магическую подоплеку, а массовое поминовение опальных, учрежденное Иваном Грозным, связано со стремлением царя спасти сына Ивана от участи нечистого мертвеца (Булычев 2005). Василий Шуйский держал при себе «чародеев и кореньщиков», которыми заведовал его ближний человек, спальник И.В. Измайлов («ближе ево и не было») (Тюменцев 1994: 318). «Прилежание» царя Василия к волхвам отметил и автор «Летописной книги» (князь И.М. Катырев-Ростовский или князь С.И. Шаховской) (Русская историческая библиотека 1892, 13: 622). Особый смысл приобретают слова той же «Летописной книги» о Борисе Годунове: «Едино же имея неисправление и от Бога отлучение: ко врачем сердечное прилежание и ко властолюбию несытное желание; и на преждебывших ему царей ко убиению имея дерзновение, от сего же возмездие прият» (Русская историческая библиотека 1892, 13: 621). «Прилежание» к врачам названо столь же опасным грехом, что и властолюбие и убийство членов царской династии. Если согласиться с тем, что врачи это астрологи, алхимики и маги, то их козни могли представляться как орудие властолюбивого Бориса для убиения «преждебывших ему царей». Добавим, что Борис Годунов благоволил иностранцам, особенно, «немцам». Он отправил русских людей учиться за границу, собирался выдать дочь за датского королевича Иоганна и искренне горевал, когда тот неожиданно скончался в Москве. При Годунове началось составление дайджестов иностранной прессы, из которых затем выросла первая русская рукописная газета «Куранты». Интересовавшийся западноевропейской культурой, царь мог быть открыт и для оккультной науки. Исходя из вышесказанного, Д.Г. Хрусталёв трактует ужас Бориса перед самозванцем, описанный современниками, как мистический. Автор обращает внимание на риторику церковных обличений самозванца. Патриарх Иов, излагая историю Григория Отрепьева, неоднократно обвинял его в ереси, чернокнижии, ведовстве, призвании нечистых духов (с. 252—254). По мнению Д.Г. Хрусталёва, восклицание патриарха Иова о возможности воскресения царевича, отнюдь не риторический оборот. «Статочное то ли дело, что князю Дмитрию из мертвых воскреснути прежде общего воскресенья и Страшнова суда владыки Христа Бога нашего воскресениа?» А если бы и воскрес, говорит патриарх в другой грамоте, «и он не от законъное, семое жоны». Это, по мнению автора, может свидетельствовать о том, что возможность такого воскресения при помощи нечистой силы глава Русской Церкви вполне допускал (с. 253, 254). Получается, что в некромантию верил не только Борис Годунов, но даже патриарх Иов? Вывод автора таков: «Соответственно, явление Дмитрия через 13 лет – волшебство. Если это действительно он, то не царевич – а дух его, вызванный, извлеченный и воплощенный. Перед нами продукт магии – нечистой, сатанинской, еретической, порочной. Но это реальность, а не фантазия» (с. 256). Важно отметить, что Д.Г. Хрусталёв отнюдь не высказывает своего мнения или гипотезы относительно происходивших в начале XVIIв., а реконструирует ход мысли людей того времени. Эта реконструкция придает новый импульс осмыслению кризиса Смуты, хотя и не со всеми рассуждениями автора возможно согласиться. Механизм присвоения чужой души был известен из апокрифического трактата «Признания св. Климента», написанного от имени «апостола от семидесяти» Климента. В тексте рассказ ведется от имени Симона Волхва, который утверждает, что он взял «душу ребенка, непорочного и жестоко убитого, и заставил невыразимым заклятием подчиняться мне» (с. 259). По мнению Д.Г. Хрусталёва, «библейский герой Симон Волхв, конечно, был хорошо известен Борису Годунову» (с. 266). Вряд ли царь читал апокрифические Климентины, однако, в его окружении было немало тех, кто хорошо знал подобную литературу, прежде всего, доктора с лучшим европейским образованием (с. 266) (глава «Клементины»). Другие метаморфозы, связанные с переселением или вселением душ, созданием неодушевленных существ, происками демонов, границах дозволенного и познания рассмотрены автором в главе «Голем». Предания о мистических экспериментах евреев и попытках алхимиков сотворить искусственного человека (гомункула) концентрируются вокруг императора-мистика Рудольфа II, создавшего в своей резиденции в Праге «настоящий заповедник для знатоков эзотерических знаний» (с. 276). В российской внешней политике Священная Римская империя занимала важнейшее место, а контакты с Рудольфом II и другими Габсбургами осуществлялись постоянно. Д.Г. Хрусталёв демонстрирует, что этот высокочтимый в русском дипломатическом обиходе монарх в своих оккультных поисках доходил до крайних пределов. «Император не просто думал о возможности вселения нечистого, но переживал это на себе. Был убежден в реальности происходящего – вплоть до идеи зомби – блуждающих мертвецов» (с. 280). Несомненно, как справедливо отмечает автор, «эта ренессансная универсалия могла только в кошмарном сне явиться московиту конца XVI в.», однако, об увлечении Рудольфа IIразного рода «диковинами» в России знали. Не случайно, Борис Годунов отправил ему в подарок камень безоар, «считавшийся универсальным антидотом, затвердевший сгусток, извлекаемый из желудка жвачных животных» (с. 279). По мнению Д.Г. Хрусталёва, московский двор и эзотерическая Прага «существовали не так далеко друг от друга». Об этом свидетельствует попытка приглашения на русскую службу доктора Ди, а также приезд в Россию шведского принца Густава, некоторое время подвизавшегося в Праге под защитой императора (глава «Густав»). Сын безумного короля Эрика XIV от морганатического брака, выпускник Падуанского университета, алхимик и парацельсианец, Густав был глубоко увлечен наукам и, казалось, не думал о шведском и польском престолах, на которые имел некоторые права. Однако ученый аристократ все же попался в руки политиков. Возможно, в поисках острых ощущений, либо безбедной жизни, Густав в 1599 г. приехал в Россию, где ему был обещан Калужский удел. В отечественной историографии о Густаве обычно вспоминали как о неудачном женихе для царевны Ксении, скомпрометировавшем себя аморальным поведением. Однако Д.Г. Хрусталёв указывает, что первое приглашение принцу приехать в Россию поступило еще в 1593 г. (с. 284). Следовательно, Густав был интересен для Годунова, прежде всего, как наследник шведского трона. Интрига не удалась, и принца удалили от двора в опустевший Углич. По иронии судьбы, он стал следующим после царевича правителем Угличского удела и последним удельным правителем на Руси вообще. При Годунове Густав тихо сидел в Угличе и, возможно, нашел способ заниматься там оккультными науками. Лжедмитрий Iпо просьбе короля Сигизмунда наложил на Густава опалу, у него конфисковали имущество и сослали в Ярославль. При Шуйском королевича перевели в Кашин, где он и умер (с. 283—290). История Густава, подробно изложенная Д.Г. Хрусталёвым, призвана показать связь между эзотерическими экспериментами Рудольфа II и вероятным интересом к оккультным наукам Бориса Годунова. Автор пишет: «Связи Густава с другими медиками при годуновском дворе пока установить не удалось. Но понятно, что деятельная группа знатоков трансмутаций в Москве (или Угличе) точно находилась в поле зрения царя который если не сам участвовал в опытах, подобно “брату Рудольфу Цесарю”, то знал и допускал мероприятия, версии, гипотезы, новые открытия в сфере естественной магии» (с. 288). И далее: «В 1600—1605 гг. он (Густав. – С.Ш.) бродил по дворцу убиенного царевича, который вот-вот должен был воскреснуть, согласно воле неведомых польских чернокнижников. Что он знал об этом? Может, ничего. Но близость к пражскому кружку, где активно обсуждались сюжеты с переселением душ и их воплощением склоняет к мыслям, что образы эти были ему понятны. Как и Борису Годунову» (с. 291). Мог ли Густав осуществлять какие-то коммуникации с докторами царского двора? Находились ли их рассуждения о перемещении душ в одном предметном поле? Какова была погруженность Годунова в мистические материи? Ответить на эти вопросы можно лишь гадательно, в форме гипотезы, что автор и делает. В «Заключении» Д.Г. Хрустелев обращает внимание на то, что конец XVIв. в Западной Европе ознаменовался всплеском охоты на ведьм, что связано с началом малого ледникового периода и наступлением природных катаклизмов, результатами чего были голодные годы, волнения и войны. «Социальные, экономические и, наконец, династические неурядицы подогревали экзистенциальные фобии, которые нередко выплескивались в публичную сферу, политику и социальную среду» (с. 294). Страх колдовства «захватил царей». По мнению Д.Г. Хрусталёва, колдовскую подоплеку имело и появление первого русского самозванца, Лжедмитрия I. «Дмитрий стал мистической травмой Годунова, признававшего, судя по всему, свою экзистенциальную вину. В явлении Лжедмитрия он распознал дьявольскую напасть. Перед ним был маг, воскресивший дух убиенного – воплощенный грех, бес с личиной заложного покойника». Эту модель автор распространяет не только на царя Бориса, но и на его противника. «А сам Лжедмитрий сохраняет загадку до сих пор <…> Перед нами человек, убежденный в своей миссии, а также, кажется, происхождении. Дух истинного царевича блуждал с ним где-то рядом. Или он так чувствовал, или так думало, вокруг. Возможно, что так думал Годунов» (с. 295, 296). Таковы, основные положения интересной книги Д.Г. Хрусталёва. Безусловно, они могут быть оспорены. Возможно представить, что ужас Годунова был не мистическим, а рациональным – перед ним открылась перспектива серьезной угрозы его положению. Легитимность царевича Дмитрия Углицкого, прирожденного государя, значительно превышала его собственную, выборного царя. Особый акцент на колдовстве и чернокнижии, который делал патриарх Иов может быть связан с представлением о том, что без дьявольской помощи никто не способен покуситься на присвоение царского имени. Впрочем, книга Д.Г. Хрусталёва не исключает разных трактовок событий, а автор не настаивает на абсолютной правоте своей версии. Реконструированный автором ход мыслей Бориса Годунова и его современников возможен. В пользу этого говорят параллели и свидетельства источников. Однако все могло быть иначе. С концепцией Д.Г. Хрусталёва можно не соглашаться в целом или частично, но следует признать, что димитриада пополнилась еще одним высококвалифицированным исследованием, основанном на богатом источниковом материале (некоторые из свидетельств современников и документов автор впервые вводит в научный оборот в собственном переводе). Особо следует отметить прекрасный язык и манеру изложения автора. Книга обладает всеми слагающими читательского успеха – увлекательная тематика, динамичный сюжет, хороший слог, прекрасное оформление[6]. В то же время, она открывает значительные возможности для осмысления изложенных фактов и полемики среди специалистов. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Акты Покровского Суздальского девичьего монастыря 2019 – Акты Покровского Суздальского девичьего монастыря XVI – начала XVII века / Сост. А.В. Антонов, А.В. Маштафаров. М., 2019. – 464 с. Богданов 1999 – Богданов А.П. Филиграноведение в современном исследовании: загадка дела о смерти царевича Дмитрия // Богданов А.П. Основы филиграноведения: история, теория, практика. М., 1999. С. 199—272. Булычев 2005 – Булычев А.А. Между святыми и демонами: Заметки о посмертной судьбе опальных царя Ивана Грозного. М., 2005. – 304 с. Бычкова 1977 – Бычкова М.Е. Родословие Глинских из Румянцевского собрания // Записки Отдела рукописей. Вып 38. М., 1977. С. 104—125. Ведьмы из Варбойс 2020 – Ведьмы из Варбойс / Перевод, послесловие и комментарии Д.Г. Хрусталёва. СПб., 2020. – 288 с. Великие Четьи Минеи 1880 – Великие Четьи Минеи, собранные митрополитом всероссийским Макарием. Октябрь. Дни 19—30. СПб., 1880. Голубцов 1929 – Голубцов И.А. «Измена» Нагих // Ученые записки Института истории Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИИОН). 1929. Т. 4. С. 55—70. Дополнения к актам историческим 1846, 1 – Дополнения к актам историческим. Т. 1. СПб., 1846. – 435 с. Каштанов, Столярова 2020 – Каштанов С.М., Столярова Л.В. К вопросу о целостности Угличского следственного дела // Вспомогательные исторические дисциплины в современном научном знании. Материалы XXXIII Международной научной конференции. М., 2020. С. 202—206. Кивельсон 2020 – Кивельсон В. Магия отчаяния: моральная экономика колдовства в России XVII века / Пер. с англ. В.А. Петрова. М., 2020. – 480 с. Курбский 2015 – Курбский А. История о делах великого князя московского / Издание подготовил К.Ю. Ерусалимский, перевод А.А. Алексеев. М., 2015. – 944 с. Литвина, Успенский 2006 – Литвина А.Ф., Успенский Ф.Б. Выбор имени у русских князей в X–XVI вв.: Династическая история сквозь призму антропонимики. М., 2006. – 904 с. Литвина, Успенский 2020 – Литвина А.Ф., Успенский Ф.Б. «Се яз раб Божий…» Многоименность как фактор и факт древнерусской культуры. СПб., 2020. – 128 с. Мазуров 2018 – Мазуров А.Б. Коломенские «потехи» Ивана Грозного в 1546 г.: новые штрихи к портрету юного великого князя // Российская история. 2018. № 1. С. 22—31. Морозов 2002 – Морозов Б.Н. Травник из постельной казны Ивана Грозного? Харьковская рукопись 1534 г. – новый памятник книжной мастерской митрополита Даниила (Первые итоги изучения) // Археографический ежегодник за 2002 г. / Гл. ред. С.О. Шмидт. М., 2004. С. 73—85. Павлов 1992 – Павлов А.П. Государев двор и политическая борьба при Борисе Годунове (1584—1605). СПб., 1992. Панова 2019 – Панова Т.Д. Состав семьи царя Бориса Годунова. По письменным источникам и археологическим данным // Московский Кремль в XVII в. Древние святыни и исторические памятники: Сборник статей в 2 кн. Кн 1. М., 2019. С. 47–54. Райан 2006 – Райан В.Ф. Баня в полночь: Исторический обзор магии и гаданий в России / Пер. с англ. М., 2006. – 720 с. Русская историческая библиотека 1892 – Русская историческая библиотека. СПб., 1892. Т. 13. – 530 с. Скрынников 1981 – Скрынников Р.Г. Россия накануне «смутного времени». М., 1981. – 205 с. Словарь русского языка XI—XVII вв. 1986 – Словарь русского языка XI—XVII вв. Выпуск 11 (Не—Ненятый) / Ред. выпуска А.Н. Шаламова. М., 1986. – 456 с. Столярова 2020 – Столярова Л.В. Реконструкция первоначальной структуры и состава Следственного дела о гибели царевича Дмитрия Угличского 15 мая 1591 г. (Предварительные заметки. Ч. 1) // Электронный научно-образовательный журнал «История». 2020. T. 11. Вып. 6 (92). URL: https://history.jes.su/s207987840010087-4-1/. DOI: 10.18254/S207987840010087-4 [дата обращения 3.10.2023] Столярова, Белоусов 2012 – Столярова Л.В., Белоусов П.В. Материалы Углического Следственного дела о гибели царевича Дмитрия в 1591 г.: новый опыт исторической реконструкции // Люди и тексты. Исторический альманах. 2012. № 2. С. 171—243. Столярова, Белоусов 2013 – Столярова Л.В., Белоусов П.В. Джером Горсей о событиях мая—июня 1591 г. в Угличе и в Москве // Древнейшие государства Восточной Европы. 2011. М., 2013. С. 461—496. Тогоева 2022 – Тогоева О.И. Короли и ведьмы: колдовство в политической культуре Западной Европы XII—XVII вв. М.—СПб., 2022. – 322 с. Тогоева, Серегина 2022 – Тогоева О.И., Серегина А.Ю. «Бег на коленях», «кивки пальцами» и прочие «ненастья», или О том, каким не должен быть научный перевод // Средние века. 2022. Вып. 83 (4). С. 258—273. Томсинский 2020 – Томсинский С.В. Чудо 1654 Г. В Угличе в агиографической традиции и материалах раскопок угличского кремля // Исторический формат. 2020. № 3 (23). С. 45—52. Тюменцев 1994 – Тюменцев И.О. Список сторонников Василия Шуйского (новая находка в Шведском государственном архиве) // Археографический ежегодник за 1992 г. / Гл. ред. С.О. Шмидт. М., 1994. С. 317—319. Успенский, Россомахин, Хрусталёв 2016 – Успенский В.М., Россомахин А.А., Хрусталёв Д.Г. Медведи, казаки и русский мороз. Россия в английской карикатуре первой трети XIX века. СПб., 2016. – 252 с. Хоруженко 2016 – Хоруженко О.И. Опыт нового прочтения родословной легенды князей Фоминских-Травиных: сюжет свадебной порчи // Quaestio Rossica. Т. 4. 2016. № 3. С. 175–189. Хрусталёв 2002 – Хрусталёв Д.Г. Разыскания о Ефреме Переяславском. СПб., 2002. – 448 с. Хрусталёв 2004 – Хрусталёв Д.Г. Русь: от нашествия до “ига”. 30—40 гг. XIII в. СПб., 2004. – 320 с. (изд. 2-е, испр. и доп. СПб., 2008. – 384 с.). Хрусталёв 2009 – Хрусталёв Д.Г. Северные крестоносцы. Русь в борьбе за сферы влияния в Восточной Прибалтике XII—XIII вв. СПб., 2009. Т.1 — 416 с.; Т.2 — 464 c. (изд. 2-е, испр. СПб., 2012. – 624 с.; 3-е изд., испр. СПб., 2018. – 622 с.; 4-е изд., испр. СПб., 2019. – 624 с.). Хрусталёв 2013 – Хрусталёв Д.Г. Русь и монгольское нашествие (20—50-е гг. XIII в.). СПб., 2013. – 412 с. (2-е изд., испр. и доп. СПб., 2015. – 416 с.; 3-е изд., СПб., 2020. – 414 с.). Хрусталёв 2023а – Хрусталёв Д.Г. Монгольское нашествие на Русь. 1223—1253 гг. М., 2023. – 384 с. Хрусталёв 2023б – Хрусталёв Д.Г. Об искусстве читать и писать рецензии. Отклик на рецензию О.И. Тогоевой и А.Ю. Серегиной «“Бег на коленях”, “кивки пальцами” и прочие “ненастья”, или о том, каким не должен быть научный перевод», опубликованную в «Средние века». 2022. 83 (4). С. 258—273 // Историческая экспертиза. № 3 (36). 2023б. С. 279—294. Хрусталёв, Россомахин 2007 – Хрусталёв Д.Г., Россомахин А.А. Русская Медведица, или Политика и похабство. СПб., 2007. – 72 с. Хрусталёв, Россомахин 2009 – Хрусталёв Д.Г., Россомахин А.А. Польская диета Русского Медведя. СПб., 2009. – 107 с. Шокарев 2002 – Шокарев С.Ю. Князь Юрий Васильевич Углицкий, брат Ивана IV Грозного (к вопросу об отражении личных качеств в источниках официального происхождения) // Источниковедение и историография в мире гуманитарного знания: доклады и тезисы XIV научной конференции (Москва, 18–19 апреля 2002 г.). М., 2002. С. 527–529. Шокарев 2023 – Шокарев С.Ю. Новоселье, похороны и двор царицы старицы Прасковьи // Шмидтовские чтения. Вып. 1. К 100-летию со дня рождения Сигурд Оттович Шмидт Педагог. Ученый. Просветитель Сборник статей по материалам Международной научной конференции Москва, 15–16 апреля 2022 г. М., 2023. С. 155, 156. Charles J. Halperin 2017 – Charles J. Halperin. Ivan the Terrible's Younger Brother: Prince Yury Vasil'evich (1533–63), The Court Historian, 2017, 22:1, 1—16. Witchcraft in Russia and Ukraine 2020 – Witchcraft in Russia and Ukraine. 1000—1900 / Вy Valerie A. Kivelson, Christine D. Worobec, Cornell University Press 2020. – 540 p. REFERENSES Akty Pokrovskogo Suzdal'skogo devich'ego monastyrya 2019 – Akty Pokrovskogo Suzdal'skogo devich'ego monastyrya XVI – nachala XVII veka / Sost. A.V. Antonov, A.V. Mashtafarov. Moscow, 2019. – 464 p. Bogdanov 1999 – Bogdanov A.P. Filigranovedenie v sovremennom issledovanii: zagadka dela o smerti carevicha Dmitriya // Bogdanov A.P. Osnovy filigranovedeniya: istoriya, teoriya, praktika. Moscow, 1999. P. 199—272. Bulychev 2005 – Bulychev A.A. Mezhdu svyatymi i demonami: Zametki o posmertnoj sud'be opal'nyh carya Ivana Groznogo. Moscow, 2005. – 304 p. Bychkova 1977 – Bychkova M.E. Rodoslovie Glinskih iz Rumyancevskogo sobraniya // Zapiski Otdela rukopisej. Iss. 38. Moscow, 1977. P. 104—125. Charles J. Halperin 2017 – Charles J. Halperin. Ivan the Terrible's Younger Brother: Prince Yury Vasil'evich (1533–63), The Court Historian, 2017, 22:1, 1—16. Dopolneniya k aktam istoricheskim 1846, 1 – Dopolneniya k aktam istoricheskim. Vol. 1. Saint Petersburg, 1846. – 435 s. Golubcov 1929 – Golubcov I.A. «Izmena» Nagih // Uchenye zapiski Instituta istorii Rossijskoj associacii nauchno-issledovatel'skih institutov obshchestvennyh nauk (RANIION). 1929. Vol. 4. P. 55—70. Horuzhenko 2016 – Horuzhenko O.I. Opyt novogo prochteniya rodoslovnoj legendy knyazej Fominskih-Travinyh: syuzhet svadebnoj porchi // Quaestio Rossica. Vol. 4. 2016. № 3. P. 175–189. Kashtanov, Stolyarova 2020 – Kashtanov S.M., Stolyarova L.V. K voprosu o celostnosti Uglichskogo sledstvennogo dela // Vspomogatel'nye istoricheskie discipliny v sovremennom nauchnom znanii. Materialy XXXIII Mezhdunarodnoj nauchnoj konferencii. Moscow, 2020. P. 202—206. Khrustalev 2002 – Khrustalev D.G. Razyskaniya o Efreme Pereyaslavskom. Saint Petersburg, 2002. – 448 p. Khrustalev 2004 – Khrustalev D.G. Rus': ot nashestviya do “iga”. 30—40 gg. XIII v. Saint Petersburg, 2004. – 320 p. (2nd ed., Saint Petersburg, 2008. – 384 p.). Khrustalev 2009 – Khrustalev D.G. Severnye krestonoscy. Rus' v bor'be za sfery vliyaniya v Vostochnoj Pribaltike XII—XIII vv. Saint Peterburg, 2009. Vol. 1 – 416 p.; Vol. 2 – 464 p. (2nd ed., Saint Peterburg, 2012. – 624 s.; 3nd ed., Saint Peterburg, 2018. – 622 s.; 3nd ed., Saint Peterburg, 2019. – 624 s.). Khrustalev 2013 – Khrustalev D.G. Rus' i mongol'skoe nashestvie (20—50-e gg. XIII v.). Saint Peterburg, 2013. – 412 p. (2nd ed., Saint Peterburg., 2015. – 416 p.; 3nd ed., Saint Peterburg, 2020. – 414 p.). Khrustalev 2023a – Khrustalev D.G. Mongol'skoe nashestvie na Rus'. 1223—1253 gg. Moscow, 2023. – 384 p. Khrustalev 2023b – Khrustalev D.G. Ob iskusstve chitat' i pisat' recenzii. Otklik na recenziyu O.I. Togoevoj i A.Yu. Sereginoj «“Beg na kolenyah”, “kivki pal'cami” i prochie “nenast'ya”, ili o tom, kakim ne dolzhen byt' nauchnyj perevod», opublikovannuyu v «Srednie veka». 2022. 83 (4). S. 258—273 // Istoricheskaya ekspertiza. № 3 (36). 2023. P. 279—294. Khrustalev, Rossomahin 2007 – Khrustalev D.G., Rossomahin A.A. Russkaya Medvedica, ili Politika i pohabstvo. Saint Peterburg, 2007. – 72 p. Khrustalev, Rossomahin 2009 – Khrustalev D.G., Rossomahin A.A. Pol'skaya dieta Russkogo Medvedya. Saint-Peterburg, 2009. – 107 p. Kivel'son 2020 – Kivel'son V. Magiya otchayaniya: moral'naya ekonomika koldovstva v Rossii XVII veka / Per. s angl. V.A. Petrova. Moscow, 2020. – 480 s. Kurbskij 2015 – Kurbskij A. Istoriya o delah velikogo knyazya moskovskogo / Izdanie podgotovil K.Yu. Erusalimskij, perevod A.A. Alekseev. Moscow, 2015. – 944 p. Litvina, Uspenskij 2006 – Litvina A.F., Uspenskij F.B. Vybor imeni u russkih knyazej v X–XVI vv.: Dinasticheskaya istoriya skvoz' prizmu antroponimiki. Moscow, 2006. – 904 p. Litvina, Uspenskij 2020 – Litvina A.F., Uspenskij F.B. «Se yaz rab Bozhij…» Mnogoimennost' kak faktor i fakt drevnerusskoj kul'tury. Saint Petersburg, 2020. – 128 p. Mazurov 2018 – Mazurov A.B. Kolomenskie «potekhi» Ivana Groznogo v 1546 g.: novye shtrihi k portretu yunogo velikogo knyazya // Rossijskaya istoriya. 2018. № 1. P. 22—31. Morozov 2002 – Morozov B.N. Travnik iz postel'noj kazny Ivana Groznogo? Har'kovskaya rukopis' 1534 g. – novyj pamyatnik knizhnoj masterskoj mitropolita Daniila (Pervye itogi izucheniya) // Arheograficheskij ezhegodnik za 2002 g. / Ed. S.O. Shmidt. Moscow, 2004. P. 73—85. Panova 2019 – Panova T.D. Sostav sem'i carya Borisa Godunova. Po pis'mennym istochnikam i arheologicheskim dannym // Moskovskij Kreml' v XVII v. Drevnie svyatyni i istoricheskie pamyatniki: Sbornik statej v 2 kn. Book 1. Moscow, 2019. P. 47–54. Pavlov 1992 – Pavlov A.P. Gosudarev dvor i politicheskaya bor'ba pri Borise Godunove (1584—1605). Saint Petersburg, 1992. Rajan 2006 – Rajan V.F. Banya v polnoch': Istoricheskij obzor magii i gadanij v Rossii / Per. s angl. Moscow, 2006. – 720 p. Russkaya istoricheskaya biblioteka 1892 – Russkaya istoricheskaya biblioteka. Saint Petersburg, 1892. Vol. 13. – 530 p. Shokarev 2002 – Shokarev S.Yu. Knyaz' Yurij Vasil'evich Uglickij, brat Ivana IV Groznogo (k voprosu ob otrazhenii lichnyh kachestv v istochnikah oficial'nogo proiskhozhdeniya) // Istochnikovedenie i istoriografiya v mire gumanitarnogo znaniya: doklady i tezisy XIV nauchnoj konferencii (Moskva, 18–19 aprelya 2002 g.). Moscow, 2002. P. 527–529. Shokarev 2023 – Shokarev S.Yu. Novosel'e, pohorony i dvor caricy staricy Praskov'i // Shmidtovskie chteniya. Iss. 1. K 100-letiyu so dnya rozhdeniya Sigurd Ottovich Shmidt Pedagog. Uchenyj. Prosvetitel' Sbornik statej po materialam Mezhdunarodnoj nauchnoj konferencii Moskva, 15–16 aprelya 2022 g. Moscow, 2023. P. 155, 156. Skrynnikov 1981 – Skrynnikov R.G. Rossiya nakanune «smutnogo vremeni». Moscow, 1981. – 205 p. Slovar' russkogo yazyka XI—XVII vv. 1986 – Slovar' russkogo yazyka XI—XVII vv. Vypusk 11 (Ne—Nenyatyj) / Red. vypuska A.N. Shalamova. Moscow, 1986. – 456 p. Stolyarova 2020 – Stolyarova L.V. Rekonstrukciya pervonachal'noj struktury i sostava Sledstvennogo dela o gibeli carevicha Dmitriya Uglichskogo 15 maya 1591 g. (Predvaritel'nye zametki. Ch. 1) // Elektronnyj nauchno-obrazovatel'nyj zhurnal «Istoriya». 2020. Vol. 11. Iss. 6 (92). URL: https://history.jes.su/s207987840010087-4-1/. DOI: 10.18254/S207987840010087-4 [data obrashcheniya 3.10.2023]. Stolyarova, Belousov 2012 – Stolyarova L.V., Belousov P.V. Materialy Uglicheskogo Sledstvennogo dela o gibeli carevicha Dmitriya v 1591 g.: novyj opyt istoricheskoj rekonstrukcii // Lyudi i teksty. Istoricheskij al'manah. 2012. № 2. P. 171—243. Stolyarova, Belousov 2013 – Stolyarova L.V., Belousov P.V. Dzherom Gorsej o sobytiyah maya—iyunya 1591 g. v Ugliche i v Moskve // Drevnejshie gosudarstva Vostochnoj Evropy. 2011. Moscow, 2013. P. 461—496. Togoeva 2022 – Togoeva O.I. Koroli i ved'my: koldovstvo v politicheskoj kul'ture Zapadnoj Evropy XII—XVII vv. Moscow— Saint Petersburg, 2022. – 322 p. Togoeva, Seregina 2022 – Togoeva O.I., Seregina A.Yu. «Beg na kolenyah», «kivki pal'cami» i prochie «nenast'ya», ili O tom, kakim ne dolzhen byt' nauchnyj perevod // Srednie veka. 2022. Iss. 83 (4). P. 258—273. Tomsinskij 2020 – Tomsinskij S.V. Chudo 1654 g. v Ugliche v agiograficheskoj tradicii i materialah raskopok uglichskogo kremlya // Istoricheskij format. 2020. № 3 (23). P. 45—52. Tyumencev 1994 – Tyumencev I.O. Spisok storonnikov Vasiliya Shujskogo (novaya nahodka v Shvedskom gosudarstvennom arhive) // Arheograficheskij ezhegodnik za 1992 g. / Ed. S.O. Shmidt. Moscow, 1994. P. 317—319. Uspenskij, Rossomahin, Khrustalev 2016 – Uspenskij V.M., Rossomahin A.A., Hrustalеv D.G. Medvedi, kazaki i russkij moroz. Rossiya v anglijskoj karikature pervoj treti XIX veka. Saint Petersburg, 2016. – 252 p. Ved'my iz Varbojs 2020 – Ved'my iz Varbojs / Perevod, posleslovie i kommentarii D.G. Hrustalyova. Saint Petersburg, 2020. – 288 p. Velikie Chet'i Minei 1880 – Velikie CHet'i Minei, sobrannye mitropolitom vserossijskim Makariem. Oktyabr'. Dni 19—30. Saint Petersburg, 1880. Witchcraft in Russia and Ukraine 2020 – Witchcraft in Russia and Ukraine. 1000—1900 / Вy Valerie A. Kivelson, Christine D. Worobec, Cornell University Press 2020. – 540 p. [1] В 2015 г. за книгу «Русь и монгольское нашествие (20—50-е гг. XIIIв.)» Д.Г. Хрусталёв был награжден золотой медалью «Хубилай Хан» Монгольской академии наук. [2] Исследование магических практик русского средневековья и публикация документальных материалов об этом начались в XIX—начале XX вв. трудами И.Е. Забелина, А.Н. Зерцалова, А.Н. Труворова и Н.Я. Новомбергского. В 1964 г. в Е.Ф. Грекулов в работе «Православная инквизиция в России» посвятил главу колдовским процессам. С 1990-е гг. исследованием астрологической книжности, магического времени и других эзотерических аспектов знания в средневековой России занимался Р.А. Симонов. В конце XX—начале XXI вв. были опубликованы труды В.Ф. Райана и В. Кивельсон, посвященные магическим и гадательным практикам в России. Работа В.Ф. Райана «Баня в полночь: исторический обзор магии и гаданий в России» (1999, русский перевод: Райан 2006) охватывает значительный хронологический период, начиная с Киевской Руси, и широкий круг вопросов (магия, колдовство, гадания, приметы, магические амулеты и пр.). Книга В. Кивельсон «Магия отчаяния: моральная экономика колдовства в России XVII века» (2013, русский перевод: Кивельсон 2020) посвящена разным аспектам изучения колдовства в России XVII столетия и базируется на обширном материале архивных следственных дел. В 2020 г. В. Кивельсон и К. Воробец опубликовали хрестоматию материалов по истории колдовства в России и Украине в XI—XIX столетия (Witchcraft in Russia and Ukraine 2020). История колдовства, магии, демонологии и еретичества в Новое время (в основном, в XVIII в.) изучена более полно, что может быть связано с лучшей сохранностью источников (Г.В. Есипов, Н.Н. Покровский и его школа, А.С. Лавров, Е.Б. Смилянская, Т.В. Михайлова и другие). [3] Имеется в виду младший брат Ивана Грозного, глухонемой Юрий, по-видимому, не столь отсталый умственно, как это хотел показать Курбский (см.: Шокарев, 2002; Charles J. Halperin, 2017). [4] Историю колдовских козней против московских государей можно было бы удревнить, начав с XIV в. Согласно родословной легенде XVI века, вторую жену великого князя Семена Ивановича Евпраксию Фёдоровну (дочь смоленского князя Фёдора Святославича) «на свадьбе испортили, ляжет с великим князем, а она ся покажет великому князю мертвец». В.А. Кучкин трактовал это сообщение как указание на фригидность, что представляется похожим на истину. Оригинальную гипотезу выдвинул О.И. Хоруженко, предположив, что родословец передает легенду в искаженном виде, вместо слова «мертвец» первоначально стояло «медведь». Результатом порчи, таким образом, было ночное превращение великой княгини в медведицу, что соответствует аналогичному фольклорному сюжету (Хоруженко 2016). [5] По мнению Б.Н. Морозова, рассказ Ивана Грозного о целебных и магических свойствах камней, записанный Д. Горсеем, мог восходить к данному Травнику (Морозов 2004: 83). [6] Художественное оформление книги заслуживает особых похвал – цветная вклейка с интересным подбором иллюстраций, рисованные виньетки внутри глав и в конце каждой главы, но, к сожалению, приходится вложить ложку дегтя в эту бочку комплиментов. Почему-то на обложке воспроизведена картина К.Б. Венига «Последние минуты самозванца» (1879), на которой изображен боярин П.Ф. Басманов, указывающий Лжедмитрию I на мятежную толпу через дворцовое окно. Этот сюжет никак не рассмотрен в книге, тождество царевича Дмитрия и Лжедмитрия I не постулируется. Можно предположить, что идея состояла в том, что перед нами Лжедмитрий I– колдун, присвоивший душу царевича, но такой ход мыслей слишком сложен. Представляется, что обложка не соответствует содержанию книги. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

17 ноября 2023 Состоится круглый стол (онлайн) «Национальные фобии и мегаломании в политическом языке и политической теории» Познакомьтесь, пожалуйста, с первой заявкой (1) ИОФ Григорий Львович Тульчинский (2) Звание, степень Профессор, доктор философских наук (3) Должность Профессор, НИУ «Высшая школа экономики»-Санкт-Петербург (4) Тема Противоречивость политического дискурса как фактор порождения внутри-и меж-национальных фобий (5) Аннотация В сообщении затрагиваются источники и факторы формирования национальных фобий и мегаломаний, отмеченных К.В.Душенко. Запрос на национальное сознание и соответствующие дискурсивные практики возникают с модерном, а точнее – с началом индустриализации, интенсивным ростом городов и активным выходом на политическую арену горожан. Не случайно, практически во всех европейских языках слово «гражданин» восходит к «горожанин» (bourgeois, Bürger, citizen, mieszkaniec). Управление разнообразным населением порождает необходимость в общем административном языке, минимальном стандарте образования, гуманитарном знании, культурной жизни, способствующих конкретизации общей смысловой картины и ее воплощению. В политическом плане эта смысловая картина находит выражение в буржуазных (горожанческих) революциях, результатом которых и является формирование наций, основные характеристики которых хорошо известны: общность языка, культуры, исторической памяти и образа будущего. Этот процесс консолидации и обособления сопровождается противопоставлением и даже противостояниям проявлениям, отличающимся от этой общности – вплоть до серьезных и масштабных конфликтов. Баланс в национальном сознании позитивного и негативного начал (общего блага и радикального противостояния) определяется конкретной исторической ситуацией, в которой находится социум, ее динамикой, что неизбежно выражается в соответствующих дискурсивных практиках. Так, эти практики, связанные с национальной политикой, сыграли нетривиальную и неоднозначную роль в становлении, развитии и крахе советского государства. Для творцов пролетарской революции нации были буржуазным пережитком, отмирающим по мере строительства социалистического общества. Однако захватив власть в крестьянской стране, они были вынуждены строить новое государство в расчете на вхождение в него различных народов. В результате сложных балансов и компромиссов этно-федералистский дизайн СССР, развитие национальной по форме и социалистической по содержанию художественной культуры, при фактическом централизме руководства коммунистической партии, прошли сложную эволюцию, в ходе которой страна была втянута в модернизацию, благодаря которой и ее плодам – урбанизации и образованию в стране сформировался надэтничный и надконфессиональный социум с советской идентичностью. Противоречивая национальная политика дала противоречивые результаты. Акцентированное нациестроительство в сочетании с плодами модернизации создавало бэкграунд для роста национализма – включая русский. Сформировавшиеся национальные элиты решили стать полноценными хозяевами своего «бутика». А бывшая партия интернационалистов трансформировалась в партию ориентации на национальные и конфессиональные традиции. Современная Россия – общество с доминированием городского населения, образом жизни информационного общества массового потребления и запросом на гражданскую идентичность как основу консолидации социума. Однако в правовых актах (вплоть до Основного Закона), публицистике, общественном мнении доминирует примордиалистское (этно-культуральное) понимание нации. Современный российский социум не воспринимает идею гражданской идентичности – сказываются наследие советской национальной политики, породившей этнофедерализм, отождествление этничности и национальности – достаточно вспомнить пятую графу в паспортах, где этничность обозначалась как национальность. Даже в Конституции выражена идея Российской федерации как многонационального государства, да еще с правом наций на самоопределение – вплоть до отделения – фактор, уже однажды сработавший при развале СССР. Инерция советского стереотипа этнического понимания нации не дает не то что написать – подумать о России, как о многонародной нации. В политическом дискурсе доминируют не национально-гражданские, а этнические характеристики (евреи, англо-саксы, поляки), искажающие смысловое содержание политической повестки и картины мира, и порождающие соответствующие мании и фобии. Современной России остро нужен «просвещенный национализм», место которого занимает имперскость. В отличие от других советских народов, для которых крах СССР стал освобождением (национальным самоопределением), для русских он стал утратой – потеряв империю, они с трудом находят себя вне ее. В этой связи показателен и «ренессанс» советской идентичности – закономерная реакция социума на ситуацию, когда вместе с демонтажом советского режима, коммунистической идеологии, оказался отброшенным жизненный опыт нескольких поколений, включая советский патриотизм. Понимание национального как этнического, противоречивость политического дискурса порождают внутри- и меж-национальные фобии. Решение проблемы предполагает конструктивный публичный диалог по вопросам оснований реального федерализма, исторической памяти и образа будущего. Однако, с учетом стремительного переформатирования современной информационно-цифровой цивилизации, природы и структуры собственности, размывания среднего класса, нельзя исключать, что Россия «проскочила» модерн, оказавшись не совсем готовой к новым реалиям. Организатор: журнал «Историческая экспертиза». Дата проведения: 17 ноября 2023 г. Формат: онлайн. Регламент: 20 мин. на выступление. Организационный комитет: Сергей Ефроимович Эрлих, д-р ист. наук, глав. редактор журн. «Историческая экспертиза» Дмитрий Валерьевич Ефременко, д-р полит. наук, член редколлегии журн. «Историческая экспертиза» Константин Васильевич Душенко, к.и.н., сотр. Отдела культурологии ИНИОН РАН Литература о национальных фобиях и национальной мегаломании довольно обширна. При этом совершенно недостаточное внимание уделяется языковому, понятийному аспекту исследуемых феноменов. Это приводит к перенесению современных понятий в прошлое и смешению разнородных явлений. Эмоциональная окраска подобных обозначений затрудняет, если не делает невозможным, их использование в качестве терминов – но вместе с тем делает их перворазрядным материалом для исследований. Феномены, подобные этническим, религиозным, политическим или национальным фобиям, как и аналогичные мегаломании, существовали с древности – и вряд ли будет кардинальной ошибкой видеть их основания если не в антропологических, то в социальных константах. Появление же специальных слов для их обозначения указывало на то, что это явление уже не воспринимается как самоочевидное, а становится предметом рефлексии. Почти все существующие ныне обозначения национальных фобий и национальной мегаломании появляются в XIX веке –подтверждая известный тезис о фундаментальном значении для понимания современности этого столетия. История политических языков как одно из оснований для интеллектуальной истории получила признание уже около столетия тому назад – и продемонстрировала с 1960-70-х чрезвычайную плодотворность в различных направлениях «истории понятий». Целью организуемого круглого стола является рассмотрение проблематики национальных фобий и мегаломаний (фокусируясь преимущественно на европейском, в том числе и русском материале) в рамках интеллектуальной истории. Участникам круглого стола предлагаются следующие основные темы для обсуждения: 1. Способы обозначения национальных фобий и мегаломаний в эпоху модерна. 2. Теоретическое осмысление подобного рода обозначений, а также полемика вокруг них. 3. Роль подобного рода обозначений в политической борьбе и государственной пропаганде. 4. Интерпретация сюжетов, связанных с национальными фобиями и мегаломанией в интеллектуальной и политической истории Нового и Новейшего времени. В приложении к анонсу даны краткие суммарные замечания Константина Душенко по обозначению национальных фобий и национальных мегаломаний, предлагаемые вниманию как материал для обсуждения. ********* Заявки (аннотации тем выступлений) принимаются до 30 сентября 2023 года. Требования к заявке: (1) ФИО (2) ученая степень, ученое звание (3) должность, место работы (4) тема предполагаемой статьи/публикации/обзора/рецензии (5) аннотация, от 200 до 500 слов (6) e-mail (7) моб. тел. Заявки направлять на адреса: zhurslav@gmail.com; kdushenko@nln.com Материалы к обсуждению: Национальные фобии и национальная мегаломания в политическом языке: введение в проблематику Константин Душенко к.и.н., ст.науч.сотр. Отдела культурологии ИНИОН РАН (Москва) kdushenko@nln.ru, ORCID: 0000-0001-7708-1505 1. Обозначения национальных фобий Слова, обозначающие национальную фобию (англофобия, галлофобия), появились во 2-й половине XVIII в., но широкое распространение получили только с 1830—1840-х годов. Первоначально они означали страх перед внешней угрозой. Это значение оставалось основным в вплоть до конца XIX в. Связанный с ними ассоциативный ряд заметно отличался от современного, поскольку общее понятие ‘фобия’ еще не утвердилось в языке тогдашней психиатрии, и тем более в обыденном языке. В качестве особой группы психических расстройств фобии стали предметом рассмотрения психиатрии лишь в последние десятилетия XIX в., но и тогда соответствующие термины не вышли за пределы специального (медицинского) языка. Общее понятие ‘ксенофобия’ утвердилось существенно позже обозначений отдельных национальных фобий, а широкое распространение получило лишь в XX в. В полемическом контексте национальные фобии нередко изображались как болезнь, однако не столько психическая, сколько соматическая; чаще всего — как перемежающаяся лихорадка, которой сопутствуют галлюцинации. Встречалось также сближение национальных фобий с бешенством (‘гидрофобией’). С середины XIX в. слова типа ‘наименование народа/страны’ + ‘фобия’ применялись ко всем важнейшим европейским державам. Обычно они встречались во внешнеполитическом контексте, существенно реже — применительно к обычаям, культуре, населению данной страны. Пару им составляли антонимы с морфемой ‘филия’: ‘англофилия’, ‘франкофилия’, ‘русофилия’, которые также употреблялись прежде всего для обозначения внешнеполитической ориентации. Нередки были также антонимы с морфемой ‘мания’. В русских словарях 2-й половины XIX в. политические термины с морфемой ‘фобия’ толковались обычно как страх перед данной страной, напр. в словаре А.Д. Михельсона (1883): ‘германофобия’ — «чрезмерный страх перед германским могуществом»; ‘германофоб’ — «чрезмерно опасающийся могущества Германии». ‘Русофобия’ у русских авторов вплоть до первых десятилетий XX в. также чаще всего означала антирусскую внешнеполитическую ориентацию либо негативное отношение к России как государству, в частности, в связи с польским, а затем и еврейским вопросом. В 1847 г. Ф.Ф. Вигель назвал ‘русофобами’ «внутренних» критиков русской действительности. Этот подход получил продолжение у Тютчева в 1867 г. Ближайшей мишенью был в данном случае И.С. Тургенев как знаковая фигура западнического либерализма. Однако понятие ‘внутренней русофобии’ оставалось невостребованным в политическом языке вплоть до 1980-х годов. Характерно, что, несмотря на отчетливо негативный образ Османской империи, слова ‘туркофоб’, ‘туркофобия’ в европейской печати встречались сравнительно редко. Чаще встречались антонимы этих понятий — ‘туркофил’ и ‘туркофилия’, обычно в полемическом контексте. В Германии XIX в. наравне со словами, содержавшими морфемы ‘фоб’ или ‘фобия’, использовались слова, содержавшие морфемы ‘fresser’ и ‘fresserei’ (‘ед’, ‘едство’): ‘французоед’ ‘французоедство’ ‘полякоед’, ‘русоед’, ‘немцеед’ и т.д. В качестве синонимов ‘русофобии’ (Russophobie) использовались: Russen-Scheu (русобоязнь), Russenhaß (ненависть к русским), Russenfurcht (страх перед русскими), Russenfeindschaft (враждебность к русским), Russophagie (русофагия), Russenfresserei (русоедство). Последний аналог был наиболее употребительным, остальные встречались редко, преимущественно в 1830—1840-е годы, причем два первых — обычно в связи с польским вопросом. Слово ‘русоедство’, как и ‘русофобия’, чаще всего использовалось во внешнеполитическом контексте, по отношению к русскому государству; ‘полякоедство’ (Polenfresserei) означало враждебность к полякам как нации, в то время безгосударственной; ‘французоедство’ — прежде всего враждебность к французской культуре и «французским идеям». ‘Юдофобия’ и в еще большей степени — ‘антисемитизм’ стояли особняком среди обозначений национальных фобий. Термины, рассмотренные выше, относились прежде всего к государствам, а также к народам, обладавшим собственной государственностью. Евреи же не только не обладали собственной государственностью, но и не считались нацией, а лишь религиозно-этнической группой. Слова, обозначавшие враждебность к евреям, раньше всего появились в немецком языке: ‘Judenhaß’ (‘ненависть к евреям’, ‘иудеоненавистничество’), ‘Judenverachtung’ (‘презрение к евреям’), ‘Judenfeindschaft’ (‘враждебность к евреям’), Judenfresser (жидоед), Judenfresserei (жидоедство). Слово ‘юдофобия’ вплоть до конца XIX в. оставалось сравнительно редким в западноевропейской печати. В 1879 г. в Германии была основана Антисемитская лига, целью который провозглашалось борьба с ‘семитизмом’ (в значении: ‘духовная сущность еврейства’, ‘еврейский дух’). Идеологи Лиги понимали ‘антисемитизм’ как программу, затрагивающую все основные сферы общественной жизни, в отличие от инстинктивной, эмоциональной ненависти к евреям, обозначавшейся словами ‘иудеоненавистничество’, ‘жидоедство’, ‘юдофобия’. Это и было самым радикальным отличием понятия ‘антисемитизм’ от прочих обозначений национальных фобий. В середине 1870-х слово ‘юдофоб(ы)’ появилось в русско-еврейской печати. При этом слово ‘юдофобия’ вплоть до конца XIX в. использовалось сравнительно редко, а слова ‘антисемитизм’, ‘антисемит(ы)’ чаще встречались в сообщениях о зарубежной жизни. Оформление антисемитизма как идеологии нового типа почти совпало во времени с еврейскими погромами на юге Российской империи (1881—1882). Оба эти события привели к появлению раннего манифеста политического сионизма, автором которого стал Лев (Леон, по рождению Йехуда Лейб) Пинскер (1821—1891) — еврейский общественный деятель, врач, публицист. После погромов 1881—1882 гг. и ужесточения антиеврейских законов в России Лев Пинскер издал брошюру-воззвание «Автоэмансипация!». Здесь юдофобия определяется как наследственный коллективный психоз. До этого времени уподобление национальных фобий душевным заболеваниям носило метафорический, а нередко и сатирический характер. У Пинскера же речь идет о вполне реальном, по его мнению, коллективном психозе. 2. Обозначения национальной мегаломании Слово ‘мегаломания’ во внешнеполитическом контексте появилось в середине 1880-х годов. Имелись в виду территориальные и колониальные притязания великих держав, а также государств, претендующих на роль региональных держав. Немецкий аналог мегаломании Größenwahn чаще всего относился к Франции, причем «эпидемическая/хроническая мания величия» французов нередко трактовалась как форма коллективного психоза. Понятие ‘национализм’ нередко ассоциируется с ксенофобией и мегаломанией. Такое сближение мы находим уже у Огюстена Баррюэля, который, по-видимому, первым употребил слово ‘национализм’ («Записки по истории якобинства», ч. 3, 1797). Однако вплоть до последней трети XIX в. такая трактовка понятия ‘национализм’ оставалась редкостью. «Истинному» национализму в различных странах Европы противопоставлялся «узкий национализм», «свирепый/дикий патриотизм», т.е. национализм шовинистической окраски. Такое противопоставление было особенно свойственно «неисторическим» нациям, которые в Российской империи выступили на политическую арену в конце XIX в. Слово ‘шовинизм’ появилось во Франции 1832 г. в контексте критики ультрапатриотических настроений, теснейшим образом связанных с наполеоновской легендой. Многие авторы, не исключая левых республиканцев, считали, что понятие ‘шовинизм’ лишено реального содержания и пущено в ход хулителями французского патриотизма. Ностальгирующая окраска феномена, определявшегося словом ‘шовинизм’, была очень сильна по крайней мере до Крымской войны, а его связь с наполеоновской легендой сохранялась на протяжении всего XIX в. В словарных определениях шовинизма наблюдался сильный разброс значений — от «хронического фанатизма» до «страстного чувства гордости славой французского оружия». В печати других европейских стран шовинизм понимался обычно как французская форма национальной мегаломании, гораздо реже — как сочетание мегаломании с ксенофобией. В русской печати понятие ‘шовинизм’ применялось также к русскому национализму великодержавного толка; отсюда в XX в. возникла формула «великодержавный шовинизм». Частичным синонимом шовинизма можно считать выражение Герцена «казенный патриотизм». Выражение Вл. Соловьева «зоологический патриотизм» очень близко к понятию ‘шовинизм’ в его позднейшем, однозначно негативном значении. Немецкими аналогами понятия ‘шовинизм’ были Hurrapatriotismus (ура-патриотизм) и Mordspatriotismus (букв. ‘убийственный/кровожадный патриотизм’). Близким аналогом последнего термина можно считать недавно появившееся в России слово ‘турбопатриотизм’. В Британии имперский ультранационализм с конца 1870-х годов именовался ‘джингоизмом’, от выражения ‘by Jingo’ (слэнговый вариант оборота ‘Богом клянусь’, ‘видит Бог’). Словечко ‘джингоизм’ сразу же было обращено либералами против консерваторов; те, в свою очередь, заявляли, что оно придумано для дискредитации британского патриотизма. Понятие ‘джингоизм’ было тесно связано с представлением о цивилизаторской миссии «белой расы». Противники шовинизма и джингоизма порицали то и другое как вульгарный, плебейский патриотизм, проявление дурного вкуса; защитники шовинизма и джингоизма видели тут грубое, но искреннее проявление патриотизма. В теоретическом дискурсе шовинизм рассматривался как способ приобщения низших классов к национальной идеологии. Для Британии конца XIX в. эта задача была уже неактуальной; тут речь шла об идеологии колониально-имперской. Если французский шовинизм был порождением ущемленного национального самолюбия, то джингоизм подпитывался сознанием неуклонного роста имперской мощи Британии. Мотив исключительного предпочтения всего отечественного, столь важный для французского шовинизма, в джингоизме почти незаметен. В обоих случаях мог наличествовать мотив культурной, цивилизационной миссии. Но шовинист видит свою страну во главе прежде всего европейской цивилизации, тогда как джингоист — носительницей цивилизации в других частях света. Для него Британия не просто одна из империй, но мировая империя, единственная сверхдержава, говоря языком позднейшей эпохи. *** Некоторые из затронутых выше сюжетов подробно рассмотрены в работах К.В. Душенко, доступных в Сети: (a) Понятие «русофобия» у русских авторов XIX—XX вв. // Философия. Журнал Высшей школы экономики. — М., 2022. — № 3. — С. 222—255. DOI: 10.17323/2587-8719-2022-3-222-255 (b) Первые дебаты о ‘русофобии’ (Англия, 1836—1841) // Историческая экспертиза. — М., 2021. — № 4. — С. 225—242. DOI: 10.31754/2409-6105-2021-4-225-242 (c) Понятия ‘русофобия’ и ‘русомания’ в англоязычной печати (1842—1900) // Новое прошлое / The New Past. — Ростов-на-Дону, 2022. — № 1. — С. 151–166. DOI: 10.18522/2500-3224-2022-1-151-166. (d) ‘Русофобия’ и родственные понятия в Германии XIX в. // Вестник культурологии. — М.: ИНИОН, 2022. — № 2. — С. 25—51. DOI: 10.31249/hoc/2022.02.02­­ (e) Шовинизм: происхождение и эволюция понятия в XIX в. // Историческая экспертиза. — М., 2022. — № 3. — С. 317—334. (f) Понятие ‘джингоизм’ в англоязычной печати XIX в. // Историческая экспертиза. — М., 2023. — № 1. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Вышел №3 за 2023 год журнала «Историческая Экспертиза» – научного профессионального издания исторического сообщества Первый номер вышел в 2014. С 2015 года ежегодно выходило четыре номера. Объем каждого номера ок. 25 авторских листов. В редколлегию и редакционный совет входят видные историки из России, Молдовы, Европы и США. Все статьи рецензируются. Основная тема 3 номера журнала, как и вышедших ранее – исследования памяти (глобальная память, национальная память, семейная память). Кроме того, представлены рубрики: «Репрессии в семейной памяти», «Киевская Русь в исторической памяти», «Концепты исторической мысли», «Как это было на самом деле», «Кино и историческая память», «Актуальное интервью». В рубрике «Время историка» представлены интервью с известными историками, исследователями в области памяти. Большое внимание, как и прежде уделяется рецензированию исторической литературы. Скачать новый выпуск журнала «Историческая Экспертиза» можно на сайте ИЭ – в разделе «Архив выпусков», или нажав на кнопку "Скачать новый выпуск". "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Уильям Хилл: «Большинство восточноевропейских стран просились в НАТО, не потому что США и другие западные страны принуждали их вступить в Альянс, а потому что политика Россия вызывала у них опасения» Уильям Х. Хилл, глобальный научный сотрудник Института Джорджа Кеннана в составе Международного научного центра имени Вудро Вильсона. Сотрудник международной службы в отставке д-р Хилл является экспертом по вопросам России и бывшего Советского Союза, отношений между Западом и Востоком и многосторонней европейской дипломатии. На протяжении двух сроков (июнь 1999 – ноябрь 2001 и январь 2003 – июль 2006) был главой Миссии ОБСЕ в Республике Молдова, где отвечал за переговоры по политическому решению Приднестровского конфликта, выводу российских войск и запасов оружия с территории Молдавии. Автор книг: Russia, the Near Abroad and the West: Lessons from the Moldova-Transdniestria Conflict. Washington, DC: Woodrow Wilson Center Press, 2012; No Place for Russia: European Security Institutions Since 1989. New York: Columbia University Press, 2018. Вопросы: Сергей Эрлих и Марк Ткачук Дорогой профессор Хилл, наш журнал специализируется на исследованиях памяти. В наших интервью мы проверяем гипотезу Яна Ассманна, согласно которой коммуникативная (семейная) память современных людей охватывает только три поколения (промежуток 80-100 лет). Как глубока ваша семейная память? Если брать поколения до меня и после меня, то я как дед рассказываю моим внукам об их пра-пра-дедах, рожденных между 1877 и 1891. Мой дед рассказывал о своих дедах в штате Мэн в середине XIX в. Предки моей матери приехали в США из Швеции в 1860-х – 1870-х и я слышал истории о них. Семейная память большинства современных людей включает трагические события Второй мировой войны. Как они отражаются в вашей семейной памяти? Когда я родился в 1945, мой отец находился в составе армии США где-то в Бельгии или в Германии. Он записался в американскую армию 8 декабря 1941 (в этот день США объявили войну Японии после атаки на Перл-Харбор) и служил в боевых частях, а потом до 1950 находился в резерве. Он мне много рассказывал о Западном фронте. Многие западные исследователи, рожденные в 1940-х и 1950-х, рассказывают, что к изучению русского языка и славистике их привели первые космические полеты (Спутник и Гагарин). Почему вы обратились к этой области исследований? Есть ли у вас восточноевропейские предки? Мои предки из Британии и Швеции. Я заинтересовался Россией после того как прослушал курс русской истории профессора Ричарда Пайпса в Гарварде. Это был блестящий лектор и его изложение истории Российской империи было весьма увлекательным. Были ли среди ваших университетских профессоров русские эмигранты? Руководителем моей диссертации был профессор Николай Рязановский. Он происходил из русской семьи, хотя родился в Китае и вырос в США. Во время обучения в американских университетах я встречал учеников профессора Михаила Карповича, который в 1940-х – 1950-х подготовил многих американских специалистов по России. Американцы и русские часто владеют лишь единственным родным языком. Вас можно назвать полиглотом. Сколько языков вы знаете? Многие американцы учат другие языки, но редко говорят на них, поскольку во всем мире говорят на английском. В школе я изучал латынь, немецкий, русский и французский. Я самостоятельно изучал испанский и голландский. Будучи на дипломатической службе я также выучил сербско-хорватский, бенгальский и румынский. Могли бы вы рассказать о вашем опыте академических стажировок в Советском Союзе? Что вас особенно поразило, когда вы жили в аспирантском общежитии в Ленинграде, которое было своего рода режимным объектом, куда вход был запрещен после 11 вечера? В 1971-72 я находился на стажировке в Ленинградском университете по советско-американской программе научного обмена для аспирантов и молодых исследователей и жил в общежитии на Васильевском острове. Я познакомился там со многими советскими студентами, но не с Владимиром Путиным, который как раз в 1971 поступил в ЛГУ. Что я могу сказать о моей тогдашней студенческой жизни? Я ел в столовых, делал покупки в советских магазинах и жил в общежитии, которое располагалось в стандартной пятиэтажной хрущевке. Наши советские однокашники учили нас где найти убежище, если мы опоздали вернуться в общежитие до «комендантского часа» или до того как на Неве ночью развели мосты. Кто были ваши профессора в Ленинградском университете? Были ли среди ваших русских соучеников те, кто впоследствии стали известными политиками, бизнесменами или исследователями? Мои профессора в ЛГУ и МГУ скорее всего известны только специалистам по русской истории. Моим научным руководителем в Ленинграде был Наум Григорьевич Сладкевич. Я также консультировался у Владимира Васильевича Мавродина в Ленинграде и в Москве у Сергея Сергеевича Дмитриева и Веры Степановны Нечаевой. Кроме господина Путина я не знаю никого, кто учился тогда в ЛГУ и потом стал широко известным. Когда вы были аспирантом в Ленинградском университете, там же учился В.В. Путин. Недавно вы говорили, что когда читали его статью по поводу Украины, где он утверждает, что «русские и украинцы – этот один народ», то вспомнили свою докторскую диссертацию, в которой вы анализировали идеи русских «прогрессивных мыслителей» XIX в., вроде Белинского. Они также отрицали, что у украинцев есть собственный язык и что их этничность отлична от русских. Как вы думаете, почему Путин решил возродить это ветхое идейное наследие? К сожалению, идея русских националистов о том, что Украина и Белоруссия являются частями единой русской нации, в действительности никогда не умирала. Это идейное направление возникло в качестве реакции на возникновение украинской нации в XVIII и XIX вв. И сегодня русские националисты продолжают продвигать идеи такого рода. Это сложный вопрос и невозможно в полной мере объяснить каким образом на протяжении последних трех веков национализм примешивается к другим направлениям русской мысли. Достаточно сказать, что в современной России все еще обсуждают что значит быть русским, состав и природу русской нации, а также каким образом Россия соотносится с ее соседями. Думаю, что писания президента Путина говорят за себя и его взгляды отражаются в его действиях. Существует легенда, что когда вы работали в американском посольстве в Москве, то одной из ваших обязанностей была реконструкция повестки заседаний Политбюро по номерам автомобилей, въезжавших в Кремль. Если это не секрет и эта история соответствует действительности, то могли бы вы рассказать как ваш опыт гуманитарного исследователя (может идеи Владимира Проппа или Клода Леви-Стросса) помогали в работе такого рода? Как когда-то сказал Юрий Андропов, важная задача любого дипломата – это сбор информации о стране пребывания. Я работал в Политическом отделе посольства США в Москве и отвечал как за осуществление политических взаимодействийotnosheniia, так и за информирование об этом Вашингтона. СССР был закрытым обществом и советские власти мало что сообщали о внутренней политике. Поэтому иностранные дипломаты при составлении отчетов старались использовать любой законный источник информации. К примеру, одним из признаков важных политических совещаний было необычное скопление особого рода автомобилей вокруг Старой площади. Нашей основной задачей было понять что в действительности происходит в СССР, без этого мы не могли эффективно выполнять наши дипломатические обязанности Во время работы в американском посольстве вы также отвечали за контакты с академиком Сахаровым, сосланным в то время в Горький. Могли бы вы рассказать об этой выдающейся личности и о том как КГБ противодействовал вашему общению? Действительно я близко подружился с семьей Андрея Сахарова и позже с Сахаровым лично. Когда я служил в американском посольстве в Москве, он был сослан в Горький, город закрытый для иностранцев. Но Елене Боннэр дозволялось приезжать в Москву и я встречался с ней не реже, чем раз в месяц. Таким способом я общался с Сахаровым через посредника и только позже встретился с ним лично. Он, Боннэр и их товарищи по Хельсинкскому комитету и другие критики советского режима были чрезвычайно храбрыми людьми. Они шли на большой риск и реально жертвовали собой в надежде реформировать свою страну, стремясь к свободе и мирному сосуществованию. Это большая честь для меня быть знакомым с ними. Дважды (в 1999-2001 и 2003-2006) вы были главой Миссии ОБСЕ в Республике Молдова и часто посещали сепаратистский регион Приднестровья. Но впервые вы побывали там еще в советскую эпоху. Ходят слухи о фантастической истории, произошедшей во время вашей первой поездки в Бендеры, когда вы познакомились с местным таксистом, а потом вы снова встретились с ним, уже будучи главой Миссии ОБСЕ. Можете рассказать? Мы с коллегой из американского посольства приехали в Молдавию в феврале 1983 с целью встретиться с одним из диссидентов, который тогда был сослан в Бендеры. Сотрудники КГБ в штатском не дали нам войти в дом этого человека. Тогда мы попросили таксиста показать нам достопримечательности Бендер. После того как мы осмотрели крепость, он пригласил нас к себе домой отведать молдавского вина. Оказалось, что это пригородное село Парканы, куда въезд иностранцам был запрещен. Мы провели там несколько часов, общаясь с ним и его соседями. Когда мы вернулись на железнодорожную станцию, то были задержаны военными. В конце концов они отпустили нас и мы отправились в Кишинев. Когда в 1999 я вернулся в Молдавию в качестве главы миссии ОБСЕ, таксист увидел мою фотографию в газете и позвонил мне. Мы встретились, вспоминали о нашей встрече в 1983 году и говорили о том как мир с тех пор изменился. В 2012 вышла ваша книга Russia, the Near Abroad and the West: Lessons from the Moldova-Transdniestria Conflict (Россия, ближнее зарубежье и Запад: уроки Приднестровского конфликта), где вы анализируете так называемый меморандум Козака – документ, созданный в ходе неудавшейся попытки разрешить этот конфликт в 2003 при содействии Российской Федерации. Ваша интерпретация событий близка к молдавской точке зрения (https://www.kommersant.ru/doc/631793). До сих пор ходят слухи, что тогдашний молдавский президент Владимир Воронин подвергся шантажу со стороны американского посла госпожи Ходжес, что она якобы угрожала обнародовать оффшорные счета Воронина и поэтому он отказался подписывать соглашение с Приднестровьем. Насколько это соответствует истине? Моя книга основана на том, что я видел и о чем думал в процессе переговоров, приведших к отказу от меморандума Козака. У ОБСЕ, ЕС, США и других международных участников существовали серьезные возражения по поводу меморандума, особенно после того как в него была добавлена статья о долговременном российском военном присутствии. Ни какого «шантажа», ни со стороны посла Ходжес, ни с чьей-либо другой, не существовало. Президент Воронин столкнулся с повсеместным международным неодобрением и массовой внутренней оппозицией в отношении меморандума. Насколько я знаю, это были главные причины, убедившие его отказаться от данного проекта. Нынешние молдавские власти не поддерживают идею решения Приднестровской проблемы на основе федерализации. В 2002, когда вы возглавляли Миссию ОБСЕ в Молдавии, ОБСЕ предложила план федерализации. В 2003 американские дипломаты Стивен Майникес, Рудольф Перина и Памела Смит публично поддержали этот проект статьей «Для объединения Молдовы требуются международные усилия» в «Уолл стрит джорнал» (see: It Takes an International Effort to Unify Moldova // The Wall Street Journal. Aug 5, 2003. https://www.wsj.com/articles/SB106003444914260800). Как вы считаете, федеральная модель все еще сохраняет актуальность для Молдавии? Почему молдавские правые политики отказываются от нее? Я представитель страны, где федеральная система работает, и считал тогда, что было бы естественным предложить ее моим молдавским партнерам в качестве инструмента для решения Приднестровского вопроса. В начале 2003 президент Воронин действительно спрашивал, поддержит ли ОБСЕ решение Приднестровской проблемы на основе новой федеральной конституции Республики Молдова. Я ответил, что считаю, что мы можем поддержать такую инициативу. Однако для успеха этого предложения необходимо, чтобы оно получило поддержку большинства молдавских граждан. По ряду причин этого не произошло и многие молдаване активно высказывались против решения Приднестровской проблемы путем федерализации. Такое массовое отношение в Молдавии могло быть вызвано советским опытом псевдо-федерации. В любом случае, сегодня я считаю, что большинство молдаван не поддерживают решение на основе федерализации, поэтому его нельзя считать жизнеспособным. По моему мнению, существуют другие приемлемые подходы к решению конфликта и Молдавия вместе с ее международными партнерами должны найти подход, который устроит всех и который будет работать. Российская пропаганда утверждает, что одной из главных причин так называемой «специальной военной операции» против Украины стало расширение НАТО на восток. В 2021 накануне путинского вторжения в Украину автор нашего журнала Майкл О’Хэнлон писал в своем эссе «Расширение НАТО, российскоамериканские отношения и память»: «По мнению многих русских, блок НАТО воспользовался временным ослаблением России, чтобы расширить альянс, в существовании которого, как они считают, уже не было никакого смысла. По всем этим соображениям мы нуждаемся в новой архитектуре безопасности для Восточной Европы (особенно для тех бывших советских республик, что не являются ныне членами НАТО), которая бы предусматривала отказ от дальнейшего расширения Североатлантического альянса» (https://www.istorex.org/en/post/michael-o-hanlon-nato-expansion-the-u-s-russia-relationship-and-memory). В 2018 вы написали книгу No Place for Russia: European Security Institutions Since 1989 (Для России места нет. Институты европейской безопасности после 1989), где наряду с другими проблемами рассматривается расширение НАТО. Как вы считаете, включение в НАТО стран Восточной Европы было ошибкой или ошибка состояла в том, что невключение Грузии и Украины в состав Североатлантического альянса не позволило обеспечить их территориальную целостность? Я не считаю, что расширение НАТО явилось причиной нападения России на Украину. В 1999 и 2004 Россия в целом согласилась с тем, что в НАТО войдут новые страны и до 2013 тесно сотрудничала с этой организацией, в том числе проводила совместные военные учения. По моему мнению, более важной причиной, вызвавшей вторжение в Украину, стало стремление российского руководства рассматривать, начиная с 1991, бывшие советские республики как «сферу преимущественныхpriviligirovannykh интересов» Российской Федерации. Именно это сделало Москву особенно чувствительной к западному проникновению в данные страны, включая Молдавию. Украина – крупнейшая и чрезвычайно близкая во многих отношениях к России из всех стран, поэтому российско-украинские отношения не раз обострялись с начала 1990-х. Напомню, что не членство в НАТО, а желание Украины подписать соглашение об ассоциации с ЕС спровоцировало кризис 2013-2014 и в конечном итоге аннексию Крыма и войну на Донбассе. Вы отметили, что в моей книге я анализирую не только расширение НАТО, но и многие другие проблемы, которые вовлекли евроатлантический регион в нынешнее кризисное состояние. По моему мнению, серьезно заблуждаются те, кто считают, что решением проблем в отношениях с Россией станет попятное движение НАТО (reversing NATO expansion). Большинство восточноевропейских стран просились в НАТО, не потому что США и другие западные страны принуждали их вступить в Альянс, а потому что политика Россия вызывала у них опасения. Американская и в целом западная политика далеко не всегда были безупречными, но Москва должна спросить прежде всего у себя, почему соседи ее опасаются и хотят получить защиту в форме гарантий НАТО. Нынешняя война с Украиной только усиливает опасения соседей России. И последний традиционный вопрос о ваших творческих планах. Собираетесь ли вы писать новую книгу о Восточной Европе или может быть мемуары? Я работаю над статьей о политических трансформациях в Молдавии после 1991 и участвую в нескольких проектах по проблеме будущего европейской безопасности. Я также работаю над сравнительным исследованием теории и практики управления в США, ЕС, России и Китае, но пока не знаю когда я смогу его завершить. Спасибо за интервью! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.