Результаты поиска

Беженару Л. Румыния 1980-х годов глазами командированных американских преподавателей Инициированная Уильямом Фулбрайтом программа культурного сотрудничества стала важным инструментом продвижения западных ценностей в странах с коммунистическими режимами. Начиная с 1960-х годов она вела свою деятельность в коммунистической Румынии. Обеспокоенные усилением западного влияния, режим Чаушеску принимает комплекс мер не только по ограничению этого влияния, но и по дезинформации западной общественности о реальном положении в Румынии. В центре внимания статьи реалии Румынии последних лет правления Николае Чаушеску глазами американских преподавателей, работавших в стране. В опубликованных в западной прессе по итогам пребывания в Румынии эссе, так и в изъятых Секритате дневниках и письмах ярко описаны безнадежность повседневной жизни, растущая бедность населения, дефицит товаров, тотальный полицейский контроль. Как заметил в частном письме один из американских наблюдателей, жизнь в коммунистической Румынии означает рабство – политическое и экономическое. Ключевые слова.Программа Фулбрайта, культурный обмен, западные ценности, индоктринация, контрпропаганда, коммунистическая Румыния, режим Чаушеску, дефицит, тотальный полицейский контроль, социальные аспекты сексуальной жизни. Romania for 1980s viewed by the eyes of American visiting professors The program for cultural exchange, initiated by William Fulbright, has become an important tool for promoting Western values in countries with communist regimes. Since the 1960s, it has been active in communist Romania. Concerned about the strengthening of Western influence, the Ceauşescu regime took a set of measures not only to limit this influence, but also to misinform the Western public about the real situation in Romania. The article focuses on the realities of Romania in the last years of the reign of Nicolae Ceauşescu viewed by the eyes of American university lecturers who visited the country for some months. In the essays published in the Western press following the results of the trips to Romania, as well as in diaries and letters seized by Securitate, the hopelessness of everyday life, the growing poverty of the population, the shortage of goods, and total police control are clearly described. As one American observer noted in a private letter, life in communist Romania means slavery – political and economic. Keywords: Fulbright program, cultural exchange, Western values, indoctrination, counter-propaganda, communist Romania, Ceauşescu regime, lack of goods, total police control, social aspects of sex life. «В унылый послеполуденный час, в неотопленном помещении, только усиливавшем чувство подавленности, гости с благодарностью внимали при рассеянном свете короткого дня персоне как нельзя более экзотической – оказавшемуся там американскому интеллигенту; его слово вызывало не просто интерес и было не просто утешением, оно внушало всем веру в то, что диктатура не может длиться вечно» (Сол Беллоу, лауреат Нобелевской премии, из романа «Декабрь декана») Деятельность программы Фулбрайта в коммунистической Румынии Поздно ночью, в ходе одной из домашних вечеринок, «пока все танцевали, красивый румынский парень поцеловал меня на балконе квартиры в Яссах, всего в 20 км от советской границы». Молодые люди собрались в помещении, где темноту нарушал только отблеск бокалов с вином и кассет с музыкой Вилли Нельсона, а за окном «затемненные городские улицы не внушали ничего другого, кроме чувства подавленности, какое может быть во время войны…»[1]. Приведенный выше пассаж – это отнюдь не сцена из банального любовного романа, а одно из описаний горьких реалий Румынии 1980-х, сделанных молодой американкой Линдой Мизежевски, в 1984-1985 гг. в рамках программы Фулбрайта преподававшей на кафедре английского языка в ясском университете имени Александру Иоанна Кузы. Именно этому была посвящена ее статья в журнале «Harper’s Magazine», опубликованная в марте 1987 г. под броским заголовком «Sex and Marx. Birth control is banned, passion is forbidden». [Впоследствии, уже в XXI веке, Линда Мизежевски, автор многих книг, стала довольно видным в американской университетской среде специалистом в области гендерных исследований в контексте современной культуры (Прим. переводчика)]. Уильям Фулбрайт (1905 – 1995) был одним из известных американских политиков, который на протяжении многих лет в качестве члена Конгресса и председателя внешнеполитической комиссии Сената оказывал влияние на внешнюю политику США. Созданная по его инициативе и носящая его имя государственная программа предоставления стипендий была официально утверждена еще в августе 1946 г., при президентстве Г. Трумэна, и сыграла важную роль в поддержании культурного обмена между США и другими странами. В период, когда Линда Мизежевски преподавала ясским студентам американскую литературу, эта программа вовлекла в свою орбиту 121 страну, а количество стипендиатов превысило 150 тысяч человек. В финансировании программы кроме США участвовали еще 27 государств, где вполне осознавали ее роль в международных культурных связях, обмене идеями и духовными ценностями. Установление контроля над информацией, ее подачей на широкую аудиторию, зачастую искаженной и тенденциозной, не гнушавшейся и дезинформации, с самого начала стало огромным по своей значимости инструментом во внутренней политике коммунистических режимов (и в том числе в Румынии) в их стремлении монополизировать политико-идеологическое влияние на общество. С началом Холодной войны усиливается биполярность мира, происходит его разделение на противостоящие друг другу лагеря. На рубеже 1940-х-1950-х годов в странах формирующегося советского блока (так называемых странах «народной демократии») в целях консолидации коммунистической власти был принят комплекс мер по установлению монополии на информацию. Наряду с расширением масштабов пропаганды он включал в себя создание целой системы табу и жестких ограничений: вводится строгая цензура, резко ограничиваются контакты с гражданами иностранных государств, как и приходящая с Запада информация. Культурные центры западных стран, функционировавшие в Румынии, рассматривались как механизмы вербовки шпионов и очаги враждебной деятельности, источники провокаций против СССР, Румынии и других «народных демократий». Указания на этот счет приходили из Москвы, где были заинтересованы в изоляции восточноевропейских обществ от западной цивилизации и в индокринации граждан этих стран идеями марксизма-ленинизма[2]. Со своей стороны Запад, опасаясь дальнейшего проникновения коммунистических идей, расширения советской экспансии, стремился к сохранению каналов своего влияния на Восточную Европу. В результате принимает довольно острые формы борьба двух сторон за идеологическое воздействие на население, доступ к средствам массовой информации. В последние годы существования режима Георгиу-Дежа (первая половина 1960-х годов) Румыния в большей мере открывается Западу, что явилось следствием политики мирного сосуществования, проводимой Москвой на международной арене. После подписания в 1958 г. Советским Союзом соглашения о культурном сотрудничестве с США Румыния первой из стран советской сферы влияния заключает аналогичное соглашение в декабре 1960 г.[3] Программа предоставления стипендий для загранпоездок в рамках культурного обмена между США и Румынией реализуется начиная с 1963 г., первыми в ее рамках в Румынию прибыли американские лекторы Дж. Оджеро (James E. Augerot) и А. Джэффе (Adrian Jaffe), которые преподавали историю американской литературы в университетах Бухареста и Клужа[4]. В соответствии с подписанным соглашением ежегодно в американских университетах могли стажироваться в рамках программы Фулбрайта 10 румынских студентов и 10 преподавателей, 6 научных работников также могли провести по нескольку месяцев в США, занимаясь своими исследованиями. В соответствии с договоренностью об эквивалентном обмене такое же количество американцев (студентов, преподавателей, научных сотрудников) могло посещать ежегодно Румынию. Подписание этого соглашения, впрочем, не стало таким уж мощным прорывом в развитии американско-румынских двусторонних отношений – в силу того, что стороны по-разному смотрели на сотрудничество. Один из американских преподавателей, работавших в Румынии в 1980-е годы, отметил, что интерес румынских властей к культурному обмену с США падает – кроме тех сфер, где он может работать в их пользу[5]. Такой подход был обусловлен представлениями румынской коммунистической элиты о том, что и в период разрядки международной напряженности не затухает острое противоборство двух идеологий. Что же касается американской стороны, то в основе ее деятельности лежали идеи конвергенции двух систем, согласно которым государства, лежащие за «железным занавесом», становятся «более западными» по мере распространения по другую сторону занавеса не только материальных, но и духовных ценностей западной культуры и свободного мира. Сама эта установка трактовалась в странах с коммунистическими режимами как ведение разными, в том числе и более тонкими методами психологической войны против сил социального прогресса. Приобретенный в своей стране опыт повседневности, влияние господствующей идеологии, существующие на родине социальные отношения и т.д. – все это оказывало несомненное влияние на восприятие людьми, оказавшимися в чужой стране, ценностей другой культуры[6]. Как отметил в начале 1980-х годов один из американских лекторов, побывавших в Румынии, румыны, приезжающие в США в рамках программы культурного обмена, выступают в качестве официальных представителей своего государства; как правило, «это карьеристы, в высшей степени политически индоктринированные, а не студенты даже в широком смысле этого слова. Они напрямую привязаны к политической идеологии своего государства. У них должно быть в этом плане всё в порядке, чтобы они могли участвовать в такой программе. И следовательно, они проходят инструкцию перед своей поездкой, находятся под постоянным контролем во время пребывания за рубежом и им приходится также отвечать на вопросы по возвращении». Американцы же, находясь в Румынии, продолжает он, не подвергаются со стороны официальных институций своего государства никаким ограничениям, они сами решают, на что тратить время в принимающей их стране, какие методы применять в исследованиях, и только от них самих зависят выводы их исследований. От них не требуется выступать в качестве прямых носителей государственной идеологии, на них возложена лишь одна ответственность – информировать своих собеседников в других странах (и в том числе румын, оказавшихся вопреки своей воле в лагере, где властями отрицались западные ценности) о мире, в котором они живут[7]. Иными словами, они обязаны были заботиться лишь о презентации за пределами США американских ценностей и национально-государственной символики, при этом стипендиатам программы «Фулбрайт» давалось указание не вмешиваться во внутренние дела коммунистических режимов стран пребывания и, в частности, Румынии. И кроме того, до сведения стипендиатов, выезжавших на длительный срок за рубеж, доводилось, что «американские граждане, которые выступают с политическими декларациями за границей или проявляют какую-либо политическую активность, могут тем самым оказаться вовлеченными во внутренние политические процессы принимающих их стран даже тогда, когда они всего лишь только выражают согласие или несогласие с политикой американского правительства». Они должны вполне осознавать, говорилось далее, что всё это несовместимо с целями программы и может повлечь негативные последствия[8]. В информационном пособии посольства США в Бухаресте для стипендиатов программы Фулбрайта им советовали не призывать друзей и родственников нарушать румынские законы, включая те, которые касаются поездок за границу и пребывания там. В то же время внимание стипендиатов-американцев обращалось и на угрозы, которые могли повлечь за собой предложения к румынам о передаче писем, обещания захватить эти письма с собой. Ведь при выезде из Румынии эти письма могли быть обнаружены и конфискованы, что влекло за собой наказания и для тех, кто их писал, и для тех, кто пытался их вывезти[9]. Поскольку коммунистический режим всегда уделял приоритетное внимание контролю над информацией, деятельность западных лекторов, прибывавших в Румынию, с самого начала участия страны в программе Фулбрайта постоянно находилась в поле зрения Секуритате. Так, уже в отчете Секуритате от 11 июня 1966 г. в вышестоящие инстанции отмечалось, что, согласно полученным данным, акции, проводимые в рамках этой программы, направлены против социалистической Румынии: шпионские организации западных стран через командированных в страну специально подготовленных людей используют культурные и научные связи в целях установления более тесных контактов с деятелями культуры, интеллигенцией, студенчеством[10]. Со ссылкой на продолжающееся присутствие американских и французских лекторов в университетах Ясс и Клужа в документе подчеркивалось, что сведения, полученные по линии МВД, рельефнее показывали, что иностранные посольства уделяли особое внимание работе в провинции, координируемой атташе по культуре и выходившей за рамки прямых профессиональных обязанностей командированных специалистов. Все это квалифицировалось как попытки вмешательства, через румынские культурные институции, в политическую жизнь страны[11]. По мере углубления кризиса коммунистического режима возвращаются представления 1950-х годов, заставлявшие видеть в любом иностранце, приехавшем в Румынию, возможного шпиона, изыскивающего базу для своей деятельности[12]. Американские лекторы и реалии коммунистического режима Возвращаясь же к упомянутому эссе Линды Мизежевски в журнале «Harper’s Magazine», надо заметить, что американская преподавательница находилась в Румынии в течение 8 месяцев, причем в этот отрезок времени входила и ужасная зима 1984-1985 гг., самая суровая за весь послевоенный период и лишь усиливавшая лишения, которые испытывали румыны в условиях режима Николае Чаушеску. Линда пыталась схватить и описать отдельными штрихами свои первые впечатления, сохранившиеся в памяти от приезда в Бухарест осенью 1984 г.: кислый запах на рынке от ящиков с яблоками, подвергшихся слишком сильному воздействию солнца, резкий аромат кофе в задымленных помещениях гостиниц... Из Бухареста дорога лежала в Яссы. Молодой американке запомнились монотонные сельские пейзажи, дома «земельного цвета», однообразные бетонные постройки в городах, темные улицы с редким мерцанием света в окнах. В этой всепоглощающей бедности, замечает она, нет ничего «трогательно-пасторального», ничего ностальгического, «нет никакого очарования уходящим миром, нет ничего кроме неестественного состояния упадка и разрухи», и нельзя было отделаться от мысли, что оказалась в мире, где люди подвергаются материальным лишениям совершенно намеренно[13]. Оказавшейся в этом мире 32-летней интеллектуалке из США, читавшей по-английски курс американской литературы в университете, предстояло органично вписаться в этот серо-пепельный пейзаж суровой румынской повседневности со скученностью новых городских блочных построек, сконструированных без всякой мысли о функциональности и элементарных удобствах – ведь именно так режиму было проще решить поставленные задачи гомогенизации населения. Из описаний Линды Мизежевски перед читателем предстает странный мир предоставленного ей жилища, вокруг которого всё перемешалось в каком-то хаотическом месиве: крысы, снующие около переполненных мусорных контейнеров, крики цыган, собачий лай, плач грудных детей. Температура в комнате не превышала 10 градусов тепла, и абсолютно непредсказуемо обстояло дело с электричеством и канализацией[14]. Комментатор радиостанции «Свободная Европа» Эмиль Хурезяну, реагируя в апреле 1987 г. на выступление Л. Мизежевски в «Harper’s Magazine», заметил, что опубликованный ей опус – не репортаж, а скорее эссе, основанное на реальных впечатлениях. Все 8 месяцев пребывания в Яссах ей пришлось пользоваться многолюдным общественным транспортом, жить в блочном доме, не лучше и не хуже чем те, в которых жили миллионы простых румын[15]. После целого дня, проведенного в аудитории, где было слишком холодно, чтобы студенты могли снять перчатки, в здании, где не было чистых туалетов и гигиенической бумаги в них, Линда долго ехала домой в переполненном трамвае со спертым воздухом и единственным ее желанием по прибытии в свое скромное жилище оставалось побыстрее забиться в постель, иногда приняв перед этим бокал вина и взяв в руки перед сном не слишком серьезную книгу[16]. Американской преподавательнице пришлось столкнуться в повседневности со многими из тех лишений, что испытывали в те же годы простые румыны, и среди других феноменов этой жизни ей запомнились длинные очереди («хвосты»), ставшие самой неотъемлемой частью образа жизни[17]. Размышления над этим не обходились у нее без некоторых марксистских коннотаций: ведь согласно учению Маркса, любые истоки духовного начала следует искать в начале материальном, чья первичность в данном случае проступает особенно зримо, замечает она[18]. Благодаря своим хорошим отношениям с посольством США Линда Мизежевски и прибывший к ней из Америки муж, Джордж Бауман, проводили чуть меньше времени в очередях, нежели большинство знакомых им румын. Но и они постоянно испытывали заботы материальные: приходилось думать о ценах, местах покупок предметов первой необходимости, заранее планировать обеды, приспосабливаться к частым отключениям воды и электричества. Предшественники Л. Мизежевски и Дж. Баумана по пребыванию в Румынии супружеская пара Кэтрин и Генри Итон (Eaton) также оставили свои наблюдения над румынской повседневностью 1980-х с присущими ей нищетой и дефицитом. Вот к магазину подъезжает грузовик, заполненный ящиками с луком, – отмечает Г. Итон в дневнике, конфискованном секуристами во время выезда супругов из Румынии. Но еще задолго до его появления у дверей магазина образуется «хвост». А по мере того, как машина разгружается и ящики вносятся в здание, «хвост» удлиняется. Г. Итон продолжал оставаться всего лишь пассивным наблюдателем сцены до тех пор, пока не вспомнил о том, что уже много недель не видел свежего лука. А вспомнив, присоединился к «хвосту», оказавшись в ряду тех, кто думал только о том, чтобы ящики не опустели к моменту, когда можно будет переступить порог магазина[19]. На основе своего румынского опыта, для него нового, американский исследователь написал два эссе – «Парадоксы коммунизма» и «Душевные терзания того, кто стоит в очереди за луком». Они были сочтены в органах Секуритате как «явно враждебные по своему содержанию по отношению к внутренней и внешней политике нашего государства» и также конфискованы при отъезде Итона из Румынии[20]. Как и дневник его жены, из которого явствует, что даже наблюдения над очередями в продовольственные магазины могли иногда возыметь последствия для заезжих американцев. Кэтрин приводит эпизод, о котором ей рассказал муж. Сфотографировав очередь в магазин за хлебом, он был задержан полицейским, толкнувшим его и велевшим следовать за ним. Они проследовали в районное отделение Секуритате, где Итона долго мурыжили, проверяя документы, но в конце концов отпустили[21]. В эссе Л. Мизежевски читаем горькие размышления о пассивности, фатализме, осознании невозможности повлиять на жизнь, течение которой подчинено действию внешних сил, причем на индивидуальные свойства людей накладывает отпечаток их принадлежность к определенной общности, группе, члены которой на протяжении длительного времени были лишены возможности удовлетворять свои физиологические потребности. «Мне приходилось и раньше, – пишет она, – вместе со своим мужем посещать неразвитые страны. И приходилось испытывать на себе жадные взоры тех, кто разглядывал мои туфли или одежду. Но нигде не приходилось видеть бедности и отсталости такого рода, какую видела в Румынии – манипулируемой, искусственной, идеологизируемой. Ведь все-таки никто не умирает с голода в Румынии. И никакое чувство милосердия не подсказывает нам, американцам, каким образом надо жалеть и сочувствовать тем, кто просто не нуждается в хлебе и молоке, а не то что в апельсинах зимой, настоящем кофе и настоящем шоколаде. Мы не знаем, как можно понять ту историческую и культурную традицию, которая не позволяет сопротивляться и бунтовать. Мы не готовы понимать это отсутствие возмущения, эти жесты смирения перед всеми этими новыми мерами, заставляющими еще более экономить, ограничивать себя в жизни»[22]. Ее коллега Кэтрин Итон по итогам собственных наблюдений над румынской повседневностью сформулировала свой вывод еще жёстче: «Жить в Румынии означает рабство, политическое и экономическое»[23]. Эти горькие наблюдения над трудностями, которые приходилось испытывать румынам ради удовлетворения насущных потребностей, легли в основу анализа Линдой Мизежевски демографической политики коммунистического режима в Румынии. Исследовательница осуждает проводимую властями демографическую политику, направленную на повышение рождаемости населения, при отсутствии необходимых для этого мер: материальных, образовательных, санитарных: «Для того, чтобы даже малочисленная семья могла прокормиться, требуется время и энергия для стояния в длинных очередях за молоком и маслом, которые формируются еще с ночи. Зимой на рынке невозможно найти свежих овощей и фруктов, а в обмен на продуктовые карточки если можно иногда и получить мясо, то только самые жирные куски свинины или кости. В то же время мать румынского семейства (в идеале с 4 детьми, как это ей рекомендует и навязывает государство) должна рисковать, и возможно, 4 раза в течение жизни, рожая в условиях, когда в роддомах зачастую отсутствует даже сменное постельное белье, а доктора и санитары обслуживают пациентов в зависимости от полученных от них денег или подарков»[24]. С проведением этой демографической политики Л. Мизежевски связывает и изменения в сексуальной жизни – любая эротика и чувственность становятся совершенно лишними, когда мужчины и женщины оказываются в полной зависимости от патерналистского режима, ставящего перед обществом определенные задачи в интересах румынской «социалистической нации», и когда в любой женщине призывают видеть только и исключительно мать: сам женский идеал всецело отождествляется с материнством. «За 8 месяцев пребывания в Румынии, – отмечает Мизежевски, – я смогла убедиться, что здесь любые сентиментальные приключения и романтические интермеццо воспринимаются скорее как своего рода проявления западного образа жизни, в официальном плане столь же неприемлемые как панк-рок или голубые джинсы. Никакая сексуальность внешне не проявляет себя в Румынии или проявляет в такой же мере, как это было на пуританских программах первых лет существования американского телевидения. Единственный образ, допущенный на черно-белые экраны румынского телевидения и на черно-белые страницы румынских журналов – это образ, так сказать, иконоподобной жены, скромно одетой и добропорядочной настолько, насколько это вообще возможно», причем его прототипом выступают образы гордых румынок в национальных костюмах, по воскресным утрам исполняющих народные песни по телевидению. «Своей прической, жестами, одеждой эти женщины должны прежде всего внушать добродетели молодой румынской маме. Это строгие мадонны в стране, где материнство есть обязанность, налагаемая на мадонн государством»[25]. Конечно, продолжает автор, в повседневной жизни румын присутствует и интимность, проявляющаяся на микросоциальном и макросоциальном уровне посредством определенных норм поведения, навязанных и принятых обществом: «встречи румынских студентов ограничиваются дискотеками, чаепитиями с танцами, длинными прогулками в парке и, если сосед по комнате в общежитии проявит понимание, возможен час или чуть больше интимной близости. Отношения между мужчинами и женщинами в Румынии сильно маркированы ограничениями демографической политики. Мои студенты, приходящие в ужас от одной только мысли, что дело может закончиться беременностью, рассказывают обо всех таких встречах как об абсолютно рискованных предприятиях. Они же рассказывали мне, как несколько лет назад, с приездом иностранных студентов, в Румынии произошел взрыв сексуальности. К тому же иностранцы привезли с собой в Румынию иностранные сигареты, западную музыку, кассетофоны. Проникают и автомобили западных марок – этот мощнейший символ индивидуализма. Импортные “мерседесы” без труда обгоняли едва ковылявшие “дачии”, наводя при этом страх на пешеходов», еще и потому, что «ни один румынский студент и во сне не мог грезить о личном автомобиле». Эти новые импортные машины, замечает Мизежевски, усиливали среди румынской молодежи представления о том, что мужское начало тождественно скорости и мощи[26]. Приехав из страны, где в молодежной среде не прекращались дискуссии о сексе и описания сексуального опыта, Линда Мизежевски могла констатировать влияние на повседневную жизнь румын эффектов подавленной сексуальности. Она описывает эпизод, свидетелем которого стала в ясском кинотеатре. Крутили фильм Кристофера Рива «Где-то во времени». «Вне всякого сомнения, – полагает Мизежевски, – он был допущен на экран только потому, что слишком мало отражает современную американскую жизнь. Но ближе к концу в фильме присутствует эротическая сцена, надо сказать, довольно безобидная. Я была удивлена, что ей удалось избежать вмешательства бдительных цензоров. Однако еще больше меня удивила реакция зрителей, тот настоящий взрыв восторга со свистом и улюлюканьем, исходивший от тех, кто в детстве на утренних кинопоказах если и видел поцелуи, то только – как ковбой целует свою лошадь». По оценке Мизежевски, этот неожиданный взрыв эмоций показывал, что в том мире, где «любые нормальные проявления сексуального поведения подавляются, отрицаются или камуфлируются, любая сексуальность как таковая превращается в фетиш. Причем любое ее проявление сводится к сугубо механическим актам и жестам»[27]. Это отсутствие у молодежи самых базовых знаний из области сексуального воспитания обнаруживалось Линдой (о чем она пишет довольно детально) и в ходе семинаров при обсуждении произведений литературы, причем любое обращение к теме заведомо ограничивалось муссированием биологических аспектов (подчас со ссылками на учебные курсы биологии), однако и в этом студенты не всегда хорошо ориентировались. Любые сексуальные отношения представлялись не иначе как в привязке к конкретному моменту осуществления определенных физических действ. Что же касается случаев непринужденного сентиментального общения с молодыми румынами в неформальной обстановке, замечала Л. Мизежевски, иногда поистине с изумлением наблюдаешь, как за всем этим грязно-серым бытом, под глубиной бетонных конструкций где-то еще может сохраниться простое человеческое желание[28]. Э. Хурезяну, комментируя на «Свободной Европе» статью Л. Мизежевски, обратил внимание и на следующий момент. Хотя кризисное положение современной Румынии драматическим образом воздействует на поведение людей и в тех областях, которые касаются наиболее интимных сторон жизни, именно эскалация материальных трудностей и связанных с ними ограничений, налагаемых на общество режимом Чаушеску, предопределяет усиление братских отношений в узких сообществах людей, оказавшихся в тесном пространстве[29]. Что же касается Л. Мизежевски, то она с горечью описывает ту удручающую атмосферу, в которой вынуждены были жить румыны. В Румынии, по ее наблюдению, «отсутствие должного интереса к цвету, свету, к внешним проявлениям жизни есть только составная часть той восторжествовавшей концепции подавления чувственного начала, которая исходит из представлений о бесполезности красоты, прекрасного. На Западе красивое, прекрасное если даже и подчиняется иногда унизительным образом задачам потребления, однако отсутствие всего этого создает ощущение пустоты в самой сути вещей»[30]. Другой аспект жизни в коммунистической Румынии, с которым Линда Мизежевски, впрочем, не столкнулась, заключался в использовании режимом против американских преподавателей шантажа, и в том числе связанного с гендерными особенностями. Это имело целью заставить их отказаться от работы в Румынии. Как явствует из одного источника, 20 января 1988 г. ректор ясского университета принял американского преподавателя Дэвида Хадаллера (Hadaller). Поинтересовавшись тем, как американец провел отпуск, ректор сразу перешел к делу. Довольно суровым тоном он сообщил о дошедших до него сведениях о том, что Хадаллер в выделенной ему квартире принимал группу студентов-четверокурсников английской специализации, показывая по видео фильмы и угощая при этом спиртными напитками. Более того, поступила информация о том, что он приглашал к себе домой и студентку с явной целью вступить с ней в «непозволительные» отношения в интимной обстановке. Источником информации могли стать разговоры студенток общежития, комментировавших эту действительную или мнимую историю из ревности или зависти[31]. В свою очередь Л. Мизежевски как замужняя женщина была защищена своим статусом от слишком настойчивых атак молодых мужчин, проявлявших интерес в том числе и к ее американскому паспорту. По ее свидетельству, посольство США предупреждало граждан страны, и в первую очередь холостых, о некоторых «угрозах», связанных среди прочего и с особенностями демографической политики, и о том, какие последствия могли ожидать потенциальных жертв соблазна. Любые связи румын с иностранцами, замечает Л. Мизежевски, приводили людей в растерянность, не вызывали хороших воспоминаний[32]. В случае с Д. Хадаллером причиной особого внимания к нему руководства университета были показанные им студентам фильмы, расходившиеся с официальной идеологией. Вдобавок, он выражал и на кафедре, и перед американским атташе по культуре неудовольствие по поводу того, что студентов снимали с занятий и отправляли обслуживать столовую или на сельхозработы: «если дела так пойдут и дальше, мне нечего здесь делать и надо паковать багаж»[33]. Ко всем испытывавшимся в Румынии лишениям добавлялось и вмешательство полицейского государства в деятельность преподавателей. Как признавалась Л. Мизежевски, она не осмеливалась ничего обсуждать даже с теми румынами, которым доверяла, у себя дома, там, где могли быть спрятаны подслушивающие устройства. И вообще где гарантия того, что наш письменный стол не контролируется точно также, как и наша корреспонденция? – задается она вопросом. Конечно, пересекая границу Румынии, продолжает она, мы вполне осознавали, что здесь, как и в любой другой стране, есть свои секреты. А во время пребывания в Румынии пришлось принять к сведению, что граждане страны в соответствии с законом обязаны в течение 24 часов информировать Секуритате о встречах с иностранными гражданами. Более того, в 1985 г. был принят и другой закон. В соответствии с ним, спецслужбы надо было предварительно уведомить о запланированных встречах с иностранцами[34]. С другой стороны, некоторые граждане извлекали пользу, предоставляя органам информацию, которую те не получали из других источников. Так, своевременное выявление сведений об иностранце могло помочь получить разрешение на поездку за границу. Но кроме университетских людей, официальным путем получавших разрешение на посещение иностранцев, были и те, кто брал на себя риск, присоединяясь к компании. Эти люди, пишет Линда, постоянно просили нас не произносить их имена в квартире. «Один американский дипломат предупредил нас, что Секуритате может проникнуть даже в нашу спальню. У нас создалось впечатление, что страна, которая не может держать в порядке систему канализации, не в состоянии создать и эффективную систему наблюдения». И все-таки в этой стране, где всё пряталось или камуфлировалось, будь то сексуальный акт или приятельские отношения, продолжает Мизежевски, мы постепенно стали отдавать себе отчет: при системе такого типа, где самоцельным становится всепроникающее недоверие, возникают в любом случае и формы конспирации[35]. Она отметила и еще один фактор, постоянно вызывающий стрессы у всех: на работе никогда невозможно отделаться от страха перед доносами, постоянного ощущения, что рядом с тобой может находиться информатор органов: «как сказал мне один дипломат, из каждых трех румын один является осведомителем Секуритате, и хотя я этому не поверила, все же поймала себя на мысли: в конце концов не столь уже важно, правда это или нет. Уже то, что про это говорят, уже сам слух как таковой силен и эффективен, вызывая в нас столь же сильное подозрение, что нас постоянно подслушивают, за нами наблюдают… Не знаем и никогда не узнаем, под каким контролем нами был прожит целый год нашей жизни. Однажды, когда мы были на балконе, предположительно вне досягаемости подслушивающих устройств, один румынский друг прошептал мне: “Вы, американцы, не знаете и половины того, что происходит вокруг вас, и было бы лучше, чтобы и не узнали”»[36]. Вмешательство Секуритате наблюдал и другой американский лектор, предшественник Л. Мизежевски Генри Итон, который писал своему другу в США о постоянных слежках за студентами и профессорами, приехавшими из Америки, об обысках и мелочных изъятиях, прослушивании телефонов: в этой стране «полиция превыше всего»[37]. Другой пример вмешательства Секуритате в деятельность американских лекторов (так и не нашедший отражение в эссе Л. Мизежевски) касается их библиотеки. Как отмечалось в одном из донесений Секуритате, после завершения пребывания в Румынии К. и Г. Итонов в 1984 г. библиотека американского лектората была передана в исключительное пользование румынской стороны, перейдя в ведение кафедры английского языка. Мотивом послужило то, что супруги Итон без одобрения руководства университета включили в состав библиотеки немало американских книг и журналов, в которых, как отмечалось, содержалась «крайне ядовитая критика» в адрес общественных порядков, существующих в Румынии (как и в других социалистических странах), а также некоторых конкретных персоналий, участвующих в социально-политической жизни Социалистической республики Румынии. В их числе переводное издание «Одного дня Ивана Денисовича» А. Солженицына, «Зима декана» Сола Беллоу, многие номера журналов «Newsweek», «New York Review of Books», «Time», в которых среди прочего были опубликованы статьи о ситуации начала 1980-х годов в Польше, о Ю. Андропове, о советских евреях и т.д.[38] Попытки лекторов снова заполучить библиотеку в американское ведение оказались безуспешными. Как признал в одном из писем в январе 1987 г. Джерри Мак Гуире (Jerry Mc Guire), библиотека, столь нужная американским преподавателям, стала предметом какой-то нечистой политической игры с участием сверхдержав, «и от преподавателей требуют не только сотрудничества с закамуфлированным гестапо, их хотят вовлечь и в эту политическую игру»[39]. Довольно пессимистический тон его письма был связан и с тем, что даже приезд в Яссы в марте 1986 г. американского посла Роджера Кирка не привел к возвращению библиотеки в американскую собственность, правда, руководство университета пошло на компромисс, обещав дать разрешение на то, чтобы американский лектор мог пользоваться книгами библиотеки наряду с румынскими преподавателями[40]. Пытаясь восстановить в памяти минуты непринужденного приятельского общения с молодыми румынами в неформальной обстановке, Л. Мизежевски заметила, что воспринимала себя в положении такого же узника как они, разве что более привилегированного[41]. Публикация в марте 1987 г. ее эссе в американском журнале «Harper’s Magazine» не осталось без последствий, румынские власти готовили ответные меры с тем, чтобы, насколько это было возможно, ограничить ее влияние на западное общественное мнение. Такого рода задачи ставились перед службой D в структуре Секуритате, которая ведала «дезинформацией западных шпионских служб» (основана в апреле 1968 г.). Как отмечалось в ведомственных документах, она должна была с целью защиты и продвижения интересов социалистической Румынии заниматься дезинформацией не только шпионских служб, но всех иностранных структур (политических, военных, экономических, культурных), которые вели враждебную деятельность против румынского государства. При этом ей следовало координировать свои акции со всеми государственными органами, которым в силу их компетенции приходилось контактировать с дипломатическими миссиями других стран, аккредитованными в СРР, и другими зарубежными организациями (в том числе в сфере культуры и туризма)[42]. В понимании соответствующих ведомств, техника дезинформации предполагала не столько подмену правдивой информации ложной, сколько определенное истолкование реальных фактов с целью пропаганды и индоктринации. Из информации ясских уездных органов Секуритате (июнь 1987 г.) выясняется, что о статье Л. Мизежевски, опубликованной в США, стало известно в Яссах, встал вопрос о реакции на это выступление. Возникла идея публикации ответной реплики в журнале «Romanian Review», который распространялся в дипломатических представительствах иностранных государств в Бухаресте. Предлагалось также отправить статью с опровержениями в «Harper's Magazine» или даже в «Newsweek», имеющий еще больший тираж[43]. О предполагаемом содержании ответной реплики узнаем из документов, относящихся к июлю 1987 г.[44] В органах одобрили идею сосредоточиться на критике «фрейдистского» подхода, делающего акцент на сексуальной, плотской природе человеческого счастья: согласно его логике, поскольку жизнь в Румынии якобы тяжела, вся сексуальная энергия подавляется, изгоняется, и нет потребностей в красоте, в самом чувстве прекрасного. Автор этой ответной реплики предлагал, не вступая в дискуссию с тенденциозными, как полагалось считать, положениями Л. Мизежевски о материальных лишениях, горьких сторонах повседневности и ограничениях, налагаемых на общество политикой поощрения рождаемости, разоблачить претензии статьи на то, чтобы дать глубокий и объективный научный анализ румынской ситуации. Неназванный автор этой задуманной ответной реплики, как выясняется из его донесения в Секуритате, обратился и к своему личному опыту: в 1984-1985 гг., примерно в то же время, когда Л. Мизежевски работала в Яссах, он находился в качестве стипендиата Фулбрайта в США и опубликовал в румынском издании «Кроника» серию эссе на основании своих американских впечатлений. Не без иронии он замечает, что в отличие от Линды он за все время своего пребывания в чужой стране (конечно, в сопровождении жены, но и она находилась в Румынии с мужем) ни разу не оказывался в ситуации, когда у него в ходе неких неформальных контактов возникло бы побуждение целоваться с молодой американкой на балконе или веранде ­ – ни в Огайо, ни в Техасе, ни в Северной Каролине, ни в Теннеси, ни в Небраске, ни в Иллинойсе, ни в Нью-Йорке. При том, что он общался в Америке со многими людьми, касаясь в беседах – за бокалом вина или за чашкой хорошего кофе – очень многих тем. В отличие от нее он также не испытывал и каких-либо описанных Фрейдом состояний при посещении торговых комплексов в американских городах. Автор записки готовил для публикации в ясском издательстве книгу эссе под условным названием «Американский дневник». Но при этом ему, по собственному признанию, и в голову не пришло претендовать на построение некоей системы теоретических обобщений о современной Америке, ее людях, их образе жизни, возможно в силу того, что круг его общения все-таки ограничивался университетской средой – студенты, профессора, научные симпозиумы. Т.е. все его общение протекало в рамках условий программы Фулбрайт, которые вовсе не предусматривали вступления с американскими коллегами в какие-либо более близкие и неформальные, чем это было предписано правилами, отношения. Все эти правила в полной мере касались и стажировавшихся в Румынии американских профессоров. «Однако всё в конце концов зависит от личности», резюмирует неназванный эксперт [45]. Пока так и не удалось установить, в каком издании увидела свет эта ответная реплика. В любом случае надо признать: по мере того, как режим Чаушеску оказывался во все большей международной изоляции, любые акции по дезинформации западной общественности становились всё менее эффективными, все больше посещавших Румынию иностранных гостей могло констатировать экономический крах режима, равно как и полицейский характер государственной власти. Заключение Программы, координируемые Соединенными Штатами, использовали благоприятный политический климат 1960-х годов для того чтобы продвигать в Восточной Европе представления об американском образе жизни и западные ценности. Политика госдепартамента, проводившая различия между «хорошими» и «плохими» коммунистами, вознаграждавшая первых из них, но не вторых, оставалась в силе, но подвергалась все более активной критике[46]. При этом, следуя логике долгосрочной конфронтации с коммунистическими режимами, американские программы были призваны воздействовать прежде всего на молодежь, завтрашних «decision-maker»-ов[47]. В этом заключается и ключ к лучшему пониманию тех рамок, в которых вынуждены были вести свою деятельность американские преподаватели, командированные в румынские университеты в рамках программы Фулбрайта. Диктат государства над всей общественной жизнью, постоянный контроль над ней, стирание различий между деятельностью органов безопасности внутри страны и на зарубеж, персонализация власти в коммунистической Румынии, всё это, наряду с навязчивой идеей сохранения независимости страны в условиях якобы существующих внешних угроз и, в частности, гипотетической опасности советского вторжения, вело к тому, что сохранение государственных секретов было провозглашено долгом всех «трудящихся социалистического государства». Гражданам вменялось в обязанность докладывать о своих контактах с иностранцами, и это становится не только важным инструментом давления на общество, но и средством продления существующей власти. Согласно концепции, принятой режимом Чаушеску, деятельность по предотвращению правонарушений, угрожающих безопасности государства, превратилась, по оценке некоторых юристов, в признание презумпции виновности, что по мере углубления кризиса режима вело к тому, что недоверие властей к населению становится тотальным[48]. В результате многие иностранцы, посещавшие Румынию, были поражены сдержанностью румын, когда их пытались втянуть в разговоры, причем это касалось и тех, кто довольно бегло говорил на одном или двух иностранных языках. Американский писатель Сол Беллоу, лауреат Нобелевской премии 1976 г., посетил Румынию в декабре 1977 г. По итогам поездки он попытался осмыслить, в чем заключалось различие между ним, профессором из Чикаго, и его румынскими собеседниками: «я мог свободно говорить. Но для них это было невозможно. Ведь о каждой беседе с иностранцем следовало докладывать». По возвращении домой он написал и опубликовал роман «Декабрь декана» («Dean's December»). Одним из «великих достижений коммунизма» Беллоу назвал способность загнать в изоляцию от внешнего мира миллионы людей: нам приходится принять к сведению, что в наши дни техника цензуры может оказаться равнозначной технике коммуникации[49]. Именно нарушение нормальной коммуникации составляло на протяжении всей холодной войны суть отношений между Востоком и Западом, нормальные, естественные контакты подменяются пропагандой, манипуляцией, дезинформацией, организацией слежки. Навязывание коммунистическим режимом собственным гражданам определенного образа мысли привело к тому, что за попытки некоторых из них оставаться самими собой эти люди были наказаны утратой свободы и даже жизни. А приехавшие в Румынию по программе Фулбрайта западные лекторы, заподозренные в причастности к американским спецслужбам и сборе информации о социальной и политической жизни страны в целях осуществления разных идеологических диверсий, вопреки своей воле оказывались вовлечены в систему отношений между правящим коммунистическим режимом и его гражданами. При этом американские преподаватели в своих контактах с румынскими коллегами и – шире – гражданами старались избежать слишком явного выражения эмоций, чтобы не дать повода для обвинений в вовлеченности во внутреннюю политику. Но как заметил в начале 1980-х годов американский лектор Чарльз Шоенгрунд (Schoengrund), попадая в эту страну с существующим в ней мощнейшим «византийско-ленинистским» контролем, каждый компетентный исследователь, чем бы он ни занимался, не обходился без политического анализа. Супруг Л. Мизежевски Джордж Бауман в письме, адресованном другу в США, отметил: при всем нашем несогласии с их методами управления не наше дело – вторгаться в обсуждение некоторых слишком чувствительных для румын вопросов, а вместе с тем, сталкиваясь на практике с коммунизмом в таких его проявлениях, мы больше ценим нашу собственную систему[50]. Нарушения режимом Чаушеску в 1980-е годы прав человека коснулись и представителей аккредитованного в стране дипломатического корпуса, причем иногда это принимало довольно абсурдные формы. Всё это возымело последствия и для румынско-американских отношений. Все-таки, как заметил тот же Дж. Бауман, «лекторы Фулбрайта не исчезают и не кончают свою жизнь в заключении. Единственное, что может с ними случаться, так это быть объявленными коммунистическим режимом нежелательными персонами»[51]. Действительно, 4 июня 1985 г. Секуритате предложила включить граждан США Л. Мизежевски и Дж. Баумана в список иностранных лиц, кому запрещен въезд в СРР сроком на 5 лет[52]. За два года до этого, 14 июня 1983 г. в этот список попали и супруги Итон[53], а 10 апреля 1988 г. Д. Хадаллеру было отказано в продлении права пребывания в Румынии[54]. Независимо от изменений международной обстановки режим Чаушеску сохранял свой прежний характер в стремлении продлить свою власть. Реальный социализм мог быть создан и утвердиться с помощью не только политической полиции, но и лингвистических, пропагандистских средств, причем эти последние, эта, выражаясь словами Б. Пастернака, «магия мёртвой буквы», могла представлять собой и еще более жёсткую форму тирании. Ведь система коммунистического воспитания стремилась не только убедить людей принять социализм как абстракцию, но и создать для них его видимый образ. Вот почему прорыв информационной блокады, навязанной румынскому обществу, занимал приоритетное место в программах культурного обмена, инициированных американской администрацией. Интересам такого прорыва были призваны в конце концов служить и подаренные румынским библиотекам книжные собрания, и организованные подписки на специальные периодические издания, и дававшиеся всем гражданам США, выезжавшим в Румынию, советы активнее распространять среди румын американские печатные издания, которые, несомненно, вызовут интерес и будут прочитаны[55]. Более тесные межчеловеческие связи американских преподавателей с румынскими коллегами формировались вопреки претензиям коммунистического режима установить контроль над умами и душами тех, кто не принимал его базовые принципы. Как читаем в документе Секуритате, одной из мотивировок для зачисления Мизежевски и Баумана в список персон нон-грата явилось их нескрываемое желание поддерживать и далее тесные связи с людьми, с которыми они познакомились в Румынии, и использовать любую возможность для нового приезда в страну[56]. При всей революционности теории, лежавшей в ее основе, идеология коммунистических режимов оставалась на деле консервативной и охранительской, что проявилось и в установлении ими информационной блокады, прорыв которой сыграл важную роль в падении самих режимов. Перевод с румынского Александра Стыкалина Статья публикуется с незначительными сокращениями Сведения об авторе: Ливиу Мариус Беженару, научный сотрудник Национального совета по изучению архивов Секуритате (Румыния); bejenaruliviu@yahoo.com [1] Arhivă Consiliului Naţional pentru Studierea Arhivelor Securităţii (далее – ACNSAS), fond Documentar, dosar nr. 12618, vol. 16, f. 179. [2] Покивайлова Т.А. Москва и установление монополии компартий на информацию на рубеже 40-50-х годов // Волокитина Т.В., Мурашко Г.П., Носкова А.Ф., Покивайлова Т.А. Москва и Восточная Европа. Становление политических режимов советского типа. 1949 – 1953. Очерки истории. М., РССПЭН, 2002. С. 305 – 425. [3] Barbu B. Vin americanii! Prezenţa simbolică a Statelor Unite in România Războiului Rece 1945 – 1971. Bucureşti, Humanitas, 2006, p. 206. В планы сотрудничества вошли обмен стипендиатами в рамках программы Фулбрайта, художественные выставки, театральные гастроли, кинопоказы, переводы и издания книг и т.д. Действие соглашения в последующем продлевалось. [4] Ibid., p. 234. [5] ACNSAS, fond Documentar, dosar nr. 12618, vol. 19, f. 104. [6] О социально-психологических аспектах этого см.: Neculau A. (coord.). Viaţa cotidiană în communism. Iaşi, Polirom, 2004, p. 88. [7] ACNSAS, fond Documentar, dosar nr. 12618, vol. 19, f. 101. [8] Ibidem, vol. 10, f. 244. [9] Ibidem, vol. 11, f. 234. [10] Ibidem, dosar nr. 12395, vol. 2, f. 181. [11] Ibidem. [12] Troncotă Cr. Duplicitarii. O istorie a serviciilor de informaţii şi securitate ale regimului communist din România. Bucureşti, Editura Elion, 2003, p. 64. [13] ACNSAS, fond Documentar, dosar nr. 12618, vol. 16, f. 181. [14] Ibidem, f. 180 [15] Ibidem, f. 193. [16] Ibidem, f. 181. [17] Neculau A., op. cit, p. 97. [18] ACNSAS, fond Documentar, dosar nr. 12618, vol. 16, f. 181. [19] Ibidem, vol. 12, f. 247. [20] Ibidem, f. 203. [21] Ibidem, f. 245. [22] Ibidem, vol. 16, ff. 181-182. [23] Ibidem, vol. 12, f. 248. [24] Ibidem, vol. 16, f. 180. [25] Ibidem, f. 179. [26] Ibidem, f. 181. [27] Ibidem. [28] Ibidem. [29] Ibidem, f. 191. [30] Ibidem, f. 181. [31] Ibidem, vol. 25, ff. 263-264. [32] Ibidem, vol. 16, f. 180. [33] Ibidem, vol. 25, f. 244. [34] Ilinca A., Bejenaru L.M. Controlul informaţiilor în România comunistă, 1965 – 1989 (II) // Arhivele totalitarismului, 2007. № 3-4. [35] ACNSAS, fond Documentar, dosar nr. 12618, vol. 16, f. 180. [36] Ibidem. [37] Ibidem, vol. 12, f. 247-248. [38] Ibidem, vol. 4, f. 202, 212. [39] Ibidem, f. 210. [40] Ibidem, f. 213. [41] Ibidem, vol. 16, f. 182. [42] Ilinca A., Bejenaru L.M. Război psihologic împotriva Occidentului. Acţiunele de dezinformare ale Securităţii în timpul regimului communist // Nistor I., Nistor P. (coord.). Relaţii internationale: lumea diplomaţiei – lumea conflictului. Iaşi, Editura PIM, 2009, pp. 250-273. [43] ACNSAS, fond Documentar, dosar nr. 12618, vol. 16, f. 175-176. [44] Ibidem, f. 167-170. [45] Ibidem, f. 170. [46] Funderburk D.B. Un ambasador American între Departamentul de Stat şi dictatura comunistă din România, 1981-1985. Constanţa, Editura Dacon, 1994. [47] Barbu B., op. cit., p. 316. [48] Câmpeanu P. Ceauşescu, anii numărătorii inverse. Iaşi, Polirom, 2002, p. 259. [49] Bellow Saul. Iarna decanului. Bucureşti, 1992, p. 65. [50] ACNSAS, fond Documentar, dosar nr. 12618, vol. 16, f. 218. [51] Ibidem, f. 217. [52] Ibidem, f. 200. [53] Ibidem, vol. 12, f. 201. [54] Ibidem, vol. 25, f. 277. [55] Ibidem, dosar nr. 12395, vol.2, f. 186. [56] Ibidem, dosar nr. 12618, vol. 16, f. 200.

Мария Лескинен: «Говоря о другом, описывая другого, наблюдатель гораздо больше сообщает о себе, чем о нем». Интервью с М.В. Лескинен Лескинен Мария Войттовна – доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН. Важнейшие научные труды: - Мифы и образы сарматизма. Истоки национальной идеологии Речи Посполитой. М., 2002; - Поляки и финны в российской науке второй половины XIX в.: «другой» сквозь призму идентичности. М., 2010; - Великоросс / великорус. Из истории конструирования этничности. Век XIX. М., 2016. Ключевые слова: история российской этнография, славистика, Институт славяноведения РАН Maria Leskinen: «Talking about the other, describing the other, the observer communicates much more about himself than about him» Key words: history of Russian ethnology, Slavic studies, Institute of Slavic Studies Russian Academy of Studies Интервью с Марией Лескинен[1] Беседу вела Екатерина Болтунова[2] 1. Мария Войттовна, нашу беседу хотелось бы начать с вопроса биографического порядка. Расскажите, пожалуйста, о том, как Вы ступили на стезю историка-исследователя и как складывалась Ваша профессиональная биография. Историком хотела быть с детства. Думаю, это от родителей. Моя мама, А.Н. Дементьева-Лескинен – этнограф-вьетнамист, работала в Институте этнографии (ныне Институт этнологии и антропологии РАН им. Н.Н. Миклухо-Маклая), отец, В.Т. Лескинен – филолог-финноугровед по образованию, журналист по профессии. На исторический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова в год окончания школы я не поступила, пошла работать в Историческую библиотеку. Через год поступила на вечернее отделение, где и проучилась шесть лет. Параллельно работала в «Историчке», а затем лаборантом в Институте философии РАН. На историческом факультете специализировалась по средневековой истории Польши на кафедре истории южных и западных славян (ею заведовал и по сей день заведует д.и.н. Г.Ф. Матвеев). Выбор был обусловлен стечением обстоятельств. Семинарские занятия по истории средних веков вел молодой кандидат наук (а теперь – д.и.н.) М.В. Дмитриев, специалист по средневековой польской истории. Его эрудиция и харизма, знание зарубежной научной литературы, интерес к новым направлениям исторической науки, отличный от других преподавателей взгляд на предметное поле исследований и на перспективы научного анализа таких непривычных в середине 1990-х гг. «материй», как этническая и конфессиональная идентичность, менталитет, – все это не могло не заинтересовать. Стремясь остаться под его руководством, четверо студентов из нашей группы продолжили учебу на кафедре истории южных и западных славян. М.В. Дмитриев был и моим научным руководителем. Пересматривая недавно конспекты, сделанные на старших курсах, я с удивлением поняла, что многие вопросы и темы, интересующие меня сегодня, «родом» из его спецсеминара. Сперва я не планировала заниматься наукой; но через два года решилась и поступила в аспирантуру Института славяноведения РАН. Здесь у меня было два научных руководителя – д.ф.н. Л.А. Софронова (1941–2013), возглавлявшая Отдел истории славянской культуры, и к.и.н. Г.П. Мельников. Людмила Александровна была специалистом по истории польской и украинской культур (она строго разграничивала историю культуры и культурологию). Аспирантские годы я провела в изучении новой для себя области. Л.А. Софронова предложила в качестве темы диссертации реконструкцию польской сарматской идеологии XVII в. как мифа. Эта идеология определила этос, социальные идеалы, образцы и специфические формы их воплощения в польской национальной идентичности XVIII–XX вв. Для исследования требовалось выявить «следы» такого влияния в барочных текстах культуры – в поэзии, в эго-документах, в проповедях и в сарматской публицистике. Поначалу это казалось невыполнимым – ведь я была по образованию историком, а тут пришлось осваивать и новые методы анализа текста, и другой научный лексикон. После защиты кандидатской диссертации в 1998 г. мне предложили продолжить работу в отделе, которым руководила Л.А. Софронова, там я проработала до 2014 г. Большую роль в расширении хронологических рамок и проблематики моих полонистических штудий сыграл заведующий Отделом истории славянских литератур (в то время и заместитель директора Института славяноведения) д.ф.н. Виктор Александрович Хорев (1931–2012). По его инициативе был реализован многолетний российско-польский проект изучения взаимных образов и стереотипов поляков и русских. Он объединял сотрудников нашего института (не только полонистов) разных специальностей – историков, филологов, историков культуры и лингвистов, а также коллег из других научных и образовательных центров России и Польши. В.А. Хорев одним из первых в российской гуманитаристике обратился к новой тогда в России научной сфере – имагологии. Важное значение в наших коллективных исследованиях имело обращение к истории и практике реконструкции (лингвистической и исторической) этнокультурных стереотипов «своих» и «чужих». Для меня участие в этих проектах стало новым опытом освоения теории и методики изучения национальных образов и представлений в разных видах источников. К тому же открыла для себя российские описания Польши и поляков, в которых ключевую роль играла концепция так называемого «нрава народа»; значением и историей формирования данного концепта и синонимичного ему понятия «национальный характер» я позже и занималась. Сначала анализировала тексты XVII в., затем перешла к описаниям поляков в российском научном дискурсе XIX в. Ведь в исторической науке, общественной мысли и начинавшей формироваться этнографии (считавшейся тогда еще отраслью географической науки) Российской империи понятие «национальный нрав / характер» играло важнейшую роль. Национальный характер считался объективно существующим этническим признаком, причем настолько существенным, что его приметы могли служить критерием отнесения индивида и группы к тому или иному этносу или нации. Эта архаичная (восходящая к античным традициям народоописаний, физиогномике, геоклиматическим теориям формирования темперамента и поведения) убежденность в существовании врожденных свойств темперамента и нрава объясняла в тот период историю народов, наличие / отсутствие у них государственности, форму политического устройства, уровень цивилизованности и пр. Считалось, что проявления этих особенностей легко обнаружить во внешнем облике, уме, этосе поведения и «склонностях» конкретных людей. Так возникла тема моей второй монографии, где на примере российских этнографических описаний поляков и финнов были реконструированы важные основы теории и методологии гуманитарных дисциплин, определявшие понятийный аппарат (научный лексикон), теорию и методологию исследования этносов и этнонациональной идентичности в Российской империи. Книга о финнах и поляках легла в основу докторской диссертации (по специальности «этнография, этнология и антропология»), защита которой состоялась на историческом факультете МГУ в 2011 г. В процессе анализа этнокультурных стереотипов финнов и поляков в русской культуре мне удалось понять и объяснить важный не только для науки, но и для межнациональной коммуникации механизм взаимовлияния авто- и гетеронациональных стереотипов. Стереотипы поведения и мышления, взгляды на мир, образ жизни, стандарты и ценности сформированы во многом под влиянием того, что принято именовать национальной культурой. Мифологема «национальный характер» сегодня не признается в качестве объективно-научного признака этничности. Но с пониманием сущности национальной культуры и путей ее складывания, связаны, на мой взгляд, многие важные вопросы современности, например, то, с какой целью и в какой мере мы воспроизводим или преодолеваем эти «пред-убеждения», эти «заданные» вековыми традициями устои и бессознательные реакции, социальные установки, «впитанные с молоком матери» и длительное время кажущиеся нам единственно возможными и «правильными». Не менее важно, какие новые стереотипы продолжают появляться и влиять на наше мировоззрение и поведение. Правда, это уже скорее сфера ученых, изучающих современность. 2. Вы начали исследовательскую работу как полонист, Ваша кандидатская диссертация[3] и целый ряд публикаций связаны с польской историей и культурой, а также со стереотипами (включая гендерные и пространственные), появившимися в рамках русско-польского взаимодействия. Но Ваша книга 2016 г. посвящена иной теме – великорусским губерниям Российской империи и в целом концепту «великорус» в этнографическом дискурсе XIX в.[4] Что побудило Вас обратиться к новой теме? Сегодня не вызывает сомнений один из самых известных постулатов в изучении образов и стереотипов: говоря о другом, описывая другого, наблюдатель гораздо больше сообщает о себе, чем о нем. Анализируя этнографические очерки, путевые заметки и записки российских авторов XIX в. о финнах и поляках, я сначала с удивлением, а затем уже с вопросником в руках внимательно «следила» за тем, какими способами создается описание признаков и свойств. Независимо от того, осознанно или нет, эмоционально или рационально происходит создание образа другого народа и его отдельных представителей, оно всегда осуществляется в сравнении. Оно может быть «открытым»: поляков сравнивают с русскими и французами, финнов – с карелами и т. д. Но даже когда видимых признаков сравнения нет (и даже объект сопоставления не представлен), оно все же непременно присутствует – автор незаметно для себя «проговаривается» о нем. Главным объектом сравнения всегда является «свой», знакомый – хотя для автора описания он может и не быть близким этнически, национально. Ведь в европейской науке XIX в. «образцовым» носителем, сохранившим и воплощающим этничность в традиционном состоянии, объявлялся крестьянин. Соответственно, в этнографическом (либо претендовавшем на научный этнографизм) описании автор и его «объект» принадлежали к разным сословиям или социальным группам, их разделяли уровень грамотности и образования, образ жизни, понимание общности и инаковости, идеалы и этос поведения. В одном случае (как было, например, с финнами) наблюдатель высказывал суждение не столько русского о финском, сколько образованного человека дворянского или духовного сословия о крестьянине-чухонце. А описывая поляков «вообще», тот же русский автор выражал мнение прежде всего о польских шляхтичах, родовитых и не очень, об аристократах и мещанах, ну и, конечно, о красавицах-польках, а вовсе не о крестьянах – ибо именно в шляхтичах искал типичные приметы польского национального характера. Как видим, в этих случаях «свой» как объект сравнения – разный. Однако можно констатировать, что в описании как «своих» (например, великорусских крестьян или всего русского народа, в который тогда включали также малорусов и белорусов), так и совсем «иных» – допустим, немцев или самоедов (ненцев) – выявляются одинаковые подходы, общие стереотипы восприятия и, что важно, сходные схемы репрезентации этничности. Иначе говоря, значительные сословные различия в одном народе, сформировавшиеся в послепетровское время (и вполне осознававшиеся в 1830-х – 1840-х гг. как признание двух «типов» русских – дворян и крестьян), которые по культурному контрасту не уступали различиям этнического свойства, задавали своеобразную схему трактовки русского (великоруса) как экзотического «чужого». Таким он и представал как для образованного наблюдателя или путешественника, так и для человека, «близкого» повседневно, но «далекого» сословно. Даже в 1880-е гг. А.Н. Энгельгардт поражался, что помещики, которые в силу своего образа жизни и экономических условий постоянно соприкасаются с крестьянами, не только совершенно не понимают их интересов, выгоды, способов выживания, но в подавляющем большинстве буквально не понимают, что говорят крестьяне, да и сами говорят так, что крестьяне их не понимают. В основе оценки и восприятия этнических особенностей своего народа в период, когда этнология как дисциплина еще не сформировалась, лежало принципиальное и всеобщее межкультурное непонимание, обусловливавшее мифологизацию и ошибки атрибуции. И игнорировать эти особенности источниковой базы XIX в. современные исследователи не должны. Поняв, как можно достаточно доказательно установить описанные обстоятельства, я задалась вопросом: каков же в таком случае был автопортрет русского человека, который существовал латентно, скрыто – в первую очередь в этнографических и претендовавших на этнографичность текстах? И если возможно реконструировать априорный образа себя и «своих» в описаниях «других» – в какой мере этот образ будет этническим? Иначе говоря, меня заинтересовали представления самих описателей, которые они не всегда рефлексировали. Второе, что показалось важным, – влияние этнокультурных автостереотипов и клише на заключения и методы народоведения во второй половине XIX в. К изучению последнего вопроса – не в контексте источниковедения этнографии, а именно с точки зрения истории и особенностей антропологического знания – российская наука, в отличие от американской и европейской, пришла относительно недавно, в конце 1990-х гг. Мне представлялось, что в поисках ответов на подобные вопросы логичнее обратиться к исследованиям русских в Российской империи. Но здесь я столкнулась с серьезным затруднением – проблемой соотношения понятий «русские» и «великорусы» как этнографических объектов. Приступая к ее уточнению, я предполагала, что это будет недолгое расследование «для себя», – а в итоге сложилась монография. Связующим звеном между ней и «Поляками и финнами», стала, таким образом, история идей, эволюция научных представлений, в том числе этнокультурных стереотипов, которые обусловили трансформацию подходов в изучении «русскости» и «великорусскости» в отечественной науке. 3. Мне представляется, что регион, о котором Вы пишете в книге «Великоросс / великорус», как ни парадоксально, находится на периферии исследовательского интереса. За последние десятилетия академическая наука сформировала устойчивое внимание к изучению истории «окраин» Российской империи (в том числе западных областей). В определенном смысле история «окраин» вышла в центр. Напротив, территории великорусских губерний / Центральной России как-то особенно не повезло в отношении изучения даже по сравнению с комплексными изысканиями, посвященными, например, Поволжью или Сибири. Ваша монография в этом отношении – яркое исключение. Как бы Вы могли прокомментировать сложившуюся историографическую ситуацию? Почему история великорусских губерний / Центральной России (по крайней мере, до последнего времени) представлялась исследователям столь малоактуальной? Екатерина Михайловна, спасибо за важный вопрос. Думаю, истоки такого в некотором роде парадоксального положения кроются еще в советском времени – тогдашние политические и идеологические установки отразились и в историографии. В монографиях специалистов по истории советской национальной политики Т. Мартина, А.И. Вдовина, Е.Ю. Борисёнок показано, что стремление достичь равенства между народами в СССР трактовалось в первую очередь как преодоление последствий русификаторской политики царизма, создавшего «тюрьму народов». Суть национального вопроса виделась в том, чтобы «дать возможность отсталым народам догнать центральную Россию и в государственном, и в культурном, и в хозяйственном отношениях»[5]. При таком иерархическом понимании «более развитая» русская нация считалась менее всего пострадавшей от имперского национализма в оценочном значении слова. Отчасти поэтому этноним «великорус» был изгнан сначала из литературного языка, затем из научной терминологии и использовался лишь как «устаревшее название» русских – понятие ассоциировалось в первую очередь с комплексом великорусского культурного превосходства[6]. Во время Великой Отечественной войны стала очевидной необходимость уйти от пропаганды интернационализма, вспомнив о патриотических русских традициях. Интерес к национально-русскому стал поощряться, хотя по-прежнему непросто было пройти меж сциллой и харибдой «великорусского шовинизма» и «квасного патриотизма» – такими ярлыками при желании можно было заклеймить любой, в том числе научный, интерес к русскости. Для советской довоенной и послевоенной историографии по понятным причинам гораздо более актуальными представлялись проблемы формирования российской государственности (централизованного русского государства, империи), политические и социально-экономические вопросы. Обращение к истории народа пришлось на годы Великой Отечественной войны и было инициировано «сверху». Смена парадигмы с интернационализма на патриотизм требовала поддержки не только художников, но и историков – показательны монографии, вышедшие именно в 1940-е – 1950-е гг.[7] Понятие «Великая Русь» появилось в тексте государственного гимна СССР (1944), знаменуя реабилитацию – хотя бы на понятийном уровне – русской нации как «одной из наций» Советского Союза. Столь же знаковым можно считать известный тост И.В. Сталина «За русский народ» на приеме в честь командующих войсками 24 мая 1945 г. В идеологии формирования общности советского народа важное место занимали идеи братства и дружбы между народами, а история создания многонациональной Российской империи виделась в первую очередь как история присоединения новых территорий и включения новых народов в ее состав. Поэтому история «ядра» – не в государственном, а в историко-культурном отношении – в дореволюционное время интересовала исследователей меньше. Начиная с 1990-х гг. важное место стало уделяться изучению Российской империи среди других имперских европейских образований. В трудах Дж. Хоскинга, А. Каппелера, Э. Тадена, Р. Суни, П. Верта, А. Эткинда, А.И. Миллера и многих других были показаны процессы взаимодействия центра и окраин, тенденции национальной имперской политики, проанализированы проекты и практика русификации, пути решения острых «национальных вопросов» и др. Но преимущественное внимание по-прежнему было сфокусировано на вопросах политических (позиции власти, правовые нормы), а не на представлениях и образах «ядра» – Великороссии и великорусов. И в новых национальных историографиях независимых постсоветских государств как тогда, так и сейчас акцент делается именно на борьбе властного центра с национальными движениями и его действиях против нерусских (то есть всех, кроме великорусов) народов Империи. При этом актуализируются конфликты между русскими и инородцами (иногда ко вторым в обличительном порыве причисляются все народы и этносы Империи в XIX в., включая поляков, белорусов и украинцев – что является грубой ошибкой). Еще одним фактором, которым можно объяснить слабый исследовательский интерес к «великорусскости» как этничности, является кажущаяся ясность этого понятия, обусловленная произошедшим в лексике ХХ в. отождествлением великорусскости с русскостью. 4. В 2019 г. в журнале «Традиции и современность» была опубликована остро критическая рецензия Олега Кириченко на Вашу книгу «Великоросс / великорус»[8]. Я хотела бы предложить Вам отреагировать на высказанные рецензентом замечания. Если Вы не против, давайте разделим их на две части – собственно содержательные претензии и форма, в которой они представлены. Итак, Олег Кириченко не согласен с используемым Вами методом. По его мнению, «конструктивистская методология по отношению к имперской России XIX в. является ошибочной; волюнтаристской, не отвечающей характеру исследуемого материала» (с. 140). А кроме того – и это главное критическое замечание – рецензент считает Вашу работу тенденциозной в выборе исторического материала и, в конечном итоге, русофобской. Как бы Вы могли это прокомментировать? Прежде всего хочу сказать, что рассуждения О.В. Кириченко свидетельствуют о его незнании истории этнографической науки в России и о непонимании современных подходов к ее изучению. Оставлю трактовку конструктивизма на профессиональной совести автора, который убежден, что это не научное направление, обусловленное накоплением знаний и постоянной ревизией научных достижений и методов, а идеология, направленная на уничтожение традиций и народов. Не буду также вдаваться в полемику о понимании традиции[9], вернуться к которой Кириченко предлагает современной российской этнографии. В отличие от традиционалистов, к которым он себя относит, сторонники конструктивистского подхода в этнологии подвергают сомнению эссенциалистскую природу этничности. Не отвергая этническое самосознание и значение дескриптивного этнографического метода в его анализе, они исходят из необходимости учитывать роль научных, субъективных и социокультурных представлений, сложившихся в конкретный исторический период, и уточнять понимание и видение признаков этничности не столько носителями этничности, сколько ее описателями. Мои работы, и в частности монография о великорусах, посвящены истории формирования идей и стереотипов в науке – я ставлю задачей не разоблачить «ошибки» ученых прошлого, а выявить их последствия и области возможных искажений в научных заключениях. Почему это важно? Потому, что речь не только о научном знании, а об историко-культурном контексте его освоения в период формирования национальной идеологии, имперской / национальной идентичности в Российской империи. Без признания взаимосвязи науки и нациестроительства нельзя понять ни того, ни другого. Впрочем, не будем зря тратить время; подчеркнем главное. Рассуждения о методологии нужны лишь затем, чтобы обосновать весьма простую мысль: автор монографии (то есть я) злонамеренно сузила источниковую базу, стремясь получить нужные выводы и добиться своих русофобских целей. В представлении Кириченко я сознательно и последовательно «развенчиваю миф о народе-богоносце» – провожу мысль о том, что великорус в России XIX в. был безнравствен, что его образ жизни и поведение были далеки от соблюдения моральных норм. А свои происки прикрываю «надерганными» цитатами из текстов авторов, очернявших русский народ. Не похоже, что Кириченко прочитал книгу целиком. Иначе уяснил бы, что ее целью являлся анализ совокупности представлений о великорусе как объекте этнографического изучения, для чего необходимо было рассмотреть способы и результаты создания основных научных положений. Недопустимо для добросовестного рецензента игнорировать сверхзадачу монографии. Проблема нравственности не была доминантой моей работы – и даже отдельной главы. Невнимание к постановке вопроса свидетельствует о незнании либо непонимании рецензируемого текста; то и другое ведет попросту к дезинформации. Рецензент считает, что главными в книге являются главы 4 и 5, – это-де обусловлено моим тайным (но проницательно и своевременно разоблаченным Кириченко) планом псевдонаучного опуса. При этом о пяти остальных главах не говорит ни слова. Между тем, познакомившись с ними, рецензент, может быть, уяснил бы, что вопрос о состоянии народной нравственности стал предметом рассмотрения исключительно потому, что в науке XIX в. национальный нрав / характер расценивался как важный и объективный отличительный признак народа. В этот пункт, как я уже говорила, включались определения темперамента, реакций, коммуникативных качеств и того, что именовалось «нравственными свойствами», среди которых упоминались «честность» / «нечестность» и отношение к чужой собственности. Что касается тенденциозного ограничения выборки источников... Принципы отбора и анализа материала (всего более 1000 источников) представлены во введении книги. Подобрать такое количество «однотипных» суждений вряд ли кому-то под силу. Выявив максимально возможное количество текстов, в которых великорусы выступали этнографическим объектом описаний / исследований, исследовав трактовки русского национального характера в трудах ученых, я собрала переложения и отрывки травелогов и путевых заметок, включавшихся в хрестоматии и учебники. Затем искала объяснения особенностей нрава и нравов русских крестьян, дававшиеся современниками. Следующим шагом была классификация декларируемых в этих текстах в качестве характерных («обыкновенных» или «часто встречающихся») и потому расценивающихся как объективные свойств «ума и нрава». В итоге определились наиболее частотные суждения. Такова методика выявления типичных и стереотипных элементов. Кстати, в книге приведены и характерные высказывания о смекалке, трудолюбии, выносливости, мужестве и других положительных свойствах великорусов (особенно жителей Русского Севера). Но рецензент их «не замечает». Весьма частотными в XIX в. (к тому же подвергавшимися более развернутому, чем другие, комментарию) оказались констатации и примеры нечестности и пьянства великорусских крестьян, особенно заметные в сравнении с малорусами и финнами. С финнами – потому, что финская «честность» стала к тому времени этническим стереотипом для русских авторов (вопрос проанализирован в моей монографии 2010 г.), а также потому, что концепция финно-славянского происхождения великорусов являлась самой обсуждаемой и ключевой в исторических и антропологических сочинениях об этногенезе русских. Сравнение с малорусами было продиктовано задачей наблюдателей выявить «отраслевые» особенности русских как триединого народа. Кириченко утверждает, что я специально не использовала описания религиозных добродетелей русского крестьянства. Использовала, но добродетельность не оказалась типичным великорусским этническим свойством – она воспринималась как нормальное, ожидаемое состояние великорусской нравственности, сформированное сложившимся ранее идеалом русского крестьянства как хранителя и ревнителя национального православного благочестия. Я не даю оценок, а лишь фиксирую оптику этого взгляда, степень искажения, часто неосознанного, но характерного для 1870-х – 1890-х гг. Однако мне удалось – и я считаю это успехом – найти суждения проницательных авторов, которые первыми подошли к объяснению негативных для великорусов констатаций. Но об этом мой критик не говорит ни слова. А речь идет о разнице в понимании собственности между крестьянской картиной мира и привычными для этнографов (представителей иных сословий) категориями права и христианских заповедей. Крестьянин не воспринимал «природные» объекты (лес, воду и т п.) в юридических понятиях модернизированного общества. Для него это собственность не частная или государственная, а Божья. Потому потравы и самовольные покосы, сбор плодов не считались присвоением чужого – хотя с точки зрения описателей это было воровство. Кириченко упрекает меня в том, что я не использовала материалы Тенишевского архива: «Ничего подобного тому, что автор насобирал у нескольких авторов, там нет». Материалы этого фонда выходят за хронологические рамки моего исследования (до 1900 г.). Однако я с ними знакома и разочарую рецензента: в архиве Этнографического бюро князя В.Н. Тенишева «все подобное» не только «есть», но его не может не быть – по той простой причине, что в вопроснике князя имелись, в частности, разделы В («отношения крестьян между собой и к посторонним лицам; имущественные отношения») и К («выходящие из ряда обстоятельства (воровство, лесные порубки, конокрадство)»). В первом томе опубликованных материалов, например, читаем: «Порубку в казенных господских дачах народ не считает ни за преступление, ни за грех. … в отношении богатого мужика или купца нравственные убеждения те же … Таких же свободных взглядов он придерживается по отношению к рыбной ловле и охоте в чужих владениях»; «“Разве казна растила лес, – спросит он вас, – это Божье, Бог родил” … Но совершенно иных взглядов на землю и луг. Тут народ признает право собственности, потому что землю приходится обрабатывать, трудиться на ней…»[10]; «Вообще воруют все, что попадает под руку, что можно употребить в дело в домашнем обиходе. … Семейные кражи не считаются грехом»[11]. В действительности, подчеркну, можно обнаружить свидетельства и описания как добродетелей, так и отступлений от моральных норм. Однако ни их количество, ни их трактовки не являются доказательством безнравственности либо нравственности народа – русского или любого другого. Не очень верится, что профессиональный этнограф, основываясь лишь на собственной проницательности, всерьез может полагать, будто я «солидаризируюсь с мнениями» тех наблюдателей, которые говорили об отступлениях от моральных норм как обыденности великорусской крестьянской жизни. Как ученый, занимающийся историей репрезентаций и имагологией, я не могу (о чем много писала и раньше) разделять теоретическую установку давних исследователей, согласно которой национальный нрав / характер есть объективное свойство, передающееся генетически и проявляющееся в поведении и внешности. В моей работе речь идет именно о причинах появления негативных характеристик в этнографическом дискурсе, притом стереотипных в отношении этнического «своего». Эти причины отнюдь не в том, что «плохие» авторы (дело которых, по Кириченко, продолжаю и я), стремясь замолчать добродетели русского крестьянства, оболгали его в своих заметках. Ситуация сложнее: речь идет об отсутствии понимания одной социальной группы со стороны представителей другой – притом, что те и другие существуют в одной этнонациональной культуре, с общей верой, языком и традициями. В то время как стереотипные представления образованного описателя не только отражаются в его текстах и оценках, но и задают восприятие читателем сведений, которым приписывается научная объективность. 5. Как Вы относитесь к форме, которую рецензент выбрал для представления своей критики? Со своей стороны замечу, что наше научное сообщество время от времени оказывается погружено в дискуссию относительно норм и принципов академического взаимодействия. Достаточно вспомнить обсуждение книги Наталии Потаповой[12], которое началось с жесткой и ироничной рецензии Ольги Эдельман[13], а затем продолжилось в рецензиях Якова Гордина[14] и Михаила Белоусова[15]. В конце концов, полемика вокруг конкретной работы переросла в достаточно широкое обсуждение того, насколько приемлемы конкретные формы критики. Какова Ваша позиция в этом отношении? Екатерина Михайловна, благодарю, что затронули данный вопрос. Прежде всего хочу сказать, что в последние годы наблюдается очевидное нежелание тратить время на серьезное рецензирование и обсуждение вышедших трудов. Между тем я считаю критику и дискуссии обязательным и эффективным инструментом развития науки: они помогают понять ее лакуны, болевые точки, специфику разных школ и направлений, позволяют совершенствовать мастерство разговора по существу. Дело не только в прояснении индивидуальных позиций, но прежде всего в нашей саморефлексии как профессионального сообщества. Важны и неформальные обсуждения методологического толка, ведь кажущиеся неадекватными или ошибочными заключения зачастую являются следствием неверно избранных подходов и инструментария. Одним словом, критика хороша, когда ее цель – выявление истины, приближение к ней. А когда критику подменяют оскорблениями, это означает, что дело не в концепции или способе доказательства, а в чем-то ином. Возьмем текст Кириченко. Он обвиняет меня в сознательном искажении фактов, нарушении профессиональной этики, доказывая, что я недостойна звания ученого. Объявляя, что моя книга исполнена скрытой, но прорывающейся ненависти к объекту исследования, он утверждает, будто с моей стороны «идет банальное сведение каких-то личных счетов с “другим народом”». Нечего сказать, достойный уровень полемики… Текст риторически и структурно выстроен как обвинение в преступлении (каковым считается сознательная фальсификация истории) с фиксацией умысла, доказательством преступных целей и сокрытия «действительных» личных мотивов. «Профессиональный этнограф» Кириченко приписывает мне «удовольствие от констатации» негатива и реализацию некоего заданного проекта – весьма модный тренд. Вот и вся суть – не рецензия, а банальный политический донос. Высказаны также претензии в адрес рецензентов монографии, грантодателя проекта и издательства… Рецензия свидетельствует о слабой логике, а сам текст рецензии – о безграмотности пишущего. На трех журнальных страницах встречаем десятки речевых, пунктуационных и даже орфографических ошибок; а такие слова, как «культреггер» или «возгреть» вызывают недоумение. Рецензент «сожалеет», что моя книга была опубликована. Что ж, читать и анализировать труды коллег-«конструктивистов» из собственного Института (тоже, вероятно, «сводящих счеты» с русским народом) наверное небезопасно и страшновато. А стоило бы – ибо враги подобрались к Кириченко куда ближе, чем ему кажется. И хотя его рецензия имеет примечание «Публикуется в соответствии с планом научно-исследовательских работ Института этнологии и антропологии РАН», хочется думать, что немногие в этом институте мыслят подобным образом[16]. Со своей стороны, могу выразить встречное сожаление, что у Кириченко не хватило смелости вызвать «автора труда, недостойного звания ученого» на открытую публичную дискуссию – например, во время обсуждения собственной монографии, во введении к которой он вновь меня «разоблачил». Но я полагаю, что борьба с идейными, коварными, злокозненными и двуличными фальсификаторами стоит того, чтобы объявить им войну открыто, на страницах не собственного, а академического журнала и к тому же привлечь к обсуждению других коллег. 6. Расскажите о проекте, над которым Вы работаете сейчас. Сейчас занимаюсь изучением источников, с которыми раньше почти не имела дела, – визуальных. Собираю и анализирую визуальные образы великорусов, складывавшиеся в процессе репрезентации русскости во второй половине XIX в. Хотя без обращения к произведениям так называемого «русского стиля» мне не обойтись, в центре внимания окажутся все же не произведения «высокого» искусства, а изображения, которые были ориентированы на широкие круги российской публики, тиражировались для массового потребления, – такие как игральные карты, открытки, реклама, афиши, журнальные иллюстрации, учебники. Конечно, важными для меня остаются и визуальные источники, создававшие образ великоруса в антропологических и этнографических научных изданиях популяризаторской направленности (например, таких как многотомные описания Российской империи «Живописная Россия» или «Полное географическое описание нашего Отечества»): фотографии и рисунки этнических «типов», манекены научных выставок и др. Подобная проблематика давно привлекает внимание зарубежных исследователей – историков и культурологов. В России наиболее известным российским автором, писавшим о формировании визуальных стереотипов русскости, является Е.Н. Вишленкова[17]; однако материал ее исследования ограничен серединой XIX в. В этой работе важное место занимает также анализ научных взглядов и методов, обусловивших формы и способы визуализации русской этничности. [1] Мария Войттовна Лескинен ‒ д.и.н., в.н.с. Института славяноведения РАН, marles70@mail.ru https://inslav.ru/people/leskinen-mariya-voyttovna [2] Екатерина Михайловна Болтунова ‒ д.и.н., профессор, заведующий Международной лабораторией, региональной истории России Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики». https://www.hse.ru/org/persons/102942820 https://hse-ru.academia.edu/EkaterinaBoltunova [3] Лескинен М.В. Образ сармата в истории: на пути формирования национального самосознания народов Речи Посполитой во второй половине XVI – первой половине XVII в. (1998). [4] Лескинен М.В. Великоросс / великорус. Из истории конструирования этничности. Век XIX. М.: Индрик, 2016. [5] Сталин И.В. Доклад об очередных задачах партии и национальном вопросе на X съезде РКП(б) 10 марта 1921 г.. // Сталин И.В. Cоч. М., 1947. Т. 5. С. 39. [6] Характерно в этом отношении определение слова «великорусы» в Словаре Д.Н. Ушакова: « … Название возникло в Московском государстве на почве великодержавной идеологии, объявлявшей русскую народность “великой” в сравнении с украинской и белорусской» (Толковый словарь русского языка / Под ред. Д.Н. Ушакова. М., 1935. Т. 1. Стб. 244). [7] Напр.: Державин Н.С. Происхождение русского народа (великорусского, украинского, белорусского). Л., 1944; Насонов А.Я. «Русская земля» и образование территории древнерусского государства: Историко-географическое исследование. М., 1951; Мавродин В. Образование единого русского государства. Л., 1951; Вопросы формирования русской народности и нации. М.;Л., 1958. [8] Кириченко О.В. Рецензия на монографию М.В. Лескинен «Великоросс / великорус. Из истории конструирования этничности». Век XIX. М.: Индрик, 2016. // Традиции и современность. № 23. 2019. С. 140–142. [9] «Традиция – это особый, фиксированный в символах опыт социальности, которая получает свою жизненную силу от установления особой – символической связи человека с Богом, благодаря чему устанавливается механизм воспроизводства социальности» (Кириченко О.В. Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия. М., 2020. С. 4). [10] Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Нравы. Материалы «Этнографического бюро» князя В.Н. Тенишева. Т. 1. Костромская и Тверская губернии. СПб., 2004. С. 363. [11] Там же. С. 362. То же – в материалах о других губерниях; напр.: Там же. Т. 2. Ярославская губерния. Ч. 2. СПб., 2006. С. 219–221; и др. [12] Потапова Н.Д. Трибуны сырых казематов. Политика и дискурсивные стратегии в деле декабристов. СПб., 2017. [13] Эдельман О. Ооооо, декабристы!! Оо, казематы!!! // Regnum. 2018. 8 июня. URL: https://regnum.ru/news/2428420.html [14] Гордин Я.А. Новое декабристоведение – технологии разрушения мифов // Петербургский исторический журнал. 2019. № 2. С. 178–194. [15] Белоусов М.С. Споры о трибунах сырых казематов // Вестник Санкт-Петербургского университета. История. 2019. Т. 64. Вып. 3. С. 1158–1171. [16] Когда готовилось интервью, я обнаружила, что сходная по содержанию и пафосу рецензия Кириченко на ту же монографию была принята к публикации в академический журнал «Вестник антропологии» (2021. №1), номер был доступен в электронном виде. У меня вызвало удивление, что коллеги посчитали подобную рецензию соответствующей этическим нормам научной критики. [17] Вишленкова Е.А. Визуальное народоведение империи, или «Увидеть русского дано не каждому». М.: НЛО, 2011.

В.Я. Петрухин: «Варяги и хазары – общности, с которыми летописание связывает начало русской истории». Интервью с В.Я. Петрухиным Петрухин Владимир Яковлевич – доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института славяноведения РАН, профессор НИУ ВШЭ и РГГУ. Важнейшие работы В. Я. Петрухина: 1. Начало этнокультурной истории Руси IX — XI вв. (1995). 2. Древняя Русь. Народ. Князья. Религия (2000). 3. «Русь и вси языци»: Аспекты исторических взаимосвязей: историко-археологические очерки (2011). 4. Русь в IX — X веках: От призвания варягов до выбора веры (2013). 5. Русь христианская и языческая. Историко-археологические очерки (2018). Ведущий отечественный археолог и историк рассказывает об основных вехах своего творческого пути и основных аспектах своих исследований. Ключевые слова: археология, Древняя Русь, путь «из варяг в греки», «Хазарский проект», «Советская энциклопедия». Беседовал Д. А. Боровков, кандидат исторических наук Д. Б. Владимир Яковлевич, пожалуйста, расскажите, как начались Ваши занятия археологией? В. П. Я увлекся археологией в школе – это романтическое увлечение отдаляло от советской действительности. С 1964 г. занимался в Клубе юных археологов при Музее истории и реконструкции г. Москвы, которым руководил А.Г. Векслер, принимал участие в раскопках городища в Кунцево (тогда еще подмосковном); посещал открытые лекции в МГУ, где впервые увидел А.В. Арциховского. Тогда я еще не мог себе представить всерьез, что окажусь на кафедре археологии, которую создал и которой руководил Арциховский, тем более, что мне придется постоянно общаться с ним в редакции «Советской энциклопедии» – Артемий Владимирович был членом ее редакционного совета. Меня поразила тогда скрупулезность, с которой ученый относился к подготовке самых небольших статей (в частности, его волновала тогда статья «Цикруль»): он просчитывал объем (в соответствии с требованиями энциклопедической краткости) с точностью до знака! Д. Б. Кого еще Вы считаете своими наставниками в профессии? В. П. В 1967 г. я поступил на истфак МГУ, собираясь заниматься древнерусской археологией. До официальной специализации на первом курсе кружок для археологов вел Д.А. Авдусин, общение с которым утвердило интерес к археологии древней Руси. С 1969 г. я участвовал в работе Смоленской археологической экспедиции под руководством Д.А. Авдусина в самом Смоленске, но, предлагая тему для студенческой работы, Д.А. Авдусин заинтересовал меня погребальным обрядом гнёздовских курганов в окрестностях древнего города. С тех пор я увлекся проблематикой скандинавских древностей и связанных с ними дохристианских представлений. Главным отечественным специалистом по архаическим культам был профессор С.А. Токарев, заведовавший кафедрой этнографии, расположенной по соседству с кафедрой археологии: Авдусин представил меня Токареву, и мне довелось сотрудничать с ним до конца дней этого замечательного ученого. Арциховского сменил на посту заведующего кафедрой археологии его ученик В.Л. Янин: он обладал удивительной способностью подходить к археологическим артефактам как к живым вещам, недаром в его книгах заговорили понятным языком и берестяные грамоты. На кафедре археологии и в экспедиции на античном поселении «Чайка» (1968 г.) мне посчастливилось подружиться с Д.С. Раевским, в то время аспирантом (а позже ведущим скифологом), увлекавшимся методически схожей и интересовавшей меня проблемой – он пытался понять скифский изобразительный материал, опираясь на письменные источники (Историю Геродота). В те годы на Истфаке, гордо именовавшемся «идеологическим вузом №1», разразился скандал, связанный с изданием А.Я. Гуревичем книги «Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе» в качестве учебного пособия (М., 1970). Автора обвиняли в игнорировании марксистских установок на определяющую роль материального базиса, увлечение структурализмом и т.п. Книга во многом опиралась на скандинавский материал (Эдда и саги), что сделало ее необходимым пособием для моей работы; знакомство с А.Я. Гуревичем состоялось уже в годы моей аспирантуры. Д. Б. К представителям какой научной школы Вы могли бы себя отнести? В. П. Работа с упомянутыми учеными разных специальностей, практиковавшими разные подходы к научным проблемам, со студенческой поры заставило искать пути соотношения методов и данных разных наук, что ныне именуется междисциплинарным синтезом. Главным стремлением остается – понять свой источник, в области археологии – превратить немой вещественный материал в читаемый текст (в семиотическом смысле). С конца прошлого века, благодаря возросшему авторитету А.Я. Гуревича, получила признание «историческая антропология», ориентированная на антропологическое понимание источников. Связанный с этим направлением курс по начальной русской истории мне довелось читать в РГГУ в конце ХХ в. Д. Б. Пожалуйста, расскажите о «Хазарском проекте». В. П. Варяги и хазары – общности, с которыми летописание связывает начало русской истории. Роль тех и других в официозной науке принято было игнорировать, особенно после шовинистической истерии советских властей в сер. ХХ в. Первых воспринимали в контексте «борьбы с реакционной норманской теорией», принижающей исторические способности славян-автохтонов, Вторых – в контексте борьбы с сионизмом, учитывающей «злополучный» выбор иудейской веры… Между тем объем материалов, характеризующих участие тех и других в русской истории, постоянно возрастал, и если с варягами официозная научная общественность готова была примириться (признали даже возможность скандинавского происхождения имени русь), то вторые (особенно в связи с историей еврейской диаспоры) оставались вне актуальных научных интересов. Ситуация изменилась с крушением советских догм, появлением институций и вузов, изучающих еврейскую историю. Важным событием в возобновлении этого (вполне традиционного) направления академической науки стало основание в 1990-е гг. Еврейского Университета в Москве (ЕУМ) и академического центра по изучению иудаики «Сэфер». На истфаке ЕУМа мне довелось читать курс древнерусской истории и начальной истории евреев в Восточной Европе – нельзя было обойтись без истории и археологии хазар. Тогда археологические исследования сосредоточились на поселениях хазарского времени, в том числе под Харьковом (на Украине, где был создан центр хазароведения), на Северном Кавказе (Кисловодск), наконец, на городище Самосделка в дельте Волги, где надеялись найти столицу Хазарии Итиль. В те годы и до начала 2000-х эти исследования, поименованные «Хазарским проектом», поддерживал Е.Я. Сатановский; с середины 2000-х по инициативе ведущего специалиста по хазарской археологии В.С. Флёрова исследования были сосредоточены на хазарских крепостях нижнего Дона, прежде всего – на рушащемся из-за водохранилища Правобережном Цимлянском городище (в спасательных раскопках принимали участие студенты полевых школ, организуемых центром «Сэфер», с 2017 – участники студенческой экспедиции НИУ ВШЭ). Именно исследование хазарских крепостей (очевидно участие в их строительстве Византии) проясняет роль Хазарии в геополитической ситуации эпохи сложения Русского государства в IX в. Д. Б. В подготовке каких энциклопедических изданий Вы принимали участие в годы работы редактором в издательстве «Советская энциклопедия»? В. П. По окончании аспирантуры (и защиты кандидатской диссертации в 1975 г.) мне посчастливилось обрести работу в редакции археологии и этнографии издательства «Советская энциклопедия»; ей руководила археолог Г.П. Латышева, известная своими раскопками в Хорезме (тогда мне удавалось в отпускное время участвовать в работах хорезмийской экспедиции) и Москве. Везение было не только «формальным», в смысле получения работы по специальности: издательство приступило к подготовке знаменитой на исходе советского периода нашей истории энциклопедии «Мифы народов Мира». Инициатором издания был Е.М. Мелетинский (он был первым оппонентом на защите моей диссертации), главным редактором – С.А. Токарев. Мне поручено было редактировать разделы, связанные с индоевропейской проблематикой, циклы статей по мифологии славян, балтов и финно-угров. Большую часть этих статей готовили Вяч. Вс. Иванов и В.Н. Топоров, основатели легендарной уже в те времена московско-тартуской семиотической школы (Ю.М. Лотман также участвовал в работе над «Мифами»); статьи по финно-угорской мифологии готовил венгерский семиотик М. Хоппал, восполнять цикл с учетом русского материала довелось мне в соавторстве с лингвистом Е.А. Хелимским. Материалы и опыт, накопленные во время подготовки «Мифов», сделали возможной написание моих популярных книг по сравнительной мифологии («Мифы о сотворении мира», «Мифы о загробном мире»), по мифологическим традициям отдельных народов («Мифы древней Скандинавии», «Мифы финно-угров») и др. Уже для работы над «Мифологическим словарем» мной были привлечены Н.И. и С.М. Толстые, чьи статьи по славянской низшей мифологии обогатили славянский материал, ориентированный на реконструкцию древних (праславянских) представлений. По приглашению Толстых мне довелось работать над создаваемым ими фундаментальным этнолингвистическим словарем «Славянские древности», уже будучи сотрудником Института славяноведения в 1990-е гг. Д. Б. Пожалуйста, расскажите о Вашем участии в подготовке к изданию исторических источников. В. П. Официозные стереотипы в отношении начальной русской истории оставались самодовлеющими до середины 1980-х гг. Так называемая норманская теория выставлялась (и выставляется до сих пор) как жупел, угрожающий потенциям самостоятельности славянской истории. Источники, характеризующие роль норманнов на Руси, представлялись тенденциозными и нерелевантными. Любое «автохтонное» созвучие имени русь, чаще всего – пограничная с миром степи речка Рось, признавалось предпочтительным по сравнению с давно признанным в лингвистике и подтверждающимся письменными источниками скандинавским происхождением этого названия. Рассмотрение альтернативных вариантов происхождения имени русь и роли норманнов в историографии противостояло этим стереотипам: допустимым для обсуждения представлялся подход к роли норманнов в становлении славянских государств, сформулированный в конце 1950-х польским академиком Хенриком Ловмяньским, тем более, что в целом он разделял «антинорманистские» установки официозной историографии. Стереотипные установки, однако, расшатывались – обилен был новый материал по участию скандинавов в жизни славянских народов, особенно на Балтике. Поэтому в 1980-е гг. русское издание книги Х. Ловмяньского решено было сопроводить подробным комментарием, призванным продемонстрировать основные тенденции и достижения в развитии современной науки. Книга вышла в 1985 г., накануне перестройки, под названием «Русь и норманны», под редакцией В.Т. Пашуто и В.Л. Янина, в сопровождении комментариев, составленных мной в соавторстве с историком и филологом-скандинавистом Е.А. Мельниковой. В комментариях впервые в послевоенной отечественной историографии всерьез обсуждались проблема происхождения имени русь, значение летописной легенды о призвании варягов, участие варягов в процессах формирования государственности в славянском мире. Параллельно шла работа над обширным академическим комментарием к знаменитому трактату Константина Багрянородного «Об управлении империей»: редакторами издания этого важнейшего источника по началу русской истории (да и всемирной истории раннего средневековья) были ведущий византинист Г.Г. Литаврин, служивший в Институте славяноведения (и балканистики), и известный востоковед А.П. Новосельцев (сотрудник, а затем директор Института истории СССР). Комментариями по археологическим и древнерусским сюжетам довелось заниматься мне в соавторстве с Е.А. Мельниковой, и обширный комментарий к 9 главе трактата отражал современные представления о месте Руси, которую Константин отличал от славян-данников (с распространенным там в сер. X в., судя по приводимой им лексике, скандинавским языком), в истории Восточной Европы. Первое издание трактата вышло в 1989 г. и комментарий доброжелательно был встречен научной общественностью, в том числе международной (положительную рецензию дал и Дж. Шепард, признанный специалист по русской истории из Кембриджского университета), но академику Г.Г. Литаврину дали понять, что официальные академические круги недовольны его содержанием. Он должен был продемонстрировать иную, «антинорманистскую» точку зрения на происхождение Руси, но аргументы К.А. Максимовича, призванного для этой демонстрации на общее заседание составителей комментария к трактату, наших коллег не убедили. Работа в ЕУМе заставила обратиться к давно забытым еврейским источникам по русской истории. Едва ли не самым значимым из них, введенным в оборот еще основателем отечественной иудаики А.Я. Гаркави, был еврейский хронограф «Иосиппон», составленный в Италии в Х в. и размещающий начальную Русь на Севере рядом с англами и саксами, в контексте, идентичном Повести Временных лет (где Русь размещалась там же). Естественно, в основу курса о начальной истории евреев в Восточной Европе была положена и еврейско-хазарская переписка, известная в Средние века и изданная в СССР П.К. Коковцовым в 1932 г. Эта традиционная источниковая база была расширена благодаря открытию в материалах каирской Генизы (собрания иудейских рукописей, перевезенного из Каира в Кембридж) так называемого Киевского письма. Этот документ в 1962 г. обнаружил чикагский гебраист Норман Голб, обратившийся к специалисту-тюркологу О. Прицаку с предложением о комментарии, ибо документ содержал упоминание нееврейских имен и тюркскую руническую надпись. Результат их работы, опубликованной в виде монографии в Англии в 1982 г., вызвал состояние, близкое шоку в официозной науке: в письме, которое исследователи датировали Х в., была упомянута еврейская община г. Киева, часть ее представителей носила тюркские или славянские имена – получалось, что еврейский документ оказывался древнейшим письменным текстом, происходящим из Руси, прямо из «матери городов русских». Уже во второй половине 1990-х годов не было препон для публикации этой книги по-русски (по инициативе М. Гринберга, издательством с характерным наименованием Гешарим – «Мосты культуры»), я стал редактором перевода В.Л. Вихновича и автором комментариев. С тех пор начались мое сотрудничество с Н. Голбом, с которым мне довелось регулярно общаться в Москве, Иерусалиме, и в стенах Восточного института Чикагского университета, и полемика с евразийскими конструкциями О. Прицака, считавшего, что Киев находился под властью хазар в Х в. Естественно, при этом подходе американский тюрколог должен был относиться с недоверием к известиям Начальной летописи, свидетельствующей о власти русских князей над хазарами. Д. Б. Как Вы начали заниматься изучением древнерусского летописания? В. П. Занятия археологией и постоянно возрастающее число источников, характеризующих роль варягов и хазар в Восточной Европе, заставляли отказаться от традиционно негативного отношения к достоверности первых летописных известий о власти варягов на славянском (и финском) севере и хазар на юге. Очевидной становилась и беспочвенность официозной историографической конструкции, настаивающей на формировании процессов классообразования и государственных структур в VIII в. – до призвания варягов. Эта конструкция восходила к построению В.О. Ключевского, раскритикованного в советское время как буржуазный ученый, но парадоксальным образом пригодившегося в силу того, что он некритически воспринял информацию о распространении монетного обращения в Восточной Европе уже в VIII в. (его начало относится к IX в.) – отсюда представления историка о раннем возникновении торговых городов (задолго до призвания варягов) и т.п. Нужно было объяснить и причины «бедности» материальной культуры славян (на которую обратил внимание еще Л. Нидерле) по сравнению с соседями, в погребения которых помещали оружие и другие свидетельства «богатства». Бросались в глаза и различия в содержании книжной культуры: в отличие от скандинавов, сохранивших богатейшую «языческую» традицию, славянские хронисты не передавали языческих мифов. Д. Б. Как Вы представляете процесс формирования Начальной летописи? В. П. Летописцы не начинали работу «с нуля»: историческая традиция была задана христианским книжникам Библией и византийской хронографией. Особое значение для понимания начала летописания имеет работа В.Н. Топорова о космологических истоках раннеисторических описаний, опубликованная в знаменитых тартуских «Трудах по знаковым системам» в 1973 г. Исследование структуры исторического текста сочеталось в ней со сравнительно-историческим подходом. Повесть временных лет воспроизводила архаическую структуру – в вопросно-ответной форме («откуда есть пошла Русская земля?»). Летописец должен был обратиться к внебиблейской традиции, ибо библейская «Таблица народов», использованная летописцем в контексте рассказа о славянах и руси, не содержала сведений об этих народах. Этот внебиблейский источник летописи был открыт великим исследователем летописания А.А. Шахматовым: то было кирилло-мефодиевское «Сказание о преложении книг на словенский язык», где говорилось не только о дунайской истории славян, но и о начальной руси (на «Сказание» опирался также упомянутый еврейский хронограф Иосиппон). Благодаря «Сказанию» славяне и русь были включены в библейский контекст – в число потомков Иафета. Поскольку вопрос о Начальной летописи относился не только к народу, но и к «Русской земле» – территориально-государственному образованию, необходимо было обратиться к собственно русской традиции о происхождении «княжений» и русских князей – Шахматов назвал эти предания, почерпнутые у русской элиты и домысленные самим летописцем (как доисторическое предание о Кие), Сказаниями о первых князьях. Рассказы о русских «княжениях», в соответствии с канонами византийской хронографии, составили основную часть Начальной летописи. Д. Б. Пожалуйста, расскажите о Вашей концепции развития древнерусской государственности? В. П. Главный внешний источник, характеризующий Русское государство первой половины Х в. – упомянутый трактат Константина Багрянородного – рисует это государство как «трибутарное»: иноязычная (скандинавская) русь собирает дань со славян, отправляясь в полюдье из Киева. Повесть временных лет описывает кризис трибутарного государства уже в середине IX в. (изгнание славянами собирающих дань варягов) и преодоление этого кризиса путем призвания варяжских князей. Эта традиция, обычно воспринимавшаяся в историографии как отражение тенденциозных домыслов летописца, оправдывающих княжескую власть, нашла подтверждение в данных нумизматики – истории распределения восточного серебра. С рубежа VIII и IX вв. это серебро поступает по речным путям в Восточную и Северную Европу (пути через Западную Европу были перекрыты для «викингов» империей Каролингов); еще в советское время ленинградский нумизмат В.М. Потин обратил внимание на перерыв в поступлении серебра, наступивший в сер. IX в. (конфликт с собирающими дань варягами?), и возобновление монетных находок с 60-х гг. этого же столетия. Показательно, что ранние клады этого времени обнаружены на Новгородском Городище, где концентрируются скандинавские находки – там стояла варяжская дружина (призванного Рюрика?). Показательно, что ранние клады концентрируются не на пути «из варяг в греки» (он еще не функционировал), а на Донском пути, центральной магистрали Хазарии: он выходил через Оку – земли вятичей, славянских данников хазар, на Верхнюю Волгу, заселенную кривичами и мерей. Международная торговля была сосредоточена, по данным восточных источников, в руках купцов ар-рус. Судя по выпадению кладов на славянских территориях, проходившие по ним купцы должны были «делиться» с их обитателями, чтобы не подвергаться опасности нападений (на волоках) и рассчитывать на услуги, купленные звонкой монетой. Такая политика «обмена услугами» (реципрокация в терминах экономической антропологии) характерна для архаических трибутарных государств. Эти отношения способствовали возникновению «ряда» – договора о призвании князей на службу (гипотеза, высказанная в 1960-е гг. В.Т. Пашуто). Еще один мотив начального летописания, считающийся едва ли не сказочным, – рассказ о трех братьях, призванных на княжение племенами Севера Восточной Европы. Историческая память сохранила экзотические скандинавские имена братьев Рюрика – Синеус и Трувор; имя старшего – Рюрика – сохранилось в княжеском ономастиконе, его братья остались «легендарными». Тем не менее, традиция о легитимности именно братского княжеского рода на Руси утвердилась едва ли не для всего средневекового периода. Напомню, что эта традиция была характерна для раннесредневекового периода в Европе: три вполне исторических брата поделили империю Карла Великого. Д. Б. Над какими проектами Вы работаете в настоящее время? В. П. В Институте славяноведения я продолжаю занятия «славянскими древностями» в широком смысле, включая проблемы начальной этнической истории славян и их соседей, славянской мифологией, ролью североевропейского и евразийского компонентов в ранней истории славянских народов. В последние годы (с 2015) мне пришлось, по приглашению А.Б. Каменского, вернуться к археологической проблематике – читать общий курс археологии в Школе исторических наук НИУ ВШЭ, заниматься организацией археологической практики. Базой для практики стали родные для меня со студенческих времен Гнёздово и Смоленск: раскопки в Гнёздове, изобилующем скандинавскими древностями и многочисленными «импортами», привлекательны для студентов в силу «яркости» индивидуальных находок. С точки зрения собственно исторической значимости этих исследований существенна давно обозначенная проблема хронологии соседних поселений – что возникло сначала: варяжское Гнёздово с его ориентацией на путь «из варяг в греки», или Смоленск, упомянутый в летописи как «город кривичей». Современные геоморфологические исследования демонстрируют раннее освоение поймы Днепра (в VIII-IX вв.) в Гнёздове, последние раскопки в Смоленске открыли ранние напластования, относящиеся к культуре длинных курганов – кривичей. Каждый сезон прибавляет остроту в это «соревнование». Историко-археологическое исследование, связанное с хазарской проблематикой, было поддержано НИУ ВШЭ в виде студенческой археологической экспедиции «По следам строителей Саркела» в рамках проекта «Открываем Россию заново». Главным объектом исследования стало Правобережное Цимлянское городище (ПЦГ), раскопки которого начал еще И.И. Ляпушкин, продолжили С.А. Плетнева и В.С. Флёров. Эта крепость, как и затопленный Цимлянским водохранилищем Саркел, контролировали важнейшую переправу через Дон, связанную с сухопутным маршрутом от Волги к Дону (по нему и протянулся в середине XX в. канал Волго-Дон). Флёров стал инициатором спасательных работ на ПЦГ, белокаменные стены которого разрушаются волнами Цимлянского «моря». Уже сейчас очевидно, что не только левобережный кирпичный Саркел, но и белокаменная крепость на правом берегу были построены греками: Византия стремилась укрепить Хазарию – своего стратегического союзника в Северной Евразии. Эти отношения знаменитый византинист Д. Оболенский охарактеризовал как «Византийское содружество»: спасательные раскопки на гибнущем городище значительно продвинут наши представления о геополитической ситуации в средневековой Евразии. Русь была включена в эту систему отношений: ее первое упоминание «Бертинскими анналами» (под 839 г.) было связано с посольством хазарского хакана, просившим в Константинополе мастеров для строительства Саркела. Естественным продолжением полевых исследований и исследований письменных источников является публикационная деятельность. С 2002 г. издается «Хазарский альманах», основанный украинскими коллегами в Харькове. Ныне (с 2015 г.) по моей инициативе альманах издается в Москве под грифами Института славяноведения РАН и Института востоковедения НАНУ и остается важным российско-украинским периодическим изданием. Регулярно переиздается и пособие, подготовленное мной совместно с Д.С. Раевским – мне приходится готовить исправленные и дополненные варианты пособия под названием «История народов России в древности и раннем средневековье» для издательства Юрайт. Важным для развития исторической науки в России представляется междисциплинарный научно-популярный журнал «Край Смоленский» (гл. редактор – смоленский краевед Ю.Н. Шорин): при участии моих коллег-археологов в 2019 г. был выпущен археологический номер, посвященный столетию со дня рождения учителя многих авторов этого выпуска Д.А. Авдусина, планируются регулярные тематические номера по смоленским древностям. Монографические исследования (вопреки безумной чиновничьей установке министерства науки на отрицание их ценности) поддерживаются многими издательствами. С 1990-х гг. мне довелось сотрудничать, согласовав издательскую «политику», с московским издательством «Языки славянских культур» (издана пятитомная серия «Из истории русской культуры»); ныне издательство планирует подготовку к печати моей монографии «Русь в евразийском пространстве»; питерское издательство О. Абышко готовит дополненное издание монографии «Русь христианская и языческая» (первое издание вышло в 2019 г.). Продолжаются международные проекты: международным коммуникациям, в том числе пути «из варяг в греки», посвящён шведский проект, который курирует авторитетный исследователь древностей эпохи викингов и Руси Ингмар Янссон. Евразийским аспектам развития восточнославянского и балканского миров посвящен болгарский проект, курируемый знаменитым специалистом по культуре Фракии проф. Нового Болгарского университета Иваном Маразовым. Д. Б. Спасибо за интересную и содержательную беседу!

Черемушкин П.: «Накануне введения военного положения 13 декабря 1981 года шла игра нервов между Москвой и Ярузельским». Беседа с Петром Черёмушкиным, автором книги «Ярузельский: испытание Россией» 13 декабря 2021 года исполняется 40 лет с введения в Польской народной республике военного положения, отложившего падение просоветской системы в Польше почти на 10 лет. К этому юбилею в издательстве АИРО-XXI вышло второе издание книги Петра Черёмушкина «Ярузельский: испытание Россией» . События того времени в Польше и в Советском Союзе - тема беседы с автором книги. Беседу вёл А. Стыкалин Ключевые слова: Польша, Л. Брежнев, В. Ярузельский, польско-советские отношения, советский блок, Организация Варшавского договора, Движение «Солидарность» в Польше, военное положение. P. Cheremushkin: On the eve of the introduction of martial law on December 13, 1981, there was a game of nerves between Moscow and Jaruzelski. December 13, 2021 marks 40 years since the introduction of martial law in the Polish People‘s Republic, which postponed the fall of the pro-Soviet system in Poland by almost 10 years. For the anniversary, the publishing house AIRO-XXI has published the second edition of the book by Pyotr Cheremushkin “Jaruzelski: Trial by Russia”. The events of that time are the topic of conversation with the author of the book. Key words: Poland, L. Brezhnev, V. Jaruzelski, Polish-Soviet relations, Soviet bloc, Warsaw Bloc Organization, Solidarity Movement in Poland, martial law. «Поможет ли полякам наше мясо…». Л. Брежнев А.С. Отчетливо помню самый конец августа 1980 года. Я, 18-летний студент-второкурсник МГУ, находился с однокашниками на сельхозработах в Подмосковье, и помню, как нам попала в руки газета «Правда», где содержалась очень скупая информация о начавшихся забастовках в Польше. Из этих тассовок мало что можно было понять, но вот в разделе о комментариях западной прессы глаз случайно зацепился за информацию о некоем забастовочном комитете. А это означало, что события приобретают более серьезный и организованный характер, чем в то время пока еще пыталась показать советская пропаганда. И мы, студенты, начали это обсуждать. Насколько неожиданным был этот вал забастовок для советского руководства? П.Ч. Следует вспомнить события того времени, которые навсегда ушли в прошлое, и малоизвестны тем, кому сейчас по 20 лет, но они были весьма драматичным периодом для нашего поколения, чья первая часть жизни прошла при Леониде Ильиче Брежневе. Определенно из советских газет – «Правды» или «Известий», находившихся под жестким идеологическим прессингом, реальную картину происходящего составить было невозможно. (Я специально недавно перелистал газеты того времени). Закрытые сообщения КГБ и МИДа, поступавшие советскому руководству, содержали довольно тревожные сведения, но нам они не были известны по понятным причинам и рассекречены только недавно. Широкой публике они не были доступны. В целом в советском обществе существовала обстановка троемыслия: говорилось одно, думалось другое, а делось третье. Зато я очень хорошо помню, как мой дедушка член-корреспондент АН СССР, заместитель директора Института биохимии имени А.Н. Баха Вацлав Леонович Кретович, поляк по национальности, читал польские газеты и журналы, которые он выписывал в СССР, и внимательно следил за всем, что происходит в Польше. В этих газетах о событиях в Польше писали совсем не так, как в советской прессе. Там вещи назывались своими именами – под некоторым соусом коммунистической пропаганды, конечно. И то, что в Польше что-то очень сильно булькает и вскоре серьезно закипит, не вызывало никаких сомнений. Многие из этих пожелтевших газет («Трибуна люду») сохранились у меня до сих пор. Дед буквально впивался в польские газеты, когда возвращался с работы. Они для него были как своего рода наркотик. И потом начинал громко обсуждать с нами прочитанное. Честно говоря, происходящее в Польше у него симпатии не вызывало. Беспорядок и хаос он не любил. «Развели балаган», приговаривал он. В декабре 1980 года поступление этих газет было прекращено специальным секретным постановлением ЦК КПСС и дедушке вернули деньги за подписку. Потом разрешили выписывать «Жолнеж волнощчи» – польский аналог «Красной Звезды», но её было читать трудно… Мне только нравился её зеленый логотип, а содержание там было довольно топорное. В декабре 1979 года Советский Союз ввел войска в Афганистан (всё происходило под завесой тайны). Это называлось ограниченный контингент. Академик А.Д. Сахаров, протестовавший против этого решения, был лишен своих трёх звёзд Героя социалистического труда и сослан в Горький (Нижний Новгород). Чуть раньше произошло событие, которое многие не заметили или не придали ему большого значения: в состав Политбюро ЦК КПСС вошёл Михаил Сергеевич Горбачев, тогда ещё ничем себя не проявивший кроме умелого подобострастия в отношении Брежнева. Москва готовилась к Олимпиаде, которую большинство стран Запада решили бойкотировать из-за советского вторжения в Афганистан. Смерть Владимира Высоцкого летом 1980-го года потрясла всю страну… И тут вдруг Польша! Волнения, беспорядки, перерывы в работе предприятий и железнодорожников. И особенно, конечно, тревогу вызывала Гданьская судоверфь имени Ленина, ставшая гнездом движения «Солидарность». Там впервые коммунисты и оппозиция подписали соглашение. Не будем забывать, что Советский Союз занимал не только одну-шестую часть суши, но контролировал страны Центральной и Восточной Европы, которые входили в военный союз государств-участников Варшавского договора. На территории этих стран размещались советские войска, из которых самая крупная группировка дислоцировалась в ГДР – Группа советских войск в Германии. И роль Польши для военного транзита в Германию была жизненно важной. Считается, что посол СССР в ПНР Станислав Антонович Пилотович (1971-1978) с большой симпатией относился к Первому секретарю ЦК ПОРП Эдварду Гереку и успокаивал Старую площадь насчёт обстановки в Польше. Пилотович происходил из Белоруссии, хорошо говорил по-польски, и карьера его как дипломата завершилась, когда он по просьбе Герека поставил перед министром иностранных дел СССР А.А. Громыко вопрос о советской ответственности за Катынское преступление. Действительно, благодаря кредитам, которые польское руководство получило на Западе после 1970-го года, экономическая ситуация стала выглядеть значительно лучше. Магазины были полны товаров, появились новые автобусы (французский Beriliet) и автомобили Fiat-126р («Малыш»), Герек вел активное транспортное и жилищное строительство. По сравнению с Советским Союзом Польша выглядела гораздо благополучнее с точки зрения уровня жизни населения. Герек подкупил поляков своей экономической политикой, но экономика, основанная на советской модели, продолжала оставаться неэффективной. Впервые лично я попал в Польшу в 1977 году вместе с мамой и мне там очень понравилось. Всё отличалось от наших советских порядков. Почему-то особенно запомнились элегантные офицеры почетного караула у дворца Бельведер и у могилы Неизвестного солдата. В то время мы смотрели сериал «Четыре танкиста и собака» и считали советско-польскую дружбу совершенно естественным явлением – фактом. Как рассказывал мой друг и издатель, Геннадий Бордюгов, тогда он выиграл конкурс «Знаете ли Вы Польшу – страну друзей?» и совершил поездку в ПНР, где самым большим откровением для него стало посещение стриптиза. Словом, на поверхности обстановка была самой доброжелательной и дружелюбной. Но политическая и особенно культурная жизнь резко отличалась от советской. Помню, в Варшаве мы с мамой попали на спектакль в театре «На Воли» «Новый Гамлет». Действие происходило в бывшей Югославии, а главным отрицательным персонажем был первый секретарь райкома партии. Прямо на сцене показывали половой акт. Для театрального представления в СССР это было немыслимо. Сообщения, поступавшие из Польской Народной Республики в Москву в конце 1970-х годов, от дипломатов и представителей КГБ, были весьма тревожными. Особенное беспокойство вызывало создание так называемого Комитета защиты рабочих. Это была организация, объединившая интеллектуалов, которые должны были помогать рабочим формулировать требования (в основном политические), предъявляемые правительству, и помогать рабочим, подвергнутым репрессиям службой госбезопасности. В архивах (АВПР и РГАНИ) есть много поступавших в Москву рассекреченных докладов советского посольства об идеологической незрелости в Польше, об отсутствии марксистско-ленинского образования т.п. Постепенно ухудшалась и экономическая обстановка. Российский дипломат и исследователь польских проблем Владимир Иванович Воронков считает, что истоки движения «Солидарность» следует относить к 1976 году, когда Яцеком Куронем, Адамом Михником и Каролем Модзелевским был создан Комитет защиты рабочих. Ячейки Комитета защиты рабочих стали инициаторами создания независимых профсоюзов. Но до поры до времени советское руководство не могло прямо указывать польскому, как им поступать, а на многое просто закрывало глаза. 31 июля 1980 года в райских садах Нижней Ореанды на Южном берегу Крыма Л.И. Брежнев встретился с польским лидером Эдвардом Гереком. Герек нервничал и всё время вел переговоры по ВЧ связи с Варшавой. По всей Польше прокатилась забастовочная волна. Думаю, в советском руководстве до конца не понимали масштаба угрозы интересам СССР и советскому строю, зародившейся в Польше. В своих воспоминаниях Герек пишет, что отправился в Крым, чтобы показать русским, что забастовки – несерьезное дело, которое не представляет опасности. Однако в то же время Герек признавался, что Брежнев с глазу на глаз выражал немалое беспокойство по поводу забастовок в Польше и, прежде всего, трёхдневной блокады железнодорожных путей Брест-Куновице и Малашевиче-Згожелец. 14 августа 1980-го на судоверфи имени Ленина в Гданьске – крупнейшем предприятии – началась многотысячная забастовка, распространившаяся по всей стране. Чтобы остановить протестную активность, правительство вынуждено было подписать соглашение с бастующими. Именно в это время на сцену выходит лидер движения «Солидарность» Лех Валенса, которого коммунистическая печать называет «хамским элементом с непомерными амбициями». А.С. И всё же насколько адекватно оценивали в советском руководстве экономическое положение в Польше и степень недовольства населения правящим коммунистическим режимом? В какой мере ожидали подобное развитие событий? П.Ч. Думаю, в советском руководстве не очень адекватно оценивали экономическое положение в собственной стране, что уж говорить о Польше? То, что политика была страусиной, сопровождающейся постоянными попытками спрятать голову в песок от вопиющих проблем, приводило к взрывам, которые пытались или максимально скрыть или объяснить на языке коммунистической пропаганды. Однако беспокойство всё-таки имело место. Иначе бы 25 августа 1980 год не была создана так называемая польская комиссия Суслова – совершенно секретный орган, о существовании которого мы узнали только после перестройки[1]. Эта комиссия должна была принимать все решения в отношении обстановки, складывающейся вокруг Польской народной республики. А.С. Насколько активно Москва вмешивалась в поиск преемников Герека, в другие кадровые вопросы – и осенью 1980 года и на последующих этапах развития событий? П.Ч. В своих воспоминаниях Герек пишет, что события в Польше вызывали беспокойство и приковывали постоянное внимание советского руководства. Ежедневно он вёл разговоры с послом СССР Борисом Аристовым, сменившим Пилотовича. «Он постоянно делился со мной беспокойством и выражал опасения по поводу будущего социализма в Польше», – вспоминал Герек. Накануне IV пленума ЦК ПОРП Гереку позвонил Брежнев и сказал: «У тебя контра, надо взять за морду, мы поможем». Говорил об угрозе социализму в Польше и уверял, что всегда можно на них, т.е. на Москву, рассчитывать. Очень нервничал, говорил нескладно и сбивчиво. Герек считал, что тот телефонный звонок имел зловещий характер. Во время разговора Герека с Брежневым присутствовали Ярузельский и Станислав Каня. Герек считает, что решающим фактором при его замене на Станислава Каню была встреча Кани с Юрием Андроповым. «Перед тем, как я заболел, Станислав Каня, не поставив меня в известность, встретился где-то в Белоруссии с Юрием Андроповым, членом Политбюро. И получил от него согласие на замену неэффективного Эдварда Герека на Станислава Каню», – говорил Герек в разговоре с Янушем Ролицким. Помните тогдашнюю знаменитую поговорку? «Лучше Каня, чем на танке Ваня!» В этой же книге-интервью «Прерванная декада», вышедшей в 1990-м году[2], Герек довольно подробно описывает то, как формировалось решение о его выдвижении на пост Первого секретаря ЦК ПОРП в 1970-м году. Герек утверждает, что Владислав Гомулка в качестве своих преемников видел Станислава Кочолека или Юзефа Тейхму. И Кочолека пытались выдвинуть в первые секретари. Герек пишет, что выбор его в качестве Первого секретаря оказался для советского руководства неожиданным, поскольку он казался фигурой нейтральной – кандидатура Кочолека для самих поляков была неприемлемой из-за его участия в подавлении рабочих протестов на Балтийском побережье в 1970-м году. На этот счет очень интересного мнения придерживается дипломат и историк Владимир Иванович Воронков. В своей статье «События 1980-1981 гг. в Польше. Взгляд со Старой площади»[3] он пишет: «Одной из наибольших загадок советско-польских отношений начала 1980-х годов остается степень суверенности польской стороны при принятии кадровых решений. Проблема состоит в том, что руководство КПСС после 1956 года не имело возможности назначать первое лицо в братском государстве в приказном порядке. Судя по всему, функционировал особый механизм неформального воздействия на высокопоставленных польских друзей, прежде всего по каналам советского посольства в Варшаве, который в основном обеспечивал достижение этой цели». На конференции в Яхранке в 1997 году генерал Анатолий Грибков рассказал собравшимся, как в 1981 году происходило избрание Ярузельского первым секретарем ЦК ПОРП. По его словам, политическое и военное руководство Советского Союза полностью доверяло Войцеху Ярузельскому. «В качестве примера могу рассказать, как мне пришлось выполнить одно задание. Это произошло во время заседания IV пленума ЦК ПОРП. В то время товарища Каню должны были освободить от обязанностей Первого секретаря ЦК ПОРП, и предлагалось избрать Войцеха Ярузельского. А он очень не хотел принимать эту должность. И может это сам подтвердить. Я в это время был в Москве. Звонит мне Устинов: “Ты знаешь, что сейчас в Варшаве проходит IV пленум?” – “Знаю”, – “Знаешь, что Войцех не хочет быть Первым секретарем?” – “Знаю” – “Нужно сделать всё, чтобы передать Войцеху Ярузельскому: мы все в Политбюро и лично Леонид Ильич полностью ему доверяем, и чтобы он не отказывался от этой должности”. Представьте себе, получил такое задание. Сижу в Москве, в штабе, а пленум проходит в Варшаве. Звоню Щеглову (представителю Варшавского договора в Варшаве) по засекреченной связи и говорю: найди способ, чтобы передать записку Ярузельскому. Он отвечает: “А как я это сделаю? Там пленум. Меня туда никто не впустит”. Тогда звоню нашему военному атташе генералу Хоменко и говорю ему то же самое: запиши и передай Ярузельскому. А он отвечает: “Есть!” Но он был из разведки. Через полчаса звонит мне генерал Хоменко и говорит: “Товарищ генерал, ваш приказ выполнен! Записка в кармане у Ярузельского”» (в этот момент на конференции в Яхранке раздался громкий смех. Кто-то схватился за голову и повернулся спиной к залу. М. Раковский закрыл лицо руками, а Ярузельский стал красным как свёкла) Грибков продолжает: «позвонил Устинову, но он в это время был в Кремле. Говорю адьютанту: как только Дмитрий Федорович появится, свяжи меня с ним. Через полчаса меня связали с Устиновым. Говорю: “Товарищ министр! Ваше приказание исполнено! Записка в кармане у Ярузельского!” А он отвечает: «Спасибо за хорошую работу! Мне только что Юрий Владимирович Андропов сказал, что Ярузельский уже не отказывается”». В своем выступлении в Яхранке, комментируя слова Грибкова, Ярузельский заявил, что не помнит о такой записке, и повторил, что категорически противился своему избранию, поскольку считал, что время для перемен не пришло. И всё же он был избран. А.С. Можно ли говорить, что в Москве извлекли какие-то уроки из чехословацкого 68-го года и в конце концов проявили больше реализма в оценке политического влияния тех, кого считали «здоровыми силами»? П.Ч. Опыт Чехословакии оказался для советского руководства серьезной травмой. И, хотя с 1968 года по 1989 год Чехословакия жила в условиях так называемой нормализации, и во главе страны находился суперлояльный Гусак, которого в Москве называли Густав Никодимович, цена, заплаченная за усмирение Пражской весны, оказалась очень высокой, как в политическом, так и в экономическом, а также и в военном отношении. С большим трудом, но всё-таки в советском руководстве возобладало мнение – Польша – это не Чехословакия, а поляки – бойцы, а не Швейки, которые последние 300 лет при приближении врага нередко поднимали руки вверх. (Хотя справедливости ради надо сказать, что в 1968 году Советскую Армию встретили в Чехословакии весьма недружественно и кое-где даже давали отпор). А.С. И всё же, развивая тему: как и при каких обстоятельствах родилась идея поставить во главе страны министра обороны генерала В. Ярузельского? Её сразу приняли в Москве? Сделали ставку на него, разочаровавшись в Кане и других политиках? Сочли, что более «здоровой» (в понимании Москвы) и вместе с тем более-менее приемлемой для значимой части польского общества фигуры в Польше просто не найти? Как складывались его отношения с советскими лидерами в месяцы, предшествовавшие введению военного положения? П.Ч. Ярузельский стал премьер-министром ПНР в феврале 1981 года, а Первым секретарем ЦК ПОРП в октябре. Важнейшую роль в выборе Москвы сыграло отношение к Ярузельскому советских военных – маршалов и генералов, которые его очень хорошо знали и говорили с ним на одном языке. И он в свою очередь отлично знал и понимал тип мышления и мировоззрение советской военной верхушки. На него, судя по всему, можно было положиться. Хотя из рассекреченных сейчас архивов видно, что в Москве колебались. Сомнения высказывал и сам Брежнев. В записи заседания Политбюро ЦК КПСС за 29 октября 1981 г. (за два месяца до введения военного положения) обратила на себя мое внимание реплика Брежнева: «я не верю, чтобы т. Ярузельский сделал что-то конструктивное. Мне кажется, что он недостаточно смелый человек» (РГАНИ.Ф. 89. Оп. 42. Док. 48. Л.4). Эти слова говорят сами за себя, но очевидно, что другой подходящей для Москвы кандидатуры просто не было. Тогдашний начальник штаба ОВС стран-участниц Варшавского договора генерал армии А.И. Грибков, присутствовавший на встрече С. Кани и В. Ярузельского с Ю. Андроповым и Д. Устиновым в Бресте в апреле 1981 г., пишет, что у него сложилось впечатление о недоверии со стороны поляков[4]. Давление советских эмиссаров было очень сильно. Грибкову показалось, что у польских лидеров не было полной уверенности даже в том, то им позволят вернуться домой, если они не согласятся взять на себя определенные обязательства по части силового отпора оппозиции. А.С. Когда в Москве был впервые поставлен вопрос о необходимости силового решения, пусть и польскими руками, и руководство ПОРП и ПНР стали усиленно подталкивать к жестким действиям? Сохранились ли какие-то свидетельства об этом? Что нам говорят о происходившем на этих более ранних этапах польского кризиса обсуждении польского вопроса доступные исследователям хранящиеся в РГАНИ (Ф. 89. Оп. 42; и т.д.) записи заседаний Политбюро и материалы бесед с польскими лидерами? П.Ч. Вопрос о необходимости и возможности силового решения был поставлен сразу в сентябре 1980-го года во время телефонного разговора Брежнева с Гереком. Участники съезда «Солидарности» в Гданьске прекрасно видели, как в Гданьский залив вошёл Тактический авианесущий крейсер «Киев» и встал на рейд: появление огромного советского корабля в Балтийских водах не было случайным, это было прямым предостережением участникам съезда «Солидарности». Однако следует различать происходившее осенью 1980-го года от того, как развивались события в 1981 году. В 1980-м в СССР всё было готово для введения дополнительных войск в Польшу (мы знаем, что там уже находился контингент Северной группы войск). Шла подготовка к крупнейшим маневрам «Запад-80». Можно предполагать, что сыграло свою роль вмешательство президента США Джимми Картера (кстати, он жив до сих пор), который по рекомендации своего советника по Национальной безопасности Збигнева Бжезинского (польского происхождения) дал телеграмму Брежневу и предупредил об опасных последствиях советской интервенции в Польшу. После этого советские решили, что надо убедить поляков действовать своими силами. Но, как Вы понимаете, в то время широкой публике это было неизвестно. Генерал-полковник Владислав Ачалов оставил очень красочные воспоминания парашютиста-десантника о том, как развивались события в 1980 году[5]. Осенью командующий ВДВ генерал-полковник Дмитрий Семенович Сухоруков поставил Ачалова в известность о возможности ввода советских войск на территорию Польши. «Более детально посвятил меня в замысел возможной операции начальник Генерального штаба Маршал Советского Союза Н.В. Огарков (тогда он был депутатом Верховного Совета СССР от Литовской ССР) при посещении ПрибВО, заодно определив с кем придется взаимодействовать», – пишет Ачалов. Вскоре Ачалова отправили на рекогносцировку в Польшу вместе с другими офицерами и генералами, переодели в общевойсковую форму, разрешили оставить только тельняшки. «Я стал майором войск связи, остальные тоже капитанами и майорами», – вспоминал генерал-десантник. «Генерал Д.С. Сухоруков определил объекты захвата, разграничительной линией для дивизий в Варшаве являлась Маршалковская улица. 7-я дивизия должна была действовать в первом эшелоне – оседлать аэропорт и обеспечить высадку основных сил, которым предстояло взять под контроль здания ЦК ПОРП, Сейма, Государственного банка, МВД и Минобороны. Частью сил обеих дивизий предполагалось захватить аэропорт в Лодзи, создать рубеж обороны вокруг столицы на случай выдвижения сил Войска Польского», – говорится в воспоминаниях Ачалова. «Была у меня ещё одна совершенно секретная миссия, о которой сегодня я говорю впервые: в случае чего интернировать Войцеха Ярузельского и других членов правительства, а также руководителей ПОРП и Министерства обороны Польши. Эту задачу поставили мне лично командующий ВДВ и начальник Генерального штаба», – писал Ачалов в 2006 году. Ачалов утверждает, что в мае 1981 года 7-я воздушно-десантная дивизия готовилась для переброски в Польшу. Несмотря на то, что Ачалову в это время предложили отправиться в Афганистан, он неожиданно был отозван из отпуска, предваряющего командировку, для руководства операцией в Польше. «Разведывательные подразделения и группы захвата уже находились на аэродромах в готовности к посадке в самолеты, но после нескольких недель ожидания накал обстановки пошёл на спад. Моя кандидатура была отставлена, и я остался командовать дивизией», – пишет Ачалов в своей книге «Я скажу вам правду». И, тем не менее, Ачалов свидетельствует, что после визита в июле 1981 года в Польшу министра иностранных дел СССР Андрея Громыко было принято решение о замене Станислава Кани, «притом безотлагательной» И летом 1981 года ставка была сделана на генерала Ярузельского. С самого начала 1981 года шли постоянные контакты между советским и польским военным руководством. В Варшаву то и дело прилетал Главнокомандующий объединенными вооруженными силами стран-участниц Варшавского договора Маршал Советского Союза Виктор Куликов. По имеющимся данным, в 1981 году он встречался с Ярузельским 22 раза. По воспоминаниям Ярузельского, Куликов имел все типичные для советского военачальника черты: уверенность в себе, понимание того, мундир какой страны он носит, но одновременно он обладал большим чувством юмора. Никогда не проявлял неуважения к польскому военному руководству, всегда относился к нему с тактом. Вместе с тем мог быть резким и грубым с советскими генералами. «Крутил мне дырки в животе последовательно и настойчиво», – вспоминал Ярузельский. 27 марта 1981 года Куликов прибыл в Польшу с большой группой офицеров из штаба Варшавского договора и хотел вручить польскому Генштабу проект введения военного положения. Затем Ярузельского и Каню пригласили для секретной встречи с Устиновым и Андроповым в Брест, где в салон-вагоне, стоявшем на запасных путях, нажим на них продолжился. А.С. Известно, что к осени 1981 г. численность «Солидарности» достигала 10 млн. человек, очевидно, что реальная социальная база ПОРП была на порядок слабее. А как сочетались в программе «Солидарности» требования социальной справедливости и национальные чаяния? П.Ч. «Солидарность» по сути дела была национально-освободительным движением, она только называлась профсоюзом! Объединяла весьма разношерстную публику, хотевшую только одного: изменения порядков, которые называли советскими порядками. Масштаб и размах движения «Солидарность» достигали размеров волны, с которой справиться ПОРП не представлялось возможным. Постулаты и требования движения «Солидарность» отражали национальные чаяния, через это движение поляки добивались того, что не смогли им дать коммунисты. А.С. Давайте вспомним и о роли католической церкви в событиях 1980-1981 гг. Мы знаем, конечно (и говорили об этом в 2020 г. на страницах ИЭ к 100-летию со дня рождения Иоанна Павла II в беседе с его биографом В. Волобуевым), насколько воодушевили поляков избрание Кароля Войтылы римским папой в 1978 г. и первое посещение им через год Польши в этом своем новом качестве. А что можете сказать о роли католической церкви как института, организаций светских католиков, а также священников на местах? П.Ч. Избрание уроженца социалистической страны, славянина, кардинала Краковского Кароля Войтылы на пост главы Святого престола в Риме, в Ватикане, вызвало шок у партийного руководства, как в Москве, так и в Варшаве. Каждый поляк, будь то атеист, коммунист или верующий католик, преисполнился неимоверной гордостью за своего соотечественника. Человек необычайного обаяния, актер, драматург Иоанн Павел II завораживал слушателей своим баритоном. Когда он приехал в 1979 г. на родину (а визит согласовывался очень трудно), поляки устроили ему овацию. Проезд папы римского в открытой «Чайке» по улицам польских городов, богослужение под открытым небом с алтаря, установленного перед сталинской высоткой в Варшаве – всё это диссонировало с привычной повседневностью реального социализма. Ярузельский вспоминал, что когда он впервые встретился с понтификом, увидел папу римского в белом одеянии, у него буквально подкосились ноги, что неудивительно для выпускника католического колледжа ксёндзов-марианов, коим был генерал-коммунист. Как известно, польская римско-католическая церковь на протяжении длительного времени в отсутствии государственности и в условиях разделов Польши оставалась своего рода каркасом, цементирующим нацию. Репрессии периода сталинизма, интернирование Примаса Польши кардинала Стефана Вышиньского только способствовали укреплению римско-католической церкви и росту её популярности в польском обществе. Во время событий 1980-х годов польская римско-католическая церковь сыграла феноменальную роль. С одной стороны, визиты папы римского Иоанна Павла II на Родину прямо указывали на неприятие им существующего строя, глубокий антикоммунизм, о чем постоянно докладывали в Москву советские дипломаты. Чего стоит его знаменитое высказывание: «Пусть снизойдет дух Святой и изменит обличье Земли, этой земли!» Самое удивительное, что его пророчество сбылось! А с другой стороны, и кардинал Стефан Вышиньский, а после его смерти кардинал Юзеф Глемп постоянно призывали участников протестов и забастовок к сдержанности, о чём сохранилось множество интереснейших свидетельств. Вспоминают и о том, как кардинал Вышиньский встал на колени перед Лехом Валенсой с тем, чтобы тот отменил всеобщую забастовку, которая могла спровоцировать вторжение советских войск. Встречи Иоанна Павла IIc Ярузельским в 80-е носили очень важный и судьбоносный характер. Папа римский принимал генерала и после его отставки с государственных постов. Случайно или нет, но суд над Ярузельским в 2007 году смог состояться только после смерти понтифика в 2005 году. Помню, когда я работал в ТАСС в 1990-е годы, у меня был начальник, ранее занимавший высокий пост в ЦК КПСС и курировавший в ТАСС соцстраны – Юрий Николаевич Жданов. Он говорил так: «Запомните, Петя, все поляки заодно! Что Ярузельский, что папа римский – все заодно!». Таков был взгляд на Польшу из Москвы. Немаловажной была роль приходских священников, вокруг которых концентрировалось как городское, так и сельское население Польши. Некоторые из них активно участвовали в политике и проповеди их носили резко антикоммунистический и антисоветский характер. Одним из наиболее известных был ксендз Ежи Попелушко в варшавском костеле Святого Станислава Костки, который впоследствии был убит сотрудниками МВД. Следует отметить, что иерархи римско-католической церкви сыграли важнейшую посредническую роль при переговорах власти и оппозиции и до введения военного положения, и впоследствии при организации «круглого стола». А.С. Коснемся в беседе настроений не только нашей партократии, но и высшего командного состава нашей армии. Насколько адекватно оценивал наш генералитет ситуацию? Не было ли шапкозакидательских настроений, понимали ли, что польская армия сильна и боеспособна и может дать отпор? На заседаниях советского политбюро затрагивался вопрос о том, что и Войско Польское находится под определенным влиянием «Солидарности». Понимали ли советские военачальники, какой может оказаться цена силового вмешательства? П.Ч. Из рассекреченных протоколов заседаний Политбюро ЦК КПСС 1981 года, доступных в РГАНИ, видно, что министр обороны Д.Ф. Устинов выступал категорически против ввода советских войск в Польшу. Той же позиции придерживался и председатель КГБ Ю.В. Андропов. Однако военные уровнем ниже, в том числе и генералы, готовы были исполнить любой приказ и готовились к его выполнению. Особенно это относится к концу 1980-го года. В этом смысле примечательны вышеупомянутые воспоминания генерала Владислава Ачалова, в то время командира дивизии Воздушно-десантных войск в Каунасе, которого, переодев в форму майора, отправили на рекогносцировку в Варшаву. Думаю всё же, что советские военачальники понимали цену силового вмешательства. И очень не хотели подставлять свои лбы. Устинов, который строго говоря, не был военным, а скорее политиком и специалистом по вооружениям, прямо говорил (как следует из протокола заседания Политбюро конца октября): поляки не готовы нас принять. А.С. Вернемся к генералу Ярузельскому, но уже поздней осени 1981 г. и начала зимы. Известно, что Ярузельский до конца жизни настаивал на том, что введением 13 декабря 1981 г. чрезвычайного положения он предотвратил силовую акцию Советской Армии по «наведению порядка» со всеми неизбежными катастрофическими последствиями для страны. Но мне воспоминается запись выступления Андропова на вышеупомянутом заседании Политбюро ЦК КПСС от 29 октября 1981 г.: «Польские руководители поговаривают о военной помощи со стороны братских партий. Однако нам нужно твердо придерживаться своей линии – наши войска в Польшу не вводить» (РГАНИ. Ф. 89. Оп. 42. Док. 48. Л. 4.). Андропова поддержал, как Вы правильно заметили, и министр обороны Д. Устинов (понятно, что т.н. Северная группа советских войск в Польше присутствовала на постоянной основе, так что речь шла о вводе новых войск и использовании советского контингента в целях «наведения порядка» в Польше). Ясно, что в Генштабе прорабатывались разные планы, на случай любого развития событий в Польше. Генерал армии А.И. Грибков вспоминает и о том, как советские советники помогали польскому генштабу готовить введение военного положения внутренними силами. Проводились военные маневры вблизи польских границ, да и в самой Польше, что также было инструментом силового давления. А что касается позиции высшего советского руководства, какие мнения доминировали в самые последние недели до развязки на заседаниях Политбюро и совещаниях с участием лидеров соцстран? Какие споры происходили? Рассматривалась ли идея задействования советского военного контингента в Польше? Осознавали ли в советском руководстве все возможные последствия (не только для Польши, но прежде всего для СССР и всего соцлагеря) этого шага, учитывая как объективное состояние советской экономики (вспомним, что как раз в это время СССР был вынужден сократить поставки нефти в соцстраны и это вызвало крайне негативное отношение союзников, заставив, например, Венгрию без консультаций с СССР вступить в Международный валютный фонд), так и то, что Советский Союз уже по уши погряз в своей афганской авантюре и едва ли мог «взвалить» на себя еще и Польшу? П.Ч. Конечно, все рассекреченные архивные материалы свидетельствуют о том, что советские руководители не хотели вводить войска в Польшу. Однако далеко не факт, что они не могли изменить своё мнение по мере ухудшения обстановки, как это произошло применительно к Венгрии в 1956 году. Для многих польских и западных исследователей нежелание высшего советского руководства вводить войска – причина считать, что Ярузельский имел возможность избрать другой путь и чуть ли не допустить политический плюрализм в Польше или так называемую «финляндизацию». Эти утверждения, конечно, не выдерживают критики и свидетельствуют о глубоком непонимании советской политической и военной системы. На словах исключая возможность введения войск, советские руководители, тем не менее, не останавливали военные приготовления, которые шли на границах Польши. Из лидеров соцстран особую ретивость в деле наведения порядка в Польше проявлял в ГДР Генеральный секретарь ЦК СЕПГ Эрик Хонеккер. Военные приготовления в Калининградской области не прекращались. Район Калининграда был насыщен войсковыми соединениями, которые с августа 1981 года были доведены до полного штата. Комендант Ольштынской воеводской милиции полковник Казимеж Дудек докладывал главе МВД Чеславу Кищаку, что военнослужащим запрещается покидать гарнизоны, отпуска максимально ограничены, а в управлении КГБ появились призванные из резерва переводчики польского языка. Конечно, взваливать на себя Польшу в Москве совершенно не собирались. Весьма любопытно, а с позиций сегодняшнего дня даже потешно, как на заседании Политбюро Брежнев предлагает поставить в Польшу 30 тысяч тонн мяса, которое нужно собирать по всему Советскому Союзу, по всем республикам. Брежнев говорит: «Я всё думаю о том, хотя мы Польше и дали 30 тысяч тонн мяса, но едва ли поможет полякам наше мясо. Во всяком случае у нас нет ясности, что будет дальше с Польшей. Никакой инициативы т.Ярузельский не проявляет…» А.С. Может быть Москва, видя склонность Ярузельского к политическому решению, просто блефовала возможностью интервенции и шантажировала его, призывая к более жестким мерам, тогда как на самом деле такая перспектива была маловероятной… П.Ч. О том, что Москва блефовала, мне не раз говорил известный специалист по польским делам Николай Иванович Бухарин, работавший в то время в Институте мировой социалистической системы и консультировавший советское руководство по польским вопросам. Несомненно, игра нервов шла. А.С. Продолжая предыдущий вопрос: а может быть Ярузельский и сам был заинтересован в предельно жестких декларациях Москвы, зная, что таким образом он легче сможет объяснить польскому обществу и особенно оппозиции всю неотвратимость катастрофы, если не будут сделаны некие шаги к ослаблению напряженности. Иными словами, он и сам пытался разыграть, общаясь с лидерами оппозиции, эту карту советской угрозы. П.Ч. Известно, что незадолго до введения военного положения на заседании Политического консультативного комитета государств участников Варшавского договора должны были принять коммюнике, в которое Ярузельский пытался вставить фразу о возможном военном вторжении в Польшу. Но, к его разочарованию и неудовольствию, эту фразу не включили. А.С. Насколько в польском обществе были распространены ожидания советского военного вмешательства? Политически активные поляки принимали во внимание такую перспективу? И как реагировали на такую угрозу? Побуждало ли это кого-то к сдержанности? Или напротив, заставляло думать о мобилизации? П.Ч. Всё происходило очень по-разному. В самой «Солидарности» были люди, которые считали нужным не злить Советы. Некоторые польские историки считают, что в «Солидарности» 1980-х годов были явные проявления того, что называется реализмом – не задирать СССР, не подвергать сомнению принадлежность ПНР к Варшавскому договору, и когда некоторые неизвестные преступники мажут советский памятник надписями, организовать демонстрационную чистку и уборку памятников и советских военных кладбищ. Многие в Польше полагали, что осквернение советских памятников и могил в то время было спланированной провокацией, чтобы дискредитировать оппозицию. Честно говоря, я в этом сомневаюсь: в Польше всегда существовала долгая традиция разрушения русских и советских монументов, что мы имели возможность увидеть и в наше время. Но могилы воинов Красной Армии на кладбищах поляки берегут – в этом может убедиться каждый, кто едет из варшавского аэропорта Окенче в центр города мимо гигантского военного захоронения. Конечно, многие политически активные поляки принимали во внимание перспективу ввода советских войск в Польшу. В то время были ещё живы те, кто служил в Красной Армии или в Армии Людовой, имел опыт жизни в Советском Союзе, опыт военных невзгод и испытаний. И они отлично представляли себе, какой гигантской силой являются Советский Союз и его вооруженные силы. Кто-то в Польше наверняка думал о мобилизации. Известна история о том, как во время выпивки в Москве в Академии Генерального штаба один из польских офицеров-слушателей по пьяному делу сказал советским союзникам-коллегам: «Если вы к нам сунетесь, мы встретим вас огнём!» На этого офицера, конечно, донесли. Его отозвали из Академии, но Ярузельский его более не наказал. А.С. Известно, что экономическое положение Польши было в 1980-е годы довольно плачевным – пустые прилавки, многие поляки уезжали на заработки на Запад. Играла ли какую-то роль в экономической стабилизации помощь СССР и других соцстран? И насколько значительны были западные вливания? П.Ч. Западные вливания произошли во времена Эдварда Герека и к началу 1980-х годов западные банки хотели получить свои денежки назад. Экономическое положение было действительно довольно плачевным. Не случайно в своей филигранно подготовленной речи о введении военного положения Ярузельский говорил, что «хаос и деморализация приобрели масштабы национальной катастрофы». Что касается экономической помощи со стороны СССР, то она была весьма масштабной. А.С. Какие существуют сегодня в польской историографии и общественном мнении оценки событий 40-летней давности и важнейших политических игроков того времени? П.Ч. Главное, что вменяют в вину Ярузельскому при введении военного положения, это, конечно, человеческие жертвы, случившиеся во время этой, наверно, самой масштабной военно-полицейской операции второй половины XX века. Особенно, кровавая бойня, произошедшая при усмирении горняков на шахте «Вуек» («Дядюшка») в Силезии. Сейчас на её месте построен музей. Современные польские историки также считают, что, поскольку к осени 1981 года Советский Союз не желал и не планировал силовую акцию в Польше, у Ярузельского была альтернатива введению военного положения, и он мог пойти на либерализацию режима и допустить плюрализм в тогдашнем польском обществе. Не думаю, что этот тезис можно воспринимать всерьез. Особенно нами, теми, кто представляет советские реалии до появления Горбачева. Важным источником при оценке решения Ярузельского о введении военного положения в Польше считается так называемый дневник Виктора Аношкина, адъютанта Маршала Советского Союза Виктора Куликова. Он был обнародован на конференции в Яхранке в 1997 году и введен в научный оборот Марком Крамером из Гарвардского университета. Сейчас дневник Аношкина хранится в Институте национальной памяти в Варшаве. Из него складывается представление, что Ярузельский просил советскую сторону ввести дополнительные войска на территорию Польши для усмирения «Солидарности». Из дневника следует, что Ярузельский задавал вопрос: «Можем ли мы рассчитывать на помощь по военной линии от СССР?» Тем не менее, при анализе этой ситуации нельзя не отметить существенного противоречия, которое признавал и сам Марк Крамер в интервью Радио Свобода. «Вся тяжесть советского давления приходилась на него (Ярузельского). Он осознавал, что совершает важнейший поступок в истории своей страны и всей Европы, пытаясь выполнить сложную, подчас невозможную задачу: успешно противостоять бунтующему обществу. До октября 1981-го и Станислав Каня (лидер Польской объединенной рабочей партии, которого Ярузельский сменил на посту в середине октября), и Ярузельский неоднократно убеждали Советский Союз, что они в состоянии ввести военное положение без внешней помощи и что было бы огромной ошибкой вводить в Польшу дополнительные советские войска», - говорил Марк Крамер в интервью Радио Свобода в 2009 году. В Польше выпущено довольно много интересной литературы, посвященной тому времени, и несколько биографий генерала Войцеха Ярузельского, написанных в весьма критическом духе. В 2000 годы вышла книга Анджея Пачковского «Война польско-ярузельска» (Wojna polsko-jaruzelska). Ведущим биографом Ярузельского можно считать историка Павла Коваля, выпустившего две монографии о генерале. Когда я дважды обращался к нему с просьбой об интервью, он от встречи уклонился, сославшись на нехватку времени. Довольно интересна биография министра внутренних дел ПНР Чеслава Кищака под говорящим названием «ЧеКищак». В одном из своих последних интервью Ярузельский не без сарказма говорил, что, если бы ему надели мешок на голову и вывезли в Москву, его народ относился бы к нему более благосклонно. Оценка деятельности Ярузельского в польской историографии определённо негативная. Как правило, его называют «коммунистическим преступником», «прислужником советского империализма». Как мне представляется, Ярузельский заслуживает более комплексного взгляда. В каком-то смысле его можно даже считать жертвой сталинизма с учётом того, что его юные годы прошли в сибирской ссылке и выковали его характер в духе преданности советской политической и военной системе. В оценке деятельности лидера «Солидарности» Леха Валенсы доминирует мнение о том, что он так или иначе был тесно связан с властями, о чем свидетельствует рассекреченное его досье агента госбезопасности под псевдонимом «Болек», относящееся к концу 1970-х годов. Я видел это досье в архиве Института национальной памяти. Его подлинность не вызывает сомнения. Другое дело, что, судя по всему, к 1980-м годам Валенса соскочил с крючка госбезопасности, что, конечно, было бы непредставимо в советских условиях. А.С. Идут ли споры о политическом наследии «Солидарности», в том числе споры между отдельными политиками и на уровне партий? Занимает ли эта тема значимое место в национальной памяти? П.Ч. Прошло довольно много времени с тех пор. Опубликовано множество материалов, связанных с историей введения военного положения, прежде всего, Институтом национальной памяти. Для нынешнего поколения поляков более актуальным стал спор о «круглом столе» 1988-1989 годов, который привел к плавному переходу власти от команды Ярузельского к активистам «Солидарности». Многие называют «круглый стол» сговором элит, разделом власти. Важно то, что поляки придают существенное значение своей недавней истории и стараются публиковать все документы и материалы, которые могут пролить свет на события 40-летней давности. Но хотелось бы сказать и о том, что в Гданьске, там, где находится знаменитая судоверфь, в то время имени В.И. Ленина, центр массовых забастовок, сейчас открыт огромный музей движения «Солидарность», и каждый может посмотреть на экспонаты и стенды, имеющие отношение к рабочим протестам в 1970-е-1980-е годы. Неподалёку, возле памятника «Погибшим судостроителям» («Три креста»), установлены бронзовые таблички в том числе и на русском языке, разъясняющие, какое значение имели события 1980-го года для Польши и всего мира. А.С. Кто из активных действующих политиков того времени до сих пор играет определенную роль в польской общественной жизни? П. Ч. К настоящему времени умерли почти все генералы Войска Польского – соратники Ярузельского, вводившие военное положение. Сам генерал скончался в 2014 году и был похоронен на военном кладбище «Повонзки», что вызывало протесты у некоторых представителей общественности. В марте 2020 года умер Станислав Каня. Бывший лидер движения «Солидарность» и бывший президент Польши Лех Валенса отошел от дел и живет в Гданьске в окружении детей и внуков. Хотя иногда и участвует в акциях протеста против правящей партии «Право и справедливость». В строю остается Адам Михник, который по-прежнему занимает пост главного редактора «Газеты выборчей», ставшей оппозиционной. Недавно ему исполнилось 75 лет. Он принял участие в демонстрации перед посольством России в Варшаве, которая выражала свою солидарность с обществом «Мемориал». На фото: Ярузельский дает интервью Черемушкину. Черемушкин Пётр Германович – журналист-международник, эксперт-полонист, старший научный сотрудник Центра научных исследований «Актуальная история» АИРО-XXI, кандидат искусствоведения Cheremushkin Pyotr – journalist, expert in the problems of Poland, senior researcher at the Center for Research in Actual History AIRO-XXI, Cand. of Art History kretovich1964@gmail.com [1] См.: Документы «комиссии Суслова». События в Польше в 1981 г. // Новая и новейшая история, 1994, № 1. [2] Janusz Rolicki. Edward Gierek. Przerwana dekada (wywiad rzeka). Warszawa: Wydawnictwo Fakt, 1990. [3] Вопросы истории, 1995. № 10. [4] Грибков А.И. «Доктрина Брежнева» и польский кризис начала 80-х годов // Военно-исторический журнал, 1992. № 9. [5] Ачалов В.А. Я скажу вам правду. М.: Ист-Факт, 2006.

«В Норвегии нет национальной политики памяти». Тема беседы – история советских военнопленных в Норвегии В истории Великой Отечественной Войны до сих пор есть плохо исследованные страницы. Одна из них — это история пребывания советских военнопленных в норвежском плену. Максим Батшев и Вера Ламбрехт поговорили с Майклом Стокке, одним из ведущих специалистов в Норвегии, занимающихся этой темой. Ключевые слова: вторая мировая война, оккупация Норвегии, военнопленные второй мировой войны Norway has no national memory policy. The topic of the conversation is the history of Soviet prisoners of war in Norway. Keywords: the World War II, the occupation of Norway, prisoners of war of the World War II. Расскажите о своей научной карьере. Когда Вы решили стать историком? И почему занялись тематикой, связанной с Россией? Советский Союз как страна, её культура, население, история, интересовали меня с конца 1980-х. В 1998 году я написал статью о лагере военнопленных недалеко от Бергена. Тогда я понял, что мне нравится заниматься историческими исследованиями, и я сосредоточил свою работу в основном на изучении судеб советских военнопленных и гражданских пленников. В 2008 году я получил степень магистра истории в Бергенском университете. В 2011 году я стал соавтором двух книг. Одна книга была о советских военнопленных в губернии Рогаланд на юге Норвегии, другая - о военнопленных из разных стран в лагере недалеко от Бергена. В 2009 году я стал научным сотрудником в Центре военной истории г. Нарвика. В 2011 году я начал работу над докторской диссертацией о югославских военнопленных в Норвегии во время Второй мировой войны. Работа ведется на базе Университета г. Тромсё. Есть ли с вашей точки зрения в Норвегии национальная политика памяти? Не могли бы вы о ней рассказать? Нет, я бы сказал, что в Норвегии нет национальной политики памяти. Да. власти обычно отмечают самые важные годовщины, такие как День освобождения 8 мая и Национальный день 17 мая, но это не является частью целостной политики. С чем связан ваш особый интерес именно к теме советских пленных в Норвегии? Обратившись к изучению проблемы военнопленных в Норвегии во время Второй мировой войны в более широком плане, я увидел, что история советских военнопленных почти забыта, и мне захотелось осветить эту страницу. Эти люди ужасно пострадали от фашистской тирании, и имена людей, переживших страдания и смерть, должны быть сохранены для будущего. Общались ли Вы лично с родственниками советских пленных в Норвегии? Я нашел списки адресов советских военнопленных, вернувшихся домой в 1945 году. Начиная с 2002 года я разослал сотни писем и получил много писем в ответ от тех, кто еще был жив. Мы организовали приглашение семи бывших военных и гражданских пленников в Берген и в Нордланд. Я переписывался также с десятками других людей, среди прочего с членами семей бывших заключенных. У меня также были контакты с родственниками заключенных, оставшихся в Норвегии. Я взял интервью у двух из них и контактировал со многими другими семьями. Еще одна группа - дети советских военнопленных и норвежских женщин. Эта группа составляет около 40-а человек, и многие нашли своих родственников в России и на Украине. Как вы оцениваете сотрудничество с российскими коллегами в рамках проекта по Нурландской железной дороге? Что, на ваш взгляд, получилось в рамках проекта, а что нет? Сотрудничество с российскими коллегами по теме военнопленных, строивших железную дорогу в Нурланде во время Второй мировой войны, было интересным и результативным. Российские исследователи хорошо знают свой предмет и привносят свой взгляд на нашу общую историю. Они нашли много ценной новой информации в архивах, что делает проект намного перспективнее. Мы поняли, что необходимо расширять количество российских и норвежских исследователей для проведения дальнейших глубоких исследований в этой области. Расскажите про туристическую составляющую проекта. В рамках проекта мы хотим помочь туристам, желающим узнать больше об истории. Как тем, кто интересуется военной историей, так и тем, кто интересуется историей нашей страны вообще. Совместно с нашими партнерами мы подготовили информационные стенды в ряде мест, где происходили события, связанные с историей советских военнопленных. Например, мы убрали и обустроили территорию в районе Дундерланд недалеко от Му-и-Раны, где находился лагерь военнопленных. Совместно с Российским Институтом культурного наследия им. Лихачева мы разрабатываем карту с тем, чтобы туристы смогли найти памятники военной истории, мы планируем также издать иллюстрированный научно-популярный буклет по истории, который будет доступен на норвежском, русском и английском языках. Кроме того, мы сотрудничаем с местными властями по проекту создания велосипедной дорожки, в котором также будет затронута тема экологии, но этот проект еще не реализован.

Морозов Н.Н. Румынское золото в России. Взгляд из Москвы, взгляд из Бухареста Рецензируются книги российского и румынского историков, в которых в широком контексте истории двусторонних отношений рассматривается судьба золотого запаса Румынии и других драгоценностей, переданных на хранение в Россию в 1916-1917 гг. Ключевые слова: Румыния, российско-румынские отношения, первая мировая война, золотой запас Morozov N. Romanian gold in Russia. View from Moscow, view from Bucharest The books of Russian and Romanian historians are reviewed, in which the fate of Romania’s gold reserves and other treasures transferred to Russia in 1916-1917 is considered in the broad context of the history of bilateral relations. Key words: Romania, Russian-Romanian relation, World War I, gold reserves Почти одновременно, летом 2021 года в России и в Румынии вышли две книги, посвященные судьбе золотого запаса, который в 1916-1917 годы был передан румынским королевством на хранение Российской империи. Эти книги – «Судьба "румынского золота” в России 1916-2020. Очерки истории» старшего научного сотрудника Института славяноведения РАН Татьяны Покивайловой (Санкт-Петербург, «Алетейя», 2021, 264 стр.) и «Судьба золотого запаса Румынии: аргументы из российских архивов» бывшего советника- посланника посольства Румынии в РФ, военного историка, полковника в отставке Илие Скипора (Destinul tezaurului României. Argumente din arhivele ruse, București, editura Oscar Print, 2021, pp.450). Факты вкратце таковы: в годы Первой мировой войны правительство королевской Румынии, которой угрожала германская оккупация всей ее территории, решило передать главные ценности страны на хранение в Россию, которая была ее союзницей по Антанте. О каких ценностях идет речь? 20 декабря 1916 года в Москву прибыл первый железнодорожный состав, в котором находились 1738 ящиков с золотым запасом (золотыми монетами и слитками) Национального банка Румынии (НБР) и 2 ящика с драгоценностями королевы Марии. Ящики были помещены в Оружейную палату Кремля. 3 августа 1917 года в Москву прибыл второй эшелон, в трех вагонах которого были еще 188 ящиков с золотом и другие ценности НБР, а в оставшемся 21 вагоне – ценности Депозитно-ссудной кассы, часть документов из Государственных архивов, архивы ряда учреждений и частных лиц, произведения искусства и другие ценные предметы из частных коллекций, ценности из монастырей, редкие книги, рукописи, документы и нумизматические коллекции Румынской академии, Музея древностей, ценности крупных коммерческих банков, соответственно, акции, облигации, депозиты клиентов. Депозитно-ссудная касса – государственный банк, предназначенный для физических лиц, аналогичный российскому «Сбербанку». Ныне называется Касса накоплений и сбережений (Casa de economii și consemnațiuni – CEC). Согласно официальным документам, заключенным между правительствами России и Румынии, эти ценности находились «под гарантией имперского правительства России в отношении безопасности перевозки, складирования и возвращения в Румынию». Следует уточнить, что документы с описью (инвентарным списком) переданного груза существуют только для золотого запаса НБР, тогда как для остальных ценностей их нет, поскольку погрузка проходила в суматохе. «Вагоны на вокзале в Яссах, которые должны были отправиться в Москву, брали штурмом политики и особенно их жены, которые желали быть уверены, что после войны будут иметь весь или почти весь повседневный комфорт, – писал в "Воспоминаниях" румынский историк Александру Лапедату, который сопровождал второй эшелон в Москву. - Они не стеснялись грузить в вагоны ящики с вином, интимным бельем, обувью, посудой, даже маслом, утверждая, что все это были "национальные ценности"». Согласно румынским источникам, в Москву было отправлено более 90 тонн золота НБР (называются цифры 91,5; 92,5; 93,3 тонны). Возникает вопрос о денежном эквиваленте, при ответе на который наблюдается сильный разброс: например, Чаушеску в 1965 году называл цифру в 150 млн долларов, а некий российский финансовый аналитик молдавского происхождения Сергей Голубицкий, которого цитирует управляющий Национальным банком Румынии (НБР) Мугур Исэреску, говорит о 3,5 млрд долларов. В упомянутой книге Т.Покивайловой указывается, что «румынская сторона требует возврата 93 тонн золота или его денежного эквивалента в размере около 2 млрд евро, что составляет 2% ВВП Румынии». Так или иначе, на заседании российско-румынской комиссии в 2006 году представитель НБР Кристиан Пэунеску сказал: «Существуют книги с таблицами об обменных курсах, по годам. Можно быстро произвести расчеты на сегодняшний день». Что касается второго эшелона, то румынский историк Иоан Скурту считает, что «культурные, научные и художественные ценности с уникальными произведениями, которые входят в национальное и мировое достояние», стоят намного больше, чем собственно золотой запас. Согласно записке НБР от 1919 года, пишет он, эти ценности стоили в шесть раз больше, чем запас НБР. «Это означает, что в целом золотой запас составляет 556,5 тонн», – заключает историк. Во время революции и гражданской войны часть хранившихся в Кремле сокровищ, в том числе румынских, была временно вывезена из Москвы. Об их дальнейшей судьбе советские и российские историки высказывали различные гипотезы, однако ни одна из версий, с их точки зрения, пока не нашла окончательного подтверждения. В период между двумя мировыми войнами, после присоединения Бессарабии к Румынии вопрос о золотом запасе на фоне недружественных отношений между двумя странами постоянно находился на двусторонней повестке дня. После некоторого их потепления в 1935 году СССР возвратил Румынии, главным образом, архивные документы вместе с останками молдавского господаря Димитрия Кантемира (об истории с возвращением останков Кантемира ИЭ писала в 2017 г. в статье В. Цвиркуна – прим. отв. редактора ИЭ). После Второй мировой войны, когда побежденная Румыния, которая до августа 1944 г. была союзницей нацистской Германии, оказалась в советской сфере влияния, вопрос о золотом запасе, понятно, не поднимался. В 1956 году СССР вернул Румынии исторические ценности национального прикладного, декоративного и изобразительного искусства, в том числе знаменитый археологический клад из Пьетроасэ, включающий четыре золотые фибулы, которые из-за некоторого сходства с птицами получили название «Наседка с цыплятами». Между тем, в 1965 году, то есть через год после принятия в Румынии так называемой «Декларации независимости», которая была сигналом о начале постепенного отхода страны от общей внешнеполитической линии СССР и лагеря социалистических стран, вопрос о румынском золоте неожиданно обрел «вторую молодость». В ходе визита в Москву румынская партийно-правительственная делегация во главе с Чаушеску официально поставила вопрос о возвращении запаса. На кремлевское руководство эти претензии произвели «эффект разорвавшейся бомбы» (Покивайлова). Советская сторона ответила, что считает вопрос закрытым, румынская, однако, снять его с двусторонней повестки дня отказалась. Проблема отправленного в Россию румынского золота мало известна и мало изучена в России отчасти потому, что уходит корнями в события более чем вековой давности, а отчасти потому, что приобрела со временем деликатный политический характер. В послевоенной Румынии ее первым затронул историк Ион Калафетяну в 1986 году в книге «Politica externă a României. Dicţionar cronologic» (Bucureşti, 1986); в России первая публикация принадлежит автору этих строк («Румынское золото в подвалах Кремля?», «Совершенно секретно», № 12, 1992). Между тем, многие румынские историки включают проблему золотого запаса в число трех спорных проблем между Румынией и Россией (СССР), которые отравляют двусторонние отношения на протяжении столетий: «бессарабский вопрос», румынское золото и коммунизм, «привезенный в страну в обозе Советской Армии». В ходе подписания в Москве в 2003 году политического договора о дружественных отношениях и сотрудничестве между РФ и Румынией исторические проблемы, в том числе проблема румынского золота, в соответствии с двусторонней договоренностью, были вынесены за рамки договора. Тогда же была создана совместная Общественная комиссия по изучению вопросов двусторонних отношений, в том числе вопроса о румынском золоте. Комиссия приступила к работе в 2004 году, с тех пор состоялось пять заседаний, которые совсем не сблизили точки зрения российских и румынских участников. Последнее заседание прошло в 2019 году в Москве, с тех пор работа комиссии по причине или под предлогом пандемии коронавируса застопорилась. Развенчание российских «мифов» о румынском золоте Книга И. Скипора «Судьба золотого запаса Румынии: аргументы из российских архивов» – это публикация документов из российских архивов, которую предваряет вводное исследование автора (114 страниц). Ее презентация прошла 16 июня 2021 г. в НБР. Примечательно, что посещение автором шести российских архивов подавалось на ней как своего рода смелая вылазка в лагерь противника. Центробанк Румынии – хранитель золотого запаса страны и владелец документов, подтверждающих передачу-прием румынского золота, и поэтому НБР энергично добивается его возвращения. «В 1922 году было составлено это досье с оригинальными документами, соглашением между нашим и царским правительством, – заявил управляющий НБР Мугур Исэреску. – Хочу сказать, что с 1922 года [досье] передается из рук в руки от одного управляющего другому, будучи клятвой, что НБР никогда не откажется от золотого запаса». «Золотой запас Национального банка Румынии <...> был доверен на основе документов и со всеми гарантиями хранителя – Российской империи, с условием, что будет возвращен в любое время по требованию владельца», однако затем, действительно, «в силу исторических причин, эти обязательства, принятые согласно всем международным нормам и обычаям, не были выполнены», – сказал на презентации Исэреску. Проблема золотого запаса, добавил Исэреску, «остается сегодня столь же актуальной, как и столетие назад». Процесс вывоза румынских ценностей в Россию Скипор называет в своем исследовании «межгосударственной финансовой операцией, которая была инициирована российской стороной и завершена путем использования всех классических методов дезинформации, запугивания и давления партнеров по коалиции». По его словам, есть «признаки того, что за кулисами этого "финансового дела" мог быть cам Николай II». Один из основных тезисов книги гласит, что эвакуация ценностей НБР в Москву была осуществлена под давлением российских властей. Другими словами, правительство Румынии якобы не несет ответственности за принятое им решение отправить золотой запас в Москву. Далее автор приходит к выводу, что часть румынского золота была вывезена из Москвы в октябре 1919 года и возвращена назад в июле 1921 года. «Десятки документов показывают, что всё румынское золото оставалось до осени 1919 года в Москве, откуда часть (эквивалент 99 500 000 рублей, соответственно 84,47% всей его совокупности) была эвакуирована в октябре 1919 года в Самару (…) и Пермь (…), а разница (эквивалент 18 300 000 рублей) оставалась в Москве (доклад […] от 13 декабря 1919). Более того, ряд документов Народного банка «показывает, что запас НБР, эвакуированный в Москву (за исключением золотых слитков, которые составляли 0,11% общей описи), был в целости, так как не вывозился из Кремля до октября 1919 года и, таким образом, не разделил судьбу российского золотого запаса, вывезенного в 1918 году на Урал и затем в Сибирь». Таким образом, заключает Скипор, «румынское золото не использовалось для уплаты военных долгов (Германии, Австрии, Турции, Болгарии, балтийским странам) и не было потеряно в период временной эвакуации (не попало в руки белых, не было захвачено румынскими или чехословацкими волонтерами в Сибири или еще где-нибудь в России), а постоянно находилось под контролем советской власти». Темпы расхищения банковского запаса Румынии радикально изменились в последние месяцы 1921 года, отмечает далее автор, цитируя учебное пособие Валентина Катасонова «Золото в истории России: статистика и оценки». В нем указывается, что с начала 1922 года «постепенно запас золота и других ценных металлов (Румынии) "перетек" из наркомата финансов в Госбанк, и этот процесс завершился в целом в 1925 году», когда был принят декрет от 9 января 1925 об увеличении капитала Госбанка на 100 млн золотых рублей. «После этой даты, через 7 лет после конфискации румынского золота (13 января 1918 года – 9 января 1925 года) в документах, хранящихся в российских архивах, больше нет прямых и внятных ссылок на фактическое или бухгалтерское существование банковского запаса Румынии, эвакуированного в декабре 1916 в Москву», – подчеркивает Скипор. Таким образом, резюмирует он, в первые 7 лет советской власти до декабря 1924 года большевистский режим растратил почти 70% румынского банковского запаса, переданного на хранение в Кремль, а 9 января 1925 года Совнарком постановил передать «в основной капитал Госбанка» нерастраченную до того времени часть румынского золота. Другой тезис автора заключается в том, что как царское правительство, так и большевистский Совнарком были в равной степени воодушевлены идеей присвоить румынское золото. Главные актеры этой «незавершенной румынской драмы», пишет Скипор, – «тройка» в составе последнего царя России Николая II и двух большевистских вождей, Ленина и Сталина. В главе «Урезанные возвраты» автор информирует о том, что в 1956 году «Румынии были возвращены лишь 34,09% культурно-художественных и церковных предметов, изготовленных из платины, золота и серебра, которые были вывезены в Москву в 1917 году». Причем «Румынии не был возвращен ни один из 372 предметов большой ценности из платины (160,027 кг), за исключением двух эталонов, возвращенных в конце 1922 года после вмешательства директора Международного бюро по мерам и тяжестям из Севра». «В 1956 году Румыния получила лишь 0,57% из массы 17 645 предметов из золота, инвентаризованных в 1923-1924 гг., соответственно, 0,91% из 35 511 предметов культурного достояния из серебра и только 3,70% драгоценных камней, переданных в Москву летом 2017 года (263,7 из 7 120,125 каратов)». Итак, главная «добавленная стоимость» исследования Скипора в существующую проблему двусторонних отношений – это выводы о том, что вывоз золотого запаса Румынии в Москву был тщательно спланированной российскими властями во главе с Николаем II операцией, и что золото не было потеряно, а было полностью растрачено большевиками. По жанру текст представляет собой нечто среднее между историко-финансовым расследованием и обвинительным заключением, стилистически и модально он окрашен весьма ярко, изобилует ироническими кавычками, язвительными намеками, саркастическими оборотами. Местами автор впадает в патетический, почти мистический тон, утверждая, что все, кто способствовал в России присвоению румынского золотого запаса, плохо кончил (подразумевается, что именно по этой причине): «проведенное исследование приводит к выводу, что проклятие румынского золота, отчужденного в славянских краях, преследовало многих из тех, кто в той или иной форме имел отношение к золотому запасу, который не вернулся из Москвы». Исследование завершает глава «Люди, места и мифы», которая представляет собой своего рода словарь с биографиями царских и советских деятелей, описаниями советских учреждений, а также перечислением ряда «мифов» о румынском золоте, которые автор пытается развенчать. «Многие из мифов, запущенных официальными российскими и советскими историками, продвигались (и еще продвигаются!), письменно или устно, в форме рабочих гипотез, без какого-либо документального обоснования, что грубо противоречит повсюду в мире профессиональной этике служителей Клио», – заключает Скипор. «Румынские историки и эксперты обязаны обеспечить в отношениях с российскими коллегами профессиональный и документированный, научный и этический, честный и смелый диалог с тем, чтобы вместе можно было выбросить на помойку истории мифы о советской судьбе румынского золота, эвакуированного и секвестированного в Москве». «Кто кому должен?» Книга Т. Покивайловой «Судьба "румынского золота" в России (1916-2020). Очерки истории» – полноценная монография, в которой вопрос о золотом запасе Румынии впервые в российской научной литературе рассматривается в историческом контексте и в развитии, с использованием многочисленных российских и румынских источников. Автор отмечает, что история румынского золота после 1918 года «отмечена отсутствием аутентичных источников и, в связи с этим, многими неясностями». Ключевой элемент в монографии и, соответственно, в позиции российских историков – российские контрпретензии, о которых в работах румынских историков практически не упоминается. Речь идет, прежде всего, о взаиморасчетах за долги, накопившиеся между двумя странами за годы Первой мировой войны, с явным перевесом в пользу России, а также о захваченном румынами российском, прежде всего, военном имуществе после ликвидации Румынского фронта и в результате занятия Бессарабии. «Эквивалентна ли стоимость румынского золота тому ущербу, который был нанесен России и Советскому Союзу королевской Румынией в ходе двух мировых войн? – задается вопросом Покивайлова. – Иными словами – кто кому должен?» «На основании постановления правительства от 22 декабря 1917 года (4 января 1918 года) о разоружении российских войск на румынской территории вчерашние “союзники” блокировали передвижение русских полков, разоружали воинские части, захватывали их имущество», – указывается в монографии. «Генералом Щербачевым (фактическим главнокомандующим Румынским фронтом - прим. авт.) были сданы на хранение румынам склады русского военного имущества, содержащие огромные запасы оружия, боеприпасов, обмундирования, продовольствия, предназначавшиеся для снабжения русской армии». «Занятие Бессарабии румынскими войсками сопровождалось захватом громадного российского военного имущества». «В сложившихся условиях вопрос о румынском золоте обрел новое звучание», – подчеркивает Покивайлова. Однако не для румынской стороны, для которой все ее требования (отказ от обсуждения «бессарабского вопроса» и вопрос о золотом запасе) «приобретали форму ультиматума в то время, как выдвигаемые российской делегацией вопросы рассматривались румынами как спорные и, по большей части, не заслуживающие обсуждения». Советская же сторона рассматривала вопрос о румынских ценностях как составную часть «комплекса политических, территориальных и других спорных проблем, существующих между Россией и Румынией» и, прежде всего, связывала его с окончательным урегулированием «бессарабского вопроса». Уже в послевоенный период, в 1965 году на переговорах в Москве делегация теперь уже коммунистической Румынии вновь поставила вопрос о возвращении золота. «Советское правительство, – пишет Покивайлова, – в сентябре 1965 года сформулировало позицию, которой наша страна придерживается и поныне: отвергает претензии румынской стороны и, в свою очередь, выдвигает контрпретензии». Долг Румынии России только за неоплаченные поставки оружия, военное имущество русской армии, оставленное на территории Румынии и Бессарабии, составлял 300 млн золотых рублей, что в пересчете равнялось 270 тоннам золота, отмечается в монографии. «Советское правительство считало так же, как считает правительство РФ сегодня, что вопрос о возвращении румынского золота закрыт и не подлежит дальнейшему обсуждению, – пишет Покивайлова. – Румынская сторона настаивает, что вопрос по-прежнему открыт и, понимая бесперспективность расчетов на получение золотого запаса в благородном металле, требует выплаты денежного эквивалента». Автор монографии напоминает, что советское правительство пошло на значительные уступки Румынии в вопросе выплаты репараций после Второй мировой войны (300 млн долларов вместо 2 млрд по подсчетам занимавшейся этим комиссии НКИД во главе с И.М. Майским), которые впоследствии были дополнительно сокращены еще почти на четверть. Некоторые источники указывают, что часть румынского золота с согласия союзников пошла на уплату этих репараций, однако этот вопрос нуждается в дополнительном изучении. Наконец, в монографии утверждается, что за прошедшее время Румынии по различным оказиям было возвращено из России около 60 тонн золота (только с 1 октября по 4 декабря 1917 года был возвращен 101 ящик, при этом большая часть золота – 86 ящиков из 101 – после прихода большевиков к власти). «Обсуждайте, обсуждайте историю» Итак, как отмечалось выше, при подписании в 2003 году российско-румынского базового договора спорные вопросы, в том числе вопрос о золотом запасе Румынии, было решено передать для изучения совместной комиссии историков. Согласно порядку ее работы, по итогам каждого заседания публикуются краткие сообщения, а ее члены не общаются с прессой. Это правило, однако, было серьезно нарушено, когда глава румынской части, историк Иоан Скурту после того, как покинул этот пост в 2012 году, опубликовал в 2014 году целую книгу (Ioan Scurtu. «Tezaurul României la Moscova», Bucureşti, Editura enciclopedică, 2014), в которой поведал о перипетиях работы этой комиссии. Несовместимость позиций отразилась уже в самом названии комиссии: российская сторона называла ее «общественной», считая, что выводы участников не могут иметь правовой силы, румынская же, наоборот, стремилась придать ей максимально официальный характер с тем, чтобы решение комиссии (естественно, о возврате золота) было юридически обязательным. Хотя комиссия призвана заниматься «изучением вопросов, связанных с историей двусторонних отношений, включая вопрос румынского золота», в Румынии она рассматривается как орган, который занимается исключительно проблемой золотого запаса Румынии. Возможно, так произошло потому, что глава российской части комиссии академик Александр Чубарьян на первом заседании в 2004 году довольно опрометчиво, на мой взгляд, согласился на предложение Скурту «начать обсуждение проблем, вытекающих из истории двусторонних отношений с вопроса о золоте». «У меня гора с плеч упала, – пишет в этой связи последний. – Я боялся, что у Чубарьяна будут замечания, что он потребует рассматривать все проблемы, то есть обсуждать параллельно с золотом и имущество, оставленное русской армией в Молдове в 1917-1918 гг., разрушения, причиненные румынской армией на территории СССР в 1941-1944 гг. и т. д». В результате комиссия стала называться, по крайней мере, в румынских документах, просто комиссией по золотому запасу, а по возвращении в Бухарест Скурту информировал президента Иона Илиеску, что на ее заседаниях сначала будет обсуждаться проблема румынского золота и лишь после ее решения участники перейдут к другим темам, вытекающим из истории двусторонних отношений. Конечно, глава румынской части комиссии добросовестно подготовился к полемике с российскими коллегами, запасся собственными контраргументами. «Невозможно установить, какое имущество русской армии осталось на территории Молдовы в 1917-1918 гг. и оценить его, – пишет он в книге. – Нет ясной отчетности материалов и ценностей, которые принадлежали русской армии на фронте в Молдове. Неизвестно, с какими ценностями ушли русские военные, когда покинули фронт, и каково было их состояние: пришли ли они с ними в Россию, продали их, потеряли их или бросили? Также не существует, потому что их не составляли, протоколов о сдаче-приемке между русскими командирами и румынскими властями, которые могли бы быть изучены и оценены историками. Таким образом, попытка положить на две чаши весов румынский золотой запас, официально перевезенный в Москву на основе документов, имеющих значение договоров, и то, что осталось в результате отступления в полном беспорядке русских военных с территории Молдовы, является, скорее, диверсией». Скурту считает, что в 2004 году существовала возможность возвращения части румынских ценностей, которая, однако, была упущена. Так, премьер-министр Адриан Нэстасе в ходе беседы с президентом Владимиром Путиным в июле того года поднял вопрос о золотом запасе. Российская сторона запросила список ценностей, румыны, однако, оказались не готовы к продолжению разговора. Было решено, что этот список будет подготовлен в Бухаресте и передан позднее через посольство. Как сообщил автору этих строк румынский космонавт Думитру Прунариу, который участвовал в этих переговорах в качестве тогдашнего посла Румынии в РФ, упомянутый список так никогда и не был прислан из Бухареста. В октябре 2004 года, по словам Скурту, в ходе работы комиссии в Бухаресте Чубарьян конфиденциально его спросил, какую значительную часть румынских ценностей российская сторона могла бы возвратить, «чтобы произвести благоприятное впечатление на общественное мнение Румынии». Скурту, однако, ответил, что румынская сторона желает возвращения всех ценностей. В своей книге он теперь называет этот эпизод «упущенной возможностью». После избрания в конце 2004 года президентом Румынии Траяна Бэсеску румынская сторона, судя по всему, потеряла интерес к возвращению золотого запаса и практически перестала оказывать поддержку двусторонней комиссии, то ли считая вопрос в принципе нерешаемым, то ли его решение нецелесообразным. В свою очередь, отмечает Скурту, российская сторона взяла на вооружение тактику проволочек, постоянно перенося сроки заседаний комиссии, в работе которой в результате возник шестилетний перерыв (2006-2012). «Заняв пост президента, Траян Бэсеску делал неоднократные заявления о внешней политике, утверждая, что она твердо направлена к НАТО и ЕС, критикуя деятельность России и президента Путина, которые как будто продолжали агрессивный курс времен царя и большевизма, – пишет Скурту. – Согласно этой концепции, любая попытка сближения с Россией была опасна для демократии в Румынии и для доверия к ее внешней политике». «Самые компетентные и профессиональные дискуссии могли привести к действительно позитивному результату, только если бы существовал благоприятный политический контекст, – продолжает он. – К сожалению, такой политический контекст отсутствовал в 2005 году. Очевидно, это была вина бухарестских официальных лиц, которые делали заявления, раздражавшие руководство в Кремле. А Путин и его сотрудники не были расположены сделать жест доброй воли по отношению к Румынии, который мог быть истолкован как слабость, как уступка государству, которое ведет себя как придаток США». Скурту вспоминает, как на приеме в российском посольстве в Бухаресте по случаю национального праздника в 2005 году глава государства насмешливо сказал ему: «Ну да, обсуждайте, обсуждайте историю». «Изменение режима в Бухаресте в декабре 2004 года в результате избрания Траяна Бэсеску президентом Румынии привело к замораживанию румыно-российских отношений, – считает историк. – (...) В этой глобальной игре Румыния могла бы стать важной фигурой, если бы бухарестские лидеры поняли свою роль. Но они удовлетворились положением незначительного союзника, “маленького светлячка", которым управляет "большой светлячок" (США - прим. авт.). (...) Все это было зафиксировано в Кремле и расценено как оскорбление РФ. Реплика не заставила себя ждать: Румыния была снята с дипломатической повестки дня российских официальных лиц, считавших, что она не имеет собственной внешней политики, а проводит политику, которая диктуется из Вашингтона». Политика и «политес» Можно представить себе ступор кремлевских руководителей, когда в 1965 году «младшие братья» из Румынии вдруг предъявили им к оплате счет ни много ни мало в сотню тонн золота! «Коренному пролетарию» Брежневу было трудно себе представить, что он должен расплачиваться за царские долги. Ведь Румыния и СССР в те годы – совсем другие страны, нежели Россия и Румыния в 1916 г., весь мир стал совсем другим. И советский лидер предложил «похоронить» проблему, исходя из «братской дружбы и сотрудничества» между двумя социалистическими государствами. Непреклонная позиция румын, однако, показывала, что они намерены похоронить скорее как раз эту «братскую дружбу и сотрудничество», поставив двусторонние отношения на прагматичную основу. Более того, вдруг выяснилось, что если, по мнению советских руководителей, СССР помогал развитию Румынии, прощал долги, увеличивал по их просьбе поставки энергоносителей, то румынские лидеры были уверены, что «старший брат» грабил национальную экономику, вывозил природные ресурсы и всячески стремился подчинить Румынию. Мир, таким образом, в очередной раз стал другим! ...Выступая на презентации в НБР, Мугур Исэреску утверждал, что «вопрос технического характера (...) был перемещен в политическую сферу и использован советским правительством как элемент давления в его отношениях с Румынией». Именно так хотелось бы рассматривать проблему румынской стороне – как чисто формальный, абсолютно ясный, технический вопрос, который подлежит немедленному решению в соответствии с заключенными документами. Действительно, Брежнев еще в 1965 году подчеркнул, что «речь идет сегодня не столько о финансовых вопросах, (...) сколько о политических». В 1973 году министр иностранных дел Румынии Штефан Андрей после встречи с секретарем ЦК КПСС Константином Катушевым сказал, что возвращение золотого запаса может быть реализовано только на фоне улучшения политических отношений между Румынией и СССР. «Решение вопроса о возвращении румынского золота зависит не столько от научных дискуссий, сколько от политической воли правящих элит», – считает Покивайлова. «В реальности успех или неудача (комиссии) зависели от политического фактора, то есть, – от отношений между Румынией и РФ, – согласен Скурту. – (...) Смешанная комиссия была своего рода сейсмографом отношений между Румынией и РФ». Поэтому можно предположить, что виртуальное возвращение российской стороной золота вовсе не приведет к благодарности и улучшению взаимных отношений, как обещают многие авторы. Скорее всего, в нынешних условиях последует бесконечный торг вокруг конкретных цифр, обменных курсов, набежавших процентов и т.п. с новыми упреками и обвинениями. По существу вопроса: есть юридические нормы (правила), а есть реальная политика (интересы). Все это хорошо понимают, но некоторые делают вид, будто им невдомек. На самом деле, причины многих политических событий лежат в области интересов и за пределами права. Не все проблемы в мире сегодня решаются, к сожалению, в соответствии с юридическими нормами. Но не Россия придумала правила, по которым живет сегодняшний мир, являющийся, как написал один писатель, «не самым подходящим местом для джентльмена». Россия, как и многие другие страны, вынуждена приспосабливаться к существующей реальности. Поэтому, в конечном итоге, румынское золото в России сегодня это – небольшое политическое преимущество Москвы в непростых отношениях с Бухарестом. Кстати, нельзя исключать и того, что в годы Первой мировой войны российские власти, не испытывавшие большого доверия к румынскому союзнику, хотели получить дополнительную гарантию его лояльности в виде золотого запаса. Авторитетный румынский публицист Ион Кристою, комментируя книгу Скипора, вполне резонно пишет: «Русские, хотя и были нашими союзниками, но не доверяли нам, румынам. Как, впрочем, не доверяют и сегодня». Наконец, кроме политики, есть еще и «политес». Трудно понять, как можно, даже обоснованно, ставить вопрос, решение которого зависит от партнера, если относишься к этому партнеру без должного уважения (материалы румынской прессы о золотом запасе изобилуют такими эпитетами, как «воры», «грабители», «гангстеры»). Для того, чтобы вместе сесть за стол и начать разговор, нужно, наверное, сначала создать для этого благоприятную атмосферу. В противном случае это выглядит как ультиматум, и возникают сомнения в реальном желании румынской стороны решить спор. Как упоминалось, после избрания президентом Румынии Траяна Бэсеску румынская сторона, как будто, утратила интерес к проблеме золотого запаса. Суть этого пируэта в румынской позиции заключается в том, что роль страны как постоянного раздражителя России, в частности, на Черном море, а также плацдарма у российских границ гораздо важнее для стратегических партнеров Румынии, чем возвращение ей призрачной сотни тонн золота. Примерно об этом пишет в своей книге и Иоан Скурту: «Не исключаю вмешательства румынских спецслужб, которые, действуя под влиянием ряда политических лидеров, стремились сохранить это разногласие относительно золотого запаса в румыно-российских отношениях, чтобы не допустить политического, культурного, экономического сближения между двумя государствами». Или: «Определенные политические лидеры были заинтересованы сохранить состояние напряженности (между Румынией и Россией - прим. авт.), чтобы оправдать необходимость "оси" Вашингтон-Лондон-Бухарест (которую американская администрация и британский кабинет никогда не признавали). А румынские лидеры хотели любой ценой продемонстрировать прозападную ориентацию и антироссийскую позицию». Морозов Николай Николаевич – автор многих работ по проблемам Румынии и румынской культуры. Корреспондент ИТАР-ТАСС в Бухаресте. Кандидат филологических наук. Nikolai Morozov – author of many works on the problems of Romania and Romanian culture. Correspondent of ITAR-TASS in Bucharest. Cand.of Philology.

Таньшина Н.П. «Железный герцог» Мурата Куриева. Рец.: Куриев М.М. Железный герцог. М.: У Никитских ворот, 2021. 408 с. В статье рецензируется научно-популярная книга российского историка и писателя М.М. Куриева, посвященная жизненному пути известного английского военного и политического деятеля герцога Артура Веллингтона. В статье анализируется специфика жанра популярной исторической литературы как таковой и делается вывод о ее важности для популяризации исторического знания. Ключевые слова: герцог А. Веллингтон, Наполеон Бонапарт, Наполеоновские войны, международные отношения, история Великобритании первой половины XIX в., историография. Tanshina Nataliya P. Rev.: Kuriev M.M. Zheleznyj gercog. Moskva: U Nikitskih vorot, 2021. 408 s. Abstract: The article reviews a book by the Russian historian and writer M.M. Kuriev, dedicated to the life of the famous English military and politician the Duke of Wellington. The article analyzes the specifics of the genre of popular historical literature and non-fiction literature. In general, the conclusion is made about the importance of non-fiction literature for the popularization of historical knowledge. Keywords: Duke of A. Wellington, Napoleon Bonaparte, the Napoleonic Wars, international relations, the history of Great Britain in the first half of the XIX century, historiography. На рубеже XX — XXI столетий в исторической науке шли серьезные дискуссии об очередном методологическом повороте, вызове или кризисе, на сей раз постмодернистском, и историки бурно обсуждали вопросы о том, возможна ли история как объективная наука или она обречена на субъективность и постоянное переписывание, а историй ровно столько, сколько историков, поскольку история — конструкт воображаемого. Многие тогда ушли в проблемы методологии и историософии, многие вообще ушли из науки и преподавания, и лишь некоторые в науку вернулись. К.и.н. Мурат Магометович Куриев — один из них. Автор многочисленных учебников и хрестоматий по новой истории, специалист по истории Великобритании XIX века, автор работ, посвященных проблематике Наполеоновских войн, писатель, преподаватель исторического факультета МПГУ и блестящий лектор, ушел на телевидение и двадцать лет посвятил себя этой сфере деятельности, работая сначала на канале НТВ, а потом одиннадцать лет являлся руководителем программы «Неделя» на РЕН ТВ. Вернулся, можно сказать, по-наполеоновски, поскольку одной из недавних книг стала работа о Наполеоне Бонапарте под названием «Это N», опубликованная издательством «У Никитских ворот» в 2020 г. И вот теперь — книга о победителе Наполеона «железном герцоге» Артуре Веллингтоне. Это уже вторая работа М.М. Куриева о «железном герцоге» (первая была издана в 1995 г.), но это не второе издание, а совершенно новая книга, существенно переработанная и обновленная. Еще в ходе дискуссий о способах выхода из методологического кризиса одним из вариантов обновления исторической науки виделось возвращение к старой, проверенной временем идее: соединение истории и художественной литературы. Если невозможно создать объективную историю, то можно ярко, образно, но, в то же время, с соблюдением принципов научности и историзма, о прошлом рассказать. Именно такой подход, сочетающий художественность и яркость изложения, и, в то же время, научность, характерен для книг М.М. Куриева и, в частности, для его работы о герцоге Веллингтоне. И именно с позиций этого жанра и следует оценивать эту книгу, четко понимая, что есть научно-исследовательские монографии, опирающиеся на солидную источниковую базу, в которых вводятся в оборот новые источники, в том числе неопубликованные, а есть работы, написанные профессиональными историками, но носящие научно-популярный характер, имеющие цель популяризации истории и рассчитанные на широкую читательскую аудиторию самой разной степени подготовки. Именной такой и является новая книга М.М. Куриева. Писать работу о Веллингтоне сразу после работы над книгой о Наполеоне — неимоверно сложно. Даже для профессионального историка и знатока эпохи. Ведь Наполеон Бонапарт, хотим мы того или нет, даже для историка является персонажем очень трудным, амбивалентным, притягивающим и отталкивающим, но не оставляющим равнодушным. И сохранить объективность (насколько это возможно), беспристрастность, переключившись на анализ деятельности его победителя, это, конечно, необыкновенно сложно, но М.М. Куриеву, на мой взгляд, это в полной мере удалось. Старейшина французского наполеоноведения, известный историк Жан Тюлар, отмечал: «Историк не может любить своего героя, иначе он не историк». Любить, может, и не должен, хотя, каюсь, я люблю своих героев. Но сопереживать, думаю, историк должен. Чтобы получился живой человек, а не истукан, даже если он «железный герцог». Герцог Веллингтон, в книге, конечно, железный. Он и был таким. И при этом автор показал его человеком со всеми его сильными и слабыми сторонами. Очень удачен, на мой взгляд, эпиграф, слова самого герцога: «Единственная вещь, которой я боюсь, — это испугаться чего-нибудь». А в тексте книги читатель видит слезы герцога ночью после битвы при Ватерлоо, которые почувствовал на своей руке главный армейский хирург, когда писал под диктовку стоявшего рядом победителя Ватерлоо. Победителя, который не любил вспоминать об этой победе. «Оставьте Ватерлоо в покое. Таким, каким оно было» (отмечу, что в 2019 г. М. М. Куриев опубликовал книгу о Ватерлоо под названием «Ватерлоо. Битва ошибок»). Исследователь, на мой взгляд, должен быть сопричастен герою, чтобы понять его. Не оправдать его, не обелить, а понять. В том числе и его ошибки. И автор признает ошибки Веллингтона, демонстрируя, тем самым, свою исследовательскую честность. Честность проявляется, например, в отношении к Байрону. Казалось бы, великим поэтом полагается восторгаться. А М.М. Куриев откровенно заявляет: «Не люблю Байрона, злобный он человек и несправедливый… Байрон великий, но к истории относился с редкой предвзятостью, а люди верят талантам». Это очень справедливое замечание, достаточно вспомнить имена Толстого, Дюма, Гюго, Золя — обычные люди верят, зачастую, им, великим писателям, а не историкам. И не только обыватели, но и исследователи, поскольку, художественное восприятие и образ, сформированный литераторами, влияют и на профессиональный исторический взгляд, достаточно вспомнить, например, Варфоломеевскую ночь, классическая концепция которой была заложена именно литераторами: А. Дюма, Г. Манном, П. Мериме. Или вспомнить Вальтера Скотта, по роману которого англичане изучали историю Наполеона, не говоря уже о французских романтиках, сформировавших легендарный образ Наполеона, который настолько плотно вошел в историческую память, что теперь уже трудно отделить реального человека, Наполеона Бонапарта, от Наполеона как художественного образа. В этой книге Веллингтон — это совершенно не художественный образ, это реальный человек, военный и политик, но выписанный очень точно, психологично, ведь главное желание автора — понять и объяснить поступки своего героя. Что особенно важно, перед нами — не просто военный, победитель Ватерлоо. Ведь прежде всего имя герцога ассоциируется с этой битвой. Но ведь после Ватерлоо у герцога было еще сорок лет жизни. «Если бы сразу после Ватерлоо он отошел от дел, то был бы бессмертен, а так — просто знаменит», — это высказывание одного из современников Веллингтона, приводимое в книге (а здесь очень много метких и ярких цитат!), сразу стало афористичным. Ватерлоо, на мой взгляд, является некоторым водоразделом, разделившим жизнь герцога на «до и после», на «войну и мир». Как, например, жизнь Томаса Джефферсона оказалась разделенной «Декларацией независимости», затмившей даже его президентство. Аналогично — жизнь Веллингтона. Не просто крупного полководца, фельдмаршала, победителя Наполеона, командующего оккупационными силами союзников во Франции, а ведущего английского политика, дважды становившегося главой правительства. И, как политик, он отказывался провести реформу избирательного права. Ту самую, которую провело правительство Чарльза Грея в 1832 г. и которую англичане назвали Великой. Но почему Веллингтон не был готов пойти на реформу? Потому что для него реформы ассоциировались с революцией. Парламентская реформа для него — покушение на основы основ, а это и есть революция. Кстати, французские либералы-орлеанисты, прежде всего, Ф. Гизо, рассуждали аналогичным образом, поэтому тоже отказывались от реформ. И этот отказ привел Францию к очередной революции в 1848 г. Хотя, как известно, французы идут в революцию так же легко, как в кабачок. Им особые причины не нужны. Веллингтон ошибался, отказываясь от реформы, и М.М. Куриев это признает. Однако, тот факт, что герцог проигрывал, но, как истинный солдат, не собирался сдаваться — это вызывает у автора книги восхищение! Историк признает ошибки своего героя, не оправдывает его, но восхищается его стойкостью — в этом, на мой взгляд, и заключается честность исследователя. Перед самим собой и перед своими читателями. «История — это лишь версия событий прошлого, с которой люди решили согласиться». Это слова Наполеона Бонапарта, приводимые в аннотации книги М.М. Куриева об императоре французов. Наполеон был очень умным человеком и создателем своей собственной легенды, творцом своей собственной версии событий прошлого. М.М. Куриев создает свою версию истории герцога Веллингтона, у которой может быть много сторонников и много несогласных. Такое допущение многозначности, вариативности вовсе не является следствием постмодернистской свободы творчества, вспомним роман Германа Гессе «Степной волк», а именно сцену у профессора, к которому пришел в гости главный герой Гарри Галлер, и увидел стоявший на столике портрет Гете, расходившийся с его представлением о том, как должен был выглядеть великий поэт. Гарри Галлера эта «приторная, пошлая и лживая картинка» привела в негодование, и только потом с помощью Гермины главный герой понимает, что и профессор, и художник, и он сам имеет право на свое представление о Гете, умершем сто лет назад. Но великого поэта я вспомнила еще вот почему. Гете так говорил о степени мастерства: «Сперва мы пишем просто и плохо, потом сложно и плохо, затем сложно и хорошо и только под конец просто и хорошо». Историки пишут много книг, сейчас, даже очень много. Но, порой пишут на своем языке, «птичьем». Понятном им и их нескольким коллегам. Это как в известном анекдоте: «Уверен, что ваша книга найдет своего читателя. Может быть, даже двух». Книга М.М. Куриева, безусловно, относится к совершенно другому жанру (книжные магазины определяют его как «современную прозу», хотя это вряд ли). Популярная историческая книга, написанная «просто и хорошо». Книга узнаваема по фирменному стилю М.М. Куриева: точному, лаконичному, емкому. В тексте нет ни одной лишней фразы. Каждое слово продумано и находится на своем месте. Никакой «воды», только по делу, только логика. Железная, я бы сказала. А иначе и не может быть в книге о «железном герцоге». Такая структура текста, на мой взгляд, конечно, является следствием опыта работы на телевидении и работы над сценариями: фразы должны быть отточены, конкретны, укладываться в регламент времени. А еще это является следствием большого преподавательского опыта. С одной стороны, соглашусь с мнением одного читателя, отметившего на презентации книги М.М. Куриева, что читать ее можно абсолютно с любого места, как постмодернистский роман. В то же время, здесь нет никакой «деконструкции текста» и «смерти автора». Автор — тут. Он постоянно разговаривает с читателем, направляет его мысль, расставляет акценты на важном, помогает понять. «Запомнили?» — так порой Мурат Магометович обращается к читателю. А это — от преподавания, от чтения лекций и необходимости не просто донести информацию до студенческой аудитории, но показать закономерности, вывести причинно-следственные связи. Это мастерство, которым надо обладать и которое присутствует на каждой странице этой книги. А погрузиться в эпоху читателю помогают прекрасные иллюстрации, выполненные художником Алексеем Темниковым, блестящим эрудитом и знатоком эпохи. Помещенные в конце разделов книги, или предваряющие их, они воспринимаются как изящные дидактические материалы для закрепления изученного или для введения в тему. Книга о «железном герцоге» воспринимается не как роман, а как рассказ, беседа, когда автор рассказывает слушателям, о том, как оно было. Рассказывает просто, увлекательно и достоверно. Но за этой легкостью и простотой стоит гигантская работа. Чтобы знать мельчайшие детали и подробности, которыми изобилует книга, надо прочесть гору литературы и источников. И не просто прочесть, а прекрасно владеть материалом, сделать его «своим». Но при этом относиться к нему критически, неизменно держа в голове «золотое правило» историка: «Никому нельзя верить». А для меня герцог Веллингтон — это давний знакомый нетитулованной королевы европейской дипломатии, княгини Дарьи Христофоровны Ливен. Настолько знакомый, что она попросила герцога быть крестным отцом одного из своих сыновей, и даже назвала его в честь герцога, Артуром. А другого сына назвала Георгом, в честь короля Георга IV. Который тоже был крестным ее сына. А потом, когда княгиня Ливен разругалась в пух и прах с другим своим давним знакомым, князем Клеменсом Меттернихом, и потребовала, чтобы тот вернул все ее письма, в роли посредника выступил герцог. И на его глазах княгиня Ливен в течение двух часов тщательно пересчитывала свои двести семьдесят девять писем. А герцог терпеливо ждал. В общем, во всех отношениях он был «железным» человеком. *** Как-то на недавней Школе молодых ученых член-корреспондент РАН, д.и.н. П.Ю. Уваров справедливо заметил: «Мы никогда не узнаем, как люди относились к Варфоломеевской ночи. Мы узнаем, как историки относились и относятся к Варфоломеевской ночи». Мнение современников о герцоге Веллингтоне нам известно гораздо лучше. Как отмечает М.М. Куриев, «его боготворили в 1815-м, ненавидели в 1832-м, а в 1850-м — обожали». А историки создавали и создают свои образы этого полководца и политика. Герцог Веллингтона М.М. Куриева, конечно, «железный». Но при этом — живой и всегда остававшийся самим собой. И ставший национальным героем. Статья подготовлена в рамках выполнения научно-исследовательской работы государственного задания РАНХиГС. Acknowledgements: The article was written on the basis of the RANEPA state assignment research programme. Н.П. Таньшина, д.и.н., профессор кафедры Всеобщей истории Института общественных наук Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ; профессор кафедры новой и новейшей истории стран Европы и Америки Московского педагогического государственного университета, г. Москва Tanshina Nataliya P. — Dr. Hab. (History) professor of the Universal History Department, the Institute of Social Sciences, Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration; professor of Modern History Chair, the Moscow Pedagogical State University (Moscow)

Тесля А. Порнография и историческая дистанция. Рец.: Маркус С. Другие викторианцы. Исследование сексуальности и порнографии в Англии середины XIXвека / Пер. с англ. О.Е. Корчагиной. – СПб.: Гуманитарная академия, 2021. В эссе рассматривается классическое исследование Стивена Маркуса, посвященное порнографической литературе и представлениям о сексуальности в викторианской Англии. Временная перспектива позволяет выявить неожиданные пересечения между предметом изучения и свойствами авторского текста – и в свою очередь поставить вопрос о современном функционировании порнографической литературы. Ключевые слова: история сексуальности, порнография, роман, сексуальная революция, социальный роман. Teslya Andrey. PORNOGRAPHY AND HISTORICAL DISTANCE. This essay examines Stephen Marcus's classic study of pornographic literature and representations of sexuality in Victorian England. The temporal perspective makes it possible to reveal unexpected intersections between the subject of study and the properties of the author's text - and in turn raise the question of the modern functioning of pornographic literature. Keywords: history of sexuality, pornography, romance, sexual revolution, social romance. Читая Маркуса пятьдесят пять лет спустя после выхода первого издания его работы – бросается в глаза, что в книге рассматриваются вообще-то два совершенно разных вопроса – и подзаголовок скорее вводит в заблуждение, выставляя на передний план тот, который совершенно исчезает к финалу. В чем, кажется, присутствует та же авторская игра, что и в неоднократно напоминаемом героем второй главы, коллекционером порнографической литературы и библиографом мистером Эшби, затруднении с каталогизацией порнографии – побудившем Эшби не ограничиваться лишь заглавиями, а о каждой книге давать краткую информацию и приводить цитаты – ведь проставляемый автором/издателем заголовок не только не позволяет часто определить содержание, но иногда и решительно сбивает с толку. Подзаголовок утверждает, что перед нами – «исследование сексуальности и порнографии в Англии середины XIXвека» - тогда как по мере продвижения книга все более оказывается описанием устройства порнографического текста – оставляя в стороне время и место, делая их условными (как поступает и сам порнографический роман). Впрочем, на втором ходе все-таки конкретика возвращается, хотя и во многом неизвестным самому автору способом – поскольку для Маркуса «порнографический роман» приобретает свой завершенный, избавленный от связей с художественной литературой облик именно в середине XIXвека – чтобы продолжаться и продолжаться. Но для нас он оказывается именно по большей части уже «в прошлом», возвращаясь назад к литературе. При том, что собственно «порнографический роман» воспринимает слово, литературную конструкцию как препятствие, то, от чего он стремится избавиться – отсылая к вне-словесному, «непосредственному», используя слово как жест, отчего он столь небрежен, безнадежно слаб «литературно», используя избитые обороты, прибегая все к одним и тем же описаниям. Он прибегаетк слову как к неизбежному посреднику, но неизбежность оказывается временной – и упрощение и удешевление кинопроизводства (а следом – и всеобщая доступность видео) как раз и уведут предмет описания Маркуса в прошлое, сохранив в современности его лишь как особый вид удовольствия, связанный именно с текстом, словом. *** Порнографическая литература оказывается для Маркуса «другим» по отношению к публичному, признанному представлению о сексуальности. Но, пожалуй, главное, что показывает Маркус – и где его самого ждет разочарование –так это именно в не-расхождении благопристойной и непристойной литературы ( рассуждений врачей и моралистов, а с другой стороны, авторов непристойности)их единство, правда, не в прямом совпадении – но в зеркальности, как две части одного. И здесь же – своеобразие «викторианства», заключающеесяв сексуальном невежестве среднего класса, основных читателей и авторов как медицинских трактатов, так и наставлений в пристойной жизни и романов, выходящих без обозначения или с заведомо неверным обозначением года и места издания. «Невежество» состоит прежде всего не в отсутствии какого-то «знания», а в отсутствии языка, на котором возможно обсуждать сексуальное и понимать себя и другого,там, где язык медицины столь же завязан на тело и орган, как и язык порнографии. *** Выглядящая сейчас самой слабой часть книги – те фрагменты, где автор пытается оперировать «современными» теориями, давать «объяснения» наблюдаемому.Так, например, когда – опираясь на Фрейда и идущую от него традицию –он объясняет распространенность и популярность флагеллантскихтекстов скрытым гомосексуальным влечением, настолько скрытым, что оно оказывается, скорее всего, недоступным и самим авторам. И при этом в качестве нормативного (т.е. прозрачного, самого собой разумеющегося) воспринимает жесткую сексуальную идентичность[самый показательный момент: стр. 318], удивляясь тому, насколько она не закреплена именно в текстах о порке. Хотя приводимые им самим многочисленные примеры из «собственно порнографических» романов вроде бы демонстрируют ровно то же самое –где герои выступают в самых разных ролях и это движение ролей является в том числе и одним из элементов порнографической комбинаторики. Но для него самого эти стороны текстов уходят на периферию – так что итоговая рамка, сводящая всё не к гетеросексуальному влечению, а обращающая к взаимодействию даже не тел, а сугубо двух органов, члена и влагалища, отчасти восходит к самим текстам, но в значительной мере оказывается и произведением самого Маркуса, здесь подтверждающего свой собственный меланхоличный тезис: «<…> когда речь заходит о сексуальности, так называемый опыт обычно лишь укрепляет наши фантазии и больше ничего» (236). Самая же сильная (до сих пор ничуть не обращающаяся в «памятник старины» и разглядывания былых научных представлений) частькниги –это медленное чтение и заметки по поводу читаемых книг, от трудов доктора Актона до вереницы порнографических романов – там, где Маркусостается в границах своего собственного дела и профессии, историка литературы, не прибегая к «большой теории». И книга жива именно потому, что «большой теории» в ней мало, ее Маркус привлекает, кажется, в основном лишь для самоуспокоения. Что вновь любопытным образом перекликается с его же рассуждениями об усилиях Эшби обосновать и оправдать свой собственный интерес – и в конце концов тот прибегает к финальному аргументу, идущему от вкуса и пристрастия – аргументу, не снимающему вопроса, но обозначающему конец оправданиям. С самого заглавия книга играет с «Викторианцами» Стрэчи (1918), где «другие» ( вновь, не очень «другие»)–это способ понять первых, подобно тому, как порнографическая проза позволяет отчетливее понять и растолковать – уже не на уровне интуиций, а как прямое проговаривание –сексуальное содержание конкретных сцен «большой литературы». Равно как и увидеть, насколько та входит в повседневность, чтобы раз за разом обыгрываться в литературе за пределами литературы. Ну и последняя деталь, как своеобразный штрих времени. Когда Маркус упоминает о «сексуальной революции», которая для него – нечто, давным-давно происшедшее, подразумевая под ней в 1966 г. революцию начала века, когда появляется тема «отношений» и приходит психология,мир же, им описываемый – остается до-психологическим. И в этом плане он, пожалуй, прав – поскольку та «сексуальная революция», что разворачивается в самый момент выхода книги, этой, ключевой, рамки не сдвинет. И наше понимание сексуального и сексуальности остается именно в этих, задаваемых языком психологии, границах. Тесля Андрей – кандидат философских наук, старший научный сотрудник, научный руководитель Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта. E-mail: mestr81@gmail.com Teslya Andrey – Candidate of Philosophical Sciences, Senior Research Fellow, Scientific Director of the Research Center for Russian Thought, Institute for Humanities, Immanuel Kant Baltic Federal University Address: Chernyshevsky Str., 56, Kaliningrad, Russian Federation 236022; E-mail: mestr81@gmail.com

Силкин А.А. Степан Радич и Никола Пашич как провозвестники либеральной демократии в Хорватии и Сербии. Историографические мифы и реальность Представители историографий бывших югославских республик традиционно принимают участие в непрекращающейся политической дискуссии по поводу того, каким путем должны развиваться государства – наследницы СФРЮ. Ссылаясь на свое глубокое понимание истории, служители Клио указывают в нем определенные явления и целые временные отрезки, которые должны служить современному обществу идеальными моделями, заслуживающими воспроизведения в настоящем и будущем. Соответственно, те или иные исторические деятели с их реальными и мнимыми чертами преподносятся образцами для подражания – провозвестниками всего прогрессивного в области политики и государственного строительства. В частности, глава сербской Народной радикальной партии Никола Пашич и председатель Хорватской (республиканской) крестьянской партии Степан Радич в трудах многих авторов предстают «отцами-основателями» либерально-демократической традиции в Сербии и Хорватии конца XIX – первых трех десятилетий XX в. Соответственно «реставрации» подлежит «золотая эпоха сербского парламентаризма» (1903-1914), прошедшая под знаком доминирования НРП, и виртуальная «Хорватская нейтральная крестьянская республика» - программа, позволившая ХРКП добиться консолидации хорватского народа в 1920-е гг. Статья посвящена выяснению того, насколько исторически достоверны навязываемые образы прошлого. ключевые слова: Сербия, Хорватия, Югославия, республика, парламентаризм, либеральная демократия, Никола Пашич, Степан Радич, политика памяти, исторические мифы Stjepan Radić and Nikola Pašić as the heralds of liberal democracy in Croatia and Serbia. Historiographic myths and reality. Historians from the former Yugoslav republics traditionally participate in never ending political discussion about the way their homelands should develop. Referring to their profound understanding of the past, scholars indicate in it certain phenomena and entire time periods that should serve as ideal models for modern society deserving to be “reproduced” in the nearest future. Accordingly, certain historical figures with their real and imaginary virtues are presented as role models - heralds of everything progressive in the field of politics and state building. In particular, the head of the Serbian People's Radical Party, Nikola Pašić, and the chairman of the Croatian (Republican) Peasant Party, Stjepan Radić, in the works of many authors appear as the “founding fathers” of the liberal democratic tradition in Serbia and Croatia in the late 19th - first three decades of the 20th century. Accordingly, the “golden era of Serbian parliamentarism” (1903-1914), which passed under the sign of the dominance of the PRP, and the virtual “Croatian Neutral Peasant Republic”, a program that allowed the C(R)PP to consolidate the Croatian people in the 1920s, are subject to “restoration”. The article is devoted to finding out how historically reliable the imposed images of the past are. keywords: Serbia, Croatia, Yugoslavia, republic, parliamentarism, liberal democracy, Nikola Pašić, Stjepan Radić, politics of memory, historical myths Двенадцать лет тому назад профессор Белградского университета Мирослав Йованович в книге «Кризис истории» писал о «трансформации исторического сознания» [Јовановић 2009: 139] сербов и остальных народов бывшей Югославии вследствие потрясений 1990-х — начала 2000-х гг. Профессиональных историков произошедшее побуждало задуматься об изменившейся общественной роли, которую им надлежало играть в странах, возникших на обломках многонационального государства. Попыткой такого переосмысления можно считать как процитированную книгу, так и опубликованные примерно в то же время работы Дубравки Стоянович. Оба исследователя в своих рассуждениях опирались на постулат Люсьена Февра о том, что «науку не создают в башнях из слоновой кости. Она творится в гуще жизни» [Февр 1991: 22]. Поэтому М. Йованович считал актуальной задачу преодоления «огромной пропасти между наукой и обществом, испытывающим большую потребность в истории и в понимании исторических сюжетов» [Јовановић 2009: 9]. Соглашаясь с коллегой по Кафедре всеобщей современной истории, Д. Стоянович утверждала, что предназначение ученого, состоит в том, чтобы «искать в прошлом ответы на вопросы, которые ставит сегодняшний день, помогать обществу в рациональном осмыслении современных событий, а также предоставлять знания о причинах явлений и их происхождении» [Stojanović 2010: 25]. Однако, активная вовлеченность в перипетии общественной жизни неизбежно приводит служителя Клио к столкновению с «эпическо-мифологическими и идеологическими злоупотреблениями историей, которые, как правило, осуществляются с целью легитимизации некой общественной или политической идеи». Это ставит историка перед следующей профессионально-этической дилеммой: «Согласиться с актуализацией событий прошлого, которую навязывают вненаучные центры силы, или, все-таки, бороться за эмансипацию знания и исторического мировоззрения, за рациональное понимание и трактовку этого прошлого». К какому выбору в конце ХХ – начале ХХI в. склонялась сербская историография в лице своих представителей? Не к тому, который М. Йованович считал верным, если судить по названию его книги. В ней приводится немало примеров того, как «историческая наука вместо реализации своей основной функции, - формирования рационального исторического сознания, - пичкает мифологическими конструкциями общественную память, и без того травмированную и одурманенную мифами» [Јовановић 2009: 141, 9, 106]. Одним из направлений такого ретроспективного «конструирования» стал поиск условно позитивных эпизодов истории, которые могли бы послужить «опорой» для сбившегося с пути сербского народа. Предполагалось «почерпнуть из “прошлого” готовые решения, обнаружить в нем предпочтительные модели социального поведения и системы ценностей, которые позволили бы заложить… основу современной коллективной самоидентификации» сербов [Јовановић 2009: 160]. Другими словами, оглядываясь назад, следовало определить «точку, к которой современное сербское общество могло бы “вернуться”, дабы “исправить ошибки” истории». М. Йованович указывает несколько таких «реставрационных идей» - от «святосавской», предполагающей «прямую связь и преемственность между “славной” средневековой сербской историей и самовосприятием современных сербов», до четнической «равногорской», подразумевающей разрыв с социалистическим прошлым и возвращение к буржуазно-монархическим ценностям. Убежденные в том, что принадлежность Сербии к европейской политической и культурной традиции нуждается в «историческом» подтверждении, исповедуют «пашичевско-карагеоргиевичевскую реставрацию». В ее основе - миф о «золотой эпохе сербской демократии (1903-1914)», согласно которому «сербское государство с момента возникновения было открыто для восприятия западных концепций либерализма, парламентаризма и демократии, а политическая элита, получившая образование в западных университетах, полностью принимала западную модель развития и модернизации» [Stojanović 2010: 26]. В соответствии с такой трактовкой сербское княжество после обретения независимости в 1878 г. в течение двух с небольшим десятилетий, несмотря на полное отсутствие социальных предпосылок, преобразилось в «современное европейское государство». За считанные годы в стране сложились условия для формирования политических партий, введения парламентаризма, а к началу ХХ в. в ней «почти воплотилась британская двухпартийная модель демократии» [Шемякин 2016: 172]. Кульминации процесс европеизации якобы достиг в период правления короля Петра Карагеоргиевича (1903–1914), когда Сербия могла считаться «передовой демократией, одной из самых развитых в Европе». Д. Стоянович, А.Л. Шемякин, а также Ольга Попович-Обрадович [Поповић-Обрадовић 2008] посвятили немало работ демонстрации несоответствия данного умозрительного представления реальному положению вещей в Сербии в 1878–1914 гг. Однако комплиментарный взгляд на политическое развитие Сербии не ограничивается указанными хронологическими рамками. Когда речь заходит о межвоенном периоде (1918–1941), некоторые историки склонны трактовать обострение межнациональных отношений в Королевстве СХС/Югославия как следствие противостояния передовой сербской интеллектуальной/политической элиты с косными и ретроградно настроенными представителями югославян бывшей Австро-Венгрии. По словам Любодрага Димича, «сербская династия Карагеоргиевичей принимала западноевропейскую либеральную гражданскую идеологию», а «политические силы бывшего Королевства Сербия (радикалы, либералы, бывшие напредняки, республиканцы) выступали за либерально-гражданские решения в новом государстве» [Dimić 1992: 15]. Оно виделось «парламентской демократией, основанной на европейских стандартах и сербском опыте (курсив мой. — А.С.)» [Димић 2001: 50]. Со своим коллегой соглашался Джордже Станкович, который подобное «видение» приписывал главе сербской Народной радикальной партии (НРП) Николе Пашичу. Тот якобы «представлял югославянское государство, построенным на либеральных принципах гражданского государства с простым, а не сложным внутренним устройством, с правом голоса для всех совершеннолетних обоих полов, а также народной скупщиной как верховным и неограниченным в своих правах законодательным органом» [Станковић 2007: 314]. Возвращаясь к тезису Л. Димича, отметим, что одним из проявлений прогрессивности взглядов сербских политиков названа приверженность большинства их «модерной политической интеграционной югославянской идее». «Ее последователи, — продолжает автор, — лелея у югославян осознание ими собственной этнической близости, общности языка, территории проживания, стремились к преодолению раздробленности и барьеров, которые оставили предыдущие столетия» [Димић1998: 108]. Неуспех реализации «модерной идеи» объясняется тем, что ей «противодействовало партикуляристское сознание аграрного общества с укоренившимися в нем национальными идеологиями, по своей природе клерикальными, консервативными и авторитарными» [Димић 2005: 68]. Носителями оных провозглашаются, прежде всего, югославяне-католики, центробежные устремления которых стали основной причиной кризиса первой Югославии. По словам Смиляны Джурович, «бросалось в глаза сопротивление интеграции и централизации со стороны отдельных субъектов политики, которые… претендовали на представительство отдельных регионов государства, которые они — эти субъекты — стремились представить в качестве так называемых исторических областей. Противоречия между инициаторами процесса становления нового модерного капиталистического государства, с одной стороны, и носителями историзма, с другой, в 1920-е гг. всерьез препятствовали нормальному функционированию Королевства СХС» [Ђуровић 1999: 274]. А как 1920-е годы оцениваются современной хорватской историографией? В ней превалирует точка зрения хоть и зеркально противоположная вышеприведенной, но ничуть не менее «убедительная». Она, в частности, высказана в коллективном труде «Хорватская политика в ХХ веке» (2006), объединившем лучшие историографические силы и увенчавшем проект Матицы хорватской «ХХ век». Ответственный редактор издания Любомир Антич происходившее в первой Югославии тоже трактует как противостояние отсталости и прогресса, объясняя поражение последнего тем, что «не воплотились надежды хорватских и словенских “югославян” на то, что Хорватия и Словения, располагавшие развитым обществом, экономикой и культурой, европеизируют остальную часть нового государства. Наоборот, эта часть их балканизировала. Процесс в первую очередь затронул государственно-политическую сферу, которая… характеризовалась навязыванием всей стране сербских довоенных институтов, а именно, династии, армии, полиции…» [Antić 2006: 53]. Тезис о насильственной «балканизации» – один из элементов «мифологической конструкции», более столетия присутствующей в общественно-политическом дискурсе. Согласно ей, Хорватии от века предначертана роль «последнего отряда европейского фронта против Балкан». В лучшие времена, по словам главы Хорватской народной крестьянской партии[1] Степана Радича, «отряд» был «авангардом Запада», осуществившим «реконкисту» Боснии: «В географическом отношении Босния — это Балканы. Но мы ее дебалканизировали. Она больше не на Балканах» [Цит. по: Horvat 1938:348]. В 1918 г. «Запад» вынужденно отступил, и «авангард» превратился в «арьергард», который, подобно рыцарям Карла Великого во главе с Роландом, пал в неравном противостоянии с «сарацинами». «Межвоенное время для Хорватии прошло под знаком разрыва векового союза с Австрией и Венгрией и последовавшего вхождения в первое югославянское государство. Хотя географически Хорватия осталась на прежнем месте, она из центральноевропейского аванпоста в отношении Балкан превратилась в балканский крайний рубеж в направлении Центральной Европы. Последствия этой перемены оказались фатальными» [Antić 2006: 53], - сокрушается процитированный выше Л. Антич. С подобной оценкой соглашается академик Никша Станчич, который, однако, пишет не о «балканизации» Хорватии, а о том, что в результате распада Австро-Венгрии ей пришлось прозябать на «периферии европейской модернизации». Для обозначения того неподобающего географического объекта, в котором оказалась Хорватия, используется не негативно окрашенный термин «Балканы», а эвфемизм «югославянское государство с центром в Юго-восточной Европе» [Stančić 2006: 13]. О том, сколь «фатально» пребывание в оном, позволяет судить тот факт, что впервые в «Юго-восточную Европу» Хорватия, по словам корифея науки, попала в результате османского завоевания в начале XVI в. До этого Хорватия «по своему общественному и культурному развитию была частью европейского Запада», который «объединял в своих границах территорию от Атлантики до Польши, прибалтийских государств и Украины включительно» [Stančić 2006: 9, 12]. Только «пять веков спустя Хорватия снова присоединилась к развитию той части Европы, который мы именуем европейским Западом, из которого она выпала в Новое время» [Stančić 2006: 11, 31]. А именно, вступила в 2013 г. в Европейский союз, осуществив предварительно «продвинутую демократизацию», дабы стать для оного «приемлемой». Теперешний демократизм Хорватии, разумеется, возник не на пустом месте. Корни его обнаруживаются в XIX – XX веках, прошедших, по словам Н. Станчича, под знаком «формирования хорватского гражданского общества и национальной интеграции». Кому Хорватия обязана этими достижениями? Главную заслугу многие историки и публицисты приписывают С. Радичу, восприятие которого полностью укладывается в вышеприведенную формулу М. Йовановича о «реставрационных идеях». На современной общественно-политической арене апологеты Радича занимают место между двух крайних лагерей, ностальгирующих по прошлому, а именно, коммуно-югославского и нацистско-усташеского. Иллюстрацией условной радичевско-демократической «реставрации» служит цитата из статьи журналиста Звонимира Деспота: «Сегодня Радич должен был бы быть одним из главных образцов для подражания в процессе строительства демократического общества, демократических ценностей. Вместо этого уже много лет Хорватия и хорваты заняты ежедневной междоусобной резней, разделившись на тех, кто за Тито, а кто за Павелича… Наследие Радича превыше рутинной политики и любой политической ориентации. Сказанное им столетие назад, имеет значение по сей день… К сожалению, все больше людей, которые ничего не знают о Радиче, а было бы так хорошо, если бы его читали, цитировали…» [Despot 2015]. С Деспотом солидарен профессор Философского факультета Загребского университета Хрвое Петрич: «Степан Радич с братом Антуном обрисовали, какой должна быть Хорватия, на какие ценности должна опираться… Правда, по-видимому, эти идеалы никогда не удастся воплотить полностью, но к этому следует стремиться» [Petrić 2015: 542]. Бранка Бобан, главный специалист по истории Хорватской крестьянской партии, свой текст в античевском сборнике резюмирует следующими словами: «В значительной мере поспособствовал развитию современного хорватского национального сознания, неразрывно связанного с демократическими принципами» [Boban 2006: 158]. Дабы восполнить пробелы в политическом образовании соотечественников, Мариян Липовац создал в фейсбуке страницу «Ежедневная доза Степана Радича» [Lipovac]. Публицист удостаивает лидера Хорватской народной крестьянской партии (ХНКП) титула «крупнейший хорватский политик и просветитель первой половины ХХ в.» за то, что он «первый поднял тему прав человека, первым заговорил о правах женщин… первым из хорватских политиков выступил за европейскую интеграцию, первым затронул экологические темы» [Petrić 2015: 540-541]. В настоящее время, если верить Деспоту, главное препятствие реализации «идеалов» – приверженность многих хорватов крайне-левым и крайне-правым взглядам. Объясняя, что служило таковым в 1920-е годы процитированные авторы возвращают нас к мифу о «балканизме», с которым Радич столкнулся в лице «сербиянских политиков». «Будучи опьяненными победой в войне, они не были готовы даже разговаривать о его требованиях», – сочувствует Б. Бобан лидеру ХНКП, которому «пришлось отстаивать свои демократические и либеральные принципы в государстве, которое не имело ничего общего ни правовым, ни с демократическим государством» [Boban 2006: 152, 158][2]. Соавтору по сборнику вторит Антич, по словам которого в Королевстве СХС «атмосферу отравлял политический примитивизм, чуждый той части государства, которое находилось в Австро-Венгрии. Речь идет о насилии, вульгарности в обхождении (например, матерщина импортирована с юга), манипуляциях на выборах… кумовстве, коррупции…» [Antić 2006: 53]. Н. Станчич, будучи специалистом по XIX в., не вдается в такие мрачные подробности и просто утверждает, что сербская политическая элита «не располагала сложившимиcя демократическими традициями» [Stančić 2006: 28]. Так как «демократизм» преподносится в качестве главного атрибута теории и практики С. Радича, резонно спросить: какая «демократия» имеется в виду? «Что именно означает это понятие, которое принято во всем мире, которому все присягают на верность, и которое после всего того, что произошло в ХХ в., имеет столько взаимно противоречащих значений, что можно говорить о победе слова над своим собственным смыслом?» [Стојановић 2003: 19], - повторяем мы вопрос, сформулированный Д. Стоянович в связи с «золотой эпохой сербской демократии». Однако, прежде чем попытаться найти ответ, оценим достоверность вышеприведенных оценок того контекста, в котором приходилось действовать ХРКП. Что касается отсутствия демократических традиций у сербов, о нем можно говорить, только если ориентироваться на западноевропейский стандарт. По балканским меркам и в сравнении с тем, что могли себе позволить югославянские подданные Габсбургов, довоенная Сербия в 1903-1914 гг. переживала триумф демократии. В стране действовала конституция, на основе всеобщего избирательного права (для мужчин) формировался парламент, которому престол не мог навязать свою волю, а соперничавшие партии сменяли друг друга во главе правительства. Нелишне напомнить, что только в 1919 г. после указа принца-регента Александра Карагеоргиевича о распространении на югославянские области бывшей Австро-Венгрии действия сербского избирательного законодательства основная масса сторонников ХНКП получила право голоса. Обвинение в адрес Белграда в нежелании «разговаривать» с Радичем о его требованиях выглядит неубедительным, если принять во внимание тот факт, что только в марте 1924 г. ХРКП решила отправить собственных депутатов в Народную скупщину [Gligorijević 1979: 161]. Более пяти лет партия бойкотировала и Временное народное представительство (1919-1920), и Конституционное собрание (1920-1921), и регулярный парламент несмотря на участие в выборах в 1920 и 1923 гг. Поэтому именно Радича можно уличить в том, что он не желал «разговаривать» с «сербиянцами», в отличие от, например, коммунистов. Их препирательствами с членами правящих партий полны стенограммы заседаний Уставотворной скупщины. Наконец, если бы в последней присутствовали депутаты от ХРКП, правительству не удалось бы добиться принятия собственного проекта конституции. Не вызывает возражений перечисление Античем неприглядных сторон сербского «балканизма». Однако была ли сама Хорватия свободна от кумовства и коррупции, вульгарности и «примитивизма»? Не вполне, как следует из довоенных текстов самого С. Радича. В состоявшемся в мае 1910 г. выступлении перед Сабором он указывает на общественные язвы, исцеление которых составляло смысл «крестьянской политики» его партии: «Мы хотим наш народ… освободить от ужаса чиновничьего, ужаса поповского и… ужаса жидовского[3]. Мы решительно выступаем против чиновничьего произвола, поповского оболванивания и жидовской эксплуатации» [Radić 1910: 10]. Дополнительно «отравляло атмосферу» то, что одной лишь экономической эксплуатацией «жиды» не ограничивались. «Лукавство у них слилось с дерзновенностью и подлостью в единое душевное свойство» [Radić 1908], которое позволило «чужеземцам» подчинить своей воле служителей церкви и некоторых местных политиков. В частности, основоположника хорватского национализма Анте Старчевича, который «подчинился жиду» [Radić 1910: 9], а именно, Йосипу Франку. Что касается священства, то оно «сегодня покорилось жидам и вместе с ними идет на обед к властям предержащим, чтобы заполучить себе красные кардинальские пояса» [Radić 1910: 30]. Вспомнить о собственном предназначении призывал хорватский клир С. Радич в рассматриваемом выступлении: «Священство должно быть самым ярким светильником, чистейшей лампадой, но не должно в той лампаде гореть вонючее жидовское масло!» [Radić 1910: 35]. Антисемитизм, разумеется, не та сторона политической деятельности, которую хотели бы афишировать панегиристы Радича. Например, Липовац и цитирующий его Петрич в подтверждение того, что демократизм для их героя был превыше национализма, приводят следующую фразу: «Если крестьянин и дальше будет получать зуботычины в свободной Хорватии… это не та Хорватия, которую мы хотим» [Цит. по: Petrić 2015: 541]. О том, что авторы скрыли за троеточием, мы узнаем из статьи Бобан: «Если крестьянин и дальше будет получать зуботычины в свободной Хорватии, если графы и попы с жидами будут по-прежнему в ней хозяйничать (курсив мой – А.С.), это не та Хорватия, которую мы хотим» [Цит. по: Boban 2006: 147]. Признавая, что Радич ненавидел евреев, исследовательница, тем не менее, настаивает, что его следует считать «выраженным сторонником толерантного отношения к другим народам». Как одно сочетается с другим, не объясняется, но между строк читатель должен прочесть следующее: и на солнце есть пятна, а вместе с «жидами» крестьянский трибун всегда обличал аристократию и духовенство, что безусловно свидетельствует о приверженности социальному равенству и демократии. Возвращаясь к вопросу о характере последней, отметим, что национальная терпимость не единственная добродетель, которую при желании можно разглядеть под оболочкой ксенофобии. Радич характеризуется как «политик европейского кругозора» [Petrić 2015: 586], «человек европейского формата… наш первый образованный модерный политолог» [Sirotković 1999: 306-307], который, будучи выпускником парижской Свободной школы политических наук, «особенно вдохновлялся демократией в Великобритании» [Leček 2015: 30]. «Организовав модерную политическую партию» (с «модерной во всех отношениях программой» [Leček 2015: 30]), он, по словам Бобан, «стремился применять в Хорватии идеи, которые лежали в основе самых мощных и актуальных общественных и политических движений в Европе, и которые он усвоил, пока учился в Праге и Париже… Желая познакомить хорватскую общественность с этими идеями и движениями, он написал ряд книг о… развитии конституционных и избирательных систем, о разных моделях парламентской демократии, о либеральной демократии» [Boban 2006: 145-146]. Воплощением «краеугольных либерально-демократических принципов» стала «конституция Нейтральной крестьянской республики Хорватия» (1921), в которой, предусматривались и по сегодняшним меркам высшие стандарты соблюдения прав и свобод… а демократия гарантировалась разделением властей… самоуправлением… парламентской системой… референдумом по вопросу принятия важнейших законов, правом отзыва депутатов и президента, системой контроля работы государственной администрации» [Boban 2006: 158, 152]. С Бобан соглашается академик Ходимир Сироткович, по словам которого конституция содержала «исключительно либеральные позиции. О «либерально-демократических позициях» программных документов ХРКП пишет Иво Гольдштейн, называющий в качестве таковых «социальную справедливость, широкое народное просвещение, верховенство закона… контроль исполнительной и законодательной власти путем референдума» [Goldstein 2008: 74, 45, 46]. Действительно, без перечисленного не построить démocratie libérale. Тем не менее, вышеприведенная позиция не выглядит неуязвимой. Для ее обоснования используется послевоенная «конституция», которая в равной мере могла отражать и прогрессивное политическое credo Радича, и стремление соответствовать ожиданиям целевой аудитории. Напомним, что в 1918-1924 гг. партия активно апеллировала к западным демократиям, призывая прийти на помощь «европейскому авангарду/арьергарду», поэтому статей о разделении властей, верховенстве закона и т.п. в «конституции» не могло не быть. Кроме того, более ранние тексты и выступления свидетельствуют, что либералом Радич себя не считал: «Известно, что первая демократия возникла во Франции, экономическое ее название было либерализм или… свободная конкуренция. Она очень пришлась по душе “жидам”. Вторая демократия – рабочая или социалистическая. Экономическое ее название – конфискация… то есть уничтожение частной собственности в государстве. И ее “жиды” поддержали, надеясь, что конфисковать станут не у них, а у кого-то другого. Третий демократизм – крестьянский, который называется производство или хозяйство. Пока мы на земле, ни к чему нам либерализм и конкуренция. Чем конкурировать, когда у тебя ничего нет?» [Radić 1910: 2]. В качестве резюме к этой лекции по политэкономии, которую Радич прочитал коллегам-депутатам в 1910 г., приведем написанное им за пять лет до этого под псевдонимом «Батюшка»: «Либерализм… не признает народной души, ставя во главу угла себя, а не “тело народное”. Поэтому… далек он от славянской демократии (курсив мой – А.С.) и от хорватской народной крестьянской партии» [Цит. по: Petrić 2015: 581]. За подобными заявлениями, по словам англоязычного автора Марка Биондича, стояло представление, будто «наиболее существенной особенностью либеральной идеологии являлась отчужденность государства от общества. По словам Радича, государство “не имело обязанности помогать гражданам, а евреи и либералы тоже учат нас, что не в интересах государства заботиться о бедных людях — крестьянах или нищих, что каждый должен быть предоставлен своей судьбе”» [Biondich 2000: 76]. «В отличие от либерализма, - продолжает исследователь, - программа ХНКП делала упор на крестьянскую общину как единое целое, которое противостоит и индивиду, и экономическому принципу laissez-faire». Условный выбор между правами и свободами отдельного человека, с одной стороны, и коллективными интересами «земледельческого сословия», с другой, обусловливался представлением о «пятикратном превосходстве» последнего над остальными общественными группами: «1. Превосходстве в численности, ибо крестьянство составляет подавляющее народное большинство (более 80%); 2. В труде и нажитом имуществе, так как крестьянин работает от зари до зари, и крестьянству принадлежит большая часть совокупного народного имущества; 3. В честности и моральности… 4. В политической устойчивости и жертвенности, верности народному языку и народным обычаям, то есть всему тому, что составляет хорватскую народность и хорватское отечество; 5. В человечности…» [Radić 1923 I: IX-X]. Неудивительно, что Радич считал крестьянство единственным «политическим фактором», способным «обустроить нашу домовину (отечество – А.С.) – государство, какое мы все хотим» [Radić 1910: 17-18]. Последнее предстает увеличенной моделью крестьянского «дома» (двора) и одновременно совокупностью таких «домов»: «Наша первая задача – защищать и развивать эти дома, а вторая – большую домовину, состоящую из малых домов, превратить, может быть не в Бельгию или Швейцарию, а в Данию». С высокой миссией жителей села диссонировало их дискриминированное в политическом отношении положение, за «исправление» которого ответственность лежала на образованных городских слоях. «Зная, что представляет собой народ, какова его физическая и моральная сила, мы обязаны воплотить ее должным образом. Потому что, если в народе той силы нет, интеллигенция останется без дела» [Radić 1910: 32], - призывал Радич депутатов сабора. Разъяснение, в чем состояло это «дело», демонстрирует, что La science politique не единственный корень радичевской идеологии: «Об этом яснее всего написано в русской литературе, которая, на самом деле, литература крестьянская. Русские писатели проповедуют, что они в долгу перед народом, а не народ перед ними. В этом величие русской литературы. Поэтому… никто не смеет в саборе говорить “наш бедный робкий народ”, как какой-нибудь жид скажет о просящем милостыню… Если народ превыше всего, если он суверенен, тогда о нем – только с почтением и любовью» [Radić 1910: 32]. «Ценность русской литературы не только в ее художественных достоинствах, - писал в том же духе брат Степана и сооснователь партии Антун Радич (1868-1919), - для нас она имеет еще большее значение, потому что предлагает решение двух проблем… народной культуры и отношения интеллигенции к народу… Интеллигенция, стремительно восприняв западноевропейскую образованность и чуждые обычаи, стала чужой своему народу. Так разверзлась пропасть между образованными людьми и народом. Лучшие русские люди бились над ее преодолением, в чем помощницей выступала русская художественная литература. Она пробуждала интерес к народу, к его страданиям, воспламеняла благородную любовь к народу, и никогда не возвышалась надменно над мужиком-бедолагой» [Цит. по: Kljaić 2017: 85]. «Поэтому русские народники и русский литературный реализм спрофилировали политический и идеологический мир братьев Радич, - справедливо утверждает современный хорватский историк Стипе Кляич, - Радичи, беря пример с русских народников, собирались освободить “отнародившуюся” интеллигенцию… от раболепия перед Западом и вместо него предложили ей культ народа, села и крестьянства… Копируя современный русский опыт, Радичи также восприняли антизападный славянский миф. Западная культура преподносится уничтожителем автохтонной хорватской крестьянской культуры… Отвергая западный гражданский modusvivendi, Радичи источником своей идеологии избрали крестьянскую экзистенцию» [Kljaić 2017: 85]. Преодоление «пропасти» по-радичевски подразумевало реализацию «концепции “крестьянского права”» [Biondich2000: 67; Radić 1910: 19], которое должно было защитить от «атеизма и клерикализма, революции и бюрократизма, а также сегодняшних социализма и капитализма – апостола государственного всесилия и тирании денег над трудом» [Цит. по: Petrić 2015: 580]. Особую угрозу крестьянским домам представляла индустриализация, ибо «крупная промышленность… превращает широкие народные слои в сущих рабов, а земледельческий строй делает человека великаном» [Radić 1910: 28, 24, 19]. Исходя из этого ХНКП настаивала на «расширении избирательного законодательства», гарантиях «защиты крестьянского надела», организации самоуправляющихся хозяйственно-административных общин, подконтрольных крестьянам. Послевоенное время принесло новые требования, сформулированные в «конституции». Некоторые ее положения плохо вяжутся с «модерными» представлениями о государственно-правовом устройстве и, в частности, с либерализмом. Например, обязательным атрибутом «республики» должно было стать «правительство крестьянского большинства» [Цит. по: Sirotković 1999: 301, 304], а низовой административной единицей провозглашался «крестьянский дом». По-видимому, в интересах «большинства» предусматривалось упразднение всеобщей воинской обязанности и регулярной армии[4], отмена таможенных пошлин и «учреждение кооперативов вместо капиталистических банков»[5]. Кроме того, предполагалось закрытие не только университета (как «ложной высшей школы»), но и гимназий с лицеями и реальными училищами (вместо них – народные школы). В соответствии с известным либерально-экономическим принципом «взять все, да и поделить» следовало провести экспроприацию крупных земельных владений [Radić 1971:370][6]. В целом, документ живописал государство максимально необременительное для граждан. Глава III раздела «Б», посвященная «принципам организации» республики, гласила, что та – моральное объединение мыслящих существ… хозяйственная организация… культурная организация». Примечательно, что до войны Радич придерживался несколько иной позиции. Согласно неоднократно процитированному выступлению, наличие регулярной армии позволяло «нам жить в полной безопасности, а некоторым даже и беззаботно». Без нее ведение войны представляло бы собой «настоящий бандитизм». Председатель ХНКП также настаивал на необходимости существования высшей школы, уточняя ее подлинное назначение: «Нам нужен университет, который будет служить науке, а не готовить чиновников… В университет должны идти люди, которые посвящают себя науке» [Radić 1910: 1, 7]. И, lastbutnotleast, по-другому Радич относился к институту монархии: «Политика империи, которой придерживается крестьянская партии, есть политика династическая, то есть политика европейская, потому что обстоятельства сложились так, что наша династия, прежде всего, династия европейская». Очевидно, подобную эволюцию взглядов обусловила радикализация настроений «хорватского крестьянина», который, по словам Радича, «на протяжении четырех военных лет… не просто был настоящим рабом государства, но и всеми господами – официальными и неофициальными – эксплуатировался хуже любого тяглового скота» [Banac 1995: 194]. Поэтому после войны «за пролитую кровь и слезы… он хотел и требовал такой же свободы и прав… за которые борются его крестьянские братья в России» [Radić 1920: 27]. Предреволюционную ситуацию, сложившуюся в хорватских землях в 1918-1920 гг., вспоминал в 1924 г. лидер югославских социал-демократов Витомир Корач: «Психологическое состояние масс, было опасным. Измученные и истерзанные тяжелой войной, они по своей наивности надеялись на немедленные перемены к лучшему сразу по ее окончании. Но тяготы войны продолжались и дальше. Из России возвращались пленные солдаты бывшей австро-венгерской армады, проповедовавшие «зарю с востока»... Психоз охватил массы. И тогда появились разные “спасители”, которые обещали избавление в 24 часа, если только пойти за ними. Поэтому любая демагогия ложилась на благодатную почву»[7]. Однако, из всех «спасителей» крестьянские массы выбрали именно Радича, что Корач объяснял его «виртуозностью в демагогии» - способностью артикулировать весь широкий спектр этнических, социальных и политических фобий потенциального избирателя: «Если имеются поблизости сторонники Карла Габсбурга, то и он предстает заправским цезаристом; если кто праваш, и он – за хорватское государственное право; если кто-то ненавидит сербов, и он начинает их травить… если кто-то не любит попов, и он также; если кто-то республиканец, и он тоже; если кто против войны, и он – пацифист… если кто против военной службы, и он - за то, чтобы не было армии; если кто-то не хочет платить налоги, и он тут как тут. Одним словом, он не брезговал любыми пропагандистскими лозунгами и сумел каждое дуновение недовольства поймать в свои паруса. Никто не смог составить ему конкуренцию в демагогии – ни коммунисты, ни католики-клерикалы, ни франковцы». «Массами овладела мораль проигравших, - в 1925 г. невольно подтверждал достоверность корачевской характеристики сам Радич, - с одной стороны – сторонники Габсбургов. С другой – большевики. Нам пришлось действовать быстро, и потребовался сильный “шлягер”. За республику мы ухватились из-за Вильсона, Америки, Германии, Австрии и Венгрии. Если бы это не сработало, пришлось бы искать что-то другое. Впрочем, сейчас мы можем быть довольными. Прикончили габсбурговщину и остановили распространение большевизма. Еще одна причина – опасность клерикализма»[8]. Чтобы достигнуть такого результата, потребовалось не только представить себя публике в выгодном свете, но и дискредитировать разношерстных конкурентов. Априорным преимуществом перед многими из них послужило осознание партийным руководством той неприязни, с которой «массы» относились к обретенным «братьям» - сербам. «Радич хорошо проник в душу хорватского крестьянина, который после четырехлетних страданий за чужие интересы вернулся домой и преисполнился горечью, бешенством и разочарованием, обнаружив страну под сербской оккупацией» [Boban 1989: 29], - вспоминал в 1932 г. бывший председатель Югославянского комитета Анте Трумбич. В начале 1920-х гг. антисербская риторика позволила радичевцам в борьбе за симпатии села обойти коммунистов, которые проповедовали чуждые тому идеи международной солидарности трудящихся. По словам межвоенного историка и публициста Йосипа Хорвата, коммунисты в отличие от Радича не видели, «что война… несет идею национализма. Радич ее воспринял и, таким образом, укрепил хорватский национализм, который был лучшим щитом от всякого интернационализма» [Horvat 1990: 143]. По сравнению с коммунистами более легкой мишенью для пропаганды стали «городские» партии, представленные в хорватском саборе и позднее в Народном вече СХС. В большинстве своем они признали Югославию и положенную в ее основание теорию народного единства сербов, хорватов и словенцев, что позволило обвинить их в предательстве хорватских национальных интересов. Показательно описание Р. Херцегом электоральной победы, которую ХНКП одержала в Хорватии на выборах в Конституционное собрание в ноябре 1920 г.: «Это были судьбоносные дни. Решался вопрос, хочет ли хорватский народ наделить правами Радича, или тех своих господ, которые... решили вручить власть над Хорватией Белграду. Хорватский народ должен был высказаться или за свое самоопределение, или добровольно отдаться в рабство господам» [Herceg 1923: 33]. Против тех, кого нельзя было обвинить в лояльности «оккупантам», эффективно действовал уже проиллюстрированный тезис об эксплуатации хорватского крестьянина всеми «капуташами[9] и цилиндрашами» безотносительно их политической ориентации и той позиции, которую они занимали во время и после войны. Поэтому, как говорил Радич осенью 1918 г., «став в результате войны полноценным человеком», крестьянин на грядущих выборах в сабор или Учредительное собрание «не станет больше выбирать господ, нарушивших все обещания, […] а выберет только людей от сохи и мотыги». А те станут «править и вести государственные дела по воле и потребности крестьянского большинства, а не по своеволию незначительного господского меньшинства» [Radić 1920: 26, 29, 19]. Дабы «прикончить» тех его представителей, кто ностальгировал по Габсбургам или, просто, так или иначе ассоциировался в массовом сознании со знатью, высшим духовенством и австро-венгерской бюрократией, идеологи ХНКП объясняли, что на «правителях и их первых помощниках – епископах и дворянах» лежит вина за все беды и несчастья: «Судя по опыту предвоенных лет и войны, для крестьян монархия — это организация власти сверху вниз. Когда император объявил войну, он позвал министров, министры – великих жупанов, те – окружных начальников… а эти весь народ: “Пускай идет и бьется”... Приказ шел сверху донизу. И весь народ должен был слушаться» [Herceg 1923: 8, 34.]. Одновременно двух «зайцев» - сторонников Габсбургов и Карагеоргиевичей – должна была поразить партийная листовка, датированная февралем 1919 г.: «При короле решения принимает сам король-глупец или королевич… вельможи, аристократы, графы и прочие, кто вокруг короля трется и вместе с ним пьет народную кровь»[10]. Устраняя «опасность клерикализма», ХРКП использовала в своих интересах как расхожее восприятие духовной власти в качестве пособника насильнического государства, так и устойчивую патриархальную религиозность селян. Апеллируя к ней, Радич подчеркивал, что «для нас крестьянство не класс, а… народ мучеников»[11]. Ему партийная пропаганда сулила блестящие перспективы: «Крестьянская процессия идет вперед и не сворачивая – в рай крестьянской республики» [Цит. по: Herceg 1923: 47.]. Возглавляла «поход за синей птицей» ХРКП — «носительница крестьянского движения, которое перерастает узкосословные рамки и преображается не просто в народное (хорватское), но и общечеловеческое движение» [Herceg 1923:34, 35.]. Каковы идеалы, способные объединить все человечество? Ответ обнаруживаем в процитированной работе Херцега: «И появилась среди хорватского народа возрожденная христианская религия, вера в права и истину, добро и человека – человека праведного, отважного и мудрого». При этом имелся в виду не абстрактный homo sapiens, а совершенно конкретный – из плоти и крови: «Этот человек не вор… не трус… не чрезмерно умен, вроде тех, кто полагает, что умнее всего народа, и поэтому безумен. В этом можно было упрекнуть в 1918 г. всех вождей, но не Радича» [Herceg 1923: 31, 32.]. Кем себя считал этот «праведник», видно из его письма деятелю Крестинтерна Томашу Домбалю, отправленному в мае 1924 г.: «У нас совсем не существует агитации в обыденном смысле этого слова. У нас совсем не имеется агентов. Все у нас делается … самым идеальным образом – апостолатом, то есть... проповедыванием освобождения крестьянского народа»[12]. Забегая вперед, отметим, что явственным свидетельством квази-религиозного характера идеологии ХРКП стало поведение соратников Радича после его смерти в 1928 г. Осиротевшие «апостолы» изъяли у преставившегося «первосвященника» сердце и мозг, которые предполагалось выставить в особом мавзолее, где они должны были «возвеличивать радичевское послание народу и поддерживать его культ» [Grgić 2010: 737, 746]. Этому оставшемуся нереализованным намерению, как полагает Стипица Гргич, «ближе всего… концепция мавзолея Ленина, где хранились земные останки вождя». Разумеется, и при жизни однопартийцы и сторонники не считали Степана Радича «шефом некой партии, какие существуют в Западной Европе. Он вождь, чьи решения выполняются беспрекословно… даже тогда, когда он кого-нибудь исключает из партии, из рядов хорватского народа. Патриархально он вершит свою власть, которой плебисцитарно наделил его народ. Он наставляет, грозит, карает, хвалит, но при этом всегда остается в душе добрым отцом» [Цит. по: Horvat 1990: 249]. Цитата из печатного органа партии не только подтверждает высокий статус председателя, но и заставляет задуматься о том, кто заслуживает «исключения из народа». Любой, кто не поддерживает ХРКП, или, как писал Радич, «тот господин и тот рабочий, кто находится вне крестьянского круга, и, следовательно, вне своего народа, то есть против него» [Radić 1923 II: 49]. Таким образом, приверженность С. Радича принципу диктатуры большинства и нетерпимость в отношении находящихся вне его в силу своих этнических, социальных и прочих особенностей дают основания предположить, что он был весьма далек от либерализма с присущей тому этикой индивидуализма и пиететом в отношении прав меньшинств, политической оппозиции и т.д. Впрочем, с нами едва ли согласились бы те, кто считает патриархальные традиционалистские элементы теории и практики ХРКП проявлением их «модерной» сути. Так, покойный Иво Банац, воспроизведя радичевский тезис о «тождественности республиканского строя устройству традиционной хорватской задруги[13]» тут же утверждал, что предложенная им «республиканская модель имела много общего с западными парламентскими системами» [Banac 1995: 194]. Рассуждавший в том же ключе Х. Сироткович полагал, что определение республики как «объединения дома и народа» представляло собой «исключительно либеральное положение» конституции [Sirotković 1999: 306]. Внутренняя противоречивость подобных утверждений наводит на мысль, что для известного направления современной хорватской историографии определения «модерный» и «либеральный» наделены тем же широким смыслом, что и эпитет «прогрессивный» («прогрессивный деятель», «прогрессивная роль» и т.п.). И, следовательно, обнаружение у Радича подобных черт носит «добровольно-принудительный» характер. В этом отношении показательна процитированная работа С. Кляича, который, напомним, утверждает, что братья Радичи «отвергли западный гражданский modus vivendi». При этом автор вслед за старшими коллегами повторяет непременную мантру о «французском ученике», впитавшем революционные идеи «республиканства, либерализма» и т.д. Радичевские «представления о корреляции национализма, либерализма и демократизма» Кляич называет «классическими мыслями европейского либерализма XIX в.» [Kljaić 2017: 86]. В подтверждение приводится отрывок из статьи «Демократизм» (1902): «Настоящий либерализм и принцип народности взаимодополняют друг друга. Однако подлинной народной основой, источником и того, и другого является демократическая мысль… Либерализм есть ничто иное как теоретический демократизм». С учетом ошибочности мнения, будто исторически либерализм вторичен в отношении демократизма[14], более обоснованным выглядит тезис, что «Радич не позволил западным влияниям овладеть собой, хотя и избегал разрыва с западными ценностями». * * * Как уже было сказано в начале работы, С. Радич не единственный персонаж новой и новейшей истории южных славян, которого пытаются представить предтечей современной «европейской модернизации», говоря словами Н. Станчича. Результаты, к которым наука пришла в связи с историческими проблемами, аналогичными радичевской контроверзе, имеют значение для нашей заочной полемики. Речь идет о противоречивых оценках Николы Пашича и возглавляемой им Радикальной партии, на «требования которой - по словам Хольма Зюндхаузена - во много была похожа программа» братьев Радичей [Зундхаусен 2008: 276]. Программное сходство обусловливалось идентичной базой сторонников радичевцев и радикалов. В конце XIX – начале ХХ в. крестьяне примерно равного достатка составляли без малого 90% населения Сербии, и львиная их доля встала под знамена НРП вскоре после ее образования в 1881 г. Социальная гомогенность сербского народа некоторыми исследователями видится фактором формирования «политически прогрессивной системы» [Антонић 2015: 69, 75][15]. Подобно тому, как И. Банац вслед за Радичем усматривал в задруге общие с западным парламентаризмом черты, белградский политолог Мирослав Антонич в коллективной монографии «Сербы 1903-1914. История идей» (2015) называет неграмотное крестьянское большинство «средним классом». Следовательно, общество, в котором тот доминирует, «с точки зрения классических понятий идеально подходит для введения демократии». По-видимому, либеральной, ведь соавтор и ответственный редактор издания Милош Кович так и назвал свою главу: «Время короля Петра: победа либеральной демократии» [Ковић 2015: 185][16]. И во время правления Петра Карагеоргиевича, и раньше - при последних Обреновичах - первую скрипку на сербской политической сцене играла Радикальная партия. Создавалась она, по мнению академика Милорада Экмечича, «по образцу модерных европейских партий» [Екмечић 2008: 323] и, по словам Милана Протича, «оказала решающее влияние на трансформацию Сербии в демократическое европейское государство» [Цит. по: Шемякин 2012, 322]. Как писал покойный Душан Батакович, радикалы «отстаивали демократические идеалы и строго парламентскую процедуру в политической борьбе», «защищали принципы современного парламентаризма, всеобщего избирательного права и личной свободы». Идейные корни партии прослеживаются процитированными авторами исключительно в западном направлении — до британской парламентской теории и французского радикализма, который решающим образом повлиял на «политическую программу и организацию движения» [Цит. по: Шемякин 2012, 322, 328]. Однако согласиться с данной точкой зрения мешает тот факт, что взлет популярности Н. Пашича в 1880-е годы отражал неприятие массами именно того стремления власти, каковое процитированные авторы ставят ему в заслугу. А именно, попыток «сделать из сербского народа… европейский народ, а саму Сербию превратить в европейское государство» [Шемякин 2006: 202]. По признанию Стояна Новаковича, перед Напредняцкой (прогрессивной) партией, по воле князя/короля Милана Обреновича формировавшей правительство в 1880-1887-е годы, стояла именно эта задача. Для ее решения правящим кругам надлежало усвоить базисный принцип европейского либерализма: государство существует не для самого себя, а для человека. Тот, по словам другого видного напредняка Милана Пирочанаца, «свободен и обладает правом использовать и совершенствовать все свои способности, которыми он наделен от природы» [Цит. по: Шемякин 1998: 151]. Однако нет розы без шипов, поэтому от самого «человека» - сербского крестьянина - требовалось научиться «государственной дисциплине». То есть, как пишет А.Л. Шемякин, перевоплотиться «из былого бунтовщика против турок в бесправного подданного своего государства, из повстанца-партизана в регулярного солдата, из самодостаточного производителя в налогоплательщика с постоянно растущими податными обязательствами» [Шемякин 1998: 23-24]. Подобный навязываемый сверху «метаморфоз» мог вызвать в закрытом аграрном обществе единственную реакцию, которую описывал проницательный современник: «Инстинкты массы все больше восставали против модернизации государства». Пребывавшим в оппозиции радикалам удалось «уловить их, артикулировать и трансформировать в форму мощного народного движения» [Шемякин 2014: 563]. Европеизации по-напредняцки Пашич противопоставил лозунг защиты сербской самобытности: «Главное стремление… состояло в том, чтобы сохранить хорошие и соответствующие сербскому духу учреждения и воспрепятствовать введению новых западных учреждений, которые могли бы… внести смуту в народное развитие… У сербского народа есть столько хороших и здравых учреждений и обычаев, что их оставалось бы только беречь и дополнять теми прекрасными установлениями, которые имеются у русского и остальных славянских племен» [Цит. по: Шемякин 1998: 291]. В парламенте и за его пределами партия саботировала предлагаемые правительством реформы, отвергая законы о железной дороге, банках, регулярной армии; выступая против привлечения в страну иностранного капитала и т.д. Исконно сербскими учреждениями, родственными «установлениям», радикалы называли задругу и состоявшую из нескольких задруг общину[17]. Та для Пашича – «душа славянского мира. Она является его началом, и ее же современная общественная наука считает венцом развития нынешнего западноевропейского общественного порядка» [Цит. по: Шемякин 1998: 358]. Поэтому община служила одновременно и микромоделью, и первичной самоуправляющейся единицей того виртуального образования, которое Пашич предложил в качестве альтернативы напредняцкому проекту «европейской» Сербии. Называлось оно «народное государство» или «народный дом», жители которого не делятся на тех, кто управляет (бюрократия), и тех, кем управляют. Он «строится и развивается на основе братского договора», а хозяин в нем ­– сам народ, который «создал… все то, что мы сейчас имеем», и поэтому вправе «распоряжаться всем, как своей собственностью» [Цит. по: Шемякин 1998: 206]. «“Схлестнулись” фаворизация индивида и апология общности, – описывает А.Л. Шемякин идейную подоплеку конфликта радикалов и напредняков, – личной свободе противопоставлялся суверенитет народа; самой личности – весь социум; индивидуалистическому началу – коллективизм и солидаризм» [Шемякин 1998: 155]. Воплощенные в «народном государстве» эти принципы защищали от капитализма с его воинствующим индивидуализмом и расслоением общества на враждебные классы, от индустриализации, чуждой несербской «культуры» и, в целом, «заразы» с Запада. Тот, по словам Пашича, «выше всего на свете вознес деньги» – выше крестьянских «добродетелей и достоинства – чести, труда, морали» [Цит. по: Шемякин 1998: 283]. Распространители «заразы» в Сербии названы в песне, которую распевала радикальная толпа [Цит. по: Pavlović 1955: 56]: Перечисленные, которым удалось присвоить власть и проводить государственную политику в интересах собственных, а не крестьянского большинства, обитали в Белграде и других городах. Те в 1880-е, по воспоминаниям радикального рупора «Самоуправа» (1941), «захлестнула иноземщина», следствием чего стало «отчуждение городских жителей от крестьян, от народа» [Цит. по: Шемякин 1998: 38]. Кто же выражал его волю? Разумеется, «народная партия», которая предстает одновременно и инструментом борьбы за «народное государство», и несущей опорой оного. При этом НРП в глазах ее членов — «движение». Его «суть», как много лет спустя вспоминал член ЦК Милош Трифунович, «не выражена в партийной структуре и уставе… потому что оно (движение – А.С.) живет в душе многих людей. Это больше, чем просто партия, чем доктрина или идея. Движение существует как глубокое чувство… которое приобрело силу религии… глубокой политической веры»[18]. Ее обретением радикалы были обязаны тем же «пророкам», что и радичевцы двадцатью годами позже. «Живой пример русских нигилистов повлиял на нас более всего. Вера заразительна, и когда мы видели, как наши русские товарищи безоглядно верят в социализм, поверили в него и мы» [Цит. по: Шемякин 1998: 339-340], - вспоминал Пера Тодорович. «В своем проекте “народного государства”, - продолжает за одного из «апостолов» радикализма А.Л. Шемякин, - они не вышли за рамки системы народнического социализма. Их главные установки — отрицание капитализма и буржуазной цивилизации, восприятие народа как единого и целостного организма, возведение в культ свойств общинной (коллективистской) ментальности, концепция “народной партии»” и т.д. — восходят к его идейному фонду» [Шемякин 1998: 36]. Будучи истинной, «вера» безусловно имела универсальный характер. Поэтому радикалам их борьба с Миланом и напредняками виделась защитой от западного Drang nach Osten всего славянского племени, «славянской культуры» и грядущей «славянской эры». Адептов связывали узы, более прочные, чем те, что имеются у обычных политических единомышленников. По воспоминаниям младшего современника основателей НРП, ее устройство «очень напоминало армию и церковь одновре­менно». «Все точно, - соглашается А.Л. Шемякин, - в действительности партия… таковым симбиозом и являлась. Иерархичность и дисциплина прида­вали ей черты воинского соединения, идеология и ее экзальтиро­ванное восприятие — характер религиозного ордена» [Шемякин 1998: 342]. Его «grand maître» и одновременно «главнокомандующим», разумеется был Н. Пашич, пользовавшийся среди членов партии и сочувствующих не меньшим авторитетом, чем Радич тридцать лет спустя. Достоверно свидетельство европейского наблюдателя: «Пашич… создал вокруг себя ореол легенды, став в народе олицетворением какой-то страшной силы. Если что-то не в порядке, то отовсюду слышится: “Ах! Если бы Пашич был здесь. Когда же он будет здесь? К счастью, остается Пашич!”» [Цит. по: Шемякин 2012, 325]. Понимание НРП собственной роли как священной миссии вылилось в притязание на политическую гегемонию, которое оставалось неизменным в течение десятилетий. Его обоснованность подтверждалась и тем, что смысл демократии для радикалов сводился к праву большинства на монопольную власть. «Считая исключительно себя выразителями интересов всего народа», они рассматривали парламентаризм не как механизм амортизации общественных противоречий, а как «институционализацию такого права». Соответственно, считавшие иначе «воспринимались не как политические оппоненты, но как непримиримые противники, а значит – и враги народа» [Шемякин 2012, 331, 328][19]. Чуждые плюрализма радикалы отвергали «саму суть либеральной идеологии, а значит, и “выраставшую” непосредственно из нее доктрину парламентаризма» [Шемякин 1998: 329][20]. Действительно, совсем не многое в облике радикалов соответствовало «образцу модерных европейских партий». В каком же качестве НРП добилась тотального превосходства над оппонентами и мобилизовала большую часть населения Сербии? Свой ответ дает О. Попович-Обрадович, по словам которой, в Сербии «параллельно с первыми шагами модернизации была основана массовая народническо-социалистическая партия с тем типом организации, который войдет в практику лишь со появлением тоталитарных идеологий ХХ в.» [Popović–Obradović 2008: 331]. О каком конкретно типе идет речь – уточняет А.Л. Шемякин: «Принципы организации, строгая иерархичность и откровенный вождизм… политическая культура, основанная на неприятии политического плюрализма и принципе “Кто не с нами, тот против нас!”… очевидный мессианизм и одномерность мышления – весь этот арсенал “родовых” признаков роднит их… с “партией нового типа” – российскими большевиками. И сходство это отнюдь не кажется нам случайным, имея в виду единую народническую основу, на которой (понятно, в разное время и в разных условиях) обе партии и взрастали» [Шемякин 2012, 332-333]. * * * Для оценки ХРКП вышеприведенные выводы имеют немалое значение, обусловленное общей природой сербского и хорватского «движений». Их объединяли идейные корни, социальная база, структура организации, самовосприятие руководства, лозунги и прочие средства манипуляции массами… Нет оснований полагать, что радичевцы добились успеха, подражая радикалам или сознательно копируя их опыт. В Хорватии в 1918-1920 гг., как и в обретшей независимость Сербии после двух войн с турками (1876, 1877-1878), львиную долю избирательного корпуса составляли мелкие сельские собственники-производители. Менее всего настроенные нести бремя государственного строительства они были готовы к восприятию популистских рецептов избавления от оного. В этой ситуации НРП и ХРКП, вооруженные народническо-социалистическим пропагандистским арсеналом, были «обречены» на успех. Его формулу описывает новисадский историк Бранко Бешлин: «Неграмотное и отсталое крестьянство могла повести за собой только твердо организованная партия, члены которой до конца посвятили себя политической работе и были готовы на всякую жертву» [Бешлин 2005: 864]. Можно сказать, что НРП и ХРКП представляли собой разделенные двумя десятилетиями образцы одного и того же общественно-политического явления. Результаты изучения более раннего не могут не могут не присутствовать в «диагнозе» более позднего. Конечно, понять, что С. Радич не предтеча либеральной демократии, позволяет даже беглый взгляд на его деятельность. Однако аргументированно подтвердить это легче, оперевшись на уже известный науке прецедент. Итак, доказательство антилиберализма и антизападничества радикалов, а также их типологического родства с большевиками «работает» в отношении радичевцев. А современным апологетам последних мы вправе адресовать критическое замечание, сформулированное А.Л. Шемякиным в полемике с адептами «пашичевско-карагеоргиевичевской реставрации»: «Радикальные представления о “свободе”, “демократии” и т.д. в принципе не могли совпадать с тем современным значением этих понятий (в либеральном духе), которое используют некоторые сербские историки, пишущие о Пашича и радикалах, “европеизируя” их тем самым значительно больше, чем они того заслуживают» [Шемякин 1998: 155-156]. Библиографический список 2. Февр 1991 – Февр Л. Бои за историю. М.: «Наука», 1991. 3. Шемякин 1998 – Шемякин А.Л. Идеология Николы Пашича. Формирование и эволюция (1868-1891). М.: Индрик, 1998. 4. Шемякин 2006 – Шемякин А.Л. Политические партии в независимой Сербии (1881-1914) // Человек на Балканах. Государство и его институты: гримасы политической модернизации (последняя четверть XIX – начало ХХ в.). СПб.: Алетейя, 2006. 5. Шемякин 2012 – Шемякин А.Л. «Партия нового типа». Особенности сербского радикализма (конец XIX – начало ХХ века) // ГЛАС CDXX Српске академије наука и уметности, Одељење историјских наука. Књ 16. Београд, 2012. 6. Шемякин 2014 – Шемякин А.Л. Особенности политического процесса в независимой Сербии (1878-1918) глазами русских // Русские о Сербии и сербах. Том II. Архивные свидетельства. М.: Индрик, 2014. 7. Шемякин 2016 – Шемякин А.Л. Особенности политического процесса в независимой Сербии (1878–1903): между «национальным идеалом» и «гражданским обществом» // Человек на Балканах. Особенности «новой» южнославянской государственности: Болгария, Сербия, Черногория, Королевство СХС в 1878–1921 гг. М., 2016. 8. Антонић 2015 – Антонић С. Демократија // Срби 1903-1914. Историја идеја. Београд: Clio, 2015. 9. Бешлин 2005 – Бешлин Б. Европски утицаји на српски либерализам у XIX веку. Нови Сад, 2005. 10. Димић 1998 – Димић Љ. Срби и Југославија. Београд, 1998. 11. Димић 2001 – Димић Љ. Историја Српске државности. Књига III. Србија у Југославији. Нови Сад, 2001. 12. Димић 2005 – Димић Љ. Србија 1804-2004 (суочавање са прошлошћу) // Димић Љ., Стојановић Д., Јовановић М. Србија 1804-2004: три виђења или позив на дијалог. Београд, 2005. 13. Ђуровић 1999 – Ђуровић С. Основне тенденције привредног развоја Југославије 1918–1941 // Југословенска држава 1918–1998. Београд, 1999. 14. Екмечић 2008 – Екмечић М. Дуго кретање између клања и орања. Историја Срба у Новом веку (1492-1992). Друго, допуњено издање. Београд: Завод за уџбенике, 2008. 15. Зундхаусен 2008 – Зундхаусен Х. Историја Србије: од 19. до 21. века. Београд: Clio, 2008. 16. Јовановић 2009 – Јовановић М., Радић Р. Криза историје: српска историографија и друштвени изазови краја 20. и почетка 21. века. Београд: Чигоja штампа, 2009. 17. Ковић 2015 – Ковић М. Либерализам // Срби 1903-1914. Историја идеја. Београд: Clio, 2015 18. Поповић-Обрадовић 2008 – Поповић-Обрадовић О. Парламентаризам у Србији од 1903. до 1914. године. Друго издање. Београд, 2008. 19. Станковић 2007 – Станковић Ђ. Сто говора Николе Пашића. Вештина говорништва државника. II. Београд, 2007. 20. Стојановић 2003 – Стојановић Д. Србија и демократија 1903-1914: историјска студија о “златном добу српске демократије”. Београд, 2003. 21. Antić 2006 – Antić Lj. Nacionalna ideologija Jugoslavenstva kod Hrvata u Dvadesetom stoljeću // Hrvatska politika u XX stoljeću. Zagreb: Matica Hrvatska, 2006. 22. Banac 1995 – Banac I. Nacionalno pitanje u Jugoslaviji. Zagreb, 1995. 23. Biondich 2000 – Biondich M. Stjepan Radić, the Croat Peasant Party, and the Politics of Mass Mobilization, 1904-1928. University of Toronto Press Incorporated, 2000. 24. Boban 2006 – Boban B. Stjepan Radić u Hrvatskoj politici XX stoljeća // Hrvatska politika u XX stoljeću. Zagreb: Matica Hrvatska, 2006. 25. Boban 1989– Boban Lj. Kontroverze iz povijesti Jugoslavije: dokumentima i polemikom o temama iz novije povijesti Jugoslavije. Drugo uzdanje. Zagreb: Školska knjiga, 1989. 26. Despot 2015 – Despot Z. Ono što je Radić govorio prije više od sto godina, to vrijedi i za nas danas // Večernji list. 7 rujna 2015 https://www.vecernji.hr/premium/ono-sto-je-radic-govorio-prije-vise-od-sto-godina-to-vrijedi-i-za-nas-danas-1023241 (обращение 20.05.2021) 27. Dimić 1992 – Dimić Lj., Žutić N. Rimokatolički klerikalizam u Kraljevini Jugoslaviji 1918-1941. Beograd, 1992. 28. Gligorijević 1979 – Gligorijević B. Parlament i političke stranke u Jugoslaviji 1919-1929. Beograd, 1979. 29. Goldstein 2008 – Goldstein I. Hrvatska 1918-2008. Zagreb, 2008. 30. Grgić 2010 – Grgić S. Radić nakon Radića: Stvaranje kulta heroja Stjepana Radića (1928.-1934.) // Časopis za suvremenu povijest. Zagreb, 2010. № 3. 31. Herceg 1923 – Herceg R. Seljački pokret u Hrvatskoj. Zagreb, 1923. 32. Horvat 1938 – Horvat J. Politička povijest Hrvatske. 1918 – 1929. Zagreb, 1938. 33. Horvat 1990 – Horvat J. Politička povijest Hrvatske. II. Zagreb, 1990. 34. Kljaić 2017 – Kljaić S. Nikada više Jugoslavija. Intelektualci i hrvatsko nacionalno pitanje (1929.-1945.). Zagreb, Hrvatski institut za povijest, 2017. 35. Krizman 1974 – Krizman B. Dva pisma T. Schlegela o razgovorima sa Stjepanom Radićem u zatvoru 1925. godine. // Časopis za suvremenu povijest. Zagreb, 1974. № 2. 36. Leček 2015 – Leček S. Priča o uspjehu – strategija i metode političke borbe Hrvatske seljačke stranke (1918-1941) // 110 godina Hrvatske seljačke stranke. Zbornik radova (ur. Romana Horvat). Zagreb, 2015. 37. Lipovac – Lipovac M. https://www.facebook.com/StjepanRadicDnevnaDoza/ 38. Pavlović 1955 – Pavlović K.St. Vojislav Marinković i njegovo doba (1876-1935). Knjiga Prva. London, 1955. 39. Petrić 2015 – Petrić H. O braći Radić i počecima Hrvatske pučke seljačke stranke // 110 godina Hrvatske seljačke stranke. Zbornik radova (ur. Romana Horvat). Zagreb, 2015. 40. Popović–Obradović 2008 – Popović–Obradović О. Kakva ili kolika država. Ogledi o političkoj i društvenoj istoriji Srbije XIX–XXI veka. Beograd: Helsinški odbor za ljudska prava u Srbiji, 2008. 41. Radić 1908 – Radić S. Frankova politička smrt. Zagreb, 1908 (https://archive.org/details/frankova_politicka_smrt_1908-stjepan_radic/page/n7/mode/2up). 42. Radić 1910 – Radić S. Hrvatska seljačka politika prvi put u Hrvatskom državnom saboru (govor predsjednika Seljačke stranke Stjepana Radića, izrećen u Hrvatskom državnom saboru dne 12. svibnja 1910., točno po brzopisnom zapisniku, ponješto skraćen). Zagreb, 1910. 43. Radić 1920 – Radić S. Gospodska politika bez naroda i proti narodu (govor predsjednika Hrvatske seljačke stranke nar. zast. Stjepana Radića na noćnoj sudbonosnoj sjednici Narodnog vijeća dne 24. studena 1918). Zagreb, 1920. 44. Radić 1923 I – Radić S. Seljački socijalni pokret jedina prava demokracija // Herceg R. Seljački pokret u Hrvatskoj. Zagreb, 1923. 45. Radić 1923 II – Radić S. Čim je hrvatsko seljačtvo preraslo školanu gospodu, radničtvo i gradjanstvo. // Herceg R. Seljački pokret u Hrvatskoj. Zagreb, 1923. 46. Radić 1971 – Radić S. Politički spisi. Zagreb, 1971. 47. Sirotković 1999– Sirotković H. Radićev ustav neutralne seljačke Republike Hrvatske iz 1921. godine // Radovi. 32-33. Zagreb: Zavod za hrvatsku povijest Filozofskog fakulteta. 1999-2000. 48. Stančić 2006 – Stančić N. Hrvatska nacionalna integracija u 19. i 20. stoljeću: ritmovi, ideologija, politika // Hrvatska politika u XX stoljeću. Zagreb: Matica Hrvatska, 2006. 49. Stojanović 2010 – Stojanović D. Ulje na vodi: ogledi iz istorije sadašnjosti Srbije. Beograd: Peščanik, 2010. [1] Партия образована в 1904 г. как Хорватская народная крестьянская партия В 1920 г. изменила название на Хорватскую республиканскую крестьянскую партию. В 1925 г. лидер партии С. Радич признал Видовданскую конституцию и, следовательно, монархическое устройство государства, в результате чего партия была переименована в Хорватскую крестьянскую партию. [2] В числе основных перечислены следующие требования: республиканского устройства Хорватии, ее международный нейтралитет, упразднение регулярной армии, решение международных споров мирным путем. [3] С. Радич использует имеющее оскорбительный оттенок слово «čifut» - «жид». Слово «žid» переводится с хорватского как «еврей». [4] «У крестьянского народа регулярная армия особенно разрушительна для основ морали (честности), хозяйства, культуры и свободы». [Radić 1971: 370]. [5] Об этом пишет в официальной трактовке «конституции» один из идеологов ХРКП Рудольф Херцег. [Herceg 1923: 36.] [6] «Все крупные землевладения, будь то государственные, церковные и частные, упраздняются в принципе. Ни одно землевладение не может быть большим, чем самый крупный крестьянский надел в данной жупании». [7] Aрхив Југославије (Далее - АЈ). Ф. 305 (Ђурa Поповић). Фасцикла 40. [8] АЈ. ф. 335 (Војислав Јовановић-Марамбо), хартије двора, фасцикла 6; См. также: Krizman 1974: 136. [9] От сербохорв. капут – пальто. Капуташ – уничижительное прозвище, использовавшееся сельскими жителями югославянских стран для обозначения горожанина. Буквально переводится как «человек в пальто». [10] Hrvatski državni arhiv. Fond Ante Starčevića. Kutija 1. Pismo Stjepana Radića Marku Došenu. 27. I. 1919. [11] Российский государственный архив социально-политической истории. Ф. 535. Оп. 2. Д. 190. Л. 19. [12] РГАСПИ. Ф. 535. Оп. 2. Д. 190. Л. 19. [13] Задруга — большая патриархальная семья у южных славян. Состояла из 20–30 человек, как правило, — нескольких сыновей одного отца с их женами и детьми, живших в одном дворе. Хозяйство в такой семье было общим. В главе стоял выборный домохозяин (домачин, господарь), руководивший всей ее жизнью с помощью своей жены (домачица, господарица), которая ведала женской половиной дома. Высшая власть в задруге принадлежала совету всех членов, — взрослых мужчин и женщин, контролировавшему деятельность домохозяина. [14] «Если принять дефиниции, что термин «либерализм» означает теорию и практику свободы индивида в правовом государстве, которое ограничено в своей власти и функциях, а «демократия» означает облик правления, при котором власть принадлежит большинству, тогда становится ясно, что либеральное государство не обязательно демократическое, а демократический способ правления не есть прямое следствие либерального государства. Напротив, в XIX в. имело место сущностное столкновение этих двух концепций. Либералы скептически относились к идее народного правления, выступая за ограниченное право голоса. В то время как в основе демократической идеи лежит принцип равенства, который либералы той эпохи часто воспринимали как отрицание индивидуальных свобод. Анализ показывает, что только после 1848 г. происходит симбиоз этих двух принципов… Поэтому исторически демократия представляет собой естественное развитие принципа либерализма…». [Стојановић 2003: 24.] [15] См.: Шемякин 2016: 185. [16] Король Петр Карагеоргиевич находился на сербском/югославском престола в 1903-1921 гг. В 1914 г. он перенес монаршие прерогативы на сына – принца-регента Александра. [17] Сербская задруга соответствовала русской общине, а сербская община – сельской волости [Шемякин 1998: 309]. [18] АJ. Ф. 80 (Јован Јовановић-Пижон). Фасцикла 31-151. [19] Участь противников радикалов после прихода тех к власти была незавидной. В 1887 г. жертвами террора, организованного радикальной толпой и поэтично названного «Народный вздох», стали 150 напредняков, а за десятилетие 1887-1896 погибли 384 члена Прогрессивной партии. [Шемякин 2014: 563] [20] Как справедливо указывает О. Попович-Обрадович, «парламентаризм уживается не с какой бы то ни было, а только с той концепцией демократии, которая имеет либеральный характер… которая в качестве априорных и неоспоримых уважает принципы индивидуализма и политического плюрализма и в соответствии с этими принципами подразумевает толерантность и уважение меньшинства». [Поповић-Обрадовић 2008: 432] Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ. Проект № 19-09-00163 Александр Александрович Силкин – кандидат исторических наук, старший научный сотрудник, Институт славяноведения РАН, Москва, Россия, Москва. 119334, Ленинский проспект, 32А. E-mail: alexander.silkin.as@gmail.com.

Михай Мачь. Рец.: Armand Goșu – Rusia, o ecuație complicată (Арман Гошу. Россия – сложное уравнение). Iași: Editura Polirom, 2021, 435 p. В 2021 в Румынии вышла книга интервью историка Армана Гошу «Россия – сложное уравнение». В книге прослеживается эволюция политической ситуации в четырех странах (России, Белоруссии, Украине и Молдавии) с учетом отношения Румынии к этим событиям. Это мир, где консерватизм власти сталкивается с массовыми движениями, вызванными сменой поколений и технологической модернизацией. Ключевые слова: авторитарный выборный режим в России, протесты в Белоруссии, кризисный период российско-украинских отношений, падение олигархического режима в Молдавии Abstract: In 2021, a book of interviews by historian Armand Goşu "Russia - a complex equation" was published in Romania. The book traces the evolution of the political situation in four countries (Russia, Belarus, Ukraine and Moldova), taking into account the attitude of Romania to these events. This is a world where the conservatism of power clashes with mass movements caused by generational change and technological modernization. Keywords: authoritarian electoral regime in Russia, protests in Belarus, the crisis period of Russian-Ukrainian relations, the fall of the oligarchic regime in Moldova Необходимость в подобной книге становится очевидной уже при чтении первого из составивших ее интервью. Дискуссия между историком, аналитиком и публицистом Арманом Гошу и редактором интернет-издания Contributors.ro журналистом Лучианом Попеску начинается с рассуждений о том, как румыны воспринимают Россию с исторической и институционной точек зрения. Делается вывод, что в Румынии, несмотря на долгое соседство и наличие связующего моста в виде бессарабских румын, ничтожно мало знают о русском мире. Это не может не удивлять, учитывая, что наши отношения не ограничиваются географическим соседством, исторически наши страны неоднократно взаимодействовали: мы обязаны русским, прежде всего генералу П.Д. Киселеву, началом нашей модернизации, хотя объединение Дунайских княжеств смогло осуществиться, после того как влияние России, проигравшей Крымскую войну, ослабло; мы обрели независимость, воюя вместе с русскими против турок в 1877–1878, после чего, вопреки конвенции от 4 (16) апреля 1877, согласно которой Россия обязалась соблюдать территориальную целостность Румынии, потеряли юг Бессарабии; мы сражались на одной стороне с Россией в ходе Первой мировой войны и против нее большую часть Второй мировой; в 1916 мы доверили русским золотой запас Национального банка, а после 1944 платили за нанесенный ущерб, всего за три века русская армия пересекала наши границы более 10 раз. Бессарабия с 1812 входила в состав Российской империи, в 1918–1940 была частью Румынии, с 1940 находилась в составе СССР, с 1991 обрела независимость. Поэтому было бы естественным, если бы выходцы из Бессарабии образовали бы в Румынии корпус экспертов по русским вопросам для консультирования институтов (в первую очередь Министерство иностранных дел), ответственных за двусторонние отношения. Этого, увы, не произошло. В отличие от других стран, расположенных по соседству с Российской империей, с СССР и, теперь, с Российской Федерацией, в Румынии никогда не существовало признанных институтов экспертизы по русским вопросам. Да и исторические исследования русскоязычных стран у нас чрезвычайно редки. Главная причина этого удручающего обстоятельства объясняется тем, что наши политики, похоже, не особенно заинтересованы в консультациях экспертов по проблемам восточного пространства. Поэтому, исключая несколько случаев (1877, 1916, 1944), Румыния предпочитала взаимодействовать с великим соседом на востоке через посредников, прежде всего из стран нынешнего Европейского союза. С того момента, когда вестернизация сменила православие в качестве основы национальной идентичности, румыны обратились к Западу и утратили интерес к русскому миру. Основная частm книги посвящена недавним событиям от парламентских выборов 2016 и президентских выборов 2018 до 2021 – года парламентских выборов. В своей книге Гошу все время возвращается к проблеме всех типов выборов, хотя персональный характер власти в России неминуемо ведет к тому, что в центре анализа оказываются президентские выборы. Румынский историк считает, что политическая система, созданная Владимиром Путиным, может быть определена как «авторитарный выборный режим». В его рамках каждый раунд выборов приобретает характер плебисцита о легитимности власти. В связи с этим ставится задача получить от 60 до 80 процентов голосов. Поддержка в 80 процентов, которая скорее встречается на периферии – на Кавказе, а также, как увидим далее, в «союзном государстве Беларусь», может считаться зоной «авторитарного комфорта». Чтобы достичь необходимого уровня поддержки, московский «центр» предоставляет свободу маневра местным руководителям, побуждая их конкурировать в ходе «выполнения плана». Доказывая свою лояльность, они, по мнению Гошу, фальсифицируют результаты выборов в пределах 10–15 процентов голосов. Тем не менее, в отличие от режима Лукашенко, который, несомненно, прибрел диктаторский характер, Путин продолжает опираться на итоги выборов, которые только «корректируются», но не фальсифицируются полностью. Чрезвычайная персонализация власти в сочетании с ее несменяемостью в высшей степени осложняют картину российских выборов, которая немало озадачивает внешних наблюдателей. Прежде всего, начиная с 2000, любые выборы приобретают характер «пакта» между Путиным и российскими гражданами: в обмен на доверие политикам, со всеми их теневыми и серыми схемами, и с тягой к секретомании, так присущей выходцам из спецслужб, дорвавшихся до власти, граждане получают блага, разумеется различного размера, от роста экономики, который сочетается с (ре)централизацией власти. Под этим подразумевается своевременная выплата зарплат и пенсий, гарантия ряда более или менее качественных услуг населению и поддержание усилий по модернизации инфраструктуры страны. Выполнение обязательств этого пакта стало возможным не столько благодаря установлению контроля над основными отраслями промышленности, которые были «отпущены на свободу» при Ельцине, сколько по причине роста цен на углеводороды в 2000-е годы. Экономическое восстановление России после катастрофического десятилетия, сопровождавшего коллапс коммунизма, и партнерство с Западом, прежде всего с США, в борьбе с терроризмом, сделали Путина уважаемым деятелем международной политики. Война с Грузией (2008) и особенно аннексия Крыма (2014) и незатихающий конфликт на Донбассе, в сочетании с несменяемой властью российского президента и вручением основных рычагов политического и экономического контроля его бывшим коллегам из спецслужб, стали причинами того, что доверие населения начало утрачиваться. Ухудшение имиджа Путина также связано с падением в тот период цен на нефть и газ, в связи с развитием технологий добычи сланцевого газа в Америке. Если ко всему этому добавить еще и международные санкции, вводимые после 2014, становится очевидным, что у Москвы существуют большие сложности для выполнения условий «общественного договора» начала 2000-х. По этой причине пропаганда, в какой-то мере следуя старой советской логике, придает все большее значение личности Путина. Уже с конца 1980-х и на всем протяжении 1990-х недостаточная поддержка СССР и потом России, которая согласилась на все условия, предложенные бывшим противником времен Холодной войны, воспринималась как «предательство Западом» бывшей коммунистической империи. Поскольку Путин профессионально сформировался в годы службы в КГБ СССР и в период его административной работы в Санкт-Петербурге сразу после развала СССР, он рассматривает это событие как «величайшую трагедию XX века», как момент слабости перед «врагом», который сохранил свои силы и способность действовать. Такое впечатление действительно могло возникнуть в связи с приемом бывших стран из «зоны безопасности» СССР, включая три бывшие советские прибалтийские республики в Европейский союз и, особенно, в НАТО. Продвижение этих международных альянсов на восток является для Путина не выбором народов, желающих интегрироваться в институциональную архитектуру Запада, а геополитической игрой великих держав, стремящихся окружить Россию и оказать на нее давление. Это своеобразное возвращение к мышлению категориями «осажденной крепости» или «капиталистического окружения», которое присуще российскому президенту, везде видящему врагов и подрывные операции. В связи с этим коллективное сознание мобилизуется в период выборов с помощью разнообразных пропагандистских средств, а в перерывах между ними — при помощи переписывания истории, которая приобретает «патриотический» характер сопротивления «вечной» агрессии западных держав. В связи с этим, отмечает Гошу, в конце 2017 г. в стране практически не отмечалось столетие Октябрьской революции, так как Путин подобно другим авторитарным правителям озабочен стабильностью своей власти и поэтому страшится упоминания любых революций. Поэтому торжественные мероприятия были перенаправлены на память о Великой Отечественной войне, на парад на Красной площади 7 ноября 1941. С другой стороны, отчаянное сопротивление в годы той войны, спасшее, благодаря тотальной мобилизации населения вокруг вождей, коммунистическое государство, представляет архетипическую модель для современной российской власти, которую она актуализирует в периоды кризисов. В этом контексте Сталин, преступления которого публично разоблачались при Горбачеве и Ельцине, вновь прославляется как великий вождь, спасший народ в драматический момент истории. Единственное, что может спасти русских от «коварного» (нео)колонистского Запада – это «непоколебимое единство всего народа вокруг верховного руководителя». Именно поэтому любое сотрудничество с иностранцами в такие времена, особенно после аннексии Крыма, когда, по утверждениям пропаганды, Россия подверглась «наступлению» Запада, является наиболее опасным преступлением. Именно в этом Путин упрекает НПО, которые занимаются мониторингом различных сторон общественной жизни в России и получают финансирование с Запада. Это становится поводом для запрета многих из них. В период, который власть объявляет кризисным, любое сотрудничество с иностранцами становится, как в сталинские времена, преступлением. Показательной фигурой, против которой была направлена политика «противодействия вмешательству в наши внутренние дела», является Алексей Навальный, пришедший в политику извне, что может служить как преимуществом, так и недостатком. Это харизматик, который умеет работать с медиа и учитывать запросы публики в различных контекстах, поэтому он стал чрезвычайно влиятельной фигурой на публичной сцене России. Говоря о российских выборах, надо отметить, что на них доминирует пропрезидентская партия «Единая Россия», тем не менее, по соображениям «уважительного отношения» к демократии, в политической жизни присутствуют и другие партии, среди них коммунисты и «националисты» Жириновского. В первые годы президентства Путина в политике участвовало гораздо больше партий, представлявших различные силы, боровшиеся за власть в девяностые годы. Одна из них, Республиканская партия России — Партия народной свободы (РПР-ПАРНАС) Бориса Немцова носила отчетливо оппозиционный характер. Рассматривая любое соперничество как подрывное действие, Путин постепенно удалил из электоральной гонки, чаще путем «административных мер», влиятельные оппозиционные партии и их лидеров. Таким образом, в России существуют два типа оппозиции: терпимая властью «системная оппозиция», которой позволено участвовать в выборах и даже умеренно критиковать недостатки общественного устройства; и другая оппозиция, включая Навального, которая эффективно критикует режим президента Путина и поэтому может реально приобрести симпатии граждан, она не получает возможности участвовать в политической жизни и терпится нынешней властью исключительно из «педагогических соображений», чтобы все видели, какова участь «несогласных». Даже в этих обстоятельствах Алексей Навальный использует минимальную свободу, дозволяемую режимом «управляемой демократии», побуждая соотечественников участвовать в «умном голосовании», под которым подразумевается голосование за любого кандидата, имеющего шансы победить представителя пропрезидентской «Единой России». В итоге «умное голосование» преподнесло некоторые электоральные сюрпризы. Поэтому борьба с Навальным, имя которого Путин суеверно никогда не произносит, приобрела для последнего личный и радикальный характер. Покушение на убийство с помощью запрещенных международным правом токсических веществ, а также многочисленные, но при этом не согласованные, объяснения этого факта российскими властями достаточно ясно продемонстрировали современное состояние этого личного конфликта. Только своевременное приземление самолета при появлении признаков отравления и дальнейшее лечение в Германии спасли жизнь Навальному. Кроме драматизма этого события изумляют еще два эпизода, случившиеся после частичного восстановления популярного блоггера. Прежде всего, его телефонный разговор с одним из сотрудников спецслужб, который участвовал в отравлении. «Человек-невидимка», не подозревая с кем беседует, откровенно рассказал о попытке убийства и причинах ее «неудачи». Это новое после «пятен» радиоактивного полония, оставленных во многих европейских городах отравителями бывшего офицера КГБ Литвиненко, свидетельство профессиональной деградации российских секретных служб, стремящихся запугать оппонентов. Еще больше удивляет решение Навального вернуться, вопреки всем рискам, в Россию. Самолет, на котором он летел, был перенаправлен в другой аэропорт, не в тот, где его ждали сторонники. Навальный был арестован прямо в аэропорту и приговорен к содержанию под стражей прямо в отделении полиции. Он был обвинен в том, что, находясь в состоянии комы в немецкой клинике, не явился вовремя для очередной регистрации, которая обязательна для всех условно осужденных. Для оправдания этого маскарада правосудия Григорий Явлинский, во многих отношениях разумный и интересный политик, написал текст, направленный на дискредитацию «ярого националиста» Навального. Это было написано не по приказу из Кремля, а из соображений профессиональной ревности. Явлинский считает, что Навальный, который поддержал аннексию Крыма и является более авторитарным политиком, чем Путин, не заслужил права считаться лидером оппозиции ни в настоящем, ни в будущем, поскольку борьба с коррупцией рискует выродиться вначале в популизм, а потом, как это и произошло в Белоруссии, в диктатуру. Цель этого текста – не только дискредитировать Навального, но привлечь внимание к собственной персоне. Выступая с таким заявлением, Явлинский объективно выступил на стороне Кремля. Рассуждая о России, Гошу также обращается к проблемам Белоруссии. И это не случайно. С одной стороны, президентские выборы 2020 в этой стране привлекли внимание международной прессы. С другой, «закручивание гаек» в «последней диктатуре Европы» чрезвычайно сближает ее с Москвой. Что касается седьмых по счету выборов с участием Александра Лукашенко, они с самого начала были отмечены репрессивными мерами, направленными на устранение оппозиционных кандидатов, которые имели реальные шансы. Удивительным образом Светлане Тихановской, жене одного из арестованных потенциальных кандидатов, было позволено стать контркандитатом «последнего диктатора Европы». Следуя патриархальной логике пренебрежительного отношения к женщине, Лукашенко допустил ее до выборов, но при этом поставил задачу обеспечить ему «легитимную» победу в итоге «выборов», с результатом не менее 80 процентов голосов, что и стало поводом для выхода на улицы множества протестующих. Лукашенко не учел, что с момента его прихода к власти в 1994 выросло поколение, сытое по горло государственным авторитаризмом, который основан на относительном благоденствии, позволяющем ему балансировать между Западом и Востоком, и эти люди хотят иной системы управления. Силы порядка, верные президенту, реагировали с избыточной жестокостью, присущей всем режимам, где запрещены публичные протесты. В результате появились убитые и произошло расширение протестов, которые захватили и рабочих, рассматриваемых режимом в качестве своей опоры. Лукашенко прибег к языку жертвы, обвинив оппозицию и международные медиа в попытке государственного переворота и манипуляции общественным мнением. Вместе с тем внутри страны он укрепил доверие к себе со стороны сотрудников силовых структур, а на международной арене получил поддержку Путина. Российский президент, с одной стороны, испытывает негативные чувства к «цветным революциям», с другой, он воспользовался ситуацией, чтобы поставить белорусского диктатора в еще большую зависимость от своей поддержки. Для России важно иметь сухопутный проход к своему анклаву — Калининградской области, месту для доступа своих сил к атлантической зоне, через территорию Белоруссии и польский город Сувалки. Уличные манифестации стали утихать после выдворения из страны, с приключениями в духе Рокамболя, Светланы Тихановской. Несмотря на достигнутую после «утверждения» Лукашенко в президентской должности видимую стабильность, напряжение, после того как массовые протесты впервые охватили широкие круги населения, сохраняется. Обратной стороной авторитарных попыток удержать власть является возможность новых возмущений. Украина также привлекла внимание Гошу, так как последние два года отмечены значимыми событиями, которые ставят под сомнение возможность урегулировать в «Нормандском формате» конфликт по поводу Крыма и Донбасса, возникший в 2014. Речь идет, с одной стороны, о провозглашении автокефалии Украинской православной церкви, а с другой, о выборах, в результате которых президентом стал Владимир Зеленский. По традиции, возникшей после падения Константинополя и провозглашения доктрины «Москва – третий Рим», Россия рассматривает себя покровительницей всех восточных христиан, которая выполняет миссию религиозного характера по «возрождению» мира, «развращенного» западным материализмом. Эта государственная идеология Российской империи подхвачена Путиным. В этом контексте православная церковь является поставщиком государственной идеологии, а государство является гарантом развития церкви и даже расширения ее влияния. После роспуска СССР в 1991 Русская православная церковь сохранила свои митрополии в бывших советских республиках вместе с определенным доверием населения, что является отнюдь немаловажным фактором внешнеполитического влияния Москвы. Поэтому проблема канонического права воспринимается в России с геополитической точки зрения. Более того, поскольку нынешняя территория Украины до монгольского вторжения 1237–1240 была ядром так называемой Киевской Руси, она рассматривается как «духовная колыбель» всей России и по этой логике не может быть отделена от государственного «тела» со столицей в Москве. В свою очередь президент Петр Порошенко решил, что в противостоянии с Россией по поводу Крыма и Донбасса будет полезно использовать образованную в 1992 Украинскую православную церковь Киевского патриархата. Таким образом, отзыв архиепископом Константинополя — Нового Рима и Вселенским патриархом Варфоломеем указа (томоса) от марта 1686 — 17 октября 1687 года о присоединении киевской митрополии к Московской патриархии стал точкой раскола в православном мире. На одной стороне оказалась экуменическая Константинопольская патриархия с ее экзархатами и митрополией Греции, на другой Русская православная церковь и находящиеся под ее влиянием патриархии Грузии, Болгарии и Сербии, что привело к конфликту внутри православия. Румынская православная церковь не приняла участия в этом конфликте, который явился еще одним заметным шагом по высвобождению Украины из «объятий» старшего русского брата. Президентские выборы марта — апреля 2019 на Украине привели к власти нетипичного президента. Зеленский пришел из медиа. Он запомнился публике как главный герой сериала «Слуга народа» и участник развлекательных программ. С одной стороны, избиратели отождествляли его с героем сериала, с другой, существовал запрос на смену власти, продемонстрировавшей свою несостоятельность перед лицом российской агрессии 2014. Выборы в Киеве сопровождались, как обычно, массированными кампаниями по дезинформации. Впервые в истории украинских выборов в финале столкнулись два кандидата, противостоящих интересам Москвы. Сам факт смены власти путем выборов рассматривается московской пропагандой как угроза «стабильности». С другой стороны, очевидно, что такие факторы как уже уходящие в прошлое личные контакты олигархов двух стран, экономическая зависимость и нерешительность Запада по поводу территориальной целостности Украины делают ситуацию намного сложнее, чем о ней можно судить по публичным декларациям, особенно делаемым с вершины власти. Свежеизбранный президент Зеленский доказал, что является хорошим переговорщиком, поскольку сумел избежать капканов, расставленных Путиным, в том числе прямых контактов с лидерами сепаратистов с Востока страны, которые придали бы им некоторую легитимность, и добился, чтобы западные державы стали гарантами переговоров с Россией. В то же время ему хватило мудрости напрямую договариваться с Москвой по поводу транзита русского газа на Запад. Без сомнения, такие его действия не «оправдали» ожиданий украинских правых, которые настроены на жесткий ответ Путину, что на самом деле никак не способствовало бы решению проблем, возникших в 2014. В любом случае ситуация на востоке Украины создала проблему для президента Путина, из которой он не знает как выйти. Он обязан действовать в том или ином смысле, но за любое действие (то ли наступательного характера, то ли уступки, либо откладывание ситуации на потом) ему придется платить как в материальном выражении (поддержание военных расходов и местного населения), так и своим имиджем. Последний раздел книги посвящен проблемам Республики Молдова. Вопреки многочисленным заявлениям о братстве отношение Бухареста к Кишиневу скорее можно назвать холодным. Это объясняется, прежде всего, непониманием того, что ситуация в маленькой Молдавии чрезвычайно сложна в сравнении с Румынией по причине советского наследия. Кроме того, сказывается частью наивный, частью корыстный нарратив европейской интеграции и возникающая вследствие него формула о двух соседних государств, говорящих на одном языке. Жизнь республики в период, охватываемый книгой, отмечена двумя событиями: падением летом 2019 олигарха Владимира Плахотнюка, который в качестве «кукловода» более десятилетия заправлял молдавской политикой, и президентские выборы конца 2020, на которых, к удивлению многих, победила Майя Санду. Плахотнюк, можно сказать, стал жертвой собственной чрезмерной гибкости. Более десяти лет он контролировал политическую жизнь Молдавии, ловко лавируя между Евросоюзом и Россией. Он выступал гарантом лояльности маленькой страны сразу двум «империям». Это неминуемо привело к тому, что он дискредитировал себя в глазах и одних, и других. В конце концов, все поняли, и, пожалуй, Бухарест в меньшей мере, что олигарх работает не на них, а на себя. Этим объясняется возникновение «монструозной коалиции» (Россия, США и Евросоюз), которая пришла к пониманию, что удаление «кукловода» из молдавского политического театра, где его все ненавидели, пойдет на пользу всем трем участникам. Удивительным образом, большой выигрыш от устранения Владимира Плахотнюка приобрел Владимир Путин; оказалось, что российский президент оседлал волну общественного мнения, дав в противоположность с ситуацией относительно Крыма доказательства того, что может успешно работать совместно с западными партнерами. Румыния, к несчастью, оказалась в данном случае в самом глупом положении, так как не приняла никакого участия в смене молдавской власти. Одна из причин этого состоит в том, что на различных уровнях внешнеполитической экспертизы и особенно двусторонних румыно-молдавских отношений находится очень много прямых либо завуалированных стипендиатов Плахотнюка. С другой стороны, румынский МИД оказался недостаточно информированным по поводу ситуации, сложившейся у ближайшего соседа. Первые противоречия в рядах возникшей в итоге правительственной коалиции с премьер-министром Санду, составившейся из Блока «реформаторов» АКУМ и Партии социалистов, проявились во время местных выборов, в первую очередь, в кишиневскую мэрию в октябре 2019. На них победил социалист Ион Чебан, прежде всего потому, что следствием исчезновения Плахотнюка с политической арены стало распыление голосов унионистов и сторонников прозападной ориентации, кроме того социалисты в ходе выборов сделали ставку не на идеологию, а на профессиональную компетентность. Благодаря этой победе, социалисты восприняли попытку Санду изменить закон о выборах генерального прокурора как casus belli и вынесли вотум недоверия в парламенте, что привело к падению ее правительства. Несомненно, на этом решении сказались электоральные соображения. Президент Игорь Додон решил накануне президентских выборов конца 2020 сосредоточить в своих руках все рычаги управления. Тем не менее смена правительства, во главе которого встал Ион Кику, не решила ни проблемы распыления политических сил в результате бегства из страны Плахотнюка, ни блокирования политических оппонентов. Экономические последствия этих процессов ударили по населению и привели к недовольству избирателей. Под давлением экономического кризиса, массового исхода населения из страны и проблем, вызванных пандемией Ковида, президент Додон и его правительство не сумели предложить эффективных мер по улучшению положения граждан. В этом контексте российская пропаганда и активность агитпропа социалистов по запугиванию избирателей страшными сценариями, вроде замены православных ценностей «западными нормами ЛГБТ», не сумели склонить избирателей отдать голоса за Додона в ноябре 2020. Напротив, агрессивная кампания социалистов, основанная на мизогинии и «утках» из российских информационных источников, побуждала значительную часть электората голосовать за Санду. За нее голосовали не только внутри страны, большинство молдавской трудовой эмиграции также отдало свои голоса молодому политику, прошедшему подготовку на Западе. Додон не сумел овладеть «искусством комбинаторики» по созданию электоральных «коалиций», которым в совершенстве владел Плахотнюк. Неспособность Додона эффективно вести политическую борьбу разочаровала его московских покровителей и весьма возможно, что в будущем они поставят на другого восходящего политика, например Иона Чебана. В тоже время у Санду (имеется в виду ситуация на конец 2020) появились хорошие шансы объявить досрочные парламентские выборы, в результате которых должен появиться парламент и, следовательно, правительство, способные всерьез двигаться по пути реформ. Мы имеем дело не с трактатом по истории Восточной Европы, а с серией интервью Армана Гошу, данных им Лучиану Попеску, которые должны быть продолжены с учетом всех деталей и «горячей» динамики этого региона. Речь идет, прежде всего, о двух больших проблемах: с одной стороны, о консерватизме, выступающем под видом «стабильности», президента Путина и, с еще большей негибкостью, Лукашенко, с другой, о мобильности восточноевропейских обществ (большинство избирателей в них родились уже после исчезновения СССР), эти люди способны непрерывно порождать непредсказуемые ситуации, такие как выборы на Украине и в Молдавии, а также уличные протесты в Белоруссии. Проблема всех этих стран состоит в централизации власти, концентрации национального богатства в руках ограниченного круга «олигархов», хрупкости институтов, которая не позволяет регламентировать отношения между общественным недовольством и ответственностью власти перед гражданами. Стремления молодого поколения вступают в нарастающий конфликт с экономической стагнацией и бедностью бывших советских республик, а также с идеологической структурой, которая теряет доверие людей, поскольку опирается, прежде всего, на распространение коллективных страхов и газетных уток. Все это приводит к хронической нестабильности в данном регионе, в результате чего история ближайших лет и десятилетий остается для них открытой. В 2021 в Румынии вышла книга интервью историка Армана Гошу «Россия – сложное уравнение». В книге прослеживается эволюция политической ситуации в четырех странах (России, Белоруссии, Украине и Молдавии) с учетом отношения Румынии к этим событиям. Это мир, где консерватизм власти сталкивается с массовыми движениями, вызванными сменой поколений и технологической модернизацией. Ключевые слова: авторитарный выборный режим в России, протесты в Белоруссии, кризисный период российско-украинских отношений, падение олигархического режима в Молдавии Abstract: In 2021, a book of interviews by historian Armand Goşu "Russia - a complex equation" was published in Romania. The book traces the evolution of the political situation in four countries (Russia, Belarus, Ukraine and Moldova), taking into account the attitude of Romania to these events. This is a world where the conservatism of power clashes with mass movements caused by generational change and technological modernization. Keywords: authoritarian electoral regime in Russia, protests in Belarus, the crisis period of Russian-Ukrainian relations, the fall of the oligarchic regime in Moldova Необходимость в подобной книге становится очевидной уже при чтении первого из составивших ее интервью. Дискуссия между историком, аналитиком и публицистом Арманом Гошу и редактором интернет-издания Contributors.ro журналистом Лучианом Попеску начинается с рассуждений о том, как румыны воспринимают Россию с исторической и институционной точек зрения. Делается вывод, что в Румынии, несмотря на долгое соседство и наличие связующего моста в виде бессарабских румын, ничтожно мало знают о русском мире. Это не может не удивлять, учитывая, что наши отношения не ограничиваются географическим соседством, исторически наши страны неоднократно взаимодействовали: мы обязаны русским, прежде всего генералу П.Д. Киселеву, началом нашей модернизации, хотя объединение Дунайских княжеств смогло осуществиться, после того как влияние России, проигравшей Крымскую войну, ослабло; мы обрели независимость, воюя вместе с русскими против турок в 1877–1878, после чего, вопреки конвенции от 4 (16) апреля 1877, согласно которой Россия обязалась соблюдать территориальную целостность Румынии, потеряли юг Бессарабии; мы сражались на одной стороне с Россией в ходе Первой мировой войны и против нее большую часть Второй мировой; в 1916 мы доверили русским золотой запас Национального банка, а после 1944 платили за нанесенный ущерб, всего за три века русская армия пересекала наши границы более 10 раз. Бессарабия с 1812 входила в состав Российской империи, в 1918–1940 была частью Румынии, с 1940 находилась в составе СССР, с 1991 обрела независимость. Поэтому было бы естественным, если бы выходцы из Бессарабии образовали бы в Румынии корпус экспертов по русским вопросам для консультирования институтов (в первую очередь Министерство иностранных дел), ответственных за двусторонние отношения. Этого, увы, не произошло. В отличие от других стран, расположенных по соседству с Российской империей, с СССР и, теперь, с Российской Федерацией, в Румынии никогда не существовало признанных институтов экспертизы по русским вопросам. Да и исторические исследования русскоязычных стран у нас чрезвычайно редки. Главная причина этого удручающего обстоятельства объясняется тем, что наши политики, похоже, не особенно заинтересованы в консультациях экспертов по проблемам восточного пространства. Поэтому, исключая несколько случаев (1877, 1916, 1944), Румыния предпочитала взаимодействовать с великим соседом на востоке через посредников, прежде всего из стран нынешнего Европейского союза. С того момента, когда вестернизация сменила православие в качестве основы национальной идентичности, румыны обратились к Западу и утратили интерес к русскому миру. Основная частm книги посвящена недавним событиям от парламентских выборов 2016 и президентских выборов 2018 до 2021 – года парламентских выборов. В своей книге Гошу все время возвращается к проблеме всех типов выборов, хотя персональный характер власти в России неминуемо ведет к тому, что в центре анализа оказываются президентские выборы. Румынский историк считает, что политическая система, созданная Владимиром Путиным, может быть определена как «авторитарный выборный режим». В его рамках каждый раунд выборов приобретает характер плебисцита о легитимности власти. В связи с этим ставится задача получить от 60 до 80 процентов голосов. Поддержка в 80 процентов, которая скорее встречается на периферии – на Кавказе, а также, как увидим далее, в «союзном государстве Беларусь», может считаться зоной «авторитарного комфорта». Чтобы достичь необходимого уровня поддержки, московский «центр» предоставляет свободу маневра местным руководителям, побуждая их конкурировать в ходе «выполнения плана». Доказывая свою лояльность, они, по мнению Гошу, фальсифицируют результаты выборов в пределах 10–15 процентов голосов. Тем не менее, в отличие от режима Лукашенко, который, несомненно, прибрел диктаторский характер, Путин продолжает опираться на итоги выборов, которые только «корректируются», но не фальсифицируются полностью. Чрезвычайная персонализация власти в сочетании с ее несменяемостью в высшей степени осложняют картину российских выборов, которая немало озадачивает внешних наблюдателей. Прежде всего, начиная с 2000, любые выборы приобретают характер «пакта» между Путиным и российскими гражданами: в обмен на доверие политикам, со всеми их теневыми и серыми схемами, и с тягой к секретомании, так присущей выходцам из спецслужб, дорвавшихся до власти, граждане получают блага, разумеется различного размера, от роста экономики, который сочетается с (ре)централизацией власти. Под этим подразумевается своевременная выплата зарплат и пенсий, гарантия ряда более или менее качественных услуг населению и поддержание усилий по модернизации инфраструктуры страны. Выполнение обязательств этого пакта стало возможным не столько благодаря установлению контроля над основными отраслями промышленности, которые были «отпущены на свободу» при Ельцине, сколько по причине роста цен на углеводороды в 2000-е годы. Экономическое восстановление России после катастрофического десятилетия, сопровождавшего коллапс коммунизма, и партнерство с Западом, прежде всего с США, в борьбе с терроризмом, сделали Путина уважаемым деятелем международной политики. Война с Грузией (2008) и особенно аннексия Крыма (2014) и незатихающий конфликт на Донбассе, в сочетании с несменяемой властью российского президента и вручением основных рычагов политического и экономического контроля его бывшим коллегам из спецслужб, стали причинами того, что доверие населения начало утрачиваться. Ухудшение имиджа Путина также связано с падением в тот период цен на нефть и газ, в связи с развитием технологий добычи сланцевого газа в Америке. Если ко всему этому добавить еще и международные санкции, вводимые после 2014, становится очевидным, что у Москвы существуют большие сложности для выполнения условий «общественного договора» начала 2000-х. По этой причине пропаганда, в какой-то мере следуя старой советской логике, придает все большее значение личности Путина. Уже с конца 1980-х и на всем протяжении 1990-х недостаточная поддержка СССР и потом России, которая согласилась на все условия, предложенные бывшим противником времен Холодной войны, воспринималась как «предательство Западом» бывшей коммунистической империи. Поскольку Путин профессионально сформировался в годы службы в КГБ СССР и в период его административной работы в Санкт-Петербурге сразу после развала СССР, он рассматривает это событие как «величайшую трагедию XX века», как момент слабости перед «врагом», который сохранил свои силы и способность действовать. Такое впечатление действительно могло возникнуть в связи с приемом бывших стран из «зоны безопасности» СССР, включая три бывшие советские прибалтийские республики в Европейский союз и, особенно, в НАТО. Продвижение этих международных альянсов на восток является для Путина не выбором народов, желающих интегрироваться в институциональную архитектуру Запада, а геополитической игрой великих держав, стремящихся окружить Россию и оказать на нее давление. Это своеобразное возвращение к мышлению категориями «осажденной крепости» или «капиталистического окружения», которое присуще российскому президенту, везде видящему врагов и подрывные операции. В связи с этим коллективное сознание мобилизуется в период выборов с помощью разнообразных пропагандистских средств, а в перерывах между ними — при помощи переписывания истории, которая приобретает «патриотический» характер сопротивления «вечной» агрессии западных держав. В связи с этим, отмечает Гошу, в конце 2017 г. в стране практически не отмечалось столетие Октябрьской революции, так как Путин подобно другим авторитарным правителям озабочен стабильностью своей власти и поэтому страшится упоминания любых революций. Поэтому торжественные мероприятия были перенаправлены на память о Великой Отечественной войне, на парад на Красной площади 7 ноября 1941. С другой стороны, отчаянное сопротивление в годы той войны, спасшее, благодаря тотальной мобилизации населения вокруг вождей, коммунистическое государство, представляет архетипическую модель для современной российской власти, которую она актуализирует в периоды кризисов. В этом контексте Сталин, преступления которого публично разоблачались при Горбачеве и Ельцине, вновь прославляется как великий вождь, спасший народ в драматический момент истории. Единственное, что может спасти русских от «коварного» (нео)колонистского Запада – это «непоколебимое единство всего народа вокруг верховного руководителя». Именно поэтому любое сотрудничество с иностранцами в такие времена, особенно после аннексии Крыма, когда, по утверждениям пропаганды, Россия подверглась «наступлению» Запада, является наиболее опасным преступлением. Именно в этом Путин упрекает НПО, которые занимаются мониторингом различных сторон общественной жизни в России и получают финансирование с Запада. Это становится поводом для запрета многих из них. В период, который власть объявляет кризисным, любое сотрудничество с иностранцами становится, как в сталинские времена, преступлением. Показательной фигурой, против которой была направлена политика «противодействия вмешательству в наши внутренние дела», является Алексей Навальный, пришедший в политику извне, что может служить как преимуществом, так и недостатком. Это харизматик, который умеет работать с медиа и учитывать запросы публики в различных контекстах, поэтому он стал чрезвычайно влиятельной фигурой на публичной сцене России. Говоря о российских выборах, надо отметить, что на них доминирует пропрезидентская партия «Единая Россия», тем не менее, по соображениям «уважительного отношения» к демократии, в политической жизни присутствуют и другие партии, среди них коммунисты и «националисты» Жириновского. В первые годы президентства Путина в политике участвовало гораздо больше партий, представлявших различные силы, боровшиеся за власть в девяностые годы. Одна из них, Республиканская партия России — Партия народной свободы (РПР-ПАРНАС) Бориса Немцова носила отчетливо оппозиционный характер. Рассматривая любое соперничество как подрывное действие, Путин постепенно удалил из электоральной гонки, чаще путем «административных мер», влиятельные оппозиционные партии и их лидеров. Таким образом, в России существуют два типа оппозиции: терпимая властью «системная оппозиция», которой позволено участвовать в выборах и даже умеренно критиковать недостатки общественного устройства; и другая оппозиция, включая Навального, которая эффективно критикует режим президента Путина и поэтому может реально приобрести симпатии граждан, она не получает возможности участвовать в политической жизни и терпится нынешней властью исключительно из «педагогических соображений», чтобы все видели, какова участь «несогласных». Даже в этих обстоятельствах Алексей Навальный использует минимальную свободу, дозволяемую режимом «управляемой демократии», побуждая соотечественников участвовать в «умном голосовании», под которым подразумевается голосование за любого кандидата, имеющего шансы победить представителя пропрезидентской «Единой России». В итоге «умное голосование» преподнесло некоторые электоральные сюрпризы. Поэтому борьба с Навальным, имя которого Путин суеверно никогда не произносит, приобрела для последнего личный и радикальный характер. Покушение на убийство с помощью запрещенных международным правом токсических веществ, а также многочисленные, но при этом не согласованные, объяснения этого факта российскими властями достаточно ясно продемонстрировали современное состояние этого личного конфликта. Только своевременное приземление самолета при появлении признаков отравления и дальнейшее лечение в Германии спасли жизнь Навальному. Кроме драматизма этого события изумляют еще два эпизода, случившиеся после частичного восстановления популярного блоггера. Прежде всего, его телефонный разговор с одним из сотрудников спецслужб, который участвовал в отравлении. «Человек-невидимка», не подозревая с кем беседует, откровенно рассказал о попытке убийства и причинах ее «неудачи». Это новое после «пятен» радиоактивного полония, оставленных во многих европейских городах отравителями бывшего офицера КГБ Литвиненко, свидетельство профессиональной деградации российских секретных служб, стремящихся запугать оппонентов. Еще больше удивляет решение Навального вернуться, вопреки всем рискам, в Россию. Самолет, на котором он летел, был перенаправлен в другой аэропорт, не в тот, где его ждали сторонники. Навальный был арестован прямо в аэропорту и приговорен к содержанию под стражей прямо в отделении полиции. Он был обвинен в том, что, находясь в состоянии комы в немецкой клинике, не явился вовремя для очередной регистрации, которая обязательна для всех условно осужденных. Для оправдания этого маскарада правосудия Григорий Явлинский, во многих отношениях разумный и интересный политик, написал текст, направленный на дискредитацию «ярого националиста» Навального. Это было написано не по приказу из Кремля, а из соображений профессиональной ревности. Явлинский считает, что Навальный, который поддержал аннексию Крыма и является более авторитарным политиком, чем Путин, не заслужил права считаться лидером оппозиции ни в настоящем, ни в будущем, поскольку борьба с коррупцией рискует выродиться вначале в популизм, а потом, как это и произошло в Белоруссии, в диктатуру. Цель этого текста – не только дискредитировать Навального, но привлечь внимание к собственной персоне. Выступая с таким заявлением, Явлинский объективно выступил на стороне Кремля. Рассуждая о России, Гошу также обращается к проблемам Белоруссии. И это не случайно. С одной стороны, президентские выборы 2020 в этой стране привлекли внимание международной прессы. С другой, «закручивание гаек» в «последней диктатуре Европы» чрезвычайно сближает ее с Москвой. Что касается седьмых по счету выборов с участием Александра Лукашенко, они с самого начала были отмечены репрессивными мерами, направленными на устранение оппозиционных кандидатов, которые имели реальные шансы. Удивительным образом Светлане Тихановской, жене одного из арестованных потенциальных кандидатов, было позволено стать контркандитатом «последнего диктатора Европы». Следуя патриархальной логике пренебрежительного отношения к женщине, Лукашенко допустил ее до выборов, но при этом поставил задачу обеспечить ему «легитимную» победу в итоге «выборов», с результатом не менее 80 процентов голосов, что и стало поводом для выхода на улицы множества протестующих. Лукашенко не учел, что с момента его прихода к власти в 1994 выросло поколение, сытое по горло государственным авторитаризмом, который основан на относительном благоденствии, позволяющем ему балансировать между Западом и Востоком, и эти люди хотят иной системы управления. Силы порядка, верные президенту, реагировали с избыточной жестокостью, присущей всем режимам, где запрещены публичные протесты. В результате появились убитые и произошло расширение протестов, которые захватили и рабочих, рассматриваемых режимом в качестве своей опоры. Лукашенко прибег к языку жертвы, обвинив оппозицию и международные медиа в попытке государственного переворота и манипуляции общественным мнением. Вместе с тем внутри страны он укрепил доверие к себе со стороны сотрудников силовых структур, а на международной арене получил поддержку Путина. Российский президент, с одной стороны, испытывает негативные чувства к «цветным революциям», с другой, он воспользовался ситуацией, чтобы поставить белорусского диктатора в еще большую зависимость от своей поддержки. Для России важно иметь сухопутный проход к своему анклаву — Калининградской области, месту для доступа своих сил к атлантической зоне, через территорию Белоруссии и польский город Сувалки. Уличные манифестации стали утихать после выдворения из страны, с приключениями в духе Рокамболя, Светланы Тихановской. Несмотря на достигнутую после «утверждения» Лукашенко в президентской должности видимую стабильность, напряжение, после того как массовые протесты впервые охватили широкие круги населения, сохраняется. Обратной стороной авторитарных попыток удержать власть является возможность новых возмущений. Украина также привлекла внимание Гошу, так как последние два года отмечены значимыми событиями, которые ставят под сомнение возможность урегулировать в «Нормандском формате» конфликт по поводу Крыма и Донбасса, возникший в 2014. Речь идет, с одной стороны, о провозглашении автокефалии Украинской православной церкви, а с другой, о выборах, в результате которых президентом стал Владимир Зеленский. По традиции, возникшей после падения Константинополя и провозглашения доктрины «Москва – третий Рим», Россия рассматривает себя покровительницей всех восточных христиан, которая выполняет миссию религиозного характера по «возрождению» мира, «развращенного» западным материализмом. Эта государственная идеология Российской империи подхвачена Путиным. В этом контексте православная церковь является поставщиком государственной идеологии, а государство является гарантом развития церкви и даже расширения ее влияния. После роспуска СССР в 1991 Русская православная церковь сохранила свои митрополии в бывших советских республиках вместе с определенным доверием населения, что является отнюдь немаловажным фактором внешнеполитического влияния Москвы. Поэтому проблема канонического права воспринимается в России с геополитической точки зрения. Более того, поскольку нынешняя территория Украины до монгольского вторжения 1237–1240 была ядром так называемой Киевской Руси, она рассматривается как «духовная колыбель» всей России и по этой логике не может быть отделена от государственного «тела» со столицей в Москве. В свою очередь президент Петр Порошенко решил, что в противостоянии с Россией по поводу Крыма и Донбасса будет полезно использовать образованную в 1992 Украинскую православную церковь Киевского патриархата. Таким образом, отзыв архиепископом Константинополя — Нового Рима и Вселенским патриархом Варфоломеем указа (томоса) от марта 1686 — 17 октября 1687 года о присоединении киевской митрополии к Московской патриархии стал точкой раскола в православном мире. На одной стороне оказалась экуменическая Константинопольская патриархия с ее экзархатами и митрополией Греции, на другой Русская православная церковь и находящиеся под ее влиянием патриархии Грузии, Болгарии и Сербии, что привело к конфликту внутри православия. Румынская православная церковь не приняла участия в этом конфликте, который явился еще одним заметным шагом по высвобождению Украины из «объятий» старшего русского брата. Президентские выборы марта — апреля 2019 на Украине привели к власти нетипичного президента. Зеленский пришел из медиа. Он запомнился публике как главный герой сериала «Слуга народа» и участник развлекательных программ. С одной стороны, избиратели отождествляли его с героем сериала, с другой, существовал запрос на смену власти, продемонстрировавшей свою несостоятельность перед лицом российской агрессии 2014. Выборы в Киеве сопровождались, как обычно, массированными кампаниями по дезинформации. Впервые в истории украинских выборов в финале столкнулись два кандидата, противостоящих интересам Москвы. Сам факт смены власти путем выборов рассматривается московской пропагандой как угроза «стабильности». С другой стороны, очевидно, что такие факторы как уже уходящие в прошлое личные контакты олигархов двух стран, экономическая зависимость и нерешительность Запада по поводу территориальной целостности Украины делают ситуацию намного сложнее, чем о ней можно судить по публичным декларациям, особенно делаемым с вершины власти. Свежеизбранный президент Зеленский доказал, что является хорошим переговорщиком, поскольку сумел избежать капканов, расставленных Путиным, в том числе прямых контактов с лидерами сепаратистов с Востока страны, которые придали бы им некоторую легитимность, и добился, чтобы западные державы стали гарантами переговоров с Россией. В то же время ему хватило мудрости напрямую договариваться с Москвой по поводу транзита русского газа на Запад. Без сомнения, такие его действия не «оправдали» ожиданий украинских правых, которые настроены на жесткий ответ Путину, что на самом деле никак не способствовало бы решению проблем, возникших в 2014. В любом случае ситуация на востоке Украины создала проблему для президента Путина, из которой он не знает как выйти. Он обязан действовать в том или ином смысле, но за любое действие (то ли наступательного характера, то ли уступки, либо откладывание ситуации на потом) ему придется платить как в материальном выражении (поддержание военных расходов и местного населения), так и своим имиджем. Последний раздел книги посвящен проблемам Республики Молдова. Вопреки многочисленным заявлениям о братстве отношение Бухареста к Кишиневу скорее можно назвать холодным. Это объясняется, прежде всего, непониманием того, что ситуация в маленькой Молдавии чрезвычайно сложна в сравнении с Румынией по причине советского наследия. Кроме того, сказывается частью наивный, частью корыстный нарратив европейской интеграции и возникающая вследствие него формула о двух соседних государств, говорящих на одном языке. Жизнь республики в период, охватываемый книгой, отмечена двумя событиями: падением летом 2019 олигарха Владимира Плахотнюка, который в качестве «кукловода» более десятилетия заправлял молдавской политикой, и президентские выборы конца 2020, на которых, к удивлению многих, победила Майя Санду. Плахотнюк, можно сказать, стал жертвой собственной чрезмерной гибкости. Более десяти лет он контролировал политическую жизнь Молдавии, ловко лавируя между Евросоюзом и Россией. Он выступал гарантом лояльности маленькой страны сразу двум «империям». Это неминуемо привело к тому, что он дискредитировал себя в глазах и одних, и других. В конце концов, все поняли, и, пожалуй, Бухарест в меньшей мере, что олигарх работает не на них, а на себя. Этим объясняется возникновение «монструозной коалиции» (Россия, США и Евросоюз), которая пришла к пониманию, что удаление «кукловода» из молдавского политического театра, где его все ненавидели, пойдет на пользу всем трем участникам. Удивительным образом, большой выигрыш от устранения Владимира Плахотнюка приобрел Владимир Путин; оказалось, что российский президент оседлал волну общественного мнения, дав в противоположность с ситуацией относительно Крыма доказательства того, что может успешно работать совместно с западными партнерами. Румыния, к несчастью, оказалась в данном случае в самом глупом положении, так как не приняла никакого участия в смене молдавской власти. Одна из причин этого состоит в том, что на различных уровнях внешнеполитической экспертизы и особенно двусторонних румыно-молдавских отношений находится очень много прямых либо завуалированных стипендиатов Плахотнюка. С другой стороны, румынский МИД оказался недостаточно информированным по поводу ситуации, сложившейся у ближайшего соседа. Первые противоречия в рядах возникшей в итоге правительственной коалиции с премьер-министром Санду, составившейся из Блока «реформаторов» АКУМ и Партии социалистов, проявились во время местных выборов, в первую очередь, в кишиневскую мэрию в октябре 2019. На них победил социалист Ион Чебан, прежде всего потому, что следствием исчезновения Плахотнюка с политической арены стало распыление голосов унионистов и сторонников прозападной ориентации, кроме того социалисты в ходе выборов сделали ставку не на идеологию, а на профессиональную компетентность. Благодаря этой победе, социалисты восприняли попытку Санду изменить закон о выборах генерального прокурора как casus belli и вынесли вотум недоверия в парламенте, что привело к падению ее правительства. Несомненно, на этом решении сказались электоральные соображения. Президент Игорь Додон решил накануне президентских выборов конца 2020 сосредоточить в своих руках все рычаги управления. Тем не менее смена правительства, во главе которого встал Ион Кику, не решила ни проблемы распыления политических сил в результате бегства из страны Плахотнюка, ни блокирования политических оппонентов. Экономические последствия этих процессов ударили по населению и привели к недовольству избирателей. Под давлением экономического кризиса, массового исхода населения из страны и проблем, вызванных пандемией Ковида, президент Додон и его правительство не сумели предложить эффективных мер по улучшению положения граждан. В этом контексте российская пропаганда и активность агитпропа социалистов по запугиванию избирателей страшными сценариями, вроде замены православных ценностей «западными нормами ЛГБТ», не сумели склонить избирателей отдать голоса за Додона в ноябре 2020. Напротив, агрессивная кампания социалистов, основанная на мизогинии и «утках» из российских информационных источников, побуждала значительную часть электората голосовать за Санду. За нее голосовали не только внутри страны, большинство молдавской трудовой эмиграции также отдало свои голоса молодому политику, прошедшему подготовку на Западе. Додон не сумел овладеть «искусством комбинаторики» по созданию электоральных «коалиций», которым в совершенстве владел Плахотнюк. Неспособность Додона эффективно вести политическую борьбу разочаровала его московских покровителей и весьма возможно, что в будущем они поставят на другого восходящего политика, например Иона Чебана. В тоже время у Санду (имеется в виду ситуация на конец 2020) появились хорошие шансы объявить досрочные парламентские выборы, в результате которых должен появиться парламент и, следовательно, правительство, способные всерьез двигаться по пути реформ. Мы имеем дело не с трактатом по истории Восточной Европы, а с серией интервью Армана Гошу, данных им Лучиану Попеску, которые должны быть продолжены с учетом всех деталей и «горячей» динамики этого региона. Речь идет, прежде всего, о двух больших проблемах: с одной стороны, о консерватизме, выступающем под видом «стабильности», президента Путина и, с еще большей негибкостью, Лукашенко, с другой, о мобильности восточноевропейских обществ (большинство избирателей в них родились уже после исчезновения СССР), эти люди способны непрерывно порождать непредсказуемые ситуации, такие как выборы на Украине и в Молдавии, а также уличные протесты в Белоруссии. Проблема всех этих стран состоит в централизации власти, концентрации национального богатства в руках ограниченного круга «олигархов», хрупкости институтов, которая не позволяет регламентировать отношения между общественным недовольством и ответственностью власти перед гражданами. Стремления молодого поколения вступают в нарастающий конфликт с экономической стагнацией и бедностью бывших советских республик, а также с идеологической структурой, которая теряет доверие людей, поскольку опирается, прежде всего, на распространение коллективных страхов и газетных уток. Все это приводит к хронической нестабильности в данном регионе, в результате чего история ближайших лет и десятилетий остается для них открытой. Сведения об авторе: Михай Мачь, историк и философ, преподаватель университета города Орадя (Румыния) Information about the author: Mihai Maci, historian and philosopher, lecturer at the University of Oradea (Romania). mihaimaci@yahoo.com Перевод с румынского С.Е. Эрлиха