Беженару Л. Румыния 1980-х годов глазами командированных американских преподавателей
Инициированная Уильямом Фулбрайтом программа культурного сотрудничества стала важным инструментом продвижения западных ценностей в странах с коммунистическими режимами. Начиная с 1960-х годов она вела свою деятельность в коммунистической Румынии. Обеспокоенные усилением западного влияния, режим Чаушеску принимает комплекс мер не только по ограничению этого влияния, но и по дезинформации западной общественности о реальном положении в Румынии.
В центре внимания статьи реалии Румынии последних лет правления Николае Чаушеску глазами американских преподавателей, работавших в стране. В опубликованных в западной прессе по итогам пребывания в Румынии эссе, так и в изъятых Секритате дневниках и письмах ярко описаны безнадежность повседневной жизни, растущая бедность населения, дефицит товаров, тотальный полицейский контроль. Как заметил в частном письме один из американских наблюдателей, жизнь в коммунистической Румынии означает рабство – политическое и экономическое.
Ключевые слова.Программа Фулбрайта, культурный обмен, западные ценности, индоктринация, контрпропаганда, коммунистическая Румыния, режим Чаушеску, дефицит, тотальный полицейский контроль, социальные аспекты сексуальной жизни.
Romania for 1980s viewed by the eyes of American visiting professors
The program for cultural exchange, initiated by William Fulbright, has become an important tool for promoting Western values in countries with communist regimes. Since the 1960s, it has been active in communist Romania. Concerned about the strengthening of Western influence, the Ceauşescu regime took a set of measures not only to limit this influence, but also to misinform the Western public about the real situation in Romania.
The article focuses on the realities of Romania in the last years of the reign of Nicolae Ceauşescu viewed by the eyes of American university lecturers who visited the country for some months. In the essays published in the Western press following the results of the trips to Romania, as well as in diaries and letters seized by Securitate, the hopelessness of everyday life, the growing poverty of the population, the shortage of goods, and total police control are clearly described. As one American observer noted in a private letter, life in communist Romania means slavery – political and economic.
Keywords: Fulbright program, cultural exchange, Western values, indoctrination, counter-propaganda, communist Romania, Ceauşescu regime, lack of goods, total police control, social aspects of sex life.
«В унылый послеполуденный час, в неотопленном помещении, только усиливавшем чувство подавленности, гости с благодарностью внимали при рассеянном свете короткого дня персоне как нельзя более экзотической – оказавшемуся там американскому интеллигенту; его слово вызывало не просто интерес и было не просто утешением, оно внушало всем веру в то, что диктатура не может длиться вечно»
(Сол Беллоу, лауреат Нобелевской премии, из романа «Декабрь декана»)
Деятельность программы Фулбрайта в коммунистической Румынии
Поздно ночью, в ходе одной из домашних вечеринок, «пока все танцевали, красивый румынский парень поцеловал меня на балконе квартиры в Яссах, всего в 20 км от советской границы». Молодые люди собрались в помещении, где темноту нарушал только отблеск бокалов с вином и кассет с музыкой Вилли Нельсона, а за окном «затемненные городские улицы не внушали ничего другого, кроме чувства подавленности, какое может быть во время войны…»[1].
Приведенный выше пассаж – это отнюдь не сцена из банального любовного романа, а одно из описаний горьких реалий Румынии 1980-х, сделанных молодой американкой Линдой Мизежевски, в 1984-1985 гг. в рамках программы Фулбрайта преподававшей на кафедре английского языка в ясском университете имени Александру Иоанна Кузы. Именно этому была посвящена ее статья в журнале «Harper’s Magazine», опубликованная в марте 1987 г. под броским заголовком «Sex and Marx. Birth control is banned, passion is forbidden». [Впоследствии, уже в XXI веке, Линда Мизежевски, автор многих книг, стала довольно видным в американской университетской среде специалистом в области гендерных исследований в контексте современной культуры (Прим. переводчика)].
Уильям Фулбрайт (1905 – 1995) был одним из известных американских политиков, который на протяжении многих лет в качестве члена Конгресса и председателя внешнеполитической комиссии Сената оказывал влияние на внешнюю политику США. Созданная по его инициативе и носящая его имя государственная программа предоставления стипендий была официально утверждена еще в августе 1946 г., при президентстве Г. Трумэна, и сыграла важную роль в поддержании культурного обмена между США и другими странами. В период, когда Линда Мизежевски преподавала ясским студентам американскую литературу, эта программа вовлекла в свою орбиту 121 страну, а количество стипендиатов превысило 150 тысяч человек. В финансировании программы кроме США участвовали еще 27 государств, где вполне осознавали ее роль в международных культурных связях, обмене идеями и духовными ценностями.
Установление контроля над информацией, ее подачей на широкую аудиторию, зачастую искаженной и тенденциозной, не гнушавшейся и дезинформации, с самого начала стало огромным по своей значимости инструментом во внутренней политике коммунистических режимов (и в том числе в Румынии) в их стремлении монополизировать политико-идеологическое влияние на общество. С началом Холодной войны усиливается биполярность мира, происходит его разделение на противостоящие друг другу лагеря. На рубеже 1940-х-1950-х годов в странах формирующегося советского блока (так называемых странах «народной демократии») в целях консолидации коммунистической власти был принят комплекс мер по установлению монополии на информацию. Наряду с расширением масштабов пропаганды он включал в себя создание целой системы табу и жестких ограничений: вводится строгая цензура, резко ограничиваются контакты с гражданами иностранных государств, как и приходящая с Запада информация. Культурные центры западных стран, функционировавшие в Румынии, рассматривались как механизмы вербовки шпионов и очаги враждебной деятельности, источники провокаций против СССР, Румынии и других «народных демократий». Указания на этот счет приходили из Москвы, где были заинтересованы в изоляции восточноевропейских обществ от западной цивилизации и в индокринации граждан этих стран идеями марксизма-ленинизма[2]. Со своей стороны Запад, опасаясь дальнейшего проникновения коммунистических идей, расширения советской экспансии, стремился к сохранению каналов своего влияния на Восточную Европу. В результате принимает довольно острые формы борьба двух сторон за идеологическое воздействие на население, доступ к средствам массовой информации.
В последние годы существования режима Георгиу-Дежа (первая половина 1960-х годов) Румыния в большей мере открывается Западу, что явилось следствием политики мирного сосуществования, проводимой Москвой на международной арене. После подписания в 1958 г. Советским Союзом соглашения о культурном сотрудничестве с США Румыния первой из стран советской сферы влияния заключает аналогичное соглашение в декабре 1960 г.[3] Программа предоставления стипендий для загранпоездок в рамках культурного обмена между США и Румынией реализуется начиная с 1963 г., первыми в ее рамках в Румынию прибыли американские лекторы Дж. Оджеро (James E. Augerot) и А. Джэффе (Adrian Jaffe), которые преподавали историю американской литературы в университетах Бухареста и Клужа[4]. В соответствии с подписанным соглашением ежегодно в американских университетах могли стажироваться в рамках программы Фулбрайта 10 румынских студентов и 10 преподавателей, 6 научных работников также могли провести по нескольку месяцев в США, занимаясь своими исследованиями. В соответствии с договоренностью об эквивалентном обмене такое же количество американцев (студентов, преподавателей, научных сотрудников) могло посещать ежегодно Румынию. Подписание этого соглашения, впрочем, не стало таким уж мощным прорывом в развитии американско-румынских двусторонних отношений – в силу того, что стороны по-разному смотрели на сотрудничество. Один из американских преподавателей, работавших в Румынии в 1980-е годы, отметил, что интерес румынских властей к культурному обмену с США падает – кроме тех сфер, где он может работать в их пользу[5]. Такой подход был обусловлен представлениями румынской коммунистической элиты о том, что и в период разрядки международной напряженности не затухает острое противоборство двух идеологий. Что же касается американской стороны, то в основе ее деятельности лежали идеи конвергенции двух систем, согласно которым государства, лежащие за «железным занавесом», становятся «более западными» по мере распространения по другую сторону занавеса не только материальных, но и духовных ценностей западной культуры и свободного мира. Сама эта установка трактовалась в странах с коммунистическими режимами как ведение разными, в том числе и более тонкими методами психологической войны против сил социального прогресса.
Приобретенный в своей стране опыт повседневности, влияние господствующей идеологии, существующие на родине социальные отношения и т.д. – все это оказывало несомненное влияние на восприятие людьми, оказавшимися в чужой стране, ценностей другой культуры[6]. Как отметил в начале 1980-х годов один из американских лекторов, побывавших в Румынии, румыны, приезжающие в США в рамках программы культурного обмена, выступают в качестве официальных представителей своего государства; как правило, «это карьеристы, в высшей степени политически индоктринированные, а не студенты даже в широком смысле этого слова. Они напрямую привязаны к политической идеологии своего государства. У них должно быть в этом плане всё в порядке, чтобы они могли участвовать в такой программе. И следовательно, они проходят инструкцию перед своей поездкой, находятся под постоянным контролем во время пребывания за рубежом и им приходится также отвечать на вопросы по возвращении». Американцы же, находясь в Румынии, продолжает он, не подвергаются со стороны официальных институций своего государства никаким ограничениям, они сами решают, на что тратить время в принимающей их стране, какие методы применять в исследованиях, и только от них самих зависят выводы их исследований. От них не требуется выступать в качестве прямых носителей государственной идеологии, на них возложена лишь одна ответственность – информировать своих собеседников в других странах (и в том числе румын, оказавшихся вопреки своей воле в лагере, где властями отрицались западные ценности) о мире, в котором они живут[7]. Иными словами, они обязаны были заботиться лишь о презентации за пределами США американских ценностей и национально-государственной символики, при этом стипендиатам программы «Фулбрайт» давалось указание не вмешиваться во внутренние дела коммунистических режимов стран пребывания и, в частности, Румынии. И кроме того, до сведения стипендиатов, выезжавших на длительный срок за рубеж, доводилось, что «американские граждане, которые выступают с политическими декларациями за границей или проявляют какую-либо политическую активность, могут тем самым оказаться вовлеченными во внутренние политические процессы принимающих их стран даже тогда, когда они всего лишь только выражают согласие или несогласие с политикой американского правительства». Они должны вполне осознавать, говорилось далее, что всё это несовместимо с целями программы и может повлечь негативные последствия[8]. В информационном пособии посольства США в Бухаресте для стипендиатов программы Фулбрайта им советовали не призывать друзей и родственников нарушать румынские законы, включая те, которые касаются поездок за границу и пребывания там. В то же время внимание стипендиатов-американцев обращалось и на угрозы, которые могли повлечь за собой предложения к румынам о передаче писем, обещания захватить эти письма с собой. Ведь при выезде из Румынии эти письма могли быть обнаружены и конфискованы, что влекло за собой наказания и для тех, кто их писал, и для тех, кто пытался их вывезти[9].
Поскольку коммунистический режим всегда уделял приоритетное внимание контролю над информацией, деятельность западных лекторов, прибывавших в Румынию, с самого начала участия страны в программе Фулбрайта постоянно находилась в поле зрения Секуритате. Так, уже в отчете Секуритате от 11 июня 1966 г. в вышестоящие инстанции отмечалось, что, согласно полученным данным, акции, проводимые в рамках этой программы, направлены против социалистической Румынии: шпионские организации западных стран через командированных в страну специально подготовленных людей используют культурные и научные связи в целях установления более тесных контактов с деятелями культуры, интеллигенцией, студенчеством[10]. Со ссылкой на продолжающееся присутствие американских и французских лекторов в университетах Ясс и Клужа в документе подчеркивалось, что сведения, полученные по линии МВД, рельефнее показывали, что иностранные посольства уделяли особое внимание работе в провинции, координируемой атташе по культуре и выходившей за рамки прямых профессиональных обязанностей командированных специалистов. Все это квалифицировалось как попытки вмешательства, через румынские культурные институции, в политическую жизнь страны[11]. По мере углубления кризиса коммунистического режима возвращаются представления 1950-х годов, заставлявшие видеть в любом иностранце, приехавшем в Румынию, возможного шпиона, изыскивающего базу для своей деятельности[12].
Американские лекторы и реалии коммунистического режима
Возвращаясь же к упомянутому эссе Линды Мизежевски в журнале «Harper’s Magazine», надо заметить, что американская преподавательница находилась в Румынии в течение 8 месяцев, причем в этот отрезок времени входила и ужасная зима 1984-1985 гг., самая суровая за весь послевоенный период и лишь усиливавшая лишения, которые испытывали румыны в условиях режима Николае Чаушеску. Линда пыталась схватить и описать отдельными штрихами свои первые впечатления, сохранившиеся в памяти от приезда в Бухарест осенью 1984 г.: кислый запах на рынке от ящиков с яблоками, подвергшихся слишком сильному воздействию солнца, резкий аромат кофе в задымленных помещениях гостиниц... Из Бухареста дорога лежала в Яссы. Молодой американке запомнились монотонные сельские пейзажи, дома «земельного цвета», однообразные бетонные постройки в городах, темные улицы с редким мерцанием света в окнах. В этой всепоглощающей бедности, замечает она, нет ничего «трогательно-пасторального», ничего ностальгического, «нет никакого очарования уходящим миром, нет ничего кроме неестественного состояния упадка и разрухи», и нельзя было отделаться от мысли, что оказалась в мире, где люди подвергаются материальным лишениям совершенно намеренно[13]. Оказавшейся в этом мире 32-летней интеллектуалке из США, читавшей по-английски курс американской литературы в университете, предстояло органично вписаться в этот серо-пепельный пейзаж суровой румынской повседневности со скученностью новых городских блочных построек, сконструированных без всякой мысли о функциональности и элементарных удобствах – ведь именно так режиму было проще решить поставленные задачи гомогенизации населения. Из описаний Линды Мизежевски перед читателем предстает странный мир предоставленного ей жилища, вокруг которого всё перемешалось в каком-то хаотическом месиве: крысы, снующие около переполненных мусорных контейнеров, крики цыган, собачий лай, плач грудных детей. Температура в комнате не превышала 10 градусов тепла, и абсолютно непредсказуемо обстояло дело с электричеством и канализацией[14].
Комментатор радиостанции «Свободная Европа» Эмиль Хурезяну, реагируя в апреле 1987 г. на выступление Л. Мизежевски в «Harper’s Magazine», заметил, что опубликованный ей опус – не репортаж, а скорее эссе, основанное на реальных впечатлениях. Все 8 месяцев пребывания в Яссах ей пришлось пользоваться многолюдным общественным транспортом, жить в блочном доме, не лучше и не хуже чем те, в которых жили миллионы простых румын[15]. После целого дня, проведенного в аудитории, где было слишком холодно, чтобы студенты могли снять перчатки, в здании, где не было чистых туалетов и гигиенической бумаги в них, Линда долго ехала домой в переполненном трамвае со спертым воздухом и единственным ее желанием по прибытии в свое скромное жилище оставалось побыстрее забиться в постель, иногда приняв перед этим бокал вина и взяв в руки перед сном не слишком серьезную книгу[16].
Американской преподавательнице пришлось столкнуться в повседневности со многими из тех лишений, что испытывали в те же годы простые румыны, и среди других феноменов этой жизни ей запомнились длинные очереди («хвосты»), ставшие самой неотъемлемой частью образа жизни[17]. Размышления над этим не обходились у нее без некоторых марксистских коннотаций: ведь согласно учению Маркса, любые истоки духовного начала следует искать в начале материальном, чья первичность в данном случае проступает особенно зримо, замечает она[18]. Благодаря своим хорошим отношениям с посольством США Линда Мизежевски и прибывший к ней из Америки муж, Джордж Бауман, проводили чуть меньше времени в очередях, нежели большинство знакомых им румын. Но и они постоянно испытывали заботы материальные: приходилось думать о ценах, местах покупок предметов первой необходимости, заранее планировать обеды, приспосабливаться к частым отключениям воды и электричества. Предшественники Л. Мизежевски и Дж. Баумана по пребыванию в Румынии супружеская пара Кэтрин и Генри Итон (Eaton) также оставили свои наблюдения над румынской повседневностью 1980-х с присущими ей нищетой и дефицитом. Вот к магазину подъезжает грузовик, заполненный ящиками с луком, – отмечает Г. Итон в дневнике, конфискованном секуристами во время выезда супругов из Румынии. Но еще задолго до его появления у дверей магазина образуется «хвост». А по мере того, как машина разгружается и ящики вносятся в здание, «хвост» удлиняется. Г. Итон продолжал оставаться всего лишь пассивным наблюдателем сцены до тех пор, пока не вспомнил о том, что уже много недель не видел свежего лука. А вспомнив, присоединился к «хвосту», оказавшись в ряду тех, кто думал только о том, чтобы ящики не опустели к моменту, когда можно будет переступить порог магазина[19]. На основе своего румынского опыта, для него нового, американский исследователь написал два эссе – «Парадоксы коммунизма» и «Душевные терзания того, кто стоит в очереди за луком». Они были сочтены в органах Секуритате как «явно враждебные по своему содержанию по отношению к внутренней и внешней политике нашего государства» и также конфискованы при отъезде Итона из Румынии[20]. Как и дневник его жены, из которого явствует, что даже наблюдения над очередями в продовольственные магазины могли иногда возыметь последствия для заезжих американцев. Кэтрин приводит эпизод, о котором ей рассказал муж. Сфотографировав очередь в магазин за хлебом, он был задержан полицейским, толкнувшим его и велевшим следовать за ним. Они проследовали в районное отделение Секуритате, где Итона долго мурыжили, проверяя документы, но в конце концов отпустили[21].
В эссе Л. Мизежевски читаем горькие размышления о пассивности, фатализме, осознании невозможности повлиять на жизнь, течение которой подчинено действию внешних сил, причем на индивидуальные свойства людей накладывает отпечаток их принадлежность к определенной общности, группе, члены которой на протяжении длительного времени были лишены возможности удовлетворять свои физиологические потребности. «Мне приходилось и раньше, – пишет она, – вместе со своим мужем посещать неразвитые страны. И приходилось испытывать на себе жадные взоры тех, кто разглядывал мои туфли или одежду. Но нигде не приходилось видеть бедности и отсталости такого рода, какую видела в Румынии – манипулируемой, искусственной, идеологизируемой. Ведь все-таки никто не умирает с голода в Румынии. И никакое чувство милосердия не подсказывает нам, американцам, каким образом надо жалеть и сочувствовать тем, кто просто не нуждается в хлебе и молоке, а не то что в апельсинах зимой, настоящем кофе и настоящем шоколаде. Мы не знаем, как можно понять ту историческую и культурную традицию, которая не позволяет сопротивляться и бунтовать. Мы не готовы понимать это отсутствие возмущения, эти жесты смирения перед всеми этими новыми мерами, заставляющими еще более экономить, ограничивать себя в жизни»[22]. Ее коллега Кэтрин Итон по итогам собственных наблюдений над румынской повседневностью сформулировала свой вывод еще жёстче: «Жить в Румынии означает рабство, политическое и экономическое»[23].
Эти горькие наблюдения над трудностями, которые приходилось испытывать румынам ради удовлетворения насущных потребностей, легли в основу анализа Линдой Мизежевски демографической политики коммунистического режима в Румынии. Исследовательница осуждает проводимую властями демографическую политику, направленную на повышение рождаемости населения, при отсутствии необходимых для этого мер: материальных, образовательных, санитарных: «Для того, чтобы даже малочисленная семья могла прокормиться, требуется время и энергия для стояния в длинных очередях за молоком и маслом, которые формируются еще с ночи. Зимой на рынке невозможно найти свежих овощей и фруктов, а в обмен на продуктовые карточки если можно иногда и получить мясо, то только самые жирные куски свинины или кости. В то же время мать румынского семейства (в идеале с 4 детьми, как это ей рекомендует и навязывает государство) должна рисковать, и возможно, 4 раза в течение жизни, рожая в условиях, когда в роддомах зачастую отсутствует даже сменное постельное белье, а доктора и санитары обслуживают пациентов в зависимости от полученных от них денег или подарков»[24].
С проведением этой демографической политики Л. Мизежевски связывает и изменения в сексуальной жизни – любая эротика и чувственность становятся совершенно лишними, когда мужчины и женщины оказываются в полной зависимости от патерналистского режима, ставящего перед обществом определенные задачи в интересах румынской «социалистической нации», и когда в любой женщине призывают видеть только и исключительно мать: сам женский идеал всецело отождествляется с материнством. «За 8 месяцев пребывания в Румынии, – отмечает Мизежевски, – я смогла убедиться, что здесь любые сентиментальные приключения и романтические интермеццо воспринимаются скорее как своего рода проявления западного образа жизни, в официальном плане столь же неприемлемые как панк-рок или голубые джинсы. Никакая сексуальность внешне не проявляет себя в Румынии или проявляет в такой же мере, как это было на пуританских программах первых лет существования американского телевидения. Единственный образ, допущенный на черно-белые экраны румынского телевидения и на черно-белые страницы румынских журналов – это образ, так сказать, иконоподобной жены, скромно одетой и добропорядочной настолько, насколько это вообще возможно», причем его прототипом выступают образы гордых румынок в национальных костюмах, по воскресным утрам исполняющих народные песни по телевидению. «Своей прической, жестами, одеждой эти женщины должны прежде всего внушать добродетели молодой румынской маме. Это строгие мадонны в стране, где материнство есть обязанность, налагаемая на мадонн государством»[25].
Конечно, продолжает автор, в повседневной жизни румын присутствует и интимность, проявляющаяся на микросоциальном и макросоциальном уровне посредством определенных норм поведения, навязанных и принятых обществом: «встречи румынских студентов ограничиваются дискотеками, чаепитиями с танцами, длинными прогулками в парке и, если сосед по комнате в общежитии проявит понимание, возможен час или чуть больше интимной близости. Отношения между мужчинами и женщинами в Румынии сильно маркированы ограничениями демографической политики. Мои студенты, приходящие в ужас от одной только мысли, что дело может закончиться беременностью, рассказывают обо всех таких встречах как об абсолютно рискованных предприятиях. Они же рассказывали мне, как несколько лет назад, с приездом иностранных студентов, в Румынии произошел взрыв сексуальности. К тому же иностранцы привезли с собой в Румынию иностранные сигареты, западную музыку, кассетофоны. Проникают и автомобили западных марок – этот мощнейший символ индивидуализма. Импортные “мерседесы” без труда обгоняли едва ковылявшие “дачии”, наводя при этом страх на пешеходов», еще и потому, что «ни один румынский студент и во сне не мог грезить о личном автомобиле». Эти новые импортные машины, замечает Мизежевски, усиливали среди румынской молодежи представления о том, что мужское начало тождественно скорости и мощи[26].
Приехав из страны, где в молодежной среде не прекращались дискуссии о сексе и описания сексуального опыта, Линда Мизежевски могла констатировать влияние на повседневную жизнь румын эффектов подавленной сексуальности. Она описывает эпизод, свидетелем которого стала в ясском кинотеатре. Крутили фильм Кристофера Рива «Где-то во времени». «Вне всякого сомнения, – полагает Мизежевски, – он был допущен на экран только потому, что слишком мало отражает современную американскую жизнь. Но ближе к концу в фильме присутствует эротическая сцена, надо сказать, довольно безобидная. Я была удивлена, что ей удалось избежать вмешательства бдительных цензоров. Однако еще больше меня удивила реакция зрителей, тот настоящий взрыв восторга со свистом и улюлюканьем, исходивший от тех, кто в детстве на утренних кинопоказах если и видел поцелуи, то только – как ковбой целует свою лошадь». По оценке Мизежевски, этот неожиданный взрыв эмоций показывал, что в том мире, где «любые нормальные проявления сексуального поведения подавляются, отрицаются или камуфлируются, любая сексуальность как таковая превращается в фетиш. Причем любое ее проявление сводится к сугубо механическим актам и жестам»[27]. Это отсутствие у молодежи самых базовых знаний из области сексуального воспитания обнаруживалось Линдой (о чем она пишет довольно детально) и в ходе семинаров при обсуждении произведений литературы, причем любое обращение к теме заведомо ограничивалось муссированием биологических аспектов (подчас со ссылками на учебные курсы биологии), однако и в этом студенты не всегда хорошо ориентировались. Любые сексуальные отношения представлялись не иначе как в привязке к конкретному моменту осуществления определенных физических действ. Что же касается случаев непринужденного сентиментального общения с молодыми румынами в неформальной обстановке, замечала Л. Мизежевски, иногда поистине с изумлением наблюдаешь, как за всем этим грязно-серым бытом, под глубиной бетонных конструкций где-то еще может сохраниться простое человеческое желание[28].
Э. Хурезяну, комментируя на «Свободной Европе» статью Л. Мизежевски, обратил внимание и на следующий момент. Хотя кризисное положение современной Румынии драматическим образом воздействует на поведение людей и в тех областях, которые касаются наиболее интимных сторон жизни, именно эскалация материальных трудностей и связанных с ними ограничений, налагаемых на общество режимом Чаушеску, предопределяет усиление братских отношений в узких сообществах людей, оказавшихся в тесном пространстве[29]. Что же касается Л. Мизежевски, то она с горечью описывает ту удручающую атмосферу, в которой вынуждены были жить румыны. В Румынии, по ее наблюдению, «отсутствие должного интереса к цвету, свету, к внешним проявлениям жизни есть только составная часть той восторжествовавшей концепции подавления чувственного начала, которая исходит из представлений о бесполезности красоты, прекрасного. На Западе красивое, прекрасное если даже и подчиняется иногда унизительным образом задачам потребления, однако отсутствие всего этого создает ощущение пустоты в самой сути вещей»[30].
Другой аспект жизни в коммунистической Румынии, с которым Линда Мизежевски, впрочем, не столкнулась, заключался в использовании режимом против американских преподавателей шантажа, и в том числе связанного с гендерными особенностями. Это имело целью заставить их отказаться от работы в Румынии. Как явствует из одного источника, 20 января 1988 г. ректор ясского университета принял американского преподавателя Дэвида Хадаллера (Hadaller). Поинтересовавшись тем, как американец провел отпуск, ректор сразу перешел к делу. Довольно суровым тоном он сообщил о дошедших до него сведениях о том, что Хадаллер в выделенной ему квартире принимал группу студентов-четверокурсников английской специализации, показывая по видео фильмы и угощая при этом спиртными напитками. Более того, поступила информация о том, что он приглашал к себе домой и студентку с явной целью вступить с ней в «непозволительные» отношения в интимной обстановке. Источником информации могли стать разговоры студенток общежития, комментировавших эту действительную или мнимую историю из ревности или зависти[31].
В свою очередь Л. Мизежевски как замужняя женщина была защищена своим статусом от слишком настойчивых атак молодых мужчин, проявлявших интерес в том числе и к ее американскому паспорту. По ее свидетельству, посольство США предупреждало граждан страны, и в первую очередь холостых, о некоторых «угрозах», связанных среди прочего и с особенностями демографической политики, и о том, какие последствия могли ожидать потенциальных жертв соблазна. Любые связи румын с иностранцами, замечает Л. Мизежевски, приводили людей в растерянность, не вызывали хороших воспоминаний[32]. В случае с Д. Хадаллером причиной особого внимания к нему руководства университета были показанные им студентам фильмы, расходившиеся с официальной идеологией. Вдобавок, он выражал и на кафедре, и перед американским атташе по культуре неудовольствие по поводу того, что студентов снимали с занятий и отправляли обслуживать столовую или на сельхозработы: «если дела так пойдут и дальше, мне нечего здесь делать и надо паковать багаж»[33].
Ко всем испытывавшимся в Румынии лишениям добавлялось и вмешательство полицейского государства в деятельность преподавателей. Как признавалась Л. Мизежевски, она не осмеливалась ничего обсуждать даже с теми румынами, которым доверяла, у себя дома, там, где могли быть спрятаны подслушивающие устройства. И вообще где гарантия того, что наш письменный стол не контролируется точно также, как и наша корреспонденция? – задается она вопросом. Конечно, пересекая границу Румынии, продолжает она, мы вполне осознавали, что здесь, как и в любой другой стране, есть свои секреты. А во время пребывания в Румынии пришлось принять к сведению, что граждане страны в соответствии с законом обязаны в течение 24 часов информировать Секуритате о встречах с иностранными гражданами. Более того, в 1985 г. был принят и другой закон. В соответствии с ним, спецслужбы надо было предварительно уведомить о запланированных встречах с иностранцами[34]. С другой стороны, некоторые граждане извлекали пользу, предоставляя органам информацию, которую те не получали из других источников. Так, своевременное выявление сведений об иностранце могло помочь получить разрешение на поездку за границу. Но кроме университетских людей, официальным путем получавших разрешение на посещение иностранцев, были и те, кто брал на себя риск, присоединяясь к компании. Эти люди, пишет Линда, постоянно просили нас не произносить их имена в квартире. «Один американский дипломат предупредил нас, что Секуритате может проникнуть даже в нашу спальню. У нас создалось впечатление, что страна, которая не может держать в порядке систему канализации, не в состоянии создать и эффективную систему наблюдения». И все-таки в этой стране, где всё пряталось или камуфлировалось, будь то сексуальный акт или приятельские отношения, продолжает Мизежевски, мы постепенно стали отдавать себе отчет: при системе такого типа, где самоцельным становится всепроникающее недоверие, возникают в любом случае и формы конспирации[35]. Она отметила и еще один фактор, постоянно вызывающий стрессы у всех: на работе никогда невозможно отделаться от страха перед доносами, постоянного ощущения, что рядом с тобой может находиться информатор органов: «как сказал мне один дипломат, из каждых трех румын один является осведомителем Секуритате, и хотя я этому не поверила, все же поймала себя на мысли: в конце концов не столь уже важно, правда это или нет. Уже то, что про это говорят, уже сам слух как таковой силен и эффективен, вызывая в нас столь же сильное подозрение, что нас постоянно подслушивают, за нами наблюдают… Не знаем и никогда не узнаем, под каким контролем нами был прожит целый год нашей жизни. Однажды, когда мы были на балконе, предположительно вне досягаемости подслушивающих устройств, один румынский друг прошептал мне: “Вы, американцы, не знаете и половины того, что происходит вокруг вас, и было бы лучше, чтобы и не узнали”»[36].
Вмешательство Секуритате наблюдал и другой американский лектор, предшественник Л. Мизежевски Генри Итон, который писал своему другу в США о постоянных слежках за студентами и профессорами, приехавшими из Америки, об обысках и мелочных изъятиях, прослушивании телефонов: в этой стране «полиция превыше всего»[37]. Другой пример вмешательства Секуритате в деятельность американских лекторов (так и не нашедший отражение в эссе Л. Мизежевски) касается их библиотеки. Как отмечалось в одном из донесений Секуритате, после завершения пребывания в Румынии К. и Г. Итонов в 1984 г. библиотека американского лектората была передана в исключительное пользование румынской стороны, перейдя в ведение кафедры английского языка. Мотивом послужило то, что супруги Итон без одобрения руководства университета включили в состав библиотеки немало американских книг и журналов, в которых, как отмечалось, содержалась «крайне ядовитая критика» в адрес общественных порядков, существующих в Румынии (как и в других социалистических странах), а также некоторых конкретных персоналий, участвующих в социально-политической жизни Социалистической республики Румынии. В их числе переводное издание «Одного дня Ивана Денисовича» А. Солженицына, «Зима декана» Сола Беллоу, многие номера журналов «Newsweek», «New York Review of Books», «Time», в которых среди прочего были опубликованы статьи о ситуации начала 1980-х годов в Польше, о Ю. Андропове, о советских евреях и т.д.[38]
Попытки лекторов снова заполучить библиотеку в американское ведение оказались безуспешными. Как признал в одном из писем в январе 1987 г. Джерри Мак Гуире (Jerry Mc Guire), библиотека, столь нужная американским преподавателям, стала предметом какой-то нечистой политической игры с участием сверхдержав, «и от преподавателей требуют не только сотрудничества с закамуфлированным гестапо, их хотят вовлечь и в эту политическую игру»[39]. Довольно пессимистический тон его письма был связан и с тем, что даже приезд в Яссы в марте 1986 г. американского посла Роджера Кирка не привел к возвращению библиотеки в американскую собственность, правда, руководство университета пошло на компромисс, обещав дать разрешение на то, чтобы американский лектор мог пользоваться книгами библиотеки наряду с румынскими преподавателями[40].
Пытаясь восстановить в памяти минуты непринужденного приятельского общения с молодыми румынами в неформальной обстановке, Л. Мизежевски заметила, что воспринимала себя в положении такого же узника как они, разве что более привилегированного[41]. Публикация в марте 1987 г. ее эссе в американском журнале «Harper’s Magazine» не осталось без последствий, румынские власти готовили ответные меры с тем, чтобы, насколько это было возможно, ограничить ее влияние на западное общественное мнение. Такого рода задачи ставились перед службой D в структуре Секуритате, которая ведала «дезинформацией западных шпионских служб» (основана в апреле 1968 г.). Как отмечалось в ведомственных документах, она должна была с целью защиты и продвижения интересов социалистической Румынии заниматься дезинформацией не только шпионских служб, но всех иностранных структур (политических, военных, экономических, культурных), которые вели враждебную деятельность против румынского государства. При этом ей следовало координировать свои акции со всеми государственными органами, которым в силу их компетенции приходилось контактировать с дипломатическими миссиями других стран, аккредитованными в СРР, и другими зарубежными организациями (в том числе в сфере культуры и туризма)[42]. В понимании соответствующих ведомств, техника дезинформации предполагала не столько подмену правдивой информации ложной, сколько определенное истолкование реальных фактов с целью пропаганды и индоктринации.
Из информации ясских уездных органов Секуритате (июнь 1987 г.) выясняется, что о статье Л. Мизежевски, опубликованной в США, стало известно в Яссах, встал вопрос о реакции на это выступление. Возникла идея публикации ответной реплики в журнале «Romanian Review», который распространялся в дипломатических представительствах иностранных государств в Бухаресте. Предлагалось также отправить статью с опровержениями в «Harper's Magazine» или даже в «Newsweek», имеющий еще больший тираж[43].
О предполагаемом содержании ответной реплики узнаем из документов, относящихся к июлю 1987 г.[44] В органах одобрили идею сосредоточиться на критике «фрейдистского» подхода, делающего акцент на сексуальной, плотской природе человеческого счастья: согласно его логике, поскольку жизнь в Румынии якобы тяжела, вся сексуальная энергия подавляется, изгоняется, и нет потребностей в красоте, в самом чувстве прекрасного. Автор этой ответной реплики предлагал, не вступая в дискуссию с тенденциозными, как полагалось считать, положениями Л. Мизежевски о материальных лишениях, горьких сторонах повседневности и ограничениях, налагаемых на общество политикой поощрения рождаемости, разоблачить претензии статьи на то, чтобы дать глубокий и объективный научный анализ румынской ситуации.
Неназванный автор этой задуманной ответной реплики, как выясняется из его донесения в Секуритате, обратился и к своему личному опыту: в 1984-1985 гг., примерно в то же время, когда Л. Мизежевски работала в Яссах, он находился в качестве стипендиата Фулбрайта в США и опубликовал в румынском издании «Кроника» серию эссе на основании своих американских впечатлений. Не без иронии он замечает, что в отличие от Линды он за все время своего пребывания в чужой стране (конечно, в сопровождении жены, но и она находилась в Румынии с мужем) ни разу не оказывался в ситуации, когда у него в ходе неких неформальных контактов возникло бы побуждение целоваться с молодой американкой на балконе или веранде – ни в Огайо, ни в Техасе, ни в Северной Каролине, ни в Теннеси, ни в Небраске, ни в Иллинойсе, ни в Нью-Йорке. При том, что он общался в Америке со многими людьми, касаясь в беседах – за бокалом вина или за чашкой хорошего кофе – очень многих тем. В отличие от нее он также не испытывал и каких-либо описанных Фрейдом состояний при посещении торговых комплексов в американских городах. Автор записки готовил для публикации в ясском издательстве книгу эссе под условным названием «Американский дневник». Но при этом ему, по собственному признанию, и в голову не пришло претендовать на построение некоей системы теоретических обобщений о современной Америке, ее людях, их образе жизни, возможно в силу того, что круг его общения все-таки ограничивался университетской средой – студенты, профессора, научные симпозиумы. Т.е. все его общение протекало в рамках условий программы Фулбрайт, которые вовсе не предусматривали вступления с американскими коллегами в какие-либо более близкие и неформальные, чем это было предписано правилами, отношения. Все эти правила в полной мере касались и стажировавшихся в Румынии американских профессоров. «Однако всё в конце концов зависит от личности», резюмирует неназванный эксперт [45].
Пока так и не удалось установить, в каком издании увидела свет эта ответная реплика. В любом случае надо признать: по мере того, как режим Чаушеску оказывался во все большей международной изоляции, любые акции по дезинформации западной общественности становились всё менее эффективными, все больше посещавших Румынию иностранных гостей могло констатировать экономический крах режима, равно как и полицейский характер государственной власти.
Заключение
Программы, координируемые Соединенными Штатами, использовали благоприятный политический климат 1960-х годов для того чтобы продвигать в Восточной Европе представления об американском образе жизни и западные ценности. Политика госдепартамента, проводившая различия между «хорошими» и «плохими» коммунистами, вознаграждавшая первых из них, но не вторых, оставалась в силе, но подвергалась все более активной критике[46]. При этом, следуя логике долгосрочной конфронтации с коммунистическими режимами, американские программы были призваны воздействовать прежде всего на молодежь, завтрашних «decision-maker»-ов[47]. В этом заключается и ключ к лучшему пониманию тех рамок, в которых вынуждены были вести свою деятельность американские преподаватели, командированные в румынские университеты в рамках программы Фулбрайта. Диктат государства над всей общественной жизнью, постоянный контроль над ней, стирание различий между деятельностью органов безопасности внутри страны и на зарубеж, персонализация власти в коммунистической Румынии, всё это, наряду с навязчивой идеей сохранения независимости страны в условиях якобы существующих внешних угроз и, в частности, гипотетической опасности советского вторжения, вело к тому, что сохранение государственных секретов было провозглашено долгом всех «трудящихся социалистического государства». Гражданам вменялось в обязанность докладывать о своих контактах с иностранцами, и это становится не только важным инструментом давления на общество, но и средством продления существующей власти. Согласно концепции, принятой режимом Чаушеску, деятельность по предотвращению правонарушений, угрожающих безопасности государства, превратилась, по оценке некоторых юристов, в признание презумпции виновности, что по мере углубления кризиса режима вело к тому, что недоверие властей к населению становится тотальным[48]. В результате многие иностранцы, посещавшие Румынию, были поражены сдержанностью румын, когда их пытались втянуть в разговоры, причем это касалось и тех, кто довольно бегло говорил на одном или двух иностранных языках. Американский писатель Сол Беллоу, лауреат Нобелевской премии 1976 г., посетил Румынию в декабре 1977 г. По итогам поездки он попытался осмыслить, в чем заключалось различие между ним, профессором из Чикаго, и его румынскими собеседниками: «я мог свободно говорить. Но для них это было невозможно. Ведь о каждой беседе с иностранцем следовало докладывать». По возвращении домой он написал и опубликовал роман «Декабрь декана» («Dean's December»). Одним из «великих достижений коммунизма» Беллоу назвал способность загнать в изоляцию от внешнего мира миллионы людей: нам приходится принять к сведению, что в наши дни техника цензуры может оказаться равнозначной технике коммуникации[49].
Именно нарушение нормальной коммуникации составляло на протяжении всей холодной войны суть отношений между Востоком и Западом, нормальные, естественные контакты подменяются пропагандой, манипуляцией, дезинформацией, организацией слежки. Навязывание коммунистическим режимом собственным гражданам определенного образа мысли привело к тому, что за попытки некоторых из них оставаться самими собой эти люди были наказаны утратой свободы и даже жизни. А приехавшие в Румынию по программе Фулбрайта западные лекторы, заподозренные в причастности к американским спецслужбам и сборе информации о социальной и политической жизни страны в целях осуществления разных идеологических диверсий, вопреки своей воле оказывались вовлечены в систему отношений между правящим коммунистическим режимом и его гражданами. При этом американские преподаватели в своих контактах с румынскими коллегами и – шире – гражданами старались избежать слишком явного выражения эмоций, чтобы не дать повода для обвинений в вовлеченности во внутреннюю политику. Но как заметил в начале 1980-х годов американский лектор Чарльз Шоенгрунд (Schoengrund), попадая в эту страну с существующим в ней мощнейшим «византийско-ленинистским» контролем, каждый компетентный исследователь, чем бы он ни занимался, не обходился без политического анализа.
Супруг Л. Мизежевски Джордж Бауман в письме, адресованном другу в США, отметил: при всем нашем несогласии с их методами управления не наше дело – вторгаться в обсуждение некоторых слишком чувствительных для румын вопросов, а вместе с тем, сталкиваясь на практике с коммунизмом в таких его проявлениях, мы больше ценим нашу собственную систему[50]. Нарушения режимом Чаушеску в 1980-е годы прав человека коснулись и представителей аккредитованного в стране дипломатического корпуса, причем иногда это принимало довольно абсурдные формы. Всё это возымело последствия и для румынско-американских отношений. Все-таки, как заметил тот же Дж. Бауман, «лекторы Фулбрайта не исчезают и не кончают свою жизнь в заключении. Единственное, что может с ними случаться, так это быть объявленными коммунистическим режимом нежелательными персонами»[51]. Действительно, 4 июня 1985 г. Секуритате предложила включить граждан США Л. Мизежевски и Дж. Баумана в список иностранных лиц, кому запрещен въезд в СРР сроком на 5 лет[52]. За два года до этого, 14 июня 1983 г. в этот список попали и супруги Итон[53], а 10 апреля 1988 г. Д. Хадаллеру было отказано в продлении права пребывания в Румынии[54]. Независимо от изменений международной обстановки режим Чаушеску сохранял свой прежний характер в стремлении продлить свою власть.
Реальный социализм мог быть создан и утвердиться с помощью не только политической полиции, но и лингвистических, пропагандистских средств, причем эти последние, эта, выражаясь словами Б. Пастернака, «магия мёртвой буквы», могла представлять собой и еще более жёсткую форму тирании. Ведь система коммунистического воспитания стремилась не только убедить людей принять социализм как абстракцию, но и создать для них его видимый образ. Вот почему прорыв информационной блокады, навязанной румынскому обществу, занимал приоритетное место в программах культурного обмена, инициированных американской администрацией. Интересам такого прорыва были призваны в конце концов служить и подаренные румынским библиотекам книжные собрания, и организованные подписки на специальные периодические издания, и дававшиеся всем гражданам США, выезжавшим в Румынию, советы активнее распространять среди румын американские печатные издания, которые, несомненно, вызовут интерес и будут прочитаны[55]. Более тесные межчеловеческие связи американских преподавателей с румынскими коллегами формировались вопреки претензиям коммунистического режима установить контроль над умами и душами тех, кто не принимал его базовые принципы. Как читаем в документе Секуритате, одной из мотивировок для зачисления Мизежевски и Баумана в список персон нон-грата явилось их нескрываемое желание поддерживать и далее тесные связи с людьми, с которыми они познакомились в Румынии, и использовать любую возможность для нового приезда в страну[56].
При всей революционности теории, лежавшей в ее основе, идеология коммунистических режимов оставалась на деле консервативной и охранительской, что проявилось и в установлении ими информационной блокады, прорыв которой сыграл важную роль в падении самих режимов.
Перевод с румынского Александра Стыкалина
Статья публикуется с незначительными сокращениями
Сведения об авторе: Ливиу Мариус Беженару, научный сотрудник Национального совета по изучению архивов Секуритате (Румыния); bejenaruliviu@yahoo.com
[1] Arhivă Consiliului Naţional pentru Studierea Arhivelor Securităţii (далее – ACNSAS), fond Documentar, dosar nr. 12618, vol. 16, f. 179. [2] Покивайлова Т.А. Москва и установление монополии компартий на информацию на рубеже 40-50-х годов // Волокитина Т.В., Мурашко Г.П., Носкова А.Ф., Покивайлова Т.А. Москва и Восточная Европа. Становление политических режимов советского типа. 1949 – 1953. Очерки истории. М., РССПЭН, 2002. С. 305 – 425. [3] Barbu B. Vin americanii! Prezenţa simbolică a Statelor Unite in România Războiului Rece 1945 – 1971. Bucureşti, Humanitas, 2006, p. 206. В планы сотрудничества вошли обмен стипендиатами в рамках программы Фулбрайта, художественные выставки, театральные гастроли, кинопоказы, переводы и издания книг и т.д. Действие соглашения в последующем продлевалось. [4] Ibid., p. 234. [5] ACNSAS, fond Documentar, dosar nr. 12618, vol. 19, f. 104. [6] О социально-психологических аспектах этого см.: Neculau A. (coord.). Viaţa cotidiană în communism. Iaşi, Polirom, 2004, p. 88. [7] ACNSAS, fond Documentar, dosar nr. 12618, vol. 19, f. 101. [8] Ibidem, vol. 10, f. 244. [9] Ibidem, vol. 11, f. 234. [10] Ibidem, dosar nr. 12395, vol. 2, f. 181. [11] Ibidem. [12] Troncotă Cr. Duplicitarii. O istorie a serviciilor de informaţii şi securitate ale regimului communist din România. Bucureşti, Editura Elion, 2003, p. 64. [13] ACNSAS, fond Documentar, dosar nr. 12618, vol. 16, f. 181. [14] Ibidem, f. 180 [15] Ibidem, f. 193. [16] Ibidem, f. 181. [17] Neculau A., op. cit, p. 97. [18] ACNSAS, fond Documentar, dosar nr. 12618, vol. 16, f. 181. [19] Ibidem, vol. 12, f. 247. [20] Ibidem, f. 203. [21] Ibidem, f. 245. [22] Ibidem, vol. 16, ff. 181-182. [23] Ibidem, vol. 12, f. 248. [24] Ibidem, vol. 16, f. 180. [25] Ibidem, f. 179. [26] Ibidem, f. 181. [27] Ibidem. [28] Ibidem. [29] Ibidem, f. 191. [30] Ibidem, f. 181. [31] Ibidem, vol. 25, ff. 263-264. [32] Ibidem, vol. 16, f. 180. [33] Ibidem, vol. 25, f. 244. [34] Ilinca A., Bejenaru L.M. Controlul informaţiilor în România comunistă, 1965 – 1989 (II) // Arhivele totalitarismului, 2007. № 3-4. [35] ACNSAS, fond Documentar, dosar nr. 12618, vol. 16, f. 180. [36] Ibidem. [37] Ibidem, vol. 12, f. 247-248. [38] Ibidem, vol. 4, f. 202, 212. [39] Ibidem, f. 210. [40] Ibidem, f. 213. [41] Ibidem, vol. 16, f. 182. [42] Ilinca A., Bejenaru L.M. Război psihologic împotriva Occidentului. Acţiunele de dezinformare ale Securităţii în timpul regimului communist // Nistor I., Nistor P. (coord.). Relaţii internationale: lumea diplomaţiei – lumea conflictului. Iaşi, Editura PIM, 2009, pp. 250-273. [43] ACNSAS, fond Documentar, dosar nr. 12618, vol. 16, f. 175-176. [44] Ibidem, f. 167-170. [45] Ibidem, f. 170. [46] Funderburk D.B. Un ambasador American între Departamentul de Stat şi dictatura comunistă din România, 1981-1985. Constanţa, Editura Dacon, 1994. [47] Barbu B., op. cit., p. 316. [48] Câmpeanu P. Ceauşescu, anii numărătorii inverse. Iaşi, Polirom, 2002, p. 259. [49] Bellow Saul. Iarna decanului. Bucureşti, 1992, p. 65. [50] ACNSAS, fond Documentar, dosar nr. 12618, vol. 16, f. 218. [51] Ibidem, f. 217. [52] Ibidem, f. 200. [53] Ibidem, vol. 12, f. 201. [54] Ibidem, vol. 25, f. 277. [55] Ibidem, dosar nr. 12395, vol.2, f. 186. [56] Ibidem, dosar nr. 12618, vol. 16, f. 200.