Результаты поиска

Батшев М.В. «У кого ничего нет, тот ничего и не может потерять» Рец.: Мемуары Вюртембергского 1788-1812; перевод с немецкого языка Ю.В. Корякова, Д.А. Сдвижкова; вступительная статья и комментарии Д.А. Сдвижкова. М. : Кучково поле Музеон, 2021. – 272 с. Рецензируемая книга представляет собой издание на русском языке первой части воспоминаний герцога Евгения Вюртембергского, двоюродного брата императоров Александра I и Николая I и боевого генерала русской армии, активного участника Наполеоновских войн. Автор описывает не только ход боевых действий в 1806-1812 гг., но и свои отношения с российским императорским двором, его отдельными представителями. Ключевые слова: Евгений Вюртембергский, наполеоновские войны, русская армия, русский императорский двор, Александр I, русская военная мемуаристика времен войны 1812 г. Сведения об авторе: Батшев Максим Владимирович, научный сотрудник Российского научно-исследовательского института культурного и природного наследия имени Д.С. Лихачева; Контактная информация: bmv@list.ru M.V. Batshev “He who has nothing, he has also nothing to lose” Rev.: Memuary Vürtembergskogo, 1788 – 1812, perevod s nemetskogo Y.V. Koriakov, D.A. Sdvizhkov, vstupitlnaya statya I kommentarii D.A. Sdvizhkov. Moscow: Kuchkovo pole Muzeon, 2021, 272 p. Abstract. The book which is reviewed is a complete edition on Russian of the first part of the memoirs of Duke Eugene of Württemberg, cousin of Emperors Alexander I and Nicholas I, general of the Russian army, an active participant in the Napoleonic Wars. The author describes not only the course of hostilities in 1806 – 1812, but also his relations with the Russian Imperial Court and some of its members. Keywords: Eugene of Württemberg, Napoleonic Wars, Russian army, Russian imperial court, Alexander I, Russian military memoirs of the war of 1812. About the author: Batshev Maxim V., researcher of the D.S. Likhachev Russian research Institute for cultural and natural heritage (Moscow); Contact information: bmv@list.ru Автор одного из самых основательных и не потерявшего своего значения до настоящего времени исследования о мемуаристике эпохи Отечественной войны 1812 года А.Г. Тартаковский зафиксировал одну особенность в создании военных авторских нарративов той эпохи – незначительное количество текстов о войне, написанных непосредственно генералами, командовавшими тогда большими воинскими соединениями. Русским генералам того времени не надо было этого делать. Для описания хода военных действий и прославления подвигов отдельных военачальников существовала походная типография при штабе командующего под начальством А.С. Кайсарова и целая группа офицеров-литераторов, служивших в качестве адъютантов у высшего генералитета. У одного из генералов – принца Евгения Вюртембергского таких адъютантов не было, но после выхода в отставку в 1829 г. было много свободного времени, которое он посвящал занятиям музыкой, которую любил с детства, и созданию многочисленных текстов мемуарного характера. Эти его произведения охотно издавали немецкие издатели XIX в. и на них обратили внимание в России сразу после их выхода. Первые фрагменты из мемуаров Евгения появляются в русском переводе еще при его жизни, в 1847 году. Общий объём документального наследия Евгения Вюртембергского довольно значителен. Точно перечислить все неопубликованные произведения автора не представляется возможным. Одной из причин этого является гибель во время Второй Мировой Войны семейного архива Вюртембергских, располагавшегося в силезском Карлсруэ (нынешнем Покое в Польше). Как пишет автор вступительной статьи Д. Сдвижков, «часть архива ещё в конце XIX века была перевезена в Гессен, откуда в 2006 году попала в Штутгартский городской архив – в их числе фрагменты дневника Евгения» (С.9.). Рецензируемая книга является впервые опубликованным на русском языке книжным изданием мемуаров герцога Евгения Вюртембергского. Первая часть выпущенных издательством «Кучково поле Музеон» его мемуаров состоит из четырёх глав. Из большого автодокументального наследия герцога данное сочинение охватывает период 1806-1811 годов, связанный с войнами, непосредственным участником либо наблюдателем которых был автор. Подробности его мирной жизни в Санкт-Петербурге и непростые взаимоотношения придворных при дворе российского императора после Тильзитского мира, свидетелем которых он был, представлены в тексте довольно скупо. Они доверены автором другому произведению мемуарного жанра, названному им «своими секретными сочинениями» (с.169). В отличие от некоторых других мемуаристов Евгений не игнорирует свой относящийся к рассматриваемому периоду дневник, который лёг в основу его мемуаров. Дневник поначалу имел характер юношеских записей, которые с возрастом перестали его устраивать. Работая над мемуарами, он не любил о нём вспоминать, а только обращался к нему, чтобы лучше ориентироваться в текущих событиях. К созданию своего мемуарного нарратива, особенно когда речь шла об описании военных действий, автор подходит, как профессиональный историк, учитывая при написании своего текста взгляд на сражения со стороны не только России и Пруссии, но и Франции. Правда, делает примечание, «поскольку французские источники этого не подтверждают, а данные противоположной стороны могут вызывать сомнения, суждения об истинности этого предмета лучше отложить» (С.155). В первой главе читатель встречает большое количество разнообразных подробностей о жизни Прусского и Вюртембергского дворов в первые годы XIX века (1801-1806). Здесь интересен взгляд мемуариста на своего отца, родного брата императрицы Марии Фёдоровны, жены Павла I и матери Александра I и Николая I: «С 1777 года он состоял на прусской службе. Фридрих II его очень отличал, а тот был необыкновенно предан [прусскому королевскому дому]. Отец был не просто верным слугой, но и восторженным прусским патриотом. Так он, родившийся в Померании, себя и называл. Я не скажу, что он поэтому не видел в себе немца и не был привязан одновременно к Священной Римской Империи. Он всё же был шурином императора Франца, а ранее особенным любимцем у императора Иосифа II. У него была хорошая репутация в Вюртемберге и многих других немецких землях. И всё же, несмотря на замечательные сердечные качества и свой пытливый ум, отец полностью сохранил в себе странности, процветавшие при берлинском дворе в последней части XVIII века» (С.80). Вторую главу автор начинает с подробного рассказа об истории кампании в Восточной Пруссии в 1807 году. Затем он обращается к повествованию о своих личных обстоятельствах и происшествиях, уделяя большое внимание людям, с которыми его сталкивала судьба. Прибыв в подчинение генерала Бенигсена, он рисует читателю его портрет: «Это был очень импонирующий своим достоинством и приличиями, но в то же время приветливый, сухощавый высокий человек с сединой. Как не ускользнуло от меня впоследствии, он считался честолюбивым и немножко заносчивым, не чуждым интриг, однако добродушие главенствовало в его характере» (С.124). В дальнейшем автор мемуаров не слишком убедительно пытается опровергнуть доходившие до него обвинения Бенигсена в участии в убийстве императора Павла. Во второй главе герцогом уделяется много внимания не только ходу кампании в Польше и Восточной Пруссии, но и характеру командующего русской армии фельдмаршала М.Ф. Каменского. Описывая его поступки, автор мемуаров не старается их приукрасить, приводит в качестве примера его панические приказы войскам об отступлении, которые далеко не всегда соответствовали реальной оперативной обстановке. Автор соглашается с ходившим среди офицеров русской армии в том походе мнением о сумасшествии фельдмаршала, но при этом старается дать читателю разносторонний портрет этого военачальника, каким он его запомнил: «Его манера речи казалась буффонской, приличествующей скорее конюху, нежели фельдмаршалу, но из-за одного этого невозможно было назвать ее совсем бессвязной. Отсюда нельзя было ещё заключить о повреждении ума, но поражало, что до того граф имел репутацию человека высокообразованного» (С.131). Столкнувшись вновь, во время русско-турецкой войны 1805-1812 годов уже с другим представителем того же семейства, генералом Николаем Михайловичем Каменским, герцог Евгений позволяет себе довольно сильную характеристику всему роду: «Предназначение Каменских для России действительно представлялось в чём-то схожим с Геростратом» (С.209). В третьей главе читатель познакомится с интересными подробностями об отношении к Евгению и к его семье императора Наполеона. Так, автор утверждает, что его сестра входила в список принцесс европейских дворов, к которым планировал свататься император французов после развода с Жозефиной. Здесь же, как представляется, не без некоторого удовольствия он рассказывает историю своих собственных взаимоотношений с Бонапартом: «Во всём его отношении ко мне была некая деликатность, которую я никак не заслуживал и которая почти утверждала меня в мысли о тактике, руководившейся какими-то особыми намерениями» (С.171). Весьма подробно в книге показана роль императрицы-матери Марии Фёдоровны в карьерных успехах её племянника, в 24 года получившего в 1812 г. генеральский чин. В любых обидах, нанесённых ему, она усматривала оскорбления, нанесённые ей. После поражения Пруссии в войне с Наполеоном многие пруссаки переводятся на русскую службу. Некоторые оказываются в Риге под начальством Евгения Вюртембергского, который в 1810 году командовал там бригадой. Далеко не все из его новых подчинённых пользовались симпатией своего командира: «Находился рекомендованный мне с прусской службы молодой человек, который числясь в Таврическом полку, должен был одновременно управлять моим домашним хозяйством, но который обманывал меня, а затем проворачивал настолько оригинальные авантюры, что они заслуживали бы остаться в истории в этом отрицательном смысле» (С.189). Рассказывая о своей жизни в Риге, он пересказывает услышанную им от Бенигсена версию смерти императора Павла, а также приводит его совет по поводу отношений с императором Александром (двоюродным братом Евгения): «Большая благосклонность, проявляемая ко мне моей тётей, в критические времена может легко возбудить недоверие императора. И что для меня предпочтительнее поэтому совершенно искренне примкнуть к самому монарху, чем пытаться добиться чего-либо через его мать» (С.206). Будучи наблюдательным человеком и внимательным собеседником, Вюртембергский описывает произошедшую на его глазах эволюцию правителя России: «Свидание в Тильзите с человеком, который мог воздевать скипетр не только как внушающий благоговение символ величества, но и как дубинку, повлекло за собой заметные перемены в характере Александра. Следы этого прослеживались в реорганизации русской армии, а в системе управления с той поры ключевой фигурой представал скорее политик, чем прежний верный рыцарь. Отсюда же общественное мнение видимым образом вступило в противоречие с волей царя» (С.221). В дальнейшем мемуарист старается представить читателям своё видение личности императора Александра. И среди прочего здесь встречается такое интересное наблюдение: «По своим определённым соображениям он весьма благоволил любовным аферам, ибо ему представлялось, что люди вольных нравов не занимаются политикой» (С.230). Рассказывая о событиях, предшествующих Отечественной войне 1812 года, автор характеризует знаменитых русских генералов того времени, в первую очередь пишет о Барклае-де-Толли. О нём он отзывается с большой симпатией: «Что же касается последующих несомненных заслуг Барклая перед Российской империей в 1812 году, я бы побрезговал иметь любые отношения с тем, кто их не признаёт» (С.226). Интересны имеющиеся в мемуарах умолчания. На нескольких страницах текста он намекает читателю на существовавшие у его тётки планы женить племянника, но не называет имени своей потенциальной невесты. Завершается этот полный недомолвок фрагмент следующим пассажем: «Какие частью комичные, частью и в основном – неприятные и чувствительные казусы имела для меня следствием эта афера, оставляю на волю пера, у которого романтический интерес преобладает над историческим» (С.228). В четвёртой главе автор много внимания уделяет своим взаимоотношениям с представителями различных партий при прусском дворе. Евгений Вюртембергский выступает здесь как хранитель традиций Пруссии XVIII века и противник современных ему реформаторов. О них он пишет так: «Со своими ещё незрелыми и непродуманными теориями они были не в состоянии предложить что-то определённо лучшее вместо существовавшего ранее» (С.217). Заканчивается изданная часть мемуаров рассказом Вюртембергского о первом этапе Отечественной войны 1812 года, до битвы под Смоленском. Будем ждать выхода второй части этих интереснейших мемуаров.

Молодяков В.Э. Исторический источник: Что такое «Action française»? В 2022 г. издательство «Нестор-История» выпускает новую книгу Василия Молодякова «Шарль Моррас и ‘’Action francaise’’ против Германии: ‘’подлинное лионское сопротивление’’», продолжающее цикл его работ по истории французского национализма первой половины ХХ века. Аннотация: Первая публикация на русском языке краткой политической программы французского монархического движения «Action française», которой оно придерживалось всё время своей деятельности (1905-1944). Ключевые слова: «Action française», политическая программа, Франция, монархизм, государственный строй, республика Сведения об авторе / переводчике: Молодяков Василий Элинархович, доктор политических наук, кандидат исторических наук, профессор университета Такусёку (Токио, Япония). Контактная информация: dottore68@mail.ru Molodiakov Vassili E. Historical source: What's «Action française»? Abstract: First publication in Russian language of the brief political program of the French monarchist movement "Action française", which it has adhered to all the time of its activity (1905-1944). Keywords: "Action française", political program, France, monarchism, state system, republic About the author / translator: Molodiakov Vassili E., LL.D. in Political Science, PhD in History, Professor, Takushoku University (Tokyo, Japan) Contact information: dottore68@mail.ru От переводчика: Впервые на русском языке публикуется краткая политическая программа французского монархического движения «Action française», которой оно придерживалось всё время своей деятельности (1905-1944). Она печаталась в виде буклета тиражом в сотни тысяч экземпляров и распространялась по всей Франции, в ее заморских территориях и колониях. Перевод выполнен по оригиналу из моего собрания, не датированному, но напечатанному не позднее февраля 1936 г., когда правительство распустило основные организации движения. Графика текста (прописные и строчные буквы, курсив, жирный шрифт) соответствует графике оригинала. В остальном источник говорит сам за себя. Василий Молодяков Что такое «Action française»? Это не партия. Но политическое объединение, которое действует исключительно в сфере НАЦИОНАЛЬНОГО ИНТЕРЕСА. Таким образом «Action française» занято поиском того, какой политический, экономический и социальный порядок наилучшим образом соответствует нуждам страны. I. От чего мы страдаем при Республике В основе власти лежит анархия. Каждый – суверен и командир. Власть некомпетентна. Каждый призван решать самые деликатные и сложные вопросы. Власть пренебрегает национальным интересом. Порожденная выборами она заканчивается борьбой партий. Партии правят в собственных интересах, не заботясь об общем благе. Напротив, власть прямо зависит от частных интересов. Чтобы обеспечить переизбрание, партии должны удовлетворять свою избирательную клиентуру. Отсюда увеличение расходов, бюрократизм, централизация, государственный социализм и монополии. Власть – тиран. Правящая партия борется не только против других партий, но вынуждена подавлять любое движение, выходящее из-под ее контроля, будь то интеллектуальное, религиозное или профессиональное. Власть – раб Золота. Чтобы «владеть» общественное мнение, надо «владеть» прессой. Отсюда преобладающее влияние развращающих финансовых сил и международного или иностранного ЗОЛОТА. Результаты: Власть находится в руках либо неспособных, либо продажных, и, если случайно голоса избирателей будут отданы будут отданы самым достойным, ИХ УСИЛИЯ ОКАЖУТСЯ ТЩЕТНЫМИ. Потому что при республике: Власть нестабильна. Ей, рабе общественного мнения и объекту вожделения всех политиков, не хватает преемственности, необходимого условия для правительства, которое должно предвидеть события и осуществлять долгосрочные планы. Власть слепа. Никакие подлинные интересы страны не представлены в «этой смеси особей и аппетитов», каковой является парламент. Власть анонимна и безответственна. В республике на товарищеских началах никто из наших министров ни разу не заплатил за свои ошибки. При республике тем же людям, которые голосуют за расходы, доверено их контролировать. Так смешиваются ВЛАСТЬ и ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО. Эти две проблемы может решить только «Action française» II. Что сделает «Action française» 1. Власть. Власть требует единства управления. Только КОРОЛЬ, наследственный суверен, независимый от выбора, осуществит ее небходимые условия. Национальная власть. Его личный интерес и интерес всей его семьи совпадает с интересом страны. Ответственная власть. Король отвечает за свои ошибки собой и своими детьми. Компетентная власть. Король с детства учится своему «королевскому ремеслу». Стабильная и преемственная власть. Король всю свою жизнь трудится ради национального процветания. После его смерти передача власти осуществляется без соперничества или пагубного для страны кризиса. Это не торг каждые десять месяцев. Независимая власть. Королю не нужно добиваться успеха. Он не зависит ни от партии, ни от влиятельных избирателей, ни от банкиров. Таким образом он может: Быть беспристрастным судьей конфликтов, выбирать ответственных перед ним министров среди наиболее способных. Предвидеть будущее и работать ради него. Защищать слабых от сильных, всегда готовых злоупотребить своей силой. Одним словом: Король воплощает национальный интерес. У Франции есть такой прирожденный вождь. Это: ИОАНН III, ГЕРЦОГ ДЕ ГИЗ Наследник 40 королей, которые за 1000 лет создали Францию. 2. Представительство. Представительство индивидуумов надо заменить представительством интересов. Каждый человек (мужчина или женщина) должен рассматриваться обществом, исходя из функций, которые он выполняет, и интересов, которые ему поручены. ГЛАВА СЕМЕЙСТВА. ПРОФЕССИЯ. В силу этих материальных и духовных интересов ему надлежит: не осуществлять власть, но просвещать ее и советовать ей. ДЛЯ ЭТОГО: НАДО ВЕРНУТЬ семье права, которые переданы индивидууму. ДЛЯ ЭТОГО: НАДО ОРГАНИЗОВАТЬ КОРПОРАЦИЮ. Институт, способный иметь свои интересы и управлять ими, устанавливать свои правила, осуществлять профессиональную юрисдикцию, одним словом, вернуть людям профессий их свободы. Больше никакого промышленного, коммерческого, юридического, образовательного, страхового этатизма, никакого бесполезного бюрократизма, никаких губительных монополий. Функции пенсий, социального страхования, технического образования и т.д. должны быть возвращены корпорациям, единственным, кто может наилучшим образом их осуществить и управлять ими. ДЛЯ ЭТОГО: также необходимо ВЕРНУТЬ СВОБОДУ НА МЕСТА. Коммуны и регионы снова получат в свободное распоряжение свои владения и ресурсы. Они куда успешнее смогут выполнять функции, узурпированные государством. ЭТО ЭКОНОМИЧЕСКАЯ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ДЕЦЕНТРАЛИЗАЦИЯ, возможная только при сильной власти как независимом арбитре. ТАКИМ ОБРАЗОМ: Каждый выскажет свое мнение в области, в которой он компетентен: в своей профессии, в своем городе, в своей провинции. ТАКИМ ОБРАЗОМ: Создадутся интеллектуальные, сельскохозяйственные, промышленные, торговые и прочие советы трех уровней: местные, региональные, национальные. Пленарное собрание последних составит ГЕНЕРАЛЬНЫЕ ШТАТЫ, подлинное представительство интересов страны. ТАКИМ ОБРАЗОМ: Государство откажется от функций, узурпированных демократическим режимом, и вернется к своим истинным функцииям, в которых оно остается сувереном. Эти функции: 1. ОБЕСПЕЧИВАТЬ МИР ВНУТРИ И ВНЕ СТРАНЫ. 2. СОГЛАСОВЫВАТЬ ИНТЕРЕСЫ КОЛЛЕКТИВОВ И НАПРАВЛЯТЬ ИХ В НАЦИОНАЛЬНОМ СМЫСЛЕ. ВЛАСТЬ НАВЕРХУ, СВОБОДНЫ ВНИЗУ. Такова формула французской монархии, которая, по словам Герцога Орлеанского, «будет традиционной в принципе и современной в институтах». Читайте «L’Action française». Директора: Леон Доде – Шарль Моррас Вступайте в Лигу или в Альянс «Action française». Штаб-квартира: 14, rue de Rome, Paris.

Душенко К.В. ШОВИНИЗМ: ПРОИСХОЖДЕНИЕ И ЭВОЛЮЦИЯ ПОНЯТИЯ В XIX в. Слово ‘шовинизм’ появилось в 1832 г. во Франции в контексте критики ультрапатриотических настроений. Ранее в сходном значении употреблялось выражение «патриотизм передней» (le patriotisme d’antichambre). Многие авторы, не исключая левых республиканцев, считали, что понятие ‘шовинизм’ лишено реального содержания и пущено в ход хулителями французского патриотизма. Ностальгирующая окраска феномена, определявшегося словом ‘шовинизм’, была очень сильна по крайней мере до Крымской войны, а его связь с наполеоновской легендой сохранялась на протяжении всего XIX в. С 1848 г. шовинизм все чаще упоминался в связи с возвышением Луи Бонапарта и политикой бонапартизма. В словарных определениях шовинизма наблюдался сильный разброс значений — от «хронического фанатизма» до «страстного чувства гордости славой французского оружия». В печати других европейских стран шовинизм понимался обычно как французская форма национальной мегаломании, гораздо реже — как сочетание мегаломании с ксенофобией. В русской печати слово ‘шовинизм’ появилось в 1839 г. С конца 1860-х гг. оно стало применяться также к русскому национализму великодержавного толка. Ключевые слова: политический язык, национализм, бонапартизм, Стендаль, Ж. Мишле. Сведения об авторе: Душенко Константин Васильевич, кандидат исторических наук, ИНИОН РАН (Москва). Контактная информация: kdushenko@nln.ru. К.V. Dushenko CHAUVINISM: THE ORIGIN AND EVOLUTION OF THE CONCEPT IN THE 19TH CENTURY The word ‘chauvinism’ appeared in 1832 in France in the context of criticism of ultrapatriotic sentiments. Previously, the expression “the patriotism of the antechamber” was used in a similar sense. Many authors, not excluding left-wing republicans, believed that the concept of ‘chauvinism’ was devoid of real content and was used by detractors of French patriotism. The nostalgic coloring of the phenomenon, defined by the word ‘chauvinism’, was very strong at least until the Crimean War, and its connection with the Napoleonic legend persisted throughout the 19th century. From 1848 chauvinism was increasingly mentioned in connection with the rise of Louis Bonaparte and the politics of Bonapartism. In dictionary definitions of chauvinism, there was a strong spread of meanings — from “stationary fanaticism” to “exalted feeling of the glory of French arms”. In the press of other European countries, chauvinism was usually understood as a French form of national megalomania, much less often as a combination of megalomania and xenophobia. The word ‘chauvinism’ appeared in the Russian press in 1839. From the end of the 1860s, it has been applied also to Russian nationalism of the great-power type. Keywords: political language, nationalism, Bonapartism, Stendhal, J. Michelet About the author: Dushenko Konstantin V., Ph.D. (History), Institute of Scientific Information for Social Sciences of the Russian Academy of Sciences (Moscow). Contact information: kdushenko@nln.ru. Шовинизмом называют ныне всякий агрессивный и нетерпимый национализм; однако первоначально в нем видели специфически французское явление. Шовинизму в этом, более узком значении, посвящена монография Жерара де Пюимежа «Шовен, солдат-землепашец» (1993) [Пюимеж 1999]. Здесь шовинизм понимается как феномен общественного сознания, реконструируемый исследователем на основании определенных критериев. Наша задача скромнее. Нас интересует понятие ‘шовинизм’ в языке XIX в., прежде всего во Франции: как оно появилось, в каких контекстах выступало, какое вкладывалось в него содержание и как оценивалось обозначаемое им явление. *** Слово ‘шовинизм’ (фр. chauvinisme) образовано от имени вымышленного персонажа по имени Шовен (Chauvin). В его создании участвовали поэты-песенники, художники-графики, водевилисты, писатели, критики, эссеисты. Этой теме посвящена 1-я часть монографии де Пюимежа, а также наша статья [Душенко 2022]. Шовен как символ шовинизма возник в результате контаминации двух образов. Одним из них был фарсовый новобранец эпохи Реставрации (1814—1830), персонаж фривольных песен по имени Шовен, вторым — наполеоновский ветеран (гроньяр), первоначально выступавший под самыми разными именами. Буквальное значение слова grognard — ‘ворчун’; так были прозваны ветераны наполеоновских войн, ставшие в эпоху Реставрации излюбленными героями популярных литографий, песен, водевилей и мелодрам. Шовен-новобранец, призывник из крестьян, пребывает, в сущности, вне истории и национальной традиции. В армии он осознает себя частью нации, а образцом ему служит гроньяр, зримое воплощение воинской славы Империи. Образ гроньяра теснейшим образом связан с наполеоновской легендой. Эту связь унаследовал и Шовен. Поворотным моментом в истории образа Шовена стал водевиль «Трехцветная кокарда» (1831), действие которого происходит в начале Алжирской войны. Старый гроньяр по прозвищу Кокарда приобщает новобранца Шовена к патриотизму бонапартистского толка, а белое знамя Бурбонов после победы Июльской революции сменяется национальным триколором. Апология солдатского братства, пафос колониальных завоеваний и либерально окрашенный патриотизм сливаются воедино. Во французских справочниках слово ‘шовинизм’ датируется 1834 г. Однако уже летом 1832 г. — всего через полтора года после премьеры «Трехцветной кокарды» — оно встречается в легитимистском сатирическом еженедельнике Le Revenant («Призрак»). Здесь оно означает искусственно возбуждаемую патриотическую экзальтацию: «Франция чудовищно устала, поскольку не находит ничего великого, доброго, счастливого в том патриотическом шовинизме, который, подобно религии Магомета, служил лишь обогащению нескольких наглых обманщиков и кучки презренных интриганов <...>» [Ce qui s’achète… 1832: 2]. Сенсимонистская газета Globe, согласно сатирическому еженедельнику «Шаривари» от 15 декабря 1833 г., изъяснялась такими терминами, как «имбецилизм, идиотизм, беотизм (неотесанность. — К.Д.), рутинизм, меркантилизм, шовинизм, вольтерьянизм, архикретинизм» [De nos deux… 1833: 2]. Отсюда следует, что в начале 1830-х гг. язвительное словечко ‘шовинизм’ взяли на вооружение представители двух противоположных, казалось бы, лагерей: легитимистов и сенсимонистов. Те и другие, однако, сходились в критике бонапартизма. В ранних упоминаниях ‘шовинизм’, вероятно, ассоциировался прежде всего с новобранцем из «Трехцветной кокарды». Но очень скоро Шовен преобразился в наполеоновского ветерана, сохраняя, впрочем, некоторые фарсовые черты Шовена-новобранца. С середины 1830-х гг., вследствие знаменательной аберрации восприятия, старого гроньяра Франкёра, героя знаменитого водевиля «Солдат-земплепашец» (1821), начали ошибочно называть Шовеном, и именно от него вести родословную шовинизма. В 1830-е гг. шовинизм чаще всего упоминается в связи с песнями, водевилями и литографиями эпохи Реставрации. Согласно историку и журналисту Огюстену Жалю, «инстинктивный Шовинизм, начало которому положили наивно-кичливые <...> песни», главенствовал в оппозиционных кругах с 1814 по 1825 г., «когда более широко понимаемый либерализм начал смеяться над похвалами, которые французы расточали французам <...>. Шарле[1], создав новобранца Шовена, воздал должное этому ребячеству общественного мнения» («Парижская веселость и парижские комики», 1834) [Jal 1834: 272]. Именно на эту статью чаще всего ссылались позднейшие авторы, занимавшиеся генеалогией понятия ‘шовинизм’. В 1834—1835 гг. слово ‘шовинизм’ многократно встречается в театральном разделе рубрики «Хроника» влиятельного литературного журнала Revuede Paris[2]. Первое из этих упоминаний связано с драмой «Тадеуш воскресший», поставленной в Национальным театре Олимпийского цирка 17 декабря 1834 г.: «Переходя от триумфа к триумфу и водружая своего орла с колокольни на колокольню (стиль бюллетеня[3]), он (Олимпийский цирк. — К.Д.) победил множество русских, пруссаков, англичан и даже турок. <...> Жгучий шовинизм, охвативший, подобно греческому огню, своды зала[4], воспламенил зрителей, актеров, музыкантов, статистов и лошадей!» [Chronique 1834: 165]. В следующем номере журнала сообщалось: «…Лепентр-старший[5] провел полжизни, представляя старых сержантов, старых полковников, щедрых фабрикантов, словом, весь военный шовинизм Империи и промышленный шовинизм Реставрации» [Vaudeville 1835: 358]. Под «промышленным шовинизмом», по-видимому, имелось в виду восхваление французских предпринимателей, по аналогии с восхвалением воинских подвигов солдат Империи. Позднее либеральный экономист Луи Воловски назовет «промышленным шовинизмом» систему протекционизма [Wolowski 1848: 296]. Самое критическое из упоминаний о шовинизме в «Хронике» связано с панорамой «Битва под Москвой» Ж.-Ш. Ланглуа, выставленной в 1835 г. в Париже с огромным успехом: «…Зрелище этой битвы под Москвой опасно; оно возрождает воинскую гордыню нации, стоившую нам столько крови, поражает отупляющим шовинизмом самые скептические умы; ибо есть разновидность истинно французских французов (exclusivement Français) — антирусских, антианглийских, врагов всех на свете, фанатиков Великой армии, фанатиков императора, жаждущих гренадерских шапок и славы, готовых идти, чтобы перерезать глотку первому встречному либо вышибить себе мозги у подножия (Вандомской. — К.Д.) колонны» [Chronique 1835: 307]. *** Проспер Мериме вспоминал: «…Он (Стендаль. — К.Д.) боялся преувеличений национального тщеславия» и «беспощадно высмеивал то, что потом было названо шовинизмом — чувство, которое все же имеет и свою хорошую сторону, заставляя новобранца драться, как старого солдата» («Анри Бейль (Стендаль)», 1850) [Mérimée 1874: 187]. Альбер Колиньон в очерке о Стендале (1868) замечает: «…Шовинизм <...> он, вслед за Тюрго, называл патриотизмом передней (lepatriotisme d’antichambre) <...>» [Collignon 1868: 101]. Со ссылкой на Тюрго о «патриотизме передней» неоднократно говорилось в «Литературной корреспонденции» Мельхиора Гримма за 1770—1771 гг. (опубл. в 1812 г.). Имелись в виду «плоские и преувеличенные похвалы французскому народу, <...> на которые не скупятся наши второразрядные авторы в доказательство своего патриотизма» [Grimm, Diderot: 27; подробнее об этом: Душенко 2019: 223—225]. В 1827 г. П.А. Вяземский перевел выражение «patriotisme d’antichambre» (взяв его, вероятно, у Стендаля) как «лакейский патриотизм», а в качестве русского аналога ввел выражение «квасной патриотизм». Выражение «lepatriotisme d’antichambre» встречается у Стендаля в 1820-е гг. Слово ‘шовинизм’ тогда не существовало, но «патриотизм передней» Стендаль осуждает почти в тех же выражениях, в которых десятилетием спустя осуждался шовинизм: «Мудрец Тюрго, который любил свою страну и в лести ей видел лишь промысел мошенников и глупцов, назвал патриотизмом передней энтузиазм дураков <...>» («Рим, Неаполь и Флоренция», 2-е изд., 1826) [Stendhal 1826: 250]. «Я видел, как это чудовище заставляло тупеть самых умных людей»; «…Одной из форм этого патриотизма является неумолимая ненависть ко всему иностранному» («О любви», 1822) [Стендаль 1978: 152, 153]. Тем не менее позднейший биограф замечает по поводу стендалевской «Жизни Наполеона» (1818): «Бейль оказывается здесь шовинистом — таким же шовинистом, как Беранже. В своем углу он тоже трудился над легендой!» [Bérard-Varagnac 1887: 58]. Как видим, здесь шовинизм, как и у многих других авторов XIX в., едва ли не синоним наполеоновской легенды. *** В монографии де Пюимежа примером «национальной идеологии, строящейся <...> на основе шовинистических мотивов» служит прежде всего творчество Жюля Мишле, историка и философа романтической школы. В знаменитом трактате Мишле «Народ» (1846) отечество понимается как «невидимый Бог в его высшем единстве» [Пюимеж 1999, с. 230, 231]. Обожествление отечества сочетается у Мишле с народопоклонством (пользуясь термином Вл. Соловьева), т.е. верой в то, что главные национальные и универсальные ценности воплощены в простом народе. Однако известные нам упоминания современников о Мишле в связи с шовинизмом имели в виду прежде всего его англофобию как проявление национальной мегаломании. В 1847 г. в журнале Revue britannique отмечалось, что Мишле «видит в англичанине лишь хорошо устроенную и хорошо питающуюся машину, деятельное орудие, но не человека. <...> …Англофобия — это то, что вульгарно называется шовинизмом <...>» [Correspondance 1847: 211 (редакционное примечание)]. Действительно, согласно Мишле, француз есть целостный человек, тогда как англичанин — «всего лишь винтик машины». «Англичанин — часть человека. Эта часть может быть замечательным, исключительно полезным работником; неважно! это лишь часть. Что бы он ни делал, он относителен, он существует по отношению к общему действию, к машине, к вещи. Это жизнь вещей, а не жизнь человека» («История Французской революции» (1847), II, 3, 3) [Michelet 1847: 222, 254]. Жон Лемуан[6] говорил о «ребяческом применении шовинизма к пятнадцатому веку», имея в виду Мишле, обличавшего англичан как убийц Жанны д’Арк, хотя «Жанна <...> стала жертвой не столько англичан, сколько политиков французского двора» [Lemoinne 1863: 302]. Напротив, историк Габриель Моно, отмечая, что Мишле «всю свою жизнь проповедовал патриотизм, как религию», не видит какой-либо связи между этими взглядами и шовинизмом. В преддверии франко-прусской войны Мишле «почти в одиночку осмелился публично протестовать против воспитания тщеславного и дикого шовинизма» [Monod 1875: 56]. Г. Моно был зятем А. Герцена, который также противопоставлял взгляды Мишле шовинизму. «Подвиг Мишле» он усматривал в том, что, повествуя об истории XVI столетия, Мишле «отрешается от французски-национальной точки зрения». Это выделяет его среди соплеменников, которые «готовы считать других равными, если только другие их будут считать первыми. <...> Насколько эти остановившиеся понятия, эти национальные предрассудки мешают развитию и революции, лучше всего показывает шовинизм французов, на котором Наполеон I создал империю, а Наполеон III поддерживает свой хилый трон» [Герцен 1957: 280]. *** Влиятельный публицист Альфонс Карр характеризует шовинизм как воинственную мегаломанию, свойственную не только французам: «…Если верить водевилям и песням, один француз стоит четырех англичан, четырех русских, четырех пруссаков и т.д.; но <...> в Лондоне поют, что один англичанин стоит четырех французов, четырех немцев и т.д.; в Петербурге — что один русский стоит четырех французов, четырех англичан и т.д. Всюду, словно это почетный титул, произносят: “Я француз”, “Я немец”, “Я англичанин” и т.д. <...> Если прогресс мысли и разума не химера, то нам во Франции следовало бы отказаться от этого шовинизма <...>» [Karr 1840: 32]. Радикальный республиканец Этьен Араго думал иначе: «...Мы признательны нашей стране и всей ее славе. <...> Мы немного шовинистичны... (un peu chauvin). Когда при Реставрации некоторые газеты ополчались на шовинизм наших театров[7], они прекрасно знали, что посредством литературы придут к фатальному космополитизму, к тому преступному равнодушию в вопросах политической религии, которое иссушило наши сердца. Шовинизм — это общедоступный способ проявления национального чувства. Увы! не вина тех, кому мы симпатизируем, если слова Франция и доблесть, лавры и воины, успех и французский (France et vaillance, lauriers el guerriers, succès et français) стали в наших устах смешными и давно уже рифмуются разве только для слуха!» [Arago E. 1839: 333]. Многие авторы, не исключая левых республиканцев, считали, что понятие ‘шовинизм’ лишено реального содержания и пущено в ход хулителями французского патриотизма: «..Сегодня <...> военные или национальные песни именуются шовинизмом — неологизм, используемый фельетонистами, чтобы насмешкой опорочить воспоминания, в которых, тем не менее, есть нечто благородное!» [Du Mersan 1843: 9]; «…Материальные интересы, восторжествовавшие над великими абстракциями славы и отечества, изобрели гнусное слово Шовинизм, чтобы высмеивать чувства, которых они не понимали» [Regnault 1846: IV]; «…[Простые французы] не знали, что патриотический порыв наших славных отцов 93 года граничил с чем-то смешным, с шовинизмом — оскорбительное словечко, придуманное для того, чтобы заклеймить глуповатую и свирепую преданность своей стране» (Эжен Сю, роман «Мартин-подкидыш», 1846) [Sue 1846: 117]. В эссе Жака Араго[8] «Шовинизм» (1845) Шовен наделен фиктивной биографией наполеоновского ветерана и то же время представлен как универсальный, общечеловеческий тип. Это тип человека, который «поклонялся одному богу… своей родине!» «Шовинизм сделался смешным лишь по вине тех, кому не понять, что такое преданность. Шовинизм встречается во всех государствах, во все времена, во всех землях. Шовены существуют среди парикмахеров, бюрократов, печников, бакалейщиков, среди богатых и бедных; всюду, где есть соперничество, есть шовинизм, так что он, как видите, вечен» [Arago J. 1845]. Для Теофиля Готье шовинизм и в 1850-е гг. ассоциируется с революционными и наполеоновскими войнами: «Мы смиренно признаемся — пусть даже нас сочтут отчасти подверженными шовинизму (unpeu chauvin), — что мы сожалеем об Олимпийском цирке; это было красивое и поистине национальное зрелище! <...> Эпосы наполеоновского и революционного цикла, представленные там, затрагивали благороднейшие струны души — преданность родине, презрение к смерти, отвагу, энтузиазм и беззаботную веселость, которая смеется перед лицом опасности <...>» [Gautier 1859: 177]. Наиболее громкий пример ‘шовинизма’ революционера-республиканца — письмо Армана Барбеса (1809—1870) от 18 сентября 1854 г. из тюрьмы Бель-Иль-ан-Мер, где он отбывал пожизненное заключение. Адресованное одному из соратников Барбеса, письмо было перехвачено полицией и передано Наполеону III. Здесь говорилось: «Если ты затронут шовинизмом, потому что не хочешь победы русских, то я еще больший шовинист, чем ты (plus chauvin que toi), потому что желаю побед нашим французам. Да, да! пусть они там хорошенько побьют казаков, от этого много выиграет дело цивилизации и всего мира! Как и ты, я хотел бы, чтобы у нас не было войны; но раз уж меч обнажен, не следует вкладывать его в ножны без славы. Эта слава принесет пользу нации, которая нуждается в ней больше всего на свете. Со времени Ватерлоо мы — побежденные Европой, и чтобы сделать что-то хорошее даже у себя, я считаю полезным показать иностранцам, что и мы не разучились драться. Мне жаль нашу партию, если кто-то в ней думает иначе» [цит. по: Napoleon III 1860: 293]. Наполеон III опубликовал выдержки из письма и свою резолюцию: «Заключенный, сохранивший, несмотря на долгие страдания, столь патриотические чувства, не может в мое царствование оставаться в тюрьме» [Ibid.]. В эмиграции Барбес оставался ярым критиком бонапартистского режима, тем не менее уже после окончания Крымской войны Жорж Санд писала ему: «Я рада видеть, что вы остались шовинистом (chauvin), как говорят наши молодые блестящие умы в Париже, то есть воином и рыцарем <...>» (письмо от 15 января 1867 г.) [Sand 1882: 163—164]. *** С 1848 г. шовинизм все чаще упоминался в связи с возвышением Луи Бонапарта и политикой бонапартизма: «…кандидатура Луи Наполеона, рожденная шовинизмом» [Hennequin 1848, 97]; «Именно невежеством в сочетании с имперским шовинизмом и объясняются успехи г-на Луи Бонапарта» [Chronique 1848: 357]; «…Именно императоры, разрушители республики, попиратели закона, проповедовали патриотизм и сделали его орудием господства. Шовинизм восходит к Юлию Цезарю» [Proudhon 1868: 176]. Оценивая ситуацию во Второй империи ретроспективно, Теодор Дюре[9] замечает: «Три слова — отечество, патриот и патриотизм — почти вышли из обихода в эпоху империи; их употребление словно бы предполагало оппозицию к существующей власти. Для сторонников такого режима нет отечества, есть только империя, есть император, а патриотизм вырождается в шовинизм. <...> …Шовинизм как раз и есть чувство, для которого слава нации состоит исключительно или почти исключительно в ее военном превосходстве» [Duret 1876: 189]. Жюль Норьяк определяет шовинизм как «вечное повторение слов: “Отечество, слава, Франция, честь”» [Noriac 1859: 64—65]. Но далее он расширяет значение слова до крайних пределов, именуя шовинизмом всякое преувеличение, экзальтацию, манерность, так что «ростовщический шовинизм» оказывается в одном ряду с «эксцентричным шовинизмом» бодлеровских «Цветов зла» [Там же: 66]. Морис Блок[10], подобно многим другим авторам, видит в шовинизме «карикатуру на патриотизм». «Шовинист (le “chauvin”) считает, что любить свою страну — значит ненавидеть, презирать других. При этом “слава” для него заключается исключительно в военных успехах. Он не принимает к сведению, что нация может стать великой благодаря мирным искусствам, благодаря справедливости и свободе. Это заблуждение, хотя и в разной степени, встречается во всех странах и во все времена <...>. ...Подобно тому как в язвительных чертах карикатуры мы узнаем оригинал, так и в шовинизме мы находим какие-то искры священного огня патриотизма, но эти искры не дают благотворного тепла, а могут разве что произвести взрыв» [Block 1863: 326]. В том же духе высказывался философ-моралист Эрнест Берсо (1816—1880): «Есть патриотизм, считающий свою страну совершенной, и патриотизм, стремящийся дать своей стране то, чего ей не хватает; высокий, просвещенный патриотизм, и патриотизм, именуемый шовинизмом, скорее упрямый, чем разумный. <...> …Шовинизм <...> признает лишь одну добродетель — презрение ко всему иностранному <...>: он протестовал против Шекспира, против итальянской музыки, против немецкой музыки и немецкой литературы, против английской свободы <...>» [Bersot 1868: 40]. На Всемирной выставке в Париже 1867 г., по словам Жюля Симона[11], родился «своего рода новый шовинизм <...> взамен другого шовинизма, отжившего». «Мы с энтузиазмом хвалимся тем, что являемся номером один во многих отраслях промышленности» (речь в Законодательном корпусе 20 февраля 1870 г.) [Simon 1870: 242]. Для братьев Гонкур шовинизм неприемлем как потакание грубым страстям и дурному вкусу толпы. В отклике на смерть Беранже они замечают: «…Весь этот шовинизм, вся эта осанна сабле, <...> эта овация мансарде и служанке, <...> эта тиртеида[12] черни и мещан — вот он, Беранже» («Дневник», 20 июля 1857 г.) [Гонкур Э., Гонкур Ж. 1964: 145]. О «плебейском шовинизме» говорится в романе Р. Флери «Врач с фиалками» (1861). Однако у Флери эта оценка не носит негативного характера; шовинизм для него — «глубокое чувство, которому Наполеон воздавал должное в своем изгнании» [Fleury 1861: 21]. В 1867 г. Л.Ж. Трошю, будущий председатель правительства национальной обороны (1870—1871), опубликовал трактат с резкой критикой военных порядков Второй империи. Здесь говорилось: «...Свойственный нашей стране дух, именуемый шовинизмом, — род военного энтузиазма, проистекающий из хорошего источника, но обладающий недостатками любого предвзятого убеждения, то есть иллюзиями, предрассудками и своего рода слепотой. Шовинизм для военного духа то же, что фанатизм для религиозного духа: искажение и крайность» [Trochu 1867: 64]. Зато Орельян Шоль[13] оценивал шовинизм целиком положительно, как французскую форму патриотизма и национального единения: «Франция, где так много дурных страстей высвобождается под флагом образования, философии или литературы, — Франция всегда будет охраняться шовинизмом. Патриотизм принадлежит всем народам, шовинизм принадлежит только нам. У нас барабан и рожок заглушают все волнения и объединяют все мнения» [Scholl 1865: XII]. Военный публицист Йоахим Амбер в 1830-е гг. защищал фигуру Шовена от нападок, возводимых на него как олицетворение армии [см.: Душенко 2022]. Три десятилетия спустя Шовен для него — «символ почтенного возраста, обветшалой традиции» [Ambert 1868: 320], а шовинизм понимается крайне расширительно, утрачивая связь с национальной мегаломанией и воинственными устремлениями: «На всех поприщах самые молодые, самые остроумные, самые галантные в свой черед станут, если Бог дарует им долгую жизнь, шовинистами. Шовинизм — синоним минувшего. Настоящее и будущее сходятся в том, что жалеют его, а часто и презирают. Романтики презирали классиков, которые, дескать, были шовинистами в литературе. В искусстве, в политике, на войне есть свои шовинисты» [Ibid.: 319]. Военная катастрофа 1870—1871 г. в огромной мере способствовала дискредитации комплекса идей и настроений, обозначавшихся словом ‘шовинизм’. «…Патриотизм мира, — заявляет историк Альфонс Марешаль, — должен прийти на смену патриотизму войны, патриотизм свободы — на смену шовинизму тирании» [Maréchal 1872: 301]. Тем не менее взгляд на шовинизм как на вполне приемлемую форму патриотизма не исчез окончательно. «Франция, — писал Жюль Кларети[14], — единственная страна, у которой <...> достало остроумия скроить свой собственный патриотизм и воплотить его в комичной фигуре Шовена, откуда и произошел шовинизм — болезнь и, похоже, порок. Порочен он или комичен, я, тем не менее, готов преклоняться перед ним как перед добродетелью» [Claretie 1883: 430—431]. С 1850-х гг. слово ‘шовинизм’ (в значениях: национальная мегаломания, экзальтированный патриотизм) начинает применяться и к другим европейским странам: «В настоящее время (после Крымской войны. — К.Д.) английский шовинизм оставил далеко позади французский шовинизм, который столь часто высмеивали» [Sachot 1857: 402]; «То, что он (Пальмерстон. — К.Д.) представляет в данный момент у власти, <...> это английский патриотизм, я бы даже сказал английский шовинизм, за неимением лучшего слова, чтобы выразить чувство, за которое часто упрекают Францию, но которое существует и в этой стране и отличается еще большей нетерпимостью и резкостью» [Phillips 1862: 598]; «Они (англичане. — К.Д.) патриоты и даже, если можно так выразиться — а почему бы и нет? слово уже утвердилось, — они шовены (chauvins). Нас столько раз упрекали за наш французский шовинизм, что я весьма рад случаю упрекнуть в этом других. Немцы, бельгийцы, англичане, конечно, такие же шовены, как и мы» [Claretie 1865: 136]. После 1871 г. чаще говорилось уже о германском шовинизме: «В Германии патриот 1813 года стал шовинистом в 1871 году» [Humbert 1877: 193]; «…Шовинизм — хроническая болезнь, которой они (немцы. — К.Д.) страдают очень давно» [Boillot 1883: 33]. *** В словарных определениях шовинизма на протяжении XIX в. наблюдался сильный разброс значений, в зависимости от общественно-политической позиции лексикографа. Л.Н. Бешерель в 1845 г. определяет шовинизм как «хронический фанатизм» (fanatisme stationnaire), который может быть и «культурным», и «политическим» и «военным». Здесь же цитировался анонимный автор журнала Revue de Paris за 1844 г.: «Всякий шовинизм есть проявление дурного вкуса» [Bescherelle 1845; Lejuif… 1844: 84]. Живучесть многократно осмеянного шовинизма отмечается в словаре 1853 г.: «Шовинизм до сих пор разжигает энтузиазм в лавках и хижинах и доблестно воюет с казаками и прочими ветряными мельницами, крылья которых хлопают на словах и поодаль. Памфлеты его уже высекли, но он по-прежнему жив <...>» [La Châtre 1853: 932]. В словаре Буйе (1854) ‘шовинизм’ — это «наполеоновский, а затем и всякий другой политический фанатизм» [Bouillet 1854: 323]. В словаре Ларусса 1867 г. — «патриотизм, воинственные и прочие чувства, питающиеся пылкостью воображения и совершенно чуждые соображениям разума» [Larousse 1867: 1111]. В словаре Ларчи 1872 г. дается также расширительное толкование шовинизма как «всякого банального преувеличения» [Larchey 1872: 89]. Пример такого понимания мы видели у Жюля Норьяка. В словарь Французской академии слово ‘шовинизм’ было включено в 1878 г., причем соответствующая статья выдержана отнюдь не в академической тональности: «Обиходный термин, который использовался для осмеяния. Страстное чувство (sentiment exalté) гордости славой французского оружия» [Dictionnaire… 1878: 297]. Можно предположить, что автором статьи был Камиль Дусе (1812—1895), поэт и драматург, непременный секретарь Французской академии. Двумя годами ранее в докладе о работах, представленных на соискание премии Французской академии, он возражал географу Альберу Дюпеню, который в национальной мегаломании усматривал причину угрожающего Франции цивилизационного отставания. Французы, согласно Дюпеню, привыкли смотреть свысока на достижения прочих народов. «Это преднамеренное невежество в настоящий момент составляет самый опасный и самый серьезный недостаток французского характера. Именно оно, подпитываемое ложью газет и революционных историков[15], в конце концов пропитало нашу кровь гротескно-наивной формой патриотической гордыни, известной под именем шовинизма <...>» [Dupaigne 1873: 48]. Дусе, комментируя это высказывание, анонсирует появление в словаре Академии слова ‘шовинизм’, а пока замечает: «Как сказал один из наших коллег, шовинизм — это хороший порок, который следует сохранить, это народная, а не гротескная форма патриотизма. Со своим шовинизмом, говорил другой, Франция всегда была первой на страже закона и справедливости. Справедливость и закон стали менее слышны с тех пор, как наши несчастья обрекли ее на молчание». *** В других европейских языках слово ‘шовинизм’ появилось в конце 1830-х гг., но общеупотребительным стало в эпоху Второй империи. В англо-французских словарях последних десятилетий XIX в. оно определяется как «фанатизм, чрезмерный энтузиазм», «партийный фанатизм», «ультрапатриотизм». В «Имперском словаре английского языка» Дж. Огилви (1882) — как «нелепо преувеличенный патриотизм или военный энтузиазм», «восторженная, бездумная преданность какому-либо делу» [Ogilvie 1882: 447]. В американской энциклопедии 1891 г. — «экстравагантный и нелепый патриотизм и гордость за собственную страну» [Chamber’s… 1891: 139]. В словаре Брюэра — «слепое идолопоклонство перед Францией и французами» [Brewer 1885: 157]. Американский дипломат Альберт Родс видит в шовинизме специфически французскую форму мегаломании: «Такова его (француза. — К.Д.) национальная гордость: он склонен полагать, что все иностранцы сожалеют о том, что они не французы. Его шовинизм не имеет аналогов <...> с библейских времен, когда евреи считали себя богоизбранным народом. По его убеждению, он принадлежит к самому авангарду цивилизации, преодолевающему препятствия и указывающему путь другим. Его страна — родина благородных политических идей и колыбель всех искусств. Это поле битвы, на котором утверждается истина и разбивается заблуждение. Отсюда исходят непреходящие принципы свободы и справедливости, несущие избавление всюду, где бы они ни были провозглашены» [Rhodes 1875: 23]. Заметим, что именно эти идеи развивались в трудах Мишле, хотя, разумеется, он не был единственным их выразителем. Существенно реже шовинизм определялся как форма ксенофобии[16], напр.: «Шовинист — это человек, способный проявлять свои патриотические чувства не иначе как в выражении ненависти к другим странам» [Foundlings 1863: 504]. В немецкой печати 1850-1860-х гг. шовинизм — характеристика прежде всего идеологии и внешней политики бонапартизма. В начале франко-прусской войны известный физиолог Эмиль Генрих Дюбуа-Реймон заявил: «Она (Франция. — К.Д.) до сих пор одержима мечтами о военной славе и завоеваниях. Следовательно, в нашем понимании французы нецивилизованный народ. Древняя кельтская дикость, которая губит Ирландию, есть и у них в крови». Но можно надеяться, продолжает Дюбуа-Реймон, что эта война «полностью излечит французский народ от иллюзии собственного превосходства, от воображаемых притязаний, дерзкого высокомерия, дикой жажды войны и завоеваний, словом, от шовинизма» [Du Bois-Reymond 1870: 38, 40]. Согласно Вольфгангу Менцелю, прозванному в Германии «французоедом», «шовинизм столь же стар, как история Франции. Это врожденный, безрассудный и бесчеловечный эгоизм и высокомерие нации; не исключение, сделанное Наполеоном, а правило» [Menzel 1870: 58]. В словаре 1892 г. ‘шовинизм’ определяется как «хвастливая ненависть французов к немцам (по имени Шовена, старого солдата и восторженного поклонника Наполеона I)» [Äbelacker 1892: 44]. В двуязычных немецко-французских словарях ‘шовинизм’ определялся как «чрезмерный воинственный пыл»; «постоянный политический или социальный энтузиазм» [Peschier 1862: 110]; «комичная национальная гордость французов» [Haas 1885: 80]. В этимологических и толковых словарях 1890-х гг. — как «идолопоклонство перед Наполеоном» [Kluge 1894: 63]; «преувеличенное восхищение Наполеоном I; преувеличенный, страстный патриотизм» [Mann 1895: 44]. У К. Маркса и Ф. Энгельса ‘шовинизм’ означает обычно агрессивный национализм, стремящийся к завоеваниям; в этом смысле он равно свойственен самодержавной России, империи Наполеона III и бисмарковской Германии. Такое понимание было вообще свойственно интернационалистским идейным течениям XIX в. У Энгельса слово ‘шовинизм’ встречалось также в его исходном значении (преувеличенный, экзальтированный патриотизм): «У нас вызывает улыбку шовинизм Виктора Гюго, который считает Париж священным городом — в высшей степени священным! — а всякую попытку атаковать его — святотатством» («Заметки о войне. XX», 13 октября 1870) [Маркс, Энгельс 1960: 135]. В русской печати слово ‘шовинизм’ появилось в 1839 г. в статье, переведенной с английского[17]. В статье приводятся выдержки из памятного альбома гостиницы LaBelle Alliance близ места битвы при Ватерлоо. Запись английского ветерана, вспоминающего о «великих подвигах» товарищей по оружию, названа здесь «клочком прозы, внушенной тем воинским чувством, которое французы называют шовинизмом (chauvinisme)» [Ватерлоский альбом 1839: 39]. Первоначально под ‘шовинизмом’ в русской печати, как и в печати других европейских стран, чаще всего имелась в виду военно-патриотическая экзальтация, тесно связанная с наполеоновской легендой. Это значение указывалось в качестве главного или одного из главных в энциклопедиях и словарях: «фанатическое преклонение памяти Наполеона 1-го; восторженное, безусловное восхваление его системы и всего, что было сделано им» [Макаров 1870: 189]; «бурное патриотическое настроение воинственного характера, поддерживаемое разгоряченной фантазией» [Энциклопедический… 1903: 761]; «сперва <...> всякое безграничное удивление, питаемое к Наполеону после 1815 г., потом вообще политическое самообольщение, самообожание» [Чудинов 1894: 959]; «воинственный задор и стремление ставить себя выше других народностей» [Попов 1907: 438 (1-я паг.)]. П.Д. Боборыкин считал «задор, самообман, фанфаронство, невежественную узкость взглядов» неизбежными спутниками французского шовинизма [Боборыкин 1875: 160]. А. Герцен определял шовинизм как «исключительный национализм», «аннексионистский и эгоистический патриотизм» (письмо к Прудону от 13 апреля 1861 г. на франц. яз.) [Герцен и Запад: 321]; Ф.М. Достоевский — как «обидчивый патриотизм» («Дневник писателя», июнь 1876, гл. 1: «Смерть Жорж Занда») [Достоевский 1981: 31]. С конца 1860-х гг. ‘шовинизмом’ в русской печати начинает именоваться также русский национализм великодержавного толка. Обозреватель либерального «Вестника Европы» писал: «…В то самое время, когда оказывается вся несостоятельность шовинизма, наши шовинистские органы находят как будто особенно удобным для усугубления своей проповеди, своих призывов к “укреплению национального самосознания”, к беспрерывному произношению русскими гражданами слова “патриотизм”, и вообще ко всяким мерам самовозбуждения» [Полонский 1870: 900]. «Московские ведомости» и «Голос» «хотят уверить нас, что именно этот шовинизм, то есть национальное чванство, бездельное презрение к другим народам, глупое самообольщение своим несравненным величием — этот-то шовинизм будто бы и создает все могущество Пруссии» [Там же: 901]. Позднее такое понимание шовинизма было особенно характерно для русской социал-демократии. Уже в советское время, в 1920-е гг., оно нашло выражение в формуле «великодержавный шовинизм». *** Итак, шовинизм в XIX в. понимался обычно как специфическая форма национальной мегаломании, гораздо реже — как сочетание мегаломании с ксенофобией. В высказываниях о французском шовинизме на первом плане стоит «слава, купленная кровью». Ностальгирующая окраска феномена, определявшегося словом ‘шовинизм’, была очень сильна по крайней мере до Крымской войны, а его связь с наполеоновской легендой сохранялась на протяжении всего XIX в. Но шовинизмом могли называть и «цивилизационную» мегаломанию, т.е. убеждение в том, что Франция идет во главе идейного прогресса, прогресса науки и культуры. Обозначением любого воинствующего национализма ‘шовинизм’ становится лишь в последние десятилетия XIX в. ИСТОЧНИКИ И МАТЕРИАЛЫ Боборыкин 1875 — Боборыкин П.Д. Пьер Жозеф Прудон в письмах. Статья первая // Вестник Европы. СПб., 1875. Кн. 3. С. 154—185. Подпись: Д-ев. Ватерлоский альбом 1839 — Ватерлоский альбом. (Из записок путешественника) // Отечественные записки. СПб., 1839. Т. 5. С. 37—43 (8-я паг.). Герцен 1957 — Герцен А.И. «Renaissance» par J. Michelet (Paris, 1855) // Герцен А.И. Собрание сочинений: В 30 т. М., 1957. Т. 12. С. 277—288. Герцен и Запад 1985 — Герцен и Запад. М.: Наука, 1985. 743 с. (Лит. наследство. Т. 96.) Гонкур Э., Гонкур Ж. 1964 — Гонкур Э., Гонкур Ж. де. Дневник. Записки о литературной жизни. Избр. страницы: В 2 т. М.: Худож. лит., 1964. Т. 1. 712 с. Достоевский 1981 — Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Л.: Наука, 1981. Т. 23. 423 с. Макаров 1870 — Макаров Н.П. Полный французско-русский словарь. СПб.: Неклюдов, 1870. Ч. 1. 512 с. Маркс, Энгельс 1960 — Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения: В 30 т. М.: Политиздат, 1960. Т. 17. 841 с. Полонский 1870 — [Полонский Л.А.] Внутреннее обозрение // Вестник Европы. СПб., 1870. Кн. 10. С. 899—918. Попов 1907 — Попов М. Полный словарь иностранных слов, вошедших в употребление в русском языке. Изд. 3-е. М.: Сытин, 1907. 458, 136 с. Стендаль 1978 — Стендаль. Собрание сочинений: В 12 т. М.: Правда, 1978. Т. 7. 400 с. Чудинов 1894 — Чудинов А.Н. Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка. СПб.: Губинский, 1894. 989 с. Энциклопедический… 1903 — Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. СПб.: И.А. Ефрон, 1903. Т. 39а. 494 с. Äbelacker 1892 — Äbelacker M. Ausführliches Wörterbuch über die Hauptschwierigkeiten der deutschen Sprache. Berlin: A. Schultze 1892. 334 S. Ambert 1868 — Ambert J. Arabesques. Paris: Berger-Levrault, 1868. 414 p. Arago E. 1839 — Arago E. Revue de théâtres // Revue du progrés politique, social et littéraire. Paris, 1839. T. 1, 1ère série. P. 330—335. Arago J. 1845 — Arago J. Chauvinisme // Dictionnaire de la conversation et de la lecture: Supplément. Paris: Garnier, 1845. T. 4(16). P. 452—455. Avenel 1889 — Avenel P. Chants et chansons. Paris: Librairie moderne, 1889. 414 p. Barbès 1896 — Barbès A. Lettres à Georges Sand // La Revue de Paris. Paris, 1896. T. 4, 1er Juillet. P. 5—41. Bérard-Varagnac 1887 — Bérard-Varagnac É. Portraits littéraires. Paris: Lévy, 1887. 331 p. Bersot 1868 — Bersot E. Morale et politique. Paris: Didier, 1868. 440 p. Bescherelle 1845 — Bescherelle L.-N. Chauvinisme // Bescherelle L.-N. Dictionnaire national ou Grand Dictionnaire classique de la langue française. Paris: Simon, 1845. T. 1. P. 618. Block 1863 — Block M. Dictionnaire général de la politique. Paris: Lorenz, 1863. T. 1. 1176 p. Boillot-Robert 1886 — Boillot[-Robert] J. Le pays de la Revanche et le Pays des Milliards: Réponse au au Dr Rommel Neuchatel: Delachax & Niestlé, 1886. 317 p. Brewer 1885 — Brewer E.C. Dictionary of phrase and fable. London; Paris; New York: Cassel, 1885. 1061 p. Bouillet 1854 — Bouillet M.-N. Dictionnaire universel des sciences, des lettres et des arts. Paris: Hachette, 1854. 1750 p. Chamber’s… 1891 — Chamber’s Encyclopœdia: A Dictionary of Universal Knowledge. London; Edinburgh: Chambers, 1891. Vol. 3. 827 p. Chauvinismus 1860 — Chauvinismus // Lesefrüchte vom Felde der neuesten Literatur des In- und Auslandes. Hamburg, 1860. Bd. 4, № 22. S. 352. Chronique 1835 — Chronique // Revue de Paris. Paris, 1835. T. 19. P. 301—314. Chronique 1834 — Chronique. Cirque Olympique. Prologue d’ouverture. Thadéus le ressuscité // La revue de Paris. Bruxelles, 1834. T. 12. P. 165—167. Chronique 1848 — Chronique [Paris, le 15 juin 1848] // Journal des économistes. 1848. T. 20, 15 juin. P. 356—360. Claretie 1883 — Claretie J. La vie à Paris. Paris: Victor-Havard, 1883. X, 548 p. Claretie 1865 — Claretie J. Voyages d’un Parisien. Paris: Faure, 1865. 313 p. Collignon 1865 — Collignon A. L’art et la vie de Stendhal. Paris: Baillière, 1868. T. 1. 535 p. Correspondance 1847 — Correspondance <...>. Londres, 24 novembre 1847 // Revue britannique: Paris; Londres, 1847. Vol. 12, Novembre. P. 203—224. De nos deux… 1833 — De nos deux bêtes noires // Le charivari. Paris, 1833. № 319, 15 décembre. P. 2—3. Dictionnaire… 1878 — Dictionnaire de l’Académie française. 7e éd. Paris: Firmin-Didot, 1878. T. 1. 903 p. Du Bois-Reymond 1870 — Du Bois-Reymond E.H. Über den deutschen Krieg: Rede am 3. August 1870 in der Aula der Königl. Friedrich-Wilhelms-Universität zu Berlin. Berlin: Hirschwald, 1870. 46 S. Doucet 1880 — Doucet C. Rapport <...> sur les concours de l’année 1876 // Recueil des discours, rapports et pièces diverses lus dans les séances publiques et particulières de l’Académie française. 1870—1879. Paris: Firmin-Didot, 1880. 2e par. P. 585—612. Dupaigne 1873 — Dupaigne A. Les Montagnes. Tours: A. Mame, 1873. 641 p. Duret 1876 — Duret T. Histoire de quatre ans. 1870-1873. Paris: Charpentier, 1876. T. 1: La Chute de l’Empire. 374 p. Fleury 1861 — Fleury R. Le médecin aux violettes // Revue des races latines. Lagny 1861. Liv. 55, Janvier. P. 7—36. Foundlings 1863 — Foundlings // The Home and Foreign Review. London, 1863. Vol. 3. P. 497—521. Gautier 1859 — Gautier T. Histoire de l’art dramatique en France depuis vingt-cinq ans. Paris: Hetzel, 1859. T. 5. 328 p. Grimm, Diderot 1812 — Grimm F.M., Diderot D. Correspondance littéraire, philosophique et critique... Paris: F. Buisson. 1812. T. 1. 515 p. Haas 1885 — [Haas J.G.] Wörterbuch der französischen und deutschen Sprache. Braunschweig: Westermann, 1885. 994 S. (На титуле псевд.: M.A.Thibant.) Hennequin 1848 — Hennequin A. Histoire de Louis-Napoléon Bonaparte. Paris: Librairie politique de France, 1848. 132 p. Humbert 1877 — Humbert V. L’anniversaire de la capitulation de Sedan dans les Écoles Primaires d’Allemagne // Revue politique et littéraire. Paris, 1877. № 9, 1er septembre. P. 193—197. Jal 1834 — Jal A. La Gaité et les comiques de Paris // Nouveau tableau de Paris, au XIXme siècle. Paris, 1834. T. 12. P. 262—332. Karr 1840 — Karr A. Les guêpes. Bruxelles, 1840. № 12, octobre. 64 p. Kluge 1894 — Kluge F. Etymologisches Wörterbuch der deutschen Sprache. Strassburg: Trübner, 1894. 491 S. La Châtre 1853 — La Châtre M. Le dictionnaire universel. Paris: Administration de librairie, 1853. Т. 1. 724 p. Larchey 1872 — Larchey L. Les excentricités du langage. 6 éd. Paris: Polo, 1872. 236 p. Larousse 1867 — Larousse P. Grand dictionnaire universel du XIXe siècle. Paris: Administration du grand dictionnaire universel, 1867. T. 3. 1164 p. Le juif… 1844 — Le juif errant [Revue] // Revue de Paris. Paris, 1844. № 59, 17 septembre. P. 83—84. Подпись: H. B. Lemoinne 1863 — Lemoinne J. Nouvelles études critiques et biographiques. Paris: Lévy frères, 1863. 374 p. Mann 1895 — Mann F. Kurzes Wörterbuch der deutschen Sprache. Langensalza: Beyer, 1895. 332 S. Maréchal 1872 — Maréchal A. Histoire de la Révolution de 1830. Paris: Degorce-Cadot, 1872. 504 p. Menzel 1870 — Menzel W. Elsass und Lothringen sind und bleiben unser. Stuttgart: Kröner, 1870. 95 S. Mérimée 1874 — Mérimée P. Henri Beyle (Stendhal): Notes et souvenirs // Mérimée P. Portraits historiques et littéraires. Paris: Michel Lévy frères, 1874. P. 157—194. Michelet 1847 — Michelet J. Histoire de la Révolution française. Paris: Chamerot, 1847. T. 2. 603 p. Monod 1875 — Monod G. Jules Michelet. Paris: Sandoz et Fischbacher, 1875. 121 p. Noriac 1859 — Noriac J. La vie en détail: Le 101e Régiment. Paris: Bourdilliat, 1859. 292 p. Ogilvie 1882 — Ogilvie J. The Imperial Dictionary of the English Language. New ed., <...> greatly augmented <...> by C. Annandale. London: Blacky, 1882. Vol. 1. 703 p. Peschier 1862 — Peschier A. Wörterbuch der französischen und deutschen Sprache. Stuttgart: Gotta, 1862. 1 Bd. 639 S. Phillips 1862 — Phillips. Correspondance de Londres. 11 août 1862 // Revue germanique et française. Paris, 1862. T. 22, 4e liv., 16 aout. P. 596—598. Proudhon 1868 — Proudhon P.-J. De la justice dans la révolution et dans l’Église. Bruxelles: Lacroix, 1868. T. 1. 372 p. Regnault 1846 — Regnault E. Histoire de Napoléon. Paris: Perrotin, 1846. T. 1. IV, 359 p. Rhodes 1875 — Rhodes A. The French at Home. New York: Dodd & Mead, 1875. 256 p. Sachot 1857 — Sachot O. Les grands périodiques anglais // Revue contemporaine. Paris, 1857. T. 30, février-mars. P. 397—421. Sand 1882 — Sand G. Correspondance. 1812-1876. Paris: Lévy, 1882. T. 5. 398 p. Scholl 1865 — Scholl A. Préface // [Lafont J.M.F.P.] Les Bivouacs de Vera-Cruz à Mexico par un Zouave. Paris; Leipsik: Treuttel, 1865. P. I—XII. Simon 1870 — Simon J. Le Libre-Échange. Paris, 1870. VI, 334 p. Stendhal 1826 — Stendhal. Rome, Naples et Florence. Paris: Delaunay, 1826. T. 1. 348 p. Sue 1846 — Sue E. Martin, l’enfant trouvé, ou Les mémoires d’un valet de chambre. Leipzig: Kollmann, 1846. T. 1. 244 p. Trochu 1867 — [Trochu L.J.] L’armée francaise en 1867. Paris: Amyot, 1867. 288 p. Vaudeville 1835 — Vaudeville. Elle est folle !, pièce en deux actes // La Revue de Paris. Paris, 1835. T. 1, janvier. P. 355—358. Подпись: N. R. Wolowski 1848 — Wolowski L. Études d’économie politique et de statistique. Paris: Guillaumin, 1848. 423 p. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Душенко 2019 — Душенко К.В. Квасной патриотизм //Душенко К.В. Цитата в пространстве культуры: Из истории цитат и крылатых слов. М.: ИНИОН РАН, 2019. С. 221—225. Душенко 2022 — Душенко К.В. Никола Шовен, легендарный патрон шовинизма // Литературоведческий журнал. М., 2022. № 2(56) (В печати.) Пюимеж 1999 — Пюимеж Ж. де.Шовен, солдат-землепашец: эпизод из истории национализма / Пер. с фр. В.А. Мильчиной. М.: Языки рус. культуры, 1999. 401 с. REFERENCES Dushenko K.V. Kvasnoi patriotizm. Dushenko K.V. Tsitata v prostranstve kul’tury: Iz istorii tsitat i krylatykh slov. Moscow: INION RAN, 2019. S. 221—225. Dushenko K.V. Nikola Shoven, legendarnyi patron shovinizma. Literaturovedcheskii zhurnal. Moscow, 2022. No. 2(56) (In the press.) Puymège G. de. Shoven, soldat-zemlepashets: epizod iz istorii natsionalizma. Moscow: Iazyki rus. kul’tury, 1999. 401 s. [1] Никола Туссена Шарле (1792—1845), автор необычайно популярных литографий из военной жизни. [2] Цитировавшийся выше Огюстен Жаль публиковался в этом журнале; можно предположить, что ему принадлежала и театральная часть «Хроники». [3] Аллюзия на знаменитое воззвание Наполеона от 1 марта 1815 г.: «Орел с национальным триколором полетит с колокольни на колокольню, пока не опустится на башне Собора Парижской Богоматери». [4] По случаю премьеры в зале театра была установлена огромная газовая люстра. [5] Шарль Эммануэль Лепентр (Лепентр-старший, 1782—1854); именно он играл главную роль в водевиле «Солдат-землепашец». [6] Ж. Лемуан (1815—1892), орлеанист, умеренный критик бонапартистского режима, с 1875 г. член Французской академии. [7] Понятие ‘шовинизм’ в эпоху Реставрации не существовало; соответственно, и нападки на него относятся уже к позднейшему времени. [8] Брат цитировавшегося выше Этьена Араго. [9] Т. Дюре (1838—1927), журналист, писатель, искусствовед, пропагандист импрессионизма. [10] М. Блок (1816—1901), французский статистик и экономист родом из Германии. [11] Ж. Симон (1814—1896), философ, критик бонапартизма, в 1871—1873 гг. министр просвещения, в 1876—1877 гг. председатель правительства. [12] Поэт Тиртей (VII в. до н. э.), по преданию, внушал спартанцам отвагу своими песнями. [13] О. Шоль (1833—1902), писатель и журналист. [14] Ж. Кларети (1840—1913), журналист, драматург, беллетрист, с 1888 г. член Французской академии. [15] Тут, судя по контексту, имелись в виду авторы сочинений о революционных и наполеоновских войнах. [16] Само это слово появилось лишь на рубеже 1870-1880-х годов и вплоть до конца XIX в. употреблялось редко. [17] Оригинальное название: «The Waterloo Album»; вероятно, впервые статья появилась в журн. «Navaland Military Magazine», а затем была перепечатана в ряде французских, немецких и американских изданий.

„Бывшая Чехословакия сохранилась в виде общего культурного пространства“. Словацкий взгляд на опыт сосуществования с чехами в едином госпроекте в XX веке. В беседе участвовали словацкие ученые Марина Завацка и Юрай Марушьяк Марина Завацка – старший научный сотрудник Института истории Словацкой академии наук (САН) Юрай Марушьяк – PhD, старший научный сотрудник Института политических наук САН. Перевод со словацкого: Любор Матейко, PhD, доцент Университета имени Я.А. Коменского в Братиславе. Вопросы формулировали В. Никитин и А. Стыкалин (Институт славяноведения РАН) В беседе с историками Словакии излагается взгляд современной словацкой историографии на свою национальную историю в новейшее время, на чехословацкий проект и на опыт пребывания чехов и словаков в одном государстве. Затрагивается ряд ключевых проблем словацкой национальной памяти. Ключевые слова: образование Чехословацкого государства, Томаш Масарик, межвоенная Чехословакия, мюнхенское соглашение 1938 г., Словакия времен второй мировой войны, социалистическая Чехословакия, чехословацкий 1968 год, бархатная революция 1989 г., распад чехословацкого государства. “The former Czechoslovakia has been preserved as a common cultural space”. Slovak view on the experience of coexistence with the Czechs in a single state project in the 20th century Juraj Marušiak — PhD, Senior Researcher at the Institute of Political Sciences of the Slovak Academy of Sciences (Slovakia) polimars@savba.sk Marína Zavacká — PhD, Senior Researcher at the Institute of History of the Slovak Academy of Sciences marina.zavacka@savba.sk Ľubor Matejko — PhD, Associate Professor at the University named after Komenský in Bratislava (Slovakia) lubor.matejko@gmail.com The view of contemporary Slovak historiography on the national history in the XX-th century, on the Czechoslovak project and on the experience of the stay of Czechs and Slovaks in one state is presented in a conversation with historians of Slovakia. A number of key problems of the Slovak national memory are touched upon. Key words: formation of the Czechoslovak state, Tomas Masaryk, interwar Czechoslovakia, Munich agreement of 1938, Slovakia during the Second World War, socialist Czechoslovakia, Czechoslovak 1968, Velvet Revolution of 1989, collapse of the Czechoslovak state. 1. Итак, в первой нашей беседе со словацкими историками, материалы которой были опубликованы в ИЭ в 2021 г. (№3), речь шла о ключевых проблемах истории вашего народа в региональном, имперском и общеевропейском контексте начиная с раннего средневековья и до распада монархии Габсбургов. Но ваше (т.е. словаков) совместное бытие в едином проекте в XX в. с чехами заслуживает, конечно, отдельного разговора. ХХ век подарил словакам больше государственных образований на территории современной Словакии, чем существовало до этого. Это три Чехословацкие Республики, две Словацкие Республики, Чехословацкая Социалистическая Республика и Чешская и Словацкая Федеративная Республика. Затем примерно 30 лет тому назад наступило время очередного развода, одного из самых мирных, спокойных и дружественных в современной истории, но все же развода – уже чешско-словацкого. К столетию образования Первой Чехословакии возникает вопрос: насколько проект Томаша Масарика в принципе (в соответствии со своим изначальным замыслом, независимо от ошибок в его практической реализации) способен был удовлетворить словаков, отвечая в тех условиях хотя бы в некоторой мере интересам их национального развития? Могли ли словаки найти для себя более благоприятную нишу в рамках этого проекта, что ослабило бы сильные центробежные тенденции в межвоенной демократической Чехословакии, представленные не только с немецкой и венгерской, но и со словацкой стороны, в частности «автономистским движением», возглавляемым А. Глинкой? Марина Завацка: Может казаться некоторым парадоксом, хотя и достаточно понятным при более детальном рассмотрении, что в политическом контексте существующей уже четверть столетия демократической Словацкой Республики в 2018 г. отмечалась столетняя годовщина образования Чехословакии – причем в атмосфере, которая характеризовалась ослаблением «национальных» (в смысле этнических) мотивов дискурса об истории и перенесением внимания на его гражданские, демократические основы. Если говорить об «этнизирующей» точке зрения, то следует отметить также смещение акцентов в постановке вопросов: вместо вопроса «что республика должна была “дать“ народу» наблюдается переход к оценке возможностей того, до какой степени вообще сам народ был в состоянии воспользоваться предоставленными ему возможностями. Результатом стала более взвешенная оценка реальных возможностей межвоенной Чехословацкой республики при инвестировании в культуру, образование, здравоохранение, социальную политику, экономику, а также ее отношения к этническому разнообразию в этот чрезвычайно трудный период[1]. Дело в том, что сегодня уже сами словаки, находясь в положении мажоритарного этноса в своем государстве, имеют свой собственный опыт и собственные проблемы с включением в словацкое общество (в образовательном, языковом и культурном плане) некоторых общин, которые воспринимаются как менее развитые, что делает более шаткими аргументы в пользу критики государственной политики Чехословацкой Республики, проводившейся сто лет назад, и – в свою очередь – делает более отчетливыми тогдашние успехи. Например, в современной Словакии проживают тысячи детей из ромских (цыганских) семей, которые подлежат обязательному школьному образованию, но в момент их поступления в школу они не владеют языком обучения. И государство по-прежнему не предоставляет им возможности получить образование на родном языке, хотя именно право ребенка получить образование на родном языке было одним из основных требований, выдвигавшихся словацким национальным движением с XIX века. И в начале третьего десятилетия XXI в. общественному восприятию приходится свыкаться с образом недостающего мыла в школьных туалетах в своем государстве… Со временем на шаткой почве очутился также давний упрек в ошибочном и несправедливом слиянии политических и этнических понятий, который является составной частью нарративов о проталкивании «чехословакизма» (точно так же, как раньше, до 1918 г., нарративов о преднамеренном смешении или неразличении понятий «мадьярский» и «венгерский»[2]). Если при переводе на английский язык используется терминологическая пара Slovak / Slovakian, так же как в русском различается «русский» и «российский» или в английском English и British, в самом словацком языке это пока не только не привилось, а даже не созданы термины, которые отражали бы различие между этнической и политической словацкостью, то есть между этническими словаками и «политическими словаками» (гражданами Словацкой Республики), причем во втором термине должна приниматься во внимание, с одной стороны, реальность этнического разнообразия, и с другой – потребность зонтичного политического термина. Словацкий язык при толковании истории до 1918 г. последовательно различает термины «венгерский» (государственный) и «мадьярский» (этнический), и соответственно относительно периода после 1918 г. довольно бережно пользуется термином «чехословаки», который применительно к периоду после 1945 г. программно заменялся словосочетанием «чехи и словаки». Однако став с 1993 года «государственным языком», он так и остается в этом отношении нечувствительным к собственным этносообществам и пока в нем нет особого зонтичного неэтнического обозначения для граждан Словацкой Республики. В этом контексте любая оценка того, насколько межвоенная Чехословакия создавала условия для национального, а также культурного, экономического и социального развития словаков, оказывается в зеркале того, насколько способно сегодняшнее словацкое государство уравновешивать шансы своих граждан и поддерживать развитие менее продвинутых регионов. Еще одним источником изменения восприятия межвоенной ЧСР является практический опыт сегодняшних словацких граждан, в том числе историков, с политическим плюрализмом. Перестает действовать прежняя привычка, проникшая со временем в подсознание, редуцировать восприятие исторического процесса через призму программы одной (правящей) политической партии (автономистского движения партии Глинки, т.н. ľudákov, или же, позднее, коммунистического движения, ставившего во главу угла социальные, а не национальные задачи), и в создаваемый историками образ «словацкого общества» включаются также представители (и программы) других политических партий как равноправные элементы, а зачастую даже в роли доминирующих деятелей и политических сил. Наконец, в Словакии уже в первых выборах в 1920 г. победила чехословацкая социал-демократия, за двадцать лет существования межвоенной ЧСР в центральном правительстве сменилось более десяти министров-словаков из разных политических партий и в парламенте также сменились десятки словацких депутатов. Один из них, Милан Ходжа (Аграрная партия), стал на 3 года даже Премьер-министром Чехословакии. Сегодняшний практический опыт политического плюрализма также помогает понять функционирование тогдашней политической жизни, так как позволяет внедрить в общественное восприятие политики такие понятия как коалиция, переговоры и необходимость политических компромиссов. Указанное смещение фокуса в последние десятилетия отразилось в постепенном ослаблении роли рутинной апологетической историографии, ограничивавшейся в словацкой людацкой традиции «борьбой за автономию» и в коммунистической традиции социальной борьбой. Наоборот, оно проявляется в количественном и качественном усилении аналитически ориентированной историографии, включая сравнительные исследования национализма (в том числе собственного) как бытового явления современной истории. Значительный сдвиг наблюдается в исследованиях экономической истории, истории социальной опеки, здравоохранения и образования, отношений между гражданами и армией, истории досуга и т. д., причем принимаются во внимание более широкие региональные контексты, как минимум в рамках Центральной Европы. Юрай Марушьяк: Вопрос настолько гипотетический, что удовлетворительного ответа на него практически нельзя ожидать. В 1990-х гг. распались, помимо Чехословакии, еще две иные славянские федерации – централизованный Советский Союз с четко определенной иерархией отношений, а тажев значительной мере децентрализованная Югославия. Если говорить о Чехословакии, то первоначальный проект Масарика претерпел изменения еще до создания чехословацкого государства и позднее, в течение его существования. По-разному смотрели на государственное устройство Чехословацкой Республикисловацкие (а также чешские) политики в пору дискуссий о принятии Конституции ЧСР в 1920-м году, а с другой стороны, молодое поколение словацких политиков-аграрников и коммунистических интеллектуалов во второй половине 1930-х гг. Голоса, призывавшие к ликвидации чехословацкого (с октября 1938 г. уже чехо-словацкого) государства, были вплоть до критических моментов в истории существования этого государства в феврале-марте 1939-го года скорее маргинальным явлением. Если же говорить о правах меньшинств, то положение немецкого и венгерского меньшинств нельзя сравнивать со словаками, которые вместе с чехами принадлежали к «титульной» нации, равно как и с положением русинского/украинского населения Подкарпатской Руси, которое не считалось меньшинством, обладающим «внешней» родиной за пределами Чехословацкой республики, поскольку в то время никакого украинского государства не существовало. Несмотря на многие недостатки, чехословацкая языковая политика в отношении меньшинств была по сравнению с соседними странами (например, Польшей или Венгрией) относительно щедрой. Тем не менее, центробежные тенденции стали в среде меньшинств преобладать. Важно иметь в виду, что успех и неудача чехословацкой государственности определялись не только внутренними, но и внешними факторами. Однако я не думаю, что чехо-словацкий проект оказался всецело неудачным. По моему мнению, его успехом является и тот факт, что раздел Чехо-Словакии в 1992-м г. прошел спокойно и мирно, и интенсивные связи между государствами-преемниками сохранились. Чехо-Словакия исчезла, но «бывшая Чехословакия» сохранилась в виде сети институциональных и межчеловеческих связей, постоянно присутствующего общего культурного пространства, по крайней мере с точки зрения массовой культуры, и наши государства не разделены непреодолимыми барьерами, ни физическими, ни ментальными. 2. Следующие вопросы тесно связаны с предыдущими. Какие оценки доминируют сегодня в словацкой историографии при обращении к Первой Чехословацкой республике и ее историческому наследию? Идут ли какие-либо дискуссии? Каковы образы Первой республики в словацкой исторической памяти? И относится ли день 28 октября к почитаемым в Словакии датам, как это имеет место в Чехии? Марина Завацка: Дата 28 октября как день возникновения Чехословацкой республики с 2020 г. причислена парламентом к государственным праздникам. В связи со столетней годовщиной тех событий в 2018 г. был объявлен одноразовым государственным праздником сначала день 30 октября, поскольку тогда, не имея сведений о событиях в Праге 28 октября 1918 г., в городе Турчански св. Мартин собралась представительная группа словацких элит и несмотря на сохранявшуюся угрозу со стороны венгерских властей публично заявила о желании создать с чехами общую республику. В силу того, что официальные власти Чешской и Словацкой Республик в 2018 г. договорились отмечать оба дня вместе, фактически возобновился тот способ празднования, который установился в первые годы существования Чехословакии. Таким образом, годовщина в то время воспринималась (именно в Словакии) как трехдневный праздник. В связи с годовщиной 2018 г. дипмиссии Чешской Республики и Словацкой Республики по всему миру координировали свою деятельность и организовывали совместные памятные мероприятия. Эти инициативы постепенно также влились в волну совместных мероприятий, проведенных в 2020 году в связи с празднованием окончания Второй мировой войны и участия в ней чехословацких войск[3]. В 2018 г. было интересно наблюдать за тем, как общественное несогласие с господствовавшим много лет «пренебрежением» традицией празднования возникновения совместного государства проявилось в размахе культурных инициатив «снизу». Оказалось, что большинство словаков воспринимает ЧСР в принципе положительно, причем эти симпатии находили отклик также у молодого поколения, переплетаясь с трендами ностальгии и ретро. Можно упомянуть, например, кампанию за картографирование и восстановление т.н. рощ республики, посаженных к 10-летней ее годовщине в 1928 г., и обновление помещенных в них мемориальных камней, а также историко-тематические экскурсии с гидом по темам местной архитектуры времен «первой республики» или студенческие вечера поэзии межвоенного периода. Конечно, нельзя не отметить волну новых произведений искусства, особенно в области беллетристики, изобразительного искусства и театра, отражающих то время[4]. Юрай Марушьяк: Проект Чехословакии был с чешской стороны прежде всего политическим союзом, направленным против имперских и потенциально ассимиляторских амбиций немецкого национализма и, со словацкой стороны в свою очередь, против программы Великой Венгрии как монолитного национального государства. Эти факторы постепенно утратили свою актуальность после Второй мировой войны, причем ни чешская, ни словацкая сторона уже не проявляли достаточной готовности к достижению консенсуса по вопросу о государственном устройстве. Специфика ситуации современной Словакии в контексте Центральной Европы заключается в том, что раздел Чехословацкой Социалистической Федеративной Республики и создание независимой Словацкой Республики до сих пор воспринимаются как события, разделяющие общество, поскольку его часть, представляющая значительный интеллектуальный потенциал, воспринимает их как собственное политическое поражение, с которым до сих пор не примирилась. С другой стороны, та часть политического спектра, которая вышла победительницей из спора о независимости Словакии, не помогла «проигравшим» преодолеть эту травму – не только тем, что не предложила им возможность участвовать в управлении страной, а, наоборот, еще долго после возникновения независимого государства в 1993 г. делегитимизировала их мнения, ссылаясь на тот факт, что они выступали против создания независимой Словакии. Более того, в первые годы существования СР их даже дисквалифицировали обвинениями в «антисловацких» позициях. О том, что спор в словацком обществе пока не изжит, свидетельствует история с государственными наградами, врученными президентом Андреем Киской по случаю 25-летия образования независимой Словацкой Республики. Часть политического спектра высказывала президенту претензии по поводу того, что в День образования Словацкой Республикии, 1 января 2018 (как и в предыдущие годы) он присвоил высшие государственные награды личностям, выступавшим когда-то, в 1990-1992 гг., против самостоятельности Словакии. Как сказано выше, в 2020-м г. годовщина основания Чехословакии, 28 октября, стала национальным праздником не только в Чешской Республике, но и в Словакии, хотя до этого словацкие политические элиты подобным инициативaм сопротивлялись. С другой стороны, в словацком обществе существует консенсус относительно преимуществ и значения Чехословацкой Республики для Словакии. Согласно опросу общественного мнения, организованному братиславским аналитическим центром IVO, агентством Focus и Центром исследования общественного мнения АН Чешской республики, материалы которого были опубликованы в октябре 2018 г., т. е. накануне празднования столетия возникновения ЧСР, аж 71 % жителей Словакии согласились с утверждением, что благодаря ЧСР словаки выжили как нация, и 64 % респондентов согласились с тем, что первая ЧСР была «в свое время образцом демократии и развитости». Аж 68 % респондентов оценивали образование ЧСР положительно и скорее положительно, тогда как в Чехии – 83 %. Высокий рейтинг – 59 % – получила также «нежная революция» 1989 года (в международном контексте известен скорее перевод чешской разновидности ее названия – бархатная). В Чехии по этому вопросу высказалось положительно 72 %. Таким образом, в данных вопросах позиции словацкой и чешской публики близки. В то же время словацкое общество разделено по этническому признаку в вопросе оценки распада Австро-Венгрии: 29 % словаков и 47 % словацких венгров считают, что разрушение монархии было ошибкой. Однако, как это ни парадоксально, 55 % словаков и аж 63 % словацких венгров (!) считали, что первая ЧСР была справедлива по отношению ко всем проживавшим на ее территории народам и национальностям[5]. Как бы то ни было, надо иметь в виду, что у части словацких граждан, относящихся к венгерской национальности, сохраняется «травма Трианона», так что эта словацко-венгерская проблема проявляется не только на межгосударственном уровне, но и в рамках внутренней политики. Однако следует отметить, что, несмотря на в целом положительные воспоминания о Чехословакии, преобладающие в словацком обществе, это государство всё же распалось, хотя и не в одночасье. Хотя большинство населения, вероятно, не желало его конца, и соответственно, воспринимало происходившее с опасениями (что подтверждается большинством тогдашних опросов общественного мнения), в Братиславе, в отличие от недавних событий в каталонской Барселоне, во второй половине 1992-го г. не было массовых демонстраций с требованием сохранения единого государства. А среди представителей чешских и словацких элит, проживавших заграницей или печатавшихся в самиздате, были авторы (например, Зденек Млынарж, Ян Млынарик и Петр Питхарт), которые указывали на необходимость переоценки формального выражения в государственном устройстве отношений между чехами и словаками. Таким образом, можно говорить скорее о постепенном отмирании чехословацкого государства. Полноценное признание собственной государственной независимости в глазах большей части общества состоялось уже после ее обретения. Оно было связано с вступлением Словакии в ЕС в 2004 г. Только тогда идея раздела чехословацкой федерации завоевала симпатии большинства населения[6]. Если в 2003 г. лишь 49 % респондентов гордились тем, чего добилась Словакия как независимое государство, то в 2005 г. доля положительных ответов составляла уже 59 %[7]. 13. Невозможно не спросить об образе в современной словацкой историографии Первой Словацкой Республики, в значительной мере действовавшей под диктовку Третьего рейха, а также об образе Словацкого национального восстания 1944 г. При чтении словацких авторов появляются совершенно разные образы обоих этих феноменов. Одни историки изображают государство Й. Тисо как воплощение «чаяний словацкого народа» или, по крайней мере, попытку выжить в тогдашней непростой Европе, а национально-освободительную борьбу против фашистского ига называют предтечей коммунизма. Другие только разоблачают словацких фашистов, не принимая, скажем, во внимание более или менее самостоятельной политики в вопросе о геноциде еврейского населения, и в связи с этим восторгаются Словацким национальным восстанием. Возможно ли объединить эти два подхода в некую общую канву? Смогут ли словацкие историки, хотя бы в будущем, достигнуть в этом сложнейшем вопросе какого-то компромисса? Марина Завацка: Можно сказать, что в некоторой степени в историческом сообществе уменьшилось количество разногласий при толковании тех событий – эти расхождения зачастую были вызваны просто недостатком информации. В 1990-х гг. заняли относительно прочную позицию во внутреннем публичном дискурсе разные «мифические» версии, основанные на современной пропаганде и бытовавшие раньше в историографии послевоенной людацкой эмиграции. Тогдашняя ситуация была обусловлена тем, что исследования Словацкого государства 1939-1945 гг. были в коммунистический период в домашней, т.е. в словацкой историографии крайне ограничены и подвергались цензуре из-за множества структуральных сходств между режимами, правившими с 1939 по 1945 г. и с 1948 по 1989 г. Многие из этих долгое время просуществовавших нарративов людацкой эмиграции потеряли силу и были фактически опровергнуты архивными данными, полученными благодаря свободным исследованиям за последние тридцать лет. Имеются в виду, в частности, мифы о политической независимости словацкого государства[8] и о его экономических успехах[9], а также послевоенные апологетические версии, снимавшие с тогдашних политических элит их долю ответственности за Холокост[10]. Юрай Марушьяк: Учитывая нынешнее состояние исторических исследований, я не могу представить себе компромисс, который не предполагал бы минимального консенсуса, состоящего в осуждении и в отмежевании от политики режима Йозефа Тисо по отношению к политическим оппонентам, а также к гражданам еврейской и цыганской национальности, а также в признании ответственности тогдашних словацких властей за сотрудничество с нацистской Германией и за преступления против собственного населения. Современные исследования ясно показывают, что элиты вокруг Йозефа Тисо не только действовали под давлением нацистской Германии, но под ее покровительством также реализовывали свои собственные политические замыслы, в т.ч. связанные с гонениями, основанными на принципах расизма[11]. Отношение к этому вопросу будет еще долгое время обусловлено идеологической позицией авторов, поэтому думать о компромиссе в данном вопросе считаю мало продуктивным. Значительно важнее – поставить исследования этой темы в контекст европейской истории того времени с точки зрения анализа правящей идеологии и политической системы. В этом отношении считаю большим вкладом публикации таких авторов, как Антон Хрубонь, Милослав Сабо[12] и Якуб Драбик[13]. 14. Венгерские историки уделяют большое внимание процессам обмена населением между Венгрией и Чехословакией в первые годы после Второй мировой войны, указывая на то, что эквивалентный обмен населением между двумя странами был невозможен, поскольку в Словакии проживало как минимум 700 тыс. венгров, тогда как количество неассимилированных словаков в Венгрии было значительно меньшим. Акцент делается, соответственно, на то, что планы избавиться от венгров могли заведомо быть осуществлены только насильственным путем. Не так давно в Институте славяноведения РАН вышел сборник документов из российских архивов по этой теме[14]. Представленные в нем документы показывают, что официальная Москва, особенно в 1947-1948 гг., занимала в этом конкретном вопросе довольно нейтральную, компромиссную позицию, старалась примирить, насколько это возможно, обе стороны. Эта тема привлекает сегодня внимание словацких историков и оставила какой-либо след не только в венгерской, но и в словацкой национальной памяти? И есть ли у словацких историков настрой дискутировать на этом поле с венгерскими историками? Марина Завацка: По сравнению с венгерской историографией, тема обмена населением и принудительного переселения граждан внутри страны не привлекает большого внимания. Сам факт этих процессов никоим образом не отрицается, но их отражение обычно рассматривается в более широких сравнительных рамках. В историографии и социальном дискурсе это интерпретируется в первую очередь как совершенно понятная реакция на насильственное изгнание словаков и чехов с южных территорий после первого вхождения их в Венгрию вследствие первого венского арбитража 1938 году и на этнический террор, направленный против оставшихся на этих территориях словаков. Так, особенно в кругах, связанных с Матицей словацкой, в 90-е годы наблюдалось возрождение местного мученического культа восемнадцатилетней М. Кокошовой, убитой стрелой в 1938 г. в оккупированном городе Шураны во время демонстрации за использование словацкого языка в богослужении. Яркие воспоминания о жестоких издевательствах передавались также из поколения в поколение в семьях словаков, зачисленных в венгерскую армию. В круглые годовщины обычно публиковались также документы о кровавых событиях, связанных с оккупацией города Кошице, особенно тех, которые сопровождались актами линчевания граждан и были связаны с режимом Салаши. Достаточно спокойное восприятие в Словакии неэквивалентного числа перемещенных лиц в условиях послевоенного обмена населением может объясняться и тем фактом, что позиция победителя в принципе всегда отличается от позиции проигравшего в войне, а кроме того в случае последней существование многочисленного национального меньшинства давало повод для выдвижения требований пересмотра границ. Надо осознавать и общую турбулентность эпохи 1940-х годов, когда Словакия пережила несколько волн принудительного переселения, которое затронуло также мажоритарное население (деревни, сожженные на последних этапах войны; принудительная эвакуация населения на новые земли, в том числе в Судеты (после депортации немцев); выселения с территорий в целях реализации промышленных проектов; принудительное направление на работу в регионы по требованиям власти). Таким образом, припоминание подобного рода обид не является чем-то необычным также и для мажоритарного населения. Надо помнить и о том, что в отличие от перемещенных из Судетской области немцев, которых в настоящее время на этой территории реально нет, на словацком юге по-прежнему живет многочисленное венгерское меньшинство. И поскольку государство подходит к удовлетворению его культурных и образовательных потребностей с уважением, такое отношение способствует тому, что чувства старых несправедливостей не переносятся сильно в современность. Проблемой обмена населением и – шире – словацко-венгерскими отношениями в целом занимаются в долгосрочной перспективе, например, историки из Института социальных наук Словацкой академии наук в Кошице и из тамошнего университета[15], а также исследователи из института Forum в городе Комарно. Следует отметить, что исторический анализ состояния научных и медийных дискурсов, связанных с темой принудительных миграций в Центральной Европе, включая подраздел о словацко-венгерских отношениях, был предпринят (с опорой на обширную библиографию и публикацию набора исторических документов) в рамках проекта мюнхенского института Collegium Carolinum в 2008[16]. Юрай Марушьяк: Восприятие проблемы, о которой идет речь, связано с характером словацко-венгерских отношений. В обществах Центральной и Восточной Европы после 1989 г. преобладает дискурс самовиктимизации, т.е. восприятие себя («нас») как жертвы истории. Это также связано с тем, что политические изменения 1989 года, независимо от того, произошли ли они революционным путем или в форме переговоров, воспринимались общественностью не только как установление демократии и возможность строить экономику на рыночных принципах, но и как шанс для переформулирования концепции собственной государственности в условиях независимости от СССР (а в случае государств-правопреемников коммунистических федераций также как шаг к созданию национальных государств). Таким образом, общественный дискурс об истории в значительной степени национализирован, что является препятствием не только для поиска согласованных отправных точек, но и для признания того, что другая сторона имеет право воспринимать фундаментальные события истории иначе. Дело в том, что словацкая коллективная память больше отражает вопросы, связанные с пересмотром границ в 1938-1939 годах, положение словаков в Венгрии в эпоху Хорти, но значительно меньше вопросы, связанные с позицией чехословацкого государства (в т.ч. словацких политических элит), занятой после войны по отношению к гражданам венгерской национальности. Причем следует отметить, что послевоенный «обмен населением» содержал трагическую составляющую и с точки зрения судьбы словаков, поскольку ускорил процессы ассимиляции в среде словацкого меньшинства в Венгрии до такой степени, что оно в настоящее время находится на грани исчезновения. Это связано с тем, что в Словакию переселились его потенциальные лидеры, которые могли бы более активно участвовать в словацкой культурной и интеллектуальной жизни в Венгрии. 15. После непродолжительного существования Первой Словацкой Республики (1939–1945 гг.) в 1945 г. возникает послевоенная Чехословацкая Республика. Словацкие политики из Демократической партии в связи с этим ставят вопрос о последующем государственном устройстве Чехословакии, имея в виду место и положение словаков в этой стране. Коммунистический переворот февраля 1948 г. отложил на двадцать лет урегулирование этого вопроса. Только в 1968 г. в Чехословакии возникает федеративное устройство. Но после «бархатной революции» словаками вновь поднимаются вопросы об их статусе и положении уже в рамках новой федерации, в посткоммунистических условиях. Это приводит к распаду ЧСФР. Это все звенья одной цепи, дающие право историку сформировать тезис о продолжительной, многоэтапной борьбе словаков за право на реализацию собственной государственности? Марина Завацка: В этом вопросе скрывается несколько отправных точек, которые хочется прокомментировать. Прежде всего, если иметь в виду международное право, международно признанная Чехословацкая Республика существовала непрерывно с 1918 по 1992 год. Только тогда она разделилась на два государства, Словацкую и Чешскую Республики, которые являются ее наследниками. Таким образом, с точки зрения международного права после войны не возникает «новая» республика, под советским влиянием меняется лишь политическая система прежней республики: на место межвоенной демократии здесь, как и в других странах региона, приходит т.н. «народная демократия». Итак, в связи с мартом 1939 г., имея в виду дальнейшее развитие, правильнее было бы говорить о декларации (которая не вызывает сомнений) автономным парламентом в Братиславе военного словацкого государства, нежели о его «возникновении» и «существовании», поскольку параллельное существование двух государств на одной территории юридически невозможно. С другой стороны, если мы примем точку зрения, согласно которой критерием для существования государства является, помимо акта декларации, лишь определенный тип собственных правительственных структур, вооруженных сил и некоторое дипломатическое признание, тогда на историческое первенство может претендовать уже Словацкая Советская Республика, провозглашенная в 1919 году в городе Прешов. Таким образом, сегодняшняя Словацкая Республика является законным наследником чехословацкого государства, существовавшего непрерывно с 1918 по 1992 год, причем, если в качестве модели принять традиционную французскую нумерацию по принятым конституциям, тогда она является первой, имея с 1993 г. ту же самую Конституцию. Вторым проблемным вопросом является априорная интерпретация государства как института осуществления прав и развития наций или этносов, поскольку приоритетом демократического государства является обеспечение и развитие прав граждан. В этом смысле «национальный вопрос» можно рассматривать как классическую составляющую политического инструментария, используемого для продвижения различных внутренних и внешнеполитических программ. Четко прослеживается, например, то, как поколение молодых амбициозных словацких политиков в Коммунистической и Демократической партиях с 1945 года осваивало национальную риторику и отмежевывалось от старших по возрасту «заслуженных» ветеранов сопротивления, причем это касалось в одинаковой степени старых кадров гражданского и коммунистического сопротивления, военнослужащих и представителей лондонской эмиграции. По сохранившимся жалобам, они последовательно настаивали на использовании этой риторики, не отказываясь даже от применения инструментов цензуры. Например, прозвучавшее в публичных выступлениях слово «чехословаки» исправлялось в подконтрольной Гусаку прессе на «чехи и словаки». Иной пример: в словацкой печати запрещалось печатать критические отголоски читателей о бессмысленности, бесполезности или недееспособности институтов власти, полномочия которых ограничивались территорией Словакии и которые общественности представлялись как «национальное достижение». Тема «равенства народов» органически присутствовала в публичном дискурсе после войны, но она была отнюдь не столь горячей, как это позднее представлялось в историографии времен правления Гусака. То же самое можно сказать и о «программе федерализации», которая не стала предметом хотя бы символического плебисцита «коммунистического типа», так как и в самой Словакии нельзя было рассчитывать в более свободных политических условиях второй половины 1960-х гг. на достаток «послушных» голосов «за». Эта модель, наконец, повторилась в начале 1990-х годов. Тогда победившая политическая партия В. Мечиара не декларировала своей целью независимость Словакии, но после того, как переговоры по экономическим вопросам с победившей на выборах в чешских землях политической репрезентацией оказались в тупике, она освоила программу независимости и стала использовать риторику «тысячелетнего желания» народа жить в собственном государстве. Следует отметить, что такого рода изменения Конституция допускала лишь на основании референдума, проведения которого, кстати, требовали в петициях миллионы граждан [17]. Однако анализ процессов, связанных с национализмом как социальным явлением, остается важным направлением исторических исследований. Можно сказать, что в этой области, пожалуй, проявило себя наиболее концентрированным образом новое поколение коллег, адекватно ориентирующееся в исследовательских инструментах нескольких областей социальных наук – социальной и культурной антропологии, лингвистики и т.д. Символической вехой, датирующей вступление этого поколения в активную деятельность, можно считать совместный труд молодых (тогда) ученых, , вышедший под названием «Как исследовать нацию»[18], после которого, пожалуй, каждый из авторов издал собственную монографию. Важно также, что словацкий национализм остается не только предметом исследований словаков, но и стандартной темой международных исследований. Среди новейших работ можно упомянуть работу Роберта Зекера об аккультурации словацких иммигрантов в расистском дискурсе в Соединенных Штатах в начале XX века[19] или книгу новозеландского историка Александра Максвелла о «повседневном национализме» на территории Венгерского королевства в XIX веке с особым акцентом на Словакию[20]. Юрай Марушьяк: В первую очередь, с точки зрения международного права, следует отвергнуть тезис о преемственности между нынешней Словацкой Республикой и Словацким государством, т.е. Словацкой Республикой периода 1939-1945 гг. Дискуссии о конституционном устройстве Чехословацкой Республики после Второй мировой войны велись в условиях консенсуса по вопросу признания беспрерывного существования ЧСР и после ее фактического крушения в марте 1939 г. Послевоенным элитам словацкой политики нельзя приписывать цель построения независимой словацкой государственности, поскольку такой постулат по вопросу отношений между чехами и словаками в рамках ЧСР (ЧССР) не ставился: в период 1945-1968 гг. они стремились или к асимметричной модели внутреннего устройства ЧСР, или же, в 1968 г., к федеративному устройству. Исторические процессы не происходят в соответствии с заранее определенным планом, а являются результатом сочетания разных обстоятельств, разных межличностных и межгрупповых взаимодействий, возможностей и невозможностей, а также различных выборов, перед которыми стоят их участники. 16. В связи с событиями 1968 г. нередко можно слышать от чешских историков (да и в более широком общественном мнении) упреки словакам, в том, что они сумели извлечь некоторую выгоду для себя из чешской национальной трагедии. При этом зачастую указывают на то, что политика гусаковской «нормализации» в словацких землях носила чуть более щадящий характер в сравнении с чешскими землями, во всяком случае по интеллигенции был нанесен менее мощный удар. А как сегодня словацкая историография трактует 1968 год, в том числе ввод иностранных войск в страну? Какое место занимают те события в словацкой исторической памяти? Как был отмечен в Словакии полувековой юбилей тех событий? Марина Завацка: Как и десять лет назад, круглый юбилей вызвал появление нескольких академических публикаций, отражающих сдвиг в исторических знаниях по этой теме[21]. Однако принципиальных изменений в трактовке событий нет. Вторжение остается вторжением, оккупация – оккупацией, а «пригласительное письмо» – действием нелегитимной политической репрезентации, не представлявшей в то время ни государство, ни руководство правящей партии. Нарратив о «более мягком» ходе послеавгустовских чисток в Словакии остается частью сюжета, но необходимо помнить о различиях между центром и периферией что побуждает сравнивать ситуацию в словацких регионах не с Прагой, а с чешскими регионами, где динамика чисток также отличались от столицы, полной центральных учреждений. На многообразие воспоминаний обо всем послевоенном периоде также повлияла стремительная модернизация Словакии, которая была заметна еще и в 1970-х гг. С другой стороны, как раз на востоке Словакии, где войска находились ближе всего к советской границе, сохранилась память о спонтанных протестах населения. В самом городе Кошице семь человек погибли в результате стрельбы солдат в толпу граждан. С точки зрения будущих исследований, особый интерес представляет изучение интерпретации последующих политических чисток на различных профессиональных уровнях. Классический нарратив включает образ «упрятанного» на работу в библиотеку словацкого коммуниста-интеллектуала, в то время как его чешский коллега из ЦК был вынужден взяться за лопату – однако при этом никто толком не задумался, откуда взялись вакансии в библиотеках. Другими словами, возникает вопрос, насколько в результате чисток в Словакии пострадал нижний слой беспартийных белых воротничков, которые вынуждены были «освободить места» для тех, кого верхушке пришлось спрятать. Пока мало подвергался оценке также новый фактор, влияющий на изменения чешско-словацкого дискурса о нормализации – тот, который олицетворяет бывший премьер-министр Чехии А. Бабиш, чья собственная карьера имеет сходство с карьерами времен нормализации (диплом по экономике; кадровый профиль, соответствующий критериям, позволяющим командировать его на Запад; связи с органами государственной безопасности), и чей язык, представляющий тип чешско-словацкого суржика, разительно напоминает столь часто пародированную «гусаковщину». Тот факт, что в чешской среде сумел победить на свободных выборах именно он, а также и тот факт, что в чешском парламенте коммунистическая партия имела своих депутатов до 2021 г., значительно подорвали образ чехов о самих себе как о нации менее толерантной к коммунизму и его следам в коллективном менталитете. Акценты юбилейных дискурсов о 1968 г. связаны также с некоторыми темами текущей внутренней политики. В образе тогдашних реформаторских экономических усилий отражается с 1990-х годов отношение к посткоммунистической экономической трансформации. В результате имеющиеся интерпретации, сравнивая тогдашний план постепенных изменений с «шоковой терапией» после 1989 года, либо подчеркивают его «чувствительность» и социальную ответственность, либо, напротив, его нереальность и обреченность на провал. В этих интерпретациях персонаж А. Дубчека предстает альтернативно – либо в положительном образе популярного политика «из народа», опытного коммунистического аппаратчика, вознесшегося на волну общественных ожиданий, хорошего, но наивного человека, склонного принимать желаемое за действительность, либо в отрицательном образе труса или предателя, который после вторжения войск неоднократно предал самого себя прежнего. Именно он ведь уже в августе 1969 подписал т.н. «закон о дубинках», позволявший органам безопасности применить силу против мирных демонстрантов. Такие образы ведут к дальнейшим спорам о политическом лидерстве. Изменения претерпевает также рефлексирование «процесса возрождения» 1960-х гг. как такового. Здесь можно заметить размышления и споры о весомости процессов, исходящих «снизу», об аутентичности общественных движений, о ценности нонконформизма, гражданской храбрости, стойкости позиций в ситуации грозящей политической чистки, о ценности политического плюрализма, о возможностях принятия решений в рамках одного государства в более широком контексте конкретной международно-политической ситуации и тому подобное. Общественный шок, вызванный в марте 2018 года убийством словацкого журналиста Яна Куциака, который разоблачал коррупцию, затрагивающую самые верхи политики, также проявился в выявлении эмоциональной связи между поколениями протестовавших когда-то студентов 1968-го и 1989-го гг., ставших уже давно «взрослыми», и поколением сегодняшних студентов, в том числе через такие символы как Ян Палах (совершивший в Праге самосожжение в начале 1969 г.) и Ян Куциак. При этом на первый план вышла (например, по сравнению с французскими образами уличных протестов 1968 года) ценность ненасильственного сопротивления, мирных демонстраций как «местной традиции». Особенностью недавней пятидесятой годовщины вторжения войск Варшавского договора в Чехословакию стал и заметный перенос этой исторической темы в общественную среду. Он сопровождался международными и отечественными студенческими проектами[22], инициативами по сбору воспоминаний бабушек и дедушек[23], дипломатическими актами благодарности государствам и отдельным гражданам, которые позаботились о застрявших у них чехословацких туристах в августе 1968-го года, а также сбором воспоминаний участников вторжения для анализа устной истории. Юрай Марушьяк: Феномен Словакии 1970-х и 1980-х гг. весьма чувствителен, так как относится к активной профессиональной деятельности многих представителей современной политической, экономической и интеллектуальной жизни. Тезис о более мягком характере «нормализации» в Словакии (по сравнению с Чехией) оправдан лишь отчасти. В словацкой среде «нормализацию» проводили зачастую люди, которые до вторжения войск Варшавского договора в августе 1968 г. считались ключевыми символами процесса реформ, включая самого Густава Гусака, избранного первым секретарем ЦК КП Словакии на внеочередном съезде КП Словакии (26-27 августа 1968 г.). Притом именно Г. Гусак сыграл решающую роль в аннулировании решений чрезвычайного, т.н. Высочанского съезда КП Чехословакии (22 августа 1968 г.), а также в ликвидации еженедельника словацких писателей «Kultúrny život». Таким образом, внеочередной съезд КП Словакии стал одновременно победой реформаторских сил в Словакии и первой победой политики «нормализации», «первым официальным форумом партийной и социальной консолидации в целом»[24]. Тот факт, что эта нормализация встретила в Словакии не столь сильное сопротивление, как в Чешской Республике, объясняется также меньшей интенсивностью давления на осуществление демократических изменений во время Пражской весны. Нельзя забывать, что силы, относившиеся к демократизации отрицательно, были в Словакии мощнее и более слабое сопротивление создавало возможность того, чтобы и репрессии могли быть внешне более слабыми. Примером могут служить нередкие случаи, когда человека лишали руководящей должности, но ему позволялось работать по своей специальности. Некоторым интеллектуалам, попавшим в черный список, было позволено в 1970-х и 1980-х гг. выступать публично, правда, им приходилось неоднократно доказывать свою лояльность правящему режиму. Интересный пример представляет собой случай писателя Доминика Татарки. Оказавшись в социальной изоляции, он решился как один из немногих в Словакии подписать «Хартию 77», но органы госбезопасности еще в 80-х гг. на него давили, чтобы он стал публиковаться официально в Словакии (т.е. не в самиздате или тамиздате)[25]. Таким образом, ситуация в Словакии на самом деле отличалась от того, что можно было наблюдать в Чехии, но вряд ли ее можно трактовать как более либеральную. С точки зрения общественного мнения важную роль сыграли несколько факторов. Постепенно, с 1950-х гг., Словакия стала более существенно трансформироваться в индустриальное общество, и процессы урбанизации стали ускоряться. Поскольку до 1948-го г. в Словакии членов КПЧ было значительно меньше, чем в Чехии, партия с целью создать здесь силовую базу режима проводила активный прием новых членов. Особенно со второй половины 1950-х гг. рост числа членов компартии в Словакии был быстрее, чем в Чехии. В результате, партия была вынуждена открываться для людей, которые не выросли в среде коммунистических ценностей. Таким образом, членская база КПЧ в Словакии была «моложе» (с точки зрения партийного стажа), а также прагматичнее. Следовательно, более прагматически воспринимала не только «процесс возрождения» 60-х гг., но и грядущую «нормализацию». В конце концов, члены КП Словакии приняли также изменения 1989-го года. В отличие от чешских коммунистов они согласились, по крайней мере формально, отказаться от коммунистической идеологии и создали Партию демократических левых, основанную на программе социал-демократии[26]. И наконец, созданию образа о более умеренном варианте «нормализации» способствовал еще один фактор – федерализация. Требование федерализациии Чехословакии было предметом консенсуса реформистских сил и сторонников «жесткой линии» в 1968 г. Создание национальных органов в области административного управления, культуры, образования и науки в начале 1970-х гг. в значительной степени удовлетворило амбиции представителей словацкой интеллигенции, в том числе молодежи. Вместе с отношениями между центром и периферией, на которые справедливо ссылается коллега Марина Завацка, это были важные факторы, в результате которых «нормализация» в Словакии не воспринималась столь негативно, как в Чехии, и, соответственно, независимые инициативы нашли в Словакии более слабую поддержку, чем в чешской части страны. Однако очевидно, что граница между «официальным» и «независимым» в Словакии была более проницаемой, особенно в конце 1980-х гг. „Нормализаторам“ удалось установить контроль над словацким обществом более легко и здесь легче было также интегрировать людей, которые, может быть, оказались бы в чешских условиях вне официального публичного пространства. Отношения между «истеблишментом» и «другими» были здесь менее формальными и доступ к структурам режима был в условиях Словакии более простым. Поэтому, например, Любомир Копечек говорит о «семейном»[27] характере нормализационного режима в Словакии. Однако, то, что, на первый взгляд, кажется большей «демократичностью», не свидетельствует ни о более позитивной политической атмосфере в Словакии, ни о спросе на действительно фундаментальные изменения. Публикуемая беседа представляет собой вторую часть задуманной серии из двух бесед российских и словацких историков о современной словацкой исторической памяти «Словаки: 1000 лет среди соседей по Средней Европе». Первая часть опубликована в ИЭ, 2021. № 3. [1] Например, BENKO Juraj – DUDEKOVÁ KOVÁČOVÁ Gabriela и кол. „S ľudom a pre ľud“ : cesty k demokracii na Slovensku za monarchie a prvej republiky Bratislava: Historický ústav SAV : VEDA, vydavateľstvo SAV, 2020. 395 стр. ISBN 978-80-224-1866-9; HUDEK, Adam – KOPEČEK, Michal – MERVART, Jan (сост.) Čecho/slovakismus. Praha: NLN; Ústav pro soudobé dějiny AV ČR, v. v. i., 2019. 478 стр. [2] Последнее из названных понятий было более широким, распространяясь не только на этнических венгров, а на всю многоязычную «политическую нацию» королевства Венгрия, на всех его подданных (прим. отв. редактора ИЭ). [3] Например, https://twitter.com/mafcsv [4] Ср., например: https://www.mestskadivadlaprazska.cz/inscenace/343/konzervativec/; http://dogmadivadlo.sk/divadlo/konzervativec-k-stemu-vyrociu-vzniku-csr/  [5] BÚTOROVÁ, Zora – MESEŽNIKOV, Grigorij. Osudové osmičky vo vedomí slovenskej verejnosti. Bratislava: IVO 2018, с. 22-36. [6] NÁZORY občanov SR a ČR na rozdelenie spoločného štátu sa zmenili v prospech samostatnosti. Bratislava: IVO – Praha: STEM 2004. [7] BÚTOROVÁ, Zora – GYARFÁŠOVÁ, Oľga. Verejná mienka. // KOLLÁR, Miroslav – MESEŽNIKOV, Grigorij – BÚTORA, Martin. Slovensko 2010. Správa o stave spoločnosti a demokracie a o trendoch na rok 2011. Bratislava: IVO, 2011, с. 172. [8] FIAMOVÁ, Martina – HLAVINKA, Ján – SCHVARC, Michal и кол: Slovenský štát 1939 - 1945. Predstavy a realita. Bratislava : HÚ SAV, 2014; ср. также ROGUĽOVÁ, Jaroslava и кол..: Dva režimy jednej krajiny. Bratislava : VEDA, 2017. [9] HALLON, Ľudovít. Slovensko v hospodárskom priestore Nemecka 1939-1945 : (rokovania, prehľady, sondy, prípadové štúdie). Bratislava : VEDA : Historický ústav SAV, 2015. 323 стр.; SABOL, Miroslav. Dejiny dopravy na Slovensku 1938-1948 (1950) : jej hranice a limity. Bratislava : VEDA : Historický ústav SAV, 2015. 299 стр. [10] NIŽŇANSKÝ, E., KAMENEC, I. (сост.). Holokaust na Slovensku 2. Prezident, vláda, Snem SR a Štátna rada o židovskej otázke (1939-1945). Dokumenty. Bratislava: Nadácia Milana Šimečku, ŽNO Bratislava, 2003; WARD, J.M. Priest, Politician, Collaborator: Jozef Tiso and the Making of Fascist Slovakia. New York: Cornell University Press, 2013; HLAVINKA, J. “Kapitál má slúžiť národu...” Korupcia v arizácii podnikového majetku na Slovensku. // ŠOLTÉS, P., VÖRÖS, L. ( сост.). Korupcia. Bratislava: Historický ústav SAV Veda, 2015. [11] Pozri napr. KAMENEC, Ivan. On the trail of tragedy. Bratislava: Hajko & Hajková 2007; HLAVINKA, Ján. The Holocaust in Slovakia. The story of the Jews of Medzilaborce district. Budmerice: RAK 2011; FIAMOVÁ, Martina. „Slovenská zem patrí do slovenských rúk“. Bratislava: Historický ústav SAV 2015. [12] SZABÓ, Miloslav. Klérofašisti. Slovenskí kňazi a pokušenie radikálnej politiky. Bratislava: Slovart 2019- [13] DRÁBIK, Jakub. Fašizmus. Bratislava: Premedia 2019. [14] Венгерское национальное меньшинство в Чехословакии в контексте межгосударственных отношений. Документы и материалы. 1944 – 1951 гг. // Отв.редактор Г.П. Мурашко. М., РОССПЭН, 2017. [15] ŠUTAJ, Štefan. Maďarská menšina na Slovensku v 20. storočí. Bratislava : Kalligram, 2012; ŠUTAJ, Štefan. Nútené presídlenie Maďarov do Čiech. Prešov : Universum, 2005.; GABZDILOVÁ-OLEJNÍKOVÁ, Soňa - OLEJNÍK, Milan - ŠUTAJ, Štefan. Nemci a Maďari na Slovensku v rokoch 1945-1953 v dokumentoch. I. Prešov : Universum, 2005. [16] HASLINGER, Peter – Franzen, Erik K. – SCHULZE WESSEL, Martin. Diskurse über Zwangsmigrationen in Zentraleuropa : Geschichtspolitik, Fachdebatten, literarisches und lokales Erinnern seit 1989. - München : R. Oldenbourg Verlag, 2008, [17] RYCHLÍK Jan. Rozpad Československa. Česko-slovenské vzťahy 1989-1992. Bratislava: Academic Electronic Press. 2002 [18] DRÁĽ Peter a FINDOR Andrej (сост.) Ako skúmať národ : deväť štúdií o etnicite a nacionalizme. Brno: Tribun EU, 2009. [19] ROBERT M. Zecker. Race and America's Immigrant Press: How the Slovaks were Taught to Think Like White People. New York, Continuum, 2011 [20] MAXWELL, Alexander: Choosing Slovakia: Slavic Hungary, the Czechoslovak Language and Accidental Nationalism; Everyday Nationalism in Hungary: 1789 – 1867 [21] LONDÁK, Miroslav - MICHÁLEK, Slavomír (сост.): Alexander Dubček. The Symbol of Spring, VEDA and Peter Lang, 2018. MATEJKO, Ľubor -- IVANČÍK, Matej (сост.) Narratives of remembrance. 1968: the past present and the present past. Comenius University in Bratislava. Bratislava 2020 ISBN 978-80-223-5024-2. [22] Ср. https://project.praguespring68.eu; из книжных изданий проекта можно отметить, например: MATEJKO, Ľubor. Slovakia '68 Firsthand. Varna Regional Museum of History, Varna 2019. ISBN 978-619-221-216-2. [23] Ср., например https://spytajsavasich.sk/o-projekte [24] ŠTEFANSKÝ, Michal. Invázia, okupácia a jej dôsledky. // Slovenská spoločnosť v krízových rokoch, zv. III. Bratislava: Komisia vlády SR pre analýzu historických udalostí z rokov 1967 - 1970 - Politologický kabinet SAV, с. 129. [25] MARUŠIAK, Juraj. Slovenská spoločnosť za normalizácie. // Pekník, Miroslav (сост.) Česká a slovenská společnost v období normalizace - Slovenská a česká spoločnosť v čase normalizácie. Liberecký seminár 2001. Bratislava : Veda, 2002, с. 138-153. [26] MARUŠIAK, Juraj. The normalization Regime and its Impact on Slovak Domestic Policy after 1970. // Europe-Asia Studies, 60/2008, № 10, с. 1805-1825. [27] KOPEČEK, Lubomír. Demokracie, diktatury a politické stranictví na Slovensku. Brno: CDK 2006, с. 149.

Вышел в свет 4 номер журнала «Историческая экспертиза» за 2021 год. Вышел в свет 4 (29) номер журнала «Историческая экспертиза» за 2021 год. Вниманию читателей предлагается большое количество материалов, посвященных проблемам изучения Коллективной памяти, в том числе таким ее видам как «Национальная память», «Память о Второй мировой войне», «Семейная память» и «Память о репрессиях» и другим. Как всегда, в журнале «Историческая экспертиза» значительно представлены материалы обзоров и рецензий. Ознакомиться с полной версией журнала, скачать журнал в формате PDF или посмотреть содержание номера можно на сайте «ИЭ» в разделе «АРХИВ ВЫПУСКОВ».

Андрей Тесля ОДИН ИЗ ПЕРВЫХ Рец.: Ховинг Т. Пусть мумии танцуют. Музей искусств Метрополитен изнутри / Пер. с англ. С. Костина. – М.: АртГид, 2022. – 492 с.: илл. – (совместная издательская программа Музея современного искусства «Гараж» и Artguide Editions, серия: «Директорская библиотека», вып. 2). Автор рецензии – Тесля Андрей Александрович, кандидат философских наук, старший научный сотрудник, научный руководитель (директор) Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта (Калининград). mestr81@gmail.com Мемуары Томаса Ховинга – захватывающий рассказ об одном из самых известных в мире музеев, Метрополитен, в эпоху радикальных перемен. Ховингу довелось быть директором Мэт с 1967 по 1977 год – в тот момент, когда одна эпоха заканчивалась и наступала другая – и он был еще и одним из тех, кто осуществил эту музейную революцию. В повествовании Ховинга перемены – часть из которых он принимает как неизбежность, другие инициирует сам – складываются из трех главных моментов: - во-первых, его время, конец 1960-х – 70-е – момент завершения собирания больших коллекций. Происходит это и потому, что большие художественные музеи уже успели за предшествующие полтора века собрать основное – стать или собственниками, или хранителями и экспонентами принадлежащих юридически другим владельцам произведений – и великих произведений, относящихся к прошлым эпохам, которые могут быть приобретены, уже совсем немного. То есть приобретения оказываются уже единичными акциями – коллекции пополняются, но не выстраиваются заново. Второй момент – в изменении законодательства: и сами национальные правительства других стран намного строже и принципиальнее смотрят на вывоз произведений искусства со своей территории – и, что важнее, поскольку если не закрывают, то сильно ограничивают для больших музеев «черный рынок», внутри стран «первого мира» меняется отношение к таким приобретениям. Если Британский музей не готов расстаться с Парфеноном, Берлин – с золотом Трои, а Лувр – напр., со всем тем, чем обязан Наполеону и что осталось после реституций 1814 – 1815 гг., то повторять подобные приобретения, даже если они окажутся физически возможны, они уже не могут; - во-вторых, это стремительный рост арт-рынка начиная с 1980-х, делающий активную приобретательскую политику даже больших музеев с солидными бюджетами очень ограниченной в плане «шедевров». Если в 1970-е приобретение Веласкеса за 5,2 млн. долларов казалось огромной по бюджету сделкой – а покупки масштабных произведений за сотни тысяч или миллион были единичными и долго обсуждались, и повествованию почти о каждой из них Ховинг отводит по главе – то уже 1980-е, не говоря о 90-х и 00-х изменили сам порядок цен; - в-третьих, музеи оказываются все более втягивающимися в общее пространство “entertainment” – они должны состязаться с кино, бейсболом и мьюзик-холлом, по мере того, как все более «архаичным» начинает казаться представление о культурных иерархиях. Они конкурируют во многом за одно и то же внимание – и, следовательно, должны предложить нечто «более увлекательное» или «специфическое», чем их конкуренты с Бродвея[1]. И здесь Ховинг уже не следует за меняющейся ситуацией, а оказывается активным проводником перемен – во многом определяя современный облик музеев. Прежде всего, как он пишет, он решает сделать три изменения: (1) музею надо отказаться от мелких приобретений, не тратить бюджет на что-то, что интересно лишь хранителям и исследователям. Его ставка – на немногие громкие, вызывающие восторг экспонаты, становящиеся сами по себе событиями – причем «производящим» событие в том числе оказывается и цена: это дорого, это уникально, это захватывает и заставляет говорить; (2) музей должен сделать ставку на выставки-блокбастеры – становящиеся событиями, заметными в мировом масштабе, эффектные дизайнерски – на которые выстраиваются толпы. Пусть это будет скифское золото из Эрмитажа (к которому добавляется флер преодоления «железного занавеса», выставка из коллекции, которую вы, как американский обыватель или заезжий иностранец в Нью-Йорке, почти не имеете шансов увидеть на месте), или выставка одежды, организованная совместно с домами моды, или же сокровища Тутанхамона в рамках Кэмп-Дэвидских соглашений. Прежде всего это должно изумлять – ведь это прекрасно и восхитительно, и здесь Ховинг переходит и к третьему сюжету и вместе с тем говорит действительно о важном – что искусство прежде всего это то, что нас поражает, перед чем мы останавливаемся, зачастую не в силах никак выразить словами происходящее. И понимая, что любое описание, анализ останутся неполными, и что всегда будет нечто неразложимое – говорит о той целостности искусства, которая, по словам Фихте и Гегеля, и отделяет его от не-искусства. Задача – показать, представить предметы искусства так, чтобы помочь/побудить/подтолкнуть пережить подобное; (3) музей – большой музей искусств – существует прежде всего не для ценителей и знатоков, а для широкой публики, точнее – ради нее существует его экспозиция. Знатоки и исследователи работают с коллекциями, для них существуют запасники, научные журналы и конференции – но огромный музей в центре города находится там именно потому, что предполагает обывателя – как своего главного посетителя. Этот музей должен не утомлять изобилием предметов, а уметь показывать главное, рассказывать историю, которая для Ховинга еще вполне классична: это история пятидесяти десятилетий человеческого искусства, от эпохи к эпохе, к нашим временам – история, которая движется от древности к современности, рассказывает о прошлом и одновременно об общечеловеческом достоянии, обладателями которого являемся «мы, настоящие». В конце концов – это все еще тот самый музей, который восходит к революционной развеске большой галереи Лувра – с ее историческим принципом (и который, теперь уже без пафоса Ховинга, все еще по счастью удерживается в великих музеях – утеряв силу оснований). Эта книга впечатляет и очаровывает своей интонацией – Ховинг наслаждается своей способностью общаться и договариваться с самыми разными людьми из разных миров, соединять практически не соединимое – но необходимое для директора Мэт. Он принадлежит к верхушке – хотя и не к самому верху, он пасынок наследницы нефтяного состояния и сын отца, 2 ½ десятилетия возглавлявшего Tiffany&Co., в том числе все годы директорства сына в Мэт. Он умеет обходиться с Рокфеллерами и терпеть не может клан Кеннеди, он привычен обращаться с миллионными суммами и умеет находить деньги – знает мир политики, сделал сам пусть и небольшую, но политическую карьеру – и при этом он историк средневекового искусства, несколько лет проведший после университета в Мэт на должности куратора. Ему нравится действовать, быть в центре внимания и вызывать сильные чувства – он любит славу и вместе с тем ему нравится добиваться результата, оставлять что-то после себя – и на десятках страниц он обсуждает строительство новых музейных корпусов и то, как ему удается найти деньги на их содержание: в том числе, воспользовавшись своими связями в городском управлении, поднять цены на парковку в окрестных кварталах и выбить музею огромную подземную парковку с правом посуточной и помесячной аренды мест. Он гордится сомнительными схемами – вроде того, как, оставаясь еще в муниципалитете, но уже с решенным назначением на должность директора музея, использует свои полномочия для будущей работы – «конфликт интересов», как назовут это к выходу мемуаров, в 1993 г., но для него эта новая реальность – препятствие в работе, одно из тех, которые делают уже невозможным то, что ранее было возможным для него. Он сам описывает себя как пограничную фигуру – еще того мира, где было мало формальностей, и он действовал во многом вне писаных процедур – ему было важно согласовывать свои действия с Советом, с миром больших денег и большой власти – находить там опору, а дальше уже выбирать путь, скорее всего ведущий к цели. Других таких больше не будет – пишет он, сожалея об ушедшей эпохе – не потому, отмечает он тут же, что он такой уникальный – а потому, что этой реальности больше нет: сейчас куда больше «прозрачности», процедур, согласований – которые делают невозможным многое из некогда сделанного им. Он один из тех, кто хоронит старый «большой музей» - как просвещенческую институцию, которая призвана не нравиться, а возвышать и воспитывать, которая требует труда, а не пытается нравиться - и, более того, он не просто один из участников этого большого процесса, но тот, кто его олицетворяет, создает новую реальность – тут же путаясь в утверждениях, то настаивая, что музей – это бизнес, как любой другой, то, в пределах той же главы, утверждая обратное. Он живет с собственными мечтами и иллюзиями – регулярно рассуждая о возможном возврате в политику или о том, что музей стал для него узок, он сделал в нем все, что мог – при этом работая над книгой, вышедшей в 1993 г., он не мог уже не знать, что история 1967 – 1977 гг. останется самой яркой частью его жизни. Или будет рассказывать о мыслях вернуться к медиевистике, признаваясь правда, что «слишком подотстал», чтобы иметь шанс нагнать. Он признает, что с годами стал слишком самонадеян и разучился распознавать знаки опасности, слушать многих из тех, кого слышал до этого – но в итоге если в чем и раскаивается, так разве в том, что был недостаточно радикален, не снес старую лестницу, не добился еще большей парковки, не устроил, не сумел довести дело до конца со входами из Центрального парка, которые планировалось создать при реконструкции. И в конце концов – он явно нравится самому себе, в своем умении балансировать, согласовывать мечты и цели кураторов и членов Совета, договариваться с Вашингтоном и обходить в состязании Национальную портретную галерею в Лондоне – поражать публику и создавать научный журнал, ценить шедевры по достоинству и понимать, что может впечатлить тех, на кого надо произвести впечатление. И, в конце концов, тот мир больших музеев – от Прадо до Мэт – отчасти, и в части значительной, несет на себе след Ховинга и во многом бредет по тому пути, где он был одним из первых. [1] Отмечу попутно замечательный эпизод в воспоминаниях Ховинга – о новом мэре Нью-Йорка, выходце из Бронкса, которому именно по этой причине был рад директор – поскольку, в отличие от предшественника, выходца из верхних слоев, он выбился из «среднего класса» и смотрел на культуру снизу вверх и его было легко убеждать выделять деньги на музей.

Международный круглый стол «РАСПАД СССР: ОБЩЕСТВЕННЫЙ АУДИТ 30 ЛЕТ СПУСТЯ» Участники Круглого стола представили и обсудили причины различной, часто противоречивой, реакции на события 30-летней давности и памяти о них в бывших советских республиках. С одной стороны, фиксировался слабый интерес к юбилею распада СССР, а с другой - ностальгия, сила которой определяется реалиями жизни в той или иной стране. Особое внимание было уделено перспективам постсоветского пространства и проблемам интеграции, вопросу о том, повторит ли РФ путь Советского Союза в национальной политике. Ключевые слова: распад СССР, постсоветское пространство, межэтнические отношения, историческая память. International Round Table “The Collapse of the USSR: Public audit 30 years later Abstract: The participants of the Round Table presented and discussed the reasons for the different, often contradictory reactions to the events of 30 years ago and the memory of them in the former Soviet republics. On the one hand, there was little interest in the anniversary of the collapse of the USSR, and on the other, nostalgia, the strength of which is determined by the realities of life in a particular country. Particular attention was paid to the prospects of the post-Soviet space and the problems of integration, the question of whether the Russian Federation will repeat the path of the Soviet Union in national politics. Key words: collapse of the USSR, post-Soviet space, interethnic relations, historical memories. В самом конце декабря 2021 года в рамках международного мониторинга АИРО-XXI «СССР-100» состоялся международный круглый стол «Распад СССР: общественный аудит 30 лет спустя». Надежда Ажгихина и Геннадий Бордюгов, соруководители проекта, предложили собравшимся обсудить следующие вопросы: – как вспоминается и анализируется это событие, на каких его аспектах сосредоточено внимание экспертов, СМИ и общества, какими акциями отмечалась эта круглая дата? – сопоставляются ли уроки распада с сегодняшними проблемами межнациональных отношений? – какие параллели проводятся между кризисом союзной государственности в 1990–1991 гг. и современными проблемами политической системы и власти в России? – что и как говорится сегодня о возможностях сохранения союзной государственности в 1991 г. и как эти возможности соотносятся с процессами интеграции на постсоветском пространстве? Со вступительным словом выступил Александр Сергеевич Дзасохов, российский, советский государственный деятель и дипломат, член Политбюро ЦК КПСС (1990-1991), депутат Верховного Совета СССР и Государственной думы РФ 2-х созывов, президент Республики Северная Осетия - Алания (1998-2005). Он подчеркнул, что в распаде СССР было больше иррационального и субъективного, нежели объективного. К рулю, по его мнению, дорвались две несовместимые и обуреваемые амбициями личности — Михаил Горбачёв и Борис Ельцин, которые боролись за неограниченную власть, даже ценой развала страны, что и подтвердило, например, в случае с Ельциным провозглашение независимости России 12 июня 1990 года, когда была принята Декларация о государственном суверенитете России. До сих пор многих мучит вопрос: независимость от кого могла получить Россия, если сегодня она — правопреемник СССР? Конечно, юридическую казуистику всегда можно выкрутить в «правильном» направлении. Но вот куда деть здравый смысл и логику? За исключением России, где прошли некоторые посвящённые распаду СССР мероприятия как научного, так и общественно-политического толка, в остальных республиках не было практически ничего. Господствовала своеобразная дихотомия: ностальгия старших поколений по СССР сочеталась и сочетается со стыдом за прежнюю жизнь и резким невосприятием всего того негативного, что было в Союзе и досталось в наследство новым государствам, при практическом полном забвении СССР молодым поколением. Социологи, интереса ради, выяснили, что каждый пятый молодой человек в России не может даже правильно расшифровать аббревиатуру «СССР», не говоря уже знаниях о том, что это за государство было, и как при нём жилось. Представляем читателям ряд выступлений участников дискуссии. Алексей ЛАСТОВСКИЙ, доцент Полоцкого государственного университета (Беларусь) Травматический юбилей: 30-летие суверенитета Республики Беларусь и распада СССР Для Беларуси 1991 год стал определяющим для новейшей истории: в условиях нарастания дезинтеграционных процессов в СССР и после провала путча ГКЧП Декларации о государственном суверенитете БССР от 25 августа 1991 года был придан статус конституционного закона, 19 сентября страна получила актуальное название – Республика Беларусь. Процесс создания СНГ (и одновременного демонтажа СССР) привёл и к дипломатическому признанию независимости Республики Беларусь, которое свое начало берёт тоже в конце 1991 года. Следовательно, в 2021 году в Беларуси можно было бы отметить 30-летие независимости, как это произошло во многих других постсоветских республиках. Тем не менее, этого не произошло, причины здесь комплексные, попытаемся с этим разобраться. Начать необходимо с того, что в белорусском обществе не так много вопросов либо тем, по которым существует устойчивый консенсус. Одна из таких тем – это позитивное отношение к обретению независимости. Это фиксируется по различных социологическим опросам, в том числе проведенным в 2020 (Satio) и 2021 (Институт социологии НАН Беларуси) годах. Но вместе с тем, дискурс власти (а это с 1994 года – дискурс Лукашенко) по отношению к обретению независимости остаётся внутренне противоречивым. Во время президентской кампании 1994 года Александр Лукашенко одержал убедительную победу над представителем номенклатуры Вячеславом Кебичем во многом благодаря умелому использованию просоветских настроений, противопоставляя символический ресурс советского прошлого суровым реалиям политического и экономического кризиса первой половины 1990-х. В последующие годы Лукашенко регулярно представлял себя в качестве единственного депутата Верховного совета БССР, проголосовавшего против утверждения Беловежских соглашений (и таким образом, оказывался в романтической роли последнего защитника СССР)[1]. И вместе с тем, он пришёл к власти в результате распада Советского Союза, 27 лет возглавляет Республику Беларусь и постоянно репрезентирует себя как защитник независимости и суверенитета страны. Таким образом, мы видим здесь выстраивание определенной генеалогии – Республика Беларусь выступает как позитивное продолжение БССР, где сохраняются система социальной защиты, промышленное производство, память о Великой Отечественной войне. Соответственно, период с 1991 по 1994 год расценивается не как начало независимой белорусской государственности, а как отклонение от естественной линии развития, как травма, вызванная воздействием внешних сил. Такая декларативная преемственность с опытом советской белорусской государственности не должна скрывать происходящих изменений, поскольку идеологический и политический проект Лукашенко имеет собственную логику развития, где прагматические задачи гораздо важнее хранения верности коммунистическому наследию. Многие социальные гарантии были подвергнуты ревизии, социалистическая экономика была преобразована в вариант государственного капитализма, коммунистическая идеология была полностью отброшена, пафос революционных преобразований и классовой борьбы абсолютно чужд этой власти. Нормативное описание транзита от БССР к Республике Беларусь мы можем восстановить и по школьному учебнику по истории Беларуси, поскольку как раз в 2021 году был издан учебник по истории Беларуси для 11 класса (из новой серии учебников по истории, которые вышли в 2016-2021 годах). В выпускном 11-м классе обобщается история от XIX до начала XXI века, при этом в соответствующим разделе вина за кризисные явления в последний период СССР перекладывается на общесоюзное руководство: «руководство СССР медлило с принятием адекватных решений по реформированию советской федерации»[2]. В перечислении причин распада Советского Союза мы вновь видим интенцию переложить основную долю ответственности на партийно-государственное руководство СССР, хотя наблюдаем и важное конспирологическое дополнение в виде деятельности ряда западных государств: «Причинами прекращения существования СССР являются грубые ошибки политического руководства страны, внутренняя борьба за власть между М. С. Горбачевым и Б. Н. Ельциным, рост националистических настроений и нежелание отдельных республик подчиняться центру, непродуманные, а потому неудачные экономические реформы, а также прямая заинтересованность западных государств в ослаблении и ликвидации Советского Союза»[3]. Для характеристики распада СССР у Президента России В.В. Путина авторами учебника была позаимствована ёмкая метафора «крупнейшей геополитической катастрофы ХХ века», последствия которой рисуются в самых мрачных тонах: крушение советской государственности привело к «многочисленным вооруженным конфликтам между бывшими братскими советскими республиками, кровопролитным гражданским войнам, уничтожению целых отраслей промышленности и сельского хозяйства, появлению теневой экономики и организованной преступности, демографическим проблемам и бедности»[4]. Естественно, в такой перспективе Лукашенко приобретает особый статус спасителя государственности, восстановителя порядка, победителя враждебных сил, несущих хаос и разрушение. События начала 1990-х годов дают основания для проведения неожиданных параллелей с актуальной ситуацией. Поэтому важно отметить особенности политической жизни Беларуси в 2021 году. Властям нужно было разбираться с последствиями крупного политического кризиса лета-осени 2020 года, приведшего к серьезному общественно-политическому расколу и утрате легитимности (особенно на международной арене). В значительной мере новая культурная политика и пересоздание национальной идентичности осуществлялись за счёт обращения к ресурсам исторической памяти. Уже традиционный ресурс Великой Отечественной войны был переформатирован в новом ракурсе геноцида белорусского народа, что позволило в очередной раз не только подчеркнуть жертвенность и героизм белорусского народа, но и заклеймить предателей-коллаборационистов, а также западные страны, которые укрывают преступников. Еще одним важным символическим мероприятием стал Год народного единства, с введением нового праздника – Дня народного единства (хотя и без статуса выходного дня). Новый праздник отсылает к хорошо известной дате 17 сентября 1939 года, когда советские войска вошли на западные белорусские территории, которые в то время находились в составе польского государства, и во времена БССР этот день отмечали как праздник воссоединения белорусского народа. Более того, уже 2022 год был назван Годом исторической памяти во время новогоднего обращения А.Г. Лукашенко. Но при такой насыщенности обращений к историческим ресурсам мы видим, что основной фокус явно смещен на события Второй Мировой войны, как примордиального времени и основе национального единства. Наложение этих двух факторов (противоречивости интерпретации переходного периода и вовлеченности в другие мемориальные инициативы) привели к тому, что белорусская власть фактически отказалась каким-либо образом отмечать 30-летие Республики Беларусь. Это означает, что в 2021 году не было никаких официальных приуроченных к этой дате мероприятий: ни парадов, ни торжественных концертов, ни музейных выставок, ни научных конференций. Характерно, что в традиционном поздравлении на День Независимости президента страны даже не упоминается 30-летие Республики Беларусь, присутствуют лишь отсылки к Великой Отечественной войне[5]. Что касается оппозиционной среды, то она оказалась в разбитом состоянии, подавленной арестами и эмиграцией, запретами на работу СМИ, однако лидер оппозиции Светлана Тихановская выпустила 25 августа свое обращение, где предсказуемо связала эту дату с актуальной политической борьбой: «Этот день должен был быть в Беларуси праздничным и радостным – но встречаем мы юбилей Независимости под угрозой ее утраты, в атмосфере репрессий. Тысячи патриотов нашей страны расплатились собственной судьбой за мечту видеть ее независимой – в сталинском ГУЛАГе, в Куропатах, на уличных протестах, а теперь и в тюрьме. Но для всех нас они – это пример борьбы за лучшую долю своего народа». Лишь, собственно, 30-летие распада Советского Союза было воспринято как надлежащий повод для рефлексии, в первую очередь государственными СМИ, которые традиционно обратились к парадигме «крупнейшей геополитической катастрофы»[6]. Особое значение в интерпретации этих событий приобрел вопрос ответственности – кто виноват в распаде СССР? При этом доминирующим оказался топос «предателей» для характеристики руководства страны. Здесь мы видим наложение публичного дискурса послепротестного периода, когда для политических целей дискредитации своих оппонентов сторонниками власти начал активно использоваться ярлык «предателей». Согласно такой риторике протестующие предают интересы своей страны (разрушая порядок и благополучие ради целей враждебно настроенных западных стран, которые на самом деле и стоят «за кулисами» протестов и ими руководят), такая логика отчуждения позволяет внутренние проблемы целиком объяснять интригами внешних акторов. Важным символическим механизмом дискредитации «предателей» было также их отождествление с коллаборантами периода нацистской оккупации, что позволяет использовать мощный эмоциональный ресурс Великой Отечественной войны. Между «прислужниками Гитлера» и участниками протестов лета-осени 2020 было проведено равенство, поскольку это всё «предатели». В таком же ключе обсуждался и распад СССР в 1991 году: “развал СССР — это прежде всего результат преступных замыслов или политической импотенции правящей верхушки Советского Союза»[7], «они все были долгие годы «истовыми коммунистами» и предали ту партию, которая подняла их наверх»[8] и предали также «государство, которому они присягали». Более того, и в этом случае тоже используется эмоциональная отсылка к сотрудничеству с нацистами: «Говорят, во время войны в Ставропольском крае немцам очень понравился один мальчик. Они его называли малшик-помашка. Потому что он за конфетки и похлопывание по щечке готов был даже в сортир к фрицам с бумажкой бежать. Звали мальчика Мишка. И через 40 лет этот самый малшик-помашка ради того, чтобы в очередной раз подмазать своим любимым западным хозяевам, уничтожил величайшую державу в истории человечества. И сегодня 30 лет преступлению тысячелетия»[9]. Опять же, невозможно избежать сопоставлений с современностью, и верхушке компартии, которая предала свою страну, противопоставляется Александр Лукашенко, который в ситуации кризиса проявил радикально иные качества. Другая важная черта интерпретации распада Советского Союза – это выстраивание образа «вечного врага» в лице западных стран, при этом воскрешается цивилизационная идея об извечном противостоянии «русского мира» «коллективному Западу», не только построенному на чуждых ценностях, но и постоянно стремящемуся к господству над остальными странами мира. Соответственно, и в дезинтеграции советского проекта видятся в первую очередь интриги западных спецслужб, направленные на разрушение главного соперника, стоявшего на пути осуществления этих планов господства. И вновь мы видим параллели с актуальной ситуацией «гибридной войны, развернутой так называемыми демократическими западными странами против народов Беларуси и России»[10], где «Запад» вновь предстает главным врагом белорусской государственности, инициирующим протесты и пытающимся удушить страну санкциями[11]. В таком ракурсе кризисные явления в последний период существования Советского Союза либо преуменьшаются, либо объясняются неудачными/предательскими действиями союзного руководства. Следовательно, СССР мог бы обновиться и существовать дальше: «мы можем утверждать, что советский строй в БССР (может быть, по китайскому образцу, может быть, по своему собственному) мог бы сохраняться и до сих пор»[12]. Разрушительным стратегиям дезинтеграции противопоставляются интеграционные проекты – союзного государства Беларуси и России, Евразийский экономический союз, которые не только предстают в качестве постепенного восстановления нормативного порядка, но и как важный инструмент, позволяющий выстоять в гибридной войне с «коллективным Западом». Таким образом, в 2021 году в Беларуси в силу смещения идеологических акцентов практически незамеченным оказалось 30-летие суверенитета Республики Беларусь. Но для провластной политической риторики, «нормализирующей» культурно-политический ландшафт, оказался значимым кейс распада СССР, позволяющий вновь осудить «предателей» и продемонстрировать преимущества политического курса А.Г. Лукашенко. Отар ДЖАНЕЛИДЗЕ, профессор Горийского университета (Грузия) Отражение памяти о Советском Союзе в Грузии через 30 лет после распада СССР Известно, что распад СССР одни оценивают как «геополитическую катастрофу», а другие называют кончиной «империи зла». Можно сказать, что в обеих формулировках есть рациональное зерно. Одна из сверхдержав, которая противостояла всему капиталистическому миру и приближалась к очертаниям коммунизма, внезапно развалилась; потерпела крушение великая социалистическая мечта и вместе с ней исчезла надежда на «светлое будущее». Основательно поменялась геополитическая реальность. На огромном пространстве шестой части света, которую занимал Советский Союз, возникли 15 суверенных государств и несколько не признанных политических единиц. Три бывшие советские республики – Литва, Латвия и Эстония уже являются членами НАТО и Евросоюза. К евроатлантической интеграции стремятся Украина и Грузия, что естественно привело в этих странах к уменьшению влияния России. Хотя Российская Федерация оказалась правопреемницей СССР и этим, по крайней мере, формально, сохранила статус одной из влиятельных в мире держав, но ее вес и влияние уже не те, какие были у Советского Союза. Россия лишилась союзников в лице стран социалистического лагеря, а бывшие союзные республики стали для нее «ближним зарубежьем». Несмотря на то, что большинство из этих республик вошли в новый Союз независимых государств, ориентированный на дружбу, добрососедство, национальное согласие и взаимовыгодное сотрудничество, в этом постсоветском объединении не удалось достичь идиллии и образцовой гармонии. Окончательно развеялся миф о братских и дружеских отношениях между народами бывшего СССР. Для всех стало очевидным, что представление его в качестве единой родины для многонациональных жителей было пустой пропагандой, далекой от реальности. Это было подобно отказу от родной матери в угоду мачехи, что совершенно противоестественно, не говоря уже о противоправности. Не только ошибочным, но по сути также и преступным был и коммунистический эксперимент по упразднению этнической принадлежности народов и формированию из них «новой исторической общности» – советского народа. Как и следовало ожидать, этот вредоносный, космополитический эксперимент социальной инженерии потерпел поражение. Он ничего не принес ни декларированной дружбе народов, ни их интернациональной солидарности. Никак не смог он способствовать и сохранению Советского Союза. На первый взгляд кажется, что СССР распался мирно и цивилизованно, однако результаты распада оказались намного более сложными и болезненными, чем можно было это прогнозировать. Грузия – единственная страна среди бывших союзных республик, с которой из-за войны в августе 2008 г. у Российской Федерации прерваны дипломатические отношения и в ближайшем будущем не видно перспективы их возобновления. Исход из Советского Союза и объявление государственной независимости с удовлетворением было воспринято абсолютным большинством населения Грузии, однако не произошло не только полноценного осмысления этого события, но не было и восторга в связи с ним, поскольку через две недели после этого события произошел государственный переворот. Было свергнуто победившее на многопартийных выборах национальное правительство Звиада Гамсахурдия, что стало причиной продолжения конфронтации, а впоследствии и начала гражданской войны, участники которой до сих пор ведут споры о том, на чьей стороне была тогда Россия. Одна из публикаций, которая посвящена анализу причин распада СССР, принадлежит историку В. Гурули. В статье, опубликованной в 2007 году, автор оценивает «перестройку» не как попытку модернизации страны, а как план западных спецслужб, целью которого была ликвидация советской системы. По мнению автора, демонтаж системы и развал Советского Союза был хорошо продуманным сценарием, а роль могильщика страны поручалась национальному движению[13]. Как известно, и сам Горбачев признавался, что «не смогли учесть силу национализма и это оказалось нашей самой большой ошибкой»[14]. Имеются и иные экспертные оценки, в соответствии с которыми «целью “перестройки” был вывод страны из болота отсталости и переход от плановой экономики к рыночной таким образом, чтобы не разрушить Союз и чтобы при этом бюрократия сохранила свою руководящую роль»[15], однако результаты оказались иными. По мнению историка У. Блуашвили, крах социализма и распад СССР произошли по целому ряду причин, наиболее важными из которых были: экономическое банкротство Советского Союза, вызванное включением страны в новый цикл гонки вооружений; углубление существующих в межнациональных отношениях проблем и неспособность плановой социалистической экономики конкурировать с рыночной[16]. По мнению еще одного грузинского исследователя, С. Коранашвили, Советский Союз распался в результате реформ, осуществленных компартией, то есть в силу внутренних причин[17]. Какова оценка распада СССР в грузинских учебниках истории? Один из параграфов учебника девятого класса озаглавлен: «Кончина империи зла». Авторы придерживаются той позиции, что это явление было обусловлено внутренними вызовами, а не внешними факторами. Об этом свидетельствует и то, что ученикам предлагается анализ цитаты английского историка Хью Тревор-Ропера: Советский Союз «умер довольно внезапно в результате кратковременной спазмы, в собственной постели, явно по естественным причинам или, во всяком случае, по причине внутренней болезни»[18]. В отличие от России, где периодически проводятся социологические исследования по этому вопросу, в грузинском обществе Советский Союз как фактор по сути дела потерял интерес. Этим можно объяснить то, что в декабре 2021 года, в день тридцатилетия распада СССР, на государственном уровне в Грузии не было проведено никаких мероприятий, не было никаких заявлений со стороны представителей властей. Можно сказать, что эту круглую дату обошли стороной и СМИ. Единственным исключением можно назвать выступление президента Грузии Саломе Зурабишвили на Саммите демократии 10 декабря 2021 г., в ее речи подчеркивалась необходимость обсуждения ближайшего прошлого и осмысления того, «что произошло»[19]. Не было отзывов на это событие со стороны школ и университетов, не состоялось ни одной публичной лекции и открытого урока, если не считать тренинг неформального образования, организаторами которого были Грузинская ассоциация учителей истории, Ассоциация DVV-интернационал и Лаборатория исследования советского прошлого. В числе рассматриваемых проблем учителям истории предложили и такую тему: «Распад Советского Союза и современные геополитические изменения». Спустя тридцать лет после распада Советского Союза в грузинском обществе периодически выражается некое сожаление в связи с тем, что после объявления независимости в стране не удалось сохранить стабильность, были разрушены и уничтожены почти все значительные объекты промышленности – фабрики, заводы, производственные мощности, исчезли многие хозяйственные отрасли, резко сократилось экономическое развитие. Грузии пришлось пережить тяжелый кризис, гражданскую войну, этнополитические конфликты, мирную революцию и внешнюю войну. Несмотря на все это, при поддержке международных партнеров, страна преодолевает трудности, строит демократическое государство и пытается вернуть свое место в большой семье цивилизованных народов. Владимир СКАЧКО, журналист, политический аналитик (Украина) Неонацистская Украина-2021: развал СССР представляют рождением независимости В современной Украине 30-летие распада СССР постарались демонстративно «не заметить»: дескать, умер Максим, ну и черт с ним. И связано это не только с тем, что Украина – единственная республика Союза, которая не только объявила о своей независимости 24 августа 1991 года, но и 1 декабря того же года подтвердила ее на всеукраинском референдуме. На том референдуме августовский «Акт провозглашения независимости Украины» поддержало 90,32% пришедших к урнам для голосования. При явке 84,18% из 37,885 млн. жителей республики, имевших право голоса, это очень высокий результат. Хотя к тому времени из всех республик СССР Литва уже была признана независимой. В составе Госсовета СССР по должности был председатель Верховного Совета УССР Леонид Кравчук, который, похоже, тогда и определился с будущим. Но очень боялся и, стараясь угодить всем и разделить ответственность с кем угодно, осторожничал, что потом стало его главной чертой поведения, как политика. Практически все обратили внимание на то, что ни «Акт провозглашения независимости Украины» от 24 августа 1991 года, ни вопрос референдума о его подтверждении 1 декабря 1991 года не содержали прямого утверждения о выходе Украины из СССР. Единственным заметным событием, посвященным 30-летию распада СССР, стал документальный фильм-расследование (почти 3,5 часа времени) скандально известного журналиста Дмитрия Гордона «Как развалили Советский Союз. Правда, которой не знал никто». Это фактически нарезка фрагментов из интервью разных лет, в которых выступили участники и свидетели распада СССР, начало которому было положено 8 декабря 1991 года в белорусской Беловежской пуще подписанием первого соглашения о создании СНГ, в которое вошли для начала Белоруссия, Россия и Украина. Дополняя, уточняя и порой опровергая друг друга, свой взгляд на это событие, выступали первый и единственный президент СССР Михаил Горбачев, четверо из подписантов беловежского соглашения – спикер Верховного Совета Белоруссии Станислав Шушкевич, президент и премьер-министр Украины Леонид Кравчук и Витольд Фокин, вице-премьер и Госсекретарь России Геннадий Бурбулис, а также Александр Коржаков, начальник личной охраны президента России Бориса Ельцина. Еще два подписанта – упомянутый президент Ельцин и премьер-министр Белоруссии Вячеслав Кебич уже умерли, но и при жизни они, как известно, побрезговали общаться с «расследователем» Гордоном. Ничего нового ни к общеизвестным фактам распада СССР, ни к обстоятельствам подписания документа в Беловежской пуще, ни к отношению подписантов и Горбачева к самому факту развала страны и документу о нем этот фильм не привнес. Но фильм тем не менее показателен тем, что он явился типичным подтверждением фундаментального и основополагающего отношения правящей украинской элиты к самой этой дате на протяжении всех 30 лет: развал СССР – это рождение независимости Украины, которая сознательно, системно и последовательно якобы «валила» Союз, реализуя, разумеется, «вековую мечту украинского народа о своем государстве». Итак, краеугольная суть оценки и отношения в Украине к развалу СССР ясна: он должен был распасться, а Украина должна была его развалить. Что она, собственно, и сделала, проведя референдум о независимости. А он – ключевое событие, положившее начало созданию современного независимого украинского государства: его результаты заложили основы международного признания Украины другими странами, после чего формальные признаки государственности, имевшиеся у УССР (границы, собственное министерство иностранных дел, членство в ООН и других международных организациях), наполнились реальным содержанием. И возникла нынешняя Украина. Именно об этом же говорили и украинские эксперты, которые были задействованы в рамках спецпроекта, посвященного 30-й годовщине распада СССР и организованного российским интернет-ресурсом «Лента.ру» с красноречивым названием «У всех была каша в головах». 30 лет назад руководство СССР попыталось сохранить страну. Что помешало спасти Союз? Представители Украины рассказали о надеждах и переживаниях, cопровождавших крушение единой страны, о восприятии советского опыта с высоты сегодняшнего дня и перспективах интеграционных проектов на постсоветском пространстве спустя 30 лет раздельной жизни. Вот их оценки, которые полностью отвечают настроению граждан Украины 30 лет назад и сейчас. Олег Долженков, доктор политических наук, профессор (Одесса): «…Советские люди в своей массе поругивали власть и ее политику, но желали скорее исправления недостатков, чем полного демонтажа системы, не говоря уже о развале страны. Почти никто не хотел распада, и вместе с тем он произошел. Наверное, одна из причин в том, что вопрос демократизации и целостности страны оказался намертво спаян в советских мозгах (а других мозгов после 70 лет советской власти и не было). Административно-командная система была сочтена неприемлемой, и одной из важных составляющих этой неприемлемости была централизация власти. Пусть республики сами решают — это же и есть демократия. Вот такие рассуждения тогда были в массовом ходу, тогда советским людям они тоже казались довольно логичными. Противоречиво? Наивно? Да. У всех тогда была каша в головах, исключений не было». Вячеслав Чечило, политолог, главный редактор издания «Capital.ua» (Киев): «…В 1991 году у нас тут был очень популярен миф, что Украина — это вторая Франция. И довольно долгое время все верили, что ”догнать и перегнать Европу” — это вполне достижимая задача. Отрезвление пришло лишь через несколько лет. …В России пытались найти выход через политические и экономические реформы. На Украине и в других республиках, в свою очередь, было очевидное и “простое” решение — отделиться. Представлялось, что в таком случае ситуация улучшится сама собой — благодаря экономическому потенциалу и благодаря трудолюбию украинского народа. Ни первое, ни второе почти никем сомнению не подвергалось. …Многие украинцы, особенно так называемые патриоты, считают главным наследием СССР “совок в головах”. Под это определение подпадает все негативное, что есть в общественной жизни страны. В этом плане СССР продолжает существовать как политический фактор — в качестве такого козла отпущения. Наследие СССР на Украине в целом рассматривается как нечто негативное. В основном лишь старшее поколение ценит те достижения социализма, которые мы потеряли за 30 лет, ценит дружбу народов, причастность к большому и сильному государству. Среднее поколение перекладывает на СССР свои неудачи. А для молодежи СССР — это уже пустое место, мало значащий набор букв с негативной коннотацией. Вряд ли это уже можно изменить, да и нет силы, которая ставила бы целью это сделать». За последние 30 лет в Украине, похоже, выработаны две тенденции в подходах к истории СССР и две линии поведения, которые современная украинская историография будет навязывать собственной стране и её соседям. Во-первых, историки Украины на службе государства в утверждении нового украинского же мифотворчества будут делать все, чтобы затушевать участие в создании СССР, собственно, Украины, которая была одной из четырех республик, которые и решили объединиться в Союз. Во-вторых, будет сделано все, чтобы граждане Украины «забыли» то, что Украина получила, создав СССР, и получала, пребывая в его составе на главных ролях. А это и огромные территории, и десятый по мощности потенциал Европы на момент распада Союза, и теснейшие связи как с Россией, так и со всеми остальными республиками-«сестрами». А все потому, что это нарочитое «забвение» – не только один из главных мифов современной историографии, но и один из идеологических каркасов построения как бы независимого Украинского государства, взявшего сегодня курс на разрыв с Россией и наследием СССР и на интеграцию в западное сообщество. Напомню, созданный в 2006 году при правительстве Украинский институт национальной памяти (УИНП) должен отвечать и за «украинское национальное возрождение», и за новое идеологическое обоснование самого существования независимой Украины. И метод был найден. Это подмена исторических понятий, основанная на искажениях исторической действительности и реальной памяти о ней. По инициативе УИНП и его руководителя Владимира Вятровича были разработаны и приняты четыре закона: «Об осуждении коммунистического и национал-социалистического (нацистского) тоталитарных режимов на Украине и запрете пропаганды их символики», «О правовом статусе и памяти борцов за независимость Украины в XX веке», «Об увековечении победы над нацизмом во Второй мировой войне 1939-1945 годов» и «О доступе к архивам репрессивных органов коммунистического тоталитарного режима 1917-1991 годов». Их смысл и назначение упомянутый Вятрович обозначил предельно четко: «Наша задача — чтобы совок не возродился в будущих поколениях». Эти документы и узаконили логически связанную идеологическую и практическую цепочку предпринятых шагов: национальное возрождение началось с тотальной декоммунизации, она плавно перешла в десоветизацию, а сейчас, когда декоммунизировать и десоветизировать уже почти нечего, вылилась и трансформируется в деколонизацию, которая уже подается и навязывается в виде дерусификации, перерастающей в русофобию. Неонацистскую, откровенную злобную и системно и агрессивно целенаправленную. При Вятровиче УИНП опубликовал список, в который вошли 520 исторических личностей, чья деятельность подпадает под действие закона «о декоммунизации», и чьи имена должны исчезнуть из географических названий Украины. «Отсюда и надо начать старт деколонизации, уничтожить легенды об общности украинцев и русских», — заявил тогда Вятрович о главной задаче и цели своей организации. Нынешний глава УИНП Антон Дробович при новом президенте Владимире Зеленском стал достойным наследником Вятровича. В феврале 2020 года он рассказал о планах УИНП провести «креативную декоммунизацию» в стране и тоже перевести ее в деколонизацию и дерусификацию. Памяти об СССР в этой схеме места нет. Подготовлено в Ассоциации исследователей российского общества в XX веке. E-mail: borddav@hotmail.com Prepared in AIRO-XX [1] Действительно, в протоколе заседания зафиксирован один голос «против», но проверить, действительно ли именно Лукашенко проголосовал таким образом, сложно, поскольку голосование было тайным. [2] Касович А.В., Барабаш Н.В., Корзюк А.А., Йоцюс В.А., Матюш П.А., Соловьянов А.П. История Беларуси XIX – начало XXI века. Минск: Издательский центр БГУ, 2021. С. 39. [3] Там же. С. 42. [4] Там же. С. 42. [5] https://president.gov.by/ru/events/pozdravlenie-s-dnem-nezavisimosti-respubliki-belarus-1625209029 [6] https://news.sb.by/articles/gigin-30-let-suverennoy-belarusi-eto-gody-preodoleniya-posledstviy-belovezhskikh-soglasheniy.html [7] https://www.sb.by/articles/vmeste-my-silnee33.html [8] https://www.sb.by/articles/yubiley-kotoryy-ne-raduet.html [9] http://www.ctv.by/azaryonok-perestroyka-eto-byla-specoperaciya-soznatelnaya-holodnaya-cinichnaya-i-podlaya [10] https://www.sb.by/articles/vmeste-my-silnee33.html [11] https://www.youtube.com/watch?v=ijaVV5wixuw [12] http://www.ctv.by/gorbachyov-razrushil-sssr-mnenie-istorika-vadima-gigina [13] https://sangu.ge/images/vguruli/14sov.pdf [14] Газ. „Мсгебси“, 1997 г., 21-28 мая , #3, გვ. 3-4. [15] https://for.ge/view/41586/saqarTvelos-urTierToba-ruseTTan.html [16] Блуашвили У. История Грузии. 1900 – 2016, Тбилиси, 2016, с. 271-272. [17] Коранашвили С., Политические отношения между Грузией, США и Российской Федерацией в 1991 – 1997 годы, диссертация, представленная на соискание академической степени доктора (PhD) исторических наук. Тбилиси, 2009, с.3. [18] Сургуладзе М., Кекелия В., Лабадзе Р., Мурусидзе Ш., Куртубадзе М., История Грузии и Всемирная история 9, Тбилиси, 2021, с. 290 [19] https://www.president.gov.ge/en/News/Article/Summit_for_Democracy

Миронов Б.Н. Россия отстала от Запада навсегда ?! Рец.: Травин Д. Я. «Почему Россия отстала? СПб.: Изд. Европейского университета в С.-Петербурге, 2021. 368 с. В статье дана аналитическая оценка книги Д. Я. Травина «Почему Россия отстала? (Травин, 2021). Ключевые слова: Россия и Запад в X-XVI вв., причины экономической отсталости России, роль фундаментальных факторов отсталости HAS RUSSIA FOREVER LAGGED BEHIND WESTERN EUROPE?! Abstract. The article provides an analytical assessment of the book by D. Ya. Travin “WhyhasRussialaggedbehind?» (Travin, 2021). Key words: Russia and Europe in the 10th–16th centuries, the causes of Russia's economic backwardness, the significance of backwardness factors Монография Д. Я. Травина «Почему Россия отстала?» основывается на комплексном сравнительном историко-социологическом анализе и имеет целью выявить причины экономического отставания России от западноевропейских стран. Ее жанр — историческая социология. Очевидно, что всесторонне и глубоко проанализировать колоссальный материал об экономическом развитии Европы, включая Россию, за длительный период и в сравнительной перспективе — задача непосильная даже для коллектива ученых. Тем более что недостаток имеющихся источников в принципе не позволяет определенно ответить на многие важные вопросы. Однако сама постановка проблемы отставания и даже ориентировочная оценка факторов, которые его обусловили, имеют большое научное значение. Д. Я. Травин по базовому образованию и ученой степени — экономист; в настоящий момент — научный руководитель Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге. Он написал нескольких книг, посвященных европейской модернизации (Травин 2018; Травин, Маргания, 2004; Травин, Маргания, 2018). В рецензируемой монографии речь идет не о застойной экономике, провальной «социалке» и авторитарной политике, как можно подумать из ее названия. Оригинальность авторского подхода к проблеме состоит в том, что ответ на злободневный вопрос о причинах отставания современной России автор ищет не в ближайшем имперском и советском прошлом — в крепостном праве, самодержавии, империи, революциях, сталинизме, а в далеком прошлом — в Х–XVI вв. Д. Я. Травина, как институционалиста, интересует, как и почему сложилась колея российского экономического развития, и поэтому он правильно, на мой взгляд, обращается к «детскому периоду» нашей истории — к Х–XVI вв., когда колея стала складываться. Напрашивается аналогия с индивидуальным развитием человека. Психологи считают, что для каждого человека опыты детства, особенно в пространстве человеческих отношений, имеют первостепенное значение для всей его будущей жизни. Именно они становятся основой его личности и проявляются на протяжении всей его дальнейшей жизни, во многом определяя его жизненную колею. Скорректировать или изменить эту колею можно, только тщательно изучив опыты детства. Как правило, в центре размышлений всех желающих понять, почему Россия отстала, находятся проблемы России, а не успехи идущих впереди. Однако не менее важно поразмышлять и над тем, почему другие страны в какой-то момент смогли уйти вперед. Ведь успешные ныне соседи не всегда шли в авангарде. В течение многих тысячелетий в традиционном обществе все были более или менее равны, но в какой-то момент у некоторых произошло что-то вроде культурной мутации, они стали трансформироваться и изменили маршрут движения. В книге Д.Я. Травина в центре Россия, но формально бóльшая часть страниц посвящена Западу. Но не коллективному Западу, а отдельным западноевропейским странам, весьма отличающимся друг от друга, отдельным регионам и городам. Речь в книге идет о Флоренции, Венеции, Генуе, Генте, Брюгге, Новгороде, Пскове, Сицилии, Апулии, Фландрии, Нормандии, Кастилии, Девоншире, Тироле, Сконе, рейнской и ганзейской Германии, шампанских и лионских ярмарках, каталонских и берберийских пиратах, левантийской торговле. Национальные государства и национальные экономики как единый комплекс сложились лишь в Новое время, а в X–XVI вв. существовали города-государства и всякие регионы со своими традиционными названиями. Именно сравнение России с отдельными странами, российских регионов и городов с отдельными регионами и городами европейских государств позволяет, во-первых, глубже разобраться в причинах неудач одних и успехов других, во-вторых, убедиться, что российские институты и институции не были уникальными. Монография написана в проблемном, а не в нарративном ключе. Д. Я. Травин сформулировал четыре фундаментальные проблемы, вокруг которых в большинстве сочинений о России происходит дискурс по поводу ее отставания, и каждому посвятил главу. 1) Ущерб, нанесенный Древнерусскому государству набегами и войнами в Х–XVI вв., на самом деле имел фатальное значение для возникновения отсталости, так как многократно превосходил тот, который был причинен западноевропейским странам? 2) Действительно ли средневековая жизнь в западноевропейских странах, в отличие от Русского государства, характеризовалась согласием и миром, собственность защищалась законом, права и свободы человека соблюдались, государство являлось правовым? 3) «Стартовые условия» для развития в западных странах реально были благоприятнее, чем в России, так как периферийность предопределяла возможности модернизации, а экономическое развитие общества находилось в жесткой зависимости от урбанизации и развития городской культуры? 4) Действительно ли катастрофичным для России стало то, что Ренессанс ее почти не затронул? В первой главе «Набеги и кочующие бандиты» Д. Я. Травин приходит к выводу, что в X–XVI вв. русские земли действительно страдали от войн и набегов гораздо больше и дольше, чем другие европейские территории, но все же разница в ущербе не являлась столь значительной, чтобы подорвать возможности экономического развития, затормозить рост городов, воспрепятствовать накоплению капиталов и предопределить экономическую отсталость. В пользу этого говорит и тот факт, что на Западе имелись страны, страдавшие от войн и набегов не меньше, чем русские земли (Травин, 2021: 68). Однако выводы о величине ущерба от войн представляются мне недостаточно обоснованными. Без сомнения, ущерб был огромным, но оценить его сколько-нибудь определенно невозможно из-за недостатка источников. Расхождения в оценках чрезвычайно велики. Известный знаток Московской Руси С. Б. Веселовский в своих ранних работах признавал (вслед за летописями), что в Куликовской битве в 1380 г. участвовали около 200—400 тыс. человек, а в поздних работах оценивал численность русской армии лишь в 5—6 тыс. человек (Веселовский 1978). Некоторые современные историки считают, что русское войско (как и ордынское) могло насчитывать не более 6—10, а археологи достаточно убедительно предполагают, что с обеих сторон в сражении приняло участие по 5—7 тысяч человек, причём оно было кратковременным - около 20—30 минут вместо летописных 3 часов. И во второй битве - в Стоянии на Угре в 1480 г. число участников было примерно таким же. Скорее всего, что в военных действиях в 1480 г. тоже принимали участие сотни или считанные тысячи ордынских татар. Войска небольшой численности не могут нанести колоссального урона и ущерба (Булычев 2014; Двуреченский 2011). С другой стороны, точка зрения некоторых историков (например, Л. Н. Гумилева) о положительном влиянии кочевников и Золотой Орды на Русь убедительно оспаривается (Травин 2021: 36–45). Во второй главе «”Наезды” и силовые захваты» Д. Я. Травин пришел к выводу о неадекватности популярных ныне в России представлений о западных социумах, в которых собственность всегда была защищена, права человека соблюдались, общественная жизнь отмечена согласием и миром. «Частная собственность в Средние века — такая же фикция, как “правовая цивилизация”. Европейским странам пришлось пройти долгий и трудный путь для того, чтобы сформировалась в конечном счете та собственность, которая делает эффективной рыночную экономику. Причем речь здесь идет не только о земле. Условной в Средние века была любая собственность. Государь изымал у “частника” любое имущество, вне зависимости от того, кто им владел, если считал это целесообразным и имел для этого достаточную силу».Нарушение прав собственности касалось не только землевладельцев, но и городского бизнеса (Травин 2021:103, 108). Автор напоминает, что в Средние века и в начале Нового времени государи по обычаю имели право верховной собственности на землю. «Чем глубже погружаешься в историю, тем более неопределенной вещью выглядит закон», — констатирует Д. Я. Травин. Нет оснований полагать, что все люди в Средние века и в начале Нового времени разделяли единое представление о законе и оно совпадало с современными взглядами — в современных обществах существует совершенно иное представление о том, что считать законом (Травин, 2021: 133, 141). Большое внимание во второй главе уделено российскому самодержавию, признаки которого нередко находят уже в Древнерусском государстве. Обобщая обширную литературу по данному вопросу, Д. Я. Травин признает правоту тех, кто полагает, что за период Х–XVI вв. в русской письменности нет ни одного политического учения, которое понимало бы царскую власть как абсолютную и ничем не ограниченную. И де-факто государи до ХVIII в., какой бы обширной и сильной не казалась их власть, считались с обычаем, традицией и Боярской думой. Сами государи свой авторитет ставили ниже старины и признавали, что по своему усмотрению они не могут творить право (Травин, 2021: 149; Миронов 2018б: 359–373). Выводы автора, подкрепленные тщательным анализом западной литературы, представляются весьма важными. Однако читателю иногда может показаться, что в западноевропейских странах в Средние века и начале Нового времени законы вообще не соблюдались. На самом деле в каждой местности, в каждом городе, у каждого народа были свои обычаи/законы. То, что современному человеку кажется произволом, в действительности в Русском и западных государствах происходило по правилам, хорошо известным населению данной местности и конкретного социума. Взвешенными и убедительными представляются выводы третьей главы «Во имя Бога и прибыли», посвященной «стартовым условиям» экономического роста Русского государства, роли городов и городской культуры. Обобщение европейского опыта привело Д. Я. Травина к заключению, что периферийность государства, низкий уровень урбанизации сами по себе еще не предопределяли всех возможностей развития. Прогресс обуславливался сложным сочетанием факторов и обстоятельств. О том, что «стартовые условия» были важным, но не единственным и не главным фактором, свидетельствует, в частности, развитие некоторых периферийных стран Европы (например, Швеции, Норвегии или Шотландии), которые в определенный момент стали интенсивно развиваться и преодолели экономическую отсталость (Травин, 2021: 250–251). Чрезвычайно интересной представляется четвертая глава «Власть, страсть и месть», в которой автор оценивает, что потеряла Россия, не пережив этап Ренессанса. Хотя, на мой взгляд, автор недооценивает потери, общий вывод, согласно которому отсутствие в России ренессансной культуры само по себе не блокировало экономическое развитие, мне представляется правильным и аргументы в пользу этого убедительными. Перспективной представляется идея о том, что у ренессансного буйства страстей не было будущего, что укрощение эмоций и развитие когнитивных (абстрактное мышление) и метакогнитивных процессов (самоконтроль, самоанализ) является важнейшей предпосылкой экономических и прочих успехов (Травин 2021: 328–333). В этом контексте было бы полезно сослаться на работы Норберта Элиаса, которые указаны в списке литературы, но в данной главе непосредственно не используются[1]. Высокий уровень культурного развития, понимаемый как наличие в музеях и библиотеках большого числа признанных произведений искусства, не коррелирует с социально-экономическим развитием. В норвежской или финской истории нет ни Сикстинской капеллы, ни «Короля Лира», но из этого никак не вытекает экономическая отсталость или неспособность построить демократию. Ренессансный город сыграл свою важную роль в истории, создал высочайшую культуру и эффективно работающий бизнес, но, достигнув предела, стал проигрывать конкурентную борьбу монархиям. Он не мог обеспечить дальнейшее экономическое развитие и обуздать многочисленные социальные конфликты в социумах — это было под силу сильному абсолютистскому бюрократическому государству, а не городской демократии, основанной на противостоянии непримиримо враждебных друг другу кланов. Д. Я. Травин полагает, что ренессансный город оказался в проигрыше и на русских землях: Новгород покорился Москве, способной аккумулировать большие ресурсы для формирования армии Нового времени (Травин, 2021: 334). Перед Россией XV–XVII вв., считает автор, вопрос состоял не столько в импорте ренессансной культуры, сколько в том, какую государственную модель выбрать для дальнейшего развития. Вследствие военного соперничества с Польшей и Швецией у России возникла острая потребность иметь новую налоговую систему, новое государственное управление, новый принцип формирования бюрократии и армии. Ренессансное государство уже перестало служить образцом. Никому не приходило в голову совершенствовать государственное управление по устаревшим итальянским образцам. Выбирать надо было из испанской, голландской, французской, шведской, прусской или английской моделей. Выбор осложнялся тем, что перечисленные модели сложились под влиянием особенностей исторического пути перечисленных стран. Россия же должна была заимствовать и вписывать импортируемые институты в те отечественные реалии, которые существовали и не могли быть устранены по мановению руки государя-реформатора. Когда поиск оптимального этатизма завершился в пользу шведской и прусской модели, российское государство, армия и бюрократия стали трансформироваться по преимуществу в соответствии с ними. Какие идеи рецензируемой книги представляются особенно важными? 1) Уже в X–XVI вв., а возможно, и раньше, наши предки объективно столкнулись с большими экономическими проблемами. Возникли они задолго до всяких реформ и контрреформ, закрепощений и освобождений, не находились в тесной корреляции ни с самодержавием и тоталитаризмом, ни с народным менталитетом и природными ресурсами, ни с деструктивными действиями властей. Скорее, проблемы определялись местоположением на Земле — тем, что русские земли являлись восточной периферией Европы, были оторваны от мировых центров культуры, имели огромную территорию и большую границу, открытую для соперников и врагов, проживавших вдоль нее. Чтобы успешно защищаться, приходилось наращивать мускулы, а развитие культуры обеспечивать по остаточному принципу. Эти выводы хорошо коррелируют с российским материалом, относящимся к новому времени (Миронов 2018а: 221–257, 269–271). Таким образом, крепостничеством, самодержавием, большевизмом, тоталитаризмом или авторитаризмом, на которые традиционно возлагается ответственность за отставание России, список не исчерпывается. Следует искать другие причины и факторы, которые автор надеется найти в следующей книге. 2) В Средние века и в начале Нового времени общественная жизнь в западноевропейских странах и Русском государстве принципиально не различалась. Везде не было согласия и мира, собственность плохо защищалась законом, права и свободы человека часто нарушались или вовсе не соблюдались, государство не являлось правовым. 3) То, что ренессансная культура почти не затронула Россию, нельзя считать невосполнимой потерей для ее социально-экономического и политического развития. 4) Укрощение эмоций и страстей, формирование новых когнитивных и метакогнитивных способностей — концептуального мышления, самоконтроля, самоанализа) является важнейшей предпосылкой экономических и прочих успехов. 5) К XVIII в. у России сложилась своя историческая колея и возникала зависимость от пройденного пути. Когда обстоятельства вынуждали заимствовать некоторые зарубежные институты, они приживались тяжело и болезненно, так как их нельзя было механически вмонтировать в совокупность традиционных институтов, требовались значительные усилия и большое искусство, чтобы приспособить их к отечественным реалиям. Это создавало серьезные трудности при проведения структурных реформ. 6) Исследование убедительно подтверждает, что существующие в литературе образы России и Запада — это идеальные сконструированные типы, далекие от реальности и часто имеющие политические цели. Они имеют тенденцию превращаться в ложные стереотипы научного и массового сознания, мешающие адекватному пониманию нашего прошлого и настоящего (Миронов 2018в: 648–649). Как показывает анализ монографии, Д. Я. Травин отнюдь не русофоб, как можно было бы подумать, исходя из ее названия —«Почему Россия отстала?», поскольку большинство сочинений о России, содержащих в названии слово «отсталость», не относятся к числу русофильских. Лейтмотив данной книги — выявить и оценить значение принципиальных, по мнению многих исследователей, факторов, мешавших нашему экономическому развитию. По его мнению, несмотря на всю их важность, в дальнейшем они не могли фатально помешать России (как и Скандинавии, Балтии, Шотландии, Ирландии, Балканам и другим странам, и регионам Европы) развиваться, догонять и перегонять лидеров. Автор полагает, что у России есть хорошие шансы для экономического роста и наличие в ее досье выдающихся достижений, особенно в области культуры, является тому порукой. Значение книги Д. Я. Травина в том, что она демифологизирует российскую историю, в которой, по справедливому, на мой взгляд, убеждению автора, нет никакой мистической фатальной предрасположенности к косности и неудачам. Россияне отставали и догоняли лидеров по тем же самым причинам, по которым преуспевали и терпели поражения другие народы и которые вполне возможно и необходимо понять, а полученное знание использовать. В методологическом отношении монография демонстрирует огромный потенциал сравнительно-исторического анализа. На русском языке нет равноценного труда —с таким обстоятельным и подробным анализом проблемы экономического роста России на фоне развития западноевропейских стран в Средние века и в начале Нового времени. Список использованной литературы включает 630 названий, в том числе 150 работ на иностранных языках. Причем книга написана не только интересно, но понятно, живо и эмоционально. Этому способствует использование многих произведений художественной литературы (Данте, Шекспира, Рабле, Лопе де Вега, Бокаччо и др.), которые органично вмонтированы в научный текст не только ради литературных красот, но прежде всего как ценные источники сведений. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Булычев 2014 – Булычев А. А. Куликово поле: живые и мертвые. Тула: Гос. музей-заповедник «Куликово поле». 83 с. Веселовский (1978) – Веселовский С. Б.Труды по источниковедению и истории России периода феодализма. М.: Наука. 343 с. Двуреченский (2011) – Двуреченский О. В. Археологические исследования на месте Донского сражения // Труды III (XIX) Всероссийского археологического съезда. Новосибирск: Институт истории материальной культуры Российской академии наук (С.-Петербург). С. 137–138. Миронов 2018а — Миронов Б. Н. Российская империя: от традиции к модерну. 2-е изд., испр., доп. СПб.: Дм. Буланин, 2018. Т. 1. 896 с. Миронов 2018б — Миронов Б. Н. Российская империя: от традиции к модерну. 2-е изд., испр., доп. СПб.: Дм. Буланин, 2018. Т. 2. 912 с. Миронов 2018в — Миронов Б. Н. Российская империя: от традиции к модерну. 2-е изд., испр., доп. СПб.: Дм. Буланин, 2018. Т. 3. 992 с. Миронов 2019 — Миронов Б. Н.Российская модернизация и революция. СПб.:Дм. Буланин, 2019. 528 с. Травин (2021) – Травин Д. Я. «Особый путь» России: от Достоевского до Кончаловского. СПб.: Изд. Европейского университета в С.-Петербурге. Травин(2021)– Травин Д. Я. «Почему Россия отстала? СПб.: Изд. Европейского университета в С.-Петербурге, 2021. 368 с. Травин, Маргания (2004) – Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация: в 2 кн. М.; СПб.:ACT, TerraFantastica. Травин, Маргания (2021) – Травин Д., Маргания О. Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара. Москва; СПб.: ACT, TerraFantastica. REFERENCES BulychevA. A. Kulikovopole: zhivyeimertvye. Tula: Gos. muzei-zapovednik «Kulikovo pole». 83 p. (In Russ.) Veselovskii S. B. Trudy po istochnikovedeniiu i istorii Rossii perioda feodalizma. M.: Nauka. 343 p. (In Russ.) Dvurechenskii O. V. ‘Arkheologicheskie issledovaniia na meste Donskogo srazheniia’,Trudy III (XIX) Vserossiiskogo arkheologicheskogo s"ezda. Novosibirsk: Institut istorii material'noi kul'tury Rossiiskoi akademii nauk (S.-Peterburg), 2011, pp. 137–138 (In Russ.) Mironov B. N. Rossiiskaia imperiia: ot traditsii k modernu. 2-e izd., ispr., dop. St.-Petersburg: Dm. Bulanin, 2018. Vol. 1. 896 p.(In Russ.) Mironov B. N. Rossiiskaia imperiia: ot traditsii k modernu. 2-e izd., ispr., dop. St.-Petersburg: Dm. Bulanin, 2018. Vol. 2. 912 p.(In Russ.) Mironov B. N. Rossiiskaia imperiia: ot traditsii k modernu. 2-e izd., ispr., dop. St.-Petersburg: Dm. Bulanin, 2018. Vol. 3. 992 p.(In Russ.) Mironov B. N. Rossiiskaiamodernizatsiiairevoliutsiia. St.-Petersburg: Dm.Bulanin, 2019. 528 p.(In Russ.) Travin D. Russia’s “Special Path”: From Dostoyevsky to Konchalovsky. St. Petersburg: European University Press in St. Petersburg, 2021. (In Russ.) Travin D. Ia. «Pochemu Rossiia otstala? St. Petersburg.: Izd. Evropeiskogo universiteta v S.-Peterburge, 2021. 368 p.(In Russ.) Travin D., Margania O. European Modernization: in 2 books. Moscow; St. Petersburg: ACT, Terra Fantastica, 2004 (In Russ.) Travin D., Margania O. Modernization: From Elizabeth Tudor to YegorGaidar. Moscow; St. Petersburg: ACT, Terra Fantastica, 2002 (In Russ.) Veselovsky S. B. Works on Source Studies and the History of Russia in the Period of Feudalism. Moscow: Nauka, 1978 (In Russ.) Миронов Борис Николаевич — доктор исторических наук, профессор Санкт-Петербургского государственного университета (mironov1942@yandex.ru). Mironov Boris N. — Dr. Sci. in History, Professor, St. Petersburg State University (St. Petersburg) [1]О влиянии когнитивных и метакогнитивных способностей человека на его поведение в России нового времени см. в книге: (Миронов 2019:301–430).

Тесля А. Частная жизнь железного века. Рец.: Флоренская В.А. Моя жизнь / Подготовка текста О.Л. Бандман и Д.А. Лебедев, коммент. И.С. Булкиной. – М.: Новое литературное обозрение, 2022. – 280 с. – [серия: «Россия в мемуарах»]. Мемуары Веры Александровны Флоренской (1900 – 1996) – писались для себя и для близких, задуманные и исполненные во многом как род дневника – последовательных записей о прошлом. Своеобразная дневниковость – и близость текста именно к рассказу, который развертывается одновременно и для рассказчика, обдумывающего последовательность, возвращающегося к ранее сказанному уже на другом повороте повествования – придают воспоминаниям Флоренской характерную интимность. Она не представляет читателям большинство появляющихся в тексте лиц из «близкого круга», поскольку тем читателям, для которых воспоминания писались, они и так известны – так, без пояснений возникает фигура Е.Б. Пашуканиса, как ранее мельком скользит И.А. Ильин, который для мемуаристки – часть старой профессуры Московского университета, юрист – персонаж, заметим попутно, свободный от последующего публицистического контекста. В этом – и большая ценность воспоминаний Флоренской, как неприноровленных к публике, сохраняющих сложность интимного рассказа, в который нужно входить, совершая усилие – и именно благодаря этому, поскольку он ведется не из «общих мест», сообщающего то, что исчезает, стирается при попытке общего разговора: исчезает за счет как отбрасывания слишком своего, контекстуального – так и напротив, через усилие объяснить это, конкретное – и тем самым наложение слишком резких черт, подчеркивания. Впрочем, есть и своеобразная динамика текста воспоминаний по мере приближения к современности – так, в последних главах Флоренская характеризует семью дочери, рассказывает об их жизни или об обстоятельствах последних двух десятилетий научной жизни своего мужа, известного советского юриста Леонида Гинцбурга – уже обращаясь скорее к далекому, лично незнакомому читателю: видимо, по мере написания книги, у нее менялся замысел, из записок для близких она превращалась в потенциально обращенную к неопределенному кругу лицу, но при этом предшествующие главы не подверглись переработке. Как уже сказано, воспоминания не предназначались для печати и писались на протяжении долгого времени: под текстом выставлены даты, 1960 – 1980, однако в самом тексте есть указание и на более позднее время, 1981 год. Приходится сожалеть, что публикация не сопровождается ни вступительной статьей, ни археографическим послесловием или чем-то аналогичным – для читателя остается неизвестной ни история рукописи, ни то, в какой мере публикуемый текст представляет собой авторскую редакцию, ни степень последующей редактуры текста. Но то, что выступает как недостаток – одновременно звучит еще одной, важной и близкой чертой мемуаров в смысле позапрошлого и, отчасти, прошлого столетия – не как владения историков и архивистов, а как части семейной памяти – плотной, близкой, лишенной отчуждающей жесткости научного знания. Книга Флоренской удивительна по плотности языка – на 2 ½ сотнях страниц спрессовались события почти целого века, переключением из большого плана в сиюминутные зарисовки, вроде воспоминаний о теплых рогах козы, о дочери Ольге, бегущей навстречу матери, а следом – вся домашняя живность, которую с трудом удается откармливать на берегах Уфы, об ожидании немцев в Башкирии в 1941 и слухах, что башкиры всех перережут. Есть и зарисовка из уфимской жизни конца 1930-х – совсем несколькими фразами, о князе Гагарине с женой, «приветливых, гостеприимных», с которыми знакомство вскоре прекратилось: «Да и они, узнав, что я жена коммуниста, а не родственница профессора Флоренского, охладели ко мне» (144). Внешне можно сказать, что Флоренской удивительно посчастливилось – родившись в последний год уходящего века, пережив на Урале и в Сибири Первую мировую и Гражданскую[1], прожив почти полтора десятилетия, с 1920-х и до 1934 г., в Саратове и Москве – чтобы затем провести три года в Париже вместе с мужем – и вернуться в Москву чуть на излете 1937 г., не погибнуть, получить лишь ссылку (вместе с десятью годами лагерей для Гинцбурга). Ей удается и пройти ссылку, и, несмотря на все испытания, вновь срастить жизнь с мужем, и счастье – выживших и устроивших свою жизнь – детей, и мирное двадцатилетие с мужем в Москве, после реабилитации – и длинный эпилог, после его смерти, в обществе все стареющих друзей и знакомых, которое затем становится кругом вдов. Самый сильный план книги – на протяжении первой половины очень сдержанный, затем выходящий на поверхность, как подземный ключ – история ее жизни с мужем. Где и ранние 1920-е – с решением расписаться, а следом, когда молодой Гинцбург преподает в Саратовском ун-те, а жена оказывается его студенткой, и всем неловко – официально развестись, взять прежнюю фамилию – и так и остаться до конца дней Флоренской. И времена ссылки, довоенной и в войну, и работы в Красноярске – с напряженным умолчанием сначала о том, что происходит с мужем, а затем раздумьями и рассказами «о других», с аналогичными историями – с вопросом к себе о том, надо ли рассказывать о своем – и в итоге с решением рассказать. И следом – долгий, возвращающийся позднейшими эпизодами – рассказ о ссылке и лагере, о новых связях, которые не отменяют прежних, о двух жизнях, которые затем, если повезет выжить, нужно как-то сплетать вновь в одну – отбрасывая, принимая решение, какую-то из половин прошлого. В тени остается часть ее собственной истории конца 1930-х – 1-й пол. 1940-х – на заднем фоне мелькают персонажи, чей формальный, оговоренный статус, кажется, судя по интонации текста, не целиком совпадает со значением их для автора – но это еще и часть самого развертывания рассказа во времени, ведь В.А. всё колеблется, возвращаясь и удаляясь – о чем надо, стоит говорить, а что лучше оставить за скобками, что понятно бывшим там и тогда, но о чем нет нужды не то, чтобы рассказывать другим – но прежде всего говорить с самой собой, ведь это значит возвращаться в прошлое, придавать ему через рассказ ту определенность и рамку, которая возникает из позднейшего – или всё же пытаться воспроизвести, уточнить, объяснить бывшее, но это вновь требует и точных слов, и долгих объяснений. В этой книге самое поразительное – интонация, сдержанная, останавливающая себя – когда разговор пытается уйти в общее, но В.А. разом останавливает рассуждения о Солженицыне, Шаламове, Евгении Гинзбург – отсекая большой разговор именно потому, что считает себя неспособной сказать нечто новое и важное о «целом», о том, что все это значило, в чем был смысл происходящего и как он проживался многими. Сознательно удерживая себя в пространстве конкретного – своей повседневности, близких людей, забот и надежд. Создавая уникальный памятник частной истории – где большое отражается не через отсылку к нему, а в подробностях повседневности – заводской бухгалтерии, выписанных в честь возвращения мужа двух килограммах печенья, вечно затопляемом Енисейске и недоумении, вполне старорежимном, как можно не работать вполне, на совесть – если ты работаешь, пусть даже труд твой вроде бы никому не нужен: ведь он важен сам по себе, перед собой, как честность, добросовестность. И эта способность прежде всего соотноситься с собой, держать отчет перед собой – кажется, если не единственное, то важное для объяснения способности не просто выжить – что случайность – но сохраниться человечески посреди бесчеловечного века. Тесля Андрей Александрович – кандидат философских наук, старший научный сотрудник, научный руководитель Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта (Калининград); mestr81@gmail.com [1] Ее рассказ о Гражданской бесценен своей интонацией и штрихами – которые ускользают в любом внешнем описании – где на фоне происходящего (а ведь происходящее не очень понятно, это постоянная и быстрая смена всего, слухи, известия, какие-то вооруженные люди, объявляющие себя властью) она с молодым Леонидом, будущим мужем, пытаются учиться и учатся – едут в Томск, где вскоре сменится власть, она подает заявление в Московский университет: в этом смятении событий важна именно сумятица, наложение разных планов и разновременных опытов – ведь тот университет, в который она подает заявление, одновременно и конкретный Московский университет начала 1920-х, с Факультетом общественных наук (ФОН’ом) и проч., и вместе с тем ведь подает она заявление из Сибири, плохо представляя себе, что в конкретный момент представляет из себя он. Здесь и сумятица начала 1920-х, когда сибирских эсеров арестовывают как эсеров, а Гинцбург добивается (при этом без особого труда, поскольку что возможно, а что нет – пока еще совершенно не установлено) встречи с Менжинским и объясняет тому, что эсеры под Колчаком, особенно те, кто именно в тот момент примкнули к эсерам – нечто принципиально другое, чем эсеры центральной России. И тех выпускают, чтобы затем к ним всё это вернулось в позднейших круговоротах.

Миськова Е.В. Рец.: Эльза-Баир Гучинова. Рисовать лагерь. Язык травмы в памяти японских военнопленных о СССР. Slavic-Eurasian Research Center. Hoccaido University. Sapporo, 2016. 220 p. ISBN 978-4-938637-87-3 Книга Эльзы-Баир Гучиновой «Рисовать лагерь. Язык травмы в памяти японских военнопленных о СССР» посвящена образам исторической и культурной травмы графических воспоминаниях японских военнопленных о пребывании в лагерях на территории СССР. Работа представляет особый интерес для исследователей коллективных репрезентаций трагического опыта. Она ценна как содержащимся в ней описанием и анализом уникального исторического источника, так и тем, что поднимает множество методологических вопросов о теории и концепции травмы как таковых. Ключевые слова: историческая травма, культурная травма, коллективные репрезентации трагического, сообщества утраты. Miskova Elena To draw a prison camp: the language of trauma in the memory of Japanese prisoners of war about the USSR / Elsa-Bair Guchinova. Sapporo: Slavic-Eurasian Research Centre, Hokkaido University, 2016. 220 p.; 21cm. ISBN 978-4-938637-87-3 The book of Elsa-Bair Guchinova analyzes the images of historical and cultural trauma in the drawings and engravings with commentaries of Japanese officers and soldiers of Kwantung Army during their stay in the camps for prisoners of war on the territory of the USSR. The book is of particular interest to researchers of different issues of collective representation of tragic experience. It is raising many methodological questions about the theory and concept of trauma as such. Among them such issues as how the discourse of trauma stigmatizes the fundamental gender differences that underlie the social order. Key words: historical trauma, cultural trauma, collective representation of tragic experience, communities of loss. Книга Эльзы-Баир Гучиновой «Рисовать лагерь. Язык травмы в памяти японских военнопленных о СССР» посвящена образам исторической и культурной травмы. Эта проблематика стала популярной в социальных исследованиях довольно давно. Российские ученые включились в ее обсуждение с некоторым опозданием, но зато актуализировали ее в контексте нового реванша героического мета-нарратива Истории в современной России. В первую очередь, речь идет об истории Второй Мировой войны и Великой отечественной в ее рамках. Герои книги - японские военнослужащие Квантунской армии, оставившие многочисленные мемуарные свидетельства о своем пребывании в лагерях для военнопленных на территории СССР в форме рисунков, картин, гравюр с комментариями. Эти свидетельства поражают своей многочисленностью: более 2000 бывших военнопленных поделились изобразительными воспоминаниями. Ни советские военные, прошедшие через немецкие лагеря, ни немцы, находившиеся в плену в СССР, не свидетельствовали о своем трагическом опыте в таком массовом порядке. Тем более мало осталось изобразительных свидетельств. В советском наследии они исчисляются единицами, наибольшую известность получили мемуары Евфросинии Керсновской «Сколько стоит человек» в форме альбома рисунков с пространными комментариями (Керсновская, 2021). В исследованиях коллективной исторической травмы одним из самых сложных является анализ влияния культурного контекста на онтологию и дискурс травмы. Большинство работ по данной тематике посвящены исследованию геноцидов и, в первую очередь, Холокоста. Собственно, вся теория исторической травмы в ее культурологическом измерении сосредотачивалась поначалу на анализе памяти об уничтожении нацистами евреев и отталкивалась от европейской моральной философии и критики. В психологии о различных послевоенных синдромах начали писать еще после Первой мировой войны, и среди первых исследователей были, люди, сочетавшие психологическую и антропологическую проблематику, например, Уильям Риверс или Абрам Кардинер (см. Херман, 2021). Но лишь после войны во Вьетнаме, разного рода «ветеранские синдромы» подвигли социальных исследователей активно присоединиться к медикам и психологам в попытке оценки различий в онтологии и эпистемологии травмы в зависимости от ее культурного контекста (Ван дер Колк). Последний дает возможность посмотреть на особенности социальной и культурной утраты, которая принимает самые разные образы. Эти образы на протяжении многих поколений определяют не только мировоззрение, разделяемое группой, но и принимаемые или отвергаемые ею образцы поведения и жизненные стратегии. При этом внутрикультурные различия, как и межкультурные играют огромную роль. В книге Э.-Б. Гучиновой несколько культурных фокусов травмы. Во-первых, это особенности отношения к травматическому опыту японцев определенного поколения, гендера, рода деятельности и социального происхождения. Во-вторых, особенности «культуры лагеря» в послевоенном СССР: сам лагерь для военнопленных, его сибирское окружение – жители советских сел и деревень, советская машина идеологической индоктринации и др. Но оптика становится еще и тройной за счет изобразительной формы мемуаров – мы буквально видим картинку с множеством визуальных рядов и кодов. Э.-Б. Гучинова анализирует и расшифровывает эти коды в главах книги, посвященных разным составляющим опыта плена. Он представлен двумя форматами рисунков выживших – постлагерным рисунком, созданном мемуаристами уже дома, в Японии, после освобождения, и тем, который Гучинова называет поднадзорным рисунком – изображениями в альбомах, письмах, открытках, созданными в лагере и служившими целям индоктринации. Одна из ключевых особенностей мемуаров японских военнопленных, которую отмечает автор книги – это отказ от героизации опыта плена в пользу самоиронии и объективной доброжелательности по отношению к простым советским людям. Укорененное в японском мировоззрении и мужском кодексе чести восприятие поражения и плена (пусть и по рескрипту императора), как бесчестья и унижения, обусловило невозможность репрезентации опыта плена только как опыта жертв трагедии. Оно же, в значительной мере, препятствовало успехам советской индоктринации – разворачиванию лагерными властями «демократического движения», которое должно было питаться чувством ненависти бывших рядовых к тоталитарному руководству армии и милитаристской Японии в целом. Такого рода «высокие чувства» казались пленникам, размышлявшим, как, вернувшись домой, они войдут в дом с «заднего хода» и не смогут сразу поднять глаза на близких, слишком высокими и не соответствовавшими их положению. Как гласит подпись к одному из рисунков: «Для солдата проигравшей страны полная луна слишком красива». (Гучинова, 2016:85) Детальное изображение повседневных лагерных практик было основным содержанием как поднадзорных изображений и подписей к ним («писем к вождю», специальных альбомов, самодельных открыток к советским праздникам), так и последующих мемуарных рисунков с комментариями. Только в первом случае изображения подчеркивали странность и чуждость (до абсурдности) тематики, языка и стиля, а во втором демонстрировали поразительную честность в фиксации самых грубых физиологических деталей лагерной жизни. Эльза-Баир Гучинова причисляет японских военнопленных к разряду моральных свидетелей трагедии. Конечно, военнопленные - неоднозначные жертвы, поскольку были причастны к созданию условий, при котором это пленение в принципе стало возможным. Они – безусловно жертвы злодеяния, но злодеяния, в котором сами участвовали. Их истории действительно не создают Истории, будучи негативным откровением о пережитом стыде и унижении, но, одновременно, сама рефлексия этого стыда является частью процесса переосмысления исторических событий. В этом смысле их истории – часть нарратива кризиса послевоенной Истории и Культуры. Несколько спорным или, скорее, смущающим представляется частое сравнение воспоминаний японских военнопленных с мемуарами узников ГУЛАГа. Правомерно ли оно? С одной стороны, условия травматического опыта и складывания травматической памяти схожи – речь идет о сталинском лагере со всеми присущими ему атрибутами подчинения, насилия, пропагандистской лжи. С другой, сами пленники и их внешнее окружение не раз свидетельствовали о том, что японцы были на особом положении. Их использовали как вывеску преимуществ советского строя, которые они должны были экспортировать после интернирования в капиталистическую Японию. Они питались лучше не только заключенных ГУЛАГа, но и вольного населения окружающих сел и городов после войны, о чем японцы не раз вспоминали сами. Им, особенно после действительно страшного первого года плена, в дальнейшем оказывалась хотя бы минимальная медицинская помощь. На их вовлечение в «демократическое движение» тратились значительные человеческие и временные ресурсы: лекции, кинофильмы, политинформация, обсуждения и т.п. Наконец, советские люди не питали к ним ни той ненависти, которую справедливо испытывали к немецким военнопленным, поскольку японцы не участвовали в военных действиях на территории СССР, ни тех параноидной подозрительности и суеверного страха, которые пронизывали отношение к «врагам народа» - жертвам сталинского террора. В этой ситуации опыт лагерей ГУЛАГа и ГУПВИ (Главное управление по делам военнопленных и интернированных НКВД СССР) существенно разнится, как и сформированная им оптика в отношении разных сторон жизни в сталинском Советском Союзе. Например, можно ли сравнивать отношение к труду японских военнопленных и заключенных ГУЛАГа? Японцы относились к работе как к делу чести даже в плену, а гулаговцы считали бессмысленной работу по жестокому принуждению на репрессивную государственную машину. В основе такого отношения лежал совершенно разный долагерный опыт. Или способность японских военнопленных восхищаться природой, не утраченную даже в условиях лагеря, и отсутствие каких-либо сентиментальных реминисценций в отношении сибирской природы в мемуарах гулаговцев? Вероятно, можно не сравнивать, а именно сопоставлять для рассмотрения того, как обусловлена та или иная оптика на трагическую ситуацию и поведение в ней культурным контекстом, и что эта оптика обнаруживает в другом, непривычном культурном окружении. Например, в связи с отношением к труду обращают на себя внимание язык и образы так называемой «нормы» - ключевого понятия советской экономики и биополитики. Этот, как мы сказали бы сегодня, мем – «Давай норма!» - присутствует во многих рисунках и комментариях военнопленных. Японцы с готовностью отдавали себя труду, даже самому тяжелому, но явно не могли понять, как «норма» - то, что просчитано, как оптимальное соотношение используемых ресурсов, трудозатрат и результатов - одновременно может быть чем-то невыполнимым (до нормы никогда «не дотянуть») и существовать только для того, чтобы быть нарушаемой («норму» всегда надо «перевыполнять»)? А, между тем, советское «двоемыслие» по отношению к труду как к плакату на сталинском лагере - «Труд в СССР - дело чести, славы, доблести и геройства» - вытекает из такого парадокса советской «нормы» (Гучинова, 2016:41-57). Или, например, в «поднадзорном рисунке», который должен был «говорить» языком советской идеологии и которым японцы не могли овладеть в совершенстве по объективным причинам, весь абсурд пропаганды, буквально, запечатлен: немыслимое нагромождение советских символов на воротах лагеря - серп и молот, красная звезда, портреты Маркса, Энгельса и Ленина, абрис Кремля и пр. Комментарии к изображениям, альбомы благодарности Советской стране и письма Сталину пестрят оборотами, которые, конечно, являются результатом плохого знания русского языка, но, одновременно, разоблачают ложь и абсурд лагерной «перековки»: «мы объявляем борьбу против цепей самодержавия, кнута угнетения, заговоров эксплуатации и обмана…Мы запишем слова новорождения и составим нижеследующий альбом»; «Столовая была в полном украшении и чистоте как дворец…Перевыполнившая 100% бригада пришла с работы. У ребят большая охота есть. Они восклицают: «Как вкусно!» и «Ой как вкусно!» Они едят досыта. Один из них сказал в радостном настроении: когда мы вернемся в Японию, пожалуй, мы не сможем есть такого вкусного»; «мы весело проводим время без эксплуатации» (Гучинова, 2016:89-105). В каком-то смысле военнопленные могли выступать пародийным зеркалом советской репрессивной машины, а заключенные ГУЛАГа – нет. Это всегда нужно иметь в виду при сопоставлении различий в языке памяти и опыта. Множество осталось воспоминаний узников ГУЛАГа о страшных условиях труда на лесоповале и о его жертвах, но даже после всех них фраза одного из японских мемуаристов вонзается в память: «Адрес лесоповала – первая улица в аду» (Гучинова, 2016:47). Она остраняет знакомую по воспоминаниям реальность и с помощью употребления ярлыка для ужасного и неописуемого – «ад» - демонстрирует, как язык травмы изобилует лакунами. В нем много того, что нельзя, не получается высказать. И тут на помощь японским военнопленным приходят художественные образы памяти. Это опять тот взгляд со стороны, который позволяет резче и четче увидеть то, что знакомо, и деконструировать то, что искажено метафоризацией – неважно, работает она на возвышение или понижение статуса описываемого. Э.-Б. Гучинова обращает внимание на то, что японцы даже в лагере оставались верны традиции любования природой и быстротечностью жизни, и сравнивает это с советским лагерным нарративом: «Миллионы советских людей прошли лагеря, из сотен их воспоминаний, в которых немало лиричных страниц, любование красотою природы по дороге на работу или с работы, во время долгой поверки встречается не часто (Гучинова, 84-85)». Тем более отсутствует практика поэтизации отхожего места, как локуса одиночества и отрешенности, необходимых для любования природой. И этот вроде бы курьезный момент, на самом деле вновь высвечивает различия в этосе: японские военнопленные вспоминают, как смотрели на звездное небо, пока водили туда своих товарищей, страдающих куриных слепотой. При этом низкое и высокое в описании этого места соседствуют, и в комментариях к другим рисункам указывается, как приходилось рубить топором наросты заледеневших на морозе фекалий, которые осколками покрывали одежду и, оттаивая в бараке, погружали все вокруг в страшное зловоние. Анализируя язык травмы, автор книги фокусирует внимание на ее образах и механизмах деперсонализации. Особенно интересен аспект демаскулинизации или процесс столкновения и присвоения мужчиной своего тела в его униженном и страдающем виде. Япония времен Второй мировой – это патриархальное и тоталитарное государство, образ коллективного тела которого – это образ мужской, жесткий и иерархичный, приверженный традиции и долгу по отношению к разного рода фигурам отца – нации (императора), семьи, командира. Этот образ структурирует маскулинность, в которой не остается места для проявления слабости и иных форм подчинения, кроме подчинения старшему, а также сентиментальности, кроме формализованного возвышенного – восхищения красотой природы. Такое коллективное тело отчуждает мужчину от его индивидуальности. В ситуации же плена происходит отпадение от коллективного тела и присвоение индивидуального в качестве страдающего и униженного. И здесь тоже просматриваются две разнонаправленные тенденции. С одной стороны, налицо эмаскуляция – временная утрата потенции в результате переживания особо унизительных манипуляций, когда, например, женщина-врач осматривает голого заключенного и, оттягивая кожу на ягодицах, проверяет, есть ли еще мышечная масса или можно ставить диагноз «дистрофия». В данном случае, как пишет Э.-Б. Гучинова, «жизнь вопреки собственной воле, по необсуждаемым законам, в языке травмы вызывала ассоциации с теми, кто всегда так жил и живет, воспринимая установленные другими правила игры как норму: с женщинами и детьми» (Гучинова, 2016:135). С другой стороны, потребность «провалиться в «тело» социума» и посоревноваться в нормативной коллективной субъектности (Герасимов) приводит к формирования внутреннего паноптикона. Гучинова, вслед за мемуаристами, пишет и о внутренней дедовщине, перенесенной в лагерь из квантунской армии, и о слежке даже за цветом и составом испражнений друг друга, чтобы определить не нашел ли кто-то скрытый источник продуктов. Книга Эльзы-Баир Гучиновой представляет особый интерес для исследователей, работающих в области анализа культурной и исторической травмы. Она ценна как содержащимся в ней описанием и анализом потрясающего исторического источника, так и тем, что поднимает множество методологических вопросов о теории и концепции травмы как таковых. Например, как дискурс травмы стигматизирует коренные гендерные различия, лежащие в основе социального порядка, насколько в нем отчуждаются и редуцируются проблемы угнетения, подчинения и многое другое. Литература: Ван дер Колк Б. Тело помнит все. Какую роль психологическая травма играет в жизни человека и какие техники помогают ее преодолеть. Москва: Бомбора, 2021. Гучинова Э.-Б. Рисовать лагерь. Язык травмы в памяти японских военнопленных о СССР. Slavic-Eurasian Research Center. Hoccaido University. Sapporo, 2016. Херман Дж. Травма и исцеление. Последствия насилия – от абьюза до политического террора. Москва: Бомбора, 2021. Керсновская Е. Сколько стоит человек. Москва: КоЛибри, 2021. Миськова Елена Вячеславовна - кандидат исторических наук, магистр психологии, с.н.с. Центр медицинской антропологии Институт этнологии и антропологии РАН; milenk2@gmail.com; +7(917)-540-6650 Miskova Elena, Cand. In History, Institute of Etnology and Atropogy, RAS, senior researcher