Результаты поиска

Баринов И.И. Александр Барченко: новые документы о жизни и деятельности В статье приводятся неизвестные документы о жизни Александра Барченко, раннесоветского учёного-экспериментатора и оккультиста. Его деятельность традиционно связывают с изучением паранормальных явлений советскими спецслужбами и попытками советского проникновения в Тибет. Во время Большого террора Барченко был репрессирован, его архив исчез, а личностная биография со временем обросла легендами и домыслами. Настоящая публикация предполагает закрыть некоторые пробелы из ранней жизни Барченко, которые до этого момента оказывались вне исследовательского фокуса биографов, порождая новые мифы. Ключевые слова: А.В. Барченко, оккультизм, паранаука, гипноз, Петербург, Первая мировая война, ГПУ, СССР 1920-х годов, биографическая реконструкция. Сведения об авторе: Баринов Игорь Игоревич, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института славяноведения РАН. Контактная информация: barinovnoble@gmail.com I.I. Barinov Alexander Barchenko: New Documents of his Life and Work The article contains unknown documents about the life of Alexander Barchenko, an early Soviet experimental scientist and occultist. His activities are traditionally associated with the study of the paranormal by the Soviet special services and Soviet attempts to penetrate Tibet. During the Great Terror, Barchenko was repressed, his archive disappeared, and his personal biography over time was overgrown with legends and speculation. This publication assumes to close some gaps from the early life of Barchenko, which until that moment were outside the research focus of biographers. Key words: A.V. Barchenko, occultism, parascience, hypnosis, Petersburg, World War I, GPU, USSR of 1920s, biographical reconstruction. About the author: Barinov Igor I., Candidate of historical sciences, Senior Research Fellow, Institute of Slavic Studies, Russian Academy of Sciences. Contact information: barinovnoble@gmail.com Имя Александра Васильевича Барченко (1881-1938) хорошо знакомо тем, кто интересуется развитием паранаук и деятельностью эзотерических сообществ в Советском Союзе. Хотя ещё до революции Барченко успел получить определённую известность как автор приключенческой и научно-фантастической литературы, значительная часть его жизни была так или иначе связана с оккультизмом. С лёгкой руки биографа Барченко, петербургского историка и востоковеда Александра Андреева, за ним закрепилось прозвище «оккультист страны Советов» (Андреев 2004). Личность Барченко, масштаб которой, несмотря на ряд публикаций о нём, ещё до конца не оценён, присутствует и в более широком культурном контексте. Так, он стал прототипом одного из главных геров в романе Дмитрия Быкова «Остромов, или Ученик чародея». В огромном количестве околонаучной и популярной литературы, появившейся за последние тридцать лет, Барченко выступает в качестве главного действующего лица неких структур внутри советских спецслужб, которые, как считается, изучали аномальные явления и сверхспособности человека. С деятельностью Барченко связывали советские экспедиции в Тибет и интерес к обнаружению легендарной Шамбалы. Его имя стоит в одном ряду не только с Яковом Блюмкиным, но в то же время (в силу его интереса к Шамбале и Тибету) и с человеком совершенно иного плана – Николаем Рерихом. Обросшие массой легенд и домыслов, сюжеты, связанные с деятельностью Барченко, тем не менее, возникли не на пустом месте. 1920-е гг. стали неповторимым временем для множества экспериментальных направлений, причём грань между наукой и паранаукой в ту пору была очень тонкой. При официальном главенстве материалистической идеологии аппарат тотального контроля над научной сферой ещё не сформировался, а нестандартность исследования всегда можно было оправдать его «революционностью». В указанный период в советской России действовало Русское евгеническое общество (Николай Кольцов), проводились опыты по омоложению через переливание крови (Александр Богданов), разбирались психические основы гениальности (Григорий Сегалин). Дух времени нашёл отражение в ряде произведений Михаила Булгакова и Александра Беляева. Барченко в этом контексте становится одним из центральных фигур. По сути, он стремился стать учёным «нового типа», совместив «традиционную» науку с нетрадиционными практиками. Барченко действительно сочетал в себе черты серьёзного исследователя, увлечённого искателя и мистического гуру. Он сплотил вокруг себя кружок последователей, живших коммуной на Малой Посадской улице в Петрограде, в котором осуществлялись опыты по передаче мыслей и спиритические сеансы. Одновременно Барченко пытался синтезировать тайное знание, зашифрованное в различных символах и религиозных учениях. Это, однако, нисколько не мешало его работе в академических учреждениях. Несмотря на наличие достаточно полной работы Андреева, некоторые этапы жизненного пути Барченко до сих пор не изучены, что создает питательную почву для мифотворчества. То и дело всплывают новые документы, связанные с его личностью (Кудрявцев 2006: 279–282). Как недавно выяснили краеведы в его родном Ельце, будущий оккультист не был родным ребёнком своего отца, нотариуса Василия Ксенофонтовича Барченко, а был усыновлен им уже в подростковом возрасте. После окончания гимназического курса в 1901 г. Александр Васильевич, как следует из источников, один год проучился в петербургской Военно-медицинской академии, откуда в 1902 г. перешёл в Казанский университет. C октября 1904 по декабрь 1905 гг. Барченко находился в Юрьевском университете, причём сперва он учился на юридическом факультете, а на медицинском по документам числился лишь в осеннем семестре 1905 г. (EAA 3: Л. 49). Хотя Андреев подробно останавливается на духовных исканиях Барченко в «юрьевский» период, мы почти ничего не знаем о его повседневной жизни. Некоторый свет на это проливают материалы Эстонского исторического архива в Тарту. Из них, в частности, мы узнаём, что учёбу в академии Барченко бросил, а из Казанского университета был отчислен в январе 1904 г. как «не записавшийся на лекции осеннего полугодия 1903 г.», хотя до этого завершил первый курс успешной сдачей экзаменов (EAA 2: Л. 2). Андреев указывает, что Барченко обучался в Казани два года, после его сразу перевёлся в Юрьев (Андреев 2004: 38). В реальности мы не знаем, где Барченко находился почти весь 1904 г. Постоянная смена адресов в Юрьеве и отчисление из университета в конце 1905 г. могут указывать на денежные проблемы студента, у которого к тому моменту уже были жена и сын (родился в Юрьеве 23 августа 1904 г.) (EAA 4: Л. 39 об). С необходимостью содержать семью связана кратковременная служба Барченко в местном отделении Лифляндского акцизного управления Министерства финансов, где он продержался до апреля 1906 г. (EAA 1: Л. 10) (Андреев ошибочно относит его к отъезду из Юрьева в Петербург) (Андреев 2004: 42). Ещё раз на территории нынешней Эстонии, в Нарве (тогда она входила в состав Петербургской губернии) Барченко появился в 1910 г. Там с апреля того же года он издавал газету «Нарвская жизнь». По своей стоимости и бульварному характеру она, по сути, копировала петербургскую «Газету-копейку». Адрес редакции постоянно менялся, а издатель указывал, что в случае необходимости готов принимать посетителей даже ночью. Судя по содержанию, четырёхполосное издание по большей части (если не полностью) наполнялось под разными псевдонимами его владельцем. Наряду с откровенно «жёлтыми» материалами Барченко печатал в «Нарвской жизни» различные популярные очерки под общей рубрикой «таинственное в природе и жизни». При оформлении годичной подписки издатель гарантировал бесплатное получение брошюр на эту тему. Тем не менее, троекратный рост цены и увеличение количества рекламы показывает, что газета себя не окупала. Её издание прекратилось в середине августа 1910 г. на 33-м номере. Впоследствии в местной прессе упоминалось, что в связи со своей журналистской деятельностью Барченко должен был выступать ответчиком по делу о клевете (Ревельские известия 1911). Куда более туманной до последнего момента представала служба Барченко в русской армии. Хотя ещё в ноябре 1902 г. медицинская комиссия в родном Ельце отправила его в запас (EAA 1: Л. 3), впоследствии он всё же прошёл срочную службу на правах вольноопределяющегося во Пскове. После начала войны с Германией первыми призывали тех, кто уже имел опыт армейской службы. Из-за этого Барченко опасался, что пойдёт в армию нижним чином (Кудрявцев 2006: 281). Прояснить дальнейшие подробности нам позволяет личное дело Александра Васильевича Барченко, которое сохранилось в Военно-историческом архиве в Москве. Как следует из послужного списка, составленного 21 апреля 1915 г., Барченко упредил события. 26 августа 1914 г. он был принят на военную службу «охотником» (то есть добровольцем) на правах вольноопределяющегося и зачислен в 1-й пехотный запасный батальон, стоявший в Петрограде, на Малой Охте. В графе об образовании упоминалось лишь окончание 2-й Петербургской гимназии. Этого, однако, оказалось достаточно для получения офицерского звания. Уже 1 октября Барченко был произведён в унтер-офицеры, 31 октября выдержал экзамен на чин при управлении 19-й пехотной запасной бригады и 15 ноября был произведен в прапорщики. 22 ноября он вернулся в батальон и занял должность младшего офицера 1-й роты. В качестве годичного содержания ему было положено 732 рубля жалования, 120 рублей добавочных и 308 рублей 50 копеек квартирных «по городу Петрограду». При этом в документе было указано, что Барченко был «женат первым браком» на Натальи Варфоломеевне Лобач, и у него не было детей (РГВИА: Л. 15–19), хотя это была его вторая жена, а сыну от первого брака к тому времени исполнилось 10 лет. Как оказалось, поспешность военного ведомства, которое призывало всех, кто ранее был в армии, оказалась чрезмерной. В указанной биографии Андреев пишет, что Барченко уже в 1915 г. «после тяжёлого ранения возвращается в Петербург», не давая ссылки на источник (Андреев 2004: 71). Согласно послужному списку, 12 января 1915 г. Барченко действительно был направлен с маршевой ротой в действующую армию, однако уже месяц спустя, 25 февраля, он оказался в психиатрическом отделении Николаевского военного госпиталя в Петрограде. 18 марта Барченко был освидетельствован представительной комиссией врачей во главе с заведующим отделением, которая установила, что он страдает «душевной болезнью в форме слабоумия на фоне органического поражения головного мозга» и «совершенно неспособен к несению военной службы». Диагноз был утверждён начальником Петроградского окружного военно-санитарного управления (РГВИА: Л. 3–4). Это заключение соотносится с прошением жены Барченко в Постоянную комиссию для пособия нуждающимся ученым, литераторам и публицистам, написанным ею в июле 1915 г. В нём она упоминает, что её супруг, вернувшись с фронта, «заболел тяжелой формой острого мозгового заболевания и был помещен в Николаевский военный госпиталь на испытание». После признания негодным «он был выписан из госпиталя не выздоровевшим» и «не получает никакого содержания» (Кудрявцев 2006: 281). В сложившейся ситуации 20 апреля 1915 г. Барченко подал прошение на Высочайшее имя, где просил освободить его от армейской службы. В представлении на увольнение, поступившем в Главный штаб на следующий день, было указано, что прапорщик Барченко «взысканий не имел, под следствием и дознанием не состоял» и со времени подачи прошения проживает «у себя на квартире Пушкинская улица № 26» (РГВИА: Л. 1–1 об). 30 ноября 1915 г. было формально утверждено производство Барченко в прапорщики, а 26 декабря он был уволен из армии. Согласно выданному ещё в августе того же года отношению, проситель, «как страдающий душевной болезнью», имел право на пенсию по сокращённому сроку службы (РГВИА: Л. 12). Очевидно, именно эти выплаты финансово поддерживали Барченко в следующие годы и позволили ему вернуться к работе. Так, в октябре 1915 г. в популярном журнале «Мир приключений» появился его рассказ «Фольварк Червонный», написанный по фронтовым впечатлениям. В течение 1916 г. Барченко работал над повестью «Океан-кормилец» (увидела свет в Петрограде в 1917 г.). После революционных событий Барченко постепенно отошёл от писательской работы, полностью погрузившись в свои исследования. Старый интерес бывшего беллетриста к передаче мыслей на расстоянии и соответствующие разработки привели его сначала в Институт мозга, а затем во Всесоюзный институт экспериментальной медицины. Параллельно с этим Барченко продолжал свои исследования в области паранаук и эзотерики, которые, как он полагал, помогут понять загадки человеческого естества. До определённого момента ему удавалось совмещать эти направления. Интерес к гипнозу, телепатии и даже воскрешению умерших доходил до самых верхних эшелонов – ими, в частности, активно интересовались нарком Леонид Красин и высокопоставленный чекист Глеб Бокий, впоследствии ставший покровителем Барченко. Тем не менее, постепенная стандартизация всех научных областей под эгидой советского государства и их возраставшая политизация не оставляла Барченко шансов для дальнейшей деятельности. В мае 1937 г. он был арестован и обвинён в создании «конспиративно-заговорщической организации восточных мистиков-масонов», используемой англичанами для подрыва мощи советского государства. Менее чем через год Барченко был расстрелян в московской Лефортовской тюрьме, а его архив исчез. После этого личность Барченко на долгие годы пропала из поля зрения, а его реальная жизнь, как часто бывает в таких случаях, по прошествии десятилетий оказалась скрыта под слоем мифов. В этом отношении представляется важным реконструировать биографию человека, многообразная деятельность которого не только вызывает неподдельный интерес, но и подвергается неоднозначным трактовкам, давая широкое пространство для возникновения догадок и предположений. Так, мы по-прежнему не знаем, что Барченко делал в перерывах между писательскими и журналистскими опытами, и чем именно его разработки заинтересовали академика В.М. Бехтерева. Данная проблема требует дальнейшего исследования. Несмотря на ореол таинственности, окружавший жизнь и деятельность Барченко, сведения о них мы черпаем из сухих строк сохранившихся официальных документов. Их выявление помогает не только дополнить его биографию, но и рассмотреть его личность в непривычном для него самого повседневном свете. Документы воспроизводятся с сохранением особенностей оригиналов. № 1 Его превосходительству господину декану медицинского факультета Императорского Юрьевского университета Студента Александра Барченко Прошение Состоя студентом Императорского Казанского университета, по медицинскому факультету, в мае 1903 года был переведен, по выдержании полкурсовых испытаний, переведен на второй курс медицинского факультета. Выйдя из Казанского университета, я в осеннем полугодии минувшего 1904 года был зачислен в число студентов юридического факультета Императорского Юрьевского университета. В настоящее время, желая вернуться на медицинский факультет, я почтительнейше ходатайствую перед Вашим превосходительством не отказать мне в *зачете испытаний*, выдержанных мною в Казанском университете и зачислении меня с осеннего полугодия сего года в *число студентов 3-го семестра*[1] медицинского факультета. При сем прилагаю свидетельство Казанского университета от 13-го января 1904 года за № 63. Жительство имею в городе Юрьеве по Узкой улице в доме № 15. Студент А. Барченко г. Юрьев, 1905 года февраля 10-го дня. [Штамп: Прочитано в заседании от] 24 февраля 1905 г. [Штамп: Постановлено:] согласиться, с осени 1905 г. Декан: [подпись] Эстонский исторический архив. Ф. 402, оп. 1, д. 1497, л. 1. № 2 Свидетельство № 63 От Императорского Казанского университета дано сие свидетельство Алекандру Васильевичу Барченко, потомственному почетному гражданину, вероисповедания православного, родившемуся 25 марта 1881 г., в том, что он, Барченко, по аттестату зрелости С.-Петербургской второй гимназии от 9 июня 1901 г. за № 521 20 августа 1902 г. поступил в число студентов медицинского университета Императорского Казанского университета и слушал лекции в этом факультете первого и второго семестров в течение 1902-1903 учебного года, при чем на полукурсовом испытании из первой части в мае месяце 1903 года оказал успехи: в богословии, неорганической химии, минералогии, зоологии с сравнительной анатомией и ботанике – отличные (5), физике – хорошие (4) и аналитической химии – удовлетворительные (3). С 1 сентября 1901 года по 28 мая 1902 года он Барченко, состоял студентом первого курса Императорской Военно-медицинской академии, откуда был уволен согласно прошению при поведении отличном. По постановлению правления университета от 23 октября 1903 года, он, Барченко, из числа студентов Императорского Казанского университета уволен, как не записавшийся на лекции осеннего полугодия 1903 года. За время пребывания в числе студентов университета г. Барченко был поведения весьма хорошего. Так как он, Барченко, полного курса в университете не окончил, то и не может пользоваться правами, Высочайше дарованными окончившим полный курс университетского образования. Казань, 1904 года, января 13 дня. Ректор университета [Дубяго] Секретарь по студенческим делам [Гурьев] Эстонский исторический архив. Ф. 402, оп. 1, д. 1497, л. 2. № 3 Всепресветлейший державнейший великий Государь император Николай Александрович Самодержец Всероссийский, Государь всемилостивейший Просит прапорщик 1-го пехотного запасного батальона Александр Васильевич Барченко о нижеследующем: Расстроенное здоровье лишает меня возможности продолжать военную Вашего Императорского величества службу, и потому всеподданнейше прошу: дабы повелено было уволить меня от службы. К сему прилагаю свидетельство о болезни выданное из комиссии, учрежденной при Петроградском Николаевском военном госпитале от 18го апреля 1915 года за № 22992. Город Петроград апреля месяца 20 дня 1915 года Сие прошение со слов просителя писал старший писарь старшего разряда 1-го пехотного запасного батальона Тимофей Игнатьев Матюхин, к прошению 1-го пехотного запасного батальона [автограф: Прапорщик Александр Васильевич Барченко руку приложил] РГВИА. Ф. 409, п/с 301-624 (1915 г.), л. 2. № 4 Свидетельство № 22992 Вследствие резолюции главного врача Петроградского Николаевского военного госпиталя на рапорте *прапорщика 1-го пехотного запасного батальона* Барченко от 10 марта 1915 года за № 14, мы нижеподписавшиеся освидетельствовали состояние здоровья вышеназванного прапорщика *на предмет определения годности к продолжению службы*[2], причём оказалось: Прапорщик 1-го пехотного запасного батальона Александр Барченко, 34 лет от роду, среднего роста, хорошего питания, с сильно развитым подкожно-жировым слоем; сердечный толчек[3] не прощупывается, границы сердечной тупости немного увеличены. Тоны сердца глуховаты. Со стороны органов дыхания отступлений от нормы нет. Кожа чистая. Печень и селезёнка не увеличены и не болезненны. Дермографизм резко усилен. Коленные сухожильные рефлексы слегка повышены. Зрачки равномерны, на свет и аккомодацию реакция не совсем живая. Со стороны психической сферы прапорщик Барченко за время пребывания в *психиатрическом отделении*[4] с 25 февраля 1915 г. обнаружил следующие болезненные явления: он не достаточно[5] ориентируется в окружающей его обстановке, не отдает себе отчета в своем положении. На вопросы отвечает очень охотно, многоречив, в суждениях отражается ослабление интеллекта. Во время разговора сильно волнуется, начинает плакать без достаточного к этому повода. По временам впадает в состояние оцепенения: как бы не слышит обращённых к нему вопросов, веки полуопущены, лицо не выразительно. Память сильно ослаблена, особенно по отношению к текущим впечатлениям. В анамнезе больного *сифилис*[6], а в последний год несколько эпилиптоид[ной] формы припадков. На основании изложенных данных мы приходим к заключению, что прапорщик 1-го пех[отного] запасного батальона Александр Барченко страдает душевной болезнью в форме *слабоумия на фоне органического поражения головного мозга (Dementia e laesione cerebri organica)* и согласно *п[ункту] 1* росписания[7] болезней, объявленных в приказе по Военному ведомству 1907 года за № 436 совершенно *неспособен к несению военной службы*[8]. Что подписями с приложением казенной печати удостоверяется. Петроград, марта 18 дня 1915 года Ординаторы психиатрического отделения Петроградского Николаевского военного госпиталя [подписи] Заведывающий психиатрическим отделением Петроградского Николаевского военного госпиталя действительный статский советник [Розенбах] Помощник врача Петроградского Николаевского военного госпиталя статский советник [Дейкун-Мочаленко] При освидетельствовании присутствовал: депутат [автограф: 8й пешей Псковской дружины прапорщик Ризников] РГВИА. Ф. 409, п/с 301-624 (1915 г.), л. 3 – 3 об. Источники и материалы РГВИА – Российский государственный военно-исторический архив. Ф. 409. Оп. 1, п/с 301-624. EAA 1 – EAA. Ф. 402. Оп. 1. Д. 1496. EAA 2 – EAA. Ф. 402. Оп. 1. Д. 1497. EAA 3 – EAA. Ф. 402. Оп. 12. Д. 62. EAA 4 – EAA. Ф. 1980. Оп. 1. Д. 249. Библиографический список Андреев 2004 – Андреев А.И. Оккультист Страны Советов: тайна доктора Барченко. М.: Яуза, 2004. Кудрявцев 2006 – Кудрявцев Э. Новое об оккультисте Страны Советов // Нева. 2006. № 12. Ревельские известия. 1911. № 75. References Andreev A.I. Okkul'tist Strany Sovetov: taina doktora Barchenko. M.: Iauza, 2004. Kudriavtsev E. Novoe ob okkul'tiste Strany Sovetov. Neva, 2006, no. 12. Revel'skie izvestiya. 1911. № 75. [1] В оригинале в указанных фрагментах выделено красным. [2] В оригинале в указанных фрагментах выделено синим. [3] Так в документе. [4] В оригинале выделено красным. [5] Так в документе. [6] В оригинале выделено красным. [7] Так в документе. [8] В оригинале в указанных фрагментах выделено красным.

Тесля А.А. РАЗГОВОРЫ О ПРУСТЕ СРЕДИ ЧУДОМ ВЫЖИВШИХ. Рец.: Чапский Ю. Лекции о Прусте / Пер. с фр. А. Векшиной. – СПб.: Jaromir Hladik press, 2019. – 128 с. Автор рецензии – Тесля Андрей Александрович, кандидат философских наук, старший научный сотрудник, научный руководитель (директор) Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта (Калининград); E-mail: mestr81@gmail.com «Лекции о Прусте» - одновременно и памятник человеческому мужеству и выносливости – способности оставаться людьми в тяжелейших условиях – и, в том числе за счет первого – уникальный опыт прочтения Пруста, размышлений над его романом. Юзеф Чапский (1897 – 1993) – фигура, не очень хорошо известная отечественному читателю – и об этом остается только сожалеть, в том числе и потому, что сам он тесно связан с русской культурой: не только своим интересом, но и непосредственным включением в нее. Аристократ, толстовец – он и близкий знакомый Мережковских и Философова, чьим учеником во многом окажется в Варшаве уже в 1930-е годы. Вторая мировая война вновь приведет его в Россию – теперь уже в качестве военнопленного. И он чудом сумеет избежать гибели под Катынью – оказавшись в числе тех немногих польских офицеров, которые не попали в расстрельные списки. В итоге ему довелось воевать в Армии Андерса, а потом на протяжении десятилетий играть большую и важную роль в истории польской эмиграции в Западной Европе (приятельствуя и в эти годы со многими знаковыми фигурами эмиграции русской, от Ремизова до Михаила Геллера). А зимой 1940/41 года он – в лагере для военнопленных в Грязновце читает своим соседям по заключению лекции о Прусте: польские офицеры, пытаясь выжить и сохранить себя, организуют чтение друг другу лекций о тех предметах, в которых каждый из них разбирается – традиция, хорошо знакомая и по дореволюционному русскому тюремному опыту. Первый такой опыт после 1939 г. был у Чапского в Старобельском лагере, под Харьковом – но там лекции были воспрещены (хотя и не прекратились, с тех пор сделавшись тайными), а в Грязновце местное лагерное начальство их дозволило – при условии предоставления полного текста лекций. В том числе благодаря последнему обстоятельству лекции сохранились – они были записаны, обработаны автором в целостное эссе – и в итоге опубликованы, уже совсем в других условиях, сначала в 1944, а затем, с новым предисловием, уже после войны, в 1948 г. – на французском[1]. Эти лекции писались без всяких пособий – и без хотя бы одного из томиков «В поисках утраченного времени»: как вспоминал Чапский уже в 1944 г., последнюю французскую книгу к моменту «Лекций…» он видел в сентябре 1939 г. Единственное, на что он мог опираться – это на свою память. И, примечательным образом, это придало лекциям особенную созвучность с «Поисками…» - обратившись в воспоминание о романе, рассказ другим о том, что и как помнится – и, что обнаружил сам рассказчик по ходу своего воспоминания, так это то, что память, лишенная внешней помощи и отвлекающих многообразных частностей – оказывается намного более полной, чем казалось первоначально. Начав вспоминать, он обнаружил, что – нет, не «помнит» в моменте, но вспоминает – многое из того, что, казалось бы, совершенно ушло из памяти. Впрочем, стоит сразу же оговориться: «Лекции…» Чапского – прежде всего не о романе, а о самом Прусте: «не о романе» в смысле «художественного произведения» - он его интересует прежде всего, если не исключительно – как окно в реальность, рассказ о человеке, о мире. И суждение о нем, в конце концов проповедь. Но именно говоря о последней, он сразу же отмечает, что великая литература потому и велика, что умеет проповедовать без прямого высказывания, собственно без «проповеди», а там, где переходит к ней – если и не заканчивается, то слабеет (и для него это одновременно и боль о польской литературе, слишком, на его взгляд, за минувший век озабоченной тем, чтобы служить «польскому делу» - или, точнее, озабоченной слишком прямолинейно). В конце концов судьба Пруста и судьба безымянного героя «В поисках…» - одна, в осознании своего призвания, которое выше жизни. Для Чапского встреча с Прустом во многом случайна, она почти могла не случиться – и он так и остался бы французским автором, известном по бесконечным отзывам, не требующим уже обращения к самому роману. Он рассказывает, как оказался в Париже вскоре после смерти Пруста – он был еще и потому на слуху – и Чапский пробовал его читать, но его французский был недостаточен, чтобы оценить то, с чем он столкнулся. Но проблема языка была не главной – основное заключалось в том, что сам он был охвачен духом «современности», громкого, заметного – новых течений, нового искусства, по отношению к которому Пруст казался «искусством пожарных». А потом, год спустя, уже в 1925 г., он случайно открывает «Беглянку» (замечу мимоходом, что эта часть «В поисках…» имеет устойчивую репутацию едва ли не самой «скучной», конкурируя здесь в расхожем представлении лишь с «Пленницей»): «…и внезапно прочел с первой до последней страницы с растущим восхищением. Должен признаться, что поначалу меня захватила вовсе не стилистическая изысканность Пруста, а сама тема: отчаяние, тревога любовника, покинутого исчезнувшей Альбертиной, описание многочисленных форм ретроспективной ревности, болезненные воспоминания, лихорадочные поиски, эта психологическая проницательность великого писателя, весь этот хаос деталей и ассоциаций поразил меня в самое сердце, и уже только потом я увидел в книге новое измерение психологической точности, новый поэтический мир, сокровище литературной формы. Но как читать, как найти время, чтобы воспринять тысячи плотных страниц? Только благодаря тифозной горячке, которая обездвижила меня на все лето, я смог прочесть все его произведения. Я без конца возвращался к ним, то и дело находя новые акценты и возможности интерпретации» (29 – 30). Пруст для него оказывается если и не единственной, то одной из тех важных встреч, что отрывает от литературной сиюминутности – открывает другой способ думать и жить, отвечая на свои собственные, непридуманные вопросы. И еще и в этом он оказывается очень созвучным – как послевоенному поколению, так и ситуации лагеря – где иллюзорна попытка повлиять на свою судьбу и/или большие порядки, но остается другой вопрос – как жить и как умирать. На первом ходе вновь представляется парадоксальным обращение к Прусту – вроде бы рассказывающему о том, что предельно далеко от окружающей реальности. Чтение лекций о Прусте легко осмыслить как род эскапизма. Но для автора все совсем не так. Прежде всего он подчеркивает, что если Пруст и озабочен стилем – то в смысле, далеком от расхожего: «В произведении Пруста мы чувствуем бесконечный поиск, страстное желание писать ясно и легко, передать весь этот трудно постижимый мир впечатлений и ассоциативных цепочек. Форма романа, его структура и фраза, все его метафоры и образы являют собой внутреннюю необходимость, отражающую самую суть авторского видения. Пруст охотится – повторю еще раз – не за голыми фактами, а за тайными законами, которым они подчиняются; это желание описать неуловимые подспудные механизмы бытия» (64). Пруст Чапского – страстен, порывист – и вместе с тем наделен жестокостью художника, прежде всего – по отношению к самому себе. Путь Пруста он толкует как своего рода «обращение» - чувствуя «привкус паскалевского пепла» (93). «Герой “В поисках…” отрекается от всего не во имя Бога, не во имя веры, но он так же поражен внезапным откровением, он так же заключает себя, ни живого ни мертвого, в пробковой комнате (я намеренно не различаю героя и самого Пруста, потому что в этом смысле они – одно), чтобы до самой своей смерти служить тому, что для него было абсолютом, - своему художественному произведению» (93) В конце концов – это рассказ о том, что есть нечто ценнее жизни. Оно не одно для всех – и к нему нет прямого пути. Но в этом жизнь обретает смысл – как, возможно, и смерть. [1] Замечательно, что в книге, где – по понятным причинам – почти нет цитат, все-таки Чапский цитирует, по памяти, Розанова – вспоминая о нем именно в связи с цитированием: «Я цитирую по памяти, возможно искажая текст. Розанов, когда на него нападали критики за неточное или ошибочное цитирование, отвечал такой шуткой: “Нет ничего проще, чем цитировать дословно – достаточно проверить по книге. Но несравненно сложнее усвоить цитату настолько, что она станет вашей и преобразится в вас”. Если я искажаю цитаты, то лишь потому, что не обладаю ни храбростью Розанова, ни правом гениального автора» (43, прим.)

«“ПАРИИ ВЕРСАЛЯ”, ОБЪЕДИНЯЙТЕСЬ!»: политика Рапалло и граф Брокдорф-Ранцау. Интервью с Б.Л. Хавкиным (март 2022 г.) Беседовал Петр Павличенко Хавкин Борис Львович - специалист по истории Германии XX века, новейшей истории российско-германских отношений, истории национал-социализма и антигитлеровского Сопротивления, истории немецких евреев. Автор книг: Бланк А. С., Хавкин Б. Л. Вторая жизнь фельдмаршала Паулюса. М.: 1990; Khavkin, Boris. Verflechtungen der deutschen und russischen Zeitgeschichte. Aufsätze und Archivfunde zu den Beziehungen Deutschlands und der Sowjetunion von 1917 bis 1991. Stuttgart: 2007; Хавкин Б. Л. Россия и Германия. 1900—1945: сплетение истории. М.: 2014; Хавкин Б. Л. Рейхсфюрер СС Гиммлер. Второй после Гитлера. М.: 2014; Хавкин Б. Л. Германский национал-социализм и антигитлеровское сопротивление. М.: 2017; Хавкин Б. Л. Расизм и антисемитизм в гитлеровской Германии. Антинацистское сопротивление немецких евреев. М.: 2018; Альтман И. А., Хавкин Б. Л. Национал-социализм, Холокост и антигитлеровское сопротивление в Германии (1933—1939). М.: 2020; Хавкин Б.Л., Божик К.Б. Российское зеркало германской истории. ХХ век. М.: 2021. Аннотация. В связи со 100-летием Рапалльского договора между Советской Россией и Веймарской Германией профессор Историко-архивного института Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ) доктор исторических наук Б.Л. Хавкин дает интервью магистру истории Петру Павличенко (РГГУ). Ключевые слова: российско-германские отношения, Рапалльский договор, Г.В. Чичерин, В. Ратенау, У. Брокдорф-Ранцау. “Parians of Versailles, unite!” Rapallo’s politics and Count Brockdorff-Rantzau Interview with B.L. Khavkin (March 2022) Abstract: In connection with the 100th anniversary of the Treaty of Rapallo between Soviet Russia and Weimar Germany, Professor of the Historical and Archival Institute of the Russian State University for the Humanities (RSUH), Doctor of Historical Sciences B.L. Khavkin gives an interview to master of History Petr Pavlichenko (RSUH). Key words: Russian-German relations, Treaty of Rapallo, G.V. Chicherin, V. Rathenau, W. Brockdorf-Rantzau. П.П. Борис Львович! 16 апреля 2022 г. исполняется 100 лет со дня подписания Рапалльского договора между Веймарской республикой и РСФСР (СССР). В чем Вы видите современное значение этого договора? Б.Х. 16 апреля 1922 г. в пригороде Генуи Рапалло наркомом иностранных дел Советской России Г.В. Чичерин и министр иностранных дел Веймарской республики В. Ратенау заключили договор между РСФСР и Веймарской республикой о восстановлении дипломатических отношений и урегулировании всех спорных вопросов. Договор был подписан после ночного совещания и получил неофициальное название «договор в пижамах». Рапалльский договор заложил основы взаимовыгодного экономического, политического и военно-технического сотрудничества между Германией и Советской Россией, оказавшимися «париями Версаля». Г.В. Чичерин назвал этот договор «символом общества взаимопомощи обоих международных мальчиков для битья – Германии и России». Рапалльский договор предполагал взаимное признание и установление дипломатических отношений, возобновление работы консульских учреждений, отказ от финансовых претензий друг к другу (в том числе на репарации со стороны Германии в пользу РСФСР), а также претензий, вытекавших из частных прав германских граждан на какие-либо объекты и/или отношения на территории Советской России. Рапалльский договор урегулировал на взаимовыгодной основе разногласия между Россией и Германией, возникшие «за время состояния войны» и определял, что «оба правительства будут в доброжелательном духе взаимно идти навстречу хозяйственным потребностям обеих стран» [Рапалльский договор между РСФСР и Германским государством. - История Германии…2008, 115–116]. Для советской дипломатии заключение Рапалльского договора стало прорывом, поскольку означало завершение международной изоляции большевиков. Для германской стороны договор стал первым полноценным и равноправным документом в международной сфере, заключенным после подписания Версальского мира. Отношение историков к «договору в пижамах» до сих пор остается неоднозначным. «Рапалло осталось ностальгической мечтой отдельных представителей маргинальных национал-патриотических кругов, которым история отвела место на обочине реальной политики», – считает российский исследователь Н. В. Павлов [Российско-германские отношения…]. «Вплоть до сегодняшнего дня в международном дипломатическом языке “Рапалло” – это ключевое слово с четким значением. Это краткая зашифрованная формула, означающая два понятия: во-первых, что коммунистическая Россия и антикоммунистическая Германия под давлением обстоятельств объединились против Запада и смогли действовать совместно; и, во-вторых, что такое могло произойти очень неожиданно, буквально за ночь. Второе еще более чем первое сделало слово “Рапалло” страшилкой для жителей Запада, от шокирующего действия которого еще и сегодня бросает в дрожь», – писал западногерманский автор Себастьян Хаффнер [Хаффнер]. Однако следует признать, что Рапалльским договором был разрушен (говоря современным языком) режим международной изоляции и санкционного давления, установленный Западом в отношении РСФСР и Германии. После Рапалло игнорировать факт взаимодействия Веймарской республики и Советской России в обход позиции стран Антанты было уже нельзя. Причем во внешнеполитическом плане Советская Россия и Германия «дружили против» не только Англии и Франции, но и, прежде всего, против Польши. «Дух Рапалло» в германо-российских отношениях поддерживался до 1933 г. – до прихода Гитлера к власти в Германии. Возрождение «духа Рапалло» относится к началу 1970-х годов – это знаменитая восточная политика Вилли Брандта, которая ознаменовала улучшение отношений между тогдашней ФРГ и Советским Союзом. Именно СССР и его лидер М.С. Горбачев сыграл ключевую роль в объединении Германии в 1990 г. Символично, что почти через 70 лет после Рапалло – 26 декабря 1991 г. – ФРГ одной из первых ведущих стран мира признала Российскую Федерацию в качестве государства-правопреемника СССР. Взаимовыгодные и дружественные российско-германские отношения успешно развивались до международного кризиса 2014 г. вокруг Крыма и Восточной Украины. В настоящее время эти отношения продолжают ухудшаться. К сожалению, этот процесс затронул и историческую науку. «С 24 февраля 2022 года российское правительство ведет агрессивную войну против суверенной Украины, что абсолютно противоречит международному праву... Мы в ужасе от этого кровопролития и призываем российское правительство немедленно прекратить войну. Ввиду этих невообразимых событий приостанавливаем совместную работу Комиссии», – гласит заявление германских членов совместной российско-германской Комиссии историков [Заявление…]. В 2022 г. Европа балансирует на грани мира и войны. Но по-прежнему в центре европейской политики две крупнейшие державы – Россия и Германия, от отношений между которыми во многом зависит мир и на европейском континенте, и в мире в целом. Как тут не вспомнить уроки Рапалло, главный из которых – необходимость вести дипломатический диалог, искать общие интересы, договариваться в любых, даже самых трудных условиях. П.П. Каковы были российско-германские отношения в канун подписания Рапалльского договора? Б.Х. Подписание Рапалльского договора вызвало политическую бурю. Сторонники курса Рапалло – немецкие левые радикалы и особенно коммунисты – организовали демонстрации и митинги рабочих под лозунгами солидарности с Советской Россией. Противники договора – крупная буржуазия и юнкерство, крайне правые националистические партии, правые и центристские лидеры социал-демократии – напротив, были озабочены тем, как бы не ухудшились отношения с Западом. Рейхспрезидент Ф. Эберт был возмущен тем, что канцлер Й. Вирт и министр В. Ратенау вместо достижения уступок от Англии и Франции по Версальскому договору пошли на сепаратное соглашение с большевистской Россией, правительство которой он называл «бандой бессовестных преступников без чести и веры, с которыми не следует иметь никаких дел» [ADAP]. Шельмование немецкой социал-демократии В. И. Лениным и Исполкомом Коминтерна вызывало у Эберта неприязнь к большевизму, который представлял, по его мнению, серьезную опасность для послевоенной Германии. Но Эберт осознавал и экономические выгоды для Германии, которые могло принести соглашение с Советской Россией. Однако Ратенау, бывший президент электротехнической компании «АЭГ», не был склонен переоценивать экономические последствия «договора в пижамах»; он оценивал Рапалло с политических позиций – как «договор мира и дружбы» [Советско-германские отношения…]. Сразу после подписания Рапалльского договора отношения Москвы и Берлина были омрачены речью члена ЦК РКП(б) и секретаря Исполкома Коминтерна К. Радека. Выступая 28 апреля 1922 г. на собрании функционеров КПГ в Берлине, Радек заявил, что «Исполком Коминтерна требует от немецких коммунистов революционных действий, поскольку Германия стоит на пороге мировой революции и является ее опорным пунктом». Министерство иностранных дел Германии оценило заявление Радека как грубое вмешательство во внутренние дела Веймарской республики и нарушение условий Рапалльского договора. Руководители советской дипломатии Г.В. Чичерин и М.М. Литвинов усмотрели в поведении Радека угрозу для Рапалльского договора – создание повода для аннулирования его германским правительством [Макаренко 2011]. Но инцидент удалось замять: Радек был отозван в Москву. 7 июля 1922 г. Рапалльский договор был утвержден рейхстагом. Однако канцлер Вирт, принявший на себя после убийства Ратенау руководство германским министерством иностранных дел, вынужден был учитывать негативное отношение к Рапалльскому договору таких признанных лидеров социал-демократии, как К. Каутский и Э. Бернштейн: они отвергали распространение действия этого договора на насильственно советизированные Грузию, Армению, Азербайджан и Туркестан. П.П. Почему германским послом в Советской России был назначен граф Брокдорф-Ранцау? Какова его роль в развитии германо-советских отношений? Б.Х. Назначенный германским послом в Советской России бывший министр иностранных дел граф Ульрих Брокдорф-Ранцау «заложил основу отношений между двумя державами – Германией и Россией, с учетом многообразия их форм и видов, в духе идеи общности германо-российских интересов. В их основе – понимание того, что эти отношения одинаково важны для каждой из сторон… Для судьбы Германии необходимо непременное сохранение равновесия между Западом и Востоком», – так определил немецкий историк Отто Хётч роль графа в становлении германо-российских отношений после договора 1922 г. в Рапалло [Thomas 2006; Томас 2010]. Брокдорф-Ранцау подходил к миссии в Москву без иллюзий. При этом как немецкие, так и российские историки отмечают, что граф Брокдорф-Ранцау, являясь убежденным антикоммунистом, способствовал развитию дружеских отношений между Веймарской республикой и Советской Россией (Советским Союзом) [Scheidemann 1998; Helbig 1955, 1958; Haupst, 1984; Ахтамзян 1974; Чубарьян 1976]. В этой связи биограф Брокдорфа-Ранцау Э. Штерн-Рубарт писал о мировоззрении «путника между двумя мирами» как неотьемлемой части мышления своего героя [Stern-Rubarth 1929]. Советско-германский договор в Рапалло не стал для Брокдорфа-Ранцау неожиданностью, но поначалу вызвал его отрицательную реакцию: граф полагал, что Рапалло вытеснит Германию из европейской политики и еще сильнее закрепит «оковы Версаля». Сказывалась и личная неприязнь графа к Вальтеру Ратенау, от имени Германии подписавшему Рапалльский договор. Однако после 24 июня 1922 г. – убийства Ратенау боевиками из националистической организации «Консул» (ненависть террористов вызывал и подписанный Ратенау договор с коммунистической Россией и его политика, направленная на точное соблюдение Версальского договора, и еврейское происхождение германского министра иностранных дел), Ранцау пересмотрел свои взгляды. «Рапалльский договор означал коренное изменение нашей политики», – признал он позже [Haupst 1984, 89]. Канцлер Йозеф Вирт пытался обойти кандидатуру Ранцау на должность германского посла в Советской России. Во-первых, для работы в Москве у канцлера были и другие кандидаты, во-вторых, личные недостатки Ранцау были очевидны: экстравагантен, нервозен, работает по ночам, принимает морфий, злоупотребляет коньяком, к тому же слишком сроднился со своим братом-близнецом, без которого жить не может. (Его братом-близнецом был граф Эрнст Ранцау – бывший гофмейстер кайзеровского двора, после свержения Вильгельма II и его бегства из Германии представлявший в Веймарской республике материальные интересы Гогенцоллернов и их претензии на компенсации). Но позже канцлер Вирт передумал: внешнеполитическая концепция Брокдорфа-Ранцау выглядела весьма убедительно. «Судя по нынешнему положению вещей, – писал Ранцау в июле 1922 г., – отсрочки выяснения наших отношений с Россией и совместная работа немецкого и русского народа означают для нас достойное решение и означают также не только для Европы, но и для всего мира начало успокоения и мирного восстановления… Что касается опасности заражения большевизмом, на которую часто жалуются, то нельзя утверждать, что она значительно возрастет в результате возобновления дипломатических отношений… Большинство немецкого народа, которое является здоровым, невосприимчиво к русско-азиатскому большевизму; но свой собственный большевизм в Германии неизбежно наступит, если для нас по-прежнему будет закрыт внешнеполитический выход из нынешнего безотрадного положения» [Томас 2010, 161]. Брокдорф-Ранцау назначался послом в Советскую Россию чтобы, действуя из Москвы, добиться смягчения Версальского приговора: в советской столице был тот золотой ключик, который открывал для Германии дверь в сообщество великих держав. Как писал Ранцау, его миссия имела особый смысл: «Находясь в Москве успешно преодолеть последствия позорного Версальского диктата и возможно сорвать его» [Haupst 1984, 84]. Брокдорф-Ранцау полагал, что в случае его назначения на пост главы германского дипломатического представительства в Москве, он, как бывший министр иностранных дел, готов гарантировать свое влияние на общий политический курс. Кроме того, Ранцау хотел использовать прямой доступ к президенту Веймарской республики для того, чтобы установить политический надзор над действиями германских военных кругов (сил рейхсвера) в России [Krummel 2001, 7]. П.П. Почему графа Брокдорф-Ранцау называли «последним бисмаркианцем» в немецкой политике и «красным графом»? Б.Х. Немного о биографии нашего героя. Граф Ульрих Ранцау родился 29 мая 1869 г. в провинции Шлезвиг в северной Германии. Он был потомком древней и знатной протестантской семьи, которая могла похвастаться многими блестящими предками. Его тетя, графиня Брокдорф, завещала племяннику свое имение на том условии, что он добавит ее имя к своему. Но это не помешало графу пользоваться любой возможностью, чтобы дать понять, что он – отпрыск много более древнего, а поэтому более благородного рода Ранцау. Один из его предков был маршалом Франции при Людовике XIV; ходили слухи, что маршал был не только военачальником короля, но и любовником королевы. Граф частенько намекал, что последние представители династии Бурбонов в действительности были незаконнорожденными детьми Ранцау [Хильгер, Мейер 2008, 181]. Граф Брокдорф-Ранцау, как писали о нем немецкие газеты, был «худым, неразговорчивым, резким в выражениях человеком с аристократически высокомерным, равнодушным, бледным и мятым как использованная крахмальная салфетка лицом»; он слыл нелюдимым пессимистом [Haupst 1984, 92]. Ничто не доставляло графу большего удовольствия, чем наслаждение утонченным стилем, заключался ли он в каком-нибудь шедевре из его коллекции, в литературной жемчужине или в его личном весьма эксцентричном поведении. Брокдорф-Ранцау был аристократом до мозга костей. Художник Георг Грош нарисовал язвительную карикатуру на него: граф был изображен в виде заносчивого дворянина как будто презрительно цедящего сквозь зубы: «Здесь пахнет чернью!». Брокдорф-Ранцау был одним из последних «бисмаркианцев»: для него, как ученика Бисмарка, в политике существовали лишь интересы. Во время Первой мировой войны Брокдорф-Ранцау, несмотря на свое презрение к плебейским массам, выступал за демократические и социальные реформы. Граф считал, что «немецкому народу следует впредь бороться не за военные лавры, а за победу демократической идеи в мире» [Томас 2010, 160]. За это журналисты прозвали его «красным графом» или «графом вопреки самому себе». В феврале 1919 г. Брокдорф-Ранцау стал первым германским министром иностранных дел после отречения от власти кайзера Вильгельма II. Брокдорф-Ранцау вместе со всем кабинетом канцлера Филиппа Шейдемана ушел в отставку в июне 1919 г., отказавшись подписать Версальский мирный договор. «Пусть отсохнет рука всякого немца, его подписавшего» [Патрушев 2009, 155]. Позже Брокдорф-Ранцау вспоминал, что в Версале он следовал примеру руководителя советской делегации на мирных переговорах в Брест-Литовске в 1918 г. Льва Троцкого, заявившего немцам-победителям: «Я ничего не подпишу. Если вы хотите стать преступниками, тогда сделайте это сами, но признайте свое преступление» [Thomas 2006, 155]. С июня 1919 г. свержение «оков Версаля» стало абсолютным приоритетом германской политики. Для достижения этой цели были хороши все средства, в том числе и союз с Россией, которая революцией 1917 г. коренным образом изменила весь мировой порядок. Отметим, что и в Германии в ходе революции 1918 г. были попытки «говорить с капиталистами и империалистами по-русски»: провозгласить демократическую, или даже социалистическую республику [Драбкин 1967; Scheidemann 1998, 504–505]. Этим обстоятельством во многом объяснялось то, что Брокдорф-Ранцау как «человек Версаля» стоял у истоков новых германо-российских отношений. П.П. На чем основывалась советская политика в отношении Веймарской Германии? Б.Х. Что касалось советской стороны, то большевикам в их отношениях с Берлином помогало униженное положение, в котором находилась Германия вследствие Версальского мира. Москва считала противоречия между Германией и державами-победительницами константой европейской политики. Эта предпосылка в значительной мере определяла внешнюю политику Советской России после окончания Первой мировой войны. Однако главе советского правительства В.И. Ленину и его наркомам было непросто определить место Веймарской Германии в послевоенной мировой политической системе. С одной стороны, Германия обладала одним из сильнейших экономических потенциалов, с другой – страны-победители в Версале навязали ей, по определению Ленина, «неслыханный, грабительский мир, который десятки миллионов людей, и в том числе самых цивилизованных, ставит в положение рабов. Это не мир, а условия, продиктованные разбойниками с ножом в руках беззащитной жертве» [Ленин ПСС, 41, 352–353]. Разорвать «оковы Версаля» Германия могла лишь с помощью другого государства, оказавшегося вне Версальско-Вашингтонской системы – Советской России. Так что вместо большевистского лозунга «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» получился призыв «“Парии Версаля”, объединяйтесь». Советско-германская «общность судеб», о которой много говорили в то время, была скорее «общностью интересов», и, следовательно, находилась в русле «бисмаркианской политики» Брокдорфа-Ранцау [Brockdorff-Rantzau 1919, 1920, 1925]. Конечно же, германо-советское сотрудничество, несмотря на взаимные интересы, не было стабильным. Недоверие с обеих сторон было велико. В Берлине оно было связано с революционными планами Советской России и Коминтерна в отношении Германии; в Москве же опасались, что во внешней политике Веймарской республики восточный вектор рано или поздно сменится западной ориентацией. В такой ситуации в 1922 г. граф Брокдорф-Ранцау стал послом Веймарской республики в Советской России и СССР и занимал этот пост до смерти в 1928 г. П.П. Был ли Брокдорф-Ранцау до 1922 г. связан с Россией? Б.Х. С Россией и германской восточной политикой Брокдорф-Ранцау был связан задолго до 1922 г. С 1897 по 1901 гг. он служил секретарем германского посольства в Санкт-Петербурге. Во время Первой мировой войны, находясь в должности кайзеровского посланника в Дании, Брокдорф-Ранцау «приобрел понимание российской политики и в то же время… утратил респект по отношению к царской дипломатии» [Томас 2010, 159]. Ранцау (так он подписывал свои депеши) активно участвовал в секретной деятельности рейха по выведению России из войны. Именно Ранцау открыл двери германского посольства в Копенгагене для русско-германского политического авантюриста доктора Гельфанда (Парвуса). Первая встреча между ними состоялась уже в августе 1915 г. «Теперь я узнал Гельфанда лучше и думаю, не может быть никаких сомнений в том, что он является экстраординарной личностью, чью необычную энергию мы просто обязаны использовать как сейчас, когда идет война, так и впоследствии – независимо от того, согласны ли мы лично с его убеждениями или нет», – писал Ранцау [Germany and Revolution… 1958, 4–6]. Ранцау стал постоянным ходатаем по делам Парвуса в германском МИД. Разумеется, опытный дипломат отдавал себе отчет в том, насколько «рискованно стремиться использовать силы, стоящие за Гельфандом», но полагал, что «если мы (т.е. Германия. – Б.Х.) откажемся от его услуг из опасения оказаться неспособными управлять этими силами», то это станет «проявлением нашей слабости» [Земан, Шарлау 2007, 174]. С политической и финансовой помощью рейха и лично Ранцау, Парвус разработал план русской революции, результатом которой должно было стать свержение царя и заключение мира с Германией [Хавкин 2014, 8–37]. Контакты между Брокдорфом-Ранцау и Парвусом продолжались и в дальнейшем. Германский посланник в Копенгагене помогал в переправке Ленина и других русских революционеров из Швейцарии в Петроград в апреле 1917 г. В беседе с графом Брокдорфом-Ранцау, состоявшейся 1 апреля 1917 г., Парвус высказал свое убеждение в том, что после Февральской революции возможны два варианта отношений Германии с Россией. Первый: германское правительство решается на широкую оккупацию России, разрушение ее имперской государственной системы и расчленение России на несколько зависимых от Германии государств. Второй: Германия заключает быстрый мир с Временным правительством России. Впрочем, был еще и третий вариант: Ленин. Германская сторона при посредничестве Парвуса переправляет вождя большевиков в Россию, где Ленин сразу же разворачивает антиправительственную деятельность, склоняет Временное правительство к подписанию мира или же сам при оказанной через Парвуса немецкой помощи приходит к власти и подписывает сепаратный мир с Германией [Земан, Шарлау 2007, 233–235]. После русской Октябрьской 1917 г. и германской Ноябрьской 1918 г. революций Брокдорф-Ранцау активно участвовал в полуофициальных мероприятиях, объединявших общественных деятелей Германии и России: в подготовке к изданию секретных документов, раскрывавших предысторию Первой мировой войны (аналогичную работу выполняла советская комиссия под председательством М.Н. Покровского) и в акции помощи немецкого Красного Креста голодавшему населению Поволжья в 1921–1922 гг. Это позволяло Ранцау быть постоянно хорошо информированным о Советской России [Томас 2010, 160]. П.П. Что можно сказать о военном сотрудничестве рейхсвера и Красной армии в период Рапалло? Б.Х. Военное сотрудничество рейхсвера и Красной армии, несмотря на то, что о нем ничего не говорилось в Рапалльском договоре, было стержнем советско-германских отношений 1920-х – начала 1930-х годов; причем началось оно задолго до Рапалло. Еще в июле 1920 г., в дни советско-польской войны, начальник управления сухопутных войск рейхсвера генерал-полковник Х. фон Сект, прозванный «отцом рейхсвера», писал: «Если Германия примет сторону России, то она сама станет непобедимой, ибо остальные державы будут вынуждены тогда считаться с Германией, потому что они не смогут не принимать в расчет Россию. Сотрудничество с Россией позволит Германии осуществить “подрыв” основ Версальского мирного договора». Генерал Сект видел в союзе с Россией возможность обойти наложенные Версальским договором военно-технические ограничения. Русские, по мнению генерала, могли бы при необходимости обеспечивать поставки боеприпасов для рейхсвера и в тоже время сохранять нейтралитет, если возникнут международные осложнения. Секретное военное сотрудничество Веймарской Германии и Советской России и развивалось в рамках достигнутого в феврале 1921 г. тайного соглашения о «восстановлении немецкой военной промышленности» и было санкционировано лично Лениным. На территории нашей страны сооружались секретные советско-германские военные объекты: танковое училище под Казанью, авиашкола в Липецке, военно-химический центр и полигон в районе г. Вольска Саратовской области [Ахтамзян 1990; Захаров 1992; Дьяков, Бушуева 1992]. Однако Ранцау предостерегал германское руководство от поспешного выбора союзника, тем более, если этот союзник – Советская Россия. Хотя граф мало верил в возможность мирного оздоровления ситуации после Версаля, все же он считал «преждевременные военные связи с Советской Россией» крупной политической ошибкой. К тому же, как писал Ранцау, он не доверял «абсолютно бессовестному советскому правительству» [Krummel 2001, 7], которое вполне могло бы шантажировать германское правительство угрозой огласки военных договоренностей. «Большим недостатком Рапалльского договора являются опасения военного союза, которые с ним связываются», – писал Ранцау в меморандуме от 15 августа 1922 г. Граф считал, что ни в коем случае нельзя давать повод заподозрить Берлин в военных связях с Москвой. Это автоматически повлекло бы за собой союз Англии с Францией, направленный против союза ГерманиисРоссией. По мнению Ранцау, военный союз сСоветской Россией не был оправдан, поскольку отсутствовали гарантии, что с его помощью Германия сможет выбраться из безнадежного положения, в котором она находилась. Выход, по мнению Ранцау, был не в заключении военных пактов, а в сотрудничестве между Германией и Россиейна благо их экономического возрождения. Этот меморандум Ранцау вручил 7 сентября 1922 г. канцлеру Вирту, а 8 сентября 1922 г. – президенту Эберту [Горлов 2001, 66–67]. До своего официального назначения послом в Москву Ранцау встретился 23 июня 1922 г. в Берлине с народным комиссаром иностранных дел Г.В. Чичериным и изложил свою концепцию развития отношений между Германией и Советской Россией. Граф получил заверения наркома в поддержке его будущей деятельности в Москве [Архив внешней политики…]. В начале ноября 1922 г. Брокдорф-Ранцау прибыл в Москву в качестве посла Веймарской республики. Вручая верительные грамоты председателю ВЦИК РСФСР М.И. Калинину, он заверил, что своей деятельностью на этом посту будет способствовать «доказательству того, что договор в Рапалло означает начало новой эры для немецкого и русского народов. Непоколебимо веря в будущее немецкого и русского народов, без которых немыслимо возрождение мира, мы переходим к мирной работе и никто не помешает нам в этом» [Thomas 2006, 157]. Ранцау пытался выработать новую германскую политику в отношении России. Советская Россия, а затем Советский Союз, играл в его внешнеполитической концепции роль противовеса Антанте. «Германо-русская общность судеб и целей», основанная на сходстве интересов, направленных против Версальской системы вообще и Польши в частности, должна была служить средством обеспечения внешнеполитических интересов Германии. В памятной записке рейхспрезиденту Эберту от 8 июля 1922 г. о задачах посла в Москве Брокдорф-Ранцау формулирует свое видение внешней политики Германии в отношении Москвы. Ранцау так оценивает советскую внешнюю политику: «Великая цель мировой революции остается конечной задачей для советского правительства; всякие изменения его внешнеполитической деятельности суть лишь тактические маневры» [Ursachen und Folgen…]. Ранцау, понимая опасность противостояния с генералом Сектом для успеха своей миссии в Москве, пытался примириться с «отцом рейхсвера» через дипломата В. Зимонса, исполнявшего в ходе Версальских переговоров обязанности генерального секретаря германской делегации. Зимонс взялся за это, считая, что Германия не может больше себе позволить, чтобы «две ее способнейшие политические головы работали друг против друга». Ранцау пришлось смириться с существованием связей между военными обеих стран и учитывать их в своей работе по укреплению «германо-советского сообщества интересов» [Горлов 2001, 69–70]. Однако графу, как «кандидату президента» Эберта, удалось добиться от самого Эберта и канцлера Вирта широких полномочий в толковании и проведении «восточной политики», права непосредственного доклада президенту и главе кабинета и проведения курса в отношении России независимо от «ежедневных или еженедельных инструкций того или иного министра» иностранных дел. Вирт заверил Ранцау: «Вся политика в отношении России будет проводиться через Вашу персону». На что строптивый граф ответил: «Да, или через мой труп». Таким образом, как свидетельствовал Герберт фон Дирксен, ставший преемником Ранцау в качестве посла Германии в СССР, «центр тяжести германской политики в отношении России находился не в МИДе в Берлине, а у нашего посла в Москве графа Брокдорфа-Ранцау» [Горлов 2001, 69–70]. В конечном итоге, граф Ранцау своей восточной политикой преследовал ту же главную цель, что и генерал фон Сект в военной сфере – возрождение величия Германии. По концепции Ранцау, сближение с Советской Россией достигалось прежде всего развитием экономических отношений. Таким образом, экономически более слабая Россия в соответствии с принципом мирного проникновения привязывалась к ослабленной Версальским миром, но все же экономически более сильной, чем Россия, Германии [Krummel 2001, 8]. П.П. Удалось ли на основе Рапалло создать германо-советский противовес Западу? Б.Х. В письме рейхспрезиденту Паулю фон Гинденбургу от 8 июля 1926 г. Ранцау так представлял суть своей политики: «использовать тесный союз с Советской Россией для создания противовеса Западу, чтобы не зависеть от милости или немилости держав Антанты» [Haupst 1984, 85]. Каждая из сторон, и Германия и Советская Россия, находились как бы в вынужденном браке. Они не питали иллюзий в отношении честности намерений и надежности партнера, но сохраняли этот брак. «Наши отношения с Советской России содержат определенную долю блефа: полезно создавать вовне, для наших так называемых „бывших врагов“, впечатление большей близости с Россией, чем это есть на самом деле», – писал Брокдорф-Ранцау [Haupst 1984, 85]. Прибыв в Москву, он не только выманил у встречавшего его наркома иностранных дел Чичерина реплику: «Мы горды тем, что к нам прибыл “человек Версаля”», но и сообщил иностранной прессе «о спонтанном, блестящем приеме в Москве германского посла». На самом же деле во время первого предварительного разговора с Чичериным Ранцау заявил, что он «как первый германский посол в Советской России после убийства графа Мирбаха, по меньшей мере, ожидал при встрече на вокзале отдачи воинских почестей», а его «встретили как первоклассного бутлегера» [Хильгер, Мейер 2008, 205; Haupst 1984, 86]. Отметим, что убийство германского посла в Москве графа Мирбаха 6 июля 1918 г. явилось следствием германской политики в отношении Советской России. Мирбах стал, с одной стороны, заложником политики вынужденного партнерства германского рейха с правительством Ленина, с другой – поисков германской стороной политических альтернатив большевикам [Хавкин 2014, 62–82]. Однако не только немцы в отношении России, но и большевики в отношении Германии проводили амбивалентную политику. С одной стороны, они, подписав Рапалльский договор, установили с Веймарской республикой дружеские партнерские отношения, с другой – с помощью Коминтерна разжигали в Германии пожар мировой революции. П.П. Как развивались экономические связи в рамках Рапалльского договора? Б.Х. Граф Брокдорф-Ранцау полагал, что экономические связи между Советской Россией и Германией должны были способствовать изменению международной политической ситуации в пользу Германии. По сути, концепция Ранцау была практическим преломлением тезиса Парвуса: «Политические перемены на основе экономического сближения». (Ранцау сохранил контакты с Парвусом, который к тому времени стал уже германским гражданином [Haupst 1984, 87]). Посол внес существенный вклад в заключение советско-германского Берлинского договора 1926 г. Брокдорф-Ранцау видел не только большие возможности торгового сотрудничества, заложенные этим договором, но и хотел, говоря по-современному, создать своего рода программу развивающей помощи для России, в которой Германии отводилась бы особая роль. Немецкие фирмы «Крупп», «АЭГ», «Юнкерс» и другие развили в 20-е годы взаимовыгодные контакты с Советской Россией. Расчет Брокдорфа-Ранцау состоял в том, что его концепция германо-советского экономического сотрудничества совпадала с новой экономической политикой большевиков (НЭП). Ведь Ленин, автор этой политики, неоднократно призывал «учиться у немцев» [Ленин ПСС, 9, 201–204]. Составной частью НЭП были иностранные концессии и аренда советских предприятий иностранными, прежде всего американскими и немецкими, фирмами. Однако так как советский режим не мог предоставить иностранным предприятиям необходимых правовых гарантий, планы большевиков по привлечению в страну иностранного капитала в конечном итоге оказались несостоятельными. П.П. Какие отношения сложились у германского посла с народным комиссаром иностранных дел Г.В. Чичериным? Б.Х. Историк Отто Хётч, позже вспоминая годы пребывания Ранцау в Советской России, свидетелем которого он был, удивлялся тому, что посол смог так долго продержаться в большевистской Москве. Ранцау оставляли равнодушными опера и балет, загородные прогулки и дачи – все то, что составляло развлечения, доступные иностранцам в советской столице. Повседневная московская жизнь посла протекала вдали от здания германского посольства. Он проживал на вилле Обуховом переулке, 5 (теперь это резиденция Патриарха Московского и Всея Руси в Чистом переулке). Свой особняк посол покидал редко и никогда пешком – всегда на автомобиле. При отсутствии общественной жизни в Москве (в западном ее понимании), жившие здесь дипломаты были изолированы, да и их снабжение было не на высоте. Брат-близнец граф Эрнст Ранцау присылал послу из Берлина столь необходимые ему французский коньяк, водку «Францбрантвайн» и кокаин. Граф обычно работал по ночам; чтобы быстро составлять и отправлять в Берлин подготовленные им многочисленные депеши, в его распоряжении были секретарь и шифровальщик [Hoetzsch 1934, 270]. Посол придавал большое значение фиксации информации, стремился, чтобы каждый акт его дипломатической деятельности был документально зафиксирован [PAAA]. Живя в России, посол, как и в Германии, презирал «парвеню». В советской столице это были «нахальные и высокомерныеэлементы из компартии и Коминтерна» [Haupst 1984, 93]. Ранцау раздражало влияние Коминтерна, который «налагался бременем на структуру германо-советских отношений наподобие излишней закладной» [Хильгер, Мейер 2008, 230]. Граф постоянно призывал наркома иностранных дел Чичерина разъяснить влияние, оказываемое Коминтерном на Советское государство. Под настойчивым давлением Ранцау, Чичерин, по крайней мере, в глазах зарубежных дипломатов, прилагал энергичные усилия по размежеванию между советской внешней политикой и революционным коммунизмом, государством и большевистской партией. Это стало одним из условий поддержания прочных отношений Веймарской Германии с Советским Союзом. Не случайно в качестве партнера для диалога германский посол в Москве избрал именно Чичерина – русского аристократа с немецкими корнями (его предки по женской линии происходили из лифляндского рода фон Мейендорф). По своим привычкам, вкусам, образованию, посол и нарком настолько соответствовали друг другу, что личный контакт между ними возник сам собой. Но прежде всего они совпадали в убежденности важности того, что позже стали называть «духом Рапалло». 15 мая 1923 г. в связи с первой годовщиной Рапалльского договора германский посол получил от Чичерина письмо. Через год пришло следующее письмо Чичерина; отвечая на него, Ранцау писал, что Рапалльский договор стал выражением «жизненной общности интересов обоих народов, которые связаны между собой» и что этот договор, вопреки всем атакам на него, «принесет богатые плоды, если будет соответствовать своему духу. Гарантию этого я вижу [...] в первую очередь в Вашем лице [...] Рапалло – это больше будущее, чем прошлое. Итак – полный вперед!» [PAAA 226151; Haupst 1984, 100]. Регулярный обмен письмами вошел для Ранцау и Чичерина в привычку; при этом официальные рамки вскоре были преодолены. Своей кульминации дружеские отношения между наркомом и послом достигли в ноябре 1927 г. Поводом для этого стала не широко отмечавшаяся в СССР десятая годовщина Октябрьской революции, а скромный пятилетний юбилей деятельности германского посла в Москве. Итог работы, который Ранцау подводил каждого 4 ноября, выглядел оптимистично. К тому же Чичерин «великодушно отметил выдающуюся роль посла в установлении и укреплении дружественных отношений между Россией и Германией» [Томас 2010, 238]. Отвечая Чичерину, Ранцау выразил уверенность в личной дружбе, в том, что она взаимна и идет от чистого сердца: «Мне известно, что политику нельзя контролировать сердцем, но тем не менее я уверен, что политике не повредит, если в ней участвовать и сердцем. Наша общая судьба и наши общие интересы привели меня к этому убеждению» [Томас 2010, 239]. Личные доверительные отношения, сложившиеся между Чичериным и Ранцау, вызывали явное раздражение Генсека И.В. Сталина. В одном из его писем есть замечание, очевидно намекающее на нетрадиционную сексуальную ориентацию наркома: «Чичерин слаб до тошноты, он влюблен в Ранцау и нередко забывает об интересах своего государства. Он, чудак, думает, что Ранцау (или любой другой посол) может вести политику (“дружественную” нам!) и отличную от политики гермпра (германского правительства. – Б.Х.). Дитя…» [Томас 2010, 191]. Чичерин действительно восхищался Ранцау как личностью и дипломатом, но никогда не забывал об интересах своей страны: «У Ранцау маневр сменяется маневром, чтобы тянуть нас за нос… Когда он весь одна картина безграничного трудолюбия, когда комплименты льются из его уст неиссякаемым потоком, тогда держи карман. При этом разнообразие его актерских ролей очень велико: то Кассандра, то равнодушный и презрительный великодержавный вельможа, то рассыпающийся мелким бесом доброжелатель, то все понимающий философ, то просто откровенный друг – разнообразие замечательное» [Томас 2010, 190]. Ранцау же, человеконенавистник в душе, человек с почти психологическим недоверием к своему окружению, который видел врагов, прячущихся за каждым углом, никогда не терял уважения и чувства теплой дружбы к Чичерину. Последние мысли посла, продиктованные им на смертном ложе, выражают его веру в самого себя, свою миссию и дружбу с народным комиссаром иностранных дел. Вот это письмо: «Мой дорогой народный комиссар! Мой брат-близнец, посол граф Брокдорф-Ранцау сегодня днем призвал меня к своему ложу и попросил меня передать Вам, народный комиссар, и г-ну Литвинову (заместителю наркома иностранных дел. – Б.Х.) следующее: после вердикта своего врача он понял, что должен смириться с внезапной смертью в любой момент. Он в свой смертный час попросил меня передать вам, господа, обоим, что он считал задачей своей жизни довести политику, преследовавшуюся им в последние годы, до желанной цели. Кроме того, он просил меня сказать Вам, что он благодарит обоих комиссаров, особенно Вас, за веру в сотрудничество, которую он всегда находил у вас в трудные годы. Его последняя и твердая надежда, сказал он, состоит в том, что германский и русский народы смогут общим трудом достичь той цели, которой они желают. Берлин, 8 сентября 1928 г. Эрнст граф Ранцау» [Хильгер, Мейер 2008, 202]. В письмах Чичерину Ранцау вспоминал, что при вручении им верительных грамот Калинину обе стороны были едины в своем непризнании опеки «третьей стороны» [PAAA 226092]. Эта «третья сторона», которая часто фигурировала в заявлениях и личных письмах обоих политиков, не называлась по имени. Упоминались лишь журналисты из Франции, Англии или Германии, которые распространяли слухи, призванные скрыть важные взаимосвязи. Примером происков «третьей стороны» был такой случай: летом 1926 г. берлинский корреспондент французской газеты «Эхо Парижа» в своей газете писал, что уединенный образ жизни Ранцау в Москве – есть доказательство мании преследования, которой якобы страдал посол. Ранцау якобы жил в Москве в постоянном страхе быть убитым как его предшественник граф Мирбах. Но этим страхам будет положен конец: вскоре Ранцау будет освобожден от должности [PAAA 28]. Берлин вынужден был опровергать эти слухи, дошедшие и до Советской России. Незадолго до своего окончательного отъезда из Москвы весной 1928 г. Ранцау писал в связи с появлением новой статьи, направленной против него: «Эти все чаще повторяющиеся атаки, направленные не только против меня лично, но и против политики, которую я представляю, преследуют цель, и принимая во внимание средства, используемые для ее достижения, весьма опасную» [PAAA 226046]. Отъезд Ранцау из России был вызван болезнью, уже вступившей в последнюю стадию. П.П. Как Вы оцениваете вклад Брокдорфа-Ранцау в развитие германо-советских отношений периода Рапалло? Б.Х. В течение шести лет граф Брокдорф-Ранцау, последний «бисмаркианец» в германской политике, пытался сделать германо-советские отношения как можно более тесными. В августе 1928 г., незадолго до смерти (граф умер 8 сентября 1928 г.), он, подводя итог жизни, сказал, что «руководствовался постоянным стремлением поднять немецкий народ на подобающую ему высоту», и, находясь в Москве «сделал еще не все возможное для этого». На смертном одре Брокдорф-Ранцау лаконично произнес: «Я умираю охотно – я уже умер в Версале». Рана, которую оставило его личное и национальное унижение в Версале, так и осталась неизлечимой. «Дружба с Вашим покойным братом, – гласило письмо Чичерина графу Эрнсту Ранцау от 6 ноября 1928 г., – была самым лучшим переживанием моей жизни. Вино “Штайнбургер” из Анетенхёэ, лившееся во время наших бесед, было для нас символом соединения утонченности вкуса с окружавшей реальностью. На праздновании пятилетия пребывания Вашего дорогого брата в должности посла я выразил надежду, что нас ждет еще много долгих лет радующущей нас совместной работы ради достижения общей светлой цели. Всякая мысль о таком внезапном конце мне была полностью чужда...» [Thomas 2006, 159]. В некрологе по поводу кончины Ранцау, напечатанном в главной партийной газете «Правда», журналист Михаил Кольцов писал, что «честолюбивый, аристократически надменный граф оказался самым верным, самым доброжелательным и самым доступным, а поэтому самым приятным буржуазным послом в красной Москве». Советские официальные лица, которые встречали «старого графа» в приемной Наркоминдела «с удивлением не ощущали влияния классовой ненависти, которая была бы уместна при виде лиц благородной крови». Это все потому, что «этот граф понял и никогда не забывал, что Советский Союз, какими бы вы глазами ни смотрели на это, – могучая держава, с которой надо стараться жить в дружбе и согласии… Это было самым важным для старого графа» [Хильгер, Мейер 2008, 203; Haupst 1984, 100]. Министр иностранных дел Германии экс-канцлер Густав Штреземан в траурной речи памяти графа Брокдорфа-Ранцау подчеркнул, что «Брокдорф-Ранцау воспринимал свою деятельность в Москве как историческую миссию… Его работа служила укреплению отношений между Россией и Германией, дружбы и сотрудничества между нашими великими странами и народами» [Haupst 1984, 102]. П.П. Спасибо, Борис Львович, за интервью! 1. Akten zur deutschen auswärtigen Politik, 1918–1945 (ADAP). Göttingen. 1988, Serie A, Bd. VI. Dok. 159, S. 328. 2. Brockdorff-Rantzau U. v. Deutschlands Auswärtige Politik. Rede am 14. Februar 1919 in Weimar von der Nationalversammlung. Berlin, 1919. 3. Brockdorff-Rantzau U. v. Dokumente und Gedanken um Versailles. Berlin, 1925. 4. Brockdorff-Rantzau U. v. Dokumente. Charlottenburg, 1920. 5. Germany and Revolution in Russia, 1915–1918. Documents from the Archives of the German Foreign Ministry. London - New York - Toronto, 1958. 6. Haupts L. Graf Brockdorff-Rantzau. Diplomat und Minister in Keiserreich und Republik. Zürich, 1984. 7. Helbig H. Die Moskauer Mission des Grafen Brockdorff-Rantzau. Forschungen zur osteuropäischen Geschichte. Berlin, 1955. 8. Helbig H. Die Träger der Rapallo-Politik. Göttingen, 1958. 9. Hoetzsch O. Osteuropa und Deutscher Osten. Kleine Schriften zu ihrer Geschichte. Berlin, Königsberg, 1934. 10. Krummel V. Ostpolitik contra Westorientierung – Deutsche Russlandpolitik zwischen Stresemann und Graf Brokdorf-Rantzau. 2001. 11. Politisches Archiv des Auswärtigen Amtes, Nachlaß Brockdorff-Rantzau. 12. Politisches Archiv des Auswärtigen Amtes, Nachlaß Brockdorff-Rantzau, H 226151, Abschrift. 13. Politisches Archiv des Auswärtigen Amtes, Nachlaß Brockdorff-Rantzau, H 226092. 14. Politisches Archiv des Auswärtigen Amtes, Nachlaß Brockdorff-Rantzau, H 226046. 15. Politisches Archiv des Auswärtigen Amtes, Nachlaß Stresemann, Bd. 28. 16. Scheidemann C. Ulrich Graf Brockdorff-Rantzau (1869–1928): eine politische Biographie. Frankfurt a. M.; Berlin; Bern; New York; Paris; Wien, 1998. 17. Stern-Rubarth E. Graf von Brockdorff-Rantzau. Wanderer zwischen zwei Welten. Ein Lebensbild. Berlin, 1929. 18. Thomas L. Tschitscherins Variante. Deutschland in der Biographie des ersten sowjetischen Außenministers Georgij Tschitscherin // Stürmische Aufbrüche und enttäuschte Hoffnungen. Russen und Deutsche in der Zwischenkriegszeit. West-östliche Spiegelungen. Hg. K. Eimermacher, A. Volpert. München, 2006. 19. Ursachen und Folgen. Vom deutschen Zusammenbruch 1918 und 1945 bis zur staatlichen Neuordnung Deutschlands in der Gegenwart. Bd. VI, Dok. 1408. S. 596. 20. Архив внешней политики министерства иностранных дел РФ, ф.4, оп.69, п.454, д.26, л.59. 21. Ахтамзян А. А. Рапалльская политика. Советско-германские дипломатические отношения в 1922–1932 годах. М., 1974. 22. АхтамзянА.А. Военное сотрудничество СССР и Германии. 1920–1933 // Новая и новейшая история, 1990, №5. С. 3–24. 23. Горлов С.А. Совершенно секретно: Альянс Москва–Берлин, 1920–1933 гг. М., 2001. 24. Драбкин Я.С. Ноябрьская революция в Германии. М., 1967. 25. Дьяков Ю.Л., Бушуева Т.С. Фашистский меч ковался в СССР: Красная Армия и рейхсвер. Тайное сотрудничество 1922–1933. М., 1992. 26. Захаров В.В. Военные аспекты взаимоотношений СССР и Германии: 1921 – июнь 1941 гг. М., 1992. 27. Заявление германских членов Российско-германской совместной Комиссии историков / https://www.rossijsko-germanskaja-komissija-istorikov.ru/(дата обращения 9.03.22). 28. Земан З., Шарлау У. Кредит на революцию. План Парвуса. М., 2007. 29. Ленин В.И. О продовольственном налоге (значение новой политики и ее условия) // Ленин В.И. ПСС, 5-е изд., т. 9, с. 201–204. 30. Ленин В.И. Полн. собр. соч., 5 изд., т. 41. 31. Макаренко П.В. Курсом Рапалло: СССР и Германия в 1922–1927 гг. // Вопросы истории. 2011. №10. С. 29–45. 32. Патрушев А.И. Германские канцлеры. М., 2009. 33. Рапалльский договор между РСФСР и Германским государством. 16 апреля 1922 г. // История Германии ХХ века в новом измерении. М., 2008. С.115–116. 34. Российско-германские отношения – вчера, сегодня, завтра. Международная конференция / https://cyberleninka.ru/article/n/rossiysko-germanskie-otnosheniya-vchera-segodnya-zavtra-k-80-letiyu-rapallskogo-dogovora.pdf (дата обращения 9.03.22). 35. Советско-германские отношения от переговоров в Брест-Литовске до подписания Рапалльского договора. Т. 2. М. 1971, док. 308, с. 540–541. 36. Томас Л.Я. Жизнь Г.В. Чичерина. М., 2010. 37. Хавкин Б.Л. Россия и Германия: 1900–1945. Сплетение истории. М., 2014. 38. Хаффнер С. Соглашение с дьяволом. Германо-российские взаимоотношения от Первой до Второй мировой войны // https://history.wikireading.ru/192750 (дата обращения 9.03.22). 39. Хильгер Г., Мейер А. Россия и Германия. Союзники или враги? М., 2008. 40. Чубарьян А. О. Мирное сосуществование: теория и практика. М., 1976.

Новикова М.В. Московский договор как часть советско-германского проекта взаимного сближения. Рец.: Филитов А.М. СССР, две Германии и политика разрядки (рубеж 60-х - 70-х гг. ХХ века). М. Истлит. 2020. 388 с. Рецензируется книга А.М. Филитова, в которой автор, известный российский историк-германист подводит итоги более чем полувековой исследовательской работы по данной проблематике. Ключевые слова: Московский договор 1970 года, политика разрядки, В. Брандт, Э. Бар, В. Фалин, А. Громыко, отношения СССР-ФРГ Сведения об авторе: Новикова Марина Валентиновна – кандидат исторических наук, консультант отдела аналитики и координации общественных проектов департамента общественных отношений администрации города Нижнего Новгорода; Нижегородский государственный университет им. Н.И.Лобачевского (Нижний Новгород); преподаватель. E-mail: marina.novikova@mail.ru Novikova M. The Moscow Treaty as part of the Soviet-Germa nproject of mutual rapprochement. Review: Filitov A.M. SSSR, dve Germanii I politika razryadki (rubezh 60-h – 70-h gg. XX veka). Moscow: Istlit, 2020, 388 p. The book by A.M. Filitov is reviewed in which the author, a well-known Russian histotian-Germanist, summarizes the results of more than half a century of research work on this issue. Key words: Moscow Treaty of 1970, détente policy, Willy Brandt, Egon Bahr, V. Falin, A. Gromyko, the relations between the USSR and Western Germany Novikova Marina - Cand. in History (Nizhnii Novgotod city adninistrarion advisor). E-mail: marina.novikova@mail.ru Автор рецензируемого труда – главный научный сотрудник Института всеобщей истории РАН, д.и.н., профессор А.М. Филитов - хорошо известен читателю по его обобщающим работам по историографии холодной войны и истории германского вопроса[1]. В данной монографии он сосредотачивается на более коротком отрезке истории, и эта концентрация дает ему возможность проникнуть максимально глубоко в рассмотрение крайне важных проблем недавнего прошлого. Содержание книги выстроено по хронологически-тематическому принципу и состоит из вступления, четырёх глав и заключения. Каждую главу предваряет краткий перечень тем, рассматриваемых в ней, что облегчает исследователям поиск необходимой информации. Во вступлении традиционно представлен анализ историографии и источниковой базы. В историографическом обзоре автор не забывает упомянуть работы из всех сегментов: советского, российского, новейших исследований молодых авторов и трудов зарубежных историков. Обращает внимание на то, как менялись акценты в изучении данной проблематики в зависимости от политической конъюнктуры. Ядро источниковой базы составили архивные документы. Начало нового века стало прорывным в поиске российских первоисточников. Филитов вспоминает о поистине «царском» подарке, который сделал для историков бывший в тот момент директором Историко-документального департамента МИД РФ П.В. Стегний – досрочно организовавший рассекречивание материалов бесед Громыко с Баром (а также некоторых других документов, относящихся к истории советско-западногерманским отношений 1968-1970 гг.). Среди немецких архивов стоит упомянуть Федеральный архив (Bundesarchiv), где, в частности, впервые был изучен фонд действовавшего в ГДР Статс-секретариата по общегерманским /западногерманским вопросам. Но наибольшую ценность имели источники из Политического архива МИД ФРГ (PAAA). И как это часто бывает в исследовательской деятельности, каждый новый документ не только вносил ясность, но и задавал новые вопросы. «Рассекречивание документов в АВП РФ продолжалось такими темпами, что это, парадоксальным образом, все более отодвигало сроки подготовки монографии. Контуры ее вполне определились, но каждый новый документ приоткрывал новую грань исторической действительности, которую следовало осмыслить и включить в изложение, а затем выдавалась новая «единица хранения», и все повторялось...», - вспоминает автор. (с. 18) Естественно, что только официальными документами источниковый пласт не исчерпывается. Досье газетных публикаций представлено вырезками из «Шпигеля» и «Ньюсуика» за 1970 – е года, свежие номера которых А. Филитов покупал, работая в то время в Египте. И конечно, невозможно представить себе подобную монографию без обращения к мемуарной литературе, учитывая, что накопилась уже приличная библиотека воспоминаний как со стороны немецких, так и российских участников событий. [Громыко 1990; Фалин 2016; Брандт 1991 и другие] Несомненно, сильной стороной монографии является тщательная, можно сказать, детальная проработка источников. Наблюдая за тем, как учёный работает с ними, понимаешь, что он ни на минуту не упускает из вида характер проблем, с которыми приходится сталкиваться исследователю. Официальные документы, как правило, далеко не всегда исчерпывающе представляют ситуацию, в мемуарах история может быть представлена ближе к тому, «как это было на самом деле», но почти с обязательным креном в субъективизм, а подача информации даже в «свободных» СМИ напрямую зависит от редакционной политики и фактора политкорректности. Скрупулезное сопоставление, скорее даже сверка всех видов источников на разных языках позволяет А. Филитову добиться реконструкции событий, максимально приближенной к истинной. Остановимся коротко на основных проблемах, поставленных в монографии. Исходя из названия главы 1. «На подступах к разрядке (1963-1966 гг.)» следует, что в ней анализируются события, послужившие дальнейшему «потеплению», а значит, определяются и временные рамки, в которых процесс «разрядки» начинает прослеживаться. Источниковой основой при написании главы по предыстории разрядки стал комплекс документов, обнаруженный автором в «Фонде архивов партий и массовых организаций бывшей ГДР» в здании Федеральных архивов в берлинском районе Лихтерфельде (SAPMO- BA). В своих прежних трудах А. Филитов отмечал, что понимание необходимости сотрудничества двух стран, отягощенных памятью о пережитой войне, начинало просматриваться в правительственных кругах К. Аденауэра в конце 1950-х. Это понимание, конечно, было продиктовано не столько желанием положить конец недоверию и враждебности между двумя народами, сколько чистой прагматикой: К. Аденауэру необходимо было решить вопрос с военнопленными в СССР, а немецкому бизнесу - выйти на рынок в СССР и других странах соцлагеря. Но тогда изменить кардинально ситуацию не удалось из-за позиции правого крыла ХДС [Филитов 1993]. В данной работе процесс потепления между Западной Германией и Советским Союзом автор рассматривает как конкретный советско-германский проект обоюдного сближения на фоне «разрядки». Выделяет его чёткие временные рамки. Исходной точкой он предлагает считать заключение Договора о прекращении ядерных испытаний на земле, под водой и в космическом пространстве, который был подписан в Москве министрами иностранных дел СССР, США и Великобритании 5 августа 1963 г. «Этот договор сам по себе не означал прекращения гонки вооружений, однако показал саму возможность прийти к какому-то соглашению в этой сфере, открыл путь к последовавшим переговорам об ограничении, а затем и сокращении ядерных вооружений». (с. 35) Коснувшись оценок ряда стран в отношении этого договора, автор акцентирует внимание на критической позиции ФРГ, сделавшей её «возмутительницей спокойствия» в Европе. Подробно останавливается на том, каким образом проходило торможение разрядки со стороны правительства Эрхарда-Шредера, как появлялись и реализовывались новые аспекты в политической программе СДПГ, под каким давлением в связи с этим со стороны самых разных кругов оказывается В. Брандт. Какова была роль «фактора ГДР» в процессе европейской разрядки. Оценивая ситуацию 60-х годов, автор подчёркивает, что «вопрос тогда стоял не о выборе той или иной общественной системы, а о выборе между дальнейшей эскалацией международной напряженности, потенциально грозившей перерастанием в мировой термоядерный конфликт, и ее деэскалацией, достижением определенной стабильности в отношениях Восток-Запад. (с. 48) Позволим себе обратить внимание на один момент в этой главе. Описывая начало избирательной кампании В. Брандта в 1965 году, автор упоминает о «мозговом центре» (по образцу Рузвельта и Кеннеди) лидера СДПГ, в который вошли такие видные представители западногерманских интеллектуалов, как писатели Г. Грасс и Г. Белль и к рекомендациям которых «решительнее отмежеваться от традиционных установок аденауэровской политики, в частности – признать границу по Одеру – Нейсе», он тогда не прислушался. (с. 57-58) Вероятно, здесь автор допускает неточность, Генрих Бёлль в этот период ещё не принимал активного участия в «группе поддержки» Брандта. У последнего действительно был такой «мозговой центр», сопровождавший его ещё с избирательной кампании 1961-го года [1, 283]. Гюнтер Грасс вспоминал, что когда по городу развесили плакаты с Аденауэром и Брандтом, он во время прогулок показывал своим детям на плакат бургомистра Берлина и просил их запомнить это имя, потому что он хочет его поддержать, после чего начал ездить в ратушу, чтобы писать Брандту речи. [2, 60]. Позднее, окидывая взглядом своё двадцатое столетие, Гюнтер Грасс – сам уроженец Данцига - напишет, что в 1965 году он был последователен и настойчив в постулировании тезиса о признании границы по Одеру-Нейсе. Повторял его со сцены в каждом своём выступлении в поддержку Брандта, однако не всегда «вслух заявленный отказ от Восточной Пруссии, Силезии, Померании» был по вкусу даже товарищам по партии.[3] . Что касается Генриха Бёлля, то активную поддержку Брандта он начал позже. Победа в выборах в Бундестаг в 1965 году коалиции ХДС/ХСС правящего канцлера Людвига Эрхарда повлекла за собой открытую конфронтацию среди писателей, так, Гюнтер Грасс обвинял Бёлля в политической пассивности. [4, 46]. И только уже в 1970-м году в письме Копелевым, Бёлль сообщает о том, что они с В. Брандтом «понравились друг другу» и предупреждает адресатов письма, что теперь он может им вдруг показаться «слишком политичным», потому как он принял решение выступать и представлять (убеждённо) Брандта. [4, 132]. Вторая глава рецензируемого труда называется «Упущенные возможности (1966-1969 гг.)». В ней автор задаётся вопросами, была ли альтернатива у «большой коалиции»? Какими были позиции Брандта и блока ХДС/ХСС в отношении СССР, какие возникали сложности с Польшей и ГДР, какова роль фактора США. 1 декабря 1966 года в ФРГ было сформировано новое правительство, которое вызывало противоречивые чувства. С одной стороны, федеральным министром иностранных дел и одновременно заместителем федерального канцлера стал Вилли Брандт, автор и сторонник политики примирения с Востоком. Приход в МИД ФРГ в качестве руководителя отдела планирования Э. Бара давал основания для надежд на то, что его доктрина «Изменений через сближение», наконец, найдет воплощение в реальной политике государства. Но с другой стороны, и здесь сложно не согласиться с оценкой автора, что многое о специфике нового правительства могут сказать такие факты, как то, что впервые главой правительства ФРГ становится человек, верой и правдой служивший гитлеровскому режиму. В отличие от предшественников К.Г. Кизингер имел членский билет НСДАП. И то, что в состав правительства вошел Ф.-Й. Штраус, который в свое время, будучи первым министром обороны ФРГ, грозился «стереть Советский Союз с географической карты» и устроил репрессивную акцию против редакторов журнала «Шпигель» за критику в свой адрес». (с. 123- 124) В своих мемуарах В. Брандт главу, в которой он вспоминает этот период своей политической жизни, назвал «О трудностях корректировки курса». [3, 170]. Это название вполне соотносится с тем, чему посвящена глава А. Филитова «Упущенные возможности». Восстанавливая общую картину процесса «сближения» СССР и ФРГ, учёный показывает насколько неравномерным, порой прерывистым, был его характер, насколько осторожными выглядели шаги навстречу друг другу, как тщательно взвешивались каждая фраза и решение, и как неоднозначно на них могли повлиять факторы США, Польши, ГДР и т.д. Как любая дипломатическая встреча могла быть и шагом вперёд и шагом назад. И здесь же А.М. Филитов задаётся вопросом – чем была вызвана задержка в политике разрядки? В научной литературе ответ на этот вопрос звучал неоднократно, повторим его за признанными специалистами по внешней политики ФРГ Н.В. Павловым и А.А. Новиковым, что «ввод войск Варшавского Договора в Чехословакию в августе 1968 года стал тяжёлым ударом по разрядке». [5, 156]. Рецензируемый автор предлагает несколько иную трактовку. Он пишет: «Можно считать известным парадоксом то обстоятельство, что торможение разрядки в отношениях СССР-ФРГ и даже обратный ход в этом процессе начались и достигли своей кульминации в период до упомянутой акции, тогда, сразу же после неё (и не будет натяжкой сказать – в результате неё). Произошло быстрое восстановление этих отношений, подготовившее почву для того прорыва в них, которым стал Московский договор 12 августа 1970 года (с. 154). Сложно поспорить с автором, потому как действительно, реакция на подавление Пражской весны была непродолжительна. Складывается впечатление, что социал-демократы были настроены несмотря ни на что, продолжить курс на нормализацию отношений с Советским Союзом. Или, как цитирует А.М. Филитов одного историка из ФРГ, не скрывающего своих симпатий к В. Брандту, речь шла о том, чтобы, «стиснув зубы» (т. е. воздерживаясь от пропагандистской эксплуатации чехословацких событий- А.Ф.), продолжить курс на снижение напряженности, поскольку «при тогдашнем соотношении сил, когда существовал Советский Союз», другого пути не было: «альтернативой было бы возвращение к консервативным концептам» - т.е. к обанкротившемуся конфронтационному курсу Аденауэра- Эрхарда. Такой путь был явно непродуктивен, аргументирует автор, и оставалось одно - «ведение переговоров с представителями другой стороны- при всей антипатии, которую они вызывали» (с.158) [2]. Решающим событиемв выстраивании новой архитектуры взаимоотношений ФРГ и СССР стало подписание 12 августа 1970 года Московского договора. Как он вырабатывался, какие препятствия стояли на пути к его подписанию, а затем вступлению в силу, как они преодолевались, как по – разному истолковывались его положения сторонами – исследованию этих вопросов автор посвятил две последние главы монографии: «На пути к Московскому договору (28 октября 1969- 12 августа 1970 гг.)» и «Московский договор: от подписания до вступления в силу (12 августа 1970 – 3 июня 1972 гг.)». Позволим себе ещё раз вернуться к мемуарам В.Брандта. Главу воспоминаний о времени своего канцлерства он назвал «Уж если разрядка, то её должны сделать мы». [3, 187]. Такая возможность у лидера СДПГ появилась осенью 1969 года, когда по результатам выборов было сформировано правительство социал-либеральной коалиции. Нижнюю временную рамку исследований третьей главы А.М. Филитов определяет 28- октября 1969 года, в этот день спустя месяц после выборов В. Брандт выступил с первым программным документом своего правительства, после чего началась напряжённая политическая дискуссия на пути к договору, носившая по началу, конфронтационный характер. Источниками для реконструкции событий в этой главе служат, главным образом, информационные материалы советских дипломатов, действовавших на германском направлении. Малейшие нюансы поиска компромиссных формул автор демонстрирует, анализируя материалы бесед Громыко-Бар и Фалин - Бар. Сопоставляя тексты немецких и советских источников, А. Филитов раскрывает, как лавировали участники переговоров, пытаясь сохранить реноме в глазах своих партнёров и «примирить» директивы будущих договоров с жёсткими позициями европейских и американских союзников и настороженным взглядом восточных немцев. Так, из документов советской стороны исчезали фрагменты, которые могли бы «задеть» руководство ГДР. Из немецких – то, что могло бы не понравиться западным коллегам. В четвёртой главе А.М. Филитов задаётся вопросами, связанными с причинами задержки ратификации договоров на два года. Пытается понять мотивы тех сил, которые выступали против нормализации отношений между Западной Германией и СССР. В первую очередь, по его мнению, это консервативные силы в США и ФРГ, пытавшиеся застопорить ратификацию методом «увязок», навязывая в единый пакет, не имевшие отношения друг к другу вопросы. Поэтапно прослеживает действия советской стороны по преодолению противодействия. Обмен ратификационными грамотами между СССР и ФРГ в итоге состоялся 3 июня 1972 года. В Берлине в это время был подписан заключительный протокол четырёхстороннего соглашения по Западному Берлину. Оба документа вступили в силу одновременно. По мнению автора, в победе сторонников разрядки международной напряжённости существенную, если не определяющую роль сыграла последовательная линия советской дипломатии, сочетавшая в себе принципиальную твёрдость с тактической гибкостью. ( с. 345) Итак, резюмируем свои впечатления от книги А.М. Филитова «СССР, две Германии и политика разрядки (рубеж 60-х - 70-х гг. ХХ века)». Безусловно, что работы этого учёного представляют собой значительное явление современной историографии российской германистики. При этом, сразу отметим, что последний труд – это не собрание прежних статей под одной обложкой. Скорее, это одна из первых российских монографий, которая на таком обширном источниковом материале даёт сбалансированную и детальную оценку роли Московского договора в контексте политики разрядки. Есть ли в ней что-то, чего не хватило нам после её прочтения для получения полной картины произошедших событий? Есть. Мы бы сказали, что не хватило более обстоятельного рассмотрения состояния общественного мнения в ФРГ и СССР по отношению к советско-германскому проекту взаимного сближения. Нельзя сказать, что автор совсем не коснулся этой темы, но, скорее «по касательной». Есть, конечно, в монографии ссылки на публикации в западногерманской прессе, которые представляют интерес. Например, вот, что писал один из самых популярных западногерманских еженедельников в день, когда стартовал последний раунд советско-западногерманских переговоров. «Сейчас, как представляется, для соглашения между немцами и русскими, налицо самый благоприятный момент. Правда, на Западе по-прежнему на старый манер Кизингер от ХДС и Штраус от ХСС вопят об «отступниках» и «предательстве», правда, шпрингеровская «Ди Вельт» отстрелялась целой серией статей о якобы грозящей утрате безопасности для всех и вся, правда, анонимные противники боннской восточной политики выдали «Бильду» и «Квику» тексты достигнутых в Москве договоренностей. Однако, поднять что-то вроде народного движения протеста против соглашения с Москвой ныне, в году 1970-м, не получается. Аналитики считают, что плохие результаты партий правящей боннской коалиции на трех выборах в ландтаги объясняются скорее отсутствием их активности в области экономической политики, чем их активностью в восточной политике».[3] (с. 274) Коротко А.М. Филитов поясняет, как обстояли дела с общественным мнением в СССР: «То, что у нас называлось «марксизмом-ленинизмом», создало своего рода «железный штамп»: если та или иная капиталистическая страна пошла на какую-то договоренность со страной социалистической, то это потому, что она испытала на себе давление масс, которые ничего другого не желали, как дружить с оплотом мира и прогресса в лице социалистического содружества во главе с Советским Союзом» (с.349) . Согласимся с тем, что рассмотрение этой проблематики не входило в задачи автора, но всё-таки позволим себе несколько замечаний по поводу того, что всё было несколько сложнее с общественным мнением в СССР. Например, в кругах диссидентствующей интеллигенции мнения полярно расходились в оценках «советско-германского сближения на высшем уровне». Так, например, Лев Копелев, с большой симпатией относившийся к Вилли Брандту, возлагал на подписание договора большие надежды в том плане, что это приведёт к изменению отношения советских властей к диссидентам. В письме к Генриху Бёллю 16 сентября 1970 года он писал: «Надеемся, что теперь, после пакта, до вас дойдут и картины Бориса (речь идёт о запрещённом в СССР художнике Борисе Биргере, творчество которого нравилось Г.Бёллю. – М.Н.). [4, 129]. И позже опять возвращается к этой теме: «Теперь, когда все договора подписаны, можно надеяться на более частые встречи с вами, а если какой-нибудь известный человек замолвит словечко, то можно даже попытаться спланировать частный, то есть совершенно частный визит к вам». [4, 171]. Совсем другими по тональности были высказывания Владимира Максимова. В письме к Г. Бёллю он назвал Брандта «посредственным апологетом нового Мюнхена, считающим себя великим политиком» и перечислил имена диссидентов, которые, по его словам, находились под растущим давлением властей в то время, когда западные правительства улучшали свои политические и экономические отношения с Советским Союзом[4]. Сразу оговоримся, что наши замечания никак не влияют на общее впечатление от новой книги А.М. Филитова, скорее их можно рассматривать как пожелания для дальнейших изысканий по данной тематике. Мы начали с того, что монография подводит черту многолетним исследованиям учёного, но это не значит, что ставит в них точку. Тем более, что та всегда легко может превратиться в многоточие. Библиографический список: Брандт 1991 – Брандт Вилли. Воспоминания. – Пер. с нем. – М.: Изд-во «Новости», 1991 – 528 с. Грасс Г. 2009 - Фотокамера / Гюнтер Грасс; пер. с нем. Б. Хлебникова. – Послесловие Б. Хлебникова. – М.: АСТ: Астрель: CORPUS, 2009. – 288 с. Grass G. 1999 - Mein Jahrhundert. Steidl, 1999 Генрих Белль, Лев Копелев 2017. - Переписка. 1962 – 1982 // Перевод с немецкого Александра Филиппова-Чехова. libra. 2017. Павлов Н.В., Новиков А.А. 2005. - Внешняя политика ФРГ от Аденауэра и Шрёдера. – М., ЗАО «Московские учебники – СиДиПресс», 2005. – 608 с. [1] "Холодная война": историографические дискуссии на Западе. М.: Наука, 1991.; Германский вопрос: от раскола к объединению: новое прочтение. М.: Междунар. отношения, 1993; Германия в советском внешнеполитическом планировании. 1941-1990 М. Наука. 2009. [2] Uschner M. Die Ostpolitik der SPD. Sieg und Niederlage einer Strategie. Berlin. 1991. S. 79-80. [3] “Der Spiegel”. Nr. 31/1970. S. 70. [4] Theodore Shabad. Soviet Dissident says Brandt Appeases east. The New York Times. Aug. 10, 1973

Батшев М.В. Путевые записки эпохи Наполеоновских войн как источники формирования коллективной памяти об увиденном в Германии В эпоху наполеоновских войн во время заграничных походов русской армии представители наиболее образованной части русского общества имели возможность увидеть своими глазами многие земли Центральной и Западной Европы, что нашло отражение как в путевых записках, относящихся к той же эпохе, так и в позднейших мемуарах. В центре внимания статьи находится запечатленный в путевых записках образ германских земель, складывающийся в коллективной памяти в некое единое целое. Ключевые слова: Наполеоновские войны, германские земли, заграничный поход русской армии в 1813-1814 гг., путевые записки как исторический источник, образ Германии в российской исторической памяти. Сведения об авторе: Батшев Максим Владимирович, научный сотрудник Российского научно-исследовательского института культурного и природного наследия имени Д.С. Лхачева. Контактная информация: bmv@list.ru M.V. Batshev Travel notes of the era of the Napoleonic Wars as sources for the formation of collective memory of what they saw in Germany/ In the era of Napoleonic Wars, during the foreign campaigns of the Russian army, representatives of the most educated part of Russian society had the opportunity to see with their own eyes many lands of Central and Western Europe, which was reflected both in travel notes related to the same era and in later nemoirs. The focus of the article is the image of the German lands captured in travel notes, which is formed in the collective memory into a kind of single whole. Key words: Napoleonic Wars, German lands, foreign campaign of the Russian army in 1813-1814, travel notes as a historical source, the image of Germany in Russian historical memory. About the author: Batshev Maxim V., researcher of the D.S. Likhachev Russian research Institute for cultural and natural heritage (Moscow) Contact information: bmv@list.ru Военные кампании эпохи Наполеоновских войн познакомили российское общество с разными европейскими странами. Наиболее важными из них, по их влиянию на формирование общественных представлений и коллективной памяти, были две из них: Франция и Германия. Известно, что в ту эпоху до создания единого немецкого государства было ещё далеко и на территории современной Германии существовал целый конгломерат различных государств, но тем не менее понимание того, что перед ними предстает некое единое пространство, пусть и разделённое государственными границами, присутствует у многих авторов. Это понимание формировалось во время военных кампаний 1805-1807 годов и 1813-1815 годов, когда русские путешественники вплотную соприкоснулись с немецкой культурой и различными проявлениями повседневной жизни разных германских государств. На многих из них увиденное оказало сильное влияние и побудило к ведению путевых дневников или журналов, которые в дальнейшем, после окончания военных действий, были преобразованы в записки или воспоминания, содержавшие значительные пласты информации о том, что видели в Германии. Необходимость сохранить в памяти увиденное во время Заграничных походов подтолкнуло их участников к созданию целых хранилищ своих воспоминаний – документальных текстов о проделанных путешествиях, составляющих некое единое целое. Ведь, как пишет крупнейшая исследовательница памяти А. Ассман, «воспоминания существуют не изолированно, они взаимосвязаны с воспоминаниями других людей. Структуре воспоминаний свойственны взаимоналожения, взаимные подхваты, а потому воспоминания подтверждают и упрочивают друг друга. Благодаря этому они приобретают не только согласованность и достоверность, но и объединяющую силу, способную формировать сообщества»[1]. К сожалению, в нашем распоряжении нет опубликованных документальных комплексов, содержащих как дневники и письма, так и воспоминания, созданные одним и тем же автором, которые позволили бы нам напрямую проследить изменение в памяти одного человека событий, зафиксированных сначала в текущих, а затем в ретроспективных источниках. Общим при создании разных видов источников личного происхождения является то, что все они возникают в процессе речевой коммуникации с другими людьми[2]. Формируясь и закрепляясь в ходе общения, все документы личного происхождения об увиденном (в том числе в Германии эпохи Наполеоновских войн), независимо от времени их создания, становятся фактами коллективной памяти российского общества. Условиями возникновения такой памяти А. Ассман считает: «Пространственную близость, регулярную интерактивность, сходный образ жизни и совместные воспоминания»[3]. Среди массива путевых записок и писем, созданных в период Наполеоновских войн, выделяется определённое количество текстов, наиболее информационно насыщенных и богатых эмоциональными оценками и когнитивным осмыслением увиденного в Германии. Это прежде всего «Письма русского офицера» Ф.Н. Глинки, «Походные записки русского офицера» И.И. Лажечникова, «Воспоминания о походах 1813 и 1814 годов» А.Н. Раевского, «Походные записки артиллериста» И.Т. Радожицкого, «Журналы 1813 и 1814 годов» А.И. Михайловского-Данилевского, письма генерала Н.Н. Раевского, письма А.Н. Муравьёва. Письма военных путешественников эпохи Наполеоновских войн имеют общие черты с письмами русских военных, относящимися к середине XVIII века – эпохе Семилетней войны. Публикатор уникального собрания писем русских военных, написанных после битвы при Цорндорфе, Д.А. Сдвижков выделяет следующие их характерные черты: «Наряду с вводной и финальной частью письма, часть основная тоже строится по определённому шаблону. Помимо обязательной даты и места написания (обычно в конце письма) в начало нередко ставится порядковый номер, упоминается о получении “вашего номера такого-то” или идёт ориентирование в порядке корреспонденции (“это моё такое-то письмо, ваши пришли тогда-то”)»[4]. Сдвижков также выделяет следующие типичные части писем: «информативную», «поручительную» и «заключительную». В последней части «передаются поклоны родственникам, друзьям и благодетелям»[5]. В информативной части писем интересующего нас периода можно встретить первые непосредственные реакции и свидетельства на увиденное и услышанное автором писем. Это является главным достоинством данного вида источников. Обратившись к эго-документам, созданным русскими путешественниками по германским землям в эпоху Наполеоновских войн, мы получим определенный срез памяти. Он и станет предметом рассмотрения в данной работе. Понимая, что полученный в результате массив информации будет весьма значительным, мы сделаем главный акцент на одной теме – речь идет о повседневных условиях жизни местных жителей, как их увидели и зафиксировали русские путешественники того времени. Рассмотрим историографию обозначенной нами проблемы. Первым историком, обратившимся к путевым запискам как к источнику информации был, как это ни парадоксально, один из авторов путевых записок, первый официальный историограф Отечественной войны 1812 года А.И. Михайловский-Данилевский. В предисловии к собственным «Запискам» о войне 1813 года он упоминает своих предшественников: «Несколько “Записок” наших соотечественников, более или менее красноречивых, которые говорят о своих собственных приключениях, мыслях и чувствованиях, и сообщают анекдоты о генералах и отрядах, при которых они служили»[6]. Надо сказать, что большинство исследователей, и в первую очередь сам Михайловский-Данилевский, использовали путевые записки и дневники в качестве источников по истории маршей военных частей, в которых служили их авторы, а также различных боёв и сражений, в которых они принимали участие. Зафиксированные во многих эго-документах события мирной жизни мало интересовали исследователей. Автор наиболее обстоятельной работы о русской мемуаристике эпохи Наполеоновских войн А.Г. Тартаковский насчитал 293 опубликованных документальных памятника, созданных участниками военных кампаний 1812-1815 годов[7]. Большинство из учтённых Тартаковским источников относится к событиям Отечественной войны 1812 года. Им в гораздо меньшей степени учтены дневники и мемуары о событиях военных кампаний с участием русской армии 1805-1807 годов. Автор ставшего уже классическим исследования по теме ограничивается общим обзором и систематизацией имеющихся источников по теме и в силу обширности привлеченного материала он не имел возможности углубиться в информационный потенциал конкретных памятников. Произведения о путешествиях довольно трудно поддаются классификации. Это, в частности, отмечает один из ведущих современных исследователей темы, говоря, что литература путешествий «с трудом поддаётся определению, представляя пёстрое разнообразие форм, тем и установок»[8]. В данной статье в соответствии с устойчивой традицией источники, повествующие о путешествиях, делятся на две части: текущие (путевые дневники, журналы и письма) и ретроспективные (записки и воспоминания). Интерес к изучению путевых записок в последние годы заметно усилился. Остановимся на наиболее значимых работах, посвященных путевым запискам о германских землях, принадлежащим русским военным эпохи Наполеоновских войн. Одним из первых исследователей, поставивших проблему использования источников личного происхождения (эго-документов) для воссоздания картины восприятия автором увиденного, не связанного непосредственно с ходом военных действий, была С.В. Оболенская. В своей статье «Германия глазами русских военных путешественников 1813 года»[9] она показала возможности использования путевых записок для реконструкции представлений путешественников обо всём увиденном в Германии. Эго-документы русских военных эпохи Заграничных походов активно изучает Н.Н. Аурова. В статье «Русские офицеры – участники заграничных походов 1813-1814 годов»[10] она обращается к путевым дневникам двух офицеров – А.В. Чичерина и А.Д. Черткова. О дневнике последнего она пишет: «Очень подробно отображена повседневная жизнь русского офицера в походных условиях»[11], и с этим её наблюдением вполне можно согласиться. Не углубляясь во многие детали, Аурова на основании путевых дневников набрасывает общую, лишённую особых подробностей картину увиденного русскими офицерами в Германии[12]. Эпистолярное наследие другого офицера, участника Заграничных походов, будущего декабриста Н.М. Муравьева изучается в статье А.А. Журавской[13]. В силу того, что статья посвящена изучению всего эпистолярного наследия декабриста, то его письмам периода Заграничных походов уделено не так много внимания. Автор анализирует сообщаемые в письмах Муравьёва впечатления от дорог, триумфальных арок, подробности обменных курсов. Очень близко к интересующему нас вопросу подходит также исследователь из Пензы С. В. Белоусов в статье «Обычаи и нравы населения Германских государств в дневниках и мемуарах офицеров русской армии – участников Заграничных походов 1813-1814 гг.»[14]. В своей статье он показывает возможности этого вида источников, но не использует их в полной мере. Общий момент, который мы встречаем у разных авторов – самоназвание «военные путешественники», которое позволяет в некотором роде дистанцироваться от ужасов войны и до определенной степени представить себя хотя бы в текстах в обстановке мира. Ф.Н. Глинка в своих «Письмах русского офицера» пытается соединить в некое единое целое традиционные интересы путешественников и специфические занятия людей военных: «Путешественники отыскивают следы древних зданий и городов. Умный и чувствительный Мориц искал в Италии места жилищ Горация, Цицерона и Виргилия, а мы отыскиваем места, где лилась кровь»[15]. В дальнейшем он продолжает эту мысль, описывая местность между городами Иеной и Эрфурт: «Свободный путешественник в каждом из этих городов прожил бы, конечно, по нескольку дней. От него можно требовать описаний, от нас нет»[16]. Похожее стремление воспользоваться представившимся случаем посмотреть страну находим в одном из писем генерала Николай Николаевича Раевского к супруге Софье Алексеевне: «Главная квартира завтра перемещается в Дрезден. Прибыв туда, я попрошусь съездить посмотреть Берлин; моё желание, добрый друг – путешествовать. Сейчас не сражаются, продвигаются без боя, я хочу использовать это, так сказать мирное время, чтобы взглянуть на страну»[17]. Поход в Германию воспринимает как путешествие и автор дневника А.В. Чичерин: «Вчера утром проехал я Штейнау, Любек и Гейнау и к шести часам вечера уже был в Бунцлау. Невозможно путешествовать удобнее. Где бы я не остановился, местные чиновники бегут мне навстречу и готовы служить, как самые покорные лакеи»[18]. Другим общим моментом, который позволяет объединить авторов записок в одну группу, является влияние на них Николая Михайловича Карамзина и его «Писем русского путешественника». Перекинувшаяся благодаря нему в Россию мода на путевые записки заставляла ему подражать. В названиях двух текстов уже видны параллели с самим названием травелога Карамзина: у Глинки – «Письма русского офицера», а у Лажечникова «Походные записки русского офицера». Более того, путешественники перенимали поведенческую практику Карамзина, зафиксированную в «Письмах русского путешественника». Так, в один из дней своего путешествия Карамзин решает попробовать гохгеймское вино. Эта дегустация сопровождается определёнными действиями: «Я потребовал у трактирщика бутылку гохгеймского вина, и притом самого старого, какое только есть у него в погребе. Надобно знать, что гохгеймское считается самым лучшим из всех рейнских вин»[19]. «В самом деле, вино было очень хорошо и равно приятно для вкуса и обоняния. Мысль, что пью рейнвейн на берегу Рейна, веселила меня, как ребёнка. Я наливал, пенил, любовался светлостью вина, потчевал сидевших подле меня и был доволен, как царь. Скоро бутылка опорожнилась»[20]. Аналогичное свидетельство о гохгеймских винах встречается в «Походных записках русского офицера»: «Я потребовал у богатого хозяина моего бутылку десятилетнего Гохгейма».[21] «Гохгеймское вино почитается лучшим из всех белых вин, производимых богатыми виноградниками берегов Рейна. Его не иначе пьют в Германии, как из рюмок среднего разбора, темнейшего зелёного стекла»[22]. Несмотря на общее представление о Германии, как о стране порабощённой Наполеоном, в сознании военных путешественников разные немецкие государства имели определённые отличия друг от друга. При этом мелкие германские государства не удостаиваются у путешественников подробных описаний отличий между ними. Русский путешественник описывает прежде всего Пруссию, Саксонию, Баварию, Вюртемберг. Некоторое исключение путешественники делали для герцогства Веймарского, правительницей которого была сестра императора Александра I, великая княгиня Мария Павловна. Сравнение германских государств с различными российскими регионами было популярно у путешественников. Так, Глинка описывает переезд из одного немецкого государства в другое как совершенно незаметный, проводя следующую параллель: «Здесь переезжаешь из княжества в княжество, как у нас из уезда в уезд» (Глинка С.298). Радожицкий оперирует более масштабными административными единицами. Королевство Вюртемберг, увиденное им в 1814 году на обратном пути из Франции в Россию, он сравнивает с российской губернией. Сравнивали не только размеры территории, но и погодные капризы. Ими были встречены вступившие весной 1813 года в Саксонию части русских войск. Некоторые из путешественников сравнивали это с погодой, привычной им по России. Павел Пущин записал в дневнике: «Выступили в 5 часов утра. Было очень холодно и шел снег, совсем как в России»[23]. Про снег, внезапно выпавший, упоминает и Радожицкий[24]. Саксонию сравнивают с увиденным до этого в Пруссии: «Тут также виден везде порядок и хозяйственное устройство, а жители живут ещё опрятнее пруссаков»[25]. Саксонию с Пруссией сравнивает и Радожицкий: «Уже в первом местечке Бальдау заметно было, что саксонцы жили просторнее, изобильнее и лучше пруссаков; дома их были четырёхэтажные, а близ местечка частые селения по течению речек простирались на несколько вёрст, при каждом доме находился сад и много пристроек»[26]. Да и в дальнейшем Саксония производит на него хорошее впечатление, в городах Саксонии он не видел ни лоскутьев на людях, ни полуразвалившихся зданий. Андрей Раевский в «Воспоминаниях» также сравнивает жителей Саксонии и Пруссии. Он считает, что жители Саксонии приветливее, ласковее, но наряду с этим они более скрытные, чем пруссаки. Разные путешественники подмечают множество отличий Саксонии от Пруссии: «Белинг. Первое Саксонское небольшое местечко. Здесь уже другое наречие немецкое; жители говорят, как бы распевая и дурно выговаривают е как о. Пошли длинные кафтаны, трёхугольные карикатурные шляпки, косы, красные чулки, башмаки с пряжками; но добрый и чистосердечный народ. С каким действительным удовольствием здесь каждый рад служить иностранцу!»[27]. Саксония, а особенно её столица Дрезден, покорила многих из русских путешественников той эпохи. Раевский упоминает в «Воспоминаниях» о своём восхищении от Дрездена: «Дрезден не очень велик, не огромен, как другие столицы Европы; но нигде, кажется, человек не может быть так счастлив, как здесь»[28]. Путешественники считают обязательным осмотреть его достопримечательности. Первое место среди них занимает знаменитая Дрезденская галерея. Ф. Н. Глинка в «Письмах русского офицера» подробно описывает увиденное им в картинной галерее, а также в галерее статуй, оружейной палате и собрании естественных редкостей. Закончив перечисление всех посещённых им в Дрездене местных достопримечательностей, Глинка сообщает читателю своих писем: «Все лучшие картины и драгоценнейшие редкости увезены из Дрездена в известный по неприступности своей замок Кенигштейн»[29]. Раевский, в отличие от большинства путешественников, пытается воспринимать Дрезденскую галерею по-своему, делая акцент на внимательном рассмотрении её сокровищ: «Обстоятельства не допустили меня рассмотреть отличнейшие произведения кисти и воображения художников. Я часто слыхал от путешественников, что они видели и то, и то … но впредь буду спрашивать: рассмотрели ли они виденное?»[30] Отсутствие самых знаменитых полотен и сокровищ не портит настроение автору «Писем русского офицера». В Дрездене его внимание приковывают другие достопримечательности. «Я спешу в свободные от должности минуты заглянуть в лучшие здешние сады»[31]. Разбитые в Дрездене сады приводят в восторг и Павла Пущина: «Совершив продолжительную прогулку в Брильском саду, раскинутом над Эльбой, и налюбовавшись чудным видом, я отправился в католическую церковь, где пришлось услышать чудную музыку»[32]. Радожицкий сообщает в своих «Записках» много любопытных подробностей, которые ускользают от внимания других путешественников. Он упоминает, в частности, о настороженном отношении саксонцев в Дрездене к русским, которое выразилось в том, что не только галереи, но и лавки, магазины – всё было закрыто, саксонцы опасались, чтобы русские, увидя товары и всё хорошее, не бросились грабить их: «они были слишком предубеждены против нас»[33]. По словам этого же мемуариста, все магазины в городе возобновили работу только тогда, когда основная часть русских войск покинула город. Впрочем, данное свидетельство о настороженном отношении жителей Дрездена к русским является единственным. Радожицкому Дрезден нравится в любое время суток, в том числе и вечером, когда зажигаются фонари, но ещё не вышли на обход ночные патрули. Попав в Дрезден в 1815 году, он пишет, что город остался таким же весёлым. Отмечает заслуги князя Репнина (русского губернатора Саксонии) по созданию городской набережной на Эльбе. Русские военные путешественники осознают и пытаются раскрыть в своих текстах такую важную для любого путешественника проблему, как несоответствие ожидания и реальности. «От чего происходит, что, переступая пределы одного Государства, ожидаем видеть и действительно видим, некоторое различие в нравах, обычаях, даже в образе мыслей жителей», замечает Андрей Раевский[34]. Позже он снова соотносит ожидания и реальность, когда после капитуляции французов в Дрездене спешит осмотреть город, который до этого видел только на картинах. В письме Александра Николаевича Муравьёва к родственникам Бакуниным, написанном в апреле 1813 года, встречаем интересное сравнение, вызванное все тем же несоответствием наблюдаемой реальности ожиданиям автора-путешественника: «Я наконец в земле обетованной, я прибыл в этот знаменитый Кенигсберг, где я за неимоверное счастье почитал прожить один день, и что я вижу? Мои ожидания обмануты в высшей степени, и ничего более! Я не заметил ни единого здания, достойного внимания, ни единой улицы, где могут проехать в ряд три экипажа, не увидел ничего из того, что привлекает в некоторых наших маленьких русских городах; одним словом, Кенигсберг – это второй Торжок, не во гнев вам будет сказано, грязный, нерегулярно застроенный, тёмный, старый, безобразный, населённый немцами, которые не понимают ничего из того, что я им говорю; это отвратительно, страшно, ужасно!»[35] Путешественники делают достоянием общей памяти об увиденном в Германии не только разные государства, посещенные ими, но и историю, напрямую связанную с большим количеством разных государств. Не упускают из виду и то, что каждое из них имеет свои деньги, так что «вы теряете довольно много, переходя так часто из одного владения в другое»[36]. Некоторые из путешественников фиксируют в своих записках для памяти соотношения разных валют, имевших хождение осенью 1813 года в Саксонии: «В Саксонии обыкновенная монета талер, который имеет в себе 24 гроша или 6 злотых польских; злотый имеет 4 гроша, грош 12 пфенингов»[37]. Попав в ганноверские владения, этот же путешественник замечает, что здесь курс русского серебряного рубля оказывается на четверть меньше, чем в остальных германских государствах[38]. Сравнивать приходилось, конечно, не только деньги, но и отношение к себе как к представителям русской армии в разных государствах. И фиксировать отличия в этом отношении. «Отчего в Саксонии не видали мы триумфальных ворот? (После Пруссия, где они были очень распространены –М.Б.) Конечно, оттого, что саксонцы в неизвестности о настоящей судьбе своей, не знали, радоваться ли им или печалиться; они казались угрюмее прежнего»[39]. Как пишет этот же путешественник, жители Саксонии так же торжественно встречали французов, когда те занимали города, оставленные русской армией в ходе майского отступления 1813 года. Эту разницу в отношении к русским путешественники фиксировали не только в разных государствах, но и в городах, относящихся к одной стране. Так было в Силезии. В одном городе хозяин трактира вешает вывеску на русском языке «Победа русских», и русские офицеры с большой охотой проводят в этом трактире всё своё свободное время. А в другом городе, напротив, местные купцы прячут товары при входе в город русских войск и встречают их крайне настороженно. Здесь опять появляется тема денег. В Силезии отказывались принимать в оплату русские ассигнации, а требовали талеры или русские серебряные деньги. Рефлексируя над увиденным а Германии, путешественники то и дело сравнивают увиденное там с устойчивыми домашними впечатлениями: «Здешние помещики, думающие о пользе общей, равно как и своей, не отвлекают селянина от плуга и семейства, чтобы сделать из него праздного и порочного человека, не держат по эскадрону псарей и по сотням гончих и борзых, не кормят их потовыми трудами крестьян, не топчут полей и скромного участка земледельца…»[40] В памяти фиксируются и общие черты в архитектуре разных земель: «В Силезии, а особливо в Саксонии все города и даже мелкие прекрасно выстроены, улицы везде камнем вымощены: на площадях поделаны прекрасные из дикого камня бассейны и фонтаны; мосты везде даже по дорогам хорошо из камня сделанные»[41]. В свою очередь Силезия сравнивается с Богемией, куда русских путешественников также заносила военная судьба. Отправляясь с поручением императора летом 1813 года в этот край, Михайловский-Данилевский удивляется его отличию от Силезии: «Едва мы въехали в пределы Богемии, как были поражены различием между нею и благословенною Силезией; дурные дороги, бедные селения, пашни, обработанные с небрежением, много полей вовсе незасеянных, а в городах грязные улицы, покрытые праздным народом, который с любопытством, свойственным диким, взирал на проезжающих»[42]. Нарисовав столь неприглядную картину Богемии, он, впрочем, постарался найти в увиденном и светлые моменты: «С другой стороны, богемцы показались нам веселее и говорливее прусаков, что, равно как бедность первых и благосостояние вторых происходит от законов»[43]. Негативное отношение к Богемии выражает и А.В. Чичерин: «Плодовых деревьев здесь больше, чем в Силезии, но огородов почему-то не видать. Дома, хоть и сплошь деревянные, без примеси, выстроены довольно скверно и выглядят жалкими; только красоты местности позволяют этим селениям соперничать с силезскими»[44]. Увиденное в Силезии сравнивали и с впечатлениями от Польши и здесь сравнение также оказывалось не в пользу последней. Из польских земель вступая в немецкие, «всё представляется в новом и приятном виде, повсюду видна трудолюбивая рука пруссаков; нет клочка земли, который бы лежал впусте; в рощах, в полях, в селениях, везде чистота и приятность, и полезное с приятным; дороги все выстланы камнем и обсажены деревьями, с коих они чрез четыре года но осеням, обрубают ветви; листья служат пищей прекрасным их овцам, а ветви, связанные пуками, для топления печей; одним словом всякая вещь приносит там свою пользу и ничто даром не пропадает. Жители живут не роскошно, но опрятно и свободно»[45]. Наблюдательный Радожицкий, попадая в зависимое от Наполеона Вестфальское королевство, сообщает читателю, что это было самое бедное из увиденных им во время похода германских государств. Там, в отличие от предшествующих немецких государств Радожицкому не нравятся и люди: «Вестфальцы гораздо угрюмее саксонцев и черты лица их вовсе безобразны»[46]. Попадая в Южную Германию, русские офицеры обращают внимание на устройство расположенных там государств, прибегая при описании к словам Наполеона: «В Баварии есть королевство, но нет короля, в Вюртемберге нет королевства, но есть король»[47]. Слова Наполеона Михайловский-Данилевский дополняет собственными наблюдениями о том, что нигде в Германии нет такого порядка, как в Вюртемберге. Государства северной Германии тоже привлекали внимание путешественников и заняли своё место в общем нарративе. Так, попадая в купеческий город Гамбург, Раевский слушает рассказы местных жителей об устройстве их города. Размышляя об этом, он сравнивает Гамбург с другими государственными образованиями и приходит к выводу: «В огромных империях неизмеримые, языком, религией и нравами различествующие образы затрудняют сочинение единообразного, непременного постановления; но что должен думать наблюдатель просвещённый, видя такой беспорядок в правительстве, которого власть едва ли на несколько вёрст простирается?»[48]. За долгое пребывание в Гамбурге Раевский сталкивался с самыми разными сторонами местной жизни. Он стал свидетелем торжественной встречи городом своей армии, которая принимала крайне незначительное участие в общей войне с Наполеоном. Встреча, устроенная в городе своим солдатам, показалась Раевскому не менее торжественной, чем устроенная до этого вошедшим в город русским войскам. На обратном пути в Россию путешественники, обладая уже массой впечатлений от увиденного, все больше и больше сравнивают между собой разные государства. Попав в 1814 году снова в Саксонию, Радожицкий восторгается её богатством по сравнению с Баварией: «Хотя страна здесь также гориста, песчана, камениста и с сосновым лесом, как в Баварии на Богемских горах, однако состояние жителей несравненно лучше»[49]. В другом месте он рассказывает об изменениях, которые претерпели его представления относительно товаров из Нюренберга. В России он привык к высокому качеству и большому выбору товаров, произведённых в этом городе. Однако увиденное непосредственно там приводит его в уныние: «Я полагал его найти подобным Дрездену или Франкфурту, напротив того, торговля здесь чрезвычайно упала; в немногих домах существуют ещё магазины с галантерейными вещами. […] Все вещи здесь чрезвычайно дороги, потому что нюренбержцы думают, будто мы, взявши с парижан страшную контрибуцию, весьма обогатились и запрашивают с нас втридорога»[50]. Упоминавшийся выше Раевский, который долгое время провёл в Гамбурге, передавая свои впечатления от города, пишет: «По моему мнению, для человека праздного гораздо приятнее жить в небольшом уездном городке нашем, нежели в столь обширном и многолюдном Гамбурге»[51]. Автор еще одних записок, суммируя все увиденное в Германии, также сравнивает это с собственным российским опытом и делает вывод о том, что в немецкой повседневности, на его взгляд, много странного, при этом он не углубляется в дальнейший анализ различий, а предпочитает привести пример из одной близкой ему сферы: «Здесь, например, все без изъятия помещики и пасторы отправляют наравне с крестьянами все земские повинности в рассуждении подвод и постоев; шульцы, по нашему старосты ими располагают»[52]. Таким образом, можно сделать вывод, что самыми неприятными для путешественников германскими землями в 1813 году были австрийская Богемия (также отнесенная ими к немецким землям, хотя там явно преобладали чехи) и Вестфалия, а больше всего им понравились Саксония и Вюртемберг. Особых симпатий они не испытывали также к крупным торговым городам. Часть нарратива русского просвещённого путешественника составляет сравнение городов: Берлин сравнивается Раевским с Санкт-Петербургом: «С самого въезда начинаются огромные, прекрасные улицы. Вообще в России отдалённые части городов не заслуживают внимания; здесь у заставы дома столь же красивы, как и на дворцовой площади»[53]. Увидев город, дома в котором построены не из камня, а из дерева, как это было распространено в России, Михайловский-Данилевский записывает: «Вставши поутру, мы подошли к окну; увидели город, разбросанный на бугорках, все дома деревянные, чему нет примеров в Германии»[54]. Их поездка происходила в октябре, выпавший в городе снег и густой лес, начинавшийся сразу за ним, делают в их глазах пейзаж похожим на российский. Русские путешественники не только сравнивают увиденное с привычным им в России, но и с восторгом фиксируют встреченные факты или упоминания событий российской истории в тех или иных местных достопримечательностях. Раевский, осматривая Дрезден, обращает внимание на собрание фарфора: «Здесь хранится редкое собрание китайского, японского, французского и саксонского фарфора. Я думаю, что нигде нет такого множества любопытных и занимательных вещей сего рода. Особенно понравилось мне, как русскому, аллегорическое изображение покорения Крыма. Оно сработано на Мейсенской фабрике. Лики бессмертной Екатерины, единственного Потёмкина, ханов татарских, одушевлены в фарфоре. Собачка великой владычицы севера, также достойна внимания»[55]. Упоминает этот же автор и ещё одну достопримечательность Дрездена, связанную с Россией: «Сад [А.Г.] Орлова не столь обширен, но имеет много приятного для чувств и воображения. Здесь герой Чесменский провёл несколько лет в тихом семейном кругу, утешаясь в разлуке с отчизною воспоминаниями о протекших годах славы и побед»[56]. Впечатления от увиденных городов были самыми разнообразными и соответственно в общий нарратив памяти о походе могли включаться рассказы о городах, которые запомнились по самым разным причинам. Радожицкий во время похода 1815 года побывал в герцогстве Кобургском, которое в 1813-1814 годов он не посещал. Прогулявшись по столице герцогства, городу Кобургу и его окрестностям, он записывает: «Окружность показалась мне приятнее внутренности. За городом много садов и бульваров для прогулок»[57]. Передавая свои впечатления от самого Кобурга, он делится таким своеобразным наблюдением: «В Кобурге не приятно было прогуливаться по улицам. Французы научили жителей сливать нечистоту на середину; от этого полные ручьи смрадного Стикса журчат и заражают воздух, особенно в узких улицах. Немцы после дневных трудов, к вечеру выползая за ворота на лавки, притупливают своё обоняние табаком и рассуждают о политике»[58]. Русские офицеры обращают внимание и на организацию сельской жизни и сельского хозяйства, когда с этим сталкиваются. Оказавшись на постое в одной из деревень Богемии во время перемирия, они быстро находят общий язык с местными жителями и проводят вместе с ними свободное время, играя в горелки и качаясь на качелях[59]. Наблюдая в одном из замков Силезии организацию хозяйства, один из путешественников записывает: «Немцы до того аккуратны в своём хозяйстве, что и курам подделаны лестницы, по коим те ходят в сноп хлевы: забавно глядеть, как они ходят, по ступенькам переступают»[60]. Этот же автор, оказавшись затем на севере Германии, записывает свои впечатления от увиденного в одном из пригородов Гамбурга, который он называет селом: «Село Эпендорф прекрасно выстроено, для гуляния тротуары. Оно похоже более на город, нежели на деревню, принадлежит к Гамбургу. Здесь лучшие купцы и корреспонденты имеют свои загородные дома, где они обыкновенно в летнее время проживают. Теперь же оставя Гамбург, все собираются здесь, от чего сделалось изрядное общество, а по вечеру бывают клубы»[61]. Важной составляющей коллективного нарратива русских военных путешественников о Германии являлась еда. Кухня и питание были и остаются главной составной частью повседневной жизни. В своём стихотворном путешествии «Зимняя сказка» знаменитый немецкий поэт первой половины XIX века Генрих Гейне относит к старой немецкой кухне следующие блюда: кислая капуста, салат с каштанами, вареные яйца, копчёная селёдка, жаренный гусь, свиная голова. Посмотрим теперь, что из этого ели военные путешественники. Самым большим любителем поесть из всех авторов использованных нами путевых записок был Радожицкий. Остальные еде не уделяют столь много внимания как он. С немецкой кухней он знакомится ещё в польском городе Плещееве. Радожицкий в «Походных заисках артиллериста» перечисляет блюда, которыми их кормил там немецкий сапожник. Первое блюдо – водяной суп с кусками белого хлеба, приправленный сливочным маслом. Второе блюдо – жаренная баранина с картофелем и черносливом. Перечислив эти блюда, путешественник делает одно важное дополнение: «Это было обычное кушанье, которым нас кормили по всей Пруссии»[62]. В Саксонии, по словам Радожицкого, русских военных кормили супом, давали жаркое с салатом, почивали пивом. Особых подробностей о вкусовых достоинствах саксонских блюд в его «Записках» не содержится. Покидая Дрезден, автор решил пообедать в одном из городских ресторанов. За обед, состоящий из четырёх блюд, стакана бургундского и чашки кофе он заплатил пол талера, что было, по его словам, очень дёшево; таких низких цен он ранее нигде не видел. Рассказывая о своем пребывании в другом немецком государстве, Гессен-Дармштадском герцогстве, автор также упоминает, что его там кормили вассерсупом, которым он не мог насытиться. Аналогично кормили и в самом богатом из германских государств того времени – Баварии. К вассерсупу здесь ещё давали вареную говядину с разными приправами. Самый худший вассерсуп, который довелось Радожицкому есть в Германии, был в Нюренберге. Он на глазах хозяина дома отдал этот суп своей собаке, которая отказалась есть приправленный корицей суп. Рассмотрев различные составляющие памятного нарратива об увиденном в Германии в эпоху Наполеоновских войн, мы можем выделить основное. Это устойчивое представление о Германии того времени, как о конгломерате разных государств, при этом путешественники видят и фиксируют различия между этими государствами. При этом они учитывают не только географическое положение разных стран, материальное благосостояние их граждан – самым важным для военных путешественников является отношение населения к русской армии, как к армии- освободительницы их от Наполеона. Своё место в эго-документах занимают рассказы о финансах, о ценах на разные продукты и предметы потребления, об обменных курсах в разных государствах и об отношении местных жителей к русским деньгам. Не менее важной частью нарратива о Германии становятся впечатления от знакомства с немецкой кулинарной культурой того времени. Причем местная еда русским путешественникам рассматриваемого периода категорически не понравилась. [1] Ассман А. Длинная тень прошлого. Мемориальная культура и историческая политика. М., 2018. С.21. [2] На это обращает внимание в своих известных работах французский социолог М. Хальбвакс. [3] Ассман А. Указ. Соч. С. 22. [4] Введение // Сдвижков Д.А. Письма с прусской войны. М., 2019. С.28. [5] Там же. [6] Михайловский-Данилевский Записки о походе 1813 года СПб., 1834 С. VI [7] Тартаковский А.Г. 1812 год и русская мемуаристика. М,1980. С. 265-287. [8] Шенле А. Подлинность и вымысел в авторском самосознании русской литературы путешествий 1790-1840. СПБ. Академический проект. 2004. С.10 [9] Оболенская С.В. Германия глазами русских военных путешественников 1813 года// Одисей. Человек в истории. 1993. Образ «другого» в культуре. М., Наука 1994. С. 70-85. [10] Аурова Н.Н. Русские офицеры – участники заграничных походов 1813-1814 годов // Труды Исторического факультета Санкт-Петербургского университета 2012 № 11 С.77-86 [11] Аурова Н.Н. Указ. Соч. С. 80. [12] Она рассматривает различные эго-документы и в других своих работах. См.: Русское общество и заграничные походы 1813-1814 гг. // Эпоха 1812 года в судьбах России и Европы: Материалы Международной научной конференции. М., 2013.С.330-335; Заграничные походы русской армии 1813-1814 гг. Социокультурный аспект. М., 2015. Отметим очень интересную небольшую статью Д.Х. Гоперхоевой: Военный травелог и его роль в самоопределении русского автора в европейском культурном пространстве // Филологические науки. Вопросы теории и практики. Тамбов: Грамота, 2019. Т.12. Вып.7. С.29-34. В статье рассматривается одно из самых значительных произведений эпохи Наполеоновских войн в жанре путевых записок: «Письма русского офицера» Фёдора Николаевича Глинки. Автор статьи вводит термин «военный травелог», который представляется удачным. [13] Журавская А.А. Письма Н.М. Муравьёва как источник для изучения русской культуры начала XIX века // Сборник научных статей по материалам IV Международной научно-практической конференции. Секция 5. Исторические науки и археология. Уфа, 2020. С.127-133. [14] Белоусов С.В. Обычаи и нравы населения Германских государств в дневниках и мемуарах офицеров русской армии – участников Заграничных походов 1813-1814 гг. // Освободительные походы русской армии 1813-1814 гг. в истории России и Европы М., 2014 С.107-115 [15] Глинка Ф.Н. Письма русского офицера. М., 1990. С.191 [16] Глинка Ф.Н. Указ. Соч. С.298. [17] Личные письма генерала Н.Н. Раевского // 1812-1814: Секретная переписка генерала П.И. Багратиона. Личные письма генерала Н.Н. Раевского. Записки генерала М.С. Воронцова. Дневники офицеров Русской армии: Из собрания ГИМ. М., 1992. С.237. [18] Дневник Александра Чичерина. 1812-1813. М., 1966. С.176. [19] Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С.91. [20] Там же. [21] Лажечников И. И. Походные записки русского офицера. М., 1836. С.269. [22] Там же [23] Дневник Павла Пущина 1812-1814 гг. Л., 1987. С.97. [24] Радожицкий И.Т. Походные записки артиллериста 1812-1816. М., 2018. С.195. [25] Походные записки прапорщика Пензенского ополчения 1813 и 1814 гг.// Щукинский сборник Вып.10. М., 1912. С. 18. [26] Радожицкий И.Т. Походные записки артиллериста 1812-1816. М., 2018. С.190. [27] Свечин Н. М. Из дневников русского офицера о заграничном походе 1813 года // Русский Архив. 1900. № 7. С.290. [28] Раевский А. Воспоминания о походах 1813 и 1814 годов. М., 1822. Ч.1. С.111. [29] Глинка Ф.Н. Указ. Соч. С.159. [30] Раевский А. Воспоминания о походах 1813 и 1814 годов. С.118. [31] Там же. [32] Дневник Павла Пущина 1812-1814 гг. Л., 1987. С.100. [33] Радожицкий И.Т. Указ. Соч. С.198. [34] Раевский А. Воспоминания о походах 1813 и 1814 годов. С.58-59. [35] А.Н. Муравьёв письмо к В.А. и А.М. Бакуниным от 18/30 июля 1813 года // Муравьёв А.Н. Сочинения и письма. Иркутск 1986. С. 184. [36] Раевский А. Воспоминания о походах 1813 и 1814 года. С.65. [37] Походные записки прапорщика Пензенского ополчения 1813 и 1814 гг.// Щукинский сборник Вып.10. М., 1912. С.24. [38] Там же. С.34. [39] Радожицкий И.Т. Походные записки артиллериста 1812-1816. М., 2018. С.470 [40] Лажечников И.И. Указ. Соч. С.144. [41] Походные записки прапорщика Пензенского ополчения 1813 и 1814 гг.// Щукинский сборник Вып.10. М., 1912, С.18. [42] Михайловский-Данилевский А.И. Журнал 1813 года // 1812 год… Военные дневники М., 1990.С.352. [43] Там же. [44] Дневник Александра Чичерина. С.218. [45] Походные записки прапорщика Пензенского ополчения 1813 и 1814 гг.// Щукинский сборник Вып.10. М., 1912. С.17. [46] Радожицкий И.Т. Указ. Соч. С.315. [47] Михайловский-Данилевский А.И. Указ. Соч. С.211. [48] Раевский Указ. Соч. С.40. [49] Радожицкий И.Т. Указ. Соч. С.460. [50] Радожицкий И.Т. Указ. Соч. С.459. [51] Раевский А. Воспоминания о походах 1813-1814 годов М., 1822. Ч.2. С.43. [52] Походные записки прапорщика Пензенского ополчения 1813 и 1814 гг.// Щукинский сборник Вып.10. М., 1912. С.30. [53] Раевский А. Воспоминания о походах 1813 и 1814 годов. М., 1822 Ч.1. С.150. [54] Михайловский-Данилевский А.И. Путешествие по Гарцу в октябре месяце 1809 года // Российский Архив Вып. IX-М., 1999. С.65. [55] Раевский А. Указ. Соч. С.109. [56] Раевский А. Указ. Соч. С.117. [57] Радожицкий Указ. Соч. С.579. [58] Радожицкий И.Т. Указ. Соч. С.582. [59] Радожицкий И.Т. Указ. Соч. С.247. [60] Походные записки прапорщика Пензенского ополчения 1813 и 1814 гг.// Щукинский сборник Вып.10. М., 1912. С.17. [61] Походные записки прапорщика Пензенского ополчения 1813 и 1814 гг.// Щукинский сборник Вып.10. М., 1912. С.37. [62] Радожицкий И.Т. Указ. Соч. С.176.

Тесля А.А. КОНСЕРВАТОРЫ АЛЕКСАНДРОВСКОЙ ЭПОХИ. Рец.: Мартин А. Романтики, реформаторы, реакционеры: Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I / Пер. с англ. Л.Н. Высоцкого; ред. М.С. Белоусов. – СПб.: Academic Studies Press / Библиороссика, 2021. – 447 с. – (серия «Современная западная русистика» = «Contemporary Western Rusistika»). Автор рецензии – Тесля Андрей Александрович, кандидат философских наук, старший научный сотрудник, научный руководитель (директор) Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта (Калининград); E-mail: mestr81@gmail.com Прежде всего следует заметить, что хотя оригинальное издание работы Александра Мартина вышло еще в 1997 г., однако появление ее русского перевода – не является избыточным: за прошедшую четверть века с момента английского издания появилось немного работ, пытающихся дать более или менее целостный обзор русской консервативной мысли первой четверти XIX века[1] – и для читателя, пытающегося составить общее представление о русском консерватизме александровской эпохи, выбор невелик[2]. Важно и то, что Мартин рассматривает консервативные идеи этого времени не только в европейском контексте – но и, прежде всего, понимая консерватизм как модерный феномен – и часть круга именно новых идей и политических представлений. Так, Мартин показывает, что в России, «как и в других странах, консерватизм и радикализм возникли в результате глубоких, отнюдь не политических по своей сути течений, следовавших по линиям разлома, которые образовались в культуре и мироощущении европейцев; как якобинцы, так и консерваторы использовали новые идеи в своих интересах» (15). Консерваторы и радикалы оказываются не только частями одного общего движения – но и, что намного важнее, оперируют одними и теми же образами, создают и/или воспринимают сходные практики. Формирование публичной сферы «способствовало развитию русского консерватизма и, по сути, сформировало его» (15). Консерваторы александровской эпохи не только предстают разнородными и разнообразными – но и одновременно, именно как идеологи, оказываются по определению в достаточно сложных отношениях с существующим государственным порядком, поскольку – даже в тех случаях, где противостоят верховной власти в ее планах перемен – производят/опираются на новую социальную реальность. Так, «Беседа…» Шишкова предстает интересным совмещением старого и нового – поскольку является организацией, созданной для распространения идей (как и Российское библейское общество), возникающим «третьим» – «осторожный шаг от мира, полностью разделенного на частную и официальную сферы, к гражданскому обществу, в котором политика реализуется посредством независимых структурированных организаций, не основанных ни на родстве, ни на покровительстве» (210). И при этом она же воплощает идеал единой иерархии, без разделения на автономные сферы («мир литературы», «мир государственной службы») – то, что подвергается насмешкам сторонников «нового слога», находящих комичным это разделение по чинам и летам, где государственные посты означают и место в литературном собрании (212). Стурдза, уже после Венского конгресса, будет пытаться предложить альтернативу порядку Меттерниха и Талейрана – выстраивая своеобразный идеал политического устройства, строго контролирующего религиозную область, устанавливающего духовный порядок – и потому допускающего политическую свободу. Мартин описывает эту мысль как перевернутый «просвещенный абсолютизм»: Вместо того, чтобы предоставлять религиозную и интеллектуальную свободу обществу, чья жизнь регламентирована “регулярным” государством, он предпочел предоставить обществу право управлять своей жизнью, если оно подчиняется регламенту церкви» (342). Вслед за Альтшулером (2007) Мартин показывает, что различие в споре о «старом» и «новом слоге» - если не целиком, то во многом различие в темпоральных ориентациях: «“старый слог” зародился всего за несколько десятилетий до этого <…>, этот стиль [т.е. Шишкова и его сторонников – А.Т.] черпал вдохновение в воображаемой реальности прошлого и за счет нее пытался утвердиться, а “новый слог” заявлял о себе как о языке будущего, порывающем с традициями» , «историческая реальность сама по себе не имела особого значения – важна была эмоциональная и идеологическая идентификация с прошлым – или отвержение его – в зависимости от позиции, занимаемой к культурным ценностям современности» (57). Мартин акцентирует поколенческую разницу – как один из значимых моментов, обусловливающих мировоззренческие различия Шишкова и его круга, с одной стороны, и таких авторов, как Ростопчин и Карамзин. Шишков сложился и достиг высоких мест в государственной иерархии еще при «старом порядке», он для него выступал не идиллическим прошлым – а нормой, естественным порядком вещей – прочность которого не поставлена под сомнение, который разрушается в силу целенаправленных воздействий, порочных идей и т.п., не неся в себе самом проблемы. Напротив, для Ростопчина, например, крепостной порядок – то, что требует оправдания, вызывает неуютность мысли, всячески изощряющейся, чтобы то ли доказать, что крепостная зависимость есть благо для крепостных, то ли, что сама идея «свободы» является ложной, то ли что крепостничество – есть зло, но зло меньшее, в сравнении с другими. Для Карамзина нет континуитета русской истории от древности и до Екатерины – если для «старовера» (по выражению Вяземского) Шишкова XVIII век, Ломоносов и Державин – это и продолжение, и следование все той же старине, то для Карамзина XVIII век выступает и веком славы, и вместе с тем держащимся именно за счет того, что различие между образованными, европеизированными слоями, «обществом», и народом – не зашло слишком далеко. Другой значимый сюжет, который выделяет Мартин – в объяснение своеобразного полу-разрыва между разнообразием подходов 1800 – 10-х годов и наступающим «затишьем» в сфере политических дебатов в 1820 – 30-е годы со стороны «консерваторов» - заключается в неопределенности самого положения и направления действий правительства. Формулировка разнородных позиций, явные или скрытые дебаты – оспаривание не только тех или иных действий властей, но и проблематизация всего правительственного курса – связаны не только с процессами формирования общественного пространства, но и с тем, что сама политика государства далека от определенности, верховная власть движется в поле альтернатив – и в этом плане выдвигаемые идеи и подходы выступают в том числе и определенными предложениями политического курса, от антикизирующего патриотизма Глинки, оказывающегося востребованным в 1812 году, до христианского политического порядка, который пытается сформулировать во 2-й половине 1810-х Стурдза. Возможности, не только предоставляемые публичной сферой – но во многом создание последней. Но в 1820-е «концепции, лежавшие в основе александровского консерватизма, утратили смысл» - а в 1830-е и 40-е споры уйдут в область не-политического, чтобы затем, на следующем ходе, уже войти вновь в пространство политического – с новыми смыслами и значениями, в том числе переходя из салонов и обществ – в журналы. Библиографический список: Альтшулер М. (2007) Беседа любителей русского слова: У истоков славянофильства. – 2-е изд., доп. – М.: Новое литературное обозрение. Майофис М.Л. (2008) Воззвание к Европе. Литературное общество «Арзамас» и российский модернизационный проект 1815 – 1818 годов. – М.: Новое литературное обозрение. Минаков А.Ю. (2013) Русская партия в первой четверти XIX века. — М.: Институт Русской Цивилизации. Минаков А.Ю. (2011) Русский консерватизм первой четверти XIX в. — Воронеж: Изд-во Воронежского государственного университета. Парсамов В.С. (2020) На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века. – М.: Изд. дом Высшей школы экономики. Парсамов В.С. (2010) Декабристы и Франция. – М.: Изд-во Российского государственного гуманитарного университета. Парсамов В.С. (2004) Жозеф де Местр и Александр Стурдза. Из истории религиозных идей Александровской эпохи. – Саратов: Изд-во Саратовского университета. [1] В их числе нельзя не назвать труды А.Ю. Минакова (2011; 2013), однако им присуща слабость концептуального аппарата и в известной степени склонность к «слиянию с предметом» исследования. [2] Другое дело, что за это же время появилась масса работ, существенно изменяющих/углубляющих наши представления об этом периоде в указанном аспекте – так, достаточно упомянуть хотя бы серию трудов В.С. Парсамова (2004; 2010; 2020) или, например, яркое исследование М.Л. Майофис (2008).

Д. Святополк-МирскийПетр Великий и Советы. Публикация, вступительная статья и комментарии М. Ефимова и Н. Елисеева, перевод с французского О. Сконечной Этой публикацией ИЭ открывает серию текстов «Петр Великий в отечественной и зарубежной исторической памяти», посвященную 350-летию первого российского императора. АННОТАЦИЯ: В российский научный оборот впервые вводится статья о Петре Первом, написанная по-французски литературным критиком и историком литературы кн. Д.П. Святополк-Мирским (1890–1939). Опубликованная во французском журнале “Vu”, статья представляет собой интерес не только предлагаемой Святополк-Мирским оценкой деятельности Петра Первого, но и как ценное свидетельство идеологической метаморфозы, которую Святополк-Мирский претерпел в конце 1920-х гг. КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Святополк-Мирский, Петр Первый, Ленин, Сталин, Эмиль Людвиг, СССР, Россия, история, “Vu”. СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ ПУБЛИКАЦИИ: Ефимов Михаил Витальевич – кандидат филологических наук, старший научный сотрудник ГБУК ЛО «Выборгский объединенный музей-заповедник» (г. Выборг, Ленинградская область) mikhail.v.efimov@gmail.com Елисеев Никита Львович – ведущий библиограф, Российская национальная библиотека (Санкт-Петербург). Сконечная Ольга Юльевна – кандидат филологических наук, PhD, исследовательский центр Eur’Orbem (Paris-Sorbonne). D. Svyatopolk-Mirsky Peter the Great and the Soviets. Publication, introductory article and comments – M. Efimov and N. Eliseev, translation from French by O. Skonechnaya ANNOTATION: The present publication introduces an article of 1931 in French by D.P. Sviatopolk-Mirskii (Prince D.S. Mirsky, 1890–1939), the literary critic and historian of literature. Published in French magazine “Vu”, apart from its importance in illustrating Sviatopolk-Mirskii’s views on Peter the Great, the article offers valuable testimony concerning the ideological metamorphosis of Sviatopolk-Mirskii in late 1920s. It has not previously been translated to Russian language. KEY WORDS: Sviatopolk-Mirskii, Peter the Great, Lenin, Stalin, Emil Ludwig, USSR, Russia, history, “Vu”. Efimov Mikhail Vitalievich – Cand. of Philology, Senior Researcher, Vyborg United Museum (Vyborg, Leningrad Region) Eliseev Nikita Lvovich – Leading Bibliographer, National Library of Russia (St. Petersburg) – Leading Bibliographer, National Library of Russia (St. Petersburg) Skonechnaya Olga Yulievna – Cand. Of Philology, PhD, Research Center Eur’Orbem (Paris – Sorbonne) 18 ноября 1931 г. в парижском журнале “Vu” («Взгляд»), в тематическом номере, посвященном СССР, было напечатано – на французском языке – эссе Дмитрия Святополк-Мирского «Петр и Советы»[1]. Текст находился вне поля зрения исследователей до 1997 г., когда его републиковали в Великобритании Джеральд Смит и Ричард Дэвис[2]. Ныне, в год 350-летия со дня рождения первого русского императора, русский читатель получает возможность впервые ознакомиться с переводом на русский язык этого текста. Князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (далее: Мирский) (1890–1939) – выдающийся историк литературы и литературный критик. В 1920–1932 гг. находился в эмиграции в Европе, в 1932 г. уехал в СССР, где и погиб через семь лет. На протяжении своей недолгой жизни Мирский выступал в нескольких социальных ролях, часто совмещая их. Он был и профессиональным военным, и переводчиком-полиглотом, и филологом, и участником евразийского движения. Мирский проявил себя также и как разносторонний историк России[3]. Более того, обсуждая в начале 1930 г. со своим коллегой М. Флоринским возможность переезда из Европы в США, Мирский специально подчеркивал: «…специальность моя не литература, а история»[4]. Идеологическая метаморфоза, которую Мирский претерпел в эмиграции на протяжении 1920-х, привела его ко все более левым взглядам. В конце 1920-х гг. Мирский уже отождествляет свои взгляды и с марксистской идеологией в целом, и – применительно к изучению истории – с концепцией исторического материализма. Потому написанный Мирским в 1931 г. по-французски текст о Петре Первом меньше всего можно считать беспристрастным анализом академического историка. Это – идеологический текст. Потому и место его публикации представляет отнюдь не факультативный интерес. Журнал “Vu” был создан в 1928 г. Люсьеном Фогелем. В 2009 г. опубликовано исследование под красноречивым заголовком – «Журнал, создавший эпоху»[5]. Дизайнером журнала работал Александр Либерман, будущий создатель журнала “Vogue”. Фотографами журнала были Картье-Брессон, Ман Рей, Андре Кертеш. В редакционной статье первого номера журнала (фактически, его манифесте) были сформулированы задачи нового периодического издания. В изложении современной исследовательницей Пенелопой Рук они таковы: «… ни один из существующих журналов не обращается к такому широкому спектру тем, какой надеется охватить VU, публикуя разнообразные материалы, отражающие “стремительный ритм современной жизни” (le rythme précipité de la vie actuelle). Журнал задуман так, чтобы рассказывать обо всем, что происходит в мире; его страницы будут “переполнены фотографиями” (bourrées des photographies), а сам он будет “срежиссирован, подобно прекрасному фильму” (animé comme un beau film)»[6]. Эту программу журнал и воплощал с 1928 по 1940 гг. По сути, он создал новый тип периодического издания, без которого были бы невозможны ни “Life”, ни “Look”. Эстетическое кредо “Vu” вполне определенно. Его создатель и его сотрудники были близки к эстетическому авангарду Европы, конструктивистам и сюрреалистам. Не менее ясно и политическое кредо журнала. Это был левый, антифашистский, близкий к французским коммунистам печатный орган. Близкий настолько, что дочь главного редактора и сотрудница журнала, эссеистка и фотограф, Мари-Клод Фогель, стала женой одного из создателей Французской коммунистической партии, Поля Вайяна-Кутюрье. Таким образом, сотрудничество с журналом Мирского в его марксистский период жизни можно считать вполне закономерным. Текст в “Vu” относится к последнему году пребывания Мирского в Европе. В сентябре 1931 г. в журнале “ La Nouvelle Revue française” Мирский опубликовал программную статью «История одного освобождения»[7]. В ней Мирский – русский аристократ, ветеран двух войн, мировой и гражданской, бывший белогвардеец, бывший евразиец – объясняет, как и почему он стал марксистом. Статья Мирского в «Vu», таким образом, становится своеобразной демонстрацией того, как он применяет или будет применять марксистский метод в своих печатных трудах. Или, говоря другими словами, честная демонстрация того, как он собирается служить тем и тому, в чей лагерь он переходит. Еще до своих выступлений на французском языке Мирский откровенно сформулировал это в личном письме к М. Горькому от 30 декабря 1929 г., ходатайствующему за него и за его друга, Петра Сувчинского, перед Сталиным: «…во-первых, меня двигает не советский патриотизм, а ненависть к буржуазии международной и вера в социальную революцию всеобщую; во-вторых, что я совсем не хочу быть советским обывателем, а хочу быть работником ленинизма. Коммунизм мне дороже СССР…»[8]. В конце 1920-ых гг. Мирский написал по-английски книгу о Ленине, в которой в полной мере выразил свои новые взгляды. Однако, ни личное письмо, ни книга не сопоставимы, конечно, со статьей в журнале, рассчитанном на самую широкую аудиторию, от интеллектуалов и эстетов до простого потребителя. Здесь же следует обратить внимание на то, как, в свою очередь, ходатайствовал Горький перед Сталиным (письмо от 17 февраля 1930 г.) за двух эмигрантов (Сувчинского и Мирского), перешедших на советские позиции. – «Это – здоровые энергичные парни, в возрасте 30-35 лет, широко образованные, хорошо знают Европу. Мирский показался мне особенно талантливым, это подтверждается его статьями об эмигрантской литературе и книгой о текущей нашей. За эту работу эмиграция возненавидела его, и он принужден был уехать в Лондон, где сейчас пишет книгу о Ленине. У него и у Сувчинского широкие связи среди литераторов Франции и Англии. У нас им делать нечего<Курсив наш – М. Е., Н. Е.>. Но я уверен, что они могли бы организовать в Лондоне или в Париже хороший еженедельник и протвопоставить его прессе эмигрантов <…> Книгу о В.И. <Ленине><Мирский> пишет по-английски. В “Британской энциклопедии” помещена его статья о В.И., в ней он называет В.И. “гением”. За это и потерпел от эмигрантов»[9]. Новых «работников ленинизма» Горький предлагал использовать не «у нас» (в СССР), а на Западе, где у них «широкие связи среди литераторов Франции и Англии». Это предложение, судя по всему, было известно и в среде, далекой от СССР. В. Набоков написал Глебу Струве в декабре 1932 г., что Мирский вместе с Бабелем будет издавать просоветский еженедельник в Париже[10]. В свой «евразийский» период Мирский спрашивал Сувчинского: стремимся ли <мы>влиять на Сталина?»[11] Представляется, что вопрос, заданный в марте 1929 г., нашел косвенный ответ в событиях конца 1931 г. 13 декабря 1931 г. Сталин дал первое интервью иностранному корреспонденту, немецкому писателю Эмилю Людвигу. Первый же вопрос, который задал Эмиль Людвиг Сталину, был: «...допускаете ли Вы параллель между собой и Петром Великим? Считаете ли Вы себя продолжателем дела Петра?»[12] По сути, это парафраз начала статьи Мирского в журнале “Vu” – без упоминания Сталина. Тем значительнее ответ Сталина: «Да, конечно, Петр Великий сделал много для возвышения класса помещиков и развития нарождавшегося купеческого класса. Петр сделал очень много для создания и укрепления национального государства помещиков и торговцев. Надо сказать также, что возвышение класса помещиков, содействие нарождавшемуся классу торговцев и укрепление национального государства этих классов происходило за счет крепостного крестьянства, с которого драли три шкуры. Что касается меня, то я только ученик Ленина и цель моей жизни – быть достойным его учеником. Задача, которой я посвящаю свою жизнь, состоит в возвышении другого класса, а именно – рабочего класса. Задачей этой является не укрепление какого-либо “национального” государства, а укрепление государства социалистического, и значит – интернационального, причем всякое укрепление этого государства содействует укреплению всего международного рабочего класса. Если бы каждый шаг в моей работе по возвышению рабочего класса и укреплению социалистического государства этого класса не был направлен на то, чтобы укреплять и улучшать положение рабочего класса, то я считал бы свою жизнь бесцельной. Вы видите, что Ваша параллель не подходит. Что касается Ленина и Петра Великого, то последний был каплей в море, а Ленин – целый океан»[13]. Сходство высказываний Мирского и Сталина позволяет предположить их неслучайный характер. Однако даже если допустить, что не только Э. Людвиг, но и Сталин ознакомился – в переводе – со статьей Мирского, можно предположить, что на собеседников в той или иной степени оказал влияние не только текст статьи, но и его визуальное решение, т.е. – иллюстративный ряд. На иллюстрации к журнальному тексту обратили особое внимание первые републикаторы статьи, Дж. Смит и Р. Дэвис, хотя и в ином контексте. Попытаемся восполнить этот пробел для российского читателя. Первая фотография: На всю страницу – Ленин на митинге по поводу советско-польской войны 1920 г. Заметим, что в личном, биографическом плане эта фотография должна была быть важна для Мирского, бывшего деникинца. Корпус генерала Бредова, в котором воевал князь Святополк-Мирский, в самом начале советско-польской войны был интернирован на территории Польши. Белогвардейцы отказались воевать на стороне Польши Пилсудского против России, хотя бы и ленинской. Именно тогда для князя Святополк-Мирского и окончилась Гражданская война, он совершил побег из лагеря, после чего начались его годы в эмиграции. На другой странице в текст врезана фотография фрагмента «восковой персоны», лицо Петра. Создается визуальный контрапункт: Ленин – огромен, лицо Петра – маленькое. Ленин – яростно говорящий, чуть ли не кричащий, Петр – застывший, с остановившимся взглядом. С одной стороны – революционер, с другой – царь. На следующей странице – ступенчатые фотоврезки в текст. «Медный всадник» Фальконе, по изогнутой бронзовой змее карабкаются по скале-постаменту дети, внизу – памятник Ленину у Нарвских ворот. У постамента – толпа. Фотографии смонтированы так, что Ленин указывает вверх на «Медный всадник». Здесь снова – контрапункт. Фамильярное вскарабкивание детей на памятник Петру и грозный жест революционера – на царя. Последняя страница вся целиком занята фотографией: рабочие у саркофага Ленина. Весь изобразительный ряд встроен в содержание статьи. Ленин и Петр – скорее враждебны друг другу, чем родственны. В тексте Мирского 1931 г. и иллюстрациях к нему на последней странице должен, казалось бы, быть верный ученик и продолжатель дела Ленина – Сталин, а не сгрудившиеся вокруг саркофага вождя скорбящие рабочие и работницы. Однако никакого «продолжателя» в публикации нет. При этом, сам Сталин в «Петре и Советах» один раз даже назван по фамилии: «Цель Петра заключалась в том, чтобы сделать из России деревенской, отсталой и бедной, Россию, экономически равную индустриальным странам Запада. Эта цель кажется вполне схожей (что признает даже Сталин) с той, что ставит перед собой Республика Советов». В финале своей статьи Мирский не просто солидаризуется с политикой Сталина, разгромившего левую оппозицию Троцкого и Зиновьева и «правый уклон» Бухарина, и осуществившего «великий перелом» в деревне, он пропагандирует ее. Мирский ясно пишет, что эта политика в равной степени и ленинская, и марксистская, спасительная для дела мировой революции. При этом двух противников Сталина, Троцкого и Бухарина, Мирский называет по фамилиям, а сам Сталин представлен как один из безымянно-коллективных «коммунистических руководителей». Поскольку в «Истории одного освобождения» (1931) Мирский аттестовал «Основы ленинизма» Сталина как «совершенно замечательную книгу», которая является «мастерским изложением мыслей учителя его самым великим и лучшим учеником»[14], у нас нет оснований предполагать, что Мирский намеренно избегал в тексте для журнала “Vu” параллели «Ленин – Сталин». В своей французской статье Мирский противопоставляет Петра Первого Ленину, а анализ достижений Петра дает, опираясь на труды главного русского/советского историка-марксиста М.Н. Покровского. В 1931 г., в книге “Russia. A Social History” Мирский писал, что общая схема русской истории, предложенная Покровским, сделала устаревшими все предшествующие[15]. Мирский уже находился в СССР, когда в 1933 г. в Лондоне вышел выполненный им перевод «Истории России» Покровского[16]. В 1936 г. в СССР начнется широкая компания по развенчанию «антипатриотической» и «очернительской» концепции Покровского. Известный афоризм Покровского, «история – это политика, опрокинутая в прошлое», для Мирского потерял свой смысл, когда он решил стать «работником коммунизма». Работник строит будущее. Потому Мирский из филолога решил стать историком, чтобы перестать быть и им и превратиться в строителя коммунизма. Вместо «истории» («истории вчерашнего дня») – еще ненаписанная история дня завтрашнего. В 1929 г. А.Н. Толстой начал работать над романом «Петр Первый». В 1934 г. были опубликованы две его первые книги. Начинался поворот в советской исторической идеологии. Мирский же в статье 1931 г. проводил исторические параллели того рода, о которых Сталин в беседе с Людвигом произнес знаменитые слова: «Исторические параллели всегда рискованны». Сталин мог позволить себе рисковать, Мирский – как показало его скорое будущее – нет. Неизвестные ни Мирскому, ни Сталину слова М. Волошина в поэме «Россия» (1924), «Великий Петр был первый большевик», звучат как эпиграф с вопросительным знаком к статье, которая девяносто девять лет спустя приходит к русскому читателю. Благодарим Дж. Смита, Р. Дэвиса, Е.В. Анисимова, П. Кинана за разнообразные помощь и содействие в подготовке публикации. Д. Святополк-Мирский Петр Великий и Советы Когда в 1920 году Жорж Сорель первым сравнил Ленина с Петром Великим, он, наверняка, полагал, что чествует и прославляет Ленина[17]. Когда четыре года спустя Петроград был переименован в Ленинград, только русские эмигранты и их идейные союзники кричали об осквернении памяти императора[18]. Сегодня необязательно быть коммунистом, чтобы считать, что сравнение Сореля было чересчур лестным для Петра. Личность этого царя, несомненно, сильно поразила воображение современников. С одной стороны, философы, с другой – русская традиция сделали все, чтобы придать Петру гигантский масштаб. XVIII век создал из него полубога, даже бога. Русский поэт, живший во время правления его дочери Елизаветы, дошел до того, что назвал место рождения императора «Русским Вифлеемом»[19]. Петр – мифологический герой а, значит, едва ли не религиозный символ, но он ведь еще и персонаж романа, что не под силу никакому Достоевскому или Бальзаку, ведь если мы посмотрим на этого варварского монарха глазами художника или литератора, то увидим рыжеватого, прозаического человека, которого многие его сподвижники при первой встрече принимали за маркитанта[20]; садиста, душившего людей самым неромантичным способом Если мы рассматриваем только исторический результат деятельности Петра и Ленина, то, несомненно, можем поставить их рядом. Разве не были они оба революционерами, разве не стали революции, с которыми связаны их имена, событиями первостепенной важности для их стран? Для тех, кто утверждает, что ленинская революция явилась важным событием только для России и не считает, что русский Октябрь лишь поднял занавес Октября мирового, вполне естественно говорить о Царе и Коммунисте как о величинах сходного порядка. Между тем ясно, что роль Петра весьма отличалась от роли Ленина. Ленин был не только человеком действия, он был марксистом, то есть политиком, который знал, что он делает и куда идет; политиком, для которого практика была лишь выводом из теории; политиком, который, прилагая открытые Марксом законы диалектики, к революционной действительности, создал новый тип политического действия и превратил то, что до той поры было игрой случая, в научную технологию, победившую постольку, поскольку давала возможность предвидеть возможность победы. Революционный характер реформы Петра Великого неоспорим. Речь идет не только о «европеизации» костюма, прически, типографских шрифтов, светского и административного, вокабуляра: все это только символ и показатель изменений куда более глубоких. Административные приемы, которыми пользовался Петр, были от начала и до конца революционными. Его действия никогда не совершались на основании реформы существовавших институций, но каждый раз он создавал новые институции, и именно внутри них осуществлял свои реформы. Новые административные органы были созданиями ad hoc, революционными комитетами сравнимыми с комитетами Конвента[21]. Правосудие, в чистом виде творческое, действовало, нимало не заботясь о законности или о прецеденте. В целом режим Петра был революционной диктатурой, то есть властью, свободной от всякой законности и традиции. Впрочем, революция Петра была парадоксальна. Ее парадокс состоял в том, что вождь революции был в то же время представителем традиционной законности. Он был порожден всем тем, что собирался уничтожить. Цель Петра заключалась в том, чтобы сделать из России деревенской, отсталой и бедной, Россию, экономически равную индустриальным странам Запада. Эта цель кажется вполне схожей (что признает даже Сталин[22]) с той, что ставит перед собой Республика Советов. Для последней индустриализация и американизация, вытеснившие европеизацию, являются не самыми важными составными частями плана, куда более обширного, в соответствии с которым бедная и отсталая Россия должна стать примером и авангардом для более развитых стран. Экономический прогресс, каким задумал его Петр, должен был, по сути, служить лишь национальным целям, то есть привести к огромному росту военной и политической мощи империи царей. Поэтому, вернее всего сравнивать реформу Петра Великого с императорской революцией в Японии, кемалистской революцией в Турции или преобразованиями Амануллы в Афганистане[23]. Сколько ни проводи параллели между методами революционной диктатуры, которыми пользовался Петр, с методами советского правительства – разница остается: диктаторские действия большевиков всегда были выражением интересов, желаний и настроений в той или иной степени сознательных, в той или иной степени отчетливых, широких масс трудящихся; они получили одобрение в той или иной степени молчаливое, рабочих и крестьян, в то время как диктаторские действия Петра Великого были только выражением интересов и воли правящего меньшинства, основной потребностью которого было найти способ лучше эксплуатировать крестьянские массы. Европеизация, за которую взялся Петр, была лишь трансформацией московского феодального и крепостнического общества в современное ему европейское, то есть, в основе своей буржуазное, и переходом власти из рук высшего духовенства и бояр в руки торговой буржуазии и крупных промышленников. Однако противоречия программы реформаторов сделали европеизацию российского общества невозможной. Первым среди них была необходимость завоевания торговых путей и прежде всего балтийского побережья. Это завоевание, необходимое для успешного осуществления буржуазной программы, было вдвойне выгодно для крепостнической знати. Завоевание - это война, война - это власть в руках армии, то есть знати. С самого начала модернизированная русская Империя получила печать милитаризма, которую вынуждена была сохранить навсегда. Именно при посредстве армии и в особенности императорской гвардии в XVIII в. знать сумела заставить уважать свою волю. С другой стороны, завоевание балтийского побережья облегчило экспорт сельскохозяйственной продукции, льна и пеньки с Северо-Запада, результата труда крепостных. Все это сильно способствовало установлению гегемонии крепостников. Второе противоречие программы петровской модернизации заключалось в невозможности для новых промышленников найти свободную рабочую силу. Практически полное отсутствие ремесленного производства в городах и преобладание натурального хозяйства в аграрной стране создавали условия, при которых у работников не было ни необходимости, ни возможности продавать свою рабочую силу. Для того, чтобы работник стал промышленным рабочим, не было иного способа, кроме принуждения. Таким образом, рождение новой индустрии, нимало не модернизируя социальные отношения, сделало крепостное право куда более универсальным. С самого начала петровской модернизации индустриальная рабочая сила была почти исключительно крепостной. Собственники шахт и заводов, хозяева крепостных рабочих, лендлорды российской промышленности легко срослись с дворянством (тем более что в большинстве своем из рядов дворянства они и вышли) и образовали наиболее влиятельный и привилегированный слой. В конечном счете, новые буржуазные силы, созданные реформой, послужили только тому, чтобы сделать из России страну еще более феодальную, крепостническую, более подчиненную знати, чем она была до Петра. Случилось то, что обязательно случается со страной, чья социальная структура остается близкой к натуральному хозяйству, а экономика оказывается захвачена мощными щупальцами мирового рынка. Ибо именно европейский спрос заставил дворян и русских индустриальных магнатов выращивать картофель, производить льняные ткани и железо . В результате именно европейская (и в особенности английская) буржуазия получила от этого большую выгоду, нежели русские торговцы. Прогресс капитализма в обществе, где рыночный обмен на, если можно так выразиться, «клеточном» уровне еще мало развит, может привести только к росту внеэкономической эксплуатации, грубой феодальной силы, крепостничества в той или иной форме. Режим Диаса в Мексике или Гомеса в Венесуэле аналогичны тому, чем была в XVIII в. крепостническая диктатура в России[24]. Иной мировой контекст, но результат для трудящихся этих стран тот же, петровский. Так называемая революция Петра Великого не была даже равна той коммерческой и антифеодальной революции, которой стала Реформация в странах Запада. Между тем, именно с ней лучше всего соотнести русскую петровскую «реформу». Сходство этих явлений усилено тем, что единственным участком общественного фронта, где усилия русских реформаторов имели революционный эффект была Церковь. Сугубо экономические причины постепенно ослабили верхушку русского духовенства и уменьшили долю его участия в альянсе правящих сил. Его идеологический престиж был поколеблен еще сильнее движением Раскола – идеологически реакционной, но, в основе своей, революцией малой и средней буржуазии против церковного феодализма и крепостнической бюрократии. После Раскола официальная Церковь потеряла для большой части народа, а именно, наиболее искренно и истово религиозной, всякий авторитет. Вследствие этого Петру было легко подчинить Церковь, поставив доверенных людей на высокие иерархические посты и осуществив то, на что московские цари никогда прежде не отваживались – бюрократический захват церковного имущества. Земли духовенства, правда, оставались номинальной собственностью Церкви, и лишь полвека спустя Екатерина II завершила их конфискацию. Однако смертельный удар по высшему духовенству как общественному классу был нанесен при Петре. Церковь стала департаментом государственной администрации, лишенным всякой независимости, а социальная роль духовенства в массе своей сделалась совершенно незначительной. Именно эта секуляризация способствовала более, чем что бы то ни было приданию крепостнической и феодальной России XVIII в. поверхностно модернизированного и европейского вида, так же, как отсутствие королевских династий дало в XIX в. ложный демократический облик республикам Латинской Америки. При Екатерине II Россия, за вычетом Англии и Голландии, была наиболее светским государством Европы. Ни сильная клерикальная реакция, которая началась при Александре I, ни религиозное пробуждение в среде буржуазии, не смогли вновь поднять русскую Церковь на ту ступень, с которой она упала в XVIII в. Если после Революции Церковь угасла столь окончательно, столь непоправимо и негромко, то в большой степени это явилось следствием секуляризации, осуществленной Петром. Но так же, как ласточка еще не означает, что пришла весна, эта секуляризация не была знаком настоящей «европеизации», буржуазного возрождения России. Только сто лет спустя были заложены первые камни новой капиталистической России. Понемногу развился рыночный обмен на «клеточном» уровне, барщина стала заменяться денежной платой, и рабочая сила, нуждаясь в средствах, чтобы оплачивать свои феодальные повинности, составила трудовой резерв для капиталистического предприятия. Новая, европейская Россия начинается не с показной «индустриальной» революции», затеянной Петром Великим, но со скромных начинаний текстильной промышленности, где в течение долгого времени и мастеровые, и рабочие оставались в равной степени рабами, облагавшимися тяжелой повинностью перед барином, но чьи отношения друг с другом, как и с рынком, уже подчинялись законам «liberte, egalite и Иеремии Бентама»[25]. Мы видим, что реформа Петра Великого не заслуживает имени революции, которое ей любят давать, – и не от того, что ее совершил государь, ибо императорская революция в Японии имеет право на это название, а от того, что она не привела к смене правящего класса. Ее цели были подорваны противоречивостью ее задачи. Она не породила контрреволюции: буржуазная курочка просто высидела феодального утенка. Так ли это в отношении ленинской революции? Явилась ли Октябрьская революция чем-то иным, нежели какое-нибудь 10 августа[26], чем-то иным, нежели стрела, пущенная в невозможное революционерами, поставившими перед собой неосуществимые цели? Стал ли ее результат чем-то иным, чем тот, к которому приводит настоящая буржуазная революция? Во время НЭПа в это поверили все за исключением тех, для которых только действия могли опровергнуть данную точку зрения[27]. Возрождение передовых отраслей индустрии не было достаточным основанием для ее опровержения. Даже пятилетний план, в том виде, в каком он был провозглашен в 1928 г., не был ее опровержением. Тот СССР, где стратегические объекты находились бы в руках пролетарского государства, но массовую сельскохозяйственную основу которого составляли миллионы мелких собственников, готовых вновь вырастить зародыши капитализма, кулаков, вновь и вновь совершающих коварные набеги на промышленную твердыню коммунистов, словом, в том СССР, которого хотели Бухарин и Троцкий[28], было бы столь же мало социализма, сколь мало буржуазности было в России XVIII в., он был бы в основе своей столь же буржуазным, сколь феодальной была та. Коммунистические руководители сделали то, что меркантилистские правительства XVIII в. не сумели (и не хотели) сделать. Они подвергли атаке фундамент, клеточную структуру, глубинное единство сельскохозяйственного общества, мелкую собственность, индивидуальное производство, отношения купли-продажи, которые связывают индивидуального производителя с рынком. Коммунистическая революция была осуществлена только тогда, когда начался и был доведен до конца великий сдвиг к коллективному сельскохозяйственному производству. Без аграрной революции 1929–1930-х гг., которая образовала колхозы и «ликвидировала кулаков как класс [sic!]»[29], СССР остался бы социалистическим гигантом из стали на глиняных мелкобуржуазных ногах. Именно преобразование самой структуры крестьянского общества сделало его гомогенным организмом, социалистическим сверху донизу. *** [1] Mirsky Dimitri S., Prince. Pierre-le-Grand et les Soviets // Vu. 1931. 18 Novembre. No. 192. P. 2535–2536. [2] D.S. Mirsky: A Forgotten Article on Peter the Great (1931) / Ed. by R. Davies, G.S. Smith // Study Group on Eighteenth-Century Russia Newsletter. 1997. № 25. P. 33–43. [3] См.: Д.П. Святополк-Мирский: историк и исторический публицист. Публикация М.В. Ефимова и О.А. Коростелева. Перевод с английского и вступительная статья М.В. Ефимова. Примечания О.А. Коростелева // Ежегодник Дома русского зарубежья имени Александра Солженицына. 2014–2015 / Отв. ред. Н.Ф. Гриценко. М.: Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына, 2015. С. 331–381. [4] Smith G.S. The Correspondence of D.S. Mirsky and Michael Florinsky, 1925–32 // Slavonic and East European Review. 1994. Vol. 72, № 1. P. 133. [5] Frizot.M., Veigy de C. VU: The Story of a Magazine That made an Era. London: Thames & Hudson, 2009. [6]Рук П. Модная фотография и фотожурналистика: позирование для журнала VU // Теория моды. Одежда. Тело. Культура. 2020. № 54. с. 155–156. [7] Сокращенный вариант был опубликован по-русски в феврале 1932 г. в «Литературной газете». [8] Цит. по: Ефимов М., Смит Дж. Святополк-Мирский. М.: Молодая гвардия, 2021. (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1825). С. 523. [9] Цит. по: Ефимов М., Смит Дж. Святополк-Мирский. С. 516. [10] Цит. по: Ефимов М., Смит Дж. Святополк-Мирский. С. 539. [11] Цит. по: Ефимов М., Смит Дж. Святополк-Мирский. С. 456. [12] Сталин И.В. Сочинения. Т. 13. М.: Государственное издательство политической литературы, 1951. С. 104. [13] Сталин И.В. Сочинения. Т. 13. С. 105. [14] Цит. по: Ефимов М., Смит Дж. Святополк-Мирский. С. 482. [15]Mirsky D.S. Russia: A Social History. London: The Cresset Press, 1931. P. VIII. [16]Pokrovskii M.N. Brief History of Russia: 2 vols / Transl. by D.S. Mirsky. London, Martin Lawrence Limited, 1933. [17] Сорель Жорж (Georges Sorel, 1847–1922) – французский анархо-синдикалист, автор книги «Размышления о насилии» (“Réflexions sur la Violence”, 1908), оказавшей влияние как на крайне правых политиков (Б. Муссолини), так и на крайне левых (Че Гевара). В сентябре 1919 г. Сорель опубликовал заметку «За Ленина» (“Pour Lenine”, вошла в состав четвертого издания «Размышлений о насилии», вышедшего в 1920 г.), о которой Виктор Чернов в своей работе 1925 года «Конструктивный социализм» писал: «Максиму Горькому, кажется, первому пришла на ум “блестящая” мысль сравнить Ленина с Петром Великим. Но он не остался в этом отношении одиноким. Жорж Сорель, прочитав в буржуазной швейцарской газете слова о том, что Ленин весь пропитан духом сорелевской апологии насилия, немедленно – в сентябре 1919 года – откликнулся на них заметкой “За Ленина”. “У меня – писал он – нет никакого положительного основания предположить, что Ленин черпал свои идеи из моих книг; но если бы это было так, я не мало гордился бы тем, что участвовал в идейном формировании человека, который представляется мне одновременно самым крупным теоретиком социализма со времени Маркса и главою государства, гений которого напоминает гений Петра Великого <...> Можно было бы сказать – прибавляет Сорель, – что Ленин хочет, подобно Петру Великому, форсировать историю (forcer l'histoire)”. И, ставя все точки над i, поясняет: “слово forcer взято здесь в смысле, весьма близком к тому, какой оно имеет у садовников” (“Pour Lenine”, appendice III, в “Reflexions sur la Violence”, p. 442 и 443)» (Чернов В. Конструктивный социализм. Т. 1. М.: Российская политическая энциклопедия, 1997. С. 142–143). Заметка Сореля в переводе на английский язык была также публикована весной 1920 г. в официальном органе советского правительства в США: Sorel G. For Lenin // Soviet Russia, Official Organ of The Russian Soviet Government Bureau. New York. Vol. II, January–June 1920 (10 April 1920). P. 356. В 1920 г. в своей речи по случаю пятидесятилетия Ленина М. Горький сравнивал Ленина и Петра: «… есть люди, значение которых как-то не объемлется человеческим словом. Русская история, к сожалению, бедна такими людьми. Западная Европа знает их. Вот, например, Христофор Колумб... И мы можем назвать в Западной Европе целый ряд таких людей, – людей, которые как будто играли как бы каким-то рычагом, поворачивая историю в свою сторону. У нас в истории был, – я бы сказал: почти был, – Петр Великий таким человеком для России. Вот таким человеком только не для России, а для всего мира, для всей нашей планеты является Владимир Ильич» (Горький М. Собрание сочинений в 30 томах. Том 24. Статьи, речи, приветствия. 1907–1928 / Академия наук СССР. Институт мировой литературы им. А.М. Горького. М.: Гослитиздат, 1953. С. 204). [18] Переименование Петрограда в Ленинград вызвало волну откликов в эмигрантской печати. Напр.: «Петербургский совет по переданному по телеграфу из Москвы предложению Зиновьева постановил переименовать Петербург в Ленинград. Предложение переименовать чудесное творение Петра, разрушенное коммунистами, должно было исходить именно от Зиновьева, который и у товарищей иначе не называется, как Гришкой» (Руль. 1924. 26 января. С. 1; Последние новости. 1924. 26 января. С.1). «Через несколько дней исполняется 200-летие смерти Петра Великого. В какой трагический момент нашей истории приходится отмечать это событие и как совпадает оно, почти совпадает, с отменой Петербурга, с этой яркой иллюстрацией к теме о благодарности потомков, говорить не приходится. <…> наша родина не послушалась великого поэта, не исполнила его завещания: “Красуйся, Град Петров, и стой неколебимо, как Россия”: переменила она все имена – и теперь нет Петербурга, нет Петрограда, нет России» (Каменецкий Б. <Айхенвальд Ю.> Литературные заметки // Руль. 1925. 4 февраля). «Идейными союзниками» эмигрантов Мирский называет интеллигентов, оставшихся в Советской России, очень долгое время упорно называвших Ленинград Петербургом. [19] Имеется, в виду поэт, драматург и переводчик А.П. Сумароков (1717–1777) и его стихотворение о селе Коломенском, в котором (по ошибочному мнению Сумарокова) родился Петр: «Российский Вифлеем: Коломенское село, / Которое на свет Петра произвело! / Ты счастья нашего источник и начало» (Трудолюбивая Пчела. 1759. Апрель. С. 140). Мирский мог встречать отсылки к «Российскому Вифлеему» Сумарокова в «Истории России с древнейших времен» С.М. Соловьева (т. 26, гл.3) и в «Русской истории» К.Н. Бестужева-Рюмина (Санкт-Петербург, 1872, т. 1). Мирский упоминает образ Сумарокова в своей книге “Russia. A Social History” (London, 1931. P. 207). [20] Неточная цитата из записок датского аптекаря (отнюдь не сподвижника Петра) Сайделина о пребывании русского царя в Копенгагене в 1716 г., в свою очередь процитированных священником Иоанном Щелкуновым в его статье «Житье-бытье Петра Великого в Дании»: «Он похож был на унтер-офицера или скорее на палача» (Щелкунов И. Житье-бытье Петра Великого в Дании // Русская старина. 1915. № 2. С. 246). [21] Конвент – высший законодательный и исполнительный орган первой французской республики во время Великой французской революции (1789–1794), созданный после восстания 10 августа 1792 г., свергнувшего монархию. Сравнение деятельности Петра с деятельностью Конвента и его комитетов очень часто в текстах важного для Святополк-Мирского мыслителя, А.И. Герцена. Напр.: «Петр, как все революции, был исключительно, односторонне предан одной идее и ее развивал всеми средствами, даже доходил до жестокостей, как Реформация, как французский Конвент» (Герцен А.И. Двадцать осьмое января // Герцен А.И. Полное собрание сочинений: В 30 томах / АН СССР. Институт мировой литературы им. А. М. Горького. Т. 1. М., 1954. С. 53; статья впервые опубликована М.К. Лемке в журнале «Былое» в 1907 г.). [22] Святополк-Мирский, вероятно, имеет в виду цель ВКП (б), сформулированную Сталиным в политическом отчете ЦК ВКП (б) на XIV съезде ВКП (б) 18 декабря 1925 года: «...мы должны приложить все силы к тому, чтобы сделать нашу страну страной экономически самостоятельной, независимой, базирующейся на внутреннем рынке» (Сталин И.В. Сочинения. Т. 7. М., 1952. С. 299). [23] «Императорская революция в Японии», «Мэйдзиисин» (Реставрация Мэйдзи или Революция Мэйдзи) – комплекс вестернизаторских реформ в Японии (1869–1889), проведенных императором Мэйдзи (Муцухито, Meiji, Meiji-tennō; 1852–1912). «Кемалистская революция» – турецкая революция 1918–1923, чей лидер Мустафа Кемаль Ататюрк (Mustafa Kemal Atatürk; Гази Мустафа Кемаль-паша, Ghazi Mustafa Kemal Pasha; 1881–1938) стал первым президентом Турецкой республики. По внешним проявлениям кемалистское движение и впрямь можно сравнить с петровскими реформами: новый (европейский) шрифт – латиница, запрет носить фески, появление фамилий. Первой турецкой фамилией стала фамилия Кемаля – Ататюрк, «отец турок». «Преобразования Амануллы» – реформы Аманулла-хана (Ghazi Amanullah Khan; 1892–1960), эмира и короля (с 1926 г.) Афганистана (1918–1929). Попытка провести структурные антифеодальные реформы в стране вызвала яростное сопротивление крестьянства. В 1929 г. был свергнут, бежал в Швейцарию, где и умер. Святополк-Мирский перечисляет структурные вестернизаторские реформы в странах Востока, проводившиеся властью в интересах государства и появляющихся буржуазии со средним классом, часто против воли значительной части народа. [24] «Режим Диаса» – так называемый Порфириат, фактически единоличная диктатура, установленная в Мексике диктатором Порфирио Диасом (José de la Cruz Porfirio Díaz Mori; 1830–1915) в 1876–1911 гг. Гомес Хуан Висенте (Juan Vicente Gómez; 1857–1935) – венесуэльский диктатор в 1909–1935 гг., создатель концепции «демократического цезаризма», предполагающей, что существуют народы (в частности, венесуэльский) органически не приспособленные для западной модели демократии. [25] Знаменитый лозунг Великой французской революции: «Liberte. Egalite. Fraternite» («Свобода. Равенство. Братство») Святополк-Мирский иронически перетолковывает в духе усвоенного им тогда марксизма: в условиях буржуазного общества необходима экономическая свобода, возможно равенство всех перед законом, но человеческое братство в условиях буржуазного общества невозможно, оно заменяется Иеремией Бентамом (Jeremy Bentham; 1748–1832), одним из основателей утилитаризма, сторонником ничем не стесненной конкуренции, положившим в основу своей этики принцип пользы и личного преуспеяния индивида, благодаря которому увеличивается общая сумма человеческого счастья. [26] 10 августа 1792 г. – дата народного восстания в Париже, свергшего монархию. По мнению советских марксистских историков, это событие Великой французской революции было шагом к установлению господства буржуазии, каковое было подорвано, но не сломлено якобинским террором 1793 г. Рывок к свободе привел только лишь к смене господствующего класса, к созданию капиталистического общества. [27] Имеется в виду, что НЭП, предполагавший существование личного крестьянского землепользования и частных мелких предприятий в городах, не мог не привести к тому самому капитализму, борьбу с которым провозглашали революционные диктаторы России, большевики. [28] Кажется странным уравнивание лидера «правого уклона», Н. Бухарина, настаивавшего на продолжение политики НЭП’а, утверждавшего: «Кулак – не Колчак», «третьей революции (в деревне – М. Е., Н. Е) не будет, и вождя левой оппозиции, Л. Троцкого, требовавшего наступления на частнособственнические элементы в городе и деревне и форсированного развития тяжелой промышленности. Святополк-Мирский, однако, не мог не знать, что Троцкий подверг резкой критике сталинский «великий перелом» в деревне, в частности, в своей статье «Экономический авантюризм и его опасности» (Бюллетень оппозиции. 1930. № 9). [29] Формулировка «ликвидация кулачества, как класса» была предложена Сталиным в его речи «К вопросам аграрной политики в СССР» на конференции аграрников-марксистов 27 декабря 1929 г.

Морозов Н.Н. Румынская революция 1989 года как предмет уголовного расследования 8 апреля генеральный прокурор Аугустин Лазэр сообщил на пресс-конференции, что военное отделение Генеральной прокуратуры Румынии завершило следствие по "Делу революции" и передало его в суд. Это уголовное дело, которое прокуроры открыли еще в 1990 году, журналисты называют самым затяжным в истории румынского правосудия. Задачей следователей было определить виновных в гибели 1104 человек и ранении 3352 во время декабрьских событий 1989 года. После продолжавшихся четверть века проволочек в октябре 2015 года прокуроры решили закрыть "Дело революции", придя к выводу, что перестрелка была результатом хаоса, паники и вакуума во власти после бегства Чаушеску. В начале 2016 года однако президент Румынии Клаус Йоханнис назвал дело "большой задолженностью румынского правосудия", и было решено открыть его вновь. В апреле прошлого года Иону Илиеску и ряду других лидеров революции было предъявлено обвинение в преступлении против человечности. Генеральный прокурор уточнил, что "Дело революции" насчитывает 3330 томов, из которых, по его словам, 2030 были подготовлены после 13 июня 2016 года, и принес извинения в связи с тем, что следствие продолжалось почти 30 лет. Теперь осталось назначить дату начала судебного процесса, который обещает быть весьма громким. Обвинения в преступлении против человечности предъявлены экс-президенту Иону Илиеску, бывшему вице-премьеру Джелу Войкану Войкулеску и бывшему командующему ВВС, генералу Иосифу Русу. Согласно обвинительному заключению, после 22 декабря 1989 года румынские силовые ведомства перешли в распоряжение Совета Фронта национального спасения (ФНС) и были использованы для того, чтобы привести к власти и политически легитимизировать членов заранее образованной группировки. Для достижения этой цели была развернута широкая и комплексная деятельность по введению в заблуждение (диверсии и дезинформации), утверждают прокуроры. Создание в стране атмосферы "террористического психоза" привело к хаотичной стрельбе, дружественному огню, противоречивым военным приказам. В результате погибли 862 человека, были ранены 2150, а несколько сот подверглись лишению свободы, что превышает ущерб от репрессий в период 17-22 декабря 1989 года, которые были предприняты по приказу Чаушеску, бежавшего из Бухареста 22 декабря. Под влиянием диверсий и дезинформации, отмечается в заключении, после симулированного уголовного процесса были осуждены и казнены супруги Чаушеску. При этом уголовное преследование бывшего премьер-министра Петре Романа, бывшего министра обороны Виктора Атанасие Стэнкулеску, бывшего руководителя Секуритате Юлиана Влада и других фигурировавших в деле 12 лиц прекращено по различным причинам - смерть обвиняемых, отсутствие доказательств, ранее вынесенный приговор. Достаточно странным образом среди лиц, в отношении которых уголовное преследование было прекращено, фигурирует и Николае Чаушеску. В связи с этим комментаторы отмечают, что бывший диктатор в интерпретации прокуроров выглядит жертвой революции, а Секуритате и милиция практически освобождены от любых обвинений. Многие упрекают генерального прокурора в том, что в реальности он направил "Дело революции" в суд до того, как следствие по нему было завершено. Дело в том, что вокруг Аугустина Лазэра сейчас развернулся громкий скандал, в ходе которого он обвиняется в том, что в 1980-е годы входил в комиссию прокуроров, которая отказала в освобождении заключенному диссиденту-антикоммунисту Юлиусу Филипу, и поэтому ему срочно понадобился профессиональный успех. Влиятельный публицист Ион Кристою, комментируя "Дело революции", заявил, что румынское государство поддержало тезис о том, что в декабре 1989 года в Румынии произошел государственный переворот, и это означает "исчезновение с официальной точки зрения момента национальной гордости". Нетрудно заметить, что на протяжении времени отношение к "Делу революции" в Румынии менялось в зависимости от политического контекста. Этот контекст в течение уже трех десятилетий характеризуется противостоянием левых и правых политических сил. Сразу после 1989 года это были ФНС и "исторические партии", включая Национал-либеральную партию (НЛП), сегодня это - правящая Социал-демократическая партия (СДП) и лидер оппозиции НЛП. Так, в 2016 году "Дело революции" было вновь открыто по инициативе только что избранного президента Клауса Йоханниса - бывшего лидера НЛП. Собственно, и генеральный прокурор признал, что две трети доказательств нового обвинительного заключения собрано после июня 2016 года. Если в результате судебного процесса по "Делу революции" подсудимые будут признаны виновными, это будет означать, что в 1989 году ФНС взял власть незаконно - при помощи "диверсий и дезинформации". В результате будет дискредитирована и его наследница - СДП. От такого удара румынским социал-демократам, особенно перед приближающимися выборами (президентскими - в конце этого года, местными - летом 2020 года, парламентскими - в конце 2020 года - начале 2021 года), оправиться будет очень непросто. 89-летний Ион Илиеску на передачу "Дела революции" в суд не откликнулся: 1 апреля в одной из бухарестских больниц он перенес операцию на сердце. 83-летний Иосиф Рус, который ныне является председателем Румынской ассоциации по пропаганде и истории аэронавтики, практически не участвует в общественной жизни. -Вы не думаете, что скомпрометировать СДП пытаются те, кто не сумел взять власть в 1989 году, то есть, - правые силы? - спросил автор этих строк у 78-летнего Джелу Войкана Войкулеску. -Это возможно, но все равно это аномалия, - ответил директор Института румынской революции 1989 года. - Это такой абсурд, что просто нечего сказать. Революцию нельзя судить... Наступили времена, когда меня уже ничего не удивляет... --0--

Арнольд Зуппан: «Предметом истории Австрии ни в коем случае не может быть только история населения современного государства в его национальных границах» Аннотация. Вице-президент Австрийской академии наук крупный историк Арнольд Зуппан размышляет над ключевыми проблемами австрийской национальной идентичности и исторической памяти. Интервью приурочено к выходу его новой книги на русском языке. Ключевые слова. Австрия, монархия Габсбургов, австрийская национальная идентичность, австрийская культура, общегерманский и региональный контекст австрийской истории и культуры. Беседовал А. Стыкалин[1] Arnold Suppan: “The subject of the history of Austria can by no means be only the history of the population of a modern state within its national borders”. Abstract. Arnold Suppan, vice-president of the Austrian Academy of Sciences, reflects on the key issues of Austrian national identity and historical memory. The interview with famous historian was timed to coincide with the release of his new book in Russia. Key words. Austria, Habsburg monarchy, Austrian national identity, Austrian culture, general German and regional context of Austrian history and culture. А.С. Господин профессор, Вы всю свою жизнь посвятили изучению истории своей страны, т.е. Австрии. А что, на Ваш взгляд, должно выступать предметом австрийской истории — история только той территории, тех земель, которые входят в Вашу альпийскую республику сегодня (Верхняя и Нижняя Австрия с Веной, Штирия, Каринтия, Тироль и т.д.) или история всех земель, некогда управлявшихся из Вены, находившихся, в частности, под скипетром Дома Габсбургов. А если считать правомерными оба подхода, то в какой степени можно примирить эти более широкий и более узкий взгляды на австрийскую историю? И какие подводные камни подстерегают вас, австрийских историков при попытке сделать предметом австрийской истории не только историю австрийских немцев (которые, кстати говоря, тоже далеко не все проживали в габсбургскую эпоху в пределах сегодняшних границ Австрии), но и тех народов (славян, венгров, румын и т.д.), которые сегодня проживают в других государствах, даже не всегда граничащих с современной Австрией? А.З. Предметом истории Австрии ни в коем случае не может быть только история населения современного государства в его национальных границах, т.е. история Австрийской Республики и ее девяти федеральных земель. Такое ограничение не может применяться даже к истории после 1918 г. Вспоминаются темы Южного Тироля, Нижней Штирии, Нижней Каринтии, Бургенланда и немецкоязычных районов Чешских земель до 1945–1946 гг. Вспоминаются также многочисленные миграции в Австрию в 1945–1948 гг. — немцы из Чехословакии, Венгрии и Югославии, в 1956 г. — венгры из социалистической Венгрии, в 1968 г. — чехи и словаки из Чехословакии, в 1981 г. — поляки из Польши, а с 1990 г. — словенцы, хорваты, сербы, боснийцы и албанцы из распадающейся Югославии. Наконец, необходимо учитывать и сотни тысяч «гастарбайтеров» из бывшей Югославии и Турции, которые приехали в Австрию в 1960–1970-х гг. Более значимыми, конечно, являются взаимосвязи современных австрийских земель с южногерманскими территориями, прежде всего с Баварией и Брейсгау, чешскими землями, территорией современной Словении и современного Фриуля, а также с Южным Тиролем и Трентино со времен Высокого Средневековья, все более тесные связи с Хорватией, Славонией, а также западной и северной Венгрией (нынешней Словакией) с 1526 года[2] и, помимо этого, отношения Габсбургов с Верхней Италией, южной Венгрией (Бараня, Бачка, Банат), восточной Венгрией (включая Трансильванию), Галицией и Буковиной. У народов, здесь проживавших, были общие правители, прежде всего Габсбурги, происходили многочисленные миграции (например, баварцы в альпийские земли, хорваты в западную Венгрию, далее «швабские миграции» в южную Венгрию, евреи из Галиции в Венгрию, Богемию и Австрию, чехи в Вену), было общее правовое пространство (немецкое городское право, общая администрация со времен Фердинанда I или Фердинанда II). Можно вспомнить и Прагматическую санкцию (закон о престолонаследии) императора Карла VI в 1713 году (с объединением под властью Габсбургов всех венгерских коронных земель), и административные, судебные и школьные реформы при Марии Терезии и Иосифе II, Австрийский гражданский кодекс 1811 г., а также экономические (единое экономическое пространство с 1851 г.), социальные, культурные и конфессиональные взаимозависимости (прежде всего, Римско-католической церкви). Поэтому историю сегодняшних австрийцев, говорящих преимущественно на немецком языке, невозможно представить без этих переплетений с их соседями на западе, севере, юге и востоке на протяжении более 1000 лет. А.С. Австрийская история – это история не только определенного государственного образования, но и определенной нации, причем нации прежде всего немецкоязычной. Что положило начало процессу национальной самоидентификации австрийских немцев в XIX в.? Какую роль играло в этом процессе, который уже позже, в XX в., привел к формированию австрийской нации, своеобразие австрийской духовной культуры, культурных традиций и какую роль играли другие факторы и в том числе фактор католицизма? Насколько далеко продвинулся этот процесс национальной самоидентификации австрийских немцев в условиях существования Гасбургской монархии и как повлияло на него объединение германских земель и образование в 1871 г. Германской империи, оставившей за своими пределами австрийских (с точки зрения Берлина внеимперских) немцев? Воспринимала ли австронемецкая элита (т.е. чувствительная к немецким национальным ценностям часть имперской элиты) как признак собственной неудачи поражение под Садовой, поражение Австрии в противоборстве с Пруссией в борьбе за объединение германских земель и невхождение австронемецких земель в состав Германской империи? И наконец, происходило ли в рамках Австро-Венгрии формирование некоего австронемецкого патриотизма и национализма, который был не тождественен патриотизму имперскому, наднациональному? Некоторые авторы ведь пишут о существовавших разногласиях между теми, кто стремился к консолидации австрийских немцев как «Kulturnation», и теми, кто делал выбор в пользу «Staatsnation». А.З. Долгое время австрийская история была не историей немецко-австрийской нации, а скорее историей Австрийского дома, а также историей исторических земель Австрии ниже и выше р. Эннс (Верхняя и Нижняя Австрия), Штирии, Каринтии, Тироля и габсбургских владений на Верхнем Рейне; Зальцбург — несмотря на тесные церковные связи со времен Карла Великого — был присоединен только в 1815 г. В 1780-е гг. император Иосиф II попытался унифицировать центральную бюрократию, введя немецкий язык в качестве административного языка во всех землях Габсбургов, но потерпел неудачу, прежде всего, из-за сопротивления венгерских и чешских сословий, которые требовали по крайней мере равных прав для венгерского и чешского языков. Тем не менее, йозефинистская бюрократия представляла собой ядро немецко-австрийской элиты, к которой также присоединились многочисленные чехи, словаки, словенцы, хорваты, сербы, итальянцы и евреи. Музыкальная культура венского классицизма (Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуберт) также оказала объединяющее влияние. Тем не менее, император Франц I не смог превратить Австрийскую империю в австрийское национальное государство, как это удалось сделать Наполеону с Францией. Основные различия между австрийскими немцами, с одной стороны, и чехами, словаками, мадьярами, словенцами, хорватами и итальянцами — с другой, проявились в революционном 1848 г. Однако первые демократически избранные немецко-австрийские, немецко-богемские, немецко-моравские и немецко-силезские депутаты во франкфуртском парламенте осенью 1848 г. приняли решение против немецкого национального государства и в пользу великой империи Габсбургов. Среди основателей Императорской академии наук в Вене были не только немецко-австрийские ученые, но и чешский историк Франтишек Палацкий, и словенский лингвист Франц Миклошич. Не стоит забывать, что в 1850 г. в Габсбургской монархии проживало большинство мадьяр, чехов, словаков, словенцев и хорватов, и лишь меньшинство немцев, поляков, украинцев, румын, сербов и итальянцев. Поражение Австрии от Пруссии в битве при Садовой (Кёниггреце) в 1866 г. разделило формирующуюся с 1848 г. немецко-австрийскую нацию, особенно ее элиту. Поэт Франц Грильпарцер также болезненно воспринимал это разделение «немецкого народа». Действительно, с этого времени в немецко-австрийской элите наблюдается противостояние наднациональных габсбургских патриотов (в основном в высших финансовых кругах, среди буржуазии, бюрократии и в армии) и немецких националистов (в основном среди образованной буржуазии, некоторые учились в немецких университетах), при котором немецко-австрийские протестанты восхищались крепнущей Германской империей при рейхсканцлере Бисмарке гораздо сильнее, чем католики. Бисмарк, однако, отверг все заискивания по соображениям внешней политики. Дифференциация этих разногласий с помощью терминов «государственная нация» (Staatsnation) и «культурная нация» (Kulturnation) не соответствует этому разделению, поскольку немецкие националисты под руководством Георга фон Шёнерера с 1880-х гг. требовали союза с Германской империей. Однако в новых массовых партиях социальных христиан (Карл Люэгер) и социал-демократов (Виктор Адлер), набиравших силу с 1890-х гг., явно преобладал немецко-австрийский патриотизм, что нашло свое выражение и в составе парламента после 1907 г. (избранного на основе всеобщего мужского избирательного права). Немецко-австрийский национализм почти не проявился на государственном уровне, скорее на региональном в Штирии, Каринтии и Тироле. А.С. Австрийская культура остается феноменом мирового значения, независимо от того, какое содержание вкладывать в это понятие, привязывать ли ее только к немецкому языковому субстрату или включать в нее деятельность всех великих мастеров культуры, тесно связанных с Веной. Ее мировое значение, как и ее специфика были очевидны еще и в габсбургскую эпоху. А в какой мере австрийская культура вобрала в себя опыт культур соседних народов, входивших в монархию и в какой мере именно эти влияния являются знаком своеобразия австрийской культуры в сравнении с культурой немецкой? А.З. «Австрийская культура» — это, конечно, гораздо больше, чем немецко-австрийская культура. Многие выдающиеся деятели культуры, особенно в Вене, были выходцами из Богемии/Чехии (Мария фон Эбнер-Эшенбах, урожденная графиня Дубская, Райнер Мария Рильке, Густав Малер, Берта фон Зуттнер, урожденная графиня Кинская), Венгрии (Николаус Ленау, Франц/Ференц Лист, Франц/Ференц Легар), южнославянских (Иван Цанкар, Йоже Плечник) и немецких стран (Людвиг ван Бетховен, Генрих Лаубе, Антон Фернкорн, Иоганнес Брамс) и вобрали в себя опыт культур соседних стран. «Король вальсов» Иоганн Штраус-сын, который начиная с 1855 г. в течение многих летних сезонов музицировал при российско-императорском дворе в Павловске, соединил в своих великолепных опереттах вальсы, польки, чардаш и мазурки. Разделение немецкой и немецко-австрийской культуры вряд ли возможно (скорее всего, на региональном уровне), однако Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуберт, Рихард Вагнер, Брамс и Иоганн Штраус сохранили свое ведущее значение во всей Центральной Европе (и за ее пределами), как и Иоганн Вольфганг Гете и Фридрих Шиллер, а после 1900 г. — Артур Шницлер, Гуго фон Хофмансталь, Стефан Цвейг, Роберт Музиль, Йозеф Рот (из Бродов в Восточной Галиции) и Франц Кафка (из Праги). В 1859 г. все немцы Габсбургской монархии отмечали 100-летие со дня рождения Шиллера, а в 1928 г. Немецкий певческий союз (с делегациями из Восточной Пруссии, стран Богемии, Южного Тироля, США и Бразилии) отметил 100-летие со дня смерти Франца Шуберта грандиозным шествием по венской Рингштрассе. А.С. После поражения Австро-Венгерской монархии в Первой мировой войне и ее распада не только среди австрийских немцев, но и за пределами страны были довольно широко распространены представления о нежизнеспособности Австрии, которая раньше или позже будет поглощена Германией (несмотря на поражение Германии в войне вера в ее грядущее возрождение, очевидно, доминировала). Это случилось, как мы знаем, в 1938 г., причем при поддержке большинства австрийских немцев, считавших, таким образом, естественным свое пребывание с другими немцами в едином государстве (не говоря уже о принадлежности к единой с ними культурной нации). Представления, о которых идет речь, были, очевидно, изжиты только с поражением Третьего рейха в войне. Можно ли говорить о том, что решающую роль в формировании современной австрийской национальной идентичности, ощущения австрийцами своей принадлежности к особой австрийской нации сыграл опыт Второй мировой войны? И можно ли соответственно утверждать, что современная австрийская идентичность – это в немалой степени продукт середины XX века, результат процесса хотя и длительного, но резко ускорившегося с поражением Германии и финальная точка в котором была поставлена в 1955 г.? А.З. На учредительном собрании Австрийской Республики 12 ноября 1918 г. все три партии (социал-демократы, социальные христиане и великогерманцы) заявили о своей поддержке «аншлюса» Веймарской республики. Несмотря на запрет аншлюса в Версальском (с Германией) и Сен-Жерменском (с Австрией) мирных договорах, в 1921 г. в Тироле и Зальцбурге были проведены массовые референдумы по аншлюсу; дальнейшие плебисциты были запрещены союзниками. Во время мирового экономического кризиса усилия по «аншлюсу» вновь активизировались и лишь ненадолго были замедлены нацистскими террористическими акциями в 1933–1934 гг. (с убийством федерального канцлера Энгельберта Долльфуса). После быстрого сокращения массовой безработицы в Германии (с помощью нацистской политики вооружения и строительства автобанов) и вооруженного противостояния между христианскими социалистами, с одной стороны, и социал-демократами (февральское восстание 1934 г.) и национал-социалистами (июльский путч 1934 года) — с другой, привлекательность «аншлюса» вновь возросла (лозунг: «В Рейхе все лучше!»); этому способствовали и Олимпийские игры 1936 г. в Берлине. Лишь немногие австрийцы признавали, что их бывший соотечественник Адольф Гитлер преследовал тоталитарные и империалистические цели. Аншлюс в марте 1938 г. приветствовался подавляющим большинством австрийцев, при том, что около 250 тыс. расовых (евреи, цыгане) и политических противников (партийный актив социальных христиан, социал-демократов и коммунистов) были исключены из плебисцита 10 апреля. Из-за вторжения вермахта 12 марта 1938 г. аншлюс был актом насилия по международному праву, но громкая поддержка значительной части населения (интеллигенции, предпринимателей, рабочих, крестьян, безработных и т.д.) создала одобрительный образ этого события для мировой общественности. Несомненно, важную роль сыграло и неприятие Сен-Жерменского договора, влияние которого сохранялось до 1938 г. Все слои населения Австрии были очень быстро втянуты в нацистскую политику вооружения и подготовки к войне. Гитлер сразу же получил доступ к золотовалютным резервам Венского национального банка, а Герман Геринг подчинил австрийскую промышленность военной машине Германии. В Восточной марке также были построены новые оружейные заводы и электростанции. В семи рейхсгау (округах) Восточной марки были назначены семь австрийских гауляйтеров; лишь позднее немцы появились в Вене и Зальцбурге. Практически не было протестов против конфискации еврейской собственности и вынужденного бегства десятков тысяч евреев. Австрийская армия была включена в состав вермахта. Когда вермахт вторгся в Польшу 1 сентября 1939 г., шесть преимущественно австрийских дивизий действовали на юге Польши (частично наступая из Словакии), продвигаясь до реки Сан, которая, согласно Секретному дополнительному протоколу от 23 августа 1939 г., представляла собой германо-советскую демаркационную линию. Более крупные австрийские части также участвовали в немецких вторжениях в Норвегию, Нидерланды, Бельгию, Францию, Югославию и Грецию, например, в захвате Нарвика. Весной 1941 г. многие австрийцы по-прежнему считали Гитлера «величайшим полководцем всех времен». Война против Советского Союза начала менять отношение многих австрийцев к нацистскому режиму: сначала гражданское население было шокировано гораздо более высокими цифрами потерь по сравнению с предыдущими войнами, затем их раздражали военные неудачи перед Москвой, и, наконец, зимой 1942–1943 гг. только в Сталинграде погибли три преимущественно австрийские дивизии. Объявление Гитлером войны США в середине декабря 1941 г. также встретило всеобщее непонимание. С другой стороны, депортация многих венских евреев в лагеря смерти «на Востоке», начавшаяся в октябре 1941 г., была принята без сопротивления. Убийство десятков тысяч узников концентрационного лагеря Маутхаузен-Гузен в Верхней Австрии также осталось незамеченным. Сопротивление коммунистических, католических и социал-демократических групп было безжалостно пресечено гестапо, и 2,5 тыс. австрийцев оказались на эшафоте. Американская и британская воздушная война против инфраструктуры (железнодорожных станций, промышленных предприятий) в «альпийских и подунайских рейхсгау» (так теперь называлась Австрия), начавшаяся в августе 1943 г., вызвала одновременно страх и апатию среди гражданского населения и породила вопрос о том, почему нацистский режим не смог защитить от нее. Усилилось неприятие обществом имперско-германской партийной верхушки (этих лиц прозвали «золотыми фазанами»). Такие настроения все больше касались и австрийских офицеров вермахта, которые чувствовали себя ущемленными по сравнению с «пруссаками». Тем не менее, более 200 австрийцев в вермахте, СС и полиции дослужились до генеральского звания, а более десятка получили высокие командные посты на оккупированных территориях. Последние шесть недель войны привели к краху нацистского режима в Австрии, приспешники которого по-прежнему совершали массовые убийства. Тот факт, что многие нацистские функционеры, выходцы из Старого рейха (т.е. Германии в границах 1937 года), бежали на Запад, углубил раскол между австрийцами и немцами. Новое государственное правительство под руководством старого социал-демократа Карла Реннера, провозглашенное в конце апреля 1945 г. и немедленно признанное Советским Союзом, сослалось на Московский меморандум октября 1943 г. и начало разрабатывать новую австрийскую идентичность, опираясь на историю и культуру. Например, в 1946 г., отмечая 950-летие первого упоминания названия страны «Ostarrichi», или в 1947 г., празднуя столетие основания Академии наук. И правительство Реннера, и правительство его преемника Леопольда Фигля, председателя Австрийской народной партии, опирались на ряд людей, которые были заключены в концентрационные лагеря в нацистскую эпоху, особенно в Дахау. В школьной программе настойчиво поощрялось формирование современной австрийской национальной идентичности. Однако это формирование идентичности было основано не столько на бывшей империи Габсбургов, сколько на новой, Второй республике с ее девятью федеральными провинциями. О былом сосуществовании многих национальностей в монархии Габсбургов почти не говорили, хотя старшие поколения были родом из того периода. Только славянские, романские и венгерские фамилии в телефонных справочниках указывали на прежнюю этническую смесь. Однако самым важным, основополагающим актом для новой австрийской идентичности стал Государственный договор от 15 мая 1955 г. между Австрией и четырьмя оккупационными державами — СССР, США, Великобританией, Францией. А.С. Мне вспоминается прочитанный в свое время в московском архиве, в РГАСПИ документ второй половины 1940-х гг. Советский политработник предлагает дублировать в Вене советские фильмы для австрийского кинозрителя, а не присылать их из Берлина. Он ссылается на то, что, заслышав в кинотеатрах прусский акцент, венский зритель, переживший опыт второй мировой войны, в раздражении уходит из кинозалов. Вспоминается шутка тех лет о том, что в Австрии очень не любят вспоминать о том, что Гитлер по рождению был австрийцем, а вот Бетховен, напротив, не был. А насколько сохранился в сегодняшней австрийской исторической памяти этот груз австро-прусского противостояния? И существует ли в сегодняшней Австрии представление о единстве немецкой культуры, единой с немцами Kulturnation, готовность, грубо говоря, поделиться с немцами Германии, скажем Моцартом (с его особенно неоспоримой австрийской спецификой) как великим феноменом не только австрийской, но общенемецкой культуры? А.З. По поводу вышеупомянутой шутки: да, Гитлер, родившийся в Браунау, был вычеркнут из памяти многих австрийцев, в то время как Бетховен, родившийся в Бонне, был писан золотыми буквами. Когда в 2000 г. я пересказал эту шутку соредактору гамбургской газеты «Die Zeit», он счел ее грустной. Для возобновления работы Венской государственной оперы, разрушенной в марте 1945 г., осенью 1955 г. была исполнена опера «Фиделио». В венском Бургтеатре Франц Грильпарцер возглавлял список драматургов, чьи пьесы ставились, за ним следовали Иоганн Нестрой, Фердинанд Раймунд, Артур Шницлер и Гуго фон Гофмансталь. Лишь постепенно Лессинг, Гете, Шиллер, Клейст и Гауптман вернулись на афиши. Вновь открывшийся Зальцбургский фестиваль с пьесой Гофмансталя «Имярек» также укрепил новую австрийскую идентичность. 26 октября (в этот день последний оккупационный солдат покинул Австрию) в 1955 г. было объявлено государственным праздником. Бремя австро-прусской конфронтации сохранялось и в 1960-е годы, и только новое поколение профессоров германистики прорвало эту демаркацию. Конечно, общая «немецкая культура» теперь была заменена общей «немецкоязычной культурой». Самым важным средством нового сближения между Австрией и Западной Германией стало телевидение, но также и новый издательский ландшафт. Тот факт, что уроженец Каринтии Удо Юргенс стал самым популярным шансонье в ФРГ в конце 1960-х годов, и что другой уроженец Каринтии, Петер Хандке оказался более известен в Германии, чем в Австрии, является явным свидетельством того, что немецко-австрийские культурные границы в последние десятилетия снова стали полностью размытыми — если не полностью исчезли. А.С. Что касается исторической памяти современных австрийцев, как оценивают сегодня роль Дома Габсбургов в вашей национальной истории, существует ли сегодня в вашем национальном самосознании отношение к габсбургскому прошлому как к самой великой части вашего исторического наследия и это несмотря на то, что Габсбурги в свое время были отлучены от права на управление Австрией? Насколько едино сегодня в Австрии историческое сознание жителей разных регионов и какую роль играет местное региональное сознание жителей отдельных земель? Какие оценки даются сегодня юному Францу Иосифу, обратившемуся в 1849 г. к российскому императору в интересах спасения не просто своего трона, но целой империи, а через несколько лет не ответившему взаимностью в условиях Крымской войны? И его генералам Радецкому, Виндишгрецу, Хайнау, подавившему в крови венгерскую революцию? Воспринимает ли сегодняшняя австрийская молодежь Франца Иосифа и Сиси по образам массовой культуры, включая фильмы 1950-х гг. с участием молодой Роми Шнайдер? А.З. Историческая память сегодняшних австрийцев о значении дома Габсбургов все еще не консолидирована. В то время как в историографии всех австрийских университетов и Австрийской академии наук были представлены очень полные исследования по всем шести векам правления Габсбургов и даны очень взвешенные оценки, среди австрийской общественности преобладает дробная картина. Максимилиан I, Мария Терезия и Франц Иосиф, а также фельдмаршалы принц Евгений Савойский и Радецкий воспринимаются положительно. С другой стороны, существуют совершенно разные оценки Иосифа II и канцлера Клеменса Меттерниха. Оценка императрицы Елизаветы, которая, безусловно, слишком положительна, все еще определяется фильмами «Сиси» с молодой Роми Шнайдер. Лишь немногие специалисты знают о помощи царя Николая I Францу Иосифу против венгерского восстания в 1849 г. и об амбивалентной позиции последнего во время Крымской войны. Совместные действия императора Франца II(I) с царем Александром I против Наполеона (о котором в 1982 г. в Вене состоялся симпозиум австрийских и российских историков) также известны только в кругах специалистов. А.С. Как современная австрийская государственность позиционирует себя к габсбургским имперским традициям, подчеркивает ли в чем-то свою преемственность им? В свое время в сознании не только австрийской имперской элиты, но и всех европейских элит прочно сидело ощущение Дунайской монархии как европейской необходимости. А сегодня как видит австрийская элита свою европейскую необходимость и свое место в Европе и — шире — на международной арене? Ограничивается ли это восприятие осознанием статуса Вены как одной из культурных столиц Европы? И каково в этом контексте ваше (т.е. австрийцев) отношение к вашим соседям, чье национальное становление зачастую происходило в противовес импульсам, исходившим из Вены (имея в виду, конечно, прежде всего государственно-бюрократическое, а не культурное влияние)? А.З. Сегодня большинство австрийцев воспринимают Вену как одну из культурных столиц Европы, при этом не многие знают, что эта культурная традиция в основном основана на имперской традиции Габсбургов. В этом контексте среди многих австрийцев наблюдается раздвоение сознания: Мы любим дворцы Шёнбрунн, Бельведер, Хофбург, Лаксенбург и т.д., но мы не думаем о реституции частной собственности Габсбургов — то, что братья Отто фон Габсбурга пытались сделать еще в 1990-х гг. Мы также почитаем великолепные здания вдоль венской улицы Рингштрассе, некоторые из которых были построены на средства, полученные от расширения города после 1857 г., частично — еврейской верхушкой среднего класса. А.С. Как в современной Австрии оценивают вклад в формирование современной Австрии видных политиков XX века, таких как социал-демократы К. Реннер и позже Б. Крайский, клирофашист Э. Дольфус (по сути, бросивший вызов Гитлеру) и христианский демократ Ю. Рааб? А.З. Я ценю вклад в формирование современной Австрии социал-демократов Карла Реннера (государственный канцлер 1918–1920, 1945 гг., федеральный президент 1945–1950 гг.) и Бруно Крайский (федеральный канцлер в 1970–1983 гг.) так же высоко, как и социальных христиан Игнаца Зайпеля (федеральный канцлер в 1922-–1924, 1926–1929 гг.) и христианских демократов Леопольда Фигля (федеральный канцлер в 1945–1953 гг.) и Юлиуса Рааба (федеральный канцлер в 1953–1961 гг.). Термин «клерикальный фашист» для Энгельберта Долльфуса (федеральный канцлер в 1932-–1934 гг.) не иллюстрирует того, что, будучи противником как социал-демократов, так и национал-социалистов внутри страны, и находясь под внешней угрозой со стороны Гитлера, он искал убежища в диктатуре канцлера, которая делала его еще более уязвимым. Его приверженность Муссолини и Ватикану в конечном итоге не помогли, что пришлось осознать его преемнику Курту Шушнигу. Наконец, не следует забывать о существенном вкладе в формирование австрийской идентичности федеральных канцлеров Франца Враницкого, Социал-демократическая партия Австрии (1987–1997) и Вольфганга Шюсселя, Народная партия Австрии (2000–2007). А.С. Ваша работа, которая переведена сейчас на русский язык[3], посвящена многовековым взаимоотношениям австрийских немцев и чехов. Какую роль играл на разных этапах чешский фактор (будь то гусизм в Средние века, чешское национальное возрождение в первой половине XIX в. и активизация чешской политической жизни в условиях Австро-Венгрии) в формировании идентичности австрийских немцев? А.З. Поскольку чехи на протяжении веков были ближайшими соседями австрийских немцев (к которым до 1918 г. относились и судетские немцы!), развитие событий в богемских и австрийских землях во многих случаях шло параллельно и взаимно стимулировало друг друга благодаря тесной экономической, социальной и культурной взаимосвязи. Это началось, самое позднее, с короля Пршемысла Отакара II в XIII в., продолжилось при императоре Карле IV и во время так называемых гуситских войн, и стало еще более тесным с приходом Габсбургов к власти в Чешских землях в 1526 г. Однако «тотальное противостояние» католиков и протестантов в Тридцатилетней войне не было австро-чешским противостоянием, поскольку обе конфессии были представлены в обеих этнических группах. Несомненно, современное чешское национальное строительство было инициировано реформами при Марии Терезии и Иосифе II, и наоборот, первое поколение чешских патриотов в 1830-х и 1840-х гг. вдохновило первое национальное строительство австрийских немцев в 1848 г. Аналогичным образом можно утверждать, что австрийское конституционное государство с 1867 г. способствовало невероятно быстрому росту современной чешской нации, которая в 1913 г. заняла первое место среди всех европейских наций, не имеющих собственного национального государства. [1] Выражаем благодарность О.В. Хавановой за помощь в проведении беседы [2] Поражение от турок под Мохачем, приведшее к расчленению целостного венгерского государства. [3] Зуппан Арнольд. Тысяча лет соседства австрийцев и чехов. Взгляд из Австрии. М.-Спб.: Нестор-История, 2021.

Тесля А.А. СЛИШКОМ ВАЖНОЕ ДЕЛО. Рец.: Курилла И.И. Битва за прошлое: Как политика меняет историю. – М.: Альпина Паблишер, 2022. – 232 с. Эссе кратко анализирует последнюю на данный момент книгу Ивана Куриллы – его исследование изменений в представлении о прошлом, происходящих по политическим причинам, т.е. в широком смысле – внешних по отношению к историческому сообществу. Сосредотачиваясь в первую очередь на США и России, автор привлекает для анализа также многочисленные ситуации из других стран и регионов мира, создавая тем самым объемную историческую картину перемен, происшедших в области представлений о прошлом за последние десятилетия. Ключевые слова: историческая политика, политика памяти, публичная история, социальное использование прошлого. Автор рецензии – Тесля Андрей Александрович, кандидат философских наук, старший научный сотрудник, научный руководитель (директор) Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта (Калининград);E-mail: mestr81@gmail.com Andrey Teslya TOO IMPORTANT THING. Rev.: Kurilla I.I. Bitva za proshloe: Kak politika menyaet istoriyu. – M.: Al'pina Pablisher, 2022. – 232 s. The essay briefly analyzes Ivan Kurilla's most recent book to date, his study of changes in perceptions of the past occurring for political reasons, i.e., in the broader sense, external to the historical community. Focusing primarily on the United States and Russia, the author also involves numerous situations from other countries and regions of the world, thus creating a voluminous historical picture of the changes that have taken place in the field of representations of the past over the past decades. Keywords: historical politics, politics of memory, public history, social use of the past. Andrey Teslya – Candidate of Philosophical Sciences, Senior Research Fellow, Scientific Director of the Research Center for Russian Thought, Institute for Humanities, Immanuel Kant Baltic Federal University Address: Chernyshevsky Str., 56, Kaliningrad, Russian Federation 236022; E-mail: mestr81@gmail.com Книга Ивана Куриллы начинается с утверждения «о разительных переменах, которые мир переживает в своем отношении к прошлому» (стр. 6). Вроде бы само утверждение выглядит избыточно «современным», отсылающим к образу более или менее стабильного прошлого – на фоне которого и по отношению к которому происходят перемены. Легко можно сказать, что история и память «всегда» были местом и/или предметом политических боев – по крайней мере с тех пор, как существует сама политика. Историю Франции последних двух столетий можно, как вспоминает в книге и сам автор, рассказать как историю воздвигаемых, низвергаемых или изменяемых и переосмысляемых монументов – а о том, как меняются десятилетие за десятилетием (и так на протяжении уже столетий) конструкции истории в учебниках тех или иных стран – написаны библиотеки. О политических баталиях, стоящих в той или иной степени за столкновениями исторических концепций на университетских кафедрах – и о политических основаниях, способствовавших или препятствовавших торжеству одних и вытеснению на периферию других – написано не менее. И тем не менее приведенное выше утверждение – отнюдь не иллюзия, не следствие чрезмерного акцента на современности и вытекающей из него склонности переоценивать уникальность происходящего. Если говорить о книге Куриллы – то ее пафос скорее прямо противоположный: помещение происходящего в сравнительную перспективу, стремление соблюсти баланс между уникальностью каждого случая и ситуации – и той повторяемостью, схожестью и сходством, которые в них есть. Во-первых – и это делает исходный тезис конкретным (и историчным) – ощутимое отличие ситуации последних десятилетий от предшествующих заключается в том, что прошлое все чаще оказывается именно самостоятельным предметом противостояния. Зачастую это связывается с кризисом «образа будущего» и концом (или временным отступлением) «больших идеологий» – если в знакомой рамке XIX – XX вв. отношение к фигурам и событиям прошлого оказывалось прежде всего производным от актуальной политической ориентации, то в наши дни прошлое само оказывается именно местом определения политических позиций. Опять же, как замечает автор, в современной России для определения воззрений собеседника намного более показательными выступят не абстрактные отнесения, например, к «либералам» или «государственникам» – а отношение к фигуре «Сталина», «репрессиям 1930-х годов» или к «Войне». Вспоминая связанную с именем Покровского формулировку: «история есть политика, обращенная в прошлое» – актуальная политика зачастую предстает как «история, обращенная в современность». Во-вторых, происходит существенное ослабление национальных исторических нарративов – в том числе и в связи с развитием самого исторического знания, акцентом на множественности истории, истории разных групп и сообществ – которые не могут быть объединены в один рассказ. Так, помимо Музея национальной истории в Вашингтоне открыты Музей американских индейцев (2004) и Музей афроамериканской истории и культуры (2016), в процессе обсуждения в Сенате, пройдя через Палату представителей (2020), находится создание Музея истории и культуры американцев латиноамериканского происхождения. Но при этом сама по себе подобная множественность не снимает противостояния – поскольку остается единое публичное пространство и проблема того, что и как может быть представлено в нем или исключено из него: множественные версии историй и/или множественные истории не сепарированы друг от друга, оказываясь участниками противостояния в борьбе за гегемонию – речь идет об определении, как правильно помнить и должна ли сама публичная память быть историзированной – а образы прошлого (напр., монументы) должны раз за разом оцениваться с точки зрения современности. Своеобразная попытка развести историческое исследование, область профессиональных историков – и историю как предмет публичной, политической заботы – отразилась, напр., в словах третьего президента РФ, Дмитрия Медведева. «Ученые-историки», согласно его формулировке, могут «сесть где-то в тиши кабинета, в библиотеке, и посмотреть: вот есть одна записка, вот есть вторая записка, вот есть исторический документ из МИДа… ученые пусть пишут что хотят, но учебники, общедоступные средства массовой информации все-таки по таким событиям должны придерживаться общепринятой точки зрения». Перефразируя Талейрана, с этой точки зрения история (публичная) слишком серьезное дело, чтобы доверять ее историкам. Впрочем, в книге данный сюжет – о месте и роли самих профессиональных историков в «битвах за прошлое» – остается в основном за рамкой: интерес автора в данном случае сосредоточен на том, как разные политические и общественные силы обращаются с историей. Каждый из рассматриваемых сюжетов (всего книга состоит из двенадцати историй, не считая коротких вводных главок и послесловия) дается кратко – что неизбежно ведет к упрощению, многослойные истории утрачивают оттенки, изложение тяготеет к утверждению бинарных оппозиций – в первую очередь государства и общества. Но именно поэтому важно прочесть книгу целиком – поскольку в ней как в целом есть и антидот: если каждая конкретная история упрощается, то само их многообразие возвращает сложность повествованию, и если больше всего историй связаны с Россией и США – что более чем резонно, поскольку автор американист и пишет именно о том, в чем является специалистом – то другие напоминают о многогранности мира, рассказывая о Корее и Японии, Нидерландах и Индонезии, Польше, Франции и т.д. Но если разные главы книги обращаются к событиям в разных частях мира, то все они раз за разом соотносятся с российской ситуацией – и в этом другая, едва ли не ценнейшая роль книги, поскольку в итоге она де-экзотизирует Россию для самих отечественных читателей. Наши местные беды и заботы, надежды и опасения оказываются отнюдь не исключительны – и на вопрос о том, как жить со своим или чужим прошлым, не то, чтобы не существует убедительного ответа, но даже у тех ответов, которые нам кажутся таковыми – ограниченный период существования в качестве доминирующих.