Тесля А.А. КОНСЕРВАТОРЫ АЛЕКСАНДРОВСКОЙ ЭПОХИ. Рец.: Мартин А. Романтики, реформаторы, реакционеры: Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I / Пер. с англ. Л.Н. Высоцкого; ред. М.С. Белоусов. – СПб.: Academic Studies Press / Библиороссика, 2021. – 447 с. – (серия «Современная западная русистика» = «Contemporary Western Rusistika»).
Автор рецензии – Тесля Андрей Александрович, кандидат философских наук, старший научный сотрудник, научный руководитель (директор) Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта (Калининград); E-mail: mestr81@gmail.com
Прежде всего следует заметить, что хотя оригинальное издание работы Александра Мартина вышло еще в 1997 г., однако появление ее русского перевода – не является избыточным: за прошедшую четверть века с момента английского издания появилось немного работ, пытающихся дать более или менее целостный обзор русской консервативной мысли первой четверти XIX века[1] – и для читателя, пытающегося составить общее представление о русском консерватизме александровской эпохи, выбор невелик[2].
Важно и то, что Мартин рассматривает консервативные идеи этого времени не только в европейском контексте – но и, прежде всего, понимая консерватизм как модерный феномен – и часть круга именно новых идей и политических представлений. Так, Мартин показывает, что в России, «как и в других странах, консерватизм и радикализм возникли в результате глубоких, отнюдь не политических по своей сути течений, следовавших по линиям разлома, которые образовались в культуре и мироощущении европейцев; как якобинцы, так и консерваторы использовали новые идеи в своих интересах» (15).
Консерваторы и радикалы оказываются не только частями одного общего движения – но и, что намного важнее, оперируют одними и теми же образами, создают и/или воспринимают сходные практики. Формирование публичной сферы «способствовало развитию русского консерватизма и, по сути, сформировало его» (15). Консерваторы александровской эпохи не только предстают разнородными и разнообразными – но и одновременно, именно как идеологи, оказываются по определению в достаточно сложных отношениях с существующим государственным порядком, поскольку – даже в тех случаях, где противостоят верховной власти в ее планах перемен – производят/опираются на новую социальную реальность. Так, «Беседа…» Шишкова предстает интересным совмещением старого и нового – поскольку является организацией, созданной для распространения идей (как и Российское библейское общество), возникающим «третьим» – «осторожный шаг от мира, полностью разделенного на частную и официальную сферы, к гражданскому обществу, в котором политика реализуется посредством независимых структурированных организаций, не основанных ни на родстве, ни на покровительстве» (210). И при этом она же воплощает идеал единой иерархии, без разделения на автономные сферы («мир литературы», «мир государственной службы») – то, что подвергается насмешкам сторонников «нового слога», находящих комичным это разделение по чинам и летам, где государственные посты означают и место в литературном собрании (212).
Стурдза, уже после Венского конгресса, будет пытаться предложить альтернативу порядку Меттерниха и Талейрана – выстраивая своеобразный идеал политического устройства, строго контролирующего религиозную область, устанавливающего духовный порядок – и потому допускающего политическую свободу. Мартин описывает эту мысль как перевернутый «просвещенный абсолютизм»: Вместо того, чтобы предоставлять религиозную и интеллектуальную свободу обществу, чья жизнь регламентирована “регулярным” государством, он предпочел предоставить обществу право управлять своей жизнью, если оно подчиняется регламенту церкви» (342).
Вслед за Альтшулером (2007) Мартин показывает, что различие в споре о «старом» и «новом слоге» - если не целиком, то во многом различие в темпоральных ориентациях: «“старый слог” зародился всего за несколько десятилетий до этого <…>, этот стиль [т.е. Шишкова и его сторонников – А.Т.] черпал вдохновение в воображаемой реальности прошлого и за счет нее пытался утвердиться, а “новый слог” заявлял о себе как о языке будущего, порывающем с традициями» , «историческая реальность сама по себе не имела особого значения – важна была эмоциональная и идеологическая идентификация с прошлым – или отвержение его – в зависимости от позиции, занимаемой к культурным ценностям современности» (57).
Мартин акцентирует поколенческую разницу – как один из значимых моментов, обусловливающих мировоззренческие различия Шишкова и его круга, с одной стороны, и таких авторов, как Ростопчин и Карамзин. Шишков сложился и достиг высоких мест в государственной иерархии еще при «старом порядке», он для него выступал не идиллическим прошлым – а нормой, естественным порядком вещей – прочность которого не поставлена под сомнение, который разрушается в силу целенаправленных воздействий, порочных идей и т.п., не неся в себе самом проблемы. Напротив, для Ростопчина, например, крепостной порядок – то, что требует оправдания, вызывает неуютность мысли, всячески изощряющейся, чтобы то ли доказать, что крепостная зависимость есть благо для крепостных, то ли, что сама идея «свободы» является ложной, то ли что крепостничество – есть зло, но зло меньшее, в сравнении с другими. Для Карамзина нет континуитета русской истории от древности и до Екатерины – если для «старовера» (по выражению Вяземского) Шишкова XVIII век, Ломоносов и Державин – это и продолжение, и следование все той же старине, то для Карамзина XVIII век выступает и веком славы, и вместе с тем держащимся именно за счет того, что различие между образованными, европеизированными слоями, «обществом», и народом – не зашло слишком далеко.
Другой значимый сюжет, который выделяет Мартин – в объяснение своеобразного полу-разрыва между разнообразием подходов 1800 – 10-х годов и наступающим «затишьем» в сфере политических дебатов в 1820 – 30-е годы со стороны «консерваторов» - заключается в неопределенности самого положения и направления действий правительства. Формулировка разнородных позиций, явные или скрытые дебаты – оспаривание не только тех или иных действий властей, но и проблематизация всего правительственного курса – связаны не только с процессами формирования общественного пространства, но и с тем, что сама политика государства далека от определенности, верховная власть движется в поле альтернатив – и в этом плане выдвигаемые идеи и подходы выступают в том числе и определенными предложениями политического курса, от антикизирующего патриотизма Глинки, оказывающегося востребованным в 1812 году, до христианского политического порядка, который пытается сформулировать во 2-й половине 1810-х Стурдза. Возможности, не только предоставляемые публичной сферой – но во многом создание последней. Но в 1820-е «концепции, лежавшие в основе александровского консерватизма, утратили смысл» - а в 1830-е и 40-е споры уйдут в область не-политического, чтобы затем, на следующем ходе, уже войти вновь в пространство политического – с новыми смыслами и значениями, в том числе переходя из салонов и обществ – в журналы.
Библиографический список:
Альтшулер М. (2007) Беседа любителей русского слова: У истоков славянофильства. – 2-е изд., доп. – М.: Новое литературное обозрение.
Майофис М.Л. (2008) Воззвание к Европе. Литературное общество «Арзамас» и российский модернизационный проект 1815 – 1818 годов. – М.: Новое литературное обозрение.
Минаков А.Ю. (2013) Русская партия в первой четверти XIX века. — М.: Институт Русской Цивилизации.
Минаков А.Ю. (2011) Русский консерватизм первой четверти XIX в. — Воронеж: Изд-во Воронежского государственного университета.
Парсамов В.С. (2020) На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века. – М.: Изд. дом Высшей школы экономики.
Парсамов В.С. (2010) Декабристы и Франция. – М.: Изд-во Российского государственного гуманитарного университета.
Парсамов В.С. (2004) Жозеф де Местр и Александр Стурдза. Из истории религиозных идей Александровской эпохи. – Саратов: Изд-во Саратовского университета.
[1] В их числе нельзя не назвать труды А.Ю. Минакова (2011; 2013), однако им присуща слабость концептуального аппарата и в известной степени склонность к «слиянию с предметом» исследования. [2] Другое дело, что за это же время появилась масса работ, существенно изменяющих/углубляющих наши представления об этом периоде в указанном аспекте – так, достаточно упомянуть хотя бы серию трудов В.С. Парсамова (2004; 2010; 2020) или, например, яркое исследование М.Л. Майофис (2008).