Результаты поиска

Леонид Бородкин: Операция «Белка» и другие вехи исторической информатики. Интервью с Л.И. Бородкиным 26.06.2023 Беседовала М.Ю. Андрейчева Известный ученый в области исторической информатики и социально-экономической истории России XIX–XX вв. Леонид Бородкин рассказывает о становлении, развитии и перспективах исторической информатики и Digital Humanities в отечественной и зарубежной науке. Ключевые слова: квантитативная история, историческая информатика, Digital Humanities, экономическая история, клиометрика, Иван Дмитриевич Ковальченко, Леонид Васильевич Милов Бородкин Леонид Иосифович — доктор исторических наук, кандидат технических наук (по специальности «Кибернетика и теория информации»), профессор, член-корреспондент РАН, заведующий кафедрой исторической информатики МГУ им. М.В. Ломоносова, научный руководитель Центра экономической истории исторического факультета МГУ, сопредседатель научного Совета РАН по экономической истории, автор более 490 научных работ. Контактная информация: lborodkin@mail.ru Leonid Borodkin: Operation «Squirrel» and other milestones of historical informatics A well-known scientist in the field of historical computer science and the socio-economic history of Russia in the 19th–20th centuries. Leonid Borodkin talks about the formation, development and prospects of historical informatics and Digital Humanities in domestic and foreign science. Keywords: quantitative history, historical informatics, Digital Humanities, economic history, cliometrics, Ivan Dmitrievich Kovalchenko, Leonid Vasilyevich Milov Borodkin Leonid Iosifovich is Doctor of Historical Sciences, Candidate of Technical Sciences (major in Cybernetics and Information Theory), Professor, Corresponding Member of the Russian Academy of Sciences, Head of the Department of Historical Informatics, M.V. Lomonosov Moscow State University, scientific director of the Center for Economic History of the Faculty of History of Moscow State University, co-chairman of the Scientific Council of the Russian Academy of Sciences on economic history, author of more than 490 scientific papers. Основные публикации: Монографии Многомерный статистический анализ в исторических исследованиях. М.: Изд-во МГУ, 1986. От Нестора до Фонвизина: новые методы определения авторства. М.: Прогресс, 1994. (в соавт. с Л. В. Миловым и др.). Историческая информатика. М., 1996 (в соавт. с И. М. Гарсковой и др.). ГУЛАГ: экономика принудительного труда. М.: РОССПЭН, 2005 (совм. с П. Грегори, О. В. Хлевнюком и др.). Российский фондовый рынок в начале XX в.: факторы курсовой динамики. СПб.: Алетейя, 2010 (в соавт. с А. В. Коноваловой). Моделирование исторических процессов: от реконструкции реальности к анализу альтернатив. СПб.: Алетейя, 2016. Статьи И. Д. Ковальченко и отечественная школа квантитативной истории // Материалы научных чтений памяти академика И. Д. Ковальченко. М.: Изд-во Мосгорархив, 1997. Квантитативная история в системе координат модернизма и постмодернизма // Новая и новейшая история. 1998. № 5. «Порядок из хаоса»: концепции синергетики в методологии исторических исследований // Новая и новейшая история. 2003. № 2. The Rural/Urban Wage Gap in the Industrialisation of Russia, 1884-1910 // European Review of Economic History. 2008. Vol. 12, №1. P. 67-96. (coauthors: B. Granwill, C.L. Leonard). Economic history from the Russian Empire to the Russian Federation // Routledge Handbook of Global Economic History. Routledge International Handbook. Routledge, Oxford, 2016. P. 232-253. М.А.: Расскажите, пожалуйста, о Ваших семейных корнях. Л.Б.: Я родился в военной семье. Мне в жизни не довелось встретиться ни с дедушками, ни с бабушками, потому что родители отца скончались в 1920-1921 гг. в Гражданскую войну во время тифа. Бабушка и дедушка мои по маминой линии (Шевченко) жили на Украине и умерли во время Великой Отечественной войны. Мои родители прошли всю войну. Отец начал службу в армии в 1939 г., в годы ВОВ служил в бронетанковых войсках, закончив войну майором. Мама была врачом. 20 июня 1941 года она закончила медицинский институт в Днепропетровске и уже в августе была на фронте. Мама была хирургом в полевом госпитале и с ним прошла всю войну, став к ее концу капитаном медицинской службы. Во время службы она провела сотни операций, получила два ордена. Уволившись из армии в 1946 году, мама решила, что не хочет больше заниматься хирургией и стала детским врачом, проработав еще более 30 лет. Отец после войны продолжил военную службу. Пару лет он учился в академии бронетанковых войск в Ленинграде, а потом получил назначение в Псковскую десантную дивизию, где служил командиром дивизиона самоходок. Поэтому все мое детство и юность прошли в военном городке в Пскове, там я учился в школе. В старших классах передо мной встал вопрос о выборе дальнейшего пути. У меня все предметы шли хорошо, я закончил школу с золотой медалью и некоторое время был на распутье. Меня влекли гуманитарные науки (больше всего — история), но и в точных науках я был успешен: был победителем областной математической олимпиады и получил второй приз на всероссийской олимпиаде. В последнем, одиннадцатом классе мы получали профессии, и я год проработал на Псковском радиозаводе, где овладел специальностью слесаря-электромонтажника. В 1965 году, когда я заканчивал школу, — а это время спутников, полетов в космос, крупных научных достижений, время, когда на вопрос, кем хочешь быть, дети отвечали — космонавтом. Эта романтика («только в физике соль, остальное все — ноль») победила, и я поступил в Московский физико-математический институт (Физтех) на факультет кибернетики, о чем никогда не жалел. Когда дело дошло до выбора дипломной темы, то я понял, что мне хочется заниматься моделированием социальных процессов, применять эти методы в общественной, гуманитарной сфере наук. К нам на распределение в МФТИ в 1971 г. приехал известный историк Леонид Васильевич Милов, который вместе с профессором Иваном Дмитриевичем Ковальченко организовывали лабораторию по применению математических методов и ЭВМ в исторических исследованиях в Институте истории СССР АН СССР. Несколько выпускников физтеха и мехмата МГУ были приглашены в эту лабораторию. Так соединились две моих жизненных линии: одна, связанная с точными науками, другая — с моей страстью к истории, во многом связанной с атмосферой древнего Пскова. Я сделал важный жизненный шаг и сразу после выпуска в 1971 году стал сотрудником лаборатории в Институте истории СССР АН СССР. В ней было двенадцать человек: половина с образованием в точных науках, но с тягой к гуманитарному знанию, половина — историки, хотевшие применять новые методы. М.А.: Какова была история этой лаборатории и при каких обстоятельствах возникла аналогичная лаборатория в МГУ, созданная также Иваном Дмитриевичем Ковальченко? Л.Б.: В те годы (рубеж 1960–1970-х гг.) ЭВМ вошли во все сферы: научное планирование, экономика и даже гуманитарные исследования. И Иван Дмитриевич, опубликовавший в 1962 году свою первую работу с применением математико-статистических методов и ЭВМ, в 1968 году стал инициатором создания Комиссии по применению математических методов и ЭВМ в истории при Отделении истории Академии наук. Он ее сформировал, но не было структурной единицы, которая бы проводила эту работу. Тогда он пошел на прием в Госкомитет по науке и технике, курировавший весь научно-технический комплекс СССР, в том числе и Академию наук, где встретился с председателем Госкомитета академиком В.А. Кириллиным и рассказал ему о перспективах исторических исследований с применением математических методов и ЭВМ. Ковальченко попросил, насколько я помню, около 30 ставок для организации лаборатории, которая бы занималась проблематикой на стыке истории и математики. Кириллин одобрил это предложение, но пока решение проходило разные инстанции, часть ставок была сокращена. В итоге к моменту создания лаборатории в Институте истории СССР их осталось двенадцать, но этого было вполне достаточно, чтобы начать работу. Иван Дмитриевич к тому времени (с 1966 года) являлся заведующим кафедрой источниковедения на истфаке МГУ, но в академическом институте тогда было больше возможностей создать такую лабораторию. Состав лаборатории представлял своеобразный симбиоз историков и математиков-информатиков, большей частью совсем молодых. Одним из первых ярких проектов лаборатории было инициированное Л.В. Миловым исследование русских средневековых текстов с помощью математических методов. Речь идет о двух типах задач: анализ авторского стиля для атрибуции текста (стилометрия) и реконструкция истории текста, дошедшего до нас в десятках списков (выявление их генеалогии на основе сопоставления разночтений). Лаборатория проводила также интересные исследования по аграрной истории с обработкой массовых данных по истории крестьянства и аграрной экономики в дореволюционной России. Надо сказать, что в ряде отделов института проявлялся интерес к нашей деятельности. Вспоминаю, как меня пригласил Л.В. Черепнин на заседание отдела, которым он руководил, для обсуждения опыта применения статистических методов в аграрной истории. В памяти сохранились также доброжелательные обсуждения и ценные советы, которые давали мне В.А. Кучкин и Я.Н. Щапов по методике атрибуции средневековых русских текстов. М.А.: Расскажите, пожалуйста, подробнее о судьбе первой лаборатории, организованной Ковальченко, работавшей в Институте истории СССР АН. О судьбе лаборатории по применению математических методов и ЭВМ в истории, действовавшей в Институте истории СССР АН Л.Б.: Лаборатория была открыта в 1971 году. Первым ее заведующим был Леонид Васильевич Милов (с 2000 г. – академик РАН). Она просуществовала в своем «первозданном» виде до 1976 г., когда Л.В. Милов вернулся на исторический факультет МГУ. Этому предшествовала полоса нелегкого для института времени. В первой половине 70-х гг. началась борьба с «новым направлением» в советской исторической науке, инициированная «сверху», коснувшаяся ряда сотрудников института, включая его директора, чл-корр. АН СССР П.В. Волобуева, который в 1974 г. был смещен с этого поста и переведен сотрудником в Институт истории естествознания и техники. С новым директором у Л.В. Милова не очень гладко складывались отношения. Возникли нарекания по поводу направлений работы лаборатории, которая якобы сосредоточилась на «внутренних» задачах, уделяя мало внимания потребностям других подразделений института. В лаборатории появился новый заведующий, а через пару лет произошла еще одна замена. В этой обстановке неустойчивости к 1979 году четверо сотрудников лаборатории (в том числе и я) ушли из нее на истфак МГУ. По приглашению Ивана Дмитриевича Ковальченко я перешел к нему на кафедру источниковедения. В итоге лаборатория в Институте истории СССР распалась, и после этого в институте уже не было специального подразделения, которое бы занималось внедрением в исторические исследования новых методов с применением ЭВМ. Еще в начале 1970-х гг. на кафедре И.Д. Ковальченко была сформирована небольшая группа обеспечения работ по применению ЭВМ в кафедральных исследованиях. В начале 1980-х гг., после защиты в 1979 г. моей кандидатской диссертации (по специальности «Кибернетика и теория информации») Иван Дмитриевич придал этой группе статус кафедральной лаборатории, руководить которой поручил мне. В 1991 году она была названа лабораторией исторической информатики, а затем приобрела статус межкафедральной лаборатории. В эти годы на международном уровне возникла Ассоциация «History and Computing» (на русском это направление получило название «историческая информатика»). Мы в свою очередь создали российскую ветвь этой организации, с центром на истфаке МГУ. Начались активные совместные проекты. Российская ассоциация, войдя в международную, заняла в ней одну из ведущих позиций. С 1980-х гг. кафедральная лаборатория все больше решала задачи общефакультетского плана. В частности, в 1985 году началась всесоюзная кампания информатизации, и преподаватели всех вузов срочно должны были пройти переподготовку в сфере ЭВМ и информатизации. Тогда на факультет приехали две сотни преподавателей-историков, которые проходили на кафедре источниковедения, с активным участием лаборатории, соответствующее повышение квалификации. С тех пор практически во всех университетах, где были истфаки, приметили нашу лабораторию, к нам часто стали приезжать преподаватели, которые проходили у нас стажировку, желая поставить у себя такой курс. На кафедре источниковедения еще в 1984 г. был подготовлен и издан в «Высшей школе» под редакцией И.Д. Ковальченко учебник по количественным методам в исторических исследованиях. Таким образом, это направление начало набирать обороты не только внутри университета, но и внутри всей системы высшего исторического образования. Новоучрежденная российская Ассоциация «История и компьютер» (1992 г.) стала одной из первых в нашей стране общественных организаций в области гуманитарных наук. Этой ассоциации сейчас уже больше тридцати лет, и она до сих пор очень активно работает. М.А.: Ваша кандидатская диссертация в области точных наук каким-то образом отражала Ваш опыт работы в лаборатории? Л.Б.: В диссертации были разные приложения, связанные с социально-гуманитарной сферой. Одна из глав содержала алгоритмы анализа сети (или на математическом языке – графа) связей, отражающей взаимосвязи между разными субъектами или объектами. Если этих объектов много, и они образуют сложную сеть (сегодня этим занимается теория социальных сетей), то решается вопрос - как ее укрупнить и создать кластеры. Так, вместо большой разветвленной сети можно получить несколько крупных кластеров со структурой связей между нами. Эта методика родилась из задач изучения структуры связей при работе с историческими текстами и при изучении миграционных потоков начала ХХ в. Эти алгоритмы востребованы и сегодня. Сейчас мы делаем новый учебник по исторической информатике, там эта тема раскрыта в одной из глав. О возникновении Ассоциации «История и компьютер» и появлении первой в России кафедры исторической информатики Хочу также добавить, что, когда на базе Лаборатории исторической информатики возникла межрегиональная ассоциация «История и компьютер», в нее практически за пару лет вошли наши коллеги из новообразованных республик Казахстана, Киргизии, Украины, Белоруссии. И, хотя ассоциация была зарегистрирована в России, в ней было немало участников из соседних стран, так как там не было достаточной критической массы исследователей, готовых разрабатывать данное направление. Получилась дружная международная общественная организация. Эта ассоциация с начала 1990-х гг. проводила (и проводит уже в XXI веке) ежегодные большие конференции в России, которые все больше привлекали внимание в научной среде. Истфак МГУ тут был явно лидером, хотя в России и других странах СНГ уже были образованы аналогичные лаборатории. В 2004 году было принято решение о трансформации нашей лаборатории исторической информатики в одноименную кафедру, имеющую как учебные, так и научные задачи. С тех пор кафедра ведет двухсеместровый курс для студентов-второкурсников истфака МГУ, который знакомит с методами применения компьютерных технологий в исторической науке. Так возникла первая в России кафедра такого профиля. Постепенно был расширен кадровый состав кафедры, где на данный момент работают одиннадцать сотрудников, хотя вначале их было четыре. Почти все наши сотрудники защитили кандидатские и докторские по истории, в которых результаты были получены с помощью современных компьютерных методов и технологий. М.А.: Как складывались Ваши научные контакты с зарубежными коллегами в советские годы, во время работы в лаборатории Института истории СССР и в МГУ? Л.Б.: У нас ситуация была близкой к изоляции. Основные инновации в этой области прежде всего происходили за рубежом, тогда как мы шли параллельным курсом. Я упомяну несколько таких важных зарубежных направлений. Например, в рамках французской школы Анналов в 60-х гг. развивалась теория и практика построения длинных рядов социально-экономического развития Франции: показатели цен, зарплат, демографической динамики (т.н. серийная история). Так были построены двухсотлетние ряды, а затем они изучались с помощью ЭВМ и статистических методов. В Америке же в 1960-е годы начинается развитие клиометрики — новой экономической истории, связанной с применением методов эконометрики и моделирования. Американская школа клиометрики была довольно разветвленной. К ней принадлежали сотни специалистов, имевших в основном экономическое образование, но интересовавшихся историей экономики. Они сформировали целое сообщество, стали называть себя клиометриками — этот термин был придуман при участии американского экономиста и историка Роберта Фогеля в начале 1960-х годов. Данное весьма респектабельное направление активно развивается и по сей день, издавая журналы, которые в международных базах стоят в верхнем квартиле по профилю «История». Его лидер Роберт Фогель в 1960-х годах опубликовал две книги, содержавшие контрфактические модели экономического развития США и вызвавшие шквал рецензий (в основном критических). Однако было очевидно, что это новое креативное направление, и оно вскоре стало доминировать на конгрессах по экономической истории. Сегодня это направление занимает важное место в области экономической истории. Об этом красноречиво говорит тот факт, что в 1993 году Нобелевский комитет по экономике решил отдать должное клиометрике, присудив нобелевскую премию по экономике Роберту Фогелю — автору исследований по истории американской экономики XIX века. Одновременно присудили премию еще одному экономисту, работавшему в русле истории экономики, — Дугласу Норту, автору авторитетного институционального подхода в экономической истории. Безусловно, это было крупное событие в развитии не только клиометрики, но и квантитативной истории в целом. Еще необходимо упомянуть немецкую школу квантитативной социальной истории, активно развивавшуюся с 1970-х годов. Наша отечественная школа развивалась одновременно, но независимо от указанных направлений. Тем не менее мы не уступали зарубежным школам, хотя у нас и было плохо с вычислительной техникой, так как она была несравненно слабее, чем та, которой пользовались наши коллеги за рубежом. М.А.: Получалось ли у Вас ездить за рубеж на международные конференции? О контактах с зарубежными коллегами в советское время Л.Б.: Вплоть до середины 1980-х годов у нас с зарубежными коллегами были минимальные контакты. Очень немногим довелось съездить на конференции за рубеж. Например, И.Д. Ковальченко был членом Исполнительного комитета Международной ассоциации экономической истории. Он в то время был уже членом-корреспондентом Академии наук и имел возможность ездить за рубеж и представлять там нашу историческую науку, изучать какие-то важные для нас новые тенденции, привозить научную литературу. Для большинства возможности сужались до нечастых командировок в соцстраны. Например, в 1982 году мне удалось в первый раз в свои 36 лет попасть на зарубежную конференцию. Это был Международный Конгресс по экономической истории, состоявшийся в Будапеште. От нас туда поехала официальная делегация, состав ее утверждался «наверху». Эта поездка произвела на меня сильное впечатление. Что касается Западной Европы, то я впервые выехал туда на конгресс по клиометрике в 1989 году, но это уже было время вошедшей в полную силу Перестройки. Тогда уже партийные фильтры работали не так жестко. Ведь существовала система, по которой, чтобы попасть на конференцию в Западную Европу, надо было прежде побывать в Болгарии, Польше, ГДР, Югославии. Как правило, только после этого партийные органы могли тебя рекомендовать для поездки на Запад. Еще мы ощущали большой дефицит научной литературы. Я вспоминаю один момент, когда в середине 1970-х годов была разрядка напряженности и в Академии наук было принято решение, чтобы не только естественники участвовали в международных научных обменах и мероприятиях, но и ученые общественно-гуманитарных наук. Стали искать возможные сферы соприкосновения и оказалось, что именно количественные методы в истории — та площадка, где могло быть организовано взаимодействие без каких бы то ни было острых идеологических дебатов, поскольку она имела прежде всего методический характер. Была организована серия семинаров в Америке и у нас, в СССР, с участием специалистов школы клиометрики и наших специалистов, занимавшихся количественными методами в исторической науке. В МГУ приехали американские коллеги-русисты и представители клиометрики. Это случилось в конце 1970-х – начале 1980-х годов. Для нас это был необычный, но интересный опыт. Мы познакомились с научными разработками друг друга, завязались тесные контакты, появились и первые совместные проекты. М.А.: Как Вы определились с темой докторской диссертации и как прошла ее защита? Л.Б.: Докторская, защищенная мною на истфаке МГУ в 1993 году, отразила результаты моей двадцатилетней работы в области использования новых методов в истории. Где-то года за два-три до моей защиты Иван Дмитриевич предложил мне обобщить накопленный опыт работы на кафедре, отраженный в серии публикаций, включающих и совместные с Иваном Дмитриевичем и Леонидом Васильевичем. Я многому научился у этих выдающихся ученых. В первой части диссертации был представлен обзор опыта применения математических методов и информационных технологий в исторической науке как в нашей стране, так и за рубежом. После защиты, в 1990-х гг., наступил следующий этап нашей исследовательской деятельности, связанный со стремительным развитием «микрокомпьютерной революции» и одновременным распространением методов, востребованных пространственным и визуальным «поворотами» в исторической науке (речь идет о ГИС-технологиях, 3D-моделировании и т.д.). Наконец, в 2015 г. был провозглашен «цифровой поворот». Это произошло на проходившем в Китае Всемирном конгрессе исторических наук, в котором мне довелось участвовать. Получило развитие полидисциплинарное направление Digital Humanities, наша ассоциация сотрудничает с этим международным сообществом. М.А.: Как изменились учебные задачи в связи с развитием нового направления? Л.Б.: На нашей кафедре в 2005 году появилась специализация, в рамках которой мы начали набирать дипломников (бакалавров и магистров). Спустя пять лет на кафедре открылась аспирантура. В результате за последние годы у нас состоялись 8 кандидатских защит наших выпускников. В своей работе наши ученики применяют, например, методы географических информационных систем и 3D-моделирование. Сейчас мы обращаемся к методам и технологиям машинного обучения, работе с искусственными нейросетями. Направления исторической науки, связанные с новыми цифровыми подходами, динамично развиваются. Немало студентов-историков интересуются этими подходами. Важно, что выпускник истфака, владеющий навыками работы в новой цифровой среде, имеющий опыт использования цифровых технологий и оцифрованных источников (тексты, карты, статистика и т.д.), получает больше возможностей для успешной самореализации на рынке современного интеллектуального труда, как по историческому профилю, так и в смежных сферах деятельности. М.А.: Какие изменения претерпело Ваше сотрудничество с зарубежными коллегами, когда упал железный занавес? Об операции «Белка» Л.Б.: Международная ассоциация «History and Computing», частью которого была наша российская ассоциация, относилась к нам с большим интересом. В начале 1990-х годов в России был экономический кризис — время, когда персональный компьютер стоил практически как автомашина «Волга». У нас неважно складывались дела с обеспечением необходимой вычислительной техникой. Наши зарубежные коллеги ежегодно приглашали нас на свои большие конференции, в которых принимало участие до ста специалистов данного направления. В 1993 году британская ассоциация пригласила меня на свою ежегодную конференцию, проходившую в Йорке. Британские коллеги попросили нас познакомить со своими работами, а также рассказать о нашем компьютерном обеспечении. По поводу последнего я вынужден был признаться, что техника, на которой мы работаем, достаточно слабая, и поэтому мы ограничены в решении наших исследовательских задач. Ведь у нас бывало и так, что приходилось задерживаться на факультете до двенадцати часов ночи, так как в нашей лаборатории было всего два маломощных персональных компьютера, на которых мы вынуждены были работать по очереди. Эта информация вызвала оживленную реакцию. И тут же, прямо во время конференции, наши коллеги из разных британских университетов объявили о начале кампании по сбору вычислительной техники (по тем временам современных компьютеров) для российских историков. Не прошло и месяца, как я получил сообщение из Оксфорда, где координировалась эта инициатива, о том, что одна из манчестерских коллег-историков с двумя магистрантами на микроавтобусе решили проехать по нескольким британским университетам и собрать для российских коллег компьютеры. Речь шла о машинах, которые были закуплены достаточно недавно (пару-тройку лет назад), но в ближайшем будущем подлежали замене на новые модели — прогресс в этой сфере развивался стремительно. Британские ученые собрали в минивэн технику, проехали до Скандинавии, и через Норвегию, Швецию и Финляндию добрались до границы с Россией, где мы их встречали в районе Выборга. Вместе со мной был профессор Санкт-Петербургского университета Сергей Григорьевич Кащенко. Часть компьютеров мы оставили в СПбГУ, часть увезли в Москву (числом около 30-ти). К нам в столицу приехали члены нашей ассоциации из пяти университетских городов. Они отобрали нужную им компьютерную технику. Эта акция в последующих публикациях была названа «Операция Белка», в память о пушистой игрушке-белке, которая восседала под стеклом микроавтобуса, доставившего нам компьютеры. Ее нам презентовали вместе с компьютерами, и белка до сих пор «живет» у нас на кафедре. Мы тепло приняли наших британских коллег-дарителей. Показали им Санкт-Петербург и Москву, взяли интервью, в котором они подробно рассказали об акции. Этот рассказ был в итоге опубликован в информационном издании ассоциации «История и компьютер» (АИК). Затем похожую акцию провел наш коллега из Германии — на тот момент президент Международной ассоциации «History and Computing”, профессор из Кельна Манфред Таллер. Он привез компьютеры из Германии. И вот в течение 1990-х годов историки, связанные АИК, работали на этой подаренной технике. Это время было в целом отмечено позитивными событиями для нашей лаборатории. Нас пригласили участвовать в двух международных проектах, которые координировались европейскими университетами, мы смогли привнести в совместные разработки и те подходы, которых в то время не было у наших зарубежных коллег. М.А.: Как сложилась судьба лаборатории после кончины Ивана Дмитриевича Ковальченко в 1995 году. Л.Б.: В университете было принято решение назвать нашу лабораторию именем Ивана Дмитриевича Ковальченко, и на двери нашего кабинета девять лет висела табличка «Лаборатория исторической информатики имени академика Ковальченко». Потом, когда в 2004 году лабораторию трансформировали в кафедру, табличку сняли — кафедры не могут носить имя даже знаменитого ученого. Табличка же до сих пор хранится у нас на кафедре. Для нас важно было не только сберечь память об основателе нашей кафедры, но и продолжить начатое им дело. Мы и сегодня чувствуем его незримое присутствие в наших делах. Несмотря на то, что без его участия нам было некоторое время труднее решать ряд организационных вопросов, тем не менее тот «корабль», который после кончины Коваленко был запущен в свободное плавание, уже сам двигался в нужном направлении. Лаборатория постепенно укрепляла свои позиции, и решение перевести ее в ранг кафедры было принято факультетом как уже назревшее. М.А.: Сколько сейчас у Вас на кафедре сотрудников? Л.Б.: Сейчас на кафедре работают одиннадцать человек. По меркам МГУ это среднего размера кафедра. Возраст большинства сотрудников 35-45 лет. Это дружный коллектив, в котором не чувствуется разрыва поколений. У наших сотрудников немалая педагогическая нагрузка, которую они совмещают с активной публикационной деятельностью и участием в различных исследовательских проектах. Отмечу, что в течение последних лет пять монографий преподавателей нашей кафедры переведены на китайский язык и опубликованы в центральном пекинском издательстве по общественным наукам. Сейчас на кафедре специализируются около 40 студентов и аспирантов. М.А.: Какие из реализованных Вами проектов Вы считаете наиболее важными? О проектах кафедры, нацеленных на цифровое сохранение историко-культурного наследия Л.Б.: На кафедре я руководил десятком проектов. В первую очередь я бы отметил проекты, нацеленные на цифровое сохранение историко-культурного наследия. В них мы успешно применили методы и технологии 3D-моделирования, с помощью которых были осуществлены реконструкции объектов культурного наследия, либо полностью, либо частично утраченных. Среди этих проектов — виртуальная реконструкция Страстного монастыря и Страстной площади (ныне Пушкинской). Речь идет о женском монастыре, который стоял в центре Москвы в течение почти трех столетий и был разрушен в 1937 году. Это был интереснейший объект городской среды, один из центров духовной жизни столицы. Другой проект — виртуальная реконструкция Белого города, старой территории Москвы, близкой к Кремлю. Там в свое время был комплекс из валов и белокаменных укреплений, несших защитную функцию для столицы. С петровского времени, когда стало понятно, что набегов с юга больше не будет, эта функция была утрачена. Сегодня эта часть города сильно преобразилась. Виртуальная реконструкция исторической застройки города позволяет восстановить его визуальный облик в ту или иную эпоху. Достоверность таких исторических реконструкций определяется степенью полноты и репрезентативности используемых источников. Их выявление и источниковедческая оценка — важнейшая часть таких проектов. Оба эти проекта потребовали включения в работу целой группы профессионалов разных специализаций: историков, специалистов по применению компьютерных технологий, ИТ-специалистов по географическим информационным системам и по трехмерному моделированию, с использованием технологий виртуальной реальности. К работе были подключены краеведы, которые участвовали в поиске необходимых источников (а это тексты, старые фотографии, планы, чертежи, карты и т.д.). Понадобились консультации архитектора, который помог правильно восстановить архитектурный облик объектов. Словом, проекты такого рода имеют даже не меж- а полидисциплинарный характер. Нам удалось собрать такую команду и найти общий язык для общения. Была осуществлена серьезная задача максимально достоверно воссоздать внешний и (иногда) внутренний облики утраченных объектов. Эти работы оказались весьма востребованными и получили резонанс как в кругу исследователей, так и в среде любителей истории. Другой объект наши проектов по сохранению культурного наследия — дворянские усадьбы Подмосковья. Как известно, большинство этих памятников сейчас находятся в руинированном состоянии и продолжают разрушаться. В этой работе нам очень помогает Центральный государственный архив Московской области, в фондах которого собраны материалы целого ряда исторических усадеб, владельцами которых были представители знаменитых фамилий: Шереметьевых, Голицыных, Апраксиных и др. В итоге наши студенты в формате дипломных работ защитили уже восемь таких реконструкций. Такие проекты могут иметь и практический смысл — при реализации программы восстановления таких усадеб на средства инвесторов, с передачей их в долговременную аренду при условии аутентичной их реставрации. В этом случае 3D-модели могут послужить подспорьем для арендатора, который будет воссоздавать подлинный облик историко-культурного объекта. У нас сложились хорошие контакты с Обществом изучения русской усадьбы. Осенью мы собираемся проводить совместную конференцию о традиционных и новых методах реконструкции усадебного историко-культурного наследия. М.А.: Расскажите, пожалуйста, о Ваших проектах в области социально-экономической истории? О проектах в области социально-экономической истории Л.Б.: В области экономической и социальной истории тоже был реализован ряд проектов. Например, мы подняли архивы двух крупных дореволюционных текстильных фабрик — в Серпухове и Ярославле — и поставили перед собой задачу воссоздать жизнь фабрики в ее социальных и экономических измерениях, используя как статистические данные, так и источники антропологического характера. По архивным материалам нам удалось в деталях установить динамику изменений зарплаты разных категорий работников этих мануфактур, роль фабричной лавки в жизни рабочих и т.д. В отличие от распространенного в советской историографии мнения оказалось, что эти лавки не «выжимали» последние средства у рабочих, а цены в них были часто ниже городских. Мы смогли установить, что в годы Первой мировой правления фабрик вслед за скачками инфляции раз за разом поднимали зарплаты рабочим. В 1915 – начале 1917 гг. это происходило 12-15 раз. Мы смогли реконструировать условия жизни тысяч рабочих, включая их жилье, возможности получения медицинской помощи, образования, досуга. Например, удалось установить, что в течение четверти века перед 1914 годом реальная зарплата рабочих крупных текстильных предприятий выросла на 10-15%. Тем самым не нашло подтверждения мнение, что в годы дореволюционной индустриализации шло снижение уровня жизни рабочих. При этом требование повышения зарплаты было доминирующим в ходе трудовых конфликтов текстильщиков. Жизнь рабочих была нелегкой, но она, безусловно, имела тенденцию к улучшению. Результаты этого исследования, проведенного на микроуровне, представлены в нашей объемной монографии «Не рублем единым: трудовые стимулы рабочих-текстильщиков дореволюционной России», изданной РОССПЭНом в 2010 г. Я хочу упомянуть еще проект, который вел индивидуально. Речь идет об исследовании экономики страны в период Первой мировой войны и динамики уровня жизни рабочих Российской империи. Верно ли утверждение, что их положение было настолько катастрофическим, что революция была неминуема? В сравнении с Германией, нашим главным противником, у нас ситуация в тылу была заметно лучше. В отношении зарплаты рабочих в годы Первой мировой можно выделить две группы. У тех, кто работал на оборонных предприятиях, за военное время реальная зарплата выросла в среднем на 20%. А в отраслях, которые не были прямо или косвенно связаны с оборонным обеспечением, реальная зарплата в годы войны упала примерно на 20%. Вряд ли такое снижение надо оценивать как драматическое. Например, людям нашего поколения довелось испытать гораздо более существенные падения зарплаты — в разы, и не на один год. Это один из аспектов данного исследования, в рамках которого рассматривался также вопрос о том, когда в годы войны начался обвал экономики и уровня жизни городского населения. Детальное рассмотрение показывает: конец 1916 – начало 1917 г., но особенно – после февраля 1917 г. Еще один проект мы реализуем сейчас на кафедре совместно с коллегами из вузов Сибири — Новосибирского и Алтайского университетов. Он касается проблемы экономического неравенства в России с пореформенного времени и вплоть до «Великого перелома» 1929 года. Мы хотим проследить, как эволюционировали показатели дифференциации доходов городского и сельского населения на протяжении этого периода с учетом региональной специфики. Интерес к этой теме резко вырос в последние 10-20 лет — в контексте динамики современных процессов, отраженных в ряде недавно вышедших книг о неравенстве в глобальном измерении. В этих книгах, переведенных на десятки языков, затрагивается и проблема оценки неравенства в России в XIX–ХХ вв. М.А.: Какие социальные группы Вы выделяете в качестве объекта изучения? Л.Б.: В отличие от зарубежных исследователей, изучающих эти проблемы по источникам соответствующих стран, нам трудно дать оценку коэффициента неравенства по стране в целом. В России ведь не было подоходного налога вплоть до 1916 года, да и в годы НЭПа этот налог касался всего нескольких процентов населения. А ведь именно данные об этом налоге позволяют оценить доходы. Возможно, в силу этого обстоятельства количественные оценки экономического неравенства в Российской империи различаются радикально. Если использовать децильный коэффициент неравенства, то его оценки для позднеимперской России колеблются от 6 (в публикациях историков «оптимистического направления») до 21 (в работах «пессимистов»). В нашем текущем проекте мы не ставим такой амбициозной цели, мы видим свою задачу в оценке неравенства/дифференциации доходов/имущества в различных районах большой страны, в различных социальных слоях (рабочие, служащие, крестьяне и др.). С этой целью мы создаем тематический цифровой ресурс, содержащий сотни датасетов, позволяющих проводить вычисления децильного коэффициента и индекса Джини для различных социальных групп, районов и временных срезов. На сегодняшний день мы получили оценки имущественного неравенства для крестьянских хозяйств ряда районов Сибири начала ХХ века, дифференциации оплаты труда в основных отраслях промышленности в крупных городах России конца XIX – начала ХХ века, в среде городских слоев, (например, служащих различных ведомств и уровней) этого периода, а также в годы Первой мировой войны, последующих «турбулентных» лет и в период НЭПа. Предварительные результаты этого исследования дают основания полагать, что степень экономического неравенства основных слоев населения позднеимперской России была заметно более высокой в сравнении с Россией НЕПовской, но не такой высокой, как полагают «пессимисты». Так, один из выводов, полученных в ходе анализа собранных источников, показал, что политика регулирования зарплаты промышленных рабочих в годы НЭПа проводилась в целом в соответствии с курсом на ее выравнивание, а степень дифференциации зарплаты промышленных рабочих в годы НЭПа была существенно ниже, чем в предвоенный период (и в годы войны) и при этом она снижалась во второй половине 1920-х гг. В текущем году мы завершим работу над монографией по итогам проекта, где надеемся дать обоснованные оценки, базирующиеся на данных релевантных источников. Одновременно готовимся к следующим исследовательским проектам, вязанным, в частности, с использованием искусственных нейросетей. М.А.: Большое спасибо за интервью! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

В.В. Максаков «Судья и историк» Карло Гинзбурга: заметки на полях о теории, методе и цене ошибки. Рец.: Гинзбург К. Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри. Пер. с ит. М. Велижева. Москва: «Новое литературное обозрение». 2021 22.06.2023 Рецензируется книга,[1] которая посвящена актуальным методологическим проблемам истории как науки: сближению роли судьи и историка, их социальной ответственности, судящий историографии. В книге прослежены основные этапы формирования историко-судебного дискурса, проанализированы риски влияния юридической науки на историографию, представлена и альтернатива юриспруденции для современной исторической науки. Ключевые слова: история, историография, юридическая наука, юридический дискурс, Новое время, судебный процесс, Сведения об авторе: Владимир Максаков, учитель истории, независимый исследователь Контактная информация: houston1836@gmail.com The reviewed book is dedicated to actual methodological problems of history as a science: the convergence of the role of judge and historian, their social responsibility, judging historiography. The book traces the main stages of the formation of historical and judicial discourse, analyzes the risks of the influence of legal science on historiography, and presents an alternative to jurisprudence for modern historical science. Keywords: history, historiography, judicial process, legal discourse, legal science, Modern era About the author: Vladimir Maksakov, history teacher, independent researcher Contact information: houston1836@gmail.com В 2021 году в издательстве «Новое литературное обозрение» вышел в свет русский перевод книги выдающегося итальянского историка Карло Гинзбурга «Судья и историк». С одной стороны, это увлекательное детективное повествование об одном из самых громких политических процессов в Италии девяностых годов прошлого века, где Гинзбург выступал и как свидетель, и как включённый зритель. С другой стороны, это одно из самых вдумчивых размышлений о профессиях историка и судьи, о точках пересечения между ними, о том, за что они несут ответственность и какова цена их ошибки. Предваряя ключевой авторский вывод, скажу, что по мнению Гинзбурга, выход из очередного историографического тупика и реформы судебной системы имеют много общего. Через два года после издания по-русски ценность этой книги стала ещё более очевидной[2]. Преамбула Вот как сам Карло Гинзбург описывает то самое судебное дело, которое вновь сделало его профессию историка связанной с реальностью: «Летом 1988 г. Адриано Софри обвинили в том, что он подстрекал одного человека убить другого. Я абсолютно уверен в необоснованности этого обвинения. Суд Милана пришел к иному выводу. 2 мая 1990 г. он осудил Адриано Софри (вместе с Джорджо Пьетростефани и Овидио Бомпресси) на двадцать два года тюрьмы…» (11). «Документы миланского процесса и предшествовавшего ему следствия регулярно наводили меня на мысль о запутанных и неоднозначных связях между судьей и историком. Уже много лет я размышляю на эту тему. В ряде статей я попытался исследовать методологические и (в широком плане) политические смыслы целой серии общих для обеих профессий элементов: улик, доказательств, свидетельств. Более глубокое сопоставление казалось мне в тот момент неизбежным… Впрочем, всегда непростой диалог между историками и судьями сегодня обрел принципиальную значимость и для первых, и для вторых» (12-13). Медицина и историография Как пишет автор, «отношения истории и права всегда оставались самыми тесными — с тех пор, как две с половиной тысячи лет назад в Древней Греции возник литературный жанр, который мы сегодня называем ”историей”. Если слово “история” (historia) обязано своим появлением языку врачей, то заложенная в нем сила аргументации, напротив, восходит к юридической сфере» (22). С языком врачей история связана трояко. С одной стороны, она есть припоминание (анамнезис), с другой – исследуют причины «болезни», с третьей – должна предложить «лекарство» от общественных недугов, основываясь, как правило, на предшествующем опыте. А вот связь с юриспруденцией, с искусством опирающейся на «объективную» логику аргументации, вроде бы говорит о том, что истории недостаточно просто выявить (естественные) законы «болезни» (даже если она и способна это сделать): она «лечит» людей как существ прежде всего социальных, и только потом – биологических. Интересно отметить, что сами античные авторы также размышляли на эту тему – вот что писал Синезий Киренский, епископ Птолемаидский, уже в эпоху неоплатонизма: «и если в дальнейшем то, что незаметно возникло из правдивого рассказа, оказалось достоверным, и если, как бывает в таких случаях, из достоверности выросла доказательство, или если это произошло по какой-то другой причине, то это будет даром искусства и природы» (Синесий из Кирен. О технике литературной композиции. «Федр» // Виллер Э.А. Учение о Едином в античности и средневековье. Антология текстов. Пер. с норвежск., общ. ред. Н.М. Прохоровой. СПб., Алетейя, 2017. С. 209). Сложно отделаться от впечатления, что в этом отрывке перед нами изложена своеобразная теория аргументации. Проверкой для правдивости рассказа служит именно достоверность следующих из него выводов, а вслед за тем и доказательств (правдивый рассказ – новое знание, которое может быть и не истинно, но достоверно с точки зрения построения доказательств). В конечном итоге, рассказанная история здесь предстаёт даром искусства и природы, то есть соединением риторики и медицины. Исторический мимесис: «поучающая история» Золотая середина, определившая историописание Античности, Средних веков и Возрождения, была найдена в своеобразном историческом мимесисе: «В классической традиции от исторического повествования (как, впрочем, и от поэзии) требовалось в первую очередь качество, которое греки называли enargheia, а римляне — evidentia in narratione: способность живо изображать героев и обстоятельства» (22). Позволю себе ещё одно небольшое отступление для контекста. Аврелий Августин, епископ Гиппонский, пишет в своей великой «Исповеди»: «И правдиво рассказывая о прошлом, люди извлекают из памяти не сами события – они прошли, – а слова, подсказанные образами их: прошлые события, затронув наши чувства, запечатлели в душе словно следы свои». Прошедшие события не откладываются даже в памяти, где вместо них остаются слова, описывающие образы: перед нами своего рода «третий уровень», на котором только и возможен рассказ о прошлом (события-образы-слова). Событийная история отражается в образах, которые пересказываются словами. Однако такая история Августина несёт в себе ещё и прогностическую функцию: «По образам, уже существующим, предчувствуют то, чего еще нет?» В историческом времени Августина образы играют роль знаков, по которым опознаётся прошлое и даже отчасти предсказывается будущее. Образы-знаки выстраиваются в некую величественную цепь, которая даёт хотя бы некоторые основания для предположения о том, что будет: «И когда о будущем говорят, что его “видят”, то видят не его – будущего еще нет, – а, его причины или признаки, которые уже налицо. Не будущее, следовательно, а настоящее предстает видящим, и по нему предсказывается будущее, представляющееся душе. Эти представления уже существуют, и те, кто предсказывает будущее, всматриваются в них: они живут в их уме… Я вижу зарю и уже заранее объявляю, что взойдет солнце. То, что я вижу, это настоящее; то, о чем я объявляю, это будущее; в будущем не солнце – оно уже есть, – а восход его, которого еще нет. Если бы я не представлял себе в душе этот восход, как представляю сейчас, когда о нем говорю, я не смог бы его предсказать». Августин обращается к естественнонаучному примеру, к тому же основанному на повторении, но для его объяснения прибегает к истории-припоминанию, опознающей знаки. История должна была подражать реальности в прошлом, делая упор на то, как герои преодолевали обстоятельства. Изменяясь и развиваясь, эта схема существовала без малого две тысячи лет. Что же случилось на пороге Нового времени? Язык юридической науки К эпохе Августина не только сложился специфический дискурс юридической науки, но и римское право оформилось в стройную систему. Опиравшийся на него судья мог подводить факты процесса, который он вёл, под мощную юридическую теорию, обладавшую способностью объяснять и убеждать. Эта модель поведения стала переходить и на историка. Если переносить классическое деление нормы права на три элемента (гипотезу, диспозицию и санкцию) в историографию Нового времени, то мы увидим, mutatis mutandis, примерно следующее. Гипотеза будет соотноситься с описанием исторической ситуации в целом, диспозиция – с историческим событием, процессом или деятелем (темой историописания), а санкция – с судом историка, предстающим как вывод и обобщение. Опередив в своём формировании язык истории как науки, юриспруденция послужила тем костылём, на который с таким ущербом для себя опиралась историография Нового времени. Кроме того, именно юриспруденция во многом создала актовый материал – колоссальный массив исторических источников, на основе которых историки XVIII-XIX веков будут создавать «монументальные истории», посвящённые прежде всего политике. Во многих национальных историографиях возникают влиятельные юридические школы. Интересно, что при этом современники, кажется, промахнулись мимо противоречия, над которым размышляли ещё в Античности: логическое не просто не равно историческому, но иногда ему и противоположно. Словно чтобы доказать обратное, логическая аргументация юридического языка начинает наступление на историописания. Историки вслед за судьями начинают ценить логичность своих нарративов (напомню, что в античной историографии не было привычной логической связи: история находилась под властью судьбы, как и трагедия), юриспруденция и история совпадают в аргументах, опросах свидетелей и источников. Механизмы и процедуры быстро набравшей популярность юридической науки (воспринимавшейся после Возрождения как один из столпов гуманизма и доказавшей свою полезность: «Судьи инквизиции, ведшие процессы на периферии, получали предупреждение: им надлежало “со всем судебным тщанием и хитроумием” держать под контролем все высказывания обвиняемых; по возможности разыскивать орудия преступления; доказывать, что исцеления или болезни нельзя свести к естественным причинам», 19) проецируются и на историю. Юриспруденция и историография Гинзбург справедливо указывает, что в Новое время стирается важная языковая граница между предметом и способом его описания (вслед за Сергеем Хоружим это можно было бы назвать «миметическим письмом» историографии: исторический нарратив каждый раз выбирает особый язык для своего объекта — также, разумеется, сконструированного историком). Так, Французская революция, о которой много пишет Гинзбург, не только создала язык для своего описания, но составила политический словарь, с помощью которого до сих пор описывают любую революцию вообще: «В конце XIX и в первые десятилетия XX в. историография, прежде всего политическая, и в особенности историография Великой французской революции, обрела отчетливо судебный характер» (24). В этом смысле историки, описывавшие, к примеру, политические процессы Дантона или Робеспьера, оказывались во власти своего предмета и не могли уйти от навязанного им самими историческими событиями языка, так что они «время от времени любили облачаться в одежды прокурора Республики или адвоката, дабы обосновать с помощью подробных досье преступность Робеспьера или коррумпированность Дантона. Традиция обвинительных речей, одновременно политических и моральных, за которыми следовали приговор или оправдание, сохранялась долгое время...» (25). Развивая мысль Гинзбурга, можно предположить, что эта установка на сближение предмета и способа его описания вообще характерна для эпистемологии эпохи модерна, когда каждая наука получает свой собственный язык. Здесь и случается ключевой парадокс, который имеет в виду Гинзбург, когда говорит о новых амбициях историографии. Став подлинно научной (разумеется, в том смысле, какой вкладывался в это слово начиная с XVII столетия), она стала притязать и на окончательное суждение о том, что было — а вслед за тем и на возможность беспристрастного суждения, и тем самым быстро вышла за рамки научности вообще: «Акцент делался именно на решении суда… однако историк должен был судить людей и события, руководствуясь принципом “интересы государства прежде всего” — по большей части внеположным как праву, так и нравственности» (24). Это сблизило язык историографии с языком юридической науки: обе они претендовали на то, что, имея дело с прошлым (своя «история» есть у любого судебного дела), могут высказать о нём истину в последней инстанции. Нетрудно догадаться, что ущерб от этого понесла в первую очередь историческая наука, вдруг взявшая на себя ответственность за поиск исторической истины («истории, какой она была на самом деле»). Таким образом, история оказалась связана с юриспруденцией гораздо теснее, чем это может показаться. Изжив в себе морализаторский тон и желание судить (то есть стремиться к правде в юридическом смысле), историография попала в ловушку (псевдо)научного объективизма, объявив своей ценностью беспристрастность, но продолжая при этом использовать риторики из юриспруденции (вплоть до влиятельной в своё время «юридической школы», которая постулировала, что история как предмет невозможна без законодательного материала). Реконструируя идею Гинзбурга, можно сказать, что модерный проект юриспруденции с опорой на объективное и доказательное знание потерпел неудачу, что вынудило судей апеллировать не только к морали (изначально субъективной категории), но и к исключительному положению и не подвергаемому сомнениям характеру всей юридической инстанции, которая долгое время (а во многом и сейчас) остаётся неподконтрольной обществу. «Судебная ошибка, даже если она обратима, всегда оборачивается безусловным поражением юстиции» (102). Отсюда следует, что юстиции невыгодно признавать свои ошибки, а сама её теория основана на представлении об изначальный непогрешимости. Историк же в последнее время всё чаще занимает относительно нейтральную позицию: он тоже задаёт вопросы, тоже ждёт ответов, но его поиск истины даже близко не напоминает о той степени ответственности, которая есть у судьи. (Хотя отмечу ещё раз: юридическая «процедура» претендует на место исторической логики). Первый «конец истории» Следующий «истинностный» поворот историографии произойдёт только в середине XIX века, когда история откажется от поиска «истины» в пользу установления непреложных исторических законов (и тем самым, отметим, совершив причудливое движение вспять, вернётся к своему «медицинскому» истоку): «основанная на документах историография способна вознестись над раздорами и сделаться “признанным трибуналом, единым для всех”. Эти слова напоминали о быстро распространявшейся тенденции, которую подпитывала господствовавшая в то время позитивистская атмосфера» (24). По мере развития позитивизма, опиравшегося на объективные эмпирические факты, и марксизма, притязавшего на установление научных законов исторического процесса, возникает иллюзия возможности окончательного объяснения истории. Морализующая историография Что же произошло с историей? Дело в том, что морализующая историография выводит свою мораль из справедливого суда, который в свою очередь основан на юридическом методе работы с историей (обе науки имеют дело с прошлым, следовательно, юриспруденция может претендовать на свой статус истинности по аналогии с историей). Морально то, что находится в области права — именно к такой общепринятой морали и апеллировала историческая наука. Где же здесь подмена, ведущая к отклонению от науки? По идее, морализующая историография должна писать об истории как раз не в контексте юридической категории морали — что же происходит? Ответ на этот вопрос находится в том же хронологическом горизонте, который Гинзбург считает ответственным за слияние дискурсов юриспруденции и историографии: в XVII столетии, в Новом времени, в режиме Модерна складывается особый язык морали, которая вдруг переносится из философии в область права и суда — а вслед за тем на неё начинает претендовать и история. Мы, наследники проекта Просвещения, являемся в то же время и его заложниками. Судья и историк Обратимся к главной концептуальной метафоре книги — судья и историк. Если в XVII столетии произошло сближение этих двух фигур благодаря языку их областей знания, то логично предположить, что со временем судья и историк начнут отдаляться друг от друга — по мере того, как будет расти понимание, что юриспруденция в своём дискурсе должна быть гораздо более чистой «наукой», чем историография. Однако этого не происходит. Почему? По мнению Гинзбурга, юридическое дело судьи представляет собой такой же интеллектуальный конструкт, как и глобальный метанарратив историка — стремящийся к доказательности и установлению истины. Единая и неделимая цельность, подобно «величию замысла», оправдывает все мелкие недочёты и недостатки. Таким образом возникает своеобразная презумпция виновности: если есть обвинитель, то должен быть и обвиняемый (Хейден Уайт предъявил подобное обвинение и историографии — исторический текст в силу самого своего языка «обслуживает» идеологию). Здесь мысль Гинзбурга пересекается с ключевыми теоретическими построениями Мишеля Фуко. Важно понять, что именно осталось неизменным в эпоху модерна с Нового времени до наших дней — и что существенно увеличивает опасность судебной ошибки: теория права, юридические практики или наши идеи о судопроизводстве. Итог этих размышлений Гинзбурга печален: наша вера в основанное на демократических институтах право подорвана. Мы по-прежнему относимся к праву как в чём-то сверхъестественному, наделённому не человеческой, а даже божественной санкцией (не случаен пример Гинзбурга с колдовскими процессами: «опыт... показывает, что до сих пор дела о колдовстве почти никогда не велись на основе приемлемых правовых критериев» (19); на «одном из процессов о колдовстве... инквизитору постепенно удавалось убедить подсудимую, что явившаяся ей Богоматерь — это на самом деле дьявол, что ночные ”cходки”, на которые отправлялась душа подсудимого, на самом деле являлись сатанинским шабашем, и т.д.» (88)). В действительности юриспруденция не так далеко ушла от архаических представлений о справедливости в суде просто потому, что основополагающая категория права трудно изменяема. С моралью во главе судопроизводства соотносится и главный мотив признания, на основе которого строился весь процесс Софри: моральное раскаяние. Столь же важна и хронологическая дистанция в двадцать лет, прошедшие между преступлением и явкой с повинной ключевого участника преступления (выступившего в роли свидетеля), Леонардо Марино. С точки зрения суда оказывается, что это и есть время, которое требуется для раскаяния. Но Гинзбург совершенно справедливо замечает, что Марино в таком случае сам выступает как историк, рассказывающий о своём прошлом. Итак, что общего в подходе к работе с документами судьи и историка? По мнению Гинзбурга, одно из существенных совпадений кроется в том, что судья вольно или невольно, прочитывая документы с юридической точки зрения, подводит их под свою рабочую гипотезу, соответствующим образом задавая к ним вопросы. При этом все искажения или двусмысленности перетолковываются в пользу изначальной концепции. В постановлении приговора судья Ломбарди также говорит об «огромной массе объективных доказательств, найденных во время следствия», позволяющих «с ясным осознанием судить о полной достоверности заявлений Марино». Впрочем, подобная «достоверность» (в этом-то все и дело) необходимо распространяется, продолжает судья, и на «ту часть показаний, где он [Марино] сообщает сведения, которые не подлежат проверке внешними свидетельствами» (104). Перед нами не что иное, как прекрасно известный всем историкам метод экстраполяции. Только на этот раз переносятся не отдельные наблюдения (как правило, меньшее на большее), а «достоверность» (пока что ничем не доказанная!) одних показаний на другие. Тем паче, что «вероятность (включая психологическую вероятность абсурда) — это не истина» (101). Каков следующий шаг? В этом месте определение приговора предусматривает возможность возражения: «Конечно, это верно и повсеместно распространено в правовой сфере в связи с проблемой так называемых „ложных обобщений“, согласно которой достоверность отдельных, частично проверенных утверждений автоматически не распространяется на все содержание показаний» (105). Здесь мы опять встречаемся с хорошо известным всем профессиональным историкам требованием к выводам и обобщениям. Вроде бы установленная достоверность частично проверенных утверждений не может быть перенесена на другие, однако из этого вовсе не следует проверка фальсифицируемостью (с последующими уточнениями) уже доказанных положений. Таким образом, они могут иметь иногда решающее значение для формулировки вывода (сделанного через обобщение только релевантных для историка фактов), а всё, что не согласуется с ними, просто не принимается во внимание. Что это — сознательная (или нет?) ошибка судьи (и историка) или же принципиальный методологический изъян юридического (и историографического) дискурса, который вплоть до последнего времени выпадал из поля зрения исследователей? Удивительным образом ещё в середине XX столетия о самоограничении выводов писал Анри Берр, ключевой философ школы «Анналов» (цитируя при этом Шарля Пти-Дютайи): «Если “история сложнее и заключает в себе много больше того, что может понять и выразить историк”, то, по счастью, историку нет необходимости всё познать и тем более всё выразить, чтобы сделать ценные обобщения» (Пти-Дютайи Ш. Феодальная монархия во Франции и в Англии X-XIII веков. Пер. с фр. С.П. Моравского. СПб., Евразия. С. 6). Источник и свидетель Близка и герменевтическая процедура «опроса» историком источника, а судьёй — свидетеля. Может показаться, что Гинзбург возвращается к устарелому представлению о вопросах, которые надо задать источнику (как будто он может что-то «ответить» на них), однако этот подход у него выглядит вполне современным. Критический момент не в том, что историк опрашивает источник, а в том, как он это делает. Частичная ложь не опровергает общую «правду» на суде: «Марино не знает, не помнит, путается в ответах на, казалось бы, безобидные вопросы... Председатель, по-видимому, хотел предупредить ответы Марино, который в одном из случаев просто повторял автоматически его слова; было заметно, что он выбит из колеи (“Я плохо понимаю вопрос”). Оглядываясь назад, несложно заметить подспудное напряжение, прорывающееся на поверхность диалога» (64). Несмотря на вызывающее сомнения поведение свидетеля, судья продолжает ему доверять, что приводит в итоге к обвинительному приговору. Презумпция историка также состоит в изначальном доверии к источнику. Разница, в частности, в том, что живого человека можно продолжать опрашивать, имея в голове нуждающуюся в проверке гипотезу. Здесь происходит ещё одна подмена (и на этот раз историография оказывает ответную услугу юриспруденции): Марино не просто пересказывает свои первые показания, то есть вспоминает и дополняет свой изначальный рассказ, но и получает заведомую возможность уточнить его (ведь стенограмма процесса «уже представляет собой интерпретацию, обусловливающую трактовки, которые появятся в ближайшем (например, мою собственную) или далеком будущем», 31) — в том числе для облегчения работы следствия. Результат предсказуем: «Чем больше вы уклоняетесь от возможности опровержения, тем больше оказываетесь подвержены ошибкам» (103). Лакунарная теория Историк в классической научной парадигме действует примерно так же: «И там и там работает один и тот же принцип: заполнение лакун, связанных со скудостью материалов, с помощью заимствованных из контекста элементов...» (115). Здесь можно вспомнить метафору истории как пространства (а не времени), которая требует от историка своего заполнения — и самое главное, ликвидации лакун, которые неизбежно остаются даже при самом глубоком и широком историописании. Иными словами, историк возвращается к своему тексту по крайней мере один раз, чтобы заполнить пропуски, оставшиеся после изложения его рабочей гипотезы: «Контекст, понятый как пространство исторически обусловленных возможностей, выполняет здесь определенную задачу — реконструировать фрагменты человеческой жизни, о которых не осталось документальных свидетельств» (117). В итоге, чем более насыщенной фактами и чем с меньшим количеством пропусков получится история, тем лучше — можно сказать, что классическая парадигма историографии стремилась к своему предельному фактическому наполнению («контекстом элементов», по выражению Гинзбурга). И вот уже историку (как и судье) надо восстановить полную картину происшедшего: источник начинает как бы сам себя дополнять, при этом предполагается, что доверие к нему распространяется и на другие данные: «Мы хорошо знаем, что всякое свидетельство устроено особым образом: по определению невозможно почерпнуть из него непосредственные данные об исторической реальности (или реальности как таковой)» (28). (Отмечу, что при этом сам Гинзбург последовательно избегает термина реконструкция, свойственного всё-таки ремеслу историка: его интересует сближение, а не расхождение юридического и историографического дискурсов). Сам Гинзбург честно признаёт недостаточность источника, чтобы историку повторить логику судьи: «Я никогда не думал о возможности отталкиваться от этого документального материала, стремясь с исторической точки зрения реконструировать обстоятельства, ставшие предметом приговора» (31). Однако здесь же возникает и ключевой парадокс этой метафоры и парадигмы: вдруг оказывается, что у любого факта (или даже аргумента) есть своё собственное место, локус, в рабочей гипотезе историка, куда он и должен его вставить — но разумеется, перед нами здесь только интеллектуальная конструкция самого учёного, который и придумывает эти места: «такое заполнение лакун сигнализирует о возможности, а не о необходимом следствии; о догадках, а не установленных фактах. Если вы сделаете иной вывод, то вам придется отказаться от идеи случайности и отсутствия предопределенности, составляющей важную (хотя и не уникальную) черту человеческой жизни» (117). Кроме того, историк часто исходит из того, что факт что-то «репрезентирует», и в таком случае его задачей является установление «режима репрезентации»: «в источниках (письменных, визуальных и т.д.) принято усматривать прежде всего сведения о социальных «репрезентациях»; одновременно сама возможность интерпретировать связи между этими сведениями и фрагментами реальности, которые они описывают или репрезентируют, отвергается как непростительная позитивистская наивность...» (28). Это герменевтический круг на новом витке спирали: факты что-то «репрезентируют», но понять эту репрезентацию возможно не из суммы фактов, а только благодаря «непростительной позитивистской наивности», притязающей на выявление исторических закономерностей. Итак, дерзкая претензия к ликвидации лакун (и в судебном деле, и в историографии) отменяет случайность в истории, между тем допущение её — один из ключевых принципов методологии гуманитарных наук в целом (Анри Берр в своём предисловии к книге Шарля Пти-Дютайи писал о «двойственной, сообразно её природе, роли случайности» даже в строгом научном исследовании по исторической социологии: «Есть поведение сообществ — со своими этническими характерами; есть поведение индивидов со своими достоинствами и изъянами, апатией или амбициями, следствием чего в эти импульсивные времена становятся интриги, манипуляции, торг, подкуп, измены, отречения. Есть игра браков и разводов, вступления на трон в качестве соправителя или наследника» (Пти-Дютайи Ш. Феодальная монархия во Франции и в Англии X-XIII веков. Пер. с фр. С.П. Моравского. СПб., Евразия. С. 8). Историческое знание, институция и конспирология «Здесь на сцене появляется судья и свидетель, а не судья и подсудимый: однако сегодня, как и прежде, тот, кто обладает большей властью и знаниями, стремится (разумеется, с совершенно чистыми намерениями) убедить другого в необходимости разделить собственную точку зрения» (88). Таким образом, мы вновь подпадаем власти того, кто обладает (историческим) знанием — и кто может навязать свою точку зрения в толковании событий другим людям. После выяснения первичных обстоятельств дела в голове у судьи возникает уже готовая картина происшедшего, подобная рабочей гипотезе историка, и отказаться от неё или даже внести в неё существенные поправки крайне трудно. Многочисленные юридические процедуры могут только немного скорректировать изначальную концепцию, но не меняют её в принципе (точно так же, как упрямые факты в чём-то противоречит гипотезе историка). Но лучше владея языком права и имея гораздо больше знаний и опыта, судья может таким образом провести допрос свидетеля, что тот в итоге скажет то, что ему надо. Трудно отделаться от впечатления, что иногда точно так же ведёт себя историк по отношению к источнику. С юридической точки зрения установление истины важно для оправдания или осуждения (в последнем случае особенно — для вынесения наказания). У историка вроде бы такой компетенции уже давно нет, ведь морализующая историография ушла в прошлое (а где есть «истина», там должно быть и её «доказательство»): «По мнению многих специалистов, понятие “доказательство” вышло из моды, равно как и понятие “истина”, с которым оно сильно связано исторически (и, следовательно, без необходимости). Причин подобной девальвации множество, и не все они принадлежат к интеллектуальной сфере» (28). Однако кое-что остаётся неизменным, на что Гинзбург намекает в «Судье и историке». Профессиональные корпорации историков часто владеют монополией и на само историческое знание и — что может быть ещё важнее — на наше представление об истории. Тем самым в действительности моральная ответственность историков никуда не исчезла, а потеряв (по видимости) право на исторический суд в науке, историки неявно вернули его себе в претензиях на объективность в различных неопозитивистских и структуралистских подходах. Историкам оказалось не так просто распрощаться с тем единственным проявлением власти, которое было у их науки. В связи с этим кажется символичным, что в свои размышления Гинзбург включает удивительный отрывок о теории заговора: «...Термин “заговор” уже почти десять лет используется в по большей части негативных контекстах: почти всегда речь заходит о заговорах в тот момент, когда необходимо показать, что их не существует или же что они существуют лишь в необузданном воображении “конспирологов”... Ныне нет сомнений, что о заговорах и конспирологии всегда и везде писалось огромное количество глупостей̆, порой имевших зловещие последствия. И все же нельзя отрицать, что заговоры существуют. В современных государствах есть особые институты (спецслужбы), в задачу которых входит их подготовка и раскрытие. Известно, впрочем, что люди, не желающие выглядеть наивными, как правило, говорят о спецслужбах в тоне насмешливого превосходства: поистине любопытный подход, учитывая, что мы живем в мире, где до недавнего времени господствовали две супердержавы, которыми управляли соответственно бывший директор ЦРУ и протеже покойного главы КГБ. Историкам современности следует задаться вопросом, не свидетельствует ли это совпадение о новом явлении: особой, относительно независимой и растущей роли спецслужб в международной жизни... Хочу подчеркнуть здесь множественное число — “заговоров”, помогающее избежать рисков упрощения, угрожающих использованию этого понятия. Почти всегда в результате одного заговора возникают другие заговоры — подлинные, стремящиеся завладеть первым заговором, фиктивные, чья функция — замаскировать его, и противоборствующие, задача которых — противостоять ему... Однако намного более важен другой̆ факт: всякое действие, имеющее цель (и, следовательно, всякий заговор, ибо он является действием, преследующим в высшей степени рискованные цели), находится внутри системы, состоящей из разноприродных и непредсказуемых сил. В эту сложную сеть из акций и реакций вовлечены и социальные процессы, манипулировать которыми непросто; здесь появление новых целей независимо от первоначальных намерений служит правилом» (68-69). Выход из тупика Есть ли выход из этой драматической ситуации? Вся выдающаяся научная карьера Карло Гинзбурга доказывает: надо отказаться и от монументальный истории, и от морализирующих исторических нарративов в пользу той историографии, где ещё остался человек, которого в действительности искали все крупные историки XX века, начиная с Марка Блока. Во всех остальных случаях историк должен быть предельно внимательным к себе и к своей профессиональной корпорации, отдавая себе отчёт в том, не променял ли он рассказ о прошлом на квазиобъективные научные построения — или же на опрокинутую в прошлое политику. Но не всё так безнадёжно: Карло Гинзбург предлагает своеобразную «вероятностную» историографию, которая уклоняется как от агностицизма следования только фактам, так и от нарративов метафизического знания о «непреложных законах», «различает установленную истину и вероятность, сигнализируя о заполнении лакун в документации с помощью сослагательного наклонения (или же слов “возможно”, “вероятно”), а не скрывая их с помощью изъявительного наклонения». Этот метод «сопоставим с современной реставрацией, при которой специалисты не стремятся устранить лакуны на изображении, накладывая новый рисунок, но подчеркивают границы неразличимой зоны, не пытаясь ее восстановить. Контекст, понятый как пространство исторически обусловленных возможностей, выполняет здесь определенную задачу — реконструировать фрагменты человеческой жизни, о которых не осталось документальных свидетельств. Впрочем, такое заполнение лакун сигнализирует о возможности, а не о необходимом следствии; о догадках, а не установленных фактах. Если вы сделаете иной вывод, то вам придется отказаться от идеи случайности и отсутствия предопределенности, составляющей важную (хотя и не уникальную) черту человеческой жизни» (117). [1] Посвящается Михаилу Велижеву – с благодарностью за возможность читать тексты Карло Гинзбурга по-русски. [2] Для удобства чтения мой текст разбит на небольшие тематические блоки, которые, смею надеяться, помогают лучше понять авторский замысел Карло Гинзбурга. Я приношу глубокую благодарность своим друзьям Анатолию Корчинскому и Юрию Троицкому за прояснение смыслов. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Андрей Сазанов: «Наука и культура — вне политики и конфессий». Интервью с А.В. Сазановым 19.06.2023 Беседовала М.Ю. Андрейчева. Видный историк и археолог Северного Причерноморья рассказывает о своих профессиональных свершениях в научно-исследовательской и педагогической сферах, а также размышляет о современных проблемах сохранения отечественного археологического наследия. Ключевые слова: археология, Северное Причерноморье, Античность, Византия, Херсонес, охрана археологического наследия Сазанов Андрей Владимирович – доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник отдела сохранения археологического наследия Института археологии РАН. Контактная информация: andrei.v.sazanov@mail.ru Andrey Sazanov: «Science and culture are beyond politics and confessions» Andrey Sazanov, prominent historian and archaeologist of the Northern Black Sea region talks about his professional achievements in the research and teaching fields, and also reflects on modern problems of preserving the national archaeological heritage. Keywords: archeology, Northern Black Sea region, Antiquity, Byzantium, Chersonese, protection of archaeological heritage Sazanov Andrey Vladimirovich is Doctor of Historical Sciences, Leading Researcher at the Department for the Preservation of the Archaeological Heritage of the Institute of Archeology of the Russian Academy of Sciences. Автор публикаций: О хронологии Боспора ранневизантийского времени // Советская археология. 1989. №4. Боспор у ранньовiзантiйський час // Археологiя. 1991. №2. Les amphores de 1'antiquite tardive et du Moyen Age: continuite ou rupture? Le cas de la Mer Noire // La ceramique medievale en Mediterranee. Actes du Vie Congres de l’AIECM2 (13–18 novembre 1995). Aix-en-Provence, 1997. Les ensembles clos de Chersonese de la fin du VIe-troisieme quart du VIIe siecles: La chronologie de la ceramique // Les Sites archeologiques en Crimee et au Caucase durant l’Antiquite tardive et le haut Moyen-Age. – Leiden – Boston – Koln, 2000. Могаричев Ю.М., Сазанов А.В., Степанова Е.В., Шапошников А.К. Житие Стефана Сурожского в контексте истории Крыма иконоборческого времени Симферополь, 2009. Могаричев Ю.М., Сазанов А.В., Саргсян Т.Э., Сорочан С.Б., Шапошников А.К. Жития епископов Херсонских в контексте истории Херсонеса Таврического // Нартекс. Byzantina Ukrainensis. Харьков: Антиква, 2012. Т. 1. 416 с. Херсон и крещение Владимира. Херсон в X–XI вв. Saarbrüсken: Palmarium Academic Publishing, 2013. Les amphores orientales d’epoque protobyzantine au Nord de la Mer Noire : Chrolonologie et typologie // LRCW II. Late Roman Coarse Wares, Cooking Wares and Amphorae in the Mediterranean: Arcaeology and Archaeometry. London, 2007. Археологические музеи-заповедники и медиа-технологии»: условия и степень применимости на памятниках ЮНЕСКО (зарубежный опыт) // Уваровские Таврические чтения IV «Древности Юга России»: Материалы Международной научной конференции. 2019 г. / Ред.-сост. А.В. Сазанов, Л.В. Седикова, Н.В. Гинькут. Севастополь: ООО «Колорит», 2019. С. 165-177. Амфоры С Snp I: проблемы классификации и хронологии // Проблемы истории, филологии, культуры. №1. Москва, 2022. C. 90-144. М.А.: Расскажите, пожалуйста, о своей семье. Исследовали ли Вы вопрос семейной памяти, как глубоко она Вам известна. «Моя семейная история — целый детектив» А.С: Я неплохо знаю историю своей семьи. Родня по отцовской линии происходит из Переяславля Залесского. Там два поколения врачей. Среди них был предок, Ерофей Павлович Сазанов, который как профессионал был известен даже в Москве. Что касается семейной истории по материнской линии, то тут у меня целый детектив. Мой дедушка по материнской линии — Михаил Иванов. Так, что искать без архивов историю предка с такой исключительно «редкой» фамилией — дело бесперспективное. По семейным сведениям и архивным материалам знаю, что до революции он работал у Нобеля, потом — в советских фирмах, которые занимались торговлей нефтью на экспорт. У деда было четыре брата: один погиб во время блокады Ленинграда, остальные постоянно к нам приходили и общались. Однако у моего деда было отчество Георгиевич, а у остальных братьев — Тимофеевичи, хотя все родные. Мне удалось найти в Российском архиве экономики первое личное дело деда за 1922 год. В тот момент дед пошел работать в контору, которая называлась «Нефтесиндикат». Это было время НЭПа, когда Советскому государству было важно наладить экспорт и увеличить свои доходы, продавая нефть. Эта контора была создана сначала как концерн, затем стала синдикатом. При поступлении на работу дед заполнил специальную анкету. Там, в частности, необходимо было ответить на вопрос о происхождении, родственниках и их участии в Белом движении. Понятно, что, эти данные потом отсматривались в НКВД. В этой анкете он указал себя как Михаил Георгиевич, хотя родные братья значились Тимофеевичами. Чтобы раскрутить эту историю, мне пришлось поехать в Санкт-Петербургский городской архив, поскольку дед был из северной столицы, хотя, если точнее — из Петродворца (Петергофа). Мне удалось найти архивные данные всех его братьев и сестер. Оказалось, что только на дедушку не было метрики, так как он родился раньше и не в Петергофе. Мне вспомнился персонаж из старого фильма «Гусарская баллада» поручик Ржевский, служивший в 1812 г. в Павлоградском гусарском полку и ставший предметом многочисленных анекдотов, когда оказалось, что отец деда, т. е. мой прадед родился в Вязьме, а потом его определили в тот самый Павлоградский гусарский полк. Дед родился в то время, когда полк находился в Польше в городе Сувалки. Об этом в анкетных документах он всегда предпочитал умалчивать. В какой-то момент дед оказался в Санкт-Петербурге в Петергофе, так как полк его отца перевели в столицу. Полк стал именоваться «2-й лейб-гусарский Павлоградский императора Александра III». Так удалось разыскать информацию о дедушке по материнской линии, который по документам значился как Иванов Михаил Георгиевич, а на самом деле был Михаил Тимофеевич. Он был участником Гражданской войны, участвовал в боях под Царицыным, где получил даже какую-то награду. В это время, видимо, из-за «опасного» места рождения ему пришлось сменить отчество и место рождения начать указывать как Петергоф. В графе «происхождение» писал «из крестьян». Кстати, с дедом всегда было интересно ездить в Петергоф, так как он отлично знал эту императорскую резиденцию. Когда мы приезжали, он страшно возмущался музейными порядками, особенно платой за вход, так как в царские времена вход в Петергоф был свободный и было только одно требование: чтобы посетители были обуты. Поскольку он воспитывался в Петергофе, то был приучен выговаривать полностью все титулы великих князей и чиновников императорского двора, какое здание кому принадлежало и что там находилось. Говорил громко, что иногда воспринималось находящимися вблизи посетителями как «приезд бывших». Как-то раз к деду даже подошли сотрудники музея и попросили его надиктовать для них свой рассказ. Моя бабушка по материнской линии была из Вязьмы, урожденная Батенина. Ее брат Виктор Николаевич Батенин — филолог, закончивший Московский университет. В годы Первой мировой войны он пошел на фронт, стал военным, в революционное время примкнул к красным. В результате он дослужился до комбрига и преподавал в Военной академии, где занимал должность заведующего кафедрой тактического мастерства. У него учился И.С. Конев и некоторые наши знаменитые полководцы. Но в 1938 году он был репрессирован. Его объявили участником так называемого «военно-фашистского заговора Тухачевского» и расстреляли в 1940 г. Дело было полностью сфабриковано, притом крайне грубо. Реабилитирован в 1953 г. Что самое интересное, его сын тоже пошел в военные, учился в Киевском артиллерийском училище, куда его помог пристроить Конев. Причем уже после расстрела Виктора Николаевича его жене, оставшейся без средств к существованию, стали неожиданно приходить денежные переводы. Она поинтересовалась на почте, от кого поступают деньги, ей ответили, что «от некой гражданки Коневой». Сын Виктора Николаевича, Гелий Викторович, получил военное образование, стал полковником Генштаба, затем генерал-майором, командиром дивизиона ракет стратегического назначения, главным военным советником Министерства обороны СССР по вопросам контроля за ядерными вооружениями. Подводя итог, можно сказать, что семейная память мне известна до рубежа XVIII–XIX вв. М.А.: Расскажите, пожалуйста, о Вашей семье. Кто на Вас в семье оказался влияние, что Вы решили стать историком? А.С.: Папа у меня журналист-американист. Кончил в свое время институт иностранных языков. Работал в Агентстве печати «Новости», благодаря чему у нас дома была интересная зарубежная литература, да и коллеги отца приходили. Мать была известным востоковедом-индологом, профессором Института стран Азии и Африки при МГУ, специалистом по средневековой индийской религии. Она закончила восточное отделение истфака Московского университета. Мой осознанный интерес к истории начался со школы. Забавно, что на уроках истории в 4-5 классе мне была не интересна археология. Более того, самая первая двойка, которую я получил, была в 5 классе по истории Древнего мира. В этой связи вспоминается распространенная легенда о том, что сделали с Д.И. Менделеевым, когда он, будучи гимназистом, проводил неудачные опыты: его отвели в столовую, где обедали гимназисты, и заставили стоять там с издевательской надписью «Великий химик». Так что, здесь, исключая слово «великий» я оказался в русле традиции. Интерес к истории у меня начался с книги. Родители принесли книжку под названием «Путешествие к предкам». Книга не самая захватывающая по содержанию, но там были цветные картинки. А я всегда любил яркие зрительные образы. А там — картинки с пирамидой Хеопса и знаменитыми египетскими стелами, на которых были высечены иероглифы. По сюжету два школьника и профессор путешествовали в древность, попали в Египет. Профессор рассказывает детям о памятниках, читает текст на стеле. Ясно, детская книжка, картинки цветные — интересно. И тогда родители принесли мне великолепную книжку, которую я до сих пор рекомендую студентам, хотя она была в первой редакции издана в 1951 году. Она называлась «Страна большого Хапи», ее авторами были профессиональный египтолог Николай Сергеевич Петровский и очень хороший журналист Авраам Белов. Эта интересная, захватывающая книга — то, что надо было для школьника. Я тут же нашел в ней рассказ про пирамиды, прочитал про Ж.-Ф. Шампольона, про Розеттский камень. Последний стал для меня много позже одним из самых ярких впечатлений, когда я увидел его в Британском музее в Лондоне. Так вот, в книжке приводились знаменитые имена Птолемея и Клеопатры с этого камня. Они были написаны иероглифами. В книге сначала давалась транслитерация, а потом, соответственно, русские буквы. Египтяне, как известно, гласных не выписывали, и вот я с большим удовольствием подставил слово Клеопатра к этим иероглифам и получил результат. Потом выяснилось, что в Государственном музее изобразительных искусств имени Пушкина есть кружки Древнего мира, археологии, Средних веков, входящие в Клуб любителей искусства и Клуб юных искусствоведов. Кстати, эта потрясающая система кружков в ГМИИ существует до сих пор, в них я всегда рекомендую отдавать детей, поскольку это, на мой взгляд, одно из лучших мест для наполнения молодых неокрепших мозгов. Со мной в кружках Древнего мира, археологии, Средних веков занимались многие, с кем я потом учился на истфаке МГУ и продолжаю дружить до сих пор. Среди однокурсников — нынешний директор ГИМа Алексей Левыкин, зам. директора Института Российской истории Антон Горский, генеральный директор музеев Московского Кремля Елена Гагарина, ее заместитель Ольга Дмитриева и многие другие. Кстати, существует клуб выпускников ГМИИ. Я бываю на встречах, которые происходят с разной периодичностью: иногда раз в месяц, иногда чаще. На них выпускники приходят со своим материалом, делают доклады. Заранее план вывешивается на сайте ГМИИ. Правда, мое знакомство с ГМИИ начиналось анекдотично. Еще до того, как я стал ходить в кружок, в пятом классе, мама привела меня в этот музей, где мне жутко не понравилось. Какие-то непонятные импрессионисты…, тоска полная. Единственно, что меня тогда зацепило — это макет Афинского Акрополя. Так в Пушкинском музее я начал ходить в кружок истории Древнего мира, и это были крайне интересные, просто захватывающие занятия. Мы лишь позже узнали, какие звезды вели этот кружок и возились с нами, детьми. Ежегодно каждый из нас должен был сделать доклад — так приучали к серьезной работе. Более того, мы шли к сотрудникам музея, курировавшим, скажем, эгейское искусство, и они давали диапозитивы для докладов и обсуждали их содержание. Ценность этих занятий я понял позже, поэтому и говорю, что моя альма-матер — ГМИИ имени Пушкина. Ну и конечно после кружка истории Древнего мира я стал ходить в кружок археологии. Особенность его была в том, что его руководители вывозили ребят на раскопки. Так, первые мои раскопки были с сотрудником Института археологии, который там работает до сих пор, — Владимиром Владимировичем Сидоровым. Он нас возил на раскопки памятника каменного века. Вы представляете себе, что значит для школьника держать в руках наконечник стрелы каменного века или настоящие черепки эпохи неолита 2-4 тыс. до н.э.? Это дорогого стоит. Когда пришло время поступать в вуз, у меня не было сомнений — исторический факультет МГУ. Следующим важным этапом для меня стал выбор узкой специализации. Тогда на истфаке было несколько очень ярких преподавателей. Один из них был настоящий энциклопедист, обаятельнейший и остроумнейший Андрей Чеславович Козаржевский. Представляете себе, тогда, в советское время он вел предмет под названием «TestamentumNovum» — «Новый Завет». И у нас в зачетке было забавное сочетание: зачет по научному атеизму, а затем зачет по «TestamentumNovum». Андрей Чеславович, ставя нам зачет, смеялся «Ну что? Атеизму научились? Ну и кто вас учил атеизму?» и, услышал фамилию, в ответ «А, расстриженный!». О выборе археологической специализации Еще одним ярким преподавателем был античник Геннадий Андреевич Кошеленко, который потрясающе знал западноевропейскую литературу по античности. Он первый, кто сказал, что мы — часть большого европейского античного мира и что, прежде всего, надо читать новейшую западную литературу. По нашей просьбе он приносил нам эту литературу и давал читать домой. В те времена это была фантастика. Первой моей античной экспедицией стала экспедиция на Таманский полуостров. Это был отряд Государственного исторического музея, которым руководила Нина Петровна Сорокина — крупнейший специалист по римскому стеклу. И тогда я понял одну вещь — нельзя заниматься Грецией в отрыве от Греции, так же как и заниматься Египтом в отрыве от Египта. А что у нас есть? Причерноморье. Так я стал заниматься Северным Причерноморьем, начиная с Боспорского царства. Моя первая научная работа посвящена топографии Пантикапея римского времени. Она была опубликована в журнале «Советская археология», когда я еще был студентом. Очень быстро пришло осознание того, что нужно заниматься массовым материалом как основой археологии. Сам по себе этот материал может казаться занудным, тоскливым, но, если ты его знаешь, проблем нет. Так получилось, что я им занимаюсь до сих пор. Так что по образованию я античник, и в нашей семье являюсь продолжателем традиции античных исследований, потому что мой двоюродный дядя профессор Олег Сергеевич Широков был очень известным античником, легендой филфака МГУ. Как преподаватель я считаю, что студентам нужны яркие образы, и «оживляж», поэтому часто говорю провокационные вещи. Первое, что я им говорю, что принимаю экзамен как римский император, т.к. «строг, но… суров». Когда они спрашивают, можно ли со мной договориться, я отвечаю, что можно…. — выучить предмет. Или, например, говорю студентам: «Ребята, скажу вам прямо. Любой письменный источник врет». И на их вопросительные возгласы отвечаю, что каждый врет по-своему, а их задача путем критики источника выяснить что же было на самом деле. А дальше говорю, что есть такая гуманитарная наука, которая не врет. Они тогда хором отвечают: «Археология». Я говорю: «Правильно!» и добавляю, что археология, конечно, объективная наука, но, как сказал Клейн в книжке «Археологические источники», «археология не может врать, но за нее говорит археолог и очень часто ошибается». Памятники материальной культуры интересовали больше, чем что-либо другое. Я занимался разными их категориями. Например, иконографией античных скульптур, терракотой. У меня кандидатская по терракоте римского времени. Было еще одно увлечение. Когда я занимался иконографией, то решил ее формализовать, рассматривая иконографию божеств как сочетание различных признаков (тогда входили в обиход гуманитарных наук статистико-комбинаторные методы). Когда дошло дело до применения этой методики в кандидатской диссертации, крупнейший искусствовед Мария Михайловна Кобылина была в крайнем удивлении. Она спросила меня: «Андрей, а вы что, любое явление можете так разложить на признаки? И Рафаэля?» А я ей говорю: «Да хоть Микеланджело». Она только улыбнулась мне в ответ, покачав головой. Замечательный была человек: услышать такое и не возмутиться… Античная археология стала хорошей основой, позволившей мне дальше заниматься не только античностью, но и византийской историей. Сейчас, например, я в большей степени занимаюсь византийской археологией. М.А.: Вы диплом защищали у Г.А. Кошеленко. А как случилось, что Вы свою кандидатскую диссертацию уже защищали в Институте археологии, а не в МГУ? А.С.: Геннадий Андреевич Кошеленко был одновременно заведующим сектором античной археологии Института археологии АН СССР. Он туда собирал своих учеников. Геннадий Андреевич был очень ярким, темпераментным человеком. Он очень много знал и буквально вываливал на студентов свой материал, из-за чего его было крайне трудно конспектировать. Он передал нам свою увлеченность и знаменитый завет исследователя «Нет незыблемых истин, все подвергайте сомнению». Я сравниваю с другими преподавателями истфака. Никого не хочу обижать, но курс истории средних веков был откровенно скучным. Курс истории СССР периода феодализма преподавал Б.А. Рыбаков. Он был как лектор блестящий. Но, когда мы начинали разбираться в том, что он говорит, читая соответствующую литературу, то понимали — что-то здесь не то. А когда мы прочитали в «Советской археологии» его дискуссию с Борисом Александровичем Колчиным по поводу дендрохронологии, в которой Рыбаков доказывал, что новгородская дендрохронология ошибочна, то все стало окончательно ясно. Так что ярких преподавателей у нас было совсем немного. Из кафедры истории России XIX века это был Михаил Герасимович Седов, который читал эпохи Александра II и Александра III. Потом мы узнали, что он много лет отсидел в сталинских лагерях. Эти педагоги были яркими звездами, на которые мы ориентировались. Но много было и ничем не примечательных преподавателей, которые, например, нам читали научный коммунизм, философию в примитивных марксистских трактовках, прочие идеологизированные курсы. Жалко, что столько времени на них тратили. В аспирантуру я уже поступал к Геннадию Андреевичу в Институт археологии. Там я написал и защитил кандидатскую диссертацию по боспорской терракоте. Так что с институтом я всегда был тесно связан, даже, когда одно время там не работал. М.А.: Вы начали работать в Институте археологии уже во время подготовки диссертации? А.С.: После аспирантуры я уже работал в институте. Нас тогда брали в отдел охранных раскопок. Я сейчас как раз работаю в отделе сохранения археологического наследия, который является его преемником. У нас есть, условно, научные (плановые) раскопки и спасательные. Сейчас 95% археологических работ в нашей стране спасательные. Крупные строительные проекты, затрагивающие объекты археологического наследия, требуют проведения спасательных археологических работ. Здесь есть финансирование, высокие темпы исследований, вызванные конкретной задачей — спасать памятники. М.А.: После защиты кандидатской диссертации Ваши интересы переориентировались на Херсонес? В связи с чем случилась перемена Ваших научных интересов? А.С.: Здесь сказался мой вредный характер. Всегда нравилось то, что мало исследовано. Античность — это хорошо, а вот что было в Крыму в Средние века? Невооруженным глазом были видны огромные провалы. Если, например, по античности есть фундаментальная работа Ираиды Борисовны Зеест «Керамическая тара Боспора», то книги Анатолия Леопольдовича Якобсона, специалиста по средневековому Крыму, уступают просто на порядок. Якобсон — блестящий архитектор и хороший искусствовед, но в его работах нет той техники обработки массового материала, что была у античников. И я понял, что это и есть то неизвестное, что мне будет интересным. Так постепенно я начал заниматься раннесредневековым Крымом. И еще одна проблема. Ведь, как мы, античники, говорим, Крым — это часть европейского средиземноморского мира. Все наши ключевые памятники там. Не зная их, в истории античного Крыма делать нечего. Здесь мы зависимы от западной археологии, поэтому у меня очень тесные связи с западными коллегами. Вот сейчас из Оксфорда пришло очередное письмо с предложением сделать доклад по Херсонесу на конференции в Италии. Сижу, пишу текст. В советское время были большие проблемы с западной литературой. И вот, работая в отделе охранных раскопок, я обнаружил что по моей тематике ключевое исследование — английская книга Джона Уильяма Хейса «Поздняя римская керамика». Ее, естественно, в Советском Союзе не было. Но мне повезло, один из сотрудников нашего отдела, Игорь Сергеевич Каменецкий, скопил деньги и поехал в круиз по Греции. Из путешествия он привез книги. И среди них была книга Джона Хейса. Так я стал единственным в стране исследователем данной темы, получившим возможность познакомиться с классическим исследованием. И, когда я ее изучил, то понял, что у нас большая проблема с датировками, потому что в работах Хейса на материалах Греции и других регионов датировки были значительно выше и отличались от наших очень значительно, многие примерно на полтора столетия. Тогда по молодости решил, что произведу фурор. Я стал потрясать книжкой Хейса, напугав половину отдела античной археологии, особенно старшее поколение, которое решило, что я на что-то особенное претендую. Тогда, обнаглев вконец, я стал смотреть, кто из западных коллег лучший специалист по тем категориям керамики, что мне встречалась. Нашел Мишеля Бонифэ из университета Экс-ан-Прованса. Взял и написал ему письмо с просьбой прислать оттиски статей, которых в наших библиотеках не было. В ответ, совершенно неожиданно, получил от него увесистую посылку с оттисками. Через некоторое время после начала переписки получаю от него письмо с приглашением приехать и посмотреть все эти материалы. К счастью, уже был 1993 год, я мог выехать из страны. Меня пригласили на конференцию, я оказался во Франции, где познакомился с французскими коллегами. Мне пришлось выучить французский язык, даже прочитал в университете Экс-ан-Прованса несколько лекций. Так я стал ездить на международные конференции. Потом были Стамбул, Париж, Лондон, Агридженто, Валенсия, Фессалоники, Никосия, Александрия и др. Материалы конференций издавались в престижных европейских изданиях, в основном, оксфордских. Поэтому около половины статей у меня на западных языках, английском и французском. Сложились хорошие отношения с американскими коллегами, благодаря которым удалось принять участие в раскопках Кесарии Палестинской в составе экспедиции университета Висконсин. До сих пор у меня все эти контакты продолжаются. Вдобавок к этому, появился сайт Academia.edu, где всегда можно найти что-то новое для своей тематики. Раз в неделю точно что-нибудь скачиваю. Но вернемся к Херсонесу. Когда я в первый раз приехал в Херсонес в 1988 году, то сразу понял, что Херсонес — это эталонный памятник византийского средневековья. Поразила, прежде всего, целостность города: сохранившаяся с античности планировка, остатки византийских храмов и жилых кварталов и, конечно, привлекли внушительные археологические коллекции. Не остаться там специалисту по IV-VII вв. было нельзя. Я начал ездить в Херсонес с экспедицией нашего института. Там я познакомился со многими коллегами, в том числе сотрудниками Херсонесского музея-заповедника. Активно общаюсь с ними до сих пор. Сначала я занимался ранним средневековьем, потом перешел на позднее. Занимался и темой крещения Руси, поскольку вокруг нее много всяких интерпретаций накручено. М.А.: А докторская диссертация была уже с этой темой связана? О докторской диссертации и украинских коллегах-археологах А.С.: Докторская диссертация имела абсолютно убойное название — «Города и поселения Северного Причерноморья в ранневизантийское время». Я взял эталонные комплексы этого региона и сделал то, что Дэвид Кларк в книге «Аналитическая археология» называет синхронизацией стратиграфических колонок, на основании которой были сделаны выводы исторического характера. В принципе все было просто. Я один за другим анализировал каждый керамический комплекс. Читать эту работу очень трудно, но, говорят, невероятно полезно. Я ее так и не издал в целом виде. Она опубликована в виде значительно переработанных статей. Помимо автореферата выводы диссертации были напечатаны один раз в статье на украинском языке «Боспор у ранньовізантійський час». В то время было трудно и, главное, долго, напечататься в, скажем, «Византийском временнике» или «Советской археологии». У меня было два коллеги, один в Харькове — Сергей Борисович Сорочан, другой в Киеве — Виталий Михайлович Зубарь. Последний был ответственным секретарем украинского журнала «Археологія». Виталий Михайлович предложил опубликовать мою работу и сам осуществил первый перевод, а правил текст уже человек, по-настоящему знавший украинский язык — ныне доктор ист. наук, член-корр. Национальной академии наук Украины, заместитель директора по науке Института археологии НАН Украины Алла Валерьевна Буйских. Вот так у меня образовалась одна из двух моих статей на украинском языке. Вторая была по одному из типов амфор, «Свiтлоглинянi амфори з рифленням типу набiгаючої хвилi (IV-VII ст. н.э.)», переводила та же Алла Валерьевна. М.А.: В каком году Вы защитили докторскую? А.С.: Кажется, в 1999 году. Обсуждался в Институте археологии РАН, на кафедре археологии Истфака МГУ, защищался на Ученом Совете по археологии и этнографии Исторического факультета МГУ. М.А.: Я правильно понимаю, что все эти постсоветские годы Вы ездили на раскопки в Херсонес? Как это у Вас получалось? С Институтом археологии НАН Украины и нашим Институтом археологии? А.С.: Я объясню, поскольку сейчас этот вопрос особенно актуален. Всегда и везде есть нормальные, понимающие люди. Когда мне задают в очередной раз вопрос «А как же Вы сейчас с ними общаетесь?» я отвечаю, что общаюсь спокойно, поскольку везде есть адекватные люди, которые все правильно понимают, несмотря ни на какие политические катаклизмы. Сначала нам выдавали украинские открытые листы на раскопки в Крыму. Потом последовало распоряжение за подписью Юлии Тимошенко, что не могут лица, не являющиеся гражданами Украины, их получать. Тогда наши украинские коллеги предложили хороший вариант решения проблемы: они брали на себя открытый лист, а мы продолжали работать. Так и договаривались. Нам очень помогали сотрудники и руководители Института археологии НАН Украины и крымские коллеги. Конечно, иногда мы сталкивались с националистическим маразмом, но тогда мы все откровенно над этими проявлениями смеялись. К примеру, Виталий Михайлович Зубарь рассказывал, что сидел как-то на заседании Ученого Совета в Киеве, было крайне скучно, задремал, но проснулся на том месте, когда докладчик говорил, что трипольцы — потомки древних украинцев. И тут Зубарь не выдержал и шёпотом на весь зал сказал: «Посмотрите на шнобели трипольцев! Это же чистые семиты!». Ну и легендарные заседания руководства НАН, начинавшиеся на украинском, но продолжавшиеся на русском «по просьбе из зала». Так что на украинских коллег нам всегда везло. С коллегами из Киева были хорошие понимающие отношения. М.А.: Андрей Владимирович, а можно Вам позадавать крамольные вопросы? Как изменились условия Вашей работы с Херсонесом после 2014 года? А.С.: В принципе все осталось по-прежнему, только зеркально. Теперь открытые листы на раскопки в Крыму выдает Минкульт РФ на основании экспертизы нашего института. Со стороны украинской власти, конечно, были глупости, потому что всех археологов, копавших в Крыму, они поместили на знаменитый сайт «Миротворец». Ну и вызывающие смех априорно невыполнимые санкции за несанкционированные раскопки на Украине в отношении ГМИИ им. А.С. Пушкина, ГИМа, Эрмитажа… Что самое интересное, в эти списки, не попали те, кто должен был попасть, прежде всего, члены Научного Совета по полевым исследованиям, которые отвечали за выдачу открытых листов. Зато туда включили сотрудников Херсонесского музея-заповедника. М.А.: А для украинских коллег поменялись условия? А.С.: Мы с нашей стороны хотели им создать те же условия для работы, что и они для нас в «украинский период» Крыма, но коллеги, по понятным причинам, боялись воспользоваться этой возможностью. Их, во-первых, не пускали работать украинские власти, а во-вторых можно было получить проблемы от националистически настроенных соотечественников на Украине. Так что ситуация, к сожалению, так сложилась. Мое личное убеждение, что наука, так же как и культура, не терпит государственных границ и политики, она интернациональна и всемирна. Там, где начинаются границы и вмешивается политика, наука кончается. Наука и культура должны быть вне политики и конфессий. М.А.: Археология — важная часть Вашей жизни, но Вы еще занимались преподавательской деятельностью. Расскажите, пожалуйста, об этом. «Человек ценен тем, что он уникален, а студент — тем более…» А.С.: Я всегда считал, что ученый должен преподавать. Одна проблема сейчас: у преподавателей огромная нагрузка и невозможно качественно читать такой объем. Ты не успеваешь подготовиться, а читать одно и то же нельзя. Одно и то же читает плохой лектор и ученый. И еще, хороший преподаватель никогда не будет читать по учебнику. Преподавание — это интересно и, местами, забавно. Иногда коллеги брюзжат на молодежь, что она якобы не та пошла и все вообще плохо по сравнению с тем, что было раньше. А я напоминаю цитату римского историка Корнелия Тацита об упадке нравов римского общества: «Уничтожаемые постепенно нравы отцов теперь искореняются до основания в виду взятого из вне распутства, чтобы в Риме все разрушалось и продолжало разрушаться, чтобы видно было как нравственно портят молодежь, которая проводит время в гимнасиях, в отдыхе, в позорных любовных утехах…». А были времена… Так что всегда все было одно и то же. То, что молодое поколение иное — это хорошо. Им нельзя командовать, допустим только убеждающий диалог. Человек ценен тем, что индивидуален, а студент тем более. Главное — он должен думать и на основании своих знаний и представлений самостоятельно принимать грамотные решения. Вот сейчас мы с коллегами из Института археологии преподаем в Государственном академическом университете гуманитарных наук, где выделили археологию в отдельную дисциплину. Ася Викторовна Энговатова, заместитель директора ИА РАН, предложила идею курса «Современные проблемы охраны археологических объектов культурного наследия». Мы читаем этот абсолютно новый курс, начиная с практических знаний и юридической базы. Как археологу работать в условиях гигантского объема спасательных раскопок, на какие нормативные акты опираться, что такое государственная историко-культурная экспертиза объекта археологического наследия, археологические объекты и предметы, музеефикация и т.д. Читают курс три человека: А.В. Энговатова, С.В. Мокроусов и Ваш покорный слуга. Мы даже не ожидали, но после этого курса треть студентов захотят заниматься спасательными раскопками. Поэтому чтение лекций — очень полезное занятие, поскольку мотивирует всегда быть в курсе новых исследований на заданную тему. Еще один важный момент — это контакт с аудиторией, взаимодействие, при котором ты выстраиваешь такой научный подход к теме, который студенты воспримут с интересом. Я преподавал и Античную Грецию, и историю России в Средние века. По каждому блоку есть те книги, которые у студентов пользуются наибольшим успехом. По Греции — книга М.Л. Гаспарова, по русскому средневековью — книга Л.А. Кацвы, А.Л. Юрганова, их же я рекомендую и по истории России XVI-XVIII вв. В советское время были дико скучные учебники, где все вертелось вокруг бесконечно ухудшающегося положения крестьянства. Непонятно было только одно, как крестьяне вообще сохранились. В советских учебниках были мертвые, примитивные схемы: феодализм, капитализм и прочие далекие от реалии формационные сюжеты. А новые учебники по истории средневековья, например, блестящий учебник М.А. Бойцова и Р.М. Шукурова, интересны потому, что они вернули в историю личность, вернули человека. Это то направление исторической мысли, которое продвигал А.Я. Гуревич, и сотрудники его журнала «Одиссей», за что им огромное спасибо. Поэтому преподавать необходимо. Кстати, в моей преподавательской деятельности был опыт чтения истории Средних веков в Православном Свято-Тихоновском гуманитарном университете. Там у меня в аудитории собирались по 200-300 человек из разных факультетов. В этом университете были всякие персонажи: некоторые из серии «православие или смерть». Но, что касается моих лекций, то, как правило, меня студенты всегда благодарили за адекватность изложения средневековой истории. Более того, я как-то читал лекции в Московском исламском университете. Там у меня учились будущие имамы. Я читал историю Древнего Востока, религиоведение, историю исламских народов. Сейчас некоторые мои выпускники — имамы в Подмосковье и в разных регионах России. Еще был опыт чтения истории государственного управления Россией на Высших столыпинских курсах. В Российском университете дружбы народов я читал историю искусства. Поэтому практика чтения лекций у меня разнообразная, и есть, с чем сравнивать. Вывод один — преподаватель не имеет права халтурить, надо читать везде «по-полной», студенты очень хорошо чувствуют где хороший преподаватель, а где плохой. М.А.: Вы известны как участник и организатор научно-популярных исторических проектов на телевидении. Расскажите, пожалуйста, об этой стороне Вашей деятельности. А.С.: Телевидение по отношению к исторической науке — другой мир, но тем не менее ряд моих однокурсников работают на телеканалах, а, например, один из них О.Б. Добродеев занимает пост генерального директора ВГТРК. Как-то мне позвонили с «Первого канала» и пригласили принять участие в проекте «Моя родословная». Продюсером проекта выступала известный журналист Елена Афанасьева. Идея проекта — показать историю России через родословную отдельных ярких героев. Возник вопрос о том, как повысить рейтинг передачи, и было найдено точное решение: взять медийные персоны и показать их в процессе поиска своих предков. Во время съемок мы с коллегами делали исторические комментарии к выпускам, работали в архивах. Первый мой телевизионный опыт в проекте была родословная Лизы Боярской. Я был приятно удивлен адекватностью, скромностью и серьезным отношением к делу Елизаветы. Нормальный человек без звездных закидонов. Оказалось, что прапрадед Лизы, Николай Игнатьевич Бояновский, был директором Государственного банка Российской империи. Я нашел в РГИА формулярный список на Н.И. Бояновского. У него оказалась безумно интересная биография. У него были и ордена, и грамота от министра финансов С.Ю. Витте. Когда пришла советская власть, он начал в документах указывать себя как сына дворового и крепостной крестьянки, хотя, конечно, он был дворянином. Так что это был очень интересный проект. Я с удивлением узнал, что актриса Евгения Симонова — родная сестра Юрия Павловича Вяземского. У Татьяны Арнтгольц обнаружился дневник XIX века ее прабабушки, записи в котором были выполнены на немецком языке готическим шрифтом, и по семейным преданиям, прабабушка являлась фрейлиной двора. Очень интересно было работать с Верой Алентовой, у которой оказалось в предках четыре поколения священников. У Виктора Рыбина, солиста группы «Дюна», отец работал в «Дирижабльстрое» с Нобелем. В предках Рыбина оказался солдат, воевавший в Отечественной войне 1812 г., который был взят в плен где-то под Смоленском и там женился и обрусел. Так что, несмотря на выраженный творческий подход создателей проекта, в основе его лежала историческая фактура. Проект «Моя родословная» вышел в пятнадцати сериях и до сих пор его можно посмотреть в открытом доступе. Я также принимал участие в телепроекте телеканала «Звезда» у очень хорошего документального режиссера Ольги Викторовны Маяковой. Она вникала во все, вплоть до списка литературы, и присылала мне обязательно сценарий на вычитку. Когда мы с ней делали фильм «Полуостров сокровищ» про Крым, она даже приходила в Историческую библиотеку, где я работал, желая подробнее ознакомиться с материалами. Второй прекрасный режиссер-документалист — Елизавета Листова, которую отличает любовь к работе с архивами. У нее под каждый эпизод подложен архивный документ. Посмотрите ее фильмы про московское метро, московские пятиэтажки и другие. В ее рабочей группе профессиональный архивист, закончивший Историко-архивный институт. В ее фильмах вся фактура выверена до деталей. Поэтому сотрудничество и общение с Маяковой и Листовой было для меня чистым удовольствием. Я про них говорю «два документалиста первого порядка». На «Звезде» у меня также было два выпуска фильма «Легенды армии», посвященные генералу И.Е. Петрову, руководившему обороной Севастополя в годы ВОВ, и известному востоковеду З.М. Буниятову — бывшему штрафнику. В последнем выпуске я рассказывал про штрафные батальоны, как они формировались, численность, объективно ли отражение этой темы в сериале «Штрафник» и прочее. Моя принципиальная позиция, которой я придерживался, участвуя в этих проектах, — говорить все, как есть; как говорил Лютер на Вормсском сейме, «на сем стою и не могу иначе». М.А.: У Вас очень тесные контакты с «Диссернетом». Расскажите, пожалуйста, об этом сотрудничестве. «Если пойдешь лечиться, не иди к кандидату или доктору наук» А.С.: Дело в том, что я некоторое время на половину ставки работал в Ленинке. На фоне скандала, связанного с деятельностью Даниловского диссовета в МПГУ, который был прозван фабрикой по защите плагиаторских диссертаций, началась компания по выявлению такого рода диссертационных работ. Сначала мы думали, что это касается только МПГУ, а потом оказалось, что мы сильно заблуждались, и масштабы бедствия просто поражают. Вскрылось участие в этом безобразии ректорского корпуса, депутатов Государственной Думы, директоров школ, целых фабрик заказных диссертаций. С липовыми диссертациями оказались ряд крупных чиновников Министерства образования и Министерства культуры. Но минусом организации этой работы был в том, что библиотека относится к Министерству культуры, и возможности проверки ограничивались имеющимися в фондах «Ленинки» изданиями и диссертациями. Интернет-источники и другие «сторонние» материалы по условиям проверки не привлекались. Чувствовалась и боязнь руководства библиотеки «обидеть» ту или иную влиятельную персону, а неуклюжие заявления тогдашнего директора «Ленинки» А.И. Вислого, противоречащие одно другому, ничего кроме смеха не вызывали. Однако в это же время возникает объединение «Диссернет», где какие-либо ограничения подобного порядка отсутствовали. Я связался с одним из его основателей, математиком Андреем Ростовцевым, и мы стали сопоставлять результаты. Они оказались очень близкими, зачастую одинаковыми. Конкретные цифры различались за счет более широкого охвата источников «Диссернетом», но результаты принципиально одинаковые. Но эта катастрофа с диссертациями в гуманитарной сфере — цветочки, по сравнению с плагиатом в сфере медицины, где страшные ягодки этой системы. Поэтому, как говорил один мой друг из «Диссернета», если пойдешь лечиться, не иди к кандидату или доктору наук. Мы как-то встречались с представителями Ассоциации доказательной медицины. Я задал им вопрос, может ли хороший врач быть с такой диссертацией? Они категорически сказали, что нет. Это сущее бедствие, ведь выяснилось, например, что на одном из первых мест по плагиату стоит Институт имени Бакулева с липовыми диссертациями. С материалами об этом можно ознакомиться на сайте «Диссернета» и в «Диссеропедии». М.А.: Потрясающе! Я всегда думала, что это касается преимущественно гуманитарной сферы. Ведь здесь легче всего состряпать такую работу: взять расплывчатую тему, набрать материалы и выдать их за свои. А.С.: Да, медицина сильно в этом замешана. Есть также и в естественных науках эта беда, но Ростовцев придумал программу, которая ловит такие работы даже на уровне переставленных цифр и картинок. Объемы, конечно, колоссальные. Ведь у нас в «Ленинке» было на первых порах почти 50% плагиата из всего массива поступавших диссертаций. М.А.: Это очень серьезная цифра! А.С.: Я даже смог такие диссертации по названию отлавливать, например, «Эффективность…», «Социокультурные аспекты…» и тому подобное. М.А.: Кстати, как Вы помните, мой университетский диплом тоже в свое время был украден и лег в основу такой липовой диссертации, хотя тема моей работы была очень узкоспециальной — об одной из летописных статей Повести временных лет. Вы прекрасно знаете эту историю, поскольку помогали мне раскрыть данные того человека, который украл мою работу. Это была некая Ирина Витальевна Николаева, защитившая диссертацию по культурологии в печально известном Даниловском диссовете МПГУ. А передал ей мою дипломную работу, и, по всей видимости, помог защититься, мой бывший научный руководитель — доктор исторических наук Игорь Николаевич Данилевский. Он как раз в те годы одновременно преподавал в РГГУ, где я защитила свой диплом, и в МПГУ. Вот такая история. Андрей Владимирович, Вы вернулись несколько лет назад в Институт археологии РАН. Чем Вы сейчас занимаетесь в институте, каковы Ваши планы на будущее? А.С.: Здесь три направления: первое — наша основная работа по сохранению археологического наследия. После принятия 73 ФЗ, который поставил барьер на пути неконтролируемой застройки, возникло противодействие строительного комплекса. Год назад в Государственной Думе появилась бумага, которая под предлогом массового строительства, продвигает фактическую отмену археологических разведок. Мы забили тревогу. Ведь сейчас как происходит постановка на учет. Если планируется строительство, то его заказчик обращается в региональный орган культурного наследия. Оно выдает ему справку, есть или нет на данной территории объекты культурного наследия, или сведений об этом не имеется. В последнем случае застройщик обязан заказать государственную историко-культурную экспертизу, ее оплатить. В случае обнаружения в ходе экспертизы объектов культурного наследия в месте застройки, там проводятся спасательные раскопки. И вот в Госдуме решили от этих разведок избавиться. Ситуация была и есть очень серьезная, например, первым за ликвидацию разведок выступил губернатор Подмосковья А.Ю. Воробьев. Понятно почему: это мешало застройкам в его регионе. Он сказал прямо, что археологи мешают. Его поддержал департамент культурного наследия Москвы, который организовал письмо на имя С.С. Собянина. Но по счастью, солидарность ученых и деятелей культуры сыграла свою роль. Когда этот проект вывесили для общественного обсуждения, за отмену археологии было 10 голосов, а против — 7800. При таком результате никто не рискнул продолжить прямое продвижение этого проекта. Сейчас почти каждый год появляются его клоны, их удается отслеживать и реагировать. Второе направление, которым я занимаюсь, это, собственно, наука. Сейчас я пишу статью для международного конгресса в Равенне (Италия). Ее название звучит необычно «Равенна и Херсонес в VII–VIII вв.: сравнение археологической керамики». А, если говорить о крупной работе, то я занят подготовкой корпуса византийских амфор, найденных в Северном Причерноморье, поскольку по амфорам как массовому материалу датировка комплексов наиболее надежна. Существующие датировки устарели, и я постепенно, шаг за шагом, разбиваю амфоры на типы, классы и так далее. Посылаю исследования в виде отдельных статей на западные конгрессы, чтобы коллеги высказались по поводу моей работы. Это необходимо, потому что именно на Западе находятся ключевые комплексы. Еще немного расскажу об одном моем направлении. Мне пришлось заняться историей Российской империи. Почему вы думаете Чертковские чтения в свое время сменили тематику? Когда я пришел работать в Историческую библиотеку, эта конференция была целиком посвящена библиотечным сюжетам. Я очень уважаю библиотекарей и их серьезный труд. Однако, познакомившись с содержанием докладов Чертковских чтений, я понял, что они отражают сугубо практическую библиотечную проблематику, которая интересна узкому кругу библиотечных профессионалов. Я предложил сделать конференцию сугубо исторической, по крупным историческим проблемам. Так, генеральной темой чтений стала история Российской империи. Я углубился в этот период, посмотрел прекрасно снятый сериал Леонида Парфенова «Российская империя» (НТВ), который был создан при участии доктора исторических наук, профессора НИУ «ВШЭ» Александра Борисовича Каменского. В этой связи у меня до сих пор то и дело возникают проекты, посвященные российской истории указанного периода. Я близко познакомился с просветительской и научной деятельностью графов Сергея Семёновича и Алексея Сергеевича Уваровых. Мой друг и коллега Алексей Миллер, занимающийся темой политики памяти, помог мне понять многие вещи с ними связанные. Кстати, именно тогда, углубившись в тему, я узнал, что в первой редакции «Записки Уварова императору Николаю I», хранящейся в ГИМе, знаменитая фраза «православие, самодержавие, народность», как и весь текст, была написана по-французски, где вместо ожидаемого «orthodoxie» стояло «la religion nationale». Именно поэтому С.С. Уваров защищал Польшу при попытках ее насильственной русификации. М.А.: Последний вопрос в нашей беседе, который я не могу Вам не задать, это вопрос, касающийся современного состояния Херсонесского музея-заповедника. Вы пристально следите за его судьбой. Как Вы относитесь к тем изменениям, что произошли в музее, начиная с 2014 года? Какими Вам видятся дальнейшие перспективы его развития? «Херсонес никогда не был сакральным, духовный центром» А.С.: Первое, что я хотел бы отметить, как положительные моменты, это проведение научных конференций, издание научных сборников и монографий, частичная реставрация отдельных объектов, закупки оборудования для фондов, архива и экспозиционных залов. Вот, пожалуй, и все. Отрицательные моменты, к сожалению, относятся к администрированию. Непонимание сущности памятника, искажение его реального места в российской истории и непрофессионализм ведут памятник к катастрофическому состоянию. Херсонес всегда был и будет крупным научным центром, полигоном российской классической археологии. Безусловно, есть сложности, связанные с нахождением там собора, диссонирующего с археологическим ландшафтом. Следует прямо сказать, что ныне существующая постройка является новоделом, отражающим его восстановление, поспешно сделанное в 2004 г. с нарушениями объемно-пространственной структуры, технологии и высотных параметров. Поясню указанные тревожащие факторы. В последние годы Херсонес пытаются представить сакральным центром Руси, но те, кто это предлагают, имеют более чем смутные представления об истории этого города, истории древней Греции и Рима, истории Византии, истории Древней Руси. Ведь фактически Владимир в Херсонес пришел, взял его приступом и ушел. Все! Да и само крещение Владимира в Херсонесе (Херсоне) является лишь одной из версий — более вероятной, чем другие, но не более того. В принципе, все зависит от оценки достоверности противоположных версий, имеющих примерно равную доказательность, т. е. стопроцентно установленным историческим фактом крещение Владимира в Херсонесе считаться не может. Если посмотреть древнерусские летописи, то видно, как постепенно город уходит из летописных упоминаний. Правда состоит в том, что Херсонес никогда не воспринимался в древнерусской культурной традиции как сакральный, духовный центр. Не случайно, что после того, как в середине XV в. последние жители оставили город, его местоположение было забыто почти на 250 лет. Как же родилась идея о его якобы сакральности? Я об этом подробно рассказывал в упомянутом фильме «Полуостров сокровищ». Екатерина II была одним из инициаторов так называемого «греческого проекта», предполагавшего захват Турции и возрождение на ее территории Византийской державы. Тогда была впервые обозначена идея, что Херсонес — священная колыбель русского православия. Эта концепция представляла то, что мы сейчас называем политикой памяти. То есть чистой воды конструкт, возникший в период правления Екатерины II. Вспомним названия современных городов Херсон, Севастополь — они не имеют никакого отношения к реальным Херсонесу и Себастополису. Строительство в середине XIX в. монастыря оформило эту «сакральную» конструкцию Российской империи, не имевшую ничего общего с восприятием византийского Херсона в древней Руси. Не надо искать в Херсонесе того, чего там не было: признаки массового паломничества из Руси или русский квартал. Там этого никогда не было. Это был абсолютно греческий город, сначала античный, потом византийский. Кстати, замечу, вопрос о том, что важнее: религиозный смысл объекта культурного наследия или его значение как шедевра мировой художественной культуры — может возникнуть только от полного непонимания элементарной истины, заключающейся в том, что принадлежность шедевра мировому культурному достоянию на многие порядки перекрывает его узко религиозное значение. Еще один момент. Нельзя доверять менеджерам от музеев и министерств археологический памятник. Его судьбу может грамотно решать только археолог. У археологических памятников своя специфика, с которой даже хороший музейщик бывает совсем не знаком. Археологический музей-заповедник — принципиально другая структура, чем любой другой. Главное в нем — археологические исследования и наука, массовый археологический материал, внешне непрезентабельный, но дающий возможность делать фундаментальные научные выводы. Это по сути, научная структура. Археологический музей нельзя превращать в Парк имени Горького с представлениями и прочими массовыми развлечениями. Археологический памятник создают две ключевые сущностные неизменные характеристики: исторический и археологический ландшафт. Их изменение, а тем более искажение категорически неприемлемо. Функция Херсонеса — хранить, изучать и показывать великое мировое культурное наследие. А сейчас, к сожалению, из него делают Нью-Херсонес или Нью-Васюки. Так называемое благоустройство явилось его страшным врагом. Под предлогом «народу нравится» (что не факт) в памятник оказалось можно запихнуть все, что угодно, в том числе противоречащее его историческому и археологическому ландшафту. Результат очевиден — памятник всемирного культурного наследия изуродован чуждыми ему конструкциями. Поэтому надо знать памятник, надо его любить и надо, чтобы с ним работали профессионалы. Но этого я, к сожалению, не вижу. В Херсонес вливаются большие деньги, но ему не на пользу «обновления»: деревянные настилы по всей площади древнего города, которых, естественно, никогда не было, аляповатое заполнение пространства перибола, установка сцены, исказившей облик и негативно повлиявшей на обзор Цитадели, и сделавшей невозможными проведение археологических исследований этого района, сараеобразные деревянные конструкции павильонного типа и многое другое. Чтобы вернуть прежний облик Херсонесу, восстановить его исторический и археологический ландшафт надо будет все это разобрать, что должно стать первоочередной задачей. Поэтому я считаю, что нужно менять кардинально вектор развития музея-заповедника. Херсонес — это объект археологического наследия, крупнейший научный археологический центр Юга России, из этого надо исходить. М.А.: Большое спасибо Вам за интервью! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Игорь Курукин: «Я по характеру – архивная крыса». Интервью с И.В. Курукиным 28.02.2023 Беседовала М.Ю. Андрейчева Видный специалист в области отечественной истории XVI–XVIII веков Игорь Курукин рассказывает о своих трудностях и достижениях в профессиональной сфере и о том, меняется ли студент-историк в течение последних 30 лет. Ключевые слова: история России в XVI–XVIII, Сигурд Оттович Шмидт, Московский историко-архивный институт, протопоп Сильвестр, Иван Грозный, Эпоха дворцовых переворотов Сведения об авторе: Курукин Игорь Владимирович – доктор исторических наук, профессор кафедры истории России средневековья и нового времени Историко-архивного института Российского государственного гуманитарного университета, автор ряда монографий и книг серии «Жизнь замечательных людей». Контактная информация: kurukin@mail.ru Igor Kurukin: «I am an archival researcher» Igor Kurukin, prominent specialist in the field of Russian history of the XVI–XVIII centuries, talks about difficulties and achievements during his professional career, and how did change young Russian historians in the last 30 years. Keywords: Russian history of the XVI–XVIII centuries, Sigurd Ottovich Schmidt, Moscow Historical and Archival Institute, Protopop Sylvester, John the Terrible, the Era of Palace coups Kurukin Igor Vladimirovich is Professor of Russian history, Associate Professor of the Department of Russian History of the Middle Ages and Modern Times in the Russian State University for the Humanities, author of several biographies from the popular series «Life of outstanding people». Основные публикации: Эпоха «дворских бурь»: очерки политической истории послепетровской России, 1725–1762 гг. Рязань: П.А. Трибунский, 2003. 570 с. Эпоха «дворских бурь»: очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.). СПб.: Наука, Санкт-Петербургский фил., 2019. 757 с. Бирон. М.: Молодая гвардия, 2006. 426 с. (Жизнь замечательных людей: серия биографий). Повседневная жизнь Тайной канцелярии XVIII века. М.: Молодая гвардия, 2008. 638 с. (Живая история. Повседневная жизнь человечества). 19 января – 25 февраля 1730 года: события, люди, документы. М.: Квадрига, 2010. 275 с. Персидский поход Петра Великого. Низовой корпус на берегах Каспия (1722–1735). М.: Квадрига, 2010. 375 с. На пути в Индию. Персидский поход 1722–1723 гг. М.: Русские витязи, 2015. 64 с. Артемий Волынский. М.: Молодая гвардия, 2011. 411 с. (Жизнь замечательных людей: серия биографий). Романовы. М.: Молодая гвардия, 2012. 509 с. (Жизнь замечательных людей: серия биографий). Анна Иоанновна. М.: Молодая гвардия, 2014. 427 с. (Жизнь замечательных людей: серия биографий). Екатерина I. М.: Молодая гвардия, 2016. 397 с. (Жизнь замечательных людей: серия биографий). Последний фаворит. Платон Зубов. СПб.: Наука, 2022. 447 с. М.А.: Исследовали ли Вы свою семейную память? Если да, то насколько глубоко? Каковы Ваши семейные корни? И.К.: По отцу я происхожу из рязанских крестьян, а по маме – из астраханских дворян, вышедших из купечества. Оба моих дедушки умерли до моего рождения. Кое-что об одном из моих дедов я смог посмотреть в Российском государственном военно-историческом архиве. В Первую мировую войну он был разведчиком. Ему удалось выйти в офицеры, хотя изначально он принадлежал к мещанскому сословию. Однако при советской власти пришлось этот факт скрывать и в 1930-е годы уничтожить все документы, связанные с чином. Еще кое-что знаю по рассказам мамы и папы. У меня папа живой, ему уже исполнилось сто лет, но у него прекрасная память. Он – фронтовик, пошел на фронт в 1943 году, служил в 4-м кубанском казачьем корпусе. Службу он начал в Молдавии, прошел Румынию, Венгрию и закончил службу в Чехословакии, где его ранило под самый новый 1945 год. У него было тяжелое ранение, и победу он встретил в госпитале. Я завидую его памяти, потому что он до сих пор помнит всех своих одноклассников. Я не помню, а он помнит. М.А.: Это действительно так: у наших дедушек и прадедов память была лучше, чем у последующих поколений. Непонятно, с чем это связано. И.К.: Это как раз понятно. Мы же книжки читали. Не было компьютеров, в поисковик не заглянешь. М.А.: Ваша мама была ровесницей отца и тоже принимала участие в Великой Отечественной войне? И.К.: Нет, она 1929 года рождения и была в эвакуации. С отцом они познакомились уже после войны. Оба они в итоге стали медиками, оба – стоматологи. М.А.: Получается, что Вы не пошли по семейному пути и не стали продолжать династию врачей? И.К.: Да, и кажется папа был этим не очень доволен, но что поделаешь? Я не единственный ребенок в семье, у меня есть сестра. Она закончила факультет иностранных языков в Институте Мориса Тореза, блестяще владеет двумя языками и всю жизнь работала переводчиком. Последнее место, где она работала – канадское посольство. М.А.: Когда Вы впервые начали осознавать, что Вас увлекает история? «Почему я решил стать историком» И.К.: Это произошло в школе. Я закончил школу в 1970 году, и в 9–10 классе мне стало понятно, чем я хочу заниматься. В итоге я выбрал Историко-архивный институт. На меня повлияли в детстве и романы (особенно Вальтер Скотт – «Квентин Дорвард», «Айвенго»), и популярные работы про археологические исследования и особенно книга Романа Пересветова «Тайны выцветших строк». Очень хорошая книжка для детей, которая повествовала о поисках источников и о работе с ними. У меня с детства было плохое зрение, и на исторический факультет МГУ у меня даже документы не взяли. И я пошел в Историко-архивный. И не пожалел – оказалось, это именно то, что мне нужно. Правда, был момент, захотелось стать археологом: это была поездка в первую археологическую экспедицию после первого курса. Но потом оказалось, что то, чем я занимаюсь, и так интересно, а в экспедиции ездить в своё удовольствие. Так и вышло: с 1971 года по 2022 каждое лето я в поле. М.А.: Сложно ли Вам было поступить в институт? И.К.: Я поступил на факультет архивного дела, там на тот момент была очень хорошая историческая школа. Был конкурс 9 или 10 человек на место. И поступить было не так просто. Сочинение и язык я сдал легко, по истории я был уверен, что все знал, но получил четыре, что я воспринял как оскорбление. Но тем не менее прошёл. М.А.: Кто из преподавателей на Вас произвел наиболее глубокое впечатление? И.К.: Для меня, конечно, таким человеком стал мой учитель Сигурд Оттович Шмидт. Он был блестящим историком и преподавателем, человеком редкого организационно-педагогического дара и просто ходячей энциклопедией. Как историк я состоялся в созданном им кружке источниковедения. Это была очень серьезная школа, где речь шла о проблемах исторических эпох, о разных проблемах от Киевской Руси до нашей истории XX века. Это была школа работы с источником, что было принципиально важно. Поскольку можно увлекаться разными теориями, но есть ты и источник – а это и есть наша подлинная работа. Источниковедческий кружок С.О. Шмидта был великолепной школой. Здесь ты мог слушать старших коллег, поскольку Сигурд Оттович постоянно приглашал туда разных интересных людей. И ты видел задаваемую ими исследовательскую планку. Когда, например, выступал Валентин Лаврентьевич Янин и рассказывал об истории Новгорода, о том, что такое берестяные грамоты, ты осознавал уровень, к которому тебя подводят. Или, когда приезжал пушкинист Натан Яковлевич Эйдельман и рассказывал о своих поисках и находках. Таким образом задавалась планка, и ты понимал, что, если ты хочешь что-то сделать, то необходимо под эту планку работать. «О Сигурде Оттовиче Шмидте и его источниковедческом кружке» А.М.: Чему была посвящена Ваша дипломная работа? И.К.: В 1970-е годы Сигурд Оттович занимался XVI веком, и я тоже стал заниматься этим периодом. Когда я к нему пришел, то сказал, что собираюсь найти библиотеку Ивана Грозного. А он мне вежливо объяснил, что вопрос не о том, где лежит библиотека, а о подлинности так называемого «списка Дабелова», то есть первого и главного свидетельства о ней, якобы обнаруженного случайно немецким профессором в начале XIX века… Кстати, библиотеку мне тоже довелось искать, потому что моя первая археологическая экспедиция проходила в Александровской слободе, где проводил раскопки академик Б.А. Рыбаков. Библиотеку, правда, так и не нашли, хотя работали тяжко: пришлось копать полтора метра битого кирпича с цемянкой. Мой диплом, в итоге переросший в диссертацию, с подачи Сигурда Оттовича был посвящен одной из знаковых фигур первой половины царствования Ивана Грозного – священнику Благовещенского собора Сильвестру. С одной стороны, он был лицом духовным и наставником Ивана IV, а с другой стороны – человеком, который тогда оказался при правительстве. Мне пришлось собрать все, что связано с этой фигурой: его книги, свидетельства современников, скупые летописные записи. Пришлось ехать в Ленинград и работать в рукописном отделе тогдашней Публичной библиотеки (нынешней Российской национальной библиотеки) – непередаваемый опыт первой самостоятельной работы с рукописями XVI века. М.А.: Вы сразу после окончания вуза поступили в аспирантуру? И.К.: Нет, это случилось не сразу. Сразу не взяли. Это меня страшно обидело, и я пошел работать в Архив древних актов. Благодаря системе распределения, я знал, куда пойду. И опять не пожалел. Работа в архиве и общение с опытными старшими коллегами дали понимание того, как складывались архивные фонды и коллекции, где можно и нужно искать те или иные документы – и конечно, практический опыт их исследования. С тех пор прошло уже много лет, но я до сих пор иногда консультирую коллег касательно поиска нужных источников в архивах. А потом из архива я пошел в аспирантуру. Сигурд Оттович меня взял в Институт истории СССР АН СССР (ныне – Институт Российской истории РАН). Аспирантские годы – лучшие годы. С одной стороны, ты уже не мальчик, а с другой – ты свободен, как птица, и раз в неделю приходишь послушать умных людей на ученом заседании в своём секторе. Плюс есть много времени для работы в архивах с источниками. Это было чудесное время работы в Москве и Ленинграде. Писалось легко. Тогда было сложнее публиковаться, потому что молодым сложно было попасть в академические журналы. И поэтому мы ходили строем к руководству института, чтобы нам разрешили выпустить ротапринтные сборнички: что-то среднее между машинописным текстом и типографской печатью. Сейчас публиковаться гораздо легче. М.А.: Вы в какой-то момент начали преподавать в Историко-архивном институте. Расскажите о том, как это произошло. И.К.: Я закончил аспирантуру и, хотя диссертация к ее окончанию была готова, были проблемы с советом: его в тот момент переутверждали. Из-за этого мне пришлось год ждать защиты. В этот момент я был безработным и работал фотографом на свадьбах, был какое-то время экскурсоводом. А потом один из моих друзей помог мне устроиться в Высшую комсомольскую школу при ЦК ВЛКСМ, готовившую комсомольских лидеров. В основе своей там была программа пединститута, там была очень сильная кафедра во главе с обаятельным и заводным профессором В.Г. Сироткиным, дружный коллектив и большой курс истории. В ВКШ я проработал с 1981 по 1994 год. Это было тоже очень хорошее время, потому что студенты там были замечательные интересные, дружные, жадно поглощавшие знания. Мои студенты выпуска 1980-х годов до сих пор встречаются, хотя мы с ними уже пенсионеры. В 1991–1992 годы советская система была сломана, и эта школа оказалась одним из частных университетов. Надо было уходить, потому что в своем профессиональном качестве мы уже были не нужны. Вот тогда, в 1994 году, я и вернулся в альма-матер – Историко-архивный институт, который тогда уже был в составе Российского государственного гуманитарного университета. М.А.: На какую кафедру Вы пришли работать? И.К.: Вначале она называлась кафедра истории СССР периода феодализма, потом меняла названия и сейчас называется кафедрой истории России средневековья и Нового времени. В этот почти тридцатилетний период моего преподавания были разные этапы. Было время, когда было очень туго с аспирантами. В 1990-х годах их просто не было, даже не помню, чтобы к нам кто-то шел активно на кафедру. В 2000-е годы у меня были ученики, но не все из них дошли до защиты кандидатской диссертации. Сейчас ситуация немножко меняется: люди приходят в аспирантуру, сознательно приходят, чтобы профессионально заниматься историей. «Об учениках-аспирантах» М.А.: Когда Вы поняли, что хотите защищать диссертацию, и как Вы определились с ее темой? И.К.: Это как-то само собой получилось. Мне немножко надоело в XVI веке: там очень узкий круг источников. Надоедает ходить все время по кругу. Ты понимаешь, что проблема есть, но на чем ее исследовать – непонятно. Можно выдвигать версии, но ты понимаешь, что найти что-то новое вряд ли удастся. А я по характеру – архивная крыса, любящая поиск. А вот в более позднем времени – XVIII веке – оказывается очень много всего. И так совершенно естественно я пришел в это время. Просто были интересные сюжеты эпохи дворцовых переворотов, и само собой так получилось, что я стал ими заниматься. Оказалось, что от этого времени сохранилось много источников, и меня это затянуло. И я помню, что докторскую диссертацию я написал довольно быстро. Буквально за один год. Но перед этим надо было десять лет поработать. Поэтому докторская диссертация – это своего рода холодное блюдо в отличие от горячего пирожка кандидатской. Докторская диссертация – это то, что у тебя отлежалось, то, что ты уже давно нашел, осмыслил, обсудил с коллегами, опубликовал. Так и написалась диссертация на тему «“Эпоха дворцовых переворотов” 1725–1762 гг. в контексте политической истории России». То есть я рассматривал в ней эпоху дворцовых переворотов как явление: что это за период, почему он начался, можно ли в нем выявить какие-то тенденции и закономерности. М.А.: Вы известны как один из самых плодовитых авторов серии «Жизнь замечательных людей». Какие из Ваших книг этой серии показались наиболее удачными, а какие, напротив, вызвали неожиданные трудности? «О работе над книгами для серии “Жизнь замечательных людей”» И.К.: Здесь надо иметь в виду, что, работая над этой серией, ты можешь заниматься тем, что тебе интересно, но с другой стороны есть издательский заказ. Первая моя книга «Бирон» была написана не потому, что он мне очень нравился, а потому, что мне его заказали. По той же причине появилась книга «Романовы». Эта книжка получилась по содержанию популярной, моего там очень мало. Не могу сказать, что я ею не доволен, но это все же не исследование. Бывает, что наоборот, тему книги ты предлагаешь сам. И, как правило, такие книжки, образно говоря, вышли из «шинели», то есть из моей докторской диссертации. Когда ты разбираешься в эпохе, то пишешь про Екатерину I, Анну Иоанновну, Бирона, про правительницу Анну Леопольдовну. Садясь писать, ты знаешь, где найти нужный материал. Пишется такая работа иногда довольно быстро – за полгода. Но источники надо собирать, потому что глава в диссертации – это одно, а когда ты должен написать книжку и у тебя должен быть приличный объем – это совершенно другое. Естественно, хочется не повторять известные вещи, а найти что-то новое. На это тоже требуется время: обязательно надо ехать в Питер, поскольку архивы поделены между ним и Москвой. М.А.: Вы сейчас работаете над каким-то проектом для серии ЖЗЛ? И.К.: Я буквально на днях закончил работать по заказу «Молодой гвардии» над книгой о фаворитах Екатерины II. Не могу сказать, что эта тема была мне очень интересна, но решил написать, потому как персонажи мне более-менее знакомы, а сам феномен фаворитизма вполне достоин внимания – как элемент системы управления. В частности, у меня в издательстве «Наука» уже выходила книга о фаворите Екатерины Великой – Платоне Зубове. Сам он фигура довольно второстепенная, но интересен был именно тем, что на его примере можно показать, что такое фаворит в XVIII веке: какое место он занимал при дворе, чем занимался, как функционировал. Так что сейчас книжка пройдет редактуру, и где-то через месяц я ее отдам в печать, и она выйдет, возможно, даже в этом году. Но это уже зависит от издательства. М.А.: Тема фаворитов – пикантная сама по себе. В свое время я ею интересовалась, и мне казалось, что вокруг нее существует много мифов. Работая над книгой, сталкивались ли Вы с этим? И.К.: Говоря о таких вещах, всегда сталкиваешься с очень важной деталью. Есть сюжеты, которые невозможно проверить. Вот, например, возьмем Платона Зубова. У нас сохранилась его канцелярия, и мы видим, чем человек официально на службе занимался. Но какие-то вещи нигде и никак не фиксируются. Он живет во дворце и ежедневно общается с императрицей. Но нет источников, которые бы отражали сведения об их беседах. И когда ты встречаешь известие о том, что некий человек сказал, что то-то и то-то было, ты думаешь, что это негде проверить, потому что есть вещи, которые не оставляют следов. Хотя XVIII век у нас задокументирован хорошо, далеко не все хорошо отражается в источниках. Плюс некоторые вещи, даже если они фиксировались на бумаге, все равно потом утрачивались. Например, был такой порядок: умирает какой-то знатный человек, к его семье приезжает генерал-адъютант государя императора и приказывает отдать все письма, касающиеся переписки с государем. И что с ними потом происходит, тоже большой вопрос. Что-то сохраняется, а что-то нет. М.А.: В целом если оценивать пройденный профессиональный путь, есть проекты или достижения, которые высчитаете завершенными? И.К.: Пока ты в состоянии работать, ты все время на что-то рассчитываешь и думаешь о том, что ты еще в состоянии сделать. Из того, что сделано, есть то, что тебе нравится больше и то, что нравится меньше. Моя докторская диссертация должна была быть написана еще в начале XX века. Но поскольку она весь советский период не относилась к актуальным проблематикам, то сейчас в начале XXI века я подвел итог того, что было осмыслено ранее, в дореволюционный период, касательно этого явления. Я ею, безусловно, доволен, так как я сделал то, что должно быть в науке. Среди моих книг есть более или менее удачные вещи. Я доволен книгой «Анна Иоанновна», которую писал в Америке. Увез с собой материал и писал там, поскольку было очень много времени. Там преподаватель располагает временем гораздо свободнее, чем у нас. У меня были одна лекция и один семинар в неделю. Делать было нечего, поэтому писалось легко и свободно. С другой стороны, я писал по заказу издательства книгу о княжне Таракановой. Я тогда подумал, что я и обязательно найду что-то новое, но, увы – ничего не нашел. И тогда пришлось придумать такой ход: сопоставить историю этой псевдокняжны с одним романом XVIII века, который мне попался на глаза. В принципе я это воспринимаю в каком-то смысле как неудачу, потому что ничего особенного сделать не получилось. Оказалось, что все, что с ней связано, было добротно издано еще в XIX веке, и никаких дворцовых тайн в этой истории не было. И сам персонаж оказался не очень интересным: обычная девушка, которая «разводила» мужчин на деньги, решила немного побыть русской принцессой, но вышла промашка, закончившаяся для нее трагически в Петропавловской крепости. И, конечно, никакой реальной самозванкой она не была. Это была всего лишь игра, завершившаяся плохим финалом. М.А.: С Вашей точки зрения, не было ли связи между княжной Таракановой и загадочной монахиней Досифеей из Иоанновского женского монастыря? И.К.: Нет, между никакой связи не было. Эта девочка была иностранкой, не имевшей никакого отношения к российской действительности. А вот история монахини – это другая тема, но я ею не занимался специально и не очень понимаю, есть ли у нас еще что-то помимо воспоминаний, которые свидетельствовали о том, кто она такая. М.А.: Вы говорите, что некоторое время работали в Америке. Расскажите, пожалуйста, об этом подробнее. И.К.: Я был там дважды по работе по полгода: ездил туда по программе нашего университета, согласно которой зарубежные ученые приезжали в Россию, а мы ездили преподавать за рубеж. Мне довелось поработать в университете штата Айова в первый раз, а во второй – в университете Карнеги-Меллон в Питтсбурге. Там я читал курс русской истории. Читал по-английски и в общем успешно, хотя американская публика другая. В России мы читаем студентам-историкам и архивистам, а там на твою лекцию ходят люди из разных факультетов (гуманитарных, технических). Это связано было со спецификой их университетов, когда студент сам по своему желанию выбирает предметы в определенном количестве. Приходилось эту ситуацию учитывать и понятно объяснять американцам незнакомые вещи из российской действительности. Необходимо было следить за реакцией слушателей, учитывая, что те вещи, которые кажутся тебе прозрачными, могут быть просто не поняты– вот, например, объяснять, кто такие крестьяне (в Америке крестьяне когда-то тоже были, но давно превратились в фермеров). «О работе в Америке» М.А.: У Вас очень большой общий стаж работы в университете. Скажите, пожалуйста, меняются ли, с Вашей точки зрения, студенты: темы их интересующие, уровень подготовки? И.К.: Наборы на курсы могут быть разными. Например, сейчас набор историков заметно сильнее, чем набор прошлого года. Почему так, я не могу объяснить. Но так бывало и раньше. Поэтому нельзя сказать, что за почти тридцатилетний период студенты как-то принципиально поменялись. Изменилась другая ситуация. Мы выросли на книжках. А нынешнее поколение книжек не читает. Вот приведу пример: я рассказываю о формировании централизованного государства – процессе, идущем в России и в Западной Европе, упоминаю Францию и кардинала Ришелье, про мушкетеров короля и понимаю, что не вижу живой реакции студентов. Задаю им вопрос: «Ребята, поднимите руки те, кто читал «Три мушкетера»»? Из пятидесяти человек подняли руки семь-восемь. Для остальных Д'Артаньян и Ришелье – это персонажи из другой жизни. Вот это провисание. Потому что для гуманитария что-то, что есть за пределами учебника, нарабатывается долго. А для того, чтобы осмыслять какие-то явления, знать учебник мало. Нужно то знание, которое ты приобретаешь в процессе. Когда были еще реальные вступительные экзамены, приходили люди, и я сталкивался с тем, что человек знает блестяще дату, героев, но только в рамках учебника. А шаг в сторону – пустота. Для современно студента если чего-то нет в интернете, этого нет в жизни. В библиотеку сходить – это уже событие. А мы выросли в библиотеке. Что такое Историческая библиотека? Это – второй дом. Я прихожу туда и встречаю людей, которых впервые повстречал там сорок лет назад. Я совсем недавно говорил студентам, что интернет – это огромная куча мусора, и порой мне легче прийти в библиотеку, где я знаю, что я должен заказать или просто взять с полки и посмотреть, чем искать это в интернете. Поэтому сейчас при попытке отправить студента в библиотеку, он удивляется: «А зачем?», «А в интернете есть?» М.А.: Когда мы учились в конце 1990-х годов, даже в голову не приходило, что можно где-то позаимствовать реферат, что можно воспользоваться в своих интересах чужой работой. Мы честно ходили в библиотеки и сами делали задания. Но в какой-то момент интернет стал тем злом, когда тебе можно не напрягаться, можно взять скопировать, сделать рерайт и выдать за свое. Как часто Вы с этим сталкиваетесь? И.К.: Это как раз не очень большая проблема. Потому что у меня принцип: вот источник, вот задание по работе с этим источником. В таком случае списать невозможно. Это проблема для преподавателя, потому что, если ты даешь задание написать про Ивана Грозного, то понятно, что здесь можно все легко в готовом виде найти в интернете. Значит, стоит подумать и давать такие темы и сюжеты, задания по которым нельзя просто скачать. М.А.: Есть ли у Вас какие краткосрочные или долгосрочные планы, которые Вы хотели бы осуществить? «О планах на будущее» И.К.: Мне в этом году уже исполняется 70 лет. Но все же есть набор сюжетов, которыми можно было бы заняться. Одни из них мелкие: например, попались мне материалы, которые показывают, какие были расходы на ту или иную военную кампанию в России. По этому поводу я написал статью. Это вещи текущие: попадаются какие-то интересные источники, и ты понимаешь, что с их помощью можно написать на такую-то тему. Таких материалов у меня достаточно много. Всегда есть, чем заняться. Вот, например, история Персидского похода Петра I. Это такой колониальный эксперимент, когда Россия получила заморские владения за Каспийским морем. На эту тему сохранился целый массив неизученных материалов в архиве внешней политики Российской империи. На эту тему я практически написал еще одну диссертацию – книгу о том, как Россия управляла этими заморскими провинциями. И в связи с этим были обнаружены еще какие-то интересные сюжеты, которыми я сейчас тоже занимаюсь. По-прежнему интересует Петровская эпоха, яркая, переломная в судьбе России, поэтому я рассчитываю, что напишу на какую-то тему из этого периода. Привлекают последние годы Петра I, подведение итогов его политики и реформ. Интересуют его планы, поскольку умирать он не собирался, и за неделю до смерти планировал, что будет делать в 1725 году. М.А.: Большое Вам спасибо за интересную беседу! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Вышел №2 за 2023 год журнала «Историческая Экспертиза» – научного профессионального издания исторического сообщества 17.06.2023 Первый номер вышел в 2014. С 2015 года ежегодно выходило четыре номера. Объем каждого номера ок. 25 авторских листов. В редколлегию и редакционный совет входят видные историки из России, Молдовы, Европы и США. Все статьи рецензируются. Основная тема 2 номера журнала, как и вышедших ранее – исследования памяти (глобальная память, национальная память, семейная память). Кроме того, представлены рубрики: «Репрессии в семейной памяти», «Киевская Русь в исторической памяти», «Концепты исторической мысли», «Как это было на самом деле», «Кино и историческая память», «Актуальное интервью». В рубрике «Время историка» представлены интервью с известными историками, исследователями в области памяти. Большое внимание, как и прежде уделяется рецензированию исторической литературы. Скачать новый выпуск журнала «Историческая Экспертиза» можно на сайте ИЭ – в разделе «Архив выпусков», или нажав на кнопку "Скачать новый выпуск". "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Е.М. Лупанова «Землею… повелевает то, что наверху: тела, которые планетами зовутся». Рец.: Фальк С. Светлые века. Путешествие в мир средневековой науки / пер. с англ. Г. Бородиной. М.: Альпина нон-фикшн, 2023. 440 с. 16.06.2023 Рецензия посвящена книге британского историка С. Фалька «Светлые века. Путешествие в мир средневековой науки», впервые вышедшей в свет в 2020 г. и опубликованная в 2023 г. в переводе на русский язык. Ключевые слова: история науки, монастыри, Средние века, микроистория, научные инструменты, астрономия, астрология, медицина, Крестовые походы, Столетняя война. Сведения об авторе: Лупанова Евгения Михайловна — кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН (Санкт-Петербург); Контактная информация: lupanova@kunstkamera.ru E.M. Lupanova «The Earth is ruled by the objects above, that are called planets» Rev.: Falk S. The Light Ages. A Medieval Journey of Discovery. M.: Alpina non-fiction , 2023. 440 p. The review is devoted to the book of British historian S. Falk «The Light Ages. A Medieval Journey of Discovery», first published in 2020 and translated into Russian in 2023. Key-words: history of science, monasteries, Middle Ages, microhistory, scientific instruments, astronomy, astrology, medicine, Crusades, Hundred-years war. About the author: Evgenia Mikhailovna Lupanova , PhD («kandidat nauk») in history, senior researcher of the Peter the Great’s Museum of Anthropology and Ethnography (Kunstkamera) RAS (St. Petersburg, Russia); Contact information: lupanova@kunstkamera.ru Книга британского историка С. Фалька является ярким примером микроисторического исследования. Через призму жизни монаха Джона Вествика – образованного члена братии, увлекавшегося книгами и математическими расчетами, радетельного исполнителя данных обетов и, вместе с тем, одного из многих десятков не вошедших в историю и давно забытых, к тому же, носившего самое распространенное английское имя – он разворачивает увлекательную историю переплетения духовной и светской истории, науки в стенах монастырей и университетов, естественнонаучного, морального и магического знания. Тот факт, что герой книги был изобретателем оригинального астрономического инструмента, не делает его яркой индивидуальностью. Автор книги неоднократно указывает на то, что аналогичные упражнения были не менее типичны для того времени, чем различные «лайфхаки» и советы на все случаи жизни в современном Youtube. Параллель уместна и в количественном, и в качественном плане: как современные публикации на популярных ресурсах зачастую не выдерживают никакой критики, так и теоретические штудии монахов под час оказывались невозможными для реализации на практике (С. 19-21, 323-324). В лучших традициях, заложенных К. Гинзбургом, Дж. Леви и других первопроходцев данного историографического направления, труд С. Фалька совмещает в себе безупречный академизм и доступность для широкого круга читателей. Заголовок «Светлые века» дано в противовес устоявшейся стереотипной характеристике средневековой европейской науки. Многие десятилетия из публикаций специалистов в лекции для студентов, из университетских аудиторий в школьные классы и телевизионные репортажи с разными вариациями повторяются примерно такие слова: «В период расцвета инквизиции… Европа кичилась своим невежеством: научная мысль преследовалась и угнеталась, господствовало мракобесие, казнили ученых»[1]. В Прологе С. Фальк объясняет распространенное подобное предубеждение с исторической точки зрения: если средневековое мышление базировалось на апеллировании к традициям (чем она более древняя, тем выше ее авторитет), то политика и наука Нового времени, напротив, самоутверждалась за счет подчеркивания отличий и принижения достижений прошлого; если в Средние века большинство университетских студентов были монахами или сыновьями священнослужителей, а монастыри – хранителями библиотек, скрипториями, культурными и исследовательскими центрами, то в Новое время все это отрывалось от духовных авторитетов и перемещалось в специализированные светские учреждения. Особое значение в истории становления и популяризации ошибочного мнения он придает опубликованной в 1828 г. книге В. Ирвинга «История жизни и путешествий Христофора Колумба», которую «бы великодушно назвал ʺвоображаемойʺ историей. Ирвинг изображает своего героя ʺгением-одиночкойʺ, который утверждает, что, отправившись на запад, сможет доплыть до Индии, и сталкивается с яростным противодействием невежественных церковников… Измышления Ирвинга с радостью подхватили антиклерикальные авторы, сделав их символом глобального конфликта науки с религией» (С. 113-114). «Светлые века» С. Фалька органично вписываются в тенденции развития современной технологической истории. С 1970-80-х гг. звучат призывы отказаться от изучения человеческого прогресса как серии изобретений и биографий их выдающихся авторов. Внимательное отношение к деталям и длительному непрерывному историческому процессу ведет по пути отказа от портретной галереи гениев в пользу многочисленных скромных тружеников, имена которых давно забыты, но именно их кропотливая ежедневная работа месяц за месяцем, год за годом, век за веком в сумме обеспечили становление современного научного знаний и достижений техники. Исследования в этом направлении дают нетривиальные выводы о сдвиге датировки различных событий (годом изобретения часто объявляется год первой публикации оригинальной идеи, однако до этого она могла использоваться десятилетиями и охраняться как коммерческая или корпоративная тайна), положительной роли инквизиции в истории науки (преследование колдовства стимулировало ремесленников формулировать теоретическое обоснование своих технологий и не просто публиковать рецепты, чтобы представить доказательства, что в их деятельности нет ничего общего с черной магией, но излагать мысли четким математическим языком, активно использовавшимся в схоластике как средство доказательства высшей мудрости), история века Просвещения предстает уже не столько как неожиданный качественный рывок, сколько как имевший длительную предысторию период расширения круга образованных людей и привлечения интереса к науке представителей светской власти с целью получения финансирования проектов[2]. Внося свой вклад в развитие новой историографической традиции, С. Фальк представляет биографию своего героя в широком историческом контексте. Через призму биографии монаха вниманию читателя представляется яркая динамичная картина монастырской повседневности, состояния системы образования XIV в., астрономических наблюдений, опытов их осмысления и практического применения, близких к лабораторным экспериментов, развития приборостроения. Свою специфику определяют взаимоотношения монастыря с ближайшими локальными сообществами, а также с английским правительством; обстановка заката Крестовых походов и первых десятилетий Столетней войны. Это красочное полотно удивляет эрудицией автора, искусством логично выстраивать сложные системы взаимосвязей, умением излагать сложные вопросы как гуманитарного, так и точного знания простым и доступным языком, мастерским выявлением в источниках и объяснением основ утраченных секретов устного счета, составления церковных календарей, вычисления точного времени. В соответствии с синкретичным духом эпохи Средневековья все перечисленное показано в теснейшей взаимосвязи, а также с отсылками к истокам рассматриваемых явлений и к их историческим последствиям. Особый интерес представляет тезис о широкой сети контактов между учеными на всем Евразийском материке — этому не препятствовали ни географические расстояния, ни конфессиональные различия: «...уже через несколько лет после основания обсерватории в Магаре английский монах Роджер Бэкон воспевал тягу монголов к астрономии. К каким-то из необходимых ему теорий Коперник мог получить доступ благодаря широкой сети контактов европейских ученых, которые… свободно обменивались знаниями как с исламскими, так и с христианскими обществами Средиземноморья» (С. 350); «...средневековые христиане воздавали должное знаниям иных религий и без всяких предубеждений их заимствовали» (С. 355). Изучая историю науки, необходимо в каждый отдельно взятый момент помнить о целях, которые ставили перед собой ученые изучаемого периода. Понятия о полезности знаний и возможностях его практического применения с течением времени претерпевали серьезные изменения. Астрономические наблюдения и вычисления XIV в. имели неочевидный с точки зрения XXI в. смысл. На их основе разрабатывались церковные календари, совершенствовалась система измерения времени и ориентации человека в пространстве, составлялись прогнозы погоды, личные гороскопы, предпринимались попытки предсказания важных политических событий, определялись благоприятные и неблагоприятные дни для полевых работ и медицинских манипуляций. Постепенное повышение требований к точности и качеству таких расчетов вело к повышению уровня образования и распространению специальных приспособлений. Одним из ярких тому примеров является появление во Франции XV в. требования к врачам обязательно иметь астролябию, чтобы «выбирать,… асцидентный знак, соответствующий знаку, в котором находится Луна в час, определенный для кровопускания или дачи слабительного». Принятое решение обеспечило «звездный час городских мастерских по производству астролябий» (С. 286). С. Фальк не оспаривает основной приоритет средневековой науки — познание мудрости Творца, но уточняет, что одной из важнейших составляющих глобальной цели духовных поисков было определение места человека в этом мире. Географические координаты, знание точного времени, понимание внутренней логики естественных процессов и природных явлений — все это было разными аспектами крупного научного вопроса, не дававшего людям покоя и толкавшего по пути исследований, неизбежно связанного с поисками и ошибками: «Да, Средневековье не раз забредало в научные тупики. Но и мы от этого не застрахованы… Пока наукой занимаются люди, она будет страдать от человеческих недостатков. Я убежден, что изучение заблуждений и блистательных достижений Средневековья поможет нам по достоинству оценить свершения человечества во всей их невероятной сложности» (С. 357). Продолжая эти рассуждения, С. Фальк формулирует главный вывод своего исследования. Он отмечает силу соблазна анахронизмов и их недопустимость: «...критерий побед и поражений совершенно неуместен… мы не должны ставить Средним векам плюсики, оценивая, насколько людям той эпохи удалось уподобиться нам… они не стремились быть похожими на нас. Средневековых ученых не интересовало устройство мира с чисто механическое точки зрения, они стремились постичь живой космос, в котором есть Бог. Даже если они рассматривали Вселенную как предсказуемо функционирующий механизм, они больше интересовались не тем, как она работает, но почему. И нам не понравилось бы, если бы будущие поколения не принимали нас всерьез из-за того, что мы не ответили на вопросы, которые перед собой не ставили, – да, вероятно, и не могли поставить» (С. 357-358). На заключительных страницах повествования автор говорит о христианских добродетелях скромности и смирения, высоко ценившихся в изучаемый им период и теряющих свою ценность с каждой сменой поколений на протяжении Нового и Новейшего времени. Изучение деятельности обычного, ничем не примечательного, монаха, а не прославленной фигуры изобретателя — это, по мнению С. Фалька, наиболее подходящий способ почтения памяти лично Джона Вествика и эпохи, к которой он принадлежал (С. 360-361). Стандартный справочный аппарат дополнен предметно-именным указателем и аннотированным списком дополнительной литературы к каждой главе. Вне всякого сомнения перевод на русский язык книги, впервые вышедшей в 2020 г., является значимым событием для специалистов и, хотелось бы надеяться, повлияет как на пересмотр устоявшихся штампов, связанных со Средневековьем, так и на дальнейшее развитие отечественной истории науки и техники. [1] Исламов О.А., Кущиев М.А. Средневековье – время расцвета науки и искусства в мусульманском мире // Ученые записки Худжанского государственного университета им. Академика Б. Гафурова. Гуманитарные науки. 2020. №6(65). С. 184. (вся статья С.183-187) [2] Воскобойников О.С. О языке средневековой астрологии (о применении риторических понятий в истории культуры) // Одиссей. Человек в истории. 2007: История как игра метафор: метафоры истории, общества, политики. С. 82-110. Воскобойников О.С. Праздное и непраздное любопытство в XII веке // Электронный научно-образовательный журнал «История». 2012. №2(10). С. 3-4. Дмитриев И.С. Творчество и чудотворчество: природознание в придворной культуре Западной Европы в эпоху интеллектуальной революции XVI-XVIII веков // Новое литературное обозрение. 2007. №5(87). С. 113-147. Дмитриев И.С. Социокультурные основания интеллектуальной революции XVI-XVII вв. // Политическая концепология. Журнал междисциплинарных исследований. 2012. №1. С. 20-58. Burnett D.G. Descartes and the Hyperbolic Quest. Lens Making Machines and their Significance in the Seventeenth Century. Philadelphia: Capital City press, 2005. 152 p. Bettini A. Did Leonardo da Vinci invent the Telescope? // Optic & photonics new. 2022. Februrary. P. 30-37. Edgerton D. Innovation, Technology, or History. What is the Historiography of Technology about? // Technology and Culture. 2010. №51(3). Р. 680-697. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Пахалюк К. А. Международная и транснациональная перспективы в пространстве актуальной истории древнерусских городов 15.06.2023 Предлагаемая статья является частью авторского исследовательского проекта, проводившегося в 2019–2022 гг. и направленного на изучение политики памяти в регионах центральной России. Ключевые выводы были опубликованы в виде главы в коллективной монографии, увидевшей свет уже в 2023 г. (Политика памяти в России – региональное измерение / Под ред. А. И. Миллера, О. Ю. Малиновой, Д. В. Ефременко. М.: ИНИОН, 2023), однако данный сюжет в него не вошел. Основные наработанные материалы должны были быть опубликованы в авторской монографии, чье завершение и выход в свет оказалось отложено ввиду внутриполитических изменений, вызванных российской агрессией против Украины. Краткая версия этой статьи публиковалась в англоязычной версии журнала «Россия в глобальной политике», а этот текст планировался к выходу и на русском языке. Однако в итоге редакция отказала, намекнув на несоответствие ее текущей конъюнктуре. На фоне серии статей о возможности и даже желательности угроз применения ядерного оружия с такой позицией сложно не согласиться, поскольку наш анализ показывает, что на протяжении 2010-х гг. региональные культурные элиты вели собственный поиск, как русское наследие осмыслить не только в национальном, но и международном контексте. Внешний мир здесь представал не только как нечто враждебное, но и как пространство сотрудничества, без которого собственно «русская древность» оказывается немыслима. Ключевые слова: политика памяти, сталинские репрессии, историческая ответственность, регионы России Сведения об авторе: Пахалюк Константин Александрович – кандидат политических наук, независимый исследователь, Хайфа. Контактная информация: kap1914@yandex.ru Pakhalyuk K. A. International and Transnational Perspectives in the Space of the Current History of Ancient Russian Cities Abstract: The proposed article is part of the author's research project, conducted in 2019–2022. and aimed at studying the politics of memory in the regions of central Russia. The key conclusions were published as a chapter in a collective monograph, which was published only in 2023 (The politics of memory in Russia - a regional dimension / Edited by A. I. Miller, O. Yu. Malinova, D. V. Efremenko. M. : INION, 2023), but this plot was not included in it. The main accumulated materials were supposed to publish as a monograph, but its completion and publication has been delayed due to internal political changes caused by Russian aggression against Ukraine. A short version of this article was published in the English edition of the journal Russia in Global Affairs. This text was planned to publish in Russian edition of this journal. However, in the end, the editors refused under the pretext that it does not correspond to current political environment. It is difficult to disagree with this position, especially when the journal recently agreed to public some articles that justify the possibility and even the desirability of threats to use nuclear weapons. Our analysis shows that during the 2010-s, regional cultural elites were searching for how to comprehend the Russian heritage not only in the national but also in the international context. The external world here appeared not only as something hostile, but also as a space for cooperation, without which the actual "Russian antiquity" is unthinkable. Keywords: politics of memory, Stalinist repressions, historical responsibility, Russian regions About the author: Pakhalyuk Konstantin Aleksandrovich – candidate of political sciences, independent researcher, Haifa. Contact information: kap1914@yandex.ru Если государственная политика памяти разворачивается вокруг тезиса о непрерывной 1000-летней истории России, то как это влияет на работу с прошлым в регионах, которые по объективным причинам могут служить выразителями этой самой «русской древности»? Этот вопрос стал отправным для исследования (полевые поездки 2020–2022 гг., экспертные интервью, материалы прессы и официальные документы) исторической идентичности ряда областных городов центральной России, основанных не позднее середины XVI века – Псков, Великий Новгород, Вологда, Ярославль, Кострома, Владимир с Суздалем[1], Смоленск, Рязань, Тверь, Калуга, Тула и Брянск. С конца 2000-х гг. в России активизировалась государственная политика памяти, что повлекло превращение истории в один из ключевых ценностных языков российской политики. В изучаемых регионах этот же период отмечен значительным сдвигом в институционализации и расширении практик работы с прошлым. Закрепление коллективно разделяемых исторических образов – результат деятельности запутанной сети государственных, общественных и коммерческих организаций. Большая часть музеев, памятников, историко-мемориальных пространств были созданы / обустроены именно в этот период, а значит, значительные пласты истории только теперь оказались общественным достоянием. Да, конфликтные, противоречивые и трагические страницы отодвинуты на периферию, если вообще присутствуют, – они либо неинтересны, либо считаются опасными. Да, количественные изменения порою обгоняют качественные, то есть смысловые. Если судить по музейным экспозициям, практически везде наиболее серьезными лакунами испещрена советская эпоха, что отчасти объясняет и очевидные сложности в последовательном изложении всей истории. Но это не отменяет главного: культурные элиты регионов усиленно учатся доносить до широкой публики те страницы прошлого, которые воплощают субъектность местных сообществ. Региональные пространства памяти выплетаются из взаимодействия локальных и общенациональных сюжетов, однако включают многочисленные обращения и к международному измерению. Последние и стали предметом нашего изучения. Собственно анализ формирования региональных исторических идентичностей и их связи с общероссийской мы оставим для других публикаций, а ниже сосредоточимся на выявлении тех символических форм, посредством которых работа с региональной истории начинает требовать обращения к внешнему миру. Культуролог Л. Парц, работая на другом комплексе материалов, отмечала, что бинарный дискурс «столица – провинция» уместно изучать во взаимодействии с третьим компонентом – внешним Другим (Запад / Европа), который зачастую рисуется несущим опасность [Парц 2022]. Изученный нами материал не отрицает наличие таких подходов, однако позволяет утверждать, что внешний мир может одновременно представляться и как нечто враждебное, и как пространство сотрудничества. Считать, будто это разделение связано с разницей между государственными или негосударственным акторами, неверно, как и делать предположения, будто образы «русской древности» сведены лишь к православному и милитаристскому содержанию. Миф о «золотой эпохе» и международное измерение Как утверждал еще основатель структурализма Ф. де Соссюр, значимость определяется положением знака в общей структуре, а не конкретным содержанием. Пространстве актуальной истории большинства изученных городов содержит миф – условно – о «золотой эпохе», когда отдельный период прошлого становится предметом особого прославления и попечения, представая выразителем местной самобытности. Эта символическая конструкция развивается в музейных экспозициях и новомодных монументах, опираясь на работы историков и поддерживаясь сохранившимися / воссозданными объектами культурного наследия. Подробное изучение таких мифов мы оставим для другой публикации, а ниже сосредоточимся на том, как в них вплетается международное измерение. Практически во всех случаях оно воплощается в виде внешнего врага, описание борьбы с которым призвано спаять воедино местные и общенациональные сюжеты. Однако в Великом Новгороде миф о «золотой эпохе» открывает еще и транснациональное измерение, а в Твери и Рязани прославление средневековых князей ведет к появлению фигуры и «второго внешнего врага» – Москвы. В некоторых городах (Тула, Смоленск и Псков) конструирование исторической идентичности через метафору «щита России / Москвы», предполагающей борьбу против перманентной внешней угрозы, служит еще более сильному переплетению общенациональной и региональной истории, лишая последнюю целостности и самодостаточности. Впрочем, как показывает Тула в конце 2010 – начале 2020-х гг. местным культурным элитам, наоборот, удалось последнее преодолеть. В Вологде, Ярославле и Костроме миф о «золотой эпохе» привязан в XVII веку – расцвету торговли с зарубежной Европой через Архангельск, которая, однако, не получила значимого отражения в историко-мемориальном пространстве. В Вологде слабым напоминанием об этих связях служит музей Петра I, открытый в 1875 г. В этом каменном здании, принадлежавшем голландскому купцу, он неоднократно останавливался на рубеже XVII–XVIII веков. Оцените иронию: память об этом сюжете заложена в созданный иностранцем объект культурного наследия, который был превращен в музей для того, чтобы прославить императора, уничтожившего ту самую транзитную торговлю и с нею перспективы развития города. Домик Петра I в Вологде, 2020 г. Напротив, в Ярославле и Костроме государство и Русская православная церковь актуализируют тему противостояния с внешним врагом – поляками. В первом речь идет о Втором ополчении, которое в 1612 г. выступало отсюда на Москву (это дает основание представлять город в качестве одной из столиц), во втором – о спасении Михаила Романова (образ Ивана Сусанина). Во Владимире «золотой эпохой» предстает Владимиро-Суздальское княжество. Его закат также связан с внешней угрозой – штурмом города в 1238 г. монгольскими войсками. В военно-историческом музее в Золотых воротах ему посвящена масштабная диорама (создана в 1974 г.), причем одна из экспликаций напрямую увязывает оборону всей Руси, включая Владимир, со спасением Европы от захватчиков: «Русские люди, в том числе и владимирцы, оказали мужественное сопротивление завоевателям <…> Принят на себя основной удар завоевателей, русский народ спас от гибели и разрушения европейскую цивилизацию». Тот редкий случай для региональных музеев, когда борьба против одной внешней угрозы напрямую подается в качестве блага для другой части мира. В Рязани и Твери «золотая эпоха» усилиями региональных властей и РПЦ привязана к правлению двух великих князей, Олега и Михаила, соответственно. В обоих случаях это ведет к актуализации памяти о борьбе не только с монгольскими / золотоордынскими завоевателями, но и с Москвой. В Рязани это противоречие связано с поведением великого князя Олега накануне Куликовской битвы 1380 г., который исходил из интересов собственного княжества. Музейная экспозиция «преодолевает» это за счет выделения фигуры Пересвета (один из богатырей, сразившийся с монгольским воином накануне сражения). В центральной витрине представлен якобы принадлежащий ему посох, причем экспликация (на 2020 г.) никак не указывает на мифологизацию экспоната. Также в 2016 г. в парке около Рязанского кремля был установлен памятник Сергию Радонежскому, который «примирил» Дмитрия Донского и Олега Рязанского, признавшего политическое подчинение московскому правителю. В Твери составной частью мифа о великом князе Михаила является его победа в Бортеневской битве 1317 г., которая преимущественно в популярной литературе предстает первой победой над золотоордынцами. Она нашла отражение даже на одном из барельефов стелы Города воинской славы, где указано, что его войска разгромили «противников Твери». Обтекаемость формулировки объясняется тем, что поражение понесли именно московские войска, а степень участия татарского отряда в бою остается под вопросом [Борисов 2018: 258]. Эта деформированная граница между двумя «внешними» врагами одновременно указывает как на сопротивление собственно исторического материала, так и на наличие в среде тверской культурной элиты определенных антимосковских, регионалистских настроений. Образ Михаила Тверского лишь усиливает конфликт по линии «регион – центр – внешний мир». Барельеф с Михаилом Тверским на стеле Города воинской славы в Твери, 2020 г. Сложнее международное измерение вплетается в историческую идентичности Великого Новгорода. Здесь в качестве расцвета здесь подается период начиная с XI века и заканчивая XV веком, то есть насильственным присоединением Новгородской республики к Москве. Сохранившиеся или воссозданные памятники средневековой архитектуры и живописи, культурное наследие, воспроизводимое в экспозициях, логика открытия новых музеев и монументов – все это составляет пространство утверждения и развития мифа о «золотой эпохе». Обращает внимание, что история города начиная с XVII века практически полностью исключена из музейных пространств. Со всей визуальной объективностью Великий Новгород сегодня может служить наглядным воплощением величия средневековой Руси, однако эта история проблематична в той части, которая связана с образами политической независимости и противостояния Москве, образами, удобными для подпитки регионалистской и антифедеральной риторики. Вероятно, именно поэтому в рамках общенационального нарратива «золотая эпоха» легитимирована через прославление фигуры великого князя Александра Невского, в 1985 г. и 1995 г. в честь него установили два памятника. В историческом музее, находящемся в подчинении федерального министерства культуры, его деятельность подается в антизападническом ключе. Так, одна из экспликаций напрямую сообщает: «В тяжелые годы татаро-монгольского нашествия Новгороду пришлось отражать натиск немецких и шведских феодалов. В 1240 г. новгородцы во главе с Александром Невским нанесли на берегу Невы жестокий удар шведским завоевателям <…> 5 апреля 1242 г. произошло знаменитое Ледовое побоище, принесшее новгородцам победу над немецкими псами-рыцарями» (поездка август 2021 г.). С другой стороны, символическое развертывание мифа о «золотой эпохе» затруднительно без прояснения тех страниц, которые связывали город с зарубежной Европой, что открывает транснациональную перспективу. Если бы она оставалась лишь достоянием летописей и трудов историков, то при особом рвении властей ее можно было бы ограничить лишь научными дискуссиями, однако этот ход несколько затруднителен. Часть предметов ювелирного искусства, выставленных во Владычной палате на территории кремля (XV век), созданы за рубежом: они призваны свидетельствовать о расцвете города, но неизбежно указывают на тесные торговые связи. Культурные контакты воплощены и в камене: так, элементы готики обнаруживаются в Церкви Феодора Стратилата на Ручью, а Владычная палата в полной мере относится к этому архитектурному стилю. Все это отражено в экспликациях и экскурсионных программах, тем самым русская древность предстает во взаимосвязи не только с византийской, но и западной культурной традицией. Церковь Феодора Стратилата на Ручью в Великом Новгороде, 2021 С 1990-х гг. «золотая эпоха» получила развитие за счет актуализации истории связей с Ганзейским союзом. Традиционно Новгород подается как член (в действительности – один из крупнейших городов-филиалов) этой сетевой торговой организации, которая в XIII–XVI века контролировала значительную часть Балтийской торговли. Еще в 1980 г. был основан Ганзейский союз Нового времени – международная межмуниципальная организация бывших городов-членов. В 1993 г., первым в России, в нее вступил Великий Новгород. Это «изобретение европейской традиции» одновременно позволяло привлекать туристические потоки и дополнительное финансирование на развитие исторической инфраструктур. В 1994–1999 гг. эта организация выделила со-финансирование на реставрацию второго по древности храма города – Николо-Дворищенского собора (1113 г.), где сохранились уникальные фрески середины XII века – одно из древнейших в России аутентичных изображений Страшного суда [Разина 2017: 3]. В 2009 г. город принимал XXIX Ганзейские дни (крупный культурно-экономический фестиваль), в честь чего в самом историческом центре, на Ярославовом дворище, недалеко от средневекового Немецкого двора, был открыт Ганзейский знак – памятник в виде двух кораблей и крупный фонтан, инкрустированный гербами 16 стран, чьи города входят в эту неправительственную организацию. Недалеко на территории гостиницы «Трувор» в настоящие дни находится небольшая харчевня «Ганза» (правда, даже не уровне названий блюд не пытающаяся имитировать германскую или балтийскую кухню). Собственно ганзейская тематика имеет важное значение для позиционирования города на международной арене – через участие в ганзейских мероприятиях, студенческих обменах и выставочных проектах (в 2015 г. в Любеке был открыл Музей Ганзы, куда из Новгородского музея-заповедника передали 25 предметов, в 2019 г. в Великом Новгороде открылась тематическая выставка «Новгород и Ганза: окно в Европу») [Новгород и Ганза 2019]. Миф о «золотой эпохе» опирается на богатое архитектурное наследие в виде кремля (Крома) и церквей, а также в последние годы усилен за счет экспозиций (на территории кремля) о воеводстве Ордин-Нащекина и реконструкции купеческих палат Постниковых – они одинаково прославляют псковскую самобытность именно XVII столетия [Клейменова, 2010, С. 41][2]. Как и в Великом Новгороде, имперский период фактически вычеркнут из пространства актуализированной истории, что соответствует чаяниям той части интеллигенции, которую, как литературного критика В. Курбатова, можно причислить к национал-патриотической общественности. 3 февраля 1997 г. он оставил примечательную запись в дневнике: «Мне интересны свои псковские роды, потому что я вижу, как они сделали город, как наполнили его историей, как довели до цветения в XV–XVI веках, как были сломаны Петром и этапированы в Петербург. Чтобы на живой силе и крови псковской традиции установить новую империю, приживить и оплодотворить европейскую привозную культуру своей, сделать ее могуче жизнеспособной для расширения имперского строительства» [Курбатов 2012: 211–212][3]. В то время как образ северо-западного щита фиксируется прежде всего в риторике чиновников, журналистов, педагогов, однако четким образом не выражен ни в городском пространстве, ни в музейных экспозициях. Скорее четь идет о разрозненных элементах: прославление князя Довмонта (XIII век) в топонимике, православной традиции, гербе и отдельных мероприятиях; городская легенда о том, что часть обрушившегося внешних укреплений города – это тот самый пролом, созданный во время оборона от польских войск Стефана Батория; отдельные памятники, связанные с Великой Отечественной войной и нацистскими преступлениями. Как и в соседнем Новгороде, не без усилий федерального центра увязывание региональной и общенациональной исторической повестки осуществляется за счет Александра Невского и прославление его победы над внешним врагом (немцами-крестоносцами) в Ледовом побоище. В 1993 г. под Псковом на Соколихе, а в 2021 г. уже на берегу Чудского озера были установлены масштабные памятники великому князю и его дружине. Недалеко от последнего, в дер. Самолва, еще в 2012 г. был основан Музей Ледового побоища (изначально муниципальный, затем стал частным). Его основатель В. А. Потресов продвигает тезис об этой битве как одной из ключевой для той эпохи, окрашивая память о нем в антизападные и православные тона [см. также: Итоги конференции, 2018]. Проблема заключается в более жесткой привязке князя к городской истории. В 2021 г. в Кроме была открыта временная планшетная выставка как часть общефедеральных мероприятий к 800-летию рождения Александра Невского. Показательным образом, более десятка стендов рассказывали историю князя и его дальнейшего прославления, однако собственно к городской истории относились либо упоминания об участии псковичей в ледовом побоище, либо обзор псковской топонимики. Учитывая долгую историю противостояния Пскова и Новгорода, для ряда псковских культурных элит Александр Невский все же остается новгородским, а значит чужим князем. Описанные выше практики формирования исторической идентичности Пскова ведут к деактуализации транснациональной перспективы, хотя исторически для ее проявления есть не меньше оснований, нежели в Великом Новгороде. Так, город является членом Ганзейского союза нового времени, крупный международный фестиваль прошел в 2019 г., однако и в музейном, и в городском пространствах значимость этой темы выражена намного слабее. Еще сложнее ситуация обстоит в Смоленске, который, единственный из рассматриваемых нами городов, продолжительное время (в 1395–1514 гг. и 1611–1654 гг.) находился в составе другого государства – Великого княжества Литовского и Речи Посполитой. Потенциально «золотой эпохой» могла бы стать история Смоленского княжества, однако в публичном поле она актуализирована только в экспозиции Исторического музея (регионального подчинения). Образ самодостаточного Смоленского княжества некоторыми государственниками рассматривается как угроза сепаратизма или потакание, впрочем, непопулярным представлениям о том, что Смоленск – исконно белорусские земли. Показательна рецензия на один региональный учебник истории, подготовленная в 2016 г. в федеральной исполнительной дирекцией Российского военно-исторического общества: «излагаемая в учебном пособии версия средневековой истории Руси нацелена на формирование такого варианта региональной идентичности, при котором Великое княжество литовское (ВКЛ) будет ассоциироваться для смолян со своей “исторической прародиной”, смоленский край — отождествляться с “белорусскими землями”, захваченными людьми из Московии, причем последним (пресловутым “московитам”) отказано в праве считаться русскими людьми» [Кононов 2016]. Этот отзыв был размещен на личном сайте В. А. Кононова, который в 2013–2014 гг. был директором областного департамента культуры и туризма. Польский период истории также проблематичен. С одной стороны, экспозиция Исторического музея подробно рассказывает о нем, а также об успешной интеграции польского дворянства в состав российской элиты. Через памятники культуры и городскую мифологию память об этом периоде вкраплена в городское пространство: в историческом центре находится построенный поляками земляной Королевский бастион, установленная в начале 2010-х гг. историческая табличка на трех языках – русском, английском и польском – рассказывает о его истории. Обращает на себя внимание и восприятие городских часов как тех, что висели на городской ратуше в XVII веке. Эту историю мы встречаем даже в путеводителе, написанным упомянутым В. А. Кононовым, в разделе с характерным названием «Отголоски польской эпохи». Факт состоит в том, что имеющиеся часы созданы в XIX веке взаимен старых. Разрыв традиции и отсутствие физической преемственности не мешает актуализировать преемственность пространственную и фактически воображаемую. С другой стороны, власти строят городскую идентичность Смоленска через образ «западного щита России», объединяя борьбу против поляков (1609–1611 гг.), французов (1812 г.) и немцев (1941–1944 гг.). Первые два военных события напрямую связаны с главной актуализированной достопримечательностью города – Смоленской городской стеной. Прямолинейной визуализацией этой преемственности стал установленный в 2015 г. Памятник воинам, защитникам и освободителям Смоленска на площади Победы. Через фигуры солдат и барельефы с надписями он недвусмысленно отсылает к этим «трем ратным подвигам». Еще в 1987 г. в одной башен Смоленской городской стены военно-исторический музей получил симптоматичное название «Смоленск – щит России». Образ щита развивается за счет военно-исторических экспозиций, причем именно поляки и немцы предстают в качестве основных врагов. Оборона 1609–1611 гг. занимает почти что целый зал в Историческом музее (в то время как бои за город в 1812 г. растворены в общей истории Отечественной войны), с нее же начинается новая (2018 г.) экспозиция в Катынском мемориале (научная концепция разрабатывалась в федеральном центре – в Государственном центральном музее современной истории России и РВИО). Она посвящена противоречивым, но как пытаются доказать создатели, в целом позитивным, российско-польским отношениям XX века. Вводная отсылка к XVII веку, по нашему мнению, отражает желание напомнить, что все же поляки были историческими врагами на этой земле. Обновленная в 2015 г. экспозиция музея «Смоленщина в годы Великой Отечественной войны» целый зал посвящает обстоятельному рассказу об оккупации и разных группах жертв нацистского террора (включая евреев и цыган). Ни в одном из других городов музеи не раскрывают тему так подробно. Соседний – и также пограничный – Брянском регион также с середины XIV века примерно 1,5 столетия находился в составе Великого княжества Литовского, однако этот период представлен лишь небольшим стендом в общей экспозиции Брянского краеведческого музея (областного подчинения) и не актуален для исторической памяти. Миф о «золотом веке», скорее, разворачивается вокруг советской истории, что теснейшим образом связано с Великой Отечественной войной и борьбой против немецких оккупантов. В 2000–2010-е гг. за пределами города власти при поддержке местного бизнеса региональные создали два развитых музейно-мемориальных комплекса – «Партизанская поляна» (героическая слава) и «Хацунь» (трагедия мирного населения). Последний посвящен уничтожению одноименной русской деревни в ходе карательной акции. Для нашего исследования он значим тем, что Брянская область не единственная пострадавшая от нацистской оккупационной политике, однако только здесь был к началу 2010-х гг. создан действительно масштабный мемориал, отражающий трагедию мирного населения. В музейном комплексе, однако, нет ярко-очерченного образа врага. Центральный элемент – фильм из довоенных фотографий жителей деревни, который демонстрируется над витриной с пулеметной лентой, найденной на месте расстрела. Другими словами, создатели попытались продемонстрировать ту мирную жизнь, уничтоженную в ходе террора. Отчасти как и в Смоленске, историческая идентичность Тулы на протяжении десятилетий развивалась через образ «южного щита Москвы» за счет отсылок к Средневековью – Куликовской битве (в 1996 г. создан на территории области федеральный музей «Куликово поле»), основанию Тульского кремля (тематически связан с обороны набегов от крымских татар в XVI–XVII веках, в 2015 г. здесь открыли еще и памятник Дмитрию Донскому) и обороны 1941 г. Правда, отличным являются сами способы работы с этими сюжетами: их разработка местными культурными элитами ведет к раскрытию страниц собственно городской тульской истории. Так, археологические работы на Куликовом поле с 1980-х гг. привели к формированию местной археологической школы и открытию неизвестных ранее средневековых страниц региона. В 2010-е гг. одним из итогов реконструкции Кремля стали экспозиции, опять же на основе археологических данных, о самобытной истории жителей Тулы XVI–XVII веков. Даже в Музее обороны Тулы, открытом в конце 2021 г. в местном Парке «Патриот» (на средства федерального министерства обороны), экспозиция устроена таким образом, что показывает не сражения на конкретной территории, а визуализирует образ сражающегося городского сообщества, во всем его многообразии. Военная история и проблематичность образа врага Чаще всего в музеях, городских пространствах и средствах массовой информации «международное» появляется при обращении к военной тематике. Истории о борьбе против внешнего врага, будь то на территории самого региона или за его пределами, превращены в ключевой механизм, который жестко увязывает общенациональные и региональные исторические сюжеты, стирая границы между ними. По этому принципу выстраиваются военно-исторические экспозиции областных музеев. В ряде городов существуют обособленные военно-исторические музеи (в Костроме, Рязани, Владимире, Туле), в них также преемственность эпох передается через механистическое объединение объединяют совершенно разные страницы военного прошлого и участие местных жителей в них. Этой же логике следуют и частные музеи оружия (Ярославль, Рязань) или ратной славы (Тверь). Тот факт, что при формировании мифов о «золотой эпохе» международное измерение зачастую (но не всегда!) предстает в качестве враждебного, является частным случаем другого обстоятельства: в музеях, городских пространствах, а также средствах массовой информации наиболее часто «международное» появляется при обращении к военной тематике. Истории о борьбе против внешнего врага, будь то на территории самого региона или за его пределами, превращены в ключевой механизм, который жестким образом увязывает общенациональные и региональные исторические сюжеты, стирает между этими измерениями границы. По этому принципу выстраиваются военно-исторические экспозиции областных музеев. В ряде городов существуют обособленные военно-исторические музеи (в Костроме, Рязани, Владимире, Туле), которые, ориентируясь на выражение преемственности между разными эпохами, механистически объединяют совершенно разные страницы военного прошлого и участие местных жителей в них. Этой же логике следуют и частные музеи оружия (Ярославль, Рязань) или ратной славы (Тверь). В изучаемом мезорегионе из всех войн наибольшей актуальностью пользуются Великая Отечественная война, Смутное время (противостояние полякам и отчасти шведам – Калуга, Смоленск, Великий Новгород, Псков, Калуга, Ярославль, Тверь, Кострома) и эпохи монгольского господства (Тверь, Рязань, Владимир, Тула, Калужская область). Войны имперского периода – Северная, наполеоновские, Крымская, Первая мировая, реже русско-турецкая 1877–1878 гг. и русско-японская 1904–1905 гг. – находят отражение лишь в небольших экспозициях или редких памятниках, потому говорить о формулировании образа врага не приходится. Показателен здесь Смоленск: с Наполеоном связана опустошительная оккупация города и разрушение ряда башен Смоленской городской стены. Однако об отсутствии укоренившегося образа врага свидетельствуют события лета 2021 г., когда по инициативе французской стороны в центре города прошли раскопки и были обнаружены останки похороненного здесь генерала Гюдена. Поисковая экспедиция вызвала широкий интерес местной общественности, проект курировался федеральным министерством культуры, а останки в итоге передали французской стороне, причем определенные противоречия в восприятии этой темы во Франции были поданы провластными РИА Новостями как намечающийся отказ от торжественного перезахоронения, что называлось варварством и проявлением трусости [франция испугалась, 2021]. Ничего подобного относительно перезахоронения любого немецкого генерала эпохи Второй мировой войны представить невозможно. Более того, излишняя эксплуатация темы врага может вызывать сложности в тех случаях, когда «его потомки» оказываются членами современной российской нации. В частности, на федеральном уровне на протяжении 2010-х гг. власти Калужской области неоднократно лоббировали включение в официальный перечень дней воинской славы и памятных дат России (утвержден ФЗ № 32) такой даты, как 11 ноября – День победы в «стоянии на Угре». Этот вопрос в 2019 г. рассматривался в Государственной Думе [Шулепова 2019], однако калужским властям отказали ввиду возникшего скандала с участием властей Татарстана. Борьба за состав официальных памятных дат имела и вполне прагматическое значение: Калуга нуждалась в дополнительных аргументах с целью привлечения федерального финансирования на развиваемые историко-туристические проекты. Так, с 2017 г. 11 ноября является памятной датой Калужской области, а с 2019 г. село Дворцы получило региональный статус «Рубежа воинской славы», здесь же проводится и культурно-исторический фестиваль «УграФест» [РИО 2020]. Фрагмент экспозиции "Четыре эпохи воинской славы", Тверь, 2020 Использование темы внешней угрозы вовсе не означает создание яркого, развернутого образа врага. Его презентация, преимущественно через упоминания, предметы вооружения и униформы, делает образ блеклым, скорее абстрактно-воображаемым. Чем глубже эпоха, тем легче музейные сотрудники идут на сопоставительный рассказ о противоборствующих армия. Пожалуй, главным исключением является тверская интерактивная экспозиция «Четыре эпохи воинской славы», открытая в 2017 г. при местном отделении Союза десантников России. Используемая для программ патриотического воспитания, она представляет собою серию манекенов воинов разных эпох в полном боевом обмундировании и вооружении. Наравне с отечественными солдатами показаны и противники, включая период Великой Отечественной войны. Такой подход обусловлен акцентом на прояснение боевой тактики разных эпох. Один из создателей экспозиции, который вел экскурсию автору данных строк (лето 2020 г.), обратил внимание, что в ходе занятий до молодежи доносится мысль о необходимости знать противника. В других музеях такое структурное сопоставление противников может быть частью экспозиции, но не основным структурным элементом. Например, в Историческом музее Владимира (экспозиция 2003 г.) визуальный рассказ о штурме города в 1238 г. обрамлен реконструированными русской наблюдательной вышки и монгольской кибиткой. В Алексеевской башне Новгородского кремля (экспозиция 2020 г.), рассказывающей о гарнизоне крепости, ее штурме шведскими войсками в 1611 г. и последующей оккупации, одинаково представлены манекены шведских и русских солдат и офицеров. Фрагмент экспозиции Военно-исторического центра «Маршал Победы - Георгий Константинович Жуков», Калуга 2021 г. Показательны здесь и образы противников СССР в годы Великой Отечественной войны. С одной стороны, в музеях Смоленска, Брянска, Великого Новгорода и Ярославля (Музей боевой славы) они присутствует через указания на те страдания, которые претерпели мирные жители. С другой стороны, собственно визуализацию мы обнаруживаем только в двух местах. В калужском музее «Маршал победы Г. К. Жуков» (открыт в 2020 г.), где значительная часть экспозиции выстроена через «ожившие» декорации, рассказ о боях за Берлин дополняется яркими образами немцев, по-разному ведущих себя в осажденном городе – большинство ожесточенно сражаются, жители пытаются бежать, один офицер переодевается в гражданскую одежду. Совершенно иным предстает Спасо-Евфимиев монастырь в Суздале (составная часть федерального Владимиро-Суздальского музея-заповедника). Экспозиция «Суздальская тюрьма. Летопись двухвековой истории» (2001 г.) выстроена как история места, которое долгое время использовали в качестве пенитенциарного учреждения. Отсюда и последовательное объединение разных групп заключенных, включая преследовавшихся по политическим мотивам в императорское и советское время. Среди них мы обнаруживаем интернированных в начале Второй мировой войны чехословацких военных во главе с Л. Свободой, которые уже в 1941 г. воевали вместе с Красной Армией. Отдельный стенд рассказывает об их размещении в бывшем монастыре и дальнейшей совместной героической борьбе. Несведущему посетителю требуются определенные усилия, дабы понять этот неожиданный переход: обличение политических репрессий неожиданно перебивается героическим рассказом, что, на наш взгляд, лишний раз подчеркивает противоречивость и нелинейность истории. Уже в дальнейшем в монастыре располагали военнопленных немецкой и союзных им армий. Несколько стендов акцентируют противоречиях их быта, помощь и внимание со стороны местных жителей, а завершается рассказ демонстрацией совместных памятных мероприятий 1990-х гг. В центр внимания выносится то, как еще-вчера-смертельные-враги начинают взаимодействовать, а человечность позволяет преодолеть вполне понятное отчуждение. Фрагмент экспозиции «Сплетение судеб», Суздаль, 2022 г. Более подробно судьбы итальянских пленных представлены в выставке «Сплетение судеб» (2003 г., второй раз открыта в 2021 г.). Первая ее часть опять обращается к их личному опыту пребывания в плену, с акцентированием скорее добрых контактов между местными жителями и пленными, а также восприятию последними культурного наследия города. Как и в предыдущей выставке, здесь также гуманизм и древняя культура становятся теми нитями, которые зашивают раны войны. Вторая часть посвящена Андрею Тарковскому, который снимал «Андрея Рублева» у стен этого монастыря. Это обстоятельство необходимо для перехода к фигуре его другу, итальянскому художнику и сценаристу Тонино Гуэрра. Побывав в Суздале и узнав о судьбе итальянских пленных, он передал часть собственных произведений, в т. ч. посвященных городу, для создания этой экспозиции. Выставка являет целую палитру образов и человеческих связей, разворачивающихся во времени вокруг древнего Суздаля как носителя русской древности. Стоит обратить внимание, что существующий институт побратимства между российскими и зарубежными городами в рассмотренных нами региональных столицах ярким образом себя не проявил, однако мы обнаружили два симптоматичных случая, когда в 2010-е гг., на фоне все возрастающей героизации Великой Отечественной войны, были осуществлены отдельные проекты, связанные с темой российско-германского примирения, и именно обращение к теме побратимства дало возможность их реализации и публичной легитимации. Так, в начале 2010-х гг. сотрудничество между российским Владимиром и германским Эрлангеном нашло выражение в посадке на Площади Победы в 2011 г. Дуба дружбы, установке соответствующего памятного знака, а также во встречах ветеранов РККА и Вермахта [Владимирские ветераны 2016]. В Великом Новгороде в 2021 г. открывалась выставка, на которой были представлены образы города военных лет, созданные двумя художниками, которые в те годы воевали здесь друг против друга – Г. Грюнера и С. Пустовойтова. По ту сторону образа врага В существующих символических пространствах и мифы о «золотой эпохе», и военное прошлое, как правило, представляют внешний мир в качестве источника угрозы. Это, действительно, значимый, но далеко не единый смысловой контекст появления международного измерения. Если сделать шаг в сторону от доминирующих исторических сюжетов к последовательному изучению всех существующих музейно-символических пространств как таковых, то мы обнаружим ряд других способов соотнесения местных, общенациональных и международных историй. Первый способ, обнаруженный в государственных музеях Вологды, Калуги и Рязани, предполагает, что обращение к международному служит главной задаче – подчеркнуть мировую значимость представляемых событий. Л. Парц, утверждала, что если традиционно провинциальность противопоставлена столичности (Москве), то по мере усиления региональной идентичности возможны попытки «нарисовать в воображении новые центры символической власти, чтобы заменить ими прежний, переставший удовлетворять» [Парц 2022: 99]. Наши примеры в своем большинстве не подтверждают этот тезис. Показателен здесь рязанский Музей истории воздушно-десантных войск (текущая экспозиция с 2018 г., в подчинении Центрального музея вооруженных сил России), в котором начало экспозиции повествует о зарубежном (XVI–XIX века) опыте развития парашютизма (из которого вырастает уже наша, российская, традиция), а последние – о международном военном сотрудничестве – участии российских десантников в миссиях ООН и десятки стендов с униформой армий дружественных иностранных государств. Сходим образом один из ключевых музеев Вологды – Музей кружева (регионального подчинения, открыт в 2010 г.) начинает рассказ о развитии этого вида текстильной промышленности с того, что собственно кружево появилось в Италии раннего Нового времени и на вологодскую землю было перенесено в начале XIX века усилиями одной из помещиц. Тем самым то, что воспринимается как нечто русско-народное, на проверку – и экспозиция этого не скрывает! – предстает изначально заимствованным и элитарным, однако вскоре развитым на местной земле и укоренившимся в (просто)народной культуре. Фрагмент экспозиции Музея космонавтики, Калуга, 2021 г. Третий пример – Государственный музей истории космонавтики в Калуге, подчиненный федеральному министерству культуры. Старая экспозиция была открыта еще в 1967 г., однако в конце апреля 2021 г. добавилось новое здание с масштабной мультимедийной экспозицией, переворачивающей смысловое значение экспозиции. Если в «старом здании» рассказ о мировой истории освоения космоса переходит в повествование о развитии ракетно-космической мысли России и СССР, то в «новом» современные отечественные достижения в космической отрасли буквально вплетены в историю международного космического сотрудничества и ряда зарубежных космические программ. Продвигаемая идея о лидерстве нашей страны в этой области не сопровождается забвением чужих заслуг. Новую экспозицию сложно назвать последовательной и линейно-нарративной: она направлена на эмоции, погружает посетителя в мир космической экзотики, а потому открыта для множественной интерпретации. Учитывая тематическую перекличку с домом-музеем К. Э. Циолковского и относительно новым музеем А. Л. Чижевского, мы можем говорить о сочетании локальных, национальных и глобальных нарративов в городском историко-мемориальном пространстве. В этой же культурной логике мы готовы отнести работу местных культурно-политических элит по включению имеющихся объектов культурного наследия в список Всемирного наследия ЮНЕСКО, что имеет значение с точки зрения привлечения международного туристического потока. Впрочем, сам процесс является многоступенчатым и даже попадание в Предварительный список представляет прохождение ряда промежуточных инстанций, включая федеральное министерство культуры и структуры, связанные с российским МИД[4]. Из 19 российских объектов списка Всемирного наследия, внесенных туда по культурным, а не природным критериям, 5 находятся в нашем мезорегионе – Исторические памятники Новгорода и окрестностей, Белокаменные памятники Владимира и Суздаля (оба – 1992 г.), ансамбль Ферапонтова монастыря (2000 г.), Исторический центр Ярославля (2005 г.), храмы псковской архитектурной школы (2019 г.). Причем во всей других рассматриваемых нами областях подымался вопрос о включении тех или иных памятников культуры в этот список. Показательно экспертное обсуждение, состоявшееся в начале 2021 г. в Смоленске по вопросу подготовки соответствующей заявки для Смоленской крепостной стены. Основным камнем преткновения стало обсуждение соответствия критериям, и прежде всего, 6-му, требующему доказательство универсальной ценности. По мнению директора музея «Смоленская крепость», С. Пиляка, собственно военная слава и должна служить обоснованием: «Говоря о шестом критерии, мы аргументируем свою позицию важными историческими событиями, живым свидетелем которых стала Смоленская крепость. Город-герой Смоленск свой особый статус получил заслуженно <…> Яркими страницами жизни крепости стали русско-польские войны XVII века, Северная война, Отечественная война 1812 года, Вторая мировая война» [Стенограмма, 2021, с. 19]. Другими словами, он предложил опереться на образ «Смоленск – щит России» и попытаться в позитивном ключе ретранслировать его во вне. На что получил достаточно вежливое возражение президента российского комитета ИКОМОС Л. В. Кондрашов, который указал на сложность номинации военных объектов и необходимость апеллировать к другим критериям включения в список. Заметим, что частные усилия могут и сойти на нет, как например, вологодский Музей дипломатического корпуса, открывшийся в 1997 г. и закрывшийся 2012 г. ввиду отсутствия поддержки со стороны местных властей. Судя по материалам блога создателя музея А. Быкова, музей привлекал иностранных туристов, однако одновременно некоторые чиновники считали его «американском гнездом» [Разрыв, 2012]. В некоторых частных музеях Тулы, Твери и Рязани мы обнаруживаем второй способ обращения к международному – помещение локальной истории в транснациональную перспективу (выше к этой же логике можно отнести актуализацию ганзейской тематики в Великом Новгороде). Принципиальное отличие с точки зрения устройства экспозиции и подачи материала предстает в визуализации связей между местным и международным измерениями при незначительности «промежуточного» национального уровня, связей многочисленных, далеко не всегда ожидаемых, прямых и логически очерченных. Музей козла (2008 г.) в Твери отталкивается от этнографического факта о развитии сафьянового производства в Твери XVII века – выделки козлиной кожи для сафьяновых сапог. Экспозиция, раскинувшаяся на несколько залов, представляет посетителю серию образов козлов (в статуэтках, живописи, скульптурах, названия и пр.) по всему миру. Схожим образом устроен и интерактивный Музей истории рязанского леденца (2017 г.). Он отсылается к основанному в XIX веке сахарному заводу Н. П. Шишкова. Основные залы посвящены личности владельца и его участию в Отечественной войне 1812 г., реконструированы рабочий кабинет и внутреннее помещение деревенской избы, где делались сахар и леденцы. Однако эта местная история вставлена в контекст не национальный, т. е. сахарного производства России, а транснациональный: начинается экспозиция с Александра Македонского, который якобы первым из европейцев попробовал этот продукт, и Христофора Колумба, т. к. на открытом им американском континенте культивировался сахарный тростник. В витринах можно увидеть реконструируемые предметы быта индейцев. В Туле в 2019 г. открылся частный мультимедийный Музей станка, где история промышленности России, включая Тульскую область, показана через сеть транснациональных технологических новаций, заимствований, поисков, собственных изобретений или ошибочных решений. Обратим внимание и на исторический салон «Аромат времени» (2019 г., проект экскурсовода К. Паначевой), рассказывая о бытовой культуре Рязани XIX–XX вв., прежде всего, парфюмерии, он отсылает к первому в городе парфюмерному магазину Максимилиана Факторовича, который после эмиграции в США прославился под именем Макс Фактор. Этот бренд косметики благодаря рекламе достаточно известен в России. Третий способ восходит к наследию советской эпохи, когда навязываемые официально представления о «дружбе народов» делали возможным музейное отображение некоторых «инородных» местных сюжетов. На излете советской эпохи в Ярославле стал формироваться мемориальный музей белорусского поэта М. Богдановича, часть молодости которого прошла в этом городе. Повествование о его семье и жизни добавляется рассказом о вкладе в белорусскую поэзию и тоске по родным местам. С 1995 г. этот мемориальный музей официально называется Центром белорусской культуры. Из монументов, сохранившихся с советских времен, стоит обратить внимание на тех из них, которые были легитимированы советской идеологической системой, прославляющей как марксизм (памятники К. Марсу в Твери, Туле, Калуге и Ярославле), так и братство по оружию (в Рязани – 1-й польской пехотной дивизии имени Т. Костюшко). Четвертый способ обращения к международному уже предполагает наличие размытой границы между «иностранным / иноэтничным» и является результатом намерения местных диаспор обозначить себя в символическом пространстве. В Вологде в сквере напротив драмтеатра в 2012 г. был открыт памятник российско-армянской дружбе (дань вкладу армянских бизнесменов в экономику города); подобный крест удалось обнаружить и в Пскове около храма Александра Невского (установлен в 2003 г.). В 2015 г. под Великим Новгородом (на фото) усилиями армянской общины на территории Хутынского монастыря установили памятный крест-хачкар в память 100-летия геноцида армян. Правда, с точки зрения городских мемориальных пространств эти инициативы не являются центральными. В Костроме в 2015 г. появился частный Музей цыганской культуры и быта (это еще и единственное музейное пространство России, где рассказывается о геноциде цыган в годы Второй мировой войны). В Калуге отдельная экспозиция, посвященная имаму Шамилю (по завершении Кавказской войны около 10 лет он находился здесь в почетном плену), частично устроена на средства местной дагестанской диаспоры. Памятный крест-хачкар в память 100-летия геноцида армян, Великий Новгород, 2021 г. В-пятых, наиболее полно и ярко «международное» локализуется в ряде областных картинных галерей (они также являются «музеями», согласно общепринятой международной терминологии). В Твери, Ярославле, Рязани, Калуге, Туле, Владимире и Смоленске они начали формироваться вскоре после революции, вобрав в себя частные коллекции из бывших дворянских усадеб. Тем самым посетители могут соприкоснуться с творчеством не только отечественных классиков, составляющих «канон российского изобразительного искусства» (от Рокотова до Айвазовского, Репина, Лентулова, Коровина и пр.), но и зарубежных мастеров XVII – начала XX века (вплоть до мировых классиков, как например, П. П. Рубенс в Калужском музее изобразительных искусств). Международное и проблема исторической ответственности Мемориал в Катыни, фото 2021 г. Все описанные выше примеры касались тех образов, где международное измерение достаточно органично вписывается в господствующий исторический нарратив. И образы врага, и историко-культурные связи, и символы внешнего признания – все это вполне очевидно способствует формированию «позитивного образа себя», что и является основной задачей государственной исторической политики. Совершенно иначе обстоят дела, когда речь идет об ответственности за собственные преступления, совершенные по отношению иностранных граждан. В частности, одной из проблемных страниц является тема расстрела польских военнопленных органами НКВД весною 1940 г. – всего более 20 тыс. человек. Эти акты совершались в разных регионах СССР, однако два крупных расстрела были осуществлены под Смоленском (около деревень Козьи Горы и Катынь) и Тверью (около пос. Медное). В советское время ответственность за Катынь перекладывалась на нацистов (Медное полностью замалчивали), однако в 1988 г. Советский Союз официально признал свою ответственность. Уже в современной России в 2010 г. Государственная Дума принята соответствующее заявление, и В. В. Путин, и Д. А. Медведев неоднократно высказывались на эту тему, не оставляя сомнений в том, кто именно осуществлял расстрелы. В 2000 г. в Катыни и Медном были открыты музейно-мемориальный комплексы. Катынский мемориал отсылает одновременно к двум разным группам сталинских репрессий – польским военнопленным 1940 г. (более 4 тыс.[5]) и советским гражданам (более 8 тыс.). Изначально доминантой являлась память о польских жертвах: масштабный мемориал с ржавыми (символ страданий) плитами убитых; входная часть обрамлена польскими военными символами, напротив поклонного креста – католический, православный, иудейский и мусульманские знаки (внутреннее многообразие жертв). Также при входе на место расстрела советских граждан был установлен красный православный крест, а недалеко – вагон-теплушка. Память о репрессированных советских гражданах имела значение как для смолян в целом, так и для Смоленской епархии РПЦ в особенности (здесь был убит прославляемый ныне архиепископ Смоленский и Дорогобужский Серафим). Несмотря на однозначную позицию в академической исторической науке параллельно в России развивался и катынский ревизионизм, отрицающий участие НКВД в расстрелах и рассматривающий признание советскими властями вины за них в качестве одного из факторов распада СССР. Отрицание преступлений оказалось теснейшим образом спаяно с имперским комплексом и ностальгией по советскому. Это изначально не затрагивало государственную политику памяти в отношении Катыни и Медного, однако в 2010-е гг. в ней наметились серьезные изменения. В 2012 г. оба мемориала переподчинили находящемуся в Москве Государственному центральному музею современной России. Через несколько лет началась перестройка Катыни, нацеленная размыть тему убийства поляков, причем не только за счет акцентирования сторонних исторических сюжетов (содержащих прямые обвинения в адрес поляков), но и за счет трагедии советских граждан. В 2017 г. при участии федеральных политиков на месте захоронения советских граждан был открыт масштабный памятник. Тогда же появились два выставочных пространства. Первое расположено при входе, оно посвящено польским и советским жертвам сталинского террора: собственно политический и идеологический контексты, причины репрессий и ответственные остались за кадром (отсутствие образа преступника резким образом отличает этот мемориал от европейских «музеев памяти»), в то время как посетителям предлагается соприкоснуться с частными трагедиями – фотографии, личные вещи из могил, документы, в т. ч. и копии свидетельств о реабилитации. Непосредственно на территории мемориала был открыт второй экспозиционный павильон, где представлена экспозиция, посвященная истории советско-польских отношений XX века и намеренно подчеркивающая позитивные стороны отношений двух народов. Недалеко от вагона-теплушки разместилась и постоянная планшетная выставка, посвященная советско-польской войне 1919–1921 гг. и акцентирующая трагедию советских военнопленных. Ранее планшеты рассказывали об истории политических репрессий в Смоленской области. Все это говорит о стремлении размыть тему сталинских преступлений. Стоит особо отметить, что 2017–2018 гг. в определенной степени стали рубежными для развития Катынского мемориала: еще до этих лет музей вел относительно широкую научную деятельность (ежегодными являлись и Вестник Катынского мемориала, и сборник «Дорогами памяти», публикующий воспоминания бывших жертв политических репрессий или их родственников – обе серии являлись результатом труда Г. А. Андреенковой), то с тех пор эта значимая работа прекратилась ввиду сокращения научных сотрудников. Катынь. Плита-кенотаф о якобы убитых здесь советских военнопленных, фото 2021 г. Обратим внимание, что недалеко от входа есть плита, установленная ещё в 1980-е гг.: здесь немцы якобы расстреляли более 500 советских военнопленных. Документальных подтверждений этому нет, а появление знака было связано со стремлением советской стороны приписать собственные преступления нацистам. Смысловое значение этой плиты в пространстве мемориала никак не обыграно, в то время как экскурсовод (август 2021 г.) описывает его как некий кенотаф. В июне 2021 г. здесь же была открыта временная планшетная выставка, посвященная нацистскому террору на Смоленщине. Последовательное стремление размыть тему репрессий против польских граждан через обращение к нацистским преступлениям и трагедии советских военнопленных, то есть одну трагедию ненавязчиво сопоставить с другими (если не противопоставить), вероятно, мотивировано желанием убедить посетителей в его тривиальности и отвести их внимание от неудобного вопроса о его корнях и политической ответственности, хотя собственно сам мемориал и является воплощением последней. По иронии, то, как это делается, наоборот, может заставить посетителя сравнивать сталинский СССР и гитлеровскую Германию, а отсутствие достаточных исторических сведений лишь подтолкнет к самым фантастическим выводам. Следующий этап развития темы связан с Тверью, где в 2020 г. демонтировали на бывшем здании НКВД две мемориальные таблички – одна была посвящена репрессированным в целом, другая – расстрелянным полякам. Примечательной особенностью стало то, что местные власти стремились публично дистанцироваться от этого. Формальным поводом стало то, что якобы в начале 1990-х эти знаки были установлены без надлежащих документов. Это происходило на фоне активизации деятельности отрицателей ответственности НКВД за расстрелы в Катыни и Медном – тверских, смоленских и московских общественников и некоторых лиц, имеющих научные степени по историческим наукам. Серия публичных мероприятий обозначила формирование межрегиональной сети отрицателей, причем участие в отдельных заседаниях лиц, аффилированных с Российским военно-историческим обществом, заставило внешних наблюдателей предполагать наличие государственной поддержки. Обратим внимание, что сам В. Р. Мединский, председатель РВИО, будучи депутатом Государственной Думы, голосовал за упомянутое выше заявление 2010 г. Таким образом, мы видим, что обращение к международному измерению многочисленными нитями вплетено в региональные исторические идентичности. В одних случаях – это осознанный выбор участников политики памяти, в другой – производное от имеющегося культурного наследия или актуализируемых исторических сюжетов. Если уподобить прошлое глине, то свобода лепки все равно ограничена свойствами имеющегося материала. Количественное доминирование образа врагов не столько является ответом на «текущую конъюнктуру», сколько укоренено в долгой культурной традиции. Однако этим способы осмысления связей с внешним миром не исчерпываются, что указывает на способность к самостоятельному мышлению представителей местных культурных элит и принципиальную невозможность подверстать историю под заданные шаблоны. «Русская древность», как и русская провинция в целом, ищет своего осмысления в международной и транснациональной перспективах. И если в последнее десятилетие мы видим немало примеров того, как региональные культурные элиты не без успеха усилили разговор о самобытности, о субъектности своих сообществ, то более детальная разработка практик работы с международным все же требует дополнительных усилий. Автор благодарит И. Н. Гребенкина (Рязань), Д. Ю. Асташкина (Великий Новгород), Г. В. Бакуса (Тверь), М. Д. Кербикова (Ярославль), а также анонимных рецензентов, за рекомендации при подготовке статьи Источники и материалы Борисов 2018 – Борисов Н. Михаил Тверской. М.: Молодая гвардия, 2018. 320 с. Владимирские ветераны 2016 – Владимирские ветераны и гости из Германии навестили Дуб дружбы // Без формата. 2016. 23 июня. URL: https://vladimir.bezformata.com/listnews/germanii-navestili-dub-druzhbi/47991622 (дата обращения: 20.09.2022). Итог конференции 2018 – Итог конференции «Ледовое побоище. Взгляд из XXI века» // Ледовое побоище. 2018. 27 окт. URL: ледовое-побоище.рф/news-27-10-2018.html (дата обращения: 20.09.2022). Клейменова 2010 – Клейменова Т. В. Фрески Довмонтова города: история открытия, реставрации и экспонирования // Псков в отечественной истории. Псков, 2010. C. 40–47. Кононов 2016 – Кононов В. А. Кому Сигизмунд Жигимонт // Сайт Владислава Кононова. 7 сент. URL: http://vkononov.ru/2016/09/komu-sigizmund-zhigimont/ (дата обращения: 20.09.2022). Курбатов 2012 – Курбатов В. Бегущая строка. Псков: Б/и, 2012. 512 с. Ледовое побоище 2018 – Итог конференции «Ледовое побоище. Взгляд из XXI века» // Ледовое побоище. 27 окт. URL: ледовое-побоище.рф/news-27-10-2018.html (дата обращения: 20.09.2022). Новгород и Ганза 2019 – Новгород и Ганза: окну в Европу. Каталог. Великий Новгород: Новгородский музей-заповедник, 2019. Парц 2022 – Парц Л. В поисках истинной России. Провинция в современном националистическом дискурсе. Бостон, СПб.: Academic Studies Press, Алетейя, 2022. 247 c. Разина 2017 – Разина Н. А. Памятники Ярославова дворища. Великий Новгород, 2017. 20 с. Разрыв 2012 – Разрыв отношений // Премьер. 2012. 13 нояб. URL: https://premier.region35.ru/archive/2012/11/np788/s35.html (дата обращения: 20.09.2022) РИО 2020 – 11 ноября в Калужской области отмечают региональный праздник // Российское историческое общество. 2020. 11 нояб. URL: https://historyrussia.org/otdeleniya/kaluga/novyj-regionalnyj-prazdnik-kaluzhskoj-zemli.html (дата обращения: 20.09.2022). Стенограмма 2021 – Стенограмма тематического совещания экспертов // Музеефикация фортификационных сооружений: проблемы и пути их решения. Сб. материалов Международного науч-практ. Семинара-конференции / Сост. С. А. Пиляк. Смоленск, 2021. Филимонов 2013 – Филимонов А. В. Экскурсионная и краеведческая деятельность В. А. Федорова в Пскове // Василевские чтения. СПб., 2013. С. 42–51. Франция испугалась 2021 – Франция испугалась возвращения героя из России // РИА Новости. 2021. 13 июля. URL: https://ria.ru/20210713/geroy-1740973755.html (дата обращения: 20.09.2022). Шулепова 2019 – Шулепова Е. День Стояния на Угре может стать государственной памятной датой // Российская газета. 2019. 14 июля. URL: https://rg.ru/2019/07/14/reg-cfo/den-stoianiia-na-ugre-mozhet-stat-gosudarstvennoj-pamiatnoj-datoj.html (дата обращения: 20.09.2022). [1] Здесь мы отошли от нашего принципа и включили еще и Суздаль, поскольку с точки зрения и формирования региональных исторических нарративов, и особенностей развития регионального музейного сообщества, их следует рассматривать в едином комплексе. [2] Любопытно, что обнаруженные фрески середины XIV века были либо реставрированы и переданы в фонды Эрмитажа, либо во фрагментарном виде находятся в ящиках Псковского музея. Заметим, что становление регулярной экскурсионной деятельности в городе в начале 1920-х гг. также связано с рассказом об этом, доимперском периоде истории. См.: Филимонов 2013. [4] Изначально готовится заявка, которая обсуждается экспертной среде. Затем власти региона должны передать ее в федеральное министерство культуры, которое в свою очередь отправляет заявку в российский комитет ИКОМОС, откуда она отправляется в Комиссию Российской Федерации по делам ЮНЕСКО, потом – в Постпредство России при ЮНЕСКО и только затем передается Центру Всемирного наследия. Там она публикуется на сайте и считается внесенной в российский предварительный список Всемирного наследия, после чего на сессии комитета Всемирного наследия она включается в общий Предварительный список. [5] Общее количество расстрелянных военнопленных поляков оценивается более чем в 22 тыс. человек, однако лишь 4,4 тыс. из них были убиты именно в Катыни. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Е.Л. Гофман Судьба, побуждающая к размышлениям. Рец.: С. Шнитман-МакМиллин Георгий Владимов: бремя рыцарства / Светлана Шнитман-МакМиллин. — Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022. — 702, [2] с., ил. — (Великие шестидесятники) 14.06.2023 Рецензируемая книга Светланы Шнитман-МакМиллин посвящена жизни и творчеству Георгия Владимова, одного из значительнейших русских писателей второй половины XX века. Судьба Владимова, чьи произведения были высоко оценены литературной и читательской общественностью 60-х годов, круто переломилась в середине 70-х, когда писатель стал на путь диссидентства, и, в итоге, вынужден был покинуть СССР. Глубокие размышления исследовательницы, значительное количество ранее неизвестной информации, представленной в книге, существенно содействует возможности рассмотрения биографии и произведений Владимова в контексте острейших исторических обстоятельств сталинского, хрущёвско-«оттепельного», поздне- и постсоветского времени. Ключевые слова: Владимов, Копелев, Синявский, Высоцкий, «Большая руда», «Три минуты молчания», «Верный Руслан», «Генерал и его армия», Шалай, Кобрисов, Пронякин, Мурманск, Лондон, Москва, диссидентство, эмиграция, НТС, траулер, плавание, судьба, осмысление, выбор. Сведения об авторе: Гофман Ефим Леонидович, литературный критик, публицист, эссеист, член Международного ПЕН-клуба. e-mail: yegofman@gmail.com The book under review by Svetlana Shnitman-McMillin is devoted to the life and work of Georgy Vladimov, one of the most significant Russian writers of the second half of the 20th century. The fate of Vladimov, whose works were highly praised by the literary and reading public of the 60s, abruptly changed in the mid-70s, when the writer took the path of dissidence, and, ultimately, was forced to leave the USSR. The researcher's in-depth reflections and a considerable amount of previously unknown information provided in the book significantly contribute to the possibility of considering the biography and works by Vladimow in the context of the most acute historical circumstances of the Stalinist, Khrushchev-"thawed", late and post-Soviet period. Key words: Vladimov, Kopelev, Sinyavsky, Vysotsky, "Big ore", "Three minutes of silence", "Faithful Ruslan", "General and his army", Shalay, Kobrisov, Pronyakin, Murmansk, London, Moscow, dissidence, emigration, NTS, trawler, voyage, fate, comprehension, choice. About the author: Efim Gofman, literary critic, publicist, essayist, member of International PEN club. e-mail:yegofman@gmail.com Вдумчивость – черта авторского подхода, ощущающаяся буквально с первых глав книги Светланы Шнитман-МакМиллин «Георгий Владимов: бремя рыцарства». Именно в таком ключе рассматривает исследовательница биографию и творчество одного из наиболее значительных, незаурядных русских писателей второй половины XX века. Фигура Георгия Николаевича Владимова (1931 – 2003), безусловно, заслуживает основательного внимания, нуждается в рассмотрении существенно более пристальном, чем то, которое имело место на протяжении почти двух десятилетий, прошедших после ухода писателя из жизни. Именно сейчас мрачную актуальность вновь приобретает владимовский «Верный Руслан», вышедший в свет впервые на Западе, в 1975 году (а потом, в перестроечные и постсоветские времена, не раз издававшийся на родине автора). Казалось бы, речь идёт в этой повести о собаках, конвоирующих заключённых в сталинских лагерях, но эзоповым языком отражает здесь писатель серьёзнейший социально-психологический феномен: ситуацию, когда вполне здоровые качества – усердие, исполнительность, преданность, бесхитростная доверчивость – используются государством в чудовищных, преступных целях. Подобное явление, как мы теперь видим, характерно не только для канувшего в Лету советско-сталинского прошлого. С ужасной силой оно вновь проявляет себя в сегодняшней российской реальности. Заметим, однако, что и другие книги Владимова имеют ничуть не меньшую литературную ценность, и не случайно в своё время оказывались в эпицентре общественных дискуссий. Взять, к примеру, масштабный, написанный абсолютно раскрепощённой авторской рукой роман «Три минуты молчания» – то обстоятельство, что в сознании сегодняшней читательской и интеллектуально-экспертной среды он оказался отчасти заслонён «Верным Русланом», представляется чрезвычайно несправедливым. Книга С. Шнитман-МакМиллин в немалой степени способствует исправлению подобного перекоса, и к этому моменту мы ещё вернёмся. Жизненный путь Георгия Владимова волею обстоятельств оказался сопряжён с непростыми и острыми коллизиями нескольких исторических периодов: сталинского, хрущёвско-«оттепельного», поздне- и постсоветского – и подобные особенности биографии писателя в рассматриваемой книге также нашли рельефное отражение. Сильной стороной монографии С. Шнитман-МакМиллин представляется то обстоятельство, что исследовательница вводит в оборот немало фактов, доселе неизвестных (или – недостаточно известных) широким общественным кругам. А также, приводит множество интересных, ранее не доступных для читателя материалов из архива Исследовательского центра Восточной Европы при Бременском университете: а). весомую часть переписки Владимова (то есть, не только исходившие от него, но и – адресованные ему письма); б). полный текст аудио-интервью, которое – в рамках проекта, посвящённого истории самиздата – взял у писателя в декабре 1983 года известный филолог-германист, переводчик, правозашитник Лев Зиновьевич Копелев (с ним и его супругой Раисой Давыдовной Орловой Владимов тепло сдружился в эмигрантские годы: «Их (Копелевых – Е.Г.) дом в Кёльне <…> был для нас <…> прибежищем души» – эти слова писателя приведены в книге не случайно). Оговорим также, что, в целом, существенное место занимает в книге прямая речь Владимова, и – особого упоминания в этом смысле заслуживают многочисленные выдержки из эксклюзивной пятичасовой беседы с писателем, которую в один из его приездов в Лондон (это было во второй половине 90-х) провела и записала на магнитофон сама С. Шнитман-МакМиллин. Учтём и ещё один существенный момент, обозначенный исследовательницей в предисловии к монографии: «Впечатление от его (Владимова – Е.Г.) личности – сложной, яркой, крупной и поразительно талантливой – не ослабело с годами. Мои попытки отстраниться, «остраниться» и написать книгу, придерживаясь принятых академических канонов, оказались бессмысленны и неплодотворны. <…> Поэтому я решила, что должна сохранить и воспроизвести как можно больше от личности самого Владимова, каким он остался в моей памяти и жизни» (С.11). Соответственно, не представляется удивительным при такой ситуации, что следом за главой, повествующей о последних годах жизни и о смерти писателя, автор книги помещает свой развёрнутый мемуарный очерк, озаглавленный: «Встречи с Георгием Владимовым». Целый ряд свидетельств и наблюдений, присутствующих в этом материале, по сути венчающем книгу, носит воистину бесценный характер. Временами при чтении очерка возникает чувство, что мы вместе с самой Светланой Шнитман-МакМиллин, живущей в Лондоне, и писателем Владимовым (приезжавшим несколько раз погостить к исследовательнице и её супругу, известному британскому филологу-слависту Арнольду МакМиллину) прогуливаемся по «Саду роз королевы Марии», проходим мимо Букингемского дворца, плывём на пароходике по Темзе, пристально всматриваемся в картины Тициана, Рембрандта, в старинное оружие и рыцарские доспехи из «Коллекции Уоллеса». Или – предаёмся застольным спорам о Толстом, Достоевском и Агате Кристи. Или – присутствуем на презентации четырёхтомного собрания сочинений Владимова, вышедшего в Москве, в 1998 году. Казалось бы, нередко на страницах книги исследовательнице приходится говорить о себе, о непростых обстоятельствах жизни своих родителей, обусловленных суровыми особенностями советского времени и – резонирующих в этом смысле с некоторыми невесёлыми страницами биографии Владимова. Тем не менее, подобные места повествования выглядят вполне тактичными, неназойливыми, и ощущения подмены темы в этих случаях никоим образом не возникает. Особую ценность, на наш взгляд, представляют наблюдательно фиксируемые С. Шнитман-МакМиллин штрихи из жизни и быта Мурманска начала 60-х: северного, холодного, достаточно неуютного портового города, где прошли детские годы исследовательницы, и где – по совпадению! – разворачивается значительная часть действия владимовских «Трёх минут молчания» (работа над которыми была начата именно в тот период, а завершена ненамного позже, в 1967-м). По сути, эти выразительные зарисовки выглядят подобием неких своеобразных словесно-документальных иллюстраций к роману. Честный, лишённый ханжества характер носит на страницах книги разговор об обстоятельствах личной жизни Владимова: будь то неблагополучные первый и третий браки; или – оказавшийся на удивление прочным и длительным второй брак с Натальей Кузнецовой, красавицей, человеком предельно нелёгким и, в то же время, бесконечно любящим и преданным писателю, относившемуся к супруге по-особому заботливо и тяжело пережившему её раннюю смерть. Или – поздно восстановленные взаимоотношения с Мариной, дочерью от первого брака, ставшей для Владимова серьёзнейшей моральной поддержкой в последние годы и месяцы жизни, когда писатель был безнадёжно болен. Или – ряд других обстоятельств, которые С. Шнитман-МакМиллин подаёт без ретуши, но при этом совершенно не возникает ощущения какого-либо нездорового соглядатайства или сплетен. Думается, что это удается исследовательнице в силу органичного, непринуждённого стремления подчинять весь ход повествования главному: постижению сути жизненной и творческой позиции Георгия Владимова. Казалось бы, не прибегает С. Шнитман-МакМиллин, говоря об обстоятельствах биографии писателя, к тем или иным подчёркнуто-броским резюмирующим характеристикам. В то же время исследовательница умело и разумно направляет, подталкивает читающих книгу к осмыслению представленного в ней свода фактов. Соответственно, каждый из нас в этом смысле имеет право на собственные выводы. Позволим себе их и мы. В процессе чтения книги возникает отчётливое ощущение, что не раз на протяжении своей достаточно нелёгкой судьбы писатель оказывался в ситуациях некоей развилки, когда жизнь его могла пойти достаточно непредсказуемыми путями. Весь фокус, однако, в том, что Владимов – на повседневном, будничном уровне своего существования чуравшийся какого-либо пафоса, громких фраз, тяготевший к сдержанной, немногословной основательности – проявлял в таких случаях неожиданную, поразительную готовность делать решительный и подчас весьма рискованный выбор. Именно такой, импульсивно-бесстрашный характер носил поступок подростка, курсанта Суворовского училища Жоры Волосевича (настоящая фамилия писателя), решившегося вместе со своим однокашником и их общей юной подругой пренебречь неписаными нормами поведения, характерными для сталинских времён, и навестить опального Михаила Зощенко. По счастью, ограничилось в том случае всё для беспечных ребят-курсантов строгим выговором с занесением в личное дело «за потерю бдительности». Точно таким же смелым ходом было решение сочинять доносы на самого себя(!), принятое молодым Владимовым, когда он стал объектом нездорового внимания со стороны госбезопасности в конце 40-х, в период учёбы на юридическом факультете Ленинградского университета. Благодаря подобной тактике, предметно описанной в книге, будущему писателю (и его университетскому другу Илье Белявскому, от имени которого эти доносы писались) действительно удалось расстроить недобрые, опасные планы вездесущих органов. То же самое можно сказать об упорстве, проявленном Владимовым по окончании университета, в период, когда его мать, Мария Оскаровна Зейфман, была арестована по политическому обвинению, а сам он не имел постоянного жилья, вынужден был скитаться по углам. В итоге, азартная мечта недавнего вузовского выпускника «стать к тридцатилетию своему большим и крепким писателем» (о ней Владимов в 1954 году писал матери в лагерь) действительно осуществилась: повесть «Большая руда» была опубликована на страницах «Нового мира» в июле 1961-го (как раз когда её автору было 30!), и была заслуженно оценена общественностью как творческая удача сложившегося мастера. Или – ещё один пример: история о том, как сразу после выхода первой повести, в январе 1962-го, Владимов отправляется в плавание на рыболовном траулере, с проходом через Баренцево, Северное и Норвежское моря, скрывая(!) от флотского начальства свой литературный – причём, уже достаточно успешный! – статус (поскольку внял совету старого, опытного моряка-радиста: «Тебе натолкают баек, <…> которыми всех новичков кормят. Ты лучше запишись в рейс матросом. <…> Тут всё и узнаешь») (С. 186 – 188). Результатом этого трудного путешествия стала ещё одна большая творческая удача – роман «Три минуты молчания». Наконец, невозможно оставить без внимания обстоятельства 1977 года, времени, когда Владимов решился стать на путь откровенного диссидентства: добровольно вышел из Союза писателей, возглавил московскую группу представительной правозащитной организации «Международная амнистия». События эти явились воистину крутым переломом владимовской биографии – и последствия их оказались для писателя крайне скверными: изнуряющая и унизительная гебистская слежка, обыски, допросы, и, в итоге, вынужденный отъезд из страны. А затем были годы эмиграции, и некоторые важные моменты, связанные с описанием этого периода жизни Владимова в книге С. Шнитман-МакМиллин, мы затронем ниже. Вернёмся пока к проблеме выбора и сопряжённого с ним риска – не только характерной для биографии писателя, но и отразившейся в его творчестве. Именно экстремальные ситуации нередко становятся ключевыми эпизодами владимовских произведений – и чувствуется, что присущая им экспрессия и накал заражает, передаётся исследовательнице. Взять хотя бы наблюдения С. Шнитман-МакМиллин над образным строем «Большой руды»: «С первых слов повести «Он стоял на поверхности земли, над гигантской овальной чашей карьера» <…> возникает чувство тревоги от сверхчеловеческих размеров развернувшегося под ногами <…> пространства. Дорога в карьер описана как жуткий фантастический дракон <…>. Чувство угрозы от огромного котлована постоянно нарастает <…>. Во всей природе карьера есть грозное предупреждение (здесь и далее в цитатах курсив мой – Е.Г.)» (С. 162 – 163). Учтём, однако, что эмоциональная открытость сочетается в подобных фрагментах книги с тонкой аналитичностью. Совершенно обоснованно выявляет С. Шнитман-МакМиллин глубинные пласты метафор, просвечивающие сквозь вполне реалистическую, предельно приземлённую материю прозы Владимова. Показательна в этом смысле формулировка исследовательницы, касающаяся описания ужасного финала судьбы главного героя первой повести писателя – молодого шофёра Виктора Пронякина: «Повествование о гибели Пронякина построено как повторение мотивов, разрозненно возникших в начале повести и собранных в единый трагический сонет в конце, когда МАЗ вместе с шофером обрушивается вниз» (С. 163). Заметим, кстати говоря, что именно по пути выявления подобных, не лежащих на поверхности мотивов, символов, притчево-фантастического начала в творчестве Владимова пошёл в своё время Андрей Донатович Синявский, чья статья «Люди и звери» явилась воистину образцовым разбором «Верного Руслана». А те фрагменты статьи, где собака-бунтарь Ингус, противопоставленная писателем послушно исполняющему карательно-репрессивные функции Руслану, трактуется Синявским как подобие не просто свободолюбивого интеллигента, но натуры поэтической, сродни Мандельштаму и Пастернаку (их имена упоминаются напрямую!), по своей вдохновенной тональности не уступают даже некоторым страницам самой повести. К примеру, тому же описанию собачьей акции неповиновения, инициированной именно Ингусом, перегрызшим направленный на заключённых водяной шланг. Опыт подобного проницательного всматривания в суть владимовской прозы С. Шнитман-МакМиллин безусловно учитывает, сама следуя тем же путём в своих размышлениях о поэтике не только упомянутых выше «Верного Руслана», «Большой руды», но и – романа «Три минуты молчания», казалось бы, ориентированного в первую очередь на дотошное, скрупулёзное воспроизведение будней флотской и портовой жизни. Детально отражая эту сторону повествования (и, как мы уже отмечали, поддерживая разговор о ней ассоциациями из собственного мурманского детства), исследовательница стремится, в то же время, выявить подлинный смысловой объём владимовской книги. А потому сопоставляет фрагмент, когда главный герой романа, непутёвый работяга-бич Арсений Шалай застыв, всматривается в таинственный образ звезды, с другим эпизодом – не случайной паузой, остановкой действия ближе к концу книги, когда тот же герой, перенесший столько испытаний в процессе морского рейса, едва не обернувшегося катастрофой, прислушивается к голосу собственной совести: «А вот было бы у нас, каждого, хоть по три минуты на дню – помолчать, послушать, не бедствует ли кто, потому что это ты бедствуешь! <…> Но разве это много – всего три минуты! А ведь так понемножку и делаешься человеком». Не менее обоснованный характер носит и, к примеру, внимание исследовательницы к рассказываемой читателю всё тем же Сеней Шалаем (от чьего лица идёт повествование в романе) легенде о Летучем Голландце: так прозвали на флоте странного человека, который зарабатывал бешеные деньги (ведя их тщательные подсчёты на бумаге!) благодаря тому, что не сходил на берег два с половиной года, пересаживался прямо в открытом море с траулера, возвращающегося из плавания, на траулер, отправляющийся в новый рейс. «Что этот человек искал в океане, бежал ли от чего-то на земле, чтобы успокоить нестерпимую боль, или у него была иная цель – так и остаётся неизвестным», – размышляет С. Шнитман-МакМиллин, – «Едва ли это история о примитивной жадности, как предположило большинство критиков. Для того чтобы физически выносить океанские нагрузки два с половиной года, нужна была совершенно сверхъестественная сила и нечеловеческое напряжение воли. <…> В этом «северном голландце» и легенде о нем была не разгаданная никем осознанность судьбы и цели, и это интригует и будоражит Сеню <Шалая>» (С. 225). Подобные реакции Шалая, впрочем, не удивительны, поскольку за внешней, нелепой и временами сумбурной стороной существования этого персонажа ощущается напряжённое стремление понять: не только других людей с их разными жизненными устремлениями, но и – самого себя. Участие в преисполненном тяготами и опасностями плавании, о котором повествуется в романе, как раз и становится для героя способом самопознания – и эта особенность образного строя книги вполне соответствует ёмкой формулировке С. Шнитман-МакМиллин: «любимый тип владимовского героя – человек в странствии, в процессе развития и становления личности» (С.224). Обратим внимание, кстати говоря, и на ещё один любопытный момент. Большинство эпиграфов к главам книги С. Шнитман-МакМиллин заимствовано у корифеев жанра авторской песни – расцвет его, как мы помним, пришёлся как раз на 60-е – 70-е годы, совпал с периодом создания вершинных произведений Владимова. По преимуществу, цитаты взяты исследовательницей из Александра Галича (все они – уместны), некоторые эпиграфы – из песен Булата Окуджавы, Александра Городницкого. Цитата из песни Владимира Высоцкого приводится лишь единственный раз, но – воспринимается в контексте размышлений о Владимове как абсолютное попадание в десятку! Потому что, хотя и не влияли напрямую эти два крупных мастера друг на друга, именно с образами (и даже – интонациями) Высоцкого перекликается, по нашему представлению, многое всё в тех же «Трёх минутах молчания». Будь то трагикомический песенный рассказ о злоключениях бича, заработавшего деньги и… сходу обобранного попутчицей в поезде, из-за чего вынужден возвращаться на далёкую речку Вачу и заново вкалывать – фабула подобного рода поразительно похожа на обстоятельства, вынудившие Сеню Шалая идти в рейс на траулере «Скакун». Или пронзительный вопль из песни-беспокойства (как её сам Высоцкий называл): «Парус! Пор-р-р-рвали парус!!!» – на удивление рифмуется он с мрачно-торжественным эпизодом владимовского романа, в котором экипаж «Скакуна», сопротивляясь бушующей водной стихии, отправляется спасать шотландских моряков и перед этим натягивает на мачту судна отсыревшее полотнище: «это была уже не тряпка, а – парус, парус, белое крыло над чёрной погибелью». А если мы припомним финальные сцены «Трёх минут молчания», когда Арсений Шалай, возвращающийся из плавания в порт, испытывает отчётливый порыв к тому, чтобы обрести душевное пристанище на суше, соединить свою судьбу с разбитной, но такой же неприкаянной, как он сам, и так же точно жаждущей сочувствия, тепла портовой официанткой Клавкой Перевощиковой, то – есть здесь эмоциональная близость со знаменитой песней Высоцкого о кораблях, которые, хотя и уплывают, «ложатся на курс», но непременно «возвращаются сквозь непогоду», и подобный порядок вещей ассоциируется для автора с его собственным нежеланием «сжигать корабли», с его собственными высокими душевными порывами: «Я, конечно, вернусь, весь в друзьях и в мечтах»… Подобно Высоцкому, Владимов в своих произведениях сознательно избегал дидактики, не стремился навязывать читателю тот выбор, который делают его герои, в качестве непременного ориентира. Писатель лишь абсолютно ненавязчиво побуждает нас к некоему естественному сопереживанию персонажам. И не требуется при этом испытывать чувство вины перед простыми людьми (о которых, в большинстве случаев, писал Владимов) за то, что, дескать, сидим в своих кабинетах, ведём интеллектуальные беседы, не занимаемся физическим трудом – потому что необходимость проявить человечность, подставить плечо попавшим в беду насущна для любых социальных уровней существования. Рискнём предположить, что именно намеренное отсутствие давяще-указующего авторского перста было существеннейшей причиной, по которой не принял владимовские «Три минуты молчания» Солженицын. А его попытки, опираясь на почвенническую риторику, аргументировать своё неприятие равнодушием к морской теме, которая, якобы, «не может <…> сказаться ни на общественном, ни на нравственном, ни на эстетическом развитии России», выглядели скорее прикрытием подлинной основы подобных глубинных расхождений. В любом случае, эпистолярный отзыв Солженицына о романе ранил Владимова как своей нечуткостью к творческой позиции коллеги, так и формой, в которой подобная реакция была подана – и в книге С. Шнитман-МакМиллин эта история представлена вполне отчётливо и откровенно (Сс. 242 – 243, 391 – 392). Впоследствии, живя за границей, Владимов всё-таки (в отличие, к примеру, от того же Копелева или Синявского) воздерживался от конфронтации с Солженицыным, равно как и, в целом, с кругами взвинченного, радикально-«антисоветского» толка, статус которых в литературно-эмигрантской среде был весомым – и подобная предупредительность многим (включая автора этой статьи) может на сугубо субъективном уровне представляться избыточной. Оценим, однако, то обстоятельство, что, уходя от полемик, писатель никоим образом не солидаризировался с характерными для упомянутых выше кругов стремлениями шельмовать тех, чья позиция отличалась от их ригористичных доктрин. Более того, к великому несчастью, стал и сам мишенью для травли со стороны такой влиятельной структуры русского зарубежья, как НТС (Народно-трудовой союз). Конфликту Владимова с НТС посвящена обширная и острая по своему характеру глава книги С. Шнитман-МакМиллин. Опираясь на малоизвестные широкой читательской аудитории историко-архивные материалы и работы, исследовательница напрямую пишет: о сотрудничестве НТС с гитлеровским режимом; о скрыто процветавших в этой организации антисемитских настроениях, установках на симпатии к режимам угрюмого, право-авторитарного толка; о том, что, беря курс на проведение в СССР подпольной работы, руководство организации попустительствовало укоренению в энтээсовской среде явлений в духе нечаевщины и описанной Достоевским «бесовщины»; о мощной поддержке, которую получал НТС со стороны ЦРУ, закрывавшего глаза на упомянутые выше тенденции (и – о том, что подобные контакты не мешали внедрению в энтээсовские ряды сотрудников КГБ). Ничуть не удивляет, что к плачевным результатам привело решение Владимова принять предложение руководства НТС и возглавить курируемые организацией «Грани». В 1986-м, после двух лет удачных, плодотворных попыток превратить «партийно»-прямолинейное издание в серьёзный литературно-художественный журнал, писатель был из «Граней» грубо, со скандалом вытолкнут. Совершенно очевидна проявившаяся в этой истории несовместимость позиции Владимова с устремлениями откровенно ангажированной структуры. Болезненной была эта ситуация и для самого писателя, и для его семьи, а потому – сочувствие, проявленное в подобном случае исследовательницей, вполне можно понять. Затрагивает С. Шнитман-МакМиллин и непростые обстоятельства, связанные с судьбой романа Владимова «Генерал и его армия». Безусловно, и эта книга, явившаяся последним завершённым произведением писателя, заслуживает внимания, представляет несомненный интерес. Не упустим, однако, из виду, лаконичную оговорку исследовательницы, представляющуюся нам справедливой: «Художественная ткань этого романа кажется не всегда столь органичной, как в других произведениях писателя» (С. 454). А кроме того, не забудем, что «Генерал и его армия» ещё в тот период, когда был опубликован в «Знамени» его первый, журнальный вариант (на наш взгляд, более впечатляющий, чем отягощённый несколько искусственной монументализацией и предсказуемыми традиционно-повествовательными ходами вариант второй, книжный), вызвал бурные дискуссии. С негодующей статьёй о романе выступил тогда известный прозаик Владимир Богомолов. Владимов написал ответ Богомолову, носивший также весьма резкий характер. Вполне можно понять исследовательницу, предпочитающую воздержаться от оценок этой удручающей перепалки. Вместе с тем, мы позволим себе поступить в этом случае несколько иначе и поделиться некоторыми соображениями по поводу упомянутого инцидента. Разумеется, предельно несправедливый характер носили попытки Богомолова квалифицировать «Генерала и его армию» как апологию Власова и власовского движения. Но от ответа Владимова остаётся чувство, что, давая обоснованную отповедь подобным обвинениям, писатель явно не учитывал некоторые обстоятельства, побуждавшие его оппонента к обострённой эмоциональной реакции (пусть и следствием подобных эмоций были неверные выводы). В ту пору, в период постсоветских 90-х действительно начинали культивироваться настораживающие поветрия: попытки в пику ненавистному коммунизму искать оправдания для гитлеровского режима; попытки вытеснять конспирологическими рассуждениями по поводу истории начала войны и интриг между Сталиным и Гитлером осознание того, что нацизм ни при каких обстоятельствах несовместим с человечностью. Как бы то ни было, искреннее, не надуманное беспокойство по поводу таких тенденций в выступлении Богомолова присутствовало, но Владимов, верный давним представлениям нормативно-диссидентского толка, квалифицировал абсолютно все доводы оппонента лишь как предвзятую аргументацию «критики лубянского пошиба» (как формулирует писатель в конце своего ответа). Самое же главное, что фигуры Власова и гитлеровского генерала Гудериана, столь бурно обсуждавшиеся обеими сторонами полемики-перепалки, появляются лишь в отдельных эпизодах владимовской книги, и имеют опосредованное отношение к её основной проблематике – а именно на ней резонно сконцентрировано внимание С.Шнитман-МакМиллин. Причём, заметим, даже на уровне фабулы присутствуют в романе нетривиальные моменты. Речь ведь идёт в книге Владимова о том, что судьбу её главного героя, генерала Кобрисова, решили обстоятельства, выходящие за рамки нынешних расхожих и упрощённых представлений об имперской политике сталинского режима (носившей, разумеется, подлый характер). Верховное командование отклоняет план Кобрисова, дающий возможность в разы уменьшить кровопролитие, спасти огромное количество жизней солдат, только потому, что взята установка любой ценой создать определённую идеологическую картинку: город Предславль (прообраз которого – Киев) во что бы то ни стало должен освобождать генерал-украинец(!). По выразительной формулировке исследовательницы: «Судьба наступления на Предславль <…> решилась совокупностью украинского национализма, вертикального подхалимства и завистливого желания потушить неожиданную вспышку гениальности Кобрисова» (С. 554 – 555). В последний из обозначенных моментов всмотримся чуть пристальнее. По сути дела, рассказанная в последнем владимовском романе история одарённого советского генерала Кобрисова, уничижительно отброшенного, отвергнутого сталинской бездушной и жестокой государственной машиной, поразительно перекликается с историей героя первой повести писателя – всё того же, упоминавшегося нами выше, шофера Виктора Пронякина, гибнущего в пылу стремления убедить равнодушных сослуживцев, что долгожданный прорыв к подземным слоям руды произошёл. Иными словами, в творчестве Владимова, оказался закольцован один и тот же вариант судьбы: участь живой, инициативной личности, оказавшейся не нужной условным «своим» (в одном случае – производственной, в другом – армейско-командной среде). Терпя поражение и осознавая это, подобный герой органически не способен уклониться от сделанного выбора, что значило бы для него отказаться от себя, от своих изначальных жизненных принципов. Подобное внутреннее единство и стройность пути Владимова-писателя не в последнюю очередь обусловлено системой ценностей, на которую опирался Владимов-человек – и задуматься над этим книга Светланы Шнитман-МакМиллин также побуждает. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Шнитман-МакМиллин С. Георгий Владимов: бремя рыцарства. М., 2022. Владимов Г.Н. Собрание сочинений в четырёх томах. М., 1998. REFERENCES Schnitman-McMillin S. Georgy Vladimov: the burden of chivalry. М., 2022. Vladimov G.N. Collected works in four volumes. М., 1998. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Д.В. Глухов. О тревогах благородного сословия. Рец.: П. О’Мара Русское дворянство времён Александра I / Пер. с англ. А. Шокаревой. М.: Новое литературное обозрение, 2023. 520 с. 11.06.2023 Автор рецензируемой монографии исследует взаимоотношения Александра I с русским дворянством и делает вывод о неудачной попытке выстроить эффективный диалог между ними. Нерешительность и уклончивость политики Александра I к концу его правления вызывала недовольство и у консерваторов, и у радикальной части дворянства. Ключевые слова: Александр I, дворянство, самодержавие, реформы Сведения об авторе: Глухов Дмитрий Владимирович, выпускник исторического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, кафедра «история России XIX века – начала ХХ века». Контактная информация: gluhoff91@mail.ru D. V. Glukhov. About the worries of the nobility. Rev.: O’Meara, P. Russkoe dvoryanstvo vremyon Aleksandra I / translated from English by A. Shokareva. Moscow: Novoe Literaturnoe Obozrenie, 2023. 520 p. The author of the reviewed monograph examines the relationship between Alexander I and the Russian nobility and concludes that the attempt to build an effective dialogue between them failed. The indecisiveness and evasiveness of Alexander I's policy towards the end of his reign displeased both the conservatives and the radical part of the nobility. Key words: Alexander I, nobility, autocracy, reforms About the author: Dmitriy Vladimirovich Glukhov, graduate of the History Department of Lomonosov Moscow State University, Department of Russian History of the 19th century - early 20th century Contacts: gluhoff91@mail.ru Политическая и социальная история России начала XIX века стабильно привлекает внимание исследователей: есть масса работ о личности императора Александра I и проводимых им реформах, о политическом строе Российской империи в это время, о культуре и самосознании российского дворянства, о тайных обществах. Однако непосредственно взаимоотношения дворянского сословия с Александром I практически не становились темой специального исследования. Монография британского исследователя Патрика О’Мара заполняет эту лакуну. Автор изучает отношения царя и дворянства в контексте намеченных реформ. Многим планам не суждено было сбыться, по мнению автора, из-за неспособности императора заручиться поддержкой дворянства, что было обусловлено, с одной стороны, неудачей в поиске компромисса со знатью и с другой – нежеланием дворянства «двигаться за царём в сторону реформ, особенно конституциональных и крестьянских» (С. 14). Не последнюю роль сыграла в этом политическая культура дворянства, столичного и провинциального, и определению её уровня и характера в книге уделяется значительное внимание. Ценно, что автор использовал в работе не только материалы архивов Москвы и Санкт-Петербурга, но и документы Центрального архива Нижегородской области (ЦАНО), несомненно полезные для сюжетов, связанных с провинциальным дворянством. Говоря о положении российского дворянства, О’Мара отмечает нечёткость самих понятий «дворянство» и «дворянин». По всей видимости, речь идёт скорее о необходимых критериях для получения дворянского статуса, нежели о правах и обязанностях дворянина. Жалованная грамота дворянству 1785 г. подтвердила важнейшие и исключительные привилегии дворянства, однако, по мнению исследователя, дворянское сословие так и не обрело подлинную автономию от государства. Монарх легко мог забрать эти привилегии назад, кроме того, «у русского дворянина так и не было реальных гарантий личной и имущественной неприкосновенности» (С. 26). К тому же, несмотря на избавление от обязательной государственной службы, большая часть дворянства продолжала служить. Автор объясняет это не только финансовой необходимостью, но и тем, что со 2-й половины XVIII в. дворянство стало отождествлять себя с государством и его нуждами. В этом разрезе интересно выглядит отношение к участию в дворянских выборах. Сама возможность формировать на выборной основе органы местного самоуправления была одной из привилегий, дарованных Жалованной грамотой, однако в дворянской среде участие в выборах рассматривалось как одна из форм государственной службы, которой многие старались избежать (С. 24). К тому же своеобразные представления о «дворянской чести» и «корпоративной этике» зачастую не мешали участникам выборов игнорировать явное нарушение закона и вмешательство правительственных чиновников[1]. Вывод О’Мара о слабой и размытой корпоративной идентичности российского дворянства в начале XIX в. представляется достаточно обоснованным. Значительное имущественное расслоение также вряд ли способствовало поддержанию «корпоративного духа». Среди причин бедственного финансового положения значительной части дворянства упоминаются постоянное дробление вотчин, отсутствие интереса к повышению производительности труда, расточительность (С. 53), безответственность и лень (С. 50). Большое значение в анализе самосознания российского дворянина имеет изучение получаемого им воспитания и образования. Большинство дворянских детей получали домашнее образование, которое зачастую было ненадлежащего качества и не способствовало выработке достойных нравственных качеств в отношениях с людьми. Важным представляется авторское замечание о решающей роли родителей в определении курса обучения своих детей (С. 74). Старшее поколение дворян относилось к получению образования прагматично и не видело смысла в изучении предметов, которые не пригодятся на службе, особенно с учётом того, что более приоритетной считалась служба военная, а не гражданская. Дворяне не горели желанием отдавать детей в гимназии во многом из-за их всесословного характера. Университетское образование также не пользовалось популярностью, более предпочтительными были военные учебные заведения. Словом, в среднем уровень образования дворян был довольно низким, Александр I это понимал и всячески стремился его повысить. В то же время стоит отметить, что служба государству занимала в дворянском воспитании важное место. «Романтические веяния, интерес к прошлому России, возросший в начале XIX столетия, делали героизм и службу на благо Отечества нормой. “Служить” - вот ключевое слово в воспитании дворянина», - отмечает Алина Шокарева[2]. Это вполне созвучно с тезисом П. О’Мара о том, что дворянство всё же отождествляло себя с государством и его нуждами. Уклонение дворян от государственной службы на выборных должностях было не только следствием изъянов дворянского воспитания, дворянской лени или невежества, но и практическим расчётом. Зачастую исполнение обязанностей было связано для дворянина с некоторыми лишениями, в частности, с переменой мест, а жалование было столь незначительным, что не перекрывало возникавших расходов. Поэтому либо дворянство избирало на административные и служебные должности раненных на войне или беднейших представителей (С. 170), либо эти должности постепенно заменялись государственными служащими (С. 169). Ключевую роль в изменении дворянского самосознания в годы правления Александра I сыграли события Наполеоновских войн. П. О’Мара в разделе «Влияние 1812 года на российское дворянство и взгляды декабристов» затрагивает также Заграничные походы 1814-1814 гг. и пребывание русского оккупационного корпуса во Франции в 1815-1818 гг., не проводя чёткой границы между этими событиями. Соответственно, он делает акцент прежде всего на сопоставлении российской действительности с положением дел за границей и усвоением новых политических, прежде всего либеральных, идей (С. 387-388). Мысли о росте самостоятельности российского дворянства и его осознании своей роли в победе над Наполеоном, на наш взгляд, очень важные, также находят отражение на страницах книги, но не заостряются (С. 383-384). В то же время известное нежелание Александра I вспоминать о событиях 1812 года автор отчасти связывает с негативным отношением императора к этому росту дворянской самостоятельности и претензиям дворян на более деятельное и значимое участие в государственных делах (С. 386). В то же время некоторые современные авторы, исследуя идейное развитие декабристов, отмечают, что на формирование их политической позиции влияли прежде всего Заграничные походы, в то время как «образ 1812 года как освобождения своей земли от неприятельского нашествия» выдвинулся в центр русского самосознания позже[3]. Однако такие качества как патриотизм, готовность к самопожертвованию, ощущение полезности своему отечеству дал русскому дворянству именно 1812 год[4]. Исследователь Л. М. Ляшенко упоминает ещё одно важное качество, которое дала российскому обществу Отечественная война: ощущение своей ответственности за всё происходившее в стране[5]. Отношения Александра I с дворянским сословием были далеки от гармоничных. П. О’Мара отмечает негативное и даже презрительное отношение императора к дворянству и русским подданным в целом. Такое отношение нуждается в осмыслении: его истоки явно коренятся не только в особенностях характера Александра. «Человеческий материал» не соответствовал его представлениям об идеале. В то же время, по мнению автора, Александр осознавал свою зависимость от дворянства, которая заключалась не только во влиянии аристократии, но и в том, что «дворянство – единственное сословие, способное помочь ему в управлении государством» (С. 263). Вот только «ужасающе низкий уровень образования дворянства, особенно в провинции» (С. 215), отсутствие необходимых профессиональных навыков, невежество и отсутствие в дворянской массе какого-либо интереса к реформам (либо активное их неприятие) вряд ли делали дворян надёжными помощниками в этом деле. Тем временем дворянство отвечало императору взаимным недоверием, которое достигло пика в 1807 г. и было вызвано сначала военными поражениями, а затем и заключением Тильзитского мира с Наполеоном: его условия, равно как и демонстративные проявления дружбы двух императоров шокировали российское общество. Говоря об этом сюжете, нельзя не упомянуть исторические параллели, которые автор проводит между Тильзитским миром и пактом Риббентропа – Молотова 1939 г. Представляется, что они вносят в бесстрастное исследование нотки публицистичности и отнюдь его не красят: при многих внешних совпадениях эти события и исторический контекст вокруг них имеют немало различий. Обширные реформаторские планы Александра I так или иначе вращались вокруг двух основных вопросов: ограничение императорской власти (дарование конституции) и решение крестьянского вопроса, то есть отмена крепостного права. Вопрос об ограничении абсолютной власти монарха не раз всплывал на протяжении царствования Александра. Он связывался с масштабными преобразованиями государственного устройства, нашедшими выражение во «Введении к уложению государственных законов», нереализованном проекте М. М. Сперанского. Впрочем, даже в этом проекте, предполагавшем разделение властей, императорская власть как бы стояла над всеми тремя ветвями и сохраняла значительный объём. Даровав конституцию присоединённому в 1815 г. к Российской империи Царству Польскому, Александр I так и не даровал конституцию России, хоть и заявил о подобных намерениях на открытии Варшавского сейма в 1818 г. П. О’Мара считает, что Александр I никогда искренне не стремился реализовать разработанные по его указанию конституционные проекты и был «неисправимым автократом». По мнению исследователя, к конституционным проектам император относился как к «возможности подстраховаться от внезапных и катастрофических изменений в политическом ландшафте», а его многообещающие речи оставались лишь либеральной фразеологией (С. 299-300). Более того, автор книги также считает, что нерешительность Александра I была обусловлена и «мучительной мыслью о том, что в российском контексте будущее крепостного права неизбежно будет поставлено под сомнение введением конституции» (С. 300). Эти же опасения, по мнению автора, разделяло и консервативное дворянство, всерьёз напуганное варшавской речью царя (С. 368). Между тем, в отечественной историографии существуют и иные трактовки нежелания императора ограничить свою власть. Вспоминают, например, советы Лагарпа, рекомендовавшего своему воспитаннику сохранить полный объём власти, чтобы преодолеть сопротивление консервативного большинства и провести нужные для страны реформы, в том числе решить крестьянский вопрос[6]. Как показывает сам П. О’Мара, и Александр I, и его ближайший сотрудник М. М. Сперанский осознавали неготовность страны к введению конституционного строя. Но логика получается иная: пугало не то, что будущее крепостного права «будет поставлено под сомнение», а то, что при сохранении крепостного права и текущего положения дел принятие конституции не видится возможным. В отношении крепостного права Александр I, по мнению автора, был, похоже, более искренним, поскольку возвращался к крестьянскому вопросу снова и снова, несмотря на ожесточённое сопротивление дворян-крепостников и сомнения даже ближайшего круга сподвижников. Похоже, первоначально Александр I недооценил масштаб сопротивления его реформаторским устремлениям. С. В. Мироненко считает, что ставший прецедентом для принятия закона о «вольных хлебопашцах» случай С. П. Румянцева, решившего отпустить своих крестьян с землёй, «как бы подтвердил существовавшую у Александра I иллюзию возможности добровольного освобождения крестьян их владельцами»[7]. Он же цитирует наиболее радикального члена Негласного комитета П. А. Строганова: «В стране с деспотическим режимом… изменения значительно более легки и менее опасны, так как они зависят только от воли одного лица. Остальные следуют за ним, как бараны»[8]. При этом, как показывает О’Мара, сам Строганов выступал за более осторожное решение крестьянского вопроса, а В. П. Кочубей, член Негласного комитета и министр внутренних дел, и вовсе разослал губернаторам циркуляр, поручив им заверить землевладельцев в том, что указ «о вольных хлебопашцах» не направлен на ослабление существующего порядка между землевладельцами и крестьянами (С. 313). Чего уж говорить о помещиках, настроенных более консервативно. Главной причиной устойчивости крепостного права О’Мара называет культурную отсталость дворян-помещиков. Впрочем, это не универсальное объяснение, ведь вряд ли можно обвинять в культурной отсталости, скажем, Н. М. Карамзина. Другая причина кроется в представлениях о патриархальном характере отношений помещиков и крепостных и идее о неготовности крестьян к обретению свободы, эту мысль разделял даже такой либерал, как А. Н. Тургенев (С. 366). При этом император даже не попытался опереться на дворянское меньшинство, готовое обсуждать отмену крепостного права и предлагать свои проекты, вместо этого он на корню пресекал любую не исходящую от власти инициативу – это продемонстрировала подробно рассмотренная автором книги история «Общества добрых помещиков». Столкнувшись же с фактом существования тайных обществ, Александр I «стал гораздо более внимательно следить за растущим беспокойством в обществе» и фактически капитулировал перед консерваторами (С. 375). Не вполне обоснованной выглядит авторская мысль о том, что новый император, Николай I, в крестьянском вопросе придерживался другого подхода. Основные принципы остались те же самые: крестьянское освобождение как добровольное решение помещика, сосредоточение всей инициативы в руках правительства, постепенные частные улучшения[9]. Как бы то ни было, фактическое сворачивание реформ и отмеченное современниками отстранение Александра I от текущих дел вызывали разочарование теперь уже не только в консервативной, но и в радикальной среде, что привело к активизации деятельности тайных обществ. Автор подчёркивает, что недовольство императором разделяли не только радикалы, но и более широкий круг молодых дворян. О’Мара определяет декабризм не как «движение», а, скорее, как определённое умонастроение, овладевшее многими прогрессивными и талантливыми личностями той эпохи (С. 428). Он критично оценивает декабристское наследие, считает декабристов родоначальниками традиции революционного насилия в России, а нарастающая конфронтация власти и революционеров сделала маловероятной появление «любой либеральной идеологической альтернативы», и таким образом декабристы проложили путь к победе «социалистического тоталитаризма» (С. 474). Исследователь пишет о том, что декабристы не смогли радикализовать русское общество; напротив, шок российского дворянства, вызванный восстанием, способствовал его сближению с троном. Он пишет даже о широкой поддержке создания тайной полиции, ссылаясь, правда, на письмо М. М. Фока к А. Х. Бенкендорфу (С. 478), хотя сотрудник III отделения в письме к начальнику вполне мог выдавать желаемое за действительное. Любопытно, что О’Мара пишет о сближении дворянства и царя, обусловленном стремлением «положить конец грубому нарушению декабристами негласного и давнего договора между ними» (С. 479), в то время как в сложившейся традиции изучения царствования Николая I обычно подчёркивается, что новый император, хоть и стремился сохранить права и привилегии дворянства, но в то же время не доверял ему, стремился посредством Собственной Е. И. В. канцелярии выстроить замкнутую на нём самом «вертикаль власти» и опирался прежде всего на бюрократию, а не на дворянское сословие. Подводя итог, О’Мара констатирует неспособность Александра I «наладить эффективное партнёрство с благородным сословием» (С. 484) и, в частности, использовать для этого общенародный триумф победы над Наполеоном. Выступление декабристов, в свою очередь, надолго испортило отношения между престолом и дворянством д и на много лет подорвало перспективы реформ, возможных после победы над Наполеоном. При этом авторские аналогии между александровской эпохой и современной Россией, а также утверждение о том, что Александр I выбран президентом В. В. Путиным в качестве примера для подражания, представляются неуместными и лишёнными достаточных оснований. Есть и некоторые претензии частного характера. Во введении говорится о том, что путь фундаментальных реформ в случае с Россией предполагал отмену крепостного права и принятие новой конституции (С. 11; курсив мой – Д. Г.), как будто уже существовала некая старая конституция. Также автор, если можно так выразиться, слишком вольно обращается со временем. Например, он вспоминает о состоявшейся «несколько лет назад» беседе с Ю. М. Лотманом (С. 144), умершим в 1993 году. В другом месте, говоря о «совсем недавнем» открытии С. В. Мироненко, автор ссылается на монографию 1990 года издания (С. 301). Для науки 30 лет – весьма солидный промежуток, автору или редактору следовало бы обратить на это внимание. Есть некоторые вопросы к переводу, в целом весьма удачному. Так, созданное Наполеоном польское государство называется в тексте Великим княжеством Варшавским (С. 275), хотя в отечественной традиции общеупотребимым является название «Великое герцогство Варшавское». И очевидная ошибка: на страницах этой книги французская исследовательница Мари-Пьер Рей внезапно стала мужчиной (С. 488). В целом, данная работа является качественным и основанным на широкой источниковой базе исследованием, которое вносит свою лепту в осмысление российской истории 1-й четверти XIX века и тех проблем и задач, которые вставали перед властью и обществом в это время. [1] Куприянов А. И. Выборные практики дворянства Московской губернии в конце XVIII – начале XIX века // Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века / Ред. О. Глаголева и И. Ширле. М., 2012. С. 254 [2] Шокарева А. Дворянская семья: культура общения. Русское столичное дворянство первой половины XIX в. М., 2017. С. 26 [3] Эдельман О. В. Павел Пестель: Очерки. С приложением «Русской Правды» П. И. Пестеля [1824]. М., 2022. С. 93 [4] Там же. С. 89-90. [5] Ляшенко Л. М. Два брата на российском престоле. М., 2023. С. 98. [6] Ляшенко Л. М. Два брата на российском престоле. С. 68 [7] Мироненко С. В. Александр I и декабристы. Россия в первой четверти XIX века. Выбор пути. М., 2016. С. 100 [8] Там же. С. 97 [9] О крестьянском вопросе в годы правления Николая I см.: Андреева Т. В. На дальних подступах к Великой реформе: крестьянский вопрос в России в царствование Николая I : исследование и документы. СПб., 2019. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Б.Л. Хавкин Советская разведка в Курской битве. Рудольф Рёсслер 11.06.2023 Статьей профессора Б.Л. Хавкина «Историческая экспертиза» открывает задуманную серию публикаций «Курская битва в исторической памяти», приуроченную к 80-летию одного из наиболее значительных сражений в истории Второй мировой войны. В статье раскрыты некоторые недостаточно известные страницы разведывательной деятельности СССР в месяцы, предшествовавшие Курской битве. Ключевые слова: Вторая мировая война, Курская битва, нацистская Германия, советская разведка, Рудольф Рёсслер, «Красная капелла», Шандор Радо. Сведения об авторе: Хавкин Борис Львович, доктор исторических наук, профессор ИАИ РГГУ. Контактная информация: novistor@mail.ru. Boris L. Khavkin Soviet Intelligence in the Battle of Kursk. Rudolf Rößler Abstract. The “Historical Expertise” opens with the article by Professor Boris Khavkin the planned series of publications “The Battle of Kursk in Historical Memory”, celebrating the 80th anniversary of one of the most significant battles in the History of World War II. The article reveals some unclear pages of the intelligence activities of the USSR in the months preceding the Battle of Kursk. Keywords: World War II, Battle of Kursk, Nazi Germany, Soviet intelligence, Rudolf Rößler, Rote Kapelle, Radó Sándor. About the author: Khavkin Boris L., doctor of historical sciences, Professor of IAI RSUH. Contact information: novistor@mail.ru. В ходе Курского сражения Третий рейх рассчитывал взять реванш за поражение вермахта под Сталинградом и вернуть себе стратегическую инициативу. План германского летнего наступления на Восточном фронте под кодовым названием «Цитадель» готовился в обстановке строгой секретности. К проведению операции германское командование привлекло группу армий «Центр» под командованием Г. фон Клюге (9-я и 2-я армии) и группу армий «Юг», которой командовал Э. фон Манштейн (4-я танковая армия и оперативная группа «Кемпф»). На Курском направлении противник сосредоточил 50 дивизий (в том числе 16 танковых и моторизованных), 3 отдельных танковых батальона и 8 дивизионов штурмовых орудий, авиацию 6-го воздушного флота (свыше 1000 самолетов, базировавшихся на аэродромах орловского выступа) и 4-го воздушного флота (более 1000 самолетов, находившихся в районах Харькова и Полтавы)[1]. 15 апреля 1943 г. Гитлер подписал оперативный приказ, утверждавший план наступательной операции «Цитадель» в районе Орел – Курск – Белгород – Харьков. Информация о готовящемся наступлении немцев была добыта советской разведкой менее чем через месяц[2]. Бывший начальник штаба оперативного руководства вермахта генерал-полковник Альфред Йодль на Нюрнбергском процессе в 1946 г. признал, что сведения о германских операциях появлялись в Москве раньше, чем у него на письменном столе. Йодлю вторит бывший нацистский пропагандист оберштурмбанфюрер СС П.К. Шмидт, известный также как историк Пауль Карелл, по его мнению, даже поверхностный анализ данных радиоперехвата показывал, что часть переданной информации могла быть получена только из высших немецких военных кругов, создавалось такое впечатление, что советским агентам в Швейцарии диктовали на ключ прямо из Ставки фюрера[3]. Сведения о планах германского командования поступали в Москву из резидентур внешней разведки в Лондоне, Женеве, Стокгольме, Нью-Йорке, Анкаре и Берлине. Материалы о передислокации частей и соединений германской армии на линию Орел – Курск – Белгород, активизации деятельности германских разведывательных служб в районе Курского выступа приходили из оперативных групп НКГБ СССР, действовавших на оккупированных территориях. В книге «Записки командующего фронтом 1943–1945» И.С. Конев писал: «Уже весной 1943 г. советское Верховное Главнокомандование располагало данными о готовящемся летнем наступлении немецко-фашистских войск в районе Курской дуги. Данные разведки поступали с исключительной быстротой и точностью. Было точно определено и направление главного удара противника»[4]. Ценную политическую и военную информацию советская разведка получала из Великобритании. Это было связано с тем, что британские спецслужбы еще в 1938 г. смогли расшифровать немецкие коды, чем обеспечили доступ к секретной переписке по радиоканалам германского Верховного командования со штабами групп войск, армий и других соединений и частей. В этой переписке содержались планы боевых операций германских войск в Африке и на Восточном фронте. Агенты советской внешней разведки, входившие в «Кембриджскую пятерку» (К. Филби, Дж. Кернкросс, Д. Маклин, Э. Блант, Г. Бёрджесс)[5], сумели получить доступ ко многим ценным материалам британского внешнеполитического ведомства и разведки (еженедельным сводкам, оперативным приказам германского командования, содержанию радиограмм, в которых раскрывалась осведомленность германского командования о состоянии войск Красной Армии). Офицер британской разведки Кернкросс, хорошо знавший немецкий язык и обладавший аналитическими способностями, с помощью аналога немецкой шифровальной машины «Энигма» расшифровывал немецкие секретные радиограммы. От Кернкросса и Филби в резидентуру НКГБ в Лондоне поступали сведения о планировании немецкого наступления под Курском[6]. Данные о подготовке операции «Цитадель» шли из Швейцарии от резидента советской военной разведки Ш. Радо, который передавал в «Центр» информацию, добытую Р. Рёсслером[7]. А. Даллес, руководитель действовавшей во время Второй мировой войны в Швейцарии резидентуры Управления стратегических служб США, писал: «Советские люди использовали фантастический источник, находящийся в Швейцарии, по имени Рудольф Рёсслер, который имел псевдоним „Люци“. С помощью источников, которые до сих пор не удалось раскрыть, Рёсслеру удавалось получить в Швейцарии сведения, которыми располагало высшее немецкое командование в Берлине, с непрерывной регулярностью, часто менее чем через 24 часа после того, как принимались ежедневные решения по вопросам Восточного фронта». Бывший британский разведчик Л. Фараго утверждал, что Рёсслер был лучшим советским агентом в Европе[8]. Что мы знаем об этом человеке? Рудольф Рёсслер родился 22 ноября 1897 г. в городе Кауфбойрен, Германская империя, в семье чиновника лесного ведомства. Окончил народную школу и в 1916 г. гимназию в Аугсбурге, Бавария. Солдатом-добровольцем ушел на Первую мировую войну. После войны Рёсслер активно занимался журналистикой и издательской деятельностью. Среди его друзей были известные литераторы, в частности, писатель Томас Манн. В отличие от многих разочарованных и озлобленных поражением в Первой мировой войне ветеранов, Рёсслер никогда не разделял реваншистских взглядов и активно выступал против нацизма. Он печатался в газетах, основал Аугсбургское литературное общество, редактировал журнал «Форма и содержание», руководил Народным театральным союзом в Берлине и издавал журнал «Национальный театр». После прихода Гитлера к власти профессиональная деятельность для Рёсслера в Германии стала невозможна. В 1934 г. Рёсслер, человек христианско-консервативных взглядов, немецкий националист и в то же время идейный противник нацизма, покинул родину и вместе с женой Ольгой Хофман поселился в нейтральной Швейцарии. В Люцерне Рёсслер основал и возглавил литературное издательство «Вита Нова». Он издавал произведения писателей, которые были запрещены в нацистской Германии: Рауля Клауделя, Стенли Болдуина, Николая Бердяева, Федора Степуна, Вальтера Шубарта, Вальдемара Гуриана[9]. В 1937 г. Рёсслер лишился гражданства Германии. Его деятельность как разведчика, вероятно, началась в 1938/39 гг. в связи с обострением ситуации вокруг Чехословакии и последовавшей нацистской оккупацией этой страны. Британский политик Уинстон Черчилль в воспоминаниях отмечает, что уже в 1938 г., перед нападением на Чехословакию, был заговор против Гитлера, в котором участвовали генералы Гальдер, Бек, Штюльпнагель, Вицлебен (командующий берлинским гарнизоном), Томас (заведующий вооружением), Брокдорф (командующий потсдамским гарнизоном) и граф Гельдорф, стоявший во главе берлинской полиции. Главнокомандующий генерал фон Браухич был осведомлен о заговоре и одобрил. Напомним, что летом 1938 г. Бек покинул свой пост начальника Генштаба сухопутных сил в знак протеста против агрессивных планов Гитлера в отношении Чехословакии, а Гальдер стал преемником Бека на этом посту; генерал Штюльпнагель был оберквартирмейстером (заместителем начальника) Генштаба. Заговорщики, рассчитывая на поддержку Лондона, собирались свергнуть Гитлера 14 сентября 1938 г. Однако британский премьер-министр Невилл Чемберлен трижды летал в Германию на переговоры с Гитлером, что нарушало планы заговорщиков. Поэтому реализация «Берлинского путча» была сначала отложена, а потом, когда стало известно, что Чемберлен вылетает в Мюнхен для подписания соглашения с Гитлером, и вовсе отменена. 29 сентября 1938 г. состоялся так называемый «Мюнхенский сговор». Таким образом, Англия и Франция в 1938 г. не только отдали Гитлеру часть Чехословакии, но и спасли его самого. Однако о подготовке свержения Гитлера никто из генералов не проговорился: Гитлер о заговоре не узнал, а генералы стали искать другого случая «устранения» своего фюрера и Верховного главнокомандующего. Для швейцарской разведки Рёсслер был счастливой находкой: он имел в Германии и Швейцарии надежных информаторов, готовых вести тайную борьбу против Третьего рейха. Летом 1942 г. Рёсслер по собственной инициативе через посредников — Кристиана Шнайдера («Тейлор») и Рашель Дюбендорфер («Сиси») — начал передавать свои материалы нелегальной резидентуре советской военной разведки под руководством Шандора Радо («Дора»), а с осени 1942 г. тесно сотрудничал с ней. «Люци» поставил перед Радо единственное условие: не пытаться узнать, откуда и от кого он получает информацию. В литературе встречается утверждение, что «Люци» через Радо отправлял в Москву результаты британского радиоперехвата, полученного путем расшифровки немецких радиограмм. Об этом писал генерал-лейтенант П.А. Судоплатов, занимавший во время Великой Отечественной войны должность начальника IV (разведывательно-диверсионного) управления НКВД-НКГБ. Анализ сообщений Радо и материалов, поступавших из Лондона[10], свидетельствует об их «разительном совпадении». Однако, как отмечал Судоплатов, «информация из Лондона от кембриджской группы была более полной, а от группы „Люци“ явно отредактированной. Ясно было, что информация „Люци“ дозировалась и редактировалась британскими спецслужбами»[11]. А Сталин, как известно, не очень доверял своему «злейшему союзнику» Черчиллю. Тем не менее, информация «Люци» способствовала победе Красной Армии под Сталинградом. 22.01.1943 г. Центр радировал Радо: «Выразите Люци нашу благодарность за хорошую работу. Сведения вашей группы о Центральном участке фронта весьма существенны»[12]. За ценные сведения «Директор» щедро платил «Люци»: «12 марта 1943 г. Директор – Доре. Согласен. План Восточного вала[13] покупаем за 3000 франков. Что известно Люци о подлинности и достоверности этих документов? Срочно узнайте, какие еще документы может достать Люци»[14]. Информация, полученная от «Люци», сыграла важную роль в разгроме вермахта под Курском в 1943 г. В Москву были переданы дополнительные данные о планах противника, о новых танках «Тигр» и «Пантера», о другом вооружении и боевой технике[15]. Предоставленные сведения касались также, как отмечал Радо, «политических и дипломатических маневров правителей гитлеровской Германии и ее сателлитов», а также заговора немецких военных против Гитлера. В радиограмме в Центр от 20 апреля 1943 г. говорилось, что «группа генералов, которая еще в январе хотела устранить Гитлера, теперь исполнена решимости ликвидировать не только Гитлера, но и поддерживающие его круги»[16]. Информация советской разведки оперативно доходила до Верховного Главнокомандующего и членов Государственного комитета обороны (ГКО). По воспоминаниям члена ГКО А.И. Микояна, ещё 27 марта 1943 г. Сталин сообщил ему «в общих деталях» о немецких планах[17]. Накануне, 26 марта 1943 г. в Москву пришло сообщение Радо, содержавшее основные сведения о предстоящем немецком наступлении. 8 апреля тот же источник сообщил, что операция перенесена на начало мая. 20 апреля наступление было отсрочено до 12 июня, а затем – чуть ли не отменено вообще[18]. В итоге немцы начали «Цитадель» лишь 5 июля. Но их уже ждали: на изготовившиеся к наступлению войска противника обрушился все сокрушающий огонь советской артиллерии. В мае 1944 г. Рёсслер был арестован швейцарской контрразведкой в связи с делом «Доры». Это было сделано, чтобы в тюрьме спасти его от гестаповцев. Спустя четыре месяца Рёсслер был освобожден[19]. В 1947-1953 гг. Рёсслер сотрудничал с чехословацкой разведкой, вновь был арестован 9 марта 1953 г., предстал перед судом 2 ноября 1953 г. и был приговорен к одному году тюремного заключения. После освобождения из-за финансовых трудностей он вынужден был расстаться со своим издательством. Умер он 11 декабря 1958 г. в городе Криенс, Швейцария[20]. На надгробном памятнике надпись: "Рудольф Рёсслер 1897-1958". Как и откуда Рёсслер узнавал военные секреты Третьего рейха? Главные информаторы «Люци» были в Германии. Звали их Вертер, Ольга, Тедди, Штефан, Фанни, Фердинанд и Билл. Они фигурировали как источники в сообщениях «Доры». Эти псевдонимы были шифрами для обозначения Главнокомандования вермахта (Вертер), Главнокомандования люфтваффе (Ольга), Главнокомандования сухопутных войск (Тедди), группы атташе в имперском министерстве авиации (Штефан), Министерства иностранных дел (Фанни), командующего резервной армии (Фердинанд) и управления вооружений сухопутных войск (Билл). У «Люци» был и швейцарский канал – секретный филиал швейцарской разведки «Бюро Ха» майора Хауземанна, по которому поступали сообщения, исходившие из штаба резервной армии рейха, которой командовал генерал-полковник Фридрих Фромм. Информация, вероятно, исходила от офицера штаба Фромма капитана Германа Кайзера, который был связным между лидером «штатского сектора» германского консервативного Сопротивления Карлом Гёрделером и военными участниками заговора против Гитлера[21]. Рёсслер, обладая острым аналитическим умом, умел добывать информацию из открытых источников – прежде всего, из прессы. У него дома был газетный архив с тысячами заметок. Однако главный поток информации «Люци» шел из Германии. Друзья Рёсслера передавали секретные сведения прямо из центра связи Верховного командования вермахта (ОКВ), расположенного в военном лагере Майбах в Цоссене, под Берлином. Никакой радиопеленгатор не смог бы выявить подозрительные телеграммы в огромной массе радиошифровок, которая непрерывно извергалась в эфир из главного узла связи ОКВ. Таким образом, между ОКВ и Рёсслером будто бы существовал неуязвимый радиомост. Бернд Руланд – немецкий офицер, в годы Второй мировой войны служивший в центре связи ОКВ, в книге «Глаза Москвы» рассказал о том, каким образом секретнейшие документы высшего гитлеровского командования попадали к «Люци»: две вольнонаемные связистки из центра связи ОКВ, рискуя жизнью, снимали копии со строго секретных документов. Всего они скопировали 7 050 секретных директив ОКВ. Снятые копии женщины передавали Руланду, а он – офицеру общего управления вермахта капитану фон Кемперу. Для доставки информации в Швейцарию Кемпер использовал дипломатических курьеров министерства иностранных дел. Причем Кемпер был не только передаточным звеном данных из центра связи ОКВ, но и сам собирал разведданные через своих многочисленных друзей в разных кругах Германии[22]. В литературе встречается также утверждение, что источником информации для Рёсслера был один из руководителей берлинской группы «Красной капеллы» обер-лейтенант люфтваффе Харро Шульце-Бойзен, служивший в министерстве авиации и пользовавшийся покровительством рейхсмаршала Германа Геринга[23]. Весной 1941 г. в издательстве Рёсслера была издана 84-х страничная брошюра «Театры военных действий и условия ведения войны». Автор, подписавшийся псевдонимом Роберт Александр Гермес, анализировал геополитическую ситуацию в 1941 г., приводил обширную информацию стратегического характера. Гермес приходил к выводу, что Германия готовится к развязыванию мировой войны, которая кончится для нее поражением и революционной катастрофой[24]. Кто скрывался за псевдонимом Гермес? Это вымышленное имя могло принадлежать сразу двум лицам: Шульце-Бойзену и Рёсслеру[25]. 15 карт, которыми была иллюстрирована брошюра Гермеса, были выполнены Радо в его агентстве «Геопресс». Однако прямых доказательств, что обер-лейтенант снабжал разведывательной информацией «Люци», нет. К тому же Шульце-Бойзен был арестован 31 августа 1942 г. и казнен 22 декабря того же года, в то время как именно во второй половине 1942 г. разведывательная деятельность «Люци» приобретала широкий размах. С берлинской группой Шульце-Бойзена – Харнака Рёсслер, очевидно, не контактировал, однако это не значит, что он не сотрудничал с «Красной капеллой». Термином «Красная капелла» («Красный оркестр») принято обозначать все радиостанции, во время Второй мировой войны выходившие в эфир с территории Германии, Италии, Франции, Бельгии, Голландии, Швейцарии и работавшие на советскую разведку. Рёсслер был непосредственно связан со швейцарской резидентурой Радо, которую нацистские спецслужбы рассматривали как часть «Красного оркестра». В декабре 1942 г. шеф гестапо группенфюрер СС Генрих Мюллер подписал секретный отчет о «Красной капелле», текст которого сохранился в архивах ФРГ[26]. В 1979 г. был опубликован пространный доклад ЦРУ США «Красная капелла. История советской разведывательно-шпионской сети в Западной Европе. 1936-1945». В этом документе к материалам Главного управления имперской безопасности (РСХА) по «Красной капелле» прибавились донесения американской и британской разведок[27]. В 1991 г. историк из ФРГ Юрген Даниель обнаружил в Национальном архиве США в Вашингтоне копию 90-страничного доклада гестаповской зондеркоманды «Красная капелла» под названием «Большевистские организации изменников Родины, действовавшие в Рейхе и в Западной Европе (Красная капелла)», рассекреченного в 1950 г., но лишь в 1989 г. ставшего доступным исследователям[28]. В 1994 г. Хансом Коппи, Юрием Зорей и мной были опубликованы российские источники по «Красной капелле»[29]. Анализ документов позволяет сделать вывод, что «Люци» был скорее связан не с «Красной», а с «Черной капеллой» – группой германского консервативного Сопротивления, во главе которой стоял бывший обер-бургомистр Лейпцига и рейхскомиссар по ценам Карл Гёрделер. Рёсслер, по-видимому, ставил Гёрделера на первое место среди своих источников, поскольку знал его лично. Гёрделер считался основным кандидатом на пост рейхсканцлера в послегитлеровском правительстве Германии. Источники Рёсслера следует искать в окружении Гёрделера – среди участников заговора против Гитлера. Кроме Гёрделера, основными информаторами Рёсслера были Ханс Остер, Йозеф Вирт и Ханс-Бернд Гизевиус. Полковник (с 1941 г. – генерал-майор) Остер был начальником штаба германской военной разведки и контрразведки (абвера) и заместителем шефа абвера адмирала Вильгельма Канариса. В силу своего положения Остер был очень хорошо информирован. Ему были известны многие государственные тайны рейха, даже те, которые охранялись конкурентами абвера из Главного управления имперской безопасности – гестапо и СД (службой безопасности). Остер играл важную роль среди офицеров, которые намеревались отстранить Гитлера от власти. Зимой 1939-1940 гг. он информировал голландское и норвежское правительства о том, что Гитлер планирует совершить агрессию против этих стран. После того, как вермахт летом 1940 г. нанес поражение западным державам, объектом пристального внимания Остера стала Швейцария. Опасная игра Остера была прервана в апреле 1943 г.: он был отстранен от должности, а год спустя уволен из армии. После провала заговора 20 июля 1944 г. Остер был арестован и казнен вместе с адмиралом Канарисом в концлагере Флоссенбург 9 апреля 1945 г. Историк Герхард Риттер (ФРГ) считает одним из источников Рёсслера бывшего канцлера Веймарской республики Йозефа Вирта, жившего в эмиграции в Швейцарии. Вирт получил от англичан предложение выступить посредником между ними и участниками немецкой оппозиции. В середине февраля 1940 г. два представителя британского «Форин Оффиса», Йозеф Вирт и третье лицо, хорошо известное в Лондоне, жившее в Люцерне и поддерживавшее связи со своими английскими друзьями, встретились в замке Уши. Этим господином из Люцерна и мог быть «Люци», лично знавший Вирта[30]. Имя Вирта упоминается в шифровках, которыми обменивались «Директор» и «Дора». 14 января 1943 г. «Директор» направил «Доре» радиограмму: «Просим сообщить о точном содержании переговоров между Лонгом (Жоржем Блэном, французским журналистом и важным информатором «Доры» - Б.Х.) и Виртом. Прежде всего, нас интересует содержание переговоров между Виртом и англосаксами и их отношение к переговорам с СССР. Какие практические меры он намерен принять, чтобы наладить контакт с нами?»[31]. Чиновник гестапо, а с 1939 г. офицер абвера Ханс-Бернд Гизевиус был одним из руководителей антигитлеровского заговора. В 1940-1944 гг. он под именем зондерфюрера д-ра Шлиха занимал должность вице-консула в Генеральном консульстве Германии в Цюрихе. В Швейцарии Гизевиус по заданию Остера занимался контрразведкой для абвера и поиском контактов со странами антигитлеровской коалиции (в частности, с США), а также с лицами, представлявшими интерес для германского консервативного Сопротивления. Среди них был и Рёсслер, которого также интересовал Гизевиус. В оставшихся после смерти Рёсслера бумагах сохранилось досье Гизевиуса. Информация «Люци», проходившая по каналу Гизевиуса, исходила от Ханса Остера, поддерживавшего тесную связь с другими противниками гитлеровского режима: генералом Георгом Томасом (управление вооружения и экономики в Верховном командовании вермахта) и генералом Фридрихом Ольбрихтом (начальником Общего управления сухопутных войск и заместителем командующего резервной армии). В книге воспоминаний «До трагического конца» Гизевиус отмечает: «У нас были информаторы повсюду — в военном ведомстве, на полицейских участках, в МВД и, прежде всего, в МИД. Все нити шли к Остеру» [32]. 20 апреля 1943 г. Дора (Радо) отправил в Центр следующее донесение: «От Рота. Через генерального директора… бургомистра Герделера. С Бендлерштрассе (ОКВ)… Генеральный штаб считает, что наступление может начаться, самое раннее, в конце апреля и должно произвести эффект снежного кома. Так называемый второй комплект генералов, которые уже в январе намеревались выступить против Гитлера, решил ликвидировать Гитлера и всех, кто его поддерживает. Более ранняя попытка не удалась, т. к. Гитлер был предупрежден о ней Манштейном»[33]. На основании этой радиограммы и данных о деятельности Гизевиуса в Швейцарии можно предположить, что именно он скрывался под условным именем «Рот» («Красный»). Гизевиус был знаком с Рёсслером, знал Вирта, чья связь с участниками заговора 20 июля 1944 г. была подтверждена генералами Беком и Остером. Если Гёрделер и большинство его сторонников ориентировались на США и Великобританию, то некоторые участники заговора, в частности, Гизевиус, Клаус граф фон Штауффенберг, Адам фон Тротт цу Зольц, Фридрих Вернер граф фон Шуленбург рассчитывали на послевоенное сотрудничество Германии с Советским Союзом[34]. Чтобы разведывательные сообщения из нейтральной Швейцарии уходили в Советский Союз, с которым у Швейцарской Конфедерации тогда не было дипломатических отношений, швейцарским спецслужбам, как и немецким друзьям «Люци», нужен был «посредник не швейцарец»: Эту роль играл Рудольф Рёсслер. Через него поддерживалась связь не только между немецкой консервативной оппозицией и Лондоном, но и между немецким Сопротивлением, Лондоном и Москвой. [1] История Второй мировой войны, в 12-ти т. Т. 7. Завершение коренного перелома в войне. М., 1976, с. 143. [2] Христофоров В.С. Органы госбезопасности СССР в 1941–1945 гг., с. 212. [3] Карелл П. Восточный фронт. Книга 2. Выжженная земля. 1943-1944. М., 2005. [4] Конев И.С. Записки командующего фронтом 1943–1945. М., 1989, с. 8. [5] Модин Ю.И. Судьбы разведчиков. Мои кембриджские друзья. М., 1997. [6] Очерки истории российской внешней разведки, т. 4, с. 246-247. [7] Радо Ш. Под псевдонимом Дора. М., 1988, с. 201, 227-238, 253-265. [8] Цит. по: Дамаскин И.А. 100 великих разведчиков. М., 2007, с. 238. [9] Документы о Рудольфе Рёсслере и его издательстве сохранились в швейцарских архивах: Archiv für Zeitgeschichteder Eidgenössischen TechnischenHochschule Zürich (Nachlass: Strafprozesse, Dok.); Staatsarchiv Luzern (PA 215: Zeitung Artikel in der „Freien Innerschweiz“; PA Nachlass Xaver Schnieper; A 1044/12269: Handelsregisterbelege Vita Nova Verlag). [10] Очерки истории российской внешней разведки, в 6 т. Т. 4, М., 1999, с. 246-253. [11] Судоплатов П.А. Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля. М., 1996, с. 169-170. [12] Алексеев М.А., Колпакиди А.И., Кочик В.Я. Энциклопедия военной разведки. 1918-1945 гг. М., 2012, с. 650-651. [13] Восточный вал – стратегический оборонительный рубеж немецких войск на советско-германском фронте, построенный к осени 1943 г. [14] Rote Kapelle. Finale in Luzern // Der Spiegel, 1953, №16. [15] Радо Ш. Указ. соч., с. 201, 227-229, 235-239. [16] Там же, с. 188. [17] Микоян. А.И. Так было. М., 1999. Глава 37. Создание Резервного (Степного) фронта в 1943 г. [18] Безыменский Л.А. Курский сигнал // Новое время, 2003, №18/19, с. 37-39. [19] Лурье В.М., Кочик В.Я. ГРУ: дела и люди. М., 2002, с. 523. [20] Алексеев М.А., Колпакиди А.И., Кочик В.Я. Энциклопедия военной разведки. 1918-1945 гг. М., 2012, с. 650-651. [21] Bundesarchiv, Freiburg. Nachlass: Kaiser, Hermann. [22] Ruland B. Die Augen Moskaus. Fernschreibzentrale der Wehrmacht in Berlin. Zwei Mädchen gegen Hitler. Zürich, 1974. [23] Schramm W. Verrat im Zweiten Weltkrieg. Vom Kampf der Geheimdienste in Europa. Düsseldorf, 1967; Huber P. Sowjetische und parteikommunistische Nachrichtenkanäle in der Schweiz (1937-1944). – Krieg im Äther. Widerstand und Spionage im Zweiten Weltkrieg. Wien, 2004, S. 91. [24] Hermes R.A. Die Kriegsschauplatze und die Bedingungen der Kriegfuhrung. Luzern, 1941. [25] Бояджи Э. История шпионажа. В 2-х т. Т. 2, М., 2003, с. 104. [26] Niedersächsisches Hauptstaatsarchiv Hannover, Nds, 721, Lüneburg, Acc.69/67. Bd.6, Bl.816 ff; Фотокопия: Bundesarchiv, R 58/1131, fol.37 ff. [27] U.S. Central Intelligence Agency. The Rote Kapelle: The CIA’s History of Soviet Intelligence and Espionage Networks in Western Europe. 1936–1945. Washington DC, 1979. [28] Tuchel J. Die Gestapo-Sonderkommision „Rote Kapelle“ // Die Rote Kapelle im Widerstand gegen den Nationalsozialismus. Berlin, 1994, S. 152. [29] Chawkin B., Coppi H., Zorja J. Russische Quellen zur Roten Kapelle // Ibid., S. 104-144. [30] Ritter G. Carl Goerdeler und die deutsche Widerstandsbewegung. Stuttgart, 1956. [31] Цит. по: Кузнецов В.В. НКВД против гестапо. М., 2008, с. 151-152. [32] Gisevius Н.B. To the Bitter End. New York, 1947, p. 142. Русск. перев.: Гизевиус Г. До горького конца. Записки заговорщика. Смоленск, 2002. [33] Кузнецов В.В. Указ. соч., с. 152-153. [34] Хавкин Б.Л. Граф Шуленбург: «Сообщите господину Молотову, что я умер… за советско-германское сотрудничество». – Родина, 2011, №1; его же. Германское консервативное Сопротивление и Россия. – Копелевские чтения 2012. Россия и Германия: диалог культур. Липецк, 2012; его же. Сопротивление в рядах вермахта на Восточном фронте и генерал Х. фон Тресков. – Новая и новейшая история, 2013, №1. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.