Е.Л. Гофман Судьба, побуждающая к размышлениям. Рец.: С. Шнитман-МакМиллин Георгий Владимов: бремя рыцарства / Светлана Шнитман-МакМиллин. — Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022. — 702, [2] с., ил. — (Великие шестидесятники)
14.06.2023
Рецензируемая книга Светланы Шнитман-МакМиллин посвящена жизни и творчеству Георгия Владимова, одного из значительнейших русских писателей второй половины XX века. Судьба Владимова, чьи произведения были высоко оценены литературной и читательской общественностью 60-х годов, круто переломилась в середине 70-х, когда писатель стал на путь диссидентства, и, в итоге, вынужден был покинуть СССР. Глубокие размышления исследовательницы, значительное количество ранее неизвестной информации, представленной в книге, существенно содействует возможности рассмотрения биографии и произведений Владимова в контексте острейших исторических обстоятельств сталинского, хрущёвско-«оттепельного», поздне- и постсоветского времени.
Ключевые слова: Владимов, Копелев, Синявский, Высоцкий, «Большая руда», «Три минуты молчания», «Верный Руслан», «Генерал и его армия», Шалай, Кобрисов, Пронякин, Мурманск, Лондон, Москва, диссидентство, эмиграция, НТС, траулер, плавание, судьба, осмысление, выбор.
Сведения об авторе: Гофман Ефим Леонидович, литературный критик, публицист, эссеист, член Международного ПЕН-клуба.
e-mail: yegofman@gmail.com
The book under review by Svetlana Shnitman-McMillin is devoted to the life and work of Georgy Vladimov, one of the most significant Russian writers of the second half of the 20th century. The fate of Vladimov, whose works were highly praised by the literary and reading public of the 60s, abruptly changed in the mid-70s, when the writer took the path of dissidence, and, ultimately, was forced to leave the USSR. The researcher's in-depth reflections and a considerable amount of previously unknown information provided in the book significantly contribute to the possibility of considering the biography and works by Vladimow in the context of the most acute historical circumstances of the Stalinist, Khrushchev-"thawed", late and post-Soviet period.
Key words: Vladimov, Kopelev, Sinyavsky, Vysotsky, "Big ore", "Three minutes of silence", "Faithful Ruslan", "General and his army", Shalay, Kobrisov, Pronyakin, Murmansk, London, Moscow, dissidence, emigration, NTS, trawler, voyage, fate, comprehension, choice.
About the author: Efim Gofman, literary critic, publicist, essayist, member of International PEN club.
e-mail:yegofman@gmail.com
Вдумчивость – черта авторского подхода, ощущающаяся буквально с первых глав книги Светланы Шнитман-МакМиллин «Георгий Владимов: бремя рыцарства». Именно в таком ключе рассматривает исследовательница биографию и творчество одного из наиболее значительных, незаурядных русских писателей второй половины XX века.
Фигура Георгия Николаевича Владимова (1931 – 2003), безусловно, заслуживает основательного внимания, нуждается в рассмотрении существенно более пристальном, чем то, которое имело место на протяжении почти двух десятилетий, прошедших после ухода писателя из жизни. Именно сейчас мрачную актуальность вновь приобретает владимовский «Верный Руслан», вышедший в свет впервые на Западе, в 1975 году (а потом, в перестроечные и постсоветские времена, не раз издававшийся на родине автора). Казалось бы, речь идёт в этой повести о собаках, конвоирующих заключённых в сталинских лагерях, но эзоповым языком отражает здесь писатель серьёзнейший социально-психологический феномен: ситуацию, когда вполне здоровые качества – усердие, исполнительность, преданность, бесхитростная доверчивость – используются государством в чудовищных, преступных целях. Подобное явление, как мы теперь видим, характерно не только для канувшего в Лету советско-сталинского прошлого. С ужасной силой оно вновь проявляет себя в сегодняшней российской реальности.
Заметим, однако, что и другие книги Владимова имеют ничуть не меньшую литературную ценность, и не случайно в своё время оказывались в эпицентре общественных дискуссий. Взять, к примеру, масштабный, написанный абсолютно раскрепощённой авторской рукой роман «Три минуты молчания» – то обстоятельство, что в сознании сегодняшней читательской и интеллектуально-экспертной среды он оказался отчасти заслонён «Верным Русланом», представляется чрезвычайно несправедливым. Книга С. Шнитман-МакМиллин в немалой степени способствует исправлению подобного перекоса, и к этому моменту мы ещё вернёмся.
Жизненный путь Георгия Владимова волею обстоятельств оказался сопряжён с непростыми и острыми коллизиями нескольких исторических периодов: сталинского, хрущёвско-«оттепельного», поздне- и постсоветского – и подобные особенности биографии писателя в рассматриваемой книге также нашли рельефное отражение. Сильной стороной монографии С. Шнитман-МакМиллин представляется то обстоятельство, что исследовательница вводит в оборот немало фактов, доселе неизвестных (или – недостаточно известных) широким общественным кругам. А также, приводит множество интересных, ранее не доступных для читателя материалов из архива Исследовательского центра Восточной Европы при Бременском университете: а). весомую часть переписки Владимова (то есть, не только исходившие от него, но и – адресованные ему письма); б). полный текст аудио-интервью, которое – в рамках проекта, посвящённого истории самиздата – взял у писателя в декабре 1983 года известный филолог-германист, переводчик, правозашитник Лев Зиновьевич Копелев (с ним и его супругой Раисой Давыдовной Орловой Владимов тепло сдружился в эмигрантские годы: «Их (Копелевых – Е.Г.) дом в Кёльне <…> был для нас <…> прибежищем души» – эти слова писателя приведены в книге не случайно). Оговорим также, что, в целом, существенное место занимает в книге прямая речь Владимова, и – особого упоминания в этом смысле заслуживают многочисленные выдержки из эксклюзивной пятичасовой беседы с писателем, которую в один из его приездов в Лондон (это было во второй половине 90-х) провела и записала на магнитофон сама С. Шнитман-МакМиллин.
Учтём и ещё один существенный момент, обозначенный исследовательницей в предисловии к монографии: «Впечатление от его (Владимова – Е.Г.) личности – сложной, яркой, крупной и поразительно талантливой – не ослабело с годами. Мои попытки отстраниться, «остраниться» и написать книгу, придерживаясь принятых академических канонов, оказались бессмысленны и неплодотворны. <…> Поэтому я решила, что должна сохранить и воспроизвести как можно больше от личности самого Владимова, каким он остался в моей памяти и жизни» (С.11). Соответственно, не представляется удивительным при такой ситуации, что следом за главой, повествующей о последних годах жизни и о смерти писателя, автор книги помещает свой развёрнутый мемуарный очерк, озаглавленный: «Встречи с Георгием Владимовым». Целый ряд свидетельств и наблюдений, присутствующих в этом материале, по сути венчающем книгу, носит воистину бесценный характер. Временами при чтении очерка возникает чувство, что мы вместе с самой Светланой Шнитман-МакМиллин, живущей в Лондоне, и писателем Владимовым (приезжавшим несколько раз погостить к исследовательнице и её супругу, известному британскому филологу-слависту Арнольду МакМиллину) прогуливаемся по «Саду роз королевы Марии», проходим мимо Букингемского дворца, плывём на пароходике по Темзе, пристально всматриваемся в картины Тициана, Рембрандта, в старинное оружие и рыцарские доспехи из «Коллекции Уоллеса». Или – предаёмся застольным спорам о Толстом, Достоевском и Агате Кристи. Или – присутствуем на презентации четырёхтомного собрания сочинений Владимова, вышедшего в Москве, в 1998 году.
Казалось бы, нередко на страницах книги исследовательнице приходится говорить о себе, о непростых обстоятельствах жизни своих родителей, обусловленных суровыми особенностями советского времени и – резонирующих в этом смысле с некоторыми невесёлыми страницами биографии Владимова. Тем не менее, подобные места повествования выглядят вполне тактичными, неназойливыми, и ощущения подмены темы в этих случаях никоим образом не возникает. Особую ценность, на наш взгляд, представляют наблюдательно фиксируемые С. Шнитман-МакМиллин штрихи из жизни и быта Мурманска начала 60-х: северного, холодного, достаточно неуютного портового города, где прошли детские годы исследовательницы, и где – по совпадению! – разворачивается значительная часть действия владимовских «Трёх минут молчания» (работа над которыми была начата именно в тот период, а завершена ненамного позже, в 1967-м). По сути, эти выразительные зарисовки выглядят подобием неких своеобразных словесно-документальных иллюстраций к роману.
Честный, лишённый ханжества характер носит на страницах книги разговор об обстоятельствах личной жизни Владимова: будь то неблагополучные первый и третий браки; или – оказавшийся на удивление прочным и длительным второй брак с Натальей Кузнецовой, красавицей, человеком предельно нелёгким и, в то же время, бесконечно любящим и преданным писателю, относившемуся к супруге по-особому заботливо и тяжело пережившему её раннюю смерть. Или – поздно восстановленные взаимоотношения с Мариной, дочерью от первого брака, ставшей для Владимова серьёзнейшей моральной поддержкой в последние годы и месяцы жизни, когда писатель был безнадёжно болен. Или – ряд других обстоятельств, которые С. Шнитман-МакМиллин подаёт без ретуши, но при этом совершенно не возникает ощущения какого-либо нездорового соглядатайства или сплетен. Думается, что это удается исследовательнице в силу органичного, непринуждённого стремления подчинять весь ход повествования главному: постижению сути жизненной и творческой позиции Георгия Владимова.
Казалось бы, не прибегает С. Шнитман-МакМиллин, говоря об обстоятельствах биографии писателя, к тем или иным подчёркнуто-броским резюмирующим характеристикам. В то же время исследовательница умело и разумно направляет, подталкивает читающих книгу к осмыслению представленного в ней свода фактов. Соответственно, каждый из нас в этом смысле имеет право на собственные выводы. Позволим себе их и мы.
В процессе чтения книги возникает отчётливое ощущение, что не раз на протяжении своей достаточно нелёгкой судьбы писатель оказывался в ситуациях некоей развилки, когда жизнь его могла пойти достаточно непредсказуемыми путями. Весь фокус, однако, в том, что Владимов – на повседневном, будничном уровне своего существования чуравшийся какого-либо пафоса, громких фраз, тяготевший к сдержанной, немногословной основательности – проявлял в таких случаях неожиданную, поразительную готовность делать решительный и подчас весьма рискованный выбор.
Именно такой, импульсивно-бесстрашный характер носил поступок подростка, курсанта Суворовского училища Жоры Волосевича (настоящая фамилия писателя), решившегося вместе со своим однокашником и их общей юной подругой пренебречь неписаными нормами поведения, характерными для сталинских времён, и навестить опального Михаила Зощенко. По счастью, ограничилось в том случае всё для беспечных ребят-курсантов строгим выговором с занесением в личное дело «за потерю бдительности».
Точно таким же смелым ходом было решение сочинять доносы на самого себя(!), принятое молодым Владимовым, когда он стал объектом нездорового внимания со стороны госбезопасности в конце 40-х, в период учёбы на юридическом факультете Ленинградского университета. Благодаря подобной тактике, предметно описанной в книге, будущему писателю (и его университетскому другу Илье Белявскому, от имени которого эти доносы писались) действительно удалось расстроить недобрые, опасные планы вездесущих органов.
То же самое можно сказать об упорстве, проявленном Владимовым по окончании университета, в период, когда его мать, Мария Оскаровна Зейфман, была арестована по политическому обвинению, а сам он не имел постоянного жилья, вынужден был скитаться по углам. В итоге, азартная мечта недавнего вузовского выпускника «стать к тридцатилетию своему большим и крепким писателем» (о ней Владимов в 1954 году писал матери в лагерь) действительно осуществилась: повесть «Большая руда» была опубликована на страницах «Нового мира» в июле 1961-го (как раз когда её автору было 30!), и была заслуженно оценена общественностью как творческая удача сложившегося мастера.
Или – ещё один пример: история о том, как сразу после выхода первой повести, в январе 1962-го, Владимов отправляется в плавание на рыболовном траулере, с проходом через Баренцево, Северное и Норвежское моря, скрывая(!) от флотского начальства свой литературный – причём, уже достаточно успешный! – статус (поскольку внял совету старого, опытного моряка-радиста: «Тебе натолкают баек, <…> которыми всех новичков кормят. Ты лучше запишись в рейс матросом. <…> Тут всё и узнаешь») (С. 186 – 188). Результатом этого трудного путешествия стала ещё одна большая творческая удача – роман «Три минуты молчания».
Наконец, невозможно оставить без внимания обстоятельства 1977 года, времени, когда Владимов решился стать на путь откровенного диссидентства: добровольно вышел из Союза писателей, возглавил московскую группу представительной правозащитной организации «Международная амнистия». События эти явились воистину крутым переломом владимовской биографии – и последствия их оказались для писателя крайне скверными: изнуряющая и унизительная гебистская слежка, обыски, допросы, и, в итоге, вынужденный отъезд из страны.
А затем были годы эмиграции, и некоторые важные моменты, связанные с описанием этого периода жизни Владимова в книге С. Шнитман-МакМиллин, мы затронем ниже. Вернёмся пока к проблеме выбора и сопряжённого с ним риска – не только характерной для биографии писателя, но и отразившейся в его творчестве.
Именно экстремальные ситуации нередко становятся ключевыми эпизодами владимовских произведений – и чувствуется, что присущая им экспрессия и накал заражает, передаётся исследовательнице. Взять хотя бы наблюдения С. Шнитман-МакМиллин над образным строем «Большой руды»: «С первых слов повести «Он стоял на поверхности земли, над гигантской овальной чашей карьера» <…> возникает чувство тревоги от сверхчеловеческих размеров развернувшегося под ногами <…> пространства. Дорога в карьер описана как жуткий фантастический дракон <…>. Чувство угрозы от огромного котлована постоянно нарастает <…>. Во всей природе карьера есть грозное предупреждение (здесь и далее в цитатах курсив мой – Е.Г.)» (С. 162 – 163).
Учтём, однако, что эмоциональная открытость сочетается в подобных фрагментах книги с тонкой аналитичностью. Совершенно обоснованно выявляет С. Шнитман-МакМиллин глубинные пласты метафор, просвечивающие сквозь вполне реалистическую, предельно приземлённую материю прозы Владимова. Показательна в этом смысле формулировка исследовательницы, касающаяся описания ужасного финала судьбы главного героя первой повести писателя – молодого шофёра Виктора Пронякина: «Повествование о гибели Пронякина построено как повторение мотивов, разрозненно возникших в начале повести и собранных в единый трагический сонет в конце, когда МАЗ вместе с шофером обрушивается вниз» (С. 163).
Заметим, кстати говоря, что именно по пути выявления подобных, не лежащих на поверхности мотивов, символов, притчево-фантастического начала в творчестве Владимова пошёл в своё время Андрей Донатович Синявский, чья статья «Люди и звери» явилась воистину образцовым разбором «Верного Руслана». А те фрагменты статьи, где собака-бунтарь Ингус, противопоставленная писателем послушно исполняющему карательно-репрессивные функции Руслану, трактуется Синявским как подобие не просто свободолюбивого интеллигента, но натуры поэтической, сродни Мандельштаму и Пастернаку (их имена упоминаются напрямую!), по своей вдохновенной тональности не уступают даже некоторым страницам самой повести. К примеру, тому же описанию собачьей акции неповиновения, инициированной именно Ингусом, перегрызшим направленный на заключённых водяной шланг.
Опыт подобного проницательного всматривания в суть владимовской прозы С. Шнитман-МакМиллин безусловно учитывает, сама следуя тем же путём в своих размышлениях о поэтике не только упомянутых выше «Верного Руслана», «Большой руды», но и – романа «Три минуты молчания», казалось бы, ориентированного в первую очередь на дотошное, скрупулёзное воспроизведение будней флотской и портовой жизни. Детально отражая эту сторону повествования (и, как мы уже отмечали, поддерживая разговор о ней ассоциациями из собственного мурманского детства), исследовательница стремится, в то же время, выявить подлинный смысловой объём владимовской книги. А потому сопоставляет фрагмент, когда главный герой романа, непутёвый работяга-бич Арсений Шалай застыв, всматривается в таинственный образ звезды, с другим эпизодом – не случайной паузой, остановкой действия ближе к концу книги, когда тот же герой, перенесший столько испытаний в процессе морского рейса, едва не обернувшегося катастрофой, прислушивается к голосу собственной совести: «А вот было бы у нас, каждого, хоть по три минуты на дню – помолчать, послушать, не бедствует ли кто, потому что это ты бедствуешь! <…> Но разве это много – всего три минуты! А ведь так понемножку и делаешься человеком». Не менее обоснованный характер носит и, к примеру, внимание исследовательницы к рассказываемой читателю всё тем же Сеней Шалаем (от чьего лица идёт повествование в романе) легенде о Летучем Голландце: так прозвали на флоте странного человека, который зарабатывал бешеные деньги (ведя их тщательные подсчёты на бумаге!) благодаря тому, что не сходил на берег два с половиной года, пересаживался прямо в открытом море с траулера, возвращающегося из плавания, на траулер, отправляющийся в новый рейс. «Что этот человек искал в океане, бежал ли от чего-то на земле, чтобы успокоить нестерпимую боль, или у него была иная цель – так и остаётся неизвестным», – размышляет С. Шнитман-МакМиллин, – «Едва ли это история о примитивной жадности, как предположило большинство критиков. Для того чтобы физически выносить океанские нагрузки два с половиной года, нужна была совершенно сверхъестественная сила и нечеловеческое напряжение воли. <…> В этом «северном голландце» и легенде о нем была не разгаданная никем осознанность судьбы и цели, и это интригует и будоражит Сеню <Шалая>» (С. 225).
Подобные реакции Шалая, впрочем, не удивительны, поскольку за внешней, нелепой и временами сумбурной стороной существования этого персонажа ощущается напряжённое стремление понять: не только других людей с их разными жизненными устремлениями, но и – самого себя. Участие в преисполненном тяготами и опасностями плавании, о котором повествуется в романе, как раз и становится для героя способом самопознания – и эта особенность образного строя книги вполне соответствует ёмкой формулировке С. Шнитман-МакМиллин: «любимый тип владимовского героя – человек в странствии, в процессе развития и становления личности» (С.224).
Обратим внимание, кстати говоря, и на ещё один любопытный момент. Большинство эпиграфов к главам книги С. Шнитман-МакМиллин заимствовано у корифеев жанра авторской песни – расцвет его, как мы помним, пришёлся как раз на 60-е – 70-е годы, совпал с периодом создания вершинных произведений Владимова. По преимуществу, цитаты взяты исследовательницей из Александра Галича (все они – уместны), некоторые эпиграфы – из песен Булата Окуджавы, Александра Городницкого. Цитата из песни Владимира Высоцкого приводится лишь единственный раз, но – воспринимается в контексте размышлений о Владимове как абсолютное попадание в десятку! Потому что, хотя и не влияли напрямую эти два крупных мастера друг на друга, именно с образами (и даже – интонациями) Высоцкого перекликается, по нашему представлению, многое всё в тех же «Трёх минутах молчания». Будь то трагикомический песенный рассказ о злоключениях бича, заработавшего деньги и… сходу обобранного попутчицей в поезде, из-за чего вынужден возвращаться на далёкую речку Вачу и заново вкалывать – фабула подобного рода поразительно похожа на обстоятельства, вынудившие Сеню Шалая идти в рейс на траулере «Скакун». Или пронзительный вопль из песни-беспокойства (как её сам Высоцкий называл): «Парус! Пор-р-р-рвали парус!!!» – на удивление рифмуется он с мрачно-торжественным эпизодом владимовского романа, в котором экипаж «Скакуна», сопротивляясь бушующей водной стихии, отправляется спасать шотландских моряков и перед этим натягивает на мачту судна отсыревшее полотнище: «это была уже не тряпка, а – парус, парус, белое крыло над чёрной погибелью». А если мы припомним финальные сцены «Трёх минут молчания», когда Арсений Шалай, возвращающийся из плавания в порт, испытывает отчётливый порыв к тому, чтобы обрести душевное пристанище на суше, соединить свою судьбу с разбитной, но такой же неприкаянной, как он сам, и так же точно жаждущей сочувствия, тепла портовой официанткой Клавкой Перевощиковой, то – есть здесь эмоциональная близость со знаменитой песней Высоцкого о кораблях, которые, хотя и уплывают, «ложатся на курс», но непременно «возвращаются сквозь непогоду», и подобный порядок вещей ассоциируется для автора с его собственным нежеланием «сжигать корабли», с его собственными высокими душевными порывами: «Я, конечно, вернусь, весь в друзьях и в мечтах»…
Подобно Высоцкому, Владимов в своих произведениях сознательно избегал дидактики, не стремился навязывать читателю тот выбор, который делают его герои, в качестве непременного ориентира. Писатель лишь абсолютно ненавязчиво побуждает нас к некоему естественному сопереживанию персонажам. И не требуется при этом испытывать чувство вины перед простыми людьми (о которых, в большинстве случаев, писал Владимов) за то, что, дескать, сидим в своих кабинетах, ведём интеллектуальные беседы, не занимаемся физическим трудом – потому что необходимость проявить человечность, подставить плечо попавшим в беду насущна для любых социальных уровней существования.
Рискнём предположить, что именно намеренное отсутствие давяще-указующего авторского перста было существеннейшей причиной, по которой не принял владимовские «Три минуты молчания» Солженицын. А его попытки, опираясь на почвенническую риторику, аргументировать своё неприятие равнодушием к морской теме, которая, якобы, «не может <…> сказаться ни на общественном, ни на нравственном, ни на эстетическом развитии России», выглядели скорее прикрытием подлинной основы подобных глубинных расхождений. В любом случае, эпистолярный отзыв Солженицына о романе ранил Владимова как своей нечуткостью к творческой позиции коллеги, так и формой, в которой подобная реакция была подана – и в книге С. Шнитман-МакМиллин эта история представлена вполне отчётливо и откровенно (Сс. 242 – 243, 391 – 392).
Впоследствии, живя за границей, Владимов всё-таки (в отличие, к примеру, от того же Копелева или Синявского) воздерживался от конфронтации с Солженицыным, равно как и, в целом, с кругами взвинченного, радикально-«антисоветского» толка, статус которых в литературно-эмигрантской среде был весомым – и подобная предупредительность многим (включая автора этой статьи) может на сугубо субъективном уровне представляться избыточной. Оценим, однако, то обстоятельство, что, уходя от полемик, писатель никоим образом не солидаризировался с характерными для упомянутых выше кругов стремлениями шельмовать тех, чья позиция отличалась от их ригористичных доктрин. Более того, к великому несчастью, стал и сам мишенью для травли со стороны такой влиятельной структуры русского зарубежья, как НТС (Народно-трудовой союз).
Конфликту Владимова с НТС посвящена обширная и острая по своему характеру глава книги С. Шнитман-МакМиллин. Опираясь на малоизвестные широкой читательской аудитории историко-архивные материалы и работы, исследовательница напрямую пишет:
о сотрудничестве НТС с гитлеровским режимом;
о скрыто процветавших в этой организации антисемитских настроениях, установках на симпатии к режимам угрюмого, право-авторитарного толка;
о том, что, беря курс на проведение в СССР подпольной работы, руководство организации попустительствовало укоренению в энтээсовской среде явлений в духе нечаевщины и описанной Достоевским «бесовщины»;
о мощной поддержке, которую получал НТС со стороны ЦРУ, закрывавшего глаза на упомянутые выше тенденции (и – о том, что подобные контакты не мешали внедрению в энтээсовские ряды сотрудников КГБ).
Ничуть не удивляет, что к плачевным результатам привело решение Владимова принять предложение руководства НТС и возглавить курируемые организацией «Грани». В 1986-м, после двух лет удачных, плодотворных попыток превратить «партийно»-прямолинейное издание в серьёзный литературно-художественный журнал, писатель был из «Граней» грубо, со скандалом вытолкнут. Совершенно очевидна проявившаяся в этой истории несовместимость позиции Владимова с устремлениями откровенно ангажированной структуры. Болезненной была эта ситуация и для самого писателя, и для его семьи, а потому – сочувствие, проявленное в подобном случае исследовательницей, вполне можно понять.
Затрагивает С. Шнитман-МакМиллин и непростые обстоятельства, связанные с судьбой романа Владимова «Генерал и его армия». Безусловно, и эта книга, явившаяся последним завершённым произведением писателя, заслуживает внимания, представляет несомненный интерес. Не упустим, однако, из виду, лаконичную оговорку исследовательницы, представляющуюся нам справедливой: «Художественная ткань этого романа кажется не всегда столь органичной, как в других произведениях писателя» (С. 454). А кроме того, не забудем, что «Генерал и его армия» ещё в тот период, когда был опубликован в «Знамени» его первый, журнальный вариант (на наш взгляд, более впечатляющий, чем отягощённый несколько искусственной монументализацией и предсказуемыми традиционно-повествовательными ходами вариант второй, книжный), вызвал бурные дискуссии.
С негодующей статьёй о романе выступил тогда известный прозаик Владимир Богомолов. Владимов написал ответ Богомолову, носивший также весьма резкий характер. Вполне можно понять исследовательницу, предпочитающую воздержаться от оценок этой удручающей перепалки. Вместе с тем, мы позволим себе поступить в этом случае несколько иначе и поделиться некоторыми соображениями по поводу упомянутого инцидента.
Разумеется, предельно несправедливый характер носили попытки Богомолова квалифицировать «Генерала и его армию» как апологию Власова и власовского движения. Но от ответа Владимова остаётся чувство, что, давая обоснованную отповедь подобным обвинениям, писатель явно не учитывал некоторые обстоятельства, побуждавшие его оппонента к обострённой эмоциональной реакции (пусть и следствием подобных эмоций были неверные выводы). В ту пору, в период постсоветских 90-х действительно начинали культивироваться настораживающие поветрия: попытки в пику ненавистному коммунизму искать оправдания для гитлеровского режима; попытки вытеснять конспирологическими рассуждениями по поводу истории начала войны и интриг между Сталиным и Гитлером осознание того, что нацизм ни при каких обстоятельствах несовместим с человечностью. Как бы то ни было, искреннее, не надуманное беспокойство по поводу таких тенденций в выступлении Богомолова присутствовало, но Владимов, верный давним представлениям нормативно-диссидентского толка, квалифицировал абсолютно все доводы оппонента лишь как предвзятую аргументацию «критики лубянского пошиба» (как формулирует писатель в конце своего ответа).
Самое же главное, что фигуры Власова и гитлеровского генерала Гудериана, столь бурно обсуждавшиеся обеими сторонами полемики-перепалки, появляются лишь в отдельных эпизодах владимовской книги, и имеют опосредованное отношение к её основной проблематике – а именно на ней резонно сконцентрировано внимание С.Шнитман-МакМиллин. Причём, заметим, даже на уровне фабулы присутствуют в романе нетривиальные моменты. Речь ведь идёт в книге Владимова о том, что судьбу её главного героя, генерала Кобрисова, решили обстоятельства, выходящие за рамки нынешних расхожих и упрощённых представлений об имперской политике сталинского режима (носившей, разумеется, подлый характер). Верховное командование отклоняет план Кобрисова, дающий возможность в разы уменьшить кровопролитие, спасти огромное количество жизней солдат, только потому, что взята установка любой ценой создать определённую идеологическую картинку: город Предславль (прообраз которого – Киев) во что бы то ни стало должен освобождать генерал-украинец(!). По выразительной формулировке исследовательницы: «Судьба наступления на Предславль <…> решилась совокупностью украинского национализма, вертикального подхалимства и завистливого желания потушить неожиданную вспышку гениальности Кобрисова» (С. 554 – 555). В последний из обозначенных моментов всмотримся чуть пристальнее.
По сути дела, рассказанная в последнем владимовском романе история одарённого советского генерала Кобрисова, уничижительно отброшенного, отвергнутого сталинской бездушной и жестокой государственной машиной, поразительно перекликается с историей героя первой повести писателя – всё того же, упоминавшегося нами выше, шофера Виктора Пронякина, гибнущего в пылу стремления убедить равнодушных сослуживцев, что долгожданный прорыв к подземным слоям руды произошёл. Иными словами, в творчестве Владимова, оказался закольцован один и тот же вариант судьбы: участь живой, инициативной личности, оказавшейся не нужной условным «своим» (в одном случае – производственной, в другом – армейско-командной среде). Терпя поражение и осознавая это, подобный герой органически не способен уклониться от сделанного выбора, что значило бы для него отказаться от себя, от своих изначальных жизненных принципов.
Подобное внутреннее единство и стройность пути Владимова-писателя не в последнюю очередь обусловлено системой ценностей, на которую опирался Владимов-человек – и задуматься над этим книга Светланы Шнитман-МакМиллин также побуждает.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
Шнитман-МакМиллин С. Георгий Владимов: бремя рыцарства. М., 2022.
Владимов Г.Н. Собрание сочинений в четырёх томах. М., 1998.
REFERENCES
Schnitman-McMillin S. Georgy Vladimov: the burden of chivalry. М., 2022.
Vladimov G.N. Collected works in four volumes. М., 1998.
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.