Результаты поиска

Молодяков В. Э. «Изучение биографии Брюсова не входит в нашу задачу...» Рец.: Карпачева Т.С. «Мой недопетый гимн весне»: жизнь и творчество Надежды Львовой / Надежда Львова. Письма В.Я. Брюсову (1911-1913). Старая сказка. Стихотворения. М.: Водолей, 2021. 508 С. В статье анализируется монография Т.С. Карпачевой о жизни и творчестве поэтессы Надежды Львовой (1891-1913) и о ее личных и литературных отношениях с Валерием Брюсовым, которые закончились ее самоубийством. Рецензент отмечает ценность впервые публикуемых в книге материалов, прежде всего писем Львовой к Брюсову и применение междисциплинарного подхода к анализу ее личности. В то же время рецензент как историк и биограф Брюсова критикует автора за предвзятое отношение к Брюсову, использование сомнительных источников и недоказанность ряда выдвинутых тезисов. Ключевые слова: Валерий Брюсов, Надежда Львова, мемуары, поэзия, мировоззрение, самоубийство, моральная ответственность, юридическая вина V.E. Molodiakov. "The study of Bryusov's biography is not a part of our task..." Rev.: Karpacheva T.S. «Moi nedopetyi gimn vesne»: jizn’ I tvorchestvo Nadezhdy Lvovoi / Nadezhda Lvova. Pis’ma V.Ya. Bryusovu (1911-1913). Staraya skazka. Stihotvoreniya. Moscow: Vodoley, 2021. 508 pp. The article analyzes T.S. Karpacheva's monograph on the life and work of the poet Nadezhda Lvova (1891-1913) and her personal and literary relations with Valery Bryusov, which ended with her suicide. The reviewer notes the value of the materials published in this book for the first time, especially Lvova’s letters to Bryusov, and the use of an interdisciplinary approach while analyzing her personality. At the same time, the reviewer as a historian and Bryusov’s biographer criticizes the author for her biased attitude towards Bryusov, the use of dubious sources and the lack of proof for some theses put forward. Keywords: Valery Bryusov, Nadezhda Lvova, memoirs, poetry, worldview, suicide, moral responsibility, legal guilt Трагический любовный роман между Валерием Брюсовым и поэтессой Надеждой Григорьевной Львовой (1891-1913), закончившийся ее самоубийством 24 ноября 1913 г., давно привлекал внимание исследователей, но лишь как эпизод биографии знаменитого поэта. В рецензируемой книге внимание сосредоточено на личности и творчестве Львовой, и такой подход, нацеленный на заполнение лакун, заслуживает одобрения. Около тридцати лет назад пишущий эти строки с молодым задором решил написать книгу об этой истории, известной исключительно по мемуарам. Замысел разбился о невозможность получить письма Львовой к Брюсову (ответные не сохранились, кроме одной открытки), которые сохранившая их И.М. Брюсовой передала в составе архива мужа в Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина (Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки). Когда я заказал письма, меня пригласил в свой кабинет заведующий сектором Отдела рукописей В.И. Лосев (ныне покойный) и стал расспрашивать о причинах интереса к ним со стороны студента (к студентам в «главной библиотеке страны» тогда относились недоброжелательно, но Отдел рукописей являл собой счастливое исключение), к тому же востоковеда. После того, как я рассказал о своих интересах и планах, связанных с Брюсовым, Лосев показал мне папку с письмами Львовой, лежавшую на его столе, и сказал, что их «никому не выдают» и «еще долго не будут выдавать» (позже я узнал, что это не так), что «публиковать их нельзя», но когда-нибудь они будут напечатаны и «оправдают» Брюсова (цитирую по памяти, но ручаюсь за точность передачи услышанного). Теперь эти сто двенадцать писем с приложенными к ним стихами опубликованы в книге Т.С. Карпачевой и являются ее наиболее ценной частью. Подлинное открытие! При переиздании биографии Брюсова я непременно внесу в нее необходимые исправления и дополнения. Достоинством книги является и републикация единственного сборника Львовой «Старая сказка» (1913) по второму, посмертному изданию (1914), дополненному по сравнению с первым, и публикация неизданных стихотворений по автографам. Ознакомившись с ними, читатель может составить представление о творчестве «поэтки» (ее собственное слово) и оценить высказывания о нем других лиц. Перейдем к главному – к исследованию Карпачевой. В нем два ключевых тезиса. Первый: «Литературоведческий анализ ее лирики позволяет убедиться в том, что Надежда Львова – поэт со своим уникальным голосом и дарованием, и даже то немногое, что ею оставлено, безусловно имеет культурно-историческое значение» (аннотация; вариант на С. 275-276). Второй: Брюсов виноват в самоубийстве Львовой, причем «говоря здесь о категории, мы имеем в виду понятие юридическое, а не только вину нравственную», т.е. совершил уголовно наказуемое преступление (С. 8). Тезисы не новые. Приведенные автором отзывы современников о поэзии Львовой содержат немало похвал, но в основном посмертных. Ее друг Вадим Шершеневич полагал: «Если бы при жизни Львовой была написана хоть сотая часть похвал, которые прозвучали после смерти, может, оборвавшаяся любовь была бы заменена работой» (цит. С. 246-247). Оценка стихов и поэтического таланта – дело тонкое. Критерии размыты, их часто заменяет личный вкус, вплоть до «нравится / не нравится». Карпачевой нравятся стихи Львовой. Она хвалит их и осуждает Брюсова за вмешательство в ее творчество, но литературоведческий анализ сводится к пресловутому «разговору о вкусе коньяка». Впрочем «коньяк», то есть стихи – рядом, под той же обложкой. Каждый может попробовать сам. О вине Брюсова в самоубийстве Львовой открыто говорили после ее смерти (Борис Садовской, Софья Парнок) и после смерти Брюсова (Владислав Ходасевич). Высказывания перечисленных авторов, а также Зинаиды Гиппиус относятся к числу ключевых литературных (не-архивных) источников книги Карпачевой. Люди известные, посвященные во многие подробности истории, но все как на подбор недоброжелатели, если не прямые ненавистники Брюсова – «хейтеры», выражаясь на современном волапюке, милом сердцу автора книги. Из цитируемых ей свидетелей пост-фактум доброжелательно или нейтрально писали о Брюсове только Шершеневич и Илья Эренбург. «Одержимый» Гиппиус, «Брюсов» Ходасевича и «Герой труда» Марины Цветаевой (писавшей в основном о себе) – краеугольные камни «черной легенды» о Брюсове, подхваченной празднопишущими и дожившей до наших дней, несмотря на доказательства фактической недостоверности и прямой лжи Гиппиус и Ходасевича (причины этого – отдельная тема[1]). Пользоваться этими текстами как источниками в исследовании нельзя. Нельзя обойти стороной и факт их существования, а также поэмы Садовского «Наденька», по жанру представляющей собой пасквиль. К ней следует добавить яростные антибрюсовские выпады, в том числе в связи с гибелью Львовой, в книге статей Садовского «Озимь» (1915), где Карпачева могла бы почерпнуть немало ярких цитат. Повествование, основанное только на таких «источниках», в наши дни смотрится, мягко говоря, неубедительно, как очерки Юрия и Анны Безелянских или Тани Танк (автора книги «В постели с абьюзером»): Карпачева приводит их как «глас народа» (кавычки автора), в котором «слышится прямой укор Брюсову, а порой и безапелляционное обвинение его в гибели поэтессы» (С. 10). Работа самой Карпачевой основана на солидной архивной базе[2], хотя фразы вроде: «Наиболее проникновенно история любви и смерти Львовой изложена В.Ф. Ходасевичем в книге воспоминаний ''Некрополь''»[3] (С. 8), – не лучшим образом характеризуют автора как ученого. Скажу сразу: книгу Каврпачевой отличает не просто предвзятое, но откровенно недоброжелательное, враждебное отношение к Брюсову как человеку и поэту, с личности которого «исследование жизни и смерти поэтессы помогает <...> снять ''лоск''» (С. 275). Цель заявлена прямо и откровенно! Сурова Карпачева и к брюсоведам (включая пишущего эти строки), которые, по ее утверждению, «из благоговения перед памятью ''мэтра'' всячески стараются обелить его, поэтому упражняются в ''виктмблейминге'' – обвинении жертвы, зачастую наделяя Львову вовсе не свойственными ей качествами, а то и медицинскими диагнозами» (С. 238). Исключение она сделала для М.В. Орловой как автора, демонстрирующего «иной – добрый и человечный – взгляд на ее (Львовой – В.М.) личность» (С. 238). Начнем с интерпретации Карпачевой творчества обоих поэтов, уверенной и бескомпромиссной. «Брюсов считал своим прямым долгом перед литературой запечатлевать и зарифмовывать каждое свое переживание, вплоть до мельчайших интимных подробностей. Это была его литературная позиция – он был убежден, что читателю всё это интересно» (С. 262). «Львова, с ее ''скрытностью'' и внутренней культурой, гораздо более тонко (чем Брюсов – В.М.) чувствует художественное слово» (С. 262). Эти утверждения основаны на читательских пристрастиях автора. Характеристика стихотворения Брюсова «Запах любимого тела...» как «неприличного, даже на сегодняшний день, для цитирования» (С. 263) тоже является личным оценочным суждением, вводящим читателя в заблуждение. Это, скажем прямо, не являющееся шедевром вкуса произведение стало причиной цензурного запрета сборника «Семь цветов радуги» (1915): страницу с ним пришлось вырезать и заменить на другой текст. Читатель может найти его на с. 33 книги «Валерий Брюсов. Неизданное и несобранное» (М., 1998) (автор ссылается на примечания к нему, но не на сам текст) и самостоятельно вынести вердикт. Добавлю, что в автографе, по которому оно напечатано в книге, стихотворение датировано «декабрь 1912», а не «1913», как у Карпачевой (С. 263). «Черты соборного сознания – ''страдание обо всех'', отмеченное критикой в лирике поэтессы, неизъяснимая тоска по здешнему миру и в то же время жизнеутверждающий ''гимн весне'', то есть красоте и гармонии Божьего мира – всё это в высшей степени характерно для ее поэзии и русской поэзии вообще. Лирика Львовой органично вписывается в аксиологию русской литературы, в отличие от творчества ее ''литературного гуру'', которое вступает в резкое противоречие с ней» (С. 275). Поверим автору, читающему студентам курс «Евангельский текст русской литературы», на слово? «Можно с уверенностью утверждать, что дарование Львовой вполне могло развиться и без Брюсова» (С. 111). С такой же уверенностью можно утверждать, что без Брюсова Львова не смогла бы так быстро и успешно войти в литературные круги и печататься в престижных изданиях, дебютировав сразу в «Русской мысли», особенно в условиях «пучины стиховной» начала 1910-х годов, когда все редакции были завалены стихами начинающих авторов. Карпачева как будто игнорирует это, но Львова уже в первом обращении к Брюсову весной 1911 г. писала: «Я не хочу обивать пороги редакций – мне кажется, это не имеет смысла» (С. 299). Поэтому тот факт, что Львова «стала известной в литературных кругах, выпустила книгу, писала литературно-критические статьи» (С. 239), говорит не только о ее таланте (определять ее место в русской поэзии по ранжиру я не берусь), но и о значении помощи Брюсова, благодаря которой всё осуществилось в столь короткий срок. Ни один из пишущих об отношениях Брюсова с Львовой не может пройти мимо его экспериментальной книги-мистификации «Стихи Нелли» (1913), до сих пор, к сожалению, не переизданной. Подлинное авторство анонимного издания было «секретом Полишинеля». Посвященные в него или догадывавшиеся о нем критики сравнивали «Стихи Нелли» со стихами Львовой и других поэтесс. Попытки сблизить с Львовой мнимого автора и лирическую героиню книги восходят к утверждению Ходасевича, что «этим именем Брюсов звал Надю без посторонних». Это, очевидно, очередная сплетня, до которых Ходасевич был охотник[4], ибо откуда еще он мог это знать. Исследование «Стихов Нелли» и их незавершенного продолжения «Новые стихи Нелли» предпринятое А.В.Лавровым показало, что литературный замысел не был детерминирован отношениями Брюсова с Львовой, хотя посвящение ей «Стихов Нелли» вовлекало реальную поэтессу в игру с придуманной. В жизни именем «Нелли» называла себя другая возлюбленная Брюсова – Елена Сырейщикова (Львова знала об их отношениях), черты которой отразились в маске «Нелли»[5]. Утверждение: «''Навязывание'' Львовой образа ''Нелли'', не соответствующего ее мировоззрению и идеалам, и привело к внутреннему конфликту, который в том числе стал причиной трагедии» (С. 200), – бездоказательно. Во-первых, нет оснований говорить о «навязывании», даже в кавычках, этого образа Львовой. Во-вторых, нельзя отождествлять личность и взгляды Брюсова с личностью и взглядами «Нелли» как автора «Стихов Нелли». Эта маска является для Брюсова не лирической, а ролевой героиней. Карпачева похоже, не понимает, что такое литературная игра и ролевой герой, отличающийся от лирического[6]. Говоря о коллективной работе над переводом книги стихотворений Жюля Лафорга «Феерический собор», Карпачева заявляет: «Брюсов, надо полагать, сам не переводил, а лишь ''руководил процессом'', переводили Шершеневич и Львова» (С. 179). На чем основано это утверждение, не подкрепленное никакими ссылками на источники? В книге четко указано, кто из троих какие произведения перевел. В профессиональных вопросах Брюсов был щепетилен, и в присвоении чужого литературного труда его, насколько мне известно, до сих пор не обвиняли. Указывая на разночтения между текстами «Посмертных стихотворений» во втором издании «Старой сказки» и рукописями Львовой, автор допускает, что их мог изменить Брюсов – «с учетом их взаимоотношений и вообще отношения Брюсова к стихам молодых поэтов, доверившихся ему как ''мэтру''» (С. 79). Опираясь на известный факт переделки Брюсовым чужих стихов для сборников «Русские символисты» в 1894-1895 гг., Карпачева, ничтоже сумняшеся, распространяет эту «практику нарушения авторских прав» (С. 111) на всю его литературную деятельность, хотя в подтверждение приводит лишь переработку стихов его возлюбленных Е.А. Сырейщиковой[7] и А. Адалис (со слов Цветаевой) (С. 105), что делалось явно с их согласия. При жизни Львовой Брюсов исправлял ее стихи в том числе для печати – это факт, но его недостаточно для утверждения о том, что он «воспринимал Львову как свой ''литературный проект''» (С. 111). Использование в качестве аргумента выражений вроде «а кроме него некому» (С. 107), «если не Брюсов, то кто?» (С. 109) (напоминает популярный мем наших дней), «больше просто некому» (С. 111) вызывают в памяти бессмертное «потому что как же иначе?». Была ли это правка к лучшему или к худшему, я, в отличие от Карпачевой, судить не берусь за недостатком объективных критериев (соответствие / несоответствие «''духу'' русской литературы» (С. 200) таковым не считаю). Предположение автора о возможной правке Брюсовым стихов Львовой после ее смерти (С. 110-111) подводит нас к более важному вопросу, который в книге даже не поставлен: кто готовил второе издание «Старой сказки», отбирал для него посмертные стихи и определял их порядок, написал предисловие? Ясно, что не Брюсов, но кто? Вот тема для будущего исследования. Перейдем к истории личных отношений Брюсова и Львовой, которая в книге Карпачевой изложена по многим, в первую очередь архивным, источникам. Помимо публикации писем Львовой автор заслуживает признательности за пространные цитаты из переписки Брюсова с Анной Шестеркиной – важной героиней романа. В письмах Брюсова к ней, частично уже опубликованных[8], есть ценнейшие признания, которые я использовал во втором издании его биографии и вернусь к ним при подготовке переиздания. Почему-то вне поля зрения автора осталась другая важная героиня – Иоанна Брюсова, знавшая о романе мужа и резко не одобрявшая его. Публикуемые источники – украшение книги. Однако собственные высказывания Карпачевой зачастую не просто безапелляционны и бездоказательны, но и отличаются тоном, неподходящим научному исследованию, которое претендует на строгость как в следовании фактам, так и в формулировках. «Надя бросается с головой то в омут революции, то в омут Брюсова: второй оказался губительнее» (С. 43). «На этот раз ''мэтр'' решил ''не упустить добычу'' и пошел в атаку» (С. 65). Как следует из текста, речь идет о приглашениях на литературные собрания. «Приемами обольщения и удержания женщин он владел еще задолго до встречи с Львовой»[9] (С. 72). «Брюсов владел приемами обольщения барышень вполне» (С. 91). «Для опытного ловеласа Брюсова уже всё очевидно и вопрос обольщения ''барышни'', видно, давно решен» (С. 76). «Брюсов же продолжает ухаживания: в январе 1912 г. Львова довольно сдержанно благодарит его за цветы. Заметим, что цветы были присланы посреди зимы, что в начале ХХ в. было весьма затратно и проблематично. Вероятно, хоть благодарность была выражена односложно и сдержанно, эти цветы уже ''подтопили'' сердце молодой поэтессы» (С. 82). «В конце 1911 – начале 1912 гг. Брюсов активно ухаживал, и Львова никак не могла принять решение – сделаться ли его любовницей или отказать знаменитому ловеласу» (С. 83-84). В таких выражениях Карпачева описала выбор, перед которым стояла «воспитанная в традиционных ценностях» (С. 91) барышня. А как традиционные ценности совмещались с революционным подпольем? Здесь необходимы уточнения. Судя по письмам Львовой (напомню, брюсовские до нас не дошли), до лета 1912 г. их отношения оставались в пределах дружеского литературного знакомства. Показания Брюсова: «К весне 1912 г. я заметил, что увлекаюсь серьезно и что чувства Н. ко мне также серьезнее, чем я ожидал. Тогда я постарался прервать наши отношения. Я перестал бывать у Н., хотя она усердно звала меня. Мы стали встречаться очень редко. За все лето виделись два раза»[10]. Летом 1912 г. Львова настойчиво просила его приехать к ней в Подольск (С. 324-328), где он уже побывал в марте, – возможно, для «объяснений». Брюсов не приехал, отговариваясь нездоровьем и «делами», причем, опять же судя по ее письмам, избегал встреч с Львовой и в Москве. Первым дошедшим до нас «объяснением»: «Я Вас совсем просто и совсем по-детски любила. <...> И что Вы сделали с моей любовью? <...> И все-таки я Вас люблю», – стало ее послание от 9 сентября 1912 г. (С. 328-330). Начиная с него содержание и тональность писем Львовой резко меняются – что послужило триггером? Они становятся экзальтированными, с явными невротическими потребностями, как будто порожденными базальной тревогой: «Я – почти еще ребенок» (С. 329); «Всё умерло. Все умерли. И я умираю. Мне совсем страшно» (С. 339); «Сегодня я чувствую себя обиженным ребенком. Мне хочется плакать» (С. 342) и т.д. «Осень–зима 1912 г., судя по письмам Львовой, – ''пик'' их романа. Львова поддалась соблазну, которому не поддаться было трудно» (С. 93). При этом «практически все осенне-зимние письма Львовой 1912 г. говорят о сильном душевном волнении: девушке понятно, что она на свою беду связалась с Брюсовым» (С. 93). Ср. в письме от 12 сентября 1912 г.: «Разве, еще давно, не сказала я Вам: если нужно, берите мою жизнь и делайте, что хотите!» (С. 330). «Заполучив Львову в качестве своей любовницы и убедившись в ее привязанности к нему...» (С. 93). «''Идеал'' девушки на глазах рушится: ''большой поэт'' оказался стареющим развратником и морфинистом[11], оправдывающим свою беспорядочную жизнь призрачной философией ''мига''» (С. 198). «Брюсов выглядит сродни герою Достоевского Свидригайлову[12]. <...> Соблазнив девушку, сделав своей любовницей, постоянно удерживая ее около себя обещаниями ''когда-нибудь'' всё решить и прийти к ней ''совсем'', он эмоционально выматывает ее, доводит до решения совершить суицид, предоставляет револьвер, тем самым ''одобряя'' ее намерение» (С. 227-228). Произведение какого жанра мы читаем? Ошибки нет – «все мужики сво...», публицистика на темы «о том, что на сегодняшнем языке называется ''абьюзом'' (этого термина до середины 10-х гг. XXI в. не знали)» (С. 157). Петр Бартенев говорил: «Иностранные слова оттого, что писатель заимствует мысль у иностранных писателей; кто ясно сознал свою мысль, тот выскажет ее по-русски»[13]. Заявив, что «изучение биографии Брюсова не входит в нашу задачу» (С. 97), Карпачева с обычной уверенностью высказывается о ее различных сторонах, не связанных с Львовой. Однако историю жизни Брюсова она знает поверхностно и остается в плену чужих суждений, уже опровергнутых или существенно скорректированных. «При всей его деятельной натуре, духовно он (Брюсов – В.М.) абсолютно пуст, абсолютно ''мертв''. Именно нравственно Брюсовым был мертв давно, поэтому он и несет смерть окружающим его (незадолго до истории с Львовой он, как известно, отправил умирать за границу больную и зависимую от наркотиков Нину Петровскую, которая так и не оправится после расставания с ним и тоже, как и Львова, покончит с собой)» (С. 133-134). Относительно первой части утверждения следует спросить у автора, какой профессиональной квалификацией она обладает для вынесения диагноза «нравственно мертв». Во второй части (текст в скобках) всё поставлено с ног на голову: источник – мемуары Ходасевича. Самоубийство Петровской в 1928 г., через четыре года после смерти Брюсова, никак с ним не связано. В воспоминаниях, полностью опубликованных лишь в 1990 г., она постаралсь написать о Брюсове с максимальной объективностью и даже доброжелательностью, за что заслужила упрек со стороны считавшегося ее другом Ходасевича[14]. В одном месте Карпачева походя пишет о «безрелигиозности» Брюсова (С. 85), в другом утверждает, что «по всей видимости, Брюсов был категорически настроен против колоколов и вообще небес, даже ''забытых''» (С. 106), в третьем называет его «ярым богоборцем» (С. 251). Так, без аргументов и с чужих слов[15], заболтан сложный и деликатный вопрос о религиозных и мистических взглядах Брюсова, о его отношении к религиям, включая христианство. Эти взгляды менялись с течением жизни и по-разному отразилось в его произведениях (некоторые включались в антологии «душеполезного чтения»), что давало пищу и для серьезных дискуссий, и для досужих толкований. Принимая сказанное выше за аксиому или установленный факт, Карпачева заявляет, что Брюсов «собственной ''цензурой'' ''не пропускает в печать'' стихи (Львовой – В.М.) православной тематики» (С. 110; с вариантами повторено на С. 251). С учетом сказанного об «аксиологии русской литературы» это отрицательно характеризует Брюсова с точки зрения духовных скреп. «Брюсов, как известно, многократно заигрыва[л] с дьяволом при помощи сеансов магии и спиритизма» (С. 155). Утверждение, мягко говоря, некорректное, с учетом материалов на тему «Брюсов и спиритизм», опубликованных Н.А. Богомоловым и С.М. Шаргородским[16]. «Дьяволопоклонничество Брюсова нашло отражение и в его творчестве» (С. 155), – заявляет автор. Даже игнорируя понятие «ролевой герой», следут вспомнить знаменитое стихотворение Саши Черного «Критику» («Когда поэт, описывая даму...»). В стихотворении Брюсова «Записка самоубийцы», по мнению Карпачевой, «недвусмысленно прослеживается положительное отношение к суициду» (С. 188), хотя очевидно, что и здесь мы имеем дело с ролевым героем. С творчеством Брюсова она также знакома поверхностно, относится к нему предвзято и оценивает с чужих слов. «Не нужно быть профессиональным литературоведом, чтобы заметить нивелирование в мировоззрении и творчестве Брюсова общечеловеческих ценностей: сострадания, сочувствия, веры, наконец, самой жизни» (С. 188-189). Из сочинений брюсовских «хейтеров» хотя бы только первой половины 1910-х годов – Юлия Айхенвальда, Виктора Буренина, Анатолия Бурнакина, Николая Лернера и того же Садовского – можно составить куда более «благоуханный» букет. Нынешние «хейтеры», обитающие в закоулках интернета, пренебрегают этими текстами, видимо, по незнанию. Вместо подобных пассажей следовало бы обратить внимание на связанный с гибелью Львовой поэтический диалог Брюсова и Вячеслава Иванова «Лира и Ось» (сюжет разобран в моей статье, которую цитирует Карпачева, и в биографии Брюсова), на неоконченный роман «Юпитер поверженный» и повесть «Рея Сильвия», в женских образах которых можно усмотреть воспоминания о Львовой (сюжет требует изучения). Добавлим, что не идентифицированный Карпачевой сонет Брюсова о «хирурге», который упоминает Львова в письме от 29 декабря 1911 г. (С. 310), можно найти в собрании его сочинений: «Так повелел всесильный Демиург...» (23 декабря 1911)[17]. «Правовой анализ самоубийства» Львовой, которое автор квалифицирует как «криминальный суицид», а ее саму как «жертву преступления», и заявление о вине Брюсова как «понятии юридическом» – смысловой центр книги. Привлечение для этого методологии, данных и понятийного аппарата специальной научной дисциплины суицидологии можно только приветствовать как расширение поля исследования. Пространно цитируя отечественные работы по суицидологии, автор, в частности, критикует высказывания о Львовой пишущего эти строки, отметив, что тот «не имеет специального медицинского образования» (С. 238). «Конечно, брюсоведы имеют право не знать о ''прорыве'' в суицидологии, но в любом случае ставить диагноз – не дело гуманитария» (С. 240). Совершенно согласен и учту некоторые замечания в новом издании биографии Брюсова. Но какова профессиональная квалификация в данной области самой Карпачевой? Как известно из открытых источников, она, помимо занятий русской литературой, является аспирантом кафедры уголовного права Российского государственного университета правосудия и опубликовала статьи о тоталитарных сектах, т.е., несмотря на начитанность в научной литературе по суицидологии, тоже «не имеет специального медицинского образования». Перефразируя вопросы, которые суд на процессе по обвинению Львовой в революционной деятельности (публикация материалов о ней – тоже достоинство книги) задал присяжным, спросим себя и постараемся ответить непредзвято: Доказано ли автором, что «Брюсов не просто не мешает самоубийству Львовой – он способствует его совершению» (С. 194)? Первое (не мешает): скорее да. Второе (способствует): нет, при полном отсутствии мотива. «Львова была нужна Брюсову» (С. 194), – утверждает автор–обвинитель. Доказано ли автором, что Брюсов, «предоставив ей револьвер, мог и должен был предвидеть, что она расценит это как одобрение своего суицидального намерения» (С.194)? Нет, хотя факт предоставления им револьвера Львовой по ее просьбе бесспорен. Доказано ли автором, что решение Львовой о самоубийстве «было спровоцировано Брюсовым» и «без Брюсова не было бы реализовано» (С. 239)? Первое и второе: нет. Доказано ли автором «склонение Брюсовым поэтессы к суициду» (С. 275)? Нет, при полном отсутствии мотива. Утверждение Ходасевича: «Брюсов систематически приучал ее к мысли о смерти, о самоубийстве», – намеренная ложь[18]. Доказано ли автором, что у Львовой «реакция психалгии (острой душевной боли) была вызвана, во многом даже намеренно, также Брюсовым» (С. 275)? Первое: да. Второе (намеренность): нет. Настойчивое повторение тезиса о виновности Брюсова в самоубийстве Львовой доказательством не является. Как гласит восточная пословица, «сколько ни говори ''халва'', во рту слаще не станет». Почему обвинение, построенное на вроде бы солидной доказательной базе, оказалось несостоятельным и, во всяком случае, неубедительным. Во-первых, из-за заявленного автором предвзятого отношения к Брюсову. Его личность сведена до «стареющего развратника» (к моменту самоубийства Львовой ему не исполнилось 40 лет), взгляды и творчество до «системы антиценностей» (С. 237), деятельность до «обольщения» Львовой (и Сырейщиковой), как будто ничем иным он не занимался. Во-вторых, из-за опоры на показания предвзятых к Брюсову людей, не говоря о лжесвидетеле Ходасевиче, который был бы дискредитирован в ходе судебного слушания. Карпачева не знает или не придает значения тому, что в окружении Львовой – говорим лишь о литературных знакомых – было немало людей, враждебных Брюсову. Искавшие его содействия в литературных делах и почтительные к нему в печати Садовской и Ходасевич в переписке наперебой сплетничали и злословили о «мэтре». Лавренев еще в 1912 г. написал о нем хамское стихотворение, которое пустил по рукам[19]. В-третьих, из-за трактовки любых свидетельств в пользу Львовой, поскольку автор не только обвиняет Брюсова, но и защищает ее. Главный козырь обвинения-защиты – данные суцидологии, которыми Карпачева побивает брюсоведов, о ней не слыхавших (что правда). Эту полезную часть ее работы по крайней мере один брюсовед без специального медицинского образования принимает на вооружение – учиться никогда не поздно. «Чаще всего суициды и суицидальные действия совершаются психически здоровыми лицами в состоянии социально-психологической дезадаптации личности в условиях микросоциального конфликта» (С. 241). Будем считать Львову психически здоровой, без «диагноза», но с высокой степенью психологической дезадаптации. Будем считать, что повторение темы самоубийства осенью 1913 г.: «В письмах Львова с завидным постоянством продолжает вновь и вновь возвращаться к нереализованному суицидальному замыслу» (С. 193), – не «мания суицида» (отказываюсь от этого определения, но не от признания наличия у Львовой суицидальных наклонностей), но «сигналы бедствия» (С. 194). Добавим к этому загадочную фразу из письма Шестеркиной к Брюсову про то, что после смерти Львовой в ее бумагах нашлись записи о том, что «над ней, над ее душой производят какие-то эксперименты» (С. 93). Что за «эксперименты»? Кто их производил? Видимо, не Брюсов, иначе Карпачева поставила бы это ему в вину. Впрочем Львова в письме от 9 сентября 1912 г. заявила Брюсову, что тот «экспериментировал» с ее любовью, «рассчитывая каждый шаг» (С. 329). Оставим сюжет дальнейшим исследователям. Теперь о социальной дезадаптации. Львова понимала, что успешным вхождением в литературный мир и большинством, если не всеми литературными заработками обязана исключительно Брюсову. Это могло тяготить ее (говорим предположительно). Недоброжелатели Брюсова и любители позлословить на его счет в ее окружении могли подогревать эти настроения (опять предположительно). Трагическим фоном эпохи и частью ее социальной атмосферы была «эпидемия самоубийств» (выражение Г.И. Чулкова), особенно среди молодежи (С. 222-224). Но главным фактором социальной дезадаптации Львовой я считаю опыт пребывания в революционном подполье, ареста, следствия и суда, травматический эффект которого Карпачева игнорирует. Дело не в идеологии, от которой Львова отошла. «Надя любила Блока, но жила она книгами Чернышевского, Ленина, Плеханова, явками, ''провалами'', суровым климатом революционного подполья» (цит. С. 273), – утверждал ее бывший товарищ Эренбург. «Это, конечно, совсем не так, – обрывает его Карпачева, которой, очевидно, доподлинно известно, что было «так». – Никакими ''явками'' и ''провалами'' после окончания истории с гимназической подпольной организацией Львова уже давно не жила. С 1911 г., с тех пор, как она написала Брюсову о том, что поэтическое творчество ''представляется'' ей ''наиболее ценным'', и до своей гибели, она жила и ''горела'', кроме своей разрушительной любви, только литературой» (С. 273). Однако окончательное судебное слушание по делу Львовой состоялось только 30 сентября 1911 г., когда ее оправдали. С опытом революционного подполья связаны еще два обстоятельства, о которых однако можно говорить лишь гипотетически. Первое. Мы ничего не знаем о не-литературном окружении Львовой во время ее отношений с Брюсовым, в том числе о связях с бывшими товарищами, кроме А.Ф. Родина, оставившего воспоминания о ней. Имею в виду связи не политические (говорить о таковых нет оснований) и не любовные, но дружеские или могущие иметь отношение к судебным перипетиям, которые продолжались до конца сентября 1911 г., так что «суровый климат» долго не отпускал ее. Чем она была постоянно «очень занята» в Москве (об этом она часто писала Брюсову), имея лишь один частный урок? Кто, из какой среды был ее «жених», которого она называла «Рубек»? Кто, из какой среды была «подруга», которая, по словам Брюсова, «приносила ей, по ее просьбе, цианистый калий, который [он] также видел» (цит. С. 233)? Второе. В подполье Львова могла познакомиться с огнестрельным оружием. Не у бывших ли товарищей достала она другой револьвер, который показывала Брюсову? Значит ли всё сказанное, что Брюсов не виновен? Разумеется, нет. Он сам признал свою вину в письмах к брату Львовой и к Шестеркиной, в разговорах с Мережковским и Гиппиус вскоре после трагедии. «Был ли Брюсов так виноват, как это ощущал? Нет, конечно! Но он был пронзен своей виной, смертью этой девушки...»[20] – вспоминала Гиппиус, кажется, единственный раз найдя для него подобие доброго слова. Брюсов виновен в адьюльтере (в котором по счету?), в том, что не объяснил Львовой, что никогда не оставит свою жену насовсем, и при этом не порывал отношения, в том, что не был достаточно внимателен к ней и, видимо, не отвечал на письма («Больше молчать ты не смеешь, не имеешь права» (С. 370)), в том, что не воспринял всерьез «сигналы бедствия» осенью 1913 г. («Я знаю, что где-то в последней глубине в мою смерть ты не веришь» (С. 372)), в том, что не принял меры для предотвращения самоубийства и исполнил ее просьбу о возвращении револьвера. Последнее – единственный материальный факт его вины, о чем ему прямо и жестко написал брат покойной. «Человек, решившийся на самоубийство, всегда найдет для этого средства», – ответил Брюсов. Карпачева называет это «глубоко ошибочным суждением о суициде» и поясняет, что современная суицидология исходит из того, что «суицидент хочет жить даже больше, чем вы. Он просто не знает, как это делать» (этим должны руководствоваться консультанты «телефонов доверия» экстренной психологической помощи) (С. 194). Не будем спорить, но Брюсов думал так, как было принято думать в его время, и думал искренне. Судить его, исходя из современных представлений, – значит, нарушать принцип историзма. Доказательно установить вину Брюсова в сознательном доведении Львовой до самоубийства Карпачева не смогла. Предпринятая ей попытка перенести дело из морального в «правовое поле» едва ли убедила бы суд и присяжных, особенно при квалифицированной защите. «Оправдывают» ли Брюсова письма Львовой? От наветов Ходасевича, Садовского и иже с ними – да. От моральной ответственности за трагический финал – нет. Из писем ясно, что Львова полюбила не просто с молодой горячностью, страстно и искренне (одними «приемами обольщения и удержания женщин» этого не объяснить), но максималистично: «для меня <есть?> только две возможности: или быть с Вами, или совсем не быть» (С. 335). Брюсов не предвидел, чувство какой силы он вызовет у Львовой (мог ли опыт отношений с Петровской сделать его более осмотрительным?). Он не был способен ответить на него с той же силой, даже будучи искренним в увлечении, ибо «ловелас» – слишком примитивное объяснение его поведения. Письма Львовой вызывают сочувствие, но в них, особенно в 1913 г., очевидно то, что психология называет психологическим / эмоциональным шантажом, т.е. попытки манипулировать любимым человеком. Брюсов, которого обвиняли в попытках манипулировать другими людьми, мог воспринимать письма Львовой именно в этом качестве и «закрыться» от их воздействия, поскольку при всей внешней сдержанности не был лишен эмоций. Если бы письма Брюсова дошли до нас, мы могли бы гораздо лучше понять и точнее оценить его поведение. В рецензируемую книгу вложено много авторского труда, но отсутствие редактуры портит общее впечатление. Редактор убрал бы неловкое выражение «объявления о самоубийстве» (С. 214, 218) – речь идет о газетных сообщениях или заметках. Брат Львовой назвал Брюсова «человеком фразы (и только фразы)», конкретно имея в виду нарушенное обещание не возвращать ей отобранный револьвер, поэтому предложение Карпачевой «фразой считать в том числе и строки художественных произведений» (С. 230) здесь совершенно не к месту. Неуместны и вдобавок непонятны вне контекста слова Владимира Соловьева о стихотворении Брюсова «Золотистые феи...», вырванные из известной рецензии на «Русских символистов», которую автор почему-то цитирует по книге К.В. Мочульского (С. 231). Редактор убедил бы отказаться от фразы: «Человек рубежа веков уже считал дуэли пережитком прошлого» (С. 231), – напомнив о несостоявшихся дуэлях Брюсова и Белого, Сергея Кречетова и Белого в 1905 г., не говоря о состоявшейся дуэли Гумилева и Волошина. Неверно называть Брюсова «двое- и троеженцем» (С. 236), используя правовые понятия в бытовом значении. Знающий историю улыбнется над словами о том, что адвокат Б.А. Подгорный «был человеком умным и начитанным», потому что в речи памяти Ф.Н. Плевако «неоднократно цитирует Библию и опирается на художественные образы из лирики Пушкина и Некрасова» (С. 56), – тогдашние адвокаты отличались от нынешних. Отчество владельца издательства «Альциона», выпустившего «Старую сказку», А.М. Кожебаткина – Мелетьевич, так что Львова написала его правильно (С. 355). Непереведенная французская фраза из письма приведена с искажением (С. 344) и должна читаться: «Abandon paisible de la sœur»; дословно: «Тихая / кроткая непринужденность сестры». Это цитата из стихотворения П. Верлена «Усталость» (сборник «Сатурнические поэмы»); в 1911 г. опубликован его перевод, выполненный Брюсовым. Подведем итог. Открыто предвзятое отношение к Брюсову (личностное и литературное), использование недостоверных источников, бездоказательные утверждения, пристрастие к личным оценочным суждениям сослужили автору дурную службу, вызывая недоверие к ее методам и ставя под сомнение не только тезисы и выводы, но даже доказательную базу. Написанная объективно, с лучшим знанием биографии и творчества Брюсова книга о его отношениях с Львовой и о ее творчестве стала бы ценным приращением научного знания. В нынешнем виде это тенденциозное публицистическое произведение, содержащее необходимые для дальнейшего исследования источники. Вместо того чтобы беспристрастно изучить историю отношений Брюсова и Львовой (упрек может быть адресован многим авторам, включая пишущего эти строки), Карпачева мстит Брюсову за Львову. «Я мстил за Пушкина под Перекопом». Сведения об авторе: Молодяков Василий Элинархович, доктор политических наук, кандидат исторических наук, профессор университета Такусёку (Токио, Япония). Контактная информация: dottore68@mail.ru About the author: Molodiakov Vassili E., LL.D. in Political Science, PhD in History, Professor, Takushoku University (Tokyo, Japan) Contact information: dottore68@mail.ru [1] Успенский П. Творчество В.Ф. Ходасевича и русская литературная традиция (1900-е гг. – 1917). Tartu, 2014. Гл. 1; Молодяков В.Э.: 1) Валерий Брюсов. Будь мрамором. М., 2020. С. 214-216; «От полуправды к неправде: как сделан «Одержимый» Гиппиус (в печати). [2] Благодаря ей, можно сделать уточнение: стихотворение «Весенний вечер, веющий забвеньем...», опубликованное как принадлежащее Брюсову в сборнике «Неизданные стихи» (М., 1935), на самом деле написано Львовой; его автограф оказался среди брюсовских черновиков (С. 77-78). В переработанном виде оно вошло в «Старую сказку» (С. 78). [3] Высчитывая срок «с момента событий до написания ''Некрополя''» (С. 204), автор ориентируется на отдельное издание 1939 г. Напомню, что очерк «Брюсов», написан в конце 1924 г., сразу после смерти героя, и опубликован в 1925 г. [4] Немногие обратили внимание на то, что Ходасевич – прототип сплетника Владислава Феликсовича Грабовецкого / Грабовского, персонажа неоконченного «романа из современной жизни», над которым Брюсов работал в 1914-1917 гг. Опубликован: Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 114-164. [5] Лавров А.В. «Новые стихи Нелли» – литературная мистификация Валерия Брюсова // Памятники культуры. Новые открытия. Письменность. Искусство. Археология. М., 1987. С. 70-96; перепечатано: Лавров А.В. Русские символисты. Этюды и разыскания. М., 2007. С. 154-198. [6] Понятие о ролевом герое разработано: Корман Б.О. Лирика Н.А. Некрасова. Воронеж, 1964; То же. 2-е изд., перераб. и доп. Ижевск, 1978. При анализе поэзии рассматриваемого нами периода его успешно применил В.А. Дроздков: Opus magnum Шершеневича: «Лошадь как лошадь» // Дроздков В.А. Dum spiro spero. О Вадиме Шершеневиче, и не только. Статьи, разыскания, публикации. М., 2014. С. 209-323. [7] Ссылка автора на с. 23 книги «Валерий Брюсов. Неизданное и несобранное» (М., 1998) в связи с переделанным стихотворением Сырейщиковой (С. 105) неверна: исправленный текст напечатан в ней на с. 205, первоначальный вариант на с. 309. [8] Лавров А.В. Вокруг гибели Надежды Львовой. Материалы из архива Валерия Брюсова // De visu. 1993. № 2(3). С. 5-11; перепечатано: Лавров А.В. Русские символисты. Этюды и разыскания. М., 2007. С. 199-208; Орлова М.В. Еще раз вокруг гибели Надежды Львовой // Октябрь. 2017. № 4. [9] Ср. утверждение о том, что Иоанну Рунт перед поступлением гувернанткой в дом Брюсовых «предупредили о том, что <...> старший сын Валерий опытен в ухаживаниях за девушками» (Орлова М.В. Письма Валерия Брюсова к невесте // Литературный факт. 2021. № 2 (20). С. 9). Автор не указал, кто и как предупредил ее об этом и каков источник данного сообщения. [10] Лавров А.В. Русские символисты. С. 208. [11] Тема наркомании Брюсова в письмах Львовой не фигурирует, хотя она, вероятно, знала об этом (В.М.). [12] Т.С. Карпачева – автор ряда статей о романе «Преступление и наказание». [13] Брюсов В. Дневники. 1891-1910. М., 1927. С. 49. Запись от 12 сентября 1898. [14] Молодяков В. Валерий Брюсов. Будь мрамором. С. 236. [15] Пример – интерпретация, не получившая поддержки: Абрамович С.Д. Богоборчество как сквозной мотив творчества В.Я. Брюсова // Брюсовские чтения 1996 года. Ереван, 2001. [16] Спиритизм Валерия Брюсова. Материалы и наблюдения // Богомолов Н.А. Русская литература начала ХХ века и оккультизм. Исследования и материалы. М., 1999. С. 279-310; Брюсов В. Спиритический дневник. Медиумизм и эзотерика / Составление, подготовка текстов и комментарии С. Шаргорордского. Б.м., 2020 (электронная книга изд-ва «Salamandra P.V.V.»); Шаргородский С.М. Тайны Офиэля: три оккультных эпизода Серебряного века // Toronto Slavic Quarterly. 2011. № 38. Р. 59-109 (перепечатана в «Спиритическом дневнике»: в списке литературы Карпачева указала только последнюю работу). [17] Брюсов В. Собрание сочинений: В 7 тт. Т. 3. М. 1974. С. 310. Впервые в сборнике «Неизданные стихи» (М., 1935). [18] Молодяков В. Валерий Брюсов. Будь мрамором. С. 320. [19] Опубликовано по автографу из моего собрания: Молодяков В. Валерий Брюсов. Будь мрамором. С. 436. [20] Одержимый. О Брюсове // Гиппиус З. Стихотворения. Живые лица. М., 1991. С. 270.

Андрей Тесля Истории вне истории. Рец.: Лейтем М. Истории торговца книгами / Пер. с англ. И.В. Никитиной. – М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2021. – 416 с. Книжка Мартина Лейтема – одна из целого ряда появившихся за последние пару десятилетий рассказов о книгах и чтении, вроде «Истории чтения» Мангеля и ей подобных. Это – хороший повод разобраться в собственных ощущениях, возникающих при чтении такой литературы – и в том своеобразном эффекте, который ею создается. Сразу отметим, что «Истории…» Лейтема – неплохое чтение на сколько-то вечеров, между другими делами или по краям иного чтения. Они действительно собрание многообразных сюжетов, так или иначе связанных с книгами – от рассказов о книжных магазинах и библиотеках до средневековых маргиналий и способов читать книги, меняющихся со временем – когда прежние практики, вроде подчеркиваний или загибания края страницы, обретают новый статус и значение (так, еще век назад загнутый край страницы считался по преимуществу чертой женского чтения). Попутно – это книга «правильных» взглядов. Так, в ней подробно рассказывается, каким неприятным человеком был создатель десятичной библиотечной классификации Дьюи – расистом и антисемитом, к тому же ханжой – и на этом основании делается предсказуемый вывод о необходимости переименовать премию, все еще носящую его имя (139 и сл.). Женские персонажи книги неизменно исполнены достоинств – и пребывают в незаслуженной тени мужских, а мужские – поставлены под подозрение и если и восславляются, то имея, как правило, надежную индульгенцию – как Антонио Паницци, создатель знаменитого круглого читального зала библиотеки Британского музея, карбонарий и эмигрант (149 – 151). О Т. Карлейле автор считает нужным, к примеру, сообщить, помимо того, что он был «популярным в то время историком», лишь следующие детали: «противник всеобщего избирательного права, позволявший себе расистские высказывания, открыто выступавший за сохранение рабства», да еще с годами ставший «вдвойне раздражителен» (151 – 152). Сдается, это книга далеко не счастливого человека – старательно шутящего и бодрящегося, чтобы вдруг, в рассказе о Монтескьё, заметить: «многие из нас, оглядев свое жилище, увидят вовсе не зеркало души, а кучу потрепанных предметов, на которые нам пришлось согласиться за неимением лучшего: не слишком дорогой сердцу, доставшийся от родителей хлам, поломанные вещи, тряпье из IKEA, которое мы никак не сподобимся выбросить, безделушки, хранящие память о давно угасшей любви…» (214). Рассказы о прошлом, чередуясь в калейдоскопе, то подчеркивают, сколь прошлое непохоже на современность, а то – сколь близко и узнаваемо, то предлагают изумиться, насколько еще недавно по человеческим меркам были возможны – в порядке «нормального» – действия и суждения, теперь если и не непредставимые, то явно выходящие за пределы нормы – а то, напротив, подталкивают увидеть в прошлом сходство, если не тождество с тем, что мы почитаем за порядок последних дней. Расстояние во времени легко заменяется расстоянием в пространстве – и то, и другое обозначает дистанцию, отличие от «нас». Но тем самым – истории отменяют историю, оказываясь сущностно ничем друг от друга не отличимыми, за исключением лишь банального «многообразия». Каждая из них сама по себе может быть интересной или не очень, но, собранные в книгу, они оказываются внешне парадоксальным образом – одинаковыми, никак не привязанными ко времени и месту, где случились. История – именно за счет того, что у нее есть собственное содержание, своя интрига – может быть рассказана лучше или хуже, но преодолевает многие слабости рассказчика, ведь у рассказа есть автономный интерес: ведь точно так же мы можем с интересом слушать косноязычного очевидца значимого для нас события – реконструируя из его повествования детали события. Но если истории нет – то тогда на передний план выходит или литература, или фигура рассказчика – связывающего собой разнородное. На первое Лейтем не решается, справедливо или нет не доверяя своему литературному мастерству – и ему остается второе, отсылать раз за разом к себе, скреплять автобиографическим вереницу подробностей. Словом – это легкая книга, масса историй – рассказанных более или менее точно, где-то путаясь в подробностях, где-то – восполняя нехватку деталей готовыми штампами. Легкая, но оставляющая после себя ощущение тяжести – как от неутомимой трескотни чичероне, самый счастливый момент в которой – внезапное слышание тишины, когда экскурсия закончилась и наконец можно выдохнуть и попытаться что-то увидеть своими глазами. Автор – Тесля Андрей Александрович, кандидат философских наук, старший научный сотрудник, научный руководитель (директор) Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта (Калининград).

1) НОВОСТИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ Сайт Правительства РФ: 1 - 6, 8 января - Новогодние каникулы. Новогоднее обращение к гражданам России. Сайт Президента РФ: http://www.kremlin.ru/events/president/news/67514. Поздравление Вячеслава Володина с Новым годом. Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/53114/ Поздравление Михаила Мишустина с Новым годом. Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/44276/ 7 января - Рождество Христово. Поздравление с Рождеством Христовым. Сайт Президента РФ: http://www.kremlin.ru/events/president/news/67559 Поздравление Вячеслава Володина с Рождеством. Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/53166/ 12 января - День работника прокуратуры Российской Федерации. Поздравление по случаю Дня работника прокуратуры. Сайт Президента РФ: http://www.kremlin.ru/events/president/news/67575 Заседание, посвящённое 300-летию прокуратуры России. Сайт Президента РФ: http://www.kremlin.ru/events/president/news/67579 Поздравление Вячеслава Володина с Днем работника прокуратуры. Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/53174/ Вячеслав Володин выступил на торжественном заседании, посвященном 300-летию со дня образования органов прокуратуры. Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/53190/ Михаил Мишустин поздравил работников органов прокуратуры с профессиональным праздником и 300-летием прокуратуры России. Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/44315/ 12 января. Музеи. Административные инстурменты. Регионы получат господдержку на реставрацию мемориальных пушкинских музеев. Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/44313/ 13 января - День российской печати. Председатель ГД поздравил журналистов с Днем российской печати. Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/53192/ Михаил Мишустин поздравил работников российской печати с профессиональным праздником. Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/44273/ 14 января - День трубопроводных войск. Памятный день. 18 января. ВОВ. Высказывание. Нарышкин сравнил ситуацию на Украине с гитлеровским террором Глава СВР Нарышкин: государственный террор на Украине можно сравнить со временами Гитлера. СМИ: https://ria.ru/20220118/ukraina-1768323487.html 21 января - День инженерных войск. Памятный день. 25 января - День российского студенчества. Памятная дата России. Встреча с учащимися вузов по случаю Дня российского студенчества. Сайт Президента РФ: http://www.kremlin.ru/events/president/news/67632 Поздравление Вячеслава Володина с Днем российского студенчества. Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/53284/ 27 января - День воинской славы России. День полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады (1944 год). Владимир Путин возложил венок к монументу «Мать-Родина» на Пискарёвском мемориальном кладбище в Санкт-Петербурге Сайт Президента РФ: http://www.kremlin.ru/events/president/news/67645 Представители фракций ГД заявили о важности сохранения памяти о холокосте и недопустимости реабилитации нацизма. Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/53321/ Вячеслав Володин: мы должны сделать все, чтобы трагедия холокоста не повторилась. Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/53316/ Вячеслав Володин: подвиг ленинградцев — вечный пример мужества, стойкости, любви к Родине. 27 января 1944 года Ленинград был полностью освобожден от фашистской блокады. Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/53315/ 2) СТАТЬИ Преподавать мировую историю в школах без акцента на европейские события. СМИ: https://www.the-village.ru/shorts/mirovuyu-istoriyu «Мемориал» выдвинули на Нобелевскую премию мира. СМИ: https://www.mk.ru/politics/2022/01/27/memorial-vydvinut-na-nobelevskuyu-premiyu-mira.html Минкульт России составил реестры традиционных ценностей и чуждых идей. СМИ: https://www.bfm.ru/news/491420 Три новых федеральных музея откроются в историческом центре Тулы. СМИ: https://ria.ru/20220204/tula-1771091182.html?in=t В Москве возложили цветы в память о журналистке Бабуровой и адвокате Маркелове. СМИ: https://www.kommersant.ru/gallery/5172864 В Музее Москвы открылась выставка с артефактами из Щербинского городища. СМИ: https://ria.ru/20220204/vystavka-1771083749.html Более полумиллиона женщин прошли через сталинские лагеря. Их дети росли без матерей Истории репрессированных — в новом выпуске «Скажи Гордеевой». СМИ: https://meduza.io/feature/2022/02/01/bolee-polumilliona-zhenschin-proshli-cherez-stalinskie-lagerya-ih-deti-rosli-bez-materey *** «Мемориал» обжаловал решение Верховного суда РФ о ликвидации. СМИ: https://meduza.io/news/2022/01/31/memorial-obzhaloval-reshenie-verhovnogo-suda-rf-o-likvidatsii *** Чиновники хотят, чтобы уроки истории в школах перестали быть «европоцентричными». Хорошо это или плохо? И сколько еще пропаганды может выдержать школа?. СМИ: https://meduza.io/episodes/2022/01/27/chinovniki-hotyat-chtoby-uroki-istorii-v-shkolah-perestali-byt-evropotsentrichnymi-horosho-eto-ili-ploho-i-skolko-esche-propagandy-mozhet-vyderzhat-shkola *** «Призрачно-белый» — сумрачная драма о Холокосте в странах Балтии и моральном выборе во время войны. СМИ: https://meduza.io/feature/2022/01/28/prizrachno-belyy-sumrachnaya-drama-o-holokoste-v-stranah-baltii-i-moralnom-vybore-vo-vremya-voyny *** «Карамора» — революционеры против вампиров в сериале Данилы Козловского Александр II оказывается вурдалаком, а еще в сюжете появляется Сталин. СМИ: https://meduza.io/feature/2022/01/27/karamora-revolyutsionery-protiv-vampirov-v-seriale-danily-kozlovskogo *** Экономист рассказал, почему нельзя сравнивать СССР и современную Россию. СМИ: https://radiosputnik.ria.ru/20220130/sssr-1769989648.html Подготовила Н. Липилина *** Лица, СМИ или ресурсы, внесённые Минюстом в реестр иноагентов. **Памятные даты, профессиональные праздники *Нерабочие праздничные дни, дни воинской славы и официальные памятные даты РФ.

Гринёв А.В. Тема Русской Америки на страницах юридической периодики Памятник первому главному правителю Русской Америки Александру Баранову в г. Ситка (бывший Ново-Архангельск). Фото сделано автором статьи в 2017 г. до перенесения памятника в местный музей. Статья посвящена критическому анализу работ специалистов юридического профиля о различных правовых документах и проблемах, относящихся к истории российских колоний в Америке (XVIII – 1867). До сих пор юридическая историография в основном игнорировалась отечественными историками. Со своей стороны, правоведы обычно используют (если вообще используют) крайне ограниченный круг научных трудов и источников по истории Русской Америки, что существенно обедняет их сочинения и обесценивает научную значимость юридической литературы, нередко приводя к различным неточностям и ошибкам. В целом автор статьи с сожалением вынужден констатировать удручающе низкий научный уровень значительной части юридической периодики, связанной с историческим прошлым российских владений в Новом Свете. Ключевые слова: юридическая литература, историография, колониальное право, Русская Америка, Российско-Американская компания. THE THEME OF RUSSIAN AMERICA ON THE PAGES OF THE LEGAL JOURNALS. The article is devoted to a critical analysis of the works of legal specialists on various legal documents and problems related to the history of the Russian colonies in America (XVIII - 1867). Until now, legal historiography has been largely ignored by Russian historians. For their part, legal scholars usually use (if at all use) a very limited range of scientific works and sources on the history of Russian America, which significantly impoverishes their writings and devalues ​​the scientific significance of legal literature, often leading to various inaccuracies and errors. On the whole, the author of the article regretfully has to state the depressingly low scientific level of a significant part of the legal periodicals related to the historical past of Russian possessions in the New World. Key words: legal literature, historiography, colonial law, Russian America, Russian-American company. Побудительным стимулом для обращения к заявленной теме стала огромная статья (очевидно, не менее 3 а.л.) доктора юридических наук Н.Д. Литвинова и трех его соавторов, опубликованная в 2021 г. в петербургском журнале «Юридическая наука: история и современность» [Литвинов и др., 2021]. Подробнее об этой статье мы поговорим ниже, а пока отметим, что юридическая литература, связанная с российскими колониями в Америке, еще ни разу не была объектом специального изучения как в отечественной, так тем более в зарубежной историографии. Традиционно тема Русской Америки (это бывшие колонии России на Аляске, Алеутских островах и в Калифорнии) привлекала в первую очередь историков и этнографов, гораздо реже лингвистов, географов и представителей иных научных дисциплин. В частности, с начала XXI в. стали все чаще выходить работы юристов, посвященные Русской Америке, а в 2018 г. была даже защищена диссертация по теме «Политико-правовые и идеологические основания договорной уступки Аляски» с одновременным выходом соответствующей монографии [Беляков, 2018б; Беляков, Биюшкина, 2018]. Через год была издана хрестоматия «История Русской Америки» за авторством доктора и кандидата юридических наук [Небратенко, Литвинова 2019], и, наконец, в 2021 г. была подготовлена еще одна кандидатская диссертация, связанная со статусом Аляски в государственно-правовой системе России [Степанова 2021б]. Поскольку подробный разбор диссертаций, монографии и пособия потребовал бы написания специальных рецензий или дополнительной большой статьи, ограничусь лишь анализом юридической периодики. Основное внимание отечественные юристы уделяют, естественно, правовым вопросам и документам, связанным с Русской Америкой, хотя изредка они обращаются к собственно историческим сюжетам. Однако их труды до сих пор мало интересовали историков: в недавно изданной обзорной статье о современной научной литературе по Русской Америке не упомянуто ни одной работы российских юристов, хотя их опубликовано уже не менее трех десятков [см.: Иерусалимский и др., 2020]. Впрочем, правоведы обычно не менее последовательно игнорируют подавляющую часть трудов российских историков. Между тем, знание правовых источников необходимо профессиональным историкам, не меньше, чем знание исторических реалий юристам, поскольку слабое знакомство с юридическими актами может приводить к неверным выводам. Например, главный научный сотрудник ИВИ РАН доктор исторических наук А.Ю. Петров неоднократно указывал в своих работах, что Российско-Американская компания (РАК), с 1799 г. управлявшая колониями империи на Аляске до их продажи США в 1867 г., была первой монопольной акционерной компанией в России и само ее появление было уникальным явлением в истории страны конца XVIII – начала XIX в. [Петров 2000: 119; Петров 2006: 51; Petrov 2015: 9]. Подобная мысль прослеживается и в статье Л.А. Муравьевой об экономической жизни Русской Америки в XVIII в. [Муравьёва 2009: 78]. На самом деле первые монопольные акционерные компании возникли в России еще во второй половине 1750-х гг. – Темерниковская, Персидская и Среднеазиатская (официальное название: «Торгующая в Хиву и Бухару компания»), а их уставные документы зафиксированы в Полном собрании законов Российской империи (ПСЗРИ). При этом ряд нормативных положений этих актов был впоследствии воспроизведен в уставах РАК, на что до сих пор не обращали внимание ни историки, ни юристы. Так, Темерниковская компания находилась под особой «протекцией» государства (как затем и РАК); ей была разрешена свободная продажа акций стоимостью 500 руб. всем, кроме иностранных подданных; управление компании сосредотачивалось в руках четырех директоров; она имела право на получение казенных кредитов и т.д. [ПСЗРИ 1830: IV: 726–733]. Впрочем, все три монопольных объединения просуществовали на юге России относительно недолго и в начале 1760-х гг. были упразднены, причем в указе императора Петра III от 28 марта 1762 г. был специально подчеркнут негативный опыт функционирования Персидской компании из-за различных злоупотреблений и потому все подобные монопольные объединения подлежали немедленной ликвидации [ПСЗРИ 1830: XV: 963–964]. Надо сказать, что отечественные историки касаются юридических проблем не слишком часто, как правило в рамках рассмотрения какой-то более общей темы. Например, при описании образования Российско-Американской компании, возникшей в 1799 г., уже упомянутый московский историк А.Ю. Петров произвел краткую оценку ее уставных документов [Петров 2000: 114–119]. Иногда объектами изучения историков выступают отдельные юридические источники. Так, в свое время академик Н.Н. Болховитинов опубликовал текст Контракта Российско-Американской компании с Компанией Гудзонова залива (КГЗ) от 25 января (6 февраля) 1839 г. с небольшой пояснительной запиской [Болховитинов 2004]. В 2010 г. кемеровский историк А.Н. Ермолаев выпустил статью о подготовке Третьего устава РАК [Ермолаев 2010]. Однако больше всего работ по юридической тематике, связанной с Русской Америкой (более полутора десятков докладов, тезисов и небольших статей), издал кандидат исторических наук, заведующий кафедрой международного права и сравнительного правоведения И.В. Савельев из Северного (Арктического) федерального университета [Савельев 2001; Савельев 2006; Савельев 2012; Савельев 2019 и др. раб.]. Им же была детализирована концепция «колониального права», представляющего совокупность правовых норм, сложившихся в ходе освоения Сибири и Русской Америки. В 2015 г. он в соавторстве с А.Ю. Петровым и митрополитом Климентом (Капалиным) обнародовал большую статью «Становление колониального права в Русской Америке» в одном из центральных исторических журналов – «Российская история» [Петров и др. 2015], а в 2016 г. на страницах электронного научно-образовательного журнала «История» увидела свет совместная статья А.Н. Ермолаева и И.В. Савельева на ту же тему – «Становление и развитие колониального права в Русской Америке в XVIII – начале XIX вв.» [Ермолаев, Савельев 2016]. Поскольку обе ключевые статьи представляют интерес для нашей темы, охарактеризую их более подробно. Несмотря на неплохое качество публикации А.Ю. Петрова, И.В. Савельева и митрополита Климента (2015), она содержит некоторые неточности, а иногда довольно странные утверждения: «Продвижение частных русских экспедиций вдоль гряды Алеутских островов регулировалось путём включения духовенства в состав правительственных экспедиций…» [Петров и др. 2015: 104]. Нельзя не отметить и случай плагиата. Так, авторы пишут: «Как и в других подобных случаях, государство передало частному капиталу те сферы экономики, где оно не могло и не желало заниматься руководством и контролем, а, возможно, просто казённые издержки оказались слишком значительными…» [Петров и др. 2015: 105]. Сравните: «Как и в других подобных случаях, государство оставляло частному капиталу те сферы экономики, где оно не могло или не желало заниматься управлением и регулированием или в которых казенные издержки, по крайней мере на первых порах, были слишком велики» [Гринёв 2002: 438]. Ряд утверждений А.Ю. Петрова, И.В. Савельева и митрополита Климента никак не подкреплен ссылками на источники; с другой стороны, сделанные ссылки иногда даны на работы и источники, не связанные с излагаемым материалом (см. сноски 8, 13, 15, 24). Наконец, в статье вообще ничего не сказано ни о специфике российского государства XVIII в., ни о законодательстве того времени, которое колониальное право должно было дополнять и расширять. В статье лишь дается отсылка к ряду работ, частично связанных с этой проблематикой, причем авторы выпускают из виду фундаментальную монографию М.Ф. Владимирского-Буданова по общей истории развития государства и права в России [Владимирский-Буданов 1888]. Это же замечание в полной мере приложимо к юридической литературе, о которой речь пойдет далее. Что касается статьи А.Н. Ермолаева и И.В. Савельева (2016), то она частично повторяет предыдущую работу (иногда – дословно), но имеет некоторые отличия – она заметно крупнее, охватывает больший исторический период и написана более основательно, хотя и в ней также не обошлось без мелкого плагиата, цитирую: «Вопрос о соотнесении государственного и частного начала в промысловом освоении Русской Америки привлекал внимание исследователей и остается дискуссионным до сих пор. Мнения некоторых ученых порой являются диаметрально противоположными. Так, с точки зрения С.Б. Окуня, развитие пушного промысла на Тихом океане, а, следовательно, и создание РАК было продуктом целенаправленной деятельности государства и удобным орудием колониальной экспансии на Тихоокеанском Севере» [Ермолаев, Савельев 2016: 6]. Сравните: «Эта проблема уже неоднократно привлекала внимание исследователей и продолжает оставаться дискуссионной до сих пор. Ученые придерживаются порой диаметрально противоположных взглядов на ту роль, которую играло государство в деле образования Российско-Американской компании (РАК), под управлением которой с 1799 по 1867 г. находились российские колонии на Аляске и в Калифорнии (“Русская Америка”). Так, с точки зрения профессора С.Б. Окуня, РАК была продуктом целенаправленной деятельности государства и удобным орудием колониальной экспансии на Тихоокеанском Севере» [Гринёв 2002: 437]. И далее в том же абзаце А.Н. Ермолаев и И.В. Савельев опять занимаются неэтическими заимствованиями. Но в целом, несмотря на эти досадные нарушения авторского права, их статья весьма добротная и хорошо фундированная, в том числе архивными источниками. Основное внимание авторов сосредоточено на анализе эволюции элементов колониального права, связанных с освоением Русской Америки, начиная с царских указов, инструкций, распоряжений центральных и сибирских властей, валовых контрактов купеческих компаний в XVIII в. и до принятия уставных документов Российско-Американской компании (1799, 1821 и 1844). Последние, однако, воспринимаются достаточно некритично с правовой точки зрения, хотя еще государственный аудитор деятельности РАК С.А. Костливцов, в начале 1860-х гг. неоднократно комментировал несовершенство устава компании, принятого в 1844 г. [Костливцов 1863: 10–11, 35, 69 и др.]. Как и в случае с юридической литературой, в статье А.Н. Ермолаева и И.В. Савельева почти ничего не сказано о практике правоприменения в российских колониях на Аляске, а равным образом и об издававшихся колониальной администрацией подзаконных актах. После этого краткого экскурса, связанного с обзором основных работ историков по различным правовым аспектам, можно приступить к собственно юридической периодике, относящейся к Русской Америке. Начнем со статьи профессора кафедры теории, истории, философии права и государственно-правовых дисциплин Сахалинского гос. университета Г.И. Кучеркова «Продажа Русской Америки: историко-правовое измерение сделки», опубликованной в «Ленинградском юридическом журнале» в 2006 г. Вообще тема уступки Аляски США лидирует по популярности среди других на страницах юридической литературы, и статья Г.И. Кучеркова стала в данном отношении едва ли не первой «ласточкой». В ней автор после предварительного подробного историко-юридического анализа продажи Аляски приходит к однозначному заключению, что «с правовой точки зрения не было и нет никаких оснований для пересмотра, оспаривания, отмены или аннулирования этой сделки» [Кучерков 2006: 186]. С этим можно, безусловно, согласиться и в целом статья Г.И. Кучеркова производит весьма благоприятное впечатление: он использовал не только свежие на тот момент работы историков, но и материалы архивных и опубликованных за рубежом документов. Кроме того, следует отметить сбалансированность подхода и основательность выводов автора – это, пожалуй, лучший образчик юридического сочинения по Русской Америке среди известных мне в настоящий момент. Через три года после выхода работы Г.И. Кучеркова появилась статья кандидата юридических наук А.Г. Палкина (2009), посвященная все той же проблеме уступки Аляски США. Написанная с ура-патриотических позиций, работа местами способна поставить в тупик мало-мальски сведущего специалиста. Так, автор утверждает, что в начале XIX в. русские закрепились на Гавайских и Маршалловых островах, но были оттуда выбиты (не уточняется кем); в 1825 г. министр иностранных дел К.В. Нессельроде якобы подарил Англии несколько сот километров американского побережья, а уступка Аляски была капитуляцией, замаскированной под торговую сделку [Палкин 2009: 40]. На самом деле русские лишь пытались закрепиться в 1816 – 1817 гг. на одном из гавайских островов, а не на всех островах Гавайского архипелага, причем их не выбили, а выдворили с гавайской территории; на Маршалловых островах русских колоний вообще не было и русских оттуда никто не «выбивал». Глава МИД К.В. Нессельроде не «раздаривал» сотни километров американского побережья, на которые претендовала Россия после царского указа 1821 г. (от 55º до 51º с.ш.), поскольку никаких русских поселений в этом районе никогда не существовало и этот участок американского берега не мог принадлежать России даже по праву первооткрытия несмотря на заверения директоров РАК, пролоббировавших указ 1821 г. [см. Гринёв 2016: 299–300, 324–328, 334, 343–344]. Естественно, что продажа Аляски никакой капитуляцией не являлась – это была добровольная сделка и никто на Россию не оказывал давления в момент ее заключения. Далее в тексте статьи А.Г. Палкина снова встречаются спорные и ошибочные утверждения, включая концепцию «заговора» высших сановников с целью продажи американских колоний: согласно автору, «официальный секретный план продажи русских земель», созрел к 1857 г. [Палкин 2009: 42]. В реальности же в этом году брат царя великий князь Константин впервые выдвинул идею отказа от американских владений, но какого-то специального «секретного» и одновременно «официального» плана просто не существовало. Остается добавить, что вопрос об уступке колоний впервые был поднят не Константином, а Российско-Американской компанией еще в середине 1840-х гг. [РАК 2010: 314; Гринёв 2016: 486]. Как полагает в своей статье А.Г. Палкин, договор 1867 г. с США имел ряд юридических пробелов, которые позволяют современной России признать его ничтожным, следовательно, потребовать вернуть Аляску и возместить некую арендную плату(?) за годы, прошедшие с момента отречения Николая II от престола, тем более, что по мнению А.Г. Палкина, США так сполна и не расплатились с Россией за купленную территорию [Палкин 2009: 42–43]. Вряд ли все это нуждается в серьезных комментариях. К сожалению, автор анализируемой статьи не потрудился ознакомиться с основательной монографией академика Н.Н. Болховитинова о продаже Аляски, где подробнейшим образом рассматриваются все детали этой сделки [см. Болховитинов 1990]. Единственное, в чем, пожалуй, можно согласиться с А.Г. Палкиным, так это в том, что сделка с Соединенными Штатами нарушила постановления самого царского правительства 1865 и 1866 гг. о продлении монопольных привилегий РАК еще на 20 лет (до 1887 г.), а также имущественные права компании [ПСЗРИ 1867: XL: 1–13: ПСЗРИ 1868: XLI: 328–329]. Но это было внутреннее дело России, никак не затрагивающее США. Весьма спорно и утверждение А.Г. Палкина о том, что «продажа Аляски в 1867 г. правительством России США от начала до конца являлась предательством интересов России», а сам заключенный договор был “позорным”» [Палкин 2009: 45]. На самом деле ничего позорного в договоре 1867 г. не было: заключая договор с Соединенными Штатами, царское правительство решало сразу несколько текущих политических и экономических проблем. Правда, получив некоторые тактические выгоды, оно допустило крупный стратегический просчет [Гринёв 2016: 493–507]. Через три года после публикации А.Г. Палкина на страницах журнала «Мир юридической науки» увидела свет статья соискателя кафедры государственного и административного права Санкт-Петербургского гос. инженерно-экономического университета Г.Б. Козаевой «Правовые основы государственного контроля за деятельностью Российско-американской компании (1799–1867 годы)». Первое же предложение данной работы способно вызвать шок у специалиста, когда ее автор пишет: «Российско-американская компания была основана купцом Григорием Ивановичем Шелиховым в 1799 г. и являлась основным инструментом колонизации, исследования и освоения Нового Света» [Козаева 2012: 43]. Дело в том, что известный купец Г.И. Шелихов умер еще летом 1795 г., т.е. за четыре года до образования РАК и принимать участие в ее основании не мог ни при каких обстоятельствах. Далее Г.Б. Козаева со ссылкой на монографию профессора С.Б. Окуня сообщает, что «вся деятельность главного правления (РАК. – А.Г.) уже с первого дня создания этой частной по форме компании контролировалась и направлялась правительством» [см. Окунь 1939: 90]. Это было не так, поскольку РАК возникла в Иркутске вдали от центральной власти, которая первоначально в основном воздерживалась от вмешательства в дела компании и лишь в 1814 г. по ее просьбе учредила орган правительственного надзора в виде специального Совета из трех уполномоченных чиновников при Главном правлении (ГП) РАК в Петербурге, причем все они были избраны на общем собрании из числа акционеров самой же компании [ПСЗРИ 1830 XXXII: 748]. Вообще Г.Б. Козаева излишне доверяет выводам С.Б. Окуня и использует слишком узкий круг научной литературы, обойдя вниманием ряд работ отечественных и зарубежных историков, которые имеют прямое отношение к рассматриваемой ею проблеме. По непонятной причине автор доводит свое изложение только до 1814 г. (вопреки названию статьи), тогда как на самом деле правительственный контроль нарастал и в последующие годы, что особенно ярко проявилось в Уставе РАК 1844 [ПСЗРИ 1845: 612–638]. Почти одновременно с работой Г.Б. Козаевой в том же 2012 г. появилась статья аспиранта кафедры теории и истории государства и права Нижегородского гос. университета Д.А. Белякова о причинах продажи Аляски [Беляков 2012]. Фактически эта работа представляет собой переложение-компиляцию моей статьи 2000 на ту же тему. Для иллюстрации процитирую начало статьи Д.А. Белякова: «Проблема уступки Аляски Соединенным Штатам в 1867 году уже неоднократно привлекала внимание отечественных и зарубежных историков, причем интерес к этой теме не утрачен до сих пор» [Беляков 2012: 105]. А вот источник: «Проблема уступки Аляски Соединенным Штатам в 1867 г. уже неоднократно привлекала внимание отечественных и зарубежных историков, причем интерес к этой теме не утрачен до сих пор, о чем свидетельствует целая серия работ ведущего отечественного американиста академика Н.Н. Болховитинова» [Гринёв 2000: 17]. И далее можно в том же духе продолжать цитировать и сопоставлять тексты обеих статей. При этом проблема плагиата решается Д.А. Беляковым методом, к которому прибегали многие авторы до него, а именно: берется чужой текст, его отдельные фрагменты или слова меняются местами, опускаются или добавляются новые, а вместо ссылки на первоисточник используются ссылки, взятые из самого первоисточника. В связи со сказанным, анализировать «труд» Д.А. Белякова как самостоятельную научную работу не имеет ни малейшего смысла, а равным образом и следующую его статью, вышедшую в 2013 г. все на ту же тему и все с теми же проблемами [Беляков 2013]. В 2014 г. Д.А. Беляков издал уже две статьи, связанные с продажей Аляски. Первая из них появилась, впрочем, в журнале неюридического профиля – «Инновации и инвестиции». В ней автор в самом начале пишет: «Многие историки (к примеру, академик Нарочницкий А.Л.) указывают на главенствующую роль политаризма в Российской империи, как на один из основных факторов, повлекших впоследствии отчуждение Аляски Соединенным Штатам. Все объясняется тем, что “Россия в XVIII–XIX вв. представляла собой не феодальное, как это принято считать в нашей историографии, а политарное государство, с наличием, правда, двух социально-экономических подукладов — феодального и постепенно набиравшего силу капиталистического”» [Беляков 2014а: 91]. Данную в конце этого отрывка закавыченную цитату Д.А. Беляков снабжает ссылкой на статью академика А.Л. Нарочницкого [Нарочницкий 1953]. Полагаю, что на самом деле академик никогда даже не слышал термина «политаризм», введенного в научный оборот видным отечественным этнологом Ю.И. Семёновым для обозначения строя, который К. Маркс именовал «азиатским способом производства» [Маркс 1959: 7; Семёнов 2016]. Откуда же Д.А. Беляков позаимствовал «цитату Нарочницкого» о политаризме? Все оттуда же – из моей статьи о продаже Аляски [Гринёв 2000: 17], как и основную часть материала своей работы. Другая статья Д.А. Белякова, появившаяся в 2014 г., озаглавлена так: «Текстуально-правовое оформление соглашения об уступке Аляски». В ней автор утверждал, что, цитирую, «непосредственно само соглашение об уступке Аляски (далее – “Соглашение”) до настоящего момента не было должным образом оформлено на русском языке, то есть не имеет официального перевода на русский язык» [Беляков 2014б: 3]. Заявление, прямо скажем, удивительное, учитывая то, что в действительности договор с Соединенными Штатами был опубликован 9(21) октября 1867 г. в газете «Русский инвалид» (№ 279, с.1), вслед за указом Сената от 6(18) октября того же года о распечатке и распространении текста соглашения с США по всем подведомственным местам, естественно, на русском языке. Кроме того, текст официального договора был напечатан в Полном собрании законов Российской империи, что было бы нелишне знать профессиональному юристу [ПСЗРИ 1871: XLII: 421–424]. В 2015 г. Д.А. Беляков порадовал читателей новой статьей о продаже Русской Америки под немного загадочным заголовком «Практическая реализация процесса уступки Аляски». В ней автор на первой же странице выступил с очередным удивительным заявлением о том, что «подготовка и непосредственная реализация процесса отчуждения Русской Америки не являлись предметом специального историко-правового исследования, за небольшим исключением» [Беляков 2015: 116]. Оказывается, этим единственным «исключением», является статья самого Д.А. Белякова, написанная в соавторстве с его научным руководителем доктором юридических наук Н.И. Биюшкиной и изданная в том же 2015 г. В ней авторы пишут, что «российское правительство, так или иначе, всегда трепетно относилось к гражданам США, даже если они откровенно нарушали российские порядки, проводя в отношении Вашингтона политику подобострастия и требуя от Российско-американской компании избегать каких-либо конфликтов» [Беляков, Биюшкина 2015: 91]. Утверждение, мягко говоря, довольно спорное. На протяжении XIX в. Россия рассматривала США как дружественную страну, геополитический противовес Великобритании, но никакого подобострастия никогда не наблюдалось. Российский МИД действительно требовал от РАК уклоняться от конфликтов, но не только с гражданами США, но и с подданными Великобритании, по причине заключения с этими державами конвенций в 1824 и 1825 гг., в которых говорилось о мирном разрешении возможных противоречий на северо-западе Америки [ПСЗРИ 1830: XXXIX: 251–253; XL: 72–74]. Нельзя не привести еще более странное утверждение соавторов статьи, когда они пишут, что во время Гражданской войны в США «Россия поддержала повстанцев и содействовала победе Федерального Союза» [Беляков, Биюшкина 2015: 91]. Видимо, это просто описка, так как Петербург, стараясь сохранить единство США, поддерживал официальный Вашингтон против мятежников-конфедератов («повстанцев») рабовладельческого Юга. В своей статье Д.А. Беляков и Н.И. Биюшкина ни словом не упомянули фундаментальную монографию академика Н.Н. Болховитинова (1990) и его статьи о предпосылках продажи Аляски, работы других специалистов, зато перечислили в списке литературы собственные сочинения в количестве пяти, из которых никакого отношения к теме не имели три за авторством Н.И. Биюшкиной. Игнорируя многие важные работы, оба автора сделали две ссылки на сомнительную публикацию харьковского любителя-историка, литератора и публициста А.Н. Зинухова «Преступная сделка. Как продали Аляску» в далеко не академической газете «Совершенно секретно» [Зинухов 2000]. Общий вывод безрадостен: ничего нового совместная статья Д.А. Белякова и Н.И. Биюшкиной не содержала, помимо нескольких малоудачных утверждений. Это была не единственная статья данного творческого тандема: в том же 2015 г. они издали еще пару работ, но эти статьи не имели прямого отношения к Русской Америке, которая лишь косвенно упоминалась в них. Зато в 2017 г. Д.А. Беляков опять обратился к теме продажи Аляски и опубликовал в электронном научном журнале «Наука. Общество. Государство» статью «Классификация и правовая характеристика договора об отчуждении Аляски» [Беляков 2017]. Она лучше предыдущих, так как автор наконец-то сослался на ПСЗРИ и попытался провести постатейный анализ соглашения с США 1867 г., сделав вывод о том, что условия сделки были продиктованы американской стороной (в целом так и было). Но, как и прежде, вместо использования серьезных научных работ и источников Д.А. Беляков опять обращается к далеко не академической литературе, в том числе историческому роману В. Рокота о последнем правителе Русской Америки [Рокот 2007], статье А.Н. Зинухова о «преступной сделке», повторяя вслед за ним нелепые сведения о том, что Россия якобы получила за Аляску всего 5,4 млн. долларов вместо 7,2 млн. [Зинухов 2000: 27]. Со ссылкой на монографию И.Б. Миронова, написанную в конспирологическом ключе, Д.А. Беляков сообщает о том, что «соглашение об отчуждении Русской Америки не было широко обнародовано на территории Российской империи. Его текст был напечатан только спустя год на французском языке в закрытом издании» [см. Миронов 2007: 189]. Приходится снова повторить, что это совершенно неверно. Что касается общих выводов статьи, то они не отличаются оригинальностью и содержат уже давно известную информацию. В 2018 г. Д.А. Беляков защитил кандидатскую диссертацию и в том же году издал вместе с Н.И. Биюшкиной монографию с близким названием и содержанием – «Особенности правового регулирования договорной уступки Аляски» [Беляков, Биюшкина, 2018], после чего, очевидно, решил завершить публикационную эпопею, связанную с Русской Америкой. Конечно, Д.А. Беляков и Н.И. Биюшкина – не единственные юристы, посвятившие в середине 2010-х гг. свои работы проблеме продажи Аляски: в 2014 г. кандидат юридических наук, доцент Уральского института ГПС МЧС России Т.Н. Петухова также выпустила свое историко-правовое исследование по этой теме. При знакомстве с ее статьей бросается в глаза крайне незначительный, если не сказать убогий, список литературы [Петухова 2014: 11]. В нем всего три пункта: 1) интернет-публикация блога Георгия Судовцева в прохановской газете «Завтра» (№39 (723) от 26 сентября 2007 г.), в котором дается небольшая рецензия на книгу И.Б. Миронова о продаже Аляски; 2) Договор о продаже Аляски (даны только эти три слова и предлог без каких-либо дополнительных библиографических деталей); 3) интернет-адрес http://hronos.km.ru/dokum/alyaska1867.html (если попробуйте пройти по ссылке, то попадете на Первый мультипортал KM.RU на текущий день). Подобный список использованной литературы мог представить разве что шестиклассник в школьном сочинении по истории, но доцент Т.Н. Петухова, наверное, полагает, что даже этот перечень избыточен, поскольку оставила ряд абзацев с информацией о событиях 150-летней давности без всяких ссылок на источник. Остается предположить, что она сама была непосредственным свидетелем эпизодов, описанных в ее статье. Без сносок обходится и несколько прямых цитат, приводимых в тексте, что уже не удивляет. Но все же есть приятное исключение: ссылка № 2 («Договор о продаже Аляски») была использована в конце цитаты из монографии академика Н.Н. Болховитинова вместо ссылки на эту книгу [см. Болховитинов 1990: 92]. Вероятно, в исходной версии статьи список литературы был все же больше, так как в тексте временами встречаются цифры ссылок в квадратных скобках вплоть до десяти, но в итоговый перечень попало, как сказано, всего три. Куда делись остальные семь, остается загадкой. При таком «бережном» подходе к источникам трудно ожидать как-либо существенных научных открытий. Естественно, они отсутствуют, так как статья Т.Н. Петухова состоит фактически из компиляций материалов, позаимствованных у других авторов, с кратким пересказом текста договора с США 1867 г. Через два года после рассмотренной выше работы еще два юриста – доктор юридических наук Г.Г. Небратенко и кандидат юридических наук Ю.И. Литвинова – решили в совместной статье ознакомить ученую публику с государственно-правовым развитием Русской Америки. Как и у предыдущего автора, набор источников для раскрытия темы у них оказался не слишком широк – всего девять наименований, в том числе книга-альбом «Душа зовет к забытым берегам. Русская Америка глазами русских путешественников» [Имтосими, Портнягин 2013] и популярное сочинение А.Б. Широкорада об утраченных землях России, где немного сказано и об Аляске [Широкорад 2012]. Еще три работы из списка использованной литературы вообще не имеют отношения к Русской Америке – это книга Д.Н. и Н.И. Никитиных о покорении Сибири, монография Н.Н. Смирнова о забайкальских казаках, а также статья Г.Г. Небратенко о становлении службы правопорядка на территории Донского казачьего войска [Никитины 2016; Смирнов 1999; Небратенко 2003]. В сухом остатке имеются всего четыре источника: монография А.В. Зорина о русско-индейском конфликте на Аляске в 1802–1804 гг. [Зорин 2016], переиздание (2013) уже упомянутой монографии И.Б. Миронова [Миронов 2007], небольшой сборник статей «Россия + Америка = 200 лет. К юбилею Российско-Американской компании» [Россия 1999] и, наконец, ПСЗРИ (сделано целых 3(!) ссылки из 14). Постоянно обращаю внимание на слабую фундированность юридических статей неслучайно, так как от этого напрямую зависит их качество. Доказать это несложно, для чего обратимся к статье Г.Г. Небратенко и Ю.И. Литвиновой как частному случаю. Начало Русской Америки авторы относят к далекому 1648 г., когда состоялась морская экспедиция Семёна Дежнева от устья Колымы через Берингов пролив в Тихий океан [Небратенко, Литвинова 2016: 11]. Но тогда никакого открытия и освоения американских земель не произошло, поэтому выбранная соавторами дата представляется, мягко говоря, не совсем удачной, поскольку в реальности русские подошли к берегам Аляски только в 1732 г., а начало колонизации ближайших к Камчатке Алеутских островов началось с 1745 г., причем никаких постоянных русских поселений там в 1770-х гг. не возникало, о чем ошибочно сообщают Г.Г. Небратенко и Ю.И. Литвинова [см. Гринёв 2016: 98, 109, 144–145]. Согласно их датировке, в 1799 г. заканчивается предыдущий «промыслово-первопроходческий период» и после образования РАК «под покровительством Павла I и с коммерческим участием других Романовых» начинается «коммерческо-казенный» этап, продолжавшийся до 1844 г. [Небратенко, Литвинова 2016: 12]. Здесь уточню, что Романовы не участвовали в коммерческих операциях РАК, а лишь приобрели акции компании: в руках царской семьи находилась 71 акция, или менее 1 % их общего количества [РАК 2005: 188–193]. Далее Г.Г. Небратенко и Ю.И. Литвинова пишут: «В 1801 г. Главное правление компании во главе с директором учредили в Санкт-Петербурге, а главный правитель российскими владениями с 1802 г. размещался в Ново-Архангельской крепости, расположенной на острове Баранова Александровского архипелага. Формально Русская Америка являлась частью Сибирского генерал-губернаторства (затем Восточно-Сибирского), имевшего в Иркутске административный центр, где также находилась штаб-квартира еще одного главного правителя американскими владениями» [Небратенко, Литвинова 2016: 12]. Опять же приходится уточнять, что ГП РАК не учредили в Петербурге, а перевели сюда из Иркутска по указу Павла I, где никакого второго главного правителя американских владений не было и быть в принципе не могло, а осталась лишь Иркутская контора РАК [ПСЗРИ 1830: XXVI: 348]. Главный правитель Русской Америки не мог размещаться в Ново-Архангельской крепости с 1802 г. по одной простой причине: Ново-Архангельск был основан только через два года, в 1804 г. [см. Гринёв 2016: 261–168]. Можно и далее продолжать подобным образом анализировать статью Г.Г. Небратенко и Ю.И. Литвиновой, которые утверждают даже, что текст договора об уступке Аляски отсутствует в ПСЗРИ и, цитирую, «заслуживает историко-правовой переоценки на предмет легитимности и соблюдения всеми сторонами взятых обязательств» [Небратенко, Литвинова 2016: 14]. Таким образом, перед нами красноречивый и закономерный результат пренебрежения предшествующей историографией и отсутствия элементарного знания юридических(!) источников. В 2017 г. Г.Г. Небратенко уже в соавторстве с Н.В. Поповым из Южно-Российского института управления РАНХиГС издал еще одну статью: «Формально-юридическое исследование российских северо-американских владений (XVIII в.)», где уже в аннотации утверждал, что «Наличие собственных владений в Северной Америке делало Россию транс-континентальным государством, надежно защитившим Дальний Восток от притязаний извне» [Небратенко, Попов, 2019: 55]. Невольно возникает вопрос: каким образом несколько мелких колоний, возникших лишь в конце XVIII в. на заокеанской Аляске, могли способствовать защите Дальнего Востока от иностранных притязаний? Впрочем, и эта статья, как и предыдущая, несмотря на зримые недостатки, обрела немалую популярность среди юристов, опубликовавших несколько докладов в сборнике материалов Всероссийской научно-практической конференции «Государственные и политические интересы России в Азии и Северной Америке: история и современность», напечатанном в Иркутске силами Восточно-Сибирского института МВД России в 2019 г. Детально анализировать все эти доклады не имеет смысла из-за их невысокого качества, банальности выводов и нулевого вклада в науку. Так, доценты И.А. Крыгина и Е.А. Жуков из Ростовского юридического института МВД России, опираясь только на две(!) статьи Г.Г. Небратенко (в соавторстве с Ю.И. Литвиновой и Н.В. Поповым), берутся разбирать правовое обеспечение политического суверенитета Российской империи над Алеутскими островами [Крыгина, Жуков 2019: 78–80]. Мало того, что они полностью игнорируют ПСЗРИ и предшествующую историографию, так еще умудряются трактовать указ Сената от 3 июля 1779 г., связанный с открытием Медвежьих островов вблизи устья Колымы, как документ об установлении суверенитета России над Алеутскими островами, что следует из названия их доклада. Им, вероятно, и невдомек, что первые шесть Алеутских островов были присоединены к России по указу Екатерины II еще в 1766 г. [ПСЗРИ XVII: 606– 604]. И именно этому указу следовало дать правовую оценку. Аналогичный случай подмены анализа одного документа другим содержится в том же сборнике в докладе адъюнкта Восточно-Сибирского института МВД России Е.Е. Степановой о формально-юридическом анализе указа Екатерины II от 22 декабря 1786 г. «О сохранении права России на земли и острова, открытые русскими мореплавателями в Тихом океане» [Степанова 2019в]. Вместо рассмотрения данного документа, предыстории его появления, правовых и политических последствий автор фактически излагает содержание части царского указа от 4 сентября 1821 г., ошибочно приписывая его Павлу I, хотя на самом деле он увидел свет при Александре I [см. ПСЗРИ XXVII: 823– 832]. Следует сказать, что этот доклад Е.Е. Степановой далеко не единственное ее произведение, посвященное Русской Америке. Еще в 2018 г. она частично под фамилией Кряжева (вероятно, до замужества) опубликовала две журнальные статьи и шесть небольших докладов и тезисов по этой тематике в различных сборниках. Не думаю, что стоит останавливаться на них подробно, поскольку им присущи все те же недостатки: они написаны на основании слишком узкого круга источников, включают не всегда достоверную информацию, их выводы, как правило, довольно тривиальны, а порой не всегда адекватны. Так, Е.Е. Степанова в заключении одной из статей сообщает: «В ходе разработки и принятия Устава 1844 года прослеживается двоякое отношение правительства к Российско-американской компании. РАК была признана правительственной организацией, которая находилась под Высочайшим Его Императорского Величества покровительством но, в то же время, не получила многие дополнительные привилегии и преимущества, направленные на сращивание Компании с государственными структурами» [Степанова 2018: 36]. Каким образом РАК, согласно Е.Е. Степановой, признанная «правительственной организацией» (о чем ни словом не сказано в Уставе 1844 г. [см. ПСЗРИ 1845: 612–638]), одновременно находилась вне государственных структур? Или правительство – это не часть гос. аппарата? Тем не менее, позитивной стороной работ Е.Е. Кряжевой/Степановой является периодическое использование ПСЗРИ, а также эпизодически работ историков, а не только Г.Г. Небратенко, труды которого, правда, почти всегда присутствуют во всех библиографических списках ее публикаций, вероятно, в силу профессиональной солидарности. Со ссылкой на его работы Е.Е. Кряжева (Степанова) заявляет о мирном освоении заселенных туземцами территорий русскими землепроходцами, включая Русскую Америку, и о том, что «по мнению Г.Г. Небратенко, становление российских владений в Северной Америке произошло в XVIII столетии» [Кряжева 2018: 16]. Последний вывод на редкость банален и не нуждается в каких-либо ссылках, особенно на мнение Г.Г. Небратенко. Что касается «мирного освоения» русскими землепроходцами Сибири и Аляски, то автору было бы полезно ознакомиться хотя бы с парочкой серьезных монографий, где критически переосмысливается подобное утверждение [Никитины 2016; Гринёв 2016]. В 2019 г. Е.Е. Степанова снова издает целую подборку своих произведений: одну статью и шесть маленьких докладов. Устраивать их детальный обзор нецелесообразно, так как они написаны примерно на том же уровне, что и опубликованные в предыдущем году. Приведу в качестве доказательства лишь несколько примеров из доклада «Правовой статус территорий, принадлежащих Российской империи в Северной Америке». В нем Е.Е. Степанова пишет со ссылкой на ставшую для нее культовой статью Г.Г. Небратенко, что к Русской Америке относились Гавайские острова. Очень смелое заявление, но, к сожалению, глубоко ошибочное. «В 1747 по 1795 годы, – сообщает далее Е.Е. Степанова, – были созданы первые русские форты в Северной Америке. Первым губернатором новых стран был Александр Андреевич Баранов, который руководил Русской Америкой с 1790 по 1818 год». Опять же, согласно Е.Е. Степановой, первый русский торговый поселок был заложен на алеутском острове Уналашка в 1772 г., а РАК основал, разумеется, Г.И. Шелихов [см. Степанова 2019б]. Не буду утомлять читателя опровержением этой целиком ложной информации. С другой стороны, замечу, что мои упреки в адрес юристов и конкретно Е.Е. Степановой по поводу слабого знакомства с предшествующей историографией все же не всегда справедливы. Так, она пишет в докладе, цитирую: «Как отметил американский историк Дж.С. Гэлбрейт, дипломатическая борьба за Указ 1821 г. (так в тексте. – А.Г.) касалась не только границ и свободы судоходства у побережья северо-западной Америки, но и фактически отражала конфликт между двумя основными монополиями (РАК и КГЗ. – А.Г.) из-за потенциальных ресурсов пушнины. Фактически, разделение спорных территорий было сделано исключительно “на будущее”, поскольку ни британцы, ни русские не имели поселений на спорных территориях, многие из которых все еще оставались “белыми пятнами” на географических картах». Напрасно читатель будет искать ссылку на монографию Дж.С. Гэлбрейта в конце этой цитаты, ссылки вообще нет никакой, хотя ее все же следовало бы сделать, чтобы избежать обвинений в плагиате. Цитирую текст источника: «Как отмечал американский историк Дж.С. Гэлбрайт, дипломатическая борьба, развернувшаяся вокруг указа 1821 г., велась не просто вокруг границ и свободы мореплавания у берегов Северо-Западной Америки, но фактически от­ражала конфликт между двумя великими монополиями за потенциальные пушные ресурсы еще неосвоенных территорий. Действительно, дележ спорных территорий велся исключительно “на перспективу”, так как ни англичане, ни русские не имели никаких поселений на спорных землях, многие из которых представляли собой еще “белые пятна” на географических картах того времени» [Гринёв 1999: 155; см. также Galbraith 1957: 120]. Аналогичным образом нельзя дать лестную характеристику и изданной в 2019 г. статье Е.Е. Степановой «Органы управления Российско-американской компании», опубликованной в «Научном Вестнике Омской Академии МВД России». Эта статья вопреки всякой логике почему-то начинается с проблемы регулирования государственных границ, не имеющей никакого отношения к органам управления РАК. Далее автор начинает пересказывать положения уставов РАК, зачастую в ущерб заявленной в заголовке теме. Опять-таки, возникают вопросы к выводам статьи, поскольку сначала Е.Е. Степанова пишет: «Внутренний же государственный контроль, основанный на влиянии Правительства на дела РАК, не получил своего развития». И тут же сообщает, противореча сама себе, что компания «имела свой административный аппарат, назначаемый Правительством» [Степанова 2019а: 48]. На самом деле административный аппарат в колониях и метрополии формировался не правительством, а за счет избрания или назначения служащих РАК на собраниях акционеров компании, ее директорами в Петербурге и высшей колониальной администрацией на Аляске. Правда, все главные правители Русской Америки с 1818 г. были из числа морских офицеров, которых с 1820-х гг. утверждал на этом посту лично император (с 1832 г. это правило касалось и их помощников [ПСЗРИ 1832: 60]), а потому внутренний государственный контроль посредством офицеров флота все же имел место. Пытаясь анализировать органы управления РАК, Е.Е. Степанова ни словом не сообщает о большой статье американского историка Бэзила Дмитришина об административном аппарате компании [Дмитришин 1993], которая посвящена фактически той же теме, хотя все же делает одну ссылку на его работу, которая дана в списке использованной литературы с серьезными библиографическими огрехами. Всего же в этом списке числится только пять пунктов – Е.Е. Степанова свято соблюдает традицию экономии на историографических источниках. В нем, помимо двух привычных статей Г.Г. Небратенко с соавторами и статьи Б. Дмитришина, указана кандидатская диссертация А.Н. Ермолаева, хотя у него также есть несколько работ, имеющих прямое или косвенное отношение к теме статьи. Наконец, в списке литературы, которую использовала Е.Е. Степанова, числится монография: «Болховитинов Н.Н. История Русской Америки (1732–1867). Том III: Основание Русской Америки (1732–1799). Глава 11: Продажа Аляски (1867). Передача Русской Америки Соединенным Штатам. М., 1997». Глядя на эту запись, понимаешь, что автор порой испытывает значительные трудности с правильным оформлением пристатейной библиографии. Во-первых, Н.Н. Болховитинов не являлся автором трехтомной коллективной монографии «История Русской Америки» [История Русской Америки 1997, 1999], а был лишь ответственным редактором и автором нескольких глав, включая главу 11 в третьем томе этого издания, которая показана почему-то с добавлением названия раздела («Передача Русской Америки Соединенным Штатам»). Во-вторых, сам третий том был напечатан в 1999, а не в 1997 г. В 2020 г. мир познакомился с новой порцией произведений Е.Е. Степановой, правда, в количественном отношении их было меньше, чем в предыдущие годы, видимо, она бросила основные силы на подготовку кандидатской диссертации. Поскольку принципиальных изменений качества работ Е.Е. Степановой в лучшую сторону так и не произошло, опущу разбор ее творений, создаваемых судя по всему, просто «для галочки». Проиллюстрирую эту мысль одной цитатой из ее очередного доклада: «С начала XVIII века русские купцы активно проводили колонизацию Северной Америки, основывали постоянные русские поселения на Аляске, Алеутских островах, на территориях современных провинций Юкон, Британской Колумбии, американских штатах Вашингтон, Орегон, Калифорния, которые постепенно были юридически оформлены» [Степанова 2020: 88]. Если бы это было так, России в 1867 г. пришлось продавать не Аляску, а огромные территории всей западной части Северной Америки. И, кстати, каким образом русские купцы могли активно проводить колонизацию Америки с начала XVIII в., если Аляска была официально открыта только в 1741 г. экспедицией В. Беринга? В том же 2020 г. Е.Е. Степанова уже в соавторстве со своим научным руководителем, доктором юридических наук О.А. Авдеевой, выпустила еще одну статью, название которой является шедевром псевдонаучного бюрократического новояза: «Теоретико-методологические аспекты реализации правовой политики в сфере территориальной организации государственной власти в условиях колонизации северо-западных территорий Северной Америки» [Авдеева, Степанова 2020]. Содержание этой статьи приводит в недоумение, поскольку вопреки названию ее основная часть не имеет никакого отношения к российской колонизации Америки, а посвящена различным теоретико-методологическим аспектам абстрактной государственно-территориальной политики. Лишь в конце статьи мы находим, наконец, немного материала об освоении русскими Нового Света. Так, касаясь промысла пушнины на Алеутских островах и Аляске, авторы пишут: «Например, только в период с 1743–1799 гг. в ходе 89 экспедиций было добыто пушнины на сумму 7 млн 828 тыс. 647 рублей» [Авдеева, Степанова 2020: 15]. Эта статистика дана со ссылкой на статью О.А. Авдеевой [Авдеева 2013: 41]. Но в последней работе нет ни слова о российской колонизации, так как она посвящена совершенно другой проблеме. Кроме того, нет совпадения страницы ссылки (41) и страниц статьи О.А. Авдеевой (46–50), на которую сделана ссылка, что однозначно свидетельствует о том, что статистическая информация о пушном промысле была взята из какого-то другого источника, о котором авторы статьи скромно умалчивают. И куда только смотрели редакторы «Вестника Восточно-Сибирского института МВД России», где опубликована совместная статья О.А. Авдеевой и Е.Е. Степановой? Журнал, между прочим, входит в перечень ВАК. Выводы анализируемой статьи способны вызвать некоторое недоумение. «Основополагающим принципом правовой политики по освоению северо-западных территорий Северной Америки следует признать принцип гуманизма», – пишут О.А. Авдеева и Е.Е. Степанова и добавляют: «Особенность правовой политики России заключалась в мирном характере колонизации северо-западных территорий Северной Америки» [Авдеева, Степанова 2020: 16]. Эти заявления не подкреплены ни примерами, ни ссылками на документы или иные источники, поэтому остается поверить авторам на слово. Замечу только, что правовая политика мало влияла на колониальную практику, по крайней мере до 1820-х гг., а освоение русскими промышленниками Алеутских островов и Южной Аляски по своей жестокости временами напоминало испанскую конкисту Мексики и Перу [см. Гринёв 2016: 129–134]. В 2021 г. Е.Е. Степанова представила диссертацию на соискание ученой степени кандидата юридических наук «Правовой статус северо-западной территории Северной Америки в государственно-правовой системе России (1719–1867 гг.)», а также новую статью – «Историко-правовое значение управления российским государством северо-западными территориями Северной Америки». Если вы думаете, что в ней пойдет речь о значении государственного управления Аляской, то жестоко ошибаетесь. В начале статьи автор для чего-то вспоминает поражение России в Крымской войне, ее борьбу за отмену Парижского трактата, дружеских русско-американских отношениях после продажи Аляски США. Далее идет материал собственно о продаже и ее причинах, изложенных достаточно сумбурно и далеко неполно. Затем Е.Е. Степанова пишет: «В ходе проведенного исследования установлено, что “золотые прииски” были обнаружены российским государством за пять лет до продажи колоний» [Степанова 2021а: 45]. И обрывочно излагает, хотя и со ссылкой на архивный документ, эпопею с открытием золота в верхнем течении реки Стахин в 1862 г. Уточню, что российское государство не имело ни малейшего отношения к обнаружению золотых приисков, которые разрабатывали канадские и американские старатели на Стахине вне российской территории, впервые намыв там золото в 1861 г. [см. Гринёв 2003: 150–154]. При следовании иностранных старателей на прииски происходили грабежи и убийства, сообщает Е.Е. Степанова, и завершает этот сюжет бессвязным абзацем, процитирую его целиком: «Главный правитель российских колоний в Северной Америке был убежден, что “удержать иностранцев от таких нарушений Конвенций” не представлялось возможным. Соединенные Штаты получили богатую природными ресурсами территорию, с нефтью и золотом. Недаром в США “позолоченным веком” называли последнюю треть XIX века» [Степанова 2021а: 45]. Возникает вопрос: автор вообще понимает, что она пишет? И чем занимаются редакторы журнала, в котором появляются подобные «перлы»? Но это еще не все, так как Е.Е. Степанова продолжает в том же духе: «Историко-правовое значение существования северо-западных территорий Северной Америки можно классифицировать на две группы: имеющее отрицательное и положительное значение для России» [Степанова 2021а: 45]. Желающие могут ознакомиться с этими группами более детально, статья находится в открытом доступе в Интернете. Спрашивается: а где же историко-правовое значение управления российским государством «северо-западными территориями»? Но вместо раскрытия провозглашенной в заголовке темы Е.Е. Степанова пишет о чем угодно – о природных ресурсах Аляски, численности ее населения, роли РПЦ и о православных приходах, о необходимости создать музей «Русская Америка» и т.д. Как водится, немало упомянутой в статье информации обходится без каких-либо ссылок на источники, хотя в отличие от многих предыдущих произведений Е.Е. Степановой, библиографический список в данной статье на редкость велик и насчитывает целых пятнадцать(!) пунктов. И тут нас ждет еще одна неожиданность: автор едва ли не впервые отказался от постоянных ссылок на статьи Г.Г. Небратенко – их место прочно заняли произведения Д.А. Белякова, коих упомянуто целых четыре, т.е. почти четверть всей библиографии. Правда, нельзя сказать, что замена работ Г.Г. Небратенко на труды Д.А. Белякова позитивно сказалась на содержании статьи Е.Е. Степановой. Здесь можно добавить, что среди работ, попавших в библиографический перечень, подавляющая часть не имеет никакого отношения к теме управления российским государством территориями в Северной Америке. В основном Е.Е. Степанова цитирует работы о продаже Аляски и ее последующем существовании в рамках США. В частности, в библиографии была упомянута статья доктора юридических наук А.В. Петрова об уступке российских колоний и историко-правовых последствиях этого акта. Остановимся на ней чуть более подробно. В самом начале своей статьи А.В. Петров пишет о том, что проблема отчуждения Аляски «заслуживает огромного внимания и вызывает интерес со стороны ученых и общественности даже в XXI веке» [Петров 2019: 79]. Но вместо перечня научных работ, где затрагивается эта проблема, он дает только ссылку на статью Г.Г. Небратенко, как главного эксперта по истории Русской Америки в глазах отечественных юристов. Далее автор приводит совершенно банальное мнение некоего Н.М. Коркунова, который, цитирую, «утверждал, что Российское государство расширяло территориальные границы на западе и востоке по политическим причинам, обеспечивая себе независимость и могущество» [Петров 2019: 79]. Кто такой этот таинственный господин Н.М. Коркунов, читатель должен догадываться сам (возможные ассоциации – коробки конфет с данной фамилией), потому что А.В. Петров не сообщает о нем ровным счетом ничего и не дает ссылку на его произведение, откуда он позаимствовал столь ценную информацию. И далее А.В. Петров по сложившейся среди юристов традиции тщательно экономит ссылки на источники, оставляя без них целые абзацы. Но бывает иначе: ссылка есть, но она не отражает смысл или содержание страницы цитируемой работы (см. ссылка 3, с.119; 8, с.177; 11, с.173; 3, с.177; 9, с.103). Закономерно возникает вопрос: а ознакомился ли А.В. Петров должным образом с цитируемыми им произведениями? Что касается общих выводов его работы, то они ничем принципиально не отличаются от тех, к которым пришел 13 лет тому назад Г.И. Кучерков, а именно: с юридической точки зрения договор об уступке Аляски не подлежит пересмотру, отмене или аннулированию. Был ли смысл писать о том же самом новую статью? Перейдем, наконец, к завершению обзора юридической периодики, рассмотрев упомянутую в самом начале статью доктора юридических наук Н.Д. Литвинова и трех его соавторов с интригующим заголовком «Изгнание России из Аляски, как спецоперация Соединенных Штатов». Первая часть названия невольно навевает ассоциации с церковным «изгнанием бесов», а вторая – с шпионским детективом. Любопытно отметить, что ниже аннотации к статье редколлегия журнала предусмотрительно указала: «Редакция не во всем согласна с мнением авторов данной статьи». Как увидим ниже, подобное заявление появилось неслучайно. Следует сказать, что в отличие от подавляющей части юридической периодики, базирующейся на весьма скудной библиографической базе, статья Н.Д. Литвинова и его коллег содержит в списке литературы 107(!) наименований. Из них небольшая часть (23 работы или 21,5%) является научными произведениями, имеющими отношение к продаже Аляски или истории Русской Америки (упомянуты монографии С.Б. Окуня, Н.Н. Болховитинова и др.). Однако используются эти работы не всегда адекватно, например, на сочинение старожила Русской Америки, Кирилла Хлебникова [Хлебников 1985] авторы статьи сделали четыре ссылки в тексте, где говорится о различных статистических показателях РАК в 1850-х гг. В этом не было бы большой беды, но К.Т. Хлебников скончался в 1838 г. и потому в принципе не мог принять участия в составлении подобной статистики. Таким образом, использование научных трудов по истории Русской Америки носит иногда чисто декоративный характер. Что же собой представляет основная библиография (почти 80%), задействованная Н.Д. Литвиновым и его соавторами при написании статьи? Здесь представлен очень широкий спектр различных произведений, начиная от чисто юридических работ, связанных, к примеру, с принципом суверенности государственно-правовой идеологии и философии права, и заканчивая интернет-материалами типа «Англия – невидимый враг № 1», «Андрей Кобыла: первое упоминание, происхождение, основатель рода Романовых», «Самый красивый русский царь. Немецкие жены русских царей» и т.д. Ряд наименований библиографического списка имеет отношение к отдельным царским сановникам, а поскольку в заголовке статьи говорится о спецоперации, в списке использованной литературы фигурируют работы шпионского жанра, например, две книги директора ЦРУ Аллена Даллеса (№ 31 и 32) и другие творения подобного типа (см. № 14, 100, 105). Кроме того, основной автор статьи Н.Д. Литвинов не усомнился в пользе упоминания в библиографии шести своих работ, посвященных главным образом драматическим происшествиям с членами царской фамилии («Николай II: царь России, сбежавший с трона», «Покушения на императора Всея Руси Александра II на объектах железнодорожного транспорта» и т.д.). Видимо, эти произведения каким-то мистическим образом все же имеют отношение к изгнанию России из Аляски в результате спецоперации. При этом удивительным образом авторы статьи забыли конспирологическую книгу И.Б. Миронова о роковой сделке по передаче Аляски США [Миронов 2007], что является для них непростительным упущением. С другой стороны, абсолютным фаворитом по числу ссылок (целых 25!) в тексте статьи выступает интернет-публикация юриста и публициста С.П. Пыхтина о продаже Аляски, причем эта работа дважды зафиксирована в библиографическом перечне (под № 40 и 79) (в печатном виде эта публикация появилась в журнале «Москва» [Пыхтин 2005]). Возможно, столь высокая оценка интеллектуальных достоинств произведения С.П. Пыхтина в глазах Н.Д. Литвинова и его коллег определяется националистическими фантазиями, которые они охотно цитируют в своей статье: «Территорию от Урала до Камчатки Россия вообще не завоевывала, не направляла туда войска. Туда инициативно проникали казаки и “вольные люди”. Вот почему, современные исследователи пришли к выводу, что “продвижение российской государственности на восток осуществлялось не силой оружия и даже не силой слова Божьего. Штыку и кресту прокладывали дорогу русское любопытство и русская предприимчивость, русская удаль и русский размах. Позже было подсчитано: они расширили территорию России в 400 раз”. Одно из достоинств Российской империи заключалось в том, что она не мешала своим подданным проявлять творческую инициативу, в том числе, в познании мира и окружающих народов» [Литвинов и др., 2021: 134]. Оставляя без комментариев измышления по поводу свободы проявлять творческую инициативу в познании мира в царской России и тому подобное, отмечу лишь, что у С.П. Пыхтина и Н.Д. Литвинова с товарищами наблюдаются явные нелады с математикой. К завоеванию (именно к завоеванию!) Сибири Ермак и его казаки приступили, когда Московская Русь простиралась от Новгорода до Каспия и не хватило бы всего Земного шара, чтобы увеличить ее территорию в 400 раз. Если теперь переходить к критическому анализу содержания статьи Н.Д. Литвинова и его коллег, то придется сразу отказаться от этой затеи в виду огромного числа неточностей, искажений, ошибок и некорректных высказываний, допущенных в этой работе. Чтобы просто прокомментировать их, потребуется, вероятно, отдельная статья, не уступающая по объему той, с которой читатель знакомится в данный момент. Нет ни одной страницы произведения Н.Д. Литвинова и его соавторов, где не было бы разного рода ошибок и заблуждений, либо же текст вообще не имеет никакого отношения к Русской Америке. Приведу в качестве примера страницу 158. На предыдущей авторы пишут, что 16 декабря 1866 г. в парадном кабинете МИДа по инициативе министра Горчакова состоялось закрытое заседание по вопросу Аляски, а на интересующей нас странице дается объяснение этой дислокации: «В самом Зимнем Дворце была сильна агентура III Отделения, спецслужбы России. Поэтому, во избежание утечки информации экстренное заседание было проведении в здании МИДа, в “парадном кабинете”». Возникает вопрос: неужели III Отделение контролировало царя и его министров или, наоборот, было целиком на содержании иностранных спецслужб? За правильным ответом, боюсь, придется обращаться непосредственно к авторам. Между тем, в перечне лиц, принявших участие в закрытом совещании 16 декабря 1866 г., Н.Д. Литвинов и его коллеги почему-то особо выделили морского министра Н.К. Краббе, причем в статье дважды дословно продублировали его биографическую справку, не забывая каждый раз сообщить, что «отдельные авторы считают, что его мамой была армянская еврейка» [Литвинов и др., 2021: 146, 158]. Видимо, авторы статьи посчитали, что это каким-то образом повлияло на изгнание России из Аляски. А дальше идет чистая конспирология, когда Н.Д. Литвинов и его коллеги дают волю воображению: «На наш взгляд, в заседании могли принять участие и посторонние лица, представители международных тайных организаций, королевского дома Виндзоров и др. Которые могли выдвинуть царю обычный ультиматум. Судя по всему, вопрос о передачи Аляски был уже решен. Ибо, заседание было кратковременным, вопрос обсуждался менее часа. Царь моментально отказался от своей убежденности в необходимости сохранения Аляски и РАК, что демонстрировал незадолго до этого» [Литвинов и др., 2021: 158]. Ну как можно всерьез это комментировать? Но продолжим анализ текста на странице 158. Со ссылкой на С.П. Пыхтина авторы пишут, что «стенограммы заседания не обнаружено, да и вряд ли ее в тот день вели. Не сохранились и дневниковые записи великого князя Константина как раз за ноябрь–декабрь 1866 года». На самом деле эта информация взята из монографии академика Н.Н. Болховитинова, много лет работавшего с архивными документами [Болховитинов 1990: 195]. Но по мнению Н.Д. Литвинова и его коллег, ссылку следует дать на более «авторитетную» работу публициста С.П. Пыхтина. Они полагают также, что отсутствие протокола заседания от 16 декабря 1866 г. говорит не только о высоком уровне секретности, но «о боязни участников заседания суда истории» [Литвинов и др., 2021: 158]. Можно повторить, что авторам трудно отказать в богатом воображении. Далее Н.Д. Литвинов и его коллеги, опять же со ссылкой на С.П. Пыхтина, пишут, что сделку по продаже Аляски осуществлял в Вашингтоне посланник императора Стокль, который «был уроженцем Бельгии неизвестной национальности», причем этот двойной агент «уже доказал свою преданность Вашингтону тем, что постоянно подталкивал Россию к продаже Аляски США» [Литвинов и др., 2021: 158]. Вслед за этим пассажем авторы слегка путаются в хронологии событий, но мы не будем обращать внимание на такие мелочи. Общий итог малоутешителен: статья Н.Д. Литвинова и его коллег представляет собой типичное псевдонаучное произведение. Читая подобную юридическую периодику о Русской Америке, невольно приходишь к мысли, что последнее, о чем заботились авторы при написании статей и докладов, это их собственная научная репутация. Пренебрежение отечественной (тем более зарубежной) историографией, опора на ничтожный круг работ зачастую сомнительного качества, слабое знакомство с российским законодательством (ПСЗРИ) и частое нежелание указывать источник информации приводят к тому, что значительная часть статей отечественных юристов по данной теме представляет собой некачественную компиляцию порой с элементами плагиата, нередко подкрепленную дурно оформленным библиографическим аппаратом. Фактически имеет место просто имитация научной деятельности. И то, что почти все юристы избегают обращаться к предшествующей историографии, очевидно, неслучайно, ведь в таком случае выяснится, что многие сюжеты были уже исследованы до них и потому ничего нового они в науку не вносят. А поскольку вместо серьезных источников информации используются более, чем сомнительные, в силу вступает закон информатики, известный по английской аббревиатуре GIGO (garbage in, garbage out – «мусор на входе – мусор на выходе») и означающий, что при неверных входящих данных будут получены неверные результаты, даже если сам по себе алгоритм будет правильным. Отдельно стоит отметить недостатки методики и тематики: в трудах юристов обычно отсутствует основательный анализ предыстории принятия того или иного законодательного акта, практики правоприменения, правовых последствий, нет обзора подзаконных актов колониальной администрации и т.д. В результате приходится с сожалением констатировать удручающе низкий научный уровень подавляющей части работ отечественных специалистов в области юриспруденции, посвященных проблемам Русской Америки. Православный собор Св. Архангела Михаила, небесного покровителя г. Ситка (бывший Ново-Архангельск). Фото сделано автором статьи в 2017 г. Акция Российско-Американской компании, 1845 г. Фото взято с открытого доступа в Интернете. ИСТОЧНИКИ И МАТЕРИАЛЫ ПСЗРИ 1830 – Полное собрание законов Российской империи с 1649 года. Собрание первое. Тт. I–XLV. СПб., 1830. ПСЗРИ 1832 – Полное собрание законов Российской империи с 1649 года. Собрание второе. Т. XIX. СПб., 1832. ПСЗРИ 1845 – Полное собрание законов Российской империи с 1649 года. Собрание второе. Т. XIX. СПб., 1845. ПСЗРИ 1867 – Полное собрание законов Российской империи с 1649 года. Собрание второе. Т. XL. СПб., 1867. ПСЗРИ 1868 – Полное собрание законов Российской империи с 1649 года. Собрание второе. Т. XLI. СПб., 1868. ПСЗРИ 1871 – Полное собрание законов Российской империи с 1649 года. Собрание второе. Т. XLII. СПб., 1871. РАК 2005 – Российско-Американская компания и изучение Тихоокеанского Севера, 1815–1841 / Отв. ред. Н.Н. Болховитинов. М.: Наука, 2005. РАК, 2010 – Российско-Американская компания и изучение Тихоокеанского Севера, 1841–1867: сб. док. / Сост. Т.С. Федорова, А.Ю. Петров, А.В. Гринёв; отв. ред. А.Ю. Петров. М.: Наука, 2010. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Авдеева 2013 – Авдеева О.А. Основные направления новеллизации российского федерализма // Вестник Омского университета. Серия «Право». 2013. № 2. С.46–50. Авдеева О.А., Степанова Е.Е. 2020 – Авдеева О.А., Степанова Е.Е. Теоретико-методологические аспекты реализации правовой политики в сфере территориальной организации государственной власти в условиях колонизации северо-западных территорий Северной Америки // Вестник Восточно-Сибирского института МВД России. 2020. № 3. С.9–17. Беляков 2012 – Беляков Д.А. Исследование и анализ причин продажи Аляски США в 1867 году // Юридическая наука и практика. Вестник Нижегородской академии МВД России. 2012. № 19. С.105–109. Беляков 2013 – Беляков Д.А. Политаризм как один из факторов отчуждения Аляски // Юридическая наука и практика. Вестник Нижегородской академии МВД России. 2013. № 22. С.76–80. Беляков 2014а – Беляков Д.А. Социально-политические факторы, повлиявшие на продажу Аляски США в 1867 году // Инновации и инвестиции. 2014. № 11. С.91–93. Беляков 2014б – Беляков Д.А. Текстуально-правовое оформление соглашения об уступке Аляски // ДНК права. 2014. № 2. С.3–9. Беляков 2015 – Беляков Д.А. Практическая реализация процесса уступки Аляски // Правовое поле современной экономики. 2015. № 10. С.116–120. Беляков 2017а – Беляков Д.А. Классификация и правовая характеристика договора об отчуждении Аляски // Электронный научный журнал «Наука. Общество. Государство» 2017. Т. 5, № 1 (17) http://esj.pnzgu.ru ISSN 2307-9525 (Online). Беляков 2017б – Беляков Д.А. Политико-правовые и идеологические основания договорной уступки Аляски. Дисс. на соиск. уч. ст. канд. юр. наук. Нижний Новгород, 2017. Беляков, Биюшкина, 2015 – Беляков Д.А., Биюшкина Н.И. Специфика договорных отношений Российской империи и США по поводу уступки Аляски // Мир политики и социологии. 2015. № 10. С.90–95. Беляков, Биюшкина, 2018 – Беляков Д.А., Биюшкина Н.И. Особенности правового регулирования договорной уступки Аляски. М.: Изд-во «Юрлитинформ», 2018. Болховитинов 1990 – Болховитинов Н.Н. Русско-американские отношения и продажа Аляски. 1834–1867. М.: Наука, 1990. Болховитинов 2004 – Болховитинов Н.Н. Контракт Российско-Американской компании (РАК) с Компанией Гудзонова залива (КГЗ) от 25 января (6 февраля) 1839 года и ликвидация колонии Росс в Калифорнии // Американский ежегодник 2002. М.: Наука, 2004. С.279–290. Владимирский-Буданов 1888 – Владимирский-Буданов М.Ф. Обзор истории русского права. СПб., Киев: Изд-во Н.Я. Оглоблина, 1888. Гринёв 1999 – Гринёв А.В. Россия, Великобритания и США на Тихоокеанском Севере в середине XIX в.: соперничество и сотрудничество // История Русской Америки (1732–1767): В 3-х тт.: Т.III. Русская Америка: от зенита к закату (1825–1867) / Отв. ред. Н.Н. Болховитинов. М.: Международные отношения, 1999. С.154–185. Гринёв 2000 – Гринёв А.В. Причины продажи Русской Америки США в отечественной историографии // Клио. 2000. № 2. С.17–26. Гринёв 2002 – Гринёв А.В. Роль государства в образовании Российско-Американской компании // Русское открытие Америки. Сборник статей, посвященный 70-летию академика Николая Николаевича Болховитинова. М.: РОСПЭН, 2002. С.437–450. Гринёв 2003 – Гринёв А.В. Золото Русской Америки: несостоявшийся Клондайк // Американский ежегодник 2001. М.: Наука, 2003. С.138–162. Гринёв 2016 – Гринёв А.В. Аляска под крылом двуглавого орла (российская колонизация Нового Света в контексте отечественной и мировой истории). М.: Academia, 2016. Дмитришин 1994 – Дмитришин Б. Административный аппарат Российско-американской компании, 1798–1867 // Американский ежегодник 1993. М.: Наука, 1994. С.96–115. Ермолаев 2010 – Ермолаев А.Н. Разработка и принятие третьего Устава Российско-Американской компании в 1840–1844 гг. // Вестник НГУ. Серия: История, филология. 2010. Т.9. Вып.1. С.98–103. Ермолаев, Савельев 2016 – Ермолаев А.Н., Савельев И.В. Становление и развитие колониального права в Русской Америке в XVIII – начале XIX вв. // Электронный научно-образовательный журнал «История». 2016. T. 7. Выпуск 4 (48) [Электронный ресурс]. URL: https://arxiv.gaugn.ru/s207987840001434-6-1/ (дата обращения: 23.10.2021). Зинухов 2000 – Зинухов А.Н. Преступная сделка. Как продали Аляску // Совершенно секретно. 2000. № 4(131). С.26–27. Иерусалимский и др. 2020 – Иерусалимский Ю.Ю., Давыдов В.В., Коскина М.М. Актуальные проблемы изучения Русской Америки в современной отечественной исторической литературе // Вестник Томского государственного университета. История. 2020. № 66. С.130–142. Имтосими, Портнягин 2013 – Имтосими В.П., Портнягин А.Д. Душа зовет к забытым берегам. Русская Америка глазами русских путешественников: книга-альбом. Кисловодск: МИЛ, 2013. История Русской Америки 1997, 1999 – История Русской Америки (1732–1767): В 3-х тт. / Отв. ред. Н.Н. Болховитинов. М.: Международные отношения, 1997, 1999. Козаева Г.Б. Правовые основы государственного контроля за деятельностью Российско-Американской компании (1799–1867 годы) // Мир юридической науки. 2012. № 1. С.43–47. Костливцов 1863 – Костливцов С.А. Отчет по обозрению Русских Американских колоний в 1860 и 1861 г. Действительнаго Статскаго Советника Костливцова // Приложения к докладу Комитета об устройстве Русских Американских колоний. СПб.: В тип. Департамента внеш. торговли, 1863. С.1–267. Крыгина, Жуков 2019 – Крыгина И.А., Жуков Е.А. Правовое обеспечение политического суверенитета Российской империи над Алеутскими островами // Государственные и политические интересы России в Азии и Северной Америке: история и современность: материалы Всероссийской научно-практической конференции. Иркутск: ФГКОУ ВО ВСИ МВД РФ, 2019. С.78–80. Кряжева 2018 – Кряжева Е.Е. Установление в Северной Америке суверенитета Российской империи // Вестник ДВЮИ МВД России. 2018. № 2. С.16–20. Кучерков 2006 – Кучерков Г.И. Продажа Русской Америки: историко-правовое измерение сделки // Ленинградский юридический журнал. 2006. № 2. С.175–190. Литвинов и др., 2021 – Литвинов Н.Д., Даржанов А.А., Нудин А.В., Петров П.А. Изгнание России из Аляски, как спецоперация Соединенных Штатов // Юридическая наука: история и современность. 2021. № 2. С.131–163. Маркс 1959 – Маркс К. К критике политической экономии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.13. М.: Гос. изд-во полит. лит., 1959. Миронов 2007 – Миронов И.Б. Роковая сделка: как продавали Аляску. М.: Алгоритм, 2007. Муравьёва 2009 – Муравьёва Л.А. Экономическая жизнь Русской Америки в XVIII веке // Финансы и кредит. 2009. № 17. С.72–80. Нарочницкий 1953 – Нарочницкий А.Л. Экспансия США на Дальнем Востоке в 50–70-е годы XIX века // Исторические записки. 1953. Т.44. С.130–176. Небратенко 2003 – Небратенко Г.Г. Становление службы правопорядка на территории Донского казачьего войска (середина XVIII — начало XX вв.) // Государство и право. 2003. № 5. С.85–87. Небратенко, Литвинова, 2016 – Небратенко Г.Г., Литвинова Ю.И. Государственно-правовое развитие Русской Америки // История государства и права. 2016. № 21. С.10–14. Небратенко, Литвинова, 2019 – Небратенко Г.Г., Литвинова Ю.И. История Русской Америки. Ростов-на-Дону: Ростовский юр. ин-т МВД РФ, 2019. Небратенко, Попов, 2019 – Небратенко Г.Г., Попов Н.В. Формально-юридическое исследование российских северо-американских владений (XVIII в.) // История государства и права. 2017. № 22. С. 55–59. Никитины 2016 – Никитин Д.Н., Никитин Н.И. Покорение Сибири. Войны и походы конца XVI – начала XVIII века. М.: Фонд «Русские витязи», 2016. Окунь 1939 – Окунь С.Б. Российско-Американская компания. М., Л.: Гос. соц.-экон. изд-во, 1939. Палкин 2009 – Палкин А.Г. К вопросу о территориальных претензиях США // Вестник Челябинского государственного университета. Вып.9. 2009. № 40(178). С.40–45. Петров 2019 – Петров А.В. Уступка российских владений США и ее историко-правовые последствия // Вестник ЮУрГУ. Серия «Право». 2019. Т.19. № 4, С.79–84. Петров 2000 – Петров А.Ю. Образование Российско-американской компании. М.: Наука, 2000. Петров 2006 – Петров А.Ю. Российско-американская компания: деятельность на отечественном и зарубежных рынках (1799–1867). М.: ИВИРАН, 2006. Петров и др. 2015 – Петров А.Ю., Савельев И.В., митрополит Климент. Становление колониального права в Русской Америке // Российская история. 2015. № 4. С.101–112. Петухова 2014 – Петухова Т.Н. Продажа Аляски: историко-правовое исследование // Международный фонд правовых исследований «Аспекты права». 2014. № 4. С.8–11. Пыхтин 2005 – Пыхтин С.П. Как продавали Русскую Америку: темная сторона истории русско-американских отношений с 1824 по 1867 год // Москва. 2005. № 8. С.144–165. Рокот 2007 – Рокот В. Князь Русской Америки. Д.П. Максутов. М.: ЗАО «Центрполиграф», 2007. Россия 1999 – Россия + Америка = 200 лет. К юбилею Российско-Американской компании. М.: Гос. историч. музей, 1999. Савельев И.В. 2001 – Савельев И.В.Государственное регулирование процесса освоения Русской Америки во второй половине XVIII в. // XIII Ломоносовские чтения: [сб. ст.]. Архангельск: ПГУ им. М.В. Ломоносова, 2001. С.130–136. Савельев И.В. 2006 – Савельев И.В. Правовое регулирование деятельности купеческих промысловых компаний в Русской Америке во второй половине XVIII века // Современные проблемы экономики, управления и юриспруденции. Международная научно-практическая конференция «Современные проблемы экономики, управления и юриспруденции» – электрон. текст подг. ФГОУВПО «МГТУ» [Электронный ресурс]. Мурманск: МГТУ, 2006. С.704–708. Савельев И.В. 2012 – Савельев И.В. Роль российского колониального права в освоении Аляски // Геоисторические и геоэтнокультурные образы и символы освоения арктического пространства. Материалы VII Поморских чтений по семиотике культуры. Выпуск 6 (Поморские чтения по семиотике культуры). Архангельск: Соломбальская тип., 2012. С.52–55. Савельев И.В. 2019 – Савельев И.В. Разграничение владений России, США и Великобритании в Северной Америке и его международно-правовое оформление // Государственные и политические интересы России в Азии и Северной Америке: история и современность. Сборник материалов Всероссийской научно-практической конференции, Иркутск, 25 апреля 2019 года. Иркутск: ВСИМВД РФ, 2019. С.93–96. Семёнов 2016 – Семёнов Ю.И. Политарный («азиатский») способ производства: сущность и место в истории человечества и России. Философско-исторические очерки. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2016. Смирнов 1999 – Смирнов Н.Н. Забайкальские казаки в отношениях России с Китаем и Монголией (1645—1895). Краткий исторический очерк. Волгоград: Комитет по печати и информации, 1999. Степанова 2018 – Степанова Е.Е. Общая характеристика правил и привилегий Российско-Американской компании 1844 года // Пробелы в российском законодательстве. 2018. № 5. С.34–36. Степанова 2019а – Степанова Е.Е. Органы управления Российско-Американской компании // Научный Вестник Омской Академии МВД России. 2019. № 1. С.45–48. Степанова 2019б – Степанова Е.Е. Правовой статус территорий, принадлежащих Российской империи в Северной Америке // Деятельность правоохранительных органов в современных условиях: сборник материалов XXIV международной научно-практической конференции (6 июня 2019 года, г. Иркутск). Иркутск: Вост.-Сибир. инст. МВД России, 2019. С.322–324. Степанова 2019в – Степанова Е.Е. Формально-юридический анализ указа Екатерины II от 22.12.86 Коллегии иностранных дел «О сохранении права России на земли и острова, открытые русскими мореплавателями в Тихом океане» // Государственные и политические интересы России в Азии и Северной Америке: история и современность: материалы Всероссийской научно-практической конференции. Иркутск: ФГКОУ ВО ВСИ МВД РФ, 2019. С.97–99. Степанова 2020 – Степанова Е.Е. Российские североамериканские владения, их историко-правовое значение // Научный дайджест Восточно-Сибирского института МВД России. 2020. № 5. С. 88–91. Степанова 2021а – Степанова Е.Е. Историко-правовое значение управления российским государством северо-западными территориями Северной Америки // Вестник Восточно-Сибирского института МВД России. 2021. № 3. С.43–49. Степанова 2021б – Степанова Е.Е. Правовой статус северо-западной территории Северной Америки в государственно-правовой системе России (1719–1867 гг.). Дисс. на соиск. уч. ст. канд. юр. наук. Екатеринбург, 2021. Хлебников 1985 – Хлебников К.Т. Русская Америка в «Записках» Кирила Хлебникова: Ново-Архангельск / Сост., предисл., коммент. и указ. С.Г. Федоровой. М.: Наука, 1985. Широкорад 2012 – Широкорад А.Б. Утерянные земли России XIX–XX вв. М.: Вече, 2012. Galbraith 1957 – Galbraith J.S. The Hudson’s Bay Company as an Imperial Factor, 1821–1869. Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1957. Petrov 2014 – Petrov A.Iu. Russia, the United States, and Great Britain on the Pacific Northwest at the End of the Eighteenth and Beginning of the Nineteenth Centuries // New Perspectives on Russian-American Relations / Ed. by W.B. Whisenhunt, N.E. Saul. London and New York: Routledge, 2015. P.6–19. Гринёв Андрей Вальтерович – доктор исторических наук, профессор Санкт-Петербургского государственного политехнического университета им. Петра Великого; agrinev1960@mail.ru

Китаев В.А. Что там в «другой России». Рец.: Будницкий О. Другая Россия: Исследования по истории русской эмиграции. М.: Новое литературное обозрение. 2021. – 632 с. (Серия Historia Rossica) Анализируется книга О.В. Будницкого «Другая Россия: Исследования по истории русской эмиграции» (М., 2021), подводящая итог его многолетним штудиям в этой области. Ключевые слова: Россия, революция 1917 г., русская эмиграция, 2-я мировая война, В.А. Маклаков, Б.А. Бахметев, В.Л. Бурцев, О.О. Грузенберг, Б.Л. Гершун, А.А. Гольденвейзер, А.А. Кизеветтер, А.В. Тыркова Kitaev V.A. What is there in “another Russia”? The book by O.V. Budnitsky “Another Russia: Research on the history of Russin emigration” (Mosciw, 2021) is reviewed, which sums up many years of his studies in this area. Key words: Russia, revolution of 1917, Russian emigration, World War II, V.A. Maklakov, B.A. Bakhmetev, V.L. Burtsev, O.O. Gruzenberg, B.L, Gershun, A.A. Goldenveizer, A.A. Kizevetter, A.V. Tyrkova Библиография трудов О.В.Будницого в ее книжной части приросла еще на одну запись. Увидел свет том, куда вошли авторские тексты и документальные публикации 1992-2018 гг. по его главной исследовательской теме ─ истории русской эмиграции. Всего лишь три из двадцати материалов, собранных в книгу, появляются впервые. Большинство же из обнародованных ранее исследований, по признанию самого автора, «существенно доработано с учетом новых архивных материалов и публикаций» (с. 10). Сборник, таким образом, облегчает читателю знакомство с весомой частью наработанного Будницким научного капитала, которая воплотилась в «малых формах». Уместным будет вспомнить здесь, что Будницкий является автором монографий: «Деньги русской эмиграции: Колчаковское золото, 1918-1957» (2008) и «Русско-еврейский Берлин (1920-1941) (2013, в соавторстве с А. Полян). Кроме того, исследователю удалось осуществить в 2001-2015 гг. публикацию переписки В.А. Маклакова с Б.А. Бахметевым, В.В. Шульгиным и М.А. Алдановым (это пять впечатляющих своим объемом томов). @Китаев В.А. О.В. Будницкий не очень обеспокоен точностью в обозначении жанровой принадлежности собранных в книге материалов. В «предуведомлении» он поначалу сообщает, что до сегодняшнего дня «довольно регулярно публиковал статьи и документы преимущественно личного происхождения», затем, чуть ниже переименовывает эти публикации в «”эмигрантские” тексты» (с. 9-10). Тексты, как утверждает тут же автор, организованы в книге «по тематическому принципу». Правда, это обещание все-таки не выдерживается. В заглавии последнего раздела появляются «очерки и портреты», и, таким образом, Будницкий заставляет строгого ревнителя логики задуматься о жанровой природе предшествующих текстов. Оставляем за собой право на определение их видовых особенностей, если в этом возникнет необходимость. А пока заметим, что практически все они, независимо от тематической принадлежности, основательно нагружены эпистолярием. Пять же из них представляют прямую публикацию писем. Наполнение книги, как нам кажется, отражает особенность исследовательского почерка Будницкого, где неразрывно присутствуют аналитическое и публикаторское начала. Уже в авторском «предуведомлении» Будницкий обозначил собственные приоритеты в изучении эмигрантской темы. Он начинает здесь с объяснения смысла своего отказа от привычных определений феномена русской эмиграции ─ «Русское зарубежье»», «Вторая Россия» ─ в пользу «Другой России». «Другая Россия» для него ─ не просто еще один синоним, а нечто более существенное. Как бы ни были значимы культурные достижения России в изгнании, он хорошо чувствует недостаточность идущего еще от Марка Раева культуроцентризма в ее изучении (Раев 1994). Будницкий вырывается из «традиционного круга тем и набора имен», выходит навстречу «людям другой России: юристам, дипломатам, предпринимателям, военным, политикам, писателям». Писатели, заметим, оказываются в этом перечне на последнем месте. «Проблемы, волновавшие как эмигрантских нотаблей, так и, разумеется “рядовых” эмигрантов, − пишет он, − касались способов заработать на жизнь, трудоустройства, получения виз и видов на жительство, финансирования эмигрантских учреждений» (с. 7). В то же время «эмигрантских интеллектуалов» не отпускали «вопросы преодоления большевизма, методов восстановления России после хаоса и разрушений после революции и Гражданской войны». Разумеется, одним из главных для политически активной части эмиграции был вопрос о том, какой должна стать будущая, постбольшевистская Россия. Понятно, что единство в ответе на этот вопрос было заведомо невозможно в силу идейной неоднородности той части российского общества, которая оказалась за границей. Знакомясь с работами О.В.Будницкого по истории русской эмиграции, нельзя не обратить внимания на то особое место (и даже первенствующее положение), которое занимает среди использованных в них источников личная переписка. По его собственному признанию, она стала для него «настоящим открытием», которое он совершил, трудясь в зарубежных архивах. Это, прежде всего, Архив Гуверовского института войны, революции и мира при Стэнфордском университете и Бахметевский архив русской и восточно-европейской истории и культуры при Батлеровской библиотеке редких книг и рукописей Колумбийского университета. К американским надо добавить и архивы Великобритании: Рукописный отдел Бодлианской библиотеки в Оксфорде, Русский архив в Лидсе. Эмигрантский эпистолярий поразил его высотой интеллектуализма, степенью откровенности, литературным блеском. Эти качества переписки ставят ее, по мнению Будницкого, выше мемуаров и публицистики тех же авторов. И хорошо понятна грустная констатация автором факта умирания жанра в эпоху Интернета, оброненная в «предуведомлении». Как уже было сказано, основная часть книги структурируется пятью рубриками. Четыре из них сформированы по тематическому принципу, отражая не только исследовательские предпочтения автора, но и, что является главным, на его взгляд, недостаточно изученные стороны истории эмиграции. К числу последних он относит тему поисков путей преодоления большевизма и одновременно создания образа новой России. Еще одна немаловажная проблема жизни русской эмиграции – деньги, которых остро не хватало на всех ее социальных этажах и всем эмигрантским институциям. Наконец¸ одна из важнейших тем книги − русская эмиграция и Вторая мировая война. А роль общего введения выполняет пространная «историческая справка» «Эмиграция из России (ХVI – ХХ вв.)». Она готовилась для «Большой российской энциклопедии» (том «Россия») и увидела свет в 2004 г. Первая волна пореволюционной эмиграции, таким образом, получает свое историческое обрамление, погружена в контекст всей истории исхода из России и СССР. Каково же видение автором общей картины истории русской эмиграции? Одним из базовых в российском эмигрантоведении является, как известно, понятие «волны» («волна эмиграции»). С его помощью, прежде всего, решается вопрос периодизации процесса массового исхода из России. Специалистами-эмигрантоведами уже признавался факт вненаучного, литературного происхождения этого термина (Сёмочкина 2014), тем не менее, его употребление привычно в работах по истории эмиграции. Характеризуя эмиграцию из России до 1917 года, О.В. Будницкий не находит в ней признаков волнообразности. О трех эмигрантских «волнах» он говорит только применительно к пореволюционному периоду. Эмиграция же ХIХ – начала ХХ века подразделяется у него на трудовую (экономическую), национальную, религиозную и политическую. Между тем в современной литературе можно встретить и другие схемы. Их отличие от того, что предлагается О.Будницким, состоит в обнаружении эмигрантских волн в дореволюционной России (от одной до четырех) (Пушкарева 1996; Сабенникова 2009, c. 10). Интересно было бы знать, как оценивает Будницкий эту историографическую разноголосицу, как аргументирует он собственную позицию. Энциклопедическая статья, правда, ─ жанр, отторгающий погружение в литературу вопроса и развернутое обоснование своего понимания проблемы. Но при всем том на этапе подготовки книги оставалась возможность реализовать заявленное автором право на «существенные дополнения», хотя бы в виде примечаний. Ведь со времени написания статьи прошло почти два десятилетия. К сожалению, Будницкий не посчитал нужным сделать это. «Дипломатия в изгнании» ─ таково название, которое получила первая рубрика книги, куда включены портретные характеристики В.А. Маклакова и Б.А. Бахметева. Оба эти представителя эмигрантской политической элиты оказались за рубежом в качестве послов Временного правительства, т.е. до начала массовой эмиграции после прихода большевиков к власти. Будницкий начинает прорисовку портрета Василия Алексеевича Маклакова с констатации его незаурядности, «нетипичности» во всех общественно значимых проявлениях: на адвокатском поприще, в качестве одного из лидеров кадетской партии, в роли депутата трех Государственных дум, а затем как одного из вождей эмиграции, литератора и публициста, «настоящего явления русской культуры». С присущим автору литературным мастерством охарактеризованы все этапы политической деятельности Маклакова по 1945 г. включительно. Наиболее выпукло, конечно, представлен эмигрантский период. В определении особенностей политических взглядов Маклакова Будницкий идет по пути, намеченному в свое время М.М. Карповичем в статье «Два типа русского либерализма. Маклаков и Милюков». Здесь ранний Маклаков представлен как умеренный либерал «земской» формации, последовательно оппонирующий Милюкову, который воплощает, в свою очередь, более радикальный либерализм «групп свободных профессий» (Карпович 1997, с. 389). Будницкий не сомневается в истинности подобного взгляда. Не исключено, что в данном случае могло быть уместным и сопоставление политических взглядов Маклакова с консервативным либерализмом позднего Б.Н.Чичерина. Как утверждает автор, idée fixe Маклакова-политического мыслителя эмигрантской поры «было уяснить ─ для себя и для истории, как и почему с Россией случилось то, что случилось? Где и когда свернула она на путь, ведущий к катастрофе? И, разумеется, кто виноват в том, что произошло?» (с. 103). Считая революцию «абсолютным несчастьем» не только для России, но и для всех стран, Маклаков, по наблюдению автора, возлагал вину за российскую катастрофу, начавшуюся с Февраля, на левых либералов, т.е. на кадетскую партию. Они попытались осуществить «правильные идеалы неправильными методами», «взяли» к тому же неоправданно высокий «темп», не сумев осознать неготовность народа к либеральным преобразованиям. Бесспорной же оказалась правда бюрократов и консерваторов, которые лучше знали страну и лучше владели механизмами управления. «Либералы, − передает Будницкий мысль Маклакова, − раскачали лодку, будучи уверенными, что справятся с течением, − и не сумели удержать руль; выброшенными за борт оказались все» (с. 107). Временное правительство, пытавшееся «внедрять демократию» в народную жизнь, имело дело не со свободными людьми, а всего лишь с «взбунтовавшимися рабами». Автор отмечает и еще одну особенность политической позиции своего героя. Критикуя либералов, Маклаков предпочитал не ввязываться в полемику с революционерами. По словам М.В. Вишняка, он видел в них всего лишь «безумцев или преступников». Идея революции оказалась неприемлемой для Маклакова не только в ее осуществленном большевистском, но и в антибольшевистском варианте. «Он делал ставку на разложение, на эволюцию большевизма, − пишет Будницкий. − Казалось, что война послужит началом осознания коммунистической властью ее национальных задач; казалось, что режим изменится; казалось, что победоносная армия будет той силой, которая обуздает кремлевских властителей. <…> Очень быстро Маклаков понял, что ошибся» (с. 101-102). «Нетипичный Маклаков» − таково название статьи в ее первоначальной редакции. Сейчас автор отказался от него в пользу «Парижского губернатора». Разумеется, он волен в своем решении, но вот что вызывает вопрос. Слово «губернатор», ставшее основой второго варианта названия, заимствовано у стойкого оппонента Маклакова – П.Н. Милюкова. Его зафиксировал в своей книге о Маклакове Г.В. Адамович (она вышла в Париже в 1959 г.). Эта лапидарная характеристика сдобрена очевидной иронией. Да и сам Будницкий оценивает замечание Милюкова как «забавное» (с. 100). Так стоило ли тогда повторять вслед за Милюковым аттестацию, нацеленную им на снижение образа своего противника? Впрочем, наш комментарий может восприниматься как исключительно субъективный, вкусовой. Фигуре Маклакова суждено было стать центральной, сквозной в книге О.В. Будницкого Это объясняется, прежде всего, значимостью его личности, статусом, который он получил после прекращения посольских обязанностей в Париже (глава Офиса по делам русских беженцев при Министерстве иностранных дел Франции, председатель Эмигрантского комитета), высокой политической активностью и, наконец, богатством оставленного литературного наследства (прежде всего его эпистолярной части). Маклаков совсем не эпизодически присутствует еще в двух разделах книги: «В поисках выхода» и «Русская эмиграция и Вторая мировая война». В первом случае публикуется его переписка с еще одним корифеем российской адвокатуры − О.О. Грузенбергом (она относится к 1933 г.). Во втором анализируется «новый курс» Маклакова в отношении Октябрьской революции и СССР, провозглашенный в июне 1944 г., и рассказывается о посещении его «группой» советского посольства в Париже 12 февраля 1945 г. В эпистолярном диалоге Маклакова−Грузенберга, который предваряется, как всегда у Будницкого, содержательной вводкой, прозвучали мотивы перерождения большевизма и его изживания страной, скепсис в отношении к эмиграции. Весьма примечательны, конечно, вскрывшиеся здесь расхождения корреспондентов в оценках Февраля и Октября. Если же говорить о большой статье «1945 год и русская эмиграция (Попытка примирения)», то здесь особенно важным представляется констатация факта радикальной переоценки Маклаковым значения Октябрьской революции. Теперь она знаменовала для него начало «мирового социального сдвига к более полному пониманию задач и обязанностей государства в устроении жизни людей». Более того, по убеждению Маклакова, в России еще до войны начался процесс «изживания революции» и «возвращения к правовому порядку на новых началах». Он обнаруживал, по его же словам, «идейную пропасть между революционной программой 1918 года с ее призывами к истреблению классов и конституцией 1936 года, несмотря на ее недостатки» (с. 444-445) Как и в случае с Маклаковым, автор начинает характеристику второго героя раздела «Дипломатия в изгнании» Бориса Александровича Бахметева с обозначения главной, на его взгляд, черты характера этой личности. Не раз указывается здесь на присущую ему «скрытность». Именно ею Будницкий объясняет нежелание Бахметева публиковать при жизни мемуары. Он ограничился всего лишь диктовкой воспоминаний в конце жизни, и распечатка их, насчитывающая более 600 страниц, стала, по признанию автора, «пожалуй, главным источником» для воссоздания биографии Бахметева. Хотя и в роли мемуариста, как полагает исследователь, он «предпочел многое опустить». В личности и биографии Бахметева автор обнаруживает немало такого, что заметно отличает его от парижского коллеги по дипломатическому поприщу. Это ─ политическая левизна, обернувшаяся вхождением в ЦК РСДРП от меньшевиков, но все-таки преодоленная за несколько лет до революции. Это ─ и профессиональный фундамент героя: будучи по образованию инженером-гидротехником, он поднялся до профессорства в Санкт-Петербургском политехническом институте, а впоследствии читал лекции по гидравлике уже в Колумбийском университете. Бахметеву, кроме того, сопутствовала удачливость в бизнесе, начатом в США уже в 1922 г. по окончании дипломатической карьеры. Наконец, перед нами − один из основателей Архива русской и восточно-европейской культуры при Батлеровской библиотеке Колумбийского университета, который носит сегодня имя Бахметева. И при всем том он успел заявить о себе как «крупный политический мыслитель», что отчетливо прочитывается в его письмах В.А. Маклакову. Будницкий подмечает немалое число особенностей в работе Бахметева как посла в США в сравнении с тем, чем пришлось заниматься в Париже Маклакову. Главная же его задача заключалась в оказании дипломатической и материальной поддержки Белому движению. Будницкий собрал немало доказательств того, что, вопреки распространенному мнению, Бахметев не был его противником и только после поражения Деникина утратил веру в возможность низвержения большевизма посредством «военных движений». Первостепенной для Бахметева стала другая проблема − предотвратить признание Америкой большевистского правительства. И только после того, как в 1933 г. это все-таки произошло, он, «по его уверениям», совершенно прекратил свою политическую деятельность, а в 1934 г. принял американское гражданство. К этому времени относится затухание диалога между Бахметевым и Маклаковым. Но именно в их переписке, которая как дружеская началась в 1919 г., наиболее полно открываются результаты работы политической мысли Бахметева и, разумеется, его парижского корреспондента. В анализе переписки Будницкий не мог, понятно, концентрироваться только на фигуре Бахметева. Рядом с ним, оппонируя и соглашаясь, неизменно присутствовал его конфидент Маклаков. Обратимся же к тем фактам, которые автор книги открыл для себя, работая с этим «уникальным», по его определению, историко-литературным памятником и неопубликованными пока воспоминаниями русского посла в Вашингтоне. В отличие от Маклакова, Бахметев принял Февральскую революцию, веря в новую, демократическую Россию. А причина краха Временного правительства крылась, как он полагал (правда, уже в конце жизни), в отказе новой власти от заключения мира. Главная причина неудачи антибольшевистских движений виделась Бахметеву в отсутствии внятной идеологии. Он попытался ответить на этот вызов, сформулировав уже начале в 1920-х гг. основные положения новой доктрины для России. Не обошлось в данном случае и без участия Маклакова. Вот как ее представляет О.В. Будницкий. «Собственность, народоправство, демократизм, децентрализация и патриотизм – вот идеи, “около которых уже выкристаллизовывается мировоззрение будущей национальной России”, − считал русский посол в Вашингтоне. Основой экономической жизни, полагал он, будет “частная инициатива, энергия и капитал. К покровительству им, к охране их приспособится весь правовой и государственный аппарат; в помощи частной инициативе будет заключаться главная функция правительства”» (с. 171). Как выясняется, окружавшая Бахметева американская действительность повлияла на его представление о будущей, бесспорно буржуазной России. Он желал для нее американского варианта капитализма, заметно отличающегося, на его взгляд, от варианта европейского (по Марксу). В основе первого лежала идея равных возможностей, тогда как европейский капитализм покоился на идее эксплуатации. Бахметев находил черты сходства между Россией и Америкой, мечтал о будущем сотрудничестве двух стран, которое должно стать «господствующим фактором будущих международных отношений». В основе же российско-американского союза должна была находиться «демократическая державность». «Американизм» Бахметева, по наблюдению автора, вовсе не отменял его патриотизма и национализма в государственном смысле. Во взглядах Бахметева Будницкий обнаруживает «под пленкой западничества» не вызывающее сомнений славянофильство. Разумеется, Бахметева и Маклакова не отпускал вопрос о возможности внутренней эволюции большевизма и способности эмиграции как-то влиять на этот процесс. Нэп вселил некоторую надежду. Бахметев не боялся «Колупаевых и Разуваевых», а также их правительства, которому суждено было стать «началом прочного благосостояния и процветания». Но последовавшее свертывание нэпа не оставило надежд на то, что крестьянство как господствующий экономический класс (опять же по Марксу) сможет одержать победу над большевиками. Но даже если бы она и состоялась, ничего, кроме «перспективы анархии и гибели немногочисленных культурных элементов страны», она бы с собой не принесла. Окончательное же торжество Сталина и большевиков как еще одна альтернатива означало бы установление их бессрочной диктатуры. Позволим себе здесь небольшое отступление от собственно бахметевской темы. Следя вместе с автором за движением мысли двух русских интеллектуалов, начинаешь осознавать еще одно значение понятия «другая Россия», которым открывается книга. За ним стоит не только констатация существования русской эмиграции. Это одновременно ─ указание на образ будущей, свободной от владычества большевиков Родины, живший в сознании властителей дум той части русского общества, которая оказалась за рубежом. Ведь не случайно Будницкий, адресуясь к сегодняшнему читателю, с полным на то основанием говорит в завершение очерка, что размышления Бахметева об исторических судьбах России и возможных путях ее преобразования «звучат по-прежнему свежо и современно» (с. 185). С полным основанием можно говорить о большой творческой победе автора в создании парного портрета «Маклаков−Бахметев». Несколько озадачивает только пробел, наличествующий во второй его части. Здесь, к сожалению, не сказано ни слова о восприятии Бахметевым событий Второй мировой войны. А почему? Нельзя не адресовать автору и еще один вопрос. Среди героев последнего раздела «Очерки и портреты» есть две персоны, которые с полным основанием могли бы претендовать на место в «дипломатической» компании. Но им в этом почему-то отказано, хотя мы имеем дело с дипломатами достаточно высокого ранга. Это ─ Е.В. Саблин и Н.А. Базили. Первый с 1919 г. руководил российским посольством в Лондоне в качестве поверенного в делах, второй исполнял должность советника посольства в Париже при В.А. Маклакове. Так по какой причине материалам о них не нашлось места в разделе «Дипломатия в изгнании»? Сыграла ли здесь свою роль несопоставимость, как могло показаться автору, масштабов этих фигур с такими «звездами», как Маклаков и Бахметев. Или же свою роль сыграли скромные форматы материалов о Саблине и Базили (9 и 6 страниц соответственно при том, что Маклаков и Бахметев удостоились 69 и 68 страниц)? Остается только строить догадки. Вместе с людьми в эмиграции оказались и немалые деньги. История их перемещения за границу уже давно интересует О.В. Будницкого, и читатель сразу же после знакомства с двумя деятелями от дипломатии погружается в тему «русских денег за рубежом» (воспроизводим название второго раздела). Для того, кто уже сумел прочитать его монографию о «колчаковском золоте» 2008 г., настоящим открытием станет статья «Генералы и деньги (“Врангелевское серебро”)». Она была опубликована в 2004 г. в альманахе «Диаспора: Новые материалы», не рассчитанном на широкий круг читателей. Задача автора заключалась здесь в раскрытии судьбы Петроградской ссудной казны, оказавшейся в 1922-1924 гг. в руках врангелевского правительства. Решить такую задачу можно было, только кропотливо изучая материалы фонда Врангеля, находящегося в Гуверовском архиве Стэнфордского университета. Безусловно, ценны по своей фактуре две другие статьи раздела. В них развенчана эмигрантская легенда о «царском наследстве» за рубежом и рассказано о судьбе той части «колчаковского золота», которая была вывезена за пределы России. Антибольшевизм как доминирующее настроение русской эмиграции 20-30-х годов все-таки не стал основой ее идейного сплочения. Разноголосица в решении важнейших политических вопросов давала знать о себе на всем протяжении этого периода. И она хорошо слышится в письмах к легендарному революционеру и историку революционного движения, разоблачителю провокаторов в его рядах, наконец, издателю журнала «Былое» и газеты «Общее дело» В.Л. Бурцеву. Их публикацией открывается следующий раздел – «В поисках выхода». Здесь всего семь писем (включая одно бурцевское). Вряд ли нуждается в особом представлении пятерка корреспондентов Бурцева: А.И. Деникин, П.Н. Врангель, Л.Н. Андреев, И.А. Бунин, Е.Д. Кускова. И, конечно, трудно уйти от соблазна передачи сказанного здесь этими известнейшими людьми о народе, революции, большевиках, судьбе постбольшевистской России. Но оставим возможность знакомства с этими откровениями читателям книги ─ лучше все-таки погружаться в содержание опубликованных писем напрямую, без посредников. Буквально из ряда вон выходящей выглядит в этом разделе фигура С.А. Соколова (литературный псевдоним «Сергей Кречетов»), создателя фантомной террористической организации «Братство Русской Правды» и ее литературного органа − журнала «Русская Правда» (1923-1933 гг.). Он удостоился отдельной статьи. Гремучая смесь пропаганды антисемитизма и терроризма как наиболее эффективного средства борьбы с большевиками, которую преподносил Соколов как публицист, мистификация читателей «клюквой» относительно «успехов» террористов-«братчиков» в России имела, как выясняется, немалый успех у определенной части эмигрантов. Будницкий объясняет его «мифологизмом мышления определенной части русской эмиграции» (с. 319). Впрочем, экстремизм «Брата №1», как показывает он, совмещался с выставлением таких «общерусских лозунгов», которые могли вполне удовлетворить и либерально-демократически настроенную часть эмиграции (с. 296). Как неожиданное (и даже недостаточно корректное) может восприниматься наблюдение о сходстве «моделей» «Народной воли» и литературно-политического проекта Соколова. Но не будем забывать, что оно принадлежит исследователю, глубоко погружавшемуся в тему истории терроризма в России (Будницкий 2000). Вслед за статьей о Соколове-Кречетове идет публикация переписки В.А. Маклакова и О.О. Грузенберга, относящейся (всего лишь за одним исключением) к 1933 г. Ею завершается раздел «В поисках выхода». К уже сказанному об их диалоге выше необходимо добавить следующее. Грузенбергу был абсолютно чужд тот критицизм в отношении русского народа и его истории, которым были пронизаны откровения его русского собеседника. Этот факт отмечает и Будницкий (с. 352). Еще одной катастрофой после Октября стала для эмиграции Вторая мировая война. К ее кануну и времени самого события от- носится содержание следующего, самого большого раздела книги. Герои первой публикации здесь ─ известные юристы Б.Л. Гершун и А.А. Гольденвейзер. Их переписка 1938-1940 гг., безусловно, интересна тем, как ее участники реагируют на происходящее в Германии, на начало войны, на то, как выстраивается внешнеполитический курс сталинского СССР. Конечно, здесь не могли не найти отражения настроения еврейской части эмиграции в этот период и начавшийся исход ее в США. Гершун, между прочим, весьма скептически отзывался об избыточном, неестественном, с его точки зрения, русофильстве Грузенберга. Очередь дошла теперь до важного эпизода истории эми-грантской журналистики. В конце апреля 1942 г. вышел первый номер нью-йоркского «Нового журнала», пришедшего на смену парижским «Современным запискам». Это событие стало результатом напряженной подготовительной работы, проделанной одним из ведущих прозаиков Русского зарубежья М.А. Алдановым и историком М.М.Карповичем. Они-то и выведены на авансцену Будницким ─ благо сохранилась переписка двух основателей, проливающая свет на трудности, с которыми им пришлось столкнуться. Выше уже говорилось о статье «1945 год и русская эмиграция (Попытка примирения)». Здесь же надо добавить к сказанному, что 25 мая 1945 г., т.е. через три с половиной месяца после «примирительного» посещения Маклаковым с группой авторитетных соотечественников советского посольства, появилась его статья «Советская власть и эмиграция». Как отмечает Будницкий, автор статьи решительно заявлял здесь о своем нежелании идти на примирение с большевистским государством, ибо так и не увидел в нем защитника «интересов и прав человека» (с. 467-468). В завершение «военного» раздела публикуются письма Н.Н. Берберовой, М.А. Алданова и М.В. Вишняка 1945-1947 гг., а также два письма Берберовой и письмо Вишняка, относящиеся к осени 1965 г. Они проливают свет на проблему политической ориентации русской эмиграции в период немецкой оккупации Франции. Центральной фигурой оказывается Нина Николаевна Берберова, прилагавшая немало усилий к тому, чтобы вернуть прежнюю репутацию в глазах эмигрантского сообщества. А она была поколеблена подозрениями в симпатиях к нацистам и даже в сотрудничестве с ними. Персонажи, не вписавшиеся в проблемные рубрики, собраны в заключительном разделе «Очерки и портреты». Населенность его, в сравнении с предшествующими, более плотна, но объемы текстов ─ заметно скромнее. Однако и здесь находится место для осуществления публикаторской миссии автора. Мы не будем представлять каждого из действующих лиц финала книги. Ограничимся указанием на некоторые его особенности. В ряду фигурантов, подрывая привычную для историографии темы монополию политиков и деятелей культуры, появляются, наконец, представители «весьма тонкого слоя предпринимателей». Это Н.Е. Парамонов и его династия. Буквально вслед за ними шествует выдающийся русский историк, «наследник Ключевского» А.А. Кизеветтер. Соседство, конечно, неожиданное и весьма контрастное. Но такова воля автора. Зазвучали, наконец, в полную силу голоса женщин русской эмиграции (сестра Ю. Мартова Л.О. Дан с ее совсем не ортодоксальными характеристиками личности Ленина; «первая леди лондонской эмиграции», как ее представляет Будницкий, А.В.Тыркова; и, наконец, внучка американского президента У. Гранта Ю. Кантакузен-Сперанская, жизнь которой стала «захватывающей историей»). Попробуем теперь суммировать наши впечатления от новой книги О.В. Будницкого. Они, самокритично признаемся, представляют собой не рецензию в обычном понимании этого жанра. Получились, скорее всего, «заметки на полях», которые делались читателем, небезразличным к ходу изучения темы и заинтересованным в успехе состоявшегося издания как в кругу специалистов, так и у публики, «не отвыкшей читать книжки». А наши немногочисленные вопросы автору работают исключительно на укрепление его заслуженного научного авторитета. Книга Будницкого представляет собой, несомненно, значительное явление современной историографии истории русской эмиграции. Было бы большим заблуждением воспринимать ее всего лишь как «повторение пройденного», теперь уже в большом формате. Непосредственное соседство рассеянных до того материалов обладает здесь несомненным эффектом новизны. И он будет, конечно, прочувствован и оценен во всех читательских эшелонах. Сборник еще раз продемонстрировал возможность органической связи между авторским нарративом и автономным существованием источника (прежде всего эпистолярного). Прежде всего именно через личную переписку Будницкий прорывается к человеку Русского зарубежья. Огромная работа по разысканию эпистолярных материалов и их подготовке к публикации не может не вызвать восхищения и благодарности (чего только стоит расшифровка почерка в письмах Маклакова!). Демонстрируя мастерское владение академическим письмом, Будницкий в то же время «на ты» с приемами популяризации. Не отказывает он себе и в репликах публицистического свойства. Они всегда ненавязчивы и лаконичны. Нельзя не обратить внимания на перекличку авторских отступлений 90-х годов и нынешнего дня на тему непреходящей актуальности эмигрантских помыслов о «новой, неведомой» России. Она, как считает Будницкий, «и сейчас только маячит на горизонте». БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Будницкий 2000 ─ Будницкий О.В. Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина ХIХ-начало ХХ в.). М.: РОССПЭН, 2000. – 399 с. Карпович 1997 ─ Два типа либерализма. Маклаков и Милюков // Опыт русского либерализма. Антология. М.: Канон, 1997. С. 387-404. Пушкарева 1996 ─ Пушкарева Н.Л. Возникновение и формирование российской диаспоры за рубежом // Отечественная история. 1996. №1. С. 53-69. Раев 1994 ─ Россия за рубежом: история культуры русской эмиграции. 1919−1939. Пер. с англ. М.: Прогресс-Академия, 1994. − 296 с. Сабенникова 2009 ─ Сабенникова И.В. География общественной мысли Русского зарубежья // Общественная мысль русского зарубежья: Энциклопедия. М.: РОССПЭН, 2009. С. 9-72. Сёмочкина 2014 ─ Сёмочкина Е.И. Волны российской эмиграции как историографическая проблема современного отечественного эмигрантоведения // Вестник Омского университета. Серия «Исторические науки». 2014. № 1 (1). С. 77-83. Китаев Владимир Анатольевич – доктор исторических наук, профессор кафедры информационных технологий в гуманитарный исследованиях, Нижегородский государственный университет им. Н.И.Лобачевского (Нижний Новгород); vlakit2@mail.ru Kitaev Vladimir A. – doctor of historical sciences, professor of the Department of in Information Technologies in the Humanities, Lobachevsky State University of Nizhny Novgorod (Nizhny Novgorod)

Кремер И.С. «Мы строим московскую линию Мажино». К 100-летию со дня рождения видного историка К 100-летию со дня рождения И.С. Кремера, видного специалиста по истории международных отношений, ИЭ публикует фрагмент его воспоминаний. Ключевые слова: И.С. Кремер, канун и начало Великой Отечественной войны, движение ветеранов войны, мемуары по истории Великой Отечественной войны. Ilya S. Kremer. “We are building the Moscow Maginot Line”. To the 100th anniversary of the birth of a prominent historian. To the 100th anniversary of the birth of Ilya S. Kremer, a prominent specialist in the history of international relations, the Historical Expertise publishes a fragment of his memoirs. Keywords: Ilya S. Kremer, eve and beginning of the Great Patriotic War, movement of war veterans, memoirs as the source on the history of the Great Patriotic War. В конце января 2022 г. исполнилось 100 лет со дня рождения Ильи Семёновича Кремера (28.01. 1922 – 23.03.2020), доктора исторических наук, профессора, видного германиста и специалиста по истории международных отношений. И.С. Кремер в 1939 г. поступил на исторический факультет Ленинградского университета, а в 1940 г. перевелся на 2-й курс исторического факультета МГУ. С начала войны — участник строительства оборонительных рубежей. Затем работал на авиазаводе токарем, контролёром отдела технического контроля. С июля 1943 года, по окончании 3-го курса исторического факультета МГУ служил в Красной Армии. С лета 1944 года — на первом Белорусском фронте (Хелм — Люблин — Варшава — Познань — Берлин) в должности командира зенитного орудия. С конца апреля 1945 года — переводчик в составе оперативной группы штаба 5-го зенитно-артиллерийского корпуса в Берлине. Илья Семенович участвовал в качестве переводчика в допросах начальника противовоздушной обороны Берлина полковника Ганса Веллермана, а также переводил техническую документацию и описание немецкой ракеты «Фау-2». Немецкий образец ракетной техники стал первым в истории искусственным объектом, совершившим суборбитальный космический полёт. После войны именно исследование переведенных документов и описания военного трофея группой советских инженеров под руководством С.П. Королёва послужило началом освоения космоса в СССР. После войны восстановился на историческом факультете, успешно окончив истфак в 1948 г. Работал в Госполитиздате, преподавал в техникуме, был сотрудником Института истории АН СССР, зав. сектором в Институте международного рабочего движения АН СССР, состоял профессором Института Общественных Наук при ЦК КПСС. Почти 30 десятилетия был профессором кафедры теории и истории международных отношений Московского государственного лингвистического университета, вплоть до последних недель жизни выступая научным руководителем дипломных и диссертационных работ. И.С. Кремер - автор ряда книг и более 150 научных работ, опубликованных на русском, английском, немецком и датском языках (в т.ч. один из авторов 13 томной «Всемирной истории» и английского издания «Всемирная история в 100 выпусках»). Автор учебников для высших учебных заведений: «История новейшего времени стран Европы и Америки» (в соавторстве с Белоусовым Л. С., Григорьевой И. В.), «Очерк истории внешней политики СССР (1917—1963 гг.)» (в соавторстве с Чубарьяном А. О.), История международных отношений в XX — начале XXI века (в соавторстве с Сагомоняном А.А., Хазановым А.М.). Научную и преподавательскую деятельность профессор И.С. Кремер всегда сочетал с большой общественной работой на международном уровне. Он был членом Советского комитета за европейскую безопасность, членом Президиума Советского (а затем российского) комитета ветеранов войны. Начиная с 1970-х годов представлял Советский (а позже российский) комитет ветеранов войны в руководстве Международной Федерации борцов Сопротивления – Союз антифашистов (ФИР СА), был секретарем, в 1990-е годы генеральным секретарем и до конца жизни почетным членом Президиума этой организации. Участвовал во многих конгрессах этой организации, в конференциях интеллигенции за европейскую безопасность, Всемирном конгрессе ученых за мир и т.п. От имени советского (российского) комитета ветеранов войны многократно выезжал за рубеж для поддержания контактов с ветеранскими организациями Европы, США и Израиля. Совсем недавно, в 2018 г. Илья Семёнович Кремер был гостем I Международной научной конференции "Победа в Великой Отечественной войне как историческое событие в жизни еврейского народа". А в феврале 2019 г. по удаленной связи выступал на конференции, проходившей в РГГУ. В мае 2021 года в стенах МГЛУ состоялась встреча памяти учёного с участием представителей науки, высшей школы, дипломатии и общественных организаций России и других стран. В распространенном по случаю встречи пресс-релизе отмечалось: «И. С. Кремер, преимущественная часть творческой деятельности которого пришлась на советскую эпоху, оставил нам образец честного научного творчества в области истории и политологии, что особенно важно в период наступления новой ангажированности. Оставаясь с нами в своих научных работах, мемуарах, интервью, профессор Кремер может не только по-прежнему быть кладезем научной эрудиции, но и служить нравственным камертоном, образцом для подражания – как для зрелых людей, так и для учащейся молодёжи. Илья Семёнович Кремер – фронтовик, участник Великой Отечественной войны, расписавшийся в мае 1945 г. на Рейхстаге – остался в нашей памяти как скромный и мудрый человек, до последних своих дней говоривший о важности борьбы за мир. В этом качестве он был живой альтернативой многим нездоровым тенденциям, набирающим в последние годы новую силу. Как член Советского, а затем Российского комитета ветеранов, отвечавший за сотрудничество с рядом западноевропейских стран, Илья Семёнович много сделал для того, чтобы поверх барьеров осуществлялась связь советских и зарубежных ветеранов Второй мировой войны и антифашистского Сопротивления. В своей деятельности И. С. Кремер стремился к тому, чтобы участие России в ветеранских организациях не угасло вместе с поколением фронтовиков, чтобы их наследники и учёные-историки, исследователи Второй мировой войны и Сопротивления нацизму занимали активную, ответственную и независимую общественную позицию. Доброе имя профессора И. С. Кремера может стать основой для начинаний в области народной дипломатии». Илья Семенович был награжден Орденом Великой Отечественной войны 2 степени, «Знак Почёта», Орденом Дружбы народов; медалями «За боевые заслуги», «За взятие Берлина», «За освобождение Варшавы», награждён Почётной медалью Совета Мира, а также почетным дипломом памяти М. Ванденборга (героя Европейского Сопротивления) и отмечен множеством других наград. Интервью с И.С. Кремером, подготовленное в рамках проекта ИЭ «Время историка», было опубликовано в № 1 за 2021 год. Публикуемый материал представляет собой компьютерную распечатку с рукописной правкой автора. Хранится в архиве Комнаты боевой и трудовой славы исторического факультета МГУ. Фонд «Кремер». ---------------------- Накануне войны в моей жизни произошли коренные перемены – я был впервые влюблен. В декабре 1940 года комитет комсомола Исторического факультета МГУ послал меня, студента 2 курса, проверять работу комсорга одной из групп на первом курсе. Комсорг оказалась очень красивой девочкой, проверка ее работы закончилась быстро и благополучно. Дочь старых большевиков к своей работе относилась очень серьезно, и проверка завершилась двумя походами в Большой театр[1]. У меня, правда, возникла проблема – идти мне было не в чем, черная толстовка с пояском была моим единственным костюмом. На помощь пришел мой знакомый – курсант военной академии Борис Натухин. Он был большим франтом, имел целую стайку девушек, и я с завистью наблюдал, как легко он с ними общается. В его штатском гардеробе был красивый дорогой костюм, мы долго примеряли его на меня, одергивали, оглаживали и в конце концов пришли к выводу, что заметные недочеты в одежде вполне могли быть и виной портного. То ли я, то ли костюм произвели нужное впечатление на мою избранницу, но с этих дней мы фактически не расставались. Поздно ночью я уезжал из дома возле Моссовета в общежитие на Стромынку, в темноте отыскивал в огромной комнате свою кровать среди шестнадцати других. Утром перед населением общежития вставала задача – попасть в переполненный трамвай, шедший к метро «Сокольники». Мощным тараном историков был Арчил Джапаридзе[2], сын одного из 26 бакинских комиссаров, крупный и сильный парень. А дальше – Моховая, лекции, встречи с моей любимой в перерывах, совместная еда за один рубль в студенческой столовой и прогулки по Александровскому саду. Вечер мы проводили дома у Инессы, где в 2-комнатной (переделанной ее родителями в 4-комнатную) неуютной квартире кроме нее жили отец, мать, 15-летний брат, овчарка с отвратительной манерой класть мне лапы на грудь при встрече. Хотя в своем городке в Брянской области я считался способным парнем, печатал революционные стихи в местной газете «Труд» и школу кончил с «золотым аттестатом» (медалей тогда не было), очень важные уроки жизни я получил именно в эти месяцы до войны. Убежденный комсомолец, я одобрял все, что делалось в стране, помню лишь, что в дневнике, который я вел, в разгар террора появилась фраза – «кому же теперь можно верить?». Это относилось, кажется, к осужденным маршалам. Но поскольку всегда на месте оставался великий руководитель, который воплощал в себе все наше будущее, включая и близкую мировую революцию, я был спокоен. Инесса впервые открыла мне глаза на то, что происходило, по крайней мере – в столице. До 18 лет она жила в «Доме на набережной», где случались странные и страшные события, где родители ее соучеников и просто соседи исчезали каждую ночь. Никто из них никогда не возвращался. Впечатлительная девочка, очень привязанная к отцу, не спала ночами, прислушиваясь, на каком этаже останавливается лифт с посланцами Лубянки. Некоторые квартиры меняли своих хозяев 2-3 раза. В эти же дни из других домов исчезали родные дяди Инессы (один из них на известной фотографии 1919 г. идёт рядом с Лениным на параде воск Всевобуча), самый близкий друг её отца, автор истории партии Вилли Кнорин[3], родители друзей. Собственные родители (отец вступил в партию ещё в марте 1917 г.) оправдывали всё. На вопросы девочки – мог ли дядя Вилли стать врагом народа, отец отвечал: «Неужели ты не понимаешь, что члена ЦК не арестуют просто так? Раз такого человека арестовали, значит, он виноват». Из-за близких дружеских и родственных связей с «врагами» родители Инессы начали терять свои служебные позиции (мать, Полина Розовская, директор финансового института Госплана, была исключена из партии и уволена с работы, отец перестал быть членом коллегии Министерства финансов). Теперь проживание в «Доме правительства» («Дом на набережной») им было уже не по чину и их переселили в новый дом на ул. Горького. Оказалось, что у них нет никакой собственности, в старом жилье всё обставлялось за казённый счёт, теперь в квартире постепенно появлялись стулья, кушетки и даже раскладушки. Похоже, что я пришёлся по сердцу отцу Инессы, до революции – полуграмотному столяру, а в 1917 г. – одному из организаторов советской власти в Минске (много лет спустя мы видели его портрет в музее белорусской столицы). Он был человеком прямым, доброжелательным и сразу понял, что наш роман с его дочерью – дело серьёзное. Помню, как вечером, в канун 1 мая 1941 г., когда мы с ним вышли в Елисеевский магазин за продуктами, он вдруг сказал мне: «Зачем тебе каждый вечер ехать так далеко? Ночуй у нас». Не сразу, но постепенно я стал пользоваться этой привилегией и спал в «общей» комнате, где семья обычно питалась. Мы ни разу не говорили о браке, но в подсознании уже складывалось желание никогда не расставаться. Между тем, вокруг нас в мире многое происходило. В апреле немцы вторглись в Югославию, разбили югославскую армию, вошли в Грецию, спустились к югу и с воздуха захватили Крит. В первые дни мая И.В.Сталин выступил в Кремле перед выпускниками военных академий. В газетах, как всегда в то время, была помещена лишь небольшая формальная информация, но по столице ходили слухи, что речь была тревожной, и в ней что-то якобы говорилось о возможной близкой войне. Однажды воскресным утром к нам на ул. Горького заехал мой земляк из г. Клинцы и сосед по комнате в общежитии на Стромынке Эммануил Гафт[4]. Первое, что нас поразило – он был острижен наголо. «Поехали, ребята, в Парк культуры, возьмём лодку, покатаемся, я вам всё расскажу». В то время на лодочной станции недалеко от Крымского моста можно было взять на пару часов лодку и кататься хоть по середине реки. Когда мы отъехали подальше от берега, Эммануил сказал, что у него в Москве есть родственник, занимающий высокий пост в военной иерархии. Генерал по секрету сообщил ему, что после разгрома Югославии и Греции немцы перебрасывают войска к советской границе. А главное – генерал сам слушал Сталина 2 мая в Кремле. Офицерам было сказано, что у них нет времени на «раскачку» и освоение в своих частях, ибо не исключено, что война уже на носу. Много лет спустя мне довелось беседовать с ещё одним участником кремлёвского собрания – генералом армии Николаем Григорьевичем Лященко, уже успевшим до большой войны повоевать в Испании и окончить военную академию. К слову сказать, Н.Г. Лященко был одним из немногих знакомых мне генералов, кто не простил Сталину ни истребления офицерского корпуса в 1937-41 годах, ни просчётов в начале и в ходе войны. Рассказывая, что несколько тысяч выпускников больше часа ждали опаздывавшего вождя, он неожиданно заметил: «Наконец, в глубине сцены открылась какая-то дверь и появилась эта рябая сволочь». Хотя первая часть речи Сталина была посвящена успехам перевооружения Красной Армии, появлению в частях новой техники, которую выпускники академий должны освоить, во второй её части действительно содержались не только привычные призывы к «бдительности», но говорилось и о дефиците времени. А что же было дальше? Маршал Тимошенко, близко знавший генерала Лященко, рассказал ему, что Г.К. Жуков, сменивший на посту начальника Генштаба арестованного К.М. Мерецкова, был, похоже, тоже очень встревожен, ибо имел детальную информацию о положении на границах Прибалтики, Белоруссии и Украины. В середине мая 1941 г. он направил руководству страны докладную записку с предложением расстроить с помощью сильного превентивного удара Красной Армии уже явно спланированный удар по Советскому Союзу. Начальник Генштаба не мог не знать, что перевооружение Красной Армии находится в начальной стадии, что заложены, но ещё не вступили в строй новые авиазаводы, что старая оборонительная линия – у Минска – разоружена, а новая – в районе Буга – ещё не построена. Но, по-видимому, калькулируя «за» и «против» того или иного развития событий, Жуков считал, что риск немецкого наступления превосходит риск упреждающих сражений на территории Польши, которые он предлагал. В своей докладной записке Жуков приложил подробные схемы действий Красной Армии. Ответа от руководства страны не было. Тогда, по словам Н.Г.Лященко, Жуков стал настойчиво просить Тимошенко (как и другие выходцы из 1-й Конной Армии, нарком обороны пользовался определённым доверием у вождя ещё с царицынских времён) договориться со Сталиным о подробном докладе по поводу ситуации на границе. В конце мая или в первых числах июня Тимошенко и Жуков были приглашены на заседание политбюро ЦК ВКП(б). Они приехали немного раньше назначенного времени, укрепили на стене карты и схемы. Наконец, за столом появились вожди – Молотов, Каганович, Ворошилов, Микоян и другие. Вошел Сталин, спросил, кто будет докладывать – Тимошенко назвал начальника Генштаба. Жуков с указкой в руках начал подробно объяснять критическое положение, сложившееся на западной границе и заявил, что Красная Армия не должна пассивно ждать мощного удара трех группировок противника. Сталин во время доклада Жукова не садился за стол, а ходил по комнате. Неожиданно он остановился перед Жуковым и буквально тыча трубкой ему в лицо, стал в большом раздражении говорить: «Вам, что, мало чинов и орденов, которые мы вам дали? Захотелось поиграть в войну?» И – повернувшись в сторону Тимошенко: «Посмотрите на этого человека. Какой большой человек и какая маленькая голова. Если бы я не знал Тимошенко еще со времен гражданской войны, я бы решил, что перед нами сидит провокатор. Я предупреждаю вас обоих – если вы будете провоцировать немцев, передвигать свои дивизии туда-сюда, головы ваши полетят». После этого Сталин покинул комнату. До начала войны оставалось около 20 дней. Катаясь в середине мая на лодке по Москве-реке, мы с Инессой ничего этого знать не могли. Тревожно звучали только слова моего друга. «Сегодня я постригся наголо. Если начнется война, я в ту же минуту побегу в военкомат. Я не буду прятаться и знаю, что с этой войны я не вернусь». Он не вернулся. Но через неделю после начала войны мы оба оказались под Рославлем, на р. Двина, где энергия многих тысяч студентов была использована для строительства глубокой «противотанковой» траншеи. Когда мы вернулись в середине августа в Москву, Гафт (как и другой мой друг – Лазарь Керженевич[5]) ушел в армию. В 1943 г. я зашел на исторический факультет (в здание на Моховой попала бомба и историки учились в бывшей школе на Большой Бронной). Я ожидал звонка на перерыв в пустом коридоре, по которому бодро вышагивал один человек – охранник Светланы Сталиной, слушавшей в это время лекцию в аудитории. Чтобы убить время, я подошел к стенной газете «Историк-марксист». В правой полосе было напечатано письмо с фронта. Командир части, в которой воевал мой дорогой друг и земляк сообщал руководству университета, что бывший студент-историк Эммануил Гафт храбро сражался, но во время последнего боя, когда часть отражала атаку танков, он, связав несколько гранат, бросился под фашистский танк и погиб смертью героя. Я сравнительно поздно попал на фронт из-за сильной близорукости. Один глаз требовал линзу с -5 диоптриями, другой – с -3,5. Похоже, что провинциальный мальчик, запоем читавший при керосиновой 8-линейной лампе, успел к 18 годам здорово испортить зрение. Да к тому же, мои глаза каким-то образом, не будучи косыми, смотрели не под нужным углом, что называлось красивым, но непонятным словом «ассигматизм». Первый раз я был забракован осенью 1941 г. в Москве, когда набирали отряды лыжников для защиты города. Это было вскоре после нашего возвращения с реки Десна. Как уже было сказано, там, недалеко от Рославля, мы, студенты МГУ и других московских институтов, многие тысячи молодых людей строили линию обороны – глубокий ров на несколько сот километров, 3 метра глубиною и 3,5 – шириною по верхнему обрезу. Из историков, помимо упомянутых в этой статье, помню В. Карасева, В. Александрова, Г. Раевского, Г. Цявловского, Б. Каневского, Р. Лаврова[6] и других. Жесткие нормы, установленные прорабами – нужно было «выбросить» на бровку не меньше 6 кубометров земли в смену, нередко с большой глубины, приводили в отчаяние городских мальчиков, первый раз в жизни державших лопату в руках. Недалеко от историков трудились математики и среди них сын многолетнего наркома иностранных дел – Миша Литвинов. Между тем, по «трассе» прошел слух, что за невыполнение нормы будут наказывать «по законам военного времени». Это вызвало новый подъем трудового энтузиазма у будущих интеллигентов. 23 июля десятки тысяч студентов вообще трудились «со слезами на глазах» – по траншеям разнесся слух, что Москву накануне бомбили. Почти у всех кто-то оставался в столице – отец, мать, любимая девушка. Настроение было тяжелым. Слух оказался правдой. Помню, как перед нами, студентами младших курсов, выступил Михаил Гефтер, занимавший какой-то пост в штабе великой студенческой стройки. Именно он был одним из тех ораторов в Коммунистической аудитории на Манежной площади поздно вечером 22 июня, кто говорил, что финская война не дала нам раскрыть свою силу, а вот начавшаяся война с немецкими фашистами позволит нашему народу развернуться во весь рост. Теперь, месяц спустя, он сохранял всю свою бодрость и силу убеждения очень способного, харизматического человека, и нам всем стало как-то легче после его речи. Бомбежки Москвы не были слухом, но слухов было полно. Уже в начале июля мы «узнали», что наш «первый красный офицер», один из двух уцелевших в 1938 г. маршалов – К.Е. Ворошилов, выступил по радио из занятого нашими войсками Хельсинки, что наша армия идет вперед. Между тем, дела на фронте шли все хуже. По ночам, лежа в шалаше, я и мои друзья-историки – Лазарь (Зоря) Керженевич и Анатолий Миркинд[7], прислушивались к гулу самолетов, летевших на Москву и к бомбовым ударам по крупному аэродрому под Брянском. Работать днем стало опасно, и нам приказали днем спать, а ночью – от темноты до рассвета, копать свою линию Мажино. Тут надо сказать, что пища наша тоже не соответствовала тяжелому физическому труду. Меню состояло из одного блюда – тарелки пшенной каши, которую мы получали днем. О каких-либо витаминах и думать было нечего. Это сыграло тяжелую роль в судьбе Александра Каждана[8], будущего византиниста с мировой известностью. Он почти ослеп и, подобно Зиге, не выходил из соседней избы. Где-то недели через три село стала покидать советская власть – все работники сельсовета, руководители колхоза, их родственники. В телегу запрягались ещё сохранившиеся лошади, а к перекладинам привязывали коров, в саму телегу ставили какие-то железные ящики из сельсовета, а по бокам рассовывали детей. Вся деревня вышла на площадь провожать своих добрых и недобрых начальников. Слышали ли вы когда-нибудь, как плачет деревня? Это был тяжёлый, надрывный стон, в который вплетались и мотивы страха перед близкой оккупацией и «на кого вы нас покидаете»? Как выяснилось, их покидали на меня. Село недолго оставалось без власти. Где-то за несколько километров от Снопоти, там, где помещался «штаб трассы» в тот же вечер решилась моя судьба. Я был назначен «комендантом села Снопоть» и должен был теперь сидеть у телефона в сельсовете, принимать распоряжения ещё не отовсюду сбежавшей власти. В случае необходимости я должен был собрать по избам все вещи студентов и обеспечить быструю эвакуацию оставшихся при мне инвалидов – Зиги Шмидта[9], Саши Каждана, Саши Ревзина[10], Виктора Хайцмана[11] и других. В память запали 2-3 эпизода этих мрачных августовских дней. В сельсовет зашёл милиционер, отступавший самостоятельно, но не терявший выправки и достоинства. Он был увешан оружием. На плечах висели две винтовки, в двух кобурах – пистолеты. За пояс засунуты три или четыре танковые гранаты. Его широкая русская душа не могла терпеть, чтобы советская власть в Снопоти оставалась без защиты, и он торжественно подарил мне одну гранату с длинной деревянной ручкой. И чудо – я почувствовал себя как-то увереннее. Странно вёл себя телефон. К нему подключались какие-то русские голоса и сообщали, что с. Снопоть уже обойдено немцами, и что нам очень повезёт, если мы успеем оттуда сбежать. Но уйти без приказа мы не могли – многолетнее воспитание не позволяло об этом и думать. Лично я всегда был убеждённым патриотом, очень сочувственно и даже с жалостью относился ко всем, кто не живёт в СССР, и плакал в дни поражения испанских республиканцев. В школе я был членом комитета комсомола и председателем совета старост — старостата. Ещё совсем маленьким я был облечён особым доверием школьного руководства – мне поручили в каком-то революционном скетче под названием «Смерть вождя» сыграть роль великого Ленина – в очередную годовщину Октябрьской революции я лежал в гробу (предполагалось, что в Колонном зале), закрыв глаза и в лысом парике, а вокруг меня в слезах ходили потрясённые трудящиеся, в том числе обе мои младшие сестры. Хотя мои родители, находившиеся среди зрителей, считали, что я играл хорошо, это был единственный и последний успех, как говорили великие режиссёры, «на театре». Одним из ярких впечатлений августовских дней 1941 г. был провод через село группы из 30-40 немецких пленных, сброшенных на парашютах и захваченных нашими солдатами. В касках, аккуратно одетые, загорелые и сытые, они спокойно шли под охраной 3-х или 4-х конных конвоиров. Ни мы, ни сельские жители не произносили ни одного слова, никак не реагировали на это событие. Война только начиналась и ещё не произвела того ожесточения в душах, которые пришли позже. Мимо нас шли даже не враги, а противники, потерпевшие этой ночью неудачу. Интересно сравнить эти чувства с тем, что я испытывал 3 или 4 мая 1945 г. в Берлине, когда оставленный один ночевать в центре города в бывшей немецкой казарме (в зенитном бункере), я дрожал от ночного холода, но не мог заставить себя укрыться немецким солдатским одеялом, которые там лежали десятками. В это время «немецкое» означало — фашистское, грязное, осквернённое, вызывавшее брезгливость. Но вернёмся в Снопоть. Мои товарищи перестали приходить «с трассы» на ночёвку в село, ибо, как уже сказано, ночью работали, а днем кое-как отдыхали на еловых ветках в лесу. Между тем, канонада всё приближалась. Мы не знали, что противник уже так близко подошёл к нашей гигантской «канаве», не знали, что бои уже идут в Смоленске. Позднее, как мне рассказали, наш «Западный вал» не задержал немецкое наступление на Москву. Мы ещё тогда, в августе, удивлялись, что никто не появляется, чтобы построить укрепления вдоль рва — доты или другие сооружения. Никаких инженерных частей мы не видели, и подозрение о бессмысленности нашей работы появлялось в наших головах. Правда, большинство из нас жило с убеждением, что нацистские танковые авангарды не дотянутся до нас, что они будут где-то остановлены. Но канонада становилась всё громче. Я начал всерьёз опасаться, что меня с несколькими моими инвалидами просто забудут. Но однажды вечером произошли неожиданные события. К сельсовету подкатила полуторка, и шофёр сообщил, что я должен с помощью больных собрать по домам все студенческие вещи, погрузить в эту машину, и нам предписано всем вместе срочно покинуть Снопоть и выехать в восточном направлении. Едва только я успел направить свою инвалидную команду по хатам, как увидел на улице бегущую к сельсовету женщину. Задыхаясь от бега, она нервно, срываясь на крик и истерику, сообщила, что её семью односельчане из соседней деревни не выпускают, удерживают силой, не позволяя эвакуироваться. «Немцы сейчас войдут в деревню, может быть уже вошли, пока я бежала, а нас не пускают». Я подозвал своего однокурсника — Сашу Ревзина. «Саша, сходи с этой женщиной, всего два километра, помоги семье уехать, я задержу грузовик». Появился Зига Шмидт, увешанный ботинками и брюками наших товарищей, другие больные, забросили всё в машину и сели возле сельсовета, ждём Сашу. Шофёр нервничает: «Попаду я с вами в беду. Темнеет уже. Говорят, много десантов немцы бросают». Я что-то рассказываю, отвлекая ребят, себя самого и водителя от страха и, вместе с тем, тяну время. Нервничаю страшно. Как же уехать без Саши? Решаю, что если машина с ребятами уйдёт, я должен остаться и ждать. Наконец, терпение шофёра иссякло, он сел в кабину, мотор затарахтел. «Вы, как хотите, я поехал!» В этот критический момент в конце улицы появился клубок пыли, а через минуту нарисовался Саша. Мы вскарабкались в кузов и поехали. Саша рассказал, что сделать ничего не смог. Речь шла о семье, которая годами «стучала» на односельчан, не одна семья потеряла своего главу из-за «бдительности» активного соседа. А теперь крестьяне говорят: «Никуда мы этих гадов не пустим. Сдадим их немцам. Может, хоть они найдут управу на сволочей». Я был счастлив, что Саша вернулся, и нам не придётся пешком пробираться вдвоём — куда, мы и сами не знали. Через 2 дня во главе сорока человек меня отправили в Москву. По дороге к какому-то полустанку, куда мы шли целый день, несколько снарядов просвистело над нашей головой. В телеге ехали те, кто уже не мог идти. Наконец, вечером подошёл короткий поезд, мы сели и утром на рассвете вышли на площадь Киевского вокзала. Было 12 августа 1941 г. Тарелки громкоговорителей передавали последние известия. Мы уловили фразу: наши войска оставили город Смоленск. ---------------------- [1] Речь идёт о Ходош Инессе Александровне (15.2.1922, Минск, – 29.4.1995, Москва), российском историке и библиографе. В 1946 г. она окончила Московский университет. В 1946-53 гг. референт Ф. Ротштейна; также работала в секретариате гл. редакции «Истории Гражданской войны». С 1953 г. — в Фундаментальной библиотеке общественных наук АН СССР (с 1964 г. — заместитель директора). Участвовала в организации ИНИОН АН СССР (в 1968-87 гг. — заместитель директора по научной работе). Автор работ по истории международных отношений и проблемам информации в области общественных наук. [2] Джапаридзе Арчил Дмитриевич — студент истфака 1937 г/п. Окончил войну офицером. После войны работал в вузах. [3] Кнорин Вильгельм Георгиевич (1890–1938) — советский партийный и государственный деятель, историк-публицист. Член Коммунистической партии с 1910 г. Окончил учительскую семинарию. Сотрудничал в латышских социал-демократических газетах в Петербурге, Риге и Либаве. После Февральской революции 1917 г. участвовал в организации Минского совета рабочих и солдатских депутатов и создании большевистских организаций на Западном фронте. С мая 1917 г. — секретарь Минского совета, затем редактор большевистской газеты «Звезда». В октябрьские дни 1917 г. — член Минского Временного Революционного Комитета. В 1918-22 гг. находился на руководящей партийной и советской работе в Смоленске, Минске и Вильно. В 1922-25 гг. работал в ЦК ВКП(б) заместителем заведующего учраспредотделом и заведующим информационным отделом, затем заведующим агитпропом МК ВКП(б). В 1926-27 гг. — заведующий агитпропотделом ЦК ВКП(б). На VI конгрессе Коминтерна избирался кандидатом в члены ИККИ; в 1928-35 гг. работал в Исполкоме Коминтерна. С 1932 г. — директор Историко-партийного отделения Института Красной Профессуры. В 1932-34 гг. — член бюро редколлегии «Правды». С 1935 г. работал заместителем заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). Доктор исторических наук (1935). Автор ряда работ по истории партии. Расстрелян, реабилитирован посмертно. [4] Гафт Эмануил Хаимович (1922, г. Гомель, Белоруссия – пропал без вести 04.1942) — студент истфака 1939 г/п. С началом войны – комсорг батальона на строительстве оборонительных рубежей. [5] Керженевич Лазарь Иосифович (р. в 1922 г.), студент истфака 1940 г/п. Участник строительства оборонительных рубежей. Воевал на Западном и Калининском фронтах. После ранения остался в Казани. Заслуженный учитель Татарстана. [6] Имеются в виду студенты истфака МГУ разных курсов: Лавров Ростислав Александрович (26.07.1920, Устюг Вологодской обл. – 26.06.1989, Москва) — студент истфака 1937 г/п. Летом 1941 г. работал на строительстве оборонительных рубежей в районе Брянска. Учился в Львовском пехотном училище, с 1943 г. — в действующей армии. Был командиром пулеметного взвода, с 1944 г. — помощник начальник штаба с.д. Награжден орденами Красной Звезды и Отечественной войны II степени. Войну закончил в звании подполковника. Александров Вадим Александрович (29.11.1921, г. Москва – 13.02.1994, г. Москва) — студент истфака 1939 г/п. После войны — исследователь русской истории XVII – начала XX вв., .д.и.н., профессор. Лауреат Государственной премии РФ. Каневский Борис Петрович — студент истфака 1939 г/п. В январе-сентябре 1942 г. был на курсах комвзводов, затем — РГК. В январе 1943 г. – мае 1945 г. воевал на Южном, 4-м Украинском, 2;м Прибалтийском фронтах: январь 1943 г. — февраль 1944 г. — комвзвода по сбору трофейного оружия, март 1944 г. — июнь 1945 г. — заместитель начальника трофейного отдела. Воевал на Украине, в Крыму, в Прибалтике. Войну закончил в звании ст. лейтенанта. Цявловский Георгий Александрович (1922, Москва — 02.12.1942, похоронен в г. Волгограде). Племянник известного пушкиниста Мстислава Александровича Цявловского (1883–1947). Студент 1939 г/п. Участвовал в строительстве оборонительных рубежей. Погиб под Сталинградом. [7] Миркинд Анатолий Морицевич (1922–1983) — студент истфака 1939 г/п. Участник строительства оборонительных рубежей. С 1-го курса исторического факультета ушел в РККА. Войну окончил в звании лейтенанта. Работал в СВАГ. После войны — преподаватель, позже профессор Кишинёвского университета. Большую подборку памяти А.М. Миркинда см. в ИЭ, 2019. № 1. [8] Каждан Александр Петрович (Александр Пейсахович, англ. Alexander Kazhdan; 1922, Москва – 1997, Думбартон-Окс, США) — студент истфака 1939 г/п. Участник строительства оборонительных рубежей. После войны — историк-византинист, один из крупнейших специалистов по Византии, д.и.н., профессор. С 1978 г. жил за границей, работал в Центре изучения Византии в Думбартон-Окс и вёл курс лекций в Принстонском университете. [9] Шмидт Сигурд Оттович (15.04.1922 – 22.5.2013, Москва) — студент истфака 1939 г/п. После войны — историк-источниковед, д.и.н., профессор, председатель Археографической комиссии АН СССР-РАН, академик РАО. [10] Ревзин Александр Беркович (Борисович) (1923 г., г. Гомель, Белорусская ССР – пропал без вести 22.06.1942) — студент истфака 1939 г/п. Лейтенант, ком. взвода 278 сд. ЦАМО ф. 58, оп. 818883, № 1933. [11] Хайцман Виктор Моисеевич — студент истфака 1937 г/п. После войны — д.и.н., работал в ИИ (затем ИРИ) АН СССР-РАН.

Тесля А.А. Об опыте биографии Николая Минского. Рец.: Сапожков С.В. По опасной тропе «холодных слов»: поэзия и судьба Николая Минского. – М.: Изд-во Дмитрий Сечин, 2021. – 608 с. Николай Минский – одна из ярких фигур русской культурной жизни 1890 – 1900-х годов: без упоминания о нем не может обойтись ни очерк русской поэзии этого времени, ни историко-философский обзор, ни рассказ о религиозных исканиях русской интеллигенции начала века, если пользоваться привычными самой эпохе публицистическими формулировками. Тем более удивительно, что до сих пор не было ни одного более или менее подробного изложения его биографии – и сразу же следует сказать, что и рассматриваемая книга все-таки является лишь очерком, первым наброском на пути к обстоятельному биографическому повествованию. Причины такого положения дел, впрочем, связаны с самой биографией Минского. После 1905 года он оказывается одновременно и в эмиграции, и вне основных политических и литературных лагерей и групп – ему удается найти газетный заработок, удержаться вплоть до начала 1920-х пусть и на периферии, но все-таки в рамках литературного процесса, но ни для кого он уже не будет «своим». А окончательно вне любых литературно-публицистических групп он окажется в 1923 г., после перехода на работу в советское торгпредство в Лондоне. На первый взгляд это может показаться странным – достаточно вспомнить хотя бы судьбу Святополка-Мирского (или, в другом масштабе – Горького), но минимальная детализация все расставляет по своим местам: ведь Минский не был сколько-нибудь плотно включен в зарубежный литературный процесс, не имел в глазах европейской аудитории значимой репутации и не представлял существенного актуального интереса (и тем самым не мог в какой-то мере конвертировать свою значимость, напр., для французской, немецкой или английской аудиторий – во внимание эмиграции или советских властей). В текущем своем творчестве 1920-х он был мало интересен советской стороне – в том числе и потому, что – как убедительно показывает его биограф, фактически мало изменился в существе своих взглядов и литературной программы с 1900-х годов: он по-прежнему стремился соединить свои философские и эстетические представления с актуальной политикой, более того – свои прошлые произведения он не переосмысливал сугубо как отошедшие в прошлое. Напротив, в достаточно характерной для символизма рамке, он представлял свою литературную биографию как целое, своего рода «набегающим итогом», где прошлое оказывалось не ошибками и отжитым, а включаемым в современность, как то, из чего не только вырастает последующее, но и остается в нем, сохраняется. Для него в 1920-е нет противоречия между его религиозно-философскими исканиями и прославлением, напр., Ленина – и столь же понятно, что такое совмещение может быть принято в советской оптике тех лет как историческое своеобразие, но никак не санкционировано в качестве актуального – что для «пролетарской поэзии», что для «попутчиков». И столь же понятно, что для эмиграции стареющий Минский одновременно и политически далек, и эстетически пережил время, оказавшись обломком рубежа веков – и при этом не настолько громок, заметен, чтобы пусть отрицательно, в противостоянии – но приковывать к себе внимание. Он оказывается в длинном забвении, еще при жизни становится частью истории литературы, тем, от кого не только не ждут нового, но и принципиально еще и не желают его. Если старые знакомые, прежде всего Луначарский, и поддерживают идею издания нового поэтического сборника – то эта поддержка слаба, все аргументы, которые находятся – скорее мемориального характера, а Минский стремится в конце 1920-х к другому, всё надеется оказаться вновь живым как автор. И закономерно, что пробить сопротивление Госиздата, настоять на издании книги не получается – ведь и те, кто симпатизирует ему, фактически апеллируют к тем же самым соображениям, что и противники. Он для всех стал окаменелостью русского литературного процесса – против чего отчаянно пытался протестовать в последнем письме в Госиздат, осенью 1928 г., когда тот соглашался напечатать его переводы (рассматривая это как род материальной поддержки, тогда как сам Минский стремился прежде всего к возвращению в литературу): «Если мои стихи не подошли Вам, скажите прямо, и я буду знать, что я умер для советской России, а так как я не существую для эмиграции, то вообще умер как писатель. <…> Если же на самом деле все стало из-за “производственных условий”, то литературная жизнь старейшего из оставшихся в живых русских поэтов заслуживает того, чтобы ее обсудили отдельно, а не “среди целого ряда других дел”. Год тому назад советская власть назначила мне персональную пенсию как “революционному поэту за пятидесятилетнюю художественную и научную деятельность”. <…> Единственно важное то, что я всю жизнь сознавал себя поэтом, а не переводчиком. Три поколения русских читателей знали меня как поэта. Пенсия назначена была мне как поэту. В истории русской литературы обо мне пишут как о поэте. Не могу передать Вам чувство обиды и отчаяния, которое овладело мною при получении отказа. Мысль о том, что для советской России вся моя поэтическая деятельность останется неведомой и как бы не существовавшей, кажется мне горше смерти. Меня в эти тяжелые дни поддерживает лишь надежда на то, что Вы найдете мои доводы справедливыми, поймете мою муку и отмените незаслуженный приговор»[1]. В результате Минский оказывается «в стороне», не исключаемый из описаний прошлого – но уменьшающийся в размере, как один из персонажей былого – чей масштаб определяется прежде всего в последующей перспективе, там, где находятся мемуаристы или первые историки, по живым еще следам описывающие 1880-е – 1900-е. Сапожков в своей книге во многом только намечает пути дальнейшей разработки биографии. Так, совсем пунктиром освещены последние тридцать лет жизни Минского – фактически, более или менее детализированы лишь эпизоды с его возвращением в Россию в 1914 г. по амнистии (по делу об издании «Новой Жизни» в 1905 г. – примечательно, что поручителем за Минского выступил С.Ю. Витте), опровергнута биографическая версия самого Минского о причинах его скорого возвращения во Францию (уезжает он, видимо, осознав свою невостребованность в текущих российских условиях, в частности – после провала объявленной лекционной гастроли). Следующий относительно подробно описанный момент – начало 1920-х годов, берлинская эмиграция, где Минский пытается – и достаточно успешно – играть роль примирителя, выступая над партийными разногласиями с позиций «культуры», т.е. возможности иной сферы общения и взаимодействия, помимо политических разногласий. Остальные события за все эти годы остаются в тени – так, даже поступление на советскую службу в 1923 г. описывается кратко, без подробностей работы Минского в лондонском торгпредстве. Вне пределов внимания биографа оказываются и многие обстоятельства личной жизни Минского – напр., из биографии почти ничего нельзя узнать об эмигрантской жизни поэта со второй женой, Людмилой Вилькиной (ум. 1920), совсем скомканно излагаются подробности отношений с Зинаидой Венгеровой, с которой Минский был знаком на протяжении практически всей жизни и которая стала его третьей и последней супругой (официально они вступили в брак в 1925 г.). Понятно, что внимание к тем или иным конкретным сторонам жизни персонажа – выбор биографа, но огорчает (и одновременно вызывает надежду на продолжение исследований в этом направлении) дисбаланс между первыми частями работы, где Минский описывается в более или менее плотном и местном контексте – Вильны, Киева, Петербурга, его дружеских связей и знакомств, родства – с семейством Венгеровых – и последующими «разряженными» частями, где плотность взаимодействий с другими людьми и кругами уходит из сферы авторского внимания. Книга, как отмечает сам автор, выросла из подготовки собрания стихотворений Минского, вышедшего в 2002 г. в «Библиотеке поэта» – в рассказе о его поэзии в контексте биографии и состоит ее преимущественный интерес. Так, в книге рассыпана масса замечаний о вырастании раннего символизма из поздней народнической поэзии, Надсона – под влиянием Бодлера и в свою очередь при прочтении его сквозь призму социальной проблематики и при одновременном стремлении найти для народнических устремлений «метафизические» основания. Минский примечателен и тем, что сознательно строит свою теоретическую схему как возвращение к романтизму – в утверждении «диады», противопоставлений и совмещений, в отвержении «триады», стремления к снятию: искомое обретается в соположении планов, при их сохранении. Завершается книга аннотированной библиографией текстов Минского и литературы о нем (483 – 596), драгоценным указателем к дальнейшему изучению Николая Минского, литературной, публицистической, философской и др. сторон его жизни – работе, которая по большому счету еще только начинается. Андрей Тесля – кандидат философских наук, старший научный сотрудник, научный руководитель (директор) Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта (Калининград). [1] Письмо А.Б. Халатову, директору Госиздата, от 26.X.1928, Париж. – стр. 459, 461.

Стыкалин А.С. Рец.: Виктор Таки. Россия на Дунае. Империя, элиты и политика реформ в Молдавии и Валахии. 1812 – 1834. М.: Новое литературное обозрение, 2021. 440 с. Предметом настоящего обзора является монография, посвященная взаимоотношениям между российскими дипломатами и военными, с одной стороны, и боярами Молдавии и Валахии, с другой, в первой трети XIX в. Представители Российской империи стремились поставить княжества под контроль, тогда как их боярские элиты заботились о сохранении традиционной автономии. На эти противоречиях сказывались также борьба между европейскими державами за влияние в балканской части ослабевающей Османской империи и зарождение румынского национализма. Реформы, осуществленные русской военной администрацией во главе с графом П.Д. Киселевым, внесли немалый вклад во всестороннюю модернизацию Дунайских княжеств и заложили основы будущего румынского национального государства, хотя и не были по достоинству оценены румынской элитой XIX в. Ключевые слова: русско-турецкие войны, Османская империя, политика Российской империи на Балканах, Александр I, Николай I, граф П.Д. Киселев, Молдова, Валахия, румынский национализм, реформирование Дунайских княжеств. The subject of the review is a monograph paper which reconstructs the relationship between Russian diplomats and the military, on the one hand, and the nobles of Moldavia and Wallachia, on the other, in the first third of the 19th century. Representatives of the Russian Empire sought to put the principalities under control, while their noble elites took care of maintaining traditional autonomy. These contradictions were also affected by the struggle between European powers for influence in the European part of the weakening Ottoman Empire and the emergence of Romanian nationalism. The reforms carried out by the Russian military administration headed by Count P.D. Kiselev made a significant contribution to the comprehensive modernization of the Danubian principalities and laid the foundations for the future Romanian national state, although they were not appreciated by the Romanian elite of the 19th century. Keywords: Russian-Turkish wars, Ottoman Empire, policy of the Russian Empire in the Balkans. Alexander I, Nicholas I, Count P.D. Kiselev, Moldova, Wallachia, Romanian nationalism, reformation of the Danube principalities. Представленная в настоящем обзоре книга Виктора Таки, работающего в Канаде молдавского историка, уже завоевавшего авторитет в профессиональной среде своими исследованиями о политике Российской империи на юго-западных окраинах и по проблемам балканской истории в Новое время, а также исторической имагологии[1], посвящена кругу сюжетов, хотя и неоднократно привлекавших внимание отечественной историографии, но требующих переосмысления на современном уровне исторического знания. Она написана в развитие англоязычной диссертации (PhD), выполненной в 2000-е годы в будапештском Центрально-европейском университете под руководством известного американского историка-русиста А. Рибера. Само название книги вызывает ассоциации с опубликованной в 1913 г. известной специалистам монографией Л.А. Кассо «Россия на Дунае и образование Бессарбской области», что в данном случае свидетельствует, впрочем, не о преемственности подходов, а лишь о том, что многие рассматриваемые в монографии сюжеты не утратили за прошедшие более чем 100 лет своей научной актуальности. Стремление обеспечить безопасность южных пределов Российской империи от набегов крымских татар (вассалов турецкого султана) повлекло за собой серию русско-турецких войн, в результате которых Россия уже в эпоху Екатерины II установила контроль над Крымом и всем северным побережьем Черного моря, что на фоне ослабления Османской империи усилило ее позиции как внешнеполитического игрока в Восточной Европе и одновременно повысило значимость балканского вектора во внешней политике Петербурга. С одной стороны, с закрытием своего южного, степного фронтира Российская империя достигает в юго-западном направлении своих естественных пределов и дальнейшее ее продвижение на Балканы было чревато конфронтацией уже не только с Турцией, но и с другими державами (Австрией, Британией), имевшими свои интересы в Юго-Восточной Европе. С другой стороны, сохраняла актуальность задача укрепления российского политического влияния в регионе в целях укрепления юго-западных рубежей державы. О том, какое значение придавалось в Санкт-Петербурге ее успешному решению, можно судить хотя бы по тому, что низложение Османами господарей привело в 1806 г. к новой русско-турецкой войне, продолжавшейся 6 лет и завершившейся в 1812 г. Бухарестским миром, по которому Российская империя осуществила за счет половины Молдавского княжества и ряда турецких райя свое последнее существенное территориальное приобретение на юго-западе – междуречье Днестра и Прута, со временем трансформировавшееся в Бессарабскую губернию империи. После 1812 г. ключевым направлением российской политики на юго-западном направлении становится установление и обеспечение своего протектората над Молдавией и Валахией. С момента своего возникновения в XIV в. эти княжества (даже в период наивысшего расцвета молдавской государственности при Стефане Великом, годы правления 1457 – 1504) составляли пограничное пространство, становясь объектом борьбы за влияние более сильных соседей – Византии (до 1453 г.), Венгерского королевства (распавшегося в 1526 г. под натиском Осман), Речи Посполитой и, наконец, Османской империи, в орбиту которой Молдавия и Валахия вошли в XVI в. и оставались в ней фактически вплоть до конца 1870-х годов. При этом они сохраняли автономию, собственное законодательство и войска, институциональное своеобразие. Их вассальные обязанности перед Портой сводились к участию на ее стороне в военных действиях и выплате большой дани. Княжествам удалось даже обойтись без исламского влияния – при очень сильной православной церкви, связанной многими узами с греческим духовенством, мусульмане не могли здесь приобретать земли и строить мечети. Правда, после неудачного Прутского похода Петра I, попытавшегося бросить вызов османскому влиянию, Порта ужесточает контроль и на смену господарям местного происхождения приходят часто менявшиеся назначенцы Константинополя – плохо укорененные в местной среде греки-фанариоты. Накладываются новые ограничения в сфере внешней политики и внешней торговли, ограничивается численность местных войск. Однако и правление фанариотов нисколько не ослабило, а скорее укрепило своеобразие Валахии и Молдавии среди других османских владений. Одной из специфических особенностей княжеств являлось сильное боярство, компенсировавшее слабость господарской власти. По мере ослабления Османской империи (поражение 1683 г. под Веной, включение Трансильвании в состав Габсбургской монархии) создаются объективные предпосылки для усиления в княжествах позиций других держав (в том числе, несмотря не неудачу Прутского похода – и России) и, соответственно, борьбы за влияние. Уже в XVIIв. в составе молдавского боярства и особенно духовенства образуется сильная промосковская партия, поддерживаются активные церковные связи. По справедливому замечанию В. Таки, «православные подданные султанов стали воспринимать московских царей в качестве своих заступников задолго до того, как последние стали готовы играть подобную роль», и это в полной мере касалось молдавской и валашской элит, искавших московского покровительства на основе сохранения своих прав, местных обычаев и традиций. Эта тенденция не исчезла и в послепетровскую эпоху. Особенно зримо Россия присутствовала на этих землях во время русско-турецких войн, ведь театром боевых действий служили территории Молдавии и Валахии, а также некоторых близлежащих к ним земель. И даже тяготы оккупации и злоупотребления российской военной администрации, особенно проявившиеся во время войны 1806 – 1812 гг., не подрывали отношения немалой части боярства княжеств к России как к возможному противовесу османскому давлению. По справедливому замечанию В. Таки, румыноязычные княжества играли ключевую роль в позиционировании России себя как защитницы православных единоверцев в Османской империи[2] и вплоть до середины XIX в. российские дипломаты и военные взаимодействовали с молдавскими и валашскими элитами гораздо теснее, чем с предводителями более далеких южных славян. Установление и удержание контроля над Дунайскими княжествами (при всей условности этого вошедшего в обиход отечественной науки понятия) начиная с эпохи Екатерины II оставалось, прежде всего благодаря их расположению в преддверии Балкан, очень важной стратегической задачей российской внешней политики, а в результате осуществления имперской военной администрацией внутренних реформ в этих княжествах Россия сыграла более значимую роль в их политическом развитии, чем в истории Греции, Сербии или Болгарии того же периода. Однако при всей масштабности и значимости российского влияния в княжествах защита румыноязычных православных и связи с ними оставались в глазах отечественного общественного мнения как бы в тени не только сильной озабоченности россиян судьбами родственных по языку славян (болгар и сербов), особенно во второй половине XIX в., но и немалого интереса всей российской элиты и образованной публики к греческому восстанию 1821 г. и его последствиям. Это сказалось и на отечественной историографии. Тем важнее рассматриваемая монография В. Таки, пытающаяся устранить существующие в этом плане диспропорции. Как явствует из рассматриваемой работы, истоки российской политики, нацеленной на взаимодействие с элитами Дунайских княжеств, восходят к временам Екатерины II, в манифестах которой провозглашались задачи освобождения христианских народов из-под турецкого ярма. Уступки Османам при заключении мирных договоров по итогам русско-турецких войн были нежелательны уже в силу того, что могли подорвать престиж России в глазах православных единоверцев, причем не только в Валахии и Молдове. Показательно, например, что пророссийская партия в княжествах иногда ждала от России большего, чем она реально могла дать – это проявилось, в частности, в ее петициях Екатерине в канун заключения Кючук-Кайнарджийского мира 1774 г. Как доказывает автор, десятилетия, последовавшие за заключением этого мира, стали временем становления российского протектората над княжествами как совокупности международно-правовых документов и дипломатических практик, российские консулы следили за исполнением Османами договорных обязательств. При этом российская политика, по убеждению автора, зашла в тупик, ведь «представления», делавшиеся ее посланниками Порте по поводу нарушения договоров (не только Кючук-Кайнарджийского, но также Ясского 1791 г., а позже Бухарестского 1812 гг.), хотя и продемонстрировали не только Османам, но и европейским державам претензии России на роль протектора княжеств, но были не слишком эффективны как реальное средство защиты молдаван и валахов от злоупотреблений и вымогательств господарей-фанариотов. Во время войны 1806 – 1812 гг. российская администрация в лице председательствовавшего в диванах княжеств сенатора С.С. Кушникова (и не только его) пришла к определенному пониманию необходимости некоторых институциональных реформ и даже предприняла первые попытки сформулировать план преобразований – речь идет о рационализации функционирования уже существующих институтов (это касалось в том числе и сферы налогов). Тем самым, по оценке В. Таки, был открыт новый период в истории российской политики в отношении Молдавии и Валахии, когда именно реформы стали способом расширения российского протектората над ними, а также своеобразным ответом на возникшие перед Россией новые вызовы. В более широко плане реформы именно в этот период впервые становятся способом осуществления российского имперского влияния на территориях, всё еще входивших в сферу владений Османской империи в Юго-Восточной Европе. Поскольку часть боярства откликнулась, реформы стали важным измерением политического диалога между Российской империей и элитами Дунайских княжеств. Однако, хотя российская администрация и пыталась несколько умерить чиновничий произвол, по большому счету она так и не смогла поставить под серьезный контроль коррупцию и казнокрадство, и после нескольких лет оккупации с сопровождавшими ее тяготами для населения происходит ослабление пророссийских настроений. Как показывает автор, наиболее существенный реформаторский импульс исходил не от российского председательства в диванах или военного командования, а от выдающегося церковного деятеля Гавриила Бэнулеску-Бодони, в 1808 – 1812 гг. временно возглавлявшего в качестве экзарха церковную иерархию княжеств. При этом, как отмечает В. Таки, Гавриил исходил из того, что по заключении мира Молдавия и Валахия войдут на особых правах в состав Российской империи, а в его адресованных в Петербург записках содержался определенный план институциональных преобразований, который принимался во внимание при осуществлении российской политики в княжествах в последующие десятилетия. Позиция Гавриила в отношении будущего княжеств вовсе не стояла особняком, ведь уступка княжеств России действительно была одним из требований, с которым российская сторона начала в 1811 г. мирные переговоры с Османами. Однако, как напоминает В. Таки, упорство Порты и надвигающаяся война с Наполеоном заставили ведшего переговоры М. Кутузова постепенно сократить российские требования и согласиться в конце концов на установление новой границы по Пруту и Дунаю, что оставляло Валахию и большую часть Молдавии под османским контролем. Усилия Гавриила привнести порядок в церковную сферу, как показывает автор, имели отношение и к деятельности светской администрации (так, основой для переписи населения послужили приходские книги). Сделав ставку на местное духовенство, Бэнулеску-Бодони вступил в конфликт с греческими иерархами, особенно в ходе попыток искоренить злоупотребления в управлении так называемыми «преклоненными» монастырями, управлявшимися греческими игуменами и обладавшими обширными земельными владениями. По оценке В. Таки, временная интеграция церковной иерархии княжеств способствовала их дальнейшему институциональному сближению, которое в конце концов сделало возможным их объединение в 1859 г., а ряд предложенных Гавриилом и частично проведенных в жизнь мер предвосхитил политику временной российской администрации в 1818–1834 годах, направленную, в частности, на более равномерное распределение налогов, посредством упразднения налоговых льгот в отношении многих полупривилегированных групп населения. Сам Гавриил уже не имел к этому отношения, хотя в качестве митрополита Бессарабии сыграл после 1812 г. немалую роль в организации системы управления на присоединенной территории. Реформам в Бессарабии в тесной связи с развитием событий по другую сторону Прута в работе уделено должное внимание. Согласно замыслам Александра Iи его окружения, новоприобретенная область, получив автономию, должна была стать важным инструментом осуществления российского влияния в регионе, а для того, чтобы выполнить эту функцию, Бессарабия должна была явиться образцом, своего рода моделью просвещенного российского правления в глазах народов Юго-Восточной Европы, стремившихся выйти из-под османского влияния. При этом поначалу не было речи о замене местных институтов российскими, опора делалась на бессарабское дворянство, уважение его привилегий; новый Устав, положенный в основу управления краем, был выработан с учетом местных законов. Обеспечение участия местного дворянства в управлении наводит исследователей на проведение параллелей с политикой, осуществлявшейся в те же годы на польских и финских землях, инкорпорированных в состав Российской империи. Как показывает автор, инкорпорация местных традиций и взаимодействие с местными элитами способствовали легитимизации вхождения в империю новых территорий. В работе показано, что создание бессарабской автономии было увязано с политикой Александра в отношении польских элит, которая, в свою очередь, определялась противостоянием с Наполеоном (не только апробация моделей, примененных в Польше и Финляндии, но и привлечение к реформам в Бессарабии ряда людей, причастных к выработке политики на польском направлении). Более того, рассмотрение бессарабской автономии В. Таки ставит в контекст внутренних административных реформ в Российской империи тех лет – речь идет о создании наместничеств и распространении на остальную часть империи политико-административных форм, первоначально опробованных на этих окраинах. От этих реформаторских планов, впрочем, скоро отказались, возобладала тенденция ограничения автономии и централизации управления империей. Бессарабский эксперимент оказался, однако, очень недолговечным. Как показывает автор, отнесение этого края в 1820-е годы к Новороссии превратило недавно приобретенную область в объект «цивилизаторской миссии», что плохо сочеталось с дворянским самоуправлением, основанным на местных правах и обычаях. Вскоре после назначения в мае 1823 г. бессарабским наместником М.С. Воронцова его подчиненные начали ставить под сомнение разумность политики широкой автономии, которую ранее санкционировал Александр I – в немалой мере под влиянием грека И. Каподистрии, явившегося одним из инициаторов бессарабского эксперимента. В своих «Замечаниях на нынешнее состояние Бессарабской области» работавший под руководством Воронцова чиновник по особым поручениям Ф. Ф. Вигель, известный своими мемуарами, утверждал, что бессарабская знать с ее склонностью к коррупции просто не заслуживает всех тех свобод, которые ей предоставляет Устав 1818 года. Невиданные злоупотребления в областном управлении были, по его мнению, не следствием пороков отдельных лиц, но проявлением определенных местных традиций. С другой стороны, по признанию В. Таки, Устав о статусе Бессарабии как автономии повлиял на проекты реформ в самих Дунайских княжествах, особенно важен был провозглашенный принцип единого дворянского сословия, включающего не только знатных бояр. Но и последние, будучи, как правило, консерваторами, искали российского покровительства, исходя из приверженности Александра I принципам легитимизма. В протекторате России виделся путь к восстановлению автохтонным боярством более сильных административных позиций в противовес фанариотам, которые, будучи в княжествах иностранцами, не могли обеспечить себе прочной поддержки со стороны местного боярства. Вообще любое усиление османского влияния требовало компенсации, повышая тем самым шансы для русофильской партии, видевшей в России главный гарант автономии и сохранения традиционных боярских привилегий. При этом использовалась и конфессиональная карта, т.е. статус России как единственной православной империи. Позиционирование Петербургом себя в качестве защитника единоверцев выступало не только инструментом российского влияния на православных подданных Порты (включая находившихся в особом положении румын), но и создавало определенный идеологический ресурс для православных элит Юго-Востчоной Европы, позволяя им манипулировать в своих интересах риторикой российского покровительства, причем не всегда с желательными для самой России последствиями. В не меньшей мере той же риторикой российского покровительства могли пользоваться и православные греки. Развитие событий в Дунайских княжествах в 1820-е годы и российскую политику тех лет автор ставит в греческий контекст. Он напоминает о «Греческом проекте» Екатерины Великой, посредством которого идея освобождения земель классической древности от иноверцев становится важным элементом в легитимизации российской экспансии на юге. Реализация этих планов требовала поддержки греков, занимавших ключевые экономические, политические и культурные позиции среди православных подданных султана. Российское правительство привлекало греческих поселенцев и оказывало покровительство греческой торговле в Средиземном море. Коммерческие связи создавали основу для реализации политических проектов. Как показывает автор, с начала XIX столетия российская политика в Молдавии и Валахии находилась в тесной зависимости от отношений России с греческими элитами Османской империи. При этом он обращает внимание на разнородность греческого освободительного движения, в идейном обеспечении которого неовизантийские проекты причудливо сосуществовали с республиканскими веяниями, порожденными Великой Французской революцией, а с другой стороны, и с культом Наполеона. Привлекательность идеалов как революционной, так и наполеоновской Франции среди представителей радикального крыла греческого движения, безусловно, подрывала влияние России на православных единоверцев. В. Таки не забывает также в той же связи подчеркнуть заинтересованность греков-фанариотов (контролировавшихся Портой господарей Дунайских княжеств) в сохранении своих государств в орбите османского влияния. При всей лояльности фанариотов Порте страх молдавских и валашских бояр перед радикальным греческим движением был слишком велик и после 1812 г. они не преминули, ссылаясь на греческую угрозу, воспользоваться возможностью убедить Стамбул восстановить правление господарей местного происхождения. Это, в свою очередь, послужило толчком для румынского национального «возрождения», в перспективе четырех десятилетий завершившегося возникновением румынского национального государства. Как доказывает автор, греческие проекты, как правило, не получали поддержки других православных подданных султана, и трения между господарями-фанариотами и автохтонными боярами Молдавии и Валахии представляли собой частный случай более общего явления. Противоречия между греками, занимавшими высокое положение в Дунайских княжествах, и местным, автохтонным боярством особенно обострились во время драматических событий 1821 г. – восстания А. Ипсиланти, с вождем которого так и сумел найти общий язык лидер румынского движения Т. Владимиреску. И дело здесь не в личных разногласиях, а в том, что амбициозные проекты по установлению греческой республики с амбициями на лидерство в православном мире Балкан были слишком далеки от тех задач, которые считали приоритетными для себя представители местного боярства Молдовы и Валахии. Их антигреческие настроения стали важным фактором, способствовавшим неудаче этеристского восстания. Приведший к трагическому исходу румыно-греческий конфликт ознаменовал собой, по мнению автора, начало эпохи этнического национализма на Балканах. В период же, последовавший за подавлением восстания, антигреческая риторика бояр помогла им дистанцироваться от потерпевшего неудачу предприятия и со временем (в основном уже после объединения княжеств в 1859 г., т.е. в иных исторических условиях) реализовать свои политические задачи, связанные с ограничением греческого влияния, особенно в церковной сфере («преклоненные» монастыри с сильным греческим духовенством). Эллинофобию автохтонных молдавской и валашской элит, впрочем, не надо преувеличивать, подчеркивает автор. Сильное греческое культурное влияние при этом сохранялось. К тому же границы между автохтонной и греческой элитой не всегда были чёткими. Большое внимание в работе уделено личности И. Каподистрии. Человек, отвергавший крайности французской революции и дистанцировавшийся от этеристов, при этом последовательный в своих пророссийских ориентациях, Каподистрия вместе с тем был сторонником более активной политики на Балканах. Это был реформатор, мысливший в рамках парадигмы просвещенного абсолютизма, делая ставку при реализации своих планов на легитимных монархов, а не на движения снизу. Его греческие проекты на определенном этапе были созвучны видам Александра I, но в дальнейшем между ними наметился разлад. Суть дела в том, что планы Каподистрии изначально во многом не соответствовали консервативным принципам международного порядка, установленного при непосредственном участии России в постнаполеоновской Европе. А неудачи российского императора в контактах с польской элитой заставили его (к тому же напуганного масштабом греческого движения и восстанием Ипсиланти) отказаться от конституционных экспериментов, по сути он сделал в начале 1820-х годов откат к легитимизму меттерниховского типа. Тем самым Каподистрия утратил влияние на царя. В этой связи представляют интерес и рассуждения автора о границах конституционализма Александра I. Российский император никогда не рассматривал конституцию в качестве взаимообязывающего контракта между ним и представителями региональных элит. В его представлении конституция была не более чем милостивым даром монарха местным элитам (будь то польской, финской, грузинской или молдавской), который прежде всего должен был обезоружить оппозицию. Не меньшее внимание в монографии уделено личности крупного мыслителя и политика А. Стурдзы. Как и грек Каподистрия, молдаванин Стурдза был разочарован нежеланием Александра I занять более воинственную по отношению к Османской империи позицию после начала Греческой войны за независимость в 1821 году. В книге показано участие Стурдзы в подготовке планов будущих преобразований, разработке конституционных проектов, предназначенных для Дунайских княжеств. В них присутствовала идея объединения княжеств в форме заключения федеративного пакта между ними. За Россией закреплялось право протектората, предполагавшее возможность влиять на выбор господарей и осуществлять определенный контроль за их деятельностью. Право России как покровительствующей державы делать Османам «представления» в связи с назначением нежелательных лиц господарями и по другим поводам не обеспечивало контроля над ситуацией в Молдавии и Валахии, что было наглядно продемонстрировано в 1821 году. Сами восстания Ипсиланти и Владимиреску (неожиданные для Санкт-Петербурга), равно как и бесплодные переговоры графа Г.А. Строганова с Портой по поводу нарушений Бухарестского мира свидетельствовали о неэффективности балканской политики России в целом и российского протектората над Дунайскими княжествами, в частности. События 1821 г. и их последствия вообще продемонстрировали недостаточность традиционных дипломатических демаршей и подвели творцов восточной политики России к большему осознанию необходимости политической реорганизации княжеств для того, чтобы сделать их более стабильными, менее подвластными Порте и в то же время более подконтрольными России. Определенные импульсы к этому исходили и от боярских элит Дунайских княжеств – российский МИД получил немало обращений и записок, посредством которых различные группы бояр в стремлении изменить ситуацию в свою пользу призывали Петербург к определенным действиям. Как отмечает В. Таки, это позволяло составить более полное представление о соотношении сил между различными группировками и определить возможные опции. Первым продуктом предпринятых усилий поставить российский протекторат над княжествами на более прочную основу стала Аккерманская конвенция, подписанная в сентябре 1826 г., уже при новом российском императоре, и нанесшая удар по проосманским силам. С нее и можно вести отсчет политике внутренних реформ в Дунайских княжествах, которая достигла своего апогея в начале 1830-х в деятельности графа П.Д. Киселева. С приходом на трон Николая I намечается более активная российская политика в отношении Дунайских княжеств. Само решение объявить войну Османской империи в 1828 году было, как показывает автор, неотделимо от стремления минимизировать османский контроль над Молдавией и Валахией, заменив его российским влиянием при сохранении формального суверенитета Порты над княжествами. С закреплением над княжествами российского протектората Османская империя превращалась в удобного слабого соседа и дальнейшее дробление «европейской Турции» не имело смысла, могло привести лишь к хаосу. Доказывая преимущества такого соседства, влиятельный дипломат Д. Дашков писал, что «всякая иная держава на ее месте едва ли не была бы нам беспокойнее и вреднее», чем Османская, тогда как ее распад способствовал бы формированию враждебных союзов, угрожающих безопасности России. Раздел европейской Турции не исключался, но в более длительной перспективе и для этого должны были созреть предпосылки: некоторые области, «утверждая и совершенствуя политическое бытие свое под скипетром оттоманским, могли со временем заступить место Турции без сильных потрясений». При этом Дашков вслед за Каподистрией считал целесообразным, чтобы «славянские племена (были) благоразумно отделены от греков и румын», в то время как молдаване и валахи, «потомки одних предков, говорящие одним языком, имеющие одни законы и обычаи, а сверх того и одинаковые образ судопроизводства и управления, по всей справедливости слиты в один народ и одно государство». Объединение Молдавии и Валахии в одно государство под властью одного господаря Дашков находил «необходимым для их счастья». Близкой позиции придерживался и министр иностранных дел К. Нессельроде, писавший графу П. Киселеву о том, что правильно понятые интересы молдаван и валахов должны заставить их сблизиться, «дабы сформировать своего рода общность политического существования, которая обеспечит их будущее и послужит дополнительной гарантией от всяких посягательств со стороны державы-сюзерена». При этом важно заметить, что объединение с Валахией не фигурировало в числе требований молдавских боярских радикалов начала 1820-х годов, не упоминалось оно и в боярских петициях при разработке Органических регламентов в 1830 г., акцент делался на замене фанариотов господарями местного происхождения. Таким образом, российские дипломаты стали рассматривать возможность объединения Молдавии и Валахии задолго до того, как эта идея захватила умы сколько-нибудь значительного количества бояр обоих княжеств. Можно согласиться с В. Таки, который отмечает явную неочевидность того факта, что объединение Молдавии и Валахии было всеобщим желанием населения или хотя бы боярства в начале 1830-х годов, как утверждали французские дипломаты, чьи сообщения отражали в этом плане скорее желаемое, чем действительное, а вслед за ними и румынские историки. Что же касается русской политической мысли, то проекты объединения княжеств восходили к екатерининскому наследию. Так, греческий проект, сформулированный в начале 1780-х годов, предполагал объединение Молдавии и Валахии в независимое государство Дакия под властью христианского принца. При подготовке решений Адрианопольского мира идея объединения княжеств была отброшена. Нарушение территориальной целостности Османской империи за счет ее европейских владений пока не стояло в повестке дня, при этом очевидно, что объединенное княжество могло бы стать слишком сильным образованием, способным настоять на пересмотре в свою пользу статуса автономии и выйти из-под Константинополя. Другой вопрос, что реформы, осуществленные российской военной администрацией в начале 1830-х годов, о чем речь пойдет ниже, способствовали административно-правовому сближению княжеств. Занятие княжеств российскими войсками открыло реальную возможность полномасштабной реорганизации местных политических и административных институтов на основе повестки, разработанной еще до начала войны. В попытках усилить контроль над занятыми территориями, российские военные были вынуждены вовлекаться в вопросы внутреннего управления княжеств и, вместе с тем, в конфликты различных группировок местных элит, где были представлены как консерваторы, так и реформаторы. Имея длительный опыт выживания в зоне, где сталкивались интересы разных держав, молдавские и валашские бояре по-прежнему демонстрировали немалую способность манипулировать официальной российской риторикой покровительства православным единоверцам в своих узких интересах. Такая тактика, впрочем, не всегда была эффективна. В том числе и потому, что неудача бессарабского эксперимента, по справедливому замечанию автора, сделала отношение царских чиновников к молдавскому и валашскому боярству более скептическим. К концу 1820-х годов многие из них уже сожалели о щедром признании дворянского достоинства за молдавскими боярами, переселившимися из-за Прута. С особым подозрением смотрели на радикалов. Значение исследования В. Таки заключается в том, что в нем всесторонне освещается политика временной российской администрации в Молдавии и Валахии после заключения Адрианопольского мирного договора 1829 г., сформулированная и осуществленная в ответ вызовы времени и оставившая важное политическое и культурное наследие в последующих российско-румынских отношениях. Временная российская администрация во главе с графом П.Д. Киселевым ввела Органические регламенты (ранние конституции княжеств, обозначившие полномочия господарей и боярских собраний, а также давшие основу для урегулирования отношений между крестьянами, помещиками и государством) и осуществила ряд реформ, которые определили не только развитие княжеств на протяжении последующей четверти века, но и отношения их элит с Российской империей. Реформы, связанные с именем Киселева, отражали логику действий империи в своей сфере влияния. Как показывает автор, их исходной посылкой было стремление к установлению более эффективного контроля над юго-западными границами, которые на протяжении столетий были источником уязвимости для Российского государства. Адрианопольский мир не принес Российской империи территориальных приращений, не считая незначительных по площади территорий в устье Дуная, и в этом смысле не подтверждал опасений российского экспансионизма, бытовавших в это время в Западной Европе. Вместе с тем реинтеграция османских крепостей и прилегавших к ним территорий на левом берегу Дуная в состав Валахии и создание дунайского карантина означали окончательное закрытие неустойчивого и подвижного османского фронтира в Европе и его замену системой фиксированных государственных границ, установленных с учетом интересов России. Были подтверждены права Молдавии, Валахии и Сербии на широкую автономию в составе османских владений, гарантом чего выступил петербургский двор. Способствуя расширению сферы российского влияния, институциональные преобразования 1829–1834 годов оказали несомненное модернизационное воздействие на Молдавию и Валахию, сыграли значительную роль в их дальнейшей политической эволюции, способствовали становлению современной румынской государственности. В культурном плане период временной российской администрации в княжествах сообщил важный импульс вестернизации молдавских и валашских элит и в конечном счете создал предпосылки возникновения румынского национализма. В работе уделено должное внимание личности самого графа П.Д. Киселева, которого автор ставит в один ряд с другими просвещенными бюрократами эпохи (М. М. Сперанским, Д. М. Блудовым, С. С. Уваровым). Как справедливо отмечает В. Таки, российский офицерский корпус того времени включал в себя не только грубых солдафонов (вроде генерала П.Ф. Желтухина, способного запереть весь состав молдавского дивана в закрытом помещении вплоть до принятия ими необходимого решения), но и наиболее образованных и способных представителей российского общества, деятельность которых в случае с графом Киселевым позволила завоевать уважение со стороны немалой части валашских и молдавских бояр и стала залогом относительного успеха реформ, проведенных Россией в княжествах (в память о них именем Киселева называется до сих пор одна из важных магистралей румынской столицы). Идеалы просвещенного абсолютизма и повышения общественного благосостояния, которым был верен Киселев, сопровождались представлениями о цивилизаторской миссии в отношении более отсталого населения, которое предстояло дисциплинировать, в том числе и полицейскими средствами. Киселеву, отмечает автор, не были чужды принципы регулярного полицейского государства в традициях Петра и Екатерины, однако за этим лежало прежде всего стремление рационализировать систему управления. Конкретные плоды реформ проявились в отлаживании системы финансов и налогообложения с целью пресечения злоупотреблений, в совершенствовании механизмов избрания господарей (Порта выбирала господаря из списка лиц, согласованного с российской стороной) и выборов боярских собраний (под двойственным контролем – со стороны как сюзерена, т.е. Осман, так и покровительствующей державы, Российской империи). Всё это не обходилось без сопротивления части элит на фоне как польского восстания, так и крестьянских волнений в самой Молдавии, направленных против бояр – их подавление не обходилось без кровопролитий. Необходимость контроля над составом боярских собраний, нейтрализации потенциальной оппозиции, требовавшей сохранения привилегий и связанных с ними злоупотреблений напоминала о сохранявшейся актуальности вышеупомянутых полицейских методов. Эти дисциплинарные методы показали свою эффективность при создании санитарных кордонов в целях пресечения проникновения в княжества из-за Дуная эпидемии чумы, которая могла легко распространиться и в пределы Российской империи (эти меры включали в себя реорганизацию госпиталей, окончательное перенесение кладбищ за городскую черту – этим начала заниматься российская администрация уже во время войны 1806-1812 гг.; в массовом порядке осуществляется также прививание населения от оспы). Санитарный карантин стал в тех условиях способом усиления российского влияния в княжествах, превращения их в подконтрольную буферную зону. Не всё происходило гладко. Так, на смену побежденной чуме в 1831 г. приходит знаменитая эпидемия холеры, заставившая принимать новые срочные меры. Реформы П.Д. Киселева проявились также в формировании земского войска и реорганизации полиции. Граф Киселев предложил принять сотню молодых молдаван и валахов в российские военно-учебные учреждения и ежегодно добавлять по 20 человек к их числу. Тем самым он надеялся обеспечить «формирование войск на принципах русской дисциплины», но на этом пути возникали трудности, ибо крестьяне не хотели становиться под ружье и для формирования армии пришлось использовать приезжих арнаутов (сербов, болгар и албанцев). К числу осуществленных реформ можно отнести и меры российской военной администрации по благоустройству Бухареста. Судебная реформа в духе просвещенного абсолютизма ставила вне закона пытки и санкционировала отмену смертной казни. Как отмечает В. Таки, несмотря на общую приверженность создателей Органических регламентов принципу разделения судебной и исполнительной властей, воплощение его в жизнь было неполным. Хотя Киселев и стремился сделать суды независимыми от господаря, он в то же время опасался, что полный иммунитет создаст чувство полной безнаказанности у коррумпированных судей. Подумывавшие о более рациональном политическом устройстве самой России передовые русские офицеры могли в некоторой мере рассматривать княжества в качестве своеобразной «социальной лаборатории», чьи наработки могли быть использованы при решении конкретных российских задач (борьба с чиновничьими злоупотреблениями, урегулирование – при противодействии консервативной части боярства – отношений помещиков и крепостных на основе исключения или сокращения произвольных поборов, не прописанных в регламентах), однако преувеличивать стремление П.Д. Киселева к реформированию российских порядков не надо. Граф Киселев однозначно не рассматривал реформы в княжествах в качестве политической модели для самой России. Как справедливо подчеркивает В. Таки, слабая и конституционно ограниченная власть господарей вряд ли могла привлекать этого убежденного сторонника просвещенного абсолютизма как инструмента рационального преобразования политических институтов и социальных отношений. После европейских революций 1820–1821 годов, восстания декабристов и Польского восстания 1830–1831 годов Киселев был склонен рассматривать стремление бояр к расширению своих прав в рамках представительного правления как потенциальную угрозу стабильности. Его позиция не была лишена охранительских тенденций, вполне логичных для просвещенного бюрократа в условиях новой революционной волны в Европе. Предоставляя молдавским и валашским элитам определенную степень приобщения к управлению княжествами, реформы должны были создать механизмы защиты южных провинций России «от заразы беспорядков и анархии, порожденных порочной системой управления в княжествах». Наведение порядка в управлении предполагало и усиление цензуры, и установление контроля над ввозом в княжества книг, «провозглашающих доктрины, противоречащие принципам религии и морали и подрывающие общественный порядок». Преобразованные княжества должны были стать одним из буферов (преград, своего рода санитарных кордонов), способных защитить Россию от революционных веяний, исходивших с Запада. Вопреки субъективному стремлению Киселева его реформы объективно, однако, сыграли свою роль в открытии Молдавии и Валахии западным и особенно французским влияниям, которые на последующих этапах развития сыграли существенную роль в становлении современного румынского национализма с его антироссийской и антиславянской направленностью. Таким образом, конструирование модерной национальной традиции на румынских землях происходило в процессе тесного взаимодействия молдавских и валашских элит с Россией, которое осуществлялось в домодерных политических и интеллектуальных рамках восточного православия. Как замечает автор, даже французские дипломаты не могли не признать цивилизующего воздействия на княжества проводимых российской администрацией реформ, и парадокс заключался в том, что проводником «цивилизации» выступала «варварская» Россия, а не цивилизованная Франция, чьи агенты в это время были просто не в состоянии предложить молдаванам и валахам никакой конкретной альтернативы киселевским реформам. Лишь со временем вырисовывается их намерение заменить российский протекторат на коллективную гарантию великих держав. Вовлеченность России во внутреннее управление княжеств не могла оставаться бесконфликтной. Бояре из знатных фамилий поддерживали реформы только в той мере, в какой видели в них путь к восстановлению своих традиционных прав и привилегий, попранных господарями-фанариотами. Такой подход содержал в себе определенные антироссийские потенции – уже не греки-фанариоты, а российское влияние воспринималось как фактор угрозы автономии, пожалованной Османами в XVI в. Главный вызов российскому присутствию под знаком борьбы за автономию исходил от молодых бояр, находившихся под более сильным французским влиянием. При всем этом Органические регламенты, представлявшие собой набор предписаний, регулировавших все стороны общественной жизни, ограничивали роль господарей – боярские собрания могли опротестовывать их действия перед османским и российским правительствами и даже добиваться их смещения в случае нарушения ими регламентов, которые могли быть изменены только при согласии сюзерена и покровительствующей державы, т.е. России и Османской империи. С другой стороны, и права собраний были ограничены – они не должны были препятствовать деятельности «административных властей, занимающихся поддержанием общественного порядка». В случае беспорядков господари имели право распустить собрания. Как отмечает В. Таки, Органические регламенты не разрешили старого конфликта между господарями и боярами, лишь облекли его в «конституционные» формы. Введя по российскому образцу (с учетом опыта екатерининских реформ и Жалованной грамоты 1785 г. российскому дворянству) понятие наследственного дворянства и привязав новые категории бояр к государственной службе и определенной ступени в социальной иерархии по типу российской Табели о рангах, румынские реформы все же не повели к созданию однородного и консолидированного класса дворянства, способного стать их главной опорой. Такая задача, собственно говоря, Киселевым и не ставилась, поскольку внутренние реформы преследовали прежде всего внешнеполитические цели. В распределении функций и конституционных прерогатив между господарями и собраниями проявилось стремление российских властей создать институциональные рычаги для поддержания не просто порядка, но российской политической гегемонии в княжествах. Российские консулы становились арбитрами в отношениях между господарями и собраниями и могли использовать конфликтные ситуации для того, чтобы воспрепятствовать формированию единой антироссийской оппозиции. В то же время подчинение собраний и господарей совместному арбитражу державы-сюзерена и державы-покровительницы ограничивало централизаторские амбиции господарей, олигархические устремления крупных бояр, как и неподконтрольные поползновения мелкого боярства, также стремившегося приобщиться к власти. Таким образом, политическое преобладание России в княжествах достигалось помещением всех сторон конфликта в состояние перманентного недовольства друг другом. Это касалось в полной мере и отношений между боярством и крестьянством – русской военной администрации приходилось заботиться о послаблениях в отношении крестьян, дабы пресечь «всеобщее возмущение в обоих княжествах». Всё это, конечно, не придавало стабильности системе, построенной графом Киселевым. Он и сам понимал хрупкость нового административно-политического устройства и прилагал усилия для того, чтобы по возможности продлить российскую оккупацию Молдавии и Валахии. Ведь присутствие российских войск на Дунае усиливало державные позиции России в условиях польского восстания, предоставляло рычаг давления на Порту. При этом позиция Киселева, отмечает В. Таки, вызывала возражения в Петербурге. Характерно стремление Нессельроде к скорейшей эвакуации российских войск из княжеств, оно полностью соответствовало политике сохранения Османской империи, избранной Николаем I в момент заключения Адрианопольского мира. Июльская революция во Франции и польское восстание в ноябре все того же, 1830 года укрепили решимость российского императора и его министра иностранных дел проводить консервативную линию в отношении Османской империи. В условиях новых вызовов системе, установленной на Венском конгрессе, активизируется сотрудничество с Австрией на основе Священного союза, и это делало необходимым развеять опасения Вены по поводу российских намерений в отношении княжеств. Киселев же смотрел на проблему более узко, прежде всего в контексте российско-османских отношений и необходимости обеспечить спокойствие южных границ империи, поскольку новые беспорядки в княжествах не только скажутся на соседних российских губерниях, но и «серьезно подорвут политическую систему [России] на Востоке, а также то влияние, которое она призвана оказывать на эти края». В продолжении оккупации им виделся залог выполнения Османами условий Адрианопольского мира и наиболее эффективный инструмент балканской политики России. При этом принималась во внимание и нестабильность в самой Османской империи (путч в Египте). Более того, Киселев был горячим сторонником дальнейшей экспансии России на Балканах, по его убеждению, «Россия не для того начала продвигаться более столетия тому назад от берегов Днепра, чтобы остановиться на берегах Прута». Ослабление Османской империи давало шансы для дальнейшего продвижения. Что же касается Дунайских княжеств, то он считал возможным со временем инкорпорировать их, исходя из всё тех же военно-стратегических соображений, в состав Империи вопреки ранее сделанным обещаниям и установкам Венского конгресса на поддержание статус-кво. Разумеется, это вызвало бы серьезные трения с Австрией и противоречило установкам Николая I и Нессельроде на близкие отношения с ней. Не будет преувеличением сказать, что прежде всего именно в угоду венскому двору император и его окружение вопреки мнению графа Киселева проявили готовность положить конец временной российской администрации в Молдавии и Валахии и отказались на обозримое будущее от планов дальнейших территориальных приращений: экспансионистские установки однозначно уступают место охранительским. Планы Киселева, таким образом, разделили судьбу проектов Каподистрии. Стремясь максимизировать российские приобретения в Юго-Восточной Европе, Киселев, как и Каподистрия десятилетием ранее, встретил непреодолимое препятствие в виде приверженности российского императора политике монархического сотрудничества, которая приносила имперскую экспансию в жертву сохранению статус-кво или, во всяком случае, делала упор на таких формах ограничения влияния Порты и западных держав, которые не подрывали бы политического статус-кво на европейском Востоке. В 1834 г. в Петербурге было принято решение о выводе из Дунайских княжеств российских войск. Как замечает В. Таки, решение не проводить выборов в этом году выборов в соответствии с Органическими регламентами, а назначить господарей, не прибавило России популярности среди бояр, в то время как неограниченный срок их правления предоставил им больше свободы действий, чем было у их предшественников. Реальные или мнимые злоупотребления этих господарей делегитимизировали политический режим, введенный Россией в княжествах для того, чтобы усилить в них свое влияние. Хотя российские консулы признавали неэффективность и коррумпированность правления господарей, тем не менее, они, как отмечает В. Таки, были вынуждены оказывать поддержку российским ставленникам, возведенным на престолы в 1834 году. В конечном итоге это вело к усилению недоверия к России молдавской и валашской элит и ослаблению ее позиций, чем пользовалась активизировавшаяся в княжествах французская дипломатия, формировавшая группы своего влияния, тогда как консолидированная прорусская партия так и не сформировалась. Исследователь приходит к выводу о том, что к началу 1840-х годов Россия утратила политическую гегемонию, которая у нее была в момент осуществления всеобъемлющих реформ в Молдавии и Валахии после завершения Русско-османской войны 1828–1829 годов. В 1830-е-1840-е годы в Молдавии и Валахии формируется, а в 1848 г. вступает на политическую сцену новое поколение элит, их наиболее яркие представители учились на Западе (прежде всего во Франции), испытали влияние радикальных концепций, которым России нечего было противопоставить в идеологическом плане. При французской политико-дипломатической подпитке продвигались такие принципы и идеалы национального развития, которые не угрожали напрямую позициям Османской империи, но в долгосрочной перспективе могли подорвать влияние России на Балканах. Причем в 1840-е годы попытки свергнуть поставленных Петербургом господарей, тем самым бросив решающий вызов российской гегемонии в княжествах, приняли форму тайных заговоров. В конце концов, в 1848 г., когда в Валахии вспыхнули революционные волнения, их активисты с самого начала провозгласили отмену Органического регламента, в котором виделся фактор, сдерживающий национальное развитие. Свое отношение к державе-покровительнице валашские революционеры красноречиво выразили в акте публичного сожжения экземпляра Органического регламента в сентябре 1848 года, за неделю до того как османские войска заняли валашскую столицу по предложению России для наведения в ней «порядка» общими усилиями. События происходили по тому сценарию, относительно которого предостерегал граф Киселев уже после отхода от дел в Дунайских княжествах: он призывал лидеров боярской оппозиции отказаться от любых связей с «врагами общественного порядка и их подрывными идеями», чьи попытки спровоцировать «всеобщий переворот в княжествах» могли подвигнуть державу-сюзерена и державу-покровительницу на совместную интервенцию, дабы «пресечь зло в его корне». Таким образом, хотя валашская революция и была подавлена совместными усилиями османских и российских войск, события 1848 года продемонстрировали неэффективность Органических регламентов как инструментов сдерживания революционных изменений. В последующие годы валашская революционная эмиграция старалась заручиться поддержкой европейских правительств и общественного мнения в пользу прекращения российского протектората над княжествами и их объединения в Румынское национальное государство. Она видела не в Османской империи, а в России препятствие для реализации идеалов национального объединения и прогрессивного развития и стремилась договориться с Османами о «способах совместного сопротивления агрессии, предметом которой они могут стать со стороны России» – желая, чтобы Порта, совместно с другими европейскими кабинетами, положила конец всем вмешательствам российских агентов в дела княжества как противоречащим ее интересам. Россия, по их мнению, утратила свой статус легитимного гаранта валашской и молдавской автономий, поскольку ее ставленники ассоциировались в 1848 г. с режимами, против которых обратилась волна народного возмущения. Один из парадоксов эпохи заключался в том, что не консерваторы (гораздо более умеренные в своих антироссийских настроениях), а именно радикалы парижской выучки призывали вернуться к букве и духу османских «капитуляций» XVI в., обосновывавших права на автономию и якобы нарушенных Органическими регламентами. После 1848 г. влияние Порты усилилось параллельно усилению западных влияний: получившие образование в Париже и Вене и испытавшие импульсы от трансильванской школы в румынской общественной мысли валашские и молдавские литераторы увлеклись идеей, что они «суть истинные потомки древних римлян, и потому они одного происхождения с Западными Европейцами, которым и должны всячески приближаться во всем, начиная от языка до образа мыслей, нравов, правительственного устройства и даже самой религии». Такой авторитетный знаток балканских дел, как И.П. Липранди, писал о том, что молодое поколение бояр в своем неприятии сложившихся до 1848 г. порядков в княжествах «сосредотачивает эту ненависть преимущественно на России, создавшей и охранявшей этот порядок». В сознании первых поколений творцов румынской национальной государственности модерной эпохи позитивный вклад киселевских реформ в модернизацию княжеств так и не был по достоинству оценен. Последующее поражение России в Крымской войне положило конец российскому протекторату над Молдавией и Валахией, а Парижский мир 1856 года создал предпосылки для объединения княжеств в 1859 г. Формальный сюзеренитет Порты над теперь уже объединенными княжествами сохранялся, но их право на автономию было поставлено под коллективную гарантию всех великих европейских держав, не исключая России, которая в тех условиях не противилась реализации унионистских проектов. Неоднозначный и противоречивый опыт общения с молдавскими и валашскими элитами в 1810-е-1840-е годы не был в должной мере осмыслен российской дипломатией и общественным мнением во второй половине XIXв., уроки не были должным образом извлечены, что проявилось и во внешнеполитических неудачах на балканском направлении, в частности, в неспособности формирования в странах региона стабильных и консолидированных пророссийских партий, которые могли бы нейтрализовать влияние внутренних сил, действовавших вопреки российским государственным интересам. Книга Виктора Таки, основанная на глубоком осмыслении широкого круга источников и прекрасном знании русской, румынской и западной историографии и вводящая представленный материал в контекст происходящих дискуссий о соотношении внешних и внутренних факторов в развитии империй, обещает вызвать серьезный интерес специалистов по внешней политике России и истории международных отношений в Новое время. А. Стыкалин - кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Института Славяноведения РАН. zhurslav@gmail.com A. Stykalin, Cand. Sc., Coordinating researcher, Institute of Slavic Studies, RAS zhurslav@gmail.com [1] Кушко А., Таки В. при участии О. Грома. Бессарабия в составе Российской империи, 1812 – 2017. М.: НЛО, 2012; Таки В. Царь и султан. Османская империя глазами россиян. М.: НЛО, 2017. [2] В. Таки приводит высказывание российского дипломата Фонтона, согласно которым «Россия, имея здесь политические и стратегические пределы, которые, не ослабляясь, переступить не может, находится в выгоднейшем положении, ибо может заступиться за порабощенных турками единоверных народов, не давая поводу к подозрению в ее намерениях». Речь идет едва ли не в первую очередь о подозрении в территориальной экспансии под знаменем панславистских идей.

«Нельзя с сегодняшними мерками подходить к событиям другого времени». Интервью с Владимиром и Риттой Коллонтай Владимир Михайлович Коллонтай – историк, доктор экономических наук, профессор; внук А.М. Коллонтай Ритта Александровна Коллонтай (Поповкина) – историк, кандидат экономических наук, востоковед; жена Владимира Коллонтая Интервью взято 23.12.2019, дома у супругов Коллонтай, в Апрелевке. Беседовал Константин Морев В этом интервью внук Александры Коллонтай, Владимир Михайлович Коллонтай, и его жена Ритта Александровна рассказывают о своем общении с Александрой Коллонтай, о её жизни в Москве после возвращения с дипломатической работы, о круге её интересов и общения. Владимир и Ритта Коллонтай делятся размышлениями о времени 1940-1950 годов и о сегодняшнем восприятии этого времени. Ключевые слова: Александра Коллонтай, воспоминания, Советский союз, Сталин, дипломатическая работа, Швеция, Вторая мировая война, дефицит, историческая память, восьмое марта, МГИМО "You cannot approach today's standards to events from another historical period": interview with Vladimir and Ritta Kollontaj Interviewed by Konstantin Morev Alexandra Kollontaj´s grandson, Vladimir, and his wife Ritta speak about their conversations with Aleksandra Kollontaj in this interview, describing her life and social environment in Moscow after her coming back from diplomatic work she was doing abroad. Vladimir and Ritta Kollontaj also speak about 1940-1950s and about nowaday's perception of this epoch. Key words: Alexandra Kollontaj, memoir, Soviet Union, Stalin, diplomatic work, Sweden, Second World War, historical memory, the 8th of March, MGIMO К.М.: В какие периоды вы больше всего общались с Александрой Михайловной? В.К.: Поскольку мой отец работал во Внешторге, он часто выезжал в загранкомандировки. Таким образом, я родился в Берлине в 1927 году. В 1930 году его перевели в Соединённые Штаты. Когда мы отправлялись пароходом на родину, отец всякий раз старался проехать через Швецию, чтобы увидеть свою мать, Александру Михайловну, которая была там нашим послом. Позже, с 1940-го года, мы жили в Швеции, отец стал работать заместителем торгпреда. В 1944 году, окончив школу, я уехал поступать в институт в Москву. Бабушка вернулась в Москву в 1945 и оставалась здесь до своей смерти. Так что я с ней общался в основном во время жизни в Швеции и позже – в Москве. Ритта познакомилась с ней в 1947 году, поженились мы в 1949 и уже более семидесяти лет вместе. В последующем Ритта принимала большое участие в издании трудов Александры Михайловны. К.М.: Александра Михайловна, будучи на дипломатической службе, осознавала, что ситуация в Советском Союзе изменилась в сторону диктатуры? Говорила ли она что-то об этом? В.К.: Она не только осознавала, но прекрасно знала обо всём, что происходит. Р.К.: Когда вы считаете «ситуация изменилась»? Уже на заре советской власти Александра Михайловна испытала на себе, что значит иметь своё мнение, расходящееся с руководством партии. Это было в 1918 году, когда она вышла из правительства в знак несогласия с Брестским миром, и в 1921 году, когда была сторонником «Рабочей оппозиции». Тогда она подверглась резкой критике на X и XI съездах партии и фактически была отстранена от какой-либо партийной деятельности. В 1922 году она написала письмо в ЦК о том, что хочет быть полезной партии здесь, в России. Ленин тогда уже был болен, а Сталин предпочёл отправить её на дипломатическую работу за рубеж, как и многих других видных революционных деятелей и партработников. В 1937-1938 годах, в период обострения репрессий, Александра Михайловна тяжело переживала (по словам её сына Михаила Владимировича, с нами она об этом никогда не говорила) расстрел многих людей, с которыми она делала революцию, и её друзей – Павла Дыбенко, Александра Шляпникова, академика Александра Садкевича. Сама Коллонтай в то время работала за рубежом. Её предостерегали: не стоит сейчас появляться в Москве – могут арестовать. Но в 1938 году она отправилась в СССР во время первого визита шведского министра иностранных дел, Рикарда Сандлера. Его принимали там на высшем уровне, Ворошилов и, кажется, даже Сталин. И вот она приехала, сопровождая Сандлера, и затем благополучно вернулась в Швецию. Был бы международный скандал, если бы её арест произошел во время визита такого высокого гостя. А потом Сталин, видимо, посчитал, что в условиях надвигающейся войны работа Коллонтай за рубежом, учитывая её авторитет в международных дипломатических кругах (она уже тогда была членом советской делегации в Лиге Наций), была бы более полезна для страны. К.М.: Насколько она сама воспринимала дипломатическую деятельность как ссылку? Р.К.: Она так это не воспринимала. Перед ней стояло несколько очень масштабных задач, прежде всего – признание Советской России за рубежом. Когда эта задача в отношении Норвегии была выполнена, она планировала вернуться на работу в Москву. Но Сталин направил её послом в Мексику, а потом в 1927 году опять в Норвегию, а затем в Швецию. Её загранкомандировка продлилась в общей сложности 23 года – вплоть до окончания войны. Думаю, столь длительное удержание Коллонтай за границей было не случайным. Оно устраивало тогдашнее руководство партии. В России она оставалась ещё долго очень авторитетным человеком – прежде всего, среди рабочих и женщин. Она считала, что построение советского социалистического строя не будет иметь успеха без подъёма женского движения. Однако когда партия упразднила женотделы, практически перестала интересоваться женским вопросом, Александра Михайловна поняла, что, работая на дипломатическом поприще, она сможет принести стране больше пользы. К.М.: После возвращения в Москву Александра Михайловна занималась какой-то работой? Р.К.: Что значит «какой-то»? Она была назначена советником министра иностранных дел с окладом 3000 рублей. По приезде ей была предоставлена квартира в доме Совета министров на [Большой] Калужской улице, дом 11. Там сейчас находится её мемориальная доска (ныне дом по адресу Ленинский проспект, д.11с1 – прим.ред.). С МИДом регулярно велась переписка. Связь осуществлялась в основном через курьерскую почту. Приходили чиновники с различными поручениями. Сотрудничество было налажено в основном с V Европейским отделом, ведавшим скандинавскими странами, который возглавлял Александр Никитич Абрамов. Александра Михайловна принимала иностранных дипломатов. Первой, кто её навестил по приезде, была Пандит Виджая Лакшми Неру – сестра Джавахарлала Неру, ставшая в 1947 году первым послом Индии в России. Часто у неё бывали Стела Благоева (дочь Георгия Димитрова), которая тоже стала послом в России, Василь Коларов – тогда торгпред, а потом премьер-министр Болгарии, посол Чехословакии Иржи Горак, посол Швеции Рольф Сульман, Отто Куусинен и другие. Всех не упомнишь. Особенно много посетителей было из Скандинавских стран, где Александру Михайловну хорошо знали и где, уезжая, она оставила много друзей. Приезжая в Москву, они хотели непременно встретиться с Коллонтай. Её частыми гостями были Свен Линдерут – председатель шведской компартии – с женой; Ева Пальмер, председатель шведско-советского общества; Ада Нильссон, известная шведская общественная деятельница; лечащий врач Александры Михайловны в Швеции Шварц и многие другие. Советские дипломаты, все послы, направляемые в Скандинавские страны, и те, которые уже оттуда возвращались, непременно считали своим долгом нанести визит Александре Михайловне. Сама она часто получала приглашения в иностранные посольства. В свободное от служебных обязанностей время, обычно в ранние утренние часы, садилась за работу над своими мемуарами. Она также много писала очерков, статей для различных газет и журналов. Сотрудничала с журналами «Октябрь», «Новое Время», «Новый Мир», «Звезда», с «Литературной газетой» и другими. Особенно часто печаталась в женских журналах: «Работнице» (где сама была ещё в 1915 году заместителем главного редактора), в «Советской женщине», «Крестьянке» и других. Основными темами были воспоминания о революционных годах, о первых шагах советской власти (когда она была членом первого советского правительства), о Ленине. Она говорила, что делится своими воспоминаниями для того, чтобы грядущее поколение могло судить о её эпохе непосредственно от современников, из первых уст. Александра Михайловна много читала. У неё была своя хорошая библиотека. Много исторической, философской, художественной литературы, мемуарных изданий. Её любимыми книгами были книги по древней истории, о путешествиях, о знаменитых женщинах. Много книг выписывалось из библиотек: Ленинки, Исторички, Библиотеки иностранных языков, библиотеки Салтыкова-Щедрина из Ленинграда, где работала её старая знакомая, собиравшая Александре Михайловне её книги, которые уже стали библиографической редкостью. Чтение откладывалось обычно на вечер. Эми Генриховна Лоренсон, секретарь и подруга Коллонтай, часто читала ей вслух. Она тоже хорошо знала иностранные языки. Бывало, сегодня приезжаешь – у них одна книжка открыта, например, на немецком. Приедешь через несколько дней – уже другая, на французском или шведском языке. Партийная литература, материалы съездов, конгрессов Коминтерна, выступления делегатов на пленумах КПСС, которые также были в изобилии в домашней библиотеке, использовались в основном при работе над мемуарами. Так что деятельность Александры Михайловны в последние годы её жизни была очень насыщенной. К.М: Какие эпизоды из общения с Александрой Михайловной вам особенно запомнились? В.К.: Помню, когда мы приехали в Швецию, бабушка настаивала на том, что нужно обязательно учить иностранные языки. Она говорила: «Скорее начинай учить шведский, здесь ты должен знать его очень хорошо». Она просила Эми читать мне книги и разговаривать только на шведском языке, покупала мне различные учебные пособия, граммофонные пластинки для изучения шведского и не только шведского, но и французского, испанского и других языков. Видимо, от бабушки у нас в семье какой-то культ иностранных языков. Мой отец знал немецкий, английский, французский, шведский, норвежский. Мама также хорошо владела этими языками. Я к шестнадцати годам знал немецкий, который учил в школе, а также с мамой, знал английский, шведский и начал учить французский. Потом уже я как-то спросил у бабушки, почему она так настаивала на изучении иностранных языков. Она объяснила: «Потому что именно язык тебе даёт ключ к пониманию всего: культуры, истории, экономика народа. Знание языка позволяет проникнуть в психологию и человека, и общества». И добавила: «Хотя бывает, что люди даже с одним языком могут развиться в две разные нации, как было с англичанами и американцами». Ещё вспоминаю, как бабушка, несмотря на свою занятость и большие трудности, сумела во время войны наладить занятия в нашей советской школе в Швеции. Дело в том, что летом 1941 года многие сотрудники, в том числе и наши учителя, уехали в отпуск в Союз. Началась война, и они уже не смогли вернуться обратно. Надо было искать им замену на месте. К преподаванию были привлечены сотрудники, их жёны, которые имели либо педагогическое образование, либо нужную в школе специальность. Так, например, моя мать взялась преподавать немецкий язык и биологию. Старые учебники кое у кого были, а также нам приходилось широко пользоваться различными справочными материалами, книгами, энциклопедическими словарями, журналами. В дальнейшем в жизни это очень пригодилось. А бабушка сумела нам найти ещё замечательных учителей: из интернированных в Швеции русских военных. Дело в том, в порту Гавра немцы широко использовали русских пленных для погрузки судов. В Швецию оттуда приходило много барж, груженых углем. В них иногда находили людей. Они бросались в трюм вместе с углём, рассчитывая как-то выбраться из Германии. Некоторые из них выживали, некоторые нет. Когда баржи приходили в Стокгольм, мы, русские ребята, должны были следить (обычно мы сидели с удочками недалеко от порта), подъехали ли машины скорой помощи. Если они были, мы сообщали об этом в посольство. Шведы интернировали спасённых, помещали их в специальный лагерь. Наше посольство добивалось возвращения русских на родину. Среди интернированных были капитаны кораблей, лётчики, механики, люди очень образованные и разных профессий. Бабушке удалось договориться, чтобы их отпускали из лагеря для преподавания в нашей школе. Можно представить, как интересно было на уроках, когда их вели капитаны и лётчики! Нас, молодёжь, также привлекали для издания и распространения Бюллетеня Совинформбюро, который по инициативе посольства стал переводиться на шведский. Мой отец, инженер, вместе с другими товарищами сконструировал аппарат для печати. Давать правдивую информацию о ходе войны, особенно когда наши войска перешли в наступление, было очень важно – поскольку шведская пресса, опираясь на западную, искажала и замалчивала успехи советских войск. Мы, школьники, радовались, что нам доверили такую важную работу и что мы хоть чем-то можем помочь родине. В Швеции был ещё один эпизод, который мне хорошо запомнился. Однажды позвонила Эми и попросила меня приехать к бабушке. Та сказала: «Приходи вечером. Ты будешь сопровождать меня в очень важной поездке. Но об этом никому ни слова». Я прибыл к назначенному часу. Мы с шофером усадили бабушку в машину, погрузили её кресло и поехали. По длительности поездки и по пейзажу за окном я понял, что мы едем за город. Когда остановились, было совсем темно. Впереди можно было лишь угадать очертания большого здания, в нём ни одного освещенного окна. К нам побежал человек и провёл нас в комнату, где уже находились какие-то люди. Все окна были завешаны тяжёлыми шторами. Одна тусклая лампочка светилась в углу. Меня попросили подождать в соседнем помещении. Усевшись в уютное кресло, я тщетно боролся со сном, но вскоре заснул. Когда меня разбудили, уже светало. Домой мы ехали молча. Уже потом я узнал, что как бы косвенно присутствовал при большом историческом событии. Проходили секретные переговоры между послом Советского Союза Александрой Коллонтай и Юхо Кусти Паасикиви, представителем финского государства, по поводу выхода Финляндии из войны. Одно из самых ярких впечатлений от общения с бабушкой уже в Москве – парад Победы на Красной площади. Бабушке прислали пропуск. Но сама она не смогла пойти и отдала его мне с условием, что я тут же приду и расскажу ей всё подробно. Я был в восторге! И действительно, это было небывалое зрелище. Несравнимый ни с чем подъем радости и всеобщего ликования. Как только кончился парад, я побежал на Калужскую. Захлебываясь от волнения, стал рассказывать бабушке, как бросали немецкие знамена к мавзолею (я стоял совсем рядом), как на Красной площади шли наши герои, советские солдаты с мужественными, но немного уставшими и мокрыми от дождя лицами. Несмолкаемые крики «Ура». Гремит военный оркестр. На трибунах не протиснуться. И наши, и иностранцы восторженно машут флажками, букетами цветов, обнимаются, поздравляют друг друга. Я всё рассказываю, а в то же время на Калужскую всё прибывают и прибывают гости. В квартире уже не помещаются, стоят на лестнице и делятся впечатлениями. Много военных, при параде, с орденами. Подходят к бабушке, дарят цветы, благодарят за тот большой вклад, который она внесла в общее дело победы. В Москве, когда я приходил к бабушке, мне было интересно присутствовать при многих её беседах с посетителями. Вспоминаю, например, такой случай с дипломатами. Приходим мы с друзьями-студентами к бабушке, а там сидят Максим Максимович Литвинов и Иван Михайлович Майский. И один из моих приятелей говорит: «У нас недавно был семинар на тему, какими качествами должен обладать хороший дипломат. Давай спросим у сидящих здесь корифеев…». Майский сразу ответил: «Хороший дипломат – это человек, который умеет убедительно, глубоко аргументировано довести до сознания представителей страны пребывания позицию своего государства». Литвинов: «Ну да… Это важно. Но вообще-то говоря, важно и другое – важно, чтобы дипломат знал нужды и интересы своей страны и нужды и интересы страны пребывания настолько хорошо, чтобы найти точки соприкосновения и сближения». Бабушка сидит и молчит. Мой друг обращается к ней: «Александра Михайловна, а вы как к этому подходите?» Бабушка ответила: «Согласна с мнением моих друзей, но также очень важно, чтобы дипломат, покидая страну пребывания, оставил после себя там как можно больше искренних, понимающих и любящих его страну людей». Я вспомнил эту фразу бабушки, когда оказался спустя много лет на конференции в Мексике. В газете промелькнуло, что там находится в составе делегации Коллонтай (то есть я). И вдруг мне звонят из гостиницы: «Тут двое мужчин хотят с вами поговорить. Местные». Какие местные? Ну, хорошо… Пускай придут. Пришли старики-рабочие. «Вы сеньор Коллонтай? Вы случайно не родственник той Коллонтай, которая была у нас послом?» Я отвечаю, что да, я её внук. «Вы знаете, мы хотели прийти к вам и сказать, что мы хорошо помним её. Мы помним, как она нам рассказывала про вашу революцию, когда мы здесь проводили свою революцию. Она специально выучила наш язык, чтобы нам было легче понимать друг друга. И как мы друг друга понимали! У нас больше никого такого не было!» Я предлагаю: «Давайте чаю попьём». Они отказываются: «Нет, спасибо, у нас скоро автобус на Куэрнавака последний отходит, нам надо спешить, адьос!» Вот и всё. Я был потрясён. Проделать такой дальний путь и через много, много лет, чтобы с благодарностью вспомнить советского посла Александру Коллонтай, которая так много сделала для их страны! Да, она действительно оставила много друзей в Мексике. До сих пор там переводятся её книги, издают биографии, публикуют статьи о ней. Или вот еще один эпизод из разговоров с бабушкой, когда у неё сидели дипломаты. Они рассуждали о том, что в последнее время послам всё труднее принимать самостоятельные решения быстро, причем решения даже по самым простым проблемам. Встал вопрос: как бороться с бюрократией? Литвинов ответил: «Я обычно делал так – описывал существующую проблему, предлагал её решение и посылал шифровку в центр и добавлял ¨Если не получу иных инструкций в такой-то срок, буду действовать соответственно¨. Как правило, чиновники, занятые своей большой работой, не успевали ответить вовремя. Тогда я мог принять решение на месте». Остальные дипломаты сказали, что они поступали так же. Бабушка была очень ответственным и пунктуальным человеком. И меня приучала к этому. Помню, у неё был большой разлинованный блокнот со списком дел и точным временем их исполнения. Она успевала всё: и служебные дела, и написание мемуаров, и приём гостей и так далее. Я тоже всегда знал, что о моём приходе надо договариваться заранее. Она была требовательна и к себе, и к другим. Она считала, что, если ты что-то утверждаешь, надо быть уверенным в достоверности фактов, а не пользоваться слухами, говорить, исходя из собственных убеждений. Если у тебя есть обязательства – непременно выполнять их. Случалось, что я забывал о данных ей обещаниях. Она никогда не отчитывала, а так тонко и умело давала понять о своём неудовольствии, что я на всю жизнь запомнил эти моменты. Р.К.: Вообще на [Большую] Калужскую приходили самые разные посетители, не только дипломаты – писатели, художники, музыканты, деятели науки, а также её друзья, соратники, родственники. Она встречалась с Ильей Эренбургом, Саввой Дангуловым, Николаем Телешовым, Верой Инбер, Леонидом Пантеелевым и его женой – литературным критиком Зоей Кедриной, Алексеем Игнатьевым, Василием Лебедевым-Кумачом и другими. В таком кругу обсуждались обычно их новые статьи и книги, Александру Михайловну интересовало их мнение относительно её мемуаров, готовые главы которых она давала им почитать. Среди посетителей было много учёных. С академиком Евгением Викторовичем Тарле велись, естественно, беседы о французской революции, о его книге «Наполеон». Часто захаживал академик Е.С. Варга – директор института экономики АН СССР, живший в том же доме. Бывали академик Владимир Обручев, автор книги «Земля Санникова»; академик Лев Иванов, юристы-академики Сергей Крылов, Всеволод Дурденевский, Борис Штейн, работавший с Александрой Михайловной в Лиге Наций и другие. Она встречалась со многими деятелями искусств, художниками Петром Кончаловским, Евгением Слуцким, писавшим её портрет, с музыкантами и артистами: певицей Антониной Неждановой, её мужем Николаем Головиным, с актрисами Еленой Гоголевой и Верой Леонидовной Юреневой, с дирижёром Евгением Мравинским, своим племянником. Когда тот приезжал из Ленинграда в Москву на гастроли, он неизменно приглашал на свои концерты. Но поскольку Александра Михайловна сама не могла пойти, она отдавала билеты нам с Володей, чему мы были всегда чрезвычайно рады. Приехав из Швеции, Александра Михайловна сразу же постаралась установить связь со своими старыми знакомыми по работе в России. С некоторыми можно было только переписываться или разговаривать по телефону из-за их плохого самочувствия. Это Владимир Бонч-Бруевич, Глеб Кржижановский, Мария Федоровна Андреева (жена Горького), академик Генрих Осипович Графтио, пионер отечественной гидроэнергетики, строитель Волховстроя, создатель плана ГОЭРЛО. Кто был помоложе из «старых» знакомых, приезжали к Александре Михайловне сами. У неё бывала жена Карла Либкнехта Софья Борисовна Рысс, которая жила в Москве. Они вспоминали, как помогали интернированным в Германии русским выехать на родину, когда была объявлена Первая мировая война. Вспоминали о трагической гибели Карла Либкнехта и Розы Люксембург. С большим уважением, и я бы даже сказала, почтением, относились к Александре Михайловне военные. Часто моряки приезжали из Ленинграда. Тут были и те, с которыми она вспоминала революцию и гражданскую войну, те, корабли которых «Аврора» и «Комсомолец» посещали с дружескими визитами Скандинавские страны, где Александра Михайловна была послом. Военные хорошо помнили и ценили её помощь нашей армии в Отечественной войне, когда она сумела наладить закупки крайне необходимых для армии материалов, оборудования, медикаментов через нейтральную Швецию. Помнили также они её роль в заключении мирного договора с Финляндией еще до окончания войны. Военные никогда не забывали поздравить Александру Михайловну со всеми праздниками. А когда её не стало, первыми поставили вопрос об увековечивании её памяти: о мемориальной доске, о названии улицы, корабля, новой звезды в её честь. Частыми посетителями на Калужской были женщины. Приходили старые друзья, последовательницы Александры Михайловны и молодые активистки женского движения. Была установлена связь с Антифашистским комитетом советских женщин. Эта организация занималась тогда деятельностью, связанной с зарубежными странами. Александра Михайловна, стоявшая у истоков международного женского движения, работая в Социнтерне, Коминтерне и Лиге Наций по этому вопросу, продолжала и в дальнейшем иметь тесные контакты со многими зарубежными организациями женщин. Очевидно, её опыт и связи были весьма полезны для Комитета. К ней часто заглядывали его руководители Федорова, Зуева, Попова. Кроме того, многие иностранные женщины, приезжавшие в Москву, считали за честь непременно посетить Александру Коллонтай как теоретика женского движения, чьи книги широко издавались за рубежом. Они привозили с собой немало интересной информации о современных событиях. В квартиру на Калужской было настоящее паломничество людей, занимавшихся вопросами женщин и детей внутри страны. В основном это педагоги школ, вузов, воспитатели детских садов, ясель, медработники. Просили совета, выступить на празднике среди молодежи, написать приветственное письмо и так далее. Также приходили журналисты, писатели, научные работники, связанные с проблемами женщин и детей. Просили написать статью, рецензию на книгу, отзыв о диссертации. Помню, Вера Львовна Бильшай много раз бывала по поводу своей диссертации «О положении женщины в СССР». Но с наибольшей радостью Александра Михайловна всегда встречала своих старых знакомых, с которыми её связывала многолетняя дружба и совместная работа. С врачом Верой Павловной Лебедевой они вспоминали, как в первые же месяцы революции им удалось осуществить свою заветную мечту и создать в Петрограде «Дворец охраны матери и ребенка» и как в день открытия его подожгли саботажники. Когда Александра Михайловна покинула пост наркома госпризрения и перешла на другую работу, Вера Павловна продолжала её дело, и ей удалось осуществить многие идеи её наставницы, за что Александра Михайловна была благодарна ей всю жизнь. В Москве у Александры Михайловны были две подруги юности, с которыми она познакомилась ещё задолго до революции. Это – Татьяна Львовна Щепкина-Куперник и Елена Дмитриевна Стасова. Татьяна Львовна была писательницей, поэтессой, известной переводчицей пьес Шекспира и Лопе де Веги. С Александрой Михайловной её объединяла любовь к писательству и русской литературе. Муж Татьяны Львовны был известным в Петербурге адвокатом, богатым и очень успешным. Сама она происходила из рода Михаила Щепкина, основателя русского театра. Несмотря на свой аристократический образ жизни, она была очень прогрессивным человеком, боролась за реформы в области образования и за права женщин. Она сочувствовала и помогала революционерам. Не один раз спасала Александру Михайловну от полиции, прятала её в своей роскошной квартире. Почему так? Поскольку она была вне всяких подозрений. Когда Александре пришлось уехать за границу во избежание ареста, Танечка (как она её называла) привозила к ней на каникулы сына и служила надежным курьером всей пересылаемой корреспонденции. Татьяна Львовна бережно хранила письма Александры Михайловны. В её архиве в ЦГАЛИ (Центральный государственный архив литературы и искусства, ныне РГАЛИ – прим.ред.) находится их несколько сотен. На встречах в Москве уже после войны подруги вспоминали своих друзей юности, обменивались книгами и литературными журналами (которые купить тогда было очень трудно), давали читать друг другу свои рукописи ещё не изданных произведений. С Еленой Дмитриевной Стасовой Александра Михайловна познакомилась в ранней юности в просветительском музее известного библиофила Николая Рубакина. Но уже тогда Лёля (так звала её Александра Михайловна) состояла в подпольных марксистских кружках и вовлекала туда свою подругу – Шуру Домонтович (девичья фамилия А.М. Коллонтай – прим.ред.). Вступив в партию в 1898 году, Елена Дмитриевна в дальнейшем стала её видным деятелем, избиралась несколько раз в ЦК, с 1917-го была секретарем ЦК партии. По партийной работе их деятельность с Александрой Михайловной пересекалась много раз: и по работе в Коминтерне и международных организациях, и по женскому вопросу. С Александрой Михайловной они обычно вспоминали своих друзей юности, обсуждали партийные дела, но нас в них не посвящали. Елена Дмитриевна Стасова жила в «Доме на набережной», а Татьяна Львовна жила вместе с дочерью Маргаритой Ермоловой в доме на Тверском бульваре, где теперь находится музей этой знаменитой актрисы. Нам с Володей приходилось бывать у одной и другой со всякими небольшими поручениями от Александры Михайловны: принести или взять книгу, письмо, журнал, рукопись и так далее. Эти две подруги Александры Михайловны были очень разными и по внешнему облику, и по складу характера. Татьяна Львовна – небольшого роста, полненькая, с горделивой осанкой. Мы, как правило, заставали её за письменным столом, печатающей что-то на машинке. Елена Дмитриевна была высокой, худощавой, строгой на вид, всегда в пенсне, с довольно грубоватым голосом. Но они обе были очень приветливы и добры с нами. Всегда угощали чем-нибудь вкусным. К.М.: Они не утратили веру в социализм? Р.К.: Ни в коем случае! Все друзья, которых мы встречали у Александры Михайловны, были твёрдо убеждены, что, несмотря на трудности, страна, которую они начинали строить, будет успешной и процветающей. К.М.: А что-то современное они обсуждали? Р.К.: Да, Александра Михайловна всегда интересовалась современностью, выписывала основные газеты и журналы. Покупала много книг, что-то привозили ей из-за границы. Она старалась поделиться интересными новинками с русскими читателями. Например, способствовала тому, чтобы на русский язык был переведен «Кон-Тики» Тура Хейердала, попросив «по дружбе» знакомых переводчиков перевести с норвежского эту книгу. Она получала много современной информации от своих гостей, дипломатов, журналистов, писателей. Вера Павловна Лебедева, занимавшая пост директора Института усовершенствования врачей Минздрава, могла ответить на все актуальные вопросы в области медицины. Молодые иностранцы – коммунисты, приехавшие на работу в Россию переводчиками в радиокомитет, в издательство иностранной литературы, на телевидение – часто бывали в гостях у Александры Михайловны, делились самыми свежими новостями. Все эти новости Александра Михайловна обсуждала со своими друзьями. К.М.: Расскажите, пожалуйста, об истории с изъятием архива Коллонтай в Швеции. Как это произошло и как его удалось вернуть? Р.К.: Александра Михайловна с детства вела дневники, продолжала делать это всю жизнь, и уже давно на тот момент она начала приводить их в систему, имея в виду написать книгу своих воспоминаний. Во время войны в Швеции у Александры Михайловны было очень напряжённое время, поскольку она была целиком поглощена работой и не могла, несмотря на плохое состояние здоровья, откладывать срочные дела, встречи, переговоры. В результате у неё случился инсульт. Она попала в больницу, затем в санаторий. Почувствовав себя немного получше, она попросила своего секретаря Эми Генриховну принести очередную главу из дневника для обработки. Но очень расстроилась, когда узнала, что архив исчез. Она поняла, что это дело рук резидентов, которые во время войны были особенно бдительными, и что спорить о чем-то бесполезно. Обладая большой выдержкой, написала письмо, поблагодарив за заботу о сохранности её архива. Используя оставшееся свободное время, она по памяти стала писать свои воспоминания детства. В 1954 году они вышли на шведском языке, потом на норвежском и других. Когда Александра Михайловна вернулась в Москву, она первым делом запросила у МИДа и других организаций эти дневники. Но ей сказали, что её архив был эвакуирован вместе с общим архивом МИД в Куйбышев (Самару). Она делала запросы ещё и ещё, но их никак не могли найти. Тогда она написала письмо Сталину, где говорила о том, что этот архив имеет большое значение не только как её личный архив, но и как важный источник по изучению истории партии. И уже через несколько дней… В.К.: Ну, не через несколько дней – через две-три недели… Р.К.: …в квартиру позвонили двое крепких парней, которые держали два чемодана с этими архивами. К.М.: Позднесталинское время – в моём понимании – это время диктатуры. Ощущалась ли как-то напряжённость в конце 1940-х годов? Р.К.: Да, это время действительно было очень напряженным. К.М.: Вот я и хочу понять, как это было. Р.К.: Страна была разрушена. Люди устали, истощены, измучены длительной войной и огромными потерями. Но, несмотря на голод, и неустроенность, жизненные трудности, лишения, эйфория от победы была настолько велика, что это было несравнимо ни с чем. Наступил мир, появилась возможность заняться созидательным трудом – восстанавливать страну, учиться, заниматься детьми, поднимать заброшенные поля, строить и ремонтировать жильё. Народ был охвачен этим энтузиазмом. Да, о репрессиях люди знали, это касалось многих. Даже у нас в МГИМО арестовали нескольких студентов. Ходили слухи, что они были членами какого-то подпольного кружка. Люди исчезали, но никакой информации о причинах ареста не было. Думали, может быть, они в чем-то виноваты, но нам это неведомо. В то же время после войны было большое доверие к власти и победителю – Сталину. Настрой был такой – надо прежде всего восстанавливать страну, а потом во всём разберутся и справедливость непременно восторжествует. Может быть, это парадокс, но самыми большими энтузиастами по скорейшему восстановлению страну наравне с молодежью оказались люди старшего поколения, которых прежде всего и коснулись репрессии. Они были идейными вдохновителями и оказались самыми стойкими борцами. Это была плеяда людей, марксистов, которые были убеждены, что построение социализма в СССР – неоспоримое дело. Они считали, что до войны уже был пройден значительный путь в этом направлении. Война помешала, теперь надо удвоить усилия для достижения этой цели. Отсюда такой энтузиазм и их полная самоотверженность. К.М.: Но Сталин ведь отличался от них в этом плане. Насколько я знаю, его уже в 1920-е годы многие большевики считали посредственной личностью. Известно, например, что до революции, находясь в ссылке, он не выучил ни одного иностранного языка – в отличие от других большевиков. В.К.: Что же, сейчас превалирует точка зрения, что Сталин был посредственным человеком? Но это не так! Р.К.: Сталин ещё до революции был фигурой очень авторитетной среди рабочих. Он был самоучкой. Он был практиком. Многие революционеры в основном были теоретиками. Другое дело, что Сталин хотел безоговорочно гнуть свою линию, считая, что любые колебания вредят достижению цели. А что касается знаний иностранных языков, то их имели в основном те революционеры, которые могли их получить либо в детстве, либо потом за границей. В.К.: Революционеры жили, находясь во враждебном окружении, всегда находясь в зоне риска, опасаясь не только врагов, но и предательства своих. Отсюда постоянная настороженность, порой болезненное ощущение страха. Особенно это обостряется в периоды вооруженной борьбы. Русская революция переживала бесконечные войны: Первую мировую, Гражданскую, Финскую, Отечественную. Были и диверсии, и предательства (власовцы, бандеровцы и другие). Эпоха была кровавой и жестокой. Требовалось огромное напряжение сил всего народа ради спасения и выживания своего государства. В такие моменты характерны жестокость и насилие. Как утверждают историки, без насилия развитие человеческого общества, создание государств, цивилизаций никогда не обходилось. Даже в демократической Древней Греции, а также Америке оно всегда присутствовало. Когда страна в опасности (война, голод, эпидемии, стихийные бедствия и так далее), к гражданам предъявляются более жесткие требования. И нашему поколению, поскольку мы почти и не вылезали из этих чрезвычайных условий, эти требования были понятными. Современным людям, прожившим жизнь в основном в мирных условиях, кажутся многие поступки людей и власти совершенно неприемлемыми. Видимо, для того чтобы их понять, надо самим всё пережить или по крайней мере хорошо знать историю. Нельзя подходить с сегодняшними мерками к событиям и людям другого времени. А сейчас у современников той эпохи складывается впечатление, что вся действительность прошлого искажается, видится как бы в кривых зеркалах. Для человека нынешней эпохи характерно требование к государству соблюдать, прежде всего, его права, но о том, что у него есть гражданские обязанности, он предпочитает не вспоминать. Раньше, например, в Афинах, гражданство, прежде всего, подразумевало обязанности, а потом уже права. Бабушка всегда говорила: если гражданин искренне желает процветания своей страны, он должен сознательно подходить ко всем её проблемам и делать всё возможное для защиты её интересов. Сама она себе ставила трудные и в то же время конкретные задачи. Предвидя надвигающуюся войну, работая в Лиге наций, делала всё, чтобы её предотвратить. Когда она уже началась, прикладывала все усилия, чтобы Швеция, где она была послом, оставалась нейтральной. Это давало возможность устанавливать связи с другими странами и снабжать армию необходимым оборудованием и продовольствием. К.М.: Да, я понимаю насчёт прав и обязанностей. Но это не отменяет того, что многие были расстреляны и репрессированы. В.К.: Оправдывать этого я не буду. Но я присутствовал при разговоре бабушки с академиком Тарле по поводу того, почему «революция пожирает своих детей». Действительно, существует такая закономерность – плодами революции пользуются преимущественно уже не те люди, которые её совершали. К.М.: Дочь Александра Шляпникова, Ирина, давала интервью нашему журналу, и там она говорила, что в 1948 году, когда арестовали её брата, мать дала ей адрес Коллонтай. Она приехала к Коллонтай, та с ней поговорила, но было видно, что она очень напугана. Вы не помните такой эпизод? Р.К.: Я знаю, что Ирина приходила к Александре Михайловне, но подробностей не помню. Зато мы с Владимиром хорошо помним, как к Александре Михайловне приходили родственники тех её товарищей, которые тогда оказались в беде, просили помочь – составить ходатайство, написать поручительство, характеристику, посоветовать, куда обратиться. И она писала, и писала во все инстанции. В большинстве случаев ответов никаких не получала. Иногда всё же удавалось помочь. Помню, приходил часто к Александре Михайловне наш преподаватель по западной литературе. Его мать, Валентина Максимилиановна Дюшен, сотрудничавшая с Александрой Михайловной ещё до революции, была репрессирована уже после войны и сослана, кажется, в Казахстан. Александре Михайловне пришлось долго добиваться, чтобы её перевели поближе, хотя бы в Тулу. Через некоторое время она уже появилась у неё на Калужской. Помню также, как из Ленинграда приезжала родственница подруги Александры Михайловны ещё с дореволюционных лет. Арестовали её дочь или племянницу. Она просила её защитить. Александра Михайловна обращалась во все инстанции, но безуспешно. Когда освобождённая сумела увидеть своё дело, она написала статью, свидетельствующую об усилиях Александры Михайловны ей помочь. Я её читала. Александра Михайловна сетовала на то, что теперь добиться справедливости и помочь людям стало для неё намного сложнее, чем раньше. Вспоминала, что после революции, когда тоже были репрессии и её просили о защите, она шла в кабинет к Дзержинскому, с которым они вместе проводили работу по ликвидации беспризорности. Он внимательно изучал дело и не раз помогал. Теперь всё не так и она уже больше не имеет такого влияния. Да, по всей вероятности, как утверждает Ирина Александровна Шляпникова, Александра Михайловна опасалась за сына и за внука. Даже у нас в МГИМО тогда арестовали студентов. Но, тем не менее, она продолжала писать в защиту своих товарищей. И видимо делала это так часто, что вызвала большое неудовольствие своего начальства. Из МИДа пришёл замминистра и просил в резких тонах (как говорила Эми Генриховна) ничего и никуда больше не писать. Это было за две недели до её смерти. У неё случился инфаркт. Александра Михайловна была очень смелым человеком. В этом убеждаешься, когда читаешь её биографию, а также меня убедил в этом один её поступок, которому я была свидетельницей. Когда она писала свои мемуары, она собрала все имевшиеся там материалы о встречах и беседах со Сталиным и послала их ему через его секретаря Поскребышева. И это было время, когда все боялись, никто не осмеливался писать о нём. Ответа не последовало, но позже стало известно, что их поместили в «особую папку» совершенно секретных документов. Мемуары удалось опубликовать только в 2000 году, несмотря на завещание Александры Михайловны сделать это в 1972 году, к столетию со дня её рождения. К.М.: Расскажите немного об Эми Лоренсон. Как Александра Михайловна познакомилась с ней? В.К.: Они были знакомы, как я понимаю, ещё до Второй мировой войны. На момент, когда я её знал, она была уже очень близка к нашей семье. Помню, она учила меня кататься на коньках, на лыжах и читала мне книги на шведском языке. Р.К.: Эми Генриховна Лоренсон была прибалтийской немкой, родилась в Риге, хорошо знала русский язык. В Швецию уехала, по всей видимости, к сестре. Работала в железнодорожной миссии Юрия Ломоносова (Российская железнодорожная миссия – организация, учреждённая в 1920 с целью наладить поставку импортных локомотивов при посредстве Швеции; по данным историка А.А. Иголкина на закупки была потрачена почти четверть золотого запаса страны; Ломоносов впоследствии работал в Берлине, в 1927 остался за границей – прим.ред.). Когда Александра Михайловна служила в Норвегии, её секретаршей была Мария Ипатьевна Коллонтай, вторая жена Владимира Коллонтая. Затем она вышла замуж за норвежца, Андерсона – и осталась там. А когда Александра Михайловна получила назначение в Швецию, ей понадобился другой секретарь. Посольство пригласило на работу Лоренсон. Помню, Александра Михайловна рассказывала, как она первым делом попросила Эми разобрать весь свой архив. Они проработали много лет вместе и стали очень дружны. Эми Генриховна была очень деятельным и ответственным человеком, состояла в шведской компартии, а по характеру была удивительно спокойной и доброжелательной. Она была беззаветно предана Александре Михайловне, разделяла её взгляды и идеалы. Когда Александре Михайловне надо было возвращаться в Москву, она не раздумывая поехала с ней, оставив в Швеции дом, мужа, друзей. В Москве ей дали советское гражданство, определили на работу в качестве «личного секретаря советника министра иностранных дел А. Коллонтай». Они жили вместе, Эми выполняла свои секретарские обязанности, заботилась о здоровье Александры Михайловны, вела хозяйство. Они ни на минуту не разлучались до самой смерти Александры Михайловны. После смерти Александры Михайловны квартиру её забрали. Там поселился, по-моему, какой-то родственник Кагановича. А Лоренсон дали маленькую комнатку на улице Песчаной. Она создала там очень уютную обстановку, принимала гостей, много иностранных. Потом переехала в другую квартиру. Но в последние годы жила в Переделкино, в пансионате (был такой Пансионат старых большевиков). Там она жила довольно долго, мы к ней ездили всей семьёй, отмечали её девяностолетие. Похоронена Эми Генриховна на Востряковском кладбище. К.М.: Насколько в поздние годы Александры Михайловны касалась проблема, например, дефицита? Был ли у неё доступ к Кремлёвской столовой или к каким-то закрытым заказам? Р.К.: Купить что-либо или, как тогда говорили, достать было сложно. По соседству с их домом был продуктовый магазин. Но не в любом магазине ты мог что-то купить. До 1947 года существовали ещё карточки. Они прикреплялись к определенному магазину, и только там ты мог «отовариться». Иногда можно было что-то достать в коммерческих магазинах, но цены там были заоблачные. Для того чтобы обеспечить своим работникам какое-то дополнительное питание, многие солидные учреждения, где были крупные профсоюзы, – фабрики, заводы – создавали свои подсобные хозяйства, санатории, столовые. Для чиновников ЦК, Совмина тоже были организованы столовые. Особо важные персоны прикреплялись к «Кремлёвке». В этой столовой можно было брать обеды на дом. В Кремлёвскую столовую ходила домработница Александры Михайловны. Она ходила туда с судка́ми – это когда вставляют одну в другую несколько кастрюль со специальной ручкой. Сейчас люди просто не знают, что это такое. А тогда без судко́в было не обойтись. Там в них клали порцию первого и порцию второго и компот. Хлеб, по-моему, не давали. Эти обеды не были бесплатными, за них платили. А вначале требовались и карточки. По праздникам полагалась баночка шпрот или других консервов. Несколько раз в неделю Александра Михайловна просила эти кремлевские обеды относить сыну. Тогда Эми готовила что-то сама. Вообще, чиновники жили в те времена довольно скромно. Кто жил хорошо – это торговцы, учитывая, что они могли продавать свою продукцию «налево». Военных тоже хорошо снабжали. К.М.: Владимир Михайлович, расскажите немного о себе, о вашей жизни, вашей работе. В.К.: Моя жизнь сложилась во многом под влиянием того, что заложили в неё родители и бабушка. И всё это я понял только под конец жизни. Как я уже говорил, к шестнадцати годам я знал четыре иностранных языка. Это мне в будущем очень помогло. В молодости я хотел получить техническое образование, стать инженером, к чему меня готовил мой отец – инженер. Я мечтал строить самолеты. В 1944 году по окончании десятого класса в Швеции приехал в Москву сдавать экзамены в Академию Жуковского, все экзамены сдал на отлично, но не прошёл медкомиссию и меня не приняли. Встал вопрос о том, что делать дальше, куда поступать. Посоветоваться было не с кем, родители и бабушка оставались ещё в Швеции. Я пошёл в МИД в отдел кадров за свидетельством, что я окончил советскую школу в Швеции. Видя мою растерянность после неудачи с Академией Жуковского, мне предложили попробовать поступить в МГУ на новый факультет международных отношений. Туда с моим дипломом нужно было сдать только экзамен по иностранному языку. А у меня было такое тяжелое настроение, что я ответил: «Хорошо, мне теперь плевать, куда идти». Они удивились: «Ничего себе, у нас конкурс – пятнадцать человек на место, а он – ¨плевать¨!» В итоге я всё же поступил в МГУ. Я учился на историческом отделении факультета международных отношений. Когда я завершал учёбу, факультет был уже преобразован в институт (МГИМО), который я окончил с красным дипломом – и меня рекомендовали в аспирантуру. Была возможность писать диссертацию по истории или по экономике. Выбор мне помогла сделать бабушка. Я пришёл к ней тогда и спросил: «Мне предлагают два варианта направления в аспирантуре – экономика или история. Куда пойти?» Она не ответила прямо, но сказала: «Володя, ты знаешь, я всегда исходила из того, что нужно знать юриспруденцию, поскольку если ты хочешь что-то менять в обществе, то надо знать его законы. Но если говорить об истории и экономике, то в моей дипломатической работе большую роль сыграл не столько мой политический опыт революционера, сколько знания в области экономики, которые я приобрела в Цюрихском университете». В результате я выбрал экономику. Защитил кандидатскую диссертацию и стал научным сотрудником Института экономики АН СССР. Когда на базе этого института был создан новый институт – Институт мировой экономики и международных отношений АН СССР (ИМЭМО), я стал одним из первых его сотрудников. Там я проработал практически всю жизнь, до 2019 года. За исключением 1970-1978 годов, когда я находился в Организации Объединенных Наций в Женеве, и 1978-82 годов, когда был заведующим лабораторией Института системных исследований АН СССР. В 1966 защитил докторскую диссертацию с присвоением вскоре звания профессора. На тот период был самым молодым доктором наук в ИМЭМО. Я также состоял членом учёного совета Института Африки АН СССР и Института Латинской Америки АН СССР, занимал пост председателя экономической комиссии советского комитета афро-азиатской солидарности. Писал книги, научные статьи, читал лекции. Моими основными темами исследований были проблемы развития слаборазвитых стран, проблемы глобализации. К.М.: Вы в основном работали в СССР или за границей? В.К.: В России. Но было много поездок в другие страны. Они происходили и как непосредственно по линии моей основной работы, так и по линии общественной. Я был очень востребован в то время и из-за хорошего знания иностранных языков, и из-за большого спроса на ту тематику, которой я занимался. Это был период, когда освободившиеся от колониализма страны искали пути дальнейшего развития. Наши экономисты, госплановцы приезжали в эти страны и выступали в роли советников – что делать, чтобы преодолеть наследие колониализма, обеспечить рост благосостояния населения, решать другие стоявшие перед ними проблемы. Мне приходилось ездить за рубеж на различные международные конференции, встречи, иногда сопровождая наших видных учёных в качестве эксперта-переводчика. Иногда меня посылали читать лекции самостоятельно. На протяжении шестидесятых годов я неоднократно выезжал в командировки в Индию, Шри-Ланку, Египет, Сирию, Алжир, Кению, Кубу, Уругвай и другие страны с лекциями о советском опыте планирования и преодолении экономической отсталости, а также для участия в международных группах, консультировавших разработку местных программ-стратегий развития. Также участвовал в 1963 году в составе международной группы экспертов в конференции по стратегии независимого развития Кении, в 1965 – во Втором экономическом семинаре Организации афро-азиатской солидарности в Алжире. В 1966 – в «Конференции солидарности трех континентов» на Кубе. Во время моей работы в ООН в Женеве в семидесятых годах приходилось часто бывать в европейских странах, а также и на других континентах. Только в Кению ездил раз пятнадцать. В 1990-е – начале 2000-х, когда особенно возрос интерес к России и русским учёным, меня приглашали по инициативе западных университетов читать лекции и вести семинары в Сорбонне в Париже (по два семестра три года), в Гренобле, в Сиднейском университете в Австралии, в Автономном Университете Барселоны, в университете во Флоренции, в Эдинбургском университете в Шотландии, в Высшей школе экономики в Лондоне. За рубежом мне приходилось встречаться с самыми различными группами населения – учёными, государственными и партийными деятелями, студентами, рабочими. Такое широкое общение также обогащало меня определенным опытом, способствовало определенной переориентации моей научной и исследовательской деятельности от узкопрофессиональной специализации к более широкому междисциплинарному подходу с учётом исторического, культурного, религиозного наследия, социально-экономического, географического факторов развития государств. К.М.: Бывало ли такое, что фамилия Коллонтай помогала вам или мешала? В.К.: Было по-всякому. Например, моему тестю, который работал в отделе кадров МИД, однажды сделали замечание: «Как вы допускаете, что ваша дочь позволяет ухаживать за ней внуку человека, который в истории партии числится в оппозиции?». И наоборот, от многих людей, когда они узнавали, что я внук Александры Михайловны, я слышал столько похвал и благодарностей в её адрес. К.М.: Как вам кажется, в достаточной ли мере сохраняется память об Александре Коллонтай, прежде всего как об организаторе женского движения? Р.К.: Хочу сказать, что Александра Коллонтай не только известна как организатор женского движения в России, но до сих пор её чтят в мире как теоретика женского вопроса. Это фигура международного масштаба. Её труды популярны за рубежом до сих пор. Не так давно у нас были женщины из Европы и Латинской Америки, которые делают фильм и книгу об Александре Михайловне, о её влиянии на современное женское движение в Латинской Америке. Её труды переведены на многие языки мира. В 1910 году Александра Коллонтай была делегатом на Копенгагенском конгрессе II Интернационала и II международной женской конференции (мандат ей был выдан петербургским союзом текстильщиков). Там по её инициативе от России, а также по инициативе Клары Цеткин от Германии было принято решение праздновать 8 марта как день международной женской солидарности, как способ одновременно во всех странах привлечь внимание к проблемам женщин. Ранее во многих странах тоже проходили манифестации, митинги, различные мероприятия в защиту прав женщин, но они проходили очень разрозненно. Уже в 1911 году выступления женщин стали проводиться повсюду одновременно. В том же году Коллонтай организовывала такие мероприятия 8 марта во Франции и, конечно, мечтала делать это в России. Но до 1917 ей был въезд туда запрещен. Она смогла только выступить по этому поводу в прессе. Для Александры Михайловны всегда этот день – восьмое марта – был очень значителен. Борьбу за права женщин, за их благополучие в обществе, она считала важнейшим делом всей своей жизни. Когда этот праздник раньше отмечали в России, он всегда был связан с её именем. В этот день она получала поздравления со всех концов страны и из многих стран мира. Приходили правительственные телеграммы, письма, открытки от друзей, различных организаций, женских, военных, детских садов, школ (многие были названы её именем). Дом был полон гостей и цветов, обычно в этот день показывали фильмы о достижениях советских женщин, хроники о них, а позже появились фильмы о самой Александре Михайловне. Выходили в журналах и её собственные статьи, и статьи о её деятельности, связанные восьмым марта. А что произошло потом? Во-первых, память о том, что Александра Михайловна стояла у истоков этого праздника, была утрачена. Никто не вспоминает о её заслугах в международном социалистическом движении, в том числе женском движении – как будто бы этого просто не было, как будто Россия вообще в этом движении не участвовала. Почему-то часто в этой связи называют Розу Люксембург. Это такая неграмотность и несправедливость! Жаль, что мы отдаём заслуги наших людей в мировом лидерстве чужим. И второй момент: восьмое марта как день солидарности у нас не сохранился. Этот праздник был выхолощен – весна, подарочки, цветы... Из него ушла цель борьбы женщин за свои права. Но ведь раньше мы отмечали «международную солидарность», как и во всём мире. А теперь исключив этот формат, мы уже не являемся лидерами этого движения. Тем не менее, в других странах оно продолжается. Тысячам зарубежных женщин ещё бы пригодился опыт нашей страны. Ведь именно Коллонтай проводила первые декреты о том, чтобы появились государственные родильные дома, бесплатные акушерки, чтобы появились детские сады, декретные отпуска, высшее образование для всех женщин. К.М.: Вы знаете, сейчас есть феминистские движения, которые настаивают именно на изначальной трактовке этого праздника! Р.К.: Это очень радует! К.М.: Спасибо большое за интервью!

Башнин Н.В., Устинова И.А., Шамина И.Н. Начало церковной реформы Петра I: историографический аспект В статье анализируется современное состояние исследования проблемы начального периода церковной реформы Петра I (рубеж XVII–XVIII вв.) в отечественной и зарубежной историографии, дан обзор публикаций переписных книг монастырей и архиерейских домов 1701–1703 гг. Ключевые слова: Петр I, церковная реформа, историография, переписные книги. Bashnin N.V., Ustinova I.A., Shamina I.N. The beginning of the church reform of Peter I: the historiographical aspect. The article analyzes the current state of the study of the problem of the initial period of the church reform of Peter the Great (the turn of the 17th–18th centuries) in domestic and foreign historiography, an overview of the census books of monasteries and episcopal houses of 1701-1703 is given. Key words: Peter I, church reform, historiography, census books. Преобразования, проведенные царем Петром Алексеевичем, вот уже более трех столетий являются одной из самых обсуждаемых и актуальных тем русской истории. С повестки дня не сходят вопросы о причинах и предпосылках петровских реформ, наличия или отсутствия плана преобразований (их стихийности / структурности), их идейном наполнении и степени европейского влияния (как в широком смысле слова, так и в более узком контексте поездки молодого царя в Европу), обширной палитрой мнений представлен и ответ на вопрос о значении и последствиях реформ Петра I для страны в целом и отдельных сфер общественной жизни в частности. Одним из самых неоднозначных и длительных реформаторских проектов является преобразование Русской церкви. Этот процесс, начавшись уже в 1690-х гг., с разной степенью интенсивности развивался до конца царствования Петра I и продолжился после его смерти. Если взглянуть на эти изменения со значительной исторической дистанции, то становится очевидным, что петровские преобразования оказались очередным (но отнюдь не первым) витком в развитии церковно-государственных отношений. Так, о «наступлении» государства на церковные и монастырские владения можно говорить уже в XV в., а в XVI–XVII в. тенденция усиления контроля и ограничения церковного землевладения прослеживается вполне отчетливо. В период правления Петра I традиционные меры правительства по контролю за церковными владениями были значительно усилены, а спустя четверть века после смерти Петра I доведены до логического завершения секуляризацией церковных земель в 1764 г. Тем не менее логика действий светской власти, объем конкретных мероприятий и их цели на каждом этапе церковно-государственного взаимодействия нуждаются в самостоятельных исследованиях. Одной из наименее изученных страниц в этом проблемном поле остается начальный период церковной реформы Петра I, пришедшийся на рубеж XVII–XVIII вв. Степень изученности этого периода в историографии и стала предметом исследования в настоящей статье. В последние годы история церковных преобразований Петра I исследовалась с разных сторон, осуществлялся поиск новых концептуальных решений для их описания и объяснения. Сегодня одной из наиболее авторитетных концепций при изучении истории Русской церкви XVII–XVIII вв. является теория конфессионализации (die Konfessionalisierung). Она была разработана несколько десятилетий назад в работах европейских ученых В. Райнхарда, Х. Шиллинга, Ф. Горски [Schilling H., 1992; Gorski Ph. S., 2003] на основе исследования религиозных протестантских и католических обществ Европы Нового времени, а затем стала активно применяться для изучения русской церковной истории [Дмитриев М.В., 2021; Крылов А.О., 2013; Сукина Л.Б., 2014]. Л. Штайндорф и А.И. Алексеев рассмотрели практики общественного дисциплинирования на примере роли русских монастырей и монашества [Штайндорф Л., 2000; Алексеев А.И., 2011]. Весьма востребованным в отечественной литературе стало исследование процесса социального дисциплинирования в XVII–XVIII вв. в отношении русского духовенства [Живов В. М., 2009; Живов В. М., 2012; Белякова Е.В., 2018]. В работах А.С. Лаврова и В.М. Живова концепция конфессионализации была впервые опробована для объяснения церковной реформы Петра I [Лавров А.С., 2000; Живов В.М., 2004, 2009, 2012]. В.М. Живов, показал, как мечта Петра I о регулярном государстве и попытки ее реализации в значительной мере затронули слой высшего духовенства – светская власть начала вмешиваться в нормы церковного дисциплинирования простых верующих (традиционно начиная со старообрядцев), низшего духовенства и, наконец, представителей высшей духовной власти. Формой влияния на деятельность и поведение последних стали не только церковные указы Петра I, но собственноручное редактирование царем сугубо церковных документов – текстов настольных грамот и архиерейских обещаний, которые все в большей степени становились должностными инструкциями. История эволюции текста архиерейских обещаний (по существу – публичной присяги архиерея) как наиболее динамичной и подверженной влиянию церковно-политической конъюнктуры части Чина поставления епископа вызывала исследовательский интерес [Русский феодальный архив, 1988, с. 921, 925–927, 932; Живов В.М., 2002, 2009, 2012]. Отдельные варианты текстов Чинов и Хиротонийных обещаний опубликованы [РИБ. 1880, № 52; Петрушевич А.С., 1901; Неселовский А., 1906; Желтов М.С., 2005; АИ, 1842. № 1; Живов В.М., 2004]. Столь же лапидарной и избирательной остается картина изучения настольных грамот русских архиереев. Лишь некоторые из них были опубликованы [Пискарев А.Н., 1854; Троицкий Н., 1882; Попов М.Г., 1890]. В целом, комплекс канонических документов, связанных с поставлением архиерея, требует самостоятельного исследования. В последние годы И.А. Устинова продолжила работу по выявлению, введению в научный оборот и исследованию текстов архиерейских обещаний и настольных грамот русских епископов [Устинова И.А., 2019, 2019а, 2019б, 2019в]. Исследования показали, что на рубеже XVII–XVIII вв. светская власть изменила требования к фигуре русского епископа: был значительно расширен список качеств архиерея, ощутимо обозначилась тенденция дисциплинирования в отношении высшего духовенства, понимания места иерарха «яко некоего уда», функционального элемента в системе церковного управления. Тексты настольных грамот рубежа веков по своему характеру и содержанию отражают церковные реалии начала XVIII в., когда патриаршество было упразднено. Редактирование документов, определявших правовой и идеологический статус епископа в начальный период церковной реформы Петра I, привело к тому, что на их страницах из всесильного и самовластного владыки, деятельность которого понималась весьма расплывчато, в духе церковного предания, русский архиерей начал превращаться в своеобразное должностное лицо, деятельность и обязанности которого зафиксированы весьма подробно в публично-правовом акте. Еще более ощутимым стало наступление правительства на экономические ресурсы Русской церкви. Различные аспекты церковной реформы Петра I привлекали внимание сначала современников (митрополит Стефан (Яворский), архиепископ Феофан (Прокопович)), а затем историков (Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, В. О. Ключевский). Изменения в жизни церкви изучали в общем контексте эпохи и через взгляд на личность Петра I [Павленко Н.И., 1976; Анисимов Е.В., 1982; Хьюз Л., 2007; Бушкович П., 2008], а также как самостоятельную проблему, имеющую разные аспекты [Макарий (Булгаков), митр., 1996; Чистович И.А., 1868; Верховской П.В., 1912; Карташев А.В., 2009; Смолич И.К., 2004; Cracraft J., 1971; Комиссаренко А.И., 1990, с. 3–10; Цыпин В., прот., 2012; Седов П. В., 2013]. По словам И. М. Покровского, положительно оценивавшего значение церковной реформы для Российского государства, оно «высвободилось из-под опеки церковной иерархии», а «старая русская жизнь... подверглась всецелой ломке». Историк также пришел к выводу, что в результате преобразований «с государственных отправлений» была снята «печать церковности и на многие церковные дела наложена печать гражданственности». Религия же и Церковь, по его мнению, были нужны царю для «внутреннего спокойствия и материального благополучия государства» [Покровский И.М., 1913, т. 2, с. 2]. Накопленные к середине XX в. сведения о церковной реформе Петра I обобщил Б.Г. Слицан. С его точки зрения церковная реформа была вызвана «необходимостью использовать огромные богатства… церкви», что отразило «светский характер Русского государства первой четверти XVIII в.» [Слицан Б.Г., 1954, с. 372]. Возросшие к началу XVIII в. экономические возможности церкви позволяли ей выступать в качестве оппозиции правительству [Сивков К. В., 1933; Слицан Б.Г., 1954, с. 372–373]. В этой связи «прежде чем подорвать политическое влияние церкви, необходимо было лишить ее экономической базы и этим поставить в зависимость от светской власти» [Слицан Б.Г., 1954, с. 373]. Сегодня существуют несколько подходов в оценке петровской церковной реформы. Весьма распространена точка зрения о том, что Церковь до конца XVII в. оставалась самостоятельной, имело место тождество государства и Церкви, в то время как в ходе петровских преобразований она лишилась своей независимости [Чистович И. А., 1868, с. 59; Верховской П.В., 1912, с. 500–501]. В современной процерковной историографии церковная реформа оценивается отрицательно. По словам В.А. Кучумова, «деятельность Петра I – царя-реформатора – нанесла ущерб не только традиционным формам русского православия… но и, в известной степени, его духовной основе» [Кучумов В.А., 2002, с. 223]. В то же время исследователи не отрицают, что реформа преследовала и высокие цели, однако не привела к желаемым результатам. Упорядочивание «церковных и монастырских дел» сопровождалось «едва ли не более глубоким упадком веры и благочестия, чем было в бестолковом, “бунташном” и “растерянном” семнадцатом столетии» [Лисовой Н.Н., 2002, с. 187]. И.К. Смолич увидел в упадке Церкви возможность возвратиться к аскетической жизни [Смолич И.К., 1917, с. 279]. Дж. Крейкраф назвал действия царя революционными [Cracraft J., 1988, 1997, 2004]. В процессе осуществления церковных преобразований перелом произошел и в отношениях государства и Церкви. А.С. Лавров, напротив, указал, что «переворот в государственно-церковных» отношениях начался с церковных соборов 1666–1667 гг. и закончился лишь после 1740 г. По его мнению, это «один цельный период в русской церковной истории». Ученый также подчеркнул, что идейные истоки петровской церковной реформы не ясны, и для ее характеристики используются нетождественные по содержанию понятия «цезарепапизм», «секуляризация», «протестантизм», «Просвещение». Они подразумевают друг друга, но «ни одно из них не покрывает всю реформу в целом» [Лавров А.С., 2000, с. 341, 344]. Рассел Мартин полагает, что царствование Петра I лишь условно делит единый период в истории России [Russell E. Martin, 2010]. По мнению протоиерея В. Цыпина, в результате преобразований Петра I произошло сращивание функций государства и Церкви, возникла «государственная Церковь» [Цыпин В. А., прот., 2006, с. 199–200]. Эта позиция противоречит наблюдениям современных светских исследователей. Так, Б.Н. Миронов считает, что Русская церковь после реформы существовала как бы параллельно государственным институтам и обладала существенной автономией [Миронов Б.Н., 2003, с. 102–103]. Отдельные постановления, ограничивавшие имущественные права Церкви, появились еще в середине 1690-х гг. 6 декабря 1696 г. вышел указ Петра I об установлении государственного контроля над деревянным, каменным и келейным строительством в монастырях, в 1697 г. – о нерасходовании денег в епархиях на возведение новых зданий и присылке в Москву денежных и хлебных расходных монастырских книг. Последнее распоряжение получило отражение, в частности, в переписной книге церквей Устюжской епархии 1696/97 г., подробно разобранной М.С. Черкасовой. Исследовательница пришла к выводу, что эта перепись свидетельствовала об усилении государственного контроля над церковью и свое непосредственное продолжение получила в мероприятиях, организованных Монастырским приказом в 1701–1702 гг. [Черкасова М.С., 2021, с. 62–75]. После поражения под Нарвой возникла необходимость в восстановлении артиллерии, для чего последовал петровский указ о снятии церковных колоколов и сдаче колокольной меди, который, к сожалению, не сохранился. П.В. Седов датировал его 22 января 1701 г. При этом автор увидел в указе «не оскорбление веры, а часть напряженных усилий всей страны в тяжелой войне, в которой православная церковь по древнему обычаю жертвовала часть своего имущества на государственные нужды» [Седов П.В., 2014, с. 36]. Указом от 24 января 1701 г. был восстановлен Монастырский приказ. Повторное открытие Монастырского приказа в 1701 г. было лишь одной из мер преобразования в церковному управлении. Истории его формирования и преобразования посвящен немалый объем литературы. Система церковного управления патриаршего времени и начала XVIII в. была весьма хорошо изучена в работах Н.Ф. Каптерева, Т.В. Барсова, И.М. Лихницкого. В них содержался подробный обзор возникновения и функционирования органов церковного управления при патриархе (приказы, светские чиновники), а также общецерковных – Освященного собора и церковных соборов [Каптерев Н.Ф., 1874; Барсов Т.В., 1897; Каптерев Н.Ф. 1906; Лихницкий И.М., 1906]. Авторы отмечали серьезное влияние светской власти на функционирование органов высшего церковного управления, усиление бюрократизации и светского компонента в церковном управлении на протяжении XVI–XVII вв. Ослабление этой тенденции в 1660–1680-х гг. не привело к ее прерыванию, что наглядно выразилось в начале церковной реформы Петра I. В исследованиях И.М. Перова и И.М. Покровского были раскрыты вопросы епархиального строительства и властных полномочий русских архиереев в XVII – начале XVIII в. [Перов И.Ф., 1882; Покровский И.М. 1907; Покровский И.М. 1897, 1913] М.И. Горчаков и И.И. Шимко ввели в научный оборот огромный массив делопроизводственных материалов Монастырского приказа и Патриаршего Казенного приказа, восстановили картину их функционирования в широком хронологическом диапазоне, в том числе и в начальный период церковной реформы Петра I [Горчаков М.И., 1868; Горчаков М.И., 1871; Шимко И.И., 1894]. И.А. Булыгин в работе о монастырских крестьянах в первой четверти XVIII в. обратился к начальному этапу церковных преобразований Петра I. Он разобрал этапы реформы и ход подготовки описания архиерейских домов, монастырей и церквей [Булыгин И.А., 1977]. По мнению Булыгина, «в 1701–1705 гг. Петром I была проведена не частичная и временная, а фактически полная секуляризация церковных владений» [Булыгин И.А., 1977, с. 20]. А.И. Комиссаренко подчеркнул, что Булыгину удалось показать «сопряженность всей сферы церковной политики правительства Петра I с наступлением на земельную собственность и богатства церкви». Однако он не согласился с положением о полной секуляризации и отметил, что оно «нуждается в более глубокой аргументации» [Комиссаренко А. И., 1979, с. 189–191]. Диссертация О.Ф. Козлова посвящена церковной реформе Петра I. Основное внимание в работе сосредоточено на реорганизации церковного управления и аппарата, а также изменениях религиозной деятельности церкви [Козлов О.Ф., 1970]. Е.В. Анисимов пришел к выводу, что отсутствие патриарха и введение контроля за земельными и финансовыми богатствами архиерейских кафедр и монастырей позволили Петру I использовать церковные ресурсы для нужд армии и флота [Анисимов Е.В., 1989, с. 330; Анисимов Е.В. 1987, с. 163–172; Анисимов Е.В. 2019, с. 707–712]. Тема церковных преобразований Петра I не раз становилась предметом исследования и в последние десятилетия. Вопрос о правовом положении Церкви в годы преобразований поставила М.Г. Дробина. Исследовательница установила, что церковная реформа Петра I не исчерпывалась реформой высшего церковного управления. Она включала в себя изменение правового статуса монастырей и монашества, приходского духовенства и епископата, а также попытки регламентации религиозной жизни подданных [Дробина М.Г., 2005]. Изучались историография петровских церковных преобразований [Реснянский С.И., 2001; Киенков А.А., 2013], а также проблемы взаимоотношений государства и церкви в рассматриваемый период [Закржевский А. Г., 2000; Бодрин А.В., 2008]. Проблему реализации начального этапа церковной реформы Петра I поставил Н.В. Башнин и на примере Вологодского архиерейского дома рассмотрел ее источниковедческий аспект. По словам исследователя, реализация правительственных мер на местах породила значительное количество документации, среди которой переписные книги 1701–1703 гг. [Башнин Н.В., 2020, с. 119]. Несколько шире – на материалах Устюжско-Тотемской и Вологодско-Белозерской епархий – осуществление петровских замыслов на практике изучила М.С. Черкасова. Она пришла к выводу, что перепись начала XVIII в. являлась «весьма масштабным мероприятием», для которого помимо стольников из Монастырского приказа привлекли архиерейских слуг и выборных от крестьян. Последние предоставляли свои «скаски», по которым можно уточнить хронологию описания в епархии [Черкасова М.С., 2021б, С. 81]. Внимание исследователей реформы к Вологодскому уезду не случайно. Здесь хорошо сохранились документы, отражающие изучаемые процессы. Н.В. Башнин и М.С. Черкасова на материалах северных епархий провели сравнительно-исторический анализ экономических и социальных сторон церковных преобразований Петра I в 1690-х – начале 1700-х гг. Авторы пришли к выводу, что начальный этап церковной реформы был сосредоточен в первую очередь на социально-экономических вопросах [Башнин Н. В., Черкасова М. С. 2021, с. 24–50]. И.Н. Шамина рассмотрела вопрос о реализации первоначальных замыслов Петра I по реформированию Церкви на практике. Используя наказы и ряд других инструкций, полученных переписчиками в Монастырском приказе, исследовательница показала, что церковная реформа оказалась продумана не до конца, не были четко сформулированы ее конкретные задачи. Различия в наказах стольникам и преамбулах к разным переписным книгам свидетельствуют о том, что требования к их составлению продолжали меняться уже в ходе описания. В итоге прикрепить монахов к монастырям также, как служилых людей к их службе или крестьян к владельцам, не получилось. Наиболее последовательно Монастырский приказ занимался имущественными вопросами, в то время как социальная составляющая реформы не являлась приоритетной [Шамина И.Н., 2021, с. 60–73]. В течение XVI–XVIII вв. светская власть совершенствовала инструменты контроля за церковной и монастырской собственностью, постепенно ограничивая хозяйственные привилегии Церкви. Одним из способов отслеживания имущественного положения церквей, монастырей и архиерейских кафедр стало составление описей строений и имущества (отписные, описные, переписные книги). Они представляют собой учетный документ, в который в XVII в. часто включали перепись не только икон, богослужебной утвари, книг и актов, но и сведения о вотчинных владения духовных собственников [Никольский Н.К. 1897; Налетов А.Г. 1977, с. 53–62; Дмитриева З.В. 1998, с. 7; Дмитриева З.В. 2003, с. 78–79; Черкасова М.С. 2005, с. 39, 41; Черкасова М.С. 2011, с. 206–207, 218]. По мнению З.В. Дмитриевой, «борьба государства за монастырское и церковное имущество началась задолго до Стоглавого собора и продолжалась до секуляризации 1764 г.» [Дмитриева З.В. 1998, с. 9]. Первым о существовании переписных книг, составленных по инициативе Монастырского приказа в начале XVIII в., упомянул М.И. Горчаков. Однако он не раскрыл содержание этого источника, указав лишь, что он богат информацией не только необходимой для изучения Монастырского приказа, но и представляет собой «драгоценнейший материал для истории русской жизни конца XVII и начала XVIII веков во всех отношениях» [Горчаков М.И., 1868, с. 137]. И.А. Булыгин использовал 23 сохранившиеся переписные книги с описанием четырех архиерейских домов и 149 монастырей. Он отметил, что, будучи практически единовременной, перепись охватила разные звенья церковной организации в России – архиерейские дома, монастыри, городские соборные и сельские приходские церкви. Однако Булыгин заметил, что описание коснулось не всех духовных организаций. По его мнению, перепись положила начало «полной секуляризации церковных владений и имуществ». Исследователь установил сроки проведения переписи – 1701–1705 гг. Однако эта датировка подтверждения пока не получила. Все известные на сегодняшний день переписные книги архиерейских домов и монастырей были составлены в 1701–1703 гг. [Булыгин И.А., 1977]. Е.Н. Швейковская, рассматривая вопрос об обеспеченности крестьянских хозяйств надельной землей в конце XVII – начале XVIII в., остановилась на характеристике переписной книги Вологодского архиерейского дома, отметив, что в ходе переписи начала XVIII в. «учету подлежали вся церковная утварь, одежда, книги, казна, а также акты, на основании которых монастырь или архиепископский дом владел своими землями и деревнями». Переписные книги начала XVIII в. подводят итог состоянию вотчины в конце XVII в. и служат «отправной точкой для XVIII в.» [Бакланова [Швейковская] Е.Н., 1976, с. 52]. Описания церковно-монастырских владений начала XVIII в. изучала Н.В. Соколова. Она проанализировала организационные принципы и практику проведения переписи в Нижегородском уезде [Соколова Н.В., 2008, с. 44–60]. Большое внимание переписи 1701–1703 гг. уделила М.С. Черкасова. Она рассмотрела механизм проведения этого описания в Вологодском уезде и выявила 3 книги в составе фонда Монастырского приказа РГАДА, а также несколько книг в фонде Вологодской духовной консистории Государственного архива Вологодской области. Исследовательница рассмотрела различные социально-экономические вопросы, на которые дает ответ источник. Это численность населения в монастырских вотчинах, численность монастырских слуг и размер их жалованья, формы и размер налогообложения крестьян и др. [Черкасова М.С., 2009]. Материалы переписи 1701–1703 гг. уже неоднократно вводились в научный оборот. Первыми во второй половине XIX в. увидели свет переписные книги монастырей Углича и Угличского уезда [Углич, 1887]. В 2011 г. увидело свет издание, где опубликованы переписные книги вологодских Спасо-Каменного и Спасо-Евфимьева монастырей 1701 и 1702 гг. [Переписные книги вологодских монастырей, 2011]. По Вологодскому уезду изданы также описания Павлова Обнорского, Иннокентиева Комельского, Григориева Пельшемского, Дионисиева Глушицкого, Спасо-Нуромского монастырей, Успенской Семигородней пустыни и др. [Говорова А.Н., 2008; Шамина И.Н., 2009; Шамина И.Н., 2010, 2011, 2017, 2020; Башнин Н.В., 2013]. В 2018–2019 гг. Н.В. Башнин опубликовал комплекс хозяйственных документов Вологодского архиерейского дома 1701–1703 гг. [Хозяйственные книги, 2018; Башнин Н.В., 2019; Описи Вологодского архиерейского дома, 2020] Значительная часть хозяйственного архива Устюжской епархии издана в томах «Русской исторической библиотеки», а недавно введены в научный оборот вновь выявленные документы конца XVII в. [Акты Холмогорской и Устюжской епархий, 1890, 1894, 1908; Черкасова М.С., 2017] Материалы описания монастырей Вологодского уезда, безусловно, представлены и изучены лучше. Однако вводятся в научный оборот и переписные книги обителей из других регионов государства. Так, опубликованы описания нескольких монастырей Коломенской епархии [Шамина И.Н., 2017; 2018], а также Троицкого Алатырского монастыря [Алатырский Троицкий мужской монастырь, 2015]. Введены в научный оборот и некоторые материалы по истории Новгородского архиерейского дома. Это 163 документа, освещающих его повседневную жизнь и устройство с 1716 по 1758 г. [Новгородский архиерейский дом, 2016]. Большой вклад в изучение материалов переписи 1701–1703 гг. и других документов, связанных с церковными преобразованиями Петра I, внес А.В. Матисон. Он обратился к архиву Тверского архирейского дома и ввел в научный оборот ряд новых источников. Ученый показал, что для изучения архиерейского дома можно использовать документы, происходящие из других учреждений [Матисон А.В., 2020а, 2020б, 2021а, 2021б]. Опубликованы отдельные разделы переписных книг. Так, в исследовании, посвященном библиотекам монастырей и архиерейских домов Урала, приведены фрагменты источников начала XVIII в., содержащие описания книжных собраний Вятского и Тобольского архиерейских домов, а также Хлыновского Успенского Трифонова, Чердынского Иоанно-Богословского, Соликамского Вознесенского и ряда других монастырей и приходских церквей [От Вятки до Тобольска, 1994]. А.В. Матисон издал описание архива Тверского архиерейского дома из переписной книги 1701–1702 гг. [Матисон А.В., 2019]. Описи начала XVIII в. привлекались исследователями для изучения различных сторон повседневной монастырской жизни. Такого рода источники широко использовались для изучения вопросов демографии [Водарский Я.Е., 1975; Водарский Я.Е., 1977] и аграрной истории [Шабанова А.М., 1971; Раскин Д.И., 1971; Кондрашенков А.А., 1972; Чекунова А.Е., 1972; Преображенский А.А., 1972; Прокофьева Л.С., 1973; Горская Н.А. 1977]. В статье «Описи вологодских монастырей как источник по аграрной и демографической истории» ее авторы Н.В. Башнин, М.С. Черкасова и И.Н. Шамина подчеркнули многоплановость источника, а также и пришли к выводу, что эти документы содержат сведения о социокультурной истории монастырей и монашества, крестьянской общины, церковного прихода и других вопросов [Башнин Н.В., Черкасова М.С., Шамина И.Н., 2011]. С.В. Николаева использовала описание Троице-Сергиева монастыря 1701 г. для изучения состава братии крупнейшей духовной корпорации. Причем в данном ключе эта переписная книга была привлечена впервые. Сравнение списков насельников Троице-Сергиева монастыря из описаний 1641 и 1701 гг., а также Ландратской книги 1715 г. позволило исследовательнице сделать некоторые наблюдения о частоте сменяемости братии и возрастном составе монахов [Николаева С.В., 2000]. Е.В. Кустова использовала переписную книгу вятского Куринского Архангельского монастыря 1702 г. для установления состава вкладчиков [Кустова Е.В., 2014]. О.Н. Адаменко, изучив опись Спасо-Каменного монастыря 1702 г., проанализировала вопросы землевладения монастыря, налогообложения монастырских крестьян, организации хозяйства и проч. [Адаменко О.Н., 2008]. В другой своей работе она охарактеризовала крепостную казну монастыря и его архив [Адаменко О.Н., 2008, с. 20–21]. А.М. Салимов, основываясь среди прочего на данных переписной книги тверского Отроча монастыря 1702 г., изучал каменное строительство в обители [Салимов А.М., 2011]. Этой темы частично коснулась и И.Н. Шамина. Она показала, что описи 1701–1703 гг. содержат сведения по истории архитектуры монастырских оград. Для исследования ею были привлечены переписные книги 89 монастырей Москвы, Вологодского, Коломенского, Тульского, Каширского, Угличского, Галичского и других уездов [Шамина И.Н., 2020]. Данные переписных книг начала XVIII в. исследователи использовали для анализа монастырских архивов. Так, М.С. Черкасова широко привлекала их для реконструкции состава архивов вологодских монастырей и церквей XV–XVII вв. [Черкасова М.С., 2021]. И.Н. Шамина изучала архив Троицкого Белопесоцкого монастыря [Шамина И.Н., 2019]. На основании переписных книг начала XVIII в. изучались монастырские и архиерейские библиотеки. А.В. Сиренов реконструировал библиотеку Макарьевского Желтоводского монастыря XVII в., привлекая, в том числе, и данные из переписной книги 1702 г. [Сиренов А.В., 2013]. И.Н. и С.М. Шамиными на основании переписной книги 1702 г. изучена библиотека тульского Иоанно-Предтеченского монастыря [Шамин С.М., Шамина И.Н., 2020], а также проведено обобщающее исследование монастырских библиотек Российского государства конца XVII – начала XVIII вв. [Shamin S.M., Shamina I.N., 2020]. А.Н. Красиков показал информативность этого источника для изучения состава монастырских библиотек Русского Севера [Красиков А.Н., 2009]. Менее исследованными на сегодняшний день оказались библиотеки архиерейских кафедр. Исключение составляет, пожалуй, книжное собрание Тобольского митрополичьего дома; в соответствующем исследовании приведены данные о количестве и составе хранившихся в ней рукописных и печатных книг, а также о судьбе некоторых из них [От Вятки до Тобольска, 1994, с. 89–94]. И.Н. Шамина и М.И. Давыдов на материалах переписных книг 1701 г. провели сравнительную характеристику библиотек Коломенского и Суздальского архиерейских домов [Давыдов М.И., Шамина И.Н., 2021]. Неоднократно исследователи, широко используя данные переписных книг 1701–1703 гг., обращались к изучению населения архиерейских домов. Так, сведения из документов XVII – начала XVIII в. позволили И.А. Никулину проследить эволюцию штатов и жалованья служащих Тобольского архиерейского дома [Никулин И.А., 2021]. А.В. Матисон показал, что в исторической литературе господствует точка зрения о том, что «в начале XVIII в. произошло окончательное снижение значения архиерейских детей боярских, а по мнению некоторых историков — даже юридическое прекращение их существования: часть из них отчислили от архиерейских домов, главным образом в военную службу, других записали в подушный оклад и только некоторые остались служителями при епархиальных архиереях». По мнению исследователя, документы позволяют говорить о разделении архиерейских детей боярских на «домовых», «поместных» и «оброчных». В переписной книге Тверского архиерейского дома 1702 г. сначала перечислены именно «домовые» дети боярские, состоявшие при архиерейском доме. Значительная часть из них получала денежное и хлебное жалованье из архиерейской казны. В целом же в XVII – начале XVIII в. «поместные» и «оброчные» дети боярские относились к разным категориям архиерейских служителей [Матисон А.В., 2021, с. 29, 31, 32]. Изучались и иные аспекты, отраженные в переписных книгах 1701–1703 гг. В частности, состав монастырских кладовых [Шамина И.Н., 2016]. Морскую инфраструктуру Соловецкого монастыря по переписной книге 1705 г. изучала А.А. Богомазова [Богомазова А.А., 2015]. Таким образом, несмотря на то что ученые многократно обращались к теме церковной реформы Петра I, до сих пор в исторической литературе не до конца исследована предыстория и хронология этого масштабного преобразования. Не разработаны региональные аспекты и особенности реформы: непосредственный механизм проведения преобразований на местах, взаимодействие центральных и местных институтов власти – гражданских, церковных, земских (общинного самоуправления). Это связано с том, что еще не до конца решены задачи выявления источников по истории русских архиерейских домов в начале церковной реформы Петра I. Библиографический список: Адаменко О.Н. Землевладение и хозяйство Спасо-Каменного монастыря в XV–XVII вв. Автореф. дис. … канд. ист. наук. Череповец, 2008. Адаменко О.Н. Крепостная казна Спасо-Каменного монастыря по описям XVII–XVIII вв. // Материалы XVI всероссийской научной конференции «Писцовые книги и другие массовые источники XVI–XX вв.»: к столетию со дня рождения П. А. Колесникова. М., 2008. С. 20–21. Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссией. Т. 4. СПб., 1842. Акты Холмогорской и Устюжской епархий // Русская историческая библиотека. Т. ХII. СПб., 1890; Т. ХIV. СПб., 1894; Т. ХХV. СПб., 1908. Алатырский Троицкий мужской монастырь: Документы 1612–1703 годов / Сост. В.Д. Кочетков, А.А. Чибис. Ульяновск, 2015. Алексеев А.И. Русские монастыри и практика общественного дисциплинирования в России до начала петровских реформ // Уральский исторический вестник. 2011. № 3 (32). С. 50–54. Анисимов Е.В. Время петровских реформ. Л., 1989. Анисимов Е.В. Петр I Алексеевич // Православная энциклопедия. Т. 55. М., 2019. С. 707–712. Анисимов Е.В. Податная реформа Петра I. Л., 1982. Анисимов Е.В. Церковная и податная реформы Петра I // Вопросы научного атеизма. Сборник статей. Вып. 37. М., 1987. С. 163–172. Бакланова [Швейковская] Е.Н. Крестьянский двор и община на Русском Севере. Конец XVII – начало XVIII в. М., 1976. Барсов Т.В. Синодальные учреждения прежнего времени. СПб., 1897. Башнин Н.В. Опись имущества и строений Дионисиева Глушицкого монастыря 1701 г. и переписные книги вотчины Дионисиева Глушицкого монастыря 1702 г. // Вестник церковной истории. 2013. № 3/4(31/32). С. 138–177. Башнин Н.В. Переписные книги вотчин вологодского архиерейского дома Св. Софии 1701–1702 гг.: Исследование и тексты. М.; СПб., 2019. Башнин Н.В. Церковная реформа Петра I: источниковедческий аспект (по материалам Вологодского архиерейского дома Св. Софии) // Вестник Волгоградского государственного университета. Сер. 4. История. Регионоведение. Международные отношения. 2020. Т. 25. № 5. С. 113–130. Башнин Н.В., Черкасова М.С. Как начиналась церковная реформа Петра I? (По материалам севернорусских епархий 1690–1700-х гг.) // Canadian-American Slavic Studies. 2021. Т. 55. № 1. С. 24–50. Башнин Н.В., Черкасова М.С., Шамина И.Н. Описи вологодских монастырей как источник по аграрной и демографической истории // Переписные книги вологодских монастырей XVI–XVIII вв.: исследование и тексты / Изд. подгот.: О. Н. Адаменко, Н. В. Башнин, М. С. Черкасова при участии А. П. Анишиной, Н. А. Бараевой, И. Н. Шаминой и др. Вологда, 2011. С. 424–449. Белякова Е.В. Дисциплинирование духовенства и прихожан в XVII в. (по материалам поучений Кормчих западнорусской редакции // Вертоград многоцветный. Сборник к 80-летию Б.Н. Флори. М., 2018. С. 369–380. Богомазова А.А. Морская инфраструктура Соловецкого монастыря в XVII – начале XVIII вв. // Русь, Россия. Средневековье и Новое время. 2015. № 4. С. 368–373. Бодрин А.В. Проблемы взаимоотношений государства и церкви в Российской империи в первой половине XVIII века: на примере Нижегородской епархии. Дис. ... канд. ист. наук. М., 2008. Булыгин И.А. Монастырские крестьяне России в первой четверти XVIII века. М., 1977. Бушкович П. Петр Великий. Борьба за власть (1671–1725). СПб., 2008. Верховской П.В. Очерки по истории русской церкви. Варшава, 1912. Водарский Я.Е. Население России в конце ХVII – начале ХVIII века (численность, сословно-классовый состав, размещение). М., 1977. Водарский Я.Е. Церковные организации и их крепостные крестьяне во второй половине ХVII – начале ХVIII в. // Историческая география России ХII – начало ХХ в. Сб. статей к 70–летию профессора Л.Г. Бескровного. М., 1975. C. 79–95. Говорова А.Н. Житие преподобномученика Симона Воломского // Вестник церковной истории. 2008. № 4(12). С. 5–60. Горская Н.А. Вненадельное землепользование монастырских крестьян в ХVII веке // История СССР. 1977. № 1. С. 49–70. Горчаков М. Монастырский приказ (1649–1725 гг.). Опыт историко-юридического исследования. СПб., 1868. Горчаков М.И. О земельных владениях всероссийских митрополитов, патриархов и св. Синода. (988–1738 гг.). Из опытов исследования в истории русского права. СПб., 1871. Давыдов М.И., Шамина И.Н. Библиотеки архиерейских домов конца XVII – начала XVIII в.: к постановке проблемы // Вестник Екатеринбургской духовной семинарии. 2021. № 4 (в печати). Дмитриев М.В. «Православная конфессионализация» в Восточной Европе во второй половине XVI века? // Дрогобицький краеєзнавчий збiрник. Вип. XVI. Дрогобич, 2012. С. 133–152. Дмитриева З.В. Введение // Опись строений и имущества Кирилло-Белозерского монастыря 1601 года: Комментированное издание / Сост. З.В. Дмитриева, М.Н. Шаромазов. СПб., 1998. Дмитриева З.В. Вытные и описные книги Кирилло-Белозерского монастыря XVI–XVII вв. СПб., 2003. Дробина М.Г. Правовое положение Русской Православной Церкви в период проведения церковной реформы Петра I: историко-правовой аспект. Автореф. дис. … канд. юрид. наук. Краснодар, 2005. Желтов М.С. Чины рукоположений по древнейшему славянскому списку: рукопись РНБ. Соф. 1056, XIV в. // Вестник православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Серия 1: Богословие. Философия. 2005. № 14. С. 147–157. Живов В.М. Архиерейское обещание: Эволюция текста в России XV–XVIII вв. и проблемы церковной истории // Православное учение о церковных таинствах (V Международная Богословская Конференция Русской Православной Церкви. Москва, 13–16 ноября 2007 г.). Т. II. Евхаристия: Богословие. Священство. М., 2009. Живов В.М. Два этапа дисциплинарной революции в России XVII и XVIII столетия // Cahiers du Мonde Russe. 2012. № 53(2–3). P. 349–374. Живов В.М. Дисциплинарная революция и борьба с суеверием в России XVIII века: «провалы» и их последствия // Антропология революции. Сборник статей по материалам XVI Банных чтений журнала «Новое литературное обозрение» (Москва, 27–29 марта 2008 года). М., 2009. С. 327–360. Живов В.М. Из церковной истории времен Петра Великого. Исследования и материалы. М., 2004. Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002. Закржевский А.Г. Архиерейская власть в системе церковно-государственных отношений в первой половине XVIII века. Дис. … канд. ист. наук. СПб., 2000. Каптерев Н.Ф. Светские архиерейские чиновники в древней Руси. М., 1874. Каптерев Н.Ф. Царь и церковные московские соборы XVI и XVII столетий. Сергиев Посад, 1906. Карташев А.В. Очерки истории русской церкви. Т. 2. М., 2009. Киенков А.А. Церковная политика Петра I в отечественной историографии XIX – начала XX вв. Автореф. дис. ... канд. ист. наук. М., 2013. Козлов О.Ф. Церковная реформа первой четверти XVIII века. Автореф. дис. … канд. ист. наук. М., 1970. Комиссаренко А.И. [Рец.: Булыгин И. А. Монастырские крестьяне России в первой четверти XVIII века. М., 1977] // История СССР. 1979. № 3. С. 189–191. Комиссаренко А.И. Русский абсолютизм и духовенство в XVIII в. (Очерки истории секуляризационной реформы 1764 г.). М., 1990. Кондрашенков А.А. Хозяйство монастырских и церковных крестьян в ХVIII веке. // Тезисы докладов и сообщений ХIV сессии межреспубликанского симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. М., 1972. Красиков А.Н. Книжные собрания вологодских монастырей по переписным книгам // Переписные книги вологодских монастырей XVI–XVIII вв.: исследование и тексты / Изд. подгот.: О. Н. Адаменко, Н. В. Башнин, М. С. Черкасова при участии А. П. Анишиной, Н. А. Бараевой, И. Н. Шаминой и др. Вологда, 2011. С. 450–457. Крылов А.О. Четьи-Минеи Дмитрия Ростовского (К вопросу о конфессионализации в России рубежа XVII–XVIII вв. // Вестник Московского университета. Серия 8: История. 2013. № 1. С. 51–62. Кустова Е.В. «Малобратственный» монастырь между двух эпох: из истории Куринского Архангельского монастыря 1676–1764 гг. // Вестник Вятского государственного гуманитарного университета. 2014. № 6. С. 48–65. Кучумов В.А. Русское старчество // Монашество и монастыри в России XI–XX века: Исторические очерки. М., 2002. Лавров А.С. Колдовство и религия в Колдовство и религия в России. 1700–1740 гг. М., 2000. Лавров А.С. Колдовство и религия в России. 1700–1740 гг. М., 2000. Лисовой Н.Н. Восемнадцатый век в истории русского монашества // Монашество и монастыри в России XI–XX века: Исторические очерки. М., 2002. Лихницкий И.М. Освященный собор в Москве в XVI–XVII веках. Санкт-Петербург, 1906. Макарий (Булгаков), митр. История Русской церкви. Т. 7–8. М., 1996. Матисон А.В. «Писано в сих книгах ниже сего имянно по статьям». Опись архива Тверского архиерейского дома стольника Михаила Федоровича Пушкина. 1701–1702 гг. // Исторический архив. 2019. № 3. С. 148–187. Матисон А.В. Архиерейские «поместные» и «оброчные» дети боярские Тверской епархии XVII–XVIII вв. // Российская история. 2021. № 2. С. 28–40. Матисон А.В. Подьячие приказной избы Твери в XVII веке // Вестник Тверского государственного университета. Сер. История. 2020. № 1(53). С. 106–122. Матисон А.В. Приказная элита Тверского архиерейского дома (1675–1742 гг.) // Вестник Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета: Серия II: История. История Русской Православной Церкви. 2020. Вып. 92. С. 61–74. Матисон А. В. Архиерейские дворяне, дети боярские и приказные служители в XVII–XVIII веках (Тверской архиерейский дом, 1675–1764 гг.). М., 2021. Миронов Б.Н. Социальная история России (XVIII–XX в.). Т. 1. СПб., 2003. Налетов А.Г. Государство и монастыри во второй половине XVII — первой четверти XVIII в. (по материалам московского Донского монастыря) // Вестник Московского государственного университета. Серия История. 1977. № 4. С. 53–62. Неселовский А. Чины хиротесий и хиротоний. Каменец Подольский, 1906. Николаева С.В. Троице-Сергиев монастырь в ХVI – начале ХVIII века: состав монашеской братии и вкладчиков». Автореф. дис. … канд. ист. наук. М., 2000. Никольский Н.К. Описание рукописей Кирилло-Белозерского монастыря, составленное в XV веке. СПб., 1897. Никулин И.А. Эволюция штатов и жалования служащих Тобольского архиерейского дома в 1621–1701 гг. // Палеороссия. Древняя Русь: во времени, в личностях, в идеях. Научный журнал. 2021. № 1(13). С. 96–107. Новгородский архиерейский дом в первой половине XVIII века (по документам Государственного архива Новгородской области): сборник документов / Сост. Н.В. Салоников, О.В. Снытко. Великий Новгород, 2016. Описи Вологодского архиерейского дома Св. Софии второй половины XVII – начала XVIII в. / Сост. Н.В. Башнин. М., СПб., 2020. От Вятки до Тобольска: церковно-монастырские библиотеки российской провинции XVI–XVIII веков. Екатеринбург, 1994. Павленко Н.И. Петр Первый. М., 1976. Переписные книги вологодских монастырей XVI–XVIII вв.: исследование и тексты / Изд. подгот.: О. Н. Адаменко, Н. В. Башнин, М. С. Черкасова при участии А. П. Анишиной, Н. А. Бараевой, И. Н. Шаминой и др. Вологда, 2011. Перов И.Ф. Епархиальные учреждения в русской церкви в XVI и XVII веках: (Историко-канонический очерк). Рязань, 1882. Петрушевич А.С. Архиератикон Киевской митрополии с половины XIV столетия, по списку конца XVI столетия. Львов, 1901. Пискарев А.Н. Древние грамоты и акты Рязанского края. СПб., 1854. Покровский И.М. Русские епархии в XVI–XIX вв., их открытие, состав и пределы: Опыт церковно-исторического, статистического и географического исследования. Т. 1: XVI–XVII вв. Казань, 1897; Т. 2: XVIII-й век. Казань, 1913. Покровский И.М. Средства и штаты великорусских архиерейских домов со времени Петра I до учреждения духовных штатов в 1764 г. Казань, 1907. Попов М.Г. Материалы для истории патриарха Московского Питирима // Христианское чтение. 1890. № 9–10. С. 489–492. Преображенский А.А. Урал и Западная Сибирь в конце ХVI – начале ХVIII в. М., 1972. Прокофьева Л.С. Повинности и платежи крестьян Кирилло-Белозерского монастыря в первой четверти ХVIII в. // Вопросы аграрной истории Европейского Севера. Вып. 4. Вологда, 1973. С. 230–250. Раскин Д.И. Крестьянские челобитные в крупной монастырской вотчине в первой четверти ХVIII в. // Проблемы феодальной истории России. Л., 1971. С. 186–194. Реснянский С.И. Российская историография взаимоотношений государства и церкви в период петровских преобразований. Дис. … д-ра ист. наук. М., 2001. Русская историческая библиотека. Т. 6. СПб., 1880. № 52. Русский феодальный архив XIV – первой трети XVI века / Отв. ред. В.И. Буганов, подгот. текста А. И. Плигузова и др.; предисл. А.И. Плигузова. М., 1988. Ч. 3. С. 921, 925–927, 932. Салимов А.М. Каменное строительство в тверском Отроче монастыре во второй половине XV–XVI вв. // Архитектурное наследство. 2011. № 55. С. 40–50. Седов П.В. «Все-де ныне государево»: традиции и новации в церковной реформе Петра I // Феномен реформ на западе и востоке Европы в начале Нового времени (XVI–XVIII вв.). Сборник статей. СПб., 2013. С. 122–124. Седов П.В. Снятие церковных колоколов для литья пушек в начале Северной войны // Петербургский исторический журнал. 2014. № 1. С. 25–40. Сивков К.В. К истории землевладения в России в начале XVIII в. // Известия АН СССР. Отделение общ. наук. 1933. № 3. С. 214–217. Сиренов А.В. О библиотеке Макарьевского Желтоводского монастыря в XVII в. // Вестник Ленинградского государственного университета им. А. С. Пушкина. 2013. Т. 4. № 1. С. 7–14. Слицан Б.Г. Реформа церковного управления // Очерки Истории СССР. Период феодализма. Россия в первой четверти ХVIII века. Преобразование Петра I. М., 1954. С. 371–381. Смолич И.К. История русской церкви. М., 2004. Смолич И.К. Русское монашество: 988–1917. М., 1917. Соколова Н.В. Описание церковно-монастырских владений в процессе секуляризации начала XVIII в.: Опыт реконструкции (на материалах Нижегородского уезда) // Северо-Запад в аграрной истории России: Межвузовский тематический сборник научных трудов. Калининград, 2008. С. 44–60. Сукина Л.Б. Концепция «конфессионализации» – одна из возможных парадигм изучения Русской истории XVI–XVII веков? // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 17. Философия. Конфликтология. Культурология. Религиоведение. 2014. № 2. С. 115–119. Троицкий Н. Царские жалованные и патриаршие настольные грамоты, данные епископом Коломенским и Каширским // Чтения в Обществе любителей духовного просвещения. 1882. Кн. IX. Сентябрь. Углич: материалы для истории города XVII и XVIII столетий. М., 1887. Устинова И.А. Высшая церковная иерархия Русской православной церкви 1620–1640-х гг. // История России с древнейших времен до XXI века: проблемы, дискуссии, новые взгляды. М., 2019. С. 22–27. Устинова И.А. К вопросу о датировке чинов поставления епископа второй половины XVII в. // Комплексный подход в изучении Древней Руси. Сборник материалов Х международной научной конференции. Приложение к журналу «Древняя Русь. Вопросы медиевистики». 2019. С. 204–205. Устинова И.А. Сборник хиротонийных обещаний русских архиереев последней трети XVII в. из Синодального собрания ГИМ // Вспомогательные исторические дисциплины в современном научном знании. М., 2019. С. 404–406. Устинова И.А. Подходы к публикации настольных грамот русских патриархов XVII в. // Русь, Россия. Средневековье и Новое время. 2019. № 6. С. 152–155. Хозяйственные книги вологодского архиерейского дома Св. Софии ХVII – начала ХVIII в. / Сост. Н.В. Башнин. М.; СПб., 2018. С. 199–416. Хьюз Л. Петр Первый. У истоков великой империи. М., 2007. Хьюз Л. Россия в эпоху Петра Великого. М., 1998. Цыпин В., прот. История русской православной церкви. Синодальный и новейший периоды. 1700–2005. М., 2012. Цыпин В.А., прот. Государственная церковь // Православная энциклопедия. Т. 12. М., 2006. С. 199, 200. Чекунова А.Е. Источники по урожайности монастырских вотчин в первой четверти ХVIII в. (по фондам Донского монастыря) // Тезисы докладов и сообщений ХIV сессии межреспубликанского симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Вып. 1. М., 1972. Черкасова М.С. Архивы вологодских монастырей и церквей XV–XVII вв.: Исследование и опыт реконструкции. Вологда, 2012. Черкасова М.С. Великоустюжский архиерейский дом: открытие и начальный этап деятельности (1682–1700 гг.) // Вестник церковной истории. 2017. № 1/2(45/46). С. 193–271. Черкасова М.С. Вологда и Устюг в эпоху Петра I (краеведческие очерки). Вологда, 2021. С. 62–75. Черкасова М.С. Государственная ревизия вологодских монастырей в начале XVIII в. // Управление и экономика: опыт, теория, практика. Материалы научной конференции (Вологда, 10–11 апреля 2009 г.). Вологда, 2009. С. 132–145. Черкасова М.С. К характеристике монастырских архивов России XVI–XVII вв. (Ч. 2) // Археографический ежегодник за 2004 г. М., 2005. С. 30–45. Черкасова М.С. Об эволюции комплекса монастырских описных книг в XV–XVI вв. // VII Ушаковские чтения: Сборник научных статей. Мурманск, 2011. С. 206–207. Чистович И.А. Феофан Прокопович и его время. СПб., 1868. Шабанова А.М. Организация обложения владельческими повинностями крестьян Александро-Свирской вотчины в первой половине ХVIII в. // Проблемы истории феодальной России. Л., 1971. Шамин С.М., Шамина И.Н. Печатные книги в библиотеке тульского Иоанно-Предтеченского монастыря в 1701 г.: к вопросу о вытеснении из обихода рукописных книг // Вспомогательные исторические дисциплины в современном научном знании. Материалы XXXIII международной научной конференции. М., 2020. С. 446–449. Шамина И. Н. Документы по истории Григориева Пельшемского монастыря XVII – начала XVIII в. // Вестник церковной истории. 2011. № 3/4 (23/24). С. 30–63. Шамина И.Н. Архив Троицкого Белопесоцкого монастыря на рубеже XVII–XVIII в. // Комплексный подход в изучении Древней Руси. Сборник материалов Х международной научной конференции. Приложение к журналу «Древняя Русь. Вопросы медиевистики». М., 2019. С. 232–233. Шамина И.Н. Документы по ранней истории орловского Введенского девичья монастыря // Вестник церковной истории. 2018. № 3/4(51/52). С. 29–39. Шамина И.Н. Ограды русских монастырей начала XVIII в. по переписным книгам 1701–1702 гг. // Жизнь и смерть в Российской империи. Новые открытия в области археологии и истории России XVIII–XIX вв. / Отв. ред. Л.А. Беляев, В.Н. Захаров. М., 2020. С. 101–117. Шамина И.Н. Опись имущества вологодского Павлова Обнорского монастыря 1701–1702 годов // Вестник церковной истории. 2010. № 1/2(17/18). С. 17–107. Шамина И.Н. Переписная книга вологодского Спасо-Нуромского монастыря и его вотчины 1701–1702 гг. // Вестник церковной истории. 2020. № 1/2(57/58). С. 5–37. Шамина И.Н. Переписная книга Успенской Семигородней пустыни Вологодского уезда 1702 г. // Вестник церковной истории. 2017 № 1/2(45/46). С. 99–111. Шамина И.Н. Переписные книги коломенских Спасо-Преображенского, Голутвина, Бобренева и Брусенского монастырей 1701 г. // Вестник церковной истории. 2017. № 3/4(47/48). С. 96–226. Шамина И.Н. Практическая реализация первого этапа церковной реформы Петра I (1701–1703 гг.) // Российская история. 2021. № 4. С. 60–73. Шамина И.Н. Преподобный Иннокентий Комельский и основанный им монастырь // Вестник церковной истории. 2009. № 1/2(13/14). С. 26–99. Шамина И.Н. Что хранилось в монастырской кладовой: предметный мир русского монастыря рубежа XVII–XVIII вв. // От Смуты к империи: новые открытия в области археологии и истории России XVI–XVII вв. М.; Вологда, 2016. С. 487–493. Шимко И.И. Патриарший Казенный приказ. Его внешняя история, устройство и деятельность. М., 1894. Штайндорф Л. Монашеская культура как способ общественного дисциплинирования в Московской Руси: общеевропейский образец // Русская религиозность: проблемы изучения. СПб., 2000. С. 276–283. Cracraft J. The Church Reform of Peter the Great. Stanford, 1971. Cracraft J. The Petrine Revolution in Russian Architecture. Chicago, 1988. Cracraft J. The Petrine Revolution in Russian Imagery. Chicago, 1997. Cracraft J. The Petrine Revolution in Russian Architecture. Cambridge (Mass.), 2004. Gorski Ph. S. The Disciplinary Revolution: Calvinism, Confessionalism and the Growth of State Power in Early Modern Europe. Chicago, 2003. Russell E. Martin. The Petrine Divide and the Periodization of Early Modern Russian History // Slavic Review. 2010 № 69(2). Р. 410–425. Schilling H. Religion, Political Culture and the Emergence of Early Modern Society. Essays in German and Dutch History. Leiden: Brill, 1992. Shamin S.M., Shamina I.N. Biblioteki russkikh monastyrei v nachale pravleniia Petra I. K voprosu o roli monastyrskikh sobranii v knizhnom potreblenii i razvitii knizhnogo rynka // Сahiers du Monde russe. 2020. Т. 61. № 1. С. 51–65. Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 20-09-42013 Башнин Никита Викторович, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Санкт-Петербургского Института истории РАН, nvbashnin@gmail.com Устинова Ирина Александровна, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института российской истории РАН, ilustinova@yandex.ru Шамина Ирина Николаевна, кандидат исторических наук, научный сотрудник Института российской истории РАН, shaminy@yandex.ru