Стыкалин А.С. Рец.: Виктор Таки. Россия на Дунае. Империя, элиты и политика реформ в Молдавии и Валахии. 1812 – 1834. М.: Новое литературное обозрение, 2021. 440 с.
Предметом настоящего обзора является монография, посвященная взаимоотношениям между российскими дипломатами и военными, с одной стороны, и боярами Молдавии и Валахии, с другой, в первой трети XIX в. Представители Российской империи стремились поставить княжества под контроль, тогда как их боярские элиты заботились о сохранении традиционной автономии. На эти противоречиях сказывались также борьба между европейскими державами за влияние в балканской части ослабевающей Османской империи и зарождение румынского национализма. Реформы, осуществленные русской военной администрацией во главе с графом П.Д. Киселевым, внесли немалый вклад во всестороннюю модернизацию Дунайских княжеств и заложили основы будущего румынского национального государства, хотя и не были по достоинству оценены румынской элитой XIX в.
Ключевые слова: русско-турецкие войны, Османская империя, политика Российской империи на Балканах, Александр I, Николай I, граф П.Д. Киселев, Молдова, Валахия, румынский национализм, реформирование Дунайских княжеств.
The subject of the review is a monograph paper which reconstructs the relationship between Russian diplomats and the military, on the one hand, and the nobles of Moldavia and Wallachia, on the other, in the first third of the 19th century. Representatives of the Russian Empire sought to put the principalities under control, while their noble elites took care of maintaining traditional autonomy. These contradictions were also affected by the struggle between European powers for influence in the European part of the weakening Ottoman Empire and the emergence of Romanian nationalism. The reforms carried out by the Russian military administration headed by Count P.D. Kiselev made a significant contribution to the comprehensive modernization of the Danubian principalities and laid the foundations for the future Romanian national state, although they were not appreciated by the Romanian elite of the 19th century.
Keywords: Russian-Turkish wars, Ottoman Empire, policy of the Russian Empire in the Balkans. Alexander I, Nicholas I, Count P.D. Kiselev, Moldova, Wallachia, Romanian nationalism, reformation of the Danube principalities.
Представленная в настоящем обзоре книга Виктора Таки, работающего в Канаде молдавского историка, уже завоевавшего авторитет в профессиональной среде своими исследованиями о политике Российской империи на юго-западных окраинах и по проблемам балканской истории в Новое время, а также исторической имагологии[1], посвящена кругу сюжетов, хотя и неоднократно привлекавших внимание отечественной историографии, но требующих переосмысления на современном уровне исторического знания. Она написана в развитие англоязычной диссертации (PhD), выполненной в 2000-е годы в будапештском Центрально-европейском университете под руководством известного американского историка-русиста А. Рибера. Само название книги вызывает ассоциации с опубликованной в 1913 г. известной специалистам монографией Л.А. Кассо «Россия на Дунае и образование Бессарбской области», что в данном случае свидетельствует, впрочем, не о преемственности подходов, а лишь о том, что многие рассматриваемые в монографии сюжеты не утратили за прошедшие более чем 100 лет своей научной актуальности.
Стремление обеспечить безопасность южных пределов Российской империи от набегов крымских татар (вассалов турецкого султана) повлекло за собой серию русско-турецких войн, в результате которых Россия уже в эпоху Екатерины II установила контроль над Крымом и всем северным побережьем Черного моря, что на фоне ослабления Османской империи усилило ее позиции как внешнеполитического игрока в Восточной Европе и одновременно повысило значимость балканского вектора во внешней политике Петербурга. С одной стороны, с закрытием своего южного, степного фронтира Российская империя достигает в юго-западном направлении своих естественных пределов и дальнейшее ее продвижение на Балканы было чревато конфронтацией уже не только с Турцией, но и с другими державами (Австрией, Британией), имевшими свои интересы в Юго-Восточной Европе. С другой стороны, сохраняла актуальность задача укрепления российского политического влияния в регионе в целях укрепления юго-западных рубежей державы. О том, какое значение придавалось в Санкт-Петербурге ее успешному решению, можно судить хотя бы по тому, что низложение Османами господарей привело в 1806 г. к новой русско-турецкой войне, продолжавшейся 6 лет и завершившейся в 1812 г. Бухарестским миром, по которому Российская империя осуществила за счет половины Молдавского княжества и ряда турецких райя свое последнее существенное территориальное приобретение на юго-западе – междуречье Днестра и Прута, со временем трансформировавшееся в Бессарабскую губернию империи.
После 1812 г. ключевым направлением российской политики на юго-западном направлении становится установление и обеспечение своего протектората над Молдавией и Валахией. С момента своего возникновения в XIV в. эти княжества (даже в период наивысшего расцвета молдавской государственности при Стефане Великом, годы правления 1457 – 1504) составляли пограничное пространство, становясь объектом борьбы за влияние более сильных соседей – Византии (до 1453 г.), Венгерского королевства (распавшегося в 1526 г. под натиском Осман), Речи Посполитой и, наконец, Османской империи, в орбиту которой Молдавия и Валахия вошли в XVI в. и оставались в ней фактически вплоть до конца 1870-х годов. При этом они сохраняли автономию, собственное законодательство и войска, институциональное своеобразие. Их вассальные обязанности перед Портой сводились к участию на ее стороне в военных действиях и выплате большой дани. Княжествам удалось даже обойтись без исламского влияния – при очень сильной православной церкви, связанной многими узами с греческим духовенством, мусульмане не могли здесь приобретать земли и строить мечети. Правда, после неудачного Прутского похода Петра I, попытавшегося бросить вызов османскому влиянию, Порта ужесточает контроль и на смену господарям местного происхождения приходят часто менявшиеся назначенцы Константинополя – плохо укорененные в местной среде греки-фанариоты. Накладываются новые ограничения в сфере внешней политики и внешней торговли, ограничивается численность местных войск. Однако и правление фанариотов нисколько не ослабило, а скорее укрепило своеобразие Валахии и Молдавии среди других османских владений. Одной из специфических особенностей княжеств являлось сильное боярство, компенсировавшее слабость господарской власти.
По мере ослабления Османской империи (поражение 1683 г. под Веной, включение Трансильвании в состав Габсбургской монархии) создаются объективные предпосылки для усиления в княжествах позиций других держав (в том числе, несмотря не неудачу Прутского похода – и России) и, соответственно, борьбы за влияние. Уже в XVIIв. в составе молдавского боярства и особенно духовенства образуется сильная промосковская партия, поддерживаются активные церковные связи. По справедливому замечанию В. Таки, «православные подданные султанов стали воспринимать московских царей в качестве своих заступников задолго до того, как последние стали готовы играть подобную роль», и это в полной мере касалось молдавской и валашской элит, искавших московского покровительства на основе сохранения своих прав, местных обычаев и традиций. Эта тенденция не исчезла и в послепетровскую эпоху. Особенно зримо Россия присутствовала на этих землях во время русско-турецких войн, ведь театром боевых действий служили территории Молдавии и Валахии, а также некоторых близлежащих к ним земель. И даже тяготы оккупации и злоупотребления российской военной администрации, особенно проявившиеся во время войны 1806 – 1812 гг., не подрывали отношения немалой части боярства княжеств к России как к возможному противовесу османскому давлению. По справедливому замечанию В. Таки, румыноязычные княжества играли ключевую роль в позиционировании России себя как защитницы православных единоверцев в Османской империи[2] и вплоть до середины XIX в. российские дипломаты и военные взаимодействовали с молдавскими и валашскими элитами гораздо теснее, чем с предводителями более далеких южных славян. Установление и удержание контроля над Дунайскими княжествами (при всей условности этого вошедшего в обиход отечественной науки понятия) начиная с эпохи Екатерины II оставалось, прежде всего благодаря их расположению в преддверии Балкан, очень важной стратегической задачей российской внешней политики, а в результате осуществления имперской военной администрацией внутренних реформ в этих княжествах Россия сыграла более значимую роль в их политическом развитии, чем в истории Греции, Сербии или Болгарии того же периода. Однако при всей масштабности и значимости российского влияния в княжествах защита румыноязычных православных и связи с ними оставались в глазах отечественного общественного мнения как бы в тени не только сильной озабоченности россиян судьбами родственных по языку славян (болгар и сербов), особенно во второй половине XIX в., но и немалого интереса всей российской элиты и образованной публики к греческому восстанию 1821 г. и его последствиям. Это сказалось и на отечественной историографии. Тем важнее рассматриваемая монография В. Таки, пытающаяся устранить существующие в этом плане диспропорции.
Как явствует из рассматриваемой работы, истоки российской политики, нацеленной на взаимодействие с элитами Дунайских княжеств, восходят к временам Екатерины II, в манифестах которой провозглашались задачи освобождения христианских народов из-под турецкого ярма. Уступки Османам при заключении мирных договоров по итогам русско-турецких войн были нежелательны уже в силу того, что могли подорвать престиж России в глазах православных единоверцев, причем не только в Валахии и Молдове. Показательно, например, что пророссийская партия в княжествах иногда ждала от России большего, чем она реально могла дать – это проявилось, в частности, в ее петициях Екатерине в канун заключения Кючук-Кайнарджийского мира 1774 г. Как доказывает автор, десятилетия, последовавшие за заключением этого мира, стали временем становления российского протектората над княжествами как совокупности международно-правовых документов и дипломатических практик, российские консулы следили за исполнением Османами договорных обязательств. При этом российская политика, по убеждению автора, зашла в тупик, ведь «представления», делавшиеся ее посланниками Порте по поводу нарушения договоров (не только Кючук-Кайнарджийского, но также Ясского 1791 г., а позже Бухарестского 1812 гг.), хотя и продемонстрировали не только Османам, но и европейским державам претензии России на роль протектора княжеств, но были не слишком эффективны как реальное средство защиты молдаван и валахов от злоупотреблений и вымогательств господарей-фанариотов.
Во время войны 1806 – 1812 гг. российская администрация в лице председательствовавшего в диванах княжеств сенатора С.С. Кушникова (и не только его) пришла к определенному пониманию необходимости некоторых институциональных реформ и даже предприняла первые попытки сформулировать план преобразований – речь идет о рационализации функционирования уже существующих институтов (это касалось в том числе и сферы налогов). Тем самым, по оценке В. Таки, был открыт новый период в истории российской политики в отношении Молдавии и Валахии, когда именно реформы стали способом расширения российского протектората над ними, а также своеобразным ответом на возникшие перед Россией новые вызовы. В более широко плане реформы именно в этот период впервые становятся способом осуществления российского имперского влияния на территориях, всё еще входивших в сферу владений Османской империи в Юго-Восточной Европе. Поскольку часть боярства откликнулась, реформы стали важным измерением политического диалога между Российской империей и элитами Дунайских княжеств. Однако, хотя российская администрация и пыталась несколько умерить чиновничий произвол, по большому счету она так и не смогла поставить под серьезный контроль коррупцию и казнокрадство, и после нескольких лет оккупации с сопровождавшими ее тяготами для населения происходит ослабление пророссийских настроений.
Как показывает автор, наиболее существенный реформаторский импульс исходил не от российского председательства в диванах или военного командования, а от выдающегося церковного деятеля Гавриила Бэнулеску-Бодони, в 1808 – 1812 гг. временно возглавлявшего в качестве экзарха церковную иерархию княжеств. При этом, как отмечает В. Таки, Гавриил исходил из того, что по заключении мира Молдавия и Валахия войдут на особых правах в состав Российской империи, а в его адресованных в Петербург записках содержался определенный план институциональных преобразований, который принимался во внимание при осуществлении российской политики в княжествах в последующие десятилетия. Позиция Гавриила в отношении будущего княжеств вовсе не стояла особняком, ведь уступка княжеств России действительно была одним из требований, с которым российская сторона начала в 1811 г. мирные переговоры с Османами. Однако, как напоминает В. Таки, упорство Порты и надвигающаяся война с Наполеоном заставили ведшего переговоры М. Кутузова постепенно сократить российские требования и согласиться в конце концов на установление новой границы по Пруту и Дунаю, что оставляло Валахию и большую часть Молдавии под османским контролем.
Усилия Гавриила привнести порядок в церковную сферу, как показывает автор, имели отношение и к деятельности светской администрации (так, основой для переписи населения послужили приходские книги). Сделав ставку на местное духовенство, Бэнулеску-Бодони вступил в конфликт с греческими иерархами, особенно в ходе попыток искоренить злоупотребления в управлении так называемыми «преклоненными» монастырями, управлявшимися греческими игуменами и обладавшими обширными земельными владениями. По оценке В. Таки, временная интеграция церковной иерархии княжеств способствовала их дальнейшему институциональному сближению, которое в конце концов сделало возможным их объединение в 1859 г., а ряд предложенных Гавриилом и частично проведенных в жизнь мер предвосхитил политику временной российской администрации в 1818–1834 годах, направленную, в частности, на более равномерное распределение налогов, посредством упразднения налоговых льгот в отношении многих полупривилегированных групп населения. Сам Гавриил уже не имел к этому отношения, хотя в качестве митрополита Бессарабии сыграл после 1812 г. немалую роль в организации системы управления на присоединенной территории.
Реформам в Бессарабии в тесной связи с развитием событий по другую сторону Прута в работе уделено должное внимание. Согласно замыслам Александра Iи его окружения, новоприобретенная область, получив автономию, должна была стать важным инструментом осуществления российского влияния в регионе, а для того, чтобы выполнить эту функцию, Бессарабия должна была явиться образцом, своего рода моделью просвещенного российского правления в глазах народов Юго-Восточной Европы, стремившихся выйти из-под османского влияния. При этом поначалу не было речи о замене местных институтов российскими, опора делалась на бессарабское дворянство, уважение его привилегий; новый Устав, положенный в основу управления краем, был выработан с учетом местных законов. Обеспечение участия местного дворянства в управлении наводит исследователей на проведение параллелей с политикой, осуществлявшейся в те же годы на польских и финских землях, инкорпорированных в состав Российской империи. Как показывает автор, инкорпорация местных традиций и взаимодействие с местными элитами способствовали легитимизации вхождения в империю новых территорий. В работе показано, что создание бессарабской автономии было увязано с политикой Александра в отношении польских элит, которая, в свою очередь, определялась противостоянием с Наполеоном (не только апробация моделей, примененных в Польше и Финляндии, но и привлечение к реформам в Бессарабии ряда людей, причастных к выработке политики на польском направлении). Более того, рассмотрение бессарабской автономии В. Таки ставит в контекст внутренних административных реформ в Российской империи тех лет – речь идет о создании наместничеств и распространении на остальную часть империи политико-административных форм, первоначально опробованных на этих окраинах. От этих реформаторских планов, впрочем, скоро отказались, возобладала тенденция ограничения автономии и централизации управления империей.
Бессарабский эксперимент оказался, однако, очень недолговечным. Как показывает автор, отнесение этого края в 1820-е годы к Новороссии превратило недавно приобретенную область в объект «цивилизаторской миссии», что плохо сочеталось с дворянским самоуправлением, основанным на местных правах и обычаях. Вскоре после назначения в мае 1823 г. бессарабским наместником М.С. Воронцова его подчиненные начали ставить под сомнение разумность политики широкой автономии, которую ранее санкционировал Александр I – в немалой мере под влиянием грека И. Каподистрии, явившегося одним из инициаторов бессарабского эксперимента. В своих «Замечаниях на нынешнее состояние Бессарабской области» работавший под руководством Воронцова чиновник по особым поручениям Ф. Ф. Вигель, известный своими мемуарами, утверждал, что бессарабская знать с ее склонностью к коррупции просто не заслуживает всех тех свобод, которые ей предоставляет Устав 1818 года. Невиданные злоупотребления в областном управлении были, по его мнению, не следствием пороков отдельных лиц, но проявлением определенных местных традиций. С другой стороны, по признанию В. Таки, Устав о статусе Бессарабии как автономии повлиял на проекты реформ в самих Дунайских княжествах, особенно важен был провозглашенный принцип единого дворянского сословия, включающего не только знатных бояр. Но и последние, будучи, как правило, консерваторами, искали российского покровительства, исходя из приверженности Александра I принципам легитимизма. В протекторате России виделся путь к восстановлению автохтонным боярством более сильных административных позиций в противовес фанариотам, которые, будучи в княжествах иностранцами, не могли обеспечить себе прочной поддержки со стороны местного боярства. Вообще любое усиление османского влияния требовало компенсации, повышая тем самым шансы для русофильской партии, видевшей в России главный гарант автономии и сохранения традиционных боярских привилегий. При этом использовалась и конфессиональная карта, т.е. статус России как единственной православной империи. Позиционирование Петербургом себя в качестве защитника единоверцев выступало не только инструментом российского влияния на православных подданных Порты (включая находившихся в особом положении румын), но и создавало определенный идеологический ресурс для православных элит Юго-Востчоной Европы, позволяя им манипулировать в своих интересах риторикой российского покровительства, причем не всегда с желательными для самой России последствиями.
В не меньшей мере той же риторикой российского покровительства могли пользоваться и православные греки. Развитие событий в Дунайских княжествах в 1820-е годы и российскую политику тех лет автор ставит в греческий контекст. Он напоминает о «Греческом проекте» Екатерины Великой, посредством которого идея освобождения земель классической древности от иноверцев становится важным элементом в легитимизации российской экспансии на юге. Реализация этих планов требовала поддержки греков, занимавших ключевые экономические, политические и культурные позиции среди православных подданных султана. Российское правительство привлекало греческих поселенцев и оказывало покровительство греческой торговле в Средиземном море. Коммерческие связи создавали основу для реализации политических проектов. Как показывает автор, с начала XIX столетия российская политика в Молдавии и Валахии находилась в тесной зависимости от отношений России с греческими элитами Османской империи. При этом он обращает внимание на разнородность греческого освободительного движения, в идейном обеспечении которого неовизантийские проекты причудливо сосуществовали с республиканскими веяниями, порожденными Великой Французской революцией, а с другой стороны, и с культом Наполеона. Привлекательность идеалов как революционной, так и наполеоновской Франции среди представителей радикального крыла греческого движения, безусловно, подрывала влияние России на православных единоверцев. В. Таки не забывает также в той же связи подчеркнуть заинтересованность греков-фанариотов (контролировавшихся Портой господарей Дунайских княжеств) в сохранении своих государств в орбите османского влияния. При всей лояльности фанариотов Порте страх молдавских и валашских бояр перед радикальным греческим движением был слишком велик и после 1812 г. они не преминули, ссылаясь на греческую угрозу, воспользоваться возможностью убедить Стамбул восстановить правление господарей местного происхождения. Это, в свою очередь, послужило толчком для румынского национального «возрождения», в перспективе четырех десятилетий завершившегося возникновением румынского национального государства.
Как доказывает автор, греческие проекты, как правило, не получали поддержки других православных подданных султана, и трения между господарями-фанариотами и автохтонными боярами Молдавии и Валахии представляли собой частный случай более общего явления. Противоречия между греками, занимавшими высокое положение в Дунайских княжествах, и местным, автохтонным боярством особенно обострились во время драматических событий 1821 г. – восстания А. Ипсиланти, с вождем которого так и сумел найти общий язык лидер румынского движения Т. Владимиреску. И дело здесь не в личных разногласиях, а в том, что амбициозные проекты по установлению греческой республики с амбициями на лидерство в православном мире Балкан были слишком далеки от тех задач, которые считали приоритетными для себя представители местного боярства Молдовы и Валахии. Их антигреческие настроения стали важным фактором, способствовавшим неудаче этеристского восстания. Приведший к трагическому исходу румыно-греческий конфликт ознаменовал собой, по мнению автора, начало эпохи этнического национализма на Балканах. В период же, последовавший за подавлением восстания, антигреческая риторика бояр помогла им дистанцироваться от потерпевшего неудачу предприятия и со временем (в основном уже после объединения княжеств в 1859 г., т.е. в иных исторических условиях) реализовать свои политические задачи, связанные с ограничением греческого влияния, особенно в церковной сфере («преклоненные» монастыри с сильным греческим духовенством). Эллинофобию автохтонных молдавской и валашской элит, впрочем, не надо преувеличивать, подчеркивает автор. Сильное греческое культурное влияние при этом сохранялось. К тому же границы между автохтонной и греческой элитой не всегда были чёткими.
Большое внимание в работе уделено личности И. Каподистрии. Человек, отвергавший крайности французской революции и дистанцировавшийся от этеристов, при этом последовательный в своих пророссийских ориентациях, Каподистрия вместе с тем был сторонником более активной политики на Балканах. Это был реформатор, мысливший в рамках парадигмы просвещенного абсолютизма, делая ставку при реализации своих планов на легитимных монархов, а не на движения снизу. Его греческие проекты на определенном этапе были созвучны видам Александра I, но в дальнейшем между ними наметился разлад. Суть дела в том, что планы Каподистрии изначально во многом не соответствовали консервативным принципам международного порядка, установленного при непосредственном участии России в постнаполеоновской Европе. А неудачи российского императора в контактах с польской элитой заставили его (к тому же напуганного масштабом греческого движения и восстанием Ипсиланти) отказаться от конституционных экспериментов, по сути он сделал в начале 1820-х годов откат к легитимизму меттерниховского типа. Тем самым Каподистрия утратил влияние на царя. В этой связи представляют интерес и рассуждения автора о границах конституционализма Александра I. Российский император никогда не рассматривал конституцию в качестве взаимообязывающего контракта между ним и представителями региональных элит. В его представлении конституция была не более чем милостивым даром монарха местным элитам (будь то польской, финской, грузинской или молдавской), который прежде всего должен был обезоружить оппозицию.
Не меньшее внимание в монографии уделено личности крупного мыслителя и политика А. Стурдзы. Как и грек Каподистрия, молдаванин Стурдза был разочарован нежеланием Александра I занять более воинственную по отношению к Османской империи позицию после начала Греческой войны за независимость в 1821 году. В книге показано участие Стурдзы в подготовке планов будущих преобразований, разработке конституционных проектов, предназначенных для Дунайских княжеств. В них присутствовала идея объединения княжеств в форме заключения федеративного пакта между ними. За Россией закреплялось право протектората, предполагавшее возможность влиять на выбор господарей и осуществлять определенный контроль за их деятельностью.
Право России как покровительствующей державы делать Османам «представления» в связи с назначением нежелательных лиц господарями и по другим поводам не обеспечивало контроля над ситуацией в Молдавии и Валахии, что было наглядно продемонстрировано в 1821 году. Сами восстания Ипсиланти и Владимиреску (неожиданные для Санкт-Петербурга), равно как и бесплодные переговоры графа Г.А. Строганова с Портой по поводу нарушений Бухарестского мира свидетельствовали о неэффективности балканской политики России в целом и российского протектората над Дунайскими княжествами, в частности. События 1821 г. и их последствия вообще продемонстрировали недостаточность традиционных дипломатических демаршей и подвели творцов восточной политики России к большему осознанию необходимости политической реорганизации княжеств для того, чтобы сделать их более стабильными, менее подвластными Порте и в то же время более подконтрольными России. Определенные импульсы к этому исходили и от боярских элит Дунайских княжеств – российский МИД получил немало обращений и записок, посредством которых различные группы бояр в стремлении изменить ситуацию в свою пользу призывали Петербург к определенным действиям. Как отмечает В. Таки, это позволяло составить более полное представление о соотношении сил между различными группировками и определить возможные опции. Первым продуктом предпринятых усилий поставить российский протекторат над княжествами на более прочную основу стала Аккерманская конвенция, подписанная в сентябре 1826 г., уже при новом российском императоре, и нанесшая удар по проосманским силам. С нее и можно вести отсчет политике внутренних реформ в Дунайских княжествах, которая достигла своего апогея в начале 1830-х в деятельности графа П.Д. Киселева.
С приходом на трон Николая I намечается более активная российская политика в отношении Дунайских княжеств. Само решение объявить войну Османской империи в 1828 году было, как показывает автор, неотделимо от стремления минимизировать османский контроль над Молдавией и Валахией, заменив его российским влиянием при сохранении формального суверенитета Порты над княжествами. С закреплением над княжествами российского протектората Османская империя превращалась в удобного слабого соседа и дальнейшее дробление «европейской Турции» не имело смысла, могло привести лишь к хаосу. Доказывая преимущества такого соседства, влиятельный дипломат Д. Дашков писал, что «всякая иная держава на ее месте едва ли не была бы нам беспокойнее и вреднее», чем Османская, тогда как ее распад способствовал бы формированию враждебных союзов, угрожающих безопасности России. Раздел европейской Турции не исключался, но в более длительной перспективе и для этого должны были созреть предпосылки: некоторые области, «утверждая и совершенствуя политическое бытие свое под скипетром оттоманским, могли со временем заступить место Турции без сильных потрясений». При этом Дашков вслед за Каподистрией считал целесообразным, чтобы «славянские племена (были) благоразумно отделены от греков и румын», в то время как молдаване и валахи, «потомки одних предков, говорящие одним языком, имеющие одни законы и обычаи, а сверх того и одинаковые образ судопроизводства и управления, по всей справедливости слиты в один народ и одно государство». Объединение Молдавии и Валахии в одно государство под властью одного господаря Дашков находил «необходимым для их счастья». Близкой позиции придерживался и министр иностранных дел К. Нессельроде, писавший графу П. Киселеву о том, что правильно понятые интересы молдаван и валахов должны заставить их сблизиться, «дабы сформировать своего рода общность политического существования, которая обеспечит их будущее и послужит дополнительной гарантией от всяких посягательств со стороны державы-сюзерена». При этом важно заметить, что объединение с Валахией не фигурировало в числе требований молдавских боярских радикалов начала 1820-х годов, не упоминалось оно и в боярских петициях при разработке Органических регламентов в 1830 г., акцент делался на замене фанариотов господарями местного происхождения. Таким образом, российские дипломаты стали рассматривать возможность объединения Молдавии и Валахии задолго до того, как эта идея захватила умы сколько-нибудь значительного количества бояр обоих княжеств. Можно согласиться с В. Таки, который отмечает явную неочевидность того факта, что объединение Молдавии и Валахии было всеобщим желанием населения или хотя бы боярства в начале 1830-х годов, как утверждали французские дипломаты, чьи сообщения отражали в этом плане скорее желаемое, чем действительное, а вслед за ними и румынские историки. Что же касается русской политической мысли, то проекты объединения княжеств восходили к екатерининскому наследию. Так, греческий проект, сформулированный в начале 1780-х годов, предполагал объединение Молдавии и Валахии в независимое государство Дакия под властью христианского принца. При подготовке решений Адрианопольского мира идея объединения княжеств была отброшена. Нарушение территориальной целостности Османской империи за счет ее европейских владений пока не стояло в повестке дня, при этом очевидно, что объединенное княжество могло бы стать слишком сильным образованием, способным настоять на пересмотре в свою пользу статуса автономии и выйти из-под Константинополя. Другой вопрос, что реформы, осуществленные российской военной администрацией в начале 1830-х годов, о чем речь пойдет ниже, способствовали административно-правовому сближению княжеств.
Занятие княжеств российскими войсками открыло реальную возможность полномасштабной реорганизации местных политических и административных институтов на основе повестки, разработанной еще до начала войны. В попытках усилить контроль над занятыми территориями, российские военные были вынуждены вовлекаться в вопросы внутреннего управления княжеств и, вместе с тем, в конфликты различных группировок местных элит, где были представлены как консерваторы, так и реформаторы. Имея длительный опыт выживания в зоне, где сталкивались интересы разных держав, молдавские и валашские бояре по-прежнему демонстрировали немалую способность манипулировать официальной российской риторикой покровительства православным единоверцам в своих узких интересах. Такая тактика, впрочем, не всегда была эффективна. В том числе и потому, что неудача бессарабского эксперимента, по справедливому замечанию автора, сделала отношение царских чиновников к молдавскому и валашскому боярству более скептическим. К концу 1820-х годов многие из них уже сожалели о щедром признании дворянского достоинства за молдавскими боярами, переселившимися из-за Прута. С особым подозрением смотрели на радикалов.
Значение исследования В. Таки заключается в том, что в нем всесторонне освещается политика временной российской администрации в Молдавии и Валахии после заключения Адрианопольского мирного договора 1829 г., сформулированная и осуществленная в ответ вызовы времени и оставившая важное политическое и культурное наследие в последующих российско-румынских отношениях. Временная российская администрация во главе с графом П.Д. Киселевым ввела Органические регламенты (ранние конституции княжеств, обозначившие полномочия господарей и боярских собраний, а также давшие основу для урегулирования отношений между крестьянами, помещиками и государством) и осуществила ряд реформ, которые определили не только развитие княжеств на протяжении последующей четверти века, но и отношения их элит с Российской империей.
Реформы, связанные с именем Киселева, отражали логику действий империи в своей сфере влияния. Как показывает автор, их исходной посылкой было стремление к установлению более эффективного контроля над юго-западными границами, которые на протяжении столетий были источником уязвимости для Российского государства. Адрианопольский мир не принес Российской империи территориальных приращений, не считая незначительных по площади территорий в устье Дуная, и в этом смысле не подтверждал опасений российского экспансионизма, бытовавших в это время в Западной Европе. Вместе с тем реинтеграция османских крепостей и прилегавших к ним территорий на левом берегу Дуная в состав Валахии и создание дунайского карантина означали окончательное закрытие неустойчивого и подвижного османского фронтира в Европе и его замену системой фиксированных государственных границ, установленных с учетом интересов России. Были подтверждены права Молдавии, Валахии и Сербии на широкую автономию в составе османских владений, гарантом чего выступил петербургский двор. Способствуя расширению сферы российского влияния, институциональные преобразования 1829–1834 годов оказали несомненное модернизационное воздействие на Молдавию и Валахию, сыграли значительную роль в их дальнейшей политической эволюции, способствовали становлению современной румынской государственности. В культурном плане период временной российской администрации в княжествах сообщил важный импульс вестернизации молдавских и валашских элит и в конечном счете создал предпосылки возникновения румынского национализма.
В работе уделено должное внимание личности самого графа П.Д. Киселева, которого автор ставит в один ряд с другими просвещенными бюрократами эпохи (М. М. Сперанским, Д. М. Блудовым, С. С. Уваровым). Как справедливо отмечает В. Таки, российский офицерский корпус того времени включал в себя не только грубых солдафонов (вроде генерала П.Ф. Желтухина, способного запереть весь состав молдавского дивана в закрытом помещении вплоть до принятия ими необходимого решения), но и наиболее образованных и способных представителей российского общества, деятельность которых в случае с графом Киселевым позволила завоевать уважение со стороны немалой части валашских и молдавских бояр и стала залогом относительного успеха реформ, проведенных Россией в княжествах (в память о них именем Киселева называется до сих пор одна из важных магистралей румынской столицы). Идеалы просвещенного абсолютизма и повышения общественного благосостояния, которым был верен Киселев, сопровождались представлениями о цивилизаторской миссии в отношении более отсталого населения, которое предстояло дисциплинировать, в том числе и полицейскими средствами. Киселеву, отмечает автор, не были чужды принципы регулярного полицейского государства в традициях Петра и Екатерины, однако за этим лежало прежде всего стремление рационализировать систему управления. Конкретные плоды реформ проявились в отлаживании системы финансов и налогообложения с целью пресечения злоупотреблений, в совершенствовании механизмов избрания господарей (Порта выбирала господаря из списка лиц, согласованного с российской стороной) и выборов боярских собраний (под двойственным контролем – со стороны как сюзерена, т.е. Осман, так и покровительствующей державы, Российской империи). Всё это не обходилось без сопротивления части элит на фоне как польского восстания, так и крестьянских волнений в самой Молдавии, направленных против бояр – их подавление не обходилось без кровопролитий. Необходимость контроля над составом боярских собраний, нейтрализации потенциальной оппозиции, требовавшей сохранения привилегий и связанных с ними злоупотреблений напоминала о сохранявшейся актуальности вышеупомянутых полицейских методов.
Эти дисциплинарные методы показали свою эффективность при создании санитарных кордонов в целях пресечения проникновения в княжества из-за Дуная эпидемии чумы, которая могла легко распространиться и в пределы Российской империи (эти меры включали в себя реорганизацию госпиталей, окончательное перенесение кладбищ за городскую черту – этим начала заниматься российская администрация уже во время войны 1806-1812 гг.; в массовом порядке осуществляется также прививание населения от оспы). Санитарный карантин стал в тех условиях способом усиления российского влияния в княжествах, превращения их в подконтрольную буферную зону. Не всё происходило гладко. Так, на смену побежденной чуме в 1831 г. приходит знаменитая эпидемия холеры, заставившая принимать новые срочные меры.
Реформы П.Д. Киселева проявились также в формировании земского войска и реорганизации полиции. Граф Киселев предложил принять сотню молодых молдаван и валахов в российские военно-учебные учреждения и ежегодно добавлять по 20 человек к их числу. Тем самым он надеялся обеспечить «формирование войск на принципах русской дисциплины», но на этом пути возникали трудности, ибо крестьяне не хотели становиться под ружье и для формирования армии пришлось использовать приезжих арнаутов (сербов, болгар и албанцев). К числу осуществленных реформ можно отнести и меры российской военной администрации по благоустройству Бухареста. Судебная реформа в духе просвещенного абсолютизма ставила вне закона пытки и санкционировала отмену смертной казни. Как отмечает В. Таки, несмотря на общую приверженность создателей Органических регламентов принципу разделения судебной и исполнительной властей, воплощение его в жизнь было неполным. Хотя Киселев и стремился сделать суды независимыми от господаря, он в то же время опасался, что полный иммунитет создаст чувство полной безнаказанности у коррумпированных судей.
Подумывавшие о более рациональном политическом устройстве самой России передовые русские офицеры могли в некоторой мере рассматривать княжества в качестве своеобразной «социальной лаборатории», чьи наработки могли быть использованы при решении конкретных российских задач (борьба с чиновничьими злоупотреблениями, урегулирование – при противодействии консервативной части боярства – отношений помещиков и крепостных на основе исключения или сокращения произвольных поборов, не прописанных в регламентах), однако преувеличивать стремление П.Д. Киселева к реформированию российских порядков не надо. Граф Киселев однозначно не рассматривал реформы в княжествах в качестве политической модели для самой России. Как справедливо подчеркивает В. Таки, слабая и конституционно ограниченная власть господарей вряд ли могла привлекать этого убежденного сторонника просвещенного абсолютизма как инструмента рационального преобразования политических институтов и социальных отношений. После европейских революций 1820–1821 годов, восстания декабристов и Польского восстания 1830–1831 годов Киселев был склонен рассматривать стремление бояр к расширению своих прав в рамках представительного правления как потенциальную угрозу стабильности. Его позиция не была лишена охранительских тенденций, вполне логичных для просвещенного бюрократа в условиях новой революционной волны в Европе. Предоставляя молдавским и валашским элитам определенную степень приобщения к управлению княжествами, реформы должны были создать механизмы защиты южных провинций России «от заразы беспорядков и анархии, порожденных порочной системой управления в княжествах». Наведение порядка в управлении предполагало и усиление цензуры, и установление контроля над ввозом в княжества книг, «провозглашающих доктрины, противоречащие принципам религии и морали и подрывающие общественный порядок». Преобразованные княжества должны были стать одним из буферов (преград, своего рода санитарных кордонов), способных защитить Россию от революционных веяний, исходивших с Запада. Вопреки субъективному стремлению Киселева его реформы объективно, однако, сыграли свою роль в открытии Молдавии и Валахии западным и особенно французским влияниям, которые на последующих этапах развития сыграли существенную роль в становлении современного румынского национализма с его антироссийской и антиславянской направленностью. Таким образом, конструирование модерной национальной традиции на румынских землях происходило в процессе тесного взаимодействия молдавских и валашских элит с Россией, которое осуществлялось в домодерных политических и интеллектуальных рамках восточного православия.
Как замечает автор, даже французские дипломаты не могли не признать цивилизующего воздействия на княжества проводимых российской администрацией реформ, и парадокс заключался в том, что проводником «цивилизации» выступала «варварская» Россия, а не цивилизованная Франция, чьи агенты в это время были просто не в состоянии предложить молдаванам и валахам никакой конкретной альтернативы киселевским реформам. Лишь со временем вырисовывается их намерение заменить российский протекторат на коллективную гарантию великих держав. Вовлеченность России во внутреннее управление княжеств не могла оставаться бесконфликтной. Бояре из знатных фамилий поддерживали реформы только в той мере, в какой видели в них путь к восстановлению своих традиционных прав и привилегий, попранных господарями-фанариотами. Такой подход содержал в себе определенные антироссийские потенции – уже не греки-фанариоты, а российское влияние воспринималось как фактор угрозы автономии, пожалованной Османами в XVI в. Главный вызов российскому присутствию под знаком борьбы за автономию исходил от молодых бояр, находившихся под более сильным французским влиянием. При всем этом Органические регламенты, представлявшие собой набор предписаний, регулировавших все стороны общественной жизни, ограничивали роль господарей – боярские собрания могли опротестовывать их действия перед османским и российским правительствами и даже добиваться их смещения в случае нарушения ими регламентов, которые могли быть изменены только при согласии сюзерена и покровительствующей державы, т.е. России и Османской империи. С другой стороны, и права собраний были ограничены – они не должны были препятствовать деятельности «административных властей, занимающихся поддержанием общественного порядка». В случае беспорядков господари имели право распустить собрания.
Как отмечает В. Таки, Органические регламенты не разрешили старого конфликта между господарями и боярами, лишь облекли его в «конституционные» формы. Введя по российскому образцу (с учетом опыта екатерининских реформ и Жалованной грамоты 1785 г. российскому дворянству) понятие наследственного дворянства и привязав новые категории бояр к государственной службе и определенной ступени в социальной иерархии по типу российской Табели о рангах, румынские реформы все же не повели к созданию однородного и консолидированного класса дворянства, способного стать их главной опорой. Такая задача, собственно говоря, Киселевым и не ставилась, поскольку внутренние реформы преследовали прежде всего внешнеполитические цели. В распределении функций и конституционных прерогатив между господарями и собраниями проявилось стремление российских властей создать институциональные рычаги для поддержания не просто порядка, но российской политической гегемонии в княжествах. Российские консулы становились арбитрами в отношениях между господарями и собраниями и могли использовать конфликтные ситуации для того, чтобы воспрепятствовать формированию единой антироссийской оппозиции. В то же время подчинение собраний и господарей совместному арбитражу державы-сюзерена и державы-покровительницы ограничивало централизаторские амбиции господарей, олигархические устремления крупных бояр, как и неподконтрольные поползновения мелкого боярства, также стремившегося приобщиться к власти. Таким образом, политическое преобладание России в княжествах достигалось помещением всех сторон конфликта в состояние перманентного недовольства друг другом. Это касалось в полной мере и отношений между боярством и крестьянством – русской военной администрации приходилось заботиться о послаблениях в отношении крестьян, дабы пресечь «всеобщее возмущение в обоих княжествах».
Всё это, конечно, не придавало стабильности системе, построенной графом Киселевым. Он и сам понимал хрупкость нового административно-политического устройства и прилагал усилия для того, чтобы по возможности продлить российскую оккупацию Молдавии и Валахии. Ведь присутствие российских войск на Дунае усиливало державные позиции России в условиях польского восстания, предоставляло рычаг давления на Порту. При этом позиция Киселева, отмечает В. Таки, вызывала возражения в Петербурге. Характерно стремление Нессельроде к скорейшей эвакуации российских войск из княжеств, оно полностью соответствовало политике сохранения Османской империи, избранной Николаем I в момент заключения Адрианопольского мира. Июльская революция во Франции и польское восстание в ноябре все того же, 1830 года укрепили решимость российского императора и его министра иностранных дел проводить консервативную линию в отношении Османской империи. В условиях новых вызовов системе, установленной на Венском конгрессе, активизируется сотрудничество с Австрией на основе Священного союза, и это делало необходимым развеять опасения Вены по поводу российских намерений в отношении княжеств. Киселев же смотрел на проблему более узко, прежде всего в контексте российско-османских отношений и необходимости обеспечить спокойствие южных границ империи, поскольку новые беспорядки в княжествах не только скажутся на соседних российских губерниях, но и «серьезно подорвут политическую систему [России] на Востоке, а также то влияние, которое она призвана оказывать на эти края». В продолжении оккупации им виделся залог выполнения Османами условий Адрианопольского мира и наиболее эффективный инструмент балканской политики России. При этом принималась во внимание и нестабильность в самой Османской империи (путч в Египте).
Более того, Киселев был горячим сторонником дальнейшей экспансии России на Балканах, по его убеждению, «Россия не для того начала продвигаться более столетия тому назад от берегов Днепра, чтобы остановиться на берегах Прута». Ослабление Османской империи давало шансы для дальнейшего продвижения. Что же касается Дунайских княжеств, то он считал возможным со временем инкорпорировать их, исходя из всё тех же военно-стратегических соображений, в состав Империи вопреки ранее сделанным обещаниям и установкам Венского конгресса на поддержание статус-кво. Разумеется, это вызвало бы серьезные трения с Австрией и противоречило установкам Николая I и Нессельроде на близкие отношения с ней. Не будет преувеличением сказать, что прежде всего именно в угоду венскому двору император и его окружение вопреки мнению графа Киселева проявили готовность положить конец временной российской администрации в Молдавии и Валахии и отказались на обозримое будущее от планов дальнейших территориальных приращений: экспансионистские установки однозначно уступают место охранительским. Планы Киселева, таким образом, разделили судьбу проектов Каподистрии. Стремясь максимизировать российские приобретения в Юго-Восточной Европе, Киселев, как и Каподистрия десятилетием ранее, встретил непреодолимое препятствие в виде приверженности российского императора политике монархического сотрудничества, которая приносила имперскую экспансию в жертву сохранению статус-кво или, во всяком случае, делала упор на таких формах ограничения влияния Порты и западных держав, которые не подрывали бы политического статус-кво на европейском Востоке.
В 1834 г. в Петербурге было принято решение о выводе из Дунайских княжеств российских войск. Как замечает В. Таки, решение не проводить выборов в этом году выборов в соответствии с Органическими регламентами, а назначить господарей, не прибавило России популярности среди бояр, в то время как неограниченный срок их правления предоставил им больше свободы действий, чем было у их предшественников. Реальные или мнимые злоупотребления этих господарей делегитимизировали политический режим, введенный Россией в княжествах для того, чтобы усилить в них свое влияние. Хотя российские консулы признавали неэффективность и коррумпированность правления господарей, тем не менее, они, как отмечает В. Таки, были вынуждены оказывать поддержку российским ставленникам, возведенным на престолы в 1834 году. В конечном итоге это вело к усилению недоверия к России молдавской и валашской элит и ослаблению ее позиций, чем пользовалась активизировавшаяся в княжествах французская дипломатия, формировавшая группы своего влияния, тогда как консолидированная прорусская партия так и не сформировалась. Исследователь приходит к выводу о том, что к началу 1840-х годов Россия утратила политическую гегемонию, которая у нее была в момент осуществления всеобъемлющих реформ в Молдавии и Валахии после завершения Русско-османской войны 1828–1829 годов.
В 1830-е-1840-е годы в Молдавии и Валахии формируется, а в 1848 г. вступает на политическую сцену новое поколение элит, их наиболее яркие представители учились на Западе (прежде всего во Франции), испытали влияние радикальных концепций, которым России нечего было противопоставить в идеологическом плане. При французской политико-дипломатической подпитке продвигались такие принципы и идеалы национального развития, которые не угрожали напрямую позициям Османской империи, но в долгосрочной перспективе могли подорвать влияние России на Балканах. Причем в 1840-е годы попытки свергнуть поставленных Петербургом господарей, тем самым бросив решающий вызов российской гегемонии в княжествах, приняли форму тайных заговоров. В конце концов, в 1848 г., когда в Валахии вспыхнули революционные волнения, их активисты с самого начала провозгласили отмену Органического регламента, в котором виделся фактор, сдерживающий национальное развитие. Свое отношение к державе-покровительнице валашские революционеры красноречиво выразили в акте публичного сожжения экземпляра Органического регламента в сентябре 1848 года, за неделю до того как османские войска заняли валашскую столицу по предложению России для наведения в ней «порядка» общими усилиями. События происходили по тому сценарию, относительно которого предостерегал граф Киселев уже после отхода от дел в Дунайских княжествах: он призывал лидеров боярской оппозиции отказаться от любых связей с «врагами общественного порядка и их подрывными идеями», чьи попытки спровоцировать «всеобщий переворот в княжествах» могли подвигнуть державу-сюзерена и державу-покровительницу на совместную интервенцию, дабы «пресечь зло в его корне».
Таким образом, хотя валашская революция и была подавлена совместными усилиями османских и российских войск, события 1848 года продемонстрировали неэффективность Органических регламентов как инструментов сдерживания революционных изменений. В последующие годы валашская революционная эмиграция старалась заручиться поддержкой европейских правительств и общественного мнения в пользу прекращения российского протектората над княжествами и их объединения в Румынское национальное государство. Она видела не в Османской империи, а в России препятствие для реализации идеалов национального объединения и прогрессивного развития и стремилась договориться с Османами о «способах совместного сопротивления агрессии, предметом которой они могут стать со стороны России» – желая, чтобы Порта, совместно с другими европейскими кабинетами, положила конец всем вмешательствам российских агентов в дела княжества как противоречащим ее интересам. Россия, по их мнению, утратила свой статус легитимного гаранта валашской и молдавской автономий, поскольку ее ставленники ассоциировались в 1848 г. с режимами, против которых обратилась волна народного возмущения. Один из парадоксов эпохи заключался в том, что не консерваторы (гораздо более умеренные в своих антироссийских настроениях), а именно радикалы парижской выучки призывали вернуться к букве и духу османских «капитуляций» XVI в., обосновывавших права на автономию и якобы нарушенных Органическими регламентами. После 1848 г. влияние Порты усилилось параллельно усилению западных влияний: получившие образование в Париже и Вене и испытавшие импульсы от трансильванской школы в румынской общественной мысли валашские и молдавские литераторы увлеклись идеей, что они «суть истинные потомки древних римлян, и потому они одного происхождения с Западными Европейцами, которым и должны всячески приближаться во всем, начиная от языка до образа мыслей, нравов, правительственного устройства и даже самой религии». Такой авторитетный знаток балканских дел, как И.П. Липранди, писал о том, что молодое поколение бояр в своем неприятии сложившихся до 1848 г. порядков в княжествах «сосредотачивает эту ненависть преимущественно на России, создавшей и охранявшей этот порядок». В сознании первых поколений творцов румынской национальной государственности модерной эпохи позитивный вклад киселевских реформ в модернизацию княжеств так и не был по достоинству оценен.
Последующее поражение России в Крымской войне положило конец российскому протекторату над Молдавией и Валахией, а Парижский мир 1856 года создал предпосылки для объединения княжеств в 1859 г. Формальный сюзеренитет Порты над теперь уже объединенными княжествами сохранялся, но их право на автономию было поставлено под коллективную гарантию всех великих европейских держав, не исключая России, которая в тех условиях не противилась реализации унионистских проектов.
Неоднозначный и противоречивый опыт общения с молдавскими и валашскими элитами в 1810-е-1840-е годы не был в должной мере осмыслен российской дипломатией и общественным мнением во второй половине XIXв., уроки не были должным образом извлечены, что проявилось и во внешнеполитических неудачах на балканском направлении, в частности, в неспособности формирования в странах региона стабильных и консолидированных пророссийских партий, которые могли бы нейтрализовать влияние внутренних сил, действовавших вопреки российским государственным интересам.
Книга Виктора Таки, основанная на глубоком осмыслении широкого круга источников и прекрасном знании русской, румынской и западной историографии и вводящая представленный материал в контекст происходящих дискуссий о соотношении внешних и внутренних факторов в развитии империй, обещает вызвать серьезный интерес специалистов по внешней политике России и истории международных отношений в Новое время.
А. Стыкалин - кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Института Славяноведения РАН. zhurslav@gmail.com
A. Stykalin, Cand. Sc., Coordinating researcher, Institute of Slavic Studies, RAS
zhurslav@gmail.com
[1] Кушко А., Таки В. при участии О. Грома. Бессарабия в составе Российской империи, 1812 – 2017. М.: НЛО, 2012; Таки В. Царь и султан. Османская империя глазами россиян. М.: НЛО, 2017.
[2] В. Таки приводит высказывание российского дипломата Фонтона, согласно которым «Россия, имея здесь политические и стратегические пределы, которые, не ослабляясь, переступить не может, находится в выгоднейшем положении, ибо может заступиться за порабощенных турками единоверных народов, не давая поводу к подозрению в ее намерениях». Речь идет едва ли не в первую очередь о подозрении в территориальной экспансии под знаменем панславистских идей.