Результаты поиска

Макаркин А.В. Борис Акунин и Кен Фоллетт: российский пессимизм и западный оптимизм. Рец: Акунин Б. Он уходя спросил. М.: АСТ, 2022. 304 с.; Фоллетт К. Вечер и утро / Пер. с англ. В. Желнинова. М.: АСТ, 2022. 736 с. Рецензируемые книги Бориса Акунина и Кена Фоллетта являются примерами современной российской и западной исторической романистики. Книга Акунина завершает серию романов, посвященных различным этапам истории России, книга Фоллетта является частью (приквелом к предыдущим книгам) его серии «Кингсбридж», действие которой происходит в различные периоды английской истории. Ключевые слова: Борис Акунин, Кен Фоллетт, история России, история Англии, политические реформы. Сведения об авторе: Макаркин Алексей Владимирович – профессор Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики», первый вице-президент Центра политических технологий. Контактная информация: a_makarkin@mail.ru Makarkin A.V. Boris Akunin and Ken Follett: Russian pessimism and Western optimism. Review: Акунин Б. Он уходя спросил. М.: АСТ, 2022. 304 p.; Фоллетт К. Вечер и утро / Пер. с англ. В. Желнинова. М.: АСТ, 2022. 736 p. The reviewed books by Boris Akunin and Ken Follett are examples of modern Russian and Western historical novelistics. Akunin's book completes a series of novels devoted to various stages of the history of Russia, Follett's book is part (a prequel to previous books) of his Kingsbridge series, which takes place in various periods of English history. Keywords: Boris Akunin, Ken Follett, history of Russia, history of England, political reforms. Аbout the author: Makarkin Alexey Vladimirovich – Professor of the National Research University «Higher School of Economics», First Vice-President of the Center for Political Technologies. Вышел последний роман Бориса Акунина из цикла беллетристических приложений к его же «Истории Российского государства» - «Он уходя спросил». Заключительные книги из этой серии – своего рода прощание с главным акунинским героем, Эрастом Фандориным, которого в них нет. Прощание было долгим, что неудивительно, так как речь шла о одном из самых важных российских литературных персонажей. Фандорин появился в литературе как образ, соединяющий служение государству и либеральную идею, что намного вышло за пределы первоначального авторского эксперимента с различными детективными жанрами в стиле ретро. Востребованность такого образа была очевидна – либерально настроенные россияне, нередко находившиеся во внутренней оппозиции советской власти, воспринимали Россию 1990-х годов как свое государство. Неидеальное – для многих из них разочарование началось еще до конфликта 1993 года – но все же свое, с которым не просто можно, но и нужно сотрудничать для того, чтобы оно стало более свободным, европейским, цивилизованным, то есть похожим на современные западные демократии. Понятие «цивилизованности» в их отношении стало быстро дискредитироваться в российском обществе после войны в Югославии 1999 года, хотя признаки разочарования в Западе были заметны еще раньше. Фандорин выглядел парадоксальной, даже эпатажной фигурой для российской либеральной традиции. Юный чиновник сыскной полиции - либералы стремились держаться подальше от любых полицейских учреждений, тем более что стены между теми из них, кто выполнял политические и неполитические функции не было (на это обратил внимание один из реальных исторических персонажей нынешнего акунинского романа, лидер кадетов Павел Милюков). Так, в 1905 году московскую сыскную полицию возглавил опытнейший специалист по борьбе с революцией Александр Войлошников, убитый во время восстания пресненскими боевиками. Затем чиновник самого ненавистного не только революционерам, но и либералам государственного учреждения – Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии (Эльдар Рязанов попытался определить в нее своего самого отвратительного героя – графа Мерзляева из «О бедном гусаре замолвите слово» - но советские цензоры справедливо посчитали это скрытой инвективой в адрес КГБ). После дипломатической службы в Японии – чиновник особых поручений при московском генерал-губернаторе, успешно решающий сложные проблемы (своего рода антикризисный менеджер) и тесно взаимодействующий с правоохранительными органами, хотя умудряющийся при этом не запачкаться в политических провокациях. В современной России, впрочем, дореволюционный сыщик является фигурой, вполне совместимой и с либерализмом, и с интеллектуальной (например, университетской) сферой. Дело не только в «государственничестве», но и в антиреволюционности как реакции на революционную драму 1917-го и многих последующих годов. В постсоветской России известный эмигрантский спор между двумя лидерами кадетов – Павлом Милюковым и Василием Маклаковым[i] – решался в пользу последнего. Маклаков с позиций консервативного либерализма упрекал кадетский мейнстрим, идейным и организационным лидером которого был Милюков, в левизне, в неконструктивном противостоянии с правительством, отказ от сотрудничества с ним, который способствовал революции. Будучи строгим легалистом (разумеется, в эмиграции; в реальной политической борьбе в предреволюционной России он оказался вовлечен в подготовку убийства Григория Распутина), Маклаков отвергал любое революционное насилие и примиренчество с ним, что вполне вписывалось в настроения людей 1990-х годов с их послезнанием о «красном колесе». На фоне большевистского террора Третье отделение, департамент полиции и отдельный корпус жандармов, действительно, выглядят старыми добрыми респектабельными учреждениями – тем более, что недавнее интересное исследование Любови Ульяновой «Политическая полиция и либеральное движение в Российской империи: власть игры, игра властью. 1880–1905» показывает, как полицейские заинтересованно и без особой неприязни анализировали ситуацию в либеральной среде, воспринимая ее как данность, а не объект для искоренения. Другое дело, что речь идет опять-таки о послезнании – давление на общество даже в умеренном формате означало увольнения и высылки (как поступили с Милюковым, который в результате не только не получил профессуру, но и оказался лишен права преподавания в государственных учебных заведениях) или недопуск к научной деятельности через отказ разрешить остаться при университете (аналог аспирантуры; такова была судьба Маклакова – в результате ему пришлось получать второе высшее образование, чтобы стать адвокатом). И эта «имперская» ограниченная несвобода вызывала немалое общественное раздражение – но эти эмоции было трудно понять людям, если не самим испытавшим на себе особенности неизмеримо более суровой советской несвободы, но хотя бы читавшим Солженицына и Шаламова. Акунин не был одинок в стремлении примирить интеллектуалов и государство на исторических примерах – уже в нулевые годы в сериале «Гибель империи», поставленному Владимиром Хотиненко по сценарию другого крупнейшего современного российского исторического писателя, Леонида Юзефовича, одним из главных персонажей является Александр Михайлович Нестеровский – бывший криминалист, избранный профессором права в университете, читающим лекции и на высших женских курсах (но сохранивший тесные связи с охранным отделением, в котором пользовался полным доверием), а во время Первой мировой войны – офицер контрразведки. Человек с такой биографией вряд ли мог быть избран профессором в преимущественно либерально-оппозиционной столичной ученой среде начала ХХ века – и даже его назначение министерством народного просвещения, небезуспешно стремившимся как раз в предвоенные годы заменить либеральных профессоров на лоялистов, выглядело маловероятным, так как повлекло бы за собой немедленную обструкцию со стороны коллег и студентов. Но Фандорин-государственник в книжном варианте не пережил 90-х годов – «Статский советник», в котором Фандорин уходит в отставку, отказываясь от генеральского чина, был опубликован в 1999-м. Правда, через несколько лет вышел одноименный фильм, в котором Фандорин лояльно остается на госслужбе – но это уже от Никиты Михалкова (фильм был поставлен его студией «ТриТэ»), а не от Акунина. Идея о том, что нужно служить Отечеству, а не Его превосходительству, теоретически весьма привлекательна, но в российских условиях как без строгих правил и традиций универсалистской государственной службы, так и без гражданского контроля, реализовать ее очень непросто. Можно легко натолкнуться на разные вариации цинично-веселого князя Пожарского. Однако Фандорин не порвал полностью с государством – став частным детективом международного масштаба, он получил возможность сотрудничать с ним тогда, когда как благородный муж считал для себя возможным (а в конце цикла государство снова притянуло его к себе, сделав-таки штатским генералом). Но здесь уже просматривалась некая неизбежность – если в «иностранных» сюжетах фандориниады можно обойти государство – например, в Америке выстраивать отношения непосредственно с бизнесом – то в России это невозможно; государство в том или ином виде присутствовало и присутствует во всех сферах. В приложениях же к «Истории Российского государства» рассматриваются два других варианта отношений человека с государством. Первый – участие в больших реформах, хоть екатерининских («Доброключения и рассуждения Луция Катина» - 2019 год), хоть александровских («Дорога в Китеж» - 2021-й). И здесь тупики – либо все слои общества отвергают реформы, удавшиеся в маленьком германском княжестве, либо сами реформаторы оказываются вовлечены в масштабную коррупцию, с которой был тесно связан знаменитый роман государя Александра II с Екатериной Долгоруковой. Либо реформатора заносит в радикалы и заговорщики, причем с вполне вероятным в такой ситуации несимпатичным двойным дном (которое может быть как в виде азефовщины, так и в несколько иной форме двойничества, когда под маской лояльного благомысла скрывается ненавистник режима). Второй вариант – малые дела. Но и здесь выясняется, что сделать многого не удается – из-за все той же коррупции и косности. Более того, малые дела неспособны вдохновить молодежь, рвущуюся в революцию и отрицающую скромный опыт отцов. Симпатичные персонажи «Дороги в Китеж» пытаются навести порядок в железнодорожном строительстве и заниматься полезными земскими делами – но результат оказывается печальным. Причем в этой книге появляется новый, после князя Пожарского, образ нелиберального государственника, который больше, чем его предшественник, думает о государственной пользе в сочетании, разумеется, с собственной карьерой. Но с Пожарским его роднит цинизм и полная неразборчивость в средствах, которые не только аморальны, но и неспособны выстроить сколько-нибудь стабильную и легитимную конструкцию. На этом фоне только что вышедшая последняя книга «приложений», «Он уходя спросил», выглядит печальным эпилогом акунинского сериала. Либералы полностью отчуждены от власти, не доверяя никаким ее инициативам. Соперничающие друг с другом окологосударственные люди используют для своих целей откровенно криминальные методы разной степени дикости – от попытки политического убийства до убийств невинных детей. Общую пессимистичную картину дополняют три явления, свойственных России предреволюционного времени. Революционное подполье, в котором циничное отношение к человеческой жизни соседствует с криминальными повадками. Декаданс, демонстрирующий саморазрушительные практики серебряного века. Истовая, но при этом изрядно суеверная религиозность, ведущая к отказу от рационального мышления в отчаянной надежде на чудо. Все это выглядит страшными девиациями по отношению к разумному прогрессу. Такая Россия – это град обреченный, который не могут спасти ни старательные чиновники, ни теневые администраторы, ни иностранные специалисты. Вечный спор о сочетании государственных интересов и общечеловеческой морали в книге оборван, так как найти убедительное и универсальное для всех случаев его завершение весьма затруднительно. А семейная линия, проходящая через все приложения, заканчивается за границей, откуда, кстати, необдуманно вернулся Эраст Петрович в одной из заключительных книг фандоринской эпопеи – чтобы погибнуть в безумии гражданской войны с множеством разнообразных «грязных» (используя классификацию Василия Шульгина, который противопоставлял идеал белого воина деградировавшим и лишившимся чести «грязным» представителям белого же движения). На контрасте с Борисом Акуниным (главным историко-политическим романистом современного России) посмотрим на «Кингсбридж» Кена Фоллетта – одного из главных историко-политических романистов современного же Запада. «Кингсбридж» - тетралогия, включающая в себя «Столпы Земли», «Мир без конца», «Столп огненный» и «Вечер и утро» (последняя по времени книга, но приквел к остальным). Это история вымышленного (но весьма реалистично представленного) английского города, от основания при одном из последних саксонских королей до первого Стюарта. И через все четыре мощных тома проходят две простые идеи. Первая – терпимость лучше фанатизма, вторая – созидание лучше разрушения. Найти правителя, который был бы терпимым созидателем, в английской истории затруднительно (разве что Альфред Великий, но при нем Кингсбридж еще не был основан) – так, королева Елизавета из «Столпа огненного», безусловно, созидательница, но ее планы более терпимого подхода к конфессиональным вопросам не выдерживают испытания практикой. Так что в качестве носителей всей совокупности позитивных ценностей у автора выступают вымышленные персонажи – мастера-строители (любимые герои Фоллетта), торговцы, просвещенные церковные деятели и даже сотрудник специальной службы королевы Елизаветы (созидательницы, не отличавшейся, однако терпимостью – хотя, с точки зрения автора, и более терпимой, чем адепты инквизиции). Фоллетовские герои словно сходят со страниц традиционного учебника истории с масштабными историческими нарративами в строго хронологическом порядке – впрочем, тех страниц, которые многие школьники стремятся побыстрее пролистать, чтобы перейти к великим завоеваниям и битвам, запоминая Александра Македонского и Цезаря, но быстро забывая Фидия и Витрувия. На примере романа «Вечер и утро» можно проследить основные авторские темы. Главный герой – мастер Эдгар, который постоянно занимается созидательной деятельностью. Вначале строит лодки, затем пивоварню, мост (важный для торговли и городского развития), эффективно управляет каменным карьером, сооружает канал для транспортировки камня и, наконец, возводит романский собор (на смену которому придет готический из «Столпов Земли»). К тому же в свободное от строительства время организует рыбную ловлю, что помогает выжить его родственникам. Эдгар – инноватор по своей природе – он переносит в Англию современные для того времени строительные технологии, с которыми познакомился во Франции. Монах Олдред – книжник, интеллектуал, библиотекарь, терпимый и гуманный клирик, мягко относящийся к грешникам (тем более, что и сам он не без греха – Фоллетт не делает его идеальным святым из житий). И при этом организатор монастырской жизни, способный и организовать перенос в малоизвестную обитель святых мощей (что привлекает паломников и стимулирует пожертвования, попутно развивая местную торговлю), и инициировать строительство, которым занимался Эдгар. Нормандская аристократка Рагна способна эффективно управлять хозяйством и гуманно осуществлять справедливый суд, повышающий авторитет власти, что отличает ее от других представителей элиты. Антагонисты же главных героев не только творят неблаговидные дела, но и потрясающе неэффективны – ни один из них ничего не созидает (даже в виде исключения автор не позволяет им выходить за рамки деструкции). Все они расточают контролируемые ими благодаря социальному статусу ресурсы – и их пребывание на высоких постах способно привести к катастрофическим последствиям. Даже если такой антагонист наделен немалыми способностями – в «Вечере и утре» это епископ Уинстан, представитель семьи, доминирующей в регионе – он все равно предельно эгоистичен и заинтересован лишь в карьере, обогащении и удовольствиях. Побеждают у Фоллетта (не только в «Вечере и утре», но и в других книгах), разумеется, те, кто действуют pro bono publico (ради общего блага) – развития экономики, технического прогресса, смягчения нравов. Автор оптимистичен и верит в торжество прогресса, несмотря на сопротивление со стороны реакционеров (баронов-разбойников, властолюбивых и беспринципных клириков, а в «Столпе огненном» - и католиков, мечтающих с помощью испанской Армады уничтожить религиозное разномыслие), способных добиваться лишь отдельных успехов. Конечно, не без потерь, но добро одерживает верх, и книги заканчиваются комфортно для читателя, успевшего за сотни прочитанных страниц привязаться к главным героям. Старая добрая идея прогресса торжествует над реакцией. Альберт Швейцер писал, что история западной философии – это история борьбы за оптимистическое мировоззрение, тогда как пессимизм – это ослабленная воля к жизни, проявляющаяся там, где «человек и общество уже не находятся больше во власти идеалов прогресса»[ii] (в этом смысле современный пессимистичный западный популизм несовместим с многовековой мейнстримной западной же традицией). Но российская аудитория, мучающаяся вечными («Кто виноват» и «Что делать») и смежными с ними вопросами, потом пытается понять, почему ее прогрессивные западные современники (и во многом единомышленники – когда речь идет о правах и свободах) так просто смотрят на мир. Впрочем, так же просто смотрел в своих лучших книгах и Солженицын, для которого было ясно, кто волкодав, который прав, а кто заведомо неправый людоед. Но ясно ли это всегда и во всех случаях (в том числе и когда Солженицын на склоне лет давал рецепты, как поступать современным политикам) – большой вопрос. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. [i] Карпович М. Два типа русского либерализма. Маклаков и Милюков. // Опыт русского либерализма. Антология. М.: Канон, 1997. С. 387-407. [ii] Швейцер А. Благоговение перед жизнью. М.: Прогресс, 1992. С. 98-99.

Анисимов Е.В. Рец.: Шиппан М. Петр I в Германии. 1697 - 1717. Научный редактор Д.Ю.Гузевич, подготовка текста, указатели Г.Б.Богуславской, А.В.Кобака, перевод с нем. И.Ю.Тарасовой. Изд. «Европейский дом». СПб., 2021 – 632 с. , 500 экз. (Серия «Петр I в Европе»). ISBN 978-5-8015-0417-9 Аннотация. В книге видного немецкого историка-слависта Михаэля Шиппана воссоздается картина пребывания Петра I в германских землях в ходе его многочисленных зарубежных поездок 1697 – 1717 гг. В одной из глав содержится подробный обзор немецкой историографии, посвященной личности и эпохе Петра Великого. Ключевые слова: германские земли, Петр I, русско-немецкие связи в раннее новое время, немецкая историография истории России. Сведения об авторе: Анисимов Евгений Викторович, д.и.н., профессор НИУ-Высшей школы экономики (Санкт-Петербургский филиал), главный научный сотрудник Санкт-Петербургского института истории РАН, научный руководитель Института Петра Великого. Контактная информация: info@instpeter.ru Anisimov E.V. Review: Piotr I v Germanii. 1697 – 1717 / ed. by D. Guzevich, prepared for publication by G. Boguslavskaya, A. Kobak, translated by I. Tarasova. Sankt-Peterburg: Evropeiskii dom, 2021. 632 p. (book series “Piotr I v Evrope”) Abstract. The book of the prominent German expert in Slavic history Michael Schippan recreates the picture of Peter I’s stay in the German lands during his numerous trips abroad in 1697 – 1717. One of the chapters contains a detailed review of German historiography on the personality and era of Peter the Great. Key words: German lands, Peter I, Russian-German relations in early Modern Era, German historiography of the history of Russia. Information about the author: Anisimov Evgenii Viktorovich, Dr.Hist., Professor (National Researches University – High School of Economics, Branch in Sent-Petersburg), chief researcher (Institute of History in Sent-Petersburg, Russian Academy of Sciences), Sc. Chief (Institute of Peter the Great). Contact information: info@instpeter.ru Фигура Петра Великого оставила яркий след всюду, где он побывал во время своих бесчисленных поездок, походов и путешествий. В последние годы наши западные коллеги взялись за изучение европейских маршрутов Петра. Тут уместно упомянуть книги Э.Кросса, Д. и И.Гузевич, Э.Вагеманса, Х.Баггера, И.Шварц.[1] Привлекая доступные им архивные и прочие источники своих стран, они воссоздали довольно полную картину пребывания Петра в самых разных странах, они также проследили, как эти поездки Петра отразились в исторической памяти и культуре Западной Европы. Работы этих ученых, вкупе с исследованиями отечественных историков[2], образуют целую серию исследований «Петр Iв Европе». Так книга крупного германского русиста Михаэля Шиппана, хорошо известного в России своими работами по истории Петра Великого и русско-германских культурных связей, оказалась изданной в этой серии. Перед нами удивительный случай в отечественном книгопечатании: книга М.Шиппана - публикация перевода на русский язык неизданной рукописи, подготовленной автором по-немецки (перевод И.Ю.Тарасовой). М.Шиппан доверился издательству «Европейский дом» неслучайно, ибо пятнадцать лет это издательство выпускает серию книг, издаваемых в рамках многолетней программы Фонда имени Д.С.Лихачева и Института Петра Великого «Путь Петра Великого». Эта программа, помимо самых разнообразных мероприятий, посвященных истории Петра и Петровских реформ, включает два главных направления: проведение ежегодных Петровских конгрессов (в июне 2022 г. прошел пятнадцатый по счету конгресс), а также издание научной и научно-популярной литературы по петровской тематике. Сейчас уже образовалась целая «петровская библиотека» - больше четырех десятков исторический исследований, публикаций, справочных изданий, представляющих собой конкретный вклад в научное исследование Петровской эпохи. По своей структуре и содержанию книга М.Шиппана также уникальна. В ней подведены итоги многолетних углубленных занятий М.Шиппана историей Петра и его эпохи. Важно заметить, что содержание книги явно выходит за рамки простого описания многократных визитов Петра Великого в Германию, которая занимала важное место в политике и жизни царя. В монографии выделяется несколько частей. Первые семь глав посвящены собственно поездкам Петра по Германии в разные периоды, от первого путешествия в составе Великого посольства 1697-1698 г. до последнего в 1717 г., когда Петр через Германию возвращался в Россию из длительной поездки по Европе. Автор не ограничивается пунктуальным (на основе редких немецких, а также русских источников) хронологическим описанием пребывания Петра в каждом немецком городе, а знакомит нас с людьми, которые встречали Петра, останавливается на подробностях его времяпрепровождения, приводит суждения современников, видевших необыкновенного русского царя. При этом автор заботливо стремится ввести читателя в контекст эпохи, используя в своем повествовании выделенные рамками отступления - характерная особенность структуры монографии Шиппана. Это своеобразные «расширения», посвященные истории тех мест, в которых бывал Петр, или биографиям людей, с которыми он общался. Так, сообщая о посещении Петром замка Швёббер под Пирмонтом, автор приводит историческую справку об этом замке, которым 400 лет владел род баронов Мюнхгаузенов, причем тот из них, что жил в замке в петровское время, приходился кузеном знаменитому барону-вралю Иерониму Карлу Фридриху фон Мюнхгаузену. М.Шиппан пишет также о прилегавшем к замку парке и оранжерее с ананасами, которыми заинтересовался Петр. Для полноты информации автор сообщает нам, в какой коллекции можно увидеть гравюру с видом этого, уже исчезнувшего, ренессансного парка. Более того, в справке сообщается также о судьбе владельцев старинного замка и последующей истории самого парка (с. 248). Этот прием «расширений» автор применяет во многих местах книги, идет ли речь о городах, крепостях, памятниках истории и культуры, которые встречались на пути Петра по Германии и которые дошли до наших дней или безвозвратно канули в прошлое. В отступлениях рассказывается также о знаменитых людях, родившихся или живших в этих местах, как до Петра, так и после него. Нельзя не заметить, что эти отступления при всей своей информативности и фундированности порой представляют собой маленькие выразительные эссе. Вот Петр 27 января 1713 г. приехал в небольшой шлезвигский город Хузум. Тут он провел несколько дней, руководя действиями русской армии в сражении против шведов, а потом двинулся с полками дальше. И мы скоро забыли бы про этот городок, если бы автор не сообщил нам, что здесь родился известный немецкий писатель Теодор Шторм, который в 1884 г. написал о событиях 1713 г., полного невзгод и людских страданий, роман «Хроника Грисхуса», а еще сочинил новеллу «Всадник на белом коне», которая «до сих пор входит в школьную программу по (немецкой) литературе» (с. 212). Новелла эта с детских лет известна мне, как и многим другим людям в России. Теперь, благодаря этому отступлению автора, Хузум уже не растворится в памяти, и рука непроизвольно тянется набрать в поисковике название этого приморского городка, чтобы потом «гулять», вослед Петру, по его уютным улочкам, а потом «выйти» на дамбу, с которой открывается чудесный вид на Северное море. А мы-то знаем, как Петр любил море и шум морской волны. Поэтому чтение описания поездок Петра по Германии, в изложении М.Шиппана, становится увлекательным научно-познавательным путешествием. У читателя создается эффект присутствия, как будто мы следуем по Германии за Петром в параллельном мире. За всем этим видна колоссальная эрудиция автора, любознательность и доброе желание приобщить русского читателя к своей прекрасной стране. Важно отметить, что М.Шиппан, издавна занятый историей немецко-славянских отношений, не упускает возможности познакомить читателя со славянской предысторией многих мест Германии, некогда населенных славянами, которые оставили после себя названия городов и урочищ. Но ценность этой части книги, прежде всего, в детальном прописании каждого шага Петра буквально по дням и часам, с современной локализацией мест, где он ехал, вплоть до микротопонимики и названий гостиниц и трактиров, где останавливался царь. Эта колоссальная информативность текста, вдумчивая работа М.Шиппана с источниками позволяют расширить и уточнить многие эпизоды в истории Петра, понять неясные места в его переписке, воссоздать картину международных отношений России и германских государств. Вторую условную часть книги образует глава 8 «Петр Великий в немецкой историографии». Перед нами 150 страниц содержательного обзора и анализа исследований и различных публикаций о Петре в Германии. Автор показывает развитие немецкой науки о Петре профессионально, объективно, с глубоким знанием как текстов историков, так и контекста их работ в разные времена. Перед читателем предстает вереница разнообразных суждений, наблюдений о личности и деяниях Петра Великого в немецкой науке и вообще в немецком обществе с начала XVIII века до наших дней. Важно заметить, что глава эта написана ученым, который сам принадлежит к школе историка Эдуарда Винтера (1896 – 1982), автора концепции «германо-славянской взаимности», в которой уделено особое внимание тому, что объединяет Россию Петра и Европу, а не то, что их делает противниками. Эта концепция отражена в полной мере в книге Михаэля Шиппана, что кажется важным для русского читателя, особенно сейчас. Можно с уверенностью сказать, что эта глава будет непременно востребована в историографии Петровской эпохи. Впрочем, эту фразу я - даже в большей степени – приложил бы также и к библиографии, составленной автором. Это и есть третья часть книги. Библиография работ о Петре огромна – около 2000 работ, преимущественно на немецком языке. Этот колоссальный труд М.Шиппана, совершаемый им на протяжении многих десятилетий, неповторим, что подтвердят профессионалы. Книгу украшают составленные Г.Б.Богуславской именной и географический двуязычные указатели сотен мест и имен людей, упомянутых в книге – незаменимое пособие при научной работе. Словом, и описание путешествия Петра по Германии, и историографический очерк, и библиография, и указатели – все это дает читателю кажется исчерпывающее представление как о Петре в Германии, так и о Германии времен Петра. Из недостатков издания мне бросился в глаза один главный и довольно необычный. Речь идет о своеобразной работе научного редактора, в роли которого выступил известный русско-французский историк и знаток Петровской эпохи Дмитрий Гузевич. Он прибег к необыкновенному в известной мне научной литературе приему: поправлять, дополнять и даже оспаривать суждения автора не в виде отдельного предисловия/послесловия, а прямо в самом авторском тексте, лишь обозначая свой пассаж скобками и курсивом - Прим. науч. ред. Выглядит это все довольно странно. Так, М.Шиппан пишет: «Заметим, что вопреки распространенному мнению, после стрелецкого восстания 1698 г. стрелецкие полки не только не исчезли, но даже привлекались к военным действиям за рубежом. (Более того, в ходе Северной войны формировались новые стрелецкие полки. Окончательно стрелецкое войск, за исключением городовых стрельцов, было расформировано лишь к концу войны – Прим. науч. ред.). В 1706 г. российские войска впервые в истории появились на территории…» и т.д. (С. 91). Порой научному редактору не нравится, как автор излагает исторические события, и он его решительно поправляет. На с. 91-92 М.Шиппан описывает сражение при Фрауштадте 1706 г., и тут же научный редактор вводит свой текст («Это довольно своеобразное описание сражения…»), а далее следует изложение хода битвы в интерпретации научного редактора (причем, в отличие от автора, без ссылок на источники), превосходящее по объему описание этого сражения, данное самим М.Шиппаном. В другом случае научный редактор даже прерывает авторское предложение, спеша в скобках позабавить читателя древними сплетнями. На с. 81, где М.Шиппан пишет о супруге короля и курфюрста Августа II Кристине Эбергардине, в середине предложения автора внезапно появляется сообщение научного редактора: «Обманутая изменами супруга с многочисленными фаворитками и возлюбленными (у него насчитывали до тысячи любовниц и 365 незаконнорожденных детей, среди которых такие известные в будущем военачальники, как граф Мориц Саксонский (Moritz von Sachsen (1696 – 1750) или шевалье де Сакс (Иоганн Георг Саксонский; Johann Georg, Chevalier de Saxe; 1704 -1774). – Прим. науч. ред.), курфюрстина удалилась в замок Преч на Эльбе». Таких вставок в тексте книги довольно много. Впрочем, это не смутило кроткого автора, который в предисловии благодарит Д.Гузевича «за включение в текст нашей книги полезных для читателя объяснений и дополнений. Это является для меня образцом плодотворного русско-немецкого сотрудничества» (с.14). Ну, если так считает сам автор, то мы, привыкшие к традиционному принципу работы автора с научным редактором, только разведем руками! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. [1] Кросс Э. Английский Петр: Петр Великий глазами британцев XVII – XX веков. СПб., 2013; Гузевич Д.Ю., Гузевич И.Д. Великое посольство: Рубеж эпох, или начало пути: 1697 – 1698. СПб., 2008; Вагеманс Э. Царь в Республике: Второе путешествие Петра Великого в Нидерланды (1716 – 1717 гг.). СПб., 2013; Баггер Х. Петр Великий в Дании в 1716 году: Переломный момент датско-российских отношений. СПб., 2017; Вагеманс Э. Путешествие Петра I по Южным Нидерландам в 1717 году: Образ русского царя в Бельгии. СПб., 2020; Шварц И. Петр I и Австрия. СПб.. 2022. [2] Мезин С.А. Петр I во Франции. СПб., 2015.

Catriona Kelly. Rev.: In the Shadow of the Gods: The Emperor in World History, by Dominic Lieven, Allen Lane £35/ Viking $40, 528 pages Abstract: Dominic Lieven’s ambitious study of imperial leadership from its origins to its demise in the mid twentieth century covers a huge range of material, but is held together by a number of questions relating to the nature of monarchical rule and the specificity of empire. This review explores some creative contradictions in Lieven’s approach to history, for example, between his refusal to judge the past and reluctance to problematise concepts such as ‘modernity’ or ‘intelligence’, and between his interest in typologies of leadership that cut across historical periodisation on the one hand, and preoccupation with the details of individual biography on the other. Key words: empire; leadership; Eurasia, history of; global history; comparative history; political anthropology Catriona Kelly, Senior Research Fellow in Russian, Trinity College, Cambridge, UK Honorary Professor of Russian, University of Cambridge, UK Dominic Lieven, one of the most eminent historians of pre-revolutionary Russia, has never allowed himself to be constrained by parochialism. His work has always sought to relate the conditions and circumstances of Russian history to big questions (for example, the specificities of aristocratic identity, or transnational relations in and around wartime, or the issue of what ‘empire’ might be).[1] It characteristically employs a comparative framework, and in recent years has reached beyond Western (and indeed Central and Eastern) Europe, and into the history of Eurasia in the broad sense, particularly China and Japan. Professor Lieven’s latest book, In the Shadow of the Gods: The Emperor in World History pushes even further than his 2002 study, Empire: The Russian Empire and its Rivals, given that it traces not just the competition between rival powers in the era when the Russian Empire existed, but an ambitious range of different types of rule and rulers over more than four millennia. Beginning with Sargon of Akkad (who took power circa 2279 BCE and ruled for at the next four to five decades), it moves on to Assyria, Persia, Ancient Greece and Rome and the origins of Chinese imperial rule, steppe emperors such as Chingiz, Timur the Lame, the Mughal rulers of north India, as well as Charles V and Philip II (‘the first global emperors’), the Ottomans, the Ming and Qing dynasties, and of course the Romanovs and later Habsburgs. It is a dizzying progress – but never to the extent that the reader’s perceptions become blurred by detail, since this is also a book with a strong central concern, or rather, two interlinked concerns: the nature of governance and the nature of leadership. An introductory chapter, ‘Being an Emperor’, sets out four abiding characteristics of the type: his (much more rarely her, though Lieven gives due credit to women rulers when they appear) inalienable humanity (for Lieven, rulers may have aspired to godlike status, but their biographies could not escape the physical realities of hunger, thirst, sexual longing, sickness, and, of course, death); the fact of leadership itself; practice of one particular type of leadership, the dynastic monarchy; and domination of a large and multi-ethnic territory, i.e. an empire. The chapters that follow are in some respects, though not mechanically so, a typology of imperial leadership in different times and places, giving a sense of challenges that regularly occurred. Challenge number one, in Lieven’s account, was how leaders might balance the need for support and the threat of competition, a task the more difficult for those who founded dynasties, rather than inheriting the apparatus of state. Followers could be bought off with money, property, or high office, but that also give them institutional leverage which could be used to organise plots against the emperor. Secondary challenges included the need to manipulate and pacify the inner circle: spouses, lovers, close friends, and other assorted relations, cronies, and hangers-on. By the time that Lieven reaches ‘Europe on the Eve of Modernity’, the title of his second-last chapter, relations with the populace and institutions of representation such as assemblies, or indeed parliaments, had added to the headaches for the monarch. In the depiction of this historical transformation, two contradictory directions can be sensed. One is Lieven’s commitment to seeing history as something apart from the present. To quote from the Afterword (p. 428), ‘There is no point in reading this book in a mood of sustained indignation that the past world did not operate according to contemporary political principles. Indignation needs to be suspended and the past to be understood on its own terms.’ Many of the cases that Lieven analyses are indeed adrift of twenty-first century Anglophone ethical norms – including, prominently if not exclusively, the remorseless annihilation of opponents, among them friends and family members (this latter was, of course, institutionalised in the Ottoman Empire by the custom, in operation till the early seventeenth century, of murderous battles for succession among the deceased emperor’s surviving sons). While not fighting shy of terms such as ‘cruelty’, Lieven does not engage in moral strictures, and there is a certain anthropological detachment, too, in the way he handles the dilemmas of leadership. Autocratic rule, in his understanding, had a simplicity denied to American presidents of the twentieth and twenty-first century, where, as he puts, the ‘emperor’ was the American people itself, with the country’s elected leader resembling a dynastic emperor’s vizier or first minister. In this history of half the world (if not exactly ‘world history’ of the kind promised by the title – the territory is Eurasia), it is often European norms that seem marginal or parochial. Lieven does not mount an explicitly anti-Marxian case, but one can intuit such from a comment in Chapter 10 about the Frankish kings: ‘“Feudalism” as it evolved under the Carolingians was in many ways the adaptation of the Frankish war-band to the realities of exploiting and governing a sedentary society.’ Thus, rather than using ‘feudalism’ to name a developmental phase in any human society, Lieven presents this as a local solution to the perennial problem of how the ruler manipulates support – and one with specific features because the employment of land as the bargaining counter, rather than war booty or tax revenue, was characteristic of Western Europe, and because ‘the feudal contract was conditional. Only a lord who carried out his side of the bargain could expect loyal service from his vassal’. (p. 184). At the same time, the book is not in the full sense ‘anthropological’ because the term ‘modern’ is used widely and uncritically. So, Lieven at one and the same time sees the hereditary monarchy from a relativistic point of view (possibly the most effective model in some circumstances), and as a totally irrational form of governance. How could the competence of a successor be guaranteed, after all? He duly gives many examples when competence certainly was not forthcoming, though it seldom had such epochal consequences as in the case of Louis XVI. Another characteristic of the book that pushes it in a non-anthropological direction, or even an anti-anthropological direction, is that Lieven is splendidly opinionated, both in terms of personalities and of types. The Mughal ruler Akbar, Lieven approvingly notes, was ‘one of the most impressive emperors in history’ (p. 249). At the other end of the spectrum lay, for instance, Ibrahim Pasha in seventeenth-century Istanbul, staging ‘vast and expensive orgies in his palace’, till his ‘neglect of business and his waywardness reduced both the army and the fiscal system to chaos in the course of a few years’ (p. 231). If these relate to different personality features (the term ‘intelligence’ figures widely as a commendation), there are equally confident encapsulations of types of rule: the bureaucrat (as exemplified by Louis XIII, the Song dynasty emperors of China, and Frederick II), or, as Lieven puts it, the CEO, the warrior king, the scholar, and the mystic (among others). One finds oneself reading through the book in delighted anticipation of what (if anything – some rulers, such as Empresses Anna and Elizabeth of Russia, fall by the wayside completely) Lieven will say about the figures whom he encounters in the long march through history. It is interesting to note, for instance, that far more attention is given to Alexander I or Joseph II, as would-be reformers whose ambitions were less than successful than to Nicholas I, whose reign figures in a couple of asides to the account of his predecessor and brother. From the point of view of English history, one notable detail is the respectful treatment of Philip II, who traditionally figures in his role as the husband for four years of Queen Mary I, and instigator of the disastrous attempted invasion of England in 1588. Lieven instead shifts attention to Philip’s successful expansion of the Spanish Empire in the Americas, making him the second example, after Charles V, of a ‘global emperor’. Lieven’s book is a striking example of the recent refocus, in the discipline of history, on the role of personalities and elites. Possibly the turning point was the leadership of Mikhail Gorbachev, an illustration of the epochal changes that can emerge when personal authority, vision, and determination happen to coincide. Yet if Vladislav Strukov’s recent study of the Soviet endgame essentially represented a biography of Gorbachev by other means,[2] there is other work which suggests mounting dissatisfaction, not just in the so-called ‘alternative’ or ‘second’ culture, but Soviet culture more broadly. Glasnost was, after all, by intent a remobilisation of Soviet society that rapidly turned into a forum for widespread expression of discontent, as was the case, on a smaller and less radical scale, with the Khrushchev Thaw.[3] Obviously, there is simply no evidence of reactions to governance in many of the societies that Lieven surveys; emperors seem to have a richer humanity than the mass of the population because their personal reflections and ruminations happened to survive.[4] But at later periods, the opponents of imperial rule had more to say than In the Shadow of the Gods seems to suggest; in this respect, it is not so much the emperors themselves, as their subjects, who are in ‘shadow’. Lieven breaks off his narrative in 1945, a date motivated, no doubt, by the fact that, in the years immediately after World War II, the dismantling of the British Empire began, accompanied by the assertion of Pax Americana, challenged only by the USSR. For him, Napoleon was an example of a new type of emperor, ‘a pragmatist and a man of order, not a Jacobin or an ideologue’, not an illustration of the type of ‘charismatic prophets […] inclined to preach “permanent revolution”’ (p. 373). At the same time, a passing comparison between Stalin and Trotsky, and the Mughal rulers Dara Shukoh and Aurangzeb (pp. 265-6) suggests that ‘imperial’ leadership, as defined by Lieven, may have had an after-life in the twentieth century, and perhaps later. There is an entertaining remark (p. 434) on Donald Trump as a sort of Wilhelm II of Germany, sharing the latter’s ‘narcissism, bullying, bombast and the inability to keep his mouth shut […] but without William II’s periodic flashes of intelligence and the residual ethical constraints left over from a Victorian education’. Equally thought-provoking are Lieven’s comments, à propos the Mughals, about ‘the perennial problems of succession, territorial overstretch, and the impact of ageing monarchs who occupied the throne for too long.’ These passing observations suggest a tension between the study specifically of dynastic leadership that is the announced intent of In the Shadow of the Gods, and the book’s concern with the mechanics of authoritarian rule. Modern ‘emperors’ fit on the second count, but hardly on the first. Yuri Slezkine’s The House of Government argued that the prewar Soviet elite resembled less a political party than a religious sect, and hence were condemned to redundancy within a generation.[5] While the ‘cult’ analogy was reductive, Slezkine raised a vital issue: why authoritarian leaders of the last century have so signally failed to make their ideals and principles outlast their period in power. Instead, the death or fall from power of every successful emperor-dictator has been followed by significant regime change. It would be unfair to expect Lieven’s already rich and massive study of ‘emperors’ in the traditional sense to address these questions; but among the book’s merits is the stimulus to other historians to explore the forward territory towards which it only gestures. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. [1] See e.g. Dominic Lieven, Russia’s Rulers under the Old Regime (New Haven: Yale University Press, 1989); Empire: The Russian Empire and its Rivals (New Haven: Yale University Press, 2002); Russia Against Napoleon: The Battle for Europe, 1807-1814 (London: Allen Lane, 2011). [2] Vladislav Zubok, Collapse: The Fall of the Soviet Union (New Haven: Yale University Press, 2021). [3] See, for example, Общественная жизнь Ленинграда в годы перестройки, 1985-1991. Под общей редакцией А. Д. Марголиса. СПб.: Серебрянный век, 2011. [4] Cf. Lieven’s use of writings by, among others, Marcus Aurelius, Taizong, and Babur. [5] Слезкин Ю. Дом правительства. Сага о русской революции. М.: Corpus, 2019.

«Можно сказать, что я от экономики эволюционировал к экономической истории». Интервью с Д.Я. Травиным Беседовал С.Е. Эрлих. Травин Дмитрий Яковлевич, родился в 1961 г. в Ленинграде, окончил экономический факультет Ленинградского государственного университета в 1983 г., кандидат экономических наук (1990 г.). С 1991 по 2008 г. работал экономическим и политическим обозревателем в разных петербургских изданиях, в т. ч. С 2003 по 2008 заместителем главного редактора еженедельника «Дело». Обладатель гран-при петербургского конкурса «Золотое перо - 2003». Преподавал в СПбГУ (факультеты менеджмента, международных отношений и журналистики) и в ВШЭ (петербургский филиал). С 2008 г. по н.в. – научный руководитель Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге. Награжден Леонтьевской медалью (в честь нобелевского лауреата В. В. Леонтьева) за вклад в экономические реформы. Основные публикации: 1. Травин Д. Как государство богатеет. Путеводитель по исторической социологии. М.: Изд-во Института Гайдара, 2022. 2. Травин Д. Почему Россия отстала? СПб.: Изд-во Европейского ун-та в СПб., 2021. 3. Травин Д. Историческая социология в «Игре престолов». СПб.: Страта, 2020. 4. Травин Д. «Особый путь» России: от Достоевского до Кончаловского. СПб.: Изд-во Европейского ун-та, 2018. 5. Травин Д., Гельман В., Заостровцев А. Российский путь: Идеи. Интересы. Институты. Иллюзии. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в СПб., 2017. 6. Травин Д. Просуществует ли путинская система до 2042 года? СПб.: Норма, 2016 (в свободном доступе: chrome-extension://efaidnbmnnnibpcajpcglclefindmkaj/http://norma-spb.com/book/Travin.pdf ). 7. Травин Д. Крутые горки XXI века. Постмодернизация и проблемы России. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в СПб. 2015 и 2019 (два издания). 8. Травин Д., Маргания О. Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара. М.: АСТ, 2011 и СПб.: Норма 2016 (в свободном доступе: https://eusp.org/sites/default/files/archive/M_center/Travin_Margania_Modernizacia.pdf ) 9. Травин Д. Очерки новейшей истории России: 1985 – 1999. СПб.: Норма, 2010 (В свободном доступе: chrome-extension://efaidnbmnnnibpcajpcglclefindmkaj/https://eusp.org/sites/default/files/archive/M_center/Book_History_1_low.pdf ) 10. Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация. В 2-х книгах. М. АСТ, 2004. С.Э.: Поскольку наш журнал занимается исследованием памяти, то первый вопрос традиционный: расскажите, пожалуйста, о вашей семейной памяти. Д.Т.: За моей спиной висит большая коллекция фотографий. Это мы с женой формировали нашу семейную память. Четыре линии, четыре очень разных объединившихся семьи: мои отец и мама, её отец и мама. Ничего подобного, конечно, не могло возникнуть до 1917 года, а потом всё стало переплетаться и вышло такое сложное древо. У меня получилось чётко три поколения. И уже на уровне прадедушек я толком ничего не знал. По понятной причине: был жёсткий разрыв поколений, связанный с советской властью. То, что было до 1917 года, в одном случае вспоминать было опасно, а в другом случае было особо нечем гордиться и тоже вспоминать не нужно было. Благодаря тому что моя жена последние годы много работала в архиве, на сегодняшний день удалось узнать гораздо больше. Я достаточно чётко представляю свою петербургскую линию. Мой прадед из еврейской семьи, он приехал в Петербург из Слуцка, и получил высшее образование в Москве в нынешней Бауманке. Потом он умудрился в Риге жениться и приехал с женой в Петербург. Почему его так мотало, я не знаю, но общая картина его странствий известна. Они, судя по всему, были небедными: прадед очень хорошо женился – моя прабабка была дочерью купца. В Петербурге у них было две мастерские, в какой-то момент их наличие по документам не прослеживается, но одновременно появляется доходный дом на Крестовском острове. Очевидно, бизнес был продан в связи с кончиной прапрадеда, который и был предпринимателем, а прадед-инженер намеревался (помимо своей службы) получать доходы от этого дома на Крестовском острове. Домик замечательный, он стоит до сих пор. Была бы у нас реституция, я был бы миллионером. И явно не рублёвым. Где-то раз в год я там прогуливаюсь и смотрю на своё возможное прошлое… Революция по всему этому сильно прошлась. Мой дед уже жил в коммуналке. Он окончил физико-математический факультет Петербургского университета и, наверное, имел бы хорошие перспективы, но реально всю жизнь преподавал в техникуме и был – как говорят ученики – очень хорошим учителем. Бабушка (жена деда по отцовской линии) преподавала историю, но не думаю, что она была хорошим специалистом. Пока она была жива, мы с ней никогда об истории не говорили, и мой интерес не оттуда. Скорее всего, она была обычным советским учителем марксистской истории, не более того. Мой отец к гуманитарным наукам никакого отношения не имел. Он получил образование юриста, но работал хозяйственным руководителем. В какой-то степени именно от него некоторые мои знания по советской экономике. Но не в очень большой степени. Д.И. Травин: «Я достаточно чётко представляю свою петербургскую линию» А по материнской линии – все местечковые евреи. Мой дед вернулся с Первой мировой (это как раз замечательная иллюстрация того, что пишет мой друг и коллега Борис Колоницкий), тогда возникали всякие комитеты, и дедушка вступил в один из комитетов и стал делать вялую провинциальную карьеру. Это было в Гомельском регионе. Потом он примкнул к большевикам, сделал «правильный выбор», переехал в Ленинград и стал делать карьеру, будучи красным директором обувной фабрики. Пока по отцовской линии шло то, что сейчас называется downshifting, по материнской линии шло восхождение. Дедушка чудом уцелел в Большой террор. Скорее всего потому, что в это время он работал в торговом представительстве в Иране, и до него было не добраться. А когда вернулся, Большой террор уже кончился. Так что в моей семье даже нет репрессированных. Соответственно, эти две линии сошлись, когда папа с мамой поженились. Мама всю жизнь работала редактором в естественно-научном издательстве и не имела к гуманитарным наукам никакого отношения. Вот такая картина по моим линиям. Что касается моей жены, там всё довольно любопытно. Её петербургская линия более-менее прослеживается по документам до седьмого колена. А вот отцовская почти не прослеживается: её отец – донской казак – был мобилизован в последний год войны и с фронта вернулся в Ленинград. Там уже и произошло объединение. Вот такое невероятное смешение всех возможных линий. Д.И. Травин: «Дедушка чудом уцелел в Большом терроре» С.Э.: Вы помните различное количество колен по различным линиям. Получается всё-таки глубже, чем три. Д.Т.: О дедушке и бабушке по материнской линии глубже трёх колен ничего невозможно выяснить. Что там у них было в Гомельской области?.. Архивы в синагогах (или где там что было) наверняка погибли в войну. Это уж точно безнадёжно. С.Э.: Вы занимаетесь экономикой, но рассматриваете её в историческом аспекте. Как вы стали историком, что на вас оказало влияние? Д.Т.: Я всё-таки не считаю себя историком. Я говорю, что занимаюсь исторической социологией. У меня нет ни степени, ни образования по истории. И то и другое у меня по экономике. И именно оттуда я постепенно перешел к изучению того, что правильнее называть исторической социологией. Я никогда не занимался какой-то конкретной исторической эпохой, историческим регионом, какой-то конкретной проблемой. Я пытался понять общее направление развития России на фоне европейского развития. Это получилось абсолютно само-собой. Никто никогда на меня в этом не влиял. Можно сказать, что это от Бога. Или от судьбы… Обучаясь на Экономическом факультете Ленинградского университета, я очень быстро заинтересовался марксистской полузабытой ныне темой о способах производства, общественно-экономических формациях и т.д. Мне хотелось понять, как развивается общество. Учили нас в этом плане очень плохо. Исторический материализм нам преподавал жуткий марксист, который начал свою первую лекцию с классической фразы той эпохи: «Единственной социологией для нас является исторический материализм». Студентом я практически ничего не получал по интересовавшей меня теме и занимался другой экономической тематикой. Но став молодым преподавателем я начал проводить свободное время в библиотеке, раскапывая старые журналы. Например, так называемые «Дискуссии об азиатском способе производства». Это было некоторое время популярно в Советском союзе. То были дискуссии не только об азиатском способе производства, но и о том, насколько марксистская схема пригодна для объяснения «докапиталистических формаций». Я очень быстро сообразил, что реальная история не вписывается в марксистскую схему, которую нам даёт истмат. Мне стало очень интересно: можно ли вообще как-то что-то объяснить, объяснял ли кто-то это, или это чистая идеология? Я довольно долго копался в «Дискуссиях об азиатском способе производства» и пришёл к выводу, что никакой науки тут нет, а это абсолютная идеология. Уже в годы Перестройки во второй половине 80-х годов некий итог моему интересу подвели две замечательные книги советского китаиста, востоковеда Василия Павловича Илюшечкина. Сейчас он практически неизвестен, да и тогда был не очень известен за пределами специалистов по Китаю. По тем временам это было две блестящих книги: одна о сословном обществе в Китае, а вторая о собственности и эксплуатации в сословных обществах в целом. Илюшечкин чётко показал, что историческое развитие намного сложнее, чем то, что пытались у нас описать марксистские схемы. Он, конечно, объяснял это в рамках марксизма (иначе тогда было невозможно). Но он мне показал, насколько сложна история, насколько сложен мир, и как много нужно ещё читать, чтобы понять, как развивается общество. На исходе советской власти я зачитывался только что изданным у нас Фернаном Броделем. А как только кончилась советская эпоха с советской наукой и марксизмом, я влюбился в Макса Вебера. Сразу, как только он у нас вышел в 1990 году. Какое-то время я был, наверное, больше веберианцем, чем сам Вебер. На самом деле он говорил, что протестантская этика не за всё отвечает, а только за часть интересующих нас вопросов. Выйдя из советской эпохи, я был очень плохо образован. Как и большинство моих ровесников, особенно тех, кто учился не истории и востоковедению, а философии, экономике или истории партии. Навёрстывать приходилось очень медленно, по мере того как в руки попадали нормальные книги. Дальше я стал веберианцем умеренным (я и сейчас себя считаю веберианцем), но со временем уже видел более сложную картину развития, чем представлявшаяся мне ранее. Можно сказать, что от экономики я эволюционировал к экономической истории. Конечно, там тоже были этапы. Какое-то время я совершенно не интересовался формациями и тем, что приходит на их смену, если мы стали не марксистами. Я занимался гайдаровскими реформами и компаративистским анализом реформ такого рода в разных странах: в Центральной и Восточной Европе, в Латинской Америке – там, где был наиболее интересный опыт. Весной 1993 года у меня сложилась небольшая двухмесячная командировка в Стокгольм, где мне удалось попасть к известному экономисту Андерсу Осланду. Осланд дал мне поработать в очень хорошей библиотеке, он очень дружески ко мне относился. С того момента я стал проводить серьёзную работу по сравнению разных реформ. И очень быстро задался вопросом: если мы сравниваем реформы в России, Аргентине, Чили и Польше, по почему за пределами нашего внимания оказываются Германия, Англия, Франция и Испания или Австро-Венгрия? Здесь я уже абсолютно ушёл в экономическую историю и стал выяснять, что было в этих благополучных странах в XVIII-XIX веке, когда они не были столь благополучны. Это и был уже полный переход от экономики к экономической истории. Произошел он на рубеже девяностых и нулевых годов и вылился в двухтомную книгу «Европейская модернизация», которую я написал вместе с Отаром Маргания – моим старым другом и нынешним деканом экономического факультета СПбГУ. Так и произошла моя эволюция. Д.И. Травин: «Можно сказать, что я от экономики эволюционировал к экономической истории» С.Э.: Получается, что в данном случае вы самоучка: никаких учителей, которые бы на вас повлияли не было? Д.Т.: К сожалению, да. Очень жаль, что так получилось. Ещё будучи студентом я понимал, что нужны хорошие учителя, и потом очень жалел, что их не было. Но увы… Когда я учился, у нас хорошо преподавалась экономическая история зарубежных стран. Но это был очень краткий курс: Наталья Петровна Кузнецова, которая нам преподавала, успела дойти буквально до Нового времени и кончились часы. Кроме того, она была не историк, а специалист по современной зарубежной европейской экономике. Больше ничего толкового нам не преподавалось по истории. Было у меня и ещё одно невезение в тот период: я на год-два разминулся с Виктором Леонидовичем Шейнисом – замечательным историком, экономистом, учёным, мыслителем. Если я правильно помню, в 1977 году его выжили не только с экономического факультета ЛГУ, но и из Ленинграда вообще. Лично Григорий Васильевич Романов по нему проходился в одном из своих спичей. Шейниса тут же подобрал Институт мировой экономики и международных отношений, и с тех пор Виктор Леонидович живёт в Москве. Мы с ним встречаемся, общаемся, я его очень люблю… Я поступил в университет в 1978 году. Сначала на вечернее отделение, поскольку на вступительном экзамене прокатили сразу целую группу людей, ставших потом более-менее известными (включая Алексея Кудрина и Андрея Илларионова). Потом мы все с вечернего переводились на дневное. В 1979 году я начал нормально учится и про Шейниса мог уже только знать. О нём и его знаменитой по тем временам книге «Актуальные проблемы политической экономии современного капитализма» ходили легенды. Думаю, если бы не было такого поворота, я мог бы стать учеником Шейниса. Потом он много раз мне говорил, что я ему нравлюсь. А уж он как мне нравится!.. Так я и остался без учителей. Когда мне было уже за сорок, я познакомился с выдающимся петербургским историком Борисом Николаевичем Мироновым, прочел его книги и понял, что он мог бы быть для меня оптимальным учителем. Но в студенческие годы я про него даже не слышал. А сейчас считаю, что наряду с книгами Броделя и Вебера, его труды на меня оказали наибольшее воздействие. Д.И. Травин: «Я на год-два разминулся с Виктором Леонидовичем Шейнисом…» С.Э.: Расскажите, пожалуйста, о своих знаменитых однокашниках. Д.Т.: Сразу была группа из семи-восьми человек, которых провалили на вступительных экзаменах. Мы до сих пор точно не знаем, по каким параметрам. Кого-то по пятому пункту (это национальность, которая записывалась в советском паспорте именно под пятым пунктом), кого-то по каким-то другим причинам (у некоторых был абсолютно нормальный пятый пункт). Я считаю, что это был своеобразный антисемитизм. Как говорится: «Ничего личного, чисто бизнес». Никто нам зла не желал, но если потом студент вдруг эмигрировал бы в Израиль, то с партбюро бы спросили. Поэтому проще было не принимать вообще. Тем более, на такие идеологизированные факультеты как философский, экономический и исторический. У Кудрина, скажем, пятый пункт тоже не совсем правильный, но в другом смысле. У него отец русский, мать – латышка. В принципе, латышей никто не преследовал тогда. Это уже были не те годы. Но Алексей тоже провалил какие-то вступительные экзамены. Мы все учились вместе на вечернем. Трое нас и ещё несколько толковых ребят: недавно скончался Михаил Румянцев – известный профессор экономического факультета ЛГУ, который мы оканчивали, Миша работал там до своей смерти; Аня Тёмкина тоже переходила с вечернего – это крупнейший специалист по гендерной проблематике и профессор Европейского университета, она работает вместе со мной. Учёба на вечернем была интересная, хотя, конечно, не такая качественная, как могла бы быть на дневном отделении. Поэтому все старались перевестись на дневное. С Кудриным мы были ближайшими друзьями, да и сейчас – хоть и редко видимся – таковыми остаёмся. Мы единомышленники практически по всем позициям. Я очень ценю его как (уже, к сожалению, бывшего) министра финансов, как блестящего экономиста. Д.И. Травин: «С Кудриным мы были ближайшими друзьями» С Илларионовым мы во многом сходились, но в последние годы разошлись. У него стали очень своеобразные взгляды на Гайдаровские реформы, и тут мы почти ни в чём не сходимся. Мы перестали общаться. А какое-то время учились вместе и поддерживали очень хорошие контакты… Важно сказать, что на моё становление огромное воздействие оказал молодёжный клуб, созданный во второй половине 80-х годов (уже в Перестройку) при Ленинградском дворце молодёжи. Это был клуб молодых экономистов (хотя среди нас был один хороший историк и два хороших востоковеда). Все были либо выпускники Финансово-экономического института, либо моего факультета. Это был настоящий университет для меня. С докладами выступали: основатель клуба Борис Львин (ныне сотрудник Всемирного банка); Андрей Илларионов, о котором я уже упоминал; Михаил Дмитриев, который был дважды первым заместителем министра на рубеже 90-х и нулевых годов (он был автором так и не реализованной пенсионной реформы накопительного типа); Дмитрий Васильев – методолог массовой приватизации, он работал тогда с Чубайсом в Госкомитете по управлению имуществом. Все блестящие интеллектуалы! Я многому у них научился. Клуб оказал на меня огромное влияние. Там много говорилось и о реформах в странах Центральной и Восточной Европы, и в историю уходили (тогда уже было понятно, что надо смотреть глубоко). Это очень важный момент моего становления, но такого старшего товарища, наставника, который бы меня учил истории, не было, к сожалению, никогда. С.Э.: В те времена был создан ленинградский рок-клуб под кураторством КГБ, был писательский клуб в этом роде. Ленинградское КГБ действовало по схеме: «Чем запрещать, лучше контролировать». Не было ли чего-то подобного в вашем Клубе? Д.Т.: Там было чуть по-другому. Рок-клуб возник ещё в настоящем Советском союзе. А наш клуб «Синтез» возник в годы Перестройки (уже было можно) при поддержке комсомольских органов: Ленинградский дворец молодёжи был под эгидой обкома ВЛКСМ. Создавал Клуб Борис Львин. С кем конкретно он договаривался, я не в курсе, но можно у него спросить. Был ли контроль со стороны КГБ, я не знаю до сих пор. Возможно что-то было, но это никогда ни в каком виде не проявлялось. Мы могли свободно общаться. А если появлялся провокатор, то ему довольно интеллигентно указывали на дверь. Морду не били, но прямо говорили уходить. Хотя вход в Клуб был свободным. Львин вешал объявления в Ленинградской публичной библиотеке, и любой, кто зашёл почитать книжки, мог к нам прийти… Так что это не было связано ни с рок-клубом, ни с писательскими организациями. Более того, в знаменитый клуб «Перестройка» я зашёл только один раз. Там было много народа, и абсолютно политизированная тематика. На сцене за микрофон дрались два демократа, один из них говорил, что демократия должна уметь защищаться от таких демократов, как его оппонент. Мне стало скучно. Больше я там не появлялся. А «Синтез» был чисто интеллектуальным, очень способствуя интеллектуальному развитию и моему, и других участников. Д.И. Травин: «Если появлялся провокатор, то ему довольно интеллигентно указывали на дверь» С.Э.: Вы короткое время проработали под руководством Чубайса. Расскажите, пожалуйста, об этом. Д.Т.: Когда в 1983 году мы закончили учиться, я устроился преподавать политэкономию в маленький ничем не знаменитый ленинградский институт. А Алексей Кудрин получил распределение в единственный академический институт социально-экономического профиля, который был тогда в Ленинграде – ИСЭП (Институт социально-экономических проблем АН СССР). Алексей проработал там чуть более года и уехал в аспирантуру в Институт экономики в Москву. Вернулся он кандидатом наук. В это время вовсю шла Перестройка, демократизация. И в ИСЭПе тоже шла демократизация: там подступили очередные выборы директора, и его впервые решили выбирать по-настоящему. Клуб молодых учёных решил выдвинуть своего кандидата вместо двух старых догматиков, которые претендовали на этот пост. Клуб молодых учёных стал думать, где найти кандидата, т.к. из своего состава было некого выдвинуть – все были слишком молодые. Я посоветовал Кудрину очень сильного ленинградского экономиста из Финансово-экономического института – Сергея Васильева. Сергей Александрович был в годы реформ какое-то время ближайшим соратником Гайдара, руководил рабочим центром экономических реформ – это был главный интеллектуальный центр при правительстве Гайдара. Тогда Кудрин встретился с Васильевым, Васильев сам отказался баллотироваться на пост директора, но сказал о Чубайсе. Кудрин встретился с Чубайсом, Чубайс согласился баллотироваться и участвовал в выборах директора. Это была невероятно интересная эпопея! Чубайс всё-таки проиграл, потому что в целом институт был консервативным. В то время он работал доцентом в Ленинградском инженерно-экономическом институте, это (наряду с Финансово-экономическим и экономическим факультетами ЛГУ) был третий известный экономический центр в Ленинграде. Чубайс занимался очень узкой темой: экономика научно-технического прогресса. В ходе борьбы за пост директора Чубайс с Кудриным составили костяк новой команды – настоящей команды молодых экономистов. И когда в 1990 году в стране началась настоящая демократизация и возник демократический Ленсовет, Чубайс (благодаря Ленсовету) занял пост первого заместителя главы Ленинградского горисполкома и создал в Ленгорисполкоме комитет по экономической реформе. Кудрин стал его заместителем и пригласил туда на работу несколько человек из выпускников университета, в том числе и меня. Я тогда заканчивал аспирантуру и практически одновременно защищал диссертацию и начинал работать в этом комитете. После защиты диссертации полностью туда перешёл, но проработал там только полгода по очень простой причине, но в которую обычно никто не верит (все ищут более глубокие корни): я очень быстро понял, что не могу быть чиновником, меня это угнетает и неинтересно. И с Чубайсом, и с Кудриным были прекрасные отношения, зарплата была хорошая, работа перспективная. Например, мы тогда одновременно начинали с Ильёй Южановым (его тоже пригласил Кудрин), который потом дорос до министра по антимонопольной промышленности РФ. А я оттуда очень быстро ушёл, сохранив хорошие отношения со всеми коллегами, включая Алексея Миллера (нынешнего главу Газпрома, тоже работавшего в этом комитете) и ряд других довольно известных людей. Я ушел и начал заниматься экономической публицистикой. В начале 90-х в России был невероятный спрос на экономическую публицистику. Экономисты, понимающие, что такое рынок, могли объяснить широкому читателю, что происходит в стране и что нам ожидать. Очень мало было людей, которые могли более-менее популярно писать русским языком короткие статьи для газеты и одновременно разбирались бы в рыночной экономике. В Петербурге таких было совсем мало. Я быстро попал в их число и перешел на работу в газету. И долгое время моя трудовая книжка лежала в различных петербургских газетах. Я занимался экономической, потом политической публицистикой и одновременно читал книги, совершенствовал свои знания в области истории и даже понемножку преподавал в разных местах, куда меня приглашали читать лекции. Д.И. Травин: «Чубайс с Кудриным составили костяк новой команды» С.Э.: Вы сейчас не жалеете, что не остались там и не пошли по госслужбе или в бизнес, тесно связанный с государством? Д.Т.: Естественно, такой вопрос постоянно возникает и у меня в голове, и мне его часто задают. Два упущенных шанса: первый – дом на Крестовском (но это из-за Владимира Ильича Ленина я его потерял), а второй – по собственному выбору. Конечно, я был бы сейчас весьма небедным человеком, если бы остался работать на госслужбе. Но это было невозможно. Я очень хорошо понимаю, что это настолько не соответствовало бы моей склонности, что рано или поздно я всё равно вынужден был бы оттуда уйти. Есть три вещи, которые, как мне кажется, я умею делать неплохо: читать лекции, писать популярные статьи и писать научные книги. Больше я ничего не умею. Всё остальное, начиная от зарабатывания денег или выполнения обязанностей чиновников и заканчивая ремонтом в квартире, я делать не умею! С.Э.: Перейдём к экспертной стороне вашей деятельности как экономиста, хорошо знавшего тех, кто осуществлял рыночные реформы, которые (как мы знаем на сегодняшний день) не очень удались. Почему не получилось? Д.Т.: Здесь несколько составляющих. Первая: они не получились в сравнении с ожиданиями, которые были у многих из нас. Если были завышенные ожидания, то и получилось не очень. Если ожидания не были завышены, то можно сказать, что они получились. У нас в стране рыночная экономика. В свете того, что прямо сейчас происходит у нас в стране, можно однозначно сказать: если у нас что-то вообще и получилось за последние 35 лет, то это рыночные реформы. Больше ничего мы не имеем из того, о чём мечтали лет 30-35 назад. Во всех остальных сферах сплошные провалы: политика, социалка, внешние связи. Всюду! А рынок всё-таки есть. Он существует. А кто в этом сомневается, я всегда привожу то, что я называю «Постулат Заостровцева». Мой друг, замечательный экономист, профессор Высшей школы экономики в Санкт-Петербурге Андрей Павлович Заостровцев как-то сказал очень разумный афоризм: «Очень просто понять, что такое рыночная экономика: если у вас чем жарче, тем меньше пива – это административная экономика; если чем жарче, тем больше пива – это рыночная экономика». Этот постулат я назвал «Постулатом Заостровцева». Сам Заостровцев уже об этом не вспоминает, поскольку в отношении исторической социологии мы с ним разошлись радикально и являемся двумя самыми жёсткими оппонентами по отношению друг к другу. Андрей Павлович считает, что Россия – гиблая безнадёжная страна, где никакая модернизация невозможна, и это жёстко детерминировано культурными ценностями, нашим цивилизационным выбором, осуществлённым много-много лет назад то ли при Иване Грозном, то ли ещё раньше. А я сторонник теории модернизации и считаю, что никаких цивилизационных выборов не бывает. Всё меняется в зависимости от ряда обстоятельств, а вот обстоятельства надо серьёзно изучить. Поэтому Заостровцев всё чаще говорит, что в России сейчас экономика совсем плохенькая, а я ему напоминаю «Постулат Заостровцева» и говорю: «Ты же сам утверждал! Вот, летом, когда жарко, пиво есть повсюду, наряду с другими прохладительными напитками. Значит, рынок у нас есть!». Он ворчит, но возразить не может. Рыночная реформа сохранилась, реформы удались, но с серьёзными оговорками. Во-первых, рынок у нас не свободный, а очень даже несвободный. По существующим в мировой экономической науке рейтингам, мы очень плохенькая рыночная страна. Связано это не с ошибками реформ, а примерно с теми же причинами, по которым мы не достигли успеха во многих других областях. Очень трудно было противостоять общему сопротивлению как разных групп интересов (которые сопротивляются свободному рынку), так и общему непониманию в обществе, о том, что такое рынок. Реформаторы не очень долго были у власти и вылетели оттуда в разное время, т.к. их гнали со всех сторон. Если сравнивать с тем, что происходило в Польше или Чехии, то мы добились несколько меньших успехов. Я беседовал на эту тему с Лешеком Больцеровичем (его можно назвать «польским Гайдаром») и с президентом Чехии Вацлавом Клаусом (в годы реформ он был «чешским Гайдаром»). Оба этих великих политика-экономиста говорили, что и курс у них в странах, и курс гайдаровских реформ был примерно одинаков, но Россия добилась меньше. Я приведу свою беседу с Вацлавом Клаусом в Петербурге, он сказал: «Я всё время Егору говорил, что надо разъяснять народу суть реформ, я этим занимался постоянно, я каждый день был в телевизоре, а Гайдар не особо этим занимался». Я спросил, как на это реагировал Гайдар? Клаус ответил: «Он соглашался, что надо разъяснять». Но потом Гайдар спросил Клауса сколько в Чехии народу? Десять миллионов. А Гайдар говорит: «У меня в Москве тоже десять миллионов, и с москвичами у меня никаких проблем нет, они всё понимают. Но в России сто сорок миллионов, и тут сложнее». Если бы Россия состояла из одной Москвы и Петербурга, возможно наши реформы пошли бы не хуже чешских, польских и эстонских. Д.И. Травин: «Мы добились меньших успехов, чем Польша и Чехия» Очень многое тормозилось и не принималось, поэтому реформы оказались очень половинчатыми. Конкретный разбор ошибок реформ Гайдар сам осуществил. Я провел работу и внимательно прочёл всё пятнадцатитомное собрание сочинений Егора Гайдара и нашел в разных интервью и небольших статьях места, где он говорил об ошибках, допущенных в ходе реформ. Я составил перечень этих ошибок. Гайдар сказал обо всём, что было реально начато. Просто нет нигде единого текста, где это можно прочесть, кроме моего маленького комментария в Facebook. Всё это было очень профессионально, без всякой демагогии. Были ошибки, были непоследовательности, где не смогли продавить политическое решение и т.д. Ошибки Гайдара (цитаты со ссылками на том и страницу Гайдар, Е. Т. Собрание сочинений в пятнадцати томах. М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2012-2022). «Самая большая наша неудача в том, что мы не смогли создать сильную, мощную фракцию в парламенте, которая отстаивала бы курс реформ» (т.9, с.29). «А у нас не было никогда “шоковой терапии”! <…> Именно потому, что в Польше была “шоковая терапия”, а в России нет, у нас сегодня тяжелый экономический кризис <…> У нас не была реализована та самая “шоковая терапия”, которой так много пугали. Для ее проведения явно не хватало согласия политических элит» (т.9, с.31-32, 59). «Сегодня я попытался бы организовать систему пропаганды нашей политики, чего не было сделано в 92-м году и что считаю нашей серьезной ошибкой» (т.9, с.68). «Что же касается упрека в том, что в результате приватизации кто-то сумел за сущие копейки скупить едва ли не всю страну, то я в общем и целом согласен. Но кто купил? Трудовые коллективы по второму варианту приватизации. Кто был ярым противником такой странной модели? Анатолий Борисович Чубайс, вся наша команда. Но этот вариант был утвержден весной 1992 г. Верховным Советом по предложению фракции “Коммунисты России” <…> Если бы сегодня можно было что-то исправить, то исключил бы второй вариант приватизации, который отдавал 51% акций трудовому коллективу, а фактически – директору» (т.9, с.145, 183). «Что же касается либерализации производства алкоголя, то это решение было ошибочным даже и в ситуации 1992 г. Но хочу напомнить, что то было время предельной слабости государства» (т.9, с.146). «Иногда я с Илларионовым абсолютно согласен, иногда – абсолютно нет. Но в целом он критикует правительство за недостаточную энергию в проведении либеральных преобразований. По-моему, это полезно. Людей, которые ругают кабинет за то, что он якобы какой-то сверхлиберальный, у нас много. Хорошо, что теперь есть критик и с другой стороны» (т.9, с.321). «Мы хотели проводить полномасштабную либерализацию с 1 июля 1992 г., совместив ее с полноценным введением российской национальной валюты <…> К сожалению, к концу октября 1991 г. мы убедились в том, что этот сценарий совершенно нереализуем, он нереалистичен, потому что в условиях паралича старой системы управления материальными потоками, нулевых заключенных договоров на 1992 г., паралича старой системы хлебозаготовок, полного паралича системы торговли и снабжения нет такого сценария, согласно которому мы можем прожить без либерализации цен либо – в качестве альтернативы – введения военного положения, военно-полевых судов, продразверстки и т.д. до 1 июля 1992 г. Это была самая серьезная проблема. А если мы вынуждены либерализовать цены, не имея контроля над денежной массой, дальше разумных решений не бывает» (т.9, с.372). «Я выступал на одном авторитетном семинаре специалистов по экономической политике в университете Беркли <…> Подробно описал финансовую и денежную ситуацию в России конца 1991 г. Потом обратился к присутствующим с вопросом, чтобы они в этой ситуации сделали на моем месте. Министр финансов Мексики отметил, что лучше всего застрелиться сразу. Конечно, по технике можно было немало вещей сделать иначе, лучше. Например, я бы по-другому устроил систему валютного регулирования, введенную в 1992 г. Она была сложной, запутанной. Мы сами впоследствии от нее отказались. При большей политической поддержке можно было бы либерализовать цены на топливно-энергетические ресурсы вместе с остальными ценами. Налоговая система, введенная в начале 90-х годов, была построена по европейским стандартам, но не учитывала российских реалий. Лишь в 2000 – 2001 гг. мы смогли ее реформировать. Но суть проблемы была в том, что произошел крах старой системы институтов, которая не могла существовать без тоталитарного политического режима, при отсутствии нового набора институтов, необходимых для функционирования рыночной экономики, таких как Центральный банк, таможня, налоговая служба, судопроизводство, позволяющие гарантировать права частной собственности. Это создавало вакуум, в котором органам власти было сложно маневрировать. Пришлось проводить реанимационные мероприятия. Когда этим занимаешься, приходится действовать решительно и жестко. Не знаю, как в медицине, а в экономике за это редко благодарят» (т.9, с.542-543). «Мне интересно слушать рассуждения тех, кто сейчас объясняет, как легко было все устроить на рубеже 1991 – 1992 гг. Обычно, когда этим людям задаешь пять-шесть конкретных вопросов, их энтузиазм, уверенность в том, что они знают, как надо было действовать, иссякают» (т.10, с.219). «Во-первых, мы с самого начала переоценили возможности микроэкономической адаптации государственных предприятий к новым реальностям, с которыми столкнулись. Нам надо было уже в декабре начинать широкую пропагандистскую, разъяснительную кампанию, объяснять, что предприятия будут жить в другом мире. <…> Конечно, с другой стороны, я сам могу себе возразить: ну, что за наив такой! Разве в декабре прошлого года можно было объяснить людям, что они станут жить в другом мире? <…> Второе, конечно, по наличке. Это был острейший кризис весной. Ведь первое, что я сделал, когда пришел в свой кабинет, – вызвал председателя Гознака и с ним обсуждал проблемы, связанные с переходом на купюры высокого номинала. Но потом состоялось заседание Президиума Верховного Совета и там устроили дикий разнос: “Вмешиваетесь в компетенцию Верховного Совета, раскручиваете инфляцию” и т.д. <…> Далее, серьезная наша ошибка – цены на энергоносители. По большому счету цены на нефть надо было отпускать еще в январе. <…> Ну, и серьезные просчеты во внешнеэкономическом регулировании. Но знаете, очень уж хотелось создать культурное внешнеэкономическое регулирование, чтобы налоги не в валюте платить, а в собственных национальных деньгах <…> Недоучли реальных проблем этой экономики, где платежи идут не день, а три недели, а иногда и три месяца, где очень низка платежная дисциплина» (т.10, с.598-599). А демагогия в отношении гайдаровских реформ на политическом уровне – там не с чем спорить. Я обычно говорю людям в Петербурге, где всех можно собрать в одном зале: «Хотите, мы с вами устроим то, что в Европейском университете называют «академическими баттлами»? Вы будете Гайдаром осенью 1991 года с теми конкретными полномочиями, которые у него были. И в течение 20 минут вы объясните, почему Гайдар что-то сделал неправильно и что надо было сделать по-другому. А я выступлю вашим оппонентом и докажу, какую ерунду вы говорите, исходя из тех конкретных обстоятельств, в которых были российские реформаторы». Пока никто не согласился со мной поспорить. С.Э.: Понятно, что рынок работает в плане наличия товаров в магазинах. Но в этом смысле он и в моей родной Молдавии, самой бедной стране Европы, существует. Если же рассматривать рынок как развитие промышленности, то в этом смысле трудно сказать, что Россия может чем-то похвастаться. Даже в сравнении с советским периодом, когда она, все-таки, производила машины и оборудование на экспорт (порядка 20% в 1970-е). Сейчас в структуре российского экспорта примерно 70% – это нефть, газ, металлы, лес. А машины и оборудование менее 7% . Огромное количество товаров до недавнего времени Россия завозила из-за рубежа и не производила их сама. Понятно, что есть международное разделение труда и какую-то продукцию и не стоило в России делать. Но получилось, что производится вообще очень мало. Почему так произошло? Д.Т.: Переломный момент тут был не в 1992 году, а в середине нулевых. Для экономического роста в экономике (это когда что-то созидается, не обязательно промышленность: например, если бы в Петербурге 100% доходов получали от туризма, это было бы ничуть не хуже промышленности) нужны инвестиции. Особенно тридцать лет назад, когда наша промышленность была жутко устаревшей, без обновления техники, технологий и навыков рабочих. Без обновления ничего невозможно было сделать. Нам нужны были инвестиции. У экономистов есть чёткое понимание того, когда инвестиции в страну идут и когда не идут. Есть 2-3 фактора жёстко ограничивающие инвестиции. И в 90-е годы всё это у нас было. Во-первых: высокая инфляция, когда бизнес не может просчитать соотношение вложений и будущих доходов, когда цены нестабильны – бизнес не инвестирует. Это объясняет, почему так фанатично тот же Гайдар в 1992 году пытался бороться с инфляцией за финансовую стабильность. Гайдар понимал – если не удержать инфляцию, не будет инвестиций. Он не удержал инфляцию и признал, что это была не ошибка экономиста, а политическая слабость. Он проиграл оппонентам, настроенным на денежную эмиссию. Инфляция у нас была преодолена только к 1998 году, а у поляков, чехов и эстонцев это прошло за пару лет. Вторая причина: политическая нестабильность. Если сегодня Ельцин, а завтра Зюганов, то неизвестно, стоит ли инвестировать в такую страну. Коммунисты, вроде, не отказывались от шариковских идей взять и поделать. И даже если Ельцин сегодня у вас в сознании, а завтра без сознания, то всё равно, лучше в такую страну не инвестировать – неизвестно, что начнут делать, пока он без сознания. Эта проблема не решалась вплоть до 1999 года, когда на смену Ельцину пришел молодой президент, который, правда, потом тоже не очень поддерживал рыночную экономику. Третья причина: барьеры на границе. Для притока в страну инвестиций, нужно максимально всё приватизировать без ограничений. А у нас была масса ограничений: на военно-промышленный комплекс, на нефтяную и газовую промышленности. А в это время по соседству можно было инвестировать в Эстонию, в Чехию или Венгрию, где были гораздо лучшие условия. Не говоря уже про Китай. Зачем инвестировать в Россию, если лучше условия у соседей? Д.И. Травин «Есть 2-3 фактора жёстко ограничивающие инвестиции» По этим причинам в 90-е годы у нас не было экономического развития, хотя рыночная экономика была. Резкий перелом произошел в 1999 году, после резкого падения рубля в 1998-ом, что сильно стимулировало развитие отечественного бизнеса. При дешёвом рубле это работает лучше, чем при дорогом. В 1999 году начался рост, в 2000 году – феноменальный рост, всё резко шло вверх. Этот рост держался довольно долго, до 2008 года, хотя уже в значительной степени за счёт высоких цен на нефть, а не за счёт развития промышленности и сферы услуг. Но, тем не менее, в этот момент прекрасно развивалась промышленность в Петербурге, например. В 1998 году у нас из магазинов в мгновение ока смело весь продуктовый импорт. В Ленинграде кушали эстонскую сметану, латвийские сосиски, пили финские соки, но всё исчезло моментально. А потом за несколько месяцев отечественная промышленность всё восстановила, и качество было ненамного хуже, чем раньше, но намного лучше, чем в советское время. Всё прекрасно работало! А рухнуло всё в 2008 году. К тому моменту наша экономика уже несколько лет держалась на высоких нефтяных ценах, потому что никаких новых стимулирующих рыночных реформ уже не проводилось. В 2008 году нефтяные цены рухнули, за ними рухнула экономика и дальше она уже не восстановилась. И почти пятнадцать лет мы находимся в состоянии стагнации. Экономика либо идёт чуть вверх, либо вниз, либо стоит на месте. В COVID она пошла сильно вниз, по итогам этого года она уйдёт ещё больше вниз. И это уже вообще никак не связано с гайдаровскими реформами. Гайдаровские реформы худо-бедно, но всё-таки обеспечили начало роста в конце 90-х. А дальше уже другая история, к сожалению, начинается. С.Э.: Вы считаете, если бы Ельцин не назначил Путина, а назначил Немцова, у нас бы было развитие? Д.Т.: Я практически не сомневаюсь, что было бы нормальное восточно-европейское развитие. Без экономического чуда как в Китае. Можно отдельно говорить, почему у нас не могло получиться как в Китае. Но по восточно-европейским меркам мы бы нормально развивались. Польша нормально развивается, Эстония хорошо развивается. У нас тоже было бы нормально, потому что реформы сработали, и уже тогда экономисты готовили второй этап экономических реформ, которые должны были это развитие поддержать. Но из этого второго этапа была проведена только так называемая налоговая реформа Кудрина в 2000-2001 годах. Все известные мне бизнесмены оценивали это положительно. А дальше всё остановилось. Конечно, мы не можем рассмотреть некую альтернативную историю и сказать, что если бы был другой президент, то было бы хорошо. Или о том, что было бы, если бы он проиграл выборы и пришёл коммунистический президент. Но на момент рубежа девяностых-двухтысячных годов экономика резко пошла в гору, и на тот момент ничто не предвещало в экономике такой печальной стагнации, в которую мы угодили. Д.И. Травин: «Я практически не сомневаюсь, что бы было нормальное восточно-европейское развитие» С.Э.: У вас есть книги о более давней истории, начиная Киевской Руси. Ваш коллега Заостровцев считает, что Россия исторически была обречена и у неё не было шансов. Я с этим категорически не согласен и считаю, что идея рока – это языческое верование, а в христианстве есть очень важный тезис: «Будущее не предопределено». Как вы считаете: где, на каком этапе развитие России пошло не так и можно было бы сделать по-другому? Д.Т.: Это очень важный вопрос. Причём, получается парадокс: вопрос безумно важный, но в такой постановке он не имеет ответа. Я должен его чуть-чуть переформулировать. Первый момент: загадка состоит не в том, почему некая страна отстала (Россия, допустим). Медленное экономическое развитие – это нормальное состояние человечества на протяжение тысячелетий. Историк-востоковед Кеннет Померанц ввёл понятие «Великое расхождение». В 2000 году вышла его книга с таким названием, сейчас она уже переведена на русский язык. Померанц показал, что между Европой и Китаем есть некое расхождение в экономическом росте, которое произошло то ли во второй половине XVIII, то ли в начале XIX века. Исследовать полностью весь Китай и всю Европу нельзя, т.к. там внутри всё очень разное. Но если сравнить долину реки Янцзы с Англией, то станет очевидно, что расхождения будут либо во второй половине XVIII, либо в начале XIX века. Поэтому загадка в том, что такого произошло в Европе в какой-то момент, что некоторые европейские регионы вдруг резко пошли вверх. Вот в том, что некоторые не пошли вверх, а Россия стала отставать – как раз, загадки нет. В своей книге «Почему Россия отстала» я пытаюсь выяснить причины того, что произошло в Европе в позднее Средневековье и в начале Нового времени. До более поздних эпох я ещё не дошел, эти книги в работе. Надеюсь, все они появятся. Касаемо позднего Средневековья и начала Нового времени: я пытался показать в этой книге, что был один европейский регион, который по экономическим параметрам вдруг начал резко расти. Конечно, у нас нет статистики ВВП для какого-нибудь XIV века, мы можем пользоваться только более поздними данными. Но есть достаточно косвенных данных. Историки, начиная от Броделя, соглашаются с тем, что резкий экономический рывок был. Этот регион – Северная Италия. Был ещё один регион – Фландрия и Брабант (в меньшей степени) на территории Нидерландов. Но в основном, конечно, Северная Италия. Рывок в Северной Италии я объясняю целым рядом конкретных исторических и географических обстоятельств, сложившихся там на тот момент. Это не моё открытие. Это описано разными историками и историческими социологами. Я постарался свести это воедино, применительно к интересующей меня проблеме. Это, конечно, левантийская торговля, дававшая высочайшую прибыль: торговля специями через восточную часть Средиземного моря. Упрощённо, по доходности это сопоставимо с нынешней торговлей наркотиками: в Колумбии они ничего не стоят, а на улицах Нью-Йорка они уже стоят бешеных денег, и вся цепочка посредников получает огромные доходы, если, конечно, их не поймает полиция. Левантийская торговля была абсолютно легальной, но давала огромные доходы. Кроме левантийской торговли был и чистый грабёж. Надо понимать, что честная экономика, отделённая от грабежа, существует только последние столетия, до этого всё было в одном пакете. Североитальянские города активно способствовали крестовым походам и на этом неплохо наживались. Торговля и пиратство – это две стороны одной медали. Если у тебя нет товаров – ты грабишь; если ты награбил, надо товары продать – ты становишься купцом; продал – снова идёшь грабить; если надо легализоваться и ты уже достаточно солидный купец – ты перестаёшь грабить и начинаешь только продавать. Всё это вперемежку. На морских просторах делать это гораздо удобнее, чем на суше, т.к. на суше короли пытаются тебя поймать и призвать к порядку, а и на Средиземном море, и на Балтике – попробуй поймай! В Атлантическом океане пиратство существовало до XVIII века, ловить пиратов было очень трудно. Д.И. Травин «Торговля и пиратство – это две стороны одной медали» Возникает вопрос: почему разбогатевшие североитальянские города не были раскулачены, ведь монархи по всей Европе неплохо раскулачивали тех, кто зарабатывал деньги? Монархам всё время нужны были деньги на строительство армии, а в такой ситуации особо не разбогатеешь. В Северной Италии была несколько другая ситуация, из-за того что там не сложилось единого централизованного государства, и грабить было сложно. Соперничество империи и папства, и, соответственно, гибеллинов и гвельфов мешало установлению жёсткого контроля и выкачиванию ресурсов из североитальянских городов на политические цели. Можно чётко посмотреть, как Флоренция или Генуя балансировали между этими двумя силами, а Венеция просто добилась фактической самостоятельности, став мощным и процветающим городом-государством. Есть ещё несколько объяснений, но основные – эти. То есть, определённый регион Европы осуществил прорыв. А дальше этот регион стал создавать экономические стимулы для соседних регионов, которые постепенно втягивались в новый тип европейского экономического развития. В Италии, конечно, были развиты металлопереработка, оружейное производство – Милан и Брешия на этом специализировались. Но спрос на различную продукцию металлообработки в целом по Европе был гораздо более широкий. Поэтому по северную сторону Альп активно стали включаться в международное разделение труда такие города как Нюрнберг и Аугсбург – крупнейшие металлопроизводители и металлопереработчики в Германии. Потом оказалось, что практически по всем регионам были свои производители вооружения. Похожая ситуация с производством шерстяных тканей: Флоренция была крупнейшими их производителем, но она не обеспечивала всю Европу. И свои центры производства шерстяных тканей стали возникать в разных регионах Европы, особенно во Фландрии. Во многих регионах это в значительной степени подпитывалось тем же итальянским спросом: итальянцы активно покупали сырую шерсть в Кастилии и Англии. На Апеннинах были собственные регионы овцеводства, где производилась сырая шерсть, но по сравнению с кастильскими мериносами или английскими овечками, качество итальянской сырой шерсти было ниже. Это рождало огромный спрос на завоз сырой шерсти из других регионов. Подобное можно проследить по остальным частям Европы. Третья глава моей книги «Почему Россия отстала» посвящена подробному разбору того, как тот или иной регион, вплоть до Норвегии или Шотландии, включался в эту систему международного разделения труда: кто что мог в неё поставить, и кто что мог получить от более богатых европейских регионов. При проведении такого анализа чётко прослеживается, что есть несколько концентрических кругов в Европе. Европа делилась не на условную «правильную» Европу и «неправильную» (Россия), а на: центр Европы, который тогда был в Северной Италии наиболее развит; затем целый ряд европейских регионов – Германия (за исключением Восточной Германии), Нидерланды, значительная часть французских регионов, часть Пиренейского полуострова – активно включались в это международное сотрудничество; далее находились уже слаборазвитые регионы, к которым в то время относилась Англия (как сказал Роберт Аллен – экономический историк: «Англия в Средние века была не больше, чем простое овечье пастбище»), Норвегия – поставщик рыбы, Польша – поставщик зерна; а на самых окраинах Европы (это русские земли) из Новгорода, Пскова и в какой-то степени Витебска, Полоцка и Смоленска шли меха и воск, больше ничего (даже хлеб – это гораздо более поздняя эпоха экспорта России). Другие российские регионы, кроме этих пяти городов, вообще были отрезаны от торговли с Европой до тех пор, пока не было преодолено Монгольское иго и не произошли серьёзные известные нам изменения. Россия была дальним-дальним уголком Европы. Один испанский автор той эпохи сравнил Испанию, Кастилию с дальней комнатой богатого дворца, до которой люди редко доходят. Немного перефразируя, я сказал в своей книге: «Если так, то российские регионы были даже не дальней комнатой, а кладовкой, где совсем было трудно жить». Это первая картина анализа отсталости. Но, завершая третью главу и книгу в целом, я специально старался оговаривать: «Дорогие читатели, ни в коем случае не подумайте, что этим всё определилось, и затем это отставание было жёстко детерминировано до XXI века. Так не бывает». Дальше возникают следующие переломные точки. Англия преодолела своё отставание в XVI веке. А Скандинавские страны в XIX и XX вв. А у России до сих пор серьёзные проблемы. Что происходило дальше – это тема для дальнейшего очень конкретного анализа. И каждую эпоху, каждую проблему, каждую страну надо анализировать очень-очень конкретно. Никакие общие схемы здесь не работают. У Англии своя судьба, объясняющая подъём этой страны. У Северной Италии – своя судьба, объясняющая почему, после такого блестящего расцвета в эпоху Ренессанса, Северная Италия остановилась в развитии где-то с XVII-XVIII вв. Именно такая картина. В дальнейшем я постараюсь продолжать книгу «Почему Россия отстала» - исследовать, объяснять. И общие предсказания здесь невозможны. С.Э.: Это в ваших дальнейших творческих планах – описать почему Россия не сумела «рвануть»? Д.Т.: В целой серии книг я увязываю ответы на вопросы, стоящие применительно к России. На данный момент вышло три книги этого цикла. И книга «Почему Россия отстала», вышедшая в издательстве Европейского университета в Санкт-Петербурге, — это третья книга серии. С неё начинается конкретный историко-социологический анализ, но она третья. Первая книга называется «Особый путь России от Достоевского до Кончаловского». Она вышла в 2018 году тоже в Европейском университете и представляет собой анализ того, как не надо исследовать Россию. Анализ различных концепций даже не от Достоевского, а от Чаадаева до наших современников – Кончаловского, Дугина, Паршева, Щипкова – много разных авторов, которые показывают особый путь России. В этой книге я анализирую различные концепции, показывая, что так исследовать Россию не надо, т.к. мы придём к неправильному ответу. И только в завершение этой книги я отдаю дань нескольким выдающимся исследователям, на труды которых я опираюсь и книги которых я считаю современной классикой, которую обязательно надо читать: это петербургский историк Борис Николаевич Миронов; это Егор Тимурович Гайдар, у него есть книга историко-социологического плана «Долгое время. Россия в мире: очерки экономической истории», которую он успел написать в нулевые годы; и это скончавшийся совсем недавно российско-американский историк Александр Львович Янов, у которого есть книга «Россия и Европа», которую я тоже очень ценю. А вторая книга моей серии вышла этим летом в издательстве Института Гайдара, её название «Как государство богатеет» и подзаголовок: «Путеводитель по исторической социологии». В ней я пытаюсь проанализировать концепции, объясняющие, как надо исследовать причины богатства и бедности, развития и отсталости, эволюции и т.д. Там я даю краткий анализ различных концепций, но в основном, правда, зарубежных авторов, которые можно так или иначе использовать для нашего анализа. Д.И. Травин: «В целой серии книг я увязываю ответы на вопросы, стоящие применительно к России» Сам я в той книге только разъясняю эти концепции, кого-то хвалю, кого-то критикую, но своих взглядов не излагаю. Хотя я считаю себя веберианцем и по сей день, но помимо Макса Вебера есть целый ряд классиков абсолютно не веберианского направления, которых надо изучать и использовать для того, чтобы объяснить, почему Россия отстала. Когда я говорил о концентрических кругах в Европе, я должен был сослаться на Иммануила Валлерстайна и его системный анализ. Валлерстайн левак, политически он мне жутко не близок, но он великий учёный, и его надо читать. Ближе всего мне Чарльз Тилли, создавший своеобразную военно-налоговую теорию, где он показал, как экономика, финансы, война и государственная деятельность увязаны в длительной европейской истории, и почему нельзя исследовать одно без другого для понимания развития мира… Все эти теории я кратко там анализирую. Сейчас в работе четвёртая книга, стоящая в плане издательства Европейского университета на 2023 год. Она должна называться «Ловушка российской модернизации». Там как раз будут выводы из книги «Почему Россия отстала». То, что я хотел проанализировать в той книге, в виде выводов будет уже в следующей. В Центре исследования модернизации Европейского университета (я научный руководитель этого Центра) каждый сотрудник делает раз в год большой доклад, издаваемый в виде препринта. Они висят на сайте в электронном виде и есть на бумаге в виде препринта. Эти доклады – главы будущих монографий. В виде докладов у меня есть несколько глав даже не только ближайшей, четвертой книги серии, а пятой – той, которая, я надеюсь, тоже когда-то будет дописана. Сейчас параллельно с книгой я работаю над ещё одним докладом. Если Бог даст, то я должен буду всё это свести в некую серию книг, в которых будет идти речь и о том, что произошло с Англией во времена Елизаветы Тюдор и Славной революции XVII века, и о том, что было в Россией в этот момент, и о германских успехах XIX века. Д.И. Травин о творческих планах С.Э.: Хочу задать ещё один вопрос вне программы «Время историка», связанный с нынешней нашей ситуацией. Вы написали «Открытое письмо из закрытой России зарубежному другу». Оно вызвало бурную реакцию не столько европейских друзей, сколько наших русских здесь и тех, кто уехал. Страшно читать эти реакции. Слово «одержимость» тут даже не совсем подходит. Скорее агрессивное отчаяние растерявшихся людей по поводу «поуехавших» и «пооставшихся». взаимная грызня, как говорил Пушкин, «бессмысленная и беспощадная». Чем вы можете объяснить эти непродуктивные споры? Открытое письмо из закрытой России Трудно найти европейскую страну, в которой у меня не было бы друзей – коллег по научной деятельности, журналистов или дипломатов, работавших когда-то в Петербурге. А в той стране, где нет друзей иностранных, есть русские друзья, давно уже ставшие иностранными гражданами. Сегодня мне захотелось написать им открытое письмо: одно на всех, поскольку основная проблема нашей жизни у нас сегодня одна на всех – судьба России, угодившей в столь страшную катастрофу, какой не было еще на протяжении всей моей жизни. Со многими из друзей мы «друзья в фейсбуке», поэтому кто-то, возможно, ответит. Дорогой друг! Наверное, мы с тобой уже никогда не увидимся. Меня обложили со всех сторон. Авиарейсов в Европу почти нет. Карту мою в твой стране блокируют. Визы получать сложно, а скоро, возможно, их нам вообще давать перестанут. Меня отменили. Меня для твоей страны не существует, хотя вообще-то я еще есть. Можно, конечно, подсуетиться, потратить много времени и как-то пролезть на Запад, но, честно говоря, мне это неприятно. Не по возрасту уже такая суета. Поэтому хотя мне снятся ночами итальянские музеи, а ноги просят, как встарь, прогулки по горным тропам Германии, Европа останется лишь в снах и воспоминаниях о прекрасном прошлом. Я очень люблю твою страну, однако она нынче меня не любит. С моей стороны нет никакой обиды. Ясно, что европейская бюрократия должна реагировать на действия моей страны, и она реагирует самым простым и понятным для избирателя способом. Русская интеллигенция вновь попала под каток истории, и с этим уже ничего не поделать. Ну, а наша бюрократия с радостью идет на конфронтацию, поскольку ей, по большому счету, это и нужно. Мы зажаты между двумя мощными политическими машинами, которые формально враждуют, но на деле давят нас с разных сторон совместными усилиями. В истории моей страны бывали моменты похуже, а потому стараюсь относиться философски к тому, что я выброшен из Европы, хотя около полувека формировал себя, как европейца. Пишу я тебе не поэтому, а потому, что в наших былых беседах часто вставал вопрос о том, как может Запад помочь европейскому развитию России. Тогда мы перебирали частные моменты, но сегодня, когда меня больше уже о частностях не спрашивают, хочется сказать о главном. О том, почему мы все же стали когда-то европейцами, несмотря на то что советские власти этого не хотели. У меня такой возраст, что я хорошо помню и поздний СССР, и Перестройку, и «лихие девяностые», и все этапы эволюции нынешнего режима. Я помню всё, что формировало современную Россию: как ее хорошие стороны, так и плохие. Но выделю сейчас лишь главное. Россия становилась европейской тогда, когда Европа была сильна, красива и привлекательна, когда «европейский миф» (верен он, или неверен) овладевал нашими умами и нашими душами, когда все, что шло к нам с Запада – от романтики готических соборов до вкуса жевательной резинки, – пробуждало желание стать европейцами. Когда мы были мальчишками, ваш европейский образ жизни явно доминировал над тем образом, что навязывала нам советская геронтократия, и с этим были согласны, как те, кто мечтал гулять по венецианским каналам, так и те, кому достаточно было купить у фарцовщика джинсы. Поэтому, как только старики померли, окно в Европу для нас открылось, и каждый взял от нее, что хотел. Не верь тем, кто говорит, будто мы здесь всегда ненавидели Запад. Это ложь. Никакой ненависти нет. Но есть прагматичный подход. И нынче он уже далеко не тот, что раньше. У нас есть джинсы, жвачка и все то материальное, что к ним прилагается. Но мифа красивого больше нет. Нет понимания того, что нам нужны европейские ценности. Они привлекают меня и узкий круг моих единомышленников, но для значительной части общества являются чем-то вроде той старой советской геронтократической идеологии, вывернутой наизнанку. Пустые слова не трогают пустые души. А доказательств европейской привлекательности становится все меньше. Вот почему мы дошли до жизни такой. Мы ваши духовные дети. Пока отцы были героями, мы на них равнялись. Но когда увидели их слабости, зажили иной жизнью. Ты мне, конечно же, возразишь. Напомнишь и про авторитарный режим, и про наш конформизм, и про чудовищный самообман российских элит, которые сами залезли в пасть льву. Ты будешь прав. Я мог бы написать еще по письму о каждой из наших проблем, и вышел бы довольно толстый том. Но, честно говоря, про эти грехи мы всё уже знаем. Мы заварили кашу и нам долго еще ее расхлебывать. Сейчас я пишу лишь о том, чем вы на Западе можете помочь России – стране, которую, как я знаю, ты и сейчас считаешь европейской. Для нас принципиально важно, каким будет Запад к тому времени, когда здесь вновь откроется (а это обязательно случится!) окно политических возможностей. Сильная, красивая и привлекательная Европа сделает нас европейцами. Это я тебе точно скажу. Но как Европе вновь стать такой, сказать не сумею. Это решать тебе. Д.Т.: Это очень сложный вопрос. Для начала я упомяну, что настоящие зарубежные друзья тоже откликались, и я получил очень позитивный отклик от своего старого друга, историка, профессора Варшавского университета – Херонима Грали. Пан Хероним написал очень приятные мне слова, он прекрасно понял, что я хотел сказать. А определить, почему такая грызня, сложно. Это вопрос к психологам. Я тут могу поразмышлять как дилетант. Это, бесспорно, не моя наука, и я здесь просто могу рассуждать, как человек, читавший в своё время Фрейда и Юнга. Мне кажется, что здесь есть две проблемы. Во-первых, когда возникают очень сложные вопросы (а вопрос того, что происходит сегодня с Россией, невероятно сложный!), нужны объяснения по самым разным линиям – экономическим, политическим и т.д. В этой сложной ситуации многие читатели теряются, начиная прибегать к очень простой, совершенно стандартной схеме традиционного общества, – что весь мир делится на две большие группы: «мы» и «они». Вопрос в том, кого запихнуть в это большое «МЫ», а кого – в это большое «ОНИ». Если человек не разбирается в деталях, то он начинает действовать по ключевым словам, по каким-то отдельным раздражителям, присутствующим в тексте. Скажем, в этом тексте я написал о том, что наши сегодняшние проблемы в России во многом зависят от того, какова Европа, какой она является сейчас и какой будет дальше. У некоторых читателей сразу же возникла реакция: «Травин ругает Европу. Тот, кто ругает Европу, наверное, патриот в самом плохом смысле этого слова. Раз он патриот, он поддерживает Кремль. Раз он поддерживает Кремль, значит – он не наш». Тот, кто меня раньше не читал, резко реагирует. Тот, кто меня знает и читал, в принципе так реагировать не должен был бы, но тут есть другой фактор. Все прекрасно знают, что в сложной ситуации у людей появляется конформизм. И начинается «охота на ведьм» в виде охоты на конформистов. «Кто сегодня стал конформистом? Тот, кто остался в России – уже подозрителен. Раз он не уехал, то, возможно, хочет стать конформистом. А если он ещё написал, что на Европе лежит какая-то вина, какая-то недоработка, если он не пишет, что во всём виноваты мы, что мы такие плохие, а они – такие хорошие, то, наверное, он конформист». Вот это тоже определяет. Видно было по комментариям, что многие читатели не вчитались в текст. И даже те оговорки (которые я сделал специально, зная, что будет такая реакция) человек не смог прочесть. Они в тексте есть, но он их не видит. Либо не захотел увидеть. Вот первая самая простая и самая примитивная причина деления на «мы» и «они». Для большинства из моих читателей я остался в большом «МЫ», и здесь у нас расхождений нет. Но для кого-то я был перемещён в «ОНИ». Д.И. Травин: «Вопрос в том, кого запихнуть в это большое «МЫ», а кого – в это большое «ОНИ»» Второй момент касается людей, которые сегодня в эмиграции. Почему они так жёстко прореагировали? У них сейчас очень тяжёлая жизнь, и я им очень сочувствую. Это я говорю совершенно искренне. У нас она тяжёлая в том смысле, что если где-то напишешь не то слово, то оно может быть подведено под какой-то новый закон, и тебе впаяют большой штраф или, не дай Бог, вообще в тюрьму посадят. В этом смысле мы всё время находимся под дамокловым мечом. А у тех, кто живёт в Европе, тоже серьёзная проблема. Многие живут по визам, у них нет вида на жительство, они – эмигранты на птичьих правах. Хорошо евреям в Израиле, немцам в Германии, тем, кто эмигрировал на полных правах. А русский человек, зацепившийся за Чехию или за Польшу, или за Финляндию и вынужденный продлевать свои визы, находится в подвешенном состоянии. Ведь после того, что сейчас произошло, ему могут визу не продлить. А он уже продал квартиру в Москве, купил в Европе квартиру, перевёз туда семью, деньги. Что будет делать этот человек? Это страшный стресс! И люди находятся под таким напряжением, и, понятно, что они даже самим себе не могут дать отчёт в том, что их проблемы связаны с возможными действиями их собственных европейских правительств. Но страх и ненависть в душе копятся, и они могут выплёскиваться не только на российских правителей (которых эти люди не любят), но и на тех людей, взгляды которых им не близки хотя бы по каким-то параметрам. А третья волна жёсткой критики – со стороны украинцев. Тут и объяснять не надо, их можно понять. Здесь уже люди часто не разбирают, кто на чьей стороне. С.Э.: Критиковать сегодня украинцев за их неадекватные реакции, это то же самое, что пенять Эренбургу в годы войны, почему он призывал: «Убей немца!» У людей, увы, отключены все рефлексивные способности, их захлестывает ненависть. Спасибо! Было очень интересно. Желаю вам творческих успехов и реализации всех творческих планов! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

«Изучение истории – дело моей жизни и главное счастье в ней». Интервью с В.Э. Молодяковым Беседовал С.Е. Эрлих. Август 2022. Известный историк и собиратель рассказывает о своем пути в науку, отношениях внутри профессионального «цеха», выборе героев для изучения, собирании исторических документов и артефактов. Ключевые слова: востоковедение, преподавание истории, Япония, научная репутация, биография, рецензирование, библиофильство, Иоахим фон Риббентроп, Джордж Сильвестр Вирек, Шарль Моррас. VASSILI MOLODIAKOV: «HISTORICAL RESEARCH IS THE MATTER OF MY LIFE AND THE BEST HAPPINESS IN IT» Аbstract: the well-known historian and collector talks about his path to academia, the relationships within the professional "guild", the choice of persons to study, the collecting of historical documents and artifacts. Кeywords: Oriental studies, history's teaching, Japan, academic reputation, biography, reviewing, rare books collecting, Joachim von Ribbentrop, George Sylvester Viereck, Charles Maurras. Сведения об авторе: Молодяков Василий Элинархович – доктор политических наук, доктор философии (Ph.D.), кандидат исторических наук, профессор университета Такусёку (Токио), ведущий научный сотрудник Института востоковедения РАН (Москва), член-учредитель Национального союза библиофилов (Россия). Публикации: В.Э. Молодяков является автором книг: Образ Японии в Европе и России второй половины XIX – начала ХХ веков. М.-Токио: Институт востоковедения РАН, 1996; Подсудимые и победители. (Заметки и размышления историка о Токийском процессе). Токио: издание автора, 1996; «Мой сон, и новый, и всегдашний…». Эзотерические искания Валерия Брюсова. Токио: изд. автора, 1996; Консервативная революция в Японии: идеология и политика. М.: Восточная литература, 1999; Несостоявшаяся ось: Берлин – Москва – Токио. М.: Вече, 2004; Россия и Япония: поверх барьеров. Неизвестные и забытые страницы российско-японских отношений (1899-1929). М.: Астрель, 2005; Россия и Япония: меч на весах. Неизвестные и забытые страницы российско-японских отношений (1929-1948). М.: Астрель, 2005; Россия и Япония: рельсы гудят. Железнодорожный узел российско-японских отношений (1891-1945). М.: Астрель, 2006; Эпоха борьбы. Сиратори Тосио (1887-1949) – дипломат, политик, мыслитель. М.: АИРО-XXI, 2006; Гото Симпэй и российско-японские отношения. М.: АИРО-XXI, 2006; История Японии. ХХ век. М.: Крафт+, 2007, 2009 (в соавторстве с Э.В. Молодяковой и С.Б. Маркарьян); Россия и Япония: имиджевые войны. М.: Астрель, 2007 (в соавторстве с А.Е. Кулановым); Библиофилика. М.: изд. Льва Шпринца, 2008; Риббентроп. Упрямый советник фюрера. М.: АСТ-Пресс, 2008; Россия и Япония: Золотой век (1905-1916). М.: Просвещение, 2008; Россия и Германия: Дух Рапалло (1919-1932). М.: Просвещение, 2009; Загадки Серебряного века. М.: АСТ-Пресс, 2009; Гото Симпэй то нитиро канкэй си. (Гото Симпэй и история японско-русских отношений). Токио: Фудзивара сётэн, 2009 (на японском языке); Россия и Франция: L’entente cordiale (1889-1900). М.: Просвещение, 2010; Россия и Италия: Секреты дружбы (1920-1935). М.: Просвещение, 2010; Валерий Брюсов. Биография. СПб., Вита Нова, 2010; Япония в меняющемся мире. Идеология. История. Имидж. М.: Моногатари, 2011; Дзяпонидзуму-но Росиа. Сирарэдзару Нитиро бунка канкэй си. (Россия «японизма». Неизвестные страницы истории российско-японских культурных связей). Токио: Фудзивара сётэн, 2011 (на японском языке); Первая мировая: война, которой могло не быть. М.: Просвещение, 2012; Вторая мировая: война, которой не могло не быть. М.: Просвещение, 2012; Россия и Япония в поисках согласия. Геополитика. Дипломатия. Люди и идеи. М.: АИРО-ХХI, 2012; Тайвань в эпоху японского правления. Источники и исследования на русском языке. Аналитический обзор (в соавторстве с В.Ц. Головачевым). М.: ИВ РАН, 2014. 128 С. 500 экз. (перевод на китайский язык: Тайбэй, 2019); Джордж Сильвестр Вирек: больше чем одна жизнь (1884-1962). М.: Кругъ, 2015; Георгий Шенгели (1894-1956): биография. М.: Водолей, 2016; Тринадцать поэтов. Портреты и публикации. М.: Водолей, 2018; Риббентроп. Дипломат от фюрера. М.: Молодая гвардия, 2019; Непрошедшее прошлое. Очерки политической и интеллектуальной истории Японии XIX-XX веков. СПб.: Нестор-История, 2019; Валерий Брюсов. Будь мрамором. М.: Молодая гвардия, 2019 (Жизнь замечательных людей); Декаденты. Люди в пейзаже эпохи. М.: Молодая гвардия, 2020 (Жизнь замечательных людей); Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера. М.: Университет Дмитрия Пожарского, 2020; Шарль Моррас и «Action française» против Третьего Рейха. СПб.: Нестор-История, 2021; Шарль Моррас и «Action française» против Германии: «подлинное лионское сопротивление». СПб.: Нестор-История, 2022. Подготовил к изданию книги: Брюсов В. Из моей жизни. Автобиографическая и мемуарная проза. М.: Терра, 1994; Брюсов В. Неизданное и несобранное. М.: Ключ – Книга и бизнес, 1998; Брюсов В. Мировое состязание. Политические комментарии, 1902-1924. М.: АИРО, 2003; Кацура Таро, Гото Симпэй и Россия. Сборник документов, 1907-1929. М.-СПб.: АИРО-XXI – Дмитрий Буланин, 2005; Сиратори Тосио. Новое пробуждение Японии. Политические комментарии. 1933-1945. М.: АИРО-XXI. 2008; Коплан Б. Старинный лад. Собрание стихотворений (1919-1940). М.: Водолей, 2012; Вирек Дж.С. Дом вампира и другие сочинения. Тверь: Kolonna // Митин журнал, 2013; Венок Брюсову. Валерий Брюсов в поэзии его современников. М.: Водолей, 2013; Брюсов В. В эту минуту истории. Политические комментарии 1902-1924. М.: АИРО-XXI, 2013; Шестаков Д. Упрямый классик. Собрание стихотворений (1889-1934). М.: Водолей, 2014; Вирек Дж.С. Обнаженная в зеркале. Роман. М.: Водолей, 2015; Спасский С. Всадник. Неудачники. Две книги из собрания Василия Молодякова. М.: Водолей, 2016; Долгополов Л. Прогулки с Блоком. Неизданное и несобранное. М.-СПб.: Нестор-История, 2019; Китаев А. Серебряные ведра. Избранные стихотворения. М.: Водолей, 2019; Вирек Дж.С. Пленники утопии. Советская Россия глазами американца. СПб.: Нестор-История, 2020. Автор статей в «Большой российской энциклопедии», «Российской исторической энциклопедии», биобиблиографическом словаре «Русские писатели. 1800-1917» и др. С.Э.: Традиционный вопрос: расскажите о ваших корнях, о семье и о семейной памяти. В.М.: Моя личная память ограничивается родителями, остальное я знаю в основном со слов мамы и тетушки. Оба деда умерли еще до моего рождения, бабушка по материнской линии – когда мне было 4 года, я ее еле-еле помню. Родственники отца жили не в Москве, где я родился и вырос. Мамины корни по материнской линии идут из Трубчевска Брянской области. Этот город теперь хорошо известен всем, кто интересуется жизнью Даниила Андреева, русского национального гения ХХ века. Прабабушка была работницей на канатной фабрике и участвовала в стачечном, а может, и в революционном движении. «При старом режиме» такая же судьба ждала и бабушку, но при советской власти ее брат поступил в Московский институт инженеров транспорта (МИИТ) и взял сестру с собой в столицу. Там Ираида Ивановна Осиновская, работавшая чертежницей, познакомилась с соучеником брата Василием Павловичем Лазаревыми вышла за него замуж (дедовых корней я не знаю совсем). Окончив МИИТ в 1931 г., дед по распределению был направлен на Дальний Восток в систему Дальстроя, еще до всяких «зэка». Проработал там четверть века, был начальником управления дорожного строительства, получил звание инженера-майора, орден Красной Звезды, два инфаркта (несколько раз чуть не посадили, один раз исключили из партии, но вскоре восстановили), пенсию по болезни и комнату в коммунальной квартире на Соколе в Москве. В музее истории Магадана был стенд, посвященный ему. В 1933 г. в тех краях родилась моя тетушка Лидия Васильевна Гарибова, заслуженный и действующий профессор МГУ, матриарх отечественной микологии и «грибная царица». Когда едите отечественные шампиньоны, помяните ее добрым словом. Их выращивание в совхозе «Заречье» Одинцовского района Московской области – заслуга Лидии Васильевны и ее учителя, члена-корреспондента РАН М.В. Горленко. Несколько лет назад тетушка опубликовала воспоминания, которые интересно читать не только микологам. Моя мама Эльгена Васильевна Молодякова родилась в поселке Черное Озеро Ольского района Магаданской области 29 июля 1937 г., в один день с Бенито Муссолини (через 54 года), японским дипломатом Мамору Сигэмицу, который подписывал Акт о безоговорочной капитуляции 2 сентября 1945 г., а потом вел переговоры о восстановлении советско-японских отношений (через 50 лет), японским премьер-министром Рютаро Хасимото, он же «друг Рю» президента Ельцина (год в год). Мама стала одним из ведущих российских японоведов, доктором исторических наук, профессором МГИМО, полвека прослужила в Институте востоковедения РАН, до конца жизни была руководителем Центра японских исследований и заместителем директора. Она руководила многими коллективными проектами, но издала мало собственных книг (обычно бывает обратное). Это я попытался компенсировать выпуском сборника ее избранных работ «Япония: тотальная победа консерваторов» (2017) к 80-летию, до которого она, к сожалению, не дожила. С.Э.: Вероятно, она оказала на вас большое влияние в выборе профессии и в научной деятельности? В.М.: Конечно. К этому я вернусь. С.Э.: А отец? Откуда у вас такое причудливое отчество? В.М.: Историю семьи отца я узнал недавно, благодаря четвероюродному брату Алексею Хомутову и его генеалогическим разысканиям: его бабушка урожденная Молодякова. История прослеживается до последней четверти XVIII века: государственные крестьяне Грязовецкого уезда Вологодской губернии. Мы не «благородных кровей», но земляки знаменитых Брянчаниновых. Про одного из них, русско-французского литератора Николая Валериановича Брянчанинова (1874-1943) я недавно опубликовал большую статью. Фамилия наша редкая и локальная. Все Молодяковы – если не родственники, то выходцы с Вологодчины. Дед по отцовской линии – Василий, как и дед по материнской линии, – устанавливал Советскую власть в родных краях, в «большие люди» не вышел, но и репрессирован не был. Старший брат отца, гвардии капитан Виктор Молодяков прошел всю войну, брал Берлин, был награжден орденами и медалями и, по семейному преданию, не получил звание Героя Советского Союза лишь потому, что начальство сочло потери в его подразделении слишком большими. О войне никогда не вспоминал и не рассказывал. С.Э.: Все-таки откуда такое имя у уроженца Грязовца? В.М.: Старшего сына дед назвал Виктором, младшего Юрием. А двух средних – Полуэктом и Иринархом. Писарь, то ли нетрезвый, то ли малограмотный, а может, то и другое, в марте 1932 г. превратил Иринарха, редкое имя из святцев, в Элинарха. Так гласит семейное предание. Глядя на почерк, которым выписано свидетельство о рождении отца, я готов этому поверить. Так что Эльгена Васильевна и Элинарх Васильевич просто должны были встретиться, полюбить друг друга и пожениться. Зато не было сомнений, как назвать единственного сына. С.Э.: Ваш отец тоже был ученым? В.М.: Он был журналистом. Парень с Вологодчины закончил МГИМО и стал переводчиком немецкого языка. Про него говорили, что у него венский акцент. Переводил главного австрийского коммуниста Иоганна Копленига – храню том его сочинений с благодарственной надписью отцу. Много лет работал в Агентстве печати «Новости», возглавлял корпункт в Западном Берлине, потом редакцию фотоинформации. Вопреки расхожему мнению об апн-овцах, в «органах» не служил. Погиб в автомобильной катастрофе, когда мне было восемь лет. Слава богам, мне не говорили, что «папа уехал в командировку». С.Э.: Выбор профессии был связан с влиянием матушки? В.М.: Отчасти. Я с малых лет любил читать и любил историю. То есть был ярко выраженным гуманитарием. Раннее детство совпало с написанием мамой кандидатской диссертации, что, вероятно, мной воспринималось как причудливая игра. Лет 12-ти начал больше интересоваться стихами, чем фантастикой и приключениями. В 13 лет получил на день рождения «Избранное» Константина Бальмонта (1980). И понеслось – захватили стихи. Читал запоем всё, до чего мог дотянуться, все карманные деньги уходили на книги. С 14 лет начал ходить по букинистам и собирать старые книги – то, чего не было в новых изданиях. Большая серия «Библиотеки поэта» – наше всё! Это продолжается до сих пор. Примерно в то же время начал читать серьезную литературу по истории, вроде «Наполеона Бонапарта» А.З. Манфреда и – кто-то сейчас улыбнется – «Двадцать три ступени вниз» М.К. Касвинова. Оставшаяся от отца «История дипломатии» под редакцией В.П. Потемкина, второй и третий тома, – любимое чтение в отрочестве – определила интерес к эпохе от франко-прусской войны до Второй мировой. А вот исторические романы почти не читал, даже Дюма и Дрюона, которых читали, казалось, все. Колоссальное впечатление – две редакции «Петербурга» Андрея Белого со статьями Л.К. Долгополова. Работы академика А.В. Лаврова читаю с того времени, когда он не был даже кандидатом наук, а я ходил в школу. Умению формулировать мысли на бумаге учился – скорее подсознательно – читая Юрия Тынянова (статьи! не романы!) и Леонида Гроссмана, которого люблю и перечитываю до сих пор. С.Э.: Многие с удовольствием вспоминают своих школьных учителей. А вы? В.М.: Я учился в хорошей, по тогдашним московским понятиям, «французской» спецшколе недалеко от станции метро «Проспект Вернадского». Однако учителям могу быть благодарен лишь за то, что они все-таки не отбили у меня любовь ни к истории, ни к литературе. Я подумывал о поступлении на филологический факультет МГУ, но матушка твердой рукой направила меня по своим стопам – в Институт стран Азии и Африки. Сама она была в первом выпуске еще Института восточных языков 1960 года. В 1985 г. я поступил в ИСАА, сдав все вступительные экзамены на «отлично», и после ряда пертурбаций (опустим завесу жалости над этой сценой) был зачислен в японскую группу. С.Э.: До поступления вы изучали японский язык? В.М.: Нет. С.Э.: Вы владеете японским языком в совершенстве? В.М.: «Совершенству нет пределов», как сказал первый и последний премьер-министр СССР В.С. Павлов при обсуждении госбюджета. У меня нет никаких особых способностей к иностранным языкам. Знаний хватает для полноценной научной работы и чтения лекционных курсов, а статьи и книги на японском языке все равно правят местные редакторы. С.Э.: Что вам дало обучение в ИСАА? Как вы оцениваете качество тогдашнего преподавания? В.М.: Я поступил в ИСАА в 1985 г., окончил в 1993 г. К пяти годам обучения добавились два года срочной службы в армии (1986-1988) и год стажировки в Японии (1991-1992). Поступал в одной стране, окончил в другой. Языкам учили хорошо. Японский язык – очень трудный. Я начал изучать его в 17 лет, через год ушел в армию, но за второй год службы с помощью самостоятельных занятий восстановил уровень первого курса. Мне пришлось и английский с нуля осваивать, потому что в школе был французский. Английский я в армии не восстановил, поэтому пришел на второй курс с нулевым знанием. Ох! В профессиональном плане как историку ИСАА не дал мне ничего иль очень мало. Среди преподавателей – я не говорю про «грандов», читавших одну-две лекции на потоке, – не было ни крупных ученых-исследователей, ни ярких личностей, способных или хотя бы желавших увлечь своим предметом. С.Э.: Как Вы считаете, профильное образование обязательно для того, чтобы стать историком? В.М.: Кто историк, а кто не историк, надо судить по работам, а не по диплому. Конечно, профильное образование очень желательно, но есть примеры того, как человек без такого образования стал выдающимся историком. Примеров обратного несравненно больше. С.Э.: У вас есть учителя? Кого вы считаете таковыми? В.М.: Меня никто не учил, не «натаскивал». Я всему учился сам, учил себя в прямом смысле слова. Очень много читал, потом пытался писать. Три человека сыграли определяющую роль. Татьяна Петровна Григорьева (1929-2014), востоковед широкого профиля, филолог по бумагам, философ по складу ума, человек уникальной внутренней свободы. Леонид Константинович Долгополов (1928-1995), тоже не просто филолог, но историк и, я бы сказал, философ литературы и тоже человек удивительной внутренней свободы. Я пришел к ним «готовым», прочитав все их основные работы, – и они стали со мной разговаривать. Григорьева была коллегой и давней знакомой мамы, но для Долгополова я был человеком из другого мира. И он меня принял! Я отдал долг, как мог. Сохранил его архив и библиотеку (это отдельная история, которую еще не время рассказывать). Архив подарил в Рукописный отдел Пушкинского Дома, библиотеку – в музей-квартиру Андрея Белого на Арбате. И выпустил сборник его работ «Прогулки с Блоком. Неизданное и несобранное» (2019) в любимом издательстве «Нестор-История». Третьим учителем была моя мама Эльгена Васильевна Молодякова (1937-2016). Точнее, старшим коллегой, с которым я находился в непрерывном процессе интеллектуального «взаимного опыления». Это продолжается и сейчас. Ее портрет, сделанный моей женой Ольгой Васильевной Андреевой, замечательным фотохудожником, висит над письменным столом в моем домашнем кабинете, и я с ней часто разговариваю. С.Э.: Долгополов был выдающимся специалистом по Серебряному веку. Вы, во всяком случае по образованию, японист. Как одно сошлось с другим? В.М.: Я, действительно, японист по образованию, но не люблю, когда меня так называют. Это незаслуженно сужает круг моих не только профессиональных интересов, но и профессиональных компетенций. Я историк широкого профиля, специализирующийся на геополитике, истории международных отношений конца XIX – первой половины ХХ века, на политической и интеллектуальной истории Японии, США и Франции того же периода, на истории русской литературы Серебряного века, даже если это не указано у меня в дипломе, на пропаганде, имиджмейкинге и имиджбрейкинге (кажется, последний термин я сам придумал). Я отлично помню, как летом 1988 г., вернувшись из армии и «обдумывая житье», читал на даче только что вышедшую книгу Долгополова «Андрей Белый и его роман ''Петербург''». Там были слова о том, что тема «восточной мистики» в романе совершенно не исследована. Это был, как сейчас выражаются, триггер. Я решил, что буду заниматься наукой, т.е. сделаю исследовательскую работу своей профессией, и буду изучать японскую тему в литературе и искусстве Серебряного века, которые неплохо – по тем временам – знал. Русский Серебряный век неотделим от европейского модернизма. И если о «жапонизме» во Франции, особенно в связи с импрессионистами, написано много и кое-что даже по-русски, то британский «жапонизм» сводился к Уистлеру и не связывался с прерафаэлитами, а там есть очень интересные параллели. В русской литературе, философской и политической мысли рубежа веков Японией прямо затронуты Вл. Соловьев, Брюсов, Бальмонт, Белый – ключевые фигуры эпохи. В искусстве «жапонизм» присутствует у Добужинского, Остроумовой-Лебедевой, Рериха (связи последнего с Японией – отдельная тема). Еще студентом я опубликовал серию статей об этом в журналах «Вестник МГУ. Серия: Востоковедение», «Проблемы Дальнего Востока», «Известия Отделения литературы и языка АН СССР», ежегоднике «Япония». Итогом стала книга «Образ Японии в Европе и России второй половины XIX – начала ХХ веков», изданная в 1996 г. и защищенная в ИСАА в качестве кандидатской диссертации. Мечтаю переиздать ее в дополненном виде и с большим количеством иллюстраций. В первом издании их не было вовсе, так что получался «разговор о вкусе коньяка». В наши дни иные авторы, не исключая докторов наук, делают вид, что такой книги нет, и «перепирают на язык родных осин» ее ключевые моменты в виде своих оригинальных работ. Да и в иностранной литературе о мировом «жапонизме» русской культуре отводится ничтожно мало места, а то и не отводится никакого. Отдельная тема – оригинальные опыты русских авторов в жанрах традиционной японской поэзии танка и хайку. Не говорю о современности – сейчас это какое-то поветрие. Но на материале Серебряного века у меня собрана симпатичная антология. Кто бы издал? С.Э.: Как складывалась судьба этих исследований? В.М.: Подготовка ученых-исследователей не входила в задачи ИСАА, во всяком случае в приоритетные. Институт призван был готовить переводчиков и страноведов-практиков для государственных структур (не только КГБ, как думают обыватели), где требовались такие специалисты – сейчас иных учреждений уже нет, а в других специалисты, видимо, не требуются. И преподавателей для поддержания учебного процесса. Вторые должны были вести некую научную работу для карьеры, первым это не возбранялось, ибо ученые степени всегда были в цене. Я не хотел быть ни практиком, ни преподавателем. Я понимал, что обрекаю себя на «третий сорт» в материальном и социальном плане, но шла перестройка… и бог знает, как «это всё» могло «повернуться». Далее прямо на моих глазах большинство соучеников из семей «совзагранработников» (волшебное слово!) переориентировалось на бизнес. Иные достигли больших высот, иных убили в «лихие девяностые». Я никогда не жалел о сделанном выборе. На историко-филологическом факультете (истфиле) ИСАА, где я учился, компаративистика была не в чести. Дали тебе Японию – занимайся Японией. Как говорится, «слушай, Ваня, свои ''Валенки'' и не выпендривайся». Из студентов-японистов истфила моего курса я был единственным, кто решил профессионально заниматься наукой. Преподаватель истории Японии Е.А. Капранова, знаток предмета, неплохой педагог, придирчивый человек и абсолютный «ноль» в науке (не опубликовала, кажется, ни одной статьи, не написала диссертацию и осталась старшим преподавателем), для порядка попыталась меня «обломать», а, когда не получилась, сообразила, что лучше оставить всё как есть. Мы дружили домами, но потом она сделала мне одну труднообъяснимую подлость, и я ее больше не видел. Она давно умерла. С.Э.: Кто из преподавателей-историков вам запомнился? В.М.: Запомнившиеся есть, но никто из них на мое профессиональное становление не повлиял. На первом курсе историю СССР нам читал А.П. Новосельцев – я не очень понимал, зачем нам предмет, по которому мы только что сдали вступительный экзамен. В рамках поточного курса «История стран Азии и Африки» (который мне никогда не был интересен) читали такие нотабли, как А.Б. Давидсон (книга об африканских путешествиях Гумилева куда увлекательнее), и малоизвестные за пределами востоковедного «цеха» Ф.М. Ацамба, Ю.Н. Гаврилов, Л.Р. Гордон-Полонская, З.Г. Лапина (все уже за Флеготоном). Из руководителей семинаров тепло вспоминаю В.В. Ремарчука и В.И. Шлыкова. Но к моему профессиональному становлению это отношения не имело. Преподавали качественно, но неинтересно и «без души», кроме погруженного в свой мир буддолога А.Н. Игнатовича (покойного), которого мои сокурсники воспринимали с трудом. За единичными исключениями у преподавателей не было стремления к человеческому контакту со студентами, даже со стороны научных руководителей. Маститый переводчик японской прозы В.С. Гривнин (тоже покойный) читал нам на старших курсах «современную японскую литературу» и «теорию и практику перевода и реферирования» с выражением на лице «боже, на что я вынужден тратить свое драгоценное время». Не было отношений «учитель – ученик». Во всяком случае, у меня и в том, что я видел вокруг себя. С.Э.: Преподаватели помогали вам в научной работе? Вы участвовали в научной жизни кафедры? В.М.: Нет. Спасибо тем, кто не мешал. У японистов-историков тогда своей кафедры не было. Мы были приписаны к «сборной» кафедре, заведующий которой (не хочу называть его фамилию) японистов не жаловал. Вдобавок ему не нравились мои политические взгляды («правее меня только стена»), поэтому на пятом курсе он запретил мне писать диплом по компаративистике. «Чего моя левая нога хочет», то есть только узко страноведческую тему! То, что у меня об «образе Японии» уже были две курсовые работы на «пятерки» и статьи в академических журналах, – тем хуже. Что делать? Матушка поделилась материалами к своей докторской диссертации (их бы еще на несколько таких хватило), я добавил каких-то новомодных теорий, научный руководитель Г.Б. Навлицкая (царствие ей Небесное! чудесный человек и хороший ученый) сказала, чтобы я не беспокоился. Заведующий кафедрой на защиту дипломников-японистов просто не пришел. Я получил «пять» и красный диплом. С.Э.: О чем была дипломная работа? В.М.: Об особенностях структуры японских профсоюзов. С.Э.: Общение с однокурсниками как-то сказалось на вашей профессиональной деятельности? В.М.: Никак. В ИСАА было много «золотой молодежи», жившей своей особой жизнью, да и мне не о чем было с ними разговаривать. Зато с благодарностью вспоминаю сверстников с философского факультета МГУ, с которыми меня познакомил ближайший друг с школьных лет А.П. Козырев, ныне и.о. декана этого факультета. Они приняли меня в свою компанию. Спасибо! С некоторыми дружу до сих пор. С.Э.: Что было дальше? В.М.: В 1993 г. в ИСАА случился необычно большой выпуск японистов: служившие и не служившие в армии, ездившие и не ездившие на стажировку и т.д. Около 30 человек супротив обычных 12-14. Время было практичное, почти все выбрали бизнес, ибо прежние госструктуры или прекратили существование, или в пополнении не нуждались. Двое не-«блатных» пошли в МИД. И один «дурак и неудачник» поступил в очную аспирантуру ИСАА. Это был я, но формулировку придумал не сам. Тогдашний директор Института востоковедения М.С. Капица заявил то ли на Ученом совете, то ли на общем собрании: «В науку сейчас идут либо дураки, либо неудачники». Знаю от мамы, которая слышала это своими ушами. Конкурса в аспирантуру не было. Шутили, что нужна лишь справка из психдиспансера. На «родную» кафедру я по названным причинам идти не мог. Приняли пасынком на кафедру политологии Востока и то лишь после того, как заведующая кафедрой М.Ф. Видясова (покойная) узнала, что научным руководителем будет Григорьева: Татьяну Петровну чтили! Мы придумали тему «образ Японии», потому что слово «культура» воспринималось на кафедре лишь в сочетании «политическая культура». Тему утвердили без энтузиазма, но и без особых возражений. С.Э.: Как проходила работа над диссертацией? В.М.: Идеально. На кафедре обо мне вспоминали только тогда, когда надо было оформить какие-то документы. Еще во время преддипломной практики в Институте востоковедения Григорьева велела мне освоить ее характерную роспись и не беспокоить «всякими бумажками», но для общения по науке была открыта всегда. Всегда! Я этим не злоупотреблял, но пользовался, регулярно бывая у нее. Потом принес ей готовую диссертацию, над которой работал на совесть, ибо перфекционист. Она попросила позвонить через неделю. Через три дня позвонила сама: «Приходи». Я пришел. Она сказала: «Прочитала. Работа хорошая. Кое с чем я не согласна, но это твое право. Выходим на предзащиту». Я был в аспирантуре на чужой кафедре. Не уверен, что кто-то читал мою работу, поскольку все бубнили нечто невнятное. Вдруг Е.А. Капранова, единственный человек с профильной кафедры, зная, что я должен ехать на стажировку в Японию, придирается к мелочам и предлагает повторно обсудить диссертацию через полгода. То есть режет меня. Прочие сонно кивают. И тут вступает Григорьева. Не помню ее слов, но не прошло и десяти минут, как работу дружно признали замечательной и рекомендовали к защите. В марте 1996 г. я защитился без единого «черного шара». Но больше в ИСАА, кажется, не бывал. С.Э.: Когда вы опубликовали первую научную статью и первую книгу? В.М.: Первую статью будучи студентом третьего курса, первую книгу – в год окончания аспирантуры. Это была кандидатская диссертация. Ее издал Институт востоковедения, но за мой счет. Издать первую книгу всегда трудно, поэтому я рад, что в 2010-е годы участвовал в проекте, который позволил выпустить первые монографии пяти российским японистам. Хорошие книги – говорю ответственно. С.Э.: Как сложилась ваша работа в Японии? В.М.: Заканчивая диссертацию, я понял, что продуктивно заниматься историей Японии можно только в Японии. Я никогда не служил и не хотел служить ни в государственных учреждениях, ни в фирмах и «совместных предприятиях». Осенью 1994 г. я сдал экзамены и получил грант Министерства просвещения Японии, который дал мне возможность два года учиться в Токийском университете в качестве стажера-исследователя с правом поступить в магистратуру или докторантуру и с оплатой обучения там в течение фиксированного времени. В апреле 1995 г. я уехал в Японию, год спустя поступил в докторантуру Токийского университета, в 2002 г. защитил диссертацию и получил степень Ph.D. В 2004 г. защитил докторскую диссертацию по политологии на философском факультете МГУ. После нескольких лет «на вольных хлебах» я с 2004 г. старший научный сотрудник, затем приглашенный профессор и с 2012 г. профессор Международного института японской культуры университета Такусёку в Токио. С 2010 г. я также являюсь ведущим научным сотрудником Института востоковедения РАН. С.Э.: Темы трех диссертаций были как-то связаны между собой? В.М.: Никак. Кандидатская – «Образ Японии», там литература, искусство и политика переплелись неразрывно. Токийская докторская – о японском дипломате Тосио Сиратори и внешней политике Японии 1930-х и начала 1940-х годов. В 2006 г. я издал его биографию по-русски, первую в мире, год спустя сборник его статей в моем переводе. Не Хаусхофер, но интересный персонаж! Знаменитую «мирную» статью 9 нынешней конституции Японии придумал именно он, «военный преступник». В основу московской докторской «Консервативная революция в Японии: политика и идеология» легла монография, изданная в 1999 г., но там слова стоят в другом порядке: идеология и политика. Политологи посоветовали поставить «политику» первой. Я хотел защищать ее в Институте востоковедения как историческую и получил рекомендацию Отдела Японии, но некоторые люди и обстоятельства этому помешали. Так я, гордящийся профессией историка, стал доктором политических наук. С.Э.: «Консервативная революция» обычно связывается с германской политической мыслью 1910-1920-х годов. Причем тут Япония? В.М.: Ключевым событием новой истории Японии является Мэйдзи исин (1868). Японцам хорошо – им не надо переводить слово исин. Но его надо объяснять иностранцам. Это «обновление», но «обновление через возвращение». На европейские языки японцы перевели его как «реставрация». Однако для европейского сознания «реставрация» – это некий политический регресс, как реставрация Бурбонов в 1814 г., а за восстановлением полноты императорской власти в результате Мэйдзи исин последовал мощный модернизационный рывок. Значит, «революция»? В европейское понимание революции Мэйдзи исин не укладывается. Англичанин Х.Байес предложил определение «реставрация-революция». Это точнее, чем просто «реставрация» или просто «революция», но все равно «тяни-толкай». Советские историки придумали «незавершенную буржуазную революцию», но это чепуха и по внутренней противоречивости формулировки, и по ее неприменимости к японской ситуации. Ознакомившись с идеями германских консервативных революционеров, я понял, что нашел ключ к пониманию Мэйдзи исин (один остряк-самоучка назвал мою концепцию «отмычкой»). Самое непротиворечивое определение этих событий – «консервативная революция». Я дал его почти 30 лет в статье и развил в ряде книг. Ничего лучшего никто не предложил. Сам я практик, а не теоретик, но должен отметить, что наше японоведение очень бедно в концептуальном отношении. С.Э.: В авторефератах диссертаций положено писать о «приращении научного знания». Что нового вы внесли в историческую науку? В.М.: Отвечать на такой вопрос немного неловко, поэтому постараюсь ограничиться фактами, без оценок сделанного. Одним из первых поднял и первым системно рассмотрел вопрос о рецепции Японии в русской культуре Серебряного века плюс одним из первых на русском языке сделал то же самое для французской и английской культуры. Первым предложил и обосновал трактовку Мэйдзи исин как консервативной революции и дал адекватное описание того, что у нас называли «японским национализмом» или, прости Господи, «японским фашизмом». В серии монографий первым системно рассмотрел российско-японские и советско-японские отношения с конца XIX в. по 1945 г. с точки зрения поиска согласия, а не вражды, плюс железнодорожный аспект этих отношений. Написал первые биографии Тосио Сиратори, Валерия Брюсова и Георгия Шенгели, первую научную биографию Иоахима фон Риббентропа, открыл русскому читателю Джорджа Сильвестра Вирека. Написал три книги о борьбе французских националистов во главе с Шарлем Моррасом против Германии – тема, до недавнего времени не изученная даже во Франции. Подготовил первые научные издания автобиографических и политических текстов Брюсова, поэтического наследия Сергея Спасского, Дмитрия Шестакова, Бориса Коплана и других. Первым поставил и рассмотрел вопрос о возможности геополитического союза СССР, Германии и Японии в 1939-1940 гг. С.Э.: Об этом, пожалуйста, поподробнее. В.М.: Не знаю, как на это посмотрят ныне с точки зрения УК РФ. С.Э.: Союз не состоялся. Говорят, что «история не знает сослагательного наклонения». В.М.: Повторяющие эту фразу обычно не вполне понимают ее смысл. Рассуждения на тему «что было бы, если бы…», действительно, надлежит предоставить романистам, а не историкам. Но в процессе своего совершения история многовариантна. Нет единственного возможного варианта, и не всегда реализуется наиболее возможный. Задача историка – учитывать и анализировать все варианты. Этим я занимался в биографиях Сиратори и Риббентропа. С.Э.: Чем Ваш Риббентроп отличается от изображенного другими авторами? В.М.: Один из рецензентов назвал мою книгу «первым некарикатурным портретом» рейхсминистра. Риббентроп не был дураком, неучем и бездарностью, не был ни подхалимом, ни марионеткой Гитлера – преклонялся перед ним, но рисковал перечить и гнуть свою линию. У него были свои геополитические взгляды, отмеченные влиянием Карла Хаусхофера. Он был слишком прямолинеен и серьезен для успеха в демократических странах, а в авторитарных получалось неплохо. Риббентроп заслуживает серьезного отношения и изучения, но пока мало кто этим занимается. С.Э.: Вы написали биографию Риббентропа, не зная немецкого языка. Как это оценить с профессиональной точки зрения? В.М.: Специфика деятельности Риббентропа такова, что, используя литературу на русском, японском, английском и французском языках, которыми я владею, я охватил не менее 90% информации, включая переводы на эти языки. Британский журналист Майкл Блок, чья книга о Риббентропе (очень слабая в научном отношении) считается на Западе «стандартной», использовал источники только на немецком и английском языках и охватил от силы две трети общего объема информации. Серьезно писать о Риббентропе без знания русских и японских источников нельзя, в то время как основные немецкие и итальянские переведены либо на английский, либо на французский. За биографию другого немца я бы не взялся. С.Э.: В ваших работах 1990-х годов нередко встречаются ссылки на А.Г. Дугина. Сейчас в академическом отношении это выглядит, скажем так, неоднозначно. В.М.: Как многие интеллектуалы моего поколения я благодарен Александру Гельевичу за то, что он в самом начале 1990-х открыл нам целый ряд неведомых ранее имен и тем. Благодаря ему я узнал имена и идеи Рене Генона и Юлиуса Эволы, осознал, кто такой Карл Хаусхофер и что такое геополитика. Он указал путь, по которому я дальше пошел сам. Последние четверть века я не читал сочинений Дугина и не берусь судить о них, хотя интеллектуальный пейзаж современной России без них не представить. Я не его ученик или последователь. Но было бы несправедливо не сказать спасибо за важные знания, полученные от него более тридцати лет назад. С.Э.: Каковы были поворотные моменты в вашей профессиональной эволюции? Как говорится в просторечии, что вам «взрывало мозг»? В.М.: Поэзия, да и вся атмосфера Серебряного века, «Петербург» Белого и работы Долгополова. Это раз. Произведения и личность Владимира Соловьева – философской «первой любви» многих людей в моем поколении. Это два. Работы Дугина и знакомство с геополитикой. Это три. Поясню: дугинская схема про «атлантизм» и «евразийство» гораздо лучше работает в новой истории Японии, чем там, где он ее применял. Затем чтение Версальского и других «мирных» договоров, полные тексты которых на русском языке были изданы лишь единожды в 1925-1927 гг. Это четыре. В них я увидел расписанный чуть ли не по эпизодам сценарий новой войны в Европе! Позже я написал адресованную школьникам старших классов – а также их родителям и учителям – книгу «Вторая мировая: война, которой не могло не быть», выпущенную издательством «Просвещение». У меня с этим издательством был короткий бурный роман, давший жизнь шести книгам. Увы, роман закончился, и больше меня в научно-популярную литературу не зовут. Жаль, ибо этот жанр я люблю и считаю его особенно важным как для популяризации нашего ремесла, так и для просвещения сограждан. Далее, уже в Японии, знакомство с европейской и американской ревизионистской историографией мировых войн. Это пять. Сегодня в России «ревизионистами» называют всяких фриков, с которыми я в театре рядом не сяду. А в 1920-1930-е годы и после Второй мировой войны это было сильное направление в историографии многих стран, противостоявшее пропаганде победителей, причем с мощной доказательной базой. К сожалению, у нас о нем знают мало и в основном неверно. Это не просто этапы профессионального формирования. Это этапы личного взросления. Это интеллектуальные открытия и обретения. С.Э.: Стало быть, влиянием марксистско-ленинской, советской историографии и методологии вы не были затронуты? В.М.: Нисколько. С.Э.: Каковы ваши методологические принципы или ориентиры? В.М.: Первый и главный принцип – не врать. От ошибок никто не застрахован, но сознательно врать нельзя никогда и ни в чем. В этом я солидарен с А.М. Некричем. С ним я больше почти ни в чем не солидарен, но его книгу «Отрешись от страха» людям нашей профессии непременно надо читать, как и «Виденное и пережитое» Н.П. Полетики (в оценке исторических событий с ним я солидарен больше). Второй – всегда и везде основываться на источниках, разумеется, подвергая их необходимой критике, а не на позднейших интерпретациях, какие бы нотабли их не предлагали. Прозвучит неакадемично, но мне безразлично мнение профессора Дюрана и доцента Дюпона, да хоть Эрнста Нольте, о Шарле Моррасе, ибо мнение у меня свое собственное, но вводимые ими в научный оборот материалы я изучу непременно. И, конечно, избегать влияния идеологии. Наряду с «политкорректностью» это злейший враг историка. Об этом, увы, не всегда можно говорить вслух, но всегда надо помнить. С.Э.: Какие жанры исторического исследования вам наиболее близки? В.М.: История идей и история людей. С годами всё больше второй, то есть биография. С.Э.: Чем объясняется весьма необычный выбор героев ваших биографий? Сиратори, Риббентроп, Брюсов, Шенгели, Вирек. В.М.: Первое – все эти люди мне интересны и даже по-своему симпатичны. Второе – их биографии не были написаны. С.Э.: Даже Риббентроп?! Это и про первое, и про второе. В.М.: Да. Чувствовать к нему симпатию трудно, но я чувствую эмпатию. Стремление «не судить, а понять», как говорил Марк Блок. Осудить его давно осудили, а вот поняли ли? О Риббентропе написан ряд книг, но одна хуже другой – говорю ответственно, потому что все их проштудировал. С.Э.: И по-немецки? В.М.: Первая биография Риббентропа на немецком языке, написанная Ш. Шайлем, вышла в 2013 г., через пять лет после моей; Шайль кратко и благожелательно упомянул ее. Ранее была лишь книга В. Михалки о внешнеполитической деятельности Риббентропа. Содержание ее ключевой главы я знал по англоязычной статье автора, с остальным помогли разобраться коллеги. Я переписывался (по-английски) с Рудольфом фон Риббентропом, старшим сыном рейхсминистра, чьи интересные воспоминания изданы на русском языке и заслуживают прочтения. Это была очень неординарная личность. С.Э.: Кто из героев близок вам, что называется, по-человечески? В.М.: Риббентропа мы сразу исключим, хотя он, как заметил мой друг, которого нельзя заподозрить в симпатиях к подобным персонажам, «не людоед». Психологически близок Сиратори, оказавшийся по знаку зодиака Близнецом, как и я. Хотите верьте, хотите нет, но это знание помогло мне понять логику и алогизм его поступков. Брюсов и Шенгели – любимые поэты, но в их личностях меня далеко не всё привлекает. А вот Джордж Сильвестр Вирек стал моим «человеком судьбы». С.Э.: Почему? В.М.: Он разносторонне одаренный, легкий, воздушный и незлопамятный, несмотря на множество приключений и злоключений. И он стал моим вечным спутником. Обычно издание книги означает конец работы над данной темой. С Виреком наоборот. Книга о нем вышла в 2015 г. Радикально исправлять написанное в ней необходимости нет, но дополнений появилось много, в основном по материалам моего постоянного пополняющегося собрания вирекианы. С.Э.: Напомните, пожалуйста, читателям, что это за персонаж. В.М.: Его отец Луи Фирек – депутат Рейхстага от социал-демократической партии в эпоху бисмарковских «исключительных законов» против социалистов, соратник Маркса и Энгельса – был незаконным сыном прусского короля (точнее, еще наследника престола) Вильгельма I, будущего первого кайзера Германской империи, и первой красавицы берлинской королевской сцены Эдвины Фирек. Августейшее отцовство никогда не признавалось, но все о нем знали. В переписке Маркса и Энгельса с соратниками – увлекательной, остроумной и порой весьма фривольной – про это говорится не раз. Папа Фирек принадлежал к умеренному крылу партии и, посидев в тюрьме, решил заняться более безопасной журналистикой, пропагандировал водолечение и натуропатию, а потом уехал в США, где жило много немцев и был спрос на немецкоязычные издания. Обустроившись, он перевез туда семью. Так его сын, чистокровный немец Георг Сильвестр Фирек стал Джорджем Сильвестром Виреком. Что за многогранная личность! Поэт – если и не первый, то самый яркий и известный американский декадент; в этом качестве он попал в сборник моих литературных портретов «Декаденты», изданный в 2020 г. в серии «Жизнь замечательных людей». Мечтаю перевести и издать в России его итоговый сборник «Плоть и кровь моя» (1931), где к каждому стихотворению он написал автокомментарий. Поэтическое наследие Вирека достойно серии «Литературные памятники». Одна беда: я не умею переводить стихи, а найти переводчика-энтузиаста на большой и бескорыстный труд непросто. Вирек – хороший прозаик. В России при моем участии вышли его первый и последний романы «Дом вампира» (1907) и «Обнаженная в зеркале» (1953), но оценили его лишь некоммерческие издательства. А это коммерческий автор, он полвека зарабатывал на жизнь пером! Наши ленивые и нелюбопытные издатели, простите, отбрехиваются фразой: «В России Вирека никто не знает». Но им нечего возразить на то, что некогда в России никто не знал не только Паоло Коэльо и Харуки Мураками, но даже Достоевского с Львом Толстым. Большую известность Вирек снискал как журналист и пропагандист германо-американской дружбы при всех режимах в Германии. При Гитлере тоже, за что провел пять лет в американской тюрьме. Как популяризатор новейших открытий науки – теории относительности, психоанализа, омоложения. Как интервьюер высшего класса. И как историк, сочетавший опыт свидетеля с умением дистанцироваться от описываемых событий. С.Э.: Вот это интересно! «Из зала кричат – давай подробности». В.М.: Я хочу увидеть опубликованным на русском языке ряд книг Вирека, имеющих не только несомненную научную и литературную ценность, но и коммерческий потенциал. Первая «Сеющий семена ненависти» (1930) о битвах пропагандистов Первой мировой войны. Вторая «Самая странная дружба в истории. Вудро Вильсон и полковник Хауз» (1932). Третья «Кайзер под судом» (1937) – биография Вильгельма II в форме воображаемого процесса над ним. В первой использован личный опыт, причем написана она с редким беспристрастием. Другие основаны на показаниях современников, начиная с Хауза и кайзера, который называл Вирека «кузеном». С августейшей улыбкой. С.Э.: Они были знакомы? В.М.: С кайзером Вирек познакомился осенью 1922 г. и стал первым американским журналистов, которому тот дал интервью. Он, кстати, первым из иностранцев весной 1923 г. взял интервью у Адольфа Гитлера, но маргинальный баварский агитатор в то время никого не интересовал. Вирек навещал кайзера, жившего в изгнании в Доорне (Нидерланды), во время ежегодных визитов в Европу, куда ездил брать интервью у знаменитостей. С Хаузом Вирек дружил и сотрудничал на протяжении всех тридцатых годов. Его четвертой книгой на русском языке должен стать сборник избранных интервью. Там будут все знаменитости эпохи, кроме Ленина (не успел), Троцкого и Сталина (не сложилось). С.Э.: Что Вас как историка привлекает в Серебряном веке? Ведь Вы не филолог. В.М.: Да, я не филолог, я историк, в том числе историк литературы. Мое дело – не колоративы-пежоративы или интертекстуальные связи, а ответы на конкретные вопросы: кто, что, где, когда, с кем? Но не в виде самоценного набора фактов, к чему призывают иные мэтры, а как материал для ответа на вопросы: как, зачем, почему? Интересы историка и читателя совпадают: модернизм больше, чем реализм; поэзия больше, чем проза; общественно-политические взгляды писателей больше, чем философские или эстетические. Кроме биографий Брюсова и Шенгели – в обоих случаях первых – я публиковал преимущественно статьи и архивные материалы. Они собраны в книги «Загадки Серебряного века» (2009)… С.Э.: Прямо «Пословицы русского народа». В.М.: Точно (смеется). Особенно с учетом того, что на переплет забыли поставить фамилию автора, а мне забыли его показать: дело было в коммерческом издательстве. Что такое «Загадки Серебряного века»? «Два конца, два кольца, посредине Тэффи», как пошутил один мой приятель. Заглавие, конечно, издательское, а не авторское. Слава богам, я сумел отбиться от «Тайн Серебряного века». С.Э.: Другие сборники? В.М.: «Тринадцать поэтов. Портреты и публикации» (2018), изданный к моему юбилею, и готовый к печати «Серебряный и Железный. Статьи о литературе и политике. Дневник читателя» (последний раздел – рецензии). Там и про символистов, и про Японию, и про геополитику. С.Э.: Центральная фигура Ваших работ о Серебряном веке – Валерий Брюсов. Почему? В.М.: Колоссальная фигура! Как есть музыка до Вагнера и после Вагнера, так есть русская поэзия до Брюсова и после Брюсова, хотя Вагнер стоял на плечах Бетховена, а Брюсов на плечах Пушкина и Тютчева. Брюсов ужасно недооценен и оболган, несмотря на всю известность. При этом до сих пор нет полного собрания ни его сочинений, ни даже стихотворений и поэм, нет летописи жизни и творчества, свода отзывов критики и воспоминаний о нем. Не изданы, хотя готовятся к печати, два важнейших корпуса переписки – с женой и с критиком П.П. Перцовым. Скажите, как работать в таких условиях? С.Э.: Трудно. А Вы эти материалы использовали? В.М.: Увы, лишь в малой степени – только то, что напечатано. В первой половине 1990-х годов я, временно забросив японский язык, провел много пленительных часов в Отделе рукописей РГБ, где хранится огромный и хорошо сохраненный архив Брюсова. Живя в Японии, работать в российских архивах непросто, к тому же я занимаюсь не только Брюсовым. Но даже по опубликованным материалам я мог написать биографию Брюсова в два раза большего объема: 60 листов, а не 30, – если бы не жесткий издательский лимит. А поработав год в московских и петербургских архивах, – и в три раза больше, ибо недостатка в материалах нет. С.Э.: Почему до Вас никто не написал биографию Брюсова? В.М.: Не знаю. Были книги о его творчестве – в целом не очень удачные – но жизнеописания не было. Есть почтенный жанр «литературного портрета», в котором факты биографии писателя служат материалом для комментария к его произведениям. У меня как раз наоборот: произведения писателя есть факты его биографии. С.Э.: Как Вас приняла филологическая среда? В.М.: Вначале враждебно – «чужак». Теперь приглашают на конференции и в некоторые журналы. Но к изданиям Брюсова не привлекают. Всё сделанное мной в этой сфере сделано по моей инициативе. С.Э.: Вы известный собиратель книг, автографов, документов. Как это связно с вашей работой? В.М.: Напрямую. Я начал искать и покупать старые книги 40 лет назад, в 1982-м году, когда мне исполнилось 14 лет, но библиофилом стал не сразу. Сперва меня интересовал текст – авторы, которых не переиздавали или издавали мало. Потом стал уделять внимание экземплярам – автографы, маргиналии, провенанс, а там пошли рукописи, документы, фотографии. Классическое библиофильство было аристократическим занятием и предполагало не-утилитарность, бесполезность. Собирать книги «для работы» было «не комильфо». Лично я не вижу здесь противоречия. Наметив к приобретению книгу для работы, я первым делом ищу экземпляр с автографом автора и т.д. Своих героев я изучаю по первоисточникам – по первым изданиям. У меня лучшее в мире собрание отдельных изданий Брюсова и литературы о нем всех времен и на всех языках (93 % от списочного состава), включая книги с его дарственными надписями. Вирековское собрание, которое постоянно пополняется, я по праву называю домашним музеем. По материалам своего собрания я публиковал тексты Георгия Шенгели, Сергея Спасского (очень крупный и недооцененный поэт и прозаик, достойный собрания сочинений!), Дмитрия Шестакова, Семена Дионесова, Александра Китаева. Последние десять лет мои книги иллюстрированы в основном материалами собственного собрания, причем некоторые артефакты покупались именно с этой целью. Оно неликвидно и с коммерческой точки зрения бессмысленно, но кроме исторического значения есть еще одно обстоятельство, о котором написал Горький в очерке о Гарине-Михайловском. «Я спросил: правда ли, что он однажды засеял сорок десятин маком? — Почему же непременно — сорок? — как будто возмутился Николай Георгиевич […] Тотчас же, хлопнув меня по плечу маленькой, крепкой рукой, он сказал с восхищением: - Но если б вы, батенька, видели этот мак, когда он зацвёл!» Нечто подобное испытываю и я, оглядывая полки с книгами, папки с оригиналами документов, портреты на стенах домашнего кабинета. В моей 700-страничной книге «Джордж Сильвестр Вирек: больше чем одна жизнь» (заглавие мемуаров, которые Вирек не написал из-за отсутствия издателя) 294 иллюстрации, но лишь 2 из ГАРФ, остальные из моего музея. Складывается книга «Джордж Сильвестр Вирек: еще одна жизнь» с описанием собрания и публикацией того, что поступило в него после выхода биографии. С.Э.: Сиквел, как нынче выражаются? В.М.: «Сompanion volume». Не знаю, как это красиво сказать по-русски. «Дополнение» звучит слишком скучно. Хочу выпустить в таком же оформлении и с многочисленными иллюстрациями. С.Э.: Что для вас изучение истории? В.М.: Дело жизни и главное счастье в ней. С.Э.: Что для вас как историка является главной мотивировкой к работе? В.М.: Если не говорить о работах «за зарплату», то личный интерес. В беседе с вами С.А. Экштут процитировал слова Виктора Шкловского: «Вы пишете, чтобы заработать, а нужно, наоборот, зарабатывать, чтобы писать». Это как раз мой случай! Не уверен, что гонорар за биографию Риббентропа, выпущенную коммерческим издательством, покрыл расходы на покупку книг, нужных для ее написания, при том что я пользовался хорошими университетскими библиотеками. Но с каким удовольствием я ее писал! С.Э.: Что вы пишете и что преподаете «за зарплату»? В.М.: Моя основная работа в университете Такусёку и в Институте востоковедения РАН – исследовательская в сфере истории Японии. Я выбрал тему, соответствующую моим интересам и знаниям и при том неизученную: колониальная и континентальная политика Японии в иностранном освещении. Это история Тайваня как японской колонии (1895-1945 гг.), экспансия в Маньчжурии, Китае, Индокитае. В планах изучение колониального правления в Корее. Не углубляясь в детали, скажу главное. Колониальная политика Японии была политикой модернизации и непосредственно продолжала модернизацию самой Японии, начатую консервативной революцией Мэйдзи исин и успешно реализованную. Если источники на английском языке по данной теме более-менее известны, то франкоязычные совершенно не изучены ни в Японии, ни в России, ни даже во Франции, хотя немало полезных книг переиздано репринтом в рамках совместного проекта Национальной библиотеки и издательства «Hachette». Помогает мне и общее знание политической и интеллектуальной истории Франции в эпоху Третьей республики, которая началась почти одновременно с эпохой Мэйдзи в Японии. Тут много интересных пересечений. Что общего между Жорж Санд и японской интервенцией на Тайване в 1874 г.? Кажется, что ничего, а оно есть. Что? Пока не скажу – дождитесь публикации. На эти темы я регулярно печатаю статьи на русском и японском языках, выступаю с докладами и лекциями. Через несколько лет планирую издать книгу. Педагогическая нагрузка у меня небольшая, так как я работаю в Международном институте японской культуры университета Такусёку, а не на факультете. Студентам бакалавриата читаю общий курс «Введение в русскую цивилизацию» на японском языке в рамках «регионоведения». Магистрантам – курсы «Япония в мировой культуре» на японском языке и «Введение в японскую цивилизацию» на английском языке. Последний курс предназначен иностранным студентам, еще недостаточно освоившим японский язык. Так сказать, «курс молодого бойца». С.Э.: Вы любите преподавательскую работу? В.М.: Непростой вопрос. Я люблю рассказывать, люблю читать лекции, но когда есть резонанс, реакция аудитории, вопросы, диалог. С японскими студентами этого нет. При чтении лекций на потоке прямого контакта нет вообще, крайне редко кто-то подходит после занятий. С магистрантами – дело другое, группы небольшие, но и тут вопросы приходится вытягивать клещами. Иностранные студенты в этом отношении более активны, чем японцы. С.Э.: Почему? В.М.: У японских студентов не принято задавать вопросы. Как объясняют сами японцы, это от природной скромности (которой они гордятся!), от нежелания показать свое незнание чего-либо, от боязни поставить преподавателя в неловкое положение. Я не очень этому верю. По-моему, это от отсутствия интереса. Не к моему предмету конкретно, а к обучению вообще. Я хороший лектор, но плохой педагог. Я читаю лекцию, как актер играет спектакль. После двух пар даже с двухчасовым перерывом между ними я, как выжатый лимон. С нагрузкой в российском вузе я бы не справился. С.Э.: Интерес студентов к России велик? В.М.: Интересно единицам, причем китайцам (у нас в университете много китайских студентов) порой больше, чем японцам. Количество записавшихся на курс не отражает масштаб реального интереса. В этом 2022 г. их было полторы сотни, а до пандемии более двухсот. Текущие события на этом не сказались: студенты о них даже не спрашивают. Русский язык из них не изучает почти никто. Студентам надо набрать энное количество курсов в своем кампусе, подогнав расписание поудобнее, и получить «зачет»; только некоторым нужен высокий балл (у нас стобалльная система; 60 – минимум для «зачета»). В Японии университет – четыре года бакалавриата – не место для получения знаний, а передышка между «адом в школе» и «адом на работе»: это они сами так называют. Спрашивать с японского студента знания неприлично. Поэтому по моему курсу нет экзамена. Сдал реферат в срок – получи минимум 60 баллов. Дальше начинается детальная оценка по соответствию реферата заявленным критериям плюс результаты тестов в течение семестра. Всегда есть те, кому я ставлю более 90 баллов. Но 100 никогда. Я бы и себе столько не поставил. С.Э.: Вы ведете семинары, руководите дипломниками? У вас есть ученики? В.М.: Не веду, не руковожу – это не входит в мои обязанности. Сказать по правде, не стремлюсь. Как Григорьева, как Долгополов, я не люблю «возиться» и «натаскивать». Поэтому у меня нет учеников. Охотно общаюсь с младшими коллегами, если чувствую у них вкус и интерес к исследовательской работе. Общаюсь без скидок на возраст, без позы ментора. Никого снисходительно не глажу по головке. И хвалю, и критикую как коллег. С.Э.: Ваши незаурядные знания о Японии востребованы российскими государственными структурами? В.М.: Нет. С.Э.: Вы интегрированы в российскую академическую среду, в историческое сообщество? В.М.: Однозначно ответить сложно. С одной стороны, с 1995 г. я живу в Японии, хотя регулярно бываю в России. С другой, интернет свел на нет фактор географической удаленности. Мой читатель – в России! Меня иногда называют «российским и японским историком». Это неверно. Я – русский историк, работающий в Японии. В России у меня много друзей-историков, с которыми постоянно поддерживаю контакт. С их помощью слежу за работами по интересующей меня тематике, волей-неволей включая «мусорные» журналы. Принимаю дистанционное участие в конференциях. На конференции по русской литературе приглашают часто, на конференции по Японии – никогда. Не приглашают и к участию в коллективных проектах по грантам. Очень велико влияние личных амбиций, разделения на «своих» и «чужих», повысилась конфликтность. У меня нет врагов в научной среде, хотя есть люди, несимпатичные в профессиональном и личном плане. При этом ряд людей не скрывал неприязни ко мне и чинил препятствия моей работе. Но не будем о грустном. С.Э.: Как Вы относитесь к административной карьере для ученых и к внешним знакам признания их заслуг? В.М.: Ни то, ни другое мне не грозит, хотя премия с хорошим денежным содержанием пришлась бы кстати (смеется). Научные и учебные учреждения должны возглавлять ученые, не обязательно выдающиеся, но профессионалы, способные к административной работе (я не из их числа), а не «эффективные менеджеры» или проштрафившиеся чиновники. Выдающийся ученый может оказаться никудышным администратором, и тогда плохо всем. Избрание в Академию наук (но не в прочие «академии»!), почетное звание, премия, орден – сильная мотивировка для многих. У меня ее никогда не было, потому что я осознавал нереальность всего перечисленного для себя. Если этим отмечена достойная работа – честь и хвала. Но критерии размываются всё сильнее. Можно стать членом-корреспондентом РАН, имея лишь одну опубликованную монографию, причем не из тех, что совершили переворот в науке. С.Э.: Живя более четверти века в Японии, насколько Вы вошли в местную академическую среду? В.М.: В малой степени. Я являюсь членом нескольких научных обществ (так принято), плачу взносы, иногда выступаю с докладами, но печатаюсь в основном в изданиях своего университета и издательства интеллектуальной литературы «Фудзивара сётэн», которое выпустило две мои книги на японском языке. Общение с японскими коллегами мне, как правило, малоинтересно. Они не обогащают меня новым знанием, которое я не мог бы найти сам, и не отличаются широтой кругозора. Обычный японский ученый - «специалист по Нестору Кукольнику» из известного исторического анекдота. Зато ценю общение с некоторыми русскими коллегами, работающими в Японии, особенно теми, кто моложе меня. С.Э.: Японские русисты? В.М.: Очень специфическая публика. После «холодной войны» русистика в Японии стала маргинальной дисциплиной (я не раз писал об этом). Непривлекательной в карьерном плане: почти нет молодых, нет смены поколений. Русских, работающих в местных университетах, даже при наличии ученых степеней японцы воспринимают лишь как носителей языка (я никогда не преподавал русский язык), в лучшем случае как источник элементарных знаний: «чем матрешка отличается от перестройки, а Горбачев от балалайки» (определение мое). Плюс столкновение личных амбиций, тем более в замкнутой и не развивающейся среде. Плюс взаимное игнорирование историков и филологов: это два непересекающихся множества с отдельными научными обществами. Историки-русисты иногда упоминают меня в своих трудах. Филологи, изучающие Серебряный век, должны знать хотя бы мою фамилию… но уже более четверти века делают вид, что не знают. Сами понимаете, в общении с ними я большого смысла не вижу. С.Э.: Что вы считаете главной проблемой современного российского исторического сообщества? В.М.: Полное отсутствие корпоративного духа и единства перед лицом общих врагов. С.Э.: Врагов? Кого вы имеете в виду? В.М.: Во-первых, это халтурщики, плагиаторы, компиляторы, поставщики псевдоисторического «трэша», которым забиты книжные магазины (целые издательства специализируются на этом), телевидение, интернет. Во-вторых, псевдоученые с купленными и ворованными диссертациями, со статьями в «хищных» и «мусорных» журналах. Те и другие позорят профессию, поэтому никакой диалог с ними невозможен. Действия чиновников, пропагандистов и депутатов тоже не всегда идут на пользу науке. Оставшись среди коллег, что мы видим? Четкое разделение на «своих» и «чужих». Раньше разделение шло больше по идейному признаку: «демократы» против «патриотов», те и другие в кавычках. Теперь по принципу близости к источникам финансирования или «админресурсу». «Своим» можно всё: пропускаются самые слабые работы, мало-мальски приличные восторженно прославляются. Работы «чужих» можно игнорировать или втаптывать в грязь, не стесняясь ничем. Я испытал на себе оба варианта. Например, получаю из издательства верстку очень солидного издания со своей статьей. Там же статья старшего коллеги и давнего знакомого на тему, по которой я много писал и публиковал 25-30 лет назад. Коллега тоже занимался этой темой, мы общались, дарили друг другу работы, даже думали о соавторстве. И вот новая статья, где пересказываются давно известные вещи без единой ссылки на мои работы. В том же самом сборнике, что и моя статья. Я не умер, товарищи, я жив! Как следствие исчезла конструктивная критика. Любая критика воспринимается как личное оскорбление, на которое отвечают личными оскорблениями… и пошло-поехало. Разрушен институт репутации, по крайней мере, публичной, ибо по гамбургскому счету люди внутри «цеха» понимают, «кто есть ху». Хотя бы должны понимать… Про Диссернет мы все знаем. Но вот еще пример. Некий персонаж разъезжал по миру с фиктивными академическими титулами, читал лекции и получал гонорары – в качестве, которое приписал себе, не имея на то права. Как это называется? По-моему, мошенничество. Когда я деликатно написал об этом в своем «Живом журнале» 10 лет назад, мне позвонили знакомые из Москвы и посоветовали «не выносить сор из избы». Я ответил, что пусть они живут в антисанитарии, а я предпочитаю гигиенические условия. Печально не только это. Мне рассказали, что один видный ученый, услышав о таких проделках, сказал: «Молодец, ловко придумал». Вот это уже «со дна постучали». С.Э.: Наш журнал «Историческая экспертиза» во многом задуман как журнал рецензий. Знаю, что Вы периодически выступаете в этом жанре. Чем Вы руководствуетесь при выборе книг для рецензирования и в самом его процессе? В.М.: Мой главный мотив: прочитал хорошую книгу – поделись знанием, расскажи другим. Если просят о рецензии, откликаюсь, но не пишу о книгах, которые мне не нравятся, поэтому отрицательных рецензий у меня раз два и обчелся. Излагаю содержание, делаю критические замечания – почти всегда фактического характера. Если знаю автора лично, предварительно показываю ему текст – речь, конечно, о публичном рецензировании – на предмет возможных уточнений. Были времена, когда авторы сами сообщали рецензентам о своих ошибках, дабы те их исправили в печати для общей пользы (сам так делал). По принципиальным вопросам выступаю редко, лишь когда «не могу молчать». Так было с книгой Т.Н. Карпачевой о Валерии Брюсове и Надежде Львовой, отклик на которую для «Исторической экспертизы» обернулся статьей на авторский лист. Или когда речь идет о прорывных для отечественной науки работах, которые радикально меняют наши представления о людях и событиях и потому заслуживают максимального внимания. Таковы книги М.А. Девлин о Невилле Чемберлене и лорде Галифаксе и книга А.Н. Бурлакова о маршале Петэне, которые должен прочитать каждый, кто серьезно интересуется историей ХХ века. С.Э.: Вы когда-нибудь «организовывали» рецензии на свои книги? В.М.: Для похвал себе любимому – нет, хотя не скажу, что равнодушен к похвалам, да и откровенное замалчивание воздуха не озонирует. Для привлечения внимания к темам и персонажам – дважды. В первый раз – к биографии Вирека и к переводам его книг. Во второй – к монографиям о Моррасе. Вирек в России был почти неизвестен, Моррас известен мало и в превратном свете. Хотелось вызвать серьезный разговор об этих выдающихся людях, тем более, что коллегам нашлось что сказать. С.Э.: Удалось? В.М.: Удалось начать разговор. Надеюсь, он продолжится. Увы, многие потенциальные участники тяжелы на подъем. С.Э.: Даже учитывая широту Ваших интересов, должен спросить: почему Моррас? В.М.: Меня давно интересует проблема французского коллаборационизма в годы Второй мировой войны. В литературе о нем постоянно мелькала фамилия Морраса, который в январе 1945 г. был осужден за сотрудничество с врагом и подрыв морального духа нации. Я решил разобраться, кто это такой, начал отматывать киноленту назад, но, дойдя до «дела Дрейфуса», т.е. на полвека раньше, сказал себе «стоп». Я не представлял себе – да и никто в России, думаю, не представлял – какую колоссальную роль в интеллектуальной и политической жизни Франции этих 50 лет сыграл лично Моррас и возглавляемое им монархическое движение «Action française». Стало ясно, что он никакой не коллаборационист, а, напротив, самый яростный германофоб Франции. Его отношение к немцам – это как отношение Розенберга, если не Штрейхера, к евреям. Я понял, что надо писать книгу, тем более, что борьба Морраса против Германии не была изучена даже во Франции. Думал, что будет монография, получилось три. С.Э.: Почему столь важный и, как я понимаю, очевидный сюжет не был исследован во Франции? В.М.: Сам удивляюсь. Если не считать одной небольшой и поверхностной книжки, первая французская монография на эту тему, написанная М. Грюнвальдом, вышла осенью 2019 г., одновременно с моей первой книгой. В двух других я ее использовал, но больше для цитат, недоступных мне в первоисточнике. В основном наши выводы совпали. В чем-то я оспорил автора, надеюсь, аргументированно. С.Э.: Содержание Ваших книг не сводится к деятельности Морраса и «Action française». В.М.: Конечно, их нельзя изучать в отрыве от политической истории Франции, да и Европы в целом. Их надо рассматривать в широком контексте эпохи, многие события которой в России известны мало или превратно. Таковы «дело Дрейфуса», кризис 6 февраля 1934 г., гражданская война в Испании, поражение Франции в 1940 г., режим Виши, коллаборационизм, голлизм, движение Сопротивления, послевоенные чистки. Обо все этом надо говорить и писать заново. Советская историография по идеологическим причинам изрядно исказила картину, а постсоветская не способствует восстановлению истины. Это долгий разговор. Надеюсь, выход нынешней осенью последней части моей трилогии о Моррасе, где рассмотрены многие из этих проблем, даст ему новый импульс. С.Э.: Вы называете себя «правым». Вы моррасианец? В.М.: Разумеется, нет. Многое во взглядах Морраса мне близко, ко многому я равнодушен, многое категорически не приемлю, прежде всего ксенофобию. Одни черты его личности вызывают симпатию, другие не вызывают. Если бы я жил во Франции и был французом, особенно из поколения Морраса или поколения его «племянников» (так бездетный Моррас называл следующее поколение), возможно, я был бы на его стороне. Но я не француз, живу не во Франции и принадлежу к совсем другому поколению, родившись через сто лет после Морраса. Надеюсь, что в сочетании с профессией это дает мне дистанцию, необходимую для объективного изучения событий прошлого и для суждений о них. С.Э.: Сейчас вы лучший знаток Морраса среди российских историков? Не собираетесь писать его биографию? В.М.: Если бы в России нашелся издатель на биографию Морраса – что было бы прекрасно – следует перевести и издать «Жизнь Морраса» современного французского историка Ива Широна. У него же есть отличная биография Мориса Барреса. С.Э.: Вы довольны тем, как сложилась Ваша профессиональная жизнь? В.М.: Доволен, но не вполне, эдакий привереда. Дело в том, что в более благоприятных условиях я сделал бы больше – написал бы еще полдюжины книг, в основном не имевших аналога в российской историографии. Написал бы, если бы вовремя нашелся издатель, а мне не пришлось бы тратить время на заработки ради хлеба насущного. Теперь уже не напишу – время для них ушло. Но «покуда мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность». С.Э.: Традиционный вопрос: ваши творческие планы? В.М.: Ответ может показаться странным: творческих планов нет, но есть издательские. Хочется издать написанное, а потом приниматься за освоение новых тем. Ближайшие планы связаны с издательством «Нестор-История». Прежде всего сборник статей «Серебряный и Железный». Затем к 150-летию Валерия Брюсова в декабре 2023 г. готовлю сборник статей и материалов «Мой Брюсов». Кому-то заглавие покажется нескромным, но оно дважды оправдано. Во-первых, именно Брюсов хотел озаглавить сборник своих статей «Мой Пушкин». Во-вторых, книга основана на моем собрании книг, рукописей и документов, которому я посвятил более тридцати лет. Мне есть чем похвастаться! Знаменитый библиофил Н.П. Смирнов-Сокольский говорил: «Хвастайтесь своими книгами – это хорошее хвастовство». Готовлю научное описание вирекианы с публикацией изрядного количества документов, хотя понимаю, что издать его будет непросто. Очень хочу переиздать научно-популярные книги о происхождении мировых войн и об опыте дружбы России с другими странами – по-моему, исключительно актуально. «А там мы будем посмотреть». С.Э.: Большое спасибо за содержательное и откровенное интервью. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Николай Подосокорский: «Я живу, чтобы опровергнуть утверждение, что среда определяет человека». Интервью с Н.Н. Подосокорским Беседовал С.Е. Эрлих Николай Николаевич Подосокорский, родился в 1984 году в поселке Парфино Новгородской области, окончил исторический факультет Новгородского государственного университета в 2006 году, кандидат филологических наук (2009). Преподавал в НовГУ им. Ярослава Мудрого, работал в Новгородском музее-заповеднике. С 2021 года старший научный сотрудник Научно-исследовательского центра «Ф.М. Достоевский и мировая культура» ИМЛИ РАН. Первый заместитель главного редактора журнала «Достоевский и мировая культура. Филологический журнал» ИМЛИ РАН. Член Международного ПЕН-клуба. Автор более 60 научных статей по истории русской литературы, новым медиа и др. Лауреат премий журнала «Вопросы литературы» (2011), независимой литературной премии «Дебют» (2015), гуманитарной и книгоиздательской премии «Книжный червь» (2020). Сфера научных интересов: творчество Ф.М. Достоевского и русская литература XIX-XXI вв., наполеоновский миф, российское масонство, новые медиа. Основные публикации: 1. Религиозный аспект наполеоновского мифа в романе «Преступление и наказание»: образ «Наполеона-пророка» и мистические секты русских раскольников-почитателей Наполеона // Достоевский и мировая культура. Филологический журнал. 2022. № 2 (18). C. 89—143. 2. Богословие Достоевского: коллективная монография / отв. ред. Т.А. Касаткина. — М.: ИМЛИ РАН, 2021. — 416 c. (в соавторстве с Т.А. Касаткиной, А.Г. Гачевой, Т.Г. Магарил-Ильяевой и К. Корбелла). 3. Легенда о Ротшильде как «Наполеоне финансового мира» в романе Ф.М. Достоевского «Идиот» // Достоевский и мировая культура. Филологический журнал. 2020. № 1 (9). С. 31-50. 4. «Лицо с экрана». В чём секрет популярности ток-шоу «вДудь»? // "Наука телевидения", 2018. №14.3. С. 151-166. 5. Наполеон и 1812 год в творчестве Ф.М. Достоевского // 1812 год и мировая литература / Отв. ред. В.И. Щербаков. - М.: ИМЛИ, 2013. - С. 319-364. 6. «Черная курица, или Подземные жители» Антония Погорельского как повесть о масонской инициации // «Вопросы литературы», 2012. № 5. – С. 124-144. 7. Наполеоновские войны в «Дядюшкином сне» Ф. М. Достоевского // «Вопросы литературы», 2011. № 6. – С. 350-362. С.Э: Расскажите о вашей семейной памяти. Простирается ли она, как у большинства наших современников лишь на три поколения, или уходит вглубь веков? Н.П: Я с детства заинтересовался изучением предков. Говоря о трёх поколениях – у меня примерно так и было. В основном я изучал историю своей семьи по линии бабушки с маминой стороны. Мой прадед Илья Логинович Якушев был репрессирован в начале 30-х годов, строил Беломорско-Балтийский канал. Уже в девяностые годы, через его сына, моего двоюродного деда нашли это следственное дело. На него тоже написали донос. Требовались рабочие руки, а у него (хотя он и скрывал это) биография была «сомнительная»: он офицером участвовал в Первой мировой войне, потом вроде бы одно время воевал на стороне белых. Это, конечно, радикально изменило жизнь семьи. У него было десять детей. Двое умерли в младенчестве, один (Николай) погиб в самом начале Великой Отечественной войны, другие остались. Умер прадед Илья довольно рано, в 1948 году, не дожив до 60 лет. Незадолго до него умерла и его жена. Дети остались сиротами, кого-то отдали в детский дом, кого-то воспитывали более старшие. Жизнь, как говорится, потрепала. Но все, кто выжил, получили высшее образование и, в общем-то, состоялись как люди. У всех были свои семьи, а потом дети, внуки, правнуки. По другим моим линиям предки были в основном – мещане и крестьяне. Совсем недавно на меня вышла родственница, которая пишет книгу о нашем роде по ещё более древней линии (дед Ильи Логиновича Якушева – Иван Кириллович Светлов (1827-1887) служил диаконом в церкви под Новгородом. Мы обменялись с ней домашними документами. Но профессионально через архивы, специализированные службы, которые сейчас оказывают соответствующие услуги, я поисками пока не занимался, хотя интерес к этому по-прежнему есть. Во всяком случае, моя фамилия (её довольно трудно бывает поначалу произнести правильно незнакомым людям) – Подосоко́рский – в России упоминается в документах уже с XVI века. Был некий нищий Сёмка Подосокорский, который в первой трети XVII века жил в вологодском монастыре. Известных представителей своей фамилии я больше не знаю. Хотя есть переводчица Галина Подосокорская, которая переводила фэнтэзи и фантастику (книги о Конане-варваре Роберта И. Говарда, в частности). Это большое поле. В основном все три поколения моих предков родились в Новгородской области. Однако мой дед по отцу – Анатолий Иванович Подосокорский 1911 года рождения – был родом из Архангельской области. Там есть Котласский район и есть деревни Подосокорье (кажется, там давно никто не живет) и Осокорская (лет десять назад в ней проживало менее 40 человек). Они расположены недалеко друг от друга, по две разные стороны Северной Двины. Но в Котласе и Котласском районе до сих пор немало представителей фамилии. То есть фамилия моя связана издавна с русским севером: Архангельская, Вологодская, а с середины XX века и Новгородская области. А так, я, что называется, новгородец в третьем-седьмом поколении. Николай Подосокорский о семейной памяти С.Э: Ваше ученичество и студенчество пришлись на постсоветский период, когда наука в целом, а гуманитарная – тем более, уже были «в загоне». Как вы, ребёнок Перестройки вдруг решили пойти не в юристы/экономисты, а в гуманитарии? Н.П: Можно сказать: я живу, чтобы опровергнуть утверждение, что среда определяет человека. Я родился в 1984 году в небольшом посёлке заводского типа – Парфино. Считается, что это самый мрачный год, когда правил самый непримечательный правитель – Константин Устинович Черненко. Балабанов в своём фильме «Груз 2000» это великолепно показал. Тогда шла Афганская война. Мой двоюродный брат – лейтенант Алексей Крупнов - погиб в той войне через несколько месяцев после моего рождения, его наградили посмертно орденом Красной Звезды, а в Парфино назвали в его честь переулок. Естественно, я его не знал, но зато с детства был знаком с памятью о нем. В моём детском и подростковом окружении, так получилось, никогда не было ни одного интеллектуала и ничего такого, что бы вообще располагало к интересу к академической науке и профессиональной интеллектуальной деятельности. Но у меня очень рано сформировались большое внутреннее желание стать ученым и вообще тяга к знаниям. Тогда не было Интернета, и единственным источником информации был периодически ломавшийся телевизор с двумя каналами Центрального телевидения: Первый (или ОРТ, названия его менялись в 90-е годы) и РТР. Там, большей частью, показывали всякую чушь, какие-то третьесортные сериалы, новости. Политические новости кстати я очень любил лет в двенадцать смотреть! Мне казалось, что, наблюдая за политической повесткой, можно понять, что происходит. Но потом уже я понял – то, что показывают, плохо отражает действительность, и всё это нужно пропускать через какое-то количество фильтров. Книжного магазина в Парфине тоже не было, но я заказывал книги по почте. В девяностые было такое издательство и книжный клуб «Терра», которое активно продвигала себя через телепередачи. И вот я заказывал у них книги по истории. Плюс, у нас была какая-то своя домашняя библиотека, не очень богатая, правда, но по поселковым меркам неплохая. В частности, у нас была подписка журнала «Москва» конца 80-х годов, где была опубликована полностью «История Государства Российского» Карамзина. Ещё в пятом классе я читал ее сокращённую версию, вышедшую то ли в серии, то ли под заголовком «Предания веков», прочёл её несколько раз с большим интересом. В каком-то смысле, чтение Карамзина меня сильно мотивировало к изучению истории. К тому же, тоже в пятом классе мать купила мне книги серии «Мировая иллюстрированная история» издательства «Росмэн». Там были тома «Древний Египет», «Римляне», «Греки», «Викинги» и проч. Позднее у меня появилась историческая серия книг для детей издательства «Аванта +». В общем, я читал случайные книжки, как-то тянулся к чему-то настоящему. И в десятом классе в 2000 году занял третье место во Всероссийской олимпиаде по истории. Потом пошёл на исторический факультет Новгородского государственного университета. Но экзамены не сдавал, у меня было три основания, чтобы обойтись без вступительных испытаний: золотая медаль, высокие баллы по централизованному тестированию (предшественник ЕГЭ) и комплексной олимпиаде (ее для потенциальных абитуриентов проводил сам университет). Мне тогда сказали при подаче документов: «Всё здорово, только зачем вы идёте к нам на исторический?! Может вам на более престижное направление лучше поступить?» Сейчас этого исторического факультета с более чем 80-летней историей уже не существует, хотя историческое образование в усеченном виде в Новгороде осталось. Двадцать лет назад на истфаке было четыре кафедры, сейчас осталось лишь две, которые уже не образуют факультет, а просто входят в состав Гуманитарного института. Николай Подосокорский об этапах взросления и и интересу к истории С.Э: Как пел Высоцкий: «Значит, нужные книги ты в детстве читал». Н.П: Не совсем нужные. Был такой межбиблиотечный абонемент по доставке книг из Новгорода в Парфино. Я однажды пришёл в парфинскую библиотеку и попросил стихи Владимира Соловьёва, на что мне ответили, что я, видимо, перепутал имя, поскольку такого поэта не существует. Но я настаивал, что он есть, и что я ничего не перепутал. Мне, нехотя, поверили и потом заказали для меня книгу. Правда, стихи Соловьева мне тогда не понравились, как не нравятся они и сейчас. Впрочем, любим мы его не за поэзию. Тем же способом я сумел прочесть и книгу Дмитрия Мережковского «Л. Толстой и Достоевский», сильно меня потрясшую. Ещё, конечно, когда я учился в десятом классе, то принял участие в только что появившихся тогда Достоевских юношеских чтениях в доме-музее писателя в Старой Руссе. Я после этого и стал всерьез заниматься Достоевским. Это как бы всегда шло параллельно с моими занятиями историей. В конце концов, со временем я больше переключился на Достоевского, хотя тоже, скорее, как историк литературы, а не такой отвлеченный филолог-филолог. С.Э: Были ли в университете преподаватели, оказавшие на вас влияние? Н.П: Я не могу говорить о сильном влиянии, но есть люди, которые запомнились. В частности, историю античности нам преподавал петербургский профессор Юлий Беркович Циркин. Он умер в начале этого года. Очень известный питерский античник, он был автором ещё «Большой советской энциклопедии» и написал более десяти монографий по истории Древнего Рима, Древней Финикии и Древней Испании. Тогда, в студенчестве, я не читал его книг, но мы знали, что у нас есть такой общенационального уровня профессор. Ещё был профессор Игорь Васильевич Пьянков (он умер два года назад), специалист по Древней Персии, древне-восточник, у него были научные работы по зороастризму, державе Ахеменидов и проч. Он тоже был доктором исторических наук, но приехал в Новгород из Средней Азии в 90-х годах. Вообще, я шел на истфак, потому что хотел заниматься историей Древней Руси (опять же, интерес от Карамзина и от чтения исторических романов). Я неплохо знал последовательность великих киевских, владимирских и московских князей. Но не сложилось, я не нашёл здесь для себя подходящего учителя. Вообще когда я учился, исторический факультет уже деградировал. Стали сливать кафедры, уходить преподаватели, урезались ставки. Это была общенациональная ситуация. Потом закрыли диссертационный совет по истории в Новгородском университете. Поскольку я занимался ещё Достоевским и наполеоновским мифом (с третьего курса истфака), то начал разрабатывать тему «Наполеоновский миф в творчестве Достоевского». Эти две фигуры – Достоевский и Наполеон - для меня равнозначны в плане научного и человеческого интереса к ним. Я писал по этой теме сначала курсовую, затем дипломную (два диплома, т.к. тогда ввели бакалавриат, а после него я закончил специалитет), потом ещё кандидатскую диссертацию. Правда последняя уже была по специальности «русская литература» - я защитил ее в Новгороде в 2009 году. С.Э: Кандидатская на эту же тему? Н.П: Тема постепенно то расширялась, то сужалась, но проблематика работ при этом всегда углублялась. Когда я был студентом, наполеоновский миф меня больше интересовал в плане изучения общественных настроений в России XIX века. То есть это была отчасти работа по исторической социологии или культурологии. А кандидатская – это уже было литературоведение, история литературы. Моя диссертация называлась «Наполеоновская тема в романе Ф.М. Достоевского ”Идиот”». В общем я и сейчас продолжаю этим заниматься. Планирую написать и защитить докторскую, только уже по всему творчеству Достоевского. Публиковаться также продолжаю по этой теме. На самом деле, тема наполеонизма и наполеоновского мифа в культуре бездонная. Как Достоевский – величина первого порядка в истории русской мысли и русской литературы, культуры; так и Наполеон – фигура даже не историческая, а метаисторическая, которая определила весь XIX век, да и XX век тоже. Сложно найти крупного писателя, философа, политика Новейшего времени, который бы так или иначе о Наполеоне и о Достоевском не написал или как-то не отозвался. Свою домашнюю библиотеку я также уже два десятилетия формировал, исходя из этих интересов. Николай Подосокорский: «В конце концов я переключился на Достоевского и наполеоновский миф» С.Э: Да, я видел, вы выкладываете в Facebook обложки книг. Там много о Наполеоне и наполеоновских войнах... Сейчас часто употребляют слово аффилиация. Скажите, а вы работаете в академических структурах? Н.П: Я с осени прошлого года работал по совместительству, а с февраля этого года перешёл в штат Института мировой литературы Российской академии наук. Пока еще остаюсь физически в Новгороде, но основное мое место работы в Москве. Почти десять лет я не имел никакой аффилиации, но время от времени публиковался как независимый исследователь. После защиты диссертации у меня как-то немного пропал интерес к публикациям в научных журналах, и я переключился на публицистику и блогинг, но потом вернулся в академическую науку. А сейчас и должностные обязанности дополнительно мотивируют к научным публикациям. Николай Подосокорский: «Я десять лет был безо всякой аффилиации» С.Э: В 1986 году ещё студентами Кишинёвского университета мы посетили Новгород. Запомнилась экскурсовод. Когда она рассказывала о разгроме Новгорода Иваном III, а потом Иваном IV, – в ее словах было столь же живое чувство, как у нас когда вспоминаем Великую отечественную войну. Было понятно, что для нее это не какое-то далёкое прошлое, а что-то очень личное. Господин великий Новгород был крупнейшим вольным городом Руси. А осталось ли воспоминание об этом в памяти новгородцев, или тогдашний рассказ экскурсовода был индивидуальной особенностью экзальтированного человека книжной культуры? Н.П: Начнём с того, что с времен Перестройки и затем все девяностые годы это вызывало общий интерес. Если мы поднимем новгородскую прессу тех лет, то увидим, что было модно говорить о новгородской демократии, вечевых традициях, свободомыслии. В последние годы общий дискурс в стране сильно изменился, конечно, и несвобода стала для многих лучше, чем свобода. Новгород тут не мог остаться в стороне, тем более что и региональных новгородских элит, как таковых, нет. Сейчас Новгородская область не вполне самодостаточная, если её даже сравнить с Новгородской губернией, которая существовала до 1927 года. Нынешняя Новгородская область в сильно урезанном виде была выделена из состава Ленинградской области в 1944 году. В войну город был практически уничтожен и опустел. Но, тем не менее, до сих пор вопрос о новгородской идентичности периодически поднимается. Ведь идентичность формируется тоже через многие поколения. Я - новгородец в третьем и более поколениях, но я родом из области. А жителей именно Великого Новгорода моего возраста, кто был бы в трёх и более поколениях уроженцем непосредственно Новгорода (причем все три поколения прожили в нем всю жизнь), вы практически не найдёте (кто-нибудь или родился не в Новгороде, или потом из него уехал). Миграция и до сих пор очень сильная. Она обусловлена близостью к мегаполисам – Петербургу и Москве. Все, кто более-менее активен, инициативен – в основном это молодёжь – ориентированы на Петербург и Москву, чтобы как-то состояться и реализоваться в своей сфере. Поэтому, мне кажется, что сейчас говорить о специфике новгородских элит не приходится. Если взять всех новгородских руководителей за последние десять-двадцать лет: мэров города, губернаторов, глав разных ключевых подразделений федеральных ведомств – никто из них не родился в Великом Новгороде. Это тоже накладывает свой отпечаток. С другой стороны, есть понятие «гений места», когда приезжаешь в какое-то место, и само место настолько пропитано историей, что начинает оказывать свое влияние (не только в области произношения и языка, но и через формирование картины мира, образа мысли). Раньше я говорил про «гения места», и для меня это была такая красивая метафора. А совсем недавно мне приснился мистический сон, в котором Новгород предстал как живое существо. Он выглядел не совсем как нынешний. Но чувство любви именно к Городу, как к субъекту, совершенно неожиданно охватило меня. И я подумал, что «гений места» — это не совсем метафора, и что Город, действительно, обладает какой-то своей непостижимой субъектностью. Увы, в современном виде Новгородская область не вполне самодостаточна. Ни в экономическом плане, ни в демографическом. Потому что это один из самых маленьких регионов со стремительно уменьшающимся населением. Каждый год население уменьшается на несколько тысяч человек. Сейчас уже во всей области проживает менее 590 тысяч человек. Это как один, не самый крупный город по численности населения (сейчас в России таких городов, население которых больше всей Новгородской области, - 27!). Есть и свои негативные черты. Ещё в XVIII веке у писателей была поговорка: «Упрям, как новгородец». Я чувствую, что у новгородцев есть и некий гиперкритицизм, сильное самомнение. Это к вопросу о новгородской специфике. Николай Подосокорский о гении места и новгородской специфике С.Э: Но живой народной или реконструированной памяти интеллигенции: «Мы, новгородцы, свободные люди» – сейчас не существует? Н.П: Как правило, «мы свободные люди!» кричат те, кто заведомо несвободен. Иначе зачем об этом заявлять? Элит, способных на федеральном уровне всерьез отстаивать новгородские интересы у нас давно нет, как, скажем, в Татарстане, Якутии, даже в Екатеринбурге и Новосибирске. У нас всё нормативно, вертикально, добровольно-принудительно. И вся общественная жизнь всё равно, так или иначе, завязана на подчиненное взаимодействие с властью. То есть, если власть более-менее адекватная, то это может открывать какие-то возможности. Но если вдруг она начинает проявлять худшие свойства, то это отравляет всю атмосферу. В любом случае, в обход власти особо ничего не поделаешь. Собственно поэтому и нет большой независимой общественной деятельности, которая бы пыталась самостоятельно, без санкции власти запустить какие-то механизмы развития. Если человек амбициозен и профессионально состоялся, то он просто переезжает в Москву, Петербург, за границу, ещё куда-то. Либо находит свое подчиненное место в государственном бюджетном учреждении, и, соответственно, дальше на него уже налагается целый ряд дополнительных ограничений, связанных уже с политикой, идеологией и общей субординацией. Николай Подосокорский: "”Мы свободные люди!” – кричат те, кто несвободен" С.Э: Вы подвели к вопросу, который я планировал задать. Почему вы – человек, несомненно, с амбициями – не уехали заграницу? С темой «Достоевский» можно было попасть в западные университеты, или же в Москву и в Питер. Почему вы остаётесь в Новгороде? Н.П: В общем-то, я и работаю сейчас в Москве и готовлюсь к переезду. К счастью, ученому можно работать в Москве, оставаясь в другом городе. У меня нет таких амбиций, чтобы заработать много денег или занять некий пост. В плане науки у меня была всегда одна амбиция – обрести мудрость через знание. А подлинное знание не зависит от места нахождения. Оно гораздо больше зависит от внутренних усилий. Интернет и соцсети пока что дают возможность общаться с любыми интересующими тебя людьми независимо от расстояний. Через тот же запрещённый в России «экстремистский» Facebook можно общаться с профессорами из разных городов и стран, и вообще с глубокими, неординарными людьми. Это зависит не столько от места работы, сколько от интересов и уровня человека. Николай Подосокорский: «Знание не зависит от места, оно зависит от усилий…» С.Э: Перейдём к вашему «нетипичному» блогерству. Почему вы – научный работник – решили заниматься блогерством, сконцентрированном на научной проблематике? Н.П: Научных блогеров, на самом деле, очень много. Хотя все сообщества сильно сегментированы, и социальные сети этому лишь способствуют. Мы, так или иначе, живём в информационных пузырях. Как бы мы ни пытались расширить круг, соцсети нас едва ли не насильно заталкивают в своеобразные гетто. Есть распространенный тип научного блогерства – такие популяризаторы-позитивисты, напоминающие наглых, задорных, самоуверенных комсомольцев. Они считают себя необыкновенно прогрессивными и продвинутыми и, почти всегда, отрицают всё метафизическое (большая часть из них атеисты). Мне такое никогда не было близко. Наука меня интересовала и интересует в широком смысле – как знание, не ограниченное какими-то искусственными рамками. Например, когда мы говорим: «человек – учёный», то что это значит? Если вдуматься в само слово, то в русском языке «учёный» – это тот, кто подвергнут учению. «Перчёный» – тот, кого поперчили. «Копчёный» – тот, кого покоптили. «Учёный» – тот, кого поучили, т.е. подвергнули какой-то жёсткой, механической, насильственной обработке. Как правило, эта обработка включает в себя университетское образование, далее – получение какой-то ученой степени, при этом человек должен много раз доказать, что он – свой, «нормальный», и говорит то, что от него хотят услышать, иначе говоря, он должен социализироваться, вписаться в дискурс, в определенное направление для того, чтобы его приняли в круг «ученых», а не сочли фриком и дилетантом. Если есть кандидатская, ещё лучше – докторская, соответствующий индекс Хирша и разные регалии, то только после этого появляется больше свободы говорить и писать о том, что тебе на самом деле близко. Да и то, в строгих рамках. Вообще всегда есть очень много обиженных людей, которые следят только за тем, чтобы никто за эти рамки не выходил. Так называемые «научные просветители», раздающие премии за «лженауку», выбирающие «академиков ВРАЛ» и т.п. Это направление мне совершенно неблизко. А интересна только сама наука в ее полноте, чтобы понять – как устроен мир во всей его сложности, как на самом деле устроено общество и люди – без ненужных табу и ограничений. Здесь мои интересы очень широкие: от религии, метафизики и до т.н. современной «науки» и общественной деятельности. Последнее всегда интересно, ведь наука не существует изолированно от общества. Страхи, представления, табу, существующие в обществе, неизменно распространяются и на науку. Есть мнение, что учёный – это человек, который способен свободно мыслить и свободно публично говорить по существу, не стремясь при этом всем понравиться и соблюсти все требования политкорректности. А мы живём в обществе, где свободы осталось немного, и с каждым месяцем её становится еще меньше. Причём я говорю не только о России, но и о Западе – обо всем мире. Например, как учёный я веду блог, но я даже не могу цитировать классику в том же фейсбуке и некоторых других соцсетях, потому что многие процитированные тексты – от Достоевского и Пушкина до маркиза де Кюстина – алгоритмы сразу их заблокируют. Николай Подосокорский: «Мы живём в обществе, где свободы не много, и с каждым месяцем её становится всё меньше» С.Э: Если процитируешь из классика слово «негр» или «жид». Н.П: На самом деле, если бы был список слов, которые употреблять нельзя, то было бы проще. Но такого списка не существует. «Негр», «хохол», «жид» – это теперь известные табуированные слова. Хотя в XIX веке они свободно употреблялись и в исторической, и в художественной, и в мемуарной литературе. В прошлом году я выяснил, что и слово «америкосы», оказывается, в фейсбуке запрещено, причем даже и в ироническом контексте, хотя есть даже фильм с таким названием. С.Э: За «пиндоса» тоже сразу забанят... Проверено на личном опыте. Робот Фэйсбука, увы, не считывает иронию. Когда и как у вас возникла идея заняться блогерством? Ещё в студенчестве или позже? Н.П: Нет, в студенчестве я только книжки читал и больше учёбой занимался. А когда появились и стали у нас активно развиваться социальные сети (примерно 2007 год) я уже был в аспирантуре и работал в одном петербургском аналитическом центре, где мы как раз занимались изучением возможности социальных сетей для продвижения исторических и общественных инициатив. Но я недолго там проработал. Потом почти семь лет я работал в коммерческом агентстве Green SMM, где много времени приходилось тратить на разные проекты в Интернете. И я подумал: если мне так долго приходится сидеть в Интернете, то почему бы не заняться чем-то для души? Потому что, когда ты развиваешь только чьи-то проекты, то со временем у тебя самого не остается ничего. И я стал развивать личный блог. Сначала в «Живом Журнале», когда он ещё был «живой». Потом в фейсбуке (ныне заблокированном и объявленном экстремистским в России). А последние пять лет, в основном в Telegram, поскольку туда (особенно после февраля этого года) переместилась, можно сказать, вся сетевая жизнь. Как на рубеже 2011-2012 годов российские пользователи мигрировали из ЖЖ в Facebook, так в последние несколько лет происходит миграция из Facebook в Telegram. А в феврале (после блокировок) просто огромное количество людей перешло туда. Площадки менялись, направления тоже отчасти менялись. Но если мы говорим о научных блогах, то они могут быть двух типов: блоги-проекты, посвящённые какой-то тематике, их могут вести команды и т.д.; и блоги персональные. У меня блог второго типа. Это не столько реализация какого-то проекта, сколько (как я для себя это сформулировал) – элемент самообразования. Я нахожу что-то интересное, делюсь этим с читателем, попутно находя единомышленников и расширяя область своего знания об этом предмете. Постепенно, конечно, сформировалось нечто вроде комьюнити: коллеги и подписчики уже сами присылают новости, просят что-то опубликовать. Николай Подосокорский: «Мой блог – это элемент самообразования» В основном я сейчас известен в Сети как книжный блогер, мне даже дали несколько книжных премий. Почти каждый день пишу о новых книгах и о проблемах книжной отрасли. Плюс ещё у меня есть жанр некролога об ушедших выдающихся учёных. В основном это, конечно, учёные гуманитарных и общественных наук или те, кто одновременно стал заметным общественным деятелем. Я давно столкнулся с тем, что вот уходят выдающиеся люди, замечательные учёные, но их уход нередко оказывается практически незаметен. Несколько лет назад мне приватно сообщили, что умер известный античник, профессор Петербургского университета Эдуард Фролов. Он более 40 лет возглавлял кафедру истории Древней Греции и Древнего Рима, написал десятки книг, но мой некролог оказался едва ли не единственным упоминанием в Сети о его уходе. Сначала ведение блога происходило попутно с моей работой, а постепенно превратилось в затянувшееся хобби. Хотя сейчас, как блогер, всё время ощущаешь себя между Сциллой и Харибдой. У меня поначалу были несколько идеалистические представления о социальных сетях. Я считал, что соцсети дают возможность выстраивать горизонтальные связи в обход иерархических структур, особенно в виде авторитарного государства, которое задаёт везде жёсткие рамки. А в соцсетях, будучи никем и не обладая статусом, можно успешно развиваться. Я, например, свой блог развивал только благодаря своему уму. Никогда не вкладывался ни в рекламу, ни в какое-то продвижение, у меня не было ни начальных связей, ни влиятельных родственников. Для меня это была возможность создать свободную площадку вокруг своих интересов, найти единомышленников, близких по духу людей. Но последние годы я всё больше вижу, насколько это окно возможностей стремительно схлопывается. В частности, например, история с COVID, когда появились прививки, и людей начали клеймить и блокировать за «неправильные» высказывания, объявив их «антиваксерами». Хотя, на мой взгляд, любая проблема всегда нуждается в свободном обсуждении. Как только кому-то затыкают рот под предлогом, что «это распространение фейков; писать об этом нельзя ни в коем случае», то это уже признак, что здесь что-то нечисто. Любая цензура, если она не направлена на борьбу с призывами к насилию, к уничтожению людей, а карает, например, за публичное обсуждение целесообразности каких-то обязательных процедур – это всегда скверно. Ещё одно направление моего блогинга – это правозащитная тематика, которой я начал глубоко интересоваться с 2012 года. Здесь я тоже вижу, что с каждым годом защита прав человека становится всё актуальнее и актуальнее. Николай Подосокорский: «Затянувшееся хобби меж Сциллой и Харибдой» С.Э: Вы вывешиваете свои материалы в Facebook и в Telegram. А во ВКонтакте присутстуете? Н.П: Ну, во ВКонтакте я присутствую по минимуму, потому что в этой социальной сети не знаешь, кому что внезапно покажется оскорбительным, недопустимым и преступным. Это, пожалуй, самая токсичная и опасная соцсеть в России. Я оставляю пока ВК как дополнительный ресурс, но практически там не публикуюсь. С.Э: Я занимаюсь памятью и в соцсетях мне не нравится именно то, что там нет памяти. Сиюминутность господствует: сегодня есть, завтра нет. Допустим, сегодня вы делаете некрологи ученых, но потом их уже никто не сможет увидеть. Нет ли у вас сайта, где было бы всё собрано вместе? Н.П: Что касается некрологов, то я публикую их ещё и в Живом Журнале, пока он сохраняется. Да, там практически не осталось собственной аудитории, но для меня этот блог имеет смысл как бесплатный сайт. Через поиск в нем можно найти эти материалы. Другое дело, как сейчас настроен поиск. Ведь мы же сталкиваемся с тем, что поисковики тоже становятся ангажированными и коммерчески захламленными. Ты вводишь в поисковую строку то, что тебе нужно, а тебе показывают то, что нужно каким-то рекламодателям, или то немногое, что не запрещено. А запрещено с каждым днем становится всё больше и больше. Где-то читал, что 80-90 % информации через поисковики никогда не найдёшь, если не знаешь точно – где именно надо искать. И вы абсолютно правы по поводу краткосрочной памяти. Когда я что-то делаю, я всегда представляю, что с этим будет через пять, десять и более лет. Это свойство моей личности. Мне хочется, чтобы что-то осталось и спустя время. Я создавал блог и думал, что потом это будет такое полезное хранилище. А на практике столкнулся с тем, что социальные сети живут недолго, сайты же либо взламывают, либо уничтожают вирусами (но это отдельная тема). В том же Живом Журнале периодически падают фото-хостинги, т.е. через какое-то время ни одна картинка не отображается больше. Задумывая очередное обновление они вдруг посчитали, что это уже больше никому не нужно. То же относится и к хранению видео. Сейчас очень сложно найти старые картинки, старые фотографии через поисковики и через платформы. Если, конечно, это не специализированные базы для фотографов с большим разрешением. На YouTube видео, залитые более 10 лет назад, практически невозможно сейчас смотреть, они почти все размытые. Говорят, что нейросети будут как-то это чинить. Но, наверное, реконструировать будут не всё, а только то, что нужно, и по какому-то запросу, и, возможно, не бесплатно. И тут постоянно сталкиваешься с тем, что блогерская деятельность в социальных сетях в лучшем случае рассчитана лет на пять. Дальше неизбежны изменения: либо что-то произойдёт с площадкой – она закроется, испортится; либо старый контент перестанет быть доступен или попадет в разряд запрещенных; либо произойдет что-то ещё. Мы видим, что для соцсети лет десять – это уже предел. Тот же Facebook уже столкнулся с уменьшением выручки и оттоком пользователей. И, действительно, людям не очень интересно находиться там, где много бессмысленной цензуры. Внутренний же поиск в большинстве соцсетей работает очень плохо. В Telegram, к примеру, вообще ничего не найдёшь, если не в своём канале ищешь, в Facebook - тоже. Даже если информация через десять лет и сохранится, то мы с большой долей вероятности уже не сможем её самостоятельно найти. Николай Подосокорский об интернет площадках и краткосрочной памяти С.Э: Расскажите о вашей аудитории, кто ваши читатели? В Facebook у вас было 70 тысяч? Н.П: 73 тысячи подписчиков и ещё где-то две тысячи друзей – всего 75 с чем-то тысяч. В основном это филологи, историки, журналисты, политологи, какие-то активисты, интеллигенция, интеллектуалы, люди, которым интересно глубокое обсуждение вещей и информация об этом. Ну, кому еще может быть интересна заметка об учёном, который нигде не пиарится? Или новая книжка, вышедшая тиражом 300 экземпляров в академическом институте? Примерно так я представляю свою аудиторию, хотя, конечно, специальных исследований я не проводил, чтобы понять – кто реально читает. Может читать кто угодно: тролли какие-то могут читать... Во всяком случае, я ориентируюсь на тех, кого перечислил, а читать может кто угодно. С.Э: То есть, социологический портрет вы не составляли? Ведь можно отследить, из каких городов люди заходят и т.д. Н.П: В основном – это Москва, Санкт-Петербург, крупные города. Явно это не новгородская аудитория, потому что в Новгороде, в принципе, таких активных пользователей Интернета очень немного, а уж интеллектуальных ресурсов вообще мало. Это, в основном, преподаватели университетов, музейные сотрудники, но у них у всех разные интересы. Если назвать всех читателей одним словом, которое неизбежно вызовет у ряда людей изжогу и неприятие, а мне, кстати, оно вполне нравится, - то это интеллигенция. Вот она и есть моя аудитория – российская, русскоязычная интеллигенция. Николай Подосокорский о читательской аудитории и подписчиках С.Э: Проблема в том, что интеллигенция уже сама себя не считает интеллигенцией. Сейчас, если скажешь интеллигенту, что он интеллигент, то он с обидой ответит, что он интеллектуал. Н.П: Мы же вообще живём в эпоху кризиса самоидентичности. Если раньше долгое время человек понимал, кто он такой по сословию, по статусу и т.д., то теперь все вообще непонятно. Это проблемы и гендерной, и религиозной, и какой угодно идентичности. Сейчас общая проблема, особенно для молодёжи: «Кто я такой? Кто я в этом мире? К чему и как мне относиться?». Я понимаю точку зрения, согласно которой «интеллигенция давно умерла, и сегодня ее не существует, и что это было специфическое дореволюционное явление» и т.д. Но ведь в этих дискуссиях и всё остальное «давно схоронили» - и Бога, и автора, и русский народ. А они, тем не менее, продолжают жить и действовать. Но для меня основная разница между интеллигентом и интеллектуалом состоит в том, что интеллигент – это интеллектуал, который не замкнут на свои личные и корпоративные интересы, а еще и озабочен социальной справедливостью, политическими вопросами, причём, он их пытается разрешить независимо от власти, воспринимая себя как полноправного субъекта перемен. Интеллектуалы же – мы их видим сколько угодно: какой-нибудь журналист Александр Гордон, например, – вполне себе интеллектуал, который читает умные книги. Владимир Соловьёв тоже интеллектуал, почему нет – он много читает, пишет, человек эрудированный. Киселёв тоже. Но у них совершенно другие представления об общественном устройстве, о роли государства, о справедливости и о своем месте в отношениях с властью. Николай Подосокорский: «Интеллигент – это интеллектуал, озабоченный общественно-политическими вопросами» С.Э: Видите ли вы свою перспективу как блогера в России? Или после 24 февраля это уже теряет смысл? Н.П: Вообще сейчас живёшь в таких условиях, что понимаешь: тебя могут привлечь по любой абсурдной статье в любой момент и на любом основании. У нас уже Госдумой принято такое количество бестолковых, запретительных, вредных законов, что могут людей привлечь за что угодно. Если нынче заводят дела за цитирование стихов Николая Некрасова, или за белые плакаты без текста, то уж если ты ведёшь на постоянной основе популярный блог, да еще как-то там выражаешь свое, пусть и умеренное, несогласие с властью, критикуешь какие-то высочайшие решения, то ты – в особой зоне риска. С другой стороны, я понимаю, что и помимо власти может что-то не понравиться, скажем, самой соцсети: тот же фейсбук может воспринять пост как «токсичный контент, продвигающий ценности плохих русских и нарушающий гендерный, расовый или прочий баланс», и в любой момент меня тебя заблокировать навечно без права обжалования (тем более что предварительных банов накопилось немало). Важно понимать, что все блоги при нынешней системе не принадлежат ведущему их блогеру. Они принадлежат площадке, которая может их уничтожить в любой момент без объяснения причин. Но я тут ориентируюсь на буддистов: они могут рисовать мандалы долго – недели, а иногда и месяцы, а потом их уничтожают, потому что нельзя делать дух рабом иллюзорных форм. Конечно же, хочется, чтобы результаты многолетнего труда не уничтожились в одночасье, но я понимаю, что в любой момент всё может исчезнуть. С.Э: Мы знаем, что в Facebook есть цензура, очень глупая, поскольку её проводит робот, лишённый чувства иронии. А в Telegram есть цензура? Н.П: В каком-то виде да. Мы знаем, что перед последними выборами в Госдуму в сентябре прошлого года Telegram стал блокировать то ли ботов, то ли каналы «умного голосования» (тоже теперь запрещённого и экстремистского в России). Германия, кажется, требовала от Telegram блокировать чаты «антиваксеров», и вроде как он пошел на встречу. Прецеденты, конечно, есть, но таких случаев пока, к счастью, не очень много, гораздо меньше, чем в других соцсетях. Лично я, например, никогда никакой цензуры в Telegram не ощущал. При этом я вполне допускаю, что через какое-то время цензура в телеграме обязательно усилится. Потому что ведь то, в чем мы обвиняем Facebook, на самом деле не является просто злой волей Цукерберга и других владельцев соцсети. Они, наоборот, заинтересованы, чтобы у них было больше пользователей, больше обсуждений и прочее. Просто в какой-то момент власти разных стран почувствовали, что власть от них утекает. Люди через соцсети стали находить работу, решать свои проблемы, и стало не очень понятно, а зачем нам вообще нужно государство, зачем нам нужны чиновники, если почти все свои вопросы мы можем решать через соцсети, через вот эти наработанные горизонтальные связи. Соответственно, стали придумывать много разных ограничений. Любое ограничение – это форма контроля под благовидным предлогом: за деятельностью соцсетей, за массовой аудиторией (поскольку блоги стали уже обгонять традиционные СМИ по количеству просмотров). Соответственно, обострился вопрос об удержании власти. 2020 год стал таким водоразделом, когда государства во всём мире громко напомнили о себе в связи с эпидемией. И цензура повсеместно усилилась. Николай Подосокорский об ограничениях, запретах и цензуре С.Э: Спасибо за содержательное интервью! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Подосокорский Н.Н. О «Краткой истории Франции» Джона Норвича. Рец.: Норвич Дж. Краткая история Франции / Пер. с англ. О.В. Строгановой. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2020. 480 с.: ил. Рецензируемая книга британского историка Джона Норвича (1929-2018) написана в жанре научно-популярной «краткой истории», рассчитанной на самого массового читателя. В небольшой книге Норвич пытается изложить «всю историю» Франции от Битвы при Алезии (52 г. до н.э.) до завершения Второй мировой войны. Главным образом, речь в книге идет о политической истории страны, а точнее – о достижениях и провалах правителей Франции и основных военных конфликтах. Ключевые слова: Джон Норвич, Франция, национальная история, политическая история, Карл Великий, французская монархия, Людовик XI, Людовик XIV, Людовик XVI, Максимильен Робеспьер, Наполеон I, Шарль де Голль. Сведения об авторе: Подосокорский Николай Николаевич – кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Научно-исследовательского центра «Ф.М. Достоевский и мировая культура» ИМЛИ РАН, первый заместитель главного редактора журнала «Достоевский и мировая культура. Филологический журнал» ИМЛИ РАН (Великий Новгород); Контактная информация: n.podosokorskiy@gmail.com Podosokorsky N.N. About John Norwich's «A Brief History of France». Review: Норвич Дж. Краткая история Франции / Пер. с англ. О.В. Строгановой. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2020. 480 p. Abstract. The reviewed book by the British historian John Norwich (1929-2018) is written in the genre of popular science "short history", designed for the most popular reader. In a small book, Norwich tries to outline the "whole history" of France from the Battle of Alesia (52 BC) to the end of the Second World War. The book is mainly about the political history of the country, or rather about the achievements and failures of the rulers of France and the main military conflicts. Keywords: John Norwich, France, national history, political history, Charlemagne, French monarchy, Louis XI, Louis XIV, Louis XVI, Maximilien Robespierre, Napoleon I, Charles de Gaulle. About the author: Nikolay Nikolayevich Podosokorsky, PhD in Philology, Senior Researcher, A.M. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences, First Deputy Editor-in-Chief of Dostoevsky and World Culture. Philological journal (Veliky Novgorod, Moscow, Russia). Жанр краткой научно-популярной национальной истории сегодня весьма востребован массовым читателем, который хочет получить по прочтении одной книги общее представление о крупной эпохе или целой стране. Такие труды важны и для сверки общей оценки больших событий и продолжительных процессов профессиональными историками. За последние годы на русском языке было выпущено более десятка подобных обзорных книг, посвященных одной только Франции (большинство из них новые, но часть являются переизданиями или переводами старых работ): «История Франции» М.Ц. Арзаканян, А.В. Ревякина, П.Ю. Уварова (Дрофа, 2005); «История Франции для юных» Г. Гизо (Б.С.Г.-Пресс, 2006); «История Франции» Й. Литтлвуда (АСТ: Астрель, 2008); «История Франции» М. Ферро (Весь Мир, 2015); «История Франции» А. Трануа, Э. Карпантье, Ф. Лебрена, Ж. Карпантье и Ж.-М. Майера (Евразия, 2017); «История Франции с древнейших времен до Версальского договора» У.С. Дэвиса (Центрполиграф, 2018); «Первые лица Франции: от Генриха IV до Эмманюэля Макрона» П.П. Черкасова (КМК, 2019); «Социально-экономическая история Франции» А.Г. Худокормова (ИНФРА-М, 2020); «Франция. Полная история страны» С. Нонтэ (АСТ, 2020); «История Франции» А. Моруа (КоЛибри, 2021); «История Франции. Города, события, люди» Т. Богоявленской (Грифон, 2022) и др. В этом ряду стоит и работа Джона Джулиуса Купера, 2-го виконта Норвича (1929-2018), члена Палаты лордов британского парламента, сына первого лорда Адмиралтейства (1937-1938) и посла Великобритании во Франции (1944-1948) Даффа Купера. Его однотомная история Франции впервые вышла в 2018 году, став своего рода итогом его продолжительной научной и просветительской деятельности. В ней отражены и его более специальные научные исследования по отдельным периодам, и личный опыт посещения им Франции в разные годы. Как признается автор: «Я завершаю эту книгу окончанием Второй мировой войны, потому что, если описываю факты, которые помню по собственной жизни, уже не ощущаю, что пишу историю» (с. 474). Книга написана весьма увлекательно и дает самое общее представление об основных перипетиях политической истории Франции, хотя автор в духе старой традиции больше внимания уделяет жизни правителей – королей, императоров, вождей революции и президентов. Соотношение объема текста двадцать одной главы, расположенных в строгом хронологическом порядке, хорошо демонстрирует предпочтения автора. Так, Карлу Великому посвящено всего 5 страниц, королю Франциску I – 24 страницы, а Наполеону III – 30 страниц. В прологе Норвич делится воспоминанием о том, как 6 июня 1947 года он познакомился на фуршете с легендарным генералом Шарлем де Голлем и съел яблочный пирог с тарелки последнего, усыпанной пеплом от сигареты: сын британского посла опоздал на прием, и это была единственная оставшаяся еда, а он был жутко голоден. «Для меня будет честью съесть генеральский пепел», - сказал голодный юноша к веселью окружающих (с. 15). Норвич старается сделать свое повествование нетривиальным, личным и эмоционально окрашенным, и у него это получается. Вот как он описывает венчание Карла Великого императорской короной в Риме в 800 году: «Историки давно обсуждают, была ли императорская коронация совместно спланирована Львом и Карлом или явилась для короля франков неожиданностью. Из этих двух вариантов второй представляется значительно более вероятным. Карл никогда не выказывал стремления утверждать свой статус и всю оставшуюся жизнь продолжал величать себя королем франков и лангобардов. А еще больше он не хотел иметь никаких обязательств перед папой, поэтому есть все основания верить, что Карл действительно пришел в ярость, когда оказалось, что его сделали ответственным и за церковь. Лев же, напротив, создавал ключевой прецедент. Короновав Карла, он акцентировал, что и империя, и император Карл являются его созданием. Мир не мог ошибиться: именно папе, и только папе, император обязан своим титулом» (с. 36-37). Ряд проходных замечаний в книге раскрывают и своеобразное представление об отношении автора к возрасту в Средние века. Так, он называет 32-летнего Карла Великого «молодым человеком» (с. 35), при этом далее подчеркивает, что император Священной Римской империи Максимилиан I, которому «перевалило за пятьдесят» – это «старый человек по тем временам» (с. 172). Как видим, между молодостью и старостью «по тем временам» проходило совсем немного лет. Взгляд Норвича на историю сложно назвать гуманистическим, для него не стоит вопроса: что важнее – укрепление мощи государства или «слезинка ребенка» (по Достоевскому). Главу «Всемогущий паук. 1453-1483», посвященную Людовику XI (король Франции в 1461-1483 годах), он завершает характерными словами: «Он не был, по любым меркам, хорошим человеком; однако он сделал Францию более сильной, более безопасной и лучше управляемой, чем когда-либо в ее истории» (с. 151). Здесь можно увидеть торжество принципа «цель оправдывает средства», тем более что автор нисколько не пытается обелять Людовика XI и используемые им методы для укрепления королевской власти: «Он не делал ни малейших усилий, чтобы вызвать любовь своих подданных. Он обкладывал их немилосердными налогами и нередко проявлял ужасающую жестокость. Филипп де Коммин описывал деревянные клетки площадью всего восемь квадратных футов [0,74 м2], в которых он держал своих врагов, иногда годами» (с. 151). Можно ли при помощи ужасающей жестокости построить мир всеобщего счастья? Последующая история Франции с новыми кровопролитными войнами и разнообразными мятежами является лучшим ответом на этот вопрос. Неприятно поражает в книге смакование автором физических «недостатков» своих героев – по большей части, это касается женщин, ставших волею обстоятельств женами и любовницами французских королей. Так, о жене Карла VIII – Анне Бретонской – сообщается, что «она не отличалась красотой, к тому же сильно хромала» (с. 154). Жена Франциска I – Элеонора Австрийская – описана куда подробнее: «Высокая и нездоровая, с тяжелой выступающей челюстью, характерной для Габсбургов, и полным отсутствием индивидуальности. Одна ее фрейлина впоследствии сообщила, что “в раздетом виде сверху она выглядит великаншей, настолько длинный и крупный у нее торс, а снизу – карликом, настолько коротки ее бедра и ноги”. Говорили, что еще за три года до бракосочетания с Франциском она растолстела, лицо расплылось и покрылось красными пятнами» (с. 170). О жене Генриха IV – Марии Медичи – также читаем: «В свои двадцать восемь лет дородная бедняжка Мария выглядела, как персонаж с полотен Рубенса (он и на самом деле ее рисовал). К этому возрасту она уже имела значительный лишний вес, и при дворе ее звали “толстой банкиршей”» (с. 206). О супруге Людовика XIV – Марии Терезии – узнаем из приводимой автором цитаты Нэнси Митфорд: «Ее нельзя назвать привлекательной, у нее были короткие ноги и черные зубы, потому что она ела слишком много шоколада и чеснока» (с. 226). Досталось и первой официальной фаворитке Короля-Солнце – Луизе де Лавальер: «Одна нога у нее была короче другой, но специально изготовленная обувь скрывала этот недостаток» (с. 227). Про супругу Людовика XV – Марию Лещинскую – на этапе подготовки их брака говорится немногим лучше: «одна из самых бедных (и, как уверяют, уродливых) кандидаток» (с. 244). Многочисленные указания на физическое несовершенство королев компенсируется в книге подробным описанием чревоугодия королей. Например, Людовик XIV съедал «четыре тарелки разного супа, целого фазана, зафаршированную трюфелями куропатку (или утку, или цыпленка), много салата, кусок баранины, два хороших ломтя ветчины, блюдо разнообразной выпечки, свежие фрукты, компоты и варенья» (с. 235). А Людовик XVI однажды утром, перед тем как спуститься в конюшню, съел «четыре отбивных котлеты, цыпленка, полную тарелку ветчины, полдюжины яиц и выпил полторы бутылки шампанского» (с. 255). Последний, по замечанию Норвича, «относился к тем людям, на которых одежда, несмотря на все усилия лучших портных, всегда плохо сидит; говорят, что, ковыляя по дворцу, он выглядел скорее как крестьянин, а не как король» (с. 255). Все эти сугубо внешние подробности вряд ли помогают нам понять подлинный ход сложных исторических процессов и не столько очеловечивают, сколько расчеловечивают повествование, но зато, несомненно, содействуют массовому интересу к книге (Норвич имел большой опыт в части работы на телевидении и хорошо понимал, как можно привлечь и удержать внимание массовой аудитории за счет обилия пикантных «фактов» такого рода). Любопытно ироничное наблюдение автора о «негативной роли» тенниса в истории Франции. «Теннис – в своем первом варианте jeu de paume — всегда был опасной игрой для французской монархии. Людовик X умер после игры в мяч; Карл VIII скончался, посмотрев игру, и старший сын Франциска дофин Людовик оставил сей мир в августе 1536 г., освежившись холодной водой в конце матча» (с. 192). Даже начало Французской революции в 1789 году было ознаменовано тем, что члены распущенного королем Национального собрания не захотели подчиниться и перебрались «в jeu de paume, большой зал для игры в мяч, который находился рядом, где принесли клятву “не распускаться и собираться в любом месте, которое могут определить обстоятельства, пока не будет разработана конституция”» (с. 267). В целом Норвич более подробно останавливается на войнах и интимной жизни монархов, тогда как о создании Французской академии кардиналом Ришелье (с. 215) или об утверждении Гражданского кодекса при Наполеоне I (с. 334) он отделывается лишь несколькими дежурными фразами. И всё же порой британский виконт даже через войны выходит в подлинное человеческое измерение. Особенно это прослеживается в описании им битвы при Сольферино – крупнейшем сражении Австро-итало-французской войны 1859 года: «Бои, в основном рукопашные, начались рано утром и продолжались почти весь день. Только к вечеру, потеряв около 20 000 солдат из-за проливного дождя, Франц Иосиф приказал отступать за реку Минчо. Но это опять была одна из пирровых побед: французы и пьемонтцы потеряли в боях немногим меньше, чем австрийцы, а после сражения в войсках произошла вспышка лихорадки (по всей видимости, эпидемия сыпного тифа), унесшая еще тысячи жизней с обеих сторон. Картины кровавой бойни произвели глубочайшее впечатление на молодого швейцарца по имени Анри Дюнан, который участвовал в оказании помощи раненым. Через пять лет этот страшный опыт приведет его к созданию международной медицинской организации Красный Крест» (с. 388). Не пытается автор и оправдывать террор времен Французской революции политической целесообразностью, показывая абсурдность захлестнувшего страну насилия: «Всю осень и зиму продолжался террор. В Париже казнили 3000 человек, в провинциях – 14 000. Многие обвинения граничили с абсурдом. Например, в Общем списке осужденных читаем: “Генриетта Франсуаза де Марбёф… осуждена за надежды на приход австрийских и прусских войск”, “Франсуа Бертран… осужден за поставку защитникам страны кислого вина, вредного для здоровья”, “Мари Анжелика Плезан, швея из Дуэ, осуждена за крики, что она аристократка и "ее не волнует народ "”». Все они были “приговорены к смертной казни в Париже, приговор приведен в исполнение в тот же день”» (с. 298). Более того, Норвич вскрывает лицемерие революционных вождей: «Постоянная работа гильотины продолжалась до конца июля со скоростью примерно тридцать ударов в день. К этому времени уже менее 10 % жертв составляли аристократы, оставшиеся (примерно 85 %) были членами так называемого третьего сословия. Сам Робеспьер ни разу не присутствовал на казни. Странным образом он по-прежнему заявлял, что осуждает эту практику, потому что она делает людей более жестокими. Однако замедлить набранный темп было невозможно. “Если мы остановимся слишком скоро, – утверждал Робеспьер, – то умрем. Если сейчас ликвидировать революционное правление, завтра будет ликвидирована свобода”» (с. 301). Согласно приводимым автором данным, «общее количество казненных на гильотине в тот период – 16 594 человека, 2639 из них были казнены в Париже. Еще 25 000 человек погибли в других французских городах, 96 % в ноябре и после ноября 1793 г.» (с. 301). Странно, но Норвич при этом считает Максимильена Робеспьера «самым честным» из всех вождей революции (с. 305), хотя это больше говорит не о его честности, а о нечестности других. В целом портрет Робеспьера вызывает, скорее, отвращение: «Хотя в целом его уважали и даже рассматривали с восхищением, он никогда не был популярной личностью; а теперь его откровенно боялись. При нем Франция превратилась в полицейское государство. 10 июня по его настоянию приняли новый ужасающий законодательный акт – Закон от 22 прериаля II года Республики, разрешивший казнить на основании одних подозрений. Адвокаты защиты и свидетели отменялись, как и допросы обвиняемых, которые “просто сбивали с толку судей”. Стало небезопасно обсуждать политические вопросы в общественных местах. И люди начали задаваться вопросом: насколько действительно необходимо все происходящее?» (с. 302). Удивительно, но к фигуре Наполеона Норвич остался относительно равнодушен: посвященную эпохе Консульства и Первой империи главу трудно назвать хорошо проработанной (с гораздо большим вкусом и более подробно Норвичем описана Вторая империя Наполеона III). Как английский патриот, автор более-менее проникновенно рассказывает о поражении Франции в битве при Ватерлоо – этому сражению посвящены две страницы, тогда как всему Московскому походу 1812 года отведено менее одной. Авторские примечания в книге нередко бывают интереснее основного текста. Так, рассказывая об удивительном возвращении Наполеона с острова Эльба в Париж, историк отмечает, что «мы до сих пор можем повторить каждый шаг его маршрута. Дома, в которых император останавливался на ночь, по-прежнему стоят на своих местах, и каждый отмечен мемориальной доской» (с. 328). Эта, казалось бы, мало значительная ремарка, на мой взгляд, как нельзя лучше характеризует отношение французов к своей исторической памяти. Одна из самых ярких и с большой любовью написанных глав (она же и самая большая в книге!) – «Сфинкс без загадки. 1852-1870», посвященная Второй империи Наполеона III. Из нее можно узнать, что одной из причин, почему великие державы допустили объединение Германии канцлером Бисмарком, было сильное неудобство для путешественников, вынужденных пересекать множество государственных границ. «Германия нуждалась в объединении даже больше, чем Италия. – пишет Норвич. - В начале XIX в. путешествующий из Брауншвейга в Париж должен был пересекать двадцать две границы – шести герцогств, четырех самостоятельных епископств и одного вольного города. Количество этих крошечных государств менялось, в максимуме оно доходило до 348. Наполеон I сократил их до пары дюжин, но Венский конгресс восстановил несколько упраздненных им династий. Когда к власти пришел Бисмарк, их было около сорока» (с. 394). Характерным образчиком авторского стиля является сюрреалистическое описание голода во время осады Парижа прусскими войсками в сентябре 1870 – январе 1871 года. Джон Норвич в красках, достойных Франсуа Рабле, описывает ужасные страдания парижан: «Генри Лабушер, корреспондент лондонской газеты Daily News, в середине декабря написал, что “недавно съел ломтик спаниеля”, а через неделю рассказал, что встретил человека, который откармливал громадного кота в надежде подать его в Рождество, “обложив мышами, как колбасками”. <...> Затем, с течением мрачных дней, наступила очередь животных из зоопарка. Львов и тигров пощадили: никто не ел хищников, если мог этого не делать. В живых остались и гиппопотамы, просто потому, что не нашлось мясника, способного их забить. А вот двум слонам этого зоопарка, Кастору и Поллуксу, повезло меньше. Сохранилось несколько меню изобретательных ресторанов. В одном меню на Рождество предлагали фаршированную голову осла, консоме из мяса слона, жаркое из верблюжатины, тушеную кенгурятину, паштет из антилопы, медвежьи ребра, кошку с крысой и вырезку волка под оленьим соусом. Другое меню, еще более претенциозное, включало brochettes de foie de chien maître d’hôtel, civet de chat aux champignons, salamis de rats, sauce Robert и gigots de chien flanqués de ratons [шашлыки из печени собаки метрдотель, рагу из кошки с грибами, салями из крысы, соус Роберта и задние лапы собаки в крысятах]. Томми Боулз из газеты Morning Post отметил в начале января: “Я уже обедал верблюдом, антилопой, собакой, ослом, мулом и слоном, которых я оцениваю в том порядке, как записал… конина, по правде говоря, отвратительна, ее специфический вкус забыть невозможно”. В последние дни осады правительство ввело новый сорт хлеба, названного pain Ferry в честь министра, который его придумал. Этот хлеб готовили из пшеничной и рисовой муки, но с добавлением соломы. Как сказал один смелый парижанин, казалось, что “его делали из старых панамских шляп, которые собирали по канавам”» (с. 412-413). Поразительно, но даже в таких условиях «национальная гордость» (как это, увы, нередко бывает в мировой истории), вступала в борьбу со здравым смыслом. Как отмечает Норвич, после капитуляции Парижа в январе 1871 года «положение не улучшалось, а ухудшалось, и кайзер Вильгельм приказал послать почти голодающим парижанам 6 миллионов армейских пайков. Продовольствие прибывало и из Британии: в Детфорде двадцать четыре огромные печи день и ночь выпекали хлеб, а фонд помощи лорд-мэра едва успевал принимать пожертвования. Также быстро откликнулись Соединенные Штаты, отправив в Париж продовольствие на два миллиона долларов. Однако эти щедрые жесты не всегда встречались с благодарностью. Появление первых британских фургонов с едой на рынке Ле-Аль вызвало бунт с ужасными последствиями: было растоптано ногами множество кур, яиц и сливочного масла. А когда корабли с американской помощью пришли в Гавр, то понадобилось несколько дней на то, чтобы найти желающих их разгружать» (с. 416). Из глав об истории Франции XX века выделю только два впечатливших меня трагических курьеза. Первый касается 7-го президента Третьей республики Феликса Фора, занимавшего пост главы государства в 1895-1899 годах. Как пишет Норвич: «Его избрали в январе 1895 г., в основном потому, что он был единственным кандидатом, который никого не обидел. Фор оставался в Елисейском дворце до своей неожиданной и довольно скандальной смерти 16 января 1899 г. Он умер от апоплексического удара в Голубом салоне Елисейского дворца во время встречи с одной из своих любовниц, мадам Маргерит Стенель. Секретари президента, находившиеся в соседней комнате, прекрасно знали, что происходит, но пронзительные крики женщины их встревожили, и они бросились в Голубой салон. Находящаяся в истерике мадам Стенель не могла освободиться – сведенные руки президента надежно застряли в ее волосах (как отмечает автор, они занимались оральным сексом – Н.П.). Секретарям пришлось отрезать ей волосы, чтобы она смогла одеться. Затем ее поспешно удалили из дворца и только потом проинформировали вдову президента. (Говорят, что мадам Фор сразу послала за священником на случай, что муж еще жив и его успеют соборовать. Когда священник прибыл, дверь ему открыл дворецкий. Священник, запыхавшись, спросил: «Monsieur le Président, a-t-il encore sa connaissance?» «Non, monsieur, – ответил дворецкий. – On l’a fait sortir par la porte du jardin») («Монсеньор президент еще в сознании [еще со знакомой]?» – «Нет, монсеньор. Мы вытащили ее через дверь в сад». Здесь непереводимая игра слов, поскольку французское слово connaissance может означать и «знакомый(ая)», и «сознание») (с. 430-431). Второй курьез связан с 11-м президентом Третьей республики (в феврале-сентябре 1920 года) Полем Дешанелем, который «начал свой президентский срок вполне респектабельно, но уже через несколько недель его помощники несколько обеспокоились, когда, получив от делегации школьниц букет, он стал бросать в них обратно цветок за цветком. В другой раз, говорят, он вышел к британскому послу голым, надев на себя только официальные знаки отличия. В ночь с 24 на 25 мая вообще произошел чрезвычайный инцидент: он выпал из окна президентского поезда в районе Монтаржи. Путевой рабочий нашел его блуждающим в пижаме и отвел в дом стрелочника на ближайшем железнодорожном переезде, откуда позже президента и забрали помощники. В конце лета он с заседания прошествовал в озеро прямо в одежде. Дешанель подал в отставку 21 сентября и стал единственным президентом Франции, который из Елисейского дворца отправился в психиатрическую лечебницу» (с. 442). К сожалению, есть в книге и фактические неточности. Например, в главе «Благословение или проклятие? 1795-1815» Норвич пишет: «Наполеон оставался в Москве пять недель – еще одна роковая ошибка. Только в начале ноября Великая армия начала отступление, и в это время наступила зима» (с. 326). На самом деле, французская оккупация Москвы продолжалась лишь до октября 1812 года: 7 (19) октября из Москвы выступил сам Наполеон с главными силами своей армии, 10 (22) октября город покинул последний остававшийся там французский корпус маршала Э.А. Мортье, и уже 11 (23) октября летучий отряд генерал-майора И.Д. Иловайского 4-го занял Москву, оставленную противником [1]. В этой же главе можно прочесть, что «в битве при Ауэрштедте в 1806 г. прусские силы под командованием короля Фридриха Вильгельма III по численности больше чем вдвое превышали французские, но, услышав, что император лично командует войсками, прусский король призвал к немедленному отступлению, которое быстро превратилось в беспорядочное бегство. Позже обнаружилось, что его дезинформировали: император там даже не появлялся» (с. 333). На самом деле прусскими войсками в битве при Ауэрштедте командовал генерал-фельдмаршал Карл Вильгельм Фердинанд Брауншвейгский (1735-1806), а вовсе не король Фридрих Вильгельм III. Как пишет историк Д. Чандлер, в пылу этой битвы герцог Брауншвейгский «был смертельно ранен — ему прострелило оба глаза, когда он вел вперед на штурм полк гренадер, и Шметтау (генерал-лейтенант, граф Фридрих Вильгельм Карл фон Шметтау, командующий прусским авангардом - Н.П.) был тоже выведен из строя. Именно это явилось основной причиной замешательства среди пруссаков, так как Фридрих-Вильгельм III не назначил нового главнокомандующего и сам не встал во главе войск» [2]. Наконец, несколько комично читать о «великане» Шарле де Голле, рост которого указан как «шесть футов [1 м 83 см]» (с. 455). В действительности рост де Голля составлял никак не менее 1 м 90 см [3]. А. Ландау указывает его рост – 1 м 93 см [4]. Встречаются и оценки в 1 м 96 см. В целом книга Норвича выполняет свою задачу – рассказать максимально кратко, но при этом живо, связно и на строгой научной основе, всю основную французскую историю. Решить эту задачу идеально, так, чтобы угодить всем критикам, и при этом осветить все необходимое в правильном соотношении – абсолютно невозможно. Но тем и ценны подобные авторские труды, что они побуждают к более глубоким размышлениям и дискуссиям на исторические темы как специалистов, так и широкую читательскую аудиторию. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. ______________ [1] Подмазо А.А. Большая европейская война 1812-1815 годов. Хроника событий. М.: РОССПЭН, 2003. С. 55-56. [2] Чандлер Д. Военные кампании Наполеона. Триумф и трагедия завоевателя: Монография / Пер. с англ. Н.Б. Черных-Кедровой. М.: Центрполиграф, 1999. С. 305. [3] Арзаканян М.Ц. Де Голль.­ М.: Молодая гвардия, 2007. ­С. 17. [4] Ландау А. Де Голль, история Франции 1940-1969. Москва: Энциклопедия-ру, 2016. С. 14

Хут Л.Р. Клио как «девушка для утешения», или Что происходит с историей, когда она попадает в руки политиков. Рец.: Курилла И.И. Битва за прошлое: Как политика меняет историю. – М. : Альпина Паблишер, 2022. – 232 с. Рецензия на книгу известного российского публичного историка И.И. Куриллы, посвященную влиянию политики на историю, тому, что происходит с историей, когда она попадает в руки политиков, написана в форме эссе-соразмышления, с использованием примеров из личного профессионального опыта вузовского преподавателя истории. Ключевые слова: И.И. Курилла, историография, публичная история, использование истории, политика памяти, историческая политика Сведения об авторе: Хут Людмила Рашидовна, доктор исторических наук, профессор кафедры всеобщей истории Адыгейского государственного университета (Майкоп) Контактная информация: ludmila1302@mail.ru L.R.Khut Clio as «Comfort Girl», or What happens to history when it falls into the hands of politicians. Rev.: Kurilla I.I. Bitva za proshloe: Kak politika menyaet istoriyu. – Moscow : Al'pina Pablisher, 2022. – 232 p. Abstract: Review of the book by the well-known Russian public historian I.I.Kurilla, dedicated to the influence of politics on history, what happens to history when it falls into the hands of politicians, is written in the form of an essay-reflection, using examples from the personal professional experience of a university history teacher. Key words: I.I. Kurilla, historiography, public history, use of history, politics of memory, historical politics About the author: Khut Ludmila Rashidovna, Doctor of Historical Sciences, Professor of the Department of General History of the Adyghe State University (Maikop) Contact information: ludmila1302@mail.ru Эту книгу «о разительных переменах, которые переживает мир в своем отношении к прошлому» [Курилла 2022: 7] читают и активно обсуждают [см., например: Битва за прошлое 2021; Травин 2021; Битва за прошлое 2022]. Несмотря на то, что она опубликована совсем недавно, уже можно с уверенностью говорить о повышенном интересе, ею вызванном. За научным творчеством автора – доктора исторических наук, профессора Европейского университета в Санкт-Петербурге И.И. Куриллы и его публичными высказываниями на темы текущей политики стараюсь следить примерно последние полтора десятка лет. Мне нравится, как он присутствует в профессии. За плечами И.И. Куриллы и многолетний опыт работы в региональном вузе – Волгоградском государственном университете, и органичное вписывание в контексты академической и вузовской науки двух российских столиц, и хорошо проторенная дорога к коллегам далеко за пределами национальных границ. Он не понаслышке знает, что происходит с системой высшего образования в сегодняшней России, ибо является практикующим преподавателем, а не чиновником, обрушивающим на головы тех, кто работает в аудитории, свои бесконечные бумагобезумства. И.И. Курилла не сегодня и не вчера начал заниматься проблемами, поднимаемыми в его новой книге, например, проблемой учебника истории. Работая в Волгоградском госуниверситете, он выступил соредактором сборника, посвященного анализу опыта взаимных репрезентаций России и США на страницах учебников [Россия и США 2009]. Кроме того, в моей домашней библиотеке хранится подаренный им сборник «Кто боится учебника истории?» [Кто боится учебника истории? 2013]. Еще один его подарок – сборник «Память и памятники», тоже из «волгоградских времен» [Память и памятники 2012]. Всегда четко артикулированная позиция. Много лет читая тексты И.И. Куриллы в соцсетях (когда-то на платформе «Живого Журнала», а сейчас в фейсбуке), я всегда понимаю, что он хочет сказать и какие позиции отстаивает, ибо все прозрачно. Когда-то давно написала в соцсетях, что министр науки и высшего образования РФ в моем видении – это такой, как И. И. Курилла. По сегодняшний день мнения своего не изменила. Когда я начала читать «Битву за прошлое», сразу почувствовала условного адресата текста: он написан, прежде всего, для нас, преподавателей, транслирующих профессиональное историческое знание на школьную и студенческую аудитории, а через нас – адресован тем, кто не в профессии или еще не в профессии, но хотел бы понять сопряжения истории и политики, памяти о прошлом и исторической политики. Почувствовала и развернулась лицом к книге, впечатленная мужеством автора. Кто-то же должен говорить с взыскующими исторических знаний массами на доступном для них языке? В процессе чтения постоянно параллелила «Битву за прошлое» с другим известным текстом – книгой недавно ушедшего из жизни французского историка М. Ферро «Как рассказывают историю детям в разных странах» (1981) [Ферро 2010]. Два нужных и востребованных опыта погружения в «истории рассказывания истории», между которыми дистанция в 40 лет. А еще думала о неслучайности важного факта научной биографии автора – именно ему Европейский университет в Санкт-Петербурге доверил в свое время подготовку книги «История» из серии «Азбука понятий», вышедшую уже вторым изданием [Курилла 2017, 2020]. Отдельно скажу про язык. И.И. Курилла ничего из себя не выдавливает, не старается казаться сам себя умнее или глупее, не обрушивает на читателя свою безудержную рефлексию и только ему понятные ассоциативные ряды. Он ведет спокойный разговор, умело сбивая собственную эмоциональную вовлеченность, чтобы не отпугнуть читателя, при этом эмоционально вовлекая его. Возможно, это свидетельство моего недостаточного профессионализма, но текст был интересен мне не столько с позиций его теоретической фундированности (при всей моей вовлеченности в теоретико-методологическую проблематику исторической науки), а тем, как он соотносится с моими, не только историка-преподавателя, но и гражданина своей страны, ощущениями от усилившегося, особенно в последние годы, вмешательства политики в историю. Я понимаю, что Иван имеет в виду, когда на разных площадках говорит, что книга не предназначена для историков. Это надо понимать не в буквальном смысле, а как напоминание о том, что потребителями текстов профессиональных историков являются не только коллеги по цеху, особенно текстов, написанных на актуальную тему. И, возможно, книга автора – это именно тот случай, когда можно несколько пренебречь ожиданиями профессионалов, но достучаться до массового читателя, который давно уже живет в состоянии перманентного хаоса думаний, говорений, визуализаций (самая яркая из которых, пожалуй, это полки российских книжных магазинов, маркированные словом «История», со смешением всего и вся) по поводу множественности предлагаемых интерпретаций прошлого. Текст хорошо «сшит». Чего греха таить: структурирование профессиональных текстов – это всегда проблема и головная боль для автора. Неудачная структура может смазать общее впечатление и наоборот. В данном случае всё аккуратно подогнано заботливыми руками того, кто знает и любит свое ремесло. Сначала, вместо введения, идет «Предыстория», в которой автор говорит об истории как языке политики, о том, «что и каким образом делает с прошлым современность» [Курилла 2022: 6]. Затем следуют 4 части, разделенные на 12 историй. Часть первая («Рассказы о прошлом») - о «дроблении» прошлого, о том, как в США, Франции, Японии, России выглядят «говорения» об актуальном прошлом. Часть вторая («Овеществленное прошлое») - про символические вселенные, прежде всего, про памятники, про то, как прошлое способно влиять на настоящее. Часть третья («Прошлое как поле конфликтов и повод для примирения») начинается с разговора о памятнике «девушке для утешения» в Сеуле и завершается памятником Примирения в Севастополе. Часть четвертая («Прошлое как действие») - про трудные памяти XX века (о Большом терроре, Второй мировой войне). Завершает книгу небольшой по объему текст «Конец историй». Если коротко, он про необходимость научиться жить со «множественностью прошлого», которая «теперь с нами навсегда» [Курилла 2022: 231]. Интересна сама по себе фактологическая канва книги. О большей части фактов, изложенных в тексте, мы как бы знаем. Но когда все это в одном месте, эффект от чтения сильный. Мне нравится в рецензируемом тексте то, что примеры влияния политики на историю, использования истории, приводимые автором, вызывают в моем, читателя, случае, немедленную ответную реакцию, так как они не выглядят какой-то далекой от моей повседневности отвлеченностью, а прямо с этой повседневностью связаны. Такое «устройство» текста вызывает горячее желание снова и снова возвращаться к нему и соразмышлять вместе с автором, каждый раз открывая для себя что-то новое и удивляясь этим маленьким открытиям. Я успела прочитать книгу дважды и даже законспектировать. Я уже говорю о ней в студенческой аудитории, а теперь хочу еще раз полистать текст и поделиться своими размышлениями с читателями журнала «Историческая экспертиза». Историю I («Единый учебник, или Борьба за школьную историю») предваряет пролог, в котором, говоря о вариантах российской истории, И.И. Курилла характеризует возможные концепции ее осмысления: новая «государственная школа»; либерально-западническая; националистическая; цивилизационная; радикально-критическая, постколониальная [Курилла 2022: 18-21]. Она напомнила мне события почти десятилетней давности, когда В.В. Путин заговорил о создании единых учебников истории России для средней школы. В мае 2013 г. я принимала участие в организованных Институтом гуманитарных историко-теоретических исследований (ИГИТИ) Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ) совместно с факультето­м «Artes Liberales» Варшавског­о университе­та и Международ­ным историко-просветительским, благотворительным и правозащитным обществом «Мемориал» (ныне квалифицируемом в качестве иностранного агента) российско-польских дебатах по исторической политике [см.: Резвых 2013], в рамках которых поднимала вопрос об интерпретациях прошлого в региональных учебниках истории. Как быть с тем, что внутри одного и того же региона – разные говорения о прошлом? Да, книга американского историка Г. Зинна, вышедшая первым изданием в 1980 г., к которой И.И. Курилла обращается в качестве примера версий американской истории с точки зрения «проигравших» групп американского общества, впечатляет [Зинн 2006]. Жаль, что я прочитала ее с солидным временным лагом, даже по сравнению с выходом русского перевода. Но как быть с тем, что обе условные стороны конфликта в Кавказской войне XIX в. – самом болезненном месте памяти северокавказских народов живут, не разделенные географически, в рамках единого, по сути, пространства, а учебники по краеведению у них разные? Посмотрите на карту моей родной Адыгеи: в буквальном смысле республика находится «внутри» Краснодарского края. Мои внучки, в жилах которых течет и русская, и черкесская кровь, живущие в Краснодаре, не очень жалуют предмет «Кубановедение», хотя, судя по их рассказам, многое изменилось в практиках его преподавания сегодня по сравнению с концом прошлого века. Иными словами, это тот случай, когда региональные историки, скорее, на стороне власти, в своих надеждах «быть услышанными». И очень точное замечание автора, высказанное, правда, по другому поводу: «Российское общество устроено так, что попытки диалога обращены не друг к другу, а к власти…» [Курилла 2022: 114–115]. История II («Выставка «Энола Гэй», или Музейное прошлое»), в которой автор размышляет о «музеях идентичности», музейных экспозициях и мифах о прошлом, содержит сюжет о «клонировании» в больших городах России мультимедийных выставок «Россия. Моя история», о неприкрытом противопоставлении «государственнического нарратива нарративу свободы» [Курилла 2022: 41]. Сказанное корреспондирует с впечатлениями моей старшей внучки Майи, когда в 13-летнем возрасте, после посещения такой выставки вместе с одноклассниками, она очень эмоционально мне сказала: «Это не моя история, это история чего-то внешнего по отношению ко мне. У меня не было эмоций, которых, очевидно, ждали от нас организаторы». Здесь же, в связи с идейным вдохновителем проекта - о. Тихоном (Шевкуновым), автор вспоминает 2008 г., когда телеканал «Россия» показал документальный фильм «Гибель империи. Византийский урок». Он пишет, что «ведущий отечественный византинист Сергей Иванов дал этому фильму уничтожающую оценку» [Курилла 2022: 43]. Все так, но я помню, как масса профессионалов (в их числе – известный историк-византинист, акад. С.П. Карпов) очень аккуратно об этом фильме высказывались, будто пытаясь найти хоть какое-то оправдание транслировавшейся фильмом идее о том, что «Западу нельзя доверять». Это опять к вопросу о том, как всё перемешано в нашем настоящем, как система координат «профессионал – непрофессионал», «государство – общество» постоянно дает сбои. В той же истории автор высказывает свою точку зрения на то, что принято обозначать термином «миф», причем в двух, на мой взгляд, исключающих друг друга тезисах. Тезис первый: «Нет ничего плохого в мифе или историческом романе, как бы ни критиковали их профессиональные историки. Человечество использовало мифы для объяснения прошлого задолго до появления первых исторических трудов и продолжает мифологизировать прошлое» [Курилла 2022: 44]. Тезис второй: «Однако распространенность мифов о прошлом в современном обществе и их привлекательность для политиков приводит и к серьезным проблемам. Мифы по своей природе создают бинарные оппозиции. Добро и зло, победа и поражение, герои и враги, жертвы и преступники определяют структуру мифа. Внутри общества такое структурирование прошлого приводит к поляризации и чревато расколом, репрессиями и гражданской войной» [Курилла 2022: 45]. Мне претит любое мифотворчество в дне сегодняшнем. Все хорошо в свое время. Мифы сегодня – это архаика или сознательная игра в далеко не безобидные вещи. Между тем, высоколобые разговоры о том, что миф – это «не страшно», не надо с ними так яростно сражаться, я слышала и в конференц-зале Адыгейского госуниверситета много лет назад, и относительно недавно, в стенах РАН, при большом стечении академического и студенческого люда. А еще на разных встречах-разговорах добрых и снисходительных к человеческим слабостям интеллектуалов. Моя позиция здесь однозначна: миф сегодня – это плохо. И не противостоять мифу – это непрофессионально, а значит, преступно. Поэтому из двух авторских тезисов я выбираю третий: «…в понимании современных историков любой дорогой политикам миф должен подвергаться сомнению…» [Курилла 2022: 47]. Следующий далее по тексту пример с В.Р. Мединским, главным любителем мифов и транслятором этой любви на широкую аудиторию экс-министром культуры РФ и помощником В.В. Путина, ожидаем. Но вот как быть с тем, что кому-то (интересно, кому?) понадобилось в новой линейке школьных учебников по истории издательства «Просвещение» указывать имя В.Р. Мединского в качестве редактора, еще и с постоянным упоминанием его скандальным путем добытой ученой степени доктора исторических наук. Это все настолько странно, когда фамилии крепких профессионалов в библиографических описаниях учебников «подпирает» фамилия того, кому и заходить на поле профессиональной историографии не стоило бы после всего, что произошло [Всеобщая история. 5 класс 2022; Всеобщая история. 6 класс 2021; Всеобщая история. 7 класс 2022; Всеобщая история. 8 класс 2022; Всеобщая история. 9 класс 2022; Всеобщая история. 10 класс 2021]. А когда еще авторы этих учебников начинают оправдываться, мол, там фамилия Мединского фигурирует чисто формально… Это опять к вопросу о все той же «чистоте рядов» и уже прозвучавших при обсуждении книги упреках И.И. Курилле в том, что он «слишком гостеприимен». Это не Иван гостеприимен, это наша жизнь давно с ног на голову встала. Он лишь пытается обо всем этом рассказать, параллельно показывая, как у нас все смешалось, как профессионалы и непрофессионалы постоянно заходят на поле друг друга, как размывается понятие профессионализма и как, пока кто-то гордо сидит в своей башне из слоновой кости, другой кто-то пытается «идти в народ». История III («Наполеон и Гамильтон, или Прошлое на подмостках, экранах и мониторах») – одна из самых, на мой взгляд, интересных в книге. Ее название говорит само за себя. Вне академической среды взгляд на прошлое транслируют, как известно, не только учебники истории и говорения политиков, но и театральные подмостки, киноиндустрия, компьютерные игры. Последние, кстати, привлекательны тем, что «позволяют “переиграть” неудачное прошлое» [Курилла 2022: 60]. О громком театральном проекте современной Америки – мюзикле «Гамильтон», заслужившем восторженные отзывы зрителей, признание критиков и кассовый успех, премьерный показ которого состоялся в 2015 г., я впервые прочитала в фейсбуке у ярославского коллеги А.С. Ходнева, а потом и в его статье [Ходнев 2019: 114–128]. И.И. Курилла не только написал об этой истории в своей книге, но и делится своими впечатлениями от мюзикла на встречах с читателями. История про то, как сегодняшняя Америка смотрит на свое прошлое через настоящее, как роль Александра Гамильтона, ближайшего сподвижника Джорджа Вашингтона, играет пуэрториканец, а на роли других отцов-основателей приглашены афроамериканцы, вызвала у меня собственный ассоциативный ряд. Много лет назад, во времена либеральных перемен в нашей стране, казавшихся необратимыми, вдруг почувствовала, как это важно в студенческой аудитории время от времени примерять на себя образы тех, кто создавал современный мир, делал его «разметку». Как это круто, когда тех же отцов-основателей на наших факультетских исторических ролевых играх играют кавказские парни, когда они начинают транслировать на аудиторию концепции естественных прав личности и общественного договора, до хрипоты дебатируя друг с другом и аудиторией о преимуществах и ограничениях гамильтоновского и джефферсоновского путей развития Америки. Для меня, как практикующего преподавателя истории, входящего в студенческую аудиторию несколько десятилетий подряд, давно «овнутрена» мысль о том, что основополагающие ценности демократического общества – право на жизнь, право на свободу, право на стремление к счастью, озвученные на языке твоего повседневного общения, заставляют по-новому взглянуть на достижимые результаты цивилизационного развития человечества. Из вызвавших сильную ответную эмоциональную реакцию сюжетов этой части книги отмечу еще два. Как преподаватель, я уже давно приняла мысль о том, что хорошая художественная историческая экранизация сродни качественному художественному историческому тексту, которыми ни в коем случае нельзя пренебрегать в процессе преподавания истории. До сих пор цитирую в аудитории Ретта Батлера, одного из главных героев известного романа М. Митчелл о Гражданской войне между Севером и Югом США («А у нас есть только хлопок, рабы и спесь»). Когда в прокат вышел российский фильм «Союз спасения» (2019), очень близко восприняла (собственно, не я одна), как сложно переплелись говорения об этом фильме – и тех, «у кого микрофон», и профессиональных историков, занимающихся темой декабризма сегодня, какие сложные конфигурации временных альянсов возникли на поле противостояния сторонников и противников предложенного авторами взгляда на одну из самых драматических страниц российской истории. И, конечно, история С.В. Мироненко, который, занимая пост директора Государственного архива РФ, т.е. выступая от имени профессионалов, «подвиг 28 панфиловцев», в том виде, в каком он вошел в учебники, назвал изобретением военной пропаганды, а вскоре вынужден был оставить свой пост. И опять вопрос – кто в этих историях говорит языком «власти», а кто транслирует точку зрения «общества»? История IV («Шарлотсвилл, или Трагедия монументальной пропаганды») повествует о «войне против памятников» по обе стороны Атлантики, истоки которой восходят к рубежу XX-XXI вв. Долгое время «история США удивительным образом сочетала два разных образа ключевого события в истории страны, закрепив компромисс “двух Америк”, и это оставалось важным доводом в пользу того, что свобода слова позволяет обществу обойтись без единого взгляда на историю» [Курилла 2022: 72]. Я всегда с удовольствием рассказывала студентам, что американскому обществу неизвестны «войны против памятников», что историческая память вмещает в себя разные нарративы о самой трагической странице национальной истории, связанной с Гражданской войной между Севером и Югом США. Все изменилось в 2010-е гг., а начало меняться, как оказалось, еще раньше. А в тот период в истории уже нашей страны, когда шли ожесточенные дебаты по поводу сноса-несноса памятников Ленину, я рассказывала об упоминаемой И.И. Куриллой истории сноса и восстановления Вандомской колонны в Париже («Богатая революциями история Парижа позапрошлого столетия может быть рассказана как повесть о памятниках» [Курилла 2022: 78]). История V («Ленин в Киеве, или Неустойчивые памятники») начинается со сноса памятника Ленину в Киеве в 2013 г., а продолжается рассказом об атаках по всему миру на памятники Сесилю Родсу, Христофору Колумбу, Бенджамину Франклину, Томасу Джефферсону, Джорджу Вашингтону, Аврааму Линкольну, Роберту Ли и т.д. Обращаясь к российским реалиям в этой части книги, автор вспоминает об опытах монументальной пропаганды в советской и постсоветской России. Отдельно он говорит про общественную инициативу – осуществляемый с 2013 г. проект «Последний адрес» и атаки на него. Завершается эта часть сюжетом на резонансную для Северного Кавказа тему установки [Чижова 2020] и последующего демонтажа [Грицевич 2020] летом 2020 г. Монумента подвигу русских солдат в Адлере, попавшего «в болевую точку растущего здесь напряжения» [Курилла 2022: 102]. И в связи уже с этой историей еще раз по поводу «гостеприимства» И.И. Куриллы. Как ограничиться записью во фрики и пренебречь говорениями, допустим, тех же Артемия Лебедева и Михаила Леонтьева, когда своими публичными высказываниями по поводу ситуации вокруг установки и стремительного демонтажа памятника в Адлере («какие-то черкесы», «какой-то один процент каких-то меньшинств»; «мы вас терпим и локализуем, или мы вас истребляем»; «будьте счастливы, что вас здесь терпят») они спровоцировали вал протестов со стороны кавказцев, усмотревших в этих памятниках стремление воссоздать колониалистский дискурс на землях, умытых кровью их предков. И это опять к вопросу о том, что региональная память о Кавказской войне не поддерживает большой российский нарратив – слишком велик ее конфликтогенный потенциал, так как у русских и кавказцев она «принци­пиально разная» [Лапин]. Но это не значит, что об этом не надо говорить. Позиция замалчивания неудобного дискурса здесь не лучший помощник. История VI («Сталинград по праздникам, или Историческая разметка пространства и времени») прямо связана с российским городом, в котором И.И. Курилла прожил значительную часть своей жизни и с историей которого в известном смысле успел сродниться. «С распадом СССР началось масштабное разрушение символических систем, которое идет до сих пор. […] Особое место занимает Волгоград, который регулярно сотрясают инициативы коммунистов, стремящихся вернуть ему имя Сталинград (но не дореволюционное Царицын)» [Курилла 2022: 106]. Многое из того, о чем пишет автор, происходило на его, жителя Волгограда, глазах. В 2014 г., вместе со студентами Адыгейского госуниверситета, я впервые побывала в этом российском городе. Программа Летней школы «Европейский Союз: конструируя общее пространство - III. Создавая коллективную память», в рамках которой мы провели очень насыщенную неделю, была построена таким образом, что у слушателей и преподавателей была возможность посетить памятные места города-героя и его культурные объекты. Для меня эта поездка, прежде всего, памятна странными ощущениями от увиденного: с одной стороны, огромные монументы - Родина-мать на Мамаевом кургане (общая высота – 85 м) и памятник Ленину у входа в Волго-Донской судоходный канал (общая высота – 57 м) , а с другой - Музей курсантских полков Волгоградского университета, в достаточно замкнутом пространстве которого со стен на нас смотрели глаза молодых ребят, так и не узнавших, что такое старость. Если в музее я все время плакала, то посещение двух громадных монументов никак не повлияло на мой эмоциональный фон. В этой же части книги есть сюжет про 100-летний юбилей Русской революции («Тихий семнадцатый год»). Возможно, я бы поспорила с автором в связи с его утверждением, что «французы гордятся своей революцией» [Курилла 2022: 112] (не все так однозначно), а с другой – да, то, насколько «незамеченным» прошел в нашей стране 100-летний юбилей Русской революции, вызывает множество вопросов. Между тем, «революционная» проблематика в тех же вузовских учебных курсах отечественной и всеобщей истории может многое сказать о нашем сегодняшнем дне. Так, с конца 1980-х гг. по настоящее время, проводя со студентами первую по времени появления на свет историческую ролевую игру «Суд над Робеспьером», с удивлением обнаруживала, как менялись акценты в суждениях по поводу монтаньярского вождя и его роли в исторических судьбах Франции: «виновен» – «виновен, но заслуживает снисхождения» – «не виновен». Каждый раз аудитория на самом деле «приговаривала» себя к нашему настоящему, а не выносила приговор историческому деятелю другой страны. Тяжелее всего участники игры принимали мысль о них самих, как о «коллективном Робеспьере». История VII («Коленопреклонение в Катыни, или Вторая мировая война в европейской памяти XXI века»), одна из самых объемных в книге, рассказана И.И. Куриллой так, что дает яркое представление о том, как историческая политика и ее акторы в разных странах транслируют «картинку» прошлого, одобренную властью. В одном из подстрочных примечаний автор отмечает, что «…столкновение “исторических политик” разных стран не должно препятствовать сотрудничеству профессиональных историков, которые не могут ставить перед собой задачу создания некоего единого взгляда на прошлое. Диалог историков разных стран включает и обсуждение различных интерпретаций общего прошлого» [Курилла 2022: 141]. Возможно, кому-то это покажется странным, но, читая эту историю, я вспоминала свои ощущения от художественного текста Дж. Литтелла «Благоволительницы» [Литтелл 2021]. Это роман о Второй мировой войне, написанный американским писателем, этническим евреем, на французском языке и - самое неожиданное - от лица эсесовца, т.е. «тех, кто убивал». Это какое-то невыносимо циничное восприятие войны, изложенное на достоверном (что особо подчеркивают критики) материале. Ведь и эта «картинка» нам зачем-то нужна (в этом я как раз абсолютно уверена), и куда-то ее надо поместить в этой борьбе нарративов, не вызывая при этом очередного бурления в рядах «озабоченной общественности». Похоже, и здесь автор прав, когда пишет про «сшивание» разных нарративов в единое «полотно» и «лоскутное одеяло, сотканное из разных объяснений прошлого» [Курилла 2022: 151]. История VIII («”Свобода истории”, или Каноны “исторической правды”») для меня, прежде всего, лишний повод поговорить о тех, кого мы называем профессиональными историками (возможно, сыграл свою роль как бы отстраненный рассказ И.И. Куриллы о резонансной защите в марте 2016 г. в Санкт-Петербургском институте истории РАН докторской диссертации К. М. Александрова «Генералитет и офицерские кадры вооруженных формирований Комитета освобождения народов России 1943—1946 гг.» и последующем отказе Экспертного совета ВАК по истории от ее поддержки). Так вот о профессиональных историках. Кто они? Как степень профессионализма можно «измерить»? Многажды, в разных контекстах, я возвращалась к этой теме, высказывалась [см., например: Хут 2019: 49], соотносила сказанное с тем, что наблюдаю в своей профессии много лет. Когда-то даже попыталась выступить на серьезном научном мероприятии, в кругу близких мне в профессиональном плане коллег, и развить вполне себе лапидарную мысль: то, что мы называем «исторической наукой и ее носителями», в нашей стране разнится даже по обе стороны Садового кольца [см.: Плешков 2011]. Мне, историку не столичному, после трехлетнего пребывания в очной докторантуре одного из московских вузов в 2007-2010 гг., совершенно очевидна была та научная «чересполосица», которая буквально разделила российскую столицу на достаточно замкнутые профессиональные корпорации. Я быстро научилась различать условных «своих» и условных «чужих», не очень жаловавших, а скорее терпевших друг друга (можно проиллюстрировать сказанное, опять же, очень условно, сложившейся позднее дихотомией «Российское военно-историческое общество» vs «Вольное историческое общество»). Для меня так и остался открытым вопрос, как со всем этим быть, кого и куда из коллег «определять», где мне самой «самоопределяться», потому что, повторяю, линия демаркации нарушается с обеих сторон постоянно. И еще в этой же части книги, где речь идет о статье 354.1 УК РФ «Реабилитация нацизма», в частности, последней ее части, которую связывают «с активностью популярных оппозиционных блогеров, критиковавших использование “георгиевских лент” как символа российского “лоялизма”» [Курилла 2022: 162]. Символические вселенные, в которых мы живем, способны постоянно нас удивлять своими неожиданными пересечениями и взаимодействиями. Так, георгиевская лента и споры вокруг нее вполне себе соотносимы со спорами вокруг белой ленты – символа протестного движения в России 2011-2012 гг. или зеленой ленты – символа памяти о Кавказской войне, воспринимаемой как символ черкесского активизма. К георгиевской ленте, например, отношение в черкесской среде очень разное, и связано это с таким, возможно, неожиданным для других российских регионов обстоятельством, что она ассоциируется с черкесской трагедией XIX в. (к ней прикреплялась учрежденная 12(24) июля 1864 г., т.е. в год завершения Кавказской войны, медаль «За покорение Западного Кавказа»). «Если никто не будет задавать новых вопросов о войне, если в публичном пространстве война останется только в форме отвердевших сакральных текстов и неприкосновенных мемориалов, она перестанет быть частью актуального прошлого и утратит свое значение» [Курилла 2022: 165]. Я склонна толковать этот тезис автора расширительно: не бояться задавать неудобные вопросы любому прошлому, чтобы оно было хоть чем-то полезно нам, сегодняшним. История IX («Возвращение кинжала принца Дипонегоро, или Конец европейской истории») вызвала у меня бурную эмоциональную реакцию, но не в связи с крисом руководителя Яванского восстания принца Дипонегоро против Нидерландов в первой половине XIX в. Читая сюжет о передаче берлинским этнографическим музеем мумифицированных голов маори, бывших предметом коллекционирования европейцами в конце XIX в., в Новую Зеландию осенью 2020 г. [Курилла 2022: 173], не могла не вспомнить генерала Г.Х. Засса, основателя города Армавир, Краснодарского края, который в годы Кавказской войны промышлял примерно тем же. Только вместо голов маори были головы черкесов. Возникало странное ощущение себя, как колониального трофея, лишенного субъектности, и это тоже было сильное ощущение. История X («Дело Дениса Карагодина, или “Трудное прошлое”») – рассказ про болезненную память о репрессиях советского периода, реперной точкой которого стала история выпускника Томского университета Дениса Карагодина, предпринявшего самостоятельное расследование гибели своего прадеда Степана в эпоху Большого террора. Автор поднимает вопрос, который совершенно очевиден, но который плохо проговариваем в публичном пространстве: ведь наше современное общество состоит не только из потомков жертв, но и потомков их палачей тоже. Что нас может примирить с прошлым и друг с другом? В параллель идет тема американского «трудного прошлого». Здесь же сюжет о фильме популярного журналиста и видеоблогера Ю. Дудя «Колыма – родина страха» и справедливое резюме: «…без напоминания в какой-либо форме даже самый известный нарратив забывается обществом» [Курилла 2022: 189]. История XI («Реконструкция нацистов, или Играя в прошлое») посвящена движениям реконструкторов в США и России. Не буду скрывать, я считаю движение исторических реконструкторов, равно как и исторические ролевые игры, годным способом постижения прошлого. И мне приходится лишь сожалеть, что сегодня реконструкторское движение окрашено недобрым отсветом, который падает на него в связи как с донбасским вояжем исторического реконструктора И. Гиркина (Стрелкова) во время кризиса на востоке Украины в 2014 г., так и с леденящей кровь историей питерского доцента-расчленителя О. Соколова в 2019 г. Несмотря на то, что «движение явно выходит из моды» [Курилла 2022: 197], российское государство, при активном участии Российского военно-исторического общества, «решило взять под крыло реконструкторов» [Курилла 2022: 200]. Приходится лишь с удовлетворением констатировать, что идея «приватизировать» наши факультетские исторические ролевые игры пока никому «из тех, кто власть и околовласть» не пришла в голову. История XII («“Бессмертный полк”, или Кому принадлежит память о войне») является завершающей. Наверное, это не случайно, потому что история инициативы томских журналистов телекомпании ТВ-2, превратившейся в массовое общественное движение, с одной стороны, и история присвоения его властью – с другой, это «борьба за присвоение энергии масс…одна из самых важных историй в современной российской политике» [Курилла – 2022: 208]. Читая эту историю, постоянно ловила себя на том, что мои ощущения по поводу изменившихся практик «Бессмертного полка» (инициатива снизу, впоследствии «залюбленная» сверху) очень созвучны прочитанному. В этой истории сошлось все – обостренное, окрашенное какими-то семейными воспоминаниями восприятие Великой Отечественной войны в России, судьба инициатора и первого пропагандиста «Бессмертного полка» - томского телеканала ТВ-2 (он был закрыт), мое восприятие акции – от подзабытого чувства сопричастности и горячего желания пройти вместе с большим количеством людей по главной улице города с портретом отца, деда трех внуков и (уже) семи правнуков до недоумения и нарастающего раздражения по поводу того, как умело это обуздывается и во что превращается. Здесь же, в этой части книги, история другой инициативы – «Бессмертный барак» и неприятия ее не только властью (демонстрируемое отсутствие интереса), но и некоторыми профессиональными историками (мы все помним, как А. И. Миллер в интервью А. Т. Урушадзе назвал движение «идиотской инициативой» либералов [Урушадзе 2018]). В эпилоге И.И. Курилла повествует об акции «Возвращение имен». Новый смысл приобретают сегодня, когда на наших глазах ликвидируется инициатор акции – признанное иностранным агентом Международное общество «Мемориал», его слова о том, что «сосредоточенность на именах конкретных людей отличает подход активистов “Мемориала” от отношения к памяти о репрессиях современного государства» [Курилла 2022: 224]. И опять (уже в который раз!) удивляешься: прошлое стремительно перетекает в настоящее и наоборот, вовлекая каждого из нас, в том числе профессиональных историков, в эти движения встречных потоков, делая не только наблюдателями «того, что было» или «того, что происходит», но и непосредственными участниками, часто по разные стороны баррикад. По поводу оформления книги. «Визуальный поворот» в мировой исторической науке привел к тому, что визуальное наполнение того или иного научного текста играет серьезную, поддерживающую текст роль. Хороша, на мой взгляд, обложка. Книга снабжена большим количеством иллюстративного материала. Из самых сильных визуализаций в книге – фотографии коленопреклоненных политиков (В.В. Путина в Катыни, В. Брандта в Варшаве) и безымянного мужчины, японского солдата (одна из двух статуй памятника «девушке для утешения» в Пхенчане). Сначала мне показалось, что «в цвете» визуальный ряд мог бы усилить впечатление от книги, но потом я отказалась от этой своей мысли. Тот случай, когда ничего не надо приукрашивать и «ярчить». Текст вычитан, и это, особенно в наше время, еще один дополнительный бонус в его пользу. Если совсем придираться, то на странице 112 вместо «Комиссии 1776» получилась «Комиссия 1789», а на странице 200, в первом абзаце, пропущен предлог «в». По поводу объема книги и дискуссий на эту тему. Да, я помню декларации серьезных ученых, произносившиеся на рубеже XX-XXI вв., о том, что «время больших нарративов прошло». Помню, как мои студенты восхищались бешеной энергией, идущей от статьи М.А. Бойцова «Назад, к Геродоту!» [Бойцов 1999: 144-165] Но время прошло, а большие нарративы – нет, и сам Михаил Анатольевич, когда пришел час, «выстрелил» Большим Текстом (на целых 34,5 п.л.) [Бойцов 2009]. Я с глубоким уважением отношусь к тем коллегам в профессии, которые пишут монографии на несколько сот и даже тысяч страниц, поднимая в них узкопрофессиональные темы и фактически творя себе прижизненные монументальные памятники, но да – надо сравнивать сравнимые вещи. Это разные истории. История «Битвы за прошлое» – это история про то, как вызывать огонь на себя и со стороны профессионалов, и со стороны «широкой общественности». И хотелось бы обратить внимание, что те коллеги, которые не пренебрегают малыми формами, делают важное дело – обеспечивая жаждущим исторических знаний массам «проходимый» путь в прошлое. Параллельно с книгой И.И. Куриллы я читала еще два соотносимых по объему с ним текста – саратовского коллеги А.В. Гладышева [Гладышев 2021] и московского коллеги П.Ю. Уварова [Уваров 2022]. Я читала и все время держала в голове мысль, насколько то, что я читаю, соответствует запросам студенческой аудитории, как эти тексты будут ею восприниматься. В конечном итоге, с удовлетворением констатировала, какой это хороший формат для вхождения в пространство смыслов профессиональной историографии – большая статья, переработанная в небольшую книгу. Главная мысль, которую мне хотелось бы донести до тех коллег, что будут читать эту рецензию, которая, похоже, получилась не совсем рецензией, а скорее соразмышлением с И.И. Куриллой: я на стороне автора, потому что ему удалось пройти по лезвию бритвы и, с одной стороны, вызвать заинтересованное внимание профессионалов, с другой – не оттолкнуть массового читателя сложносочиненными разговорами о том, кого больше в его книге в плане методологических предпочтений – Шанталь Муфф или Алейды Ассман, или кого-то третьего. Перефразируя героя фильма «Пролетая над гнездом кукушки», в заключение скажу, что Иван Курилла «хотя бы попытался», т.е. не ограничился важными и нужными разговорами профессионалов, как бы следовало написать текст о том, как политика вмешивается в историю и как политики используют историю, а пошел дальше и такой текст написал. На мой взгляд, у него это совсем неплохо получилось. И уже за скобками, очень субъективное. Устойчивое, через весь текст, ощущение, что все, написанное в этой книге, прямо касается меня. Рассказанные коллегой, профессиональным историком-американистом, истории про то, что происходит с историей, когда она попадает в руки политиков, вызывают стойкое желание преклонить колена, как тот японский солдат перед памятником «девушке для утешения» в Сеуле, перед Историей. За все, что с ней делали, делают (я завершаю эту рецензию 22.02.2022) и наверняка еще сделают, удовлетворяя свои самые изощренные больные фантазии, в нашем, историков, присутствии и часто с нашего молчаливого согласия политики и всяческие активисты. Сильный текст. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Битва за прошлое 2022 – Битва за прошлое. Обсуждение книги Ивана Куриллы [Участники дискуссии: Иван Курилла, Константин Ерусалимский, Андрей Тесля, Дмитрий Дубровский] // Либеральная Миссия. 24.01.2022 URL: https://www.youtube.com/watch?v=clZpqZ0Z_k0 (дата обращения: 05.02.2022). Битва за прошлое 2021 – Битва за прошлое: как политика меняет историю. Разговор с Иваном Куриллой // Сахаровский Центр. 03.12. 2021. URL: https://www.youtube.com/watch?v=XSvvZ1zNuw0 (дата обращения: 05.02.2022). Бойцов 2009 –Бойцов М.А. Величие и смирение. Очерки политического символизма в средневековой Европе. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2009. 550 с. Бойцов 1999 – Бойцов М.А. Вперёд, к Геродоту! // Историк в поиске: микро- и макроподходы к изучению прошлого. Доклады и выступления на конференции 5-6 октября 1998 / под ред. Ю. Л. Бессмертного (отв. ред.), М.А. Бойцова, П.Ш. Габдрахманова. М., 1999. С. 144-165. Всеобщая история. 5 класс 2022 – Всеобщая история. 5 класс. История Древнего мира: учебник / Е. В. Саплина, А. А. Немировский, Е. И. Соломатина, С. В. Тырин; под общ. ред. д.и.н. В. Р. Мединского. 2-е изд., стер. М.: Просвещение, 2022. 272 с. Всеобщая история. 6 класс 2021 – Всеобщая история. 6 класс. История Средних веков: учебник / А.В. Абрамов, В.А. Рогожкин, С.В. Тырин; под общ. ред. д.и.н. В. Р. Мединского. М.: Просвещение, 2021. 272 с. Всеобщая история. 7 класс 2022 – Всеобщая история. 7 класс. История Нового времени. Конец XV-XVII век: учебник / А. Ю. Морозов, Э. Н. Абдулаев, С. В. Тырин, К. П. Чиликин; под общ. ред. д.и.н. В. Р. Мединского. 2-е изд., стер. М.: Просвещение, 2022. 223 с. Всеобщая история. 8 класс 2022 – Всеобщая история. 8 класс. История Нового времени. XVIII век: учебник / А. Ю. Морозов, Э. Н. Абдулаев, С. В. Тырин, К. П. Чиликин; под общ. ред. д.и.н. В. Р. Мединского. 2-е изд., стер. М.: Просвещение, 2022. 207 с. Всеобщая история. 9 класс 2022 – Всеобщая история. 9 класс. История Нового времени. XIX - начало XX века: учебник / А. Ю. Морозов, Э. Н. Абдулаев, С. В. Тырин, К. П. Чиликин; под общ. ред. д.и.н. В. Р. Мединского. 2-е изд., стер. М.: Просвещение, 2022. 223 с. Всеобщая история. 10 класс 2021 – Всеобщая история. 10 класс. Новейшая история. Базовый и углубленный уровни: учебник / А.В. Шубин; под общ. ред. д.и.н. В.Р.Мединского. М.: Просвещение, 2021. 384 с. Гладышев 2021 – Гладышев А.В. Мушка в паутине. Мир глазами феминистки XIX века. М.: Политическая энциклопедия, 2021. 175 с. Грицевич 2020 – Грицевич А. Черкесские активисты добились сноса памятника русским солдатам в Адлере // Кавказский Узел. 2020. 8 июля. URL: https://www.kavkaz-uzel.eu/articles/351687/ (дата обращения: 05.02.2022) Зинн 2006 – Зинн Г. Народная история США с 1492 года до наших дней / пер. c фр.: Г. П. Бляблин и др. М.: Весь Мир, 2006. 878 с. Кто боится учебника истории? 2013 – Кто боится учебника истории?: материалы семинара, проведенного Волгоградским государственным университетом и Институтом Кеннана Международного научного центра им. Вудро Вильсона при поддержке Фонда Ф. Эберта 26 апр. 2012 г. / под ред. д-ра ист. наук, проф. И.И. Куриллы; авт. предисл. и послесл. И.И. Курилла. Волгоград, 2013. Курилла 2022 – Курилла И.И. Битва за прошлое: Как политика меняет историю. М.: Альпина Паблишер, 2022. 232 с. Курилла 2017–2020 – Курилла И.И. История, или Прошлое в настоящем. СПб.: Изд-во ЕУ в СПб., 2017. 168 с.; 2-е изд. 2020. 168 с. Лапин – Лапин В. Лица Кавказской войны: Ермолов и Шамиль: аудиолекция. URL: https://arzamas.academy/courses/53/4 (дата обращения: 23.10.2021) Литтелл 2021 – Литтелл Дж. Благоволительницы / пер. с фр. И. Мельниковой под ред. М. Томашевской и Д. Диминьша. 2-е изд. М.: Ад Маргинем Пресс, 2021. 720 с. Память и памятники 2011 – Память и памятники: материалы семинара, проведенного Волгоградским государственным университетом и Институтом Кеннана Международного научного центра им. Вудро Вильсона 21 апреля 2011 г. / под ред. д-ра ист. наук И.И. Куриллы; предисл. И.И. Куриллы. Волгоград, 2012. Плешков 2011 – Плешков А. Что случилось с «Историей и теорией»? (Репортаж семинара ИГИТИ 15 февраля 2011 г.). URL: https://igiti.hse.ru/Meetings/Seminar15022011 (дата обращения: 05.02.2022) Резвых 2013 – Резвых П. Историческая политика в России и Польше (Репортаж). URL: https://igiti.hse.ru/Meetings/Debaty2013_report (дата обращения: 05.02.2022) Россия и США 2009 – Россия и США на страницах учебников: опыт взаимных репрезентаций / под ред. В.И. Журавлевой и И.И. Куриллы. Волгоград: Изд-во ВолГУ, 2009. 408 с. Травин 2021 – Травин Д. От Нестора до Зыгаря, от Мединского до Безинского: история одна, «историй» может быть много // Republic. 2021. 27 декабря. URL: https://republic.ru/posts/102731 (дата обращения: 05.02.2022) Уваров 2022 – Уваров П.Ю. Мир накануне раннего Нового времени. СПб.: Евразия, 2022. 160 с. Урушадзе 2018 – Урушадзе А. «Разговор об исторической памяти превращается в троллинг. Мы приплыли». Алексей Миллер о политике памяти в России и Европе // Colta. 2018. 23 апреля. URL: https://www.colta.ru/articles/specials/17902-razgovor-ob-istoricheskoy-pamyati-prevraschaetsya-v-trolling-my-priplyli (дата обращения: 18.02.2022) Ферро 2010 – Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира / пер. с фр. Е. Лебедевой. М.: Книжный клуб 36.6, 2010. 480 c. Ходнев 2019 – Ходнев А.С. История про Америку в то время, рассказанная Америкой нашего времени // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. 2019. № 67. С. 114–128. Хут 2019 – Хут Л.Р. «Мы с вами лично в Куликовской битве не участвовали…» // Сербия, славянский мир и их соседи: вопросы истории и культуры (к 630-летию битвы на Косовом поле). Краснодар, 2019. С. 44–58. Чижова 2020 – Чижова Л. «Для нас это очень болезненно». Реакция на памятник Кавказкой войне // Радио Свобода. 2020. 6 июля. URL: https://www.svoboda.org/a/30709426.html (дата обращения: 05.02.2022) REFERENCES Bitva za proshloe. Obsuzhdenie knigi Ivana Kurilly [Uchastniki dis-kussii: Ivan Kurilla, Konstantin Erusalimskij, Andrej Teslya, Dmitrij Dubrovskij] // Liberal'naya Missiya. 24.01.2022 URL: https://www.youtube.com/watch?v=clZpqZ0Z_k0 (data obrashcheniya: 05.02.2022). Bitva za proshloe: kak politika menyaet istoriyu. Razgovor s Ivanom Kurilloj // Saharovskij Centr. 03.12. 2021. URL: https://www.youtube.com/watch?v=XSvvZ1zNuw0 (data obrashcheniya: 05.02.2022). Bojcov M.A. Velichie i smirenie. Ocherki politicheskogo simvolizma v srednevekovoj Evrope. M.: Rossijskaya politicheskaya enciklopediya (ROS-SPEN), 2009. 550 s. Bojcov M.A. Vperyod, k Gerodotu! // Istorik v poiske: mikro- i makropodhody k izucheniyu proshlogo. Doklady i vystupleniya na konferencii 5-6 oktyabrya 1998 / pod red. YU. L. Bessmertnogo (otv. red.), M.A. Bojcova, P.SH. Gabdrahmanova. M., 1999. S. 144-165. Vseobshchaya istoriya. 5 klass. Istoriya Drevnego mira: uchebnik / E. V. Saplina, A. A. Nemirovskij, E. I. Solomatina, S. V. Tyrin; pod obshch. red. d.i.n. V. R. Medinskogo. 2-e izd., ster. M.: Prosveshchenie, 2022. 272 s. Vseobshchaya istoriya. 6 klass. Istoriya Srednih vekov: uchebnik / A.V. Ab-ramov, V.A. Rogozhkin, S.V. Tyrin; pod obshch. red. d.i.n. V. R. Medinskogo. M.: Prosveshchenie, 2021. 272 s. Vseobshchaya istoriya. 7 klass. Istoriya Novogo vremeni. Konec XV-XVII vek: uchebnik / A. YU. Morozov, E. N. Abdulaev, S. V. Tyrin, K. P. CHilikin; pod obshch. red. d.i.n. V. R. Medinskog. 2-e izd., ster. M.: Prosveshchenie, 2022. 223 s. Vseobshchaya istoriya. 8 klass. Istoriya Novogo vremeni. XVIII vek: uchebnik / A. YU. Morozov, E. N. Abdulaev, S. V. Tyrin, K. P. CHilikin; pod obshch. red. d.i.n. V. R. Medinskogo. 2-e izd., ster. M.: Prosveshchenie, 2022. 207 s. Vseobshchaya istoriya. 9 klass. Istoriya Novogo vremeni. XIX - nachalo XX veka: uchebnik / A. YU. Morozov, E. N. Abdulaev, S. V. Tyrin, K. P. CHilikin; pod obshch. red. d.i.n. V. R. Medinskogo. 2-e izd., ster. M.: Prosveshchenie, 2022. 223 s. Vseobshchaya istoriya. 10 klass. Novejshaya istoriya. Bazovyj i uglublennyj urovni: uchebnik / A.V. SHubin; pod obshch. red. d.i.n. V.R.Medinskogo. M.: Prosveshchenie, 2021. 384 s. Gladyshev A.V. Mushka v pautine. Mir glazami feministki XIX veka. M.: Politicheskaya enciklopediya, 2021. 175 s. Gricevich A. CHerkesskie aktivisty dobilis' snosa pamyatnika russkim soldatam v Adlere // Kavkazskij Uzel. 2020. 8 iyulya. URL: https://www.kavkaz-uzel.eu/articles/351687/ (data obrashcheniya: 05.02.2022) Zinn G. Narodnaya istoriya SSHA s 1492 goda do nashih dnej / per. c fr.: G. P. Blyablin i dr. M.: Ves' Mir, 2006. 878 s. Kto boitsya uchebnika istorii?: materialy seminara, provedennogo Volgogradskim gosudarstvennym universitetom i Institutom Kennana Mezhdunarodnogo nauchnogo centra im. Vudro Vil'sona pri podderzhke Fonda F. Eberta 26 apr. 2012 g. / pod red. d-ra ist. nauk, prof. I.I. Kurilly; avt. predisl. i poslesl. I.I. Kurilla. Volgograd, 2013. Kurilla I.I. Bitva za proshloe: Kak politika menyaet istoriyu. M.: Al'pina Pablisher, 2022. 232 s. Kurilla I.I. Istoriya, ili Proshloe v nastoyashchem. SPb.: Izd-vo EU v SPb., 2017. 168 s.; 2-e izd. 2020. 168 s. Lapin V. Lica Kavkazskoj vojny: Ermolov i SHamil': audiolekciya. URL: https://arzamas.academy/courses/53/4 (data obrashcheniya: 23.10.2021) Littell Dzh. Blagovolitel'nicy / per. s fr. I. Mel'nikovoj pod red. M. Tomashevskoj i D. Dimin'sha. 2-e izd. M.: Ad Marginem Press, 2021. 720 s. Pamyat' i pamyatniki: materialy seminara, provedennogo Volgogradskim gosudarstvennym universitetom i Institutom Kennana Mezhdunarodnogo nauchnogo centra im. Vudro Vil'sona 21 aprelya 2011 g. / pod red. d-ra ist. nauk I.I. Kurilly; predisl. I.I. Kurilly. Volgograd, 2012. Pleshkov A. CHto sluchilos' s «Istoriej i teoriej»? (Reportazh seminara IGITI 15 fevralya 2011 g.). URL: https://igiti.hse.ru/Meetings/Seminar15022011 (data obrashcheniya: 05.02.2022) Rezvyh P. Istoricheskaya politika v Rossii i Pol'she (Reportazh). URL: https://igiti.hse.ru/Meetings/Debaty2013_report (data obrashcheniya: 05.02.2022) Rossiya i SSHA na stranicah uchebnikov: opyt vzaimnyh reprezentacij / pod red. V.I. ZHuravlevoj i I.I. Kurilly. Volgograd: Izd-vo VolGU, 2009. 408 s. Travin D. Ot Nestora do Zygarya, ot Medinskogo do Bezinskogo: istoriya odna, «istorij» mozhet byt' mnogo // Republic. 2021. 27 dekabrya. URL: https://republic.ru/posts/102731 (data obrashcheniya: 05.02.2022) Uvarov P.YU. Mir nakanune rannego Novogo vremeni. SPb.: Evraziya, 2022. 160 s. Urushadze A. «Razgovor ob istoricheskoj pamyati prevrashchaetsya v trol-ling. My priplyli». Aleksej Miller o politike pamyati v Rossii i Evrope // Colta. 2018. 23 aprelya. URL: https://www.colta.ru/articles/specials/17902-razgovor-ob-istoricheskoy-pamyati-prevraschaetsya-v-trolling-my-priplyli (data obrashcheniya: 18.02.2022) Ferro M. Kak rasskazyvayut istoriyu detyam v raznyh stranah mira / per. s fr. E. Lebedevoj. M.: Knizhnyj klub 36.6, 2010. 480 c. Hodnev A.S. Istoriya pro Ameriku v to vremya, rasskazannaya Amerikoj nashego vremeni // Dialog so vremenem. Al'manah intellektual'noj istorii. 2019. № 67. S. 114–128. Hut L.R. «My s vami lichno v Kulikovskoj bitve ne uchastvovali…» // Serbiya, slavyanskij mir i ih sosedi: voprosy istorii i kul'tury (k 630-letiyu bitvy na Kosovom pole). Krasnodar, 2019. S. 44–58. CHizhova L. «Dlya nas eto ochen' boleznenno». Reakciya na pamyatnik Kav-kazkoj vojne // Radio Svoboda. 2020. 6 iyulya. URL: https://www.svoboda.org/a/30709426.html (data obrashcheniya: 05.02.2022)

Бухэнау К. Юго-Восточная Европа и Латинская Америка – далёкие и близкие. Различные пути формирования государства и их последствия Аннотация. В статье исследуются различные формы и структуры интерпретации действительности в Юго-Восточной Европе и Латинской Америке. Автор считает, что в Латинской Америке основным принципом оценки общества, политики и международных отношений является социальная парадигма, т.е. когнитивное подчеркивание контраста между богатыми и бедными, наделёнными властью и безвластными. В противоположность этому в Юго-Восточной Европе развилась доминирующая национальная парадигма, которая склонна выделять национальные различия, а не социальные. Эта противоположность обусловлена различным имперским наследием: в то время как испанская колониальная империя оставила после себя общества c огромным социальным разрывом, Османская империя создала некоторую степень социального равенства среди своих христианских подданных. К другим факторам относятся историческая память и география. Национальное освобождение в Юго-Восточной Европе было результатом конкурирующих исторических проектов, берущих начало в Средневековье и зачастую претендующих на одни и те же территории на довольно небольшом полуострове. Возникавшие в этой связи войны укрепили национальную идентичность и создали общества, привыкшие интерпретировать опасности посредством поиска национальных врагов. В Латинской Америке национальные государства возникли на основе колониальных провинций таким образом, что пограничные споры и войны между соседними государствами были редкостью. Здесь экономическая эксплуатация и господство как внутри общества, так и на международном уровне вышли на первый план в качестве основных тем дискурса, что скорее способствовало развитию общей латиноамериканской идентичности, нежели национальных идентичностей. Оба пути имеют глубокие последствия для современных интеграционных проектов, поскольку латиноамериканские государства (или гражданские общества) склонны к формированию коалиций для противодействия «неолиберальной» политике США. В то же время государства Юго-Восточной Европы редко могут сформулировать общие интересы, предпочитая идти в Европу изолированным путём и демонстрируя недоверие скорее к другим этническим группам, чем к Европейскому Союзу. Ключевые слова: Латинская Америка, Юго-Восточная Европа, сравнительный анализ, национализм, колониализм, становление нации. Сведения об авторе: Бухенау, Клаус – профессор, заместитель заведующего кафедры истории Юго-Восточной и Восточной Европы Регенсбургского университета; контактная информация: klaus.buchenau@ur.de) Buchenau Klaus Southeastern Europe and Latin America – Far and Close. Different Paths of State-building and their Consequences Abstract. This article explores different patterns of interpreting reality in Southeastern Europe and Latin America. It claims that in Latin America, a principal mode of viewing society, politics and international relations is the social paradigm – i.e. a cognitive stress on the contrast between the rich and the poor, the empowered and the powerless. Southeastern Europe, in opposition to that, has developed a dominant national paradigm, which tends to underline national differences rather than social ones. This contrast is rooted in different imperial legacies – while the Spanish colonial empire left behind societies with vast social cleavages, the Ottoman Empire produced a certain degree of social equality among its Christian citizens. Other factors are historical memory and geography – national liberation in Southeastern Europe proceeded from competing historical projects rooted in the middle ages, which often pretended to the same lands on a rather small peninsula. The resulting wars deepened national identities and produced societies used to interpreting danger in terms of national foes. In Latin America, the national states developed out of the colonial provinces, so that border disputes as well as wars between neighboring states were rare. Here, economic exploitation and domination – both within society but also on the international level – advanced as main themes of discourse, a fact that rather helped to develop a common Latin American identity than national identities. Both paths have deep consequences for contemporary integration projects, since Latin American states (or civil societies) tend to form coalitions vis-à-vis “neoliberal” US policies. Meanwhile, Southeast European states rarely articulate common interests but go their way to Europe in a rather isolated manner, displaying distrust rather of ethnic others than of the European Union. Keywords: Latin America, Southeastern Europe, comparative analysis, nationalism, colonialism, nation-building. Buchenau Klaus, professor, deputy chair for the history of Eastern and Southeastern Europe at the University of Regensburg; klaus.buchenau@ur.de В Юго-Восточной Европе, как и в Латинской Америке, начиная с XIX в. много размышляют, пишут, обсуждают, выражают недовольство и возмущение собственной «отсталостью». Однако решения «общей» проблемы оказываются различными. В Латинской Америке уже достаточно рано вырисовывается социальная и антиколониальная парадигма, которая интерпретирует проблемы различного характера как социальные, в русле взаимоотношений между «верхами» и «низами». Прежде всего в Центральной Америке и странах Карибского бассейна этот дискурс является секулярным, левым и антиамериканским; он рассматривает вмешательство США как центральный момент с точки зрения собственных экономических интересов. Кубинский писатель Хосе Марти отмечал еще в 1889 г.: «Покупающий народ решает. Продающий народ служит. Когда один народ хочет умереть, то он продаёт только одному народу; если он хочет спастись, то он продаёт нескольким народам. Чрезмерное влияние одной страны в торговле переводится во влияние политическое» [Rama, 1975, с. 84]. Частым явлением в Латинской Америке времён холодной войны былa правая, опирающаяся на землевладельческую олигархию военная диктатура, которой противостояла закаленная левая оппозиция. Во многих латиноамериканских обществах социальный разрыв между элитой и народом в собственных странах (а также между богатыми и бедными частями света) воспринимается как основная проблема, и эта позиция переносится в политическую сферу. Поэтому фазы неолиберальной экономической политики сменяются левыми противофазами, когда правительства видят свою важнейшую задачу в равномерном распределении благосостояния (на национальном и глобальном уровнях). Эта схема влияет и на формирование научных теорий, о чем свидетельствует ведущая роль Латинской Америки и латиноамериканских авторов создании различных теорий зависимости[1]. Юго-Восточная Европа пошла по другому пути. Начиная с XIX в. доминирующий дискурс здесь определяют скорее национальные, нежели социальные аргументы. Формировавшийся в странах региона крестьянский социализм оказался в скором времени втянутым в водоворот национализма. Сквозь националистическую призму врагами нации казались одновременно и социальные угнетатели, но в случае ряда балканских регионов наиболее распространенный образ врага был связан с землевладельцем-мусульманином. Правда, как только его убивали, изгоняли или лишали прав и образовывалась собственная правящая бюрократическая прослойка, то, с точки зрения подчиняющихся, вопрос о справедливости вновь оказывался в повестке дня. Таким образом, и в Юго-Восточной Европе партиям социальной направленности удавалось преуспеть, однако, впрочем, ненадолго. Национализм, как правило, использовал в корыстных целях или же вытеснял тему социальной справедливости. Подобное можно наблюдать и у левых течений, в высшей степени догматически оформленных и управляемых извне, как, например, международное коммунистическое движение. Коммунистическая партия Югославии (КПЮ), которая в условиях социального кризиса стала крупнейшей коммунистической силой во всём регионе на выборах 1920-го г., так и не смогла – не только из-за государственных репрессий – долго удерживать свою популярность. Вместо этого, несмотря на принимаемые и здесь государственные контрмеры, смог стабилизироваться этнически ориентированный партийный ландшафт. Между тем КПЮ, будучи в подполье, частично приспособилась к действительности и тратила свою энергию в дискуссиях о национальном вопросе. Коммунистические режимы в Румынии и Болгарии между 1945 и 1989 гг., хотя формально и не отказывались от классового подхода, едва смогли бы укрепиться у власти без убедительного позиционирования национального вопроса (ср. с обостренным отношением к «братству и единству» у югославских партизан). Начиная с 1960-х годов они демонстрировали (особенно в Румынии) беспрецедентные попытки «вылазки» в национальный коммунизм. Вместе с тем авторитарное партийное государство, присвоив левую идею, дискредитировало ее настолько, что после распада Восточного блока о социальных вопросах речь ведётся всё реже, чем следовало бы ожидать перед лицом острых проблем в этой области. Хотя недостатка в мотивах возникновения и усиления левых тенденций ни в коем случае не было, однако же ни стремительно растущая социальная дифференциация в межвоенный период, ни зачастую головокружительный социальный разрыв наших дней не смогли привести к появлению у левых партий серьёзных шансов на успех. Исключением осталась Греция, которая никогда не была коммунистической, однако позднее породила свой собственный левый популизм, не чуждый латиноамериканскому, который в 1980-е гг. при Андреасе Папандреу пережил свой первый, а после финансового кризиса, в годы правления левой партии СИРИЗА (2015-2019, ΣΥΡΙΖΑ, греч.), прошёл свой второй пик [Pappas, Aslanidis, 2015, с. 181-198]. Мы наблюдаем, как общества Юго-Восточной Европы и далее истолковывают борьбу за распределение ресурсов как межэтнические столкновения: распад Югославии в 1990-е гг. или сегодняшние Босния и Северная Македония могут служить здесь наглядными примерами. Проблема ромов (цыган) также частично относится к этой категории в том случае, когда венгерские деревенские бедняки причисляются окружающими к ромам, хотя сами себя таковыми не считают и не имеют родственников среди данной народности [Thelen, Rassel, 2014]. Другими примерами «национального крена» в политике в Юго-Восточной Европе являются проведённые зачастую по этническому принципу аграрные реформы, присвоение гражданства и тому подобное [Müller, 2005]. В чём же кроется причина такого преобладания социальной парадигмы в Латинской Америке и национальной парадигмы в Юго-Восточной Европе? И то, и другое не является чем-то само собой разумеющимся: в обоих регионах политические элиты имели возможность вдохновиться разнообразнейшими дискурсами своего времени. Различие, вероятно, заключается в потребностях. Латиноамериканские государства провозгласили свою независимость после того, как колониальный центр – Испания – рухнул под натиском Наполеона. Ответственными за принятие решений о провозглашении независимости были креольские элиты – аристократы с испанскими корнями, которые, однако, родились уже в колониях. С точки зрения испанской короны креолы рассматривались как потенциально нелояльные, поэтому колониальная администрация начиная с 1750 г. регулярно отдавала предпочтение управляющим, родившимся в Испании и владеющим там собственностью, и потому считавшимся легче контролируемыми [Anderson, 1983, с. 50-63; König, 2006, с. 116]. Проект независимости черпался в первую очередь из этого противоречия между креолами и «настоящими» испанцами. Во время и после французской оккупации Испании (1808–1813) креолы воспользовались благоприятным моментом и объявили свои колониальные провинции независимыми. Начавшееся в Латинской Америке государственное строительство являлось проектом элиты, даже когда его протагонисты ссылались на идеалы равенства и братства, порождённые Французской революцией, чтобы таким образом увлечь за собой остальную часть колониального общества. Элиты вскоре потерпели неудачу в формировании наций в своих государствах: слишком велик был разрыв между креолами, с одной стороны, и порабощёнными indios, с другой, а также слишком незначительным являлся средний класс, который мог бы восстановить равновесие. Даже в Аргентине, где рабовладение и расовые различия играли, скорее, незначительную роль и где сформировалось общество иммигрантов с преобладанием европейцев, ведущие креольские слои поддерживали пирамидальное общественное устройство с радикально отличающимися возможностями партиципации [Osterhammel, 2009, с. 501]. Дабы защитить свои интересы в качестве государственных руководителей и землевладельцев, креолы вскоре вытеснили из своей идеологии значительную часть европейской повестки национального государства, прежде всего ту её часть, которая провозглашает народ сувереном и требует установления соответствующей партиципации. Как до, так и после провозглашения независимости решающие разделительные линии проходили в этой связи между верхними и нижними слоями общества. Разделения между соседними государствами играли, напротив, незначительную роль. Креольская культура была присуща всем государствам, за исключением Бразилии. Территориальные же споры были редкостью, поскольку креолы, как правило, признавали внутреннее проведение границ испанской колониальной империи и лишь изредка учитывали границы ранее существовавших государственных образований, как, например, Ацтекская империя. Поэтому войны между латиноамериканскими государствами были, скорее, явлением нетипичным [Brading, 1994, с. 83-108][2]. Серьёзнейшей проблемой оставалась недостаточная внутренняя сопряжённость, разрыв между бедными и богатыми, низшими слоями населения и элитами. Следствием было широкое распространение социальных аргументов в политическом дискурсе: центральной была и оставалась тема справедливого распределения благ, как на локальном, национальном, так и на международном уровне (Здесь сыграло свою роль то, что экономика испанской колониальной империи имела «глобальную» направленность. В связи с этим латиноамериканская экономика в значительной степени строилась на экспорте сырья, а позднее – на вывозе сельскохозяйственной продукции. Следовательно, в экономическом плане уже изначально рассматривался широкий международный контекст). Внутренняя разрозненность, а также внешнеэкономическая зависимость способствовали поиску такого образа врага, на которого можно было возложить ответственность за имеющиеся проблемы и использовать в качестве элемента, консолидирующего общество. Решающий идеологический мотив укоренился начиная с конца XIX в., когда собственные землевладельческие элиты начали сотрудничать с новым гегемоном на севере – США, пришедшим на смену испанской колониальной державе в качестве носителя основной инаковости [McPherson, 2006, с. 10-17]. Социально окрашенный антиамериканский дискурс в определённой степени сблизил латиноамериканские общества, показал им общего противника и попутно увековечил традицию относительно мирных добрососедских отношений на континенте. В Юго-Восточной Европе освободительные движения приняли совершенно другой оборот. В антиосманских восстаниях XIX в. вполне угадывается социальный аспект. Например, в Герцеговине, где в 1876 г. православные крестьяне подняли восстание против своих землевладельцев-мусульман. Исходное положение в двух регионах было, в целом, относительно равным. Как Испанская, так и Османская империи знали рабство, хотя и применяли его абсолютно по-разному: в то время как в испанских колониях рабы составляли основу экономики в качестве персонала латифундий, в Османской империи они традиционно привлекались к государственной и военной службе. Реальность испанских колоний совпадала с нашими сегодняшними представлениями о рабстве как с правовой, так и с социальной точки зрения, тогда как в Османской империи речь зачастую шла «всего лишь» о правовом статусе человека. При этом южноамериканские провинции Испании были по большей части организованы феодально, то есть в них господствовал строго иерархический порядок, который охватывал всё общество. Экономические интересы, целью которых была эксплуатация, играли здесь ключевую роль, вследствие чего фокус политических дискурсов был предопределён. Османская империя в свою очередь была государством, которое следовало принципу «наслаивания», предоставляя завоёванным немусульманским народам местное самоуправление и не придавая экономическим вопросам ключевого значения. Это подтверждает, например, делегирование значительной части торговли христианам (как местным жителям, так и иностранцам). Схожим образом было организовано и сельское хозяйство: только на равнинах с хорошим доступом к османской столице возникли приблизительные эквиваленты латиноамериканских латифундий. На остальных же территориях доминировало мелкое сельское хозяйство более или менее изолированных локальных сообществ – положение дел, которое частично усилилось после «национального освобождения» и как раз не способствовало размышлениям о глобальных экнономических связях, о справедливости и несправедливости международного обмена [İnalcik, Quataert, 1994, с. 5; Palairet, 1997, с. 361f.]. Центральными единицами социальной организации, из которых вышли балканские повстанческие движения, были деревенские общины, патрилинейные расширенные семьи и племена. Cецессионные движения 19-го века в этой связи создавались в значительной мере (у сербов в большей, у греков в меньшей степени отчётливо выраженно) снизу и считались в глазах современников в европейском сравнении особенно эгалитарными [Шемякин, 2006]. В латиноамериканских обществах, в которых классовые различия усиливались различным этническим происхождением и прежде всего цветом кожи, этот путь был не настолько легко преодолим. Принцип «наслаивания» в османском государстве привёл в том числе и к тому, что в нижестоящей по отношению к османской элите среде смогли сохраниться языковые и религиозные культуры. В то время как Испания (а также и Португалия в своей колонии Бразилии) рассматривала католическое миссионерство как свою обязанность и таким образом передавала своё наречие и свои представления о ценностях вплоть до самых основ общества, Османская империя довольствовалась устранением немусульманских элит. Условия также не препятствовали образованию устной культуры памяти, в которой воспевалась доосманская государственность. Ещё до османских завоеваний Юго-Восточная Европа была в гораздо большей степени, нежели Латинская Америка, ареной конкурирующих государственных образований. Эта средневековая совокупность государств не может рассматриваться как национальная в современном смысле, хотя она и была время от времени разделена на основе культурных и лингвистических критериев – прежде всего на грекоговорящую Византию и на болгарское царство и сербское королевство, говорящие на славянских языках. Для балканских элит XIX в. эти традиции являлись, с одной стороны, значительной помощью при выработке аргументации; с другой стороны, они приводили в действие фатальный механизм, который до сих пор вызывал всё новые конфликты и всё новые волны национализма – каждый раз в ущерб социальной парадигме. Поскольку средневековые Балканы были политически нестабильны, происходил передел границ, различные государственные образования конкурировали друг с другом за территорию (та конкуренция, от которой географически более обширная Латинская Америка, в сущности, была далека). В конце 19 в. установился образец, согласно которому «территориальное тщеславие» ориентировалось на память о максимальной территориальной экспансии того средневекового госудрства, которое воспринималось как собственный предшественник. Это мышление привело в 1913 г. к настоящей межгосударственной – Второй Балканской войне между балканскими странами, за которой последовали и дальнейшие (хотя и частично привнесённые в регион извне): Первая Мировая Война, приведшая также к обострению греко-турецкого конфликта, также разрешенного вооруженным путем; Вторая Мировая Война и, в конце концов, серия вооружённых конфликтов, ознаменовавших распад Югославии. Большая часть этих военных столкновений привела к внутригосударственной национальной гомогенизации и к национальной обособленности, направленной вовне [Yavuz, 2013, с. 33-35]. Другим возможным парадигмам пришлось отойти в сторону, так как, в противоположность Латинской Америке, Юго-Восточная Европа не обрела вновь доминировавший ранее образ общего внешнего врага, сложившийся по итогам 19 в., отмеченного антиосманскими настроениями и восстаниями. В отличие от Латинской Америки, социальные вопросы оказывались и оказываются второстепенными по отношению к национальным вопросам, притом даже тогда, когда у людей вне зависимости от их национальной принадлежности наличествуют плохие условия жизни. Самовосприятие так же, как и внешнее восприятие, долго воспроизводило эти различные когнитивные образцы. В одной местной группе Amnesty International, в которой я работал в начале 1990-х гг., латиноамериканские конфликты считались социальными, даже когда в их основе лежали этнические различия (о которых, кстати, в самом регионе всё больше говорят начиная с 1980-х гг.). Конфликты в Юго-Восточной Европе считаются даже тогда этническими/национальными, когда социальные компоненты являются очевидными. Это распространяется как на внешнее восприятие, так и в ещё большей степени на самовосприятие. Например, албанские нападения на монастырскую собственность Сербской православной церкви в Косово в 1990-е гг. глубоко врезались в сербскую коллективную память. Однако то, что начиная с османских времён также и сербские (а точнее, православные) крестьяне охотно овладевали монастырским имуществом, загоняли своих свиней в монастырские леса, воровали дрова у монахов и в некоторых случаях даже нападали на них, не встречается в национальной литературе даже в сносках, несмотря на многочисленные документально подтверждённые доказательства [Buchenau, 2011, с. 201-203]. Как видно на примере развития арабского мира, помимо социальной и национальной возможна ещё одна парадигма – религиозная. Имеются в виду те ситуации, в которых границы группы или столкновения между группами в первую очередь могут быть охарактеризованы как религиозные и в которых наблюдается тенденция к подавлению всех остальных противоречий или же их переосмыслению с точки зрения религии. Например, как в случае конфликтов между суннитами и шиитами в Ираке или между Исламским Государством и его арабскими противниками. Ни в Латинской Америке, ни в Юго-Восточной Европе религиозная парадигма не смогла по-настоящему утвердиться, невзирая на то, что такая возможность (например, Балканские войны 1912–13 гг. или последняя Боснийская война) временами прорисовывалась. В Латинской Америке антиамериканизм приобретал порой черты католической критики протестантского севера, но это никогда не выходило за рамки начальных проявлений. Приверженцами такого взгляда были, как правило, представители креольской элиты – такие, как чилийский писатель Франсиско Бильбао, который в 1856 г. отвергал прагматический и материалистический дух протестантской Северной Америки: «Мы предпочитаем социальное – индивидуальному, красоту – богатству, справедливость – власти, искусство – торговле, поэзию – индустрии, философию – учебникам, чистый дух – расчётливости и долг – собственным интересам» [McPherson, 2007, с. 82]. Католицизм столкнулся с трудностями при распространении на остальные слои общества помимо элиты, поскольку в исторической памяти людей он был, очевидно, слишком сильно связан с колониальной историей. Иначе, чем в арабском мире, где начиная с конца XVIII в. всё чаще колонизаторами были христиане, а колонизируемыми – мусульмане, католицизм в Латинской Америке должен был справиться с непростой задачей: с одной стороны, быть орудием имперской власти, с другой – повседневным духовным утешением для широких слоёв населения. Нам известна также похожая проблема из отношений Габсбургской монархии с её поддаными-католиками. В данном случае, из-за меньшей асимметрии между правящими и управляемыми, это проявлялось в более слабой форме. В обоих случаях эта двойная функция подрывала авторитет католической церкви и препятствовала развитию религиозной парадигмы [Pike, 1964, с. 3-27; Schulze Wessel, 2001, с. 186-192]. Таким образом, в латиноамериканских дискурсах католические клирики редко почитаются как представители церкви. Скорее, они рассматриваются как люди, которые – будь то даже против воли Ватикана – вступались за народ. Ярчайший феномен в этом направлении – подъём теологии освобождения начиная с 1970-х гг., вследствие чего католический клир стал в большинстве своём «революционной силой», которая, однако, едва ли воспринималась как религиозный импульс как таковой [Schlegelberger, 1994, с. 177-211]. Некоторое время могло представляться, будто Латинская Америка заново изобрела марксизм: значительное присутствие левых теологов во время революции в Никарагуа, казалось, поставило политическую модель Советского Союза с её отношением к религии с ног на голову. При ближайшем рассмотрении это оказывается преувеличением, поскольку религиозная парадигма только лишь подчинилась социальной, но не заменила её. За эту способность духовенства адаптироваться сандинисты отблагодарили его возможностью и далее работать в социалистической Никарагуа [Heinen, 1995]. Многие конфликты в Юго-Восточной Европе имели религиозную окраску. Достаточно вспомнить о Четвёртом крестовом походе 1204 г., который довёл до крайности православно-католическую вражду; османские завоевания, которые были обоснованы джихадом; попеременные бойни в первую очередь между православными и мусульманами в 19-м и 20-м вв. Также стоит упомянуть и геноцид, организованный движением усташей во время Второй Мировой Войны, при котором религиозный критерий оказывался решающим между жизнью и смертью. Всё же дискурсы в обществах Юго-Восточной Европы в большинстве своём не создают впечатление того, что они следуют религиозной парадигме. Религиозные различия важны, но они, как правило, если и встречаются, то в качестве одного из аспектов национального. Религиозные аргументы в узком смысле редко становятся (и становились уже в 19 в.) предметом серьёзных обсуждений широкой общественности. Вопрос «почему» здесь практически никогда не задаётся вероятно потому, что большинство комментаторов (прежде всего сторонних и либеральных, но не только их) считают саму идею того, что религиозные вопросы могли бы стать одними из важнейших для общества, абсурдной и неевропейской. В остальном же наблюдатели ограничиваются тем, что с недоверием следят за увеличением числа религиозных аргументов и критикуют это. В этом уже отчасти и кроется объяснение: географическая близость к Западной Европе и ориентация на неё по большей части оказали сдерживающее влияние. Помимо этого, есть и другие факторы. Например, преобладание православия, чья иерархия зачастую становится на подветренную сторону политики и (в отличие от ислама и частично католицизма) крайне редко выступает с собственной повесткой по ту сторону монастырских стен. Традиционным же стало скорее лишь незначительное церковное влияние в сельской местности, которое привело к тому, что стандартизированные религиозные учения смогли раскрыть свой мобилизующий потенциал лишь весьма ограниченно. И не последнюю роль здесь играет ранее описанное преобладание национальной парадигмы, которая раскалывает надэтнические религиозные группы на «национальные регионы», подрывая таким образом притязание религий на универсальность [Buchenau, 2014, с. 667-690; Id., 2015, с. 259-280]. В заключение можно констатировать, что регионоведению (англ. area studies) есть чему поучиться на примере сравнения Юго-Восточной Европы с Латинской Америкой – в первую очередь посредством упомянутого в начале этого очерка эффекта отчуждения. В данном кратком обзоре обращает на себя внимание тот факт, что главным образом латиноамериканцы воспринимают «свою» территорию как регион в положительном смысле и усиливают эту групповую сплочённость с помощью конструирования объекта общей инаковости, воплощённой в США. В Юго-Восточной Европе ничего подобного не происходит. Хотя сами общества и государства региональные названия, такие как «Балканы» или «Юго-Восточная Европа», не ставят под сомнение как таковые, тем не менее с ними зачастую не связывают ничего хорошего или не хотят себя к ним относить (в особенности, когда речь идёт о Балканах). Хотя «Европа» и является «другим» для многих обществ Юго-Восточной Европы, она преимущественно не расценивается как противник, и уж тем более не рассматривается в качестве собирательного и общего для всей Юго-Восточной Европы образа врага. Вместо этого отдельные государства взаимодействуют с ЕС, проявляя готовность в большей или меньшей степени приспосабливаться к его требованиям. Критика устанавливаемых «центром» правил игры является, в отличие от Латинской Америки, скорее исключением или же откладывается до того момента, когда то или иное государство вступит в ЕС. Потенциал инаковости, который часто приписывался региону по причине его незападных религиозных традиций (православие и ислам), при данных обстоятельствах редко исчерпывается. Данные результаты исследования соответствуют внутренним различиям, выраженным главным образом в когнитивных фильтрах – парадигмах. Несмотря на то, что парадигмы и сами возникли на фоне доязыковых фактов, они всё же обосабливаются и приводят в итоге к тому, что схожие реальности интерпретируются по-разному. И именно поэтому требуются различные решения проблем толкования. Это становится наглядным на примере отношения к ещё одной парадигме – неолиберальной. Сегодня она (хотя несколько подбита пандемией и новым американским экономическим национализмом) распространяется в первую очередь с «Запада» к перифериям и вызывает как в Юго-Восточной Европе, так и в Латинской Америке стресс, связанный с процессами трансформации. У протестных голосов левых в Латинской Америке есть потенциал стать лидерами общественного мнения целого континента, достаточно лишь подумать о популярности таких фигур, как Фидель Кастро или Уго Чавес. В Юго-Восточной Европе бывший министр финансов Греции (Янис Варуфакис) недавно попробовал себя в схожей транснациональной роли «мессии». Однако отклик в странах-соседях по Юго-Восточной Европе оказался малозначительным несмотря на то, что и здесь возникает соблазн искать источник проблем не в своих действиях, а в правилах игры, заданных извне. Предположительно, причина тому кроется в традиции одиночной борьбы, которую оставила после себя национальная парадигма. Таким образом, в Юго-Восточной Европе утвердилась национальная парадигма, в Латинской Америке – социальная; религиозная парадигма, напротив, не имела в обоих регионах никаких шансов. К развитию национальной парадигмы Юго-Восточной Европы невольно были причастны империи, прежде всего, Османская, которая привела к слиянию социальных и этно-религиозных различий. Переход социальных требований в этнические, а не наоборот, не в последнюю очередь уходит корнями в соперничество множества наций за небольшую территорию, что в свою очередь являлось причиной войн, способствовавших возникновению национальной идентичности. Эти войны укрепляли этнократические режимы, в которых «национально заслуженная» элита всегда могла получить значительную часть общественного благосостояния. В итоге возникли общества, склонные к национальной интерпретации подобных конфликтов, хотя где-либо ещё они бы рассматривались как социальные. Даже такие уважаемые и стабильные институты как, например, религиозные общины, подчинились данной логике. Сравнение латиноамериканских и хорватского католических дискурсов быстро бы обнаружило, насколько силён социальный фокус первого и национальный второго – и это внутри одной и той же, казалось бы, управляемой из единого центра католической церкви. Хотя очерченные в данной статье исторические пути явно оставляют свой отпечаток и на нашей современности, некоторые различия ослабевают под влиянием глобализации и глобальных кризисов. Если исторически латиноамериканские политические партии достаточно ясно делились на «левые», «либеральные» и «консервативные», что определялось различием подходов к распределению материальных ресурсов, то сейчас все-таки происходит размывание границ между догмами. Во многих государствах региона деинституционализируются партийные системы, появляются разного рода популизмы; в некоторых случаях, этнические идентификации заменяют классовые (Hicken, Riedl 2018). Так что наблюдается некоторое сближение ситуаций в Латинской Америке и Юго-Восточной Европе, хотя в плане этнонационализма и дальше первенствует последняя. За сближением, кажется, стоит общий механизм: поскольку теперешние государства – не только в упомянутых регионах – часто неспособны эффективно защитить своих граждан от все более частых кризисов (политических, экономических, миграционных, климатических, да и пандемических), то люди уже не доверяют стабильным политическим учениям, которые характеризовали классические партии от консерваторов до левых. Вместо этого, они чаще выбирают по принципам клиентелизма, личной харизмы лидера и тд. В этом отражается если не пессимизм, то по крайней мере потеря ясных ориентиров для будущего. Литература Anderson B. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. – London: Verso, 1983. – 160 p. Brading D.A. Nationalism and State-Building in Latin American History // Ibero-amerikanisches Archiv. – Frankfurt: Iberoamericana Editorial Vervuert, 1994. – Vol. 20, Issue 1-2. – p. 83–108. Buchenau K. Auf russischen Spuren: Orthodoxe Antiwestler in Serbien, 1850-1945. – Wiesbaden: Harrassowitz, 2011. Buchenau K. Orthodox values and modern necessities / O. Listhaug, S. Ramet, D. Dulić (Eds.) // Civic and Uncivic Values, Serbia in the post-Milošević Era. – Budapest, New York: CEU Press, 2011. – p. 111–142. Buchenau K. Religionen auf dem Balkan: Identität und Praxis vom Mittelalter bis in die Gegenwart / U. Hinrichs, T. Kahl, P. Himstedt-Vaid (Hg.) // Handbuch Balkan. – Wiesbaden: Harrassowitz, 2014. – S. 667–690. Buchenau K. Socialist Secularities – the Diversity of a Universalist Model / M. Wohlrab-Sahr, M. Burchardt, M. Middell (Ed.) // Multiple Secularities beyond the West. – Berlin: De Gruyter, 2015. – p. 259–280. Calic, M. Südosteuropa: Weltgeschichte einer Region. – München: C.H. Beck, 2016. – 704 S. Heinen G. „Mit Christus und der Revolution“: Geschichte und Wirken der „iglesia popular“ im sandinistischen Nicaragua (1979-1990). – Stuttgart et al.: Kohlhammer, 1995. – 344 S. Hicken, A., Riedl, R. From the Outside Looking In: Latin American Parties in Comparative Perspective / Mainwaring S. (Ed.) // Party Systems in Latin America: Institutionalization, Decay, and Collapse. Cambridge: Cambridge University Press, 2018. - p. 426-440. İnalcik H., Quataert D. Introduction / Ead. (Eds.) // An Economic and Social History of the Ottoman Empire, 1300-1914. – Cambridge: Cambridge University Press, 1994. – p. 1–7. Kaelble H. Die Debatte über Vergleich und Transfer und was jetzt? // H-Soz-Kult. – Berlin, 2005. – Mode of access: http://www.hsozkult.de/article/id/artikel-574 (Date of access: – 29.07.2015). Kaller-Dietrich M., Mayer D. (2003). Geschichte Lateinamerikas im 19. und 20. Jahrhundert: Ein historischer Überblick. – Mode of access: http://www.lateinamerika-studien.at/content/geschichtepolitik/geschichte/geschichte-166.html (Date of access: – 30.07.2015). König H.-J. Kleine Geschichte Lateinamerikas. – Stuttgart: Reclam, 2006. – 814 S. McPherson A. Anti-Americanism in Latin America / B. O’Connor (Ed.) // Anti-Americanism: History, Causes, Themes. – Westport, CT: Greenwood World Publishing, 2007. – p. 77–102. Müller D. Staatsbürger auf Widerruf: Juden und Muslime als Alteritätspartner im rumänischen und serbischen Nationscode. Ethnonationale Staatsbürgerschaftskonzepte 1878-1941. – Wiesbaden: Harrassowitz, 2005. – 537 S. Osterhammel J. Die Verwandlung der Welt: Eine Geschichte des 19. Jahrhunderts. – München: Beck, 2009. – 1568 S. Palairet M. The Balkan Economies c. 1800-1914: Evolution Without Development. – Cambridge: Cambridge University Press, 1997. – 415 p. Pappas T.S., Aslanidis P. Greek Populism: A Political Drama in Five Acts / H. Kriesi, T.S. Pappas (Eds.) // European Populism in the Shadow of the Great Recession. – Colchester: ECPR Press, 2015. – p. 181–198. Pike F.B. Introduction / Id. (Ed.) // The Conflict Between Church and State in Latin America. – New York: Knopf, 1964. – S. 3–27. Politische und ethnische Gewalt in Südosteuropa und Lateinamerika / W. Höpken, M. Riekenberg (Hg.). – Köln et al.: Böhlau, 2001. – 273 S. Rama C.M. La imagen de los Estados Unidos en la América Latina: de Simón Bolívar a Salvador Allende. – Mexico City: SepSetentas, 1975. – 166 p. Schlegelberger B. Der Streit um die Theologie der Befreiung: Kirche im Spannungsfeld sozialer Konflikte // Ibero-amerikanisches Archiv. – Frankfurt: Iberoamericana Editorial Vervuert, 1994. – Vol. 20, Issue 1-2. – S. 177–211. Schulze Wessel M. Konfession und Nation in den böhmischen Ländern / W. Koschmal, M. Nekula, J. Rogall (Hg.) // Deutsche und Tschechen: Geschichte – Kultur – Politik. – München: C.H. Beck, 2001. – S. 186–192. Шемякин А.Л. (ред.) Русские о Сербии и сербах. Т.1 – СПб.: Алетейя, 2006. – 683 с. [Shemyakin A.L. (2006). Russians about Serbia and the Serbs [Russkie o Serbii i serbakh]. – Saint Petersburg: Aleteiya. – 683 p.] Yavuz, M.H. Warfare and Nationalism: The Balkan Wars as a Catalyst for Homogenization / Id., I. Blumi (Eds.) // War and Nationalism: The Balkan Wars, 1912-1913, and Their Sociopolitical Implications. – Salt Lake City: The University of Utah Press, 2013. – p. 31–84. Первая публикация: Südosteuropa und Lateinamerika – fern und nah. Unterschiedliche Wege zur Staatsbildung und ihre Folgen. In: Südosteuropäische Hefte 4 (2015) 2, S. 49-61. https://suedosteuropaeischehefte.files.wordpress.com/2015/11/sh-4-2-buchenau.pdf Перевод с немецкого: Ольги Мельниченко, Университет в Регенсбурге, под ред. старшего научного сотрудника ИНИОН РАН, к.полит. наук Андрея Викторовича Белинского. [1] Здесь прежде всего см. Kaller-Dietrich, Mayer, 2003, глава 5. [2] К наиболее кровопролитной в XX в. латиноамериканской войне, Чакской войне 1932 – 1935 гг. между Боливией и Парагваем, привел не столько классический территориальный спор, имеющий давние исторические корни, сколько борьба за обладание нефтеносными территориями (прим. отв. редактора).

Саблин И.Д. О бедном ученом… М. Мэнних vs. Ханс Зедльмайр. Размышления над книгой: Männig M. Hans Sedlmayrs Kunstgeschichte. (Eine Kritische Studie.) Köln; Weimar; Wien: Böhlau Verlag, 2017. В статье на примере опубликованного недавно исследования методики и системы научных взглядов австрийского искусствоведа и историка культуры Ханса Зедльмайра (1896–1984) рассмотрено характерное для многих современных западных интеллектуалов отношение к научной традиции, анализ которой сводится к выяснению партийной принадлежности или, по существу, расследованию опасных политических связей того или иного ученого – с последующим навешиванием ярлыков. Очевидно, что невежество этих современных авторов по части важнейших элементов истории искусства маскируется политически корректной позицией, а историография как таковая подменяется поверхностно понятой социологией. Ключевые слова: Историография, венская школа, формальный метод, экспрессионизм, модернизм, национал-социализм Sablin I.D. About a poor researcher… Männig vs. Sedlmayr. Reflections on the book: Männig M. Hans Sedlmayrs Kunstgeschichte. (Eine Kritische Studie.) Köln; Weimar; Wien: Böhlau Verlag, 2017. Using the example of a recently published study of the methodology and system of scientific views of the Austrian art critic and cultural historian Hans Sedlmayr (1896-1984), the article examines the attitude to the academic tradition characteristic of many modern Western intellectuals, the analysis of which boils down to finding out party affiliation or, in essence, investigating dangerous political connections of a researcher - with the subsequent hanging of labels. It is obvious that the ignorance of these contemporary authors about the most important elements of art history is masked by a politically correct position, and historiography as such is replaced by a superficially understood sociology. Keywords: Historiography, Vienna School, Formal Method, Expressionism, Modernism, National Socialism Редко, когда направленность какой-либо монографии [30] (при самом нейтральном заголовке[1]) оказывается столь точно выражена уже в дизайне обложки – как если бы автор и/или издатели опасались, что их неправильно поймут. Логично, конечно, предпослать книге о ком-то изображение этого человека, пусть даже все читатели знают героя в лицо. Вот крайний пример: выпуская новейшее жизнеописание Гитлера, оное, вероятно, имеет смысл снабдить портретом фюрера – ни в коем случае не карикатурой, более чем уместной при жизни злодея, но не сейчас! Кто ничего не знает о Хансе Зедльмайре, должен удивиться – при чем здесь Гитлер? Никакой ученый-гуманитарий не причинил людям столько вреда, сколько способен нанести даже и не самый безумный политик. Что ж, может быть и сгодилась бы карикатура, коль скоро для автора предмет изучения – зло, но при этом зло мелкое, неопасное. Нет карикатуры? Сойдет любительский снимок – как, например, фото Хайдеггера с незастегнутой ширинкой или Ле Корбюзье голышом, весьма востребованные нынешними их ниспровергателями. Ровно так и действует М. Мэнних. С обложки ее труда смотрит на нас сущий клоун… но то лишь эпизод прощального банкета в университете Мюнхена (герра профессора провожают на новое место, в Зальцбург), банкета стилизованного под семнадцатый век. Ученый[2], наряженный королем-солнцем, снял очки, притом ко рту подносит бутылочку кока-колы. Но если при этом как-то дать понять, что нахождение внутри современности есть непременное условие всякой критики, и что любой пассеист и ретроград – всецело продукт того времени, в котором живет, выйдет тривиально и не слишком остро. А так получился именно что недружеский шарж. Если же неискушенный читатель задастся вопросом: а зачем вообще вспоминать столь несуразную личность? – его поспешат убедить (посредством аннотации), что у этого ученого таки имелась своя система взглядов – притом чудовищно устаревшая, требующая критического разбора. Но для начала… просто посмеемся над изображением на обложке. Искусствоведам, в принципе, монографические исследования посвящают нечасто. Сказываются общий недостаток интереса к истории науки – о котором, собственно, и хотелось бы, в первую очередь, здесь говорить, – и банальные сложности маркетинга. Ведь в отличие от статьи или диссертации, книгу нужно продать, убедив читателя, что тому необходимо оный труд поставить себе на полку. Увы, представители нашей науки, в большинстве своем, люди неяркие, к авантюрам и скандалам не склонные – уверен, что даже личность Винкельмана не вызывала бы сейчас такого ажиотажа, когда б не трагический загадочный финал. Вот и книга о Г. Фоссе (в той же серии [23]) представляет его советником Гитлера по разграблению музеев Европы, но вовсе не кабинетным ученым – но, к слову, портрет на ее обложке вполне себе парадный… Тем не менее, следует признать: интерес к классике искусствознания существует, и интерес этот весьма специфический. По словам самой Мэнних: «…критическое изучение его (Зедльмайра – И. С.) политического прошлого… началось не ранее рубежа веков» [30; S. 270] [ср. 29; S. 236f.]. И тому немало подтверждений[3]! В прежние-то времена оппоненты (а в них Зедльмайр никогда недостатка не испытывал) спорили о всяческих теоретических тонкостях и мелочах[4], обходя почему-то вниманием факт членства ученого в NSDAP. Не потому что об этом «не знали», ведь его отставка с должности профессора венского университета (в 1945 г.) случилась именно в ходе денацификации. Наверное, знали они[5], не в последнюю очередь, и о каких-то сопутствующих обстоятельствах, поскольку жили в одно с Зедльмайром время – нынешним авторам чуждое и малопонятное. Как тут не вспомнить басню Крылова «Сочинитель и разбойник», героя которой, философа (подразумевается Вольтер) с каждым годом поджаривают в аду все сильнее, тогда как некий душегуб – в котле по соседству – уже почти не несет наказания. Дело в том, что память о преступлениях разбойника со временем притупилась, дурные же писания философа продолжают отравлять юные души, и зла от них все больше. Если заменить теперь французского просветителя каким угодно носителем диаметрально противоположных взглядов, то вот ровно такой ад на земле оказывается уготован для него современными критиками[6] – теми, по поводу которых справедливо замечено, что словосочетание «левый интеллектуал» давно уж стало для кого-то тавтологией. Эти сравнительно молодые ученые ратуют теперь, по существу, за окончательную денацификацию, ибо прежняя, 1940-х, осталась, по их мнению, категорически не завершенной. Некогда Х. Лютцелер, коллега Зедльмайра, так характеризовал опыт жизни под диктатурой нацистов: «сопротивление было совершенно невозможно» [26; S. 233], оправдывая тем самым собственную «внутреннюю эмиграцию»[7]. Однако теперешним критикам ближе роль судьи из фильма «Нюрнбергский процесс», что с апломбом сына свободной страны вопрошал, отчего же эти не противились столь явному злу, предпочитая не видеть насилия? Ответ (не из фильма) предлагается таков: потому что сочувствовали, ибо сами были такими, и в текстах своих оставили немало улик, позволяющих теперь их изобличить. Чем и заняты соратники фрау Мэнних, на публикации которых та то и дело ссылается в такой примерно форме: «как доказал недавно X, ученый/художник Y тоже придерживался близких национал-социализму взглядов». И тут уж, как говорится, нет здоровых, есть недообследованные… Рожденным в Советском союзе членство ученого в (единственной легальной[8]) партии не должно бы казаться чем-то ужасным[9], помним, что вступать могли и карьеры ради, и дабы сохранить вверенную институцию и коллектив, и, если искренне заблуждались (как, скажем, радовавшийся аншлюсу Зедльмайр с его пангерманизмом). Помним, кстати, и то особенное двоемыслие, когда, разоблачая очередного носителя «чуждых нам идей», ученые, пробормотав пару дежурных фраз, спешили перейти к скрытой апологетике… Замечу, Мэнних и иже с ней, напротив, счастливы жить в полном согласии с собой, так что какой-либо пропаганды учения Зедльмайра под обложкой-карикатурой ждать не стоит, ее там и нет. Похоже, то, за что чаще всего нападали на австрийца – требование «правильной установки», сформулированное им в 1930-е [5; с. 80 и далее] – по существу, никого в наши дни не задевает. Вот только установка у него была категорически неверной, но ее, к счастью, можно теперь заменить на другую, стопроцентно правильную. Конечно, Зедльмайр в своих заблуждениях не был одинок – новомодный дискурс никого не щадит. К примеру, К.-М. Свобода [30; S. 98, 193–194], коим Зедльмайра заменили в Вене, ничем не лучше… Однако интереснее преемников[10] их предшественники и учителя. Тут в первую очередь разоблачить следует Ю. ф. Шлоссера, прежде, по признанию Мэнних [30; S. 98], недооцененного – именно с точки зрения вредности воззрений. Есть, к счастью, фотография, сделанная незадолго до смерти (сразу после аншлюса), где ученый позирует со свастикой на рукаве, такое ведь не могло быть случайностью! С другой стороны, в известном методологическом очерке [38] Шлоссер столь удачно (и неожиданно созвучно Мэнних с ее аллюзиями к Данте) называет «своим Вергилием», что вывел его из темного леса модных заблуждений, философа Б. Кроче, который вроде бы всегда считался убежденным антифашистом… или мы чего-то не знаем? Не знает и Мэнних, а потому в этом направлении разысканий не продолжает. Кроме того, наставник Зедльмайра в историю вошел еще и жестким противостоянием с Й. Стшиговски, что возглавлял в Вене альтернативный Институт истории искусства [39] – вот этот-то человек был, вне всякого сомнения, национал-социализма не чужд, по крайней мере, сотворил собственный вариант расовой теории/мифологии [58, 59]. Что (как и ничем не прикрытый его антисемитизм) никак не отменяет для внимательного читателя потрясающих прозрений исключительно оригинального мыслителя, который, однако, сделал все от него зависящее, чтобы на фоне его трудов любой другой представитель классической науки об искусстве показался бы совсем уж безобидным[11]. Впрочем, задача современных разоблачителей состоит в том, чтобы доказать, что это не так[12]. Шлоссера выдает осторожный намек на неких, не слишком профессиональных гамбургских ученых [39; S. 173], которым тот желал бы противопоставить пропагандируемые им традиции венской школы. А, так как, начиная с А. Варбурга, гамбуржцы эти были почти сплошь еврейского происхождения, то пренебрежительное высказывание в их адрес, наконец-то, срывает маску с мнимо нейтрального ученого [30; S. 104]! Кстати, антисемитом был, как пытаются доказать, и его ученик. Избран безошибочный ход: одно дело придерживаться каких-то устаревших взглядов, скажем, верить в возможность нормативной эстетики или просто не любить современное искусство, другое же, разделять самые худшие заблуждения нацистов! Узнав о таком, теперешний читатель просто обязан поставить на горе-ученом крест – вот даже портрет Ле Корбюзье с почтовых марок Швейцарии убрали, как всплыла вся его подноготная… (Но не с денег, с денег не убрали.) Разоблачить якобы погромные настроения Зедльмайра выпало современному автору, изучавшему переписку австрийца с М. Шапиро [29]. Известный американский искусствовед встречался с Зедльмайром в начале 1930-х, опубликовав затем (не столь, кстати, и критическую) рецензию [37] на главное детище Зедльмайра предвоенных лет (вовсе не упомянутое Мэнних!), альманах «Искусствоведческие исследования», в издании которого важную роль сыграл близкий Зедльмайру О. Пехт [см. 32] – кстати, в дальнейшем критик «гамбуржца» Э. Панофски [33], при всем том, с точки зрения идеологов Рейха, тоже недочеловек. Ну хорошо, антисемиты ведь любят выставлять напоказ свою дружбу с «некоторыми евреями», но зачем в частной переписке (и в то же время ни в едином опубликованном – до и после – тексте!) обнаруживать юдофобию, зная, что адресату такое, мягко говоря, не понравится? Пожалуй, в этом парадоксальном конфликте (а их отношения действительно закончились полным разрывом) справедливо усмотреть трагедию двух ученых, искренне пытавшихся найти точки соприкосновения и потерпевших неудачу, ибо старания того и другого[13] – абстрагироваться от политических реалий оказались тщетными. Как видно, абстрагироваться от них не удается и в наши дни… Ключевым видится признание Зедльмайра в антикоммунизме [29; S. 244ff.] (надо ли напоминать о диаметрально противоположных взглядах американца?) – а так ли оно ужасно, с точки зрения и нашего времени, и, скажем, 1950-х годов? И как должны были воспринять подобную декларацию советские ученые – Н. И. Брунов и М. В. Алпатов, с которыми австрийцу удалось легко установить контакт? Важно повторить, все проявления подобных предрассудков (безусловно, достойных осуждения), которые только и удалось найти у Зедльмайра, относятся к сфере частной переписки, а за ее пределы они вынесены лишь в наши дни исследователем его наследия. Впрочем, всё ли мы правильно понимаем? Стоит привести характерный фрагмент «Утраты середины», книги, изданной в годы, когда свою «истинную сущность» Зедльмайру, как и многим другим, приходилось всячески скрывать: «Из старых церквей, замков, дворцов с конца XVIII века истекают целые толпы произведений искусства, обломки когда-то собиравшего их воедино контекста. Эти творения были вырваны из материнской почвы и заброшены в безродность художественного рынка, в роскошные ночлежные дома общественных и частных музеев»[14] [6; с. 104]. Уважаемый читатель видит здесь антисемитизм? И я не вижу. А он, оказывается, есть. И это ключевое слово «рынок» (спасибо Мэнних за интересное наблюдение) [30; S. 230]. Если кто критикует рыночные отношения (неужели и Фр. Бэкон с его «идолами рынка»?!), то следует понимать правильно: истинный объект его нападок – вот они, евреи. Кроме того, в вину ученому ставится то, что отчего-то он крайне неохотно признавал связь своего метода с психоанализом Фрейда [30; S. 133]; в 1930-е же, ссылаясь на гештальт-психологию, пропускал имена ученых-евреев [30; S. 113f.]. Почему? Логично предположить: потому что в тех условиях не мог, а, в случае с Фрейдом, по всей вероятности, еще и не принципиально хотел. Неужели же все, кто не принимает психоаналитический метод (притом может в чем-то с ним случайно сблизиться) – антисемиты? Не могу не упомянуть в таком контексте К.-Г. Юнга, оказавшегося тоже – вот беда! – антисемитом, что только усложняет картину[15]. Еще хуже дело обстоит с М. Нордау, с одной стороны, не просто евреем, но активным участником сионистского движения, с другой, (и Мэнних вынуждена это признать [30; S. 42]) автором той концепции вырождения, что идеально подошла вождям Германии 1930-х[16]. Правда, на него в ту пору тоже нельзя было ссылаться, ну а, если бы ссылались, стало б от этого кому-то легче? Вернемся, однако, к искусствоведам. Наряду с Шлоссером, другим учителем Зедльмайра нередко объявляют М. Дворжака, умершего, правда, вскоре после того как молодой Ханс оказался в числе многих, кого привлекли его яркие лекции (среди них, между прочим, был и Э. Гомбрих [26; S. 67]…). Мэнних проявляет поначалу малопонятную заинтересованность в выяснении вопроса о степени влияния Дворжака на героя ее труда [30; S. 68ff.], лишь позднее обнаруживая истинную причину… Оказывается, Дворжак – фигура более чем подозрительная, и ключевое слово здесь: «экспрессионизм» [30; S. 174ff.]. Наивные люди – кто склонен верить, что, раз уж с точки зрения нацистского мейнстрима искусство сие – далеко не арийское[17], то в гонениях на него следует видеть своего рода презумпцию не просто невиновности, но и актуальности экспрессионизма. Однако статус данного явления в наши дни более чем спорный – нынешний мейнстрим, представленный хотя бы авторами «Искусства с 1900 г.» [8], его преимущественно игнорирует. Как выражался (практически по любому поводу) один преподаватель истфака времен моей молодости: «все это хорошо, но, к сожалению, приводит к фашизму…», причем пример Э. Нольде тут настолько вопиющ, что его можно лишний раз даже не упоминать. Эх, когда бы только он!… Итак, Дворжак понапрасну отошел от формального метода (по Мэнних, направления, более-менее пристойного – ср. далее о Ригле) и увлекся экспрессионизмом [30; S. 250], опасно тематизирующим, к примеру, национальный вопрос. Однако ввиду ранней смерти большого вреда этот ученый не нанес (дело его, очевидно, продолжил Зедльмайр). Конечно, всякое обращение к теме экспрессионизма в искусствознании, неизбежно подводит исследователя к незаурядной личности В. Воррингера – и Мэнних не исключение. Парадокс! – этому-то автору в «Искусстве с 1900 г.» место как раз нашлось [8; с. 85–89], причем почетное – он представлен в качестве человека, оказавшего влияние на В. В. Кандинского (а через него и на все современное искусство). Факт широко известный, как и то, что Воррингера эта слава всю жизнь тяготила [см. 2], ибо теоретиком художественного авангарда ученый уж точно становиться не хотел. Кандинский через экспрессионизм, конечно, оказывается лишь в паре рукопожатий от Гитлера, но через Баухаус и В. Гропиуса (как известно, от экспрессионизма избавившихся), и вероятно, стоял всё же ближе к каким-то вполне политкорректным явлениям минувшего века. По крайней мере, ничего порочащего имя нашего великого соотечественника, пока не найдено[18]. Подождем. Иное дело, Воррингер. Мэнних, прежде всего, важно показать его близость герою монографии, что фактами биографии того и другого не подкрепляется – пускай Зедльмайру и выпало произнести речь на похоронах коллеги, которую много лет спустя опубликовали[19]. Не только проблематика «Утраты середины» тому не близка [22; S. 239], но, с другой стороны, и в текстах Зедльмайра о готике ровным счетом ничего от воззрений его немецкого коллеги нет [47; S. 531]. Не так давно в свет вышло исследование жизни и творчества Воррингера [22], правда, не самого по себе, но в формате семейной истории, так что равное внимание уделено там супруге ученого, Марте, художнику весьма посредственному, хотя и ни в каком смысле не официальному. Автор этой книги, вопреки отмеченной выше тенденции, героев своих не обличает, напротив, всячески поддерживает миф «внутренней эмиграции» – недаром ведь Воррингер, при нацистах вполне успешно преподававший, тем не менее, ничего не печатал (и, судя по всему, не писал). Нет проблем! – Мэнних компенсирует сей недостаток, убедительно, как ей кажется, демонстрируя ту «ненаучную» (а наука для нее ожидаемо сводится к позитивизму [30; S. 177]), апеллирующую к темным национальным инстинктам теорию, которую сотворили этот и другие представители экспрессионизма в искусствознании – конечно, она просто обязана была привести их к фашизму! По моему скромному разумению, Зедльмайр был от экспрессионизма категорически далек, представляя следующее поколение ученых, скорее уж возвращавшихся к приемам формализма в пику своим непосредственным предшественникам, нежели продолжавших их линию. Доказательством этому служит не столько критический текст о Дворжаке, созданный после войны [5; с. 113–133], сколько тот факт, что призыв «вернуться к отдельному произведению искусства», прозвучавший из уст Зедльмайра еще в 1930-е [5; с. 77 и далее], направлен был именно против Воррингера и Дворжака, в своих рассуждениях о готике, к примеру, принципиально избегавших упоминания каких-либо конкретных памятников [4, 65]! Неожиданно успешно новую денацификацию проходит А. Ригль [30; S. 106], воззрения которого (по Мэнних) Зедльмайр, конечно, пытался апроприировать, но вместе с Воррингером и др. лишь извратил [30; S. 108]. А «гамбуржцы» Э. Панофски и Э. Винд, разве они не искажали учение Ригля, тоже перетолковав его по-своему [см. 34, 64]? Сказываются утвердившиеся в последние годы – на мой взгляд, совершенно ложные – представления о Ригле как чуть ли ни предшественнике авангарда, который-де в трудах своих доказал, что «плохих стилей не бывает» [см. 57], а это уже прямо противоречит любой концепции дегенерации (в т. ч. и под знаком «утраты середины»). Что это не так, доказать непросто, ведь большинство современных поклонников Ригля трудов его не читали[20]… к счастью, в рамках настоящего исследования можно от этого единичного оправдательного приговора абстрагироваться. Забавно, однако, что, объявляя Ригля чуть ли не единственным достойным представителем старой науки, Мэнних затем активно эксплуатирует его теорию, которую, по всей видимости, одну только и допустимо, по ее мнению, в наши дни применять, так что пара оптический-гаптический не раз – к месту и не к месту – всплывает по ходу ее рассуждений [к примеру, 39; S. 143f.]. За учеными должен был настать черед художников. И вот тут обнаруживается один, весьма курьезный момент. Но обо всём по порядку. В прежние времена довоенные воззрения Зедльмайра можно было объяснить отчасти оппортунизмом, отчасти амбициями начинающего исследователя, искавшего «строгой научности» то в гештальт-психологии, то в трудах Дворжака и Ригля. Исток же его последующей деятельности, которую характеризует, прежде всего, критическое отношение к модернизму, столь естественно было видеть в обращении к католицизму – во время и вследствие войны. Вот только взгляд этот устарел категорически! Отмечая отсутствие религиозных мотивов в публикациях Зедльмайра 1930-х [30; S. 135], Мэнних стремится представить именно годы с 1938 по 1945 вершиной деятельности ученого, в том смысле, что лишь тогда тот мог дать волю своим истинным взглядам (да и то, так, что их приходится ныне всячески вычитывать из его текстов или даже, напротив, «вчитывать» в них), но, только помня о них, мы можем правильно интерпретировать вообще всю его систему воззрений, и тогда католичество, по Мэнних, окажется на периферии, в пресловутой же середине – именно национал-социализм. (Сами догадайтесь, что за утрату он в таком случае оплакивал в 1948 г.) Но почему в основе консервативных воззрений кого бы то ни было нужно непременно видеть проявления коричневой чумы?! Наверное, потому что национал-социалисты, в первую очередь, не любили модернизм. В самом деле, авторы «Искусства с 1900 г.» доходят до того, что объявляют: Гитлер уничтожил в Германии всякую modernity[21] [8; с. 522], как если бы пол-Европы были завоеваны с луком и стрелами… Привычно считать: раз фашизм – абсолютное зло, то модернизм в целом (как экспрессионизм в частности), с которым он боролся, стало быть, абсолютное благо. Отнюдь! Так можно было утверждать в послевоенные годы, пока не перечитали внимательно, скажем, некоторые тексты того же Марка [30; S. 225–227]. Вот раньше А. Шпеер[22] только заикался о своих симпатиях к модернизму, как сразу в ответ звучало резкое осуждение [63], теперь же его лайт-шоу в Нюрнберге[23] легко вписывают в контекст осуждения современного искусства [30; S. 185f.], не забывая и про то, что Баухаус, в итоге, подготовил специалистов для немецкой военной промышленности, и про повальный антисемитизм творцов этого искусства – вспомним хотя бы Ле Корбюзье. Для Мэнних именно швейцарский зодчий – крайне важная фигура, потому она пытается доказать его близость Зедльмайру на основании частых, но всегда, разумеется, критических упоминаний одного другим (при том, что Корбю о существовании австрийского искусствоведа, скорее всего, даже не догадывался). Ле Корбюзье, правда, в отличие от вполне уважаемого американца Ф. Джонсона, с фюрером лично не встречался [30; S. 203] и его коллаборационизм, полагаю, – тоже не что иное как чистой воды оппортунизм. Мэнних, однако, не может простить архитектору, что не вернулся тот на свою нейтральную родину, оставшись в вишистской Франции, и стал, таким образом, коллаборантом [30; S. 206][24]. Почему? Да ведь, оказывается, он был расист [30; S. 205]! Так, известная метафора «белых соборов» [28] означает, на самом деле, «соборы для белых»[25]. Поразительное открытие! Сродни обнаружению у Воррингера [30; S. 175] и Зедльмайра (см. далее) свастики… Что ж, ниспровергнут еще один мнимо прогрессивный деятель культуры… К счастью, в отличие от какого-то полузабытого искусствоведа у великого зодчего наверняка найдутся защитники, так что в этом смысле можно только приветствовать бесконечную экспансию денацификации – быть может, как раз многочисленных поклонников Ле Корбюзье сможет заинтересовать и скромный австрийский ученый, раз уж их имена зачем-то связали?… При всем том, два этих человека – совершенные антиподы, непонятно, как можно, вообще, говорить об их скрытом родстве, если, конечно, не ставить во главу угла именно реальный или мнимый антисемитизм, всё якобы объясняющий. Но вот что, действительно, важно. Создавая во второй половине 1940-х годов свой главный текст, содержащий критику современного искусства, «Утрату середины» [6], Зедльмайр ведь тоже намекал на вину модернизма в событиях Второй мировой. Мэнних не может этого не видеть, и возражения ее того характера [30; S. 100], что задолго до Б. Гройса и Б. Висса[26] [30; S. 205–206] к такого рода выводам Зедльмайр прийти, разумеется, мог лишь случайно, желая попросту переложить ответственность с больной головы на здоровую (вернее, менее больную). Никто, конечно, не смеет критиковать модернизм справа, следовало дожидаться вызревания его критики слева. Тут у наивного читателя возникнет, наверное, вопрос: хорошо, Марк, Ле Корбюзье, наши конструктивисты, все они виновны, все они плохие. Но кто тогда хороший? Во имя кого ведется борьба с мировым злом, и что здесь добро? В глобальном плане задавать такой вопрос многим современным левакам – занятие, наверное, небезынтересное, и их ответы могут удивить, но в случае с Мэнних – уверен, что не только с ней! – все гораздо проще. По ходу чтения ее труда не покидает чувство, что собственные познания автора в сфере истории искусства более чем скромны[27]. Или скажем иначе: что лично ее не занимает ни готика, ни барокко, ни – даже! – модернизм. Иначе не приписала бы она авторство Института Ленина Эль Лисицкому [30; S. 79]… Едва ли уместно сводить даже рецензию, не говоря уж о более свободном изложении мыслей по поводу современной ситуации в гуманитарной науке (а именно так мне хотелось бы представить данный текст) к поиску подобных мелких огрехов[28]. Скорее уточнения требуют более запутанные вопросы, к примеру, кто такой Дж. Терраньи? Прислужник фашистского режима с его мегаломанской культурной политикой [30; S. 20f.][29] или – как вроде бы все еще принято считать – один из ведущих зодчих XX века [ср. 1; с. 90–93]? Мэнних-то он нужен лишь для оформления заставок к трем разделам книги [30; S. 2, Abb. 21, S. 137, Abb. 17, S. 239, Abb. 39], так что, прежде чем она отыскала поистине забвенный проект «Дантеума», место этого зодчего в истории искусства ее едва ли занимало. Но и зодчий не остался в долгу, замысел его, парадоксальным образом напоминающий нашего А. Л. Витберга, – трехуровневый храм, вдохновленный «Божественной комедией», – в силу особенностей как раз стопроцентно модернистского минималистского языка оказывается категорически неспособен представить три сферы инобытия сколь-нибудь различными! Что ж, и штаб-квартира фашистской партии в Комо едва ли чем-то принципиально отличается от здания Метрополитен-опера в Нью-Йорке, если только не встать на ту позицию, что и этот последний объект призван выражать тоталитарную идеологию, в данном случае, маккартизма [ср. 25; p. 184]. А его автор – Ф. Джонсон – между прочим, приветствовал захват немцами Варшавы[30]… Главное. Фрау Мэнних, по существу, лишь выполняет простое и понятное задание: с высоты теперешних позиций разгромить учение Зедльмайра, при том, что никакой позитивной программы у нее нет. Хотя, как явствует из информации, доступной в интернете, дипломная работа ученой и была посвящена средневековому (декоративно-прикладному) искусству, это никак на общий подход к явлениям прошлого не влияет, так что чуть ли ни единственное место, где звучит, наконец, искренне увлеченный голос исследовательницы, – это совершенно необязательный в данной книге рассказ об антигуманных опытах Ж.‑М. Шарко [30; S. 35–38] – необязательный хотя бы потому, что уличить Зедльмайра еще и в мизогинии не удается. Кардинальная вина Зедльмайра – в том, что противопоставил он мрачному настоящему прекрасное прошлое – именно тогда, когда параллельно с довольно скромной по объему (да еще и изданной без картинок) книжкой «Утрата середины» в те же 1930–1950‑е гг. работал над величественным и исключительно оригинальным «Возникновением собора» [47] (конечно, гораздо менее известным, в силу хотя бы отсутствия английского перевода). Нынешняя картина мира, созданная Мэнних сотоварищи, выходит какой-то уж совсем беспросветной, ибо всё в ней в итоге приходит к фашизму – разрушению, ужасу, гибели. И то правда, прошлое на взгляд современного человека совершенно кошмарно, непонятно, как вообще могли там жить люди, без гаджетов, без прав… Было у них, конечно, некое искусство, но оно-то большинству носителей такой критической мысли не интересно в принципе! Соответственно, высказать что-либо по существу концепции средневекового зодчества в текстах Зедльмайра Мэнних не может – и то верно, как сравнительно молодой ученой спорить с человеком, и до 80 с лишним лет сохранявшим ясность ума и твердость памяти – и это помимо иных бесспорных достоинств, сквозящих в каждой строчке, оставленной им! Правда, позднее его творчество она из рассмотрения исключает, фокусируя внимание на «середине земной жизни» героя – его национал-социалистском акме с последующим разоблачением и уходом в «подполье». Хотя, что значат 7 лет при Гитлере против предшествующих и особенно последующих десятилетий? Средневековой архитектурой, как и творчеством И.‑Б. Фишера фон Эрлаха, Зедльмайр занимался всю жизнь – с тех пор как, по собственному признанию, в окопах Первой мировой прочитал книжку (экспрессиониста, а в дальнейшем «фашиста», поможем Мэнних) В. Пиндера [35], а затем своими глазами увидел Айя-Софию [31]. Впрочем, там, где ей надо, автор за временные рамки (1933 г. + 20 лет) иногда выходит – скажем, в случае с картинкой на обложке (из 1964 г.). Готика же и барокко становятся самостоятельными разделами книги, вот только категорический недостаток собственных знаний приводит к тому, что вместе эти главы оказываются по объему меньше первой, модернистской главы. Как отмечалось, Данте (вкупе с Терраньи) призваны придать всему повествованию претенциозной формат – ад (или наше время), в таком случае, логично занимает больше места. Но если барокко – рай, отчего же готике досталась функция чистилища? Ведь основной идеей книги Зедльмайра о соборах было именно отождествление готического храма с образом рая на земле? Мэнних высокомерно называет такую точку зрения ересью (согласно средневековой теологии) [30; S. 235] – увы, не дочитала она «Собор», ибо, если и есть, в чем готическое искусство, по Зедльмайру, можно упрекнуть, так это в дерзновенном стремлении творцов приблизить небо к земле, сделав рай осязаемым, зримым – к этой мысли и подводит читателя автор [47; S. 510–511]. Необходимо понять, что в сложной картине мира искусства, творимой ученым, каждый последующий стиль, каждая последующая эпоха – воистину шаг к погибели, где всякое достижение осуществляется всегда лишь ценой колоссальных потерь. Но ровно так и воспринимает действительность верующий христианин! Следовательно, барокко не может быть ближе к раю, нежели более ранняя готика, напротив, эта эпоха непосредственно предшествует современности, неизбежно принимая на себе ее отпечаток. В таком случае, подлинный рай – это уж скорее Св. София. М. Гозебрух – автор исключительно сложный, с изощренной методологией [см. 20], и скорее противник модернизма [21], нежели сторонник, в своей рецензии на книгу Зедльмайра [19] отмечает, что отождествление Собора с небесным Иерусалимом неправдоподобно, ибо в средневековых изображениях Града небесного виден всегда еще и храм, а, стало быть, часть не может изображать целое [30; S. 188]. Но это лишь фрагмент разностороннего и местами весьма апологетического текста, зато это единственное место у Мэнних, где она приводит хоть какую-то критику представлений о Средневековье Зедльмайра по существу, а ведь специалисты, в большинстве своем, не приняли его идей, высказав немало ценных контраргументов [см. 15, 18, 56, 61]! Разумеется, всякий серьезный исследователь творчества Зедльмайра должен подробно изучить этот вопрос. Хотя верно и то, что в популярное сознание идея «готический собор – образ рая на земле» вошла довольно прочно [30; S. 168], еще прочней, чем словосочетание «утрата середины». Но избавить науку от подобного наследия одним лишь указанием на отвратительные политические взгляды не получится. Массовое культурное сознание не проникает дальше подобных штампов – как и подозрений в фашизме. Иное дело, профессионалы… Тот же Гозебрух восторженно отозвался о разделе книги, где проводятся параллели готики с кельтской культурой [19]. Автор настоящего текста, вспоминая собственный опыт прочтения «Собора», может такой восторг только разделить – если где-то в нашей науке и возможна гениальность, то где она, если не здесь? Мэнних, однако, не склонна восхищаться чем-либо, и вердикт ее донельзя прост: как известно (ибо кто-то где-то сие уже доказал) отсылки к кельтской мифологии играли немаловажную роль в культурной политике нацизма (в духе Аненэрбе) [30; S. 186]. Вот откуда кельты у Зедльмайра! Того же порядка и утверждение, что всякая апелляция к солнцу или свету (ср. со световой метафизикой Зедльмайра [43]) напрямую связана… верно, тоже с Гитлером [30; S. 179f.]: вспомним колонны света на поле Дирижаблей в Нюрнберге. Тоже и со святым Граалем, Вагнером и Фуртвенглером [30; S. 199], на которого Зедльмайр ссылается, правда, по другому поводу. Ну и вишенкой на торте мысль о розе. Для Зедльмайра это солярный символ (не только, конечно, но Мэнних занимает лишь эта параллель [30; S. 181]), а что еще служит символом солнца? Правильно, свастика. Итак, Зедльмайр подводит читателя к мысли, что в средневековом соборе над входом висела свастика[31]. Ну не прямо, но так, чтобы теперешние могли все понять. В такие мгновения хочется воскликнуть: да полноте, это вероятно, какой-то тонкий околонаучный стеб, можно ли утверждать такое на полном серьезе?! Поразительно, но именно вторая глава (чистилище) представляется самой резкой, где автор просто исходит злобой по поводу своего героя и соучастников его многочисленных преступлений. Требуется, по всей видимости, показать: если «плохой» модернизм все-таки хотя бы отчасти нам близок (и критикуя его, в конечном итоге, Зедльмайр просто нападает на нас и наше время), то его «хороший» собор есть не что иное как храм новой религии национал-социализма – образ будущего, которое, по счастью, не наступило, эпохи «белых» зданий со свастикой на фасаде. Может быть, поэтому роль (псевдо)рая в книге досталась барокко, которое Мэнних попросту безразлично? Начинается-то второй раздел вполне мирно – перечнем широко известных фактов возросшего интереса к готике в XIX веке, когда был, в частности, достроен кёльнский собор, а в Вене появилась неоготическая церковь Обета. Эта последняя расположена близко к университету, более того, по словам Мэнних, многие туристы принимают ее за Штефансдом [30; S. 172] – таков, вероятно, собственный опыт автора… Но нет, это Зедльмайр допустил нелепую ошибку, когда писал про готику, а выходило про неоготику [30; S. 237], сфальсифицированный, лживый стиль, ведущий – вот ведь незадача! – к фашизму[32]… Надо ли напоминать, что далеко не все соборы были достроены в Новое время, хотя и нет ни одного памятника (какой бы то ни было эпохи), который не нес бы на себе отпечаток руки реставратора, со всеми вытекающими проблемами? И что доказывает утверждение: Зедльмайр смотрел на Средневековье глазами человека XX столетия? А как иначе он мог на него смотреть? Вот мы смотрим теперь уже из следующего века, так неужели это стародавнее явление оказывается нам ближе? И лишь, потому что у нас критический взгляд и (политически) «правильная установка»? Следует примечательный интеллектуальный кульбит: как известно, избыточно просторную площадь перед церковью Обета критике подверг видный теоретик градостроительства К. Зитте (появляющийся в данной книге совершенно неожиданно), предлагавший ее сузить[33] [7; с. 201–203]. А вот, кстати, и Зедльмайр в 1930-е тоже желал реконструировать, правда, уже всю Вену, дабы сделать этот город достойным новой власти [54]. И проект его, разумеется, предлагал уничтожить гетто, хотя прямо об этом он не говорил [30; S. 156]. Какое все это имеет отношение к готике?… Следует обращение к мнимому alter ego Зедльмайра, Ле Корбюзье, который тоже предлагал реконструировать старые города, любил соборы и, как доказывают некоторые исследователи, не любил евреев (план Вуазен призван был, в первую очередь, уничтожить район Маре – бывшее парижское гетто[34]). При этом говорить, что начинал он как последователь Зитте [30; S. 212] – явная натяжка, ибо в своих зрелых текстах Корбю над австрийским градостроителем лишь насмехался [см. 9]. Как видно, собственно о соборах современному исследователю сказать-то и нечего. Потому отвлекается она беспрестанно, то на световую архитектуру Шпеера, то на план Вуазен. На все то, что, действительно, имеет отношение к современности. В случае же с барокко жительница Вены обнаруживает какое-то уж совершенно катастрофическое безразличие к стилю, этот город, во многом, сформировавшему. По сути, для нее великий зодчий Фишер фон Эрлах – лишь герой карикатуры начала века, где тот натыкается на дом Лооса (напоминая Зедльмайра с кока-колой), да на статуи работы «фашиста» Й. Торака [30; S. 260]. Как известно, этому последнему, зодчему вроде бы ничем себя не запятнавшему в годы, когда город утверждался в роли культурной столицы Австрии, его родной Зальцбург заказал памятник. Причем и Моцартовский фестиваль рассматривается Мэнних в качестве элемента такой, как несложно догадаться, скрыто реваншистской политики, назло всем тем, кто наивно полагал, что это только про музыку [30; S. 257]. Отчего же барокко – рай? Под конец книги автор обращается вдруг к детским воспоминаниям Зедльмайра, написанным им в годы войны, опубликованным же только после смерти [42]. Этот замечательный документ, лишний раз напоминающий о несомненном литературном даре автора, похоже, пленил и такого сурового судию, как Мэнних [30; S. 240–243]. Ничего плохого об этом сочинении она сказать не может, впрочем, ничего оттуда и не заимствует. Ведь никаких подробностей, собственно, жизни ученого в ее книге нет – к примеру, читатель так никогда и не узнает, как звали родителей Зедльмайра. Ничего биографического, т.е. человеческого, в книге такого рода быть и не должно (как скажем, детских или юношеских фотографий, которые, в самом деле, хотелось бы увидеть – неужели их и, в правду, нет?) Упомянута же автобиография лишь для того, чтобы увязать первые детские переживания будущего ученого с архитектурой барокко (увиденной им в имении Эстергази в нынешнем австрийском Бургенланде, где служил управляющим отец). Следует итог. Рай – это поздние годы исследователя в Зальцбурге, когда Зедльмайр сосредоточился на градозащитной деятельности [см. 46, 53], отчего его чтят там по сей день – хотя местные леваки и оговариваются (на своем сайте): да, он защитил наш город, но все равно… не простим [30; S. 263]! Звучат голоса и других несогласных, автором, к счастью, не услышанные – так, по мнению Т. Цаунширма, превращение Зальцбурга в туристский аттракцион – вина именно таких, как Зедльмайр [67]. От себя добавлю, что облик этого города слишком мало зависит от приемов барокко, чтобы как-то увязать борьбу за его сохранение с интересом ученого к «государственному стилю» (der Reichstil), как он его определял. Скорее уж венский Ринг – явление (нео)барочное, но какого-либо возвращения к теме реконструкции австрийской столицы в этом месте книги не происходит. Опять же, к счастью. Иное дело, что вне поля зрения остаются три книги, посвященные Фишеру фон Эрлаху [48, 50, 51], изучение наследия которого сопровождало весь жизненный путь Зедльмайра, увенчавшись третьей, поистине образцовой монографией [51]. Вообще же, к концу повествования градус авторской озлобленности спадает, проклятий по адресу криптофашистов мы больше не слышим, ограничивается она легкой иронией по поводу «иммерсивного» метода ученого [30; S. 264f.] – не разъясняя, правда, что это такое. А все видение истории искусства Зедльмайром сводится к фрагменту Венеции, некогда построенному на венском Пратере [30; S. 268–269] (можно было бы приплести сюда и замки Людвига, но нет). Методологические сочинения Зедльмайра, скажем, его замечательная полемика с К. Бадтом [см. 11], вовсе оказываются вне поля зрения ученой – собственно, теорию Зедльмайра она характеризует как «расплывчатую»[35] [30; S. 236]. Одно лишь великолепное исследование, посвященное П. Брейгелю старшему (вдохновленное все тем же Кроче) [45], кратко рассматривается в первой главе – в качестве примера поисков истоков модернизма в эпохе маньеризма [30; S. 101ff.]. Все это лишний раз указывает на главную слабость и этого труда, и вообще всякой критики, обращенной на историю науки с «высоты» настоящего момента. Как уже отмечалось, спорить с Зедльмайром трудно. Надо обладать, наверное, соизмеримым культурным багажом, а не одной лишь «правильной установкой». Вот и у Мэнних, нет-нет да и проскочат некоторые позитивные замечания по поводу мастерства слова, коим герой исследования, несомненно, обладал… притом, что все это ненаучно и приводит, понятно к чему. Да в том-то и главная трудность! Зедльмайра будут читать – не по наивности, а просто потому что это увлекательно и интересно, местами убедительно, местами не очень, зато провоцирует полемику. А вот книгу Мэнних до конца, полагаю, осилят немногие, кое-кто, верю, остановится уже на обложке, оскорбившись за талантливого человека, выставленного в столь жалком виде. Но если в теперешней ситуации Зедльмайру и не суждено быть по-настоящему услышанным и понятым, то лишь потому, что таких как Мэнних слишком много, ведь, в сущности, вещает она не от своего лица. Множество заурядных высказываний способно, увы, создать тот шумовой фон, что заглушит и самую пронзительную идею. Зедльмайр – конечно, блестящий оратор, но это ведь тоже категорически недопустимо с точки зрения современных стандартов преподавания, где не диктатор должен провозглашать с кафедры какие-то истины, суггестивно воздействуя на неокрепшие умы, а скромный модератор предлагать свободным людям в свободном мире высказываться по поводу прочитанного накануне. Что иногда называется либеральным образованием, цель которого в идеале – лекции вовсе запретить, заменив их тотальными семинарами. Как следствие, на смену ярким, рискованным, провокационным идеям приходит вялый обмен банальностями. Так, когда при появлении Зедльмайра на Дармштатских беседах в 1950 г.[36] кто-то выкрикнул фашистское приветствие, остальные присутствующие восприняли произошедшее, как, само собой разумеется, хулиганство – ученый же с достоинством парировал, что придерживался одних и тех же взглядов как до, так и после Гитлера [13; S. 59] (тем хуже, замечает Мэнних – следуя понятной логике [30; S. 100]). Теперь кричат уже все кому не лень, наивно полагая, что таким путем можно снять любую проблему, в том числе, и настоящего фашизма/нацизма. Более того, как мы знаем, стало в порядке вещей писать на постаментах памятников – нет, не лично Зедльмайра, памятника он не сподобился, но всей научной традиции – оскорбительные лозунги, демонстрируя, тем самым, вероятно, собственное свободолюбие (не будем вспоминать еще одну басню нашего Крылова). Спорить с Зедльмайром почти невозможно. И фрау Мэнних допускает явный просчет, предоставив обвиняемому последнее слово! Видимо, вынесла она из университетских занятий, что публикация неизданных документов (в данном случае, радиотранскрипции) способна придать всякому исследованию больший вес. Но этот ответ Зедльмайра критикам «Утраты середины» [30; S. 276–280] оказывается гораздо убедительней всех предыдущих диатриб Мэнних & Co. Так что поверженный было ученый-ретроград в итоге торжествует – как когда-то на Дармштадтских беседах! Постамент же науки, кем-то зачем-то испачканный свастикой и прочими мерзостями, становится памятником современному невежеству и прискорбной практике высокомерно навешивать ярлыки, которая уж слишком похожа на иные ритуалы того самого фашизма… Что ж, предоставим и мы в завершении слово ученому, пусть это будет даже отчасти цитата другой цитаты – ведь Зедльмайр как никто преуспел в творческой интерпретации чужих высказываний, всякий раз изысканно вплетая их в свой авторский текст: «…Когда я думаю о тотальном молчании, которым встретили этот мой призыв (к дискуссии о современном искусстве – И. С.), мне вспоминается невольно, как начинает свою превосходную книгу «Истощенное время» (Il tempo esaurito) Энрико Кастелли… Когда Ричард III перед битвой при Босворте… пожелал вызвать герцога Клостерского на поединок, герольд трижды в полный голос повторил вызов. Герцог не ответил. Наступило Новое время» [цит. по: 30; S. 279]. Список литературы 1. Бэнэм Р. Взгляд на современную архитектуру: Эпоха мастеров. М.: Стройиздат, 1980. 2. Воррингер В. Об искусстве XX века. (Выступления разных лет.) // Метафизические исследования. Вып 13. Искусство. СПб.: Алетейя, 2000. С. 252–297. 3. Гройс Б. Утопия и обмен. (Стиль Сталин. О новом. Статьи). М.: Знак, 1993. 4. Дворжак М. Идеализм и натурализм в готической скульптуре и живописи // Дворжак М. История искусства как история духа. СПб.: Акад. проект, 2001. 5. Зедльмайр Г. (Sic!) Искусство и истина: Теория и метод истории искусства. СПб.: Axiōma, 2000. 6. Зедльмайр Х. Утрата середины. Революция современного искусства. Смерть света. М.: Прогресс-традиция, 2008. 7. Зитте К. Художественные основы градостроительства. М.: Стройиздат, 1991. 8. Искусство с 1900 г.: Модернизм. Антимодернизм. Постмодернизм. М.: Ад маргинем пресс, 2015. 9. Ле Корбюзье. Планировка города. М.: Изогиз, 1933. 10. Aurenhammer H.H. Hans Sedlmayr und die Kunstgeschichte an der Universität Wien: 1938-1945 // Kunstgeschichte an den Universitäten im Nationalsozialismus. Göttingen: V&R Unipress, 2002. S. 161–194. 11. Badt K. Modell und Maler von Jan Vermeer: Probleme der Interpretation. (Eine Streitschrift gegen Hans Sedlmayr.) Köln: DuMont, 1960. 12. Brinckmann A. E. Geist der Nationen: Italiener, Franzosen, Deutsche. Hamburg: Hoffmann & Campe Verlag, 1938. 13. Das Menschenbild in unserer Zeit. /1. Darmstädter Gespräch. 1950. Darmstadt: Neue darmstädter Verlagsanstalt GmbH, 1951. 14. Dittmann L. Stil. Symbol. Struktur. (Studien zu Kategorien der Kunstgeschichte.) München: Wilhelm Fink Verlag, 1967. 15. Frankl P. The Gothic: Literary Sources and Interpretation through Eight Centuries. Princeton: Princeton Uni. Press, 1960. 16. Frodl-Kraft E. Eine Aporie und der Versuch ihrer Deutung: Josef Strzygowski – Julius v. Schlosser// Wiener Jahrbuch für Kunstgeschichte. Bd. 42. 1989. S. 7‑52 17. Frodl-Kraft E. Hans Sedlmayr (1896–1984) // Wiener Jahrbuch für Kunstgeschichte. Bd. 44. Nr. 1. 1991. S. 7–46. 18. Gall E. Hans Sedlmayr: Die Entstehung der Kathedrale // Kunstchronik. 1951 (Jhg. 4). S. 14–21, 330–332. 19. Gosebruch M. Hans Sedlmayr. Die Entstehung der Kathedrale. (Rezension.) // Göttingische Gelehrte Anzeigen. Bd. 208. Nr. 3 (1954). S. 236–243. 20. Gosebruch M. Methodik der Kunstwissenschaft // Enzyklopädie der geisteswissenschaftlichen Arbeitsmethoden. 6. Lieferung: Methoden der Kunst– und Musikwissenschaften. München; Wien: R. Oldenbourg Verlag, 1970. 21. Gosebruch M. Wolfgang Klähn und die Krise der Moderne. Lepzig: Seemann Verlag, 2007. 22. Grebing H. Die Worringers: Bildungsbürgerlichkeit als Lebenssinn. (Wilhelm und Marta Worringer. 1881–1965.) Berlin: Parthas, 2004. 23. Iselt K. “Sonderbeauftragter des Führers”: Der Kunsthistoriker und Museumsmann Hermann Voss (1884-1969). Köln; Weimar; Wien: Böhlau Verlag, 2010. 24. Jencks Ch. Le Corbusier and Tragic View of Architecture. London: Penguin Books, 1975. 25. Jencks Ch. Modern Movements in Architecture. London; N. Y.: Penguin Books, 1973. 26. Kunsthistoriker in eigener Sache (Zehn autobiographische Skizzen.) Berlin: Dietrich Reimer, 1990. 27. Kuspit D. B. Authoritarian Aesthetics and the Elusive Alternative // Journal of Aesthetic and Art Criticism. 1982-1983. 41. Nr. 3. P. 271–280. 28. Le Corbusier. Quand les cathédrales étaient blanches: Voyage au pays des timides. Paris: Éditions Plon, 1937. 29. Levy E. Sedlmayr and Schapiro Correspond. 1930–1935 // Wiener Jahrbuch für Kunstgeschichte. Bd. 59. 2010. S. 235–263. 30. Männig M. Hans Sedlmayrs Kunstgeschichte. (Eine Kritische Studie.) Köln; Weimar; Wien: Böhlau Verlag, 2017. 31. Ottenbacher A. Kunstgeschichte in ihrer Zeit: Zu Hans Sedlmayrs “abendländischer Sendung” // Kritische Berichte. Bd. 29. Nr. 3. 2001. S. 71–86. 32. Pächt O. Methodisches zur kunsthistorischen Praxis. (Ausgewählte Schriften.) München: Prestel, 1977. 33. Pächt O. Panofsky E. Early Netherlandish Painting. Review // The Burlington magazine. 98. 1956. P. 110–116, 267–279. 34. Panofsky E. Der Begriff des Kunstwollens // Zeitschrift für Ästhetik und allgemeine Kunstwissenschaft. 1920. Bd. 14. Heft 4 (1920). S. 321–339. 35. Pinder W. Deutscher Barock: Die großen Baumeister des 18. Jahrhunderts. Königstein a. Taunus: K. R. Langewiesche, 1912. 36. Sauerländer W. Der Münchener Protest gegen die Berufung Hans Sedlmayrs im Frühjahr 1951 // 200 Jahre Kunstgeschichte in München: Positionen – Perspektiven – Polemik (1780-1980). München; Berlin: Deutscher Kunstverlag, 2003. S. 182–198. 37. Schapiro M. Kunstwissenschaftliche Forschungen. II. Review // The Art Bulletin. Vol. 18. No. 2 (June 1936). P. 258–266. 38. Schlosser J. v. “Stilgeschichte” und “Sprachgeschichte” der bildenden Kunst // Sitzungsberichten der Bayerischen Akademie der Wissenschaften. Nr. 1. 1935. S. 1–39. 39. Schlosser J. v. Die Wiener Schule der Kunstgeschichte: Rückblick auf ein Säkulum deutscher Gelehrtenarbeit in Österreich // Mitteilungen des Österreichischen Instituts für Geschichtsforschung. Ergänzungs-Bd. 13. Nr.2. 1934. S. 145–210. 40. Schneider N. Hans Sedlmayr (1896–1984) // Altmeister moderner Kunstgeschichte. Berlin: Dietrich Reimer, 1990. S. 267–288. 41. Schrade H. Schicksal und Notwendigkeit der Kunst. Leipzig: Armanen Verlag, 1936. 42. Sedlmayr H. Das Goldene Zeitalter: Eine Kindheit. München; Zürich: R. Piper, 1986. 43. Sedlmayr H. Das Licht in seinen künstlerischen Manifestationen // Studium Generale. 13 (1960). S. 313–324. 44. Sedlmayr H. Der absolute Städtebau. I: Stadtbaupläne von Le Corbusier. (Anläßlich einer Ausstellung im Wiener Künstlerhaus, März–April 1926.) // Die Baupolitik. 1926. S. 16–21. 45. Sedlmayr H. Die “Macchia” Bruegels // Jahrbuch der Kunsthistorischen Sammlungen in Wien, NF Bd. 8 (1934). S. 137–159. 46. Sedlmayr H. Die demolierte Schönheit: Ein Aufruf zur Rettung der Altstadt Salzburgs. Salzburg: Otto Müller, 1965. 47. Sedlmayr H. Die Entstehung der Kathedrale. Zürich: Atlantis Verlag, 1950. 48. Sedlmayr H. Fischer von Erlach der Ältere. München: R. Piper, 1925. 49. Sedlmayr H. Franz Marc oder die Unschuld der Tiere // Wort und Wahrheit. 6. (1951) S. 430–438. 50. Sedlmayr H. Johann Bernhard Fischer von Erlach /Grosse Meister, Epochen und Themen der Österreichischen Kunst. Barock. Wien: Herold, 1976. 51. Sedlmayr H. Johann Bernhard Fischer von Erlach. Wien: Herold, 1956. 52. Sedlmayr H. Östliche Romanik: Das Problem der Antizipationen in der Baukunst Transkaukasiens // Festschrift Karl Oettinger zum 60. Geburtstag am 4. März 1966. /Erlanger Forschungen. Reihe A. Bd. 20 (1967). S. 53–70. 53. Sedlmayr H. Stadt ohne Landschaft: Salzburgs Schicksal morgen? Salzburg: Otto Müller, 1970. 54. Sedlmayr H. Wien: Stadtgestaltung und Denkmalschutz (1) // Deutsche Kunst und Denkmalpflege (1939/40). S. 151–161. 55. Sedlmayr H. Wilhelm Worringer // Pantheon. 39. (Mai/Juni 1981) S. 182. 56. Simson O. v. Hans Sedlmayr: Die Entstehung der Kathedrale // Kunstchronik. 1951 (Jhg. 4). S. 78–84. 57. Smith K. A. “Eine kleine Welt”: Riegl, Expressionism, and the Recovery of Painting // Brown Working Papers in the Arts and Sciences. 2001. Nr. 6. P. 1-9. 58. Strzygowski J. Die Krisis der Geisteswissenschaften: Vorgeführt am Beispiele der Forschung über Bildende Kunst. Wien: Kunstverlag A. Schroll & Co., 1923. 59. Strzygowski J. Europas Machtkunst im Rahmen des Erdkreises: Eine grundlegende Auseinandersetzung über Wesen und Entwicklung des zehntausendjährigen Wahnes… Wien; Leipzig: K. F. Koehler, 1941. 60. Udovicki-Selb D. Facing Hitler's Pavilion: The Uses of Modernity in the Soviet Pavilion at the 1937 Paris International Exhibition // Journal of Contemporary History. 2012. 47. P. 13–47. 61. Ueberwasser W. Zu Sedlmayrs Kathedralenbuch // Kunstchronik. 1951 (Jhg. 4). S. 84–92, 329–330. 62. Vidler A. Histories of the Immediate Present: Inventing Architectural Modernism. Cambridge; London: The MIT Press, 2008. 63. Vogt A. M. Revolutionsarchitektur und Nazi-Klassizismus // Argo. Festschrift für Kurt Badt. Köln: DuMont, 1970. 64. Wind E. Zur Systematik der künstlerischen Probleme // Zeitschrift für Aesthetik und allgemeine Kunstwissenschaft. Bd. 18. Heft 4 (1925). S. 438–486. 65. Worringer W. Formprobleme der Gotik. München: R. Piper, 1911. 66. Wyss B. Der Wille zur Kunst: Zur ästhetischen Mentalität der Moderne. Köln: DuMont, 1996. 67. Zaunschirm Th. Die demolierte Gegenwart: Mozarts Wohnhaus und die Salzburger Denkmalpflege. Klagenfurt: Ritter, [1987]. Саблин Иван Дмитриевич – кандидат искусствоведения, старший научный сотрудник Российского института истории искусств, доцент СпбГУ sablin@eu.spb.ru [1] «История искусства по Хансу Зедльмайру. Критическое исследование». [2] Автор сетует на недостаток снимков [30; S. 245] – Зедльмайр-де фотографироваться не любил, тем ценнее эта редкая находка! Заметно лукавство: во-первых, фотопортреты ученого достаточно хорошо известны, а во-вторых, цели проиллюстрировать жизнь героя у автора как раз и не было, оттого других портретов в этой книге и нет. [3] Самые яркие примеры: [10, 31, 36], подробная история вопроса в: [30; S. 13]. [4] В первую очередь, необходимо упомянуть окончившего Мюнхенский университет при Зедльмайре Л. Диттманна, исключительно важная монография которого, посвященная методологическим вопросам истории искусства [14], – к вящему удивлению Мэнних [30; S. 117] – отчего-то не пользуется теперь популярностью у коллег. Да она и сама на эту книгу практически не ссылается! А ведь у исследовательницы была, наверное, возможность встретиться лично с совсем недавно почившим ученым (†2018). [5] В преимущественно апологетическом ключе написаны в прежние времена две биографические статьи: [17] [40]. [6] Только такой оригинальный мыслитель, как Д. Каспит, из этой традиции выпадает [см. 27]. Но он принадлежит все же другому поколению (*1935 г.). [7] Лютцелер также жаловался на искажение его текстов издателями, вставлявшими туда высказывания в духе господствующей идеологии [26; S. 229]. Что это, малоубедительная попытка оправдать себя? Или мы напрасно недооцениваем такую возможность – постороннее вмешательство в авторский текст (не только Лютцелера)? [8] Соглашусь, что детали первого, непродолжительного пребывания Зедльмайра в партии (в 1930–1932 гг.), как и причины выхода (до официального запрета ее австрофашистами), остается белым пятном биографии ученого [ср. 29; S. 252]. [9] Полного сходства, впрочем, не было. Ни в малейшем мере не идеализируя того режима, отметим некоторые парадоксы, дающие представление об идеологическом давлении на университетскую среду: скажем, в книге А. Е. Бринкманна (в ходе денацификации безвозвратно уволенного) «Дух наций» [12] фюрер назван лишь однажды, что позволило безболезненно переиздать ее в 1948 г.; более радикальный текст Г. Шраде «Судьба и нужность искусства» [41] (тщательно изученный Мэнних на предмет близости Зедльмайру) содержит упоминания «национал-социалистов» без каких-либо имен и одну лишь ссылку на А. Розенберга. Невообразимая, по привычным нам меркам, ситуация. Где цитаты из «руководящих и направляющих» документов очередного партсъезда? В конечном счете, верна и мысль о добровольном неприятии современного искусства некоторыми представителями академической науки (кстати, и Вельфлином, и Панофски!), на которых никто слишком сильного внешнего давления в этом плане не оказывал. [10] Например, ученик Л. Китчельт – злостный нацист [30; S. 193–194], ученица В. Мерсманн – аферистка [30; S. 182] и т. д. [11] Нельзя не отметить честную попытку разобраться как в самом конфликте Шлоссера (а до него Ригля и Дворжака) со Стшиговски, так и в противоречивой личности этого последнего, предпринятую ученицей Зедльмайра Э. Фродль-Крафт [16]. Читателю ее текста могло даже показаться, наверное, что дело идет к нормализации всей научно-политической полемики первой половины 20 в., что вроде бы вполне уместно спустя столько-то лет. Как бы ни так!… [12] Очевидно, что Стшиговски, как и его школа, и в Третьем рейхе оставались маргиналами, не вписавшимися ни в культурную, ни в какую-либо иную политику – полагаю, что, будь его голос услышан, выставку «Дегенеративного искусства» (вероятно, под несколько иным названием) открывали бы, как это ни парадоксально, произведения Микеланджело… Так что для Мэнних персонаж этот (при всей его одиозности) не вполне подходящий, и соотнести с ним Зедльмайра едва ли получается – пусть даже в послевоенных текстах последнего встречается позитивная оценка трудов покойного коллеги [52] [ср. 30; S. 99]. А вот в письме 1934 г. М. Шапиро он всячески убеждает того в неприемлемости взглядов Стшиговски (не забывая упомянуть и его национал-социалистские симпатии – от которых сам, т. о., дистанцируется) [29; S. 251]! [13] Допустим, позицию другого можно реконструировать. Но письма Шапиро (за исключением одного черновика) не сохранились [29; S. 237] – что придает истории особый драматизм, ведь мы не слышим голос второго спорщика. Увы, в своем опыте воссоздания отсутствующих высказываний современный автор явно пытается (не убедительно) представить Шапиро только невинной жертвой манипуляций. [14] «Ночлежные дома», разумеется, из Ф.-Т. Маринетти… который тоже фашист – досадное упущение автора. [15] Путаницы добавляет сама Мэнних, когда в (столь ожидаемых) рассуждениях о повальном антисемитизме консервативной университетской науки 1920-х, из-за которого не мог найти работу по специальности исследователь революционного классицизма Э. Кауфманн, повлиявший на Зедльмайра [ср. 62; p. 45 ff.], тут же упоминает 12-летний поиск работы уже ее главным героем [30; S. 75, Fn. 322]. Но ведь Зедльмайр евреем не был! – как, кстати, и Воррингер, долго прозябавший без места [ср. 22]. Может быть, не брали на работу в те годы не только по «пятому пункту»?… [16] Отголоски его теорий заметны и в радикальных выступлениях А. Лооса – тоже деятеля искусства с еврейскими корнями. [17] Да и то с оговорками – так, Мэнних отмечает факт изъятия с печально известной выставки «Дегенеративного искусства» картины Фр. Марка (которому совершенно неслучайно симпатизировал и Зедльмайр [см. 49]!) по требованию ветеранской организации, ведь тот героически сражался и погиб за правое дело [30; S. 226, Fn. 436]. Для таких, как он, современный швейцарский исследователь Б. Вюсс вообще предлагает обозначение «духовный фашист» [30; S. 226f.]. [18] Подскажу направление дальнейших поисков: вот и К. С. Мельников оказался вдруг неожиданно антисемитом… стало известно, как сетовал он в кругу семьи по поводу передачи Б. М. Иофану права представлять СССР на известной выставке в Париже: мы же знаем, кто правит миром [60; p. 26, fn. 34]. Тайное всегда становится явным, как говорят. [19] Статью эту [55] Мэнних ошибочно принимает за некролог [30; S. 178] – Воррингер ушел из жизни в 1965, а вовсе не в 1981 г. [20] При всем том, внимания достоин факт перевода основных трудов Ригля на английский как раз во второй половине 20 в., тогда как, скажем, Воррингера, как и Зедльмайра, по-английски не издавали уже давно. [21] Парадоксальный эффект этого высказывания в русском издании смягчен переводом «modernity» словосочетанием «современная культура», что, конечно же, некорректно. [22] Кстати, раскаявшийся и отбывший наказание, но все равно не прощенный, так что можно предположить, что каяться бесполезно. [23] Мэнних сопоставляет это действо со знаменитой обложкой манифеста «Баухауса» 1919 г., помещая то и другое в контекст «световой метафизики» Зедльмайра (см. далее) [30; S. 183]. [24] Опять же показательно, что в свое время Ч. Дженкс, затрагивая тему коллаборационизма Корбю, никаких далеко идущих выводов из этого аспекта его биографии [24] не делал – швейцарец оставался для него непререкаемым авторитетом [ср. 25]. [25] Зедльмайр открывает свое исследование средневекового зодчества [47; S. 23–29] подробным разбором того, что соборы были не белыми, но полихромными; на известный текст швейцарского зодчего он ссылается, дабы опровергнуть распространенное заблуждение относительно «мрачной» или «темной» готики, что Мэнних, конечно же, из внимания упускает. [26] Последний указал на скрытый тоталитаризм авангарда на Западе, так же как это сделал в отношении советской культуры Гройс. [27] В этом как раз и проявляется опасность забвения ценности отдельного произведения искусства в пользу каких-то отвлеченных конструкций – чему всю свою жизнь противостоял Зедльмайр. К этому добавляется и другая угроза – «чистой» историографии, вызванной к жизни не интересом к истории какого-либо частного вопроса (готика, барокко, модернизм, любой другой стиль – в этом смысле, тоже частные вопросы), но призванной лишь разоблачать «неправильную установку». [28] К примеру, венская выставка проектов Ле Корбюзье, которую рецензировал когда-то Зедльмайр [44], представляла «лучезарный город», а вовсе не «план Вуазен» [30; S. 161]; тот же проект использован и в фотоколлаже [30; S. 213, Abb. 32], ну а уж рисунки популярного ныне Х. Феррисса (там же) стоило бы узнать, не приписывать их швейцарцу… [29] Даже Данте не избежал высокомерной критики современного автора! – правда, не сам по себе, но как инструмент фашистской партии, маскировавшей свои грязные дела, в числе прочего, и культом великого поэта. [30] Мэнних упоминает «Хрустальный собор» зодчего в Гарден-грове 1980-х [30; S. 203], но почему-то вовсе не касается личности Миса (т.е. Л. Миса ван дер Роэ)! А ведь этот кумир американского зодчего (и один из создателей облика современной Америки) пытался договориться с Геббельсом… [31] Самое время задать провокационный вопрос: что плохого в свастике самой по себе? Символ индуизма, украшающий, к примеру, правительственный комплекс в Чандигархе – отнюдь не вследствие нацистских симпатий Ле Корбюзье… Если сводить весь смысл преступлений гитлеризма к свастикам, рунам и т. п. декоративным мотивам, то полагаю, истинные причины этого явления останутся и не понятыми, и не преодоленными. [32] Автор неоднократно по ходу книги упоминает чуждость «истинно арийскому» искусству южной классики и Ренессанса, приводя суждения разных авторов относительно того, «в каком стиле строить» в новом рейхе. Но ведь именно классицизм (разбавленный модернизмом) стал официальным стилем гитлеровского режима! – даже если самому фюреру вроде бы импонировало южно-немецкое барокко, и в сети несложно отыскать вполне открыточный вид Карлскирхе в Вене, созданный Гитлером в юности (Мэнних позабыла указать «истинную» причину интереса Зедльмайра к этой церкви). Но где же барокко или готика в Германии 1930-х!? [33] Вообще-то, по образцу Зальцбурга (с его собором эпохи позднего Возрождения), но Мэнних и этого не знает. [34] Надо ли пояснять, что плотно застроенные районы бедноты и этнических меньшинств уничтожались повсеместно, ввиду их несоответствия современным санитарным нормам? Но если в Риме Муссолини это варварство [ср. 30; S. 162], то почему тогда в Сент–Луисе нет?… [35] Ей невдомек, к примеру, что Зедльмайр [5; c. 38–65] и его учитель, Шлоссер [38] в понятие «история стиля» (die Stilgeschichte) вкладывали диаметрально противоположные значения [ср. 30; S. 266]! [36] Мероприятии, призванном создать позитивный образ современного искусства в Западной Германии, куда ученого пригласили на роль мальчика для битья, явно не ожидая, что убедительное его выступление возымеет успех [30; S. 246].