«Изучение истории – дело моей жизни и главное счастье в ней». Интервью с В.Э. Молодяковым
Беседовал С.Е. Эрлих. Август 2022.
Известный историк и собиратель рассказывает о своем пути в науку, отношениях внутри профессионального «цеха», выборе героев для изучения, собирании исторических документов и артефактов.
Ключевые слова: востоковедение, преподавание истории, Япония, научная репутация, биография, рецензирование, библиофильство, Иоахим фон Риббентроп, Джордж Сильвестр Вирек, Шарль Моррас.
VASSILI MOLODIAKOV: «HISTORICAL RESEARCH IS THE MATTER OF MY LIFE AND THE BEST HAPPINESS IN IT»
Аbstract: the well-known historian and collector talks about his path to academia, the relationships within the professional "guild", the choice of persons to study, the collecting of historical documents and artifacts.
Кeywords: Oriental studies, history's teaching, Japan, academic reputation, biography, reviewing, rare books collecting, Joachim von Ribbentrop, George Sylvester Viereck, Charles Maurras.
Сведения об авторе:
Молодяков Василий Элинархович – доктор политических наук, доктор философии (Ph.D.), кандидат исторических наук, профессор университета Такусёку (Токио), ведущий научный сотрудник Института востоковедения РАН (Москва), член-учредитель Национального союза библиофилов (Россия).
Публикации:
В.Э. Молодяков является автором книг: Образ Японии в Европе и России второй половины XIX – начала ХХ веков. М.-Токио: Институт востоковедения РАН, 1996; Подсудимые и победители. (Заметки и размышления историка о Токийском процессе). Токио: издание автора, 1996; «Мой сон, и новый, и всегдашний…». Эзотерические искания Валерия Брюсова. Токио: изд. автора, 1996; Консервативная революция в Японии: идеология и политика. М.: Восточная литература, 1999; Несостоявшаяся ось: Берлин – Москва – Токио. М.: Вече, 2004; Россия и Япония: поверх барьеров. Неизвестные и забытые страницы российско-японских отношений (1899-1929). М.: Астрель, 2005; Россия и Япония: меч на весах. Неизвестные и забытые страницы российско-японских отношений (1929-1948). М.: Астрель, 2005; Россия и Япония: рельсы гудят. Железнодорожный узел российско-японских отношений (1891-1945). М.: Астрель, 2006; Эпоха борьбы. Сиратори Тосио (1887-1949) – дипломат, политик, мыслитель. М.: АИРО-XXI, 2006; Гото Симпэй и российско-японские отношения. М.: АИРО-XXI, 2006; История Японии. ХХ век. М.: Крафт+, 2007, 2009 (в соавторстве с Э.В. Молодяковой и С.Б. Маркарьян); Россия и Япония: имиджевые войны. М.: Астрель, 2007 (в соавторстве с А.Е. Кулановым); Библиофилика. М.: изд. Льва Шпринца, 2008; Риббентроп. Упрямый советник фюрера. М.: АСТ-Пресс, 2008; Россия и Япония: Золотой век (1905-1916). М.: Просвещение, 2008; Россия и Германия: Дух Рапалло (1919-1932). М.: Просвещение, 2009; Загадки Серебряного века. М.: АСТ-Пресс, 2009; Гото Симпэй то нитиро канкэй си. (Гото Симпэй и история японско-русских отношений). Токио: Фудзивара сётэн, 2009 (на японском языке); Россия и Франция: L’entente cordiale (1889-1900). М.: Просвещение, 2010; Россия и Италия: Секреты дружбы (1920-1935). М.: Просвещение, 2010; Валерий Брюсов. Биография. СПб., Вита Нова, 2010; Япония в меняющемся мире. Идеология. История. Имидж. М.: Моногатари, 2011; Дзяпонидзуму-но Росиа. Сирарэдзару Нитиро бунка канкэй си. (Россия «японизма». Неизвестные страницы истории российско-японских культурных связей). Токио: Фудзивара сётэн, 2011 (на японском языке); Первая мировая: война, которой могло не быть. М.: Просвещение, 2012; Вторая мировая: война, которой не могло не быть. М.: Просвещение, 2012; Россия и Япония в поисках согласия. Геополитика. Дипломатия. Люди и идеи. М.: АИРО-ХХI, 2012; Тайвань в эпоху японского правления. Источники и исследования на русском языке. Аналитический обзор (в соавторстве с В.Ц. Головачевым). М.: ИВ РАН, 2014. 128 С. 500 экз. (перевод на китайский язык: Тайбэй, 2019); Джордж Сильвестр Вирек: больше чем одна жизнь (1884-1962). М.: Кругъ, 2015; Георгий Шенгели (1894-1956): биография. М.: Водолей, 2016; Тринадцать поэтов. Портреты и публикации. М.: Водолей, 2018; Риббентроп. Дипломат от фюрера. М.: Молодая гвардия, 2019; Непрошедшее прошлое. Очерки политической и интеллектуальной истории Японии XIX-XX веков. СПб.: Нестор-История, 2019; Валерий Брюсов. Будь мрамором. М.: Молодая гвардия, 2019 (Жизнь замечательных людей); Декаденты. Люди в пейзаже эпохи. М.: Молодая гвардия, 2020 (Жизнь замечательных людей); Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера. М.: Университет Дмитрия Пожарского, 2020; Шарль Моррас и «Action française» против Третьего Рейха. СПб.: Нестор-История, 2021; Шарль Моррас и «Action française» против Германии: «подлинное лионское сопротивление». СПб.: Нестор-История, 2022.
Подготовил к изданию книги: Брюсов В. Из моей жизни. Автобиографическая и мемуарная проза. М.: Терра, 1994; Брюсов В. Неизданное и несобранное. М.: Ключ – Книга и бизнес, 1998; Брюсов В. Мировое состязание. Политические комментарии, 1902-1924. М.: АИРО, 2003; Кацура Таро, Гото Симпэй и Россия. Сборник документов, 1907-1929. М.-СПб.: АИРО-XXI – Дмитрий Буланин, 2005; Сиратори Тосио. Новое пробуждение Японии. Политические комментарии. 1933-1945. М.: АИРО-XXI. 2008; Коплан Б. Старинный лад. Собрание стихотворений (1919-1940). М.: Водолей, 2012; Вирек Дж.С. Дом вампира и другие сочинения. Тверь: Kolonna // Митин журнал, 2013; Венок Брюсову. Валерий Брюсов в поэзии его современников. М.: Водолей, 2013; Брюсов В. В эту минуту истории. Политические комментарии 1902-1924. М.: АИРО-XXI, 2013; Шестаков Д. Упрямый классик. Собрание стихотворений (1889-1934). М.: Водолей, 2014; Вирек Дж.С. Обнаженная в зеркале. Роман. М.: Водолей, 2015; Спасский С. Всадник. Неудачники. Две книги из собрания Василия Молодякова. М.: Водолей, 2016; Долгополов Л. Прогулки с Блоком. Неизданное и несобранное. М.-СПб.: Нестор-История, 2019; Китаев А. Серебряные ведра. Избранные стихотворения. М.: Водолей, 2019; Вирек Дж.С. Пленники утопии. Советская Россия глазами американца. СПб.: Нестор-История, 2020.
Автор статей в «Большой российской энциклопедии», «Российской исторической энциклопедии», биобиблиографическом словаре «Русские писатели. 1800-1917» и др.
С.Э.: Традиционный вопрос: расскажите о ваших корнях, о семье и о семейной памяти.
В.М.: Моя личная память ограничивается родителями, остальное я знаю в основном со слов мамы и тетушки. Оба деда умерли еще до моего рождения, бабушка по материнской линии – когда мне было 4 года, я ее еле-еле помню. Родственники отца жили не в Москве, где я родился и вырос.
Мамины корни по материнской линии идут из Трубчевска Брянской области. Этот город теперь хорошо известен всем, кто интересуется жизнью Даниила Андреева, русского национального гения ХХ века. Прабабушка была работницей на канатной фабрике и участвовала в стачечном, а может, и в революционном движении. «При старом режиме» такая же судьба ждала и бабушку, но при советской власти ее брат поступил в Московский институт инженеров транспорта (МИИТ) и взял сестру с собой в столицу. Там Ираида Ивановна Осиновская, работавшая чертежницей, познакомилась с соучеником брата Василием Павловичем Лазаревыми вышла за него замуж (дедовых корней я не знаю совсем). Окончив МИИТ в 1931 г., дед по распределению был направлен на Дальний Восток в систему Дальстроя, еще до всяких «зэка». Проработал там четверть века, был начальником управления дорожного строительства, получил звание инженера-майора, орден Красной Звезды, два инфаркта (несколько раз чуть не посадили, один раз исключили из партии, но вскоре восстановили), пенсию по болезни и комнату в коммунальной квартире на Соколе в Москве. В музее истории Магадана был стенд, посвященный ему. В 1933 г. в тех краях родилась моя тетушка Лидия Васильевна Гарибова, заслуженный и действующий профессор МГУ, матриарх отечественной микологии и «грибная царица». Когда едите отечественные шампиньоны, помяните ее добрым словом. Их выращивание в совхозе «Заречье» Одинцовского района Московской области – заслуга Лидии Васильевны и ее учителя, члена-корреспондента РАН М.В. Горленко. Несколько лет назад тетушка опубликовала воспоминания, которые интересно читать не только микологам.
Моя мама Эльгена Васильевна Молодякова родилась в поселке Черное Озеро Ольского района Магаданской области 29 июля 1937 г., в один день с Бенито Муссолини (через 54 года), японским дипломатом Мамору Сигэмицу, который подписывал Акт о безоговорочной капитуляции 2 сентября 1945 г., а потом вел переговоры о восстановлении советско-японских отношений (через 50 лет), японским премьер-министром Рютаро Хасимото, он же «друг Рю» президента Ельцина (год в год). Мама стала одним из ведущих российских японоведов, доктором исторических наук, профессором МГИМО, полвека прослужила в Институте востоковедения РАН, до конца жизни была руководителем Центра японских исследований и заместителем директора. Она руководила многими коллективными проектами, но издала мало собственных книг (обычно бывает обратное). Это я попытался компенсировать выпуском сборника ее избранных работ «Япония: тотальная победа консерваторов» (2017) к 80-летию, до которого она, к сожалению, не дожила.
С.Э.: Вероятно, она оказала на вас большое влияние в выборе профессии и в научной деятельности?
В.М.: Конечно. К этому я вернусь.
С.Э.: А отец? Откуда у вас такое причудливое отчество?
В.М.: Историю семьи отца я узнал недавно, благодаря четвероюродному брату Алексею Хомутову и его генеалогическим разысканиям: его бабушка урожденная Молодякова. История прослеживается до последней четверти XVIII века: государственные крестьяне Грязовецкого уезда Вологодской губернии. Мы не «благородных кровей», но земляки знаменитых Брянчаниновых. Про одного из них, русско-французского литератора Николая Валериановича Брянчанинова (1874-1943) я недавно опубликовал большую статью. Фамилия наша редкая и локальная. Все Молодяковы – если не родственники, то выходцы с Вологодчины.
Дед по отцовской линии – Василий, как и дед по материнской линии, – устанавливал Советскую власть в родных краях, в «большие люди» не вышел, но и репрессирован не был. Старший брат отца, гвардии капитан Виктор Молодяков прошел всю войну, брал Берлин, был награжден орденами и медалями и, по семейному преданию, не получил звание Героя Советского Союза лишь потому, что начальство сочло потери в его подразделении слишком большими. О войне никогда не вспоминал и не рассказывал.
С.Э.: Все-таки откуда такое имя у уроженца Грязовца?
В.М.: Старшего сына дед назвал Виктором, младшего Юрием. А двух средних – Полуэктом и Иринархом. Писарь, то ли нетрезвый, то ли малограмотный, а может, то и другое, в марте 1932 г. превратил Иринарха, редкое имя из святцев, в Элинарха. Так гласит семейное предание. Глядя на почерк, которым выписано свидетельство о рождении отца, я готов этому поверить.
Так что Эльгена Васильевна и Элинарх Васильевич просто должны были встретиться, полюбить друг друга и пожениться. Зато не было сомнений, как назвать единственного сына.
С.Э.: Ваш отец тоже был ученым?
В.М.: Он был журналистом. Парень с Вологодчины закончил МГИМО и стал переводчиком немецкого языка. Про него говорили, что у него венский акцент. Переводил главного австрийского коммуниста Иоганна Копленига – храню том его сочинений с благодарственной надписью отцу. Много лет работал в Агентстве печати «Новости», возглавлял корпункт в Западном Берлине, потом редакцию фотоинформации. Вопреки расхожему мнению об апн-овцах, в «органах» не служил. Погиб в автомобильной катастрофе, когда мне было восемь лет. Слава богам, мне не говорили, что «папа уехал в командировку».
С.Э.: Выбор профессии был связан с влиянием матушки?
В.М.: Отчасти. Я с малых лет любил читать и любил историю. То есть был ярко выраженным гуманитарием. Раннее детство совпало с написанием мамой кандидатской диссертации, что, вероятно, мной воспринималось как причудливая игра. Лет 12-ти начал больше интересоваться стихами, чем фантастикой и приключениями. В 13 лет получил на день рождения «Избранное» Константина Бальмонта (1980). И понеслось – захватили стихи. Читал запоем всё, до чего мог дотянуться, все карманные деньги уходили на книги. С 14 лет начал ходить по букинистам и собирать старые книги – то, чего не было в новых изданиях. Большая серия «Библиотеки поэта» – наше всё! Это продолжается до сих пор.
Примерно в то же время начал читать серьезную литературу по истории, вроде «Наполеона Бонапарта» А.З. Манфреда и – кто-то сейчас улыбнется – «Двадцать три ступени вниз» М.К. Касвинова. Оставшаяся от отца «История дипломатии» под редакцией В.П. Потемкина, второй и третий тома, – любимое чтение в отрочестве – определила интерес к эпохе от франко-прусской войны до Второй мировой. А вот исторические романы почти не читал, даже Дюма и Дрюона, которых читали, казалось, все. Колоссальное впечатление – две редакции «Петербурга» Андрея Белого со статьями Л.К. Долгополова. Работы академика А.В. Лаврова читаю с того времени, когда он не был даже кандидатом наук, а я ходил в школу. Умению формулировать мысли на бумаге учился – скорее подсознательно – читая Юрия Тынянова (статьи! не романы!) и Леонида Гроссмана, которого люблю и перечитываю до сих пор.
С.Э.: Многие с удовольствием вспоминают своих школьных учителей. А вы?
В.М.: Я учился в хорошей, по тогдашним московским понятиям, «французской» спецшколе недалеко от станции метро «Проспект Вернадского». Однако учителям могу быть благодарен лишь за то, что они все-таки не отбили у меня любовь ни к истории, ни к литературе. Я подумывал о поступлении на филологический факультет МГУ, но матушка твердой рукой направила меня по своим стопам – в Институт стран Азии и Африки. Сама она была в первом выпуске еще Института восточных языков 1960 года. В 1985 г. я поступил в ИСАА, сдав все вступительные экзамены на «отлично», и после ряда пертурбаций (опустим завесу жалости над этой сценой) был зачислен в японскую группу.
С.Э.: До поступления вы изучали японский язык?
В.М.: Нет.
С.Э.: Вы владеете японским языком в совершенстве?
В.М.: «Совершенству нет пределов», как сказал первый и последний премьер-министр СССР В.С. Павлов при обсуждении госбюджета. У меня нет никаких особых способностей к иностранным языкам. Знаний хватает для полноценной научной работы и чтения лекционных курсов, а статьи и книги на японском языке все равно правят местные редакторы.
С.Э.: Что вам дало обучение в ИСАА? Как вы оцениваете качество тогдашнего преподавания?
В.М.: Я поступил в ИСАА в 1985 г., окончил в 1993 г. К пяти годам обучения добавились два года срочной службы в армии (1986-1988) и год стажировки в Японии (1991-1992). Поступал в одной стране, окончил в другой. Языкам учили хорошо. Японский язык – очень трудный. Я начал изучать его в 17 лет, через год ушел в армию, но за второй год службы с помощью самостоятельных занятий восстановил уровень первого курса. Мне пришлось и английский с нуля осваивать, потому что в школе был французский. Английский я в армии не восстановил, поэтому пришел на второй курс с нулевым знанием. Ох!
В профессиональном плане как историку ИСАА не дал мне ничего иль очень мало. Среди преподавателей – я не говорю про «грандов», читавших одну-две лекции на потоке, – не было ни крупных ученых-исследователей, ни ярких личностей, способных или хотя бы желавших увлечь своим предметом.
С.Э.: Как Вы считаете, профильное образование обязательно для того, чтобы стать историком?
В.М.: Кто историк, а кто не историк, надо судить по работам, а не по диплому. Конечно, профильное образование очень желательно, но есть примеры того, как человек без такого образования стал выдающимся историком. Примеров обратного несравненно больше.
С.Э.: У вас есть учителя? Кого вы считаете таковыми?
В.М.: Меня никто не учил, не «натаскивал». Я всему учился сам, учил себя в прямом смысле слова. Очень много читал, потом пытался писать. Три человека сыграли определяющую роль. Татьяна Петровна Григорьева (1929-2014), востоковед широкого профиля, филолог по бумагам, философ по складу ума, человек уникальной внутренней свободы. Леонид Константинович Долгополов (1928-1995), тоже не просто филолог, но историк и, я бы сказал, философ литературы и тоже человек удивительной внутренней свободы. Я пришел к ним «готовым», прочитав все их основные работы, – и они стали со мной разговаривать. Григорьева была коллегой и давней знакомой мамы, но для Долгополова я был человеком из другого мира. И он меня принял! Я отдал долг, как мог. Сохранил его архив и библиотеку (это отдельная история, которую еще не время рассказывать). Архив подарил в Рукописный отдел Пушкинского Дома, библиотеку – в музей-квартиру Андрея Белого на Арбате. И выпустил сборник его работ «Прогулки с Блоком. Неизданное и несобранное» (2019) в любимом издательстве «Нестор-История».
Третьим учителем была моя мама Эльгена Васильевна Молодякова (1937-2016). Точнее, старшим коллегой, с которым я находился в непрерывном процессе интеллектуального «взаимного опыления». Это продолжается и сейчас. Ее портрет, сделанный моей женой Ольгой Васильевной Андреевой, замечательным фотохудожником, висит над письменным столом в моем домашнем кабинете, и я с ней часто разговариваю.
С.Э.: Долгополов был выдающимся специалистом по Серебряному веку. Вы, во всяком случае по образованию, японист. Как одно сошлось с другим?
В.М.: Я, действительно, японист по образованию, но не люблю, когда меня так называют. Это незаслуженно сужает круг моих не только профессиональных интересов, но и профессиональных компетенций. Я историк широкого профиля, специализирующийся на геополитике, истории международных отношений конца XIX – первой половины ХХ века, на политической и интеллектуальной истории Японии, США и Франции того же периода, на истории русской литературы Серебряного века, даже если это не указано у меня в дипломе, на пропаганде, имиджмейкинге и имиджбрейкинге (кажется, последний термин я сам придумал).
Я отлично помню, как летом 1988 г., вернувшись из армии и «обдумывая житье», читал на даче только что вышедшую книгу Долгополова «Андрей Белый и его роман ''Петербург''». Там были слова о том, что тема «восточной мистики» в романе совершенно не исследована. Это был, как сейчас выражаются, триггер. Я решил, что буду заниматься наукой, т.е. сделаю исследовательскую работу своей профессией, и буду изучать японскую тему в литературе и искусстве Серебряного века, которые неплохо – по тем временам – знал. Русский Серебряный век неотделим от европейского модернизма. И если о «жапонизме» во Франции, особенно в связи с импрессионистами, написано много и кое-что даже по-русски, то британский «жапонизм» сводился к Уистлеру и не связывался с прерафаэлитами, а там есть очень интересные параллели. В русской литературе, философской и политической мысли рубежа веков Японией прямо затронуты Вл. Соловьев, Брюсов, Бальмонт, Белый – ключевые фигуры эпохи. В искусстве «жапонизм» присутствует у Добужинского, Остроумовой-Лебедевой, Рериха (связи последнего с Японией – отдельная тема). Еще студентом я опубликовал серию статей об этом в журналах «Вестник МГУ. Серия: Востоковедение», «Проблемы Дальнего Востока», «Известия Отделения литературы и языка АН СССР», ежегоднике «Япония». Итогом стала книга «Образ Японии в Европе и России второй половины XIX – начала ХХ веков», изданная в 1996 г. и защищенная в ИСАА в качестве кандидатской диссертации. Мечтаю переиздать ее в дополненном виде и с большим количеством иллюстраций. В первом издании их не было вовсе, так что получался «разговор о вкусе коньяка». В наши дни иные авторы, не исключая докторов наук, делают вид, что такой книги нет, и «перепирают на язык родных осин» ее ключевые моменты в виде своих оригинальных работ. Да и в иностранной литературе о мировом «жапонизме» русской культуре отводится ничтожно мало места, а то и не отводится никакого.
Отдельная тема – оригинальные опыты русских авторов в жанрах традиционной японской поэзии танка и хайку. Не говорю о современности – сейчас это какое-то поветрие. Но на материале Серебряного века у меня собрана симпатичная антология. Кто бы издал?
С.Э.: Как складывалась судьба этих исследований?
В.М.: Подготовка ученых-исследователей не входила в задачи ИСАА, во всяком случае в приоритетные. Институт призван был готовить переводчиков и страноведов-практиков для государственных структур (не только КГБ, как думают обыватели), где требовались такие специалисты – сейчас иных учреждений уже нет, а в других специалисты, видимо, не требуются. И преподавателей для поддержания учебного процесса. Вторые должны были вести некую научную работу для карьеры, первым это не возбранялось, ибо ученые степени всегда были в цене. Я не хотел быть ни практиком, ни преподавателем. Я понимал, что обрекаю себя на «третий сорт» в материальном и социальном плане, но шла перестройка… и бог знает, как «это всё» могло «повернуться». Далее прямо на моих глазах большинство соучеников из семей «совзагранработников» (волшебное слово!) переориентировалось на бизнес. Иные достигли больших высот, иных убили в «лихие девяностые». Я никогда не жалел о сделанном выборе.
На историко-филологическом факультете (истфиле) ИСАА, где я учился, компаративистика была не в чести. Дали тебе Японию – занимайся Японией. Как говорится, «слушай, Ваня, свои ''Валенки'' и не выпендривайся». Из студентов-японистов истфила моего курса я был единственным, кто решил профессионально заниматься наукой. Преподаватель истории Японии Е.А. Капранова, знаток предмета, неплохой педагог, придирчивый человек и абсолютный «ноль» в науке (не опубликовала, кажется, ни одной статьи, не написала диссертацию и осталась старшим преподавателем), для порядка попыталась меня «обломать», а, когда не получилась, сообразила, что лучше оставить всё как есть. Мы дружили домами, но потом она сделала мне одну труднообъяснимую подлость, и я ее больше не видел. Она давно умерла.
С.Э.: Кто из преподавателей-историков вам запомнился?
В.М.: Запомнившиеся есть, но никто из них на мое профессиональное становление не повлиял. На первом курсе историю СССР нам читал А.П. Новосельцев – я не очень понимал, зачем нам предмет, по которому мы только что сдали вступительный экзамен. В рамках поточного курса «История стран Азии и Африки» (который мне никогда не был интересен) читали такие нотабли, как А.Б. Давидсон (книга об африканских путешествиях Гумилева куда увлекательнее), и малоизвестные за пределами востоковедного «цеха» Ф.М. Ацамба, Ю.Н. Гаврилов, Л.Р. Гордон-Полонская, З.Г. Лапина (все уже за Флеготоном). Из руководителей семинаров тепло вспоминаю В.В. Ремарчука и В.И. Шлыкова. Но к моему профессиональному становлению это отношения не имело.
Преподавали качественно, но неинтересно и «без души», кроме погруженного в свой мир буддолога А.Н. Игнатовича (покойного), которого мои сокурсники воспринимали с трудом. За единичными исключениями у преподавателей не было стремления к человеческому контакту со студентами, даже со стороны научных руководителей. Маститый переводчик японской прозы В.С. Гривнин (тоже покойный) читал нам на старших курсах «современную японскую литературу» и «теорию и практику перевода и реферирования» с выражением на лице «боже, на что я вынужден тратить свое драгоценное время». Не было отношений «учитель – ученик». Во всяком случае, у меня и в том, что я видел вокруг себя.
С.Э.: Преподаватели помогали вам в научной работе? Вы участвовали в научной жизни кафедры?
В.М.: Нет. Спасибо тем, кто не мешал. У японистов-историков тогда своей кафедры не было. Мы были приписаны к «сборной» кафедре, заведующий которой (не хочу называть его фамилию) японистов не жаловал. Вдобавок ему не нравились мои политические взгляды («правее меня только стена»), поэтому на пятом курсе он запретил мне писать диплом по компаративистике. «Чего моя левая нога хочет», то есть только узко страноведческую тему! То, что у меня об «образе Японии» уже были две курсовые работы на «пятерки» и статьи в академических журналах, – тем хуже. Что делать? Матушка поделилась материалами к своей докторской диссертации (их бы еще на несколько таких хватило), я добавил каких-то новомодных теорий, научный руководитель Г.Б. Навлицкая (царствие ей Небесное! чудесный человек и хороший ученый) сказала, чтобы я не беспокоился. Заведующий кафедрой на защиту дипломников-японистов просто не пришел. Я получил «пять» и красный диплом.
С.Э.: О чем была дипломная работа?
В.М.: Об особенностях структуры японских профсоюзов.
С.Э.: Общение с однокурсниками как-то сказалось на вашей профессиональной деятельности?
В.М.: Никак. В ИСАА было много «золотой молодежи», жившей своей особой жизнью, да и мне не о чем было с ними разговаривать. Зато с благодарностью вспоминаю сверстников с философского факультета МГУ, с которыми меня познакомил ближайший друг с школьных лет А.П. Козырев, ныне и.о. декана этого факультета. Они приняли меня в свою компанию. Спасибо! С некоторыми дружу до сих пор.
С.Э.: Что было дальше?
В.М.: В 1993 г. в ИСАА случился необычно большой выпуск японистов: служившие и не служившие в армии, ездившие и не ездившие на стажировку и т.д. Около 30 человек супротив обычных 12-14. Время было практичное, почти все выбрали бизнес, ибо прежние госструктуры или прекратили существование, или в пополнении не нуждались. Двое не-«блатных» пошли в МИД. И один «дурак и неудачник» поступил в очную аспирантуру ИСАА. Это был я, но формулировку придумал не сам. Тогдашний директор Института востоковедения М.С. Капица заявил то ли на Ученом совете, то ли на общем собрании: «В науку сейчас идут либо дураки, либо неудачники». Знаю от мамы, которая слышала это своими ушами.
Конкурса в аспирантуру не было. Шутили, что нужна лишь справка из психдиспансера. На «родную» кафедру я по названным причинам идти не мог. Приняли пасынком на кафедру политологии Востока и то лишь после того, как заведующая кафедрой М.Ф. Видясова (покойная) узнала, что научным руководителем будет Григорьева: Татьяну Петровну чтили! Мы придумали тему «образ Японии», потому что слово «культура» воспринималось на кафедре лишь в сочетании «политическая культура». Тему утвердили без энтузиазма, но и без особых возражений.
С.Э.: Как проходила работа над диссертацией?
В.М.: Идеально. На кафедре обо мне вспоминали только тогда, когда надо было оформить какие-то документы. Еще во время преддипломной практики в Институте востоковедения Григорьева велела мне освоить ее характерную роспись и не беспокоить «всякими бумажками», но для общения по науке была открыта всегда. Всегда! Я этим не злоупотреблял, но пользовался, регулярно бывая у нее. Потом принес ей готовую диссертацию, над которой работал на совесть, ибо перфекционист. Она попросила позвонить через неделю. Через три дня позвонила сама: «Приходи». Я пришел. Она сказала: «Прочитала. Работа хорошая. Кое с чем я не согласна, но это твое право. Выходим на предзащиту».
Я был в аспирантуре на чужой кафедре. Не уверен, что кто-то читал мою работу, поскольку все бубнили нечто невнятное. Вдруг Е.А. Капранова, единственный человек с профильной кафедры, зная, что я должен ехать на стажировку в Японию, придирается к мелочам и предлагает повторно обсудить диссертацию через полгода. То есть режет меня. Прочие сонно кивают. И тут вступает Григорьева. Не помню ее слов, но не прошло и десяти минут, как работу дружно признали замечательной и рекомендовали к защите. В марте 1996 г. я защитился без единого «черного шара». Но больше в ИСАА, кажется, не бывал.
С.Э.: Когда вы опубликовали первую научную статью и первую книгу?
В.М.: Первую статью будучи студентом третьего курса, первую книгу – в год окончания аспирантуры. Это была кандидатская диссертация. Ее издал Институт востоковедения, но за мой счет. Издать первую книгу всегда трудно, поэтому я рад, что в 2010-е годы участвовал в проекте, который позволил выпустить первые монографии пяти российским японистам. Хорошие книги – говорю ответственно.
С.Э.: Как сложилась ваша работа в Японии?
В.М.: Заканчивая диссертацию, я понял, что продуктивно заниматься историей Японии можно только в Японии. Я никогда не служил и не хотел служить ни в государственных учреждениях, ни в фирмах и «совместных предприятиях». Осенью 1994 г. я сдал экзамены и получил грант Министерства просвещения Японии, который дал мне возможность два года учиться в Токийском университете в качестве стажера-исследователя с правом поступить в магистратуру или докторантуру и с оплатой обучения там в течение фиксированного времени. В апреле 1995 г. я уехал в Японию, год спустя поступил в докторантуру Токийского университета, в 2002 г. защитил диссертацию и получил степень Ph.D. В 2004 г. защитил докторскую диссертацию по политологии на философском факультете МГУ. После нескольких лет «на вольных хлебах» я с 2004 г. старший научный сотрудник, затем приглашенный профессор и с 2012 г. профессор Международного института японской культуры университета Такусёку в Токио. С 2010 г. я также являюсь ведущим научным сотрудником Института востоковедения РАН.
С.Э.: Темы трех диссертаций были как-то связаны между собой?
В.М.: Никак. Кандидатская – «Образ Японии», там литература, искусство и политика переплелись неразрывно. Токийская докторская – о японском дипломате Тосио Сиратори и внешней политике Японии 1930-х и начала 1940-х годов. В 2006 г. я издал его биографию по-русски, первую в мире, год спустя сборник его статей в моем переводе. Не Хаусхофер, но интересный персонаж! Знаменитую «мирную» статью 9 нынешней конституции Японии придумал именно он, «военный преступник». В основу московской докторской «Консервативная революция в Японии: политика и идеология» легла монография, изданная в 1999 г., но там слова стоят в другом порядке: идеология и политика. Политологи посоветовали поставить «политику» первой. Я хотел защищать ее в Институте востоковедения как историческую и получил рекомендацию Отдела Японии, но некоторые люди и обстоятельства этому помешали. Так я, гордящийся профессией историка, стал доктором политических наук.
С.Э.: «Консервативная революция» обычно связывается с германской политической мыслью 1910-1920-х годов. Причем тут Япония?
В.М.: Ключевым событием новой истории Японии является Мэйдзи исин (1868). Японцам хорошо – им не надо переводить слово исин. Но его надо объяснять иностранцам. Это «обновление», но «обновление через возвращение». На европейские языки японцы перевели его как «реставрация». Однако для европейского сознания «реставрация» – это некий политический регресс, как реставрация Бурбонов в 1814 г., а за восстановлением полноты императорской власти в результате Мэйдзи исин последовал мощный модернизационный рывок. Значит, «революция»? В европейское понимание революции Мэйдзи исин не укладывается. Англичанин Х.Байес предложил определение «реставрация-революция». Это точнее, чем просто «реставрация» или просто «революция», но все равно «тяни-толкай». Советские историки придумали «незавершенную буржуазную революцию», но это чепуха и по внутренней противоречивости формулировки, и по ее неприменимости к японской ситуации. Ознакомившись с идеями германских консервативных революционеров, я понял, что нашел ключ к пониманию Мэйдзи исин (один остряк-самоучка назвал мою концепцию «отмычкой»). Самое непротиворечивое определение этих событий – «консервативная революция». Я дал его почти 30 лет в статье и развил в ряде книг. Ничего лучшего никто не предложил. Сам я практик, а не теоретик, но должен отметить, что наше японоведение очень бедно в концептуальном отношении.
С.Э.: В авторефератах диссертаций положено писать о «приращении научного знания». Что нового вы внесли в историческую науку?
В.М.: Отвечать на такой вопрос немного неловко, поэтому постараюсь ограничиться фактами, без оценок сделанного. Одним из первых поднял и первым системно рассмотрел вопрос о рецепции Японии в русской культуре Серебряного века плюс одним из первых на русском языке сделал то же самое для французской и английской культуры. Первым предложил и обосновал трактовку Мэйдзи исин как консервативной революции и дал адекватное описание того, что у нас называли «японским национализмом» или, прости Господи, «японским фашизмом». В серии монографий первым системно рассмотрел российско-японские и советско-японские отношения с конца XIX в. по 1945 г. с точки зрения поиска согласия, а не вражды, плюс железнодорожный аспект этих отношений. Написал первые биографии Тосио Сиратори, Валерия Брюсова и Георгия Шенгели, первую научную биографию Иоахима фон Риббентропа, открыл русскому читателю Джорджа Сильвестра Вирека. Написал три книги о борьбе французских националистов во главе с Шарлем Моррасом против Германии – тема, до недавнего времени не изученная даже во Франции. Подготовил первые научные издания автобиографических и политических текстов Брюсова, поэтического наследия Сергея Спасского, Дмитрия Шестакова, Бориса Коплана и других. Первым поставил и рассмотрел вопрос о возможности геополитического союза СССР, Германии и Японии в 1939-1940 гг.
С.Э.: Об этом, пожалуйста, поподробнее.
В.М.: Не знаю, как на это посмотрят ныне с точки зрения УК РФ.
С.Э.: Союз не состоялся. Говорят, что «история не знает сослагательного наклонения».
В.М.: Повторяющие эту фразу обычно не вполне понимают ее смысл. Рассуждения на тему «что было бы, если бы…», действительно, надлежит предоставить романистам, а не историкам. Но в процессе своего совершения история многовариантна. Нет единственного возможного варианта, и не всегда реализуется наиболее возможный. Задача историка – учитывать и анализировать все варианты. Этим я занимался в биографиях Сиратори и Риббентропа.
С.Э.: Чем Ваш Риббентроп отличается от изображенного другими авторами?
В.М.: Один из рецензентов назвал мою книгу «первым некарикатурным портретом» рейхсминистра. Риббентроп не был дураком, неучем и бездарностью, не был ни подхалимом, ни марионеткой Гитлера – преклонялся перед ним, но рисковал перечить и гнуть свою линию. У него были свои геополитические взгляды, отмеченные влиянием Карла Хаусхофера. Он был слишком прямолинеен и серьезен для успеха в демократических странах, а в авторитарных получалось неплохо. Риббентроп заслуживает серьезного отношения и изучения, но пока мало кто этим занимается.
С.Э.: Вы написали биографию Риббентропа, не зная немецкого языка. Как это оценить с профессиональной точки зрения?
В.М.: Специфика деятельности Риббентропа такова, что, используя литературу на русском, японском, английском и французском языках, которыми я владею, я охватил не менее 90% информации, включая переводы на эти языки. Британский журналист Майкл Блок, чья книга о Риббентропе (очень слабая в научном отношении) считается на Западе «стандартной», использовал источники только на немецком и английском языках и охватил от силы две трети общего объема информации. Серьезно писать о Риббентропе без знания русских и японских источников нельзя, в то время как основные немецкие и итальянские переведены либо на английский, либо на французский. За биографию другого немца я бы не взялся.
С.Э.: В ваших работах 1990-х годов нередко встречаются ссылки на А.Г. Дугина. Сейчас в академическом отношении это выглядит, скажем так, неоднозначно.
В.М.: Как многие интеллектуалы моего поколения я благодарен Александру Гельевичу за то, что он в самом начале 1990-х открыл нам целый ряд неведомых ранее имен и тем. Благодаря ему я узнал имена и идеи Рене Генона и Юлиуса Эволы, осознал, кто такой Карл Хаусхофер и что такое геополитика. Он указал путь, по которому я дальше пошел сам. Последние четверть века я не читал сочинений Дугина и не берусь судить о них, хотя интеллектуальный пейзаж современной России без них не представить. Я не его ученик или последователь. Но было бы несправедливо не сказать спасибо за важные знания, полученные от него более тридцати лет назад.
С.Э.: Каковы были поворотные моменты в вашей профессиональной эволюции? Как говорится в просторечии, что вам «взрывало мозг»?
В.М.: Поэзия, да и вся атмосфера Серебряного века, «Петербург» Белого и работы Долгополова. Это раз. Произведения и личность Владимира Соловьева – философской «первой любви» многих людей в моем поколении. Это два. Работы Дугина и знакомство с геополитикой. Это три. Поясню: дугинская схема про «атлантизм» и «евразийство» гораздо лучше работает в новой истории Японии, чем там, где он ее применял. Затем чтение Версальского и других «мирных» договоров, полные тексты которых на русском языке были изданы лишь единожды в 1925-1927 гг. Это четыре. В них я увидел расписанный чуть ли не по эпизодам сценарий новой войны в Европе! Позже я написал адресованную школьникам старших классов – а также их родителям и учителям – книгу «Вторая мировая: война, которой не могло не быть», выпущенную издательством «Просвещение». У меня с этим издательством был короткий бурный роман, давший жизнь шести книгам. Увы, роман закончился, и больше меня в научно-популярную литературу не зовут. Жаль, ибо этот жанр я люблю и считаю его особенно важным как для популяризации нашего ремесла, так и для просвещения сограждан. Далее, уже в Японии, знакомство с европейской и американской ревизионистской историографией мировых войн. Это пять. Сегодня в России «ревизионистами» называют всяких фриков, с которыми я в театре рядом не сяду. А в 1920-1930-е годы и после Второй мировой войны это было сильное направление в историографии многих стран, противостоявшее пропаганде победителей, причем с мощной доказательной базой. К сожалению, у нас о нем знают мало и в основном неверно.
Это не просто этапы профессионального формирования. Это этапы личного взросления. Это интеллектуальные открытия и обретения.
С.Э.: Стало быть, влиянием марксистско-ленинской, советской историографии и методологии вы не были затронуты?
В.М.: Нисколько.
С.Э.: Каковы ваши методологические принципы или ориентиры?
В.М.: Первый и главный принцип – не врать. От ошибок никто не застрахован, но сознательно врать нельзя никогда и ни в чем. В этом я солидарен с А.М. Некричем. С ним я больше почти ни в чем не солидарен, но его книгу «Отрешись от страха» людям нашей профессии непременно надо читать, как и «Виденное и пережитое» Н.П. Полетики (в оценке исторических событий с ним я солидарен больше). Второй – всегда и везде основываться на источниках, разумеется, подвергая их необходимой критике, а не на позднейших интерпретациях, какие бы нотабли их не предлагали. Прозвучит неакадемично, но мне безразлично мнение профессора Дюрана и доцента Дюпона, да хоть Эрнста Нольте, о Шарле Моррасе, ибо мнение у меня свое собственное, но вводимые ими в научный оборот материалы я изучу непременно. И, конечно, избегать влияния идеологии. Наряду с «политкорректностью» это злейший враг историка. Об этом, увы, не всегда можно говорить вслух, но всегда надо помнить.
С.Э.: Какие жанры исторического исследования вам наиболее близки?
В.М.: История идей и история людей. С годами всё больше второй, то есть биография.
С.Э.: Чем объясняется весьма необычный выбор героев ваших биографий? Сиратори, Риббентроп, Брюсов, Шенгели, Вирек.
В.М.: Первое – все эти люди мне интересны и даже по-своему симпатичны. Второе – их биографии не были написаны.
С.Э.: Даже Риббентроп?! Это и про первое, и про второе.
В.М.: Да. Чувствовать к нему симпатию трудно, но я чувствую эмпатию. Стремление «не судить, а понять», как говорил Марк Блок. Осудить его давно осудили, а вот поняли ли? О Риббентропе написан ряд книг, но одна хуже другой – говорю ответственно, потому что все их проштудировал.
С.Э.: И по-немецки?
В.М.: Первая биография Риббентропа на немецком языке, написанная Ш. Шайлем, вышла в 2013 г., через пять лет после моей; Шайль кратко и благожелательно упомянул ее. Ранее была лишь книга В. Михалки о внешнеполитической деятельности Риббентропа. Содержание ее ключевой главы я знал по англоязычной статье автора, с остальным помогли разобраться коллеги. Я переписывался (по-английски) с Рудольфом фон Риббентропом, старшим сыном рейхсминистра, чьи интересные воспоминания изданы на русском языке и заслуживают прочтения. Это была очень неординарная личность.
С.Э.: Кто из героев близок вам, что называется, по-человечески?
В.М.: Риббентропа мы сразу исключим, хотя он, как заметил мой друг, которого нельзя заподозрить в симпатиях к подобным персонажам, «не людоед». Психологически близок Сиратори, оказавшийся по знаку зодиака Близнецом, как и я. Хотите верьте, хотите нет, но это знание помогло мне понять логику и алогизм его поступков. Брюсов и Шенгели – любимые поэты, но в их личностях меня далеко не всё привлекает. А вот Джордж Сильвестр Вирек стал моим «человеком судьбы».
С.Э.: Почему?
В.М.: Он разносторонне одаренный, легкий, воздушный и незлопамятный, несмотря на множество приключений и злоключений. И он стал моим вечным спутником. Обычно издание книги означает конец работы над данной темой. С Виреком наоборот. Книга о нем вышла в 2015 г. Радикально исправлять написанное в ней необходимости нет, но дополнений появилось много, в основном по материалам моего постоянного пополняющегося собрания вирекианы.
С.Э.: Напомните, пожалуйста, читателям, что это за персонаж.
В.М.: Его отец Луи Фирек – депутат Рейхстага от социал-демократической партии в эпоху бисмарковских «исключительных законов» против социалистов, соратник Маркса и Энгельса – был незаконным сыном прусского короля (точнее, еще наследника престола) Вильгельма I, будущего первого кайзера Германской империи, и первой красавицы берлинской королевской сцены Эдвины Фирек. Августейшее отцовство никогда не признавалось, но все о нем знали. В переписке Маркса и Энгельса с соратниками – увлекательной, остроумной и порой весьма фривольной – про это говорится не раз. Папа Фирек принадлежал к умеренному крылу партии и, посидев в тюрьме, решил заняться более безопасной журналистикой, пропагандировал водолечение и натуропатию, а потом уехал в США, где жило много немцев и был спрос на немецкоязычные издания. Обустроившись, он перевез туда семью. Так его сын, чистокровный немец Георг Сильвестр Фирек стал Джорджем Сильвестром Виреком.
Что за многогранная личность! Поэт – если и не первый, то самый яркий и известный американский декадент; в этом качестве он попал в сборник моих литературных портретов «Декаденты», изданный в 2020 г. в серии «Жизнь замечательных людей». Мечтаю перевести и издать в России его итоговый сборник «Плоть и кровь моя» (1931), где к каждому стихотворению он написал автокомментарий. Поэтическое наследие Вирека достойно серии «Литературные памятники». Одна беда: я не умею переводить стихи, а найти переводчика-энтузиаста на большой и бескорыстный труд непросто.
Вирек – хороший прозаик. В России при моем участии вышли его первый и последний романы «Дом вампира» (1907) и «Обнаженная в зеркале» (1953), но оценили его лишь некоммерческие издательства. А это коммерческий автор, он полвека зарабатывал на жизнь пером! Наши ленивые и нелюбопытные издатели, простите, отбрехиваются фразой: «В России Вирека никто не знает». Но им нечего возразить на то, что некогда в России никто не знал не только Паоло Коэльо и Харуки Мураками, но даже Достоевского с Львом Толстым.
Большую известность Вирек снискал как журналист и пропагандист германо-американской дружбы при всех режимах в Германии. При Гитлере тоже, за что провел пять лет в американской тюрьме. Как популяризатор новейших открытий науки – теории относительности, психоанализа, омоложения. Как интервьюер высшего класса. И как историк, сочетавший опыт свидетеля с умением дистанцироваться от описываемых событий.
С.Э.: Вот это интересно! «Из зала кричат – давай подробности».
В.М.: Я хочу увидеть опубликованным на русском языке ряд книг Вирека, имеющих не только несомненную научную и литературную ценность, но и коммерческий потенциал.
Первая «Сеющий семена ненависти» (1930) о битвах пропагандистов Первой мировой войны. Вторая «Самая странная дружба в истории. Вудро Вильсон и полковник Хауз» (1932). Третья «Кайзер под судом» (1937) – биография Вильгельма II в форме воображаемого процесса над ним. В первой использован личный опыт, причем написана она с редким беспристрастием. Другие основаны на показаниях современников, начиная с Хауза и кайзера, который называл Вирека «кузеном». С августейшей улыбкой.
С.Э.: Они были знакомы?
В.М.: С кайзером Вирек познакомился осенью 1922 г. и стал первым американским журналистов, которому тот дал интервью. Он, кстати, первым из иностранцев весной 1923 г. взял интервью у Адольфа Гитлера, но маргинальный баварский агитатор в то время никого не интересовал. Вирек навещал кайзера, жившего в изгнании в Доорне (Нидерланды), во время ежегодных визитов в Европу, куда ездил брать интервью у знаменитостей. С Хаузом Вирек дружил и сотрудничал на протяжении всех тридцатых годов. Его четвертой книгой на русском языке должен стать сборник избранных интервью. Там будут все знаменитости эпохи, кроме Ленина (не успел), Троцкого и Сталина (не сложилось).
С.Э.: Что Вас как историка привлекает в Серебряном веке? Ведь Вы не филолог.
В.М.: Да, я не филолог, я историк, в том числе историк литературы. Мое дело – не колоративы-пежоративы или интертекстуальные связи, а ответы на конкретные вопросы: кто, что, где, когда, с кем? Но не в виде самоценного набора фактов, к чему призывают иные мэтры, а как материал для ответа на вопросы: как, зачем, почему? Интересы историка и читателя совпадают: модернизм больше, чем реализм; поэзия больше, чем проза; общественно-политические взгляды писателей больше, чем философские или эстетические.
Кроме биографий Брюсова и Шенгели – в обоих случаях первых – я публиковал преимущественно статьи и архивные материалы. Они собраны в книги «Загадки Серебряного века» (2009)…
С.Э.: Прямо «Пословицы русского народа».
В.М.: Точно (смеется). Особенно с учетом того, что на переплет забыли поставить фамилию автора, а мне забыли его показать: дело было в коммерческом издательстве. Что такое «Загадки Серебряного века»? «Два конца, два кольца, посредине Тэффи», как пошутил один мой приятель. Заглавие, конечно, издательское, а не авторское. Слава богам, я сумел отбиться от «Тайн Серебряного века».
С.Э.: Другие сборники?
В.М.: «Тринадцать поэтов. Портреты и публикации» (2018), изданный к моему юбилею, и готовый к печати «Серебряный и Железный. Статьи о литературе и политике. Дневник читателя» (последний раздел – рецензии). Там и про символистов, и про Японию, и про геополитику.
С.Э.: Центральная фигура Ваших работ о Серебряном веке – Валерий Брюсов. Почему?
В.М.: Колоссальная фигура! Как есть музыка до Вагнера и после Вагнера, так есть русская поэзия до Брюсова и после Брюсова, хотя Вагнер стоял на плечах Бетховена, а Брюсов на плечах Пушкина и Тютчева. Брюсов ужасно недооценен и оболган, несмотря на всю известность. При этом до сих пор нет полного собрания ни его сочинений, ни даже стихотворений и поэм, нет летописи жизни и творчества, свода отзывов критики и воспоминаний о нем. Не изданы, хотя готовятся к печати, два важнейших корпуса переписки – с женой и с критиком П.П. Перцовым. Скажите, как работать в таких условиях?
С.Э.: Трудно. А Вы эти материалы использовали?
В.М.: Увы, лишь в малой степени – только то, что напечатано. В первой половине 1990-х годов я, временно забросив японский язык, провел много пленительных часов в Отделе рукописей РГБ, где хранится огромный и хорошо сохраненный архив Брюсова. Живя в Японии, работать в российских архивах непросто, к тому же я занимаюсь не только Брюсовым. Но даже по опубликованным материалам я мог написать биографию Брюсова в два раза большего объема: 60 листов, а не 30, – если бы не жесткий издательский лимит. А поработав год в московских и петербургских архивах, – и в три раза больше, ибо недостатка в материалах нет.
С.Э.: Почему до Вас никто не написал биографию Брюсова?
В.М.: Не знаю. Были книги о его творчестве – в целом не очень удачные – но жизнеописания не было. Есть почтенный жанр «литературного портрета», в котором факты биографии писателя служат материалом для комментария к его произведениям. У меня как раз наоборот: произведения писателя есть факты его биографии.
С.Э.: Как Вас приняла филологическая среда?
В.М.: Вначале враждебно – «чужак». Теперь приглашают на конференции и в некоторые журналы. Но к изданиям Брюсова не привлекают. Всё сделанное мной в этой сфере сделано по моей инициативе.
С.Э.: Вы известный собиратель книг, автографов, документов. Как это связно с вашей работой?
В.М.: Напрямую. Я начал искать и покупать старые книги 40 лет назад, в 1982-м году, когда мне исполнилось 14 лет, но библиофилом стал не сразу. Сперва меня интересовал текст – авторы, которых не переиздавали или издавали мало. Потом стал уделять внимание экземплярам – автографы, маргиналии, провенанс, а там пошли рукописи, документы, фотографии. Классическое библиофильство было аристократическим занятием и предполагало не-утилитарность, бесполезность. Собирать книги «для работы» было «не комильфо». Лично я не вижу здесь противоречия. Наметив к приобретению книгу для работы, я первым делом ищу экземпляр с автографом автора и т.д.
Своих героев я изучаю по первоисточникам – по первым изданиям. У меня лучшее в мире собрание отдельных изданий Брюсова и литературы о нем всех времен и на всех языках (93 % от списочного состава), включая книги с его дарственными надписями. Вирековское собрание, которое постоянно пополняется, я по праву называю домашним музеем. По материалам своего собрания я публиковал тексты Георгия Шенгели, Сергея Спасского (очень крупный и недооцененный поэт и прозаик, достойный собрания сочинений!), Дмитрия Шестакова, Семена Дионесова, Александра Китаева.
Последние десять лет мои книги иллюстрированы в основном материалами собственного собрания, причем некоторые артефакты покупались именно с этой целью. Оно неликвидно и с коммерческой точки зрения бессмысленно, но кроме исторического значения есть еще одно обстоятельство, о котором написал Горький в очерке о Гарине-Михайловском.
«Я спросил: правда ли, что он однажды засеял сорок десятин маком? — Почему же непременно — сорок? — как будто возмутился Николай Георгиевич […] Тотчас же, хлопнув меня по плечу маленькой, крепкой рукой, он сказал с восхищением: - Но если б вы, батенька, видели этот мак, когда он зацвёл!»
Нечто подобное испытываю и я, оглядывая полки с книгами, папки с оригиналами документов, портреты на стенах домашнего кабинета. В моей 700-страничной книге «Джордж Сильвестр Вирек: больше чем одна жизнь» (заглавие мемуаров, которые Вирек не написал из-за отсутствия издателя) 294 иллюстрации, но лишь 2 из ГАРФ, остальные из моего музея. Складывается книга «Джордж Сильвестр Вирек: еще одна жизнь» с описанием собрания и публикацией того, что поступило в него после выхода биографии.
С.Э.: Сиквел, как нынче выражаются?
В.М.: «Сompanion volume». Не знаю, как это красиво сказать по-русски. «Дополнение» звучит слишком скучно. Хочу выпустить в таком же оформлении и с многочисленными иллюстрациями.
С.Э.: Что для вас изучение истории?
В.М.: Дело жизни и главное счастье в ней.
С.Э.: Что для вас как историка является главной мотивировкой к работе?
В.М.: Если не говорить о работах «за зарплату», то личный интерес. В беседе с вами С.А. Экштут процитировал слова Виктора Шкловского: «Вы пишете, чтобы заработать, а нужно, наоборот, зарабатывать, чтобы писать». Это как раз мой случай! Не уверен, что гонорар за биографию Риббентропа, выпущенную коммерческим издательством, покрыл расходы на покупку книг, нужных для ее написания, при том что я пользовался хорошими университетскими библиотеками. Но с каким удовольствием я ее писал!
С.Э.: Что вы пишете и что преподаете «за зарплату»?
В.М.: Моя основная работа в университете Такусёку и в Институте востоковедения РАН – исследовательская в сфере истории Японии. Я выбрал тему, соответствующую моим интересам и знаниям и при том неизученную: колониальная и континентальная политика Японии в иностранном освещении. Это история Тайваня как японской колонии (1895-1945 гг.), экспансия в Маньчжурии, Китае, Индокитае. В планах изучение колониального правления в Корее. Не углубляясь в детали, скажу главное. Колониальная политика Японии была политикой модернизации и непосредственно продолжала модернизацию самой Японии, начатую консервативной революцией Мэйдзи исин и успешно реализованную.
Если источники на английском языке по данной теме более-менее известны, то франкоязычные совершенно не изучены ни в Японии, ни в России, ни даже во Франции, хотя немало полезных книг переиздано репринтом в рамках совместного проекта Национальной библиотеки и издательства «Hachette». Помогает мне и общее знание политической и интеллектуальной истории Франции в эпоху Третьей республики, которая началась почти одновременно с эпохой Мэйдзи в Японии. Тут много интересных пересечений. Что общего между Жорж Санд и японской интервенцией на Тайване в 1874 г.? Кажется, что ничего, а оно есть. Что? Пока не скажу – дождитесь публикации. На эти темы я регулярно печатаю статьи на русском и японском языках, выступаю с докладами и лекциями. Через несколько лет планирую издать книгу.
Педагогическая нагрузка у меня небольшая, так как я работаю в Международном институте японской культуры университета Такусёку, а не на факультете. Студентам бакалавриата читаю общий курс «Введение в русскую цивилизацию» на японском языке в рамках «регионоведения». Магистрантам – курсы «Япония в мировой культуре» на японском языке и «Введение в японскую цивилизацию» на английском языке. Последний курс предназначен иностранным студентам, еще недостаточно освоившим японский язык. Так сказать, «курс молодого бойца».
С.Э.: Вы любите преподавательскую работу?
В.М.: Непростой вопрос. Я люблю рассказывать, люблю читать лекции, но когда есть резонанс, реакция аудитории, вопросы, диалог. С японскими студентами этого нет. При чтении лекций на потоке прямого контакта нет вообще, крайне редко кто-то подходит после занятий. С магистрантами – дело другое, группы небольшие, но и тут вопросы приходится вытягивать клещами. Иностранные студенты в этом отношении более активны, чем японцы.
С.Э.: Почему?
В.М.: У японских студентов не принято задавать вопросы. Как объясняют сами японцы, это от природной скромности (которой они гордятся!), от нежелания показать свое незнание чего-либо, от боязни поставить преподавателя в неловкое положение. Я не очень этому верю. По-моему, это от отсутствия интереса. Не к моему предмету конкретно, а к обучению вообще.
Я хороший лектор, но плохой педагог. Я читаю лекцию, как актер играет спектакль. После двух пар даже с двухчасовым перерывом между ними я, как выжатый лимон. С нагрузкой в российском вузе я бы не справился.
С.Э.: Интерес студентов к России велик?
В.М.: Интересно единицам, причем китайцам (у нас в университете много китайских студентов) порой больше, чем японцам. Количество записавшихся на курс не отражает масштаб реального интереса. В этом 2022 г. их было полторы сотни, а до пандемии более двухсот. Текущие события на этом не сказались: студенты о них даже не спрашивают. Русский язык из них не изучает почти никто. Студентам надо набрать энное количество курсов в своем кампусе, подогнав расписание поудобнее, и получить «зачет»; только некоторым нужен высокий балл (у нас стобалльная система; 60 – минимум для «зачета»). В Японии университет – четыре года бакалавриата – не место для получения знаний, а передышка между «адом в школе» и «адом на работе»: это они сами так называют. Спрашивать с японского студента знания неприлично. Поэтому по моему курсу нет экзамена. Сдал реферат в срок – получи минимум 60 баллов. Дальше начинается детальная оценка по соответствию реферата заявленным критериям плюс результаты тестов в течение семестра. Всегда есть те, кому я ставлю более 90 баллов. Но 100 никогда. Я бы и себе столько не поставил.
С.Э.: Вы ведете семинары, руководите дипломниками? У вас есть ученики?
В.М.: Не веду, не руковожу – это не входит в мои обязанности. Сказать по правде, не стремлюсь. Как Григорьева, как Долгополов, я не люблю «возиться» и «натаскивать». Поэтому у меня нет учеников. Охотно общаюсь с младшими коллегами, если чувствую у них вкус и интерес к исследовательской работе. Общаюсь без скидок на возраст, без позы ментора. Никого снисходительно не глажу по головке. И хвалю, и критикую как коллег.
С.Э.: Ваши незаурядные знания о Японии востребованы российскими государственными структурами?
В.М.: Нет.
С.Э.: Вы интегрированы в российскую академическую среду, в историческое сообщество?
В.М.: Однозначно ответить сложно. С одной стороны, с 1995 г. я живу в Японии, хотя регулярно бываю в России. С другой, интернет свел на нет фактор географической удаленности. Мой читатель – в России! Меня иногда называют «российским и японским историком». Это неверно. Я – русский историк, работающий в Японии. В России у меня много друзей-историков, с которыми постоянно поддерживаю контакт. С их помощью слежу за работами по интересующей меня тематике, волей-неволей включая «мусорные» журналы. Принимаю дистанционное участие в конференциях. На конференции по русской литературе приглашают часто, на конференции по Японии – никогда. Не приглашают и к участию в коллективных проектах по грантам. Очень велико влияние личных амбиций, разделения на «своих» и «чужих», повысилась конфликтность. У меня нет врагов в научной среде, хотя есть люди, несимпатичные в профессиональном и личном плане. При этом ряд людей не скрывал неприязни ко мне и чинил препятствия моей работе. Но не будем о грустном.
С.Э.: Как Вы относитесь к административной карьере для ученых и к внешним знакам признания их заслуг?
В.М.: Ни то, ни другое мне не грозит, хотя премия с хорошим денежным содержанием пришлась бы кстати (смеется). Научные и учебные учреждения должны возглавлять ученые, не обязательно выдающиеся, но профессионалы, способные к административной работе (я не из их числа), а не «эффективные менеджеры» или проштрафившиеся чиновники. Выдающийся ученый может оказаться никудышным администратором, и тогда плохо всем.
Избрание в Академию наук (но не в прочие «академии»!), почетное звание, премия, орден – сильная мотивировка для многих. У меня ее никогда не было, потому что я осознавал нереальность всего перечисленного для себя. Если этим отмечена достойная работа – честь и хвала. Но критерии размываются всё сильнее. Можно стать членом-корреспондентом РАН, имея лишь одну опубликованную монографию, причем не из тех, что совершили переворот в науке.
С.Э.: Живя более четверти века в Японии, насколько Вы вошли в местную академическую среду?
В.М.: В малой степени. Я являюсь членом нескольких научных обществ (так принято), плачу взносы, иногда выступаю с докладами, но печатаюсь в основном в изданиях своего университета и издательства интеллектуальной литературы «Фудзивара сётэн», которое выпустило две мои книги на японском языке. Общение с японскими коллегами мне, как правило, малоинтересно. Они не обогащают меня новым знанием, которое я не мог бы найти сам, и не отличаются широтой кругозора. Обычный японский ученый - «специалист по Нестору Кукольнику» из известного исторического анекдота. Зато ценю общение с некоторыми русскими коллегами, работающими в Японии, особенно теми, кто моложе меня.
С.Э.: Японские русисты?
В.М.: Очень специфическая публика. После «холодной войны» русистика в Японии стала маргинальной дисциплиной (я не раз писал об этом). Непривлекательной в карьерном плане: почти нет молодых, нет смены поколений. Русских, работающих в местных университетах, даже при наличии ученых степеней японцы воспринимают лишь как носителей языка (я никогда не преподавал русский язык), в лучшем случае как источник элементарных знаний: «чем матрешка отличается от перестройки, а Горбачев от балалайки» (определение мое). Плюс столкновение личных амбиций, тем более в замкнутой и не развивающейся среде. Плюс взаимное игнорирование историков и филологов: это два непересекающихся множества с отдельными научными обществами. Историки-русисты иногда упоминают меня в своих трудах. Филологи, изучающие Серебряный век, должны знать хотя бы мою фамилию… но уже более четверти века делают вид, что не знают. Сами понимаете, в общении с ними я большого смысла не вижу.
С.Э.: Что вы считаете главной проблемой современного российского исторического сообщества?
В.М.: Полное отсутствие корпоративного духа и единства перед лицом общих врагов.
С.Э.: Врагов? Кого вы имеете в виду?
В.М.: Во-первых, это халтурщики, плагиаторы, компиляторы, поставщики псевдоисторического «трэша», которым забиты книжные магазины (целые издательства специализируются на этом), телевидение, интернет. Во-вторых, псевдоученые с купленными и ворованными диссертациями, со статьями в «хищных» и «мусорных» журналах. Те и другие позорят профессию, поэтому никакой диалог с ними невозможен. Действия чиновников, пропагандистов и депутатов тоже не всегда идут на пользу науке.
Оставшись среди коллег, что мы видим? Четкое разделение на «своих» и «чужих». Раньше разделение шло больше по идейному признаку: «демократы» против «патриотов», те и другие в кавычках. Теперь по принципу близости к источникам финансирования или «админресурсу». «Своим» можно всё: пропускаются самые слабые работы, мало-мальски приличные восторженно прославляются. Работы «чужих» можно игнорировать или втаптывать в грязь, не стесняясь ничем. Я испытал на себе оба варианта. Например, получаю из издательства верстку очень солидного издания со своей статьей. Там же статья старшего коллеги и давнего знакомого на тему, по которой я много писал и публиковал 25-30 лет назад. Коллега тоже занимался этой темой, мы общались, дарили друг другу работы, даже думали о соавторстве. И вот новая статья, где пересказываются давно известные вещи без единой ссылки на мои работы. В том же самом сборнике, что и моя статья. Я не умер, товарищи, я жив!
Как следствие исчезла конструктивная критика. Любая критика воспринимается как личное оскорбление, на которое отвечают личными оскорблениями… и пошло-поехало.
Разрушен институт репутации, по крайней мере, публичной, ибо по гамбургскому счету люди внутри «цеха» понимают, «кто есть ху». Хотя бы должны понимать… Про Диссернет мы все знаем. Но вот еще пример. Некий персонаж разъезжал по миру с фиктивными академическими титулами, читал лекции и получал гонорары – в качестве, которое приписал себе, не имея на то права. Как это называется? По-моему, мошенничество. Когда я деликатно написал об этом в своем «Живом журнале» 10 лет назад, мне позвонили знакомые из Москвы и посоветовали «не выносить сор из избы». Я ответил, что пусть они живут в антисанитарии, а я предпочитаю гигиенические условия. Печально не только это. Мне рассказали, что один видный ученый, услышав о таких проделках, сказал: «Молодец, ловко придумал». Вот это уже «со дна постучали».
С.Э.: Наш журнал «Историческая экспертиза» во многом задуман как журнал рецензий. Знаю, что Вы периодически выступаете в этом жанре. Чем Вы руководствуетесь при выборе книг для рецензирования и в самом его процессе?
В.М.: Мой главный мотив: прочитал хорошую книгу – поделись знанием, расскажи другим. Если просят о рецензии, откликаюсь, но не пишу о книгах, которые мне не нравятся, поэтому отрицательных рецензий у меня раз два и обчелся. Излагаю содержание, делаю критические замечания – почти всегда фактического характера. Если знаю автора лично, предварительно показываю ему текст – речь, конечно, о публичном рецензировании – на предмет возможных уточнений. Были времена, когда авторы сами сообщали рецензентам о своих ошибках, дабы те их исправили в печати для общей пользы (сам так делал). По принципиальным вопросам выступаю редко, лишь когда «не могу молчать». Так было с книгой Т.Н. Карпачевой о Валерии Брюсове и Надежде Львовой, отклик на которую для «Исторической экспертизы» обернулся статьей на авторский лист. Или когда речь идет о прорывных для отечественной науки работах, которые радикально меняют наши представления о людях и событиях и потому заслуживают максимального внимания. Таковы книги М.А. Девлин о Невилле Чемберлене и лорде Галифаксе и книга А.Н. Бурлакова о маршале Петэне, которые должен прочитать каждый, кто серьезно интересуется историей ХХ века.
С.Э.: Вы когда-нибудь «организовывали» рецензии на свои книги?
В.М.: Для похвал себе любимому – нет, хотя не скажу, что равнодушен к похвалам, да и откровенное замалчивание воздуха не озонирует. Для привлечения внимания к темам и персонажам – дважды. В первый раз – к биографии Вирека и к переводам его книг. Во второй – к монографиям о Моррасе. Вирек в России был почти неизвестен, Моррас известен мало и в превратном свете. Хотелось вызвать серьезный разговор об этих выдающихся людях, тем более, что коллегам нашлось что сказать.
С.Э.: Удалось?
В.М.: Удалось начать разговор. Надеюсь, он продолжится. Увы, многие потенциальные участники тяжелы на подъем.
С.Э.: Даже учитывая широту Ваших интересов, должен спросить: почему Моррас?
В.М.: Меня давно интересует проблема французского коллаборационизма в годы Второй мировой войны. В литературе о нем постоянно мелькала фамилия Морраса, который в январе 1945 г. был осужден за сотрудничество с врагом и подрыв морального духа нации. Я решил разобраться, кто это такой, начал отматывать киноленту назад, но, дойдя до «дела Дрейфуса», т.е. на полвека раньше, сказал себе «стоп». Я не представлял себе – да и никто в России, думаю, не представлял – какую колоссальную роль в интеллектуальной и политической жизни Франции этих 50 лет сыграл лично Моррас и возглавляемое им монархическое движение «Action française». Стало ясно, что он никакой не коллаборационист, а, напротив, самый яростный германофоб Франции. Его отношение к немцам – это как отношение Розенберга, если не Штрейхера, к евреям. Я понял, что надо писать книгу, тем более, что борьба Морраса против Германии не была изучена даже во Франции. Думал, что будет монография, получилось три.
С.Э.: Почему столь важный и, как я понимаю, очевидный сюжет не был исследован во Франции?
В.М.: Сам удивляюсь. Если не считать одной небольшой и поверхностной книжки, первая французская монография на эту тему, написанная М. Грюнвальдом, вышла осенью 2019 г., одновременно с моей первой книгой. В двух других я ее использовал, но больше для цитат, недоступных мне в первоисточнике. В основном наши выводы совпали. В чем-то я оспорил автора, надеюсь, аргументированно.
С.Э.: Содержание Ваших книг не сводится к деятельности Морраса и «Action française».
В.М.: Конечно, их нельзя изучать в отрыве от политической истории Франции, да и Европы в целом. Их надо рассматривать в широком контексте эпохи, многие события которой в России известны мало или превратно. Таковы «дело Дрейфуса», кризис 6 февраля 1934 г., гражданская война в Испании, поражение Франции в 1940 г., режим Виши, коллаборационизм, голлизм, движение Сопротивления, послевоенные чистки. Обо все этом надо говорить и писать заново. Советская историография по идеологическим причинам изрядно исказила картину, а постсоветская не способствует восстановлению истины. Это долгий разговор. Надеюсь, выход нынешней осенью последней части моей трилогии о Моррасе, где рассмотрены многие из этих проблем, даст ему новый импульс.
С.Э.: Вы называете себя «правым». Вы моррасианец?
В.М.: Разумеется, нет. Многое во взглядах Морраса мне близко, ко многому я равнодушен, многое категорически не приемлю, прежде всего ксенофобию. Одни черты его личности вызывают симпатию, другие не вызывают. Если бы я жил во Франции и был французом, особенно из поколения Морраса или поколения его «племянников» (так бездетный Моррас называл следующее поколение), возможно, я был бы на его стороне. Но я не француз, живу не во Франции и принадлежу к совсем другому поколению, родившись через сто лет после Морраса. Надеюсь, что в сочетании с профессией это дает мне дистанцию, необходимую для объективного изучения событий прошлого и для суждений о них.
С.Э.: Сейчас вы лучший знаток Морраса среди российских историков? Не собираетесь писать его биографию?
В.М.: Если бы в России нашелся издатель на биографию Морраса – что было бы прекрасно – следует перевести и издать «Жизнь Морраса» современного французского историка Ива Широна. У него же есть отличная биография Мориса Барреса.
С.Э.: Вы довольны тем, как сложилась Ваша профессиональная жизнь?
В.М.: Доволен, но не вполне, эдакий привереда. Дело в том, что в более благоприятных условиях я сделал бы больше – написал бы еще полдюжины книг, в основном не имевших аналога в российской историографии. Написал бы, если бы вовремя нашелся издатель, а мне не пришлось бы тратить время на заработки ради хлеба насущного. Теперь уже не напишу – время для них ушло. Но «покуда мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность».
С.Э.: Традиционный вопрос: ваши творческие планы?
В.М.: Ответ может показаться странным: творческих планов нет, но есть издательские. Хочется издать написанное, а потом приниматься за освоение новых тем. Ближайшие планы связаны с издательством «Нестор-История». Прежде всего сборник статей «Серебряный и Железный». Затем к 150-летию Валерия Брюсова в декабре 2023 г. готовлю сборник статей и материалов «Мой Брюсов». Кому-то заглавие покажется нескромным, но оно дважды оправдано. Во-первых, именно Брюсов хотел озаглавить сборник своих статей «Мой Пушкин». Во-вторых, книга основана на моем собрании книг, рукописей и документов, которому я посвятил более тридцати лет. Мне есть чем похвастаться! Знаменитый библиофил Н.П. Смирнов-Сокольский говорил: «Хвастайтесь своими книгами – это хорошее хвастовство». Готовлю научное описание вирекианы с публикацией изрядного количества документов, хотя понимаю, что издать его будет непросто. Очень хочу переиздать научно-популярные книги о происхождении мировых войн и об опыте дружбы России с другими странами – по-моему, исключительно актуально. «А там мы будем посмотреть».
С.Э.: Большое спасибо за содержательное и откровенное интервью.
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.