Результаты поиска

Андрей Красножон: «До Булгакова никому дела по-настоящему нет. Как и до Екатерины в Одессе». Интервью с А.В. Красножоном. Беседовал С.Е. Эрлих. Андрей Васильевич Красножон, доктор исторических наук, ректор Южноукраинского национального педагогического университета имени К. Д. Ушинского (г. Одесса). Контактная информация: ahmar.and@gmail.com С.Э.: Расскажите, пожалуйста, о своей семейной памяти. А.К.: Хочу уточнить – что такое семейная память? Имеются в виду собственные воспоминания членов семьи, которые переданы родителями текущему поколению, или же утраченные сведения, восстановленные на уровне легенд, архивных данных? С.Э.: Это и то, что передавали родители, и то, что можно было восстановить через архивы. А.К.: Нам это передавалось из поколения дедушек и бабушек через родителей. Из семейных рассказов я знаю лишь, откуда родом мои бабушки и дедушки и один прадед – не глубже того в исторической ретроспективе. По материнской линии – наши обитали на Кавказе, в Кабарде. При том, что семья не кавказская, а наполовину русская (если потомков кубанских казаков вообще можно называть русскими), наполовину украинская. На Кавказ дед попал из казачьей станицы Зольская, на реке Малка (что отделяет Кубань от Северного Кавказа). Это на полпути между Нальчиком и Пятигорском. Он переехал в город в школьном возрасте вместе с семьей, поселившись в предместье под названием Вольный аул. Нальчик окружен подковой Кавказских гор, там частично прошло и мое детство. Через Тырныауз, вдоль горной реки Баксан и через Долину Нарзан, ездили в Приэльбрусье. Семья деда обитала в советском доме барачного типа. Рядом – мусульманское кладбище. Помню с детства, как на это кладбище бегом (из уважения к покойному) только мужчины несли носилки с завёрнутыми в саван умершими. В этом бараке у каждой семьи была отдельная комната (или две). В том же дворе жил бывший нацистский коллаборант (возможно, полицай). И каждого 9 мая мой дед бил морду этому полицаю. Так он отмечал этот «праздник». В кавычках, потому что никакого праздника, собственно, не ощущал – льготы он не оформлял принципиально. Повторял, что воевал не для того, чтобы бесплатно ездить в троллейбусе. В юные годы он увлекался альпинизмом, и мне, почему-то, запомнилось, что он воевал с немцами на Эльбрусе. Правда, операция «Эдельвейс» происходила за пару лет до его призыва, но желаемое в семейном коллективном сознании выдавалось за действительное. Сам дед никогда почти ничего не рассказывал о войне. Он был призван в последний год, в 1944 году и был отправлен куда-то в Европу, штурмовать очередную столицу страны будущего социалистического лагеря. Другой дед – по отцовской линии – встретил окончание Второй мировой на другом конце Евразии, на дальневосточном фронте. Воспоминания из детства и прогулки с дедом Бабушка по моей маме – украинка (с характерным полтавским говорком). Как она попала на Северный Кавказ, сказать затрудняюсь. По бабушкиной линии не очень афишировалась семейная история. Есть подозрение, что они бежали в эти края подальше от сталинских репрессий. В воспоминаниях фигурировал один из семейных персонажей с фамилией Брежнев, который закончил жизнь трагически. Причины его смерти не оглашались. Скорее всего там была какая-то политическая посадка, отчего семья бабушки и сбежала на советские окраины… По отцовской линии часть моего детства связана с Черниговщиной, с селом Авдеевка – недалеко от Нежина и Новгород-Северского. Эти места ассоциируются с Чёрной радой, с Хмельниччиной, с событиями, последовавшими после смерти Хмельницкого. Там недалеко Глухов (Сумская область) – поздняя столица левобережного казачества, Батурин, который в 1709 году полностью вырезал Меньшиков, следуя по дороге на Полтаву. Совершенно неоправданная жестокость, это Буча того времени. Князь хотел запугать потенциальных «бунтарей», приверженцев Мазепы и Карла. И ему это удалось. Почти уверен, что фамилия Красножон – местная. Мой прадед происходил из ближайшего поселка – Короп. Мои предки родились в том самом месте, где и жили до выдачи всех возможных паспортов (что при Российской империи, что при Хрущёве). Жили, как выяснилось, столетиями. Поскольку фамилия Красножон упоминается в этой местности впервые в 1649 году (это первый год после начала хмельниччины). По документам известен такой себе казак Григорий Красножон, полковник Нежинского полка. Как известно, после смерти Хмельницкого начался раздел власти в Гетманщине, и в этих местах (на окраине Нежина) происходила знаменитая Чёрная рада, на которой в 1663 году проходили выборы гетмана из трёх кандидатов. Вот этот наш предок принимал участие в этой самой раде. Этот наш предок относился к старшине левобережной, к элите, интегрировавшейся в номенклатуру отношений с Московской властью. Фамилия Красножон позже вошла в Малороссийский гербовник украинского дворянства на территории Украины. Разница лишь в написании окончания фамилии – в гербовнике через «ё», в современном варианте нашей семьи – через «о» (ошибка сельской паспортистки). О происхождении фамилии Красножон Возможно, все это могло бы объяснить некоторые своенравные поступки моего деда, не свойственные среднестатистическому селянину сталинских времен. Например, он служил певчим в деревенской церкви, пока ее не закрыли в 1936 году. Дед принялся писать письма в Кабинет министров с жалобами, ссылаясь на конституцию образца 1936 года. В семейном архиве сохранился этот экземпляр, исчерканный его рукой. Особенно в том месте, где сказано, что «у советских граждан есть право на свободу вероисповедания». Дед был грамотный, и по мнению местных, весьма странный. Категорически не желал вступать в колхоз, чем «портил статистику». Довольствовался статусом единоличника. За это его семья была лишена мешка картошки или, там, кукурузных початков, выдаваемых по трудодням односельчанам-колхозникам. Также ему не полагались двадцать соток огородной земли, приходилось сидеть на урезанных сотках. Зарабатывал он кровельным делом. Люди записывались к нему в очередь за год. Вся его антисоветчина заключалась в нежелании давать своим детям деньги на покупку пионерских галстуков. Умудрился выжить, никто на него не настучал. Его дети (два брата и сестра) воспитывались в определённой строгости. На книжки в школе они зарабатывали сами, сбором грибов. Книжки по тем временам следовало покупать самостоятельно. Грибы по расценкам принимал лесхоз. Детям дед говорил: «Учитесь, не то будете всю жизнь волам хвосты крутить». И мой отец выучился: сначала закончил техникум в Нежине, а потом переехал в Одессу, поступив в Институт связи. С.Э.: Вы сумели проследить свой род до XVII века. Для постсоветского пространства это редкость. А.К.: Это не совсем семейная память, потому что она мне не передана предками. С.Э.: Теперь вы будете её передавать своим детям и внукам, и она станет семейной памятью. А.К.: Конечно. С.Э.: Ваша социализация проходила уже после 1991 года, когда были престижны экономисты и юристы, но никак не историки. Что на вас оказало влияние – семья, учителя, книги, фильмы? А.К.: В школе я твердо решил стать географом. В этом «виноват» учитель географии Виктор Маркович Гендельман, человек, читавший нам уроки без бумажки, что отличало его от большинства других учителей. Он помнил по памяти все столицы мира, был заядлым туристом, покорял в своё время Памир и еще бог знает какие горы. Он начал водить нас, подростков, в серьёзные походы. Сам был родом с Молдаванки (район в Одессе – прим. ред), вырос в одесском дворе, еврей в не классическом исполнении антисемитской пропаганды или сатиры, а наоборот – персонаж из бабелевских рассказов, типа Фроима Грача. Он был здоровенным мужиком, разнимал у нас в школе подростковые драки: брал за воротник одного, другого и раскидывал в разные стороны. Директор школы, Иван Антонович, в такие моменты, как правило, угрожал из окна своего кабинета вызовом милиции… Когда я был классе в девятом, Маркович повёз школьников в Белгород-Днестровскую крепость. У меня тогда не получилось присоединиться к группе, но я хорошо запомнил тот момент, потому что где-то в фантазиях Белгород-Днестровская крепость присутствовала, очень хотелось туда попасть. Ребята привезли в школьный музей интересный сосуд из руин античной Тиры. То ли он из бровки выпал, то ли нашли на берегу лимана. Лепнина довольно простая, гетского периода, почти целый горшок. Очень хорошо это запомнил… А потом мы ходили в однодневный поход по левобережью Днестровского лимана – от Овидиополя до Каролино-Бугаза. Под Овидиополем, в самом узком месте лимана, на другом берегу виднелась крепость: цитадель на скале с красной черепичной крышей… Впервые я попал в крепость аж в 1996 году на первом курсе истфака и остался с ней навсегда, в смысле исследований. Так что школьные ассоциации определили будущий выбор научной тематики. «…На меня повлиял учитель географии, который был классическим персонажем из бабелевских рассказов…» Ко всему прочему у меня мама геолог. Вернее, геофизик. Они вдвоем с отцом работали в Одесской геологической партии, которая специализировалась на поиске нефти и газа в Чёрном море. Все разведанные месторождения газа (успешно отжатые в 2014 году российскими джентльменами) вокруг Крыма и в районе Змеиного – это всё обнаружила моя мама сотоварищи. В ее обязанности входило «читать» карты сейсморазведки, после чего по ее наводке выходили в море буровики и делали свою работу. Благодаря кабинетной работе одесских геофизиков Крым, например, до сих пор снабжается газом… Всё это романтика, конечно. В организации были свои геолого-разведочные суда, они постоянно выходили на них осуществлять свою сейсморазведку. Меня периодически брали на борт, но не в плавание, а поесть борща на камбузе. В общем, в одиннадцатом классе у меня сомнений не было насчет географии. Все изменилось в сентябре 1995 года (последний год обучения в школе), когда я попал на раскопки к профессору Добролюбскому на Театральную площадь в самом центре Одессы. Он произвел сильное впечатление на юную душу, поскольку к тому времени был профессором именно Педагогического университета и немедленно пригласил поступать на истфак. То есть, я поступал под конкретного преподавателя. Следующая экспедиция – весной 96-го года, состоялась уже на Приморском бульваре. Возле Воронцовского дворца мы нашли древнегреческие черепки VI века до н.э., что послужило открытию раннего периода колонии на месте исторического центра современной Одессы. Летом 1996 года я поступал на истфак к Добролюбскому. В школе я историю не знал, относился к предмету равнодушно – учительница у нас была отвратительная, очень уж «советская». Через два года обучения в университете, на линейке (то ли выпускной, или, наоборот, вступительной) профессор неожиданно предложил поехать на стажировку к Марку Ткачуку в Кишинёв. Он открыл там университет под названием «Высшая антропологическая школа», вот там, в Кишинёве, уже было настоящее закрепление пройденного. В Педагогическом университете были профессиональные дисциплины – всякие истории Древнего Рима с палеолитами на начальных курсах, а старшие курсы отводились под педагогические предметы, которые, как полагал Добролюбский, мне не очень пригодятся, ибо далее следовало делать научную карьеру. Ткачук и тот круг общения, который он собрал вокруг – сильно изменили моё одесское представление о том, как надо заниматься историей и археологией. Оказывается, в мире существуют и другие профессора (помимо твоего, родного), способные отличить готов от гетов и гоплитов от гопников. Университет Ткачука напоминал по духу, примерно, Царскосельский лицей первых лет существования. Самыми дерзкими, амбициозными и, как выяснилось, наиболее продуктивными оказались первые два-три набора. Я попал в один из них. Мы, выпускники тех лет, дружим или тесно общаемся между собой до сих пор. Кишинёв, Высшая антропологическая школа С.Э.: Вы сразу пошли по «научной линии»? А.К.: По околонаучной – сразу, по научной гораздо позже. О том, что такое наука и ее методы, стал догадываться примерно лет в 27. Окончил аспирантуру вовремя, но диссертацию в результате так и не написал. Тут уж педагогического таланта профессора Добролюбского не хватило. Он хороший педагог, вдохновитель и даже выдумщик. Он любит возиться со студентами. Но любой студент, в конце концов, перерастает всю эту археологическую романтику и начинает сам формулировать вопросы, ставить собственные научные проблемы... Мы все помним теорию Фоменко-Носовского о том, что античную, примерно, историю придумали средневековые переписчики книг. Все это жутко увлекло однажды моего дорогого учителя. На моих глазах профессор увлекся идеями этих шарлатанов и так же быстро остыл к ним. Подобные флуктуации сознания весьма поучительно было наблюдать со стороны в самый ранний период околонаучных увлечений. Тем не менее, Андрей Олегович выплеснул в историографию множество самых неожиданных и интересных научных идей, многие из которых получили свое развитие в дальнейшем, иные – забылись. Самому профессору, как мне кажется, в большинстве случаев просто не хотелось браться за кропотливый труд обоснования высказанных идей и гипотез. Он без сожаления выносил их на всеобщее обсуждение, критику переносил с оживлением и удовольствием и не особо переживал за то, кто подхватит его соображения и как они потом трансформируются в научном пространстве. Приведу собственный пример: остатки турецкого замка Хаджибей, который предшествовал Одессе, Добролюбский обнаружил в ходе наших совместных археологических раскопок еще в 1996 году, в чем уверился безапелляционно. Я же этот замок ищу до сих пор, на том же Приморском бульваре, значительно удалившись от первоначального места поисков за пару десятков лет. В прошлом году копали у самого Дюка и продолжили бы весной, если бы не война. Видимо, поэтому моя первая диссертация по античности, написанная под его чутким руководством, благополучно провалилась еще на стадии предзащиты. Защиту диссертации Андрей Олегович всегда считал процессом административным, а не научным. «Любой дурак может написать диссертацию, но не каждый способен ее защитить» - его любимая фраза. Вместе со своей диссертацией я провалился на малой защите в Совете Одесского университета к удовольствию всех участников того мероприятия. Избиение, с разгромными академическими рецензиями и каверзными вопросами из зала, длилось два с половиной часа и закончилось голосованием с щадящей для моих нервов формулировкой: «рекомендовать внести исправления». В переводе с сербско-хорватского на понятный, это означало: «Фиг вам, молодой человек, а не кандидатская степень»… Как известно, если концепция перестает работать, надо менять концепцию. Так, довольно скоро, появилась вторая моя диссертация – совершенно по иной теме и хронологическому периоду. Эта работа уже была написана без всяких там расчетов на административные уловки, по теме, которой я к тому времени занимался уже несколько лет, но на уровне увлечения. Защитил ее довольно быстро, в Черновцах – в среде специалистов по заявленной тематике. Поэтому не стыдно. Таким образом на той публичной предзащите из меня выбили остатки юношеской наивности, а также всяческие иллюзии. За что я до сих пор благодарен организатору этого действа, тогдашнему главе совета, Елене Валентиновне Смынтыне. По меркам среднестатистических постсовковых кандидатов наук, защитился я довольно поздно, аж в 31 год. В то время, как модным считалось получить кандидатские лычки сразу после аспирантуры, а после тридцати – подавать на доктора. Впрочем, мода эта не распространялась на настоящую научную среду. Мне казалось, что обладаю иммунитетом ко всем этим иерархическим бубенцам, но и я в какой-то момент стал комплексовать. Помню, сидим на банкете после конференции молодых ученых в Ровно. Вокруг уже даже не ровесники – всем лет по 25 лет, и все кандидаты наук. По виду– «комсомольцы». То есть, молодых на конференции полно, но ученых нет. И я среди них – со своими скандальными археологическими открытиями, но до сих пор без степени… Вторая моя диссертация была посвящена истории строительства средневековой Аккерманской крепости. Я увлекся ею довольно рано, и увлечение быстро переросло в профессиональное занятие. Прочитав массу замечательных книжек об этом памятнике фортификации, так и не получил убедительных ответов на три основных вопроса: кто, когда и почему построил эту крепость? Ответить на эти вопросы я взялся сам. С тех пор прошло двенадцать лет, и ответы ищу до сих пор. Со своим диссером явился в Университет имени Юрия Федьковича, на кафедру истории Украины, где меня и мой «кирпич» передали в руки Андрея Федорука, который взял рукопись со словами: «Наконец-то кто-то написал диссертацию по фортификации Аккермана!»… Так мы подружились. Через пять месяцев после этой встречи диссертация была защищена. Помню, напился как конь барона Мюнхгаузена. Это было 24 декабря 2010 года. От античности в средневековую фортификацию Докторская прошла спокойнее в эмоциональном отношении. Без этих комплексов. К защите подгоняло университетское начальство: заведующему кафедрой лучше ходить не в кандидатах. И в какой-то момент мне показалось, что легче сесть и ее написать запоем, чем выслушивать все время эти замечания. Материалов накоплено много, есть из чего собрать работу. Собрал. В финале вышла довольно неожиданная работа, в сравнении с тем, что планировалось изначально. С.Э.: Какая тема? А.К.: «Эволюция долговременной фортификации и историческая топография городов Северо-Западного Причерноморья в начале XV – конце XVIII вв.». Эта тема вызревала давно, из истории исследований укреплений Белгорода-Аккермана. Методология – археологическая. Следовало построить внутреннюю периодизацию памятников фортификации на основании типологических признаков, в их эволюции. Затем датировать их по периодам развития в привязке к хронологии абсолютной. Детализация в построении этой хронологической шкалы бесконечна. Работа над этим продолжается до сих пор. Например, Аккерманская крепость без малого существует 600 лет и представляет собой архитектурный палимпсест. Поиск аналогий по части конструктивных особенностей тех или иных частей привёл к формулированию более общей проблемы в исследованиях – оказалось, что для Северо-Западного и Северного Причерноморья, от Керчи до Измаила, не создано единой типологии объектов долговременной фортификации в процессе их эволюции и, как следствие, уверенных датировок этих памятников или их частей. Первая замковая архитектура в указанном регионе появляется в начале XV века и оканчивается эра крепостей уже бастионного типа в конце XVIII века. Я взялся за решение этой задачи. С удивлением для себя обнаружил, что не только крепость Аккермана, но и множество других, весьма известных и ярких памятников, которые прекрасно сохранились, не имеют точных дат основания или строительной периодизации (по разным причинам). С.Э.: Получается, Белгород-Днестровская крепость – это молдавская крепость? Её молдаване построили или там есть что-то более раннее: греческое, римское? А.К.: Средневековой крепости предшествовала античная система укреплений, которая частично раскопана археологами. Кстати, по виду эти крепости двух периодов практически неотличимы для обывателя. В обоих случаях высокие башни и толстые стены. Все дело в том, что средства обороны определяются средствами нападения, но не наоборот. Вот эти самые средства нападения, до изобретения эффективной огнестрельной осадной пороховой артиллерии, столетиями (а то и тысячелетиями) не менялись. Лук, стрелы и всякие катапульты. Античность в Белгороде – Днестровском представлена руинами древнегреческого города Тира. Он четвертый по размерам во всем Северном Причерноморье и Крыму. Все эти древнегреческие остатки перекрыты мощным, местами до 7 м в толщину, культурным слоем средневекового города. Увенчано все башнями молдавской крепости. Местами средневековая крепость возвышается на фундаментах античных оборонительных стен. Преемственность эпох напоминает Иерусалим. При входе в старый город через Дамасские ворота, то слева и справа – два глубоких раскопа, в которых видны остатки древнеримских фундаментов Баб-аль Амуд (Врата двух колонн), которые вели к площади Траяна с колонной по центру. Дамасские ворота турки в XVI веке надстроили над главным въездом в Иерусалим римского периода. Сохранившаяся сегодня в Аккермане крепость традиционно приписывалась, конечно, Штефану Чел Маре – преимущественно в историографии румынской и молдавской. Считалось, что самый великий правитель средневековой Молдавии должен приложить свою руку ко всему, особенно к созданию самой большой крепости в этой стране. Как товарищ Ленин в свое время. С уверенностью в этом я и сам приступил много лет назад к изучению этого памятника. Но теперь оказалось, что Штефан Великий здесь всего лишь отремонтировал летом 1484 г. главные ворота. И построил монастырь в 400 м от них четырьмя годами ранее (церковь сохранилась до сих пор). Все остальные 10 гектар укрепления к этому господарю не имели ровным счетом никакого отношения. Самый ранний известный элемент – замок в глубине оборонного комплекса, выстроил господарь Александр Добрый. Этот исторический персонаж незаслуженно игнорируется в Молдове. Ему не досталась даже купюра номиналом в 1 лей – все номиналы единолично узурпированы тем самым Штефаном. Александр по существу заложил основу настоящего благоденствия как Белгорода, так и всей Молдавии в целом, превратив торговый путь из Белгорода в Сучаву и далее – в безопасный, долговременный, надежный элемент экономической жизни страны. Известно имя еще одного молдавского господаря, с которым связано появление как минимум одного из секторов крепостного ансамбля. Это сын Александра, Штефан Второй, который в 1438 г. на два года превратил этот город в столицу т.н. Нижней Молдавии в период династических смут. На стене крепости находилась закладная плита (ее оригинал в музее, а копия возвращена в нишу) с датой: ноябрь 1440 г. и надписью с упоминанием его имени и особого статуса. Кроме того, известны имена некоторых молдавских пыркалабов XV века, которые оставили свой след в строительстве отдельных башен. Но все же – бóльшую часть возвели силами местного магистрата, в первой половине XV в. Ну а те стены и башни (за исключением двух), которые мы видим по внешнему периметру крепости – дело рук турецкого султана Баязида Второго, который отстроил их в 1480-90-х гг. С.Э.: Там была молдавская столица? А.К.: Насколько город можно считать именно столицей в классическом понимании, это вопрос. Скорее, временное прибежище господаря. Штефан сюда перебрался в контексте своих разборок с братом. Упомянутая закладная плита свидетельствует как раз о том, что власть Молдавии в городе в этот период была слабой. Например, текст дан на греческом языке, а не церковнославянском, т.е. государственном языке Молдавии того времени. Герба княжества нет, зато присутствует процветший крест типа хачкара. Наконец, имя господаря указано в середине текста, а вовсе не в его начале, как полагалось бы при его безусловном статусе иерарха. Вместо этого в первой строке высечено имя некого Федорки. Скорее всего, это небезызвестный Теодорих де Телиха, известный и по некоторым генуэзским документам середины XV в. Он слыл известным для Северо-Причерноморского региона «олигархом» своего времени. Белгород был городом многонациональным, скроенным из нескольких крупнейших общин, включая генуэзцев, греков, евреев, татар, молдаван, армян. Штефан Чел Маре прикрывает всю эту республиканскую вольницу, несколько прикрутив гайки. Примерно со второй половины 60-х годов XV века здесь появляются его «смотрящие» – пыркалабы. При чем, он присылал их сюда по парам, а то и втроем – настолько важен был этот город для княжества. Пыркалабы остаются здесь до самого падения города под ударом турок в августе 1484 года. Молдавия имеет опосредованное отношение к Белгороду С.Э.: Там, получается, жили греки и генуэзцы? А.К.: Верно, но генуэзцам не удалось создать своей административной системы в этом городе, наподобие Каффы, Чембало или той же Килии. Показательны волны армянской колонизации, достигшие Белгорода в XIV и XVII веках. Известны некоторые фамилии второй волны, сохранившиеся почти до наших дней. Например, Асвадуровы. Это одна наиболее из богатых семей Аккермана, которая в XIX веке переехала в Одессу, оставив серию роскошных архитектурных отпечатков на облике старого города. Насколько знаю, потомки Асвадуровых сейчас живут в Америке. Отдельная история с генуэзцами в Белгороде. Любопытную городскую байку зафиксировал турецкий путешественник Эвлия Челеби в 1657 г., побывав в Аккермане. Во время осады города войсками султана Баязида II (сына Фатиха, взявшего Константинополь) в стенах города оказался Кристобаль Колон, «некий» генуэзец, который предлагал султану профинансировать проект по открытию Нового света. Но господин Баязид ответил, что заокеанские земли его не интересуют. А волнуют в данный момент сам Белгород, который надо взять, а также Мекка и Медина – святые для мусульманина места. Рассказ заканчивается тем, что капитуляция города для Колумба окончилась более чем удачно – его лично султан отпустил без выкупа. С многих потребовали деньги, большую часть продали в рабство, а 1099 самых богатых семей были переселены в крупные города империи на развитие тамошней торговли. Правда это или нет – доподлинно неизвестно. Это могло быть правдой – достаточно ознакомиться с биографией Колумба, чтобы узнать, что в середине 1480-х гг. он действительно находился на пике неудач в деле поиска финансирования своего пресловутого проекта. Зато с абсолютной уверенностью можно утверждать, что сами жители Аккермана, спустя 170 лет после перехода города под турок, считали эту историю правдой. Так что уровень городских легенд того времени несопоставим с нынешним, когда местные аккерманцы то подземный ход выдумают из крепости под дном лимана со стеклянным потолком, то рогатых чудовищ в обводном рву поселят. Аккерманские легенды, или история Колумба из воспоминаний Эвлия Челеби С.Э.: А в генуэзских источниках есть о том, что Колумб тут был? А.К.: Прямых указаний нет. Биография Колумба составлена сравнительно подробно, и об Аккермане в ней ни слова. Известно лишь, что в 1484 году ему было 33 года, пять лет он находился в определенной обструкции, которой подвергся в результате своих сумасбродных предложений. Он оббивал пороги разных королевских дворов в надежде реализовать свою идею заокеанского похода. Его гнали отовсюду, и он пропал на некоторое время, как раз в середине 80-х. Турция по тем временам была довольно серьёзной державой с благополучными финансами, на пике пассионарного взлета. Контакты с Чёрным морем у итальянцев были налажены отлично. Так что, все выглядит правдоподобно, но бездоказательно. С.Э.: Сомнение в аутентичности этого свидетельства есть, так как оно позднее и Челеби мог знать, кто такой Колумб. Так что мог «приплести». А.К.: Челеби так и составил диалог с султаном от имени Колумба: мол, предлагаю тебе открыть Новый свет (ЭниДунья). Разумеется, о существовании Америки до ее открытия известно не было. Но только не Колумбу на страницах сочинения Челеби. С.Э.: Там, кстати, как и в Килие, была генуэзская фактория? Сохранились ли генуэзские документы, связанные с Белгородом? А.К.: Генуэзские документы сохранились, но, к сожалению, не белгородского происхождения – архив города наверняка погиб в результате турецкой осады. Увы, тут не Дубровник, где городской средневековый архив в полном порядке. Документальная база по Белгороду обеспечена генуэзскими и венецианскими архивами. Но исторических источников, как известно, много не бывает. С.Э.: Но их кто-то изучал в применении к нашей территории? А.К.: Да, давно, активно и последовательно. В Украине сегодня работает известный историк Александр Джанов, который специализируется на истории итальянских колоний Северо-Западного Причерноморья и Крыма. Сведения о Белгороде почерпнуты в массариях Кафы, которые неплохо изучены и опубликованы. Кстати, Кафа рекомендовала своим резидентам не ссориться с Белгородом, который в разное время управлялся то «отцами города», то молдавскими пыркалабами. Генуэзская община, весьма крупная, в городе была, но административного аппарата не было, без консула, здесь им власть захватить не удалось, как в Килие, например или той же Кафе. С.Э.: А само название – Белгород – существовало в то время, или это уже советское изобретение, как калька Аккермана? А.К.: Этот город не меняет своего названия уже 600 лет подряд. Он изначально назывался Белгород – Белый город. Впервые топоним белый (Аспрон) упоминает в X веке Константин Багрянородный в поучении к своему сыну. Город упоминается в виде руин, на берегу реки у края империи. С XIII века появляется татарское название Акчакермен. Синхронно с ним итальянское Монкастро, Маурокастро. Вайсбургом Белгород назван у рыцаря де Ваврина. Белгородом он назывался молдаванами, наконец – Аккерманом у турок. С.Э.: Разве молдаване в источниках его не называли Четатя Албэ? А.К.: Церковнославянский – официальный язык средневекового Молдавского княжества. Во всех документах того времени название исключительно на славянский манер – Белгород. В самом городе языком официального общения был, скорее всего, греческий (в его средневековом варианте). В эпиграфике XV в. из крепости фигурирует местное название: Аспрокастрон (Белая крепость, Белый город). Кстати, современное советское название - Белгород-Днестровский, не прижилось. Местные жители, вплоть до мэра города, именуют его Аккерманом. Все это не политкорректно, ибо по-турецки. Вот одесситы, например, упорно не желают именовать свой город первичным названием Хаджибей, а у жителей Белгорода-Днестровского на сей счет комплексов нет. Или у измаильчан, которые так и не превратились в тучковцев, несмотря на все усилия «проклятого царизма». С.Э.: Я обратил внимание, что в статьях о вас везде указано: «Андрей Красножон, Аккерманская крепость». А.К.: Да, так короче и благозвучнее. Белгород-Днестровский – длинно и неудобно. Это название сочинил Кутузов, став комендантом в захваченном городе в 1789 г. Тогда многие турецкие города подверглись топонимической русификации, многие старые города Причерноморья обрели новые имена. Некоторые – крайне неудачные, иные – наоборот (та же Одесса). Кстати, румыны играли в те же игры, упорно и демонстративно именуя город Четатя Албэ. С.Э.: Но в Российской империи он всё-таки был Аккерман, цари не меняли название. А.К.: Да, и Аккерманом он оставался аж до 1944 года. Получается, что царское название «Белгород на Днестре» ему вернули уже в 1944-ом, после освобождения этих земель от румын. С.Э.: Спасибо за интересный очерк из истории города. Давайте перейдём теперь к вашей политической деятельности. Расскажите, как вы стали депутатом областного совета, что вас туда потянуло? А.К.: Та же крепость и потянула. На мой субъективный взгляд, на уровне депутатства областного это не совсем политическая деятельность, а, скорее, хозяйственная. Депутаты на этом уровне призваны регулировать имущественные отношения в регионе. Но многие из пришедших туда, рассматривают зал облсовета как площадку для старта выше, на какой-нибудь политический Олимп. Таких депутатов видно сразу – почти каждое их выступление у микрофона, это декларация политических идей или популизм. По сути депутат облсовета должен регулировать распределение бюджета развития и следить за эффективностью использования имущества региональных общин. Вот одним из таких имущественных объектов (как это ни странно) в Одесском регионе является Аккерманская крепость. В свое время там были директоры, которые пытались меня не пускать на территорию, чтобы я там не бегал с рулеткой или блокнотом для замеров. В итоге, стало проще стать частью депутатского корпуса, который этих директоров назначает и контролирует, чем влиять на их поведение (или бездеятельность) через прессу или личное общение. Так что цели у меня были сугубо научные. С.Э.: С конца прошлого года вы стали ректором Педагогического университета им. Ушинского. Это ещё советское название? А.К.: При «совке» это учебное заведение называлось Педагогический институт. В годы независимости Украины название дважды менялось в сторону удлинения и утяжеления. Неизменной оставалась фамилия Ушинского, который устраивал как советскую власть, так и украинскую. Полагаю, это от того, что он мало кому был известен. В отличие от Булгакова, например. Ныне полное название ВУЗа звучит так: Государственное учреждение «Южноукраинский национальный педагогический университет имени Константина Дмитриевича Ушинского». С.Э.: Расскажите о вашей деятельности в качестве ректора. А.К.: Едва меня назначили, как началась война. Приказ о назначении подписан 1 декабря, а утром 24 февраля в Одессу прилетели первые «калибры». И понеслось. Жаль, не попали в памятник Екатерине Великой – это было бы забавно. Это мой родной ВУЗ. Я окончил его в 2001 году, затем поступил в аспирантуру. Все наши сегодняшние сотрудники – это мои же бывшие учителя, коллеги или студенты. Мы все друг друга давно знаем, и в этом отношении я понимал, куда иду, знал, что будет поддержка. Сразу два человека предложили участвовать в выборах – тогдашний ректор и первый проректор. Причём первый проректор сделал это раньше. Для меня единственный минус во всей этой истории, что невозможно заниматься наукой. Думать, конечно, никто не запрещает, но сосредоточиться не дают. Первые десять месяцев прошли в постоянных кадровых изменениях. Традиционно в Одессе педагогический университет воспринимался как второстепенный по отношению к главному вузу города – Университету Мечникова. Якобы, мы выпускаем учителей, а они - ученых. Однако в последнее время все больше тамошних специалистов переходит к нам. Под некоторые проекты – например, археологию, специально поступают студенты, хотя такой специальности у нас нет. Зато есть при кафедре три действующие археологические экспедиции. Эта репутация складывается годами. Сейчас хочется подобный вектор запустить уже на общеуниверситетском уровне. Мне кажется, что я знаю, как должен выглядеть нормальный университет. Создать его может и не получится за период каденции, но задать тенденцию - вполне. Самая большая проблема любого постсоветского ВУЗа – это коррупционный налог. В этом причина большой студенческой миграции за границу. Вторая проблема– квалификация профессорско-преподавательского состава и актуальности передаваемых студентам знаний. Известный в Молдове образовательный эксперимент Марка Ткачука – университет Высшая антропологическая школа, в какой-то мере служит образцом для некоторых изменений. Одним из первых, кого я поменял, был проректор по административно-хозяйственной части. Представьте себе: вы абитуриент, приходите знакомиться с университетом или сдавать документы. Приемная комиссия расположена в историческом здании конца XIX в. с парадными мраморными лестницами. Но вместо этого вас запускают в корпус через черный вход, мимо мраморных ступеней и отремонтированного холла – чтоб не натоптали, видимо. Такая антиреклама в действии. Меня еще в студенческие годы удивляло, что мраморная лестница в корпусе приемной комиссии закрыта, парадный вход заколочен. Довольно быстро вся эта сакральная топография была реанимирована. С.Э.: Какие у вас конкурсы в ВУЗе? А.К.: Как ни странно, по итогам кампании этого, военного года – набрали процентов на 20 больше студентов, чем в прошлом году. Некоторые факультеты вообще показали рекорд по набору. Пока трудно сказать, с чем эти показатели связаны. С.Э.: А в среднем, сколько человек на место? А.К.: Это немного устаревшее понятие. В Украине система поступления в ВУЗы организована по приоритетам, на основе полученных при сдаче независимого тестирования баллов. Один абитуриент может распределить свои заявки по приоритетам сразу в несколько ВУЗов страны, а потом выбрать тот единственный, который по условиям конкурса баллов «предложил» ему наиболее подходящие условия – например, проходное место на бюджет. С.Э.: А как у вас проходят занятия в условиях войны? Они проходят в нормальном режиме в аудиториях? А.К.: Нас научил Covid учиться через экран компьютера. Два года мы сидели в онлайнах. Кстати, 24-го февраля неожиданно ковид закончился. По крайней мере, в Украине. Теперь мы учимся в реальном режиме – впервые за три года по коридорам бродят студенты в перерывах между парами. Мы все отвыкли от такого зрелища. В четверг 24 февраля министерство образования объявило двухнедельные каникулы. В первой декаде марта обучение возобновилось, но в режиме онлайн. Впрочем, мне пришлось читать свою лекцию в пятницу, на второй день войны. Город опустел, а ты едешь на работу читать пару. В воздухе стоит запах пороха, воняет керосином, мазутом – ракетами лупили по предместьям и каким-то крайне засекреченным местам. В общем, пару я дочитать не сумел. В те дни просто невозможно было думать о чем-то ином, кроме как о войне. Но через две недели стало понятно, что блицкриг провалился и на захват Одессы силенок у них не хватит. 14 марта наш университет возобновил учебу в режиме онлайн. Как выяснилось, лучший способ отвлечься от происходящего за окном – это заниматься своим делом, писать статьи, читать книги, вести лекции. Иначе можно было сойти с ума. Иной терапии нет. 19 сентября начались занятия для первых курсов в реальном режиме. Я снова стал выходить в аудиторию, идет живое общение. Давно такого не было. О занятиях в условиях войны С.Э.: То есть, вы собираетесь вести занятия в аудиториях? А.К.: Мы их ведем. Почти все преподаватели вернулись в Украину – из тех, кто покинул страну в первые дни войны. То, что Одессу россияне не возьмут (и даже не дойдут до нее), стало понятно мне, например, на 10-е сутки войны. Думаю, большинство рассуждало так же. Поэтому напряжение среди горожан вызывала не угроза потенциального наступления, а ракетные обстрелы. В какой-то момент российские ракеты стали прилетать и в районы жилой застройки, причем первоначальная логика – мол, они стреляют по военным объектам и аэропорту, от которых надо просто держаться подальше, – не сработала. В один из дней ракета упала даже на городское кладбище… Первое время летело все это «добро» над моим домом. Мы живем на берегу моря, в южной стороне, и напрямую до Тарханкута отсюда километров 180, до Севастополя 300 км. Вот оттуда оно все летело, как заблагорассудится. Ожидание внезапного прилета ракеты по самому неожиданному месту создавало некоторое время дискомфортные ощущения. Сейчас это прошло, потому что, видимо, ракеты в дефиците – их явно используют меньше. С.Э.: Много попаданий в жилые здания было в Одессе? А.К.: В первый день они били по периметру или окраинам города – по каким-то складам, военным частям, базам ПВО. В трех километрах от моего дома была серия ударов – в воздухе стоял характерный запах пороха. На Пасху, в страстную субботу, 10 апреля ракета прилетела в новый высотный жилой дом на жилмассиве Таирова, аккурат между третьим и четвертым этажами. Убило 8 человек, включая маленьких детей. Показательно, что в 1854 г. в этот же день, в такую же страстную субботу, Одесса впервые подверглась массированному корабельному обстрелу англо-французской эскадрой, что произвело тогда шокирующее впечатление не в меньшей мере. Потом было попадание на одном из пляжей, затем в районе военного аэродрома, рядом с которым много гражданских объектов…На апрель, май пришелся пик попаданий именно по жилой застройке. Умышленно или ошибочно – это второй вопрос, но жертв это не интересует. После того серия громких прилетов пришлась на июль, когда в областном населенном пункте в Сергеевке ударили по заселенной гражданскими турбазе. С.Э.: В Сергеевке попали как раз в жилой дом, в котором молдаване жили. А.К.: Ракетных обстрелов стало меньше, существенно. Во-первых, кончаются ракеты. Во-вторых, террористический шантаж не срабатывает – гражданское население лишь злее. Все, кто испугался, давно уже покинул Украину. В-третьих, наши научились их сбивать куда лучше прежнего. На фоне прилетов работают и «отлеты» – срабатывают наши ПВО. В результате у одесситов выработалось умение отличать одни от других по одному лишь звуку. Бесценный навык, нечего сказать. Пожалуй, применительно к Одессе есть еще и четвертая причина, из-за которой обстрелы города прекратились – запуск зерновых караванов. Есть мнение, что Эрдоган договорился с товарищем Путиным об обеспечении морского вывоза зерна, в понятие о котором входит и прекращение обстрелов Одессы. У нас теперь каждый день формируются караваны по 7-10 кораблей, которые вывозят украинское зерно в Средиземноморье и далее. Тем не менее, россияне успели пульнуть по порту на прощание как раз на следующий день после озвученных договоренностей. Гопник этот товарищ, не иначе – как же не пырнуть ножичком прохожего после неудачного ограбления? Но все эти договоренности посыпались – уже 23 и 26-го сентября на город полетели дроны-камикадзе. Два из них упали в самом центре города. Были жертвы. Почему прекратили бомбить Одессу С.Э.: Перейдём из историков в политологи. Хочу задать вопрос, который многих интересует. Если мы проведем линию от Киева до Одессы, то к востоку в городах, говорят в основном на русском. Т.е. Путин вторгся в ту часть Украины, где проживает русскоязычное население. Его идея состояла в том, что на этой территории проживают русские, которых «угнетают бандеровцы», и если российская армия туда зайдёт, то их встретят с цветами… И вся операция опиралась на эту концепцию. Не учитывалось, что начнётся реальная война. В сети есть много видео, из которых видно, что практически все украинские солдаты говорят на русском языке. Как вы считаете, почему расчеты на «встречу с цветами» не оправдались? А.К.: И не планировали никогда встречать с цветами. Трудно сказать, кто Путину готовил докладные. В Одессе на одной из центральных площадей стоит памятник Екатерине II, это восстановленный еще в 2007 году старый дореволюционный монумент, который скинули коммуняки в 1920 г. Восстановил его самый проукраинский за всю историю города мэр, еврей по национальности, родом из западной части Украины. Как утраченный символ дореволюционной, старой Одессы. Это краеведческий, а не пророссийский символ для большинства одесситов. И вот как эти тонкости разглядеть, понять и правильно изложить в докладной записке, поданной каким-нибудь среднестатистическим фсбшником на стол начальству, происходящему из какого-нибудь тувинского захолустья? Какие выводы он может сделать? Наверное, что раз Екатерина и русский разговорный – то значит и город русский, цветы, чепчики под крики «ура» и все такое... Кстати, если о Катьке в Одессе прежде почти не вспоминали, то теперь этот истукан – символ агрессора, его всерьез собрались сносить. Особенно после первых ракетных обстрелов этого «самого русского города Украины». Такой вот обратный эффект. Еще пару ракетных попаданий (не обязательно по нам), и весь город, а не его часть, перейдет на украинский язык общения. Думаю, из поверхностных оценок «смешных хохлов» и родилась вся эта ошибочная предвоенная, бравая концепция в головах кремлевских старцев. В свое время пятая колонна действовала в Одессе… Иное дело, какого она качества. В Одессе пик деятельности подобных джентльменов у нас пришелся на начало 2010-х годов, когда тут действовала партия «Родина» с экстремистским душком и с левым уклоном. На флаге этой партии была изображена волгоградская Родина-мать. Бывшие представители этой организации сейчас в России выступают в эфирах Соловьёва… Кстати, истинного одесского патриотизма там не было – ворюги еще те. Городской бюджет пилили и землю санаторную отчуждали не хуже других. Вот что искренне делали, с душой, так это ненавидели украинцев и все украинское. Думаю, во-многом по Одессе именно ими формировалась искаженная картинка и подавалась в Москву. Наверх доносились не результаты научных, антропологических, если хотите, изысканий, а частные мнения воинствующих украинофобов, возведенные очень быстро в аксиому. Отсюда и шок у всей этой публики, когда им оказали жесткое сопротивление на улицах города в событиях 2-го мая. Отсюда и неспособность предвидеть степень и характер сопротивления одесситов при всех последующих событиях периода войны, выраженные как в волонтерском, так и военном варианте. Не стоит забывать, что рядом с нами Николаев, Херсон и это наш, свой «одесский» фронт. Давно известно – самосознание является главным этническим признаком, а не язык. Примеров масса. Иное дело, в последние девять месяцев говорить по-русски хочется все меньше. Даже в Одессе это становится признаком дурного тона. Перейти на украинский с собеседником – норма, не вызывающая сегодня никакого дискомфорта. Самосознание формируется при контактах «нас» с «ними», выражаясь в терминологии Тойнби. В 2008 году я оказался в Иркутске. Заселяюсь в отель по предварительной брони. Женщина на ресепшине взяла мой паспорт в желто-синих тонах и сразу определила: «хохол!». Честно говоря, я думал, она увидит в паспорте, что город проживания Одесса. В современной российской мифологии она декларируется городом русским, но глубинный народ, как выяснилось, полагает иначе. Далее меня спросили, когда я верну Крым. Затем было нечто про «НАТО у границ», и всё с абсолютно серьезным, несколько раздраженным выражением лица. Это был важный эпизод в деле становления моего украинского самосознания. Уверен, что даже дончане в восприятии россиян – те же «хохлы», хоть и не бандеровцы. На мой взгляд, в Одессе за украинофобию ошибочно принимали традиционное для любого крупного города надменное отношение к селу. Это противопоставление не этническое, а социальное. Вечное противостояние понаприехавших с понаостававшимися. Типичное проявление городского снобизма, которое сейчас уже выглядит как моветон. Культурная антропология, мне кажется, у этих товарищей за поребриком – на нуле. Все, что они знали об Одессе, Украине в целом – оказалось ошибочным. В Кишинёве – те же дела. Только там более остро ощущается конфликт села с городом. Как говорил один мой тамошний знакомый, оценивая ущерб, нанесенный временщиками архитектурному наследию родного города: «Надоело жить в селе». Старый одессит оперирует, преимущественно, дореволюционными названиями улиц – причем, еще со времен СССР. Интересно, что все митинги пророссийского жанра у нас проходили у памятников советской эпохи, а не царской. В тоже время – евромайдан в Одессе начинался у памятника Пушкину, а затем перекочевал под памятник Дюку, который, как известно, был новороссийским генерал-губернатором, а не львовским. Пушкина после 24-го февраля трогать не стали, но Екатерина явно стала «оскорблять взор». При этом советские символы (вечный огонь, красноармейский некрополь, обелиск) дискурса об уместности наличия все равно не вызвали под предлогом их защиты законом, как символов Второй мировой… Хотя, Катерина ярче вечного огня «работает» у россиян на концепцию о распространении русского мира, создавая претензии на Одессу как часть русской культуры, которую посему требуется освободить от бандеровцев. На что следует ответ на чистом русском языке: «Нет-нет, товарищи, здесь нет части вашей культуры! Просим никого не освобождать». И памятник на всякий случай – с глаз долой, в музей, чтоб не давать лишний раз повод. В Одессе все разговоры о том, что эта война только с военными и представителями власти, закончились, когда наши освободили Бучу и пошли первые кадры с расстрелянными гражданскими. Путин сделал всё, чтобы «денацифицировать» самые русскоговорящие регионы Украины Еще будут написаны книги об истории первого сопротивления в Харькове, Херсоне, Чернигове и Сумах. Еще будет рассказано о горизонтальных связях среди патриотов и ветеранов АТО. О том, как они сработали в первые часы российского вторжения. В Украине 300 тыс. человек за 8 лет прошли через войну на Донбассе, в каждом городе есть своя пассионарная группа ветеранов. Эти ребята уж точно не испытывали иллюзий по поводу начала широкомасштабной войны. И готовились: покупали или извлекали из схронов оружие, проходили подготовку на стрельбищах, в тирах и вообще «зберігали спокій та чистили кулемет». В этом смысле попытки устранить Зеленского силами пришлых ДРГ не привели бы к ослаблению и дезорганизации сопротивления. У нас-то воюют не за президента и вовсе не по его приказу. Это общество совсем иначе организовано, чем то соседнее, которое говорит «один народ» и все такое. Кстати, наш президент заверял нас, что «войны не будет». Где бы мы были сейчас, если бы во всем верили своему президенту? В рядах ВСУ много крымских татар, интернациональных полков. У этих людей особая мотивация. Война сотворила за эти месяцы с украинской нацией колоссальные изменения. На глазах состоялся цивилизационный разрыв. Не Степан Бандера, а Путин научил Одессу говорить по-украински. С.Э.: То есть, Путин способствовал украинизации? А.К.: Безусловно. Мне рассказывали, что в военных госпиталях украинских солдат, которых привозят с передовой в бессознательном состоянии, врач на операционном столе выводит из анестезии только по-украински. Даже если тот родом из русскоязычного региона. Зачем? Чтоб солдат первым делом не подумал, будто очнулся в российском плену. Это очень ясно демонстрирует функцию языка. Это инструмент для выявления своих и чужих, а не только лишь средство общения. Язык своих и чужих С.Э.: У большей части населения Украины (особенно в городах) родной язык русский. Янукович был вор-рецидивист. Но именно он принял Европейскую хартию языков. Это очень удобная для населения концепция. Она действует не на территории страны, а на территории населённого пункта: если в этом населённом пункте сколько-то процентов говорит на этом языке, то этот язык становится местным официальным языком. В Румынии, кстати, эта хартия работает. Там есть сёла русских старообрядцев, и там все надписи на русском; в венгерских селах – всё на венгерском и т.д. Когда сменили Януковича, и было объявлено о проевропейском курсе, первое что сделали – отменили Европейскую хартию языков на территории Украины. И начались репрессии против русского языка. Я так понимаю, что сейчас во всех школах и вузах идёт преподавание на украинском языке, а русский язык вообще запрещён? А.К.: Слово репрессии – неточно отражает действительность. Репрессии – это когда за дверьми твоей лекционной аудитории сидит стукач и слушает, на каком языке ты преподаешь, после доносит спецслужбам. У нас ни одного человека не посадили за то, что он говорит по-русски. Запрещено нарушать закон. Да, преподавать мы должны на украинском языке. Но это не вызывает ни раздражения, ни отторжения как у слушателей, так и лекторов. Мы все давно двуязычные. И концепция эта была удобна, в первую очередь для его собственного электората, не желавшего ни учить, ни понимать украинский. Янукович придумал себе и «людям» (как он тогда выражался) изящное прикрытие. Януковича сменили, как известно, ценой сотен расстрелянных на Майдане людей – преимущественно, украиноязычных. Потом аннексия Крыма, война на Донбассе, наконец, вторжение 24-го февраля под предлогом «освобождения русскоговорящего населения от украиноязычных бандеровцев». Язык – как повод для вторжения. О какой хартии может идти речь? «Не репрессии» С.Э.: Ну, румыны в межвоенный период тоже не сажали, когда говорили по-русски в Кишиневе, но преподавать на русском языке даже в частных школах в 1930-е годы было нельзя. И мы справедливо считаем это репрессиями авторитарного режима. С какого года, кстати, официально нельзя преподавать на русском? А.К.: Вы считаете, что это справедливо, а мы нет. Если кто-то и сомневался, то путинские калибры последние сомнения выбили. Репрессии – это когда принуждение против воли. Но в нашем случае нет принуждения. Поскольку, украинским владеют все – в той или иной степени. Я не помню вообще, чтобы его использование даже по формальному требованию, являлось бы для кого-то проблемой. Это очень похожие языки, что облегчает его использование. Различие между русским и румынским куда сильнее, и противодействие со стороны русскоязычного кишиневца румынскому тем больше. А украинский и русский настолько похожи, что выучить один из них не вызывает сложностей и отторжения. Скорее, нарастает ползучее доминирование украинского, чем целенаправленные «репрессии» русского. Единственное, что могу сказать – в научных журналах Украины статью на русском не возьмут. Иностранцам завернут также и вежливо попросят подать на английском. С.Э.: Вы считаете это не репрессиями, когда в школе и в ВУЗах отменили преподавание на русском языке? Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли: после 24 февраля, конечно, неловко обсуждать эту тему, но это же началось задолго до 24 февраля? А.К.: Преподавание на государственном языке в государственном учреждении – это абсолютно нормально. Особенно, если русский язык даже фоном своего звучания на улицах грозит завтра привлечь московское вторжение под предлогом «освобождения» русскоязычных граждан от гнета жидо-бандеровской хунты. Желающим учиться в школе по-русски предоставлялось право выбора – русскоязычные школы, как частные, так и государственные, оставались до недавнего времени в свободном доступе и любой желающий мог выбрать этот язык обучения. Иное дело, сами люди все реже стали выбирать русскоязычные школы. А репрессии же в моем понимании это иное – преследование языка, его насильственное искоренение. Насилия по этой части тут нет, все происходит по обоюдному согласию сторон. Читать лекции по-украински от преподавателя уже давно требует не начальство, а студенты. Они так привыкли со школы. Выросло новое поколение. В университетской аудитории вы говорите по-украински, на перемене – можете перейти на русский. И увольнение за это не светит. В магазине, на улице, в троллейбусе, в телеинтервью или даже в националистическом полку «Азов» – русскую речь можно периодически слышать до сих пор. Вам за это ничего не грозит. Иное дело, что после аннексии Крыма и всех последующих событий, народ без всяких распоряжений сверху стал относиться к русскому языку, как к чему-то неприличному. Такая же участь была у немецкого в СССР после Второй мировой войны. Человек, говорящий в Одессе по-украински в общественном транспорте лет 10-15 назад – это экзотика. На него могли озираться. Это считалось вызовом, демонстрацией сельского/иногороднего происхождения. Чем чище язык, тем выше вызов – суржик могли простить, ведь это явно неспециально. Насколько все изменилось теперь. Удивительно наблюдать изменение городской культуры в столь короткий период. С.Э.: Сделать можно всё что угодно. Поскольку общество, нация – это всегда конструкция, то сконструировать можно всё что угодно. Но вы считаете, что это нормально и ничего страшного в этом нет? Вот, сейчас музей Булгакова предлагают закрыть, и уже сняли мемориальную доску в его честь… А.К.: Борьба с памятниками и музеями мне неприятна по определению, потому что я историк и у меня специфический взгляд на эту тему. Я считаю, что Булгакова как не читали, так и далее читать не собираются, что в Украине что в России. Потому что люди, мягко выражаясь, стали нелюбознательные. В обучении на украинском языке кроме пользы ничего не вижу. Что касается истории вокруг Булгакова, тут явный перегиб. Музей можно и не закрывать (и вряд ли закроют). На самом деле, до Булгакова никому дела по-настоящему нет. Как и до Екатерины в Одессе, если честно… Было бы дело – снесли бы все эти музеи и памятники в первую же неделю вторжения – в том стиле, который любят в России – без оглядки на общественное мнение и публичных дебатов. О музее Булгакова Любой памятник выполняет коммуникативную функцию. Иное дело, что он может оскорблять чей-то взгляд. Вот я бы с удовольствием потушил бы Вечный огонь у нас в Одессе – это оскорбляет мой взгляд. Но как историк я за артефакты – источниковедческой ценностью обладает всё без исключений, с позиций далекого будущего. С.Э.: Талантливый пропагандист Арестович, который умело привлекает симпатии русских к Украине, сказал, что нужно, чтобы было два официальных языка: украинский и русский. И я думаю, что это было бы грамотное решение для повышения привлекательности Украины среди этнических русских, которые являются ее гражданами. Если Украина заявит, что русский язык является её историческим культурным достоянием, то это будет способ эффективно вести пропаганду уже в сторону России. Как вы считаете? А.К.: Повестка о «повышении привлекательности Украины среди этнических русских, которые являются ее гражданами», устарела лет на десять. А сегодня среди таковых привлекательность Украины активно повышает кадыровский полк на оккупированных территориях с традиционно пророссийским электоратом Запорожской, скажем, области. Знакомые из Мелитополя, давние сторонники пророссийской партии ОПЗЖ (со всем ее нарративом о двух официальных языках), рассказывали недавно, чего там натерпелись. Фраза, кинутая им, что «Теперь вы все наши рабы» – самое безобидное, что удалось услышать от русских солдат за все оккупации. Что касается предложения Арестовича, можно пофилософствовать и о том, что русский язык, на самом деле, принадлежит нам – наследникам Киевской Руси, и все такое. Грушевский называл Украину Русью, Арестович, кстати, тоже. И наш Феофан Прокопович придумал им – московитам, само название Россия. Все это уже проходили. Мне кажется, все-таки легче выучить украинский язык, чем заниматься интеллектуальным поиском отмазок, почему это делать ни в коем случае нельзя. Проблема использования русского языка в Украине исчезнет лишь тогда, когда исчезнет сама Россия, или же ее извечные претензии на наши территории, жизни, государственность. До тех пор формула типа – «мы разговариваем на русском языке, но при этом мы не русские», будет работать плохо. «мы разговариваем на вашем языке, но при этом мы не русские» В Украине многое изменится, как только фронтовики начнут возвращаться по домам после войны. Повестку дня – культурную, политическую, будут формировать совершенно другие люди, пережившие фронт. Как они это будут делать, как эта масса людей (преимущественно молодых и пассионарных) будет влиять на людские массы, я не имею понятия. После войны страна будет кардинально иной. Страна уже сильно изменилась – даже на моих глазах, не таких уж и древних. Ушла, например, мода на русскоязычные книги – за считанные годы. Александр Красовицкий – директор харьковского издательства «Фолио», рассказывал, что поколение 30+ давно предпочитает при выборе в магазине не ту книгу, которая издана на русском, а ту, которая дешевле – т.е., украинскую в силу коммерческих обстоятельств. В общем, времена интересные и печальные одновременно. Но оптимизм в наших сердцах есть. Осталось только победить в этой войне, да поскорее. С.Э.: Спасибо за насыщенную информацией беседу!

Людмила Исурина: «Моя книга готовила читателя к тому, что рано или поздно нагнетающаяся обстановка и идеологическая истерия как в России, так и в Соединённых Штатах должны были привести к открытому конфликту». Интервью с Л. Исуриной Беседовал С.Е. Эрлих Людмила Исурина, профессор Кафедры славянских и восточноевропейских языков и культур, заведующая Программой бакалавриата в Государственном университете штата Огайо. E-mail: isurin.1@osu.edu Основные публикации: Reenacting the Enemy: Collective Memory Construction in Russian and US Media, by Ludmila Isurin (Oxford University Press, 2022) Collective Remembering: Memory in the World and in the Mind, by Ludmila Isurin (Cambridge University Press, 2017) Integration, Identity and Language Maintenance in Young Immigrants: Russian Germans or German Russians, co-edited by Ludmila Isurin and Claudia Maria Riehl (John Benjamins Publishing, 2017) Memory, Language, and Bilingualism: Theoretical and Applied Approaches, co-edited by Jeanette Altarriba and Ludmila Isurin (Cambridge University Press, 2012) Russian Diaspora: Culture, Identity, and Language Change, by Ludmila Isurin (De Gruyter, 2011) Multidisciplinary Approaches to Code Switching (Studies in Bilingualism), co-edited by Ludmila Isurin, Donald Winford, and Kees de Bot (John Benjamins Publishing Company, 2009) С.Э.: Дорогая профессор Исурина, издательство Оксфордского университета недавно выпустило вашу книгу «Воссоздание врага: конструирование коллективной памяти в российских и американских медиа». Для анализа вы отобрали семь «знаковых» событий, произошедших в 2014–2018 годах: завладение Крымом, конфликт на востоке Украины, сбитый самолет рейса MH17, конфликт в Сирии, президентские выборы 2016 в США, олимпийские игры 2014 в Сочи, дело Скрипалей. Согласно вашей теоретической рамке медиа играют роль «челнока», который связывает коллективную память и индивидуальное сознание. Вы используете два вида источников: 1) более трехсот публикаций ведущих американских и российских изданий; 2) данные опроса более двухсот американских и российских респондентов. Анализ публикаций показывает, как медиа воссоздают искаженный образ «другого», используя готовые схемы памяти и пристрастные подходы. Данные опроса дают представление в какой мере медиа влияют на умы и создают общественное мнение. Я считаю, что избранный вами подход чрезвычайно продуктивен, так как может быть с успехом применен к исследованиям других случаев сложного взаимодействия в «бермудском треугольнике» памяти, медиа и сознания (?). Я бы хотел задать несколько вопросов, касающихся проблем, которые рассматриваются в вашей книге, но прежде разрешите спросить о вещах личного характера. Главная тема нашего журнала – память. Поэтому всем нашим респондентам мы первым делом задаем один тот же вопрос. Ян Ассманн считает, что коммуникативная (семейная) память в современном обществе простирается на три поколения, т.е. охватывает период 80–100 лет. Какова глубина вашей семейной памяти? Могли бы вы рассказать о ваших предках и родителях? Л.И.: Одним из курсов, который я читаю в университете, является академическое письмо в рамках темы иммиграции. И первым заданием для слушателей является работа с памятью о семейной истории. Я прошу студентов задать как можно больше вопросов своим родителям и родственникам о предках. Я всегда добавляю: «Сделайте для ваших детей то, что мне бы хотелось, чтобы мои родители сделали для меня». Студентам нравится это задание, и они всегда отмечают как много они узнали о своих корнях, благодаря этому эссе. Часто эти корни уходят на несколько веков вплоть до первых американских поселенцев. Я боюсь, что в советское время преемственность семейной памяти часто была нарушена и написание подобного эссе не всегда, как и в моем случае, было бы легкой задачей. У меня две в высшей степени непохожих линии предков: со стороны матери – это русские крестьяне, проживавшие на границе с нынешней Латвией, и жившие в Санкт-Петербурге русские аристократы со стороны отца. В детстве в летние месяцы я проводила много времени в деревне, где жили родители моей матери. Поэтому я хорошо знаю моих крестьянских предков. Вместе с тем меня влекло к моим таинственным и «запрещенным» предкам, тем дворянам, чьи фотографии я видела в семейном альбоме. Мой прадед – Павел Петрович Масленников, по дошедшим до меня семейным воспоминаниям был важным правительственным чиновником в царствование Николая II и его семья владела участками земли и домами на Васильевском острове, где, по иронии судьбы, я родилась в коммунальной квартире. На фото прадед Людмилы Исуриной Павел Петрович Масленников, его брат (Георгий?) и ее прабабка Паулина Фердинандовна Мне об этом рассказывал отец. Во время наших лыжных прогулок мы посещали Смоленское кладбище, где похоронены все мои предки. На православное Рождество мы навещали дедушкиного брата (сам дед умер в блокадном Ленинграде), единственного представителя этого поколения нашей семьи, кого я знала лично. Ребенком я зачарованно смотрела на этого старца, чья юношеская фотография в офицерской форме (не знаю, когда она была сделана: до революции или, возможно, во время Гражданской войны он служил у «белых») хранилась в нашем семейном альбоме. Он играл на пианино, над которым висели иконы с зажженными свечами. На фото Георгий – родной брат деда Людмилы Исуриной. Мой мир не имел ничего общего с обликом этой квартиры, и я знала, что никому, кроме членов семьи, нельзя рассказывать об этом празднике и об этих иконах. К несчастью, мой отец умер, когда мне было лишь десять лет и поэтому у меня нет ответа на многие вопросы, но осталось много старых фотографий. На одной из них кормилица в нарядной одежде с богатым кокошником держит на руках ребенка – одного из детей моей прабабки, которая, я знаю, была немецкого происхождения и носила пенсне. На фото мать кормилица с одним из предков Людмилы Исуриной. Сохранилась открытка, отправленная в 1930-е годы из Парижа одним из моих прадедов, который эмигрировал после революции. Когда в начале 1990 года мы эмигрировали из СССР, я смогла тайком вывезти лишь несколько из старых семейных фотографий, так как в то время подобные вещи было запрещено вывозить. Два года назад я сделала генетический тест, который показал, что большая часть моих высоких белокурых предков происходят из Латвии. Но я всегда хотела узнать побольше о той части мой семьи, которая происходит из Петербурга. С.Э.: Исследования памяти достаточно новое и еще не окончательно утвердившееся направление исследований. Поэтому оно объединяет представителей различных дисциплин. Почему вы обратились к исследованиям памяти? Сказались на этом решении ваши семейная или личная памяти? Л.И.: Нет, мое путешествие в сферу памяти не было вдохновлено интересом к истории моей семьи. Но повлияли мои наблюдения над тем, как в иммиграции я постепенно утрачиваю навыки владения русским языком. Начиная с диссертации о памяти и забывании иммигрантами родного языка и моих исследований когнитивных аспектов памяти применительно к двуязычию и забыванию первого языка, я считала, что зарекомендовала себя в этой специфической отрасли исследований памяти. Я также интересовалась автобиографической памятью и собрала истории российских иммигрантов в Израиль, Германию и США для моей книги «Русская диаспора» (2011). Но в полной мере я обратилась к коллективной памяти, когда мы с коллегой в 2011 опубликовали в издательстве Кембриджского университета книгу «Память, язык, и двуязычие» и один из рецензентов упомянул потрясшую меня книгу «Память в сознании и культуре» под редакцией Паскаля Бойера и Джеймса Верча (Boyer & Wertsch, 2009). В 2017 вышла моя первая книга о коллективной памяти, где я рассмотрела девять недавних политических событий русской истории. Я изучала их освещение в медиа, энциклопедических изданиях и школьных учебниках, а также как они запомнились жителями России и российскими иммигрантами в США. Я хотела понять насколько различаются памяти об этих событиях у представителей двух названных групп и как они реконструируются по прошествии времени. Когда я заканчивала книгу случилось завладение Крымом. Я добавила это событие в опрос и это был единственный из рассмотренных в моей книге случаев, вызвавших полностью противоположные оценки российских эмигрантов и жителей России. Тогда я подумала, что позже я вернусь к этой теме и напишу статью. Но последующие события так быстро накапливались, что в рамках статьи их рассмотреть стало невозможно. Так родилась новая книга… С.Э.: Вы российский эмигрант. После путинского вторжения в Украину многие российские ученые покинули страну, и многие коллеги собираются последовать их примеру. Поэтому наши читатели будут признательны, если вы поделитесь с ними своим опытом иммиграции и интеграции в американскую науку. Может вы дадите какие-либо рекомендации нашим коллегам? Л.И.: Я знакома лишь с несколькими российскими иммигрантами в научной среде США. Я считаю, что у каждого есть своя история и собственный путь вхождения в американские университеты и достижения успеха в американской науке. Мой путь не был прямым, так как у меня было две иммиграции. Мой муж – еврей наполовину (по «правильной» материнской линии). Это позволило нам после нескольких лет ожидания официального приглашения, как тогда говорили «вызова», подать в конце 1989 заявление на выезд. Но в тот момент, когда мы получили разрешение на выезд из СССР, американское правительство закрыло въезд для всех, кто не имел прямых родственников в США, куда мы собирались. К тому времени мы уже отказались от советского гражданства и в ситуации, когда все мосты были сожжены, для нас была открыта лишь одна страна – Израиль, куда мы и уехали с пятимесячным ребёнком на руках. Мы говорили тогда друзьям, что едем в Америку через Израиль. Мы тогда не знали, что «через» займет шесть лет тяжелой иммиграции, «оседания» и адаптации к новой и чуждой нам культуре, поиска работы по профессии. В результате многие российские иммигранты считали нас успешными и спрашивали: «Зачем вы хотите еще раз эмигрировать?» Я преподавала в одном из израильских университетов, мой муж работал инженером. Но будучи в Израиле «нееврейской» матерью маленького ребенка я решила, что нам все-таки следует направиться в «порт назначения», вопреки тому, что с первой попытки зайти в него не удалось. Вопрос, чтобы нас в Америке считали беженцами из Израиля, был исключён, а возможность стать нелегальными иммигрантами даже не рассматривалась. Я всегда хотела получить ученую степень и единственно приемлемым для меня путем был приезд в США на учебу. Меня приняли в университет штата Луизиана и в 1999 я получила докторскую (PhD) степень по психолингвистике. Восемь лет после этого я работала на «полставки» (part-time lecturer) на двух кафедрах университета штата Огайо. После этого я была директором языковых программ, и только потом я наконец-то получила начальную ставку профессора. В 2018 я получила высшее для американской науки звание полного профессора. В моем описании это может показаться не особо трудным путём к успеху. На самом деле, на академическом рынке США царит жесткая конкуренция. Часто требуется либо американская, либо западная ученая степень, необходим опыт преподавания в Северной Америке, обязательны публикации в ведущих англоязычных журналах. За многие годы участия в международных конференциях я не так часто встречала там российских коллег и не так часто находила статьи ученых из России в западных журналах. Я часто чувствую, что интеллектуальная мысль в российской науке движется параллельно Западу. В настоящее время россиянам стало еще труднее посещать международные конференции и приезжать в США. Тем не менее, возможности для академической карьеры в США все еще существуют. Например, в этом году моя кафедра открыла позицию для специалиста в широкой сфере сибирских исследований. Очевидно, что кандидаты из России тоже могут участвовать в конкурсе. Что я могу посоветовать российским коллегам? Напряженная работа, упорство и ясный ум предвещают успех в этой стране. Из трех стран, которые я изучала (это подтверждается также наблюдениями социологов) – Германии, Израиля и США – Соединенные Штаты демонстрируют самый низкий уровень профессионального «принижения» иммигрантов. В качестве примера приведу опыт моего мужа, который будучи очень способным и успешным инженером, попал на первую должность с перспективой получения официально разрешенной работы и грин-карты, не зная английского языка. Компании платили мне, как его личному переводчику, когда мы летали с ним на интервью. Теперь он автор 15 американских патентов. США предоставляют иммигрантам шанс преуспеть, в том числе и в научной сфере! С.Э.: Я впечатлен идеей вашей книги, согласно которой новости, транслируемые медиа, выступают не просто «черновиком памяти», но память, формируемая СМИ, воздействует и на общественное мнение, и также на историографию. Вы пишите: «Журнализм не только находится на передовой линии документирования исторических событий, но также конструирует новые памяти». Я полагаю, что историкам такое утверждение не слишком понравится, так как большинство из них считает, что медиа должны делать отсылки к прошлому на основе экспертных оценок исторической корпорации. Могли бы вы разъяснить вашу концепцию и привести примеры? Л.И.: Я не стану приписывать себе идею, что медиа создают первоначальный «черновик» истории. Это мнение разделяют многие ученые в области, рассматривающей связь между памятью и журнализмом. Хотя исследователи полагают, что «историки отчетливо осознают, что они не являются журналистами, и что журналисты, по меньшей мере, отчасти учитывают это различие и обычно признают его последствия» (Olick, 2014, p. 21), они также утверждают, что коллективная память часто берет начало из новостей прессы. «Если медиа “решили не помнить”, т.е. не помещают рассказ о событии на видном месте, официальная память о нем начинает стираться» (Birds, 2011). Я могу проиллюстрировать этот тезис двумя примерами из моей предыдущей книги о российской коллективной памяти (2017): кубинского или карибского, как говорят в России, ракетного кризиса (1962) и космического полета Гагарина (1961). При работе над этим проектом у меня был доступ к оцифрованному архиву газеты «Правда», включающему все выпуски, начиная с 1912 года, и я могла читать любой из ее номеров, вышедших за более чем столетний период. Я обнаружила, что советская пресса очень мало сообщала о кубинском кризисе в период, когда он развивался, а после его разрешения больше не упоминала об этом событии. Публикации по поводу полета Гагарина, напротив, помещались на первой странице «Правды» несколько дней спустя этого важного события. Не удивительно, что все россияне, которых я опрашивала в рамках моего проекта, хранили едва ли не фотографическую память о полете Гагарина, и часто эта память практически без изменений передавалась следующим поколениям. В то же время большинство россиян признавались, что они не помнят о кубинском ракетном кризисе. По иронии судьбы, когда я только приехала в США, мой американский приятель спросил меня, какие чувства мои родители испытывали во время этого кризиса и я честно спросила в ответ: «О каком кризисе идет речь»? С.Э.: В советское время мы знали, что газета «Правда» лжет и в то же время верили, что «Голос Америки» сообщает чистую правду. Это удивительно, но и сегодня многие русские либералы считают, что лгут только российские СМИ, а ведущие западные медиа беспристрастны. Ваша книга разрушает их искреннюю веру. Вы даже доказываете, что российские журналисты не столь единодушно распространяют правительственную повестку, в сравнении с их американскими коллегами: «Интересно наблюдать как пристрастны публикации СМИ двух стран. В этом смысле мы легко обнаруживаем сходство в том как российские медиа, контролируемые государством и большинство американских изданий представляют и поддерживают позиции своих правительств по любому политическому вопросу. Но если взглянуть на российские медиа, то можно обнаружить отчетливую разницу в том как освещают события независимые издания. <…> Их журналисты, не колеблясь, критикуют собственное правительство и его политику». Не могли бы вы привести примеры из вашей книги, каким образом американские медиа создают искаженное представление о внешнеполитических событиях? Л.И.: Прежде чем приводить исследованные мной случаи искажения событий американскими медиа, я должна сказать, что большинство респондентов моего опроса относятся к либеральной части политического спектра: американцы не голосовали за Трампа в 2016, россияне не голосовали за Путина в 2018. Обе группы согласились, что медиа пристрастно освещают международную политику. Правда, среди русских уровень недоверия был выше (79%), чем среди американцев (52%). Вопреки их скептическому отношению к своим медиа память моих респондентов о событиях 2014-2018 строится в соответствии с идеологическими линиями, продвигаемыми в СМИ. Я бы хотела процитировать слова Джеймса Верча из рецензии на мою книгу, которые резонируют с моими чувствами во время ее написания: «Ее заключения могут вызвать дискомфорт как у американских, так и у российских читателей, но в этом и состоит чрезвычайно важный вклад этой книги». Другими словами, отвечая на ваш вопрос как американские медиа искажают реальность, я хочу напомнить, что в равной мере критически отношусь к тому как американские СМИ и подконтрольные государству российские медиа освещают события, на основе идеологических, т.е. пристрастных точек зрения. Теперь поговорим об искажениях, свойственных американской стороне. Под искажениями в моей книге понимается разница между первыми репортажами о тех или иных событиях и тем, как позднее менялись рассказы о них как путем умолчания, так и неверным представлением изначально сообщенных фактов. С этой точки зрения примечательны репортажи американских СМИ по поводу крымских событий. Вначале они сообщили, что в ходе референдума 97% жителей Крыма проголосовали за присоединение к России, потом назвали этот референдум фальшивкой, а позднее исчезли любые указания на «свободное волеизъявление» населения Крыма. Более того, умалчивалась информация о том, что Крым был передан из состава России в состав Украины «волюнтаристским» решением Хрущева и что большинство населения Крыма – это этнические русские. Следующий факт, это указания американской прессы на «силовой захват Крыма» Россией, сделанные задним числом. Они противоречат репортажам, опубликованным в ходе событий, когда не упоминалось о применении военной силы или насилия и овладение Крымом описывалось как необычное «тихое вторжение» в присутствие дружественного и вежливого военного контингента без опознавательных знаков. Лишь некоторые американские издания неохотно признали факт достаточно активной вовлеченности американского правительства в процесс смены власти в Украине, но сделали они это только после того, как Россия предоставила неопровержимые свидетельства американского вмешательства. Однако этот факт быстро исчез из дальнейших дискуссий, а Россия была обвинена в том, что опубликовала эти компрометирующие документы. Пристрастность проявилась и в репортажах с олимпийских игр в Сочи, когда американские СМИ – задолго до допингового скандала, приведшего многих российских атлетов к лишению медалей – сознательно принижали значительные успехи россиян. Более того, в американских медиа серьезно искажалась информация расследования случая с рейсом MH17 и отравления Скрипалей. В то время как следственная комиссия из Нидерландов еще не успела выяснить, кто выпустил ракету, сбившую самолет, следовавший рейсом MH17 и откуда именно он был сбит, как справедливо указывали на это некоторые американские журналисты, их коллеги уже запускали не подтвержденные, но безапелляционные утверждения, что это сделали русские сепаратисты или даже российские военные. В случае Скрипалей авторитетные международные организации успели установить только природу поражающего вещества, использованного при попытке убийства, но американские репортеры тут же поспешили заявить, что происхождение вещества установлено и что оно изготовлено и пущено в ход российским правительством. В процессе моего анализа я также обратила внимание на язык описания событий, который также создает искажения. Приведу лишь несколько примеров, среди которых свойственное большинству американских СМИ, освещавших события 2014–2018: намеренное именование «русскими» русскоязычных сепаратистов, которые являются гражданами Украины; именование гражданской войны в Украине войной между Украиной и Россией; именование завладения Крымом не просто аннексией, но русским вторжением, интервенцией или оккупацией; обильное использование производных от слова «террорист» применительно к сепаратистам Донбасса и России; странная предрасположенность к слову «оккупация» привела одного из журналистов к неуклюжему описанию пророссийской демонстрации в Восточной Украине как сборища людей, призывающих Россию оккупировать их страну (на самом деле на плакате, его фото воспроизведено в моей книге, было написано: «Путин введи войска». Эту надпись можно также интерпретировать как призыв не к оккупации, а к миротворческой миссии, но журналист выбрал первую более жесткую опцию); при описании протестов в Восточной Украине пророссийские демонстранты именуются «толпа» или «вооруженные формирования» (militia), тогда как их оппоненты описываются нейтральным термином «прокиевские демонстранты». В контексте тиражируемого американскими СМИ предположения об очевидном превосходстве американских читателей перед российскими, которым, как считается, промыли мозги идеологией, забавно звучит утверждение, что американский народ инстинктивно отличает правду от лжи. У меня оно порождает вопрос: откуда у американцев берутся эти здоровые инстинкты, если не из прессы, которая столь же пристрастна как и российская? С.Э.: Одна из важных тем вашей книги это давние схемы (schemata) памяти, которые российские и американские медиа «освежают» в процессе подачи новостей. Могли бы вы назвать главные схемы двух стран? Л.И.: Если начинать в хронологическом порядке с Сочинской олимпиады, то основные сценарии обеих сторон ссылались на достаточно отдаленные события. В американской прессе это были ссылки на железный занавес, на кагэбэшное прошлое Владимира Путина, деспотического руководителя подобного Сталину, на поражение, которое советские хоккеисты потерпели от американцев на олимпийских играх 1980, известное в американской коллективной памяти как «Чудо на льду». В российских медиа это были ссылки на победу во Второй мировой войне, запуск первого человека в космос, а также ссылки на то, что Россия окружена ее ненавистниками. Однако ситуация решительно изменилась после российского завладения Крымом в 2014. В первых отчетах американских СМИ до, в ходе и сразу после крымских событий Путин изображался как злодей и вместе с тем высказывались симпатии к Украине. Одновременно мы видим, что идет поиск правильного сценария для контекстуализации того факта, что Путин быстро и бескровно перечертил государственные границы. Вначале американские журналисты признавали российскую обеспокоенность экспансией НАТО и а также справедливость обвинений в адрес США как ведущей силы в свержении правительства в Ливии и в войне за Косово. Но вскоре эти сюжеты быстро исчезли из репортажей американских медиа. Вместо этого был учрежден новый сценарий, где российское завладение Крымом однозначно, без «смягчающих обстоятельств», описывалось как аннексия/ интервенция/ вторжение/ оккупация. Все последующие после 2014 события подавались через эту рамку, напоминая американским читателям о враждебной природе «воскрешённого» старого врага. Россия создала свой альтернативный дискурс, в котором подчеркивались следующие обстоятельства: свободное волеизъявление народа Крыма по вопросу присоединения к России и законность этого процесса; ультра-правые националисты, совершившие переворот в Киеве и угрожающие этническим русским в Крыму, нелегитимность нового украинского правительства. Этот нарратив, оправдывающий завладение Крымом, годами повторялся снова и снова в ходе дискуссий по различным политическим вопросом. Таким образом российские СМИ создавали портрет США как пресловутого «другого», который организовал свержение законного украинского правительства. Подчеркивая тягость несправедливых экономических санкций наложенных на Россию после завладения Крымом, российские медиа создали новый сценарий, внутри которого обсуждалась политика Запада и, прежде всего, США. Образы России как героического спасителя народа Крыма от опасности ультра-правых/ «фашистских» вооруженных формирований и США как кукловода, стоящего за переворотом в Киеве, вошли составной частью в сценарии прессы и не изменялись на протяжении последующих лет. Более того, в то время как американские СМИ заранее обвиняли Россию в совершении таких преступлений, как крушение самолета рейса MH17, химические атаки в Сирии и отравление Скрипалей, т.е. намного ранее, чем это было установлено органами следствия, подкрепляя эти обвинения тем фактом, что Россия силой захватила Крым, российские медиа напоминали своей аудитории о роли США в войне за Косово или же о печально знаменитой пробирке, якобы содержавшей «несомненные доказательства» того, что Саддам Хусейн обладает химическим оружием, при помощи которой оправдывалось начало войны руководимой США коалиции в Ираке. Эти напоминания, вплетавшиеся в новый сценарий, служили инструментами дискредитации любых американских обвинений в адрес России. С.Э.: Вы не только рассматриваете дискурсы памяти, но также провели опрос, чтобы выяснить, как медиа влияют на индивидуальное сознание. Разрешите мне воспроизвести таблицу «Как хорошо американцы помнят события», опубликованную в вашей книге. Эта таблица показывает, что американская аудитория не слишком вовлечена в обсуждение ключевых событий международной политики. Ваши респонденты лучше всего помнят сбитый самолет рейса MH17 (предполагаю, что в связи с тем, что погибло много граждан западных стран) и демонстрируют почти полную «амнезию» в отношении конфликта в Донецком регионе Украины. Как вы объясняете такую необычную с российской точки зрения картину? Может американские медиа не уделяли достаточного внимания событиям, которые вы анализировали в своей книге? Л.И.: Вы правы, после 2014 американские СМИ почти не обсуждали конфликт на Донбассе. Сходным образом внимание американских СМИ к нынешней «спецоперации» также постепенно стихает и с течением времени все труднее найти газетные заголовки по этой теме, а если они и есть, то информация освещается исключительно с позиции Украины. Мне было интересно выяснить как люди смутно помнящие то или иное событие отвечают на мои вопросы. Они в основном скатываются к стереотипам своей памяти и в результате воспроизводят полностью ложные представления. С.Э.: Известная шутка: «Россия – страна с непредсказуемым прошлым», – подразумевает переписывание истории в результате идеологического давления недемократических режимов. Но есть и другая причина, по которой честные историки должны пересматривать свои выводы: новые знаковые события неминуемо изменяют наш взгляд на весь сюжет предшествовавшей истории. Я считаю, что путинское вторжение в Украину в 2022 это «триггер», изменяющий наше понимание как завладения Крымом в 2014, так и других событий, которые рассматриваются в вашей книги. Она была закончена и отправлена в издательство в 2020, но вышла в свет после 24 февраля 2022. Внесли ли вы в нее какие либо изменения перед выходом? В любом случае меняли ли вы текст либо оставили его неизменным, могли бы вы объяснить свое решение? Л.И.: Это хороший вопрос. Я отправила рукопись в издательство Оксфордского университета летом 2020 и думала, что она выйдет своевременно. Когда книга вышла два месяца спустя после путинского вторжения в Украину я с грустью признала, что она уже устарела. К сожалению, западные издательства придерживаются очень строгих правил относительно количества изменений, которые автор может вносить в содержание после того как рукопись отправлена в набор. Последний раз я смогла сделать небольшие изменения в августе 2021, после чего можно было исправлять только грамматические ошибки. Таким образом, после ноября 2021 я уже не могла ничего изменить. Более того, в контексте нараставшего напряжения между Россией и США я просила ускорить выход книги, но издательство не откликнулось на мою просьбу. Как говорится, добро пожаловать в издательский мир… Но если бы у меня была возможность что-то добавить после 24 февраля, я бы сказала, что вся моя книга готовила читателя к тому, что рано или поздно нагнетающаяся обстановка и идеологическая истерия как в России так и в Соединённых Штатах должна была привести к открытому конфликту. И я не думаю, что он не был спровоцирован отчасти той страной, где я живу. И может, я бы изменила название книги с "Воссоздания Врага" на "Враг Воссоздан..." С.Э.: Каковы ваши академические планы? Л.И.: Мне повезло, что я могу в данный момент работать в составе небольшой группы международных исследователей коллективной памяти под руководством Джеймса Верча и Генри («Родди») Редигера. В ноябре 2021 в рамках этой программы я получила грант для проведения исследования с предварительным названием «Память о поражении как источник формирования коллективных представлений о будущем». Этот проект фокусируется на коллективной памяти о поражении и как она способна или не способна формировать коллективные представления о будущем. Первоначальный замысел предусматривал исследование трех поражений: Вьетнамской войны, Советской войны в Афганистане и войны коалиции под руководством США в Афганистане. Цель исследования – проанализировать как каждое из этих поражений конструировалось медиа в России и США и каким образом с течением времени происходила их реконструкция в медиа и (в случае войны во Вьетнаме и советской войны в Афганистане) в школьных учебниках истории. Вторая часть предполагает масштабный опрос общественного мнения и в США, и в России (на что должна пойти большая часть средств гранта). Я уже общалась с представителями московской социологической службы «Левада-Центр» и была очень рада возможности получить с их помощью данные от участников опроса. Но нынешняя политическая ситуация приостановила, если не разрушила эти планы. Как вы понимаете, все виды сотрудничества и деловых отношений сейчас разорваны и нам не разрешается вести какие-либо исследования в России. Честно говоря, я не знаю как после этапа анализа медиа можно будет продолжить этот проект. Сейчас идет массовый сбор данных и я решила включить в этот процесс анализ нынешнего кризиса в Украине, несмотря на то, что исход его еще не предопределен и непонятно, что будет пониматься под поражением в данной ситуации. Я не понимаю, с какой целью американские политики вмешиваются в наши научные планы. Неужели они не хотят получить из нашего исследования новое знание о состоянии умов в стане ныне уже «воссозданного врага»? "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. Цитированные работы: Bird, E. (2011). Reclaiming Asaba: Old media, new media, and the construction of memory. In M. Neiger, O. Meyers, & E. Zandberg (Eds.), On Media memory: Collective memory in a new media age (pp. 88-103). Hampshire, UK: Palgrave Macmillan Memory Studies. Boyer, P., & Wertsch, J. (Eds.). (2009). Memory in mind and culture. Cambridge, UK: Cambridge University Press. Olick, J. (2014). Reflections on the underdeveloped relations between journalism and memory studies. In B. Zelizer & K. Tenenboim-Weinblatt (Eds.), Journalism and memory (pp. 17-31). Basingstoke, U.K.: Palgrave Macmillan Memory Studies.

Д.В. Глухов. Ближе всех к царю. Рецензия на книгу: Козляков В. Н. «Ближние люди» первых Романовых. М.: Молодая гвардия, 2022. 343 с. Рецензируется монография известного специалиста по истории России XVII в. В. Н. Козлякова, в которой на примере биографии трёх государственных деятелей этого периода – И. Б. Черкасского, Б. И. Морозова, А. С. Матвеева, - изучается институт «ближних людей», его место в системе государственного управления Московского царства. Автор делает вывод об устойчивости и жизнеспособности этого института. Ключевые слова: И. Б. Черкасский, Б. И. Морозов, А. С. Матвеев, «ближние люди», боярская Дума, местничество Сведения об авторе: Глухов Дмитрий Владимирович, выпускник исторического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, кафедра «история России XIX века – начала ХХ века». Контактная информация: gluhoff91@mail.ru D. V. Glukhov. Closest to the Tzar Rev.: Kozlyakov V. N. “Blizhnie lyudi” pervykh Romanovykh. Moscow: Molodaya Gvardiya, 2022. 343 p. The monograph of V. N. Kozlyakov, a well-known expert on the history of Russia of the 17th century, is reviewed. The author explores the institution of “close people” and its place in the system of state administration of the Tsardom of Moscow on the example of the biography of three statesmen: Ivan Cherkasskiy, Boris Morozov and Artamon Matveev. He concludes on the sustainability and viability of this institution. Key words: I. B. Cherkasskiy, B. I. Morozov, A. S. Matveev, “close people”, the Boyar Duma, mestnichestvo About the author: Dmitriy Vladimirovich Glukhov, graduate of the History Department of Lomonosov Moscow State University, Department of Russian History of the 19th century - early 20th century Contacts: gluhoff91@mail.ru Книжная серия «ЖЗЛ» не нуждается в представлениях. В последние годы в рамках этой серии стал популярен жанр «коллективной биографии» или серии очерков о людях, которые интересны нам как часть некой общности, оставившей след в истории: «Поэты 1812 года» (2014), «Декабристы» (2015), «Легендарные разведчики» (2015), «Следователи Петра Великого» (2018) и т. д. Эту тенденцию развил В. Н. Козляков, известный специалист по истории Смутного времени и, в целом, истории России XVII века, в своей новой книге, посвящённой «ближним людям» первых Романовых. Кто такие «ближние люди»? Автор определяет этот термин следующим образом: «немногие представители аристократической элиты, участвовавшие в управлении государством наряду с московскими царями. Они имели право совета царю, доклада и объявления царских указов» (С. 6). Свои «ближние люди» были чуть ли не у каждого московского князя, начиная с Ивана III, то есть, это явление возникает практически одновременно с началом формирования той системы государственного управления, которая будет функционировать в России в XVI – XVII вв. С воцарением на российском престоле династии Романовых «ближние люди» никуда не делись и, более того, их влияние возросло. Такие особо приближённые к царю фигуры выделялись, как правило, происхождением и положением в Думе, зачастую они состояли в родстве с монархом. «Ближний человек» получал в управление важнейшие приказы, в том числе те, которые давали доступ в личные покои царя, что являлось признаком большого доверия. Особенно важным был Аптекарский приказ – от действий его главы зависело здоровье монарха. К «ближним людям» было приковано внимание и простого люда. Как пишет В. Н. Козляков, «через них реализовывались общие ожидания справедливости и надежды на достижение правды» (С. 6). Изучение их места и роли в политической системе страны, где с одной стороны есть претендующий на полновластие царь, а с другой стороны – бояре, чьё право участвовать в государственных делах освящено традицией, помогает нам лучше понять сущность московского «самодержавия», которое всё же значительно отличается от петровского абсолютизма. Особенности, присущие институту «ближних людей», и связанные с ним проблемы государственного управления и политической борьбы в Московском царстве XVII в. автор рассматривает через биографии трёх крупных государственных деятелей: Ивана Борисовича Черкасского, Бориса Ивановича Морозова и Артамона Сергеевича Матвеева. Возвышение всех этих личностей не было бы возможно без доверия со стороны монархов – Михаила Фёдоровича и Алексея Михайловича. Однако их путь к вершинам власти и ресурсы, которыми они на этом пути пользовались, были разными. Князь Иван Борисович Черкасский из этой троицы, пожалуй, наименее известен широкой публике. Между тем, он с полным основанием занимал важнейшее место при дворе Михаила Фёдоровича и фактически возглавлял правительство. Его отец, кабардинский князь Хорошай-мурза, перешедший в православие как Борис Канбулатович Черкасский, был двоюродным братом царицы Марии Темрюковны, жены Ивана Грозного, и мужем Марфы Никитичны Романовой, сестры Фёдора Никитича Романова, впоследствии – патриарха Филарета. Таким образом, И. Б. Черкасский приходился царю Михаилу Фёдоровичу двоюродным братом. В годы правления Бориса Годунова он вместе с Романовыми переносил тяготы ссылки. Возвышение князя Черкасского началось после возвращения патриарха Филарета из польского плена. Уже в 1622 году он сосредоточил в своих руках управление Стрелецким, Иноземским и Аптекарским приказами, а также Приказом Большой казны. Ему поручались и важнейшие дипломатические задания. И. Б. Черкасский вёл переговоры с персидским шахом Аббасом I, шведским посланником Жаком Руселем, участвовал в подтверждении Поляновского мирного договора с Речью Посполитой. И вот парадокс, отмеченный и автором книги о «ближних людях»: благодаря разрядным книгам, мы можем проследить жизненный и карьерный путь влиятельного боярина, но узнать его личные взгляды на внешнюю и внутреннюю политику, как и то, какие именно советы он давал царю, крайне сложно. «К сожалению, очень редко можно точно выделить роль судьи приказа в разных делах» (С. 66), - констатирует В. Н. Козляков. Это во-первых. Во-вторых, беседы царя с «ближними людьми» не записывались. Это значительно ограничивает возможности историка в определении роли того или иного «ближнего человека» в различных делах. Справедливости ради, заметим, что В. Н. Козляков прекрасно это осознаёт и не позволяет себе встать на путь художественных фантазий, в ряде случаев ограничиваясь лишь предположением. Однако, в случае с И. Б. Черкасским эти лакуны особенно заметны – до нас не дошло практически никаких отзывов современников о его личных и профессиональных качествах. В. Н. Козляков, как и до него С. В. Бахрушин, истолковывает это молчание положительно для героя книги: видимо, он не давал повода для сплетен и не был замешан в громких скандалах. Определяя «секрет успеха» князя Черкасского, автор ссылается на другого исследователя, А. П. Павлова, который обращает внимание на ценное (и, наверное, редкое) умение Ивана Борисовича поддерживать хорошие отношения с разными игроками на политической арене и объединять различные придворные группировки. В конечном счёте вырисовывается довольно неординарный образ мягкого, тактичного, справедливого, склонного к компромиссам и учёту разных мнений деятеля, пользовавшегося авторитетом не только в Думе, но и среди служилых людей и простонародья. Судя по всему, далеко не все из этих положительных качеств были присущи другому герою книги – боярину Борису Ивановичу Морозову. Этот представитель старомосковского боярского рода сумел возвыситься благодаря тому, что с 1633 г. являлся воспитателем царевича Алексея Михайловича. Когда 16-летний царевич занял престол, Морозов был самой влиятельной фигурой в его окружении. Это помогло ему сосредоточить в своих руках огромную власть: с 1646 по 1648 гг. Морозов руководил Аптекарским, Стрелецким и Иноземским приказами, приказом Большой казны и Новой четью, также он добился назначения близких и обязанных ему людей в другие приказные учреждения, формально ему неподконтрольные. Именно в 1646-1648 гг. сложилась дурная репутация Б. И. Морозова. К социальному взрыву 1648 г., Соляному бунту, привела не только хорошо известная неудачная налоговая реформа, но и другие непопулярные меры (например, как глава Стрелецкого приказа, Морозов в целях экономии урезал жалование стрельцов и задерживал его выдачу), а также повальное мздоимство приказных людей, за которым, по всеобщему подозрению, также стояла воля царского «ближнего человека» Б. И. Морозова. Удивительно, но в книге нет ссылки на «челобитную мира»[1] 1648 г. – документ, в котором содержались основные требования участников Соляного бунта, в том числе их обвинения в адрес Морозова. Хотя саму челобитную автор упоминает и, несомненно, обращается к её тексту. В. Н. Козляков не склонен оправдывать царского «ближнего человека», но пишет и о более удачных примерах его управления страной. К таковым он относит проведение подворной переписи в 1646 г., позволившей пресечь попытки уклонения от уплаты повышенного налога в зависимости от качества земли и учесть «интересы служилых людей в годами не решавшемся вопросе о сыске беглых людей» (С. 116). Правда, говоря об этих преобразованиях, автор, как и в случае с князем Черкасским, отмечает: «У нас слишком мало сведений о его личном участии в проведённых реформах» (С. 112). Нехватка источников особенно ярко проявляется, когда нужно говорить о деятельности Б. И. Морозова после 1648 года. Все помнят, что он вернулся в Москву вскоре после своего вынужденного удаления и принимал участие в составлении Соборного уложения. Но до самой смерти в 1661 году он продолжал сохранять силу и влияние, хоть его положение и стало несколько двусмысленным. С одной стороны, с 1651 года имя Б. И. Морозова стали писать первым в боярских книгах, что означало его первенствующее положение в Думе, а с другой – ему пришлось «уйти в тень»; всеобщее недовольство Морозовым давало о себе знать. В. Н. Козляков отмечает, что даже дворцовые разряды составлялись с оглядкой на т. н. «удаление» Морозова из царского окружения в 1648 г. (С. 127) При этом боярин неизменно сопровождал царя в военных походах, являлся первым гостем на разных придворных церемониях, играл важную дипломатическую роль в том числе в малороссийских делах: именно Б. И. Морозову, как наиболее влиятельному человеку в окружении царя Алексея Михайловича, адресовал ряд писем гетман Войска Запорожского Богдан Хмельницкий. Об исключительном влиянии «ближнего человека» Морозова даже в последний год его жизни, когда он из-за болезни начал отходить от дел, сообщали и иностранные дипломаты. Отдельная глава посвящена обширным владениям Б. И. Морозова и тому, как он ими управлял. Хозяйственный архив Б. И. Морозова хорошо известен в историографии, на его материале ещё в советское время было написано немало работ, имевших целью доказательство «нещадной эксплуатации крестьян». Впрочем, и по мнению В. Н. Козлякова, богатства Морозова, его промыслы основывались на возможности «неограниченной эксплуатации природных ресурсов, находившихся в распоряжении «ближнего человека» царя», и его самовластных и жестоких методах управления своим хозяйством. (С. 154) Фигура следующего «ближнего человека», о котором идёт речь в книге, Артамона Сергеевича Матвеева, стоит несколько особняком. Во-первых, обстоятельства его жизни способствовали формированию более обширного и насыщенного массива источников, позволяющих судить о его жизни. В первую очередь это относится к «Истории о невинном заточении ближнего боярина Артамона Сергеевича Матвеева…», впервые изданной Н. И. Новиковым в 1776 г. В основу этого текста легли многочисленные челобитные и письма А. С. Матвеева, написанные им в ссылке. Благодаря обилию источников, перед нами наконец-то раскрывается живой человек: деятельный, энергичный, темпераментный, иной раз несдержанный в словах и поступках. Во многом именно поэтому часть книги, посвящённая А. С. Матвееву, получилась не только самой объёмной, но и наиболее удачной. Второй важный момент – происхождение А. С. Матвеева. В отличие от И. Б. Черкасского и Б. И. Морозова, выходцев из знатных родов, Матвеев – сын дьяка, и своим возвышением он обязан прежде всего своей службе. В этом отношении он стоит ближе к другим крупным фигурам, сделавшим себе имя во 2-й пол. XVII в. – А. Л. Ордину-Нащокину и Б. М. Хитрово, чем к И. Б. Черкасскому и Б. И. Морозову. Назначенный в 1642 г. стрелецким головой, Матвеев участвовал во многих военных кампаниях и мероприятиях по охране царской особы, в том числе в подавлении Медного бунта 1662 г. С определённого момента ему всё чаще доверяют дипломатические поручения. На этом поприще Матвееву оказывал протекцию его отчим, дьяк Алмаз Иванович Иванов, в 1653-1667 гг. глава Посольского приказа. Ключевой проблемой внешней политики этого периода была малороссийская. В книге подробно рассматривается столкновение двух внешнеполитических концепций: союза с Речью Посполитой ради утверждения на Балтике, где России противостояла Швеция (эту идею отстаивал Ордин-Нащокин) и дальнейшей борьбы за вхождение в состав России не только левобережной, но и правобережной Украины (к этому стремились Иванов и Матвеев). С ростом влияния А. С. Матвеева связывается его назначение судьёй Малороссийского приказа в 1669 г. Окончательное возвышение А. С. Матвеева, его пожалование в бояре и назначение судьёй Посольского приказа происходит после женитьбы царя Алексея Михайловича на Натальи Кирилловны Нарышкиной. В стрелецком полку Матвеева служили её отец, Кирилл Полиевктович, и старший брат Фёдор Кириллович. Связям Матвеева и Нарышкиных уделено много внимания в литературе. В историографии закрепилось мнение о том, что Н. К. Нарышкина воспитывалась в доме А. С. Матвеева. Однако Пол Бушкович назвал это впервые появившееся в «Гистории» А. А. Матвеева утверждение «романтической чепухой» и переносом обычаев XVIII в. в XVII в.[2] По его мнению, Н. Нарышкина с 1668 г. жила в Смоленске, где служил её отец, а в доме Матвеева могла оказаться разве что после смотрин.[3] Также он поставил под сомнение дружбу Алексея Михайловича с А. С. Матвеевым, сославшись на Е. В. Шмурло, считавшего, что до того, как Матвеев в 1669 г. возглавил Малороссийский приказ, царь был с ним едва знаком.[4] П. В. Седов постарался опровергнуть своего коллегу, сославшись на сделанные царицей Натальей Кирилловной пожалования «бывшему духовнику» «церкви Николы чюдотворца, что у столпа попу, Алексею Яковлеву» (дело в том, что эта церковь находилась рядом с двором А. С. Матвеева). «Следовательно, по приезде в Москву Наталья действительно поселилась в доме А. С. Матвеева», - делает вывод П. В. Седов.[5] На наш взгляд, опровержение получилось не очень убедительным и не доказывает ничего, кроме того, что Нарышкина действительно какое-то время жила у Матвеева после смотрин. При этом и в статье об А. С. Матвееве в «Большой российской энциклопедии»[6], и в некоторых новейших изданиях[7] Н. К. Нарышкина называется воспитанницей Матвеева без каких-либо оговорок. В. Н. Козляков склонен более критично относиться к этой информации и называет Наталью Кирилловну «так называемой “воспитанницей”», также он предполагает, что поначалу в выборе царской невесты Матвеев делал ставку не на неё, а на дочерей своего сводного брата Анну и Анастасию, первыми записанных в списке невест (С. 229). В то же время он пишет о сложившихся дружеских отношениях царя и Артамона Матвеева применительно к 1654 году, а это было задолго до того, как Матвеев возглавил Малороссийский приказ! (С. 171) Автор обращает внимание на то, что А. С. Матвеев, в отличие от И. Б. Черкасского и Б. И. Морозова, так и не смог возглавить весь административный круг приказов, который позволил бы сосредоточить в своих руках руководство войском, царской охраной, дворцом, казной и внешней политикой. Он связывает это с нехваткой «родословного» веса. (С. 242) Значительной частью приказов руководил Б. М. Хитрово, выглядевший «противовесом» Матвееву. Возвышение Матвеева часто приходилось уравновешивать различными назначениями и пожалованиями представителям старых боярских родов: Голицыных, Одоевских, Милославских. Местничество, хоть и неоднократно ограничивалось ещё в 1-й половине XVII в. (в 1621 г. «безместие» введено в посольской службе, в 1622 – при «сказывании» думского чина, в 1649 – в приказной службе[8]), всё ещё оставалось действующим институтом, и в глазах родовитого боярства Матвеев казался выскочкой. К тому же, в борьбе за власть и влияние он наживал немало врагов. В. Н. Козляков описывает, как Матвеев участвовал в редактировании разрядных книг, вписывая туда любой «компромат» на своих противников. (С. 264) Могущество «ближнего человека» А. С. Матвеева и его успехи в политической борьбе в очень большой степени зависело от расположения к нему Алексея Михайловича, и поэтому его падение после смерти царя получилось таким стремительным. В заключении книги В. Н. Козляков делает вывод о чрезвычайной устойчивости и жизнеспособности института «ближних людей». «Священный характер царской власти, делавший царя судьёю во всех делах, уравновешивался боярским советом», (С. 308) - пишет автор. Заметим, что точно так же институт «ближних людей» позволял царю преодолеть сложившиеся местнические традиции и практики и приближать к себе не наиболее родовитых, а наиболее способных людей. И просуществовал этот институт вплоть до разрыва с этими традициями, который ознаменовала отмена местничества в 1682 году. Изучение биографий государственных деятелей существенно обогащает историческое знание, «оживляет» его, позволяет не сводить историю государства к рутинной истории государственных учреждений и институтов. Но часто на пути историка встаёт ограниченность источниковой базы или преобладание в ней сухих «официальных» источников. Это характерно и для истории России XVII века. Историки вынуждены восстанавливать биографию героя по материалам, отражающим сложившиеся традиции государственной и придворной службы, основанные прежде всего на принципе местничества. И вот какой вывод делается после прочтения книги В. Н. Козлякова: чем больше жизненный и карьерный путь государственного деятеля соответствовали этим традициям, тем сложнее увидеть в нём какие-то характерные проявления живой яркой личности, а не человека-функции. Возможно, именно поэтому мы мало что можем сказать о деятельности И. Б. Черкасского, а исследование его биографии приходится подменять рассмотрением важных событий в истории государства и предполагать, какую роль он мог в них играть согласно его статусу. В нестандартных ситуациях, будь то Соляной бунт 1648 года, благодаря которому в стране заговорили о многочисленных злоупотреблениях Б. И. Морозова и его «правительства», или же зигзаги судьбы А. С. Матвеева, наоборот, ярче проявляются и фиксируются в источниках уникальные черты исторических деятелей. И стоит надеяться, что книга В. Н. Козлякова, это исследование «ближних людей» во власти, проложит дорогу тем работам, что, помогают, говоря словами её автора, «увидеть действие глубоких сил, связывающих в одно целое жизнь частного человека и историю страны». (С. 309) "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. [1] Наиболее полная и аутентичная публикация: Шахматов М. В. Челобитная «мира» московскому царю Алексею Михайловичу 10 июня 1648 г. // Vestnik Kralovske ceske spolecnosti Nauk Trida filosoficko-historicka. Rocník 1933, Praha, 1934. [2]Бушкович, П. Пётр Великий: Борьба за власть (1671-1725). СПб., 2008. С. 64 [3] Там же. С. 65-66 [4] Там же. С. 63-64 [5]Седов П. В. Закат Московского царства: Царский двор конца XVII века. 2-е изд. СПб., 2008. С. 115 [6]Рогожин Н. М. МАТВЕЕВ // Большая российская энциклопедия. Т. 19. М., 2011. С. 333 [7]Талина Г. В. Государь, государство, государственная служба алексеевской России. М., 2022. С. 199 [8]Эскин Ю. М. МЕСТНИЧЕСТВО // Большая российская энциклопедия. Т. 20. М., 2012. С. 64-65

Георгий Касьянов: «В России есть люди, которые протестуют, которые получают штрафы, а потом и сроки». Интервью с Г.В. Касьяновым Беседовал С.Е. Эрлих. Георгий Владимирович Касьянов, профессор университета Марии Кюри-Склодовской, Люблин, Польша. Контактная информация: georgiykasianov@gmail.com Автор книг: 5«Сталінізм на Україні, 20-ті — 30-ті роки», Київ: Либідь, (1991), в соавт. с С. Кульчицким и В. Даниленко, 342 с Сталінізм і українська інтелігенція (20-ті – 30-ті роки). Київ, Наукова думка, в соавт. с В. Даниленко, 96 с «Українська інтелігенція 1920-30-х років: соціальний портрет та історична доля» (1992), Глобус-Вік – Канадський інститут українських студій, Київ – Едмонтон, 175 с. «Українська інтелігенція на рубежі XIX—XX ст.: Соціально-політичний портрет» (1993), Київ, Либідь, 171 с. «Незгодні: українська інтелігенція в русі опору 1960-80-х років» (1995, 2019 второе издание), Київ, Либідь, 223 с «Історія України: нове бачення» (1996), в соавт. Київ, Вид-во «Україна» Ukrainaan Historja, Helsinki: Venajan ja Ita_Euroopan Instituutti, 259 с. в соавт. с В. Пилипенко «Теорії нації та націоналізму» (1999), Київ, Либідь, 352 с «До питання по ідеологію ОУН» (2003), Київ, Інститут історії України НАНУ, 63 Past in the Making. Historical Revisionism in Central Europe After 1989. Central European University Press: Budapest, 2008, 276 с (в соавт. с М. Копечек и др.) «Украина 1991—2007. Очерки новейшей истории» (2008), Киев, Наш час, 477 с Vademecum Contemporary History, Ukraine. A Guide to Archives, research institutions, libraries, associations and museums, Kyiv- Berlin, 2008, 142 c. (в соавт. В. Йильге, А. Андрощук) История Украины Научно-популярные очерки, Москва: ОЛМА Медиа груп 2008, 1070 с. (в соавт. с В. Верстюк и др.) «А Laboratory of Transnational History. Ukraine and Recent Ukrainian Historiography» (2009), в соавт. с Ф. Тером Budapest, CEU Press, «Danse macabre: голод 1932—1933 років у політиці, масовій свідомості та історіографії (1980-ті — початок 2000-х)» (2010), Київ, Наш час «Россия — Украина. Как пишется история. Диалоги, лекции, статьи» (2011), в соавт. с А. И. Миллером, РГГУ, 2011, 307 c. Die Ukraine zwischen Selbstbestimmung und Fremdherrschaft 1917 – 1922 s. Graz: Leykam, 2011, 544 c в соавт. с В. Дорник, П. Либ и др. Convolutions of Historical Politics, CEU Press, New – Yorк - Budapest 2012, в соавт. с А. Миллер, М. Липман и др. 362 с. Past Continuous: Історична політика 1980-х — 2000-х. Україна та сусіди (2018), Лаурус, 2018, 420 с. Розрита могила. Голод 1932—1933 років у політиці, пам’яті та історії (1980-ті — 2000-ні) (2019), Фоліо, 2019, 298 с. Украина и соседи: историческая политика 1987—2018 (2019, русская версия Past Continuous)ю М.: Новое литературное обозрение, 2019 From «The Ukraine» to Ukraine. A Contemporary History, 1991—2021 (2021) в соавт. с М. Рожански, М. Минаков и др. Ibidem Publishers, 2021, 452 с. Memory Crash. Politics of History in and Around Ukraine, Central European University Press, 2022, 420 с С.Э.: Ян Ассманн утверждает, что в современном обществе коммуникативная (семейная) память охватывает 80-100 лет, т.е. три поколения. Расскажите, пожалуйста, на сколько поколений простирается ваша семейная память. Г.К.: У меня тоже где-то в таких пределах. С дедами своими я общался, а о прадеде я слышал уже только от них. Был момент, когда в начале 90-х годов я последний раз был на родине в Челябинске, мне тогда было 32 года и я решил выяснить у родственников какие-то детали. Мне это удалось сделать только по линии матери. А дед по линии отца уже к тому времени умер, поэтому черпать сведения мне приходилось от его детей: от моих тёть – сестёр отца. Я выяснил, что мои предки по отцовской линии – переселенцы из Полтавской губернии, поехавшие за землёй во времена Столыпина. А предки по материнской линии до прадеда и прабабушки – русские, жившие на Урале, в Верхней Салде. Если вспомнить Высоцкого – «если кто и влез ко мне, так и тот – татарин». Моя бабушка – жена моего деда – была из богатых крестьян, тех кого называли кулаками. А Касьяновы – фамилию которых я получил по отцу – до того, как перебрались на Урал были Касьяны и уже там стали Касьяновыми. Так что глубина – это чуть дальше за третье поколение. Глубже я ничего не знаю. Если принять во внимание мой социальный профиль горожанина то, наверное, по-другому и не может быть. С.Э.: Вы считаете, что неглубокая семейная память это крестьянская специфика? Г.К.: Если говорить о коммуникативной памяти, то да. Но это чисто индивидуальный опыт, я не могу утверждать, что у кого-то будет по-другому. Когда в Украине разговариваешь с кем-то, то очень многие – особенно в последнее время – любят вспоминать о своих предках из более далёких поколений, находят документы, казацкие фамилии. Всё это мне недоступно, я уже дитя урбанистического века, я родился и вырос в городе. И мои деды по обеим линиям тоже уже происходят из крестьян, из купцов, в некоторых случаях – из сельских учителей. Но все они – первое поколение горожан. Мои родители – второе поколение горожан, и это другое общество, где связи и память уже не очень держатся. С.Э.: Рассказывали ли они что-то о сталинских репрессиях, как они пережили тот период? Г.К.: В моей семье по отцовской линии были эпизоды, когда мой дед – Иван Андреевич Касьянов, будучи представителем бедной части села, должен был раскулачивать своего тестя – богатого крестьянина, фамилия которого была Король. Но мой дед был человек, скажем так, гибкий, как один из немногих грамотных в бедной части села, он стал секретарем сельсовета. Он не ходил в школу, но был научен грамоте лет в 9 местным священником, которому он понравился, будучи живым смышлёным мальчишкой. Он выписал в сельсовете справку на себя, двух дочерей и жену, и ночью уехал из Шемонаихи (это северный Казахстан) в Армавир, а оттуда нанялся на строившийся в то время Сталинградский тракторный завод, там вступил в партию и стал местным партийным функционером. Потом оттуда – из Сталинграда – они эвакуировались в 1941 или 1942 году в Челябинск вместе с тракторостроительным заводом, который стал танковым заводом. Во время эвакуации под бомбёжкой погибла моя бабушка – мама моего отца, а мой годовалый отец получил тяжёлую контузию. Видимо, это произошло, когда эшелон выезжал из Сталинграда. Это то, что я знаю. Село Шемонаиха в северном Казахстане делилось на две слободы, и одна из слобод была украинская. Так и говорили: «Хохлы там живут, и всё время пахнет галушками». Вот мой дед Касьянов и был из этих самых «хохлов». Хотя Короли тоже были переселенцы – с Кубани. Их оттуда турнули за какие-то политические дела, и они переехали на богатые целинные земли, где и разбогатели. Кто-то из родственников мне рассказывал, что дед Касьянов мог напевать украинскую песню, что-то мастеря, или вдруг разразиться цитатой из «Кобзаря», но я лично этого не слышал. С.Э.: Они переселились именно в годы Столыпинской реформы? Г.К.: Касьяны при Столыпине. А Короли, наверное, чуть раньше. К тому времени, когда Касьяны туда приехали, Короли уже были богатыми крестьянами. Там был мезальянс – мой дед женился на дочери Короля, и, я так понимаю, что со стороны родителей невесты не было большого энтузиазма, но там была любовь моих будущих бабушки и дедушки. С.Э.: Он решил не повторять подвиг Павлика Морозова и не раскулачил тестя. Г.К.: Он не стал Павликом Морозовым, он предпочёл убежать. Ему намекали, что, если он будет сильно усердствовать, ему могут выстрелить в окно из обреза. Так что он предпочёл мягкий вариант. По моим сведениям, никто из моих родственников никогда не подвергался репрессиям. Голодали – это, да, было, но не смертельно. Во время войны голодали и сразу после войны голодали. Рассказывали о замечательных американских яичных консервах – яичном порошке, который их спасал. Его называли «ленд-лизом». Но каких-то серьёзных потрясений моя семейная память не содержит. Я имею в виду потрясения, связанные с репрессиями, убийствами и смертями от голода. Более того, оба деда были вполне успешными советскими «менеджерами» среднего звена, один по партийно-советской линии, другой – на заводе в Челябинске. Там где-то даже фигурирует орден «Знак почета». С.Э.: Расскажите о своих родителях. Г.К.: Родители – это образцовая ситуация. Мой отец – военнослужащий, офицер. Он пошёл в военное училище по идейным соображениям: хотел, если будет война, отомстить за свою мать, погибшую под бомбёжкой. Он закончил Хабаровское артиллеристское училище. Сначала он хотел стать лётчиком, но из Чебаркульского лётного училища его отчислили за то, что он кому-то набил морду (он вообще был правдолюб и правдоруб). И он перевёлся в артиллеристское. В 1961 году мы переехали в Днепропетровск, куда отца отправили служить по окончании Хабаровского училища. А из Днепропетровска в 1962 году его отправили устраивать Карибский кризис на Кубу. Он был в тех кораблях, что успели до блокады, он там, на «острове свободы» служил в артиллерии. После этого он, как исполнявший интернациональный долг, уже будучи офицером смог поступить в известную общесоюзную Академию противовоздушной обороны в Киеве. После её окончания отца отправили служить во Львов, где, собственно, я и добрался до старшего школьного возраста. Сначала мы жили в Днепропетровске, но отец почти не жил там, поскольку был на Кубе. С 1965 по 1970 мы жили в Киеве, а в 70-ом мы переехали во Львов, где он служил в знаменитой Самаро-Ульяновской «железной» дивизии. Потом он перебрался в Житомир – он решил, что уйдёт там на пенсию. Отец уходил на пенсию по инвалидности, потому что на Кубе во время наводнения у них возникли проблемы с теми самыми ракетами, из-за которых был весь сыр-бор. Он получил там большую дозу радиации и со временем это сказалось на здоровье, пришлось уходить, поскольку он не мог нести строевую службу (он даже не мог носить сапоги из-за незаживающей язвы на ноге). Отец преподавал во Львовском политехническом институте на кафедре, потом перевёлся в Житомир, где служил в нынешней 95-ой дивизии, там же и ушёл на пенсию по инвалидности и уже доживал в Житомире. А мама была инженером. Всю жизнь строила то фермы, то дома культуры, то школы. Она была инженер-проектировщик и до самой пенсии проработала инженером. У меня была младшая сестра, но она трагически погибла в достаточно молодом ещё возрасте. Вот это вся моя семья. С.Э.: Ваши родители не гуманитарии. А почему вы избрали гуманитарную карьеру? Г.К.: Историю я сразу очень сильно полюбил в пятом классе. Огромную роль сыграл учебник Коровкина. Я прочитал его сразу. Читать я начал рано, отец научил меня читать в пять лет – он играл со мной, а я научился читать. Я страшно любил читать и книги глотал жадно. Был я болезненным ребёнком, и книжки были для меня большой радостью. Тогда же в пятом классе я за ночь прочёл «Спартака», как и положено – с фонариком (классический сюжет). Утром в невменяемом состоянии пошёл в школу на уроки, вернулся снова стал читать-перечитывать. Историческая литература на меня произвела огромное впечатление! «Слоны Ганнибала» Немировского, конечно – Дюма (тоже в том самом возрасте), «Джафар и Джан» Раевского. Наш учитель Фёдор Устинович Ботяновский – директор школы по кличке «Ботинок» или «Фуфуня» (по инициалам Ф.У.), которого несмотря на смешные прозвища очень любили, так вёл уроки истории, что мне страшно хотелось так же рассказывать и столько же знать. Плюс – я рос во Львове с его удивительной атмосферой и историческим центром, по которому я лазил часами со своим другом как по музею. Лазал в прямом смысле, - мы путешествовали по крышам. В воскресенье был выходной (в то время была шестидневная учебная неделя), и мне мама выдавала 20 копеек, 5 из которых я тратил на Исторический музей на площади Рынок, в котором практически жил (тогда в нём ещё можно было почти жить); ещё 5 копеек я тратил на билет и 10 копеек на прочие удовольствия. От того музея теперь остались жалкие рудименты, а тогда это была скорее антикварная лавка. Там же во Львове была чудесная маленькая картинная галерея и Музей истории религии и атеизма (его уже нет). Это изначальные факторы: книги, учитель и среда обитания, заразившие меня историей. Дальше, в 10 классе (я доучивался уже в Житомире) у нас был учитель –Юрий Александрович Курносов (молодой совсем парень, разница в возрасте была у нас небольшая, он был нам почти приятель). Он так преподавал, что я решил, что тоже хочу быть таким – я хочу быть учителем истории (тут круг с учителями замыкается). Я не собирался делать научную карьеру, а хотел быть учителем в школе. Я поступил в Киевский педагогический институт им. Максима Горького (сейчас это Национальный университет им. Драгоманова). А на двух последних курсах я вдруг раскусил радость исследовательской работы: я писал курсовые по истории Франции середины XVII века, по Фронде и Английской революции; оттуда перешёл на труды Поршнева Бориса Фёдоровича, который об этом тоже очень интересно писал. Вот тут меня засосала опасная трясина, и я решил, что, возможно, буду заниматься наукой. То же самое мне говорили все вокруг – преподаватели, учительница в школе, где я работал на пятом курсе. В Киеве не хватало учителей, и я пошёл работать в школу на полную ставку. Я обожал общаться с детьми любых возрастов, наша любовь была взаимной – у нас было полное взаимопонимание. Меня распределили работать в школу. К сожалению, не в ту, где я работал на пятом курсе. Но во мне уже поселился вирус – убеждённость в том, что я должен заниматься наукой. Я подал документы в аспирантуру, сдал на отлично все экзамены и поступил. Так я стал историком-ученым. Это элемент случайности. А то, что я стал историком Украины – это совсем случайность. Я хотел специализироваться по всеобщей истории, но в Киеве было только три места, куда не член партии мог поступить в аспирантуру. А для того, чтобы поступить в аспирантуру на всеобщую историю, нужно было обязательно быть членом партии. Я таковым не являлся. У меня был ещё один недостаток – я не служил в армии, а сразу из школы пошёл в институт, из института – в аспирантуру. Что-то там брезжило в Ужгороде (моя преподавательница из института готова была сосватать меня туда в аспирантуру), но там по всеобщей истории предлагались темы вроде: «Профсоюзное движение в ГДР». А после архива канцлера Сегье и мемуаров Ларошфуко меня как-то не очень привлекала такая тема. И я попал к Станиславу Владиславовичу Кульчицкому. Хотя сначала поступал не к нему, а в отдел Истории Октябрьской революции и гражданской войны, поскольку я писал вступительную работу по «Изменениям в социальной структуре населения Украины во время Гражданской войны 1918-1920гг». Я писал её, чтобы поступить в этот отдел, данный период меня привлекал обилием радикальных сюжетов. Но параллельно, в этот отдел поступал другой человек с важными достоинствами – член партии, отслуживший в армии. И его взяли туда. Поскольку я сдал все экзамены на отлично, меня невозможно было не принять, и у Кульчицкого, для меня открыли место в аспирантуре, и тут мне крупно повезло с руководителем. Хотя тема, которую он мне дал, меня совершенно не возбуждала. Но я смог это быстренько «накатать» и защитить. В-общем, историей Украины я стал заниматься совершенно случайно. С.Э.: Какая была тема кандидатской? Г.К.: Эта замечательная тема называется: «Инженерно-технические секции профсоюзов в социалистическом строительстве 1926-1937 гг.» Работая над это темой я нашел много всего забавного, в стиле Ильфа и Петрова. Инженерно-технические секции – ИТС – это были секции при профсоюзах, которые, как известно по словам Ленина, были приводными ремнями от партии к массам. Это были организации, в которых должны были перевоспитывать инженеров старой школы, старую техническую интеллигенцию, вовлекать их в социалистическое строительство. Что-то вроде профсоюза в профсоюзе. Тогда я набрёл на всякие замечательные эпизоды, например, «…секция инженеров и техников Харьковского паровозостроительного завода в поддержку Осоавиахима, решила совершить велопробег Харьков-Москва в противогазах». Или такие сюжеты: «проверка преподавания естественно-научных дисциплин на рабфаках» обнаружила, что тема «Роль печени в жизни человека» начиналась с трудов Ленина, или наличие темы: «Классовая сущность микроскопа». Очень много было всяких анекдотических вещей, которые мне позволили смириться с тем, что нужно написать о том, как эти инженерно-технические секции способствовали включению старой интеллигенции в социалистическое строительство в 1926-1937 гг. Должен сказать, что к моменту вступления в эту тему я был вполне лояльный советский человек. Я поругивал власть (как и положено представителю интеллигенции), рассказывал анекдоты про Брежнева или скандировал лозунги вроде «да здравствуют советские микросхемы – самые большие микросхемы в мире!» Но я верил в то, что советская власть – хорошая власть, и с ее недостатками можно справиться. В целом, я был вполне лояльный советский человек и написал вполне лояльную хорошую советскую диссертацию, в которой, правда, мой руководитель вычеркнул фамилии Бухарина, Троцкого, Рыкова. И когда я сказал, что они же были, и я это цитирую из газет, он ответил: «Не надо. Не будем дразнить гусей». Это было его любимое выражение. С.Э.: В каком году вы защищались? Г.К.: В 1987 году. С.Э.: А в 1987 еще нельзя было «дразнить»? Г.К.: Нет ещё. Это уже, когда защита моя прошла, когда я уже даже диплом получил, только тогда Щербицкий признал, что вообще был голод. Что-то начиналось, конечно, но Украину тогда называли заповедником застоя. Но меня уже пытались в это время выгнать из комсомола за то, что я назвал партийное собрание маразмом. Но это была полуанекдотическая и классическая история, не имевшая никакого продолжения: донос, разборки, демагогия. Делу не дал хода директор института, Кодуфор Юрий Юрьевич, в принципе не любивший таких вещей. Так я и не стал диссидентом... С.Э.: Вернёмся к тому времени, когда вы учились в школе во Львове. Я помню, когда году в 80-ом мы были на экскурсии в этом прекрасном городе, экскурсоводом был молодой парень. Девушки из молдавской делегации стали его выспрашивать: «А правда, что у вас тут листовки до сих пор ещё расклеивают?» Он находчиво ответил: «Хотите помочь?»… Расскажите, чувствовалось ли во Львове в 70-е годы что-то не совсем советское? Г.К.: На бытовом уровне были такие моменты. Поскольку я рос в семье военнослужащего, могу сказать, что какая-то часть населения воспринимала советских военнослужащих мягко говоря, не очень положительно. Например, можно было услышать выражение: «Красные звёздочки понаехали». Случались чисто бытовые конфликты, свидетелем которых даже мне приходилось быть. Например, в автобусе я видел, как не очень трезвый мужчина цеплялся к майору. А, как известно, если человек в форме, не имеет права вступать в бытовые конфликты. И майор очень долго крепился и терпел, а тот что-то кричал про «москалив», разогреваясь от безнаказанности. Майор багровел, синел. Он стоял наверху возле выхода из автобуса на площадке, а тот, кто на него нападал, стоял на ступеньках, лицом к майору. И когда двери открылись, майор ему врезал. Это был автобус, убыточное изделие Ликинского завода, ЛИАЗ – жуткий, вонючий и как оказалось, очень хрупкий. Так вот, тот не очень трезвый мужчина – вылетел из автобуса с этой длинной рукояткой, за которую люди держались, когда входили или выходили из автобуса (она оторвалась). Тут же вылетел водитель, разъяренный порчей имущества и ещё ему добавил. Но не по политическим мотивам, а из-за этой рельсы… Иногда, когда во дворе возникали какие-то конфликты, от некоторых детей я слышал в свой адрес слово «москаль», но не воспринимал это серьёзно, относился к этому равнодушно – меня это не задевало, я вообще мало с этим сталкивался. Наблюдалось подобное во Львове и среди части русскоязычного населения, особенно среди приблатнённых, которых было много – в 53 году, после амнистии целый район около железнодорожного вокзала Львова заселили амнистированными. С.Э.: Это был такой обмен населением? Г.К.: Да, туда завозили много разных людей. В этом районе улицы так и назывались: Ленинградская, Московская. Район был заселён довольно специфическим контингентом. В том числе и мелкоуголовным. Они собирались в банды. В середине 70-х во Львове была проблемой уличная подростковая преступность. Там был и идеологический компонент. В частности, эта среда собиралась для того, чтобы ходить бить «рогулей», как они говорили. Они нападали на ребят сельского вида, говоривших по-украински. Нападали они с целью ограбить, а не избить… То есть, я что-то такое видел, это каким-то образом меня задевало, но было на периферии, я этим не интересовался. Меня интересовал музей. В школе у нас, как я уже говорил, был хороший учитель истории. Ещё у нас был прекрасный учитель украинского языка и литературы Нестор Корнилович Которович, который был из того времени – из 30-х годов, ещё из Польши. Он был уже очень пожилой человек с совершенно феноменально-чистой красивой украинской речью и с не менее феноменальной преданностью украинской культуре. Я не изучал украинский язык и литературу. Как сын военнослужащего, я был освобождён от изучения этих предметов, поскольку в любой момент мог оказаться или в Казахстане, или на Дальнем Востоке, или в Прибалтике – где угодно, куда бы послали моего отца. Я был освобождён, мог пропускать уроки, но по правилам не имел права покидать территорию школы. Но из-за личности этого человека, я просто сидел у него на уроках: взяв в библиотеке книгу, я читал и слушал, что он говорит, как он говорит. Думаю, что это тоже на меня очень серьёзно повлияло – и его этика, и его украинский, и то, как он преподавал. Я легко, практически без усилий, выучил литературный украинский, стал писать на украинском, говорить, читать лекции, когда мне было 28 лет. С 28 до 30-ти я сильно украинизировался, меня в этом смысле добила украинская диаспора в Эдмонтоне, куда я поехал на три месяца и общался на английском и украинском. На этом моя украинизация завершилась и никаких проблем с украинским языком у меня уже не было никогда. С.Э.: Как вы перешли от традиционной истории к исследованиям памяти? Г.К.: Тоже случайно. Меня всегда привлекала методология истории, методологические проблемы, историография второго уровня. История интересовала меня как мысль, как организация процесса мышления, анализа и деконструкции, очень интересовал текст как отдельная сущность. Я, наверное, рано попал на Набокова, с его особым отношением к тексту, у меня были контакты и разговоры с людьми, которые на это тоже обращали внимание, для которых текст был некой сущностью, имеющей самостоятельное значение. Поэтому я начал этим заниматься где-то в середине 2000-х, и, собственно, интересоваться историографией – не просто нарративом, как таковым, а деконструкцией. Я заинтересовался Голодомором. Именно как историографическим явлением и как формой коллективных представлений о событии. Тут был и этический фактор: на меня произвело впечатление, как Станислав Владиславович Кульчицкий, мой учитель (которого я всю жизнь любил и уважал, и люблю и уважаю сейчас), вдруг стал на это реагировать, что делать, как он стал писать об этом. Мне это очень не понравилось. Я стал думать, почему это происходит, как такой умный человек, научивший меня ремеслу, вдруг стал противоречить тому, чему учил меня. Мы говорили с ним на эту тему, у нас были серьёзные дискуссии. Он человек очень терпимый, очень толерантный и относился к моим атакам спокойно. Мы с ним всё это обсуждали, и я понял, что есть вещи, которые стоит более внимательно прочитывать, осмысливать и обсуждать. И вот отсюда я пришёл к тому что называется политикой памяти. Когда я написал первую статью на эту тему, я был абсолютный ноль в литературе, связанной с политикой памяти – я ничего не знал об этом, я был погружен в проблемы историографические, академические. Просто интуитивно нащупал какие-то вещи, которые потом уже оформились под влиянием чтения западной (конечно, не украинской) литературы в переводах и в оригинале. Я почувствовал, что тут какая-то залежь, какой-то уголёк, который надо раскопать. Я стал этим заниматься и на примере Голодомора втянулся во всё остальное. Честно говоря, я не собираюсь заниматься этим дальше всю оставшуюся жизнь, но это продолжает быть частью моего профессионального интереса. В особенности потому, что в этой теме всё идёт по кругу, и круг этот становится всё более узким. Если раньше было много разных мнений и интерпретаций, то сейчас в я вижу расхождение в диаметрально противоположных направлениях. Сейчас в аналитической профессиональной историографии всё движется ко всё более тонким нюансам, всё более тонким оттенкам, очень сложным и замысловатым интерпретациям. А в это время, в другом направлении движется бОльшая часть историков и других гуманитариев, которые всё более и более уверено говорят, что гуманитаристика должна служить политическому интересу нации и требуют такого подхода от других, и готовы охотиться на ведьм и бороться с ересями. Отсюда выскочить очень трудно. А вообще, моей мечтой было когда-то пожить несколько лет на Юге Франции, посидеть в монастырях и позаниматься ересью катаров. С.Э.: Выход на историческую память через историографию во многом закономерен. Историки, к сожалению, часто пристрастны и под видом науки пропагандируют национальную повестку. В связи с этим Штефан Бергер, Вульф Канштайнер, Астрид Эрль и другие известные исследователи памяти включают историографию в состав коллективной памяти и считают, что их невозможно строго разграничить. Каково ваше мнение по этому вопросу? Г.К.: Всё зависит от целеполагания. Во-первых – от имени кого мы говорим? Если мы говорим от имени человека, считающего, что история должна служить обществу, просвещать и наставлять на путь истинный – это будет один разговор. Если говорить с человеком, считающим, что история – это чистая наука ради науки, результаты которой можно и нужно использовать при необходимости (например, для преодоления заблуждений), то это будет другой разговор. Если говорить о том, что кто-то считает, что история должна писаться для того чтобы извиниться перед чернокожим населением Америки за 1619 год – это будет третий вариант подхода к этой проблеме. Я лично на практике отдаю должное двум вариантам. Первое: я считаю, что история может существовать как самодостаточная научная дисциплина (наука для науки), т.е. быть историографией второго уровня, и заниматься ею для того, чтобы развивать собой историю как способ познания не столько прошлого, сколько Человека с большой буквы «Ч» (то есть эквиваленте человечества); но рядом с этим я готов заниматься тем, что называется дидактической историей, когда мы её используем для того чтобы достигнуть недостижимого – чтобы извлекать из неё какие-то уроки: история – как способ формирования личности. Личность и индивидуум – это продукт социальный. Какую в него вложат историю, таким будет и продукт. Я бы хотел жить с теми продуктами рядом, которые понимают, что история – это то, что написано, что она не отображает того, что было в прошлом на 100% (это, собственно, и не нужно). Для них история - это то, что написано, это продукт человеческого мышления, и что могут быть разные взгляды на то что написано. С такими людьми я хотел бы жить рядом, а не с теми, кто считает, что написано так и только так и было, а тех, кто считает, что было по-другому нужно куда-то отправить – заграницу, или в Магадан, или в Кресты, или ещё куда-нибудь. Поэтому, отвечая на ваш вопрос я скажу, что да, грань между историей и памятью очень тонкая, особенно у тех кто их смешивает и путает. Я у Бергера этого не припоминаю, я читал последнюю его книжку про агонистическую и антагонистическую память. Кстати, Бергер – один из самых квалифицированных специалистов (равно как и Канштайнер) в этой области. У Бергера был совершенно потрясающий проект: они написали 7 или 8 коллективных томов. Я не видел каких-то нормальных рецензий на этот труд, а жаль. А проект был масштабный, его ещё нужно переработать, переосмыслить и понять, что они написали. Насчёт истории и памяти – да, они переплетаются. Понятно, что научная история противостоит памяти хотя бы потому, что сама научная история памятью быть не может. Об этом Нора писал. С.Э.: Нора действительно чётко противопоставляет память и историю. Ещё Ренан – отец французского национализма – в своей речи «Что такое нация», которую постоянно цитируют, говорит, что с историей надо быть поосторожней, потому что она сообщает факты, которые вредят единству нации и поэтому должны быть исключены из канона национальной памяти. Г.К.:Когда говорят, что границы между историей и памятью нет, когда речь идёт об аффирмативной истории (той, которая работает на политзаказ), там, конечно, нет границы. Например, когда мы говорим об истории Голодомора в её классическом каноническом варианте как геноциде украинцев, специально организованном Москвой для того чтобы уничтожить украинскую нацию и ослабить её, то, конечно, здесь провести границу между историей и памятью невозможно, потому что тут историки утверждают, что история это и есть память. Смысл всего этого в том, что стоит признавать всё, что существует, все версии прошлого, в том числе взаимоисключающие они являются результатом мыслительной, исследовательской деятельности и потому представляют интерес для меня, как исследователя. Вот оно есть, и мы не можем его не признавать. Есть аффирмативная историография, смешивающая историю и память, поэтому надо ею заниматься, надо смотреть, реконструировать, анализировать, понимать откуда это идёт и зачем, как оно мутирует и т.д. Точно так же нужно исследовать и понимать аналитическую историю – историографию второго уровня, понимать – почему она существует, зачем она нужна. Но тут возникает другое противоречие: если человек, занимающийся аналитической историей, признаёт право на существование аффирмативной или дидактической истории, то вот представители аффирмативной истории и – частично – представители дидактической истории и историографии очень часто не желают признавать право на существование аналитической истории. И возникает дисбаланс, антагонистическая история/память, исключающая право на существование другой версии. Антагонизм не предполагает научного поиска, сомнений, соревнования идей, поиска новых смыслов, его цель – не деконструкция, а деструкция. Но антагонизм не следует путать с противоречиями. С.Э.: Вы упомянули книги Штефана Бергера, который является одним из сторонников агонистической памяти. Я заметил, что «агон» это реакция многих исследователей памяти на националистический поворот последних лет, свойственный многим европейским странам. В начале 2000-х был оптимизм по поводу того, что память пересекла национальные границы и стала глобальной. А где-то с 2015 года началась ревизия. Симптоматично название статьи Стефа Крэпса «Путь транснациональной памяти: от празднования к критике» (ее перевод будет опубликован в нашем журнале). В этой критической ситуации возникает агонистический подход в исследованиях, на который возлагаются огромные надежды: если мы будем вести «агон» с крайне правыми, то сумеем противостоять их влиянию в обществе. Скажите, а как вы относитесь к феномену агонистической памяти и надеждам на этот подход? Г.К.: Это возможно. Процесс познания предполагает постоянные противоречия. Если нет противоречий, то никакого познания не будет. Любое знание рано или поздно устаревает, значит его нужно расширять или пересматривать. Тем более, если речь идёт об истории. Агонистическая память, по моему мнению, может существовать. Просто тут нужен консенсус и признание, что это нужно обществу. Если это обществу не нужно, то это не будет функционировать. Я думаю, что на уровне профессиональной историографии это возможно. Возможно ли это на уровне политики памяти? Это можно назвать инклюзивной памятью (не обязательно агонистической), когда в рамках одного смыслового пространства сосуществуют внешне взаимоисключающие проекты. Но трудно представить себе агонистическую память, в которой соседствуют и сосуществуют Холокост и память о Гитлере как о великом политике. Видимо, агонистическая память возможна только в каких-то пределах, устанавливаемых какими-то общепризнанными нормами, этическими, например. Это хороший проект, но насколько он жизнеспособен – трудно сказать. Много всего было и много всего ещё будет. Можно пошутить, сказав, что агонистическая память живёт до своей агонии. Это хорошая продуктивная идея, которую хотелось бы развивать дальше. Как познавательная рамка, как возможность; не как молоток, а как удар молотка. Это интересно, и с этим стоит работать. А любой идеальный проект при соприкосновении с реальностью становится беспомощным. Если эту идею не спешить выводить на практический уровень, а обсуждать её на академическом уровне, на уровне историографии – это уже интересно. А насчёт осуществления «лозунгов партии» в проведении их в жизнь – это уже другая история, и этим должны заниматься не академики, а другие люди. С.Э.: Исследователи-«агонисты» отталкиваются идей политолога Шанталь Муф. Она честно говорит, что агон может быть только между разделяющими ценности демократии и считающими, что оппонент не враг, а – соперник. Если у вас разные точки зрения и вы по-разному интерпретируете ценности демократии; то вы можете прийти к общему мнению. Но если оппонент считает тебя врагом, как это делают крайне правые, которые используют возможности демократии, чтобы эту демократию уничтожить, то агон обречен на неудачу. Г.К.: Она правильно говорит, но она говорит о политике, а не об исследованиях. Она говорит о практических аспектах. Если бы я занимался этой проблемой на теоретическом уровне, они бы меня не очень интересовали. Само-собой, если у нас есть две взаимоисключающих мировоззренческих парадигмы, то как их совместить в одном? Речь идёт о плюрализме. Но плюрализм возможен только при признании каких-то общих ценностей, где и плюрализм является такой ценностью. А если общих ценностей нет, то они просто существуют параллельно, раздельно. Или одна из них пытается доминировать. Как правило доминирует та, которая не признаёт плюрализм. С.Э.: Перейдём к современной истории. Как, на ваш взгляд, современная политика влияет на исторические исследования? Ещё в прошлом году, т.е. до путинского вторжения, я брал интервью у шведского исследователя Пера Рудлинга, который в частности занимается ОУН/УПА и ролью этих организаций в Холокосте (https://ac1e3a6f-914c-4de9-ab23-1dac1208aaf7.usrfiles.com/ugd/2fab34_e706503f64fe45b4822c25d2b3c8fd4b.pdf). Он признался, что «активисты бандеровского крыла ОУН из Канады» пишут доносы на него и других исследователей этой чувствительной темы. После этого я отказался от планов опубликовать в нашем журнале одну из статей Рудлинга на «бандеровскую» тему, так как это могло быть воспринято недоброжелателями шведского историка как «работа на путинскую пропаганду» и мы опубликовали его статью «Лукашенко и “красно-коричневые”: Национальная идеология, коммеморация и политическая принадлежность» о том как «батька» гибко работает с исторической памятью. Сейчас мы оказались в гораздо худшей ситуации. После путинского вторжения, разоблачение преступлений «национальных героев» Украины однозначно будет рассматриваться как работа на Кремль. Что в этой ситуации делать честному историку? Вообще отказаться от сюжетов, связанных с Бандерой, ОУН-УПА и т.п.? Г.К.: А зачем их скрывать? Я только что подал статью в Nationalities Papers в тематический номер, посвящённый праворадикальному национализму. Там как раз про политику памяти в Украине, связанную с ОУН и УПА. Другое дело, что публиковаться в российском журнале я не стану. Я согласился на наше интервью, потому что ваш журнал теперь выходит в Молдове, и это в корне меняет всё. Тем более, что я был членом редколлегии «Исторической экспертизы», и это хороший и очень полезный журнал. Что касается того, как повлияло… Конечно, повлияло. Я первые два месяца вообще ничего не мог писать академического, писал только статьи с инвективами в адрес Путина и вторжения. Я еще нахожусь в более-менее комфортной ситуации, поскольку с сентября 2021 года нахожусь в Польше на длительном контракте и занимаюсь исследовательским проектом. Но уже даже в этом случае война закрыла один из компонентов моего проекта. Этот компонент – исследование исторической политики в России. В частности – на уровне политическом. Планировалось брать интервью у людей типа Чубарьяна или Нарышкина (как бы возглавляющего Российское историческое общество); брать интервью у директоров музеев и авторов проекта «Россия – моя история». В общем, теперь этот компонент просто закрыт. Это сейчас невозможно физически и подозрительно политически. Как можно брать интервью у людей, представляющих истеблишмент страны, убивающей моих соотечественников и разрушающей мою страну? Контакты оборваны. Личный контакт, конечно, поддерживается с коллегами, с которыми у меня дружеские отношения. Но я вышел из всех редколлегий русских журналов, даже хороших и вполне профессиональных. Кроме всего прочего, для меня война началась с доноса: некоторые мои коллеги из Института истории написали письмо ректору университета, в котором я работаю, что я живу на российские деньги, что я молюсь на Путина, и, если я был бы в Киеве, меня бы убили патриоты (тонкий намёк), и что меня нужно выгнать из университета, и отправить в Москву. Кому-то очень захотелось свести со мной какие-то свои счеты, о которых я не догадывался, я вообще последнее время больше живу за пределами Украины и редко бывал в институте. Сейчас уже более-менее восстановился баланс и что-то удаётся писать. Но в Украину я пишу в основном публицистику, а академические статьи пишу в западные журналы. Потому что, думаю, что сейчас в самой Украине воспринимать академический подход очень трудно, поскольку он предполагает какой-то баланс и рассмотрение разных аргументов. А когда тебя бомбят, и гибнут люди, гибнут твои близкие и знакомые, то, конечно, не до баланса и не до академической взвешенности. И поэтому в Украине я сейчас академических работ не публикую и вряд ли это будет возможно в ближайшее время, особенно учитывая пышно цветущее буйство тех, для кого перформативный патриотизм замещает мыслительные способности и стирает этические границы. С.Э.: Как на ваш взгляд путинское вторжение повлияет на будущее славистики? Что бы мы ни говорили, Россия была центром славистических исследований, поскольку это самая большая страна – Российская империя, Советский союз, Российская Федерация – славянского пространства. Будут ли уходить российские сюжеты из исследовательской практики или их будут как-то по-другому интерпретировать? Г.К.: Мне кажется – правильно было бы наоборот, если такое произошло. Поскольку из военных специалистов и каких-то политиков мало кто верил, что Путин готов пойти на такой авантюрный и совершенно иррациональный шаг (вряд ли он что-то выиграл) и пойдёт на такую игру, которая называется loose - loose – со взаимно отрицательным эффектом. Мало кто в это верил. Получается, что специалистов по России было много, а реально спрогнозировать такой вариант оказался мало кто способен. Это значит, что или исследовали не очень хорошо (я имею в виду на Западе), а это может быть результатом общего упадка научной дисциплины, или, имея достаточный объём информации и понимание ситуации, были неспособны об этом сказать. Боялись? Внутренний редактор? Не знаю… В любом случае, я считаю, что если возникла такая ситуация, то наоборот нужно улучшать качество исследований и качество славистики, потому что это не только Россия. Это и Балканы, это и Польша, уже сдвинувшаяся вправо, это и другие интересные вещи, которые обнажили некий кризис славистики. Задавая вопрос: «Вы-то этим занимались, но, может, вы как-то не так этим занимались? Может надо как-то ваше занятие перепрофилировать, чтобы понять?» Или может, наоборот: то, что последние двадцать лет уходило в загон и меньше финансировалось, и этим меньше интересовались (работала политическая конъюнктура – Китай, Африка, Латинская Америка, Китай, Китай, Китай…), – привело к тому, что гуманитаристика оказалась неспособной ни предсказать, ни адекватно оценить. Я считаю, что мы ещё достаточно далеки от адекватной оценки того, что происходит. Мы анализируем намерения, возможные результаты, последствия. Но, мне кажется, мы не ухватываем того, что, может быть, уже летим в пропасть, но просто этого не знаем, зато увлеченно обсуждаем обстоятельства полета. Может быть, конец света уже настал, а мы просто об этом не догадываемся. То, что я вижу, то, что я читаю, тот массив информации, который через меня проходит – я не чувствую, не ощущаю, не могу ухватить какого-то глубокого осмысления (может оно сейчас и невозможно) произошедшего и представления о том, что может дальше происходить. Реально, какая-то бездна разверзлась, возможности которой не предполагали те, кто пробил к ней дыру. Они никак не ожидали, что противостояние и ожесточённость этого противостояния выйдут на такой уровень, когда обе стороны (если говорить о полюсах) не знают, как это всё закончить. Созданы обстоятельства, согласно которым приходится действовать тем, кто эти обстоятельства создал. Возникает такой фаталистический детерминизм, когда люди, создав обстоятельства не могут сами уже с ними справиться и следуют этим обстоятельствам, не представляя последствий. Это очень опасный момент, который или не хотят осмыслить и боятся, закрывая глаза, или стараются от этого отвлечь. Что-то вроде фильма «Не смотрите вверх» С.Э.: Вы считаете, что война приведёт к интенсификации славистических исследований? Г.К.: Нет, я хотел бы сформулировать это так: их нельзя закрывать и сокращать, им нужно дать новое качество. Как это сделать? Я не знаю, я не менеджер. Но я интуитивно понимаю, что того уровня, на котором они существовали до сих пор, недостаточно для относительно адекватного осознания происходящего. Не только в России, кстати. Ведь то, что происходит, это сумасшедший дом, это утрата понимания смысла, становятся бессмысленными и иррациональными действия, поступки, обобщения. Даже всё, имеющее форму рационального, становится иррациональным. Происходит обессмысливание всего того, с чем мы жили, и того, как мы это видели. Возможно, возникают новые смыслы, а возможно – смысл просто исчезает, и мы попадаем в ту самую пропасть, о чём мы не знаем, но начинаем догадываться. Так что, если говорить о славистике (я не предсказываю, я говорю о желаемом), то желаемо, чтобы на неё обратили внимание, и чтобы она изменилась качественно. С.Э.: Сейчас ряд российских историков покинули Россию, многие уехали ранее. Есть ли в академической среде какое-то негативное отношение к российским коллегам, которые или давно работают на Западе, или покинули Россию сейчас? Существуют ли у них конфликты с украинскими учёными? Г.К.: Я ничего такого не слышал. Я понимаю, что сейчас волна Cancel Russia, и требование части украинского академического сообщества – не принимать, отказывать в участии в конференциях, не давать стипендий и т.д. Претензии этой части украинского сообщества я понимаю, но я их не поддерживаю, я не признаю принципа коллективной ответственности. Хотя бы потому, что его исповедовал Гитлер. С.Э.: В Польше вы ничего подобного не замечаете? Г.К.: В Польше есть. В Польше нежелательны исследователи из России и их участие в академических событиях не приветствуется. Контакты с Россией не приветствуются – это, безусловно, есть. С.Э.: А польский правый поворот (он не сегодня осуществился, а уже давно) как воспринимается в научном историческом сообществе Польши? Г.К.: Здесь очень многие противостоят этому. В Польше несколько лет назад был съезд историков, на котором они выступили с протестом против политического давления на историков. Здесь идёт борьба. Есть часть академических историков, которая или открыто критикует, или молча не поддерживает историческую политику в стране. В любом случае, здесь есть ещё дискуссии, есть борьба мнений, борьба позиций. В этом смысле Польша остаётся демократической страной. Конечно, назначения и финансовые потоки идут в пользу проправительственной линии, но помимо этого есть большое количество всего, что идёт отдельно, параллельно или даже в антагонизме с какой-то магистральной линией. Тут, конечно, есть эпизод с Яном Грабовским и его соавторшей Барбарой Энгелькинг, на которых подали в суд по совершенно смехотворному поводу, при этом, с понятными политическими целями. Они написали книгу, где упомянули какого-то персонажа, которого якобы они оболгали, и кто-то из родственников подал в суд. Соавторы «провинились» в том, что «неправильно», то есть в разрез с «линией партии» пишут о роли поляков в Холокосте. Это вызвало резонанс, в контексте дискуссий последнего времени. В 2018-ом году возникла перспектива, что будут внесены изменения в закон об Институте национальной памяти, в результате которых Польша могла превратиться в цитадель ревизионизма Холокоста. Президент Дуда не рискнул его подписать и отправил в Конституционный суд, а Конституционный суд признал проект изменений неправомерным… Так что, как видите, в Польше общество неоднородное. И даже имея монополию на власть ПИС (Право и справедливость (также Закон и Справедливость) – консервативная политическая партия Польши) не всегда способен и не всегда готов в каких-то вопросах ломать об колено часть общества. Общество здесь есть, оно борется. Есть профессиональное сообщество. Польские историки в целом очень хорошего уровня. С.Э.: Ещё один вопрос, волнующий не только меня. Сейчас есть тенденция, тренд: с одной стороны надо различать путинскую агрессию – Путин и его окружение, являются преступниками; а с другой стороны есть подход, что русские всегда были агрессивными, рабами, начиная с Золотой Орды. Я всегда этим людям отвечаю: «А как вы смотрите на утверждение, что евреи распяли Христа?» Как вы относитесь к популярному, увы, обобщению, что все русские одинаковы? И что должны сделать учёные, чтобы этой опасной тенденции противостоять? Г.К.: Если быть точным, то в технических терминах Христа распяли римляне, а не евреи. Евреи этому способствовали. С.Э.: Римляне распяли по решению Синедриона и евреи сказали: «Пусть кровь Его падёт на нас». Г.К.: Ну, я хочу быть предельно точным в деталях, я говорю о техническом аспекте. Если вы спрашиваете моё отношение к принципу коллективной ответственности, то я – вслед за Ясперсом и Арендт – против принципа коллективной ответственности. Равно как и словосочетание «коллективная вина» меня тоже не очень устраивает. То, как вы это писали, вообще попахивает расизмом: «с Орды, генетическая предрасположенность и т.д.» — это всё в приличном обществе не обсуждается. А что касается того, кто виноват и соучастия, то я думаю, что на системном уровне не только Путин и его окружение, не только значительная часть культурных и политических элит России, но и значительная часть российской общественности в целом разделяют убеждения о том, что Украина как самостоятельная единица – это недоразумение, которое нужно исправить. И дальше идёт весь неджентельменский набор с середины XIX века: «Этого никогда не было и быть не может. Польская интрига. Немецкая интрига. Теперь – Евросоюз, американская интрига. Сами украинцы не хотят, а их или заставляют, или они нацифицировались» и т.д. Я думаю, что значительная часть граждан Российской Федерации разделяет эти взгляды. В то же время, я думаю, что есть не менее значительная часть, не разделяющая эти взгляды. Среди моих знакомых российских коллег, с которыми я общался и встречался после 2014 года (когда начался первый этап преступления, совершающегося против Украины), не было никого, кто бы одобрительно высказывался о том, что произошло с Крымом и о том, что происходило на Донбассе. Ни одного! Это говорит о том, что в российском обществе и в профессиональном сообществе есть люди, которые не разделяют позицию своей власти и признают Украину и украинцев как отдельный субъект истории, уважают эту культуру, принимают её и готовы с ней общаться на равных. Поэтому, признавая, что большинство в России может или разделять идею о том, что Украины не должно быть, или просто бояться хоть как-то высказываться против, я не готов поместить всех россиян в один адов котел. А если говорить о реальном физическом большинстве – им просто всё равно, их вообще это не интересует – есть Украина, нет её... «Путин сказал, что Украины не должно быть, ну и хрен с ним – раз сказал, значит так и надо, пусть так и будет». То есть, фактически, тут даже не мнение, а отсутствие мнения становится основой поддержки того, что делает Путин и его окружение в Украине. Так что, возвращаясь к началу вашего вопроса, я думаю, что есть, конечно, закон больших чисел, есть какое-то физическое большинство или относительное большинство, которое объединяют или идея, или равнодушие. И есть меньшинство, которое не поддерживает, и, может быть, если бы были возможности для открытого протеста – они бы протестовали. Есть люди, которые протестуют, которые получают штрафы, а потом и сроки. Они есть. И это та Россия, на которую возможно стоит еще возлагать какие-то надежды. С.Э.: Спасибо за содержательное интервью! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Батшев М.В. Памятник доброй воли и усердия. Рец.: Князь П.А. Вяземский и Н.П. Барсуков. Переписка. Составление, публикация, вступительная статья, комментарий и указатель имён Д.П. Ивинского. М.: Р. Валент. 2021. 620 с. Рецензируемое издание переписки князя П.А. Вяземского с Н.П. Барсуковым представляет собой ценный источник, раскрывающий круг его общения в последнее десятилетие жизни. Ключевые слова: Князь П.А. Вяземский, Н.П. Барсуков, П.И. Бартенев, «Остафьевский архив», журнал «Русский архив». Сведения об авторе: Батшев Максим Владимирович – старший научный сотрудник Российского НИИ культурного и природного наследия имени Д.С. Лихачёва (Москва) Контактная информация: bmv@list.ru Batshev Maksim V. Monument of good will and diligence. Rev.: Князь П.А. Вяземский и Н.П. Барсуков. Переписка. Составление, публикация, вступительная статья, комментарий и указатель имён Д.П. Ивинского. М.: Р. Валент. 2021. 620 с. Abstract. The reviewed edition of the correspondence between Duke Piotr A. Vyazemsky and N.P. Barsukov is a valuable source that reveals the circle of his contacts in the last decade of his life. Key words: Piotr A. Vyazemsky, N.P. Barsukov, P.I. Bartenev, The Archive from Ostaphievo, “Russkii Arhiv” Magazine. The author: Batshev Maksim V. – senior researcher, Russian D.S. Likhachev State Research Institute of Cultural and Natural Heritage (Moscow) Contact information: bmv@list.ru Письма издавать тяжело, особенно такого мастера эпистолярного жанра, как П.А.Вяземский. Д.П. Ивинский и издательство «Р.Валент» проделали большую работу по предоставлению читателю очередной части из колоссального «Остафьевского Архива» – писем Петра Андреевича Вяземского к Николаю Платоновичу Барсукову, а также ответных писем историка и археографа к поэту. Знакомство Николая Платоновича с Петром Андреевичем произошло в начале весны 1872 года. Их познакомил дядя Барсукова, издатель и редактор «Русского Архива» Пётр Иванович Бартенев, который давно был знаком с поэтом. Племянник Бартенева произвёл хорошее впечатление на князя Вяземского. Вскоре после знакомства он писал Бартеневу: «Ваш Барсуков купается в моих бумагах. Боюсь, что захлебнётся. Впрочем, я очень доволен его усердием и умением вести дело в порядке. Когда всё будет приведено в известность, <Русский > архив получит свою подачку» (С.12). Рассматривая во вступительной статье особенности отношений Вяземского и Барсукова, публикатор уделяет внимание не только важности Остафьевского архива, как драгоценного памятника русской культуры, дающего её сложный и насыщенный образ, но и поднимает вопрос о целостности архива князей Вяземских, которая «после Барсукова < …> не обсуждалась» (С.12). Но дальше простой постановки вопроса автор вступительной статьи не идёт, вероятно предполагая раскрыть этот сюжет в следующих своих публикациях, либо предлагая коллегам заняться исследованием этого сюжета. По наблюдению Ивинского, Барсуков пытался в переписке с Вяземским выступить в качестве равноправного участника «обсуждения сложных вопросов истории русской литературы» (С.13). Но не встретил в этом понимания со стороны Вяземского. Все письма в данном издании публикуются впервые. Представленные в книге письма позволяют не только воссоздать процесс тяжелой и длительной работы по подготовке к печати Полного Собрания Сочинений князя Вяземского, но и раскрывают картину его интеллектуальной и социальной жизни в 1870-х годах. Ценность данного издания заключается ещё и в том, что по ней можно проследить историю подготовки к публикации не только собрания сочинений Вяземского, но и целого ряда других документальных памятников, в частности дневника секретаря императрицы Екатерины II Храповицкого (Барсуков и Вяземский обсуждают это в своей переписке за 1872 год). Инициатором этого издания был Вяземский, а непосредственным исполнителем Барсуков. Передав Барсукову рукопись, Вяземский выступал редактором подготовленного к печати текста и помогал различными советами в прочтении тех мест, которые вызывали затруднения: «Дневник Храповицкого стран<ица> 300 Вы оставили не объяснёнными слова последних двух строк. От того ли, что не разобрали, или из осторожности? Во всяком случае вот как я разобрал: “Захаров сказывал, что с двумя Зубовыми, Анной Никитишной, играли в жмурки вечером”. Но эти жмурки не иносказание ли?» (С.180). Достоинством издания, на наш взгляд, является обширное цитирование Ивинским в комментариях перекрёстной переписки Барсукова и Вяземского с Бартеневым, что позволяет представить различные нюансы их отношений. Пётр Андреевич Вяземский любил и умел писать письма. И понимал, что благодаря своему владению эпистолярным жанром он мог поддерживать связи со своими друзьями. Наиболее обширна его переписка с Александром Ивановичем Тургеневым – она занимает несколько томов большого формата. Велика также корреспонденция Вяземского с В.А. Жуковским и А.Я. Булгаковым. Опубликованные письма позволяют лучше представить отношение П.А. Вяземского к П.И. Бартеневу и его редакционной политике, как издателя «Русского Архива». В письме от 1 (13) октября 1872 года Вяземский пишет: «Не подумайте однако же, что я хочу рассориться с Бартеневым. Нисколько. Рад я остаться с ним в хороших отношениях и уважаю его многие хорошие качества» (С.43). В переписке часто встречается тема публикаторской этики. Вяземский не считал издателя главного русского исторического журнала тех лет Бартенева абсолютно безупречным в этом отношении и потому далеко не всегда охотно предоставлял ему для публикации документы из своего обширного документального собрания. Соглашаясь на публикацию в «Русском Архиве» писем А.С. Пушкина к нему, он пишет Барсукову, который распоряжался оставленным в Санкт-Петербурге его документальным собранием: «Так и быть, дайте их ему счётом, но только тогда, когда он будет входить в дорожный вагон, как осторожные отцы дают деньги на дорогу блудным сыновьям своим, когда они садятся в карету» (С.80). В письмах затрагиваются вопросы не только чисто научные, но и академической жизни того времени. Так, Барсуков рассказывает Вяземскому о своём бедственном материальном положении, упоминает об одном из академических учреждений, из-за произвола начальника которого он был лишён жалованья: «Археографическая комиссия есть действительно допотопное учреждение; и не по одной только скудности средств, но и по нравам» (С.88). В одном из писем за 1874 год Барсуков впервые высказывает мысли о необходимости издания Архива князя Вяземского в виде отдельных сборников, в которых эпистолярные коллекции публиковались бы в хронологическом порядке. Таким образом видно, что от времени возникновения замысла до издания первого тома знаменитого «Остафьевского Архива» прошла четверть века. Тема сохранности и перевозки архива князя Вяземского фигурирует в переписке часто. «Считаю долгом довести до сведения Вашего Сиятельства, что Архив Ваш перед самым отъездом моим из Петербурга я перевёз в Свящённый Синод, и Начальник Синодального Архива Н.И. Григорович гостеприимно отвёл для него целый шкаф в библиотеке, ключи же от шкафа находятся у меня неотлучно. Смею уверить Ваше Сиятельство, что ни один листок из Вашего Архива без приказания Вашего не попадёт ни в чьи руки» (С.39). В другом письме Барсуков формулирует своё отношение к Вяземскому, видя в нём не профессионального писателя, а напротив, писателя по призванию, и находя в этом его ценность и уникальность для истории русской литературы: «Вы никогда не были писателем, что называется цеховым, т.е. никогда Ваши мысли не сосредотачивались главным и серьёзным образом на количестве строчек, короче сказать Вы никогда не писали из-за денег и ради денег и брались за перо только в крайнем случае; а потому всё написанное Вами (даже в мелких статьях) имеет ценность не преходящую и заслуживает быть сохранённым как факт истории литературы и нашего общежития» (С.154). Сам Вяземский вполне разделял оценку, данную ему Барсуковым, и в свою очередь советовал ему: «Бога ради, не приписывайтесь никогда к литератторному <так!> цеху. Оставайтесь лучше во веки веков титулярным советником и археологическим членом» (С.179). Результатом знакомства Барсукова с материалами «Остафьевского Архива» стало в дальнейшем насыщение его главного труда, биографии М.П. Погодина большим количеством материалов, связанных с П.А. Вяземским. В издании представлена не только переписка Вяземского с Барсуковым, но и письма к последнему секретаря Вяземского Чаплина, помощь которого в последние годы жизни много значила для часто болевшего Петра Андреевича. Ивинский видит подготовленное им издание только первым шагом на пути к полному воссозданию картины личных и литературных взаимоотношений Вяземского с Барсуковым. В изучении всего массива писем он видит дальнейшее направление исследований: «Она [картина] может сложиться только в случае полной публикации “пересекающейся” части их эпистоляриев; прежде всего речь идёт об их переписке с П.П. Вяземским и М.А. Вяземскими, Шереметьевым, В.П. Титовым, М.П. Погодиным, П.И. Бартеневым, Ю.В. Толстым; к этому нужно прибавить переписку Барсукова с братьями, прежде всего с Александром Платоновичем (не говоря уже о том, что вся переписка Барсукова имеет несомненное значение как для истории литературной жизни, так и для истории науки)» (С.29). Составитель тома обращает внимание на такой важной момент эпистолярной культуры XIX века, как конверты. В данном издании обозначены все пометки, которые он встретил на конвертах обоих корреспондентов. Хочется надеяться, что данное издание – не последняя публикация материалов из сокровищницы «Остафьевского Архива», и что нас ждёт ещё множество интересных публикаций. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Подосокорский Н.Н. О новой биографии Наполеона М.М. Куриева. Рец.: Куриев М.М. Это N. Москва: У Никитских ворот, 2020. 592 с. Рецензируемая книга представляет собой оригинальную научно-популярную биографию императора Франции Наполеона I Бонапарта (1769-1821), написанную кандидатом исторических наук, специалистом по эпохе Наполеона М.М. Куриевым. Ключевые слова: Наполеон, Первая империя, история Франции, наполеоновские войны, Уильям Питт – младший, Жан Тюлар, Бурьенн, наполеоновский миф. Сведения об авторе: Подосокорский Николай Николаевич – кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Научно-исследовательского центра «Ф.М. Достоевский и мировая культура» ИМЛИ РАН, первый заместитель главного редактора журнала «Достоевский и мировая культура. Филологический журнал» ИМЛИ РАН (Великий Новгород); Контактная информация: n.podosokorskiy@gmail.com Podosokorsky N.N. About the new biography of Napoleon by M.M. Kuriev. Review: Куриев М.М. Это N. Москва: У Никитских ворот, 2020. 592 p. Abstract. The reviewed book is an original popular science biography of the Emperor of France Napoleon I Bonaparte (1769-1821), written by M.M. Kuriev, candidate of Historical Sciences, an expert on the era of Napoleon. Keywords: Napoleon, the First Empire, the history of France, the Napoleonic Wars, William Pitt Jr., Jean Tulard, Bourrienne, the Napoleonic myth About the author: Nikolay Nikolayevich Podosokorsky, PhD in Philology, Senior Researcher, A.M. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences, First Deputy Editor-in-Chief of Dostoevsky and World Culture. Philological journal (Veliky Novgorod, Moscow, Russia). Автор книги Мурат Магометович Куриев – историк, журналист, писатель, кандидат исторических наук, педагог, полтора десятилетия преподававший на историческом факультете МГПИ имени В.И. Ленина; признанный специалист по эпохе наполеоновских войн. Помимо этой книги из-под его пера вышли еще четыре монографии: «Герцог Веллингтон» (1994), «Век Наполеона: люди и судьбы» (1997; в соавторстве с М.В. Пономарёвым), «Ватерлоо. Битва ошибок» (2019), «Железный герцог» (2021). Свою книгу «Это N» (название отсылает к распространенному символу императорской власти Наполеона), посвященную французскому императору Наполеону I (1769-1821), Куриев скромно называет «попыткой биографии». Действительно, задача написать новую цельную, интересную и оригинальную биографию Наполеона – задача не из легких, ибо это одна из наиболее популярных среди исследователей фигур мировой истории (считается, что Наполеону посвящено более 400 тысяч книг (с. 6), хотя его научных биографий, разумеется, гораздо меньше). Из трудов о Наполеоне на русском языке недосягаемой вершиной считается давно ставший классическим труд академика Е.В. Тарле «Наполеон», впервые опубликованный в 1936 году. Куриев относится к нему с максимальным почтением, но даже не пытается подражать Тарле, а пишет в собственной оригинальной манере. Его книга о Наполеоне, как и труд Тарле, написана в научно-популярных целях, и поэтому также лишена ссылочного аппарата, характерного для строго научных монографий. Однако все приводимые цитаты закавычены, а рассказ основан на изучении большого числа исторических источников (см. внушительную библиографию, приведенную в конце книги). Из свидетельств современников историк чаще всего цитирует многотомные мемуары герцогини д’Абрантес (1831-1835), из фильмов о Наполеоне – наиболее ценит кинокартину Саша Гитри «Наполеон» (1955), к сценам из которой обращается неоднократно. Особенность стиля Куриева состоит в том, что он не столько пишет, сколько рассказывает историю Наполеона. Его книга больше похожа на записи лекций, и в ней сполна отражена симпатичная и умная личность автора. Именно с этим связаны многочисленные повторы и различные замечания, более свойственные для устной речи (например: «Опять таки выскажу собственное мнение» (с. 320) и т.п.). Без учета этого фактора книга может быть воспринята не так, как она того заслуживает. Куриев пишет очень увлекательно, афористично, умеет создавать напряжение в тексте. Особенно хорошо ему удаются описания сражений. Вообще с этой книги Куриева вполне могут начать знакомство с личностью Наполеона любознательные школьники и студенты. Но и специалисты найдут в ней немало интересного и нового. Последнее касается и авторских оценок фигур из окружения императора, его противников, различных исторических явлений и событий конца XVIII – первых десятилетий XIX века. Рецензируемая монография состоит из тринадцати частей, в которых излагается основная канва всей биографии Наполеона – от его рождения на Корсике и до самой смерти на острове Святой Елены; хотя повествование и не всегда придерживается строгих хронологических рамок. Автор очень тщательно и умело подобрал эпиграфы к каждой части из высказываний героя своей книги. Они сами по себе настраивают читателя на историософский лад. Приведу наиболее понравившиеся из них: «Воображение правит миром»; «Никто, кроме меня самого, не наносил мне вреда; я был, можно так сказать, сам себе врагом: мои собственные планы, эта экспедиция в Москву и та катастрофа, которая случилась там, были причиной моего падения. Однако я могу сказать, что те, кто не противостояли мне, не противоречили мне, кто с готовностью во всем соглашался со мной, полностью поддерживали мое мнение и создавали мне во всем благоприятные условия, и были моими злейшими врагами…»; «Успех – лучший оратор в мире»; «Я повернулся бы спиной к Европе, и старая цивилизация континента застыла бы в своем развитии»; «Первые пятна революции мы смыли потоками славы»; «Лидер – это торговец надеждой»; «Невозможность – слово из словаря глупцов» и др. Автор книги по этому поводу замечает: «У Наполеона цитаты – на все случаи жизни, прямо как у Ленина» (с. 371). Из книги можно узнать, что Наполеон был не первым ребенком с таким именем в семье Карло и Летиции Буонапарте. Поначалу именем Наполеоне был наречен их первенец, скончавшийся в младенчестве за четыре года до появления второго Наполеона, ставшего в итоге Наполеоном первым – и в собственной семье, и в истории Франции. Этот удивительный факт почему-то до Куриева не упоминался большинством биографов, хотя он весьма примечателен. Также автор знакомит с мнением, согласно которому наполеоновский маршал Бернадот «вдохновил Александра Дюма на создание образа д’Артаньяна в романе “Три мушкетера”» (с. 131). Немногие знают, что британский флотоводец Горацио Нельсон повредил свой правый глаз в 1794 году именно на Корсике, родине Наполеона (с. 138). Интересна полемика Куриева с другими исследователями при объяснении тех или иных событий. Приведу характерный пример его несогласия с крупным французским наполеоноведом Жаном Тюларом (его книга «Наполеон, или Миф о спасителе» впервые вышла в переводе на русский язык в серии «Жизнь замечательных людей» в 1996 году, и с тех пор неоднократно переиздавалась): «По мнению Тюлара, пиарился Наполеон в основном с помощью газет. Ладно, представим себе подобное. Конец XVIII века. Какие тиражи могли быть у таких газет? Кто и когда их читал? Ничтожное количество людей! Я даже боюсь предположить, что с ними делали солдаты. Генерал Бонапарт издавал их для поднятия боевого духа? Так молодец, плохо, что раньше никто не додумался. Приврал? А для чего газеты тогда вообще существуют? Вам, людям, которые включают телевизор, не смешно? Вы понимаете, о каких масштабах идет речь? Но Тюлар написал, а многие – подхватили» (с. 116-117). А вот как генерал Бонапарт переиграл аббата Сийеса при голосовании за первого консула республики: «В зале заседаний на стол поставили какую-то бутыль, все по очереди бросали в нее заполненные бюллетени. <…> Секретарь уже высыпал бюллетени из бутыли на стол, когда Бонапарт вдруг остановил его со словами: “Вместо того, чтобы заниматься подсчетами, дадим еще одно доказательство нашего признания гражданину Сийесу. Пусть он сам назовет имя первого консула!” …Сийес сумел выжить при всех режимах. Считалось, что провести хитроумного аббата просто невозможно. А он попал в детскую ловушку! Просто не мог предложить самого себя! Сийес побледнел и назвал имя. “Бонапарт…”» (с. 197). В целом труд Мурата Куриева можно назвать апологией Наполеона. И, хотя исследователь вовсе не закрывает глаза на ошибки, некрасивые поступки и преступления своего героя, он все же каждый раз пытается изложить правоту Бонапарта так, как ее понимает. Такой подход вполне возможен, ибо, на самом деле, без настоящей любви к герою книги невозможно написать сколь-либо хорошую его биографию. По наблюдению автора, «самая отвратительная привычка Наполеона – дергать людей за уши. Своеобразное поощрение, хотя ушам от этого лучше не было. Дергал Наполеон пребольно, и его нисколько не смущало, какие ощущения испытывает “поощряемый”. За уши он дергал и солдат, и маршалов, и почти всех своих сановников. Привычка, которую вынуждены были терпеть те, кто его окружал» (с. 218). Куриев также развенчивает и некоторые устойчивые заблуждения о Наполеоне: про «малый» рост императора или про его крайне непродолжительный сон. «Бурьенн, Меневаль, камердинер Констан говорят о том, что спал Наполеон обычно часов семь. Иногда Бурьенну с трудом удавалось его разбудить, но все, конечно, зависело от обстоятельств» (с. 223). В связи с Бурьенном в книге приводится один забавный диалог, произошедший между ним и Бонапартом в Египте: «– Бурьенн, ты станешь знаменитым! – Почему же, мой генерал? – Как, ведь ты мой секретарь! – А как звали секретаря Александра Македонского? – Хм… Неплохо, Бурьенн!» (с. 249). Описания врагов Наполеона также заслуживают внимания. Все знают об особом пристрастии к спиртным напиткам британского премьер-министра Уинстона Черчилля, но его предшественник, глава британского правительства в эпоху Наполеона – Уильям Питт – младший (1759-1806) – оказывается, тоже был «тяжким пьяницей». Как пишет Куриев, «специально изучавшие эту “тему” историки посчитали, что как-то за год Питт выпил 574 бутылки кларета, 854 – мадеры и 2410 – портвейна. Не поленились уточнить размеры бутылок, крепость напитков и получили результат. В среднем Питт выпивал не менее трех бутылок крепкого вина в день» (с. 286). Кстати, когда говорят о беспрецедентно молодом возрасте, в котором генерал Бонапарт возглавил Францию в 1799 году (ему тогда было 30 лет), как-то упускают из виду, что современные ему руководители европейских держав пришли к власти и того моложе. Император Всероссийский Александр I – в 23 года, император Священной Римской империи Франц I – в 24 года, король Пруссии Фридрих Вильгельм III – в 27 лет. Но это все наследственные монархи, зато уже упомянутый выше Уильям Питт – младший впервые возглавил британское правительство в возрасте 24 лет! (абсолютный рекорд в истории Великобритании). Так что Наполеон вовсе не выглядел более юным, чем другие правители той эпохи, что наследственные, что избираемые. Очень проникновенно Куриев пишет о возвышении Наполеона: «Италия сделала его “знаменитым Бонапартом”, Египет и Сирия – человеком, готовым к любым приключениям. Италия превратила его в генерала, который очень осторожно относился к политике, а заглянув в глаза Сфинкса, он вдруг понял – славу на века получают только тогда, когда сильно рискуют. И не только жизнью. Но и репутацией, и появлением “черного пятна в биографии”. Египет – совсем не то место, где он мог обрести славу, но это именно то место, где он осознал – слава требует жертв, приносить их нужно вовремя и без колебаний» (с. 145). Что касается Первой Империи, то сам Наполеон сформулировал свою цель следующим образом: «Мое желание состоит в том, чтобы звание француза было лучшим и наиболее желанным на свете, чтобы француз, путешествующий в любой части Европы, мог думать и считать, что он находится дома» (с. 417). Что же помешало этим планам? Мурат Куриев полагает, что, помимо безрассудного вторжения в Испанию, в конечном счете Наполеона «погубил» его брак с дочерью австрийского императора Марией-Луизой (с. 444). Конечно, далеко не со всеми тезисами автора можно согласиться. Например, с тем, что «в мифе – все выдумка», а «в легенде – много правды» (с. 59). Такое отношение к мифу, даже и наполеоновскому, является серьезным упрощением. Трудно принять и другое безапелляционное заявление историка, что в корсиканском детстве Наполеона «не было ничего особенного» (с. 25). Куриев полагает, что если бы что-то особенное в детстве Наполеона и было, то «Наполеон сам бы об этом рассказал». Скажу банальность, но вообще-то именно на период детства приходится формирование любой личности, и уж если Наполеон стал тем, кем он стал, то, конечно, к его детству стоило бы отнестись более внимательно. Проблема состоит в том, что мы крайне мало знаем о его детстве и той внутренней жизни, которая сформировала его великую душу. Например, мы ничего не знаем о его детских снах, мечтах, прозрениях. Тут будет не лишним процитировать слова Бурьенна (товарища Наполеона по Бриеннской школе, впоследствии секретаря первого консула Французской республики) о нашем герое: «Он часто рассматривал как событие то, что было одной только его мыслью» (с. 30). Сказано это было с целью принизить Наполеона, но эти слова могут быть интерпретированы и в том смысле, что сама по себе воля Наполеона была способна формировать историческую реальность. Впрочем, не будем забывать, что политики – люди очень практичные, и они вовсе не готовы рассказывать о самом интимном и глубоком в их внутренних переживаниях на публику, если это заведомо будет не понято, отвергнуто, извращено массовой аудиторией, всегда требующей простых и понятных каждому ответов и решений. Другое дело, что, не имея соответствующего материала для изучения внутренней жизни Наполеона-ребенка, вряд ли стоит слишком уж фантазировать на эту тему. Куриев этого и не делает. Зато автор высказывает собственную гипотезу о причине гениальности Наполеона: «Он мечтал или просто – думал. Он разговаривал сам с собой, а такие люди становятся либо сумасшедшими, либо гениями. Беру на себя смелость утверждать, что гением его во многом сделала именно эта способность. Наполеон будто впадал в ступор, но видел то, что другие не замечали. Он мечтал – и приходил к озарению. Он думал – и рождалась идея. Он любил математику, но цифры кружились в голове отчаянного фантазера. И да, в тот самый момент, когда он начал советоваться только с самим собой, он и стал Наполеоном» (с. 31). Не могу не откликнуться и на утверждение автора, что Наполеон «до Тулона не воевал ни дня, про Корсику даже вспоминать не надо» (с. 62). Почему же не надо? Тут, как и в случае с детством императора, происходит совершенно необоснованное игнорирование очень важного жизненного опыта героя книги. Конечно, его участие в боевых действиях на Корсике несопоставимо по значимости с его же деятельностью при осаде Тулона, но именно там происходила его реальная начальная подготовка как военного офицера. Н.А. Троицкий так описал корсиканский военный опыт Бонапарта: «24 февраля 1793 г. батальоны Наполеона и Квенца атакой с ходу захватили островок Сан-Стефано, разместили там две свои батареи и оттуда повели артиллерийский огонь по фортам Маддалены, причем Наполеон лично наводил орудия и стрелял очень метко. Скоро два главных крепостных форта были выведены из строя. Наполеон предложил брать Маддалену штурмом. Чезаре принял его предложение. Но тут случилось непредвиденное. Команда головного судна, корвета “Ла Фоветт”, взбунтовалась, заявив, что воевать больше не хочет, и потребовала немедленно вернуться домой, во Францию. Все попытки Чезаре уговорить бунтовщиков, пригрозив при этом даже взорвать их корабль, ни к чему не привели. Пришлось свернуть так удачно начатую операцию и возвращаться ни с чем, а точнее с позором» [1]. Тем не менее, в том числе из этой «позорной» неудачи впоследствии и вырос военный талант Наполеона. То, что не удалось сделать с сардинским портом Маддаленой, удалось с другим портом – Тулоном – менее чем год спустя. Отмечу также, что это одна из немногих книг, изданных в последние годы, в которой я не встретил грамматических ошибок. К сожалению, это не касается собственно исторической части труда. В этом отношении книге явно не хватило научного редактора. Перечислю некоторые из допущенных автором ошибок (опечаток), которые нисколько не влияют на восприятие труда в целом, но требуют исправления при возможном переиздании книги. Так, в первой части «Второй Наполеоне» Куриев пишет: «Восемь лет Наполеоне Буонапарте не был на родине. Юный офицер приезжает в отпуск осенью 1796-го, некоторых из своих братьев и сестер он еще не видел ни разу в жизни, они родились уже после его отъезда» (с. 40). Здесь явная опечатка, поскольку осенью 1796 года Наполеон был уже не «юным офицером», а дивизионным генералом и главнокомандующим французской армией в Италии. Вероятно, имеется в виду осень 1789 года, но вообще «с сентября 1789 по июнь 1793 г. Наполеон трижды приезжал на Корсику и подолгу оставался там» [2]. Во второй части «Генерал от Революции» автор, рассказывая о посещении Наполеоном Мальмезона 12 апреля 1815 года, дважды называет падчерицу Наполеона Гортензию его «сестрой» (с. 80). В шестой части «Солнце Аустерлица» читаем, что «высшее воинское звание Наполеон восстановил на следующий день после коронации. 19 мая 1804 года был опубликован первый список маршалов» (с. 282). На самом деле, это произошло на следующий день после провозглашения пожизненного консула императором, тогда как знаменитая коронация Наполеона как императора французов состоялась лишь в декабре того же 1804 года. В восьмой части «Бог войны» маршал Франции Юзеф Понятовский (1763-1813) ошибочно назван «родным братом последнего короля Польши» (с. 385) Станислава II Августа Понятовского (1732-1798), тогда как он приходился ему племянником. В девятой части «Отступление» перепутан год конгресса в Эрфурте: он, конечно, состоялся в 1808 году, а не в 1809-м, как сообщает автор (с. 424). В заключение еще раз отмечу, что в целом монография М.М. Куриева о Наполеоне – очень интересная, хорошо продуманная и оригинальная, побуждающая посмотреть на общеизвестные события под новым углом. Хочется надеяться, что исследователь напишет об этой эпохе еще не одну замечательную книгу. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. _________________ [1] Троицкий Н.А. Наполеон Великий: в 2 т. Т. 1: Гражданин Бонапарт / Подгот. к публ., вступ. ст. М.В. Ковалева, Ю.Г. Степанова. М.: Политическая энциклопедия, 2020. С. 78-79. [2] Троицкий Н.А. Указ. соч. С. 68.

Константин Морозов: «Жизнь дала второй шанс...» Интервью с К.Н. Морозовым Беседовал С.Е. Эрлих. Константин Николаевич Морозов - д.и.н., сотрудник ликвидированного Международного Мемориала, исследователь в Ecole des hautes etudes en sciences sociales (Paris), профессор МВШСЭН (Шанинка) и Свободного Университета/Brīvā universitāte ; morozov.socialist.memo@gmail.com Автор книг и составитель сборников: Партия социалистов-революционеров в 1907—1914 гг. — М.: РОССПЭН, 1998. — 624 с. Судебный процесс над социалистами-революционерами (июнь-август 1922 г.): Подготовка. Проведение. Итоги / Составитель С. А. Красильников, К. Н. Морозов, И. В. Чубыкин. М.: РОССПЭН, 2002. 1007 с. (Серия «Архивы Кремля»). Трудовая народно-социалистическая партия: Документы и материалы / Составитель А. В. Сыпченко, К. Н. Морозов. М.: РОССПЭН, 2003. 624с. Судебный процесс социалистов-революционеров и тюремное противостояние (1922—1926): этика и тактика противоборства. — М.: РОССПЭН, 2005. — 736 с. Сын «вольного штурмана» и тринадцатый «смертник» судебного процесса с.-р. 1922 г.: Сборник документов и материалов из личного архива В. Н. Рихтера / Составитель К. Н. Морозов, А. Ю. Морозова, Т. А. Семёнова (Рихтер). М.: РОССПЭН, 2005.655 с. Партия социалистов-революционеров накануне и в годы Первой мировой войны // Первая мировая война и конец российской империи. В 3-х тт. Т. 1. Политическая история. — СПб.: Лики России. 2014. — С.392-469 (глава в коллективной монографии) М.И.Леонов, К.Н.Морозов, А.В.Суслов Народничество и народнические партии в истории России в ХХ в.: биобиблиографический справочник. — М., Издательство «Новый хронограф». 2016. — 544 с. Morozov K. The Unrealized Alternative to Tsarism and “to Bolshevism Right and the Left”: The Socialist Revolutionary Party in the Era of Wars and Revolutions, 1914–22 // Russia’s Great War & Revolution, 1914-1922. Vol. 3. Russia’s Home Front in War and Revolution, 1914–22 Book 4: Reintegration: The Struggle for the State. Bloomington, Indiana, 2018. P. 277-312 (глава в коллективной монографии) Три брата (То, что было): Сборник документов / Составители, авторы предисловия и комментариев К. Н. Морозов, А. Ю. Морозова — М. : Новый хронограф, 2019. — 1016 с. Партия социалистов-революционеров в эмиграции. 1918 – начало 1950-х гг. : Документы и материалы. — М.: РОССПЭН, 2022 / Сост. А.А.Голосеева, К.Н.Морозов, А.П.Новиков, А.В.Суслов. — 1183 с. Борис Савинков : опыт научной биографии. — М. ; СПб. : Нестор-История, 2022. — 768 с. ; ил. С.Э. Первый вопрос традиционный. Поскольку наш журнал специализируется на исторической памяти, мы всегда спрашиваем, насколько глубока Ваша семейная память? Сколько поколений предков Вы помните? Помните ли Вы о них благодаря рассказам родных или проводили архивные изыскания или находили их следы в литературе? К.М. К сожалению, я знаю не так много. По материнской линии предки происходили из казачьего рода с Дона. Жили они в станице Качалинской, это 70 км от Царицына, нынешнего Волгограда. В этой станице, по одному из письменных свидетельств того времени, родился Ермак. Брат моего деда был атаманом станицы. Мой родной дед был учителем. Во время Первой Мировой войны он воевал, имел Георгиевский крест. Первый раз был репрессирован во время коллективизации. Получил относительно небольшой срок. А последний раз был арестован в 1944 году по доносу односельчанки за то, что не препятствовал колхозницам брать для детей зерно, и погиб от побоев во время следствия. Все, что я знаю о своей родне, это со слов матери и трех моих тёток. Две из них родились до революции. Одна была 1910 года рождения. Она застала еще казачий быт и традиции. Мать регулярно возила меня туда, чтобы я сохранил память и получил представление, что такое Дон и как пахнет дончак... Хотя надо сказать, что станица производила впечатление странное. На улицах, например, в 1970-е годы, было много старух, но не помню ни одного старика. Ни одного. Казаки были вырублены практически полностью. Хорошо было видно, что Советская власть прошлась огнем, каленным железом, таким, я бы сказал, безжалостным катком. А по отцовской линии дед был из крестьян Воронежской губернии. Родная бабка была украинкой. Забавно, что когда отцу и его старшему брату выдавали документы, их записали русскими, а их младшего брата записали украинцем. В 1933 году они, спасаясь от голода, уехали в хлебные края, в Таджикистан. Дед умер еще в 1936 году. Его старший сын Василий погиб в 1942 году под Ростовом. Моя мама закончила после войны техникум связи в Таджикистане. Когда училась в техникуме, познакомилась с отцом. Уехала по распределению в Куйбышев (Самару). К ней приехал отец из армии. Так наша семья в Самаре и оказалась. Как я сейчас понимаю, моя мать никогда не простила Советской власти то, что она сделала с казаками, что она сделала с ее дедом, никогда не простила коллективизации. Она рассказывала, как деду выдавали 400 гр. гороха на трудодень. О голоде, о постоянном недоедании в 30-е годы. Она не рассказывала мне про войну, а только написала несколько страниц мне, когда я был в 4 классе. Тогда в школе велели расспросить своих родителей, которые побывали на войне, на фронте. Она сказала мне, что лучше напишет. И на нескольких тетрадных листах написала, как ее мобилизовали зимой 1942 года. Ей было 16 лет. Сталинград. Зимой в степях на аэродроме они отмывали от смазки патроны керосином. Я не могу сейчас точно сказать: это были патроны для пулеметов или снаряды для авиационной малокалиберной пушки, не помню. Работали с ледяным керосином в нетопленых ангарах, ночевали в холодных землянках. Это же степи, трудно было найти дрова, а угля не хватало. Заработала себе тогда ревмокардит. Отношение мамы к 9 мая складывалось из этого ее отношения к тем годам. Праздник со слезами на глазах. Помню, как она меня привозила, это был 1967 или 1968 год, на Мамаев курган, его только тогда открыли. Шел поток людей в возрасте 40-50 лет. Мне, семилетнему мальчишке, они казались даже старыми. Это были люди, хватившие лиха на этой войне. Люди шли и очень внимательно читали все надписи на барельефах. В этом памятнике была, с одной стороны, большая помпезность – то, что можно назвать «рёв победных фанфар», там хватало монументальности, но, с другой стороны, там все же была отражена до некоторой степени и боль людей. Как я понял уже позже, они искали не столько рёва торжествующих фанфар и помпезности, сколько то, что говорило бы о их боли, об их страданиях, о переживаниях, об ужасе, и о надежде на то, что это никогда не должно повториться. Они народную боль и память искали в этом памятнике, который обе стороны отражал, но в большой степени отражал государственный взгляд на Победу. В нашей семье эта память о войне и о 9 мая была очень личной еще и потому, что мой старший брат родился 9 мая – получился еще и семейный праздник. И последний штрих. Маме в течение многих лет предлагали вступить в партию. Она на протяжении многих лет была лучшим начальником отделения связи в городе, была на хорошем счету. Но она всегда отказывалась. Насколько я теперь понимаю, потому что она не могла понять, зачем Советская власть так поступила с крестьянством и казачеством. У нее еще явно были претензии и недоумения, относящиеся к прошлому и настоящему. Были вещи, которые она не могла объяснить сама себе. Я так много говорю о матери, наверное, потому, что ее влияние на меня было во многом определяющим и решающим. Вот это стремление – во всем докопаться до сути, стремление понять истоки, наверное, мне тоже досталось от нее. Она умерла, когда мне было всего 22 года, и я теперь сильно сожалею, что столько важного не услышал от нее и не сказал ей сам. Отец был добродушный человек, уважавший и любивший свою жену и семью. С.Э. Вы уже перешли к нашему второму традиционному вопросу: почему я стал историком? Т.е. первым фактором было влияние матери, ее стремление разобраться в прошлом и найти ответы на сложные вопросы. Наверняка были и другие влияния: учителя, одноклассники, может какие-то фильмы, книги? К.М. Я по своему складу гуманитарий и пристрастился к книгам достаточно рано. С 11-12 лет читал очень много. Я был записан в четырех или пяти библиотеках, включая школьную, районную и от заводоуправления, читал много, читал запоем. Как сейчас понимаю, особенно повлияли на меня имевшиеся дома многочисленные номера «Роман-газеты», в которых в 60-70-е было опубликовано много «оттепельной» прозы и «лейтенантской прозы», которые я перечитывал по много раз. Помню пронзительные ощущения от повестей и романов Константина Воробьева, Григория Бакланова, Василя Быкова, Юрия Бондарева... А школьных учителей истории я не помню, и влияния на меня они не оказали. Оказало влияние чтение и еще две вещи. Самара – город, оказавшийся в горниле Гражданской войны, в 1918 году там проходил Восточный фронт, там находился Самарский комитет членов Учредительного собрания. Его назвали сокращенно Самарский КОМУЧ. Я помню, что меня очень заинтересовало здание в центре города – небольшой такой двухэтажный особнячок постройки начала XX века в стиле модерн, где висела мемориальная доска, на которой было написано, что в этом здании находилась чехословацкая контрразведка и в подвале этого здания были замучены и расстреляны многие сотни коммунистов. У меня тогда возникла мысль, сравнение. Мне кто-то показал, где находилась тюрьма и где находилось бывшее здание НКВД. А слухи тогда о репрессиях 30-х годов активно ходили. И вот я сравнил масштаб этих зданий и у меня возникли интерес и желание понять, что же происходило тогда в 1918 году. По слухам, по устным сообщениям, я знал, что над зданием правительства - КОМУЧем висело красное знамя в 1918 году. Узнал позже, что КОМУЧем был открыт, учрежден Самарский университет в 1918 году и он просуществовал до 1927 года. И на его основе создали сельскохозяйственный и технический вузы. И фактически воссоздали университет в 1970 году, только к столетию Ленина. В этом университете я и учился. Так вот две вещи. С одной стороны, это интересовало, а с другой – ничего нельзя было понять. Нас водили как пионеров в музей имени Фрунзе, где рассказывалось о победах Фрунзе, но что-то понять внятно, что такое правительство эсеров, что такое КОМУЧ, почему он под красным знаменем боролся с большевиками, – было абсолютно невозможно. Выяснить и расспросить я пытался, но получал какие-то странные и уклончивые ответы. Из экспозиции ничего нельзя было выяснить. Их называли белыми, но, с другой стороны, было понятно, что они не белые, а социалисты. Но когда я пытался спросить, как говорили до революции, «по-простому, по-дурацки», все уходили от ответа и замолкали. Лет в 12 мне попалась книга о Н. Баумане «Грач - птица весенняя». И там было коротенькое упоминание про эсеров. Книга меня зацепила. Она была написана неким Мстиславским. Только намного позднее я узнал, что автор – это левый эсер С.Д. Масловский. Наверное, поэтому и книжка была неплохая, так как автор не понаслышке знал жизнь революционного подполья. И вот в этом возрасте, в 12-13 лет, у меня возникло желание разобраться, что это за люди эсеры, почему у них была такая трагическая судьба... Социалисты, которые боролись и с красными и с белыми. В большинстве своем были потом расстреляны и уничтожены в лагерях. И вот это желание потом меня привело на истфак, желание разобраться, почему такая судьба постигла этих людей, по моим тогдашним представлениям людей ярких, достойных большего, лучшего. Ну и разобраться в трагичности истории. Наверное, это переплеталось с теми историческими вопросами о Советской власти, о коллективизации, о неадекватном отношении власти к народу, о которых я задумывался после каких-то реплик, разговоров с матерью. С.Э. Можно ли сказать, что «антисоветский», утрируя конечно, настрой матери и память места, повлияли на то, что Вы стали не просто историком, а стали заниматься эсерами. Расскажите, пожалуйста, как вы учились на истфаке? К.М. Путь на истфак у меня получился достаточно долгий. Он не начался после окончания 10 класса школы, как это в большинстве случаев бывало. Я год перед армией отучился в техническом училище на оператора станков с числовым программным управлением. Потом 2 года отслужил в армии, но продолжал хотеть поступить на истфак. Я привез из армии направление на так называемый рабфак – подготовительное отделение. Направление с работы – с завода или направление из армии давали возможность поступить на такое специальное подготовительное отделение, где нужно было отучиться порядка 8 месяцев. Там было только 4 предмета, по которым нужно было экзамены сдать. При этом платили стипендию. После сдачи этих внутренних экзаменов на подготовительном отделении зачисляли на первый курс университета. Я демобилизовался в ноябре 1981 года, и когда я пришел на следующий день в университет, то выяснилось, что за день до этого – в воскресенье, и прошли вступительные, приемные экзамены на этот самый рабфак. Мне сказали, что взять меня задним числом на истфак нельзя (там был большой конкурс), но предложили место на рабфак филологического факультета. Там не хватало парней и несмотря на то, что экзамены уже прошли, именно туда меня могли зачислить. Я подумал-подумал и понял, что я не готов менять свою мечту о исследовании истории эсеров на филологические штудии. Пошел работать на завод, потому что оставалась возможность еще один раз поступать на рабфак: направление из армии было действительно в течение двух лет. Работал в течение года, стал наладчиком станков с числовым программным управлением 4 разряда, чем горжусь. После этого уже поступил на рабфак, отучился там и с 1 сентября 1983 года стал студентом 1 курса истфака. Я об этом подробно рассказываю потому, что это сыграло серьезную роль в моей жизни. Ведь у меня оказался пятилетний разрыв, пятилетний люфт. Если бы я поступил сразу после школы, то в этом 1983 году я бы истфак уже закончил и во время учебы окунулся бы в самое болото застойной эпохи. Я его немного застал, учась на рабфаке. Я помню, как Андропов пытался бороться с нарушениями дисциплины, как на вахте университета, где никогда никто никого не контролировал, вдруг появились дружинники с красными повязками. В этом же корпусе учились и юристы и был такой очень внушительный строй контролирующих и следящих за опаздывающими студентами и преподавателями. Все шептались, преподаватели как-то перепугались, что возвращаются строгости прошлого времени. Но это все через месяц закончилось, рассосалось. Так вот, эта пятилетняя разница дала возможность захватить Перестройку еще в годы обучения. 1987 год - это только первые веяния, первое оттаивание. Мы уже застали эти дискуссии в университетских аудиториях, хотя все-равно их еще пытались в это время как-то зажимать. Я начал работать в конце 1988 года. И 1989, 1990-91 год. Это было время уже настоящей свободы. Про университет и своего научного руководителя, учителя Михаила Ивановича Леонова могу сказать, что это даже не просто везение, это своеобразный перст судьбы. Я, когда шел в университет, наивно полагал, что в каждом университете должны быть специалисты по любой теме. Ты хочешь такой-то темой заниматься, – вот тебе специалист по этой теме … Когда обнаружилось, что есть специалист по эсерам, я тогда этому не удивился и принял как должное, и только много лет спустя понял, что специалист мирового уровня именно в Куйбышевском университете – это как минимум - большая случайность и гигантская удача. Специалистов по этой теме такого уровня в мире тогда было три человека, и один из них в Советском Союзе – вот он. Ну был, конечно, как положено, один официальный специалист – К.В. Гусев. Его называли патриархом эсероведения, хотя все те статьи и книги, которые он написал в 60-70-е годы, к науке не имели ни малейшего отношения, и, если оценивать их вклад в исследования этой темы, то они идут со знаком минус. Не то что о заслугах не приходится говорить, а приходится говорить о продолжении этой ленинско-советской линии, которую даже нельзя назвать историографией. Она не имеет отношения к науке, а относится к пропаганде. Все, что писал Гусев и подобные ему, вроде Леванова, о борьбе большевиков с эсеровской партией, – было пересказом, перекладыванием на чуть более широком материале ленинских позиций и пропагандистских брошюр периода Гражданской войны и особенно процесса 1922 года. Вот Вы употребили фразу «антисоветские настроения матери». Я бы не сказал, что ее взгляды были сформированными, ярко выражено антисоветскими. Но и типичным советским человеком я ее бы не назвал. Она все-таки во многом сомневалась и ощущала противоречия. С одной стороны, она видела все те беды и горести, кровь, которые принесли большевики в деревню. С другой, она видела и понимала, что все-таки удалось выстоять в войну, хотя прекрасно понимала цену, заплаченную народом, и она совсем не была таких ура-патриотических настроений. Я опять возвращаюсь к этой теме. Она не рассказывала про войну. Информация от нее исходила маленькими такими фразами, репликами. Когда, например, мы смотрели фильм и там была такая сцена: ведут фашисты колону пленных, падает без сил пленный, фашист подходит и его добивает. Вот в этот момент мама говорит, что и наши ровно так же делали, рассказывала, что когда шли колоны пленных под Сталинградом, то она видела, как пленные немцы несли своего раненного товарища, потом его бросили и тогда конвоир короткой очередью добивает. Это – правда войны, которую никогда в советских фильмах не показывали, это всегда оставалось за скобками. Ровно так же как она рассказала, как однажды была свидетелем драматического события: эскадрилья Ил-2 атаковали колону советских войск, перепутав их с немецкими, какой это был ад. То есть она понимала многое, но, тем не менее, она видела, что жизнь изменилась к лучшему и она, видимо надеялась на то, что вот это лучшее, человечное все же возобладает. Я абсолютно уверен, что при своих гуманизме, эмпатии, поиске правды и справедливости она ни за что бы не приняла нынешних официальных объяснений властей о т. н. «спецоперации» и не поверила бы им. И про себя сказать, что я придерживался антисоветских взглядов или напротив был типичным советским человеком, было бы тоже неправильно. Показательно, что на рабфаке за свою симпатию к эсерам, за высказывания об окружающей реальности, которую мы между собой стали активно обсуждать, у меня сложилась определенная репутация. Вот я, будучи еще рабфаковцем, беседовал с одной студенткой 1 или 2 курса, и она говорит: «А вот у вас на рабфаке завелся такой …Морозов, троцкист по взглядам…» И тут я очень удивился и стал хохотать: вот вы все до чего докатились, вы уже эсеров с троцкистами путаете! Мне было с одной стороны смешно, т.к. это было свидетельством невежества и серости и того как работает «испорченный телефон». А с другой стороны и холодок в груди почувствовал, так как было понятно, что такие слухи не пройдут мимо первого отдела... Выгоняли на работы нас, такие добровольно-принудительные, например, чистить трассу - Московское шоссе, студентов гоняли туда часто, или выйти траншею копать. Как правило, это было по решению проректора по хозяйственной части. Я один раз одному из его сотрудников высказался, что «наше дело, дело студентов – учиться, а ваше – не использовать студентов в качестве бесплатного труда, университет все же не стройбат». Где-то через полчаса уже была большая-большая «разборка полетов»... Со временем у меня произошло сильное углубление этих настроений и взглядов. Качественный перелом и очищение от «советских иллюзий» происходит где-то в 1989-1990 годах. Перестройка дала свободу слова, много книг и статей, возможность читать, спорить. Конечно, было важно и то, что я как историк читал критику большевистской власти. Читал много эсеровской публицистики, периодики и воспоминания того же В.М. Чернова, Р.В. Иванова-Разумника, В.М. Зензинова, М.В. Вишняка (воспоминания только с конца 80-х) и др. - сравнивал, думал... Думаю, и эти материалы влияли на то, что у меня стало меняться отношение к власти и системе. Оно стало меняться, в том числе и по существу дела, от учебы, от расширения кругозора. Я помню, как на 2 курсе, когда я писал курсовую у Михаила Ивановича Леонова, я сидел в библиотеке и читал Ленина. Я решил тогда честно проштудировать Ленина, его писания об эсерах. А в этот момент по залу университетской библиотеки шел Леонов, заинтересовался, что я читаю, посмотрел, скептически хмыкнул, наклонился ко мне и на ухо тихо сказал: «Не читай ты его! Он ни хрена в эсерах не понимал». Это был еще 1984 г. или самое начало 1985 г, т. е. еще до начала Перестройки. Я конечно сильно удивился, покрутил головой. Не сказать, что я сразу в это поверил, но вскоре я понял, что надо завязывать читать Ленина, то есть где-то на третьем, четвертом курсе я окончательно понял, что не надо читать ни Ленина, ни советскую историографию по эсеровской проблематике. Потому что ты, может, какие-то полезные ссылочки и найдешь, какие-то отдельные фактики, которые будут полезны, но при этом ты рискуешь заразиться от этих книг духом превосходства от обладания абсолютной истины, рискуешь начать вещать и снисходительно похлопывать всех своих оппонентов по плечу, рискуешь убить в себе исследователя и историка-ученого. То есть, польза от чтения данных книг и вред, наносимый ими, абсолютно не сопоставимы. В целом, могу сказать, что учился я очень охотно, особенно по тем дисциплинам от которых видел для себя пользу и тем, чем загорелся. Мой однокурскник в сборнике к моему 60-летнему юбилею красочно описал какое впечатление на группу произвела на 2-м курсе оценка курсовых М.И. Леоновым: «На разборе полетов все получили по первое число. И это не то, и это не так, и в целом не совсем понятно, с какой стати мы вдруг оказались на истфаке. Под конец своей язвительной тирады Михаил Иванович потряс над своей головой пятью рукописными листочками Кости Морозова. Все притихли. Пять листочков — это уже как-то совсем вызывающе. — …и только Константин Морозов имеет право на «отлично». В этих листах проработка десятков источников по теме и выводы, достойные издания в научном журнале! Я буду рекомендовать эту работу к публикации! Ай да Костя, ай да … сокурсник!». С.Э. Как и когда началась Ваша самостоятельная исследовательская и преподавательская деятельность? Как эта эпоха повлияла на Ваше становление и как Вы ее оценивает? Кого Вы считаете своими учителями и кто повлиял на Ваше профессиональное становление и развитие? К.М. Я приступил к преподавательской работе в 1988 году, а в 1990 г. поступил в заочную аспирантуру. Уже была другая эпоха. Мне не пришлось, как тому же Леонову, как и многим другим историкам в контролируемых властью темах, заниматься не тем, что ему могло быть интересно, а тем, чем можно было заниматься, ну, например, организационным составом, структурой партии, но ни в коем случае в том же 1982 году нельзя было писать об идеологии что-то, отличное от того, что писал Ленин в свое время. В конце 80-х и в 90 х годах произошла Архивная революция и появилась возможность исследовать и выражать свое мнение, а потом позже и издавать свои книги … Я очень высоко оцениваю Перестройку и Горбачева за то, что он дал нам новые возможности, дал свободу, в любом случае он перевернул мою жизнь к лучшему, открыл новые горизонты, это фактически дало мне возможность состояться как профессиональному историку, как исследователю, а позже появилась возможность с появлением РГНФ и публикации книг… Я свою первую книгу опубликовал в 1998 году. Мне было 37 лет, а в книге не было ни одной отцензурированной строчки. Всё, что я хотел сказать и поделиться тем, что я сам понял, отвечая на те вопросы, которые я себе когда-то сам еще в юношестве задавал, вот все, на что я смог ответить за эти 20 лет, я это всё в книге и написал. К этому времени, к этой эпохе, с точки зрения профессиональной самореализации, у меня очень теплое, очень доброе отношение. Наверное, в истории России — это единственное время – время Перестройки и 90-х годов, когда историки оказались до такой степени свободны. Я думаю, что в 1917 году было так же, но в 1917 году это был довольно короткий период, а в этом случае – все-таки больше чем десятилетие, это был воздух свободы и открытых или полуоткрытых архивов. Если говорить о некоторых ведомственных архивах, они были, скорее, полуоткрыты-полузакрыты, или на три четверти закрыты, но все-таки это был настоящий прорыв для исторической науки. Вот сейчас, когда мы задумываемся, что нам удалось сделать или не удалось сделать за это десятилетие, то рассуждают, в какой степени мы виноваты, что не смогли повлиять на общество. За всех людей с историческими степенями говорить не буду, но мне довелось общаться и работать с теми учеными-историками, которые целиком отдались исследованиям и пытались наверстать то, чем не могли заниматься в 70-80-е годы. Будучи даже в весьма серьезном возрасте, дорвавшись до любимого дела, они до последнего пытались наверстать упущенное. Конечно же, это Виктор Петрович Данилов, это Альберт Павлович Ненароков, это Станислав Васильевич Тютюкин и конечно это мой друг, ныне, слава Богу, здравствующий Сергей Красильников, который родился в Нарымском крае в семье спецпоселенца и отдался темам крестьянских репрессий и ссыльных поселенцев, а с другой стороны, теме судебных процессов, хотя до этого занимался совсем другими сюжетами. Я считаю, что историкам удалось сделать очень много по самым разным направлениям истории ХХ века. Конечно, я говорил об историках, изучающих историю ХХ века. Понятно, что историки-медиевисты и историки древнего мира подвергались ощутимо меньшим гонениям и давлению. Хотя я помню, как с виноватой усмешечкой-улыбочкой нам рассказывал наш университетский преподаватель, как Сталин в 1935 году на съезде колхозников, пытаясь объяснить последним теорию формаций, родил новый термин «революция рабов». Революция рабов под предводительством Спартака. И этот преподаватель сказал, что в 1940 году появилась книга, если не изменяет память, Мишина, которая так и называлась «Революция рабов». При этом он так хихикал и закатывал глаза, что нам было абсолютно понятно, что историки древнего мира этой книги стесняются. Но нам, историкам истории ХХ века, поводов стесняться за исследования, вернее псевдоисследования, было значительно больше. И вот в 90-е и нулевые был совершен очень серьезный прорыв по всем направлениям истории ХХ века: по истории политических партий и по 1917 году, и по Гражданской войне, и по коллективизации, и по репрессиям. С одной стороны, было опубликовано огромное количество сборников документов, это была настоящая архивная революция. С другой, осмысление, по все видимости, запаздывало, и кстати все историки, специалисты по теме в голос об этом говорили. Но часть из них просто спешила. Как я понял из разговоров с А. Ненароковым, ощущение было такое, что он просто спешит, спешит, пока есть возможность и здоровье, все это опубликовать, предать гласности и облечь это в печатное слово. Спешили это сделать и другие. И Данилов точно так же спешил. Насколько я помню, Алексей Берелович рассказывал о своем разговоре с ним, спрашивал его, отчего мы так спешим. Они делали сборник «Советская деревня глазами ВЧК, ОГПУ , НКВД». – Зачем так спешить? Архивы будут теперь всегда открыты, теперь можно делать спокойно исследования, писать статьи и монографии. В ответ Данилов на него посмотрел с непередаваемым выражением лица и горько усмехнулся. И позже, когда начался откат, когда началось фактическое закрытие архивов и фондов, Берелович эти слова часто вспоминал. То, что прорывы были сделаны, это безусловно. Но осмысленно было тогда далеко не всё. Сборников документов в этом плане было издано в 1990-2000-е годы -значительно больше. Но по крайней мере это фундамент, на который можно будет встать новому поколению историков в будущем. И возвращаясь к Вашему вопросу об учителях, скажу, что, конечно, главным из них профессионально был уже упомянутый Михаил Иванович Леонов, который в эпоху упрощенных ленинских оценок ввел меня в чудесный мир источников: эсеровской мемуаристики, публицистики, газетной периодики, самых разных документов партийного происхождения. А главное — он научил меня не повторять вслед за Лениным аксиомы, а пытаться найти истину самому, анализируя, сравнивая, осмысливая. То, что наши взгляды и оценки на ПСР, ее идеи, ее судьбы так сильно разошлись, совершенно не изменило моего уважения к нему и моей признательности. Кроме того, я должен назвать еще несколько человек, которые оказали в последующие годы воздействие на мое профессиональное развитие. Это Арсений Борисович Рогинский, Альберт Павлович Ненароков, Станислав Васильевич Тютюкин, Алла Юрьевна Морозова, Сергей Александрович Красильников и Леонид Григорьевич Прайсман. Это воздействие было различным. У А.Б. Рогинского я в 2001-2005 годах, когда мы работали над продумыванием методики и принципов составления Словника и биограмм к биографическому словарю социалистов и анархистов, участников сопротивления большевистскому режиму, я многому научился, как работать с массивами биографических материалов, как трудно и упорно искать методику. Хотя справедливее сказать, что учились мы этому вместе с ним в процессе достаточно непростой работы. Сейчас я понимаю, что сил и труда, которых я вложил в создание концепции, методики и написания эсеровской части Словника и биограмм, эквивалентно труду, необходимому для исследования и написания монографии. Рогинский отличался цепкостью и живостью ума и прекраснейшими аналитическими способностями. Он легко вычленял и в моем рассказе и в любой проблеме, которой мы занимались, самое главное, самое ключевое звено. Мозговые штурмы с ним по решению той или иной проблемы были для меня незабываемым и полезным уроком. Альберт Павлович Ненароков и Станислав Васильевич Тютюкин занимались исследованиями меньшевизма, то есть параллельными и близкими к моей темами, но мы испытывали понимание и симпатию друг к другу. Они всегда были готовы оказать помощь, были ответственными редакторами моей монографии о судебном процессе социалистов-революционеров. Не исключено, что мои слова о том, что моя супруга Алла Юрьевна имела влияние на мое профессиональное развитие как исследователя и как ученого, вызовут у многих недоумение. Ведь констатировать что-то подобное совершенно не принято. А ее значение в моей жизни совершенно исключительное, и влияние ее было огромно. Первым это отметил в свойственной ему манере А.Б. Рогинский, который как-то сказал: «Костя, Вы даже не представляете, как Вам повезло! У всех жены, как жены, а у Вас — товарищ по борьбе». Алла, правда, сочла это несколько сомнительным комплиментом, но в реальности мы многое преодолевали вместе, и я многому учился у нее. Совершенно не случайно мы стали писать с ней в соавторстве, дополняя друг друга. Один из моих коллег-приятелей с завистью как-то сказал нашему общему знакомому в ответ на слова того о моих научных достижениях: «Ха, у него Алла есть!». Она учила меня избавляться от сложных языковых конструкций, тщательно подбирать слова и прислушиваться к звучанию фразы. Она была первым читателем всех моих книг и безжалостным их редактором. И она же требовала тщательности в работе, пресекала мои робкие попытки схалтурить, когда нужно было искать какую-нибудь сноску. А главное — она всегда поддерживала меня в следовании своей стезе. Сергей Александрович Красильников появился в моей жизни в 1996 году. Ему нужен был соавтор для работы над сборником о судебном процессе социалистов-революционеров 1922 г., и меня ему «сосватал» мемориалец Никита Охотин. За годы совместной работы мы с ним сдружились, но и профессионально я от него учился въедливости, педантичности и медленному, но неуклонному движению к цели. И конечно же, он как и А.П. Ненароков сами по себе были примером того, как нужно выполнять добровольно возложенную на себя миссию. С ним же я делился своими сомнениями о недостаточной востребованности и властью и обществом нашей работы историков и, глядя на него, всегда продолжал идти вперед. Повлиял на меня и другой коллега, быстро ставший другом (мы сдружились семьями) Леонид Григорьевич Прайсман. Он был вторым моим другом, с которыми я делился своими сомнениями и усталостью. Но он говорил не о чувстве долга, он заражал своей энергией, жизнелюбием и эмоциональными утверждениями, что писание книг для него несравнимое ни чем жизненное удовольствие! Я, конечно, над ним подтрунивал за некоторые его сравнения, но его эти выплески и его оптимизм учили преодолевать хандру и идти дальше дорогой историка… И закончу о том профессиональном влиянии на меня, которое произвела на меня книга германского историка Манфреда Хильдермайера, ранее хранившаяся в спецхране, а потом фоторолик с ней был прислан мне в 1990 г. по межбиблиотечному обмену. Я напечатал с этого ролика фотографии. Из экономии текст получился очень мелким и к тому же негативным. Но со словарем в руках я полгода приобщался к этому миру немецкой научной педантичности и фундаментальности, и окунулся в мир идей, от которых советские историки были наглухо отгорожены… Думаю, что это он (наряду с М.И. Леоновым) задал для меня эту высокую планку и стремление к фундаментальности...Вживую с М. Хидьдермайером я познакомился два десятка лет назад на конференции в Германском историческом институте…А в 2006 г. на конференции в Париже я познакомился и подружился с его учеником Лютцем Хэфнером, написавшим не менее фундаментальную и толстую книжку о партии левых с.-р. С.Э. Как и когда Вы пришли в «Мемориал»? Чем Вы в нем занимаетесь как историк и ученый-просветитель? Как Вы относитесь к своей мемориальской деятельности и к «Мемориалу» и что они означает в Вашей жизни? К.М. Впервые судьба свела меня с «Мемориалом» вскоре после окончания истфака Куйбышевского (Самарского) государственного университета летом 1988 г., когда, услышав по радио приглашение участвовать в создании куйбышевской организации «Мемориала», я пришел на первую «инициативную» встречу. Она была весьма странной (как и многое в той горбачевской эпохе), так как проходила в горкоме ВЛКСМ, очевидно, реализующем указание сверху. Какие-то слова нам сказал даже первый секретарь, но были они какие-то невнятные и серые (после чего он, насколько я помню, покинул нас), и осталось только острое чувство неловкости и фантасмагоричности происходящего, которое ощущали обе стороны. Было заметно, что обе стороны ощущали себя врагами, но вслух это не произносилось. Второе собрание, чуть ли не учредительное, было назначено там же, но, приехав чуть позже, я узнал, что собравшиеся возле горкома ушли заседать в помещение какой-то общественной организации, внезапно предложившей свои услуги. Куда они ушли, никто в горкоме не знал, и мы ждали посыльного от ушедших, стоя под моросящим дождем вместе с пожилой парой, очевидно, пришедшей рассказать свою печальную историю (из вестибюля горкома мы быстро ушли, так как чувство нашей чужеродности этим стенам и этим людям было почти физическим). Вторая моя встреча - уже с московским «Мемориалом» (точнее НИПЦ «Мемориал»), -когда я и познакомился с Арсением Борисовичем Рогинским, длилась с конца 1994 г. по 1997 г. и вместила в себя и участие в организации научной конференции об индивидуальном терроре, и составительство сборника его материалов - http://www.memo.ru/history/terror/, и организацию постоянно действующего семинара, посвященного революционной проблематике, и стипендиатство в программе для молодых ученых «Мемориала» и Фонда Генриха Бёлля. Но на постоянной основе я стал работать в «Мемориале» в 2001 г., будучи приглашен А.Б. Рогинским для возобновления работы по биографиям социалистов, боровшихся с большевистским режимом. Сам А.Б. Рогинский позже выделял три этапа этой работы и мотивацию ее участников: «Первый этап - домемориальский, когда в 1970-х годах группа молодых людей начала собирать такие материалы. Я входил в эту группу. Почему мы это делали? Отчасти это были поиски собственных корней, отчасти - стремление доказать, что внутреннее сопротивление власти большевиков в стране реально существовало. Тогда еще были живы многие участники этого сопротивления, делались записи их воспоминаний, бесед с ними, появились первые публикации в самиздате и за рубежом. Второй этап - раннемемориальский, конец 1980-х - начало 1990-х. Открытие фонда Политического Красного Креста в Государственном архиве Российской Федерации позволило получить доступ к огромному массиву документов. Эту работу начинали Ирина Осипова, Лия Должанская, Ида Заикина, Ярослав Леонтьев, Лев Аронов, Сусанна Печуро. Третий этап начался уже в нашем веке с приходом в НИПЦ "Мемориал" Константина Морозова, возглавившего изучение темы. Он привлек Татьяну Алексеевну Семенову (Рихтер), которая стала "вторым мотором" программы. В чем главный смысл этой работы? - Это большая и очень важная категория людей, с показательными судьбами, которые оказались никому не нужны. Они, совершенно естественно, были не нужны их бывшим врагам-коммунистам, но не нужны и новому поколению либералов, которое видело в них "двоюродных братьев" тех же самых большевиков, особо не вдумываясь в существенные различия. Но эти замечательные люди, оказавшиеся в битве "третьими", не должны быть забыты». Как я уже говорил, к подобному взгляду на эсеров пришел своим довольно долгим путем и я, начав его в 12 с половиной лет, заинтригованный трагичной судьбой эсеров после прочтения книги бывшего левого эсера С.Д. Мстиславского (Масловского) «Грач - птица весенняя». Желание разобраться в том, почему эти пассионарные и симпатичные люди, боровшиеся на благо своего народа, были уничтожены большевиками, толкнуло меня сначала на истфак КуГУ, а затем в ученики М.И. Леонова, волею судеб преподававшего в нем и являющегося одним из самых крупных исследователей ПСР. Той же волею судеб, уже после того, как я опубликовал свою первую книгу о ПСР (1998 г.) и наступило первое разочарование в научном историческом сообществе и осознание того, что историк - это «один учёный дурак, который пишет книги для еще пяти учёных дураков», в мою жизнь буквально «вломился» «Мемориал» и А.Б. Рогинский. «Мемориальская» работа над биографиями и биосправочником, а позже и историко-просветительским сайтом позволила мне выйти из этого кризиса и заняться наконец-то с полной отдачей тем, чем инстинктивно всегда хотелось – восстановлением исторической справедливости и извлечением из небытия имён, идей и подвига людей, которых я глубоко уважал, людей, которых сначала убили, а затем оболгали и забыли. Фактически то, что я не мог говорить и делать в полной мере в науке, я реализовал в «Мемориале». Я до этого был равнодушен к биографике и просветительской работе, но поневоле окунулся в них. Те десятки разговоров, проведенных с А.Б. Рогинским, когда мы начинали говорить о принципах и методологии создания биограмм и Словника, границах социалистического сопротивления, а переходили к дню текущему, дали мне очень много, заставили выйти за пределы обычной профессиональной зашоренности. Да и в чисто профессиональном смысле они много мне дали, как и работа над биограммами, Словником и сайтом. Никогда - ни до ни после - мне не приходилось решать таких сложных методологических проблем, как это было, когда мы продумывали Словник и его принципы. Тех сил и времени, которые я потратил в первые пять лет на Словник, биограммы и сайт (вместе А.В. Дубовиком, И.С. Заикиной, А.Ю. Морозовой, Т.А. Семеновой, С.А. Чарным), по моим ощущениям, хватило бы на большую монографию, но я не жалею, так как эта работа, как и создание и руководство постоянно действующим семинаром «Левые в России: история и современность» - эта научная и просветительская работа стала выполнением своего рода долга. Как я уже говорил, я считаю А.Б. Рогинского одним из своих учителей, который дал почувствовать вкус к биографике и осмыслению возникающих сложных вопросов и проблем. Да и в человеческом плане масштаб его личности всегда ощущался, хотя с ним было порой непросто, как с человеком темпераментным, с ярко выраженным волевым характером, порой весьма резким в своих высказываниях и заполняющим собой все пространство, что оставляло мало простора для его визави. Но благодаря его верности этой теме (а также помощи нам со стороны Я.З. Рачинского) стала возможной деятельность нашей программы, значение которой многогранно. Прежде всего, наш интерес к этой теме имеет моральную подоплеку. Тема репрессий всегда воспринимается как тема жертв и палачей, а здесь мы имеем дело с людьми, реально сопротивлявшимися большевистскому режиму. Безнравственно игнорировать человеческий подвиг людей, противостоявших большевикам и дошедших до конца, в самом прямом смысле этого слова - до гибели в ссылках, тюрьмах, лагерях и под пулями расстрельных команд. В отличие от сотен тысяч советско-партийных работников и миллионов беспартийных, попавших под удар репрессий в 30-40-е годы "безвинно", эти несколько тысяч социалистов и анархистов - не просто жертвы властей, они их сознательные и последовательные враги. Они были теми немногими, кто погиб "за дело" - за дело, которому они служили, - в отличие от миллионов, умерщвленных волею властей "за просто так". Эту работу и Арсений Борисович, и я, и все участники нашей программы рассматривали как личный долг перед памятью этих людей. Демократические социалисты останутся в нашей истории и своей моральной победой, которую они одержали над большевистской тиранией. В.Т. Шаламов в 60-е сравнивал суд над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем с процессом эсеров: «Со времени дела правых эсеров – легендарных уже героев революционной России – это первый такой политический процесс. Только правые эсеры уходили из зала суда, не вызывая жалости, презрения, ужаса, недоумения…» Нельзя забывать и о нравственном подвиге тюремного сопротивления демократических социалистов (и анархистов) в царских и особенно в советских тюрьмах и политизоляторах, которое являлось логичным и закономерным этапом борьбы, протекавшей до этого в различных формах – от вооруженной борьбы в годы гражданской войны до ожесточенного противоборства в зале суда. Это новый этап борьбы, только в других условиях, в другом пространстве, другими методами, да еще в ситуации несвободы одних и всесилия других. Кроме того, борьбу социалистов и анархистов против большевиков после Октября 1917 г. следует рассматривать и как борьбу гражданского общества с людьми, на деле отрицающими его принципы и нормы. Одним из фатальных следствий уничтожения “антитоталитарных” левых стало то, что были прерваны традиции, доминировавшие в этой своеобразной “революционно-интеллигентской политической контркультуре”. При абсолютном господстве в политической жизни страны большевиков (стремительно мутировавших) взамен старых традиций и политической культуры утверждались новые – все более и более несовместимые ни с моралью, ни с культурой, ни с гуманизмом. И как ни печально это звучит, именно в этих политических традициях и культуре “выкристаллизовалась” сегодняшняя политическая элита. Вот почему важно видеть и показывать обществу то политико-культурное многообразие и альтернативы, которые были в нашем в прошлом. Cталинизм, чьи преступления исследую я и мои коллеги из «Мемориала», – это вовсе не наше далекое прошлое, не набор умерших идеологических догм, а очень современный алгоритм политического действия и мироощущения, которым с огромным удовольствием воспользовалась часть современной «элиты». У сталинизма очень много общего с царским абсолютизмом, который считает своим прямым родителем сегодняшнее государство: их роднит абсолютное неуважение к собственному народу, рассмотрение его только как объекта, которым управляют они, настоящие субъекты, то, что они гордо называют государством. Используют народ в качестве мягкой глины для строительства провозглашённых ими целей. Это может быть и дореволюционная триада «самодержавие, православие, народность», и ленинско-сталинские практики строительства «светлого будущего». Сейчас эти две идеологии и практики причудливо соединились в выведении современного российского режима одновременно из царского абсолютизма и советского тоталитаризма. Можно сказать, что эти две головы (всегда враждебные свободе, демократии и идее субъектности народа) российского герба теперь действуют заодно. Одна из линий борьбы и вчера, и сегодня проходит между историками и властью: власть плодит сочинённые ею же мифы. А чтобы такие мифы прижились, они затыкают историкам и «Мемориалу» рты. Когда власти говорят о великой России, которую мы потеряли – имеют в виду (совершенно неверно понимая его роль) Столыпина, но забывают о потерянной России демократической, интеллигентской. О Толстом, Чехове, Герцене, западниках и славянофилах, о Кропоткине, Милюкове, Чернове как председателе первого и единственного в России полнокровного парламента – Учредительного собрания. Понятие освободительного движения в России вообще выброшено с 2013 г. из т.н. Единого историко-культурного стандарта и убрано из школьных и вузовских учебников. То, что будет написано уже в самое ближайшее время в учебниках, даже представить страшно. «Мемориал» сумел сохранить народную боль о безвинно убитых и ненависть к палачам, которые спокойно умерли в своих постелях. Но разговор о репрессиях не сводится к дихотомии «палач-жертва»: мы храним память и о тех, кто с самого зарождения режима боролся с ним – о крестьянских повстанцах, эсерах, меньшевиках, просуществовавших до начала Второй мировой, о диссидентах 60-80-х. Важность знания о подвиге тех, кто боролся за свободу против деспотии, их выборе, понимание, что русская история не делится только на власть и покорный народ, – тоже одна из задач и целей деятельности «Мемориала» и нашей просветительской работы (и моей работы как профессионального историка). С.Э. Считаете ли Вы сегодня после 24 февраля 2022 г. всю предшествующую работу историков и их историко-просветительскую работу (в том числе и свою) бесполезной и неэффективной? К.М. Вопрос, которым задаются многие коллеги – не была ли напрасна работа тех, кто пытался донести до общества правду о нашей истории. Ведь задача истории как науки, задача историка-просветителя – развивать в людях критическое мышление, учить искать информацию, сравнивать точки зрения, не становиться человеком одной книги. А официальная пропаганда, абсолютно не стесняясь в методах, смела все наши попытки сохранить историческую память народа, дух и стиль научных дискуссий. Когда в конце 80-х возник общественный заказ на правду о советском прошлом, историки оказались не готовы его выполнить – архивы были закрыты, многие темы запрещены, наработок почти не было. В первое время эту нишу заполняли публицисты, писатели, журналисты. А потом некоторые историки пошли в архивы и совершили настоящие прорывы, причём среди них было много людей старшего возраста, которые всю жизнь мечтали об этих исследованиях, но не могли их проводить: Виктор Данилов, Альберт Ненароков, Станислав Тютюкин и другие. Но в этом деле участвовали, а потом и продолжали и в 2000-е годы и люди более молодые, вроде моего друга и соавтора Сергея Красильникова, Олега Хлевнюка, Леонида Бородкина и др. Смею полагать, что и я своими монографиями и сборниками по истории партии социалистов-революционеров и эсеровскому судебному процессу, а также совместным с Аллой Морозовой сборником документов о братьях Савинковых «Три брата. То, что было» внёс свою лепту в восстановление исторической правды. К своему удивлению, к концу 90-х я осознал, что то, что мы сделали, значительной части общества уже не нужно: мол, отстаньте со своими ужасами и репрессиями, дайте нам спокойно выживать. Хватит чернухи, дайте позитив. История и историки при Путине были загнаны в своего рода «культурное гетто»: они плодотворно работали, книги выходили, семинары и публичные мероприятия проводились. Но большинство людей оказалось отсечено от всего этого и отдано во власть ТВ-пропаганды и ток-шоу. Сейчас растёт второе поколение, которое не знает, как выглядит научная дискуссия, как нужно стараться понять оппонента и вместе с ним искать истину. При всём этом я не согласен, что нам не удалась наша миссия. Эти сотни книг и сборников документов в будущем будут оценены и использованы. Сейчас всё это тщательно выбрасывают из нашей истории: и память о тех, кто боролся с режимом, и о жертвах режима, и о палачах. Мы много раз говорили, что если мы забудем эти преступления, забудем Сандармох (а подобные полигоны были во всех областных центрах, и большая часть их утеряна), то всё возродится. Оно и возродилось. Триада «Самодержавие, православие, народность» воскресла в пародийном, но не в смешном, а в очень страшном виде, чреватом очень тяжёлыми последствиями. После 24 февраля 2022 года нельзя несерьёзно относиться к историческому прошлому, нельзя от него отмахиваться, прятать его за мифами – нужно выносить из него уроки. Как справедливо сказал Ключевский, полемизируя с Гегелем – история не учит, история проучивает за незнание её уроков. Происходящая с нами со всеми катастрофа показала его правоту. На меня смотрели косо, когда я в научных дискуссиях увлекался и начинал апеллировать к морали, к этике, совести и употреблял слова вроде «палачи». В научной среде такое считается моветоном: надо быть отстранённым от материала, надо изучать события, которые были давно и уже остыли. Хотя мы видим, что события столетней давности всё ещё горячие, они снова разогрелись. В будущем не нужно бояться споров с историками, превратившимися из наших коллег в пособников власти. Не нужно бояться быть нетолерантным: правы оказались не осторожные, а предельно резкие в своих оценках. Говорят «Пропаганда нас победила». Но если это и победа, то нечестная. Человек, который вместо желания понять сложное общество, исследований и просвещения занимается пропагандой, конечно, в лучших условиях. Ломать – не строить, врать – это не корпеть в архивах, манипулировать – это не пытаться достучаться до людей. Дело не в том, что они сильнее и талантливее и народ лучше на них откликается: пропаганда апеллирует к самому чёрному и архаичному, к инстинктам. И потому её победа – ненастоящая и временная. Часть людей, у которых в перестройку раскрылись глаза, по разным причинам вернулась к прежнему мировоззрению, но многие пришли к иным мыслям и выводам и держатся за них. Сегодняшняя идеология «зетизма» (от буквы Z) построена на мифах, на искажении реальности, игнорировании исторических уроков, она привела к катастрофе для Украины и ведёт к катастрофе для России. Мы не должны допустить такого в будущем. Мы должны говорить правду и осуждать тех, кто пытается вырывать людям глаза, вместо того чтобы раскрывать их. Важно использовать наш потенциал и наше желание достучаться до тех, кто настроен проимперски, пропутински и просоветски, кто не хочет видеть историческую реальность и быть адекватным ей. Будем надеяться, что России всё-таки повезет. Что люди, живущие в ней, выйдут к свету свобод, уважения к личности, демократии. Наши народы очень трагической судьбы много боролись и пролили крови за это право – лучшие люди против людей тьмы и тогдашних, и сегодняшних. В народ я всё-таки верю. С.Э. Оказавшись за границей столкнулись ли Вы с русофобией среди коллег-историков? Помогали ли Вам Ваши коллеги-историки? Оказывали ли моральную поддержку? К.М. Реальность сегодняшнего расколотого мира такова, что перехлёстов очень много со всех сторон. Ну что я Вам говорю, хотел сказать, что Вы же сами, наверное, смотрите телевизор (смеется)... хотя … наверное не смотрите.... Перехлестов реально очень много, мы видим заявления об отмене русской культуры. Но масса ученых в Европе сразу, еще в марте, стала выступать против этого. Еще в апреле было выступление нобелевских лауреатов. Во время бесед с коллегами и приятелями, оставшимися в России, мне доводилось слышать заявления о том, что научные круги Запада объяты русофобией. Да ничего подобного! Есть, конечно, и в этих кругах люди, которые, возможно, придерживаются и таких взглядов. Я знаю случай, когда западного историка коллега обвинил в русофильстве. Но, в целом для западной науки это маргинальные высказывания По своему опыту общения, скажу, что в большинстве западных ученых четко видят разницу, различают тех, кто подобно подписавшим «Письмо ректоров», выразил свое верноподданническое отношение, кто, подобно Пиотровскому, выступают с рассказом о том, какой русский народ государственник и имперский или что-то подобное. Но особое отношение к тем, кто, оставаясь в России, высказывает свою точку зрения, свою позицию, борется, не молчит, пытается заявить о своем несогласии с происходящим и не готов разделять за это ответственность. Особое отношение и к тем, кто покинул Россию, из-за неприятия и несогласия с происходящим, из-за страха репрессий за свои антивоенные и антирежимные высказывания и продолжает активно их высказывать. Увы, в двусмысленной ситуации, оказались наши коллеги в России кто ура-патриотических взглядов не разделяет и оказался просто заложником ситуации. Но если, они отмалчиваются о своем отношении к происходящему и продолжают работать в государственных академических или вузовских структурах, то не стоит отказ зарубежных коллег от профессионального общения с ними трактовать как русофобию. Впрочем, понятно и почему так трактуют. Смешно, но такие обвинения в русофобии я услышал даже в адрес одного из французских коллег, который мне оказал серьезную помощь в поисках стипендии. Могу сказать, что культивируемые ныне мифы о русофобии зарубежных историков, никак не подтверждаются на моем личном опыте. Мы с Аллой очень благодарны за помощь и поддержку нашим коллегам и друзьям Кирстен Бонкер, Лютцу Хефнеру, Хартмуту Петеру , Иерониму Грале, Алену Блюму, коллегам-историкам Бартломею Гайосу и зарубежным мемориальским коллегам Николя Верту, Франсуа Девэру, Штепану Черноушеку, Даниэле Коленовской, Александре Скорвуд, Терезе Соушковой, Алексису Береловичу, Любови Юргенсон, Франческо Гори, Андреа Гуллотта... Их поддержка и солидарность дает надежду и силы... Но и не только к мемориальцам это можно отнести... Очень трогательна помощь со стороны нескольких старых знакомых и друзей из Франции, Германии, Польши. Один друг с женой предложили пожить у них в доме в случае необходимости, другой - собрать денег в его университете, третий — серьезно помог с заявкой на грант, четвертый коллега содействует в получении визы… Еще один друг выручает в получении и отправке денег своей карточкой...Но помогают и люди незнакомые ранее... Даже иногда думаю, что получилось по поговорке "не было бы счастья да несчастье помогло", и что судьба дала ещё один шанс укрепить отношения со старыми друзьями и даже завести новые приятельские и дружеские отношения … И это в возрасте, когда новые отношения заводятся нечасто… С.Э. Вот мы сейчас говорили о Вашем духовном развитии, о развитии историографии темы, а вот у меня такой вопрос: Вы и я являемся свидетелями позднего советского времени, о котором сейчас очень много мифов среди молодежи. Молодым людям рассказывают бабушки и дедушки с большой ностальгией: да, не было свободы, но она и не была нужна, так как мы все прекрасно жили. Особенно этим у нас в Молдавии отличается русскоязычное население. Они говорят: это ведь была процветающая советская власть, мы жили прекрасно, и снабжение у нас было хорошее, и пионерские лагеря, и спортивные секции, и музыкальные школы, и т д. и т.п. Но я помню прекрасно, что когда приезжали к нам в Молдавию наши родственники из России, то у них выкатывались глаза, потому что там была совершенно другая ситуация с продуктами питания. Расскажите, пожалуйста, как жил город Куйбышев в плане материального снабжения. Как историк засвидетельствуйте. Это действительно сейчас важно. К.М. Куйбышев был промышленный город, большая часть предприятий была оборонного назначения. Он катастрофически разросся в территориальном и демографическом плане во время войны. В 1940 году в Куйбышеве на далекой окраине, это даже окраиной не было, от центра километров 10, создали Безымянлаг и стали строить площадки для авиационного и моторостроительного заводов. Я удивился цифрам. В Безымянлаге в 1940-1941 годах численность заключенных превышала 100 тыс. человек. Для этого времени это был абсолютный рекордсмен. Почтовое отделение матери, в котором она работала, находилось во флигеле корпуса, в котором, по всей видимости, и располагалось управление Безымянлага. Рядом были жилые дома для командиров НКВД и людей из этой системы. Надо сказать, что расположение здесь лагеря накладывало сильный отпечаток на город. По всей видимости, в городе осталось много людей из бывших заключенных, потому что позже, в конце 80-х - начале 90-х, когда мне в руки попался Словарь ГУЛАГА Росси, я его пролистал и увидел, что примерно от четверти до трети слов я понимаю. Они мне тогда казались вполне нормальными, вполне естественными. В 1941 году в Куйбышев эвакуировали огромное количество заводов из Воронежа, Москвы, Ленинграда, и городское население выросли просто стремительно. За счет рабочих, приехавших с заводами, но и выгребали подчистую из окрестных деревень мальчишек и девчонок-подростков. Я помню рассказы соседки, которая вспоминала, как ее за пятку с печки стянул участковый в деревне под Куйбышевым и отправили на моторостроительный завод, откуда она сбежала. Участковый еще раз ее стянул за пятку и объяснил, что если она еще раз сбежит, то пойдет уже в лагерь. Я это к тому, что атмосфера в Куйбышеве была специфичной. От старого города и людей, когда-то живших в этом городе, мало что осталось. Старая интеллигенция и то, что называется образованное общество, были иссечены еще в годы Гражданской войны. Некоторые ушли еще вместе с КОМУЧем за Урал, оказались потом в Харбине. Потом был голод 1921 года. По ощущениям и по тем людям, которые были вокруг меня, было понятно, что население в основном пришлое. Город был закрытым, иностранцев совсем туда не пускали. С обеспечением было плохо. Единственное, что вспоминается, прекрасного качества были хлеб и выпечка. Это потому, я об этом позже узнал, что в Заволжье культивировали пшеницу твердых сортов. Качество пшеницы было настолько высоким, что даже на государственных заводах не могли угробить качество хлеба. Вкус отличного хлеба я помню до сих пор, хотя знатоки говорили, что за вкусным хлебом нужно поехать в какой-то райцентр, в котором есть небольшая пекарня, которая выпекает хлеб почти по-деревенски. С детства помню магазин мяса, в котором никогда не было мяса. Я с детства вообще не видел продажи мяса. Видел только один раз: в 80-е годы возле какого-то ресторана продавали в алюминиевом бачке кости со срезанным мясом, на рагу. Тушенка кооперативная в пол-литровых банках или литровых продавалась в этих магазинах. И всё. Мясо было на рынках, но это было довольно дорого. Значительная часть жителей Куйбышева жила скромно при тех зарплатах. У рабочих были зарплаты хорошие, но все же ни о какой зажиточности речи не было. Тот же Таджикистан считался хорошо обеспеченным регионом, да еще с дешевыми фруктами и овощами. Я туда ездил с родителями два-три раза. В Куйбышеве центр очень сильно отличался от рабочих окраин, и этот разрыв бросался в глаза. Повторюсь, это очень специфический город. Я безусловно люблю Самару, но, когда в 1992 году я приехал на стажировку в Москву и познакомился со своей будущей женой, мы ехали с ней в метро, и я сказал, глядя на москвичей в вагоне метро, что москвичи интеллигентные, воспитанные и культурные люди. Она сначала подумала, что я то ли издеваюсь, то ли прикалываюсь, но я был абсолютно серьезен. Я ей сказал, «что ты просто не видела, какие куйбышевцы/самарцы бывают в трамваях». В том же 1992 году мы с ней вместе уже побывали в Самаре, она увидела и вполне впечатлилась. Это был город-трудяга, не избалованный ни обеспечением, ни развлечениями, ни хоть сколь-нибудь налаженным бытом. Как это обычно бывает, воспоминания и впечатления у разных людей из разных страт общества достаточно разные. Но я бы сказал, что никаких радостных впечатлений о городе этого времени – кроме тех впечатлений, которые связаны с молодостью, с друзьями, – у меня не осталось. Немалая часть жителей города несла на себе отпечаток наличия здесь когда-то Безымянлага. В одном из рабочих районов Куйбышева, как раз в том, в котором я родился и вырос в 60-70 – начале 80-х годов была даже субкультура – фураги. У нас в университете был один парень, он был из Молдавии, когда он приехал в Куйбышев в 1983 году и увидел фураг, то очень удивился. Удивился и я. – А что у вас фураг не было? И он так печально и горько ухмыльнулся. – Ну да, ты думаешь, они везде есть? Это была субкультура парней из рабочих кварталов Безымянки (отдельными чертами похожая на субкультуру английских скинхедов), но с некоторым влиянием «блатного» языка и «понятий». Нравы были достаточно суровыми. Я хорошо помню, что в 70- е годы рабочие, ходившие в ночную смену, у которых смена начиналась в 12 часов ночи, брали с собой рубль – чтобы поесть, и обязательно брали с собой отвертку для самообороны. Это было массовым явлением – нападения, грабежи. Даже за рубль. Это было нормой. Сосед, отсидевший 10 лет за убийство, увидел в нашем районе парня в джинсах и даже удивился этой наглости, сказал: «Вот идут халявные 250 рублей». Это было даже смешно, что кто-то посмел тут так ходить. Да и у меня была похожая реакция в 1978 году на парня в темных очках, в футболке, в джинсах, с пакетом «Мальборо». Он шел по Заводскому шоссе – это вызвало у меня сильное удивление, что он даже не понимает, где он находится. Его спасает только то, что это полдень. Если бы он появился здесь вечерком, то его бы сильно смогли удивить. Конечно, где-нибудь в центре города, или других каких-нибудь местах это все было бы несколько иначе. В то же время худо-бедно работали социальные лифты, была возможность получения образования и, соответственно, профессиональной самореализации. Я не говорю о карьере как таковой, о государственной, о спортивной, что меня тогда не привлекали, но возможность профессиональной самореализации через получение образования была, и с этой точки зрения я с благодарностью отношусь к рабфакам как к системе. В вузах, в университетах их не любили. Преподаватели и деканы терпеть не могли рабфаковцев в том числе и потому, что это были люди на 3-5 лет старше бывших школьников, они могли постоять за себя, ну выпивать любили, крепких выражений не чурались... Не были семнадцатилетними школьниками, которыми легко было манипулировать, и это вызывало, конечно, раздражение. Но могу сказать по опыту своего курса, курс был небольшой – 44 человека, большая часть людей, которые профессионально самореализовались, как раз были выпускниками рабфака. Вы будете удивляться, но люди уже начиная со второго, третьего курса всерьез взялись за специализацию и сумели реализовать себя. А вот многим отличникам, медалистам реализоваться не получилось. Это самоопределение, то что американцы называют «человек, сделавший себя сам», было довольно характерно для рабфака. В советской системе эти элементы были, эти социальные лифты худо-бедно работали, это факт. То, что сейчас это фактически снесли, огромный минус и огромная проблема для будущего. С.Э. Расскажите об этапах Вашей научной карьеры, о темах Ваших исследований и книгах. К.М. Я уже говорил, что интерес к эсеровской партии и к ее людям родился из размышлений, а почему эта партия и эти люди так трагично погибли, и поиски ответа на этот и подобные вопросы привели меня позже на истфак Куйбышевского университета и в ученики в М.И. Леонову. Диплом я писал у него по левонародническому литературно-политическому журналу «Заветы» (его, как и некоторых его собратьев, современники называли «толстым» журналом). Благодаря этому мне удалось глубоко погрузиться в мир идейных и морально-этических поисков и споров, бушевавших между поражением революции 1905-1907 гг. и Первой мировой войной в эсеровской партии и посвященных, в том числе, и вопросу о моральной недопустимости насилия и террора (да и применения его вообще). И той страшной цены, которую за нее платит сам террорист, - вопросов, поднятых Б. Савинковым, но поддержанных очень немногими в эсеровской партии, скорее осуждавшей его писания за карикатурность и «ходульность» образов. К проблематике дореволюционного эсеровского террора я прикоснулся тогда же, когда читал в областной библиотеке «Воспоминания» Б. Савинкова, опубликованные в «Былом» 1917 года. Забавно, что изданная уже в советское время в 1926 г. в Харькове его книга, названная «Воспоминания террориста», лежала в спецхране библиотеки и была недоступна для студентов, а его же «Воспоминания» в «Былом» можно было легко получить в читальном зале. Тогда же в доперестроечные и ранние перестроечные годы мною была прочитана его повесть «Конь бледный» (в первом номере кадетской «Русской мысли» за 1909 г.) и роман «То, чего не было (Три брата)» в левонародническом журнале «Заветы», где он публиковался в течение года в 1912-1913 гг. и вызвал грандиозный скандал и публичный протест видных эсеров, опубликованный в «Заветах» же. Здесь уместно отметить, что уже в позднестуденческие годы я, направляемый уверенной рукой своего учителя – Михаил Ивановича Леонова, вполне осознанно отдавал приоритет работе с партийными эсеровскими источниками. Уже студентом поработал в таких архивах как ЦГАЛИ и Пушкинский Дом. В 1990 г. оформил заочную аспирантуру у М.И. Леонова и в качестве темы выбрали «ПСР в 1907-1914 гг.». Мне конечно, очень хотел написать диссертации о ПСР в 1917 году, но было ясно, что и источниковая база еще явно недостаточна, да и и не дадут мне защитить такую тему люди десятилетиями, писавшие кандидатские и докторские о «борьбе В.И. Ленина и большевистской партии» с эсеровской партией. Хоть я и переехал в 1992 г. в Москву, но продолжал оставаться аспирантом у Леонова, что требовало поездок и немалой нервотрепки. Мне многократно советовали поменять научного руководителя и найти аспирантуру в Москве. Приходилось объяснять, что такого высокого уровня научного руководителя больше в России нет, да и было бы это проявлением неблагодарности к нему. Забавно, что заведующая аспирантурой, не находя ни одного довода в пользу того, что я остаюсь аспирантом у Леонова (но спросить она меня напрямую почему -то не захотела), она родила версию, что я его внебрачный сын. Хорошо, помню лицо Михаила Ивановича, когда я, узнав от своей однокурсницы, рассказал об этом. В 1995 г. защитил кандидатскую, а затем написал книгу, объемом в 52 а.л. В 1998 г. вышла в свет моя книга, посвященная различным аспектам истории и деятельности ПСР в 1907-1914 гг., в которой я попытался систематизировать и изложить всё то, что сумел понять к этому моменту об эсеровской партии — о ее лидерах, о атмосфере в ней, организационной специфике, программе, тактике, фракционной борьбе. Кстати, не менее трети объема книги было посвящено истории Боевой Организации ПСР в 1907-1908 и в 1909-1911 гг., местному террору, делу Азефа и его внутрипартийным последствиям и другим сюжетам. В 1996 г. я был как специалист по эсерам приглашен д.и.н. С.А. Красильниковым (по совету «мемориальца» Н.Г. Охотина) к работе над сборником документов, посвященным показательному судебному процессу с.-р. 1922 г. Это был замечательный исследовательский опыт работы с огромнейшим количеством архивных документов АП РФ и ЦА ФСБ (и отчасти РГАСПИ, ГАРФ, МИСИ (Амстердам)), которые позволяли искать ответы на весь круг давным-давно интересовавших меня вопросов уже в ином событийном пространстве в 1917-1922 гг. Сборник увидел свет в 2002 г. Затем я приступил к работе над книгой «Судебный процесс социалистов-революционеров и тюремное противостояние (1922-1926): этика и тактика противоборства». Сильным стимулом для написания книги стало необходимость сохранения памяти о сохранении сопротивления подсудимых 1-й группы, особенно о тюремном сопротивлении, которое произвело на меня своим драматизмом сильнейшее впечатление. У меня не было ноутбука, копировать не было возможности и я практически все «тюремное дело» об их борьбе в 1922-1926г. переписал от руки. Надо сказать, что важнейшим направлением исследования для нас с Аллой Морозовой является тема — мира и субкультуры российского революционера, по которому есть ряд статей, а главное, некоторое количество заделов и совместных проектов, которые , я надеюсь мы все же реализуем. Нужно сказать еще о библиографическом справочнике о народничестве в ХХ веке, подготовленном в соавторстве с А.Ю. Сусловым и М.И. Леоновым. И скажу еще о нескольких сборниках документах. В 2003 г. увидел свет сборник «Трудовая народно-социалистическая партия: Документы и материалы» составителем которого я был в соавторстве А. В. Сыпченко. В 2005 г. вышел наш сборник документов «Сын «вольного штурмана» и тринадцатый «смертник» судебного процесса с.-р. 1922 г.: Сборник документов и материалов из личного архива В. Н. Рихтера» составителями с которыми были Т. А. Семёнова (внучка В.Н. Рихтера) и мы с Аллой Морозовой. История его появления потрясающая. Мне в конце 90-х дали номер телефона внучки В.Н. Рихтера, но я долго откладывал звонок, а когда позвонил, то выяснилось, что она накануне, обнаружила на антресолях чемодан с документами, который ее бабушка незадолго до смерти, вынула из тайника в сельской школе, где преподавала и спрятала в тайне от всех на антресоли в московской квартире. Так этот случай подарил нам не только этот сборник, но и дружбу с Татьяной Алексеевной Семеновой, чудеснейшим человеком. Еще в 2006 г. нами с Аллой Морозовой был задуман сборник документов «Три брата. То, то что было» о трех братьях Савинковых - Александре, Борисе и Викторе, увидевшем свет в 2019 г. Концепция и название этой книги родились у нас как парафраз заголовка романа Б.В. Савинкова «То, чего не было (Три брата)», вызвавшего бурную дискуссию в 1912-1913 гг. В нем трех родных братьев, разными путями пришедших в революцию, ждут разочарование, потеря иллюзий, гибель. Многие увидели в романе лишь то, что революция и борьба за идеалы – это то, чего не было, или, по крайней мере, было не тем, чем казалось. И век спустя вопрос о том, а что же все-таки было тогда в России, остается актуальным, и ответить на него стало еще более непростой задачей. В этом сборнике не страницы художественного произведения, а письма, мемуары, документы рассказывают о жизни трех не выдуманных литературных персонажей, а вполне реальных братьев - об участии Александра и Бориса Савинковых в революционном движении, участии Бориса и Виктора в гражданской войне и антибольшевистском сопротивлении в эмиграции, а также их литературной деятельности. Таким образом, сборник не только продолжает в новом веке споры 1912–1913 гг. и 1923–1925 гг. («Конь вороной» и «Почему я признал Советскую власть?») между Савинковым-Ропшиным и его критиками, но и помогает переосмыслению той эпохи и судеб русской интеллигенции Серебряного века, прошедшей сквозь огонь войн и революций. В сборник вошли различные документы и материалы, хранящиеся в ГА РФ, РГАЛИ, Архиве Международного института социальной истории в Амстердаме, Библиотеке международной современной документации в Нантере (Франция). Книга иллюстрирована фотографиями из ГА РФ, Библиотеки в Нантере и личного архива Сержа Савинкова (племянника Б. Савинкова, с которым мы знакомы с 2000 г.), большая часть которых была опубликована впервые. Много лет работал над книгой о Борисе Савинкове, который заинтересовал меня еще в студенческие годы и в доперестроечные времена и был единственным человеком-загадкой в ПСР, который заинтриговал меня своей мозаичностью, парадоксальностью и противоречивостью. Не скажу, что сумел разобраться за все эти десятилетия во всех его загадках и не все документы увидел и использовал (хотя книга и так разрослась до 52 а.л.), но полагаю, что многое все же сумел понять и надеюсь, что смог и донести это до читателя... На часть поставленных перед собой вопросов мне в книге удалось дать более или менее полный ответ. На другую — ответить только частично. На третью — собрать часть материала, необходимого для будущего продолжения исследования Савинкова. Впрочем, в ходе него наверняка возникнут и новые вопросы и будет уточнена или пересмотрена часть ответов на прежние. Ведь, подготовив рукопись значительно позже и в два раза объемнее, чем рассчитывал первоначально, я осознаю, как много еще предстоит ввести в научный оборот документов из российских и зарубежных архивохранилищ и свидетельств, а также сколько еще тем и сюжетов — доисследовать и раскрыть. Увы, мне не пришлось поработать с материалами из фондов ЦА ФСБ, хотя я и не теряю надежду, что еще при нашей жизни и фонды, относящиеся к Б. Савинкову, и многие другие фонды этого архива станут доступны для историков. На мой взгляд, фактологическое жизнеописание пусть и весьма важная цель научной биографии, но она не исчерпывается только решением этой задачи и не сводится, как это нередко представляют, к ответу на вопросы — где и когда родился, крестился, женился, трудился, преставился… Да, я пытался в максимально возможной для себя степени отвечать и на эти «фактологические» вопросы, необходимые для биографического исследования, но вовсе не претендую на полноту ответов. Безусловно, еще много сюжетов и деталей предстоит «прорисовать» в целых периодах его жизни и деятельности, в том числе и в польском, который мы с А. Ю. Морозовой сейчас исследуем. Но все же главным для меня в данном исследовании было понять феномен Б. В. Савинкова, причины его «мозаичности» и крайней противоречивости, его психологию, его метания, его морально-этические поиски, своеобразие его эволюции. Безусловно, много осталось еще непознанного и неосмысленного в противоречивой фигуре Б. В. Савинкова. Не найдя всех ответов на интересующие меня вопросы и использовав далеко не все мемуары и архивные документы (часть из них еще предстоит вычленить), я отдаю себе отчет в том, что эта книга — лишь этап моих исследований Б. В. Савинкова, и надеюсь, что еще будет возможность вернуться к ним. Но полагаю, что и эта представляемая читателю книга вызовет у него интерес и поможет многое понять в личности Б. В. Савинкова. На собственном опыте скажу, что порой за укорененными взглядами на Савинкова и ставшими уже общепринятыми стереотипами, рисующими его как «артиста авантюры», «революционного кавалергарда», «искателя приключений» и острых ощущений, «спортсмена революции», было весьма непросто разглядеть очень искреннего и запутавшегося человека, поневоле ставшего «Гамлетом революции» и мучительно страдавшего от упреков в своей неискренности и неправдивости своих героев, ищущего и не находящего истины, человека, страдающего от своих сомнений, которые разъедали его, как кислота… Впрочем, это можно отнести не только к фигуре Савинкова, ведь многие из трагедий нашей истории ХХ в. буквально погребены/спрятаны под целыми пластами заблуждений, мифов, пропаганды и лжи не только современников событий и не только историков, но и современных нам политиков, СМИ, пропаганды, обывателей… Сердечно благодарю издателя С.Э. Эрлиха (и его коллег из "Нестор-история) за то, что несмотря потрясения последних месяцев книга все же увидела свет. Этим же летом увидел свет сборник документов «Партия социалистов-революционеров в эмиграции. 1918-начало 1950-х г.» Проект мы начали ещё в 2014 г. вместе с Алексеем Сусловым и Александром Новиковым (увы, Саша его не дождался), а затем к нам присоединилась Анна Голосеева. Несмотря ни на что, мы все-таки сделали эту очень-очень важную книгу! Всё же не устану повторять, что история ПСР, потенциал ее демократической альтернативы, трагедия ее людей - до сих пор в России не поняты и недооценены... И как ещё много предстоит исследовать, переосмыслить и рассказать...Как хорошо сказал о ПСР В. Шаламов - "Партии трагической судьбы... " А лжи и уплощённых представлений до сих пор много... С.Э. Расскажите, пожалуйста, как Вы оказались за пределами России? К.М. Это произошло после начала войны и ликвидации Международного Мемориала, с которым я был связан много лет. В одном из его структурных подразделений – научно-информационный и просветительский центр – я начал работать в 1995-1997 году. Затем был перерыв, а с 2001 года я занимался там развитием и реконструкцией программы, да и развертыванием программы «Анархисты, социалисты – участники сопротивления большевистскому режиму». Затем вел публичные мероприятия. Среди них семинар «Левые в России. История и общественная память», который шел с 2012 года. Затем встречи-беседы «Историк за верстаком», которые делались совместно с «Вольным историческим обществом», вели мы их вместе с Никитой Соколовым. Ну и третье публичное мероприятие, которое я вел более 5 лет, – это цикл просветительских мероприятий в Сахаровском центре, посвященных различным периодам истории России в ХХ веке. Последние три года я был сотрудником Международного Мемориала. Его ликвидировали, как вы знаете, 28 февраля 2022 года. После этого 4 марта прошел обыск в Мемориале. Обыск провели нахально даже для нынешних времен. Один только пример:те, кто проводили обыск, разрисовали стены буквой «Z» и написали «Мемориал - ВСЁ! С.Э. Это были сотрудники прокуратуры? К.М. Кто там был, никто не знает до сих пор. Я не думаю, что это были сотрудники прокуратуры. Эти люди не представились, удостоверения не показали, никакой бумаги на проведение обыска не показали. Это было сделано с нарушением всех норм. Из сотрудников Мемориала там были только те, кто был в то утро в офисе, адвокатов не пускали. Выносили они компьютеры, документы в большом количестве. Для меня было понято, что все то, что они выгребли оттуда, будет использовано по щелчку, по мановению руководящей руки сверху, начнут готовить показательное дело, начнут раскрутку самых разных дел и преследований. Чуть позже, в марте было заявлено о включении всех сотрудников, руководителей, работников Международного Мемориала в единый реестр иностранных агентов. Уже тогда стало ясно, что эти люди не смогут работать ни в одном из государственных вузов, в научных учреждениях и получать бюджетные деньги. Фактически это запрет на профессию. Кроме этого был запрет на преподавание несовершеннолетним. А что касается меня, нужно учитывать тот момент, что на протяжении последних лет я преподавал историю преимущественно студентам 1 курса. Основной контингент в большинстве вузов в плане преподавания истории это первокурсники. Именно на 1 курсе во многих вузах дают историю, пусть и в усеченном виде. Это то, что осталось от курса истории КПСС советского времени. Кроме того, невозможность работать в бюджетном учреждении в ближайшей перспективе ставила под вопрос мою работу в Институте российской истории РАН, где я стал работать на полную ставку с 2019 года. Бросать эту работу было очень тяжело, она мне нравилась, и я до сих пор с благодарностью вспоминаю Елену Юрьевну Зубкову, которая взяла меня в Центр социальной истории. Таким образом, и моя работа в ИРИ РАН и преподавание в вузах, и проведение публичных семинаров и встреч, которые я организовывал, оказались под большой угрозой. А мне хотелось продолжать свою профессиональную и просветительскую деятельность. Это и мемориальская деятельность – как я сказал, я вёл три публичных мероприятия в Мемориале и в Сахаровском центре, и это стало частью моей жизни. Историко-просветительская деятельность с моей точки зрения чрезвычайно важна, и я для себя ее считаю очень нужной. Это возможность донести до людей то, что понял сам. Попытаться открыть им глаза. Я сделал эпиграфом к циклу исторических мероприятий в Сахаровском центре, который я курировал, слова Александра Герцена о том, что оппоненту нужно раскрывать глаза, а не вырывать их. Понимаете, очень укоренилась традиция вырывать глаза. Или пытаться закрыть их навсегда. Историко-просветительская работа, эти круглые столы, эти беседы они составляют уже часть моей жизни, и они крайне для меня необходимы. То, что в России их делать уже было нельзя, в марте стало совершенно очевидно. Но не только историко-просветительская, мемориальская, но даже профессиональная исследовательская деятельность становилась невозможной с учетом того, что я занимаюсь историей партии социалистов-революционеров, а там целый ряд сюжетов, включая эсеровский террор могут быть криминализированы. Например, я много лет занимаюсь исследованием покушений на большевистских лидеров в 1918 году и на протяжении этого времени пытаюсь понять, что представляли собой Фанни Каплан и Леонид Каннегисер. Но вот попытка сказать то, что я хочу, что сам материал требует, что требует логика исследования историка – сказать об этих покушениях, об их причинах, вот просто честно сказать, немедленно приведет к привлечению по статье УК «Оправдание терроризма». И не потому, что я буду его оправдывать. И ровно то же самое можно сказать про предыдущий период революционного терроризма, эсеровского терроризма начала ХХ века, народовольческого терроризма. Логика такая: как только ты начнешь указывать, почему студенческая молодежь в 1870-е годы или в 1900-е годы пошла в революцию, а потом дошла до взятия в руки оружия и террористических действий, просто их логику воспроизведешь в их же рассказах, то те, кто будут тебя читать и принимать решение, они среагируют по известной русской поговорке «понять – значит простить». Допустим, объясняешь, почему Сазонов пошел в террор. Он ведь несколько лет просто занимался пропагандой. Его размышления видны в рассказе о нем Карповича: Сазонов мечется по камере, размышляет вслух, что вот «на этом заводе, где я вел пропаганду, свою пропаганду вели еще народники в 70-е годы. Что-то удается делать в течение полугода, потом всех арестовывают». И вот мысль его металась, как описывает Карпович, и приходит к тому, что «наша деятельность бесполезна и бессмысленна, мы только гибнем, а вот необходимо спасать страну, необходимо спасать Россию, которая будет растерзана этими хищниками, более мощными державами». Я, кстати, первый раз увидел такой патриотизм. Неожиданно очень. В официальных эсеровских текстах никогда ничего подобного не было, никогда такого не писали. Только с началом Первой мировой войны, когда государственничество и патриотизм резко-резко усилились ... Даже в профессиональной деятельности, получается, невозможно работать. Я долго искал формулировку заголовка книги и все что мне хотелось попадало под статью. Вот только уехав из России и продолжая размышлять, я за два дня придумал заголовок. Здесь я не буду бояться, что, скажем придуманное название потянет на статью. То, что происходило с Ф. Каплан и Л. Каннегисером, это их личная трагедия и отражение кризиса революционного терроризма, который как метод политической борьбы в новых исторических условиях, скорее, приносил вред массовой социалистической партии, да и вообще борьбе с большевизмом. Это очень сложная, запутанная, интересная и важная проблема, но ведь ее не дадут исследовать как следует. Посадят на первых же фразах, потому что эти слова – слова дьявола. Слово «террор» абсолютно табуировано. Как была табуирована в 30-40-е фамилия Троцкого. Те гонения, которые пошли на историков, которые вы все прекрасно видели в последние годы, и создание соответствующего отдела в Следственном Комитете, который должен заниматься тем, что историки замышляют фальсификации и прочее прочее прочее… всё это сливается в одно – это большая опасность и проблемность заниматься своими темами. Особенно, конечно, если это темы чувствительные, темы, связанные с историей того же ХХ века. Я понимаю, что эти проблемы все также не стоят перед медиевистами, слава Богу, я за них только искренне рад. Кстати говоря, я думаю, что отчасти по этой причине эти направления в исторической науке – одни из самых крепких, одни из самых серьезных, потому что туда всегда уходили как во внутреннюю миграцию, чтобы не идти в историю КПСС и историю СССР, которая была ненамного лучше по своему духу и по своим кадрам. Шли вот в эти области, шли в археологию, в медиевистику и древний мир, они меньше подвергались давлению и преследованиям в те же 30-40 годы. И слава Богу что они могут продолжать работать, наверное, могут продолжать работать. Еще одна из причин, которая заставила меня думать об эмиграции, то, что внешняя цензура, которая усиливается, она же заставляет включать и самоцензуру, а в совокупности это чревато потерей себя, это фактически означает перечеркнуть все то, чего ты достиг, к чему ты привык за годы свободы. Забыть, что была Перестройка, что были 1990-2000-е годы, когда ты мог, пользуясь свободой слова, иметь полную свободу творчества, когда ты мог выражать все свои мысли, то что ты считаешь нужным, важным, сказать, не опасаясь и не боясь никого. Для профессиональной самореализации это чуть ли не самая важная вещь. Я думаю, что вообще одна из самых главных причин, почему российская интеллигенция пошла в революцию в конце XIX века – это именно потому, что ей мешали профессионально самореализоваться. Как могла творческая интеллигенция реализоваться без свободы слова, без свободы творчества? Интеллигенция оказалась совершенно чуждым классом и чуждым образованием в модернизируемой России. Ее появление было неизбежно, но на нее смотрели императоры и чиновники как на очень странное порождение: кто это такие эти поповские сынки, которые смеют разговаривать о судьбах России? Кто они такие? О судьбах России или иностранной политике может рассуждать или думать император, или министр иностранных дел, да и то в тех пределах, которые император укажет. И еще несколько высокопоставленных лиц. Подавление свободы слова и политических свобод привело к тому, что для профессиональной самореализации интеллигенция пошла в революцию. Но ведь мы ровно то же самое видели в советское время. Сначала растоптали гуманитарную интеллигенцию, чего стоит только знаменитый «философский пароход», столетие которого будет в сентябре 2022 года. И выслали их тогда только потому, что их было еще неудобно сажать и расстреливать. Если бы их продержали еще несколько лет, тто их судьба была бы трагичней. Им, конечно, сильно лично повезло. Потом мы видели, что сделали с интеллигенцией в 30- е годы. «Дело историков» мы прекрасно помним. Позже мы видим диссидентство, когда интеллигенция снова пошла на борьбу за право на свой голос, за право иметь свою точку зрения, за право на свою самореализацию и за право быть гражданином. Прошу прощения за, возможно, пафосные слова. Но потом мы еще не раз увидели это столкновение власти и интеллигенции в последние 20 лет. И очень отчетливо в последние 10 лет. Особенно ярко с 2011 года, когда мы видим наступление на интеллигенцию. Летом 2019 года шли выборы в городскую Думу и впервые были очень жесткие подавления митингов и гуляний, в которых участвовало очень много студентов. И тогда в начале августа два ректора – ректор РГГУ Безбородов и ректор МПГУ Лубков заговорили о том, что задержанных студентов нужно исключать из вузов. И еще были заявление людей, занимавших разные должности в Высшей школе экономики, о том, что университеты вне политики. И вот здесь произошла очень интересная вещь. Пошла реакция массы преподавателей. То, что зарубежные преподаватели стали выражать солидарность со студентами и говорить про академические свободы и право на выражение своего мнения, это было неудивительно, это было понятно. Но выступили и российские коллеги. Тот же Фейсбук запестрел постами очень многих преподавателей, которые от себя лично говорили о том, что необходимо не только право на науку, но и что в академические права безусловно входит и право на свободу слова, и право на свободу творчества и что право на выражение своей гражданской позиции крайне необходимо. Я тогда организовал круглый стол как раз на эту тему в Сахаровском центре. То, что я увидел тогда, привело к мысли, что сколько не хоронили российскую интеллигенцию, оказывается, она жива. Многие в 90-е годы открещивались от этого звания, говорили, какой же я интеллигент, Боже упаси! Интеллигенты – это революционеры и «бомбисты» и т.д., а я интеллектуал – как на Западе. А тут стало понятно, что интеллигенция выжила и ключевой набор ценностей интеллигенции сохранился. Это была единственная радостная для меня мысль, это понимание в очень нерадостных обстоятельствах. Все последние годы на интеллигенцию идет мощное давление, и оно будет продолжаться. И судя по последним заявлениям властей, давление будет только нарастать. С этой точки зрения , для каждого, кто ощущает себя интеллигентом конечно, нет универсальных путей, у каждого своя жизнь, свой бэкграунд, свой путь, свое понимание. Многие считают, что они могут продолжать заниматься своим профессиональным делом, не конфликтуя с властью, свои позиции не выражая, то есть занимая ту позицию, которую занимала интеллигенция на протяжении всех советских лет или значительной части советских лет, по крайней мере, когда власть не приставляла нож к горлу и не требовала верноподданичества. Сейчас власть тоже начинает требовать верноподданичество, но, правда, пока еще не приставив нож, но уже им помахивая. Только от ректоров и от прочих руководящих должностных лиц в феврале потребовали поддержать «спецоперацию», и они, сделав это, убили свою репутацию. Это знаменитое письмо ректоров, подписанное 650 лицами или около того. Люди испортили себе некролог и плюнули в вечность. Мало того, что они себе испортили некролог, они погубили перспективы и авторитет вузов. Неудивительны заявления западных ученых, научных и государственных учреждений, которые осуществляют научные связи, курируют образование и науку, о том, что они не будут поддерживать связи с академическими и образовательными государственными учреждениями и особенно с теми людьми, которые так себя проявили. Как видно, речь идет о целом комплексе причин моего отъезда. А вторая причина… Было понятно, что вопрос репрессий висит над нами дамокловым мечом и зависит от воли одного человека и его окружения. После 24-го февраля иллюзий об их здравомыслии не осталось. Теперь стало возможно всё. Мы услышали вполне кровожадные заявления о том, что хватит миндальничать, надо расправиться с иностранными агентами. Мы слышали это от разных людей. От председателя одной из фракций Думы. И от бывшего президента. Да и от действующего президента. Тогда же в марте мы слышали фразу о том, что русский народ проглотит всю эту пятую колону, всех этих национал-предателей и выплюнет как мошку на панель. То, что эти репрессии потихонечку раскручиваются, совершенно очевидно. Законодательная база подготовлена. Все, что было принято в марте – закон о фейках и закон о дискредитации армии, где наказание, до 15 лет, где просто за абзац в социальных сетях можно получить долгие годы тюрьмы. То, что я попадаю в Единый реестр иностранных агентов или физлиц, аффилированных с НКО-иноагентами, сомнений у меня тогда не вызывало. Этот список фактически современный аналог нквэдэшных учетов «врагов народа» и в любой момент по команде сверху его запустят «в работу». Собственно говоря, усиливающую угрозу репрессий признают очень многие, включая экспертов, правозащитников и политологов. Я разговаривал со своими коллегами, друзьями, приятелями, оставшимися в Москве. Все в один голос говорят, что сейчас (в конце июня – начале июля) Москва производит странное впечатление. Многие люди делают вид, что ничего не происходит, что всё как бы по-старому. Это абсолютно понятно – защитная психологическая реакция, попытка сохранить свой привычный образ жизни и не принимать решений, которые фактически перевернут твою жизнь. Даже если человека и не арестуют и он эмигрирует, то ведь ничего хорошего в эмиграции тоже нет. Да, арест тебе не угрожает. Но ты вынужден бороться за выживание. Должен думать о визе, о заканчивающемся 90-дневном сроке Шенгена и переезжать из страны в страну, о заработке. Ты порой не знаешь, где будешь через год-полтора, потому что ты будешь как перелетная птица «лететь за кормовой базой» – научными грантами, и в какой стране будешь, и что будет представлять твоя жизнь к этому моменту, совершенно не представляешь. Это то, чего не было в Москве. Ты меняешь страх ареста на страх оказаться без куска хлеба (Смеется). Это, конечно, смех невеселый у меня. Но это выбор, который многие сделали, и я этот выбор сделал. Но не надо думать, когда вы говорите о поуехавших, что у них жизнь в шоколаде. Примиряет меня с трудностями возможность заниматься здесь своим любимым делом и возможность говорить то, что ты хочешь говорить. Ну и возможность жить на свободе. Без страха ареста, без дамоклова меча и без необходимости затыкать себе рот самоцензурой. Ведь это корёжит тебя. Если ты себя цензурируешь, ты боишься писать и говорить, потому что даже безобидные строчки в фейсбуке вполне могут обернуться уголовным сроком Жить в таких условиях, когда ты привык к свободе слова, к свободе творчества, вещь невыносимая. Мы недавно увидели ожесточенный спор, который вспыхнул между теми, кто остался, и теми, кто эмигрировал, в том числе давно эмигрировал, и особенно после этих крайне неудачных и странных фраз о «хороших русских», хотя понятно, что идея была вполне здравая – облегчить жизнь тем эмигрантам, у многих из которых проблемы с визами. И людям, прожившим там 90 дней по старым туристическим визам, угрожает быть выдворенными в Россию. Что-то сейчас потихонечку меняется, но очень медленно. В разных странах по-разному, но все равно очень медленно. Это трагедия. Еще будут воспоминания, и будущие историки будут исследовать время и обстоятельства этого исхода. Цифры разнятся: кто-то говорит о двухстах тысячах уехавших, кто-то о двух миллионах... Судя по звучащим от властей угрожающим заявлениям, и по тому как разворачиваются события, возможно, что будут еще волны уезжающих. С.Э. Как раз в этой связи мой вопрос. Я понимаю, что ситуация так складывается, что многие наши коллеги-историки тоже решатся покинуть Россию. У Вас уже есть практический опыт. Чтобы Вы им рекомендовали на основании своего опыта? К.М. Трудно дать какие-либо рекомендации, сложно что-то советовать. Коридор возможностей у эмигранта очень узкий. Что можно порекомендовать? Только подавать заявки заранее в различные научные фонды, стараться получить гранты или стипендии, оформлять гранты параллельно с получением визы, учить языки. Но какой запас времени есть для реализации этих рекомендаций – для получения визы, для получения грантов? Кто знает, что будет происходить в стране, скажем, осенью или зимой? А весной-летом 2023г.? Абсолютная неопределенность, при которой крайне трудно что-то рекомендовать. Набор каких-то вещей, которые можно сделать – обращаться к своим коллегам на Западе, с которыми у вас хорошие рабочие отношения, чтобы они вам подсказали, какие есть возможности, варианты. Найти Телеграмм-канал, где идет информация о различных грантах в различных странах Европы, мира для ученых, преимущественно украинских, но есть некоторое количество для белорусов и россиян. Но что такое давать советы всем? Я ведь даже советовать эмигрировать не рискнул бы, потому что вещь это довольно тяжелая, каждый человек должен решить для себя сам. Я прекрасно помню книги эмигрантов, которые в годы Гражданской войны оказались за границей. Их корежило от того, что они не видят родины, родного неба, многие из них возвращались, многие из них стрелялись, спивались. На это всё есть серьезные основания. Как можно кому-то советовать путь эмиграции? Готов ли он к этому, сможет ли он это вынести, перетерпеть? Или он выберет какие-то другие тактики? Но я в любом случае не склонен кого-либо осуждать и уж точно не разделяю точку зрения тех, кто говорит, что те, кто остались, несут коллективную ответственность за действия режима. На мой взгляд, эта точка зрения огульная, упрощенная, примитивная. Нас ждут, конечно, очень тяжелые времена, хотя, наверное, они уже собственно наступили. Сказать, что у нас сейчас легкие или относительно легкие времена уже нельзя. Мы уже живем в состоянии катастрофы, которая еще разворачивается и неизвестно, каких пределов она достигнет, какие у нее будут последствия, какие жертвы, что будет с нами и с нашей страной, мы совершенно этого не понимаем. Но определять свою позицию и делать свой выбор мы все же должны… Миллионы людей, окуклились и сделали вид, что продолжается «обычная жизнь»... Тут я могу только произнести и прокомментировать любимые строчки из стихотворения Левитанского: «Каждый выбирает по себе» и сам отвечает за последствия своего выбора. Я выбрал 20 лет назад «Мемориал» и выбрал эту линию сознательно. Даже в конце 90-х мне стало понятно, что рано или поздно «Мемориал» окажется гонимой организацией. А в 2001-2003 эта перспектива было абсолютно ясно. Удивительно, что давление на Мемориал тянулось столько лет, а все могло развиваться и более динамично. Впрочем, дело не в сроке, а в том, что это дело своего выбора... Каждый, кто выбирает, должен будет за свой выбор отвечать. И это я применяю прежде всего к себе. Но думаю, что многим людям все равно придется определяться. Жить в Москве и думать о том, что ничего не произошло, наверное, удастся какое-то время, а потом, как это всегда бывает на смене эпох... катастрофичность событий заденет нас всех. С.Э. Последний вопрос у нас, как и первый, традиционный. Ваши творческие планы? К.М. Сейчас ближайший горизонт планирования и в России, и у эмигранта это неделя, две, месяц. Если год можешь планировать, то ты, конечно, счастливец, но на более дальние сроки большинству планировать не приходится. Я получил годичный контракт исследователя в Ecoles des hautes etudes en sciences sociales в Париже. То, что я говорил о том, что жизнь дала второй шанс и для обретения новых друзей, вообще это же можно сказать и о многом другом - в том числе, и о моей профессиональной деятельности — историка-ученого, историка-просветителя, преподавателя… Самое главное сейчас — суметь использовать этот шанс, оказаться готовым и адекватно ответить к вызовам жизни… Это не так просто… Чего стоит только учить с нуля французский язык на седьмом десятке…! Активно продолжаю заниматься мемориальской деятельностью: переформатирую программу, обновляю с коллегами сайт и готовлю осенью выпуск обновленных публичных мероприятий (круглый столов и дискуссий, встреч и бесед). В научной сфере также много планов. Я много лет пытаюсь довести до завершения книгу о покушениях на Ленина, Володарского и Урицкого. Название книги, которое сейчас, условно – «Покушения на Ленина, Володарского и Урицкого и трагедия тираноборства Фанни Каплан и Леонида Канегисера». Еще в начале 90-х годы не думал, что буду заниматься этой темой, я тогда полагал, что это всё инсинуации Семенова и большевистские выдумки о какой бы то ни было причастности эсеров. Когда я начал работать над сборником документов по процессу эсеров, а потом над монографией, посвященной процессу эсеров 1922 года, стало понятно, что, с одной стороны, большевики, конечно, многое фальсифицировали. В их интересах было очень серьезно дискредитировать эсеров, доказать причастность Центрального комитета партии эсеров к покушениям на Ленина и Володарского. Их причастность – это, конечно, фальсификация. Так же, как и сам Центральный летучий боевой отряд при ЦК партии эсеров (но боевая группа с формально не террористическими функциями Г. Семенова реально существовала) и те санкции, которые якобы ЦК давал для совершения действий этого отряда. Но вот не миф, а реальность – так это террористические настроения в рядах эсеровской партии, которые воскресли после такого наглого, я бы сказал, захвата власти большевиками, совершенно изуверского расстрела демонстраций в защиту Учредительного собрания в Питере и в Москве и разгона Учредительного собрания – хозяина земли русской, о котором мечтала интеллигенция. Требования Учредительного собрания стояли и в программе социал-демократов и большевиков, естественно, тоже. Террористические настроения были фактом, но многолетние исследования показали, что покушение Каплан было совершенно индивидуальным актом с выходом из партии, что тогда практиковалось достаточно широко. Внутри эсеровского руководства был раздрай, с одной стороны – запрет февральского пленума ПСР 1918 года на проведение партийных террористических актов, с другой – часть сторонников втихую, закулисно фактически поддерживала желающих совершить такой акт индивидуально. А вот все эти залихватские версии о причастности Дзержинского, Свердлова и Троцкого к покушению на Ленина – анекдотичны. Правда, когда я стал с этим спорить, меня заподозрили в симпатии к чекистам и коммунистам, хотя я просто пытался объяснить, что в 1918 году никто из вождей большевиков не был готов уничтожать своих конкурентов - товарищей по партии, что это всё только постепенно эволюционировало к тому, что в 30-е годы это стало возможным. Не то что Свердлов, я уверен, что даже Сталин в 1918 не был готов на пути к единоличной власти уничтожать своих соратников. Большевики должны были долго психологически эволюционировать и морально деградировать, чтобы придти к этому. Быть корректным и объективным при учитывании всех этих вещей требует от нас принцип историзма. Много лет ушло на то, чтобы попытаться в этом хитросплетении разобраться, тем более что документов мало, ведь следствие по делу Каплан просто прекратили, нагло и нахально. Из-за той позиции, которую заняло руководство эсеровской партии, вообще отвергая какую-либо причастность своих людей, не было никаких мемуаров, никаких свидетельств по этому делу. Пришлось все собирать по крохам. Даже свидетельств по той же Каплан - минимальное количество. И Каплан прорисовывается сейчас иначе. Я много лет это подозревал. Каплан вовсе не юродивая и не убогая, как ее пытались показать. Она совершенно другая. Это видно из воспоминаний о ней меньшевика и бундовца Александра Иоффе, который с ней разговаривал накануне, 29 августа. Она вполне пассионарна. И другие свидетельства, вроде строк из письма М. Спиридоновой 1908г., которые рисуют ее как очень яркую и своеобразную личность. И вовсе не несчастную женщину, которой все манипулируют – от любовника Гарского до Свердлова. Эти версии, которые по этом делу написаны и придуманы журналистами и частично историками, мало имеют отношение к реальности. Я эту книгу в каком то обозримом будущем буду завершать, хотя много уже об этом сказал и в своих статьях и в двух параграфах только, что вышедшей книги « Борис Савинков: опыт научной биографии». Из других планов – это продолжение и завершение работы над книгой о партии эсеров в 1917 году и в годы Гражданской войны. Трудно даже сказать, много или мало материалов мной собрано, потому что сама по себе тема громадная, объемная… Наверное, нужно лишь какие-то ее аспекты брать. Ведь по тем же эсерам в Сибири в годы Гражданской войны написано много. В одной книге объять материалы по эсерам и в 1917 году и в годы Гражданской войны очень сложно, может выйти два, а то и три тома. Еще целый ряд тем и сюжетов есть у меня в многолетней разработке. У меня остались недоделанные проекты, начатые когда-то в самые разные годы, в том числе по субкультуре русского революционера. Очень важные и требующие дополнительных исследований. Например, по теме эсеровского терроризма. Часть материала была использована в упомянутой Вами книге про Бориса Савинкова. Есть часть проектов совместных с Аллой Морозовой, также требующих продолжения и завершения. В общем буду стараться. Если жизнь, обстоятельства позволят. Загадывать сейчас не приходится. Будем надеяться. С.Э. Спасибо. На этой оптимистической ноте завершаем наше интересное интервью. И кстати, наше издательство ждет Вашу книгу о покушениях на Ленина. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Минц М.М. Рец.: Донгаров А.Рапалло — Великий перелом — Пакт — Война: СССР на пути в стратегический тупик: Дипломатические хроники и размышления. Москва: Первая Образцовая типография, 2020. 439 с. Рецензируемая книга посвящена внешней политике СССР в межвоенный период, включая советско-германское сотрудничество в 1939–1941 гг. на основе пакта Молотова — Риббентропа. В первой части рассматриваются основные факторы, обусловившие, по мнению автора, советскую внешнюю политику в 1920‑е — 1930‑е годы, во второй части анализируются конкретные внешнеполитические шаги советского руководства в 1939 — первой половине 1941 г. Работа носит публицистический характер; она может быть полезна для читателя — не специалиста, но отдельные выводы автора являются спорными. Ключевые слова: СССР, внешняя политика, советско-германские отношения, пакт Молотова — Риббентропа. Сведения об авторе: Минц Михаил Михайлович, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института научной информации по общественным наукам РАН. Контактная информация: https://michael-mints.ru. M. M. Mints Rev.: Dongarov A. Rapallo — Velikii perelom — Pakt — Voina: SSSR na puti v strategicheskii tupik: Diplomaticheskie khroniki i razmyshleniia [Rapallo — Great Break — Pact — War: The USSR on the way toward a strategic dead end: Diplomatic chronicles and discussion]. Moscow: Pervaia Obraztsovaia tipografiia, 2020. 439 p. The volume under review deals with the foreign policy of the Soviet Union in the interwar period, including the Soviet-German cooperation in 1939–1941 based on the Molotov — Ribbentrop Pact. The author is analyzing the main foundations of the Soviet foreign policy in the 1920s–1930s in the first part of the book, and describing the practical decisions of the Soviet leadership in 1939 — first half of 1941 in part two. The work is more journalistic than academic; it may be useful for a reader that is not a specialist in the field, but some conclusions by the author are quite ill-founded. Keywords: USSR, foreign policy, Soviet-German relations, Molotov — Ribbentrop Pact. About the author: Mints Mikhail (Michael), candidate of historical sciences (Ph. D. in history), senior researcher, Institute of Scientific Information for Social Sciences (INION RAN, Moscow). Contact information: https://michael-mints.ru. Рецензируемая книга Александра Герасимовича Донгарова посвящена внешней политике СССР в межвоенный период, включая причины и последствия советского сближения с Германией в 1939 г., пиком которого стал пакт Молотова — Риббентропа. Работа носит публицистический характер; автор полемизирует с официальной советской концепцией описываемых событий, сохранившей популярность и в сегодняшней России, и предлагает свой собственный взгляд на проблему. Книга состоит из двух частей, в первой из которых (три главы) рассматриваются военные, политические и идеологические соображения, обусловившие советскую внешнюю политику в обсуждаемый период. Во второй части (четыре главы) анализируются конкретные действия советского руководства на различных внешнеполитических направлениях в 1939 — первой половине 1941 г. и их результаты. Автор приходит к выводу, что советско-германское сближение в 1939 г. не следует рассматривать как пересмотр советской внешней политики. В действительности, по его мнению, эта политика носила прогерманский характер на всём протяжении межвоенного периода, начиная с Рапалльского договора 1922 г. (эта мысль отражена и в заглавии книги). Наиболее активное сотрудничество, в том числе в военной области, имело место в 1920‑е годы, но тайные контакты между Москвой и Берлином, хотя и в ограниченных масштабах, продолжались даже после прихода к власти нацистов (ср. Случ 1995). Вынужденным и временным решением, таким образом, была скорее концепция «коллективной безопасности», на которую советские дипломаты опирались в 1930‑е годы, а не пакт Молотова — Риббентропа. Критикуя утверждения советской и современной российской официальной историографии о том, что англо-франко-советские переговоры летом 1939 г. были якобы сорваны по вине западных держав, Донгаров показывает, что в благоприятном исходе этих переговоров не были заинтересованы обе стороны, но если заинтересованность Лондона и Парижа в заключении соглашения с Советским Союзом заметно выросла по мере углубления международного кризиса, то Сталин в конце концов окончательно утратил интерес к такому соглашению и предпочёл заключить договор с Германией как более выгодный. Анализируя во второй главе книги политические и военные последствия советско-германских договоров 1939 г., автор заключает, что партнёрство Москвы с Берлином носило не оборонительный, а экспансионистский характер. Вопреки до сих пор распространённому мнению, пакт Молотова — Риббентропа не только не укрепил, но и серьёзно подорвал обороноспособность СССР, который получил прямую границу с нацистским Рейхом, никак не оборудованную в военном отношении. Оказавшись практически в положении невоюющего союзника Германии, СССР испортил отношения с западными державами, что в 1940 г. едва не привело к военному конфликту. Советская агрессия против Финляндии и Румынии спровоцировала их присоединение к странам «оси», а репрессивная политика сталинского руководства во вновь присоединённых прибалтийских республиках настроила их население против Советского Союза. В свою очередь Германия, которая в 1939 г. ещё не собиралась нападать на СССР и серьёзно уступала ему в боеспособности, сумела к лету 1941 г. существенно повысить свой военный потенциал. Пакт с Гитлером имел смысл для Москвы только как основа для дальнейшей экспансии в Европе, поскольку привёл к ликвидации независимой Польши и втянул Германию в войну с англо-французским блоком. Донгаров, правда, предполагает, что ещё одним мотивом большевистского руководства было сохранение внутриполитической стабильности, стремление избежать боевых действий на территории самого СССР из опасения, что в случае иностранного вторжения значительная часть населения (прежде всего крестьяне) может перейти на сторону противника. Само по себе отношение советских граждан к сталинскому режиму в 1930‑е годы и позднее к гитлеровской агрессии — тема чрезвычайно интересная и на сегодня ещё малоизученная, однако посвящённая данному вопросу третья глава книги выглядит всё же слишком поверхностной. Описывая в четвёртой главе отношения между СССР и прибалтийскими республиками осенью 1939 — летом 1940 г., автор приходит к «рискованному», по его словам, но, видимо, правильному заключению о том, что отношение прибалтийских народов к Советскому Союзу и позже к независимой России, вероятно, было бы иным, если бы Сталин ограничился договорами о взаимопомощи, подписанными в 1939 г., не вмешиваясь во внутреннюю жизнь Эстонии, Латвии и Литвы, и не доводил дело до их аннексии в 1940 г. «Выгода» этой аннексии для обороноспособности СССР на поверку оказалась иллюзорной, так как летом 1941 г. германские войска прошли через Прибалтику так же быстро, как и через захваченные в 1939 г. Западную Украину и Западную Белоруссию. Столь же иллюзорными были и результаты победы над Финляндией в Зимней войне 1939—1940 гг. Как показано в пятой главе книги, условия мирного договора от 12 марта 1940 г. были явно избыточными с точки зрения обеспечения безопасности Ленинграда, но недостаточными для установления полного военно-политического контроля над Финляндией, что серьёзно затрудняло восстановление мирных добрососедских отношений между ней и СССР. Более того, своими враждебными действиями по отношению к Финляндии уже после окончания войны, на протяжении всего 1940 и начала 1941 г. (включая противодействие заключению оборонительного союза Швеции, Норвегии и Финляндии, который мог бы гарантировать их нейтралитет), не имевшими и вовсе никакого рационального объяснения, советское правительство буквально не оставляло Хельсинки иного выхода кроме союза с Германией. Результатом стало вступление Финляндии в войну против СССР в июне 1941 г. Подробно анализируется в книге и балканская политика Кремля в изучаемый период. В целом, по словам автора, она носила крайне непоследовательный характер (вплоть до одновременных взаимоисключающих предложений правительствам различных стран региона), а главное — преследовала заведомо ложные цели, не имеющие отношения к подлинному укреплению безопасности СССР. Главной целью фактически являлось получение контроля над черноморскими проливами; большое значение придавалось также недопущению англо-французского флота в Чёрное море, возвращению Бессарабии и захвату Буковины. Как следствие, Москва не позволила англо-французскому блоку создать на Балканах дополнительный фронт против Германии, была упущена возможность заключения с Румынией договора о взаимопомощи на взаимовыгодных условиях, а прямым результатом унизительного для Румынии отторжения Бессарабии и Северной Буковины стало её присоединение к Тройственному пакту и участие в операции «Барбаросса» в 1941 г. Автор напоминает, что за всё время войны с Советским Союзом Германия даже не пыталась провести свой флот в Чёрное море. Утверждение, строго говоря, не совсем верное, поскольку отдельные инциденты с проходом через проливы немецких военных кораблей под видом торговых всё же были (Россия и Черноморские проливы 1999, с. 464–465), но в целом Турция добросовестно соблюдала нейтралитет, так что для борьбы с советским Черноморским флотом немцы использовали (причём довольно эффективно) прежде всего авиацию. Таким образом, концентрация ресурсов и усилий в предвоенный период на надуманной проблеме проливов привела к вполне реальному и довольно серьёзному ущербу для обороноспособности СССР. Оценивая на этом фоне дальнейшее развитие советско-германских отношений, Донгаров неоднократно подчёркивает, что с геополитической точки зрения пакт Молотова — Риббентропа являлся противоестественным решением. Вывод тем более примечательный, что сегодняшние апологеты Сталина, пытаясь оправдать его политику, довольно часто ссылаются именно на геополитические соображения. Тем не менее этот вывод уязвим для критики, поскольку Сталин, по многим признакам, с конца 1930‑х годов выстраивал свой внешнеполитический курс как раз в геополитических категориях, подменив идею мировой революции территориальным расширением СССР и его сферы влияния. В то же время с точки зрения обеспечения безопасности страны от внешнего врага (т. е. скорее из геостратегических соображений, а не геополитических) рассуждения Донгарова в общем справедливы: попытка сдержать германскую агрессию уже в 1939 г. силами полноценной англо-франко-советской коалиции принесла бы гораздо больше пользы для защиты советских рубежей, но в этом случае Москве пришлось бы ограничить и свои собственные экспансионистские аппетиты. Интересен также вывод автора о том, что летом 1940 г. в своеобразном стратегическом тупике оказались обе стороны советско-германского альянса. Советский Союз, исчерпав свои возможности для экспансии в Восточной Европе в рамках пакта Молотова — Риббентропа, столкнулся с неприятной перспективой прямого столкновения с Германией. Но и Германия после триумфального разгрома Франции не сумела вывести из войны Великобританию, что означало для неё не менее тревожную перспективу войны на истощение с экономически более мощным противником и с риском вовлечения в эту войну США, а возможно, и Советского Союза с его огромной сухопутной армией. Гитлер стремился решить эту проблему нападением на СССР, однако с осени 1940 по начало 1941 г. германская дипломатия ещё пыталась найти альтернативный выход, предлагая Советскому Союзу присоединиться к Тройственному пакту в качестве невоюющего члена коалиции и принять участие в будущем разделе британского «наследства» в Азии. Сделка сорвалась во многом из-за того, что Сталин в ответ продолжал настаивать (в том числе через Молотова во время его визита в Берлин в ноябре 1940 г.) на включении в советскую сферу интересов Болгарии с правом ввода советских войск на её территорию и на размещении военных баз в районе Проливов, что было, в свою очередь, неприемлемо для немецкой стороны. Если политика Москвы и имела целью «отсрочку» германской агрессии, заключает Донгаров, то в начале 1941 г. как раз эта возможность и была окончательно потеряна. Военную политику Сталина в 1939 — первой половине 1941 г. автор описывает лишь вкратце, но в целом соглашается с тем, что весной 1941 г. в Москве было принято решение о нанесении превентивного удара по Германии, хотя остаётся лишь догадываться о причинах переноса начала войны с 12 июня (срок, предположительно предусмотренный мартовским стратегическим планом 1941 года) на более позднее время. Тезис о том, что такое решение вызрело лишь в 1941 году (а не раньше, как считал в своё время не упомянутый в книге В. А. Суворов), выглядит вполне обоснованным, он соответствует доступным на сегодня материалам советского стратегического планирования за 1940—1941 годы. Таким образом, вплоть до конца 1940 г. советское вторжение в Европу фактически откладывалось на после окончания боевых действий между Германией и Великобританией; в результате была упущена благоприятная возможность напасть на Германию в 1940 г., когда её восточные границы ещё не были прикрыты главными силами Вермахта. Прямое столкновение с Рейхом было признано неизбежным лишь после того, как стало ясно, что выхода Англии из войны в ближайшей перспективе не предвидится, а советско-германские отношения окончательно зашли в тупик. Сталинская внешняя политика, таким образом, оказывается провальной даже в том случае, если оценивать её с точки зрения не только оборонительной, но и наступательной стратегии. С этим выводом Донгарова сложно не согласиться. Недостатки книги обусловлены главным образом её публицистической стилистикой, которая нередко подталкивает автора к явной небрежности (проблема, к сожалению, вообще характерная для данного жанра). Так, в книге повторяется известное утверждение, что приход нацистов к власти в Германии был результатом целенаправленной политики Сталина (с. 20–21), хотя правильнее говорить о том, что это событие, как и любая другая крупная катастрофа, было обусловлено целым комплексом причин, включая среди прочего особенности политического устройства Веймарской республики, действия финансово-промышленного лобби, позицию рейхспрезидента П. фон Гинденбурга и политические симпатии самих немецких избирателей. Отказ немецких коммунистов от сотрудничества с социал-демократами тоже был в числе этих факторов, но одного этого обстоятельства для назначения Гитлера рейхсканцлером было бы недостаточно. Автор пишет о заседании Политбюро 19 августа 1939 г. как об установленном факте (с. 33—34), хотя в действительности подлинность опубликованного 28 ноября 1939 г. текста речи Сталина, якобы произнесённой им на этом заседании, оспаривается (см. об этом подробнее: Случ 2004;Дорошенко, Павлова, Раак 2005). Понятно, что закрытость архивов усугубляет ситуацию, но мы не можем спрогнозировать, какая именно точка зрения подтвердится в том неопределённом будущем, когда архивы сталинской эпохи будут наконец рассекречены в полном объёме. В большинстве случаев автор добросовестно подкрепляет свои рассуждения ссылками на источники, однако при внимательном чтении можно отследить места, где такие ссылки отсутствуют, а излагаемый материал состоит скорее из домыслов, нежели из фактов (см. например, с. 37–39). Следует отметить также, что ссылки в книге даются по нумерованному списку использованных источников и литературы, причём сам список составлен совершенно бессистемно и представляет собой случайную мешанину из библиографических записей. Читателю не составит труда определить, на какой именно источник даётся ссылка в том или ином месте в тексте, но с самим списком как с библиографическим пособием работать будет крайне неудобно. Вторая часть книги написана в целом аккуратнее первой, автор достаточно тщательно выверяет свои выводы, в том числе с опорой на архивные материалы. Тем не менее и здесь есть свои недочёты: к примеру, упоминается как доказанный факт то обстоятельство, что известный инцидент в Майниле 26 ноября 1939 г. являлся спланированной советской провокацией (с. 179—180), хотя вопрос о его виновниках остаётся предметом дискуссий и достаточно велика вероятность того, что это была всё же не провокация, а просто трагическая случайность, которой советское руководство не преминуло воспользоваться в своих целях. Интересно, однако, предположение автора о том, что в Москве Майнильский инцидент первоначально рассматривался не как формальный повод для войны, а скорее как возможность оказать давление на Финляндию с целью вынудить её возобновить переговоры; окончательное решение о военном вторжении было принято позже. Книга в целом производит сложное впечатление. С одной стороны, многие выводы Донгарова достаточно обоснованны, и в каком-то смысле его работа, вероятно, является своевременной, учитывая то, что попытки многочисленных российских сталинистов реабилитировать своего кумира и оправдать проводившуюся им политику становятся в последние годы всё более агрессивными и нахрапистыми. С другой стороны, приведённые выше примеры авторской небрежности подрывают доверие к книге и к содержащейся в ней информации. Специалисту по истории межвоенного периода работа Донгарова вряд ли сообщит что-либо принципиально новое. В то же время для заинтересованного читателя — не историка она вполне может оказаться полезной, но читать эту книгу следует с осторожностью. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. Библиографический список Дорошенко, Павлова, Раак 2005 — Дорошенко В. Л., Павлова И. В., Раак Р. Ч. Не миф: речь Сталина 19 августа 1939 года // Вопросы истории. 2005. № 8. С. 3–20. Россия и Черноморские проливы 1999 — Россия и Черноморские проливы (XVIII–XX столетия) / отв. ред. Л. Н. Нежинский, А. В. Игнатьев. Москва: Международные отношения, 1999. 557 с. Случ 1995 — Случ С. З. Германо-советские отношения в 1918—1941 гг.: (Мотивы и последствия внешнеполитических решений): Дис. в форме научного доклада по совокупности опубликованных работ … канд. ист. наук. М., 1995. 50 с. Случ 2004 — Случ С. З. Речь Сталина, которой не было // Отечественная история. 2004. № 1. С. 113–139.

Селиванов И.Н. Движение неприсоединения вчера и сегодня: взгляд из Белграда и не только. Рец: The 60th anniversary of the Non-Aligned Movement / edit by Duško Dimitrijević and Jovan Čavoški. Belgrade: Institute of International Politics and Economics, 2021. 509 s. (60-летие движения неприсоединения / под ред. Душко Димитриевича и Йована Чавошки. Белград: Институт международной политики и экономики, 2021. 509 с.). Аннотация. Рецензия на вышедший в Республике Сербия сборник научных работ, посвященных 60-летию Движения неприсоединения. В его составлении приняли участие специалисты из 16 стран, включая Российскую Федерацию. Сборник состоит из трех основных разделов, каждый из которых освещает наиболее важные проблемы истории и современного состояния Движения неприсоединения. Ключевые слова: Движение неприсоединения, история «холодной войны», роль Югославии в Движении неприсоединения, оценки Движения неприсоединения в современной историографии, сегодняшнее состояние Движения неприсоединения. Сведения об авторе. Селиванов Игорь Николаевич. Доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой всеобщей истории Курского государственного университета. Контактная информация: ivan13117@yandex.ru. Selivanov I.N. The Non-Aligned Movement Yesterday and Today. Review: The 60th anniversary of the Non-Aligned Movement / edit by Duško Dimitrijević and Jovan Čavoški. Belgrade: Institute of International Politics and Economics, 2021. 509 s. Abstract. A review of a collection of scientific papers published in the Republic of Serbia dedicated to the 60th anniversary of the Non-Aligned Movement is presented. Experts from 16 countries, including the Russian Federation, took part in its compilation. The collection consists of three main sections, each of which highlights the most important problems in the history and current state of the Non-Aligned Movement. Keywords: Non-Aligned Movement, history of the Cold War, the role of Yugoslavia in the Non-Aligned Movement, assessments of the Non-Aligned Movement in modern historiography, the current state of the Non-Aligned Movement. Selivanov Igor. Doctor of Historical Sciences, Professor, Head of the Department of General History, Kursk State University. Движение неприсоединения выступало как довольно важный инструмент осуществления внешнеполитической ориентации значительного количества государств в эпоху «холодной войны». Оно на определенном этапе своего развития даже позиционировалось лидерами некоторых стран как альтернатива политике биполярного мира. В Российской Федерации его история и современное состояние не занимают в исследованиях специалистов-международников столь значимого места, как это было в период существования Советского Союза. И на это есть достаточно веские причины. Практически незамеченным прошло в России в 2021 году шестидесятилетие с момента официального образования данного движения, которое сегодня объединяет 120 государств с постоянным статусом полноправного участника, а также 17 наблюдателей. Объяснений можно назвать несколько, но, как нам представляется, главное из них – Движение неприсоединения в новых координатах российской внешней политики перестало играть сколько-нибудь важную роль в силу ослабления своей идеологической составляющей, являвшейся весьма важной в советский период. Тогда сам фактор «неприсоединения» во многом рассматривался партийными идеологами и связанными с ними обществоведами как объективно игравший на руку СССР и его тогдашним союзникам. В несколько ином контексте на все это смотрят специалисты-историки, а также политологи-международники за пределами России. Наглядный тому пример – выход из печати в Белграде под эгидой белградского Института международной политики и экономики специального тематического сборника, посвященного этой юбилейной дате. Он является частью научно-исследовательского проекта «Сербия и вызовы в международных отношениях в 2021 году», осуществленного при финансовой поддержке Министерства образования, науки и технологического развития Республики Сербия. Для сербского исторического и политологического научного сообщества эта дата, несомненно, знаковое напоминание о том, сколь значимое место занимала Югославия (прежде всего в годы нахождения у власти И.Броза Тито) в системе международных отношений через формат Движения неприсоединения. Именно в Белграде проводились две последние юбилейные встречи участников Движения, посвященные его 50-летию (5-6 сентября 2011 г.) и 60-летию (11-12 октября 2021 г). Рецензируемый сборник, объемом чуть более 500 страниц, включает три основных раздела, каждый из которых освещает наиболее важные, по мнению редакторов-составителей, проблемы этого движения. Всего в подготовке включенных в него 29 статей приняло участие 34 автора из 16 стран (Сербии, Словении, Венгрии, России, США, Великобритании, Канады, Германии, Индонезии, Бразилии, Египта, Южно-Африканской Республики, Кубы, Ганы, Китая и Индии). Наибольшее количество публикаций приходится на сербских авторов. Представлены также специалисты, являющиеся признанными в мире авторитетами по рассматриваемой проблематике, что придает рецензируемому сборнику дополнительную научную значимость. В этой связи необходимо особо сказать о несомненно большой организационной работе, которую проделали главные координаторы данного проекта – Д. Дмитриевич (Институт международной политики и экономики в Белграде) и Й. Чавошки (Институт новейшей истории Сербии), сумевшие из достаточно разнородных публикаций сделать вполне логичный по форме и содержанию сборник, который вполне может претендовать, исходя из его общего замысла, и на статус коллективной монографии. Конечно, в ограниченном масштабе рецензии невозможно даже кратко охватить весь перечень проблем и высказанных авторами мнений по заданной теме, поэтому остановимся лишь на их кратком обзоре. В Предисловии, написанном Д. Димитриевичем, отмечается, что Движение неприсоединения стало важной частью взаимоотношений государств в годы «холодной войны», которое и сегодня призвано сыграть важную роль в решении многих проблем мирового сообщества. Политика неприсоединения с самого начала учитывала основные тенденции развития современного мира, формулируя цели, совпадающие с направлениями необходимых изменений в международном сообществе. Несмотря на кризисы, через которые Движение неприсоединения прошло на протяжении всего своего развития, в том числе во время и после холодной войны, его реальная роль в реализации политики неприсоединения, несомненно, доказывала, что у него оставалась долгосрочная перспектива (c.14). Первый раздел книги озаглавлен «Происхождение и развитие движение неприсоединения», состоит из 11 статей. Открывается он статьей Й. Чавошки, посвященной ретроспективному анализу роли Движения неприсоединения в мировых делах периода «холодной войны». Стоит отметить, что он уже давно является авторитетным исследователем в этой области, автором недавно вышедшей в Лондоне публикации «Саммиты Движения неприсоединения: история» и ряда других научных работ. Чавошки рассмотрел эволюцию движения неприсоединения в годы «холодной войны», когда оно достигло апогея своего влияния. Оно принималось как великими державами, так и «малыми» странами. Движение стало постоянно действующей международной организацией и к середине 1970-х гг. играло роль своеобразного «третьего полюса» в международной политике, находясь между двух враждебных блоков. На этом трудном пути Движение неприсоединения испытало немало взлетов и падений, приобретая более позитивное и прочное наследие. Один из самых известных из ныне здравствующих сербских историков, член Сербской академии наук и искусств Л. Димич остановился в своей статье на роли выдающегося политического лидера коммунистической Югославии И.Броза Тито в становлении этого движения на его начальном этапе. Следует отметить, что им в соавторстве с другим крупным сербским историком-международником, Д. Богетичем, был подготовлен и издан в 2013 г. фундаментальный труд «Белградская конференция неприсоединившихся стран. 1-6 сентября 1961 г. Пролог истории третьего мира», до сих пор являющийся по данной тематике одним из самых значимых в источниковедческом и историографическом планах. Статья Димича написана с использованием большого корпуса документов, в том числе из фондов Архива Югославии. Автор рассмотрел эволюцию внешнеполитических приоритетов социалистической Югославии на момент создания Движения неприсоединения. Он отмечает, что внешнеполитическая позиция страны во времена Иосипа Броз Тито имела четкую идеологическую основу для ответа на ключевые проблемы тогдашнего мира. В то же время Югославия обладала политической волей, чтобы взять на себя роль лидера в Движении, чьи очертания были только обозначены в самом общем виде во время Белградского саммита неприсоединившихся стран. Профессор Белградского университета А. Животич, хорошо известный отечественному историческому сообществу по большому количеству самых разнообразных по тематике русскоязычных публикаций, проанализировал весьма важную тему, связанную с ролью титовской Югославии в привлечении стран Ближнего Востока в Движение неприсоединения. Ближневосточной проблематикой, в том числе связанной с ролью Югославии в данном регионе, автор занимается уже продолжительное время и новая публикация в какой-то степени уточняет и дополняет его работы прошлых лет, из которых выделяется вышедшая в 2010 г. книга «Югославия и арабо-израильская война 1967 г.», подготовленная им совместно с Д. Богетичем. Американский исследователь Р. Раков (автор изданной в США в 2012 г. монографии «Кеннеди, Джонсон и Неприсоединившийся мир») осветил основные подходы в США в отношении Движения неприсоединения в годы «холодной войны». В этом же разделе помещены публикации А.Д. Гупты о вхождении Индии в движение неприсоединения в качестве государства-учредителя, а также совместная статья авторов из Санкт-Петербурга Р.В. Костюка и Е.П. Катковой об отношении в СССР, который, по понятным причинам, не являлся его участником, к этому Движению. Китайские авторы Ван Хонвей и Лю Хиньяо продолжили эту тему на примере КНР. Немецкий исследователь А. Трюльцш, взяв в качестве примера Югославию, остановился на роли ООН в функционировании Движения неприсоединения и его влиянии на развитие международного права. Профессор Университета Макгилла (Монреаль, Канада) Л. Лютти рассмотрел контакты в период «холодной войны» Движения неприсоединения с региональными движениями и организациями. В статье научного сотрудника Института международной политики и экономики С. Елисавац Тросич определено место Движения неприсоединения в борьбе за новый международный экономический порядок. Сербский дипломат Д. Лопандич и Научный сотрудник института современной истории Р. Милкич рассмотрели влияние политики неприсоединения на статус Югославии в процессах европейской интеграции. Второй раздел книги озаглавлен «Отражения Движения неприсоединения – 60 лет после Белградского саммита» и состоит из 10 публикаций. В статье бывшего Министра иностранных дел СРЮ Ж. Ивановича рассмотрено Движение неприсоединения как формат «приглашения к разуму, диалогу и сосуществованию» (с. 227). Уже упомянутый нами выше Д. Богетич, с позиции сегодняшнего восприятия Движения неприсоединения в сербском историческом и политологическом сообществе, высказал свое видение исторической роли в нем Югославии. Он проанализировал процесс формирования политики неприсоединения, с первых его проявлений в формате внешнеполитической ориентации отдельных государств к созданию более широкого движения, позволившего организовать совместные организованные и непрерывные действия этих неприсоединившихся государств, в частности, в ООН. Особое место в этом анализе отведено социалистической Югославии, сыгравшей ключевую роль в становлении и дальнейшем развитии Движения неприсоединения, в его постоянном противостоянии серьезным вызовам в тогдашней мировой политике. Статья основана на изучении большого количества архивных материалов. На основе проведенного анализа автор пришел к выводу, что Движение никогда не достигло бы в годы «холодной войны» того позитивного места в мировой политике, если бы в нем не присутствовала «искусно спроектированная и наступательная» дипломатия И. Броза Тито. К слову сказать, еще в 2006 г. вышла обобщающая монография Богетича «Новая стратегия югославской внешней политики (1956-1961)», в которой он детально проанализировал пятилетие, предшествовавшее Белградскому саммиту. С другой стороны, считает Богетич, социалистическая Югославия никогда не смогла бы сыграть столь значительную роль в разделенном на блоки мире без этого постоянного, хорошо организованного и действенного широкого Движения (с.239). Представители Латинской Америки, сотрудники Высшего Института международных отношений им. Р.Р. Гарсия Л.Е. Родригес Фернандес, Д. Фернандес Перес, а также бразильский автор Б. Биссио раскрыли в своих публикациях роль Кубы и Бразилии в Движении неприсоединения. Э. Саад (Египет), Т. Прехи Бочвай, А.К. Амояко-Гьямпан (Гана), С. Онслов (Великобритания), а также К. Сондерс (ЮАР) рассмотрели значение Движения неприсоединения в исторических судьбах государств и народов африканского континента. Индонезийский исследователь М.Ф. Аминуддин проанализировал роль, которую играло Движение для его страны на протяжении последних шести десятилетий. Обществовед азербайджанского происхождения К. Акили-Алиев, работающий в Институте бундесвера в Мюнхене, остановился на роли своей исторической родины в Движении неприсоединения в контексте международного права и безопасности. Заключительный раздел озаглавлен «Возрождение роли Движения неприсоединения в современных международных отношениях», он является самым компактным по количеству авторов и состоит из 7 статей. Венгерский исследователь И. Таррози рассмотрел в своей публикации некоторые геополитические аспекты Движения неприсоединения в «новых многополярных условиях». Бывший посол Сербии в Египте Д. Бизенич предложил рассматривать это Движение как своеобразный выход из системы тех противоречий, которые сложились после окончания «холодной войны». Посол Египта в Сербии Амр Альджовейли остановился на вопросе о возможной адаптации Движения неприсоединения применительно к новым глобальным реалиям современного мира. В статье представлены личные наблюдения за историческим развитием Движения неприсоединения и обозначены перспективы его трансформации. Автор опирается не только на исторические источники, но и на собственный тридцатилетний дипломатический опыт. Он попытался предсказать в своей публикации возможные направления развития и адаптации Движения в современном мире. Д. Дмитриевич охарактеризовал роль Движения в контексте реформ в Организации Объединенных Наций. По его оценкам, именно США, стоявшие у истоков ООН, своей политикой стимулировали появление Движения неприсоединения. Благодаря ООН члены Движения смогли успешно развивать свою деятельность в ее рамках. Политические идентичности только что освободившихся и принятых в ООН стран привели к слиянию их идентичностей с идентичностями неприсоединившихся государств первой волны. В этом отношении ООН сыграла свою положительную роль. Действующие под ее эгидой неприсоединившиеся страны принимали активное участие в решении ключевых мировых политических, экономических и социальных проблем. Несмотря на то, что имеются некоторые разногласия среди неприсоединившихся государств по поводу реформы ООН, эта организация для всех ее членов остается важным фактором международных отношений и местом, где их потребности и отношения артикулируются от имени большинства членов международного сообщества, которое как раз и олицетворяет Движение неприсоединения (с.456). Индонезийский дипломат и исследователь Мульяна Хаят Ганда Яян попытался показать роль движения в сегодняшних непростых реалиях мировой политики, прежде всего в качестве хранителя традиций и как потенциального гаранта будущего миропорядка. Словенский исследователь Ж. Кунич представил взгляд из своей страны (которая, к слову сказать, не является его участником, в 2004 г. вступив в НАТО) на роль Движение неприсоединения в современных международных отношениях. Индийские исследователи Центра науки и технологий неприсоединившихся и других развивающихся стран (Нью-Дели) М. и А. Бандьопадхья посвятили свою статью роли Научно-технического центра Движения Неприсоединения в качестве успешного механизма наращивания потенциала в области науки, технологий и инноваций и достижения целей устойчивого развития на Глобальном Юге. Конечно, можно долго дискутировать на тему, насколько перспективно и эффективно Движение неприсоединения в сегодняшних существенно изменившихся «постбиполярных» мировых реалиях, не всегда можно согласиться с теми или иными выводами авторов, но сама постановка проблемы именно в таком формате заслуживает внимательного и беспристрастного отношения. Конечно, не стоит также и забывать о том, что после начала последних событий на территории Украины ситуация в мире изменилась еще более радикально и авторы из 2021 г. это обстоятельство, в силу объективных причин, не могли учитывать. Таким образом, у сотрудников белградского Института международной политики и экономики и Института новейшей истории Сербии появляется существенный повод продолжить, а также скорректировать начатый авторами сборника анализ перспектив Движения неприсоединения в новых мировых реалиях. Вызывает также большое сожаление, что так ограниченно представлены в данном знаковом сборнике историки-международники и политологи из России и стран Ближнего зарубежья. Подводя общий итог, стоит отметить, что даже краткий обзор представленных в рецензируемой книге материалов позволяет говорить о том, что и сегодня для представителей мирового научного сообщества данная тема не потеряла своей политической и научной актуальности. И стоит только приветствовать усилия сербских коллег, которые выступили инициаторами и координаторами столь интересного проекта. Вряд ли сегодня можно найти другое подобного рода издание, в котором столь широко были бы представлены взгляды на Движение неприсоединения представителей общественной мысли разных стран и регионов. Большим плюсом является и то обстоятельство, что рецензируемая книга издана на английском языке, что весьма значительно расширяет ее читательскую аудиторию. Переведенное на русский язык, оно с большой долей вероятности могло бы стать еще более востребованным для широкого круга российских читателей и русскоязычных специалистов-обществоведов за пределами России, в частности, в странах ближнего зарубежья. Как нам представляется, данный коллективный труд имеет немалое практическое значение, прежде всего для преподавателей исторических и политико-правовых дисциплин в высших учебных заведениях, книга может быть использована студентами при написании выпускных квалификационных и курсовых работ, а также и при организации с ними различных самостоятельных видов деятельности (практикумы, коллоквиумы, практические занятия и т.д.). Также отметим, что рецензируемый сборник размещен издателями в открытом доступе в сети Интернет, с ним можно более подробно ознакомиться на сайте или скачать по прямой ссылке: https://www.diplomacy.bg.ac.rs/wp-content/uploads/2021/08/The-60th-Anniversary.pdf "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Подосокорский Н.Н. О политической истории Европы Саймона Дженкинса. Рец.: Дженкинс С. Краткая история Европы / Пер. с англ. Галины Бородиной. М.: Альпина нон-фикшн, 2022. 484 с. Рецензируемая книга журналиста, колумниста Guardian, члена Королевского литературного общества Саймона Дженкинса написана как научно-популярный обзорный труд, посвященный политической истории Европы с глубокой древности до наших дней. Автор, главным образом, касается истории крупных европейских государств и надгосударственных объединений. Ключевые слова: Саймон Дженкинс, Европа, политическая история, антисемитизм, Мартин Лютер, войны в Европе. Сведения об авторе: Подосокорский Николай Николаевич – кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Научно-исследовательского центра «Ф.М. Достоевский и мировая культура» ИМЛИ РАН, первый заместитель главного редактора журнала «Достоевский и мировая культура. Филологический журнал» ИМЛИ РАН (Великий Новгород); Контактная информация: n.podosokorskiy@gmail.com Podosokorsky N.N. On the Political history of Europe by Simon Jenkins. Review: Дженкинс С. Краткая история Европы / Пер. с англ. Галины Бородиной. М.: Альпина нон-фикшн, 2022. 484 p. Abstract. The peer-reviewed book by journalist, Guardian columnist, member of the Royal Society of Literature Simon Jenkins is written as a popular science review work on the political history of Europe from ancient times to the present day. The author mainly concerns the history of major European states and supranational associations. Keywords: Simon Jenkins, Europe, political history, anti-Semitism, Martin Luther, wars in Europe. About the author: Nikolay Nikolayevich Podosokorsky, PhD in Philology, Senior Researcher, A.M. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences, First Deputy Editor-in-Chief of Dostoevsky and World Culture. Philological journal (Veliky Novgorod, Moscow, Russia). Книга британского журналиста, колумниста Guardian, члена Королевского литературного общества Саймона Дженкинса «Краткая история Европы» (Альпина нон-фикшн, 2022) ориентирована на массового читателя, но жанрово наследует классическим обзорным историческим трудам профессоров XIX – начала XX века, хотя и значительно уступает им по объему. Труд позволяет освежить в памяти ряд дат (время правления многочисленных средневековых королей и протяженность различных военных конфликтов) и восстановить в уме последовательность событий, происходивших в разных странах. Ранее на русском были изданы «Краткая история Англии» (2015) и «Краткая история Лондона» (2021) того же автора. В этой книге, посвященной Европе (оригинал ее вышел в 2018 году), Дженкинс сосредоточился на политической истории, преимущественно, Франции, Германии, Англии (Британии), Испании и Италии. Но и тут, в силу понятных причин, все события и явления описаны самыми широкими мазками. Автор, согласно популярному обзорному жанру, не дает ссылок на источники, но указывает имена тех историков, которые вдохновили его на этот труд: «Любой краткой истории приходится опираться на вторичные источники, в данном случае в основном на те, что перечислены в разделе “Дополнительное чтение”. Бóльшая их часть посвящена общей истории Европы, как и эта книга. Самым надежным источником информации стала серия “История Европы” издательства Penguin. Если говорить о современной литературе, книги Нормана Дэвиса и Д.М. Робертса выше всяких похвал. Особенно полезные подробности взяты из книги Дэниела Бурстина “Первооткрыватели” (The Discoverers, 1985) и из исследования Питера Уилсона, посвященного Священной Римской империи. Что касается классических трудов, прекрасные тексты Эдуарда Гиббона и Г.А.Л. Фишера все так же выразительны и доставляют неизменное удовольствие читателю» (с. 443). Несомненным достоинством труда Дженкинса является легкий (но не всегда легковесный) слог автора. При этом книга не перегружена именами и датами, поэтому вполне может иметь и определенный просветительский эффект. Больших претензий к самому методу такого изложения истории у меня нет, хотя подход Дженкинса, решившего сосредоточиться только на политической истории государств, кажется несколько архаичным. Но без этого фактора рассмотрение истории Европы вряд ли возможно. Из «Краткой истории» Дженкинса читатель может узнать ценные сведения, вроде следующих: «Великая пирамида в Гизе (2560 г. до н.э.), высота которой составляла 146 м, была самым высоким строением на планете до XIV в., пока к небу не вознесся Линкольнский собор» (с. 43); у Александра Македонского «один глаз был голубым, а другой — карим» (с. 55); «Карл Великий (768–814) был по тем временам гигантом: рост его превышал шесть футов (182 см). Он был бородат, носил накидку из овечьей шкуры и штаны с подвязками» (с. 104); королева Швеции Кристина (1632–1654) была «лесбиянкой» (с. 239), а король Пруссии Фридрих II – «гомосексуалом» (с. 245); «Бисмарк говорил, что человеку не пристало умирать, пока он не выпьет пять тысяч бутылок шампанского и не выкурит сто тысяч сигар» (с. 324-325); во время осады столицы Франции пруссаками в 1870-1871 года «парижане голодали и съели всех собак, кошек и обитателей зоопарка. Забили двух слонов — Кастора и Поллукса, что произвело небольшую сенсацию. Слоновье мясо пользовалось большим спросом на бульваре Осман. Английский журналист Генри Лабушер описывал его как “жесткое, грубое и жирное” и не рекомендовал в пищу англичанам» (с. 330) и т.п. Авторские оценки значимых исторических вех максимально лапидарны и нередко ироничны. Например, о Великой хартии вольностей 1215 года он пишет: «Каждый человек теперь имел право на “справедливый суд равных по закону страны”. Это была примитивная декларация о равенстве всех мужчин перед законом. Женщины не упоминались» (с. 136). Касается автор и болезненной темы антисемитизма. Вот как он описывает чудовищный погром еврейского населения в Испании в конце XV века: «Фердинанд посулил маврам свободу передвижения и вероисповедания и немедленно нарушил свое обещание. Альгамбрский эдикт 1492 г. предписывал некатоликам не только Гранады, но и всей Испании либо креститься, либо покинуть пределы страны. Около 40 000 евреев приняли крещение, а более 100 000 отправились в ссылку, в основном сначала в Португалию. Знаменитая библиотека Гранады, где хранилось не менее пяти тысяч арабских книг, улетучилась с дымом пожара. Считается, что инквизиторы замучили насмерть около двух тысяч евреев» (с. 177). Вообще в книге хорошо показано, как такого рода расправы авторитарных властей над «лишними» и «неудобными» гражданами, придерживающимися иных взглядов, и спровоцированная политическими преследованиями вынужденная массовая миграция наиболее образованных и активных деловых людей меняли экономический потенциал государств, одних обрекая на отставание, а других стимулируя на ускоренное развитие. Вот еще один пример из истории Франции XVII столетия: король Людовик XIV «считал, что у нации должна быть одна, общая религия — та, которой придерживается король. В 1685 г. он отменил Нантский эдикт и приказал гугенотам перейти в католичество или покинуть страну. Эффект был ужасен. Оценка числа депортированных колеблется в широких пределах, но известно, что от 250 000 до 900 000 гугенотов покинули свои дома и перебрались в Англию, Нидерланды или Пруссию. Переселенцы дали толчок развитию капитализма в Северной Европе, обеспечив ее умелыми ремесленниками, торговцами и финансистами» (с. 228-229). К историческим деятелям Дженкинс относится с разной долей симпатии. Например, очень непривлекательным получился созданный им портрет инициатора Реформации Мартина Лютера: «Когда в 1525 г. германское крестьянство восстало против землевладельцев, Лютер содействовал подавлению восстания и призывал “резать, бить и душить… вороватые кровожадные орды крестьян”. Он выступал против других реформаторов, анабаптистов, цюрихских протестантов Ульриха Цвингли, против Кальвина и его женевских приверженцев. Он высмеивал утверждение Коперника, что Земля вращается вокруг Солнца, как идею “выскочки-звездочета… этого дурака”» (с. 186). Крупнейшего учёного Северного Возрождения Эразма Роттердамского, прозванного «князем гуманистов», Лютер именовал «змеем, лжецом, языком и глашатаем Сатаны» (с. 185). Вообще, видно, что Дженкинс не жалует религиозных фундаменталистов. Рассказывая о преддверии Английской революции, он отмечает, как «в 1637 г., консервативный архиепископ Уильям Лод навязал кальвинистской Шотландии молитвенник, который считался католическим. Епископу Брихина приходилось читать его, положив на кафедру пару заряженных пистолетов» (с. 219). Периодически Дженкинс обращается и к истории России. Немного непривычно видеть, как князь Владимир Святой именуется автором «Владимиром Великим» (с. 170). Выводы относительно особенностей устройства власти в России при этом вполне можно соотнести с тезисами другого известного современного литератора, взявшегося за написание обзорных исторических трудов, Бориса Акунина. Так, читаем у Дженкинса: «Однако Возрождением Россия не увлеклась, не говоря уже о религиозных реформах, охвативших немецкоязычные страны. Татарские ханы оставили Руси недоброе наследство. Русские правители считали само собой разумеющимся, что такая протяженная и разобщенная империя требует сильной централизованной власти и одного единовластного лидера. Проверяя на прочность эту норму, последние русские цари обрекут страну на гибель» (с. 170-171). В силу чрезмерной краткости текста при описании такого огромного периода истории целого континента, ряд оценок неизбежно выглядят сомнительными и мало содержательными. Вот как Дженкинс описывает состояние русской культуры в начале правления Александра II: «Российская творческая мысль переживала расцвет, словно бы поражение в войне побудило русских влиться в европейскую культуру. Толстой, который воевал в Крыму, открыл обитателям европейских гостиных бескрайние русские просторы. Достоевский поведал о запутанных нравственных проблемах. Русские композиторы Чайковский, Мусоргский и Бородин, а вслед за ними драматург Чехов вошли в число самых оригинальных и популярных деятелей европейского искусства. Москва при Александре не превратилась в третий Рим, зато Санкт-Петербург (столица России с 1712 по 1918 г.) стал вторым Парижем» (с. 319). Дают ли нам такого рода штампы хоть какое-то понимание происходящего? Ведь, скажем, к примеру, о «запутанных нравственных проблемах» кто только не писал, и всемирное значение Ф.М. Достоевского состоит вовсе не в этом. То же касается и других обозначений больших и сложных явлений одним-двумя словами. Есть в книге, к сожалению, и досадные ошибки, и даже опечатки. На некоторые из них указано в примечаниях научного редактора русского перевода Антониной Шаровой, вроде той, где автор называет князя Болгарии Александра I (Баттенберга) «племянником русского царя» (с. 332), хотя тот был племянником жены Александра II, российской императрицы Марии Александровны. Но прокомментированы в книге далеко не все «вольности» автора. Так, Дженкинс пишет, что «правление Наполеона [III] — сначала президента, потом императора —продлится двадцать два года вплоть до 1870 г., что в два с лишним раза превысит срок правления его дяди» (с. 316). Не знаю, как он считал, но дядя Наполеона III - Наполеон I – правил Францией сперва как первый консул республики, а затем как император, с 1799 по 1814 год, и еще сто дней в 1815 году, - это составляет не менее 14 лет; и, стало быть, правление его племянника никак не может превышать этот срок в два с лишним раза. Или еще один пример: «В 1888 г. в возрасте за девяносто скончался Вильгельм I Прусский, а его сын практически сразу оставил корону его двадцатидевятилетнему внуку Вильгельму II (1888–1918). Новый король, увечный, самовлюбленный и раздражительный человек, немедленно заявил: “У этой страны есть только один владыка — и это я”. Вильгельм II шокировал Европу, безотлагательно отправив Бисмарка в отставку, чем вызвал поток карикатур, изображающих, как корабль Европы лишается лоцмана» (с. 336). В данном случае стоит заметить, что «безотлагательная отставка» 74-летнего рейхсканцлера Германской империи Отто фон Бисмарка на самом деле состоялась только через двадцать один (!) месяц после воцарения Вильгельма II. Или более близкий к нашему моменту пассаж: «На Востоке сгущались черные тучи. В 2018 г. квазиавтократический лидер Венгрии Виктор Орбан вернулся к власти под лозунгом: “Суверенитет, независимость, свобода, Бог, родина и безопасность”. Европу он не упомянул, но ЕС обличил как “либеральную болтовню”» (с. 426). Не вполне ясно, почему Орбан назван «квазиавтократическим», а не просто авторитарным лидером, но совершенно точно, что во второй раз он стал премьер-министром Венгрии в 2010 году, и остается им по сей день, то есть в 2018 году он никуда не «возвращался». Такая небрежность автора несколько портит впечатление от его труда в целом. Странным кажется и следующее замечание Дженкинса: «Новоизбранный президент России Борис Ельцин заставлял вспомнить о разбитных пьяницах, правивших Россией в прошлом» (с. 410). Если насчет Ельцина еще можно как-то согласиться, то совершенно неясно, о каких «разбитных пьяницах, правивших Россией» до Ельцина, здесь идет речь? Если о Петре Великом, известном своей страстью к выпивке, то сам Дженкинс в посвященном ему параграфе отмечает, что Петр I был «одним из тех иногда появляющихся в России лидеров, чьи личные качества и способности соответствуют невероятным размерам страны» (с. 240). Так, может, не в пьянстве дело, и оценивать правителей надо как-то иначе? Говоря о военном конфликте России с Грузией в августе 2008 года, Дженкинс странным образом «забывает», что президентом первой тогда был Дмитрий Медведев (в книге он вообще не упомянут, будто его и не существовало), полностью приписывая это решение Владимиру Путину (с. 421), занимавшему на тот момент пост главы российского правительства. В последней, 23-й главе книги «Напряженность старая и новая» Дженкинс укоряет европейские власти в игнорировании национальных интересов России, что привело к созданию крайне опасной ситуации конфронтации, напоминающей ту, которая возникла на континенте после Версальского договора (1919), унизившего Германию, проигравшую в Первой мировой войне. По его мнению, возможность избежать этого была упущена в период, когда рушился Советский Союз. «Несмотря на все просьбы Горбачева, Востоку не предложили ни нового плана Маршалла, ни существенных инвестиций, по крайней мере пока некоторые бывшие коммунистические страны не вступили в ЕС. Вместо этого Лондон открыл свои рынки для краденых российских рублей. Одновременно с Востока на Запад потекла дешевая рабочая сила, обескровливая восточные экономики и способствуя дальнейшему росту западных. Самым опасным шагом стало немедленное приглашение в НАТО стран — членов бывшего Варшавского договора и прежних союзников России» (с. 432). Как отмечает автор, «Ельцин умолял Запад притормозить, называя натовский экспансионизм “крупной политической ошибкой”. Он предупреждал, что “огонь войны может вспыхнуть по всей Европе”. Его проигнорировали. В этом смысле не предвещавшее ничего хорошего окончание холодной войны повторяло поверхностный триумфализм Версаля» (с. 413). Уже при наследнике и преемнике Ельцина Владимире Путине Россия, по словам Дженкинса, «стала определяющим фактором европейской дипломатии. Страна располагает огромными запасами природных богатств, большой армией, ядерным арсеналом и бескомпромиссной готовностью вызывать конфликты, проводить кибератаки и устранять своих оппонентов в других странах» (с. 423). Высокая вероятность нового крупного горячего военного столкновения в Европе, по Дженкинсу, вызвана «недооценкой Москвы», которая «долго была профессиональным заболеванием европейской дипломатии. В прошлом эта болезнь поражала шведов и поляков, Наполеона и Гитлера, а сегодня ослепила западный альянс, члены которого не могут прийти к согласию и решить, как реагировать на эту новую агрессивную Россию. У ЕС нет вооруженных сил, хотя союз периодически возвращается к этой идее» (с. 422). Нынешнее состояние Европы Дженкинс оценивает крайне скептически. «Вера в европейские институты не безгранична. В начале XXI в. царило убеждение, что “западные ценности” одержали верх и вскоре завоюют мир. Сегодня в это трудно поверить. На фоне усиления позиций авторитарного Китая, возврата к прошлому в России и борьбы за реформирование ислама европейские демократические ценности кажутся сугубо европейскими, а отнюдь не лучом надежды для всего мира. В качестве одной из причин можно назвать утрату Европой идеологической идентичности. Политическая структура ЕС, скроенная по меркам холодной войны, стала громоздкой, она обращена в прошлое и страдает от дефицита демократии, который никто не может восполнить. У Евросоюза нет конституции, которую ее непохожие друг на друга субъекты могли бы всецело одобрить. Европейские лидеры оказались не способны достичь столь необходимого для стабильности баланса между государством и надгосударственными структурами, центром и регионами, гражданством страны и гражданством Евросоюза. Пятьдесят лет центростремительного движения сменились центробежными импульсами» (с. 433). Свое повествование автор остановил на 2018 годе, еще не зная об эпидемии ковида, которая захлестнула мир годом позже, и беспрецедентном обострении отношений между Россией и Западом, случившемся в начале 2022 года. Однако относительно новых старых угроз в скором будущем Саймон Дженкинс оказался весьма прозорлив, поскольку увидел их неизбежность, исходя из наблюдений над невыученными уроками прошлого: «Каждому из договоров, что придорожными вехами размечают историю, — Аугсбургский, Вестфальский, Утрехтский, Венский, Версальский — удавалось сохранить мир как минимум на два поколения, а затем война разгоралась снова. Даже Потсдамский договор, подписанный в 1945 г., действовал только до 1989 г., когда начал рушиться Советский Союз. Отсутствие какого бы то ни было регулирования после окончания холодной войны заново испытывает на прочность европейскую дипломатию. Словно бы европейский генетический код позволяет народам жить в мире друг с другом не дольше, чем живет память о прошлом витке кровопролития. История может дать нам мудрый совет словами умирающего Людовика XIV: “Самое главное — живи в мире с соседями. Я слишком любил воевать”» (с. 431). "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.