Константин Морозов: «Жизнь дала второй шанс...» Интервью с К.Н. Морозовым
Беседовал С.Е. Эрлих.
Константин Николаевич Морозов - д.и.н., сотрудник ликвидированного Международного Мемориала, исследователь в Ecole des hautes etudes en sciences sociales (Paris), профессор МВШСЭН (Шанинка) и Свободного Университета/Brīvā universitāte ; morozov.socialist.memo@gmail.com
Автор книг и составитель сборников:
Партия социалистов-революционеров в 1907—1914 гг. — М.: РОССПЭН, 1998. — 624 с.
Судебный процесс над социалистами-революционерами (июнь-август 1922 г.): Подготовка. Проведение. Итоги / Составитель С. А. Красильников, К. Н. Морозов, И. В. Чубыкин. М.: РОССПЭН, 2002. 1007 с. (Серия «Архивы Кремля»).
Трудовая народно-социалистическая партия: Документы и материалы / Составитель А. В. Сыпченко, К. Н. Морозов. М.: РОССПЭН, 2003. 624с.
Судебный процесс социалистов-революционеров и тюремное противостояние (1922—1926): этика и тактика противоборства. — М.: РОССПЭН, 2005. — 736 с.
Сын «вольного штурмана» и тринадцатый «смертник» судебного процесса с.-р. 1922 г.: Сборник документов и материалов из личного архива В. Н. Рихтера / Составитель К. Н. Морозов, А. Ю. Морозова, Т. А. Семёнова (Рихтер). М.: РОССПЭН, 2005.655 с.
Партия социалистов-революционеров накануне и в годы Первой мировой войны // Первая мировая война и конец российской империи. В 3-х тт. Т. 1. Политическая история. — СПб.: Лики России. 2014. — С.392-469 (глава в коллективной монографии)
М.И.Леонов, К.Н.Морозов, А.В.Суслов Народничество и народнические партии в истории России в ХХ в.: биобиблиографический справочник. — М., Издательство «Новый хронограф». 2016. — 544 с.
Morozov K. The Unrealized Alternative to Tsarism and “to Bolshevism Right and the Left”: The Socialist Revolutionary Party in the Era of Wars and Revolutions, 1914–22 // Russia’s Great War & Revolution, 1914-1922. Vol. 3. Russia’s Home Front in War and Revolution, 1914–22 Book 4: Reintegration: The Struggle for the State. Bloomington, Indiana, 2018. P. 277-312 (глава в коллективной монографии)
Три брата (То, что было): Сборник документов / Составители, авторы предисловия и комментариев К. Н. Морозов, А. Ю. Морозова — М. : Новый хронограф, 2019. — 1016 с.
Партия социалистов-революционеров в эмиграции. 1918 – начало 1950-х гг. : Документы и материалы. — М.: РОССПЭН, 2022 / Сост. А.А.Голосеева, К.Н.Морозов, А.П.Новиков, А.В.Суслов. — 1183 с.
Борис Савинков : опыт научной биографии. — М. ; СПб. : Нестор-История, 2022. — 768 с. ; ил.
С.Э.
Первый вопрос традиционный. Поскольку наш журнал специализируется на исторической памяти, мы всегда спрашиваем, насколько глубока Ваша семейная память? Сколько поколений предков Вы помните? Помните ли Вы о них благодаря рассказам родных или проводили архивные изыскания или находили их следы в литературе?
К.М.
К сожалению, я знаю не так много. По материнской линии предки происходили из казачьего рода с Дона. Жили они в станице Качалинской, это 70 км от Царицына, нынешнего Волгограда. В этой станице, по одному из письменных свидетельств того времени, родился Ермак. Брат моего деда был атаманом станицы. Мой родной дед был учителем. Во время Первой Мировой войны он воевал, имел Георгиевский крест. Первый раз был репрессирован во время коллективизации. Получил относительно небольшой срок. А последний раз был арестован в 1944 году по доносу односельчанки за то, что не препятствовал колхозницам брать для детей зерно, и погиб от побоев во время следствия.
Все, что я знаю о своей родне, это со слов матери и трех моих тёток. Две из них родились до революции. Одна была 1910 года рождения. Она застала еще казачий быт и традиции. Мать регулярно возила меня туда, чтобы я сохранил память и получил представление, что такое Дон и как пахнет дончак... Хотя надо сказать, что станица производила впечатление странное. На улицах, например, в 1970-е годы, было много старух, но не помню ни одного старика. Ни одного. Казаки были вырублены практически полностью. Хорошо было видно, что Советская власть прошлась огнем, каленным железом, таким, я бы сказал, безжалостным катком.
А по отцовской линии дед был из крестьян Воронежской губернии. Родная бабка была украинкой. Забавно, что когда отцу и его старшему брату выдавали документы, их записали русскими, а их младшего брата записали украинцем. В 1933 году они, спасаясь от голода, уехали в хлебные края, в Таджикистан. Дед умер еще в 1936 году. Его старший сын Василий погиб в 1942 году под Ростовом. Моя мама закончила после войны техникум связи в Таджикистане. Когда училась в техникуме, познакомилась с отцом. Уехала по распределению в Куйбышев (Самару). К ней приехал отец из армии. Так наша семья в Самаре и оказалась.
Как я сейчас понимаю, моя мать никогда не простила Советской власти то, что она сделала с казаками, что она сделала с ее дедом, никогда не простила коллективизации. Она рассказывала, как деду выдавали 400 гр. гороха на трудодень. О голоде, о постоянном недоедании в 30-е годы. Она не рассказывала мне про войну, а только написала несколько страниц мне, когда я был в 4 классе. Тогда в школе велели расспросить своих родителей, которые побывали на войне, на фронте. Она сказала мне, что лучше напишет. И на нескольких тетрадных листах написала, как ее мобилизовали зимой 1942 года. Ей было 16 лет. Сталинград. Зимой в степях на аэродроме они отмывали от смазки патроны керосином. Я не могу сейчас точно сказать: это были патроны для пулеметов или снаряды для авиационной малокалиберной пушки, не помню. Работали с ледяным керосином в нетопленых ангарах, ночевали в холодных землянках. Это же степи, трудно было найти дрова, а угля не хватало. Заработала себе тогда ревмокардит.
Отношение мамы к 9 мая складывалось из этого ее отношения к тем годам. Праздник со слезами на глазах. Помню, как она меня привозила, это был 1967 или 1968 год, на Мамаев курган, его только тогда открыли. Шел поток людей в возрасте 40-50 лет. Мне, семилетнему мальчишке, они казались даже старыми. Это были люди, хватившие лиха на этой войне. Люди шли и очень внимательно читали все надписи на барельефах. В этом памятнике была, с одной стороны, большая помпезность – то, что можно назвать «рёв победных фанфар», там хватало монументальности, но, с другой стороны, там все же была отражена до некоторой степени и боль людей. Как я понял уже позже, они искали не столько рёва торжествующих фанфар и помпезности, сколько то, что говорило бы о их боли, об их страданиях, о переживаниях, об ужасе, и о надежде на то, что это никогда не должно повториться. Они народную боль и память искали в этом памятнике, который обе стороны отражал, но в большой степени отражал государственный взгляд на Победу. В нашей семье эта память о войне и о 9 мая была очень личной еще и потому, что мой старший брат родился 9 мая – получился еще и семейный праздник.
И последний штрих. Маме в течение многих лет предлагали вступить в партию. Она на протяжении многих лет была лучшим начальником отделения связи в городе, была на хорошем счету. Но она всегда отказывалась. Насколько я теперь понимаю, потому что она не могла понять, зачем Советская власть так поступила с крестьянством и казачеством. У нее еще явно были претензии и недоумения, относящиеся к прошлому и настоящему. Были вещи, которые она не могла объяснить сама себе. Я так много говорю о матери, наверное, потому, что ее влияние на меня было во многом определяющим и решающим. Вот это стремление – во всем докопаться до сути, стремление понять истоки, наверное, мне тоже досталось от нее. Она умерла, когда мне было всего 22 года, и я теперь сильно сожалею, что столько важного не услышал от нее и не сказал ей сам. Отец был добродушный человек, уважавший и любивший свою жену и семью.
С.Э.
Вы уже перешли к нашему второму традиционному вопросу: почему я стал историком? Т.е. первым фактором было влияние матери, ее стремление разобраться в прошлом и найти ответы на сложные вопросы. Наверняка были и другие влияния: учителя, одноклассники, может какие-то фильмы, книги?
К.М.
Я по своему складу гуманитарий и пристрастился к книгам достаточно рано. С 11-12 лет читал очень много. Я был записан в четырех или пяти библиотеках, включая школьную, районную и от заводоуправления, читал много, читал запоем. Как сейчас понимаю, особенно повлияли на меня имевшиеся дома многочисленные номера «Роман-газеты», в которых в 60-70-е было опубликовано много «оттепельной» прозы и «лейтенантской прозы», которые я перечитывал по много раз. Помню пронзительные ощущения от повестей и романов Константина Воробьева, Григория Бакланова, Василя Быкова, Юрия Бондарева...
А школьных учителей истории я не помню, и влияния на меня они не оказали. Оказало влияние чтение и еще две вещи. Самара – город, оказавшийся в горниле Гражданской войны, в 1918 году там проходил Восточный фронт, там находился Самарский комитет членов Учредительного собрания. Его назвали сокращенно Самарский КОМУЧ. Я помню, что меня очень заинтересовало здание в центре города – небольшой такой двухэтажный особнячок постройки начала XX века в стиле модерн, где висела мемориальная доска, на которой было написано, что в этом здании находилась чехословацкая контрразведка и в подвале этого здания были замучены и расстреляны многие сотни коммунистов. У меня тогда возникла мысль, сравнение. Мне кто-то показал, где находилась тюрьма и где находилось бывшее здание НКВД. А слухи тогда о репрессиях 30-х годов активно ходили. И вот я сравнил масштаб этих зданий и у меня возникли интерес и желание понять, что же происходило тогда в 1918 году. По слухам, по устным сообщениям, я знал, что над зданием правительства - КОМУЧем висело красное знамя в 1918 году. Узнал позже, что КОМУЧем был открыт, учрежден Самарский университет в 1918 году и он просуществовал до 1927 года. И на его основе создали сельскохозяйственный и технический вузы. И фактически воссоздали университет в 1970 году, только к столетию Ленина. В этом университете я и учился.
Так вот две вещи. С одной стороны, это интересовало, а с другой – ничего нельзя было понять. Нас водили как пионеров в музей имени Фрунзе, где рассказывалось о победах Фрунзе, но что-то понять внятно, что такое правительство эсеров, что такое КОМУЧ, почему он под красным знаменем боролся с большевиками, – было абсолютно невозможно. Выяснить и расспросить я пытался, но получал какие-то странные и уклончивые ответы. Из экспозиции ничего нельзя было выяснить. Их называли белыми, но, с другой стороны, было понятно, что они не белые, а социалисты. Но когда я пытался спросить, как говорили до революции, «по-простому, по-дурацки», все уходили от ответа и замолкали. Лет в 12 мне попалась книга о Н. Баумане «Грач - птица весенняя». И там было коротенькое упоминание про эсеров. Книга меня зацепила. Она была написана неким Мстиславским. Только намного позднее я узнал, что автор – это левый эсер С.Д. Масловский. Наверное, поэтому и книжка была неплохая, так как автор не понаслышке знал жизнь революционного подполья. И вот в этом возрасте, в 12-13 лет, у меня возникло желание разобраться, что это за люди эсеры, почему у них была такая трагическая судьба... Социалисты, которые боролись и с красными и с белыми. В большинстве своем были потом расстреляны и уничтожены в лагерях. И вот это желание потом меня привело на истфак, желание разобраться, почему такая судьба постигла этих людей, по моим тогдашним представлениям людей ярких, достойных большего, лучшего. Ну и разобраться в трагичности истории. Наверное, это переплеталось с теми историческими вопросами о Советской власти, о коллективизации, о неадекватном отношении власти к народу, о которых я задумывался после каких-то реплик, разговоров с матерью.
С.Э.
Можно ли сказать, что «антисоветский», утрируя конечно, настрой матери и память места, повлияли на то, что Вы стали не просто историком, а стали заниматься эсерами. Расскажите, пожалуйста, как вы учились на истфаке?
К.М.
Путь на истфак у меня получился достаточно долгий. Он не начался после окончания 10 класса школы, как это в большинстве случаев бывало. Я год перед армией отучился в техническом училище на оператора станков с числовым программным управлением. Потом 2 года отслужил в армии, но продолжал хотеть поступить на истфак. Я привез из армии направление на так называемый рабфак – подготовительное отделение. Направление с работы – с завода или направление из армии давали возможность поступить на такое специальное подготовительное отделение, где нужно было отучиться порядка 8 месяцев. Там было только 4 предмета, по которым нужно было экзамены сдать. При этом платили стипендию. После сдачи этих внутренних экзаменов на подготовительном отделении зачисляли на первый курс университета.
Я демобилизовался в ноябре 1981 года, и когда я пришел на следующий день в университет, то выяснилось, что за день до этого – в воскресенье, и прошли вступительные, приемные экзамены на этот самый рабфак. Мне сказали, что взять меня задним числом на истфак нельзя (там был большой конкурс), но предложили место на рабфак филологического факультета. Там не хватало парней и несмотря на то, что экзамены уже прошли, именно туда меня могли зачислить. Я подумал-подумал и понял, что я не готов менять свою мечту о исследовании истории эсеров на филологические штудии. Пошел работать на завод, потому что оставалась возможность еще один раз поступать на рабфак: направление из армии было действительно в течение двух лет. Работал в течение года, стал наладчиком станков с числовым программным управлением 4 разряда, чем горжусь. После этого уже поступил на рабфак, отучился там и с 1 сентября 1983 года стал студентом 1 курса истфака.
Я об этом подробно рассказываю потому, что это сыграло серьезную роль в моей жизни. Ведь у меня оказался пятилетний разрыв, пятилетний люфт. Если бы я поступил сразу после школы, то в этом 1983 году я бы истфак уже закончил и во время учебы окунулся бы в самое болото застойной эпохи. Я его немного застал, учась на рабфаке. Я помню, как Андропов пытался бороться с нарушениями дисциплины, как на вахте университета, где никогда никто никого не контролировал, вдруг появились дружинники с красными повязками. В этом же корпусе учились и юристы и был такой очень внушительный строй контролирующих и следящих за опаздывающими студентами и преподавателями. Все шептались, преподаватели как-то перепугались, что возвращаются строгости прошлого времени. Но это все через месяц закончилось, рассосалось. Так вот, эта пятилетняя разница дала возможность захватить Перестройку еще в годы обучения. 1987 год - это только первые веяния, первое оттаивание. Мы уже застали эти дискуссии в университетских аудиториях, хотя все-равно их еще пытались в это время как-то зажимать. Я начал работать в конце 1988 года. И 1989, 1990-91 год. Это было время уже настоящей свободы.
Про университет и своего научного руководителя, учителя Михаила Ивановича Леонова могу сказать, что это даже не просто везение, это своеобразный перст судьбы. Я, когда шел в университет, наивно полагал, что в каждом университете должны быть специалисты по любой теме. Ты хочешь такой-то темой заниматься, – вот тебе специалист по этой теме … Когда обнаружилось, что есть специалист по эсерам, я тогда этому не удивился и принял как должное, и только много лет спустя понял, что специалист мирового уровня именно в Куйбышевском университете – это как минимум - большая случайность и гигантская удача. Специалистов по этой теме такого уровня в мире тогда было три человека, и один из них в Советском Союзе – вот он. Ну был, конечно, как положено, один официальный специалист – К.В. Гусев. Его называли патриархом эсероведения, хотя все те статьи и книги, которые он написал в 60-70-е годы, к науке не имели ни малейшего отношения, и, если оценивать их вклад в исследования этой темы, то они идут со знаком минус. Не то что о заслугах не приходится говорить, а приходится говорить о продолжении этой ленинско-советской линии, которую даже нельзя назвать историографией. Она не имеет отношения к науке, а относится к пропаганде. Все, что писал Гусев и подобные ему, вроде Леванова, о борьбе большевиков с эсеровской партией, – было пересказом, перекладыванием на чуть более широком материале ленинских позиций и пропагандистских брошюр периода Гражданской войны и особенно процесса 1922 года.
Вот Вы употребили фразу «антисоветские настроения матери». Я бы не сказал, что ее взгляды были сформированными, ярко выражено антисоветскими. Но и типичным советским человеком я ее бы не назвал. Она все-таки во многом сомневалась и ощущала противоречия. С одной стороны, она видела все те беды и горести, кровь, которые принесли большевики в деревню. С другой, она видела и понимала, что все-таки удалось выстоять в войну, хотя прекрасно понимала цену, заплаченную народом, и она совсем не была таких ура-патриотических настроений. Я опять возвращаюсь к этой теме. Она не рассказывала про войну. Информация от нее исходила маленькими такими фразами, репликами. Когда, например, мы смотрели фильм и там была такая сцена: ведут фашисты колону пленных, падает без сил пленный, фашист подходит и его добивает. Вот в этот момент мама говорит, что и наши ровно так же делали, рассказывала, что когда шли колоны пленных под Сталинградом, то она видела, как пленные немцы несли своего раненного товарища, потом его бросили и тогда конвоир короткой очередью добивает. Это – правда войны, которую никогда в советских фильмах не показывали, это всегда оставалось за скобками. Ровно так же как она рассказала, как однажды была свидетелем драматического события: эскадрилья Ил-2 атаковали колону советских войск, перепутав их с немецкими, какой это был ад. То есть она понимала многое, но, тем не менее, она видела, что жизнь изменилась к лучшему и она, видимо надеялась на то, что вот это лучшее, человечное все же возобладает. Я абсолютно уверен, что при своих гуманизме, эмпатии, поиске правды и справедливости она ни за что бы не приняла нынешних официальных объяснений властей о т. н. «спецоперации» и не поверила бы им.
И про себя сказать, что я придерживался антисоветских взглядов или напротив был типичным советским человеком, было бы тоже неправильно. Показательно, что на рабфаке за свою симпатию к эсерам, за высказывания об окружающей реальности, которую мы между собой стали активно обсуждать, у меня сложилась определенная репутация. Вот я, будучи еще рабфаковцем, беседовал с одной студенткой 1 или 2 курса, и она говорит: «А вот у вас на рабфаке завелся такой …Морозов, троцкист по взглядам…» И тут я очень удивился и стал хохотать: вот вы все до чего докатились, вы уже эсеров с троцкистами путаете! Мне было с одной стороны смешно, т.к. это было свидетельством невежества и серости и того как работает «испорченный телефон». А с другой стороны и холодок в груди почувствовал, так как было понятно, что такие слухи не пройдут мимо первого отдела...
Выгоняли на работы нас, такие добровольно-принудительные, например, чистить трассу - Московское шоссе, студентов гоняли туда часто, или выйти траншею копать. Как правило, это было по решению проректора по хозяйственной части. Я один раз одному из его сотрудников высказался, что «наше дело, дело студентов – учиться, а ваше – не использовать студентов в качестве бесплатного труда, университет все же не стройбат». Где-то через полчаса уже была большая-большая «разборка полетов»...
Со временем у меня произошло сильное углубление этих настроений и взглядов. Качественный перелом и очищение от «советских иллюзий» происходит где-то в 1989-1990 годах. Перестройка дала свободу слова, много книг и статей, возможность читать, спорить. Конечно, было важно и то, что я как историк читал критику большевистской власти. Читал много эсеровской публицистики, периодики и воспоминания того же В.М. Чернова, Р.В. Иванова-Разумника, В.М. Зензинова, М.В. Вишняка (воспоминания только с конца 80-х) и др. - сравнивал, думал... Думаю, и эти материалы влияли на то, что у меня стало меняться отношение к власти и системе. Оно стало меняться, в том числе и по существу дела, от учебы, от расширения кругозора. Я помню, как на 2 курсе, когда я писал курсовую у Михаила Ивановича Леонова, я сидел в библиотеке и читал Ленина. Я решил тогда честно проштудировать Ленина, его писания об эсерах. А в этот момент по залу университетской библиотеки шел Леонов, заинтересовался, что я читаю, посмотрел, скептически хмыкнул, наклонился ко мне и на ухо тихо сказал: «Не читай ты его! Он ни хрена в эсерах не понимал». Это был еще 1984 г. или самое начало 1985 г, т. е. еще до начала Перестройки. Я конечно сильно удивился, покрутил головой. Не сказать, что я сразу в это поверил, но вскоре я понял, что надо завязывать читать Ленина, то есть где-то на третьем, четвертом курсе я окончательно понял, что не надо читать ни Ленина, ни советскую историографию по эсеровской проблематике. Потому что ты, может, какие-то полезные ссылочки и найдешь, какие-то отдельные фактики, которые будут полезны, но при этом ты рискуешь заразиться от этих книг духом превосходства от обладания абсолютной истины, рискуешь начать вещать и снисходительно похлопывать всех своих оппонентов по плечу, рискуешь убить в себе исследователя и историка-ученого. То есть, польза от чтения данных книг и вред, наносимый ими, абсолютно не сопоставимы.
В целом, могу сказать, что учился я очень охотно, особенно по тем дисциплинам от которых видел для себя пользу и тем, чем загорелся. Мой однокурскник в сборнике к моему 60-летнему юбилею красочно описал какое впечатление на группу произвела на 2-м курсе оценка курсовых М.И. Леоновым: «На разборе полетов все получили по первое число. И это не то, и это не так, и в целом не совсем понятно, с какой стати мы вдруг оказались на истфаке. Под конец своей язвительной тирады Михаил Иванович потряс над своей головой пятью рукописными листочками Кости Морозова. Все притихли. Пять листочков — это уже как-то совсем вызывающе. — …и только Константин Морозов имеет право на «отлично». В этих листах проработка десятков источников по теме и выводы, достойные издания в научном журнале! Я буду рекомендовать эту работу к публикации! Ай да Костя, ай да … сокурсник!».
С.Э.
Как и когда началась Ваша самостоятельная исследовательская и преподавательская деятельность? Как эта эпоха повлияла на Ваше становление и как Вы ее оценивает? Кого Вы считаете своими учителями и кто повлиял на Ваше профессиональное становление и развитие?
К.М.
Я приступил к преподавательской работе в 1988 году, а в 1990 г. поступил в заочную аспирантуру. Уже была другая эпоха. Мне не пришлось, как тому же Леонову, как и многим другим историкам в контролируемых властью темах, заниматься не тем, что ему могло быть интересно, а тем, чем можно было заниматься, ну, например, организационным составом, структурой партии, но ни в коем случае в том же 1982 году нельзя было писать об идеологии что-то, отличное от того, что писал Ленин в свое время.
В конце 80-х и в 90 х годах произошла Архивная революция и появилась возможность исследовать и выражать свое мнение, а потом позже и издавать свои книги … Я очень высоко оцениваю Перестройку и Горбачева за то, что он дал нам новые возможности, дал свободу, в любом случае он перевернул мою жизнь к лучшему, открыл новые горизонты, это фактически дало мне возможность состояться как профессиональному историку, как исследователю, а позже появилась возможность с появлением РГНФ и публикации книг… Я свою первую книгу опубликовал в 1998 году. Мне было 37 лет, а в книге не было ни одной отцензурированной строчки. Всё, что я хотел сказать и поделиться тем, что я сам понял, отвечая на те вопросы, которые я себе когда-то сам еще в юношестве задавал, вот все, на что я смог ответить за эти 20 лет, я это всё в книге и написал.
К этому времени, к этой эпохе, с точки зрения профессиональной самореализации, у меня очень теплое, очень доброе отношение. Наверное, в истории России — это единственное время – время Перестройки и 90-х годов, когда историки оказались до такой степени свободны. Я думаю, что в 1917 году было так же, но в 1917 году это был довольно короткий период, а в этом случае – все-таки больше чем десятилетие, это был воздух свободы и открытых или полуоткрытых архивов. Если говорить о некоторых ведомственных архивах, они были, скорее, полуоткрыты-полузакрыты, или на три четверти закрыты, но все-таки это был настоящий прорыв для исторической науки. Вот сейчас, когда мы задумываемся, что нам удалось сделать или не удалось сделать за это десятилетие, то рассуждают, в какой степени мы виноваты, что не смогли повлиять на общество.
За всех людей с историческими степенями говорить не буду, но мне довелось общаться и работать с теми учеными-историками, которые целиком отдались исследованиям и пытались наверстать то, чем не могли заниматься в 70-80-е годы. Будучи даже в весьма серьезном возрасте, дорвавшись до любимого дела, они до последнего пытались наверстать упущенное. Конечно же, это Виктор Петрович Данилов, это Альберт Павлович Ненароков, это Станислав Васильевич Тютюкин и конечно это мой друг, ныне, слава Богу, здравствующий Сергей Красильников, который родился в Нарымском крае в семье спецпоселенца и отдался темам крестьянских репрессий и ссыльных поселенцев, а с другой стороны, теме судебных процессов, хотя до этого занимался совсем другими сюжетами. Я считаю, что историкам удалось сделать очень много по самым разным направлениям истории ХХ века. Конечно, я говорил об историках, изучающих историю ХХ века. Понятно, что историки-медиевисты и историки древнего мира подвергались ощутимо меньшим гонениям и давлению. Хотя я помню, как с виноватой усмешечкой-улыбочкой нам рассказывал наш университетский преподаватель, как Сталин в 1935 году на съезде колхозников, пытаясь объяснить последним теорию формаций, родил новый термин «революция рабов». Революция рабов под предводительством Спартака. И этот преподаватель сказал, что в 1940 году появилась книга, если не изменяет память, Мишина, которая так и называлась «Революция рабов». При этом он так хихикал и закатывал глаза, что нам было абсолютно понятно, что историки древнего мира этой книги стесняются. Но нам, историкам истории ХХ века, поводов стесняться за исследования, вернее псевдоисследования, было значительно больше. И вот в 90-е и нулевые был совершен очень серьезный прорыв по всем направлениям истории ХХ века: по истории политических партий и по 1917 году, и по Гражданской войне, и по коллективизации, и по репрессиям. С одной стороны, было опубликовано огромное количество сборников документов, это была настоящая архивная революция. С другой, осмысление, по все видимости, запаздывало, и кстати все историки, специалисты по теме в голос об этом говорили. Но часть из них просто спешила. Как я понял из разговоров с А. Ненароковым, ощущение было такое, что он просто спешит, спешит, пока есть возможность и здоровье, все это опубликовать, предать гласности и облечь это в печатное слово. Спешили это сделать и другие. И Данилов точно так же спешил. Насколько я помню, Алексей Берелович рассказывал о своем разговоре с ним, спрашивал его, отчего мы так спешим. Они делали сборник «Советская деревня глазами ВЧК, ОГПУ , НКВД». – Зачем так спешить? Архивы будут теперь всегда открыты, теперь можно делать спокойно исследования, писать статьи и монографии. В ответ Данилов на него посмотрел с непередаваемым выражением лица и горько усмехнулся. И позже, когда начался откат, когда началось фактическое закрытие архивов и фондов, Берелович эти слова часто вспоминал. То, что прорывы были сделаны, это безусловно. Но осмысленно было тогда далеко не всё. Сборников документов в этом плане было издано в 1990-2000-е годы -значительно больше. Но по крайней мере это фундамент, на который можно будет встать новому поколению историков в будущем.
И возвращаясь к Вашему вопросу об учителях, скажу, что, конечно, главным из них профессионально был уже упомянутый Михаил Иванович Леонов, который в эпоху упрощенных ленинских оценок ввел меня в чудесный мир источников: эсеровской мемуаристики, публицистики, газетной периодики, самых разных документов партийного происхождения. А главное — он научил меня не повторять вслед за Лениным аксиомы, а пытаться найти истину самому, анализируя, сравнивая, осмысливая. То, что наши взгляды и оценки на ПСР, ее идеи, ее судьбы так сильно разошлись, совершенно не изменило моего уважения к нему и моей признательности. Кроме того, я должен назвать еще несколько человек, которые оказали в последующие годы воздействие на мое профессиональное развитие. Это Арсений Борисович Рогинский, Альберт Павлович Ненароков, Станислав Васильевич Тютюкин, Алла Юрьевна Морозова, Сергей Александрович Красильников и Леонид Григорьевич Прайсман. Это воздействие было различным. У А.Б. Рогинского я в 2001-2005 годах, когда мы работали над продумыванием методики и принципов составления Словника и биограмм к биографическому словарю социалистов и анархистов, участников сопротивления большевистскому режиму, я многому научился, как работать с массивами биографических материалов, как трудно и упорно искать методику. Хотя справедливее сказать, что учились мы этому вместе с ним в процессе достаточно непростой работы. Сейчас я понимаю, что сил и труда, которых я вложил в создание концепции, методики и написания эсеровской части Словника и биограмм, эквивалентно труду, необходимому для исследования и написания монографии. Рогинский отличался цепкостью и живостью ума и прекраснейшими аналитическими способностями. Он легко вычленял и в моем рассказе и в любой проблеме, которой мы занимались, самое главное, самое ключевое звено. Мозговые штурмы с ним по решению той или иной проблемы были для меня незабываемым и полезным уроком.
Альберт Павлович Ненароков и Станислав Васильевич Тютюкин занимались исследованиями меньшевизма, то есть параллельными и близкими к моей темами, но мы испытывали понимание и симпатию друг к другу. Они всегда были готовы оказать помощь, были ответственными редакторами моей монографии о судебном процессе социалистов-революционеров.
Не исключено, что мои слова о том, что моя супруга Алла Юрьевна имела влияние на мое профессиональное развитие как исследователя и как ученого, вызовут у многих недоумение. Ведь констатировать что-то подобное совершенно не принято. А ее значение в моей жизни совершенно исключительное, и влияние ее было огромно. Первым это отметил в свойственной ему манере А.Б. Рогинский, который как-то сказал: «Костя, Вы даже не представляете, как Вам повезло! У всех жены, как жены, а у Вас — товарищ по борьбе». Алла, правда, сочла это несколько сомнительным комплиментом, но в реальности мы многое преодолевали вместе, и я многому учился у нее. Совершенно не случайно мы стали писать с ней в соавторстве, дополняя друг друга. Один из моих коллег-приятелей с завистью как-то сказал нашему общему знакомому в ответ на слова того о моих научных достижениях: «Ха, у него Алла есть!».
Она учила меня избавляться от сложных языковых конструкций, тщательно подбирать слова и прислушиваться к звучанию фразы. Она была первым читателем всех моих книг и безжалостным их редактором. И она же требовала тщательности в работе, пресекала мои робкие попытки схалтурить, когда нужно было искать какую-нибудь сноску. А главное — она всегда поддерживала меня в следовании своей стезе.
Сергей Александрович Красильников появился в моей жизни в 1996 году. Ему нужен был соавтор для работы над сборником о судебном процессе социалистов-революционеров 1922 г., и меня ему «сосватал» мемориалец Никита Охотин. За годы совместной работы мы с ним сдружились, но и профессионально я от него учился въедливости, педантичности и медленному, но неуклонному движению к цели. И конечно же, он как и А.П. Ненароков сами по себе были примером того, как нужно выполнять добровольно возложенную на себя миссию. С ним же я делился своими сомнениями о недостаточной востребованности и властью и обществом нашей работы историков и, глядя на него, всегда продолжал идти вперед.
Повлиял на меня и другой коллега, быстро ставший другом (мы сдружились семьями) Леонид Григорьевич Прайсман. Он был вторым моим другом, с которыми я делился своими сомнениями и усталостью. Но он говорил не о чувстве долга, он заражал своей энергией, жизнелюбием и эмоциональными утверждениями, что писание книг для него несравнимое ни чем жизненное удовольствие! Я, конечно, над ним подтрунивал за некоторые его сравнения, но его эти выплески и его оптимизм учили преодолевать хандру и идти дальше дорогой историка… И закончу о том профессиональном влиянии на меня, которое произвела на меня книга германского историка Манфреда Хильдермайера, ранее хранившаяся в спецхране, а потом фоторолик с ней был прислан мне в 1990 г. по межбиблиотечному обмену. Я напечатал с этого ролика фотографии. Из экономии текст получился очень мелким и к тому же негативным. Но со словарем в руках я полгода приобщался к этому миру немецкой научной педантичности и фундаментальности, и окунулся в мир идей, от которых советские историки были наглухо отгорожены… Думаю, что это он (наряду с М.И. Леоновым) задал для меня эту высокую планку и стремление к фундаментальности...Вживую с М. Хидьдермайером я познакомился два десятка лет назад на конференции в Германском историческом институте…А в 2006 г. на конференции в Париже я познакомился и подружился с его учеником Лютцем Хэфнером, написавшим не менее фундаментальную и толстую книжку о партии левых с.-р.
С.Э.
Как и когда Вы пришли в «Мемориал»? Чем Вы в нем занимаетесь как историк и ученый-просветитель? Как Вы относитесь к своей мемориальской деятельности и к «Мемориалу» и что они означает в Вашей жизни?
К.М.
Впервые судьба свела меня с «Мемориалом» вскоре после окончания истфака Куйбышевского (Самарского) государственного университета летом 1988 г., когда, услышав по радио приглашение участвовать в создании куйбышевской организации «Мемориала», я пришел на первую «инициативную» встречу. Она была весьма странной (как и многое в той горбачевской эпохе), так как проходила в горкоме ВЛКСМ, очевидно, реализующем указание сверху. Какие-то слова нам сказал даже первый секретарь, но были они какие-то невнятные и серые (после чего он, насколько я помню, покинул нас), и осталось только острое чувство неловкости и фантасмагоричности происходящего, которое ощущали обе стороны. Было заметно, что обе стороны ощущали себя врагами, но вслух это не произносилось.
Второе собрание, чуть ли не учредительное, было назначено там же, но, приехав чуть позже, я узнал, что собравшиеся возле горкома ушли заседать в помещение какой-то общественной организации, внезапно предложившей свои услуги. Куда они ушли, никто в горкоме не знал, и мы ждали посыльного от ушедших, стоя под моросящим дождем вместе с пожилой парой, очевидно, пришедшей рассказать свою печальную историю (из вестибюля горкома мы быстро ушли, так как чувство нашей чужеродности этим стенам и этим людям было почти физическим).
Вторая моя встреча - уже с московским «Мемориалом» (точнее НИПЦ «Мемориал»), -когда я и познакомился с Арсением Борисовичем Рогинским, длилась с конца 1994 г. по 1997 г. и вместила в себя и участие в организации научной конференции об индивидуальном терроре, и составительство сборника его материалов - http://www.memo.ru/history/terror/, и организацию постоянно действующего семинара, посвященного революционной проблематике, и стипендиатство в программе для молодых ученых «Мемориала» и Фонда Генриха Бёлля.
Но на постоянной основе я стал работать в «Мемориале» в 2001 г., будучи приглашен А.Б. Рогинским для возобновления работы по биографиям социалистов, боровшихся с большевистским режимом. Сам А.Б. Рогинский позже выделял три этапа этой работы и мотивацию ее участников: «Первый этап - домемориальский, когда в 1970-х годах группа молодых людей начала собирать такие материалы. Я входил в эту группу. Почему мы это делали? Отчасти это были поиски собственных корней, отчасти - стремление доказать, что внутреннее сопротивление власти большевиков в стране реально существовало. Тогда еще были живы многие участники этого сопротивления, делались записи их воспоминаний, бесед с ними, появились первые публикации в самиздате и за рубежом.
Второй этап - раннемемориальский, конец 1980-х - начало 1990-х. Открытие фонда Политического Красного Креста в Государственном архиве Российской Федерации позволило получить доступ к огромному массиву документов. Эту работу начинали Ирина Осипова, Лия Должанская, Ида Заикина, Ярослав Леонтьев, Лев Аронов, Сусанна Печуро.
Третий этап начался уже в нашем веке с приходом в НИПЦ "Мемориал" Константина Морозова, возглавившего изучение темы. Он привлек Татьяну Алексеевну Семенову (Рихтер), которая стала "вторым мотором" программы.
В чем главный смысл этой работы? - Это большая и очень важная категория людей, с показательными судьбами, которые оказались никому не нужны. Они, совершенно естественно, были не нужны их бывшим врагам-коммунистам, но не нужны и новому поколению либералов, которое видело в них "двоюродных братьев" тех же самых большевиков, особо не вдумываясь в существенные различия. Но эти замечательные люди, оказавшиеся в битве "третьими", не должны быть забыты».
Как я уже говорил, к подобному взгляду на эсеров пришел своим довольно долгим путем и я, начав его в 12 с половиной лет, заинтригованный трагичной судьбой эсеров после прочтения книги бывшего левого эсера С.Д. Мстиславского (Масловского) «Грач - птица весенняя». Желание разобраться в том, почему эти пассионарные и симпатичные люди, боровшиеся на благо своего народа, были уничтожены большевиками, толкнуло меня сначала на истфак КуГУ, а затем в ученики М.И. Леонова, волею судеб преподававшего в нем и являющегося одним из самых крупных исследователей ПСР. Той же волею судеб, уже после того, как я опубликовал свою первую книгу о ПСР (1998 г.) и наступило первое разочарование в научном историческом сообществе и осознание того, что историк - это «один учёный дурак, который пишет книги для еще пяти учёных дураков», в мою жизнь буквально «вломился» «Мемориал» и А.Б. Рогинский. «Мемориальская» работа над биографиями и биосправочником, а позже и историко-просветительским сайтом позволила мне выйти из этого кризиса и заняться наконец-то с полной отдачей тем, чем инстинктивно всегда хотелось – восстановлением исторической справедливости и извлечением из небытия имён, идей и подвига людей, которых я глубоко уважал, людей, которых сначала убили, а затем оболгали и забыли. Фактически то, что я не мог говорить и делать в полной мере в науке, я реализовал в «Мемориале». Я до этого был равнодушен к биографике и просветительской работе, но поневоле окунулся в них. Те десятки разговоров, проведенных с А.Б. Рогинским, когда мы начинали говорить о принципах и методологии создания биограмм и Словника, границах социалистического сопротивления, а переходили к дню текущему, дали мне очень много, заставили выйти за пределы обычной профессиональной зашоренности. Да и в чисто профессиональном смысле они много мне дали, как и работа над биограммами, Словником и сайтом. Никогда - ни до ни после - мне не приходилось решать таких сложных методологических проблем, как это было, когда мы продумывали Словник и его принципы. Тех сил и времени, которые я потратил в первые пять лет на Словник, биограммы и сайт (вместе А.В. Дубовиком, И.С. Заикиной, А.Ю. Морозовой, Т.А. Семеновой, С.А. Чарным), по моим ощущениям, хватило бы на большую монографию, но я не жалею, так как эта работа, как и создание и руководство постоянно действующим семинаром «Левые в России: история и современность» - эта научная и просветительская работа стала выполнением своего рода долга.
Как я уже говорил, я считаю А.Б. Рогинского одним из своих учителей, который дал почувствовать вкус к биографике и осмыслению возникающих сложных вопросов и проблем. Да и в человеческом плане масштаб его личности всегда ощущался, хотя с ним было порой непросто, как с человеком темпераментным, с ярко выраженным волевым характером, порой весьма резким в своих высказываниях и заполняющим собой все пространство, что оставляло мало простора для его визави.
Но благодаря его верности этой теме (а также помощи нам со стороны Я.З. Рачинского) стала возможной деятельность нашей программы, значение которой многогранно. Прежде всего, наш интерес к этой теме имеет моральную подоплеку. Тема репрессий всегда воспринимается как тема жертв и палачей, а здесь мы имеем дело с людьми, реально сопротивлявшимися большевистскому режиму. Безнравственно игнорировать человеческий подвиг людей, противостоявших большевикам и дошедших до конца, в самом прямом смысле этого слова - до гибели в ссылках, тюрьмах, лагерях и под пулями расстрельных команд. В отличие от сотен тысяч советско-партийных работников и миллионов беспартийных, попавших под удар репрессий в 30-40-е годы "безвинно", эти несколько тысяч социалистов и анархистов - не просто жертвы властей, они их сознательные и последовательные враги. Они были теми немногими, кто погиб "за дело" - за дело, которому они служили, - в отличие от миллионов, умерщвленных волею властей "за просто так". Эту работу и Арсений Борисович, и я, и все участники нашей программы рассматривали как личный долг перед памятью этих людей.
Демократические социалисты останутся в нашей истории и своей моральной победой, которую они одержали над большевистской тиранией. В.Т. Шаламов в 60-е сравнивал суд над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем с процессом эсеров: «Со времени дела правых эсеров – легендарных уже героев революционной России – это первый такой политический процесс. Только правые эсеры уходили из зала суда, не вызывая жалости, презрения, ужаса, недоумения…» Нельзя забывать и о нравственном подвиге тюремного сопротивления демократических социалистов (и анархистов) в царских и особенно в советских тюрьмах и политизоляторах, которое являлось логичным и закономерным этапом борьбы, протекавшей до этого в различных формах – от вооруженной борьбы в годы гражданской войны до ожесточенного противоборства в зале суда. Это новый этап борьбы, только в других условиях, в другом пространстве, другими методами, да еще в ситуации несвободы одних и всесилия других.
Кроме того, борьбу социалистов и анархистов против большевиков после Октября 1917 г. следует рассматривать и как борьбу гражданского общества с людьми, на деле отрицающими его принципы и нормы. Одним из фатальных следствий уничтожения “антитоталитарных” левых стало то, что были прерваны традиции, доминировавшие в этой своеобразной “революционно-интеллигентской политической контркультуре”. При абсолютном господстве в политической жизни страны большевиков (стремительно мутировавших) взамен старых традиций и политической культуры утверждались новые – все более и более несовместимые ни с моралью, ни с культурой, ни с гуманизмом. И как ни печально это звучит, именно в этих политических традициях и культуре “выкристаллизовалась” сегодняшняя политическая элита. Вот почему важно видеть и показывать обществу то политико-культурное многообразие и альтернативы, которые были в нашем в прошлом.
Cталинизм, чьи преступления исследую я и мои коллеги из «Мемориала», – это вовсе не наше далекое прошлое, не набор умерших идеологических догм, а очень современный алгоритм политического действия и мироощущения, которым с огромным удовольствием воспользовалась часть современной «элиты». У сталинизма очень много общего с царским абсолютизмом, который считает своим прямым родителем сегодняшнее государство: их роднит абсолютное неуважение к собственному народу, рассмотрение его только как объекта, которым управляют они, настоящие субъекты, то, что они гордо называют государством. Используют народ в качестве мягкой глины для строительства провозглашённых ими целей.
Это может быть и дореволюционная триада «самодержавие, православие, народность», и ленинско-сталинские практики строительства «светлого будущего». Сейчас эти две идеологии и практики причудливо соединились в выведении современного российского режима одновременно из царского абсолютизма и советского тоталитаризма. Можно сказать, что эти две головы (всегда враждебные свободе, демократии и идее субъектности народа) российского герба теперь действуют заодно.
Одна из линий борьбы и вчера, и сегодня проходит между историками и властью: власть плодит сочинённые ею же мифы. А чтобы такие мифы прижились, они затыкают историкам и «Мемориалу» рты.
Когда власти говорят о великой России, которую мы потеряли – имеют в виду (совершенно неверно понимая его роль) Столыпина, но забывают о потерянной России демократической, интеллигентской. О Толстом, Чехове, Герцене, западниках и славянофилах, о Кропоткине, Милюкове, Чернове как председателе первого и единственного в России полнокровного парламента – Учредительного собрания. Понятие освободительного движения в России вообще выброшено с 2013 г. из т.н. Единого историко-культурного стандарта и убрано из школьных и вузовских учебников. То, что будет написано уже в самое ближайшее время в учебниках, даже представить страшно.
«Мемориал» сумел сохранить народную боль о безвинно убитых и ненависть к палачам, которые спокойно умерли в своих постелях. Но разговор о репрессиях не сводится к дихотомии «палач-жертва»: мы храним память и о тех, кто с самого зарождения режима боролся с ним – о крестьянских повстанцах, эсерах, меньшевиках, просуществовавших до начала Второй мировой, о диссидентах 60-80-х. Важность знания о подвиге тех, кто боролся за свободу против деспотии, их выборе, понимание, что русская история не делится только на власть и покорный народ, – тоже одна из задач и целей деятельности «Мемориала» и нашей просветительской работы (и моей работы как профессионального историка).
С.Э.
Считаете ли Вы сегодня после 24 февраля 2022 г. всю предшествующую работу историков и их историко-просветительскую работу (в том числе и свою) бесполезной и неэффективной?
К.М.
Вопрос, которым задаются многие коллеги – не была ли напрасна работа тех, кто пытался донести до общества правду о нашей истории. Ведь задача истории как науки, задача историка-просветителя – развивать в людях критическое мышление, учить искать информацию, сравнивать точки зрения, не становиться человеком одной книги. А официальная пропаганда, абсолютно не стесняясь в методах, смела все наши попытки сохранить историческую память народа, дух и стиль научных дискуссий.
Когда в конце 80-х возник общественный заказ на правду о советском прошлом, историки оказались не готовы его выполнить – архивы были закрыты, многие темы запрещены, наработок почти не было. В первое время эту нишу заполняли публицисты, писатели, журналисты. А потом некоторые историки пошли в архивы и совершили настоящие прорывы, причём среди них было много людей старшего возраста, которые всю жизнь мечтали об этих исследованиях, но не могли их проводить: Виктор Данилов, Альберт Ненароков, Станислав Тютюкин и другие. Но в этом деле участвовали, а потом и продолжали и в 2000-е годы и люди более молодые, вроде моего друга и соавтора Сергея Красильникова, Олега Хлевнюка, Леонида Бородкина и др. Смею полагать, что и я своими монографиями и сборниками по истории партии социалистов-революционеров и эсеровскому судебному процессу, а также совместным с Аллой Морозовой сборником документов о братьях Савинковых «Три брата. То, что было» внёс свою лепту в восстановление исторической правды.
К своему удивлению, к концу 90-х я осознал, что то, что мы сделали, значительной части общества уже не нужно: мол, отстаньте со своими ужасами и репрессиями, дайте нам спокойно выживать. Хватит чернухи, дайте позитив.
История и историки при Путине были загнаны в своего рода «культурное гетто»: они плодотворно работали, книги выходили, семинары и публичные мероприятия проводились. Но большинство людей оказалось отсечено от всего этого и отдано во власть ТВ-пропаганды и ток-шоу. Сейчас растёт второе поколение, которое не знает, как выглядит научная дискуссия, как нужно стараться понять оппонента и вместе с ним искать истину.
При всём этом я не согласен, что нам не удалась наша миссия. Эти сотни книг и сборников документов в будущем будут оценены и использованы.
Сейчас всё это тщательно выбрасывают из нашей истории: и память о тех, кто боролся с режимом, и о жертвах режима, и о палачах.
Мы много раз говорили, что если мы забудем эти преступления, забудем Сандармох (а подобные полигоны были во всех областных центрах, и большая часть их утеряна), то всё возродится. Оно и возродилось. Триада «Самодержавие, православие, народность» воскресла в пародийном, но не в смешном, а в очень страшном виде, чреватом очень тяжёлыми последствиями.
После 24 февраля 2022 года нельзя несерьёзно относиться к историческому прошлому, нельзя от него отмахиваться, прятать его за мифами – нужно выносить из него уроки. Как справедливо сказал Ключевский, полемизируя с Гегелем – история не учит, история проучивает за незнание её уроков. Происходящая с нами со всеми катастрофа показала его правоту.
На меня смотрели косо, когда я в научных дискуссиях увлекался и начинал апеллировать к морали, к этике, совести и употреблял слова вроде «палачи». В научной среде такое считается моветоном: надо быть отстранённым от материала, надо изучать события, которые были давно и уже остыли. Хотя мы видим, что события столетней давности всё ещё горячие, они снова разогрелись.
В будущем не нужно бояться споров с историками, превратившимися из наших коллег в пособников власти. Не нужно бояться быть нетолерантным: правы оказались не осторожные, а предельно резкие в своих оценках.
Говорят «Пропаганда нас победила». Но если это и победа, то нечестная. Человек, который вместо желания понять сложное общество, исследований и просвещения занимается пропагандой, конечно, в лучших условиях. Ломать – не строить, врать – это не корпеть в архивах, манипулировать – это не пытаться достучаться до людей. Дело не в том, что они сильнее и талантливее и народ лучше на них откликается: пропаганда апеллирует к самому чёрному и архаичному, к инстинктам. И потому её победа – ненастоящая и временная.
Часть людей, у которых в перестройку раскрылись глаза, по разным причинам вернулась к прежнему мировоззрению, но многие пришли к иным мыслям и выводам и держатся за них.
Сегодняшняя идеология «зетизма» (от буквы Z) построена на мифах, на искажении реальности, игнорировании исторических уроков, она привела к катастрофе для Украины и ведёт к катастрофе для России. Мы не должны допустить такого в будущем. Мы должны говорить правду и осуждать тех, кто пытается вырывать людям глаза, вместо того чтобы раскрывать их. Важно использовать наш потенциал и наше желание достучаться до тех, кто настроен проимперски, пропутински и просоветски, кто не хочет видеть историческую реальность и быть адекватным ей.
Будем надеяться, что России всё-таки повезет. Что люди, живущие в ней, выйдут к свету свобод, уважения к личности, демократии. Наши народы очень трагической судьбы много боролись и пролили крови за это право – лучшие люди против людей тьмы и тогдашних, и сегодняшних. В народ я всё-таки верю.
С.Э.
Оказавшись за границей столкнулись ли Вы с русофобией среди коллег-историков? Помогали ли Вам Ваши коллеги-историки? Оказывали ли моральную поддержку?
К.М.
Реальность сегодняшнего расколотого мира такова, что перехлёстов очень много со всех сторон. Ну что я Вам говорю, хотел сказать, что Вы же сами, наверное, смотрите телевизор (смеется)... хотя … наверное не смотрите....
Перехлестов реально очень много, мы видим заявления об отмене русской культуры. Но масса ученых в Европе сразу, еще в марте, стала выступать против этого. Еще в апреле было выступление нобелевских лауреатов. Во время бесед с коллегами и приятелями, оставшимися в России, мне доводилось слышать заявления о том, что научные круги Запада объяты русофобией. Да ничего подобного! Есть, конечно, и в этих кругах люди, которые, возможно, придерживаются и таких взглядов. Я знаю случай, когда западного историка коллега обвинил в русофильстве. Но, в целом для западной науки это маргинальные высказывания
По своему опыту общения, скажу, что в большинстве западных ученых четко видят разницу, различают тех, кто подобно подписавшим «Письмо ректоров», выразил свое верноподданническое отношение, кто, подобно Пиотровскому, выступают с рассказом о том, какой русский народ государственник и имперский или что-то подобное. Но особое отношение к тем, кто, оставаясь в России, высказывает свою точку зрения, свою позицию, борется, не молчит, пытается заявить о своем несогласии с происходящим и не готов разделять за это ответственность. Особое отношение и к тем, кто покинул Россию, из-за неприятия и несогласия с происходящим, из-за страха репрессий за свои антивоенные и антирежимные высказывания и продолжает активно их высказывать.
Увы, в двусмысленной ситуации, оказались наши коллеги в России кто ура-патриотических взглядов не разделяет и оказался просто заложником ситуации. Но если, они отмалчиваются о своем отношении к происходящему и продолжают работать в государственных академических или вузовских структурах, то не стоит отказ зарубежных коллег от профессионального общения с ними трактовать как русофобию. Впрочем, понятно и почему так трактуют. Смешно, но такие обвинения в русофобии я услышал даже в адрес одного из французских коллег, который мне оказал серьезную помощь в поисках стипендии. Могу сказать, что культивируемые ныне мифы о русофобии зарубежных историков, никак не подтверждаются на моем личном опыте. Мы с Аллой очень благодарны за помощь и поддержку нашим коллегам и друзьям Кирстен Бонкер, Лютцу Хефнеру, Хартмуту Петеру , Иерониму Грале, Алену Блюму, коллегам-историкам Бартломею Гайосу и зарубежным мемориальским коллегам Николя Верту, Франсуа Девэру, Штепану Черноушеку, Даниэле Коленовской, Александре Скорвуд, Терезе Соушковой, Алексису Береловичу, Любови Юргенсон, Франческо Гори, Андреа Гуллотта...
Их поддержка и солидарность дает надежду и силы...
Но и не только к мемориальцам это можно отнести... Очень трогательна помощь со стороны нескольких старых знакомых и друзей из Франции, Германии, Польши. Один друг с женой предложили пожить у них в доме в случае необходимости, другой - собрать денег в его университете, третий — серьезно помог с заявкой на грант, четвертый коллега содействует в получении визы… Еще один друг выручает в получении и отправке денег своей карточкой...Но помогают и люди незнакомые ранее...
Даже иногда думаю, что получилось по поговорке "не было бы счастья да несчастье помогло", и что судьба дала ещё один шанс укрепить отношения со старыми друзьями и даже завести новые приятельские и дружеские отношения … И это в возрасте, когда новые отношения заводятся нечасто…
С.Э.
Вот мы сейчас говорили о Вашем духовном развитии, о развитии историографии темы, а вот у меня такой вопрос: Вы и я являемся свидетелями позднего советского времени, о котором сейчас очень много мифов среди молодежи. Молодым людям рассказывают бабушки и дедушки с большой ностальгией: да, не было свободы, но она и не была нужна, так как мы все прекрасно жили. Особенно этим у нас в Молдавии отличается русскоязычное население. Они говорят: это ведь была процветающая советская власть, мы жили прекрасно, и снабжение у нас было хорошее, и пионерские лагеря, и спортивные секции, и музыкальные школы, и т д. и т.п. Но я помню прекрасно, что когда приезжали к нам в Молдавию наши родственники из России, то у них выкатывались глаза, потому что там была совершенно другая ситуация с продуктами питания. Расскажите, пожалуйста, как жил город Куйбышев в плане материального снабжения. Как историк засвидетельствуйте. Это действительно сейчас важно.
К.М.
Куйбышев был промышленный город, большая часть предприятий была оборонного назначения. Он катастрофически разросся в территориальном и демографическом плане во время войны. В 1940 году в Куйбышеве на далекой окраине, это даже окраиной не было, от центра километров 10, создали Безымянлаг и стали строить площадки для авиационного и моторостроительного заводов. Я удивился цифрам. В Безымянлаге в 1940-1941 годах численность заключенных превышала 100 тыс. человек. Для этого времени это был абсолютный рекордсмен.
Почтовое отделение матери, в котором она работала, находилось во флигеле корпуса, в котором, по всей видимости, и располагалось управление Безымянлага. Рядом были жилые дома для командиров НКВД и людей из этой системы. Надо сказать, что расположение здесь лагеря накладывало сильный отпечаток на город. По всей видимости, в городе осталось много людей из бывших заключенных, потому что позже, в конце 80-х - начале 90-х, когда мне в руки попался Словарь ГУЛАГА Росси, я его пролистал и увидел, что примерно от четверти до трети слов я понимаю. Они мне тогда казались вполне нормальными, вполне естественными. В 1941 году в Куйбышев эвакуировали огромное количество заводов из Воронежа, Москвы, Ленинграда, и городское население выросли просто стремительно. За счет рабочих, приехавших с заводами, но и выгребали подчистую из окрестных деревень мальчишек и девчонок-подростков. Я помню рассказы соседки, которая вспоминала, как ее за пятку с печки стянул участковый в деревне под Куйбышевым и отправили на моторостроительный завод, откуда она сбежала. Участковый еще раз ее стянул за пятку и объяснил, что если она еще раз сбежит, то пойдет уже в лагерь.
Я это к тому, что атмосфера в Куйбышеве была специфичной. От старого города и людей, когда-то живших в этом городе, мало что осталось. Старая интеллигенция и то, что называется образованное общество, были иссечены еще в годы Гражданской войны. Некоторые ушли еще вместе с КОМУЧем за Урал, оказались потом в Харбине. Потом был голод 1921 года. По ощущениям и по тем людям, которые были вокруг меня, было понятно, что население в основном пришлое. Город был закрытым, иностранцев совсем туда не пускали.
С обеспечением было плохо. Единственное, что вспоминается, прекрасного качества были хлеб и выпечка. Это потому, я об этом позже узнал, что в Заволжье культивировали пшеницу твердых сортов. Качество пшеницы было настолько высоким, что даже на государственных заводах не могли угробить качество хлеба. Вкус отличного хлеба я помню до сих пор, хотя знатоки говорили, что за вкусным хлебом нужно поехать в какой-то райцентр, в котором есть небольшая пекарня, которая выпекает хлеб почти по-деревенски.
С детства помню магазин мяса, в котором никогда не было мяса. Я с детства вообще не видел продажи мяса. Видел только один раз: в 80-е годы возле какого-то ресторана продавали в алюминиевом бачке кости со срезанным мясом, на рагу. Тушенка кооперативная в пол-литровых банках или литровых продавалась в этих магазинах. И всё. Мясо было на рынках, но это было довольно дорого. Значительная часть жителей Куйбышева жила скромно при тех зарплатах. У рабочих были зарплаты хорошие, но все же ни о какой зажиточности речи не было. Тот же Таджикистан считался хорошо обеспеченным регионом, да еще с дешевыми фруктами и овощами. Я туда ездил с родителями два-три раза.
В Куйбышеве центр очень сильно отличался от рабочих окраин, и этот разрыв бросался в глаза. Повторюсь, это очень специфический город. Я безусловно люблю Самару, но, когда в 1992 году я приехал на стажировку в Москву и познакомился со своей будущей женой, мы ехали с ней в метро, и я сказал, глядя на москвичей в вагоне метро, что москвичи интеллигентные, воспитанные и культурные люди. Она сначала подумала, что я то ли издеваюсь, то ли прикалываюсь, но я был абсолютно серьезен. Я ей сказал, «что ты просто не видела, какие куйбышевцы/самарцы бывают в трамваях». В том же 1992 году мы с ней вместе уже побывали в Самаре, она увидела и вполне впечатлилась.
Это был город-трудяга, не избалованный ни обеспечением, ни развлечениями, ни хоть сколь-нибудь налаженным бытом. Как это обычно бывает, воспоминания и впечатления у разных людей из разных страт общества достаточно разные. Но я бы сказал, что никаких радостных впечатлений о городе этого времени – кроме тех впечатлений, которые связаны с молодостью, с друзьями, – у меня не осталось.
Немалая часть жителей города несла на себе отпечаток наличия здесь когда-то Безымянлага. В одном из рабочих районов Куйбышева, как раз в том, в котором я родился и вырос в 60-70 – начале 80-х годов была даже субкультура – фураги. У нас в университете был один парень, он был из Молдавии, когда он приехал в Куйбышев в 1983 году и увидел фураг, то очень удивился. Удивился и я. – А что у вас фураг не было? И он так печально и горько ухмыльнулся. – Ну да, ты думаешь, они везде есть?
Это была субкультура парней из рабочих кварталов Безымянки (отдельными чертами похожая на субкультуру английских скинхедов), но с некоторым влиянием «блатного» языка и «понятий». Нравы были достаточно суровыми. Я хорошо помню, что в 70- е годы рабочие, ходившие в ночную смену, у которых смена начиналась в 12 часов ночи, брали с собой рубль – чтобы поесть, и обязательно брали с собой отвертку для самообороны. Это было массовым явлением – нападения, грабежи. Даже за рубль. Это было нормой. Сосед, отсидевший 10 лет за убийство, увидел в нашем районе парня в джинсах и даже удивился этой наглости, сказал: «Вот идут халявные 250 рублей». Это было даже смешно, что кто-то посмел тут так ходить. Да и у меня была похожая реакция в 1978 году на парня в темных очках, в футболке, в джинсах, с пакетом «Мальборо». Он шел по Заводскому шоссе – это вызвало у меня сильное удивление, что он даже не понимает, где он находится. Его спасает только то, что это полдень. Если бы он появился здесь вечерком, то его бы сильно смогли удивить. Конечно, где-нибудь в центре города, или других каких-нибудь местах это все было бы несколько иначе.
В то же время худо-бедно работали социальные лифты, была возможность получения образования и, соответственно, профессиональной самореализации. Я не говорю о карьере как таковой, о государственной, о спортивной, что меня тогда не привлекали, но возможность профессиональной самореализации через получение образования была, и с этой точки зрения я с благодарностью отношусь к рабфакам как к системе. В вузах, в университетах их не любили. Преподаватели и деканы терпеть не могли рабфаковцев в том числе и потому, что это были люди на 3-5 лет старше бывших школьников, они могли постоять за себя, ну выпивать любили, крепких выражений не чурались... Не были семнадцатилетними школьниками, которыми легко было манипулировать, и это вызывало, конечно, раздражение. Но могу сказать по опыту своего курса, курс был небольшой – 44 человека, большая часть людей, которые профессионально самореализовались, как раз были выпускниками рабфака. Вы будете удивляться, но люди уже начиная со второго, третьего курса всерьез взялись за специализацию и сумели реализовать себя. А вот многим отличникам, медалистам реализоваться не получилось. Это самоопределение, то что американцы называют «человек, сделавший себя сам», было довольно характерно для рабфака. В советской системе эти элементы были, эти социальные лифты худо-бедно работали, это факт. То, что сейчас это фактически снесли, огромный минус и огромная проблема для будущего.
С.Э.
Расскажите об этапах Вашей научной карьеры, о темах Ваших исследований и книгах.
К.М.
Я уже говорил, что интерес к эсеровской партии и к ее людям родился из размышлений, а почему эта партия и эти люди так трагично погибли, и поиски ответа на этот и подобные вопросы привели меня позже на истфак Куйбышевского университета и в ученики в М.И. Леонову. Диплом я писал у него по левонародническому литературно-политическому журналу «Заветы» (его, как и некоторых его собратьев, современники называли «толстым» журналом). Благодаря этому мне удалось глубоко погрузиться в мир идейных и морально-этических поисков и споров, бушевавших между поражением революции 1905-1907 гг. и Первой мировой войной в эсеровской партии и посвященных, в том числе, и вопросу о моральной недопустимости насилия и террора (да и применения его вообще). И той страшной цены, которую за нее платит сам террорист, - вопросов, поднятых Б. Савинковым, но поддержанных очень немногими в эсеровской партии, скорее осуждавшей его писания за карикатурность и «ходульность» образов. К проблематике дореволюционного эсеровского террора я прикоснулся тогда же, когда читал в областной библиотеке «Воспоминания» Б. Савинкова, опубликованные в «Былом» 1917 года. Забавно, что изданная уже в советское время в 1926 г. в Харькове его книга, названная «Воспоминания террориста», лежала в спецхране библиотеки и была недоступна для студентов, а его же «Воспоминания» в «Былом» можно было легко получить в читальном зале. Тогда же в доперестроечные и ранние перестроечные годы мною была прочитана его повесть «Конь бледный» (в первом номере кадетской «Русской мысли» за 1909 г.) и роман «То, чего не было (Три брата)» в левонародническом журнале «Заветы», где он публиковался в течение года в 1912-1913 гг. и вызвал грандиозный скандал и публичный протест видных эсеров, опубликованный в «Заветах» же.
Здесь уместно отметить, что уже в позднестуденческие годы я, направляемый уверенной рукой своего учителя – Михаил Ивановича Леонова, вполне осознанно отдавал приоритет работе с партийными эсеровскими источниками. Уже студентом поработал в таких архивах как ЦГАЛИ и Пушкинский Дом.
В 1990 г. оформил заочную аспирантуру у М.И. Леонова и в качестве темы выбрали «ПСР в 1907-1914 гг.». Мне конечно, очень хотел написать диссертации о ПСР в 1917 году, но было ясно, что и источниковая база еще явно недостаточна, да и и не дадут мне защитить такую тему люди десятилетиями, писавшие кандидатские и докторские о «борьбе В.И. Ленина и большевистской партии» с эсеровской партией. Хоть я и переехал в 1992 г. в Москву, но продолжал оставаться аспирантом у Леонова, что требовало поездок и немалой нервотрепки. Мне многократно советовали поменять научного руководителя и найти аспирантуру в Москве. Приходилось объяснять, что такого высокого уровня научного руководителя больше в России нет, да и было бы это проявлением неблагодарности к нему. Забавно, что заведующая аспирантурой, не находя ни одного довода в пользу того, что я остаюсь аспирантом у Леонова (но спросить она меня напрямую почему -то не захотела), она родила версию, что я его внебрачный сын. Хорошо, помню лицо Михаила Ивановича, когда я, узнав от своей однокурсницы, рассказал об этом. В 1995 г. защитил кандидатскую, а затем написал книгу, объемом в 52 а.л.
В 1998 г. вышла в свет моя книга, посвященная различным аспектам истории и деятельности ПСР в 1907-1914 гг., в которой я попытался систематизировать и изложить всё то, что сумел понять к этому моменту об эсеровской партии — о ее лидерах, о атмосфере в ней, организационной специфике, программе, тактике, фракционной борьбе. Кстати, не менее трети объема книги было посвящено истории Боевой Организации ПСР в 1907-1908 и в 1909-1911 гг., местному террору, делу Азефа и его внутрипартийным последствиям и другим сюжетам.
В 1996 г. я был как специалист по эсерам приглашен д.и.н. С.А. Красильниковым (по совету «мемориальца» Н.Г. Охотина) к работе над сборником документов, посвященным показательному судебному процессу с.-р. 1922 г. Это был замечательный исследовательский опыт работы с огромнейшим количеством архивных документов АП РФ и ЦА ФСБ (и отчасти РГАСПИ, ГАРФ, МИСИ (Амстердам)), которые позволяли искать ответы на весь круг давным-давно интересовавших меня вопросов уже в ином событийном пространстве в 1917-1922 гг. Сборник увидел свет в 2002 г. Затем я приступил к работе над книгой «Судебный процесс социалистов-революционеров и тюремное противостояние (1922-1926): этика и тактика противоборства». Сильным стимулом для написания книги стало необходимость сохранения памяти о сохранении сопротивления подсудимых 1-й группы, особенно о тюремном сопротивлении, которое произвело на меня своим драматизмом сильнейшее впечатление. У меня не было ноутбука, копировать не было возможности и я практически все «тюремное дело» об их борьбе в 1922-1926г. переписал от руки.
Надо сказать, что важнейшим направлением исследования для нас с Аллой Морозовой является тема — мира и субкультуры российского революционера, по которому есть ряд статей, а главное, некоторое количество заделов и совместных проектов, которые , я надеюсь мы все же реализуем. Нужно сказать еще о библиографическом справочнике о народничестве в ХХ веке, подготовленном в соавторстве с А.Ю. Сусловым и М.И. Леоновым.
И скажу еще о нескольких сборниках документах. В 2003 г. увидел свет сборник «Трудовая народно-социалистическая партия: Документы и материалы» составителем которого я был в соавторстве А. В. Сыпченко.
В 2005 г. вышел наш сборник документов «Сын «вольного штурмана» и тринадцатый «смертник» судебного процесса с.-р. 1922 г.: Сборник документов и материалов из личного архива В. Н. Рихтера» составителями с которыми были Т. А. Семёнова (внучка В.Н. Рихтера) и мы с Аллой Морозовой. История его появления потрясающая. Мне в конце 90-х дали номер телефона внучки В.Н. Рихтера, но я долго откладывал звонок, а когда позвонил, то выяснилось, что она накануне, обнаружила на антресолях чемодан с документами, который ее бабушка незадолго до смерти, вынула из тайника в сельской школе, где преподавала и спрятала в тайне от всех на антресоли в московской квартире. Так этот случай подарил нам не только этот сборник, но и дружбу с Татьяной Алексеевной Семеновой, чудеснейшим человеком.
Еще в 2006 г. нами с Аллой Морозовой был задуман сборник документов «Три брата. То, то что было» о трех братьях Савинковых - Александре, Борисе и Викторе, увидевшем свет в 2019 г. Концепция и название этой книги родились у нас как парафраз заголовка романа Б.В. Савинкова «То, чего не было (Три брата)», вызвавшего бурную дискуссию в 1912-1913 гг. В нем трех родных братьев, разными путями пришедших в революцию, ждут разочарование, потеря иллюзий, гибель. Многие увидели в романе лишь то, что революция и борьба за идеалы – это то, чего не было, или, по крайней мере, было не тем, чем казалось. И век спустя вопрос о том, а что же все-таки было тогда в России, остается актуальным, и ответить на него стало еще более непростой задачей. В этом сборнике не страницы художественного произведения, а письма, мемуары, документы рассказывают о жизни трех не выдуманных литературных персонажей, а вполне реальных братьев - об участии Александра и Бориса Савинковых в революционном движении, участии Бориса и Виктора в гражданской войне и антибольшевистском сопротивлении в эмиграции, а также их литературной деятельности. Таким образом, сборник не только продолжает в новом веке споры 1912–1913 гг. и 1923–1925 гг. («Конь вороной» и «Почему я признал Советскую власть?») между Савинковым-Ропшиным и его критиками, но и помогает переосмыслению той эпохи и судеб русской интеллигенции Серебряного века, прошедшей сквозь огонь войн и революций. В сборник вошли различные документы и материалы, хранящиеся в ГА РФ, РГАЛИ, Архиве Международного института социальной истории в Амстердаме, Библиотеке международной современной документации в Нантере (Франция). Книга иллюстрирована фотографиями из ГА РФ, Библиотеки в Нантере и личного архива Сержа Савинкова (племянника Б. Савинкова, с которым мы знакомы с 2000 г.), большая часть которых была опубликована впервые.
Много лет работал над книгой о Борисе Савинкове, который заинтересовал меня еще в студенческие годы и в доперестроечные времена и был единственным человеком-загадкой в ПСР, который заинтриговал меня своей мозаичностью, парадоксальностью и противоречивостью.
Не скажу, что сумел разобраться за все эти десятилетия во всех его загадках и не все документы увидел и использовал (хотя книга и так разрослась до 52 а.л.), но полагаю, что многое все же сумел понять и надеюсь, что смог и донести это до читателя...
На часть поставленных перед собой вопросов мне в книге удалось дать более или менее полный ответ. На другую — ответить только частично. На третью — собрать часть материала, необходимого для будущего продолжения исследования Савинкова. Впрочем, в ходе него наверняка возникнут и новые вопросы и будет уточнена или пересмотрена часть ответов на прежние. Ведь, подготовив рукопись значительно позже и в два раза объемнее, чем рассчитывал первоначально, я осознаю, как много еще предстоит ввести в научный оборот документов из российских и зарубежных архивохранилищ и свидетельств, а также сколько еще тем и сюжетов — доисследовать и раскрыть. Увы, мне не пришлось поработать с материалами из фондов ЦА ФСБ, хотя я и не теряю надежду, что еще при нашей жизни и фонды, относящиеся к Б. Савинкову, и многие другие фонды этого архива станут доступны для историков.
На мой взгляд, фактологическое жизнеописание пусть и весьма важная цель научной биографии, но она не исчерпывается только решением этой задачи и не сводится, как это нередко представляют, к ответу на вопросы — где и когда родился, крестился, женился, трудился, преставился… Да, я пытался в максимально возможной для себя степени отвечать и на эти «фактологические» вопросы, необходимые для биографического исследования, но вовсе не претендую на полноту ответов. Безусловно, еще много сюжетов и деталей предстоит «прорисовать» в целых периодах его жизни и деятельности, в том числе и в польском, который мы с А. Ю. Морозовой сейчас исследуем. Но все же главным для меня в данном исследовании было понять феномен Б. В. Савинкова, причины его «мозаичности» и крайней противоречивости, его психологию, его метания, его морально-этические поиски, своеобразие его эволюции. Безусловно, много осталось еще непознанного и неосмысленного в противоречивой фигуре Б. В. Савинкова. Не найдя всех ответов на интересующие меня вопросы и использовав далеко не все мемуары и архивные документы (часть из них еще предстоит вычленить), я отдаю себе отчет в том, что эта книга — лишь этап моих исследований Б. В. Савинкова, и надеюсь, что еще будет возможность вернуться к ним. Но полагаю, что и эта представляемая читателю книга вызовет у него интерес и поможет многое понять в личности Б. В. Савинкова. На собственном опыте скажу, что порой за укорененными взглядами на Савинкова и ставшими уже общепринятыми стереотипами, рисующими его как «артиста авантюры», «революционного кавалергарда», «искателя приключений» и острых ощущений, «спортсмена революции», было весьма непросто разглядеть очень искреннего и запутавшегося человека, поневоле ставшего «Гамлетом революции» и мучительно страдавшего от упреков в своей неискренности и неправдивости своих героев, ищущего и не находящего истины, человека, страдающего от своих сомнений, которые разъедали его, как кислота… Впрочем, это можно отнести не только к фигуре Савинкова, ведь многие из трагедий нашей истории ХХ в. буквально погребены/спрятаны под целыми пластами заблуждений, мифов, пропаганды и лжи не только современников событий и не только историков, но и современных нам политиков, СМИ, пропаганды, обывателей…
Сердечно благодарю издателя С.Э. Эрлиха (и его коллег из "Нестор-история) за то, что несмотря потрясения последних месяцев книга все же увидела свет.
Этим же летом увидел свет сборник документов «Партия социалистов-революционеров в эмиграции. 1918-начало 1950-х г.» Проект мы начали ещё в 2014 г. вместе с Алексеем Сусловым и Александром Новиковым (увы, Саша его не дождался), а затем к нам присоединилась Анна Голосеева. Несмотря ни на что, мы все-таки сделали эту очень-очень важную книгу! Всё же не устану повторять, что история ПСР, потенциал ее демократической альтернативы, трагедия ее людей - до сих пор в России не поняты и недооценены... И как ещё много предстоит исследовать, переосмыслить и рассказать...Как хорошо сказал о ПСР В. Шаламов - "Партии трагической судьбы... "
А лжи и уплощённых представлений до сих пор много...
С.Э.
Расскажите, пожалуйста, как Вы оказались за пределами России?
К.М.
Это произошло после начала войны и ликвидации Международного Мемориала, с которым я был связан много лет. В одном из его структурных подразделений – научно-информационный и просветительский центр – я начал работать в 1995-1997 году. Затем был перерыв, а с 2001 года я занимался там развитием и реконструкцией программы, да и развертыванием программы «Анархисты, социалисты – участники сопротивления большевистскому режиму». Затем вел публичные мероприятия. Среди них семинар «Левые в России. История и общественная память», который шел с 2012 года. Затем встречи-беседы «Историк за верстаком», которые делались совместно с «Вольным историческим обществом», вели мы их вместе с Никитой Соколовым. Ну и третье публичное мероприятие, которое я вел более 5 лет, – это цикл просветительских мероприятий в Сахаровском центре, посвященных различным периодам истории России в ХХ веке. Последние три года я был сотрудником Международного Мемориала. Его ликвидировали, как вы знаете, 28 февраля 2022 года. После этого 4 марта прошел обыск в Мемориале. Обыск провели нахально даже для нынешних времен. Один только пример:те, кто проводили обыск, разрисовали стены буквой «Z» и написали «Мемориал - ВСЁ!
С.Э.
Это были сотрудники прокуратуры?
К.М.
Кто там был, никто не знает до сих пор. Я не думаю, что это были сотрудники прокуратуры. Эти люди не представились, удостоверения не показали, никакой бумаги на проведение обыска не показали. Это было сделано с нарушением всех норм. Из сотрудников Мемориала там были только те, кто был в то утро в офисе, адвокатов не пускали. Выносили они компьютеры, документы в большом количестве. Для меня было понято, что все то, что они выгребли оттуда, будет использовано по щелчку, по мановению руководящей руки сверху, начнут готовить показательное дело, начнут раскрутку самых разных дел и преследований. Чуть позже, в марте было заявлено о включении всех сотрудников, руководителей, работников Международного Мемориала в единый реестр иностранных агентов. Уже тогда стало ясно, что эти люди не смогут работать ни в одном из государственных вузов, в научных учреждениях и получать бюджетные деньги. Фактически это запрет на профессию. Кроме этого был запрет на преподавание несовершеннолетним.
А что касается меня, нужно учитывать тот момент, что на протяжении последних лет я преподавал историю преимущественно студентам 1 курса. Основной контингент в большинстве вузов в плане преподавания истории это первокурсники. Именно на 1 курсе во многих вузах дают историю, пусть и в усеченном виде. Это то, что осталось от курса истории КПСС советского времени. Кроме того, невозможность работать в бюджетном учреждении в ближайшей перспективе ставила под вопрос мою работу в Институте российской истории РАН, где я стал работать на полную ставку с 2019 года. Бросать эту работу было очень тяжело, она мне нравилась, и я до сих пор с благодарностью вспоминаю Елену Юрьевну Зубкову, которая взяла меня в Центр социальной истории. Таким образом, и моя работа в ИРИ РАН и преподавание в вузах, и проведение публичных семинаров и встреч, которые я организовывал, оказались под большой угрозой.
А мне хотелось продолжать свою профессиональную и просветительскую деятельность. Это и мемориальская деятельность – как я сказал, я вёл три публичных мероприятия в Мемориале и в Сахаровском центре, и это стало частью моей жизни. Историко-просветительская деятельность с моей точки зрения чрезвычайно важна, и я для себя ее считаю очень нужной. Это возможность донести до людей то, что понял сам. Попытаться открыть им глаза. Я сделал эпиграфом к циклу исторических мероприятий в Сахаровском центре, который я курировал, слова Александра Герцена о том, что оппоненту нужно раскрывать глаза, а не вырывать их. Понимаете, очень укоренилась традиция вырывать глаза. Или пытаться закрыть их навсегда. Историко-просветительская работа, эти круглые столы, эти беседы они составляют уже часть моей жизни, и они крайне для меня необходимы. То, что в России их делать уже было нельзя, в марте стало совершенно очевидно. Но не только историко-просветительская, мемориальская, но даже профессиональная исследовательская деятельность становилась невозможной с учетом того, что я занимаюсь историей партии социалистов-революционеров, а там целый ряд сюжетов, включая эсеровский террор могут быть криминализированы.
Например, я много лет занимаюсь исследованием покушений на большевистских лидеров в 1918 году и на протяжении этого времени пытаюсь понять, что представляли собой Фанни Каплан и Леонид Каннегисер. Но вот попытка сказать то, что я хочу, что сам материал требует, что требует логика исследования историка – сказать об этих покушениях, об их причинах, вот просто честно сказать, немедленно приведет к привлечению по статье УК «Оправдание терроризма». И не потому, что я буду его оправдывать. И ровно то же самое можно сказать про предыдущий период революционного терроризма, эсеровского терроризма начала ХХ века, народовольческого терроризма. Логика такая: как только ты начнешь указывать, почему студенческая молодежь в 1870-е годы или в 1900-е годы пошла в революцию, а потом дошла до взятия в руки оружия и террористических действий, просто их логику воспроизведешь в их же рассказах, то те, кто будут тебя читать и принимать решение, они среагируют по известной русской поговорке «понять – значит простить». Допустим, объясняешь, почему Сазонов пошел в террор. Он ведь несколько лет просто занимался пропагандой. Его размышления видны в рассказе о нем Карповича: Сазонов мечется по камере, размышляет вслух, что вот «на этом заводе, где я вел пропаганду, свою пропаганду вели еще народники в 70-е годы. Что-то удается делать в течение полугода, потом всех арестовывают». И вот мысль его металась, как описывает Карпович, и приходит к тому, что «наша деятельность бесполезна и бессмысленна, мы только гибнем, а вот необходимо спасать страну, необходимо спасать Россию, которая будет растерзана этими хищниками, более мощными державами». Я, кстати, первый раз увидел такой патриотизм. Неожиданно очень. В официальных эсеровских текстах никогда ничего подобного не было, никогда такого не писали. Только с началом Первой мировой войны, когда государственничество и патриотизм резко-резко усилились ...
Даже в профессиональной деятельности, получается, невозможно работать. Я долго искал формулировку заголовка книги и все что мне хотелось попадало под статью. Вот только уехав из России и продолжая размышлять, я за два дня придумал заголовок. Здесь я не буду бояться, что, скажем придуманное название потянет на статью. То, что происходило с Ф. Каплан и Л. Каннегисером, это их личная трагедия и отражение кризиса революционного терроризма, который как метод политической борьбы в новых исторических условиях, скорее, приносил вред массовой социалистической партии, да и вообще борьбе с большевизмом. Это очень сложная, запутанная, интересная и важная проблема, но ведь ее не дадут исследовать как следует. Посадят на первых же фразах, потому что эти слова – слова дьявола. Слово «террор» абсолютно табуировано. Как была табуирована в 30-40-е фамилия Троцкого. Те гонения, которые пошли на историков, которые вы все прекрасно видели в последние годы, и создание соответствующего отдела в Следственном Комитете, который должен заниматься тем, что историки замышляют фальсификации и прочее прочее прочее… всё это сливается в одно – это большая опасность и проблемность заниматься своими темами. Особенно, конечно, если это темы чувствительные, темы, связанные с историей того же ХХ века. Я понимаю, что эти проблемы все также не стоят перед медиевистами, слава Богу, я за них только искренне рад. Кстати говоря, я думаю, что отчасти по этой причине эти направления в исторической науке – одни из самых крепких, одни из самых серьезных, потому что туда всегда уходили как во внутреннюю миграцию, чтобы не идти в историю КПСС и историю СССР, которая была ненамного лучше по своему духу и по своим кадрам. Шли вот в эти области, шли в археологию, в медиевистику и древний мир, они меньше подвергались давлению и преследованиям в те же 30-40 годы. И слава Богу что они могут продолжать работать, наверное, могут продолжать работать.
Еще одна из причин, которая заставила меня думать об эмиграции, то, что внешняя цензура, которая усиливается, она же заставляет включать и самоцензуру, а в совокупности это чревато потерей себя, это фактически означает перечеркнуть все то, чего ты достиг, к чему ты привык за годы свободы. Забыть, что была Перестройка, что были 1990-2000-е годы, когда ты мог, пользуясь свободой слова, иметь полную свободу творчества, когда ты мог выражать все свои мысли, то что ты считаешь нужным, важным, сказать, не опасаясь и не боясь никого. Для профессиональной самореализации это чуть ли не самая важная вещь.
Я думаю, что вообще одна из самых главных причин, почему российская интеллигенция пошла в революцию в конце XIX века – это именно потому, что ей мешали профессионально самореализоваться. Как могла творческая интеллигенция реализоваться без свободы слова, без свободы творчества? Интеллигенция оказалась совершенно чуждым классом и чуждым образованием в модернизируемой России. Ее появление было неизбежно, но на нее смотрели императоры и чиновники как на очень странное порождение: кто это такие эти поповские сынки, которые смеют разговаривать о судьбах России? Кто они такие? О судьбах России или иностранной политике может рассуждать или думать император, или министр иностранных дел, да и то в тех пределах, которые император укажет. И еще несколько высокопоставленных лиц. Подавление свободы слова и политических свобод привело к тому, что для профессиональной самореализации интеллигенция пошла в революцию. Но ведь мы ровно то же самое видели в советское время. Сначала растоптали гуманитарную интеллигенцию, чего стоит только знаменитый «философский пароход», столетие которого будет в сентябре 2022 года. И выслали их тогда только потому, что их было еще неудобно сажать и расстреливать. Если бы их продержали еще несколько лет, тто их судьба была бы трагичней. Им, конечно, сильно лично повезло. Потом мы видели, что сделали с интеллигенцией в 30- е годы. «Дело историков» мы прекрасно помним. Позже мы видим диссидентство, когда интеллигенция снова пошла на борьбу за право на свой голос, за право иметь свою точку зрения, за право на свою самореализацию и за право быть гражданином. Прошу прощения за, возможно, пафосные слова.
Но потом мы еще не раз увидели это столкновение власти и интеллигенции в последние 20 лет. И очень отчетливо в последние 10 лет. Особенно ярко с 2011 года, когда мы видим наступление на интеллигенцию.
Летом 2019 года шли выборы в городскую Думу и впервые были очень жесткие подавления митингов и гуляний, в которых участвовало очень много студентов. И тогда в начале августа два ректора – ректор РГГУ Безбородов и ректор МПГУ Лубков заговорили о том, что задержанных студентов нужно исключать из вузов. И еще были заявление людей, занимавших разные должности в Высшей школе экономики, о том, что университеты вне политики. И вот здесь произошла очень интересная вещь. Пошла реакция массы преподавателей. То, что зарубежные преподаватели стали выражать солидарность со студентами и говорить про академические свободы и право на выражение своего мнения, это было неудивительно, это было понятно. Но выступили и российские коллеги. Тот же Фейсбук запестрел постами очень многих преподавателей, которые от себя лично говорили о том, что необходимо не только право на науку, но и что в академические права безусловно входит и право на свободу слова, и право на свободу творчества и что право на выражение своей гражданской позиции крайне необходимо.
Я тогда организовал круглый стол как раз на эту тему в Сахаровском центре. То, что я увидел тогда, привело к мысли, что сколько не хоронили российскую интеллигенцию, оказывается, она жива. Многие в 90-е годы открещивались от этого звания, говорили, какой же я интеллигент, Боже упаси! Интеллигенты – это революционеры и «бомбисты» и т.д., а я интеллектуал – как на Западе. А тут стало понятно, что интеллигенция выжила и ключевой набор ценностей интеллигенции сохранился. Это была единственная радостная для меня мысль, это понимание в очень нерадостных обстоятельствах. Все последние годы на интеллигенцию идет мощное давление, и оно будет продолжаться. И судя по последним заявлениям властей, давление будет только нарастать. С этой точки зрения , для каждого, кто ощущает себя интеллигентом конечно, нет универсальных путей, у каждого своя жизнь, свой бэкграунд, свой путь, свое понимание.
Многие считают, что они могут продолжать заниматься своим профессиональным делом, не конфликтуя с властью, свои позиции не выражая, то есть занимая ту позицию, которую занимала интеллигенция на протяжении всех советских лет или значительной части советских лет, по крайней мере, когда власть не приставляла нож к горлу и не требовала верноподданичества. Сейчас власть тоже начинает требовать верноподданичество, но, правда, пока еще не приставив нож, но уже им помахивая. Только от ректоров и от прочих руководящих должностных лиц в феврале потребовали поддержать «спецоперацию», и они, сделав это, убили свою репутацию. Это знаменитое письмо ректоров, подписанное 650 лицами или около того. Люди испортили себе некролог и плюнули в вечность. Мало того, что они себе испортили некролог, они погубили перспективы и авторитет вузов. Неудивительны заявления западных ученых, научных и государственных учреждений, которые осуществляют научные связи, курируют образование и науку, о том, что они не будут поддерживать связи с академическими и образовательными государственными учреждениями и особенно с теми людьми, которые так себя проявили.
Как видно, речь идет о целом комплексе причин моего отъезда. А вторая причина… Было понятно, что вопрос репрессий висит над нами дамокловым мечом и зависит от воли одного человека и его окружения. После 24-го февраля иллюзий об их здравомыслии не осталось. Теперь стало возможно всё. Мы услышали вполне кровожадные заявления о том, что хватит миндальничать, надо расправиться с иностранными агентами. Мы слышали это от разных людей. От председателя одной из фракций Думы. И от бывшего президента. Да и от действующего президента. Тогда же в марте мы слышали фразу о том, что русский народ проглотит всю эту пятую колону, всех этих национал-предателей и выплюнет как мошку на панель. То, что эти репрессии потихонечку раскручиваются, совершенно очевидно. Законодательная база подготовлена. Все, что было принято в марте – закон о фейках и закон о дискредитации армии, где наказание, до 15 лет, где просто за абзац в социальных сетях можно получить долгие годы тюрьмы.
То, что я попадаю в Единый реестр иностранных агентов или физлиц, аффилированных с НКО-иноагентами, сомнений у меня тогда не вызывало. Этот список фактически современный аналог нквэдэшных учетов «врагов народа» и в любой момент по команде сверху его запустят «в работу». Собственно говоря, усиливающую угрозу репрессий признают очень многие, включая экспертов, правозащитников и политологов.
Я разговаривал со своими коллегами, друзьями, приятелями, оставшимися в Москве. Все в один голос говорят, что сейчас (в конце июня – начале июля) Москва производит странное впечатление. Многие люди делают вид, что ничего не происходит, что всё как бы по-старому. Это абсолютно понятно – защитная психологическая реакция, попытка сохранить свой привычный образ жизни и не принимать решений, которые фактически перевернут твою жизнь. Даже если человека и не арестуют и он эмигрирует, то ведь ничего хорошего в эмиграции тоже нет. Да, арест тебе не угрожает. Но ты вынужден бороться за выживание. Должен думать о визе, о заканчивающемся 90-дневном сроке Шенгена и переезжать из страны в страну, о заработке. Ты порой не знаешь, где будешь через год-полтора, потому что ты будешь как перелетная птица «лететь за кормовой базой» – научными грантами, и в какой стране будешь, и что будет представлять твоя жизнь к этому моменту, совершенно не представляешь. Это то, чего не было в Москве. Ты меняешь страх ареста на страх оказаться без куска хлеба (Смеется). Это, конечно, смех невеселый у меня. Но это выбор, который многие сделали, и я этот выбор сделал. Но не надо думать, когда вы говорите о поуехавших, что у них жизнь в шоколаде. Примиряет меня с трудностями возможность заниматься здесь своим любимым делом и возможность говорить то, что ты хочешь говорить. Ну и возможность жить на свободе. Без страха ареста, без дамоклова меча и без необходимости затыкать себе рот самоцензурой. Ведь это корёжит тебя. Если ты себя цензурируешь, ты боишься писать и говорить, потому что даже безобидные строчки в фейсбуке вполне могут обернуться уголовным сроком Жить в таких условиях, когда ты привык к свободе слова, к свободе творчества, вещь невыносимая. Мы недавно увидели ожесточенный спор, который вспыхнул между теми, кто остался, и теми, кто эмигрировал, в том числе давно эмигрировал, и особенно после этих крайне неудачных и странных фраз о «хороших русских», хотя понятно, что идея была вполне здравая – облегчить жизнь тем эмигрантам, у многих из которых проблемы с визами. И людям, прожившим там 90 дней по старым туристическим визам, угрожает быть выдворенными в Россию. Что-то сейчас потихонечку меняется, но очень медленно. В разных странах по-разному, но все равно очень медленно. Это трагедия. Еще будут воспоминания, и будущие историки будут исследовать время и обстоятельства этого исхода. Цифры разнятся: кто-то говорит о двухстах тысячах уехавших, кто-то о двух миллионах... Судя по звучащим от властей угрожающим заявлениям, и по тому как разворачиваются события, возможно, что будут еще волны уезжающих.
С.Э.
Как раз в этой связи мой вопрос. Я понимаю, что ситуация так складывается, что многие наши коллеги-историки тоже решатся покинуть Россию. У Вас уже есть практический опыт. Чтобы Вы им рекомендовали на основании своего опыта?
К.М.
Трудно дать какие-либо рекомендации, сложно что-то советовать. Коридор возможностей у эмигранта очень узкий. Что можно порекомендовать? Только подавать заявки заранее в различные научные фонды, стараться получить гранты или стипендии, оформлять гранты параллельно с получением визы, учить языки. Но какой запас времени есть для реализации этих рекомендаций – для получения визы, для получения грантов? Кто знает, что будет происходить в стране, скажем, осенью или зимой? А весной-летом 2023г.? Абсолютная неопределенность, при которой крайне трудно что-то рекомендовать. Набор каких-то вещей, которые можно сделать – обращаться к своим коллегам на Западе, с которыми у вас хорошие рабочие отношения, чтобы они вам подсказали, какие есть возможности, варианты. Найти Телеграмм-канал, где идет информация о различных грантах в различных странах Европы, мира для ученых, преимущественно украинских, но есть некоторое количество для белорусов и россиян.
Но что такое давать советы всем? Я ведь даже советовать эмигрировать не рискнул бы, потому что вещь это довольно тяжелая, каждый человек должен решить для себя сам. Я прекрасно помню книги эмигрантов, которые в годы Гражданской войны оказались за границей. Их корежило от того, что они не видят родины, родного неба, многие из них возвращались, многие из них стрелялись, спивались. На это всё есть серьезные основания. Как можно кому-то советовать путь эмиграции? Готов ли он к этому, сможет ли он это вынести, перетерпеть? Или он выберет какие-то другие тактики? Но я в любом случае не склонен кого-либо осуждать и уж точно не разделяю точку зрения тех, кто говорит, что те, кто остались, несут коллективную ответственность за действия режима. На мой взгляд, эта точка зрения огульная, упрощенная, примитивная.
Нас ждут, конечно, очень тяжелые времена, хотя, наверное, они уже собственно наступили. Сказать, что у нас сейчас легкие или относительно легкие времена уже нельзя. Мы уже живем в состоянии катастрофы, которая еще разворачивается и неизвестно, каких пределов она достигнет, какие у нее будут последствия, какие жертвы, что будет с нами и с нашей страной, мы совершенно этого не понимаем. Но определять свою позицию и делать свой выбор мы все же должны… Миллионы людей, окуклились и сделали вид, что продолжается «обычная жизнь»...
Тут я могу только произнести и прокомментировать любимые строчки из стихотворения Левитанского: «Каждый выбирает по себе» и сам отвечает за последствия своего выбора. Я выбрал 20 лет назад «Мемориал» и выбрал эту линию сознательно. Даже в конце 90-х мне стало понятно, что рано или поздно «Мемориал» окажется гонимой организацией. А в 2001-2003 эта перспектива было абсолютно ясно. Удивительно, что давление на Мемориал тянулось столько лет, а все могло развиваться и более динамично. Впрочем, дело не в сроке, а в том, что это дело своего выбора... Каждый, кто выбирает, должен будет за свой выбор отвечать. И это я применяю прежде всего к себе. Но думаю, что многим людям все равно придется определяться. Жить в Москве и думать о том, что ничего не произошло, наверное, удастся какое-то время, а потом, как это всегда бывает на смене эпох... катастрофичность событий заденет нас всех.
С.Э.
Последний вопрос у нас, как и первый, традиционный. Ваши творческие планы?
К.М.
Сейчас ближайший горизонт планирования и в России, и у эмигранта это неделя, две, месяц. Если год можешь планировать, то ты, конечно, счастливец, но на более дальние сроки большинству планировать не приходится.
Я получил годичный контракт исследователя в Ecoles des hautes etudes en sciences sociales в Париже. То, что я говорил о том, что жизнь дала второй шанс и для обретения новых друзей, вообще это же можно сказать и о многом другом - в том числе, и о моей профессиональной деятельности — историка-ученого, историка-просветителя, преподавателя…
Самое главное сейчас — суметь использовать этот шанс, оказаться готовым и адекватно ответить к вызовам жизни… Это не так просто… Чего стоит только учить с нуля французский язык на седьмом десятке…!
Активно продолжаю заниматься мемориальской деятельностью: переформатирую программу, обновляю с коллегами сайт и готовлю осенью выпуск обновленных публичных мероприятий (круглый столов и дискуссий, встреч и бесед).
В научной сфере также много планов. Я много лет пытаюсь довести до завершения книгу о покушениях на Ленина, Володарского и Урицкого. Название книги, которое сейчас, условно – «Покушения на Ленина, Володарского и Урицкого и трагедия тираноборства Фанни Каплан и Леонида Канегисера». Еще в начале 90-х годы не думал, что буду заниматься этой темой, я тогда полагал, что это всё инсинуации Семенова и большевистские выдумки о какой бы то ни было причастности эсеров. Когда я начал работать над сборником документов по процессу эсеров, а потом над монографией, посвященной процессу эсеров 1922 года, стало понятно, что, с одной стороны, большевики, конечно, многое фальсифицировали. В их интересах было очень серьезно дискредитировать эсеров, доказать причастность Центрального комитета партии эсеров к покушениям на Ленина и Володарского. Их причастность – это, конечно, фальсификация. Так же, как и сам Центральный летучий боевой отряд при ЦК партии эсеров (но боевая группа с формально не террористическими функциями Г. Семенова реально существовала) и те санкции, которые якобы ЦК давал для совершения действий этого отряда.
Но вот не миф, а реальность – так это террористические настроения в рядах эсеровской партии, которые воскресли после такого наглого, я бы сказал, захвата власти большевиками, совершенно изуверского расстрела демонстраций в защиту Учредительного собрания в Питере и в Москве и разгона Учредительного собрания – хозяина земли русской, о котором мечтала интеллигенция. Требования Учредительного собрания стояли и в программе социал-демократов и большевиков, естественно, тоже. Террористические настроения были фактом, но многолетние исследования показали, что покушение Каплан было совершенно индивидуальным актом с выходом из партии, что тогда практиковалось достаточно широко. Внутри эсеровского руководства был раздрай, с одной стороны – запрет февральского пленума ПСР 1918 года на проведение партийных террористических актов, с другой – часть сторонников втихую, закулисно фактически поддерживала желающих совершить такой акт индивидуально.
А вот все эти залихватские версии о причастности Дзержинского, Свердлова и Троцкого к покушению на Ленина – анекдотичны. Правда, когда я стал с этим спорить, меня заподозрили в симпатии к чекистам и коммунистам, хотя я просто пытался объяснить, что в 1918 году никто из вождей большевиков не был готов уничтожать своих конкурентов - товарищей по партии, что это всё только постепенно эволюционировало к тому, что в 30-е годы это стало возможным. Не то что Свердлов, я уверен, что даже Сталин в 1918 не был готов на пути к единоличной власти уничтожать своих соратников. Большевики должны были долго психологически эволюционировать и морально деградировать, чтобы придти к этому. Быть корректным и объективным при учитывании всех этих вещей требует от нас принцип историзма.
Много лет ушло на то, чтобы попытаться в этом хитросплетении разобраться, тем более что документов мало, ведь следствие по делу Каплан просто прекратили, нагло и нахально. Из-за той позиции, которую заняло руководство эсеровской партии, вообще отвергая какую-либо причастность своих людей, не было никаких мемуаров, никаких свидетельств по этому делу. Пришлось все собирать по крохам. Даже свидетельств по той же Каплан - минимальное количество. И Каплан прорисовывается сейчас иначе. Я много лет это подозревал. Каплан вовсе не юродивая и не убогая, как ее пытались показать. Она совершенно другая. Это видно из воспоминаний о ней меньшевика и бундовца Александра Иоффе, который с ней разговаривал накануне, 29 августа. Она вполне пассионарна. И другие свидетельства, вроде строк из письма М. Спиридоновой 1908г., которые рисуют ее как очень яркую и своеобразную личность. И вовсе не несчастную женщину, которой все манипулируют – от любовника Гарского до Свердлова. Эти версии, которые по этом делу написаны и придуманы журналистами и частично историками, мало имеют отношение к реальности. Я эту книгу в каком то обозримом будущем буду завершать, хотя много уже об этом сказал и в своих статьях и в двух параграфах только, что вышедшей книги « Борис Савинков: опыт научной биографии».
Из других планов – это продолжение и завершение работы над книгой о партии эсеров в 1917 году и в годы Гражданской войны. Трудно даже сказать, много или мало материалов мной собрано, потому что сама по себе тема громадная, объемная… Наверное, нужно лишь какие-то ее аспекты брать. Ведь по тем же эсерам в Сибири в годы Гражданской войны написано много. В одной книге объять материалы по эсерам и в 1917 году и в годы Гражданской войны очень сложно, может выйти два, а то и три тома.
Еще целый ряд тем и сюжетов есть у меня в многолетней разработке. У меня остались недоделанные проекты, начатые когда-то в самые разные годы, в том числе по субкультуре русского революционера. Очень важные и требующие дополнительных исследований. Например, по теме эсеровского терроризма. Часть материала была использована в упомянутой Вами книге про Бориса Савинкова. Есть часть проектов совместных с Аллой Морозовой, также требующих продолжения и завершения. В общем буду стараться. Если жизнь, обстоятельства позволят. Загадывать сейчас не приходится. Будем надеяться.
С.Э.
Спасибо. На этой оптимистической ноте завершаем наше интересное интервью. И кстати, наше издательство ждет Вашу книгу о покушениях на Ленина.
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.