Результаты поиска

Национальный вопрос на постимперском пространстве России и образование СССР. Беседа с Б.И. Колоницким К 100-летию образования СССР Беседовал В. В. Ведерников Историк Б.И. Колоницкий высказывает свой взгляд на предпосылки образования СССР с учетом остроты национального вопроса на пространстве распавшейся Российской империи и степени зрелости национальных движений. Поскольку в большевистской партии существовали различные представления о путях решения национального вопроса, воплощенная модель явилась плодом компромисса между разными внутрипартийными группировками. При этом опыт гражданской войны свидетельствовал о необходимости договариваться прежде всего с национал-коммунистами в отдельных регионах постимперского пространства. Реализованный проект был неотделим от монополии коммунистов на власть, ликвидация же этой монополии предопределила судьбу СССР в начале 1990- годов. Ключевые слова: революция 1917 г. в России, распад Российской империи, межэтнические отношения на постимперском пространстве России, право наций на самоопределение, национальные движения народов России, гражданская война в России, большевики и национальный вопрос, образование СССР, распад СССР и его последствия. Колоницкий Борис Иванович – доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского института истории РАН, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге. e-mail: kolon@eu.spb.ru; boris_i_kol@mail.ru The National Question in the Post-Imperial Space of Russia and the Formation of the USSR. Conversation with B.I. Kolonitskii. Historian Boris Kolonitskii expresses his view on the prerequisites for the formation of the USSR, taking into account the acuteness of the national question in the space of the collapsed Russian Empire and the degree of maturity of national movements. Since the Bolshevik Party had different ideas about how to resolve the national question, the realized model was the fruit of a compromise between different intra-party groupings. At the same time, the experience of the Civil War testified to the need to negotiate primarily with the national communists in certain regions of the post-imperial space. The implemented project was inseparable from the Communist monopoly on power, and the elimination of this monopoly predetermined the fate of the USSR in the early 1990s. Keywords: revolution of 1917 in Russia, collapse of Russian Empire, interethnic relations in the post-imperial space of Russia, the right of nations to self-determination, national movements of the peoples of Russia, the Civil War in Russia, the Bolsheviks and the national question, the formation of the USSR, the collapse of the USSR and its consequences. Kolonitskii Boris Ivanovich – Dr. in History, Prof. (Institute of History of RAS in St. Petersburg, European University in St.Petersburg). e-mail: kolon@eu.spb.ru; boris_i_kol@mail.ru В.В.: Борис Иванович, на Ваш взгляд, какую роль сыграл национальный вопрос в рамках того кризиса, который возник в Российской империи в годы Первой мировой войны? Б.К.: На мой взгляд, значение национального вопроса недооценено. Конечно же, он переплетался с социальными, экономическими и политическими проблемами. В годы Первой мировой войны ситуация резко изменилась и различные силы: государственные структуры, структуры гражданского общества и отдельные люди пытаются использовать национальные проблемы для решения определенных политических задач. С началом боевых действий был актуализирован польский вопрос, потому что он затрагивал интересы ведущих воюющих стран, прежде всего Германии, Австро-Венгрии и России, участвовавших в разделах Польши, и, соответственно имевших большое польское население на своих территориях. Польша стала полем битв, в этой ситуации борьба за умы и сердца поляков была очень важна, хотя бы потому, что поляки сражались по разные стороны фронта и их надо было убедить в том, что только одна из противоборствующих сторон обеспечит национальные интересы и возрождение Польши. Россия, к примеру, обещала Польше автономию, хотя части российской элиты и эти обещания представлялись чрезмерными. Но одна проблема неизбежно тянула другую. Польский вопрос связан с вопросом украинским, поскольку на Волыни, в Галиции, Холмщине население было смешанным, и одни и те же территории в представлении и польских, и украинских национальных активистов были частью исконного культурного наследия, разные проекты накладывались друг на друга. Проблема серьезно обострилась в 1917 году, когда Временное правительство согласилось признать независимость Польши. Казалось бы, это России ничего не стоило, так как польские территории и так были оккупированы Германией и Австро-Венгрией. Но сотни тысяч польских солдат сражались в составе российской армии, они мечтали о независимости Польши, а Временному правительству нужна была их лояльность. Независимость же Польши неизбежно ставила вопрос о ее границах, а это, в свою очередь, давало импульс для украинского национального движения. Если же говорить о тех сторонах национального вопроса, которые непосредственно связаны с революционным кризисом, то тут можно вспомнить книгу британского историка Джонатана Смила, название которой звучит провокативно: «Российские гражданские войны, 1916-1926». Почему автор завершает повествование 1926 годом? Потому что именно в этом году прекратил свое существование Туркестанский фронт, последний фронт Гражданской войны, который был преобразован в Среднеазиатский военный округ. Почему 1916? Это также связано с регионом – в этом году началось восстание в Средней Азии и Казахстане. Поводом к восстанию послужила мобилизация для работ в тылу местного мусульманского населения, которое не подлежало призыву на военную службу. Это было одно из самых глупых решений в истории Российской империи, да еще и необычайно плохо исполненное. Следствием стало восстание, сопровождавшееся резней европейского (русского по большей части) населения. Последовали карательные меры, и сотни тысяч бежавших казахов и киргизов были убиты или погибли в результате голода и тягот в пути (часть коренного населения бежала через горы в Китай). Эти трагические события значимы для формирования национальной памяти народов региона. В известном смысле здесь гражданская война начинается не в 1917 или 1918, а в 1916 году. Первая мировая война была противостоянием империй, которое на эти империи влияло. Приходится встречаться с суждением, с таким, я бы сказал, расхожим выражением: националистические движения развалили империи. Но можно взглянуть на противостояние империй иначе. Я хотел бы сослаться на книгу Майкла Рейнольдса «Разрушающиеся империи» (Shattering Empires: The Clash and Collapse of the Ottoman and Russian Empires 1908–1918 ). Автор показывает, как Российская и Османская империи, исходя из необходимости собственного самосохранения, делали всё возможное, чтобы развалить противника, используя ситуацию на пористых и взаимосвязанных приграничных территориях, утилизируя в своих интересах этнические и религиозные конфликты. Одни используют армян против курдов, другие курдов против армян, разные акторы, разные чиновники используют то одних, то других. Так или иначе, но Младотурецкая революция 1908 г., а ранее – первая персидская революция (началась в 1905 г.) влияли на Россию, а Россия влияла на них. Некоторые важные участники событий участвовали во всех трех революциях, кочуя внутри этого треугольника. Словом, воздействие национального вопроса на ситуацию в Российской империи трудно переоценить. В.В.: Борис Иванович, как мне кажется, события Первой мировой войны обострили и еврейский вопрос в России. Ведь с началом отступления русской армии в 1915 г. в центральные регионы России хлынул поток беженцев из Польши и Западного края. А в числе беженцев было немало евреев. Б.К. Влияние этих событий двойственно. С одной стороны, это обострило проблему, а с другой – заставило обратиться к ее решению, так как de facto черта оседлости была отменена, правительство вынуждено было открыть для евреев внутренние губернии, сохранив, конечно, какие-то закрытые для евреев зоны. Конечно, национальный вопрос обострили и высылки нежелательных – с точки зрения части российских военачальников – элементов. Цифры называются разные, по мнению некоторых историков, было выслано около 500 тыс. евреев, примерно столько же этнических немцев. На проблему влияет и беженство. Среди беженцев были поляки, литовцы, латыши. Беженство оказывало влияние на формирование национального самосознания. Так, например, для литовского или белорусского национального самосознания опыт этого беженства был очень важен, создавались структуры гражданского общества для помощи беженцам определенной этнической принадлежности. Эта принадлежность к определенной национальной диаспоре могла быть подспорьем в тяжелые годы войны. В.В.: На рубеже XIX и ХХ веков в России начинается процесс формирования политических партий. Формируются не только общероссийские партии, но и партии национальные. Как же они представляли варианты разрешения национального вопроса накануне революции 1917 года? Б.К. Начнем с конституционных демократов, которых часто относят к либеральному спектру. Кадеты выступали за свободное использование национальных языков в органах местного самоуправления и системе образования, за ликвидацию всяческих форм дискриминации. Если говорить об их представлениях о форме устройства империи, то они, в общем, были унитаристами, за двумя важными исключениями: признание автономии Польши в составе империи и восстановление конституционных прав Финляндии. Февральская революция все это сделала не очень актуальным: Польша, как мы уже говорили, получила от Временного правительства независимость. Финляндии же вернули старые желаемые права и вольности, но жителей Великого Княжества это уже не устраивало. Почти сразу же возник конфликт между Финляндией и Временным правительством. Единственной крупной российской политической партией, которая в своей программе содержала требование создания федерации, была Партия социалистов-революционеров. Но при этом реализовывать это требование партия не спешила, откладывая всё до Учредительного собрания. Руководство партии все же недооценивало значимость национальных проблем. Социал-демократы выступали за право наций на самоопределение. Вопроса о федерации они не ставили, потому что, следуя К. Марксу, считали централизованное государство более прогрессивным и более эффективным в плане экономическом. Весной 1917 года Сталин пишет статью под характерным названием: «Против федерализма?». Все это показывает, что в условиях кризиса программы, может быть, не столь уж и важны и при определенных условиях тактика может разойтись со стратегией. В.В. До 1917 года большевики и меньшевики формально члены одной социал-демократической партии, объединенной общей программой. Были ли в это время у этих крупнейших фракций расхождения в подходе к национальному вопросу или их взгляды мало различались? Б.К. Принципиальных различий не было, хотя и среди меньшевиков, и среди большевиков были разногласия. Важным союзником меньшевиков был Бунд, у которого существовала собственная повестка по национальному вопросу. Но многие меньшевики были не согласны с претензией Бунда представлять интересы еврейского пролетариата вне зависимости от территории, т.е. претензией на какой-то отдельный статус Бунда внутри российского социал-демократического движения. Это все было не без влияния австрийских социал-демократов, которые особенно рефлексировали по поводу национального вопроса. Словом, до 1917 года разницы не было, а после Февральской революции она возникла, и разница довольно большая. В.В. И.В. Джугашвили (Сталин) стал наркомом по делам национальностей в первом большевистском правительстве. Почему именно он? Был ли этот пост значимым? Каковы были взгляды Сталина на национальный вопрос? Б.К. Во-первых, еще до революции Сталин отметился несколькими статьями по национальному вопросу, в которых он, с одной стороны, критиковал так называемых националистов внутри социалистического движения, с другой стороны, тех, кто вообще отрицал значение национального вопроса. Для социалистов, в особенности, для марксистов, статус теоретика был важным, от партийных вождей ждали текстов. Сталин имел репутацию эксперта по национальному вопросу. Он был довольно естественным кандидатом на пост народного комиссара по делам национальностей. Интереснее другое: почему большевики вообще создали такую структуру. Возможно, ответ кроется как раз в остроте национального вопроса. Уже Временное правительство внутри МВД создавало какой-то отдел, курирующий национальные проблемы. Насколько важна роль Сталина? Впоследствии многие по разным причинам преувеличивали его роль. Но полагаю, что его роль была велика. В разное время он совмещал одновременно несколько довольно важных политических и военно-политических должностей, что укрепляло и его статус наркома по делам национальностей. А некоторые его должности были напрямую связаны с вниманием большевиков к важнейшим регионам, так, например, Сталин некоторое время входил в ЦК компартии Украины как представитель от центра. Он одно время курировал проект создания мусульманской коммунистической партии, который обсуждали и большевики. Он был членом ЦК, членом СНК, членом Политбюро, потом секретарем ЦК. Занимая пост наркома по делам национальностей, он использовал и те ресурсы, которые давали ему другие должности и посты. И потом я бы не сбрасывал такую вещь: ему очень нравилось руководить этой сферой деятельности. Он считал себя большим экспертом, лично знал некоторых деятелей национального движения, в их числе был и Мамед Эмин Расулзаде, в начале своей политической деятельности социал-демократ, затем лидер партии Мусават. Они были знакомы по Баку. Он знал многих кавказских социал- демократов, кого-то по ссылке, кого-то по съездам. Есть воспоминания лидера башкирского национального движения Ахмета-Заки Валидова, который вспоминает, как Сталин старался переманить его на сторону большевиков, оказывая ему всяческие знаки гостеприимства. Взгляды Сталина, конечно, менялись. Но по моему впечатлению (доказать это не сложно), у него было обостренное имперское сознание. Он хорошо понимал сложность и жестокость конфликтов, которые создают империю, угрожают ее существованию и, в то же время, удерживают ее от распада. А его склонность к интригам, манипулированию – все это было созвучно той реальной политике, которую он проводил. В.В. То есть он не случайная фигура на этом посту? Б.К. Мне он не кажется случайным. Конечно, я не отношусь к поклонникам Сталина, но сказать, что он – посредственность, ничтожество, серая фигура, появившаяся ниоткуда, это было бы неправильно. В годы Гражданской войны он продемонстрировал свои основные качества. Это был ужасный человек, созданный для ужасного времени. Или иными словами, это был the right man in the right place. В.В. К разрешению национальной проблемы неоднократно обращались партийные съезды (VIII, X, XII). С чем это было связано? Вносили ли большевики под влиянием событий коррективы в свою программу по национальному вопросу? Б.К. Разные периоды выдвигали разные задачи. С 1917 и примерно до 1921 года политика большевиков определялась целью одержать победу в Гражданской войне любой ценой. А этого можно было достичь, изолируя своих главных врагов, вступая ради этого в различные союзы, порой в союзы со своими вчерашними союзниками. Летом 1919 года армия Деникина одерживает значительные победы, Деникин подписывает директиву, цель которой – овладение Москвой. Но на главном, московском направлении действует только треть его сил. Деникину приходится воевать с Махно, с украинским правительством Петлюры, с грузинским правительством, с горцами Кавказа, он борется и с разными группировками «зеленых», которые подпитываются дезертирством. Кроме того, в это время Деникин ссорится с кубанскими казаками, которые составляют треть его армии. А большевики внимательно следят за ситуацией, вбивая клинья в ряды своих противников, и пытаются сколотить максимально широкие коалиции из противников Деникина. Эти коалиции непрочные, временные, базирующиеся на сиюминутном расчете, не исключающие предательства временных союзников, хотя и временные союзы могли серьезно влиять на процессы государственного строительства. То есть логика развития федерации и логика постановки национального вопроса определялись стремлением победить, создать максимально широкую коалицию, своеобразный «антибелый» фронт. И им это часто удавалось, несмотря на нередкие неудачи и измены. Кто-то боролся с белыми, и не входя в такую коалицию, например, Петлюра, продолжавший сражаться и с большевиками, а с кем-то заключали формальные соглашения. А вот после окончания Гражданской войны ситуация меняется. Составляющей частью кризиса 1920-1921 годов был поиск ответа на вопрос: что делать дальше, потому что до этого ставилась одна задача: выжить. И белая угроза объединяла на время совершенно непримиримых оппонентов и внутри партии большевиков, и некоторые силы вне ее. Как только эта внешняя и смертельная угроза уходит на задний план, тут же образуются многочисленные фракции внутри большевистской партии. В период дискуссии о профсоюзах формируется рабочая оппозиция, фракция демократического централизма, вступают в конфликт Троцкий с Лениным (или, точнее, Ленин с Троцким). И как же большевики выходят из этого кризиса? Очень по-разному. По отношению к крестьянству большевики идут на уступки, меняя экономическую политику, вводя НЭП, а вот внутрипартийный режим, по сравнению с Гражданской войной, сильно ужесточается. В области идеологии, с одной стороны, ослабляется цензура, а с другой, в 1922 году из страны высылают авторитетных мыслителей, поскольку в условиях расширения гласности они представляют большую опасность. Одновременно начинается наступление на церковь, значительно более жесткое, чем в годы Гражданской войны, потому что в условиях войны опасно было наживать нового врага, а вот в новой ситуации политика изменилась. Авторитетная церковь представляла реальную угрозу для большевиков. Происходит окончательное утверждение однопартийной системы, тогда как в годы Гражданской войны умеренные социалисты сохраняли некоторые позиции, например, в каких-то профсоюзных организациях. Эти новые вызовы обусловливают и задачи создания Советского Союза. Внутри национальных компартий появляется множество «уклонов» в разрешении национального вопроса, при этом «уклонисты» вовсе себя таковыми не считают. Только в Украине был целый букет разных национальных течений, некоторые группировки социалистов вступили в партию большевиков только в 1919 – 1920 годах, в условиях деникинской опасности. Одни хотели чуть ли не независимой Украины, другие выступали за формирование украинской коммунистической партии, независимой от центра, компартии, которая вступает в Коминтерн самостоятельно, третьи хотели украинизировать местный рабочий класс. У каждого из этих «уклонов» видение идеальной модели большевизма было своим, т.е. между ними существовали значительные различия. И в этих условиях образование СССР выступило как некоторый компромисс между этими разными группировками большевиков. В.В. Борис Иванович, хотел бы задать уточняющий вопрос. Как я понимаю, с точки зрения большевиков, Октябрь должен был стать прологом мировой революции. И одним из эшелонов этой мировой революции были страны Востока. И почти сразу же после Октябрьской революции делается ставка на союз с мусульманством. Создание автономий для народов, исповедующих мусульманство, не было ли связано с решением этой задачи – стимулировать развитие национально-освободительного движения на Востоке? Б.К. Здесь, как всегда, мы должны учитывать несколько перекрестных факторов. Конечно, нужна была витрина, вывеска, чтобы стимулировать антиколониальное движение (не только мусульманское). И визитеров из Турции и Ирана нередко возили в автономную Башкирию, чтобы показать: здесь есть независимое и процветающее мусульманское (или тюркское, в зависимости от того, для кого эта демонстрация предназначалась) государственное образование. Но, с другой стороны, это было связано и с тем, о чем я уже говорил: приоритетными были задачи войны. И формирование башкирской автономии, как и формирование некоторых других автономий, стало следствием создания военно-политических тактических союзов времен Гражданской войны. В.В. В программных партийных документах упоминается опыт Австро-Венгрии в разрешении национального вопроса, деятели партии вспоминали и опыт австрийских социал-демократов, своеобразной формой федерации была Германская империя, наконец, в ходе Первой мировой войны возникли полиэтнические государства, Югославия, Чехословакия, например. Учитывался ли большевиками международный опыт в решении национального вопроса или принципы образования СССР являются уникальными? Б.К. Конечно, большевики интересовались теорией (некоторые внутрипартийные форумы порой напоминают научные дискуссии), но все же прагматика для них была важнее, хотя она порой и носила теоретическое оформление. В программе большевиков по аграрному вопросу, например, не было ничего похожего на положения Декрета о земле. Но без мобилизации крестьянства было нельзя удержать власти. Поэтому, вопреки своей теории, они заимствовали основные положения программы эсеров, которым симпатизировало крестьянство. Точно так же они действовали вопреки своей теории и по национальному вопросу. Для большевиков характерно прагматичное отношение ко всем вопросам, которое порой кажется циничным и беспринципным. Ставится главная задача – победа в Гражданской войне – и решению этой задачи подчиняются все иные проблемы. Но решения, которые сначала рассматриваются как тактические, временные, порой постепенно затвердевают, институционализируются, а потом получают теоретическое оформление. Поэтому я не думаю, чтобы они так уж изучали исторический опыт. Вряд ли Ленин, Сталин и Троцкий хорошо представляли, как работает Британская империя. Но на практике их техники очень похожи на то, что делали в современных империях. В.В. Может быть я неправ, но мне кажется, что созданная в 1871 году Германская империя, конфедерация по форме и централизованное государство по содержанию, очень напоминает будущий Советский Союз. Б.К. Да, конечно, в Германской империи Пруссия – «первая среди равных», есть особый статус у Баварии и Саксонии. Но все-таки все они немцы. Да, есть различные диалекты немецкого языка, думаю, что баварский диалект отличается от высокого немецкого не меньше, чем русский от украинского, хотя я в этом вопросе специалистом не являюсь. Но все-таки есть самосознание единства нации, есть общенациональный литературный канон, а в XIX в. была проделана работа по формированию национального самосознания, прежде всего в сфере культуры. Конечно, были в Германии и национальные меньшинства, но они подвергались ассимиляции, поляков стало меньше. А вот Россия, в отличие от Германии, полиэтничная страна. В.В. Да, соглашусь с Вами, этим Россия действительно отличается от Германии. Готовясь к интервью, я посмотрел разные мнения об образовании СССР. Мне показалась заслуживающей внимания точка зрения известного философа А. Зиновьева, который в начале 1980-х годов писал: «Советский Союз есть многонациональное государство. В таких случаях две противоположные тенденции обычно имеют место — центробежная и центростремительная. От того, какая из них доминирует, зависит прочность объединений такого рода. В Советском Союзе эта проблема после революции была решена наилучшим образом с точки зрения интересов целостности страны. Советский Союз превратился в колониальную державу, но с обратным отношением колоний и метрополии: здесь основной народ империи, а именно — русский, и его территория стала объектом колонизации для других народов. Представители самых различных национальностей устремились в большие русские города с целью добиваться здесь успеха, делать карьеру, спекулировать и т. п. В результате русский народ оказался в этой империи в самом тяжелом положении. Русскому народу следовало бы в первую очередь бороться за равенство среди других народов и независимость от них». Утверждение парадоксальное, как и многое из того, что писал Зиновьев. Но ведь, с другой стороны, в 1920-е годы действительно главным противником в национальном вопросе объявлялся великорусский шовинизм, в республиках проводилась политика коренизации. Был взят курс на промышленное развитие окраин, на создание своего пролетариата. Значительную помощь окраинам оказывали прежде всего Российская Федерация и Украина. Согласны ли Вы с мнением А. Зиновьева? Б.К. С его утверждением вряд ли согласятся историки республик, входивших в состав СССР. Думаю, что проблемы взаимосвязи центра и периферии империи очень сложны, подвижны и не поддаются однозначной оценке. Можно ли сказать, что современная Великобритания колонизирована народами Британского содружества, поскольку главой правительства является сейчас индуист с пенджабскими корнями? Ведь столетие тому назад этого и вообразить было нельзя. А сейчас большая часть коренных англичан не видит в этом проблемы. Если же говорить об элите Российской империи, то тут надо учитывать ее полиэтничность. Нельзя ее представить без потомков викингов и литовских князей, без князей татарских, без украинской шляхты и украинских епископов, без балтийских баронов … Можно сказать, что тезис Зиновьева был апробирован на практике, потому что подобные настроения (может быть, с несколько иными формулировками) доминировали и в политическом дискурсе 80-х – 90-х годов. Говорилось о том, что пора России «сбросить балласт», перестать кормить Союз. Эти настроения, иногда носившие националистический оттенок, были характерны и для части ельцинского электората. Удивительно то, что многие из тех, кто воспроизводил эти лозунги, сейчас ностальгируют по поводу крушения СССР. Думаю, что необходима терминологическая точность. Можно ли Украину назвать колонией в советское время, а если она и была таковой, то чьей? Даже многие современные украинские историки по разным причинам не готовы признать колониальный статус своей страны. Думаю, что Зиновьев использовал очень грубый методологический инструментарий для характеристики Советского Союза. В.В. В последнее время неоднократно поднимался вопрос, в том числе и на очень высоком уровне, о том, кто же заложил мину – право на добровольный выход из Союза, которая привела в конечном счете к распаду государства. В советских учебниках ленинский проект создания союза с сохранением права союзных республик на самоопределение как проект «правильный» противопоставлялся ошибочным взглядам И.В. Сталина, который был сторонником автономизации. Сейчас звучат другие оценки. Президент В.В. Путин, обращаясь к нации 21 февраля 2022 г., сказал: «С точки зрения исторических судеб России и её народов ленинские принципы государственного строительства оказались не просто ошибкой, это было, как говорится, гораздо хуже, чем ошибка. После развала СССР в 1991 году это стало абсолютно очевидным». Б.К. Скажу, что в решении этого вопроса крайне важны детали, на которые не всегда обращают внимание. И главную борьбу против сталинского курса по национальному вопросу Ленин начал уже после того, как вопрос об образовании СССР был в принципе решен, потому что дело не в том, как образовать, а в том, каким смыслом наполнить, и впоследствии шла довольно большая дискуссия о содержании Конституции СССР, в 1922 году не все было решено. Но мне кажется, что есть два больших преувеличения, характерных для советской историографии и некоторых зарубежных историков, например, Р. Пайпса. Преувеличивается роль теории в большевистской практике и преувеличивается роль личного фактора. В действительности, и Ленин, и Сталин были чистыми прагматиками. Но вместе с тем у них был коридор возможностей и некоторый консенсус по поводу того, как идти по этому коридору возможностей. И два железных принципа определяли все. Первый (и это было очень важно) – сохранение единства партии. Партия (и с этим оба вождя были согласны) должна строиться как жесткая централизованная организация, здесь принцип федерации отрицался. Второй принцип, где между Лениным и Сталиным сохранялось единство: опыт Гражданской войны свидетельствовал, что нужно договариваться с национал-коммунистами. И если бы это не учитывалось, то могли бы быть очень серьезные последствия. Мы сейчас уверенно говорим, что к 1922 году Гражданская война закончилась (некоторые историки полагают, что это произошло уже раньше). Но современникам это не было очевидно. Да, Красная армия вошла в 1922 году во Владивосток, но в стране все еще идут крестьянские восстания, хотя и не такие масштабные, как в 1921 году. В 1924 году в Грузии происходит значительное вооруженное восстание с целью восстановления независимости страны. Если бы большевики «пережали» в сторону централизма, то восстание было бы еще более опасным. То есть они, большевики, понимали, с кем и как нужно расплачиваться за политические союзы. Важная проблема, возникшая еще в ходе Гражданской войны – экономическое стимулирование национальных союзников. Давайте посмотрим это на примере Башкирии. Башкирские войска сражались на стороне противников большевиков. Пока был Комуч, все обстояло неплохо, когда же произошел колпаковский переворот, отношения обострились. Колчак был противником автономии, к тому же красные стали добиваться успехов, занимая новые территории. И башкирские лидеры не без помощи местных коммунистов после долгих и тяжелых переговоров, сопровождавшихся торгом о характере автономии, перешли на сторону красных. Что делают дальше большевики? Они мгновенно перебрасывают башкирские войска в другой регион. Башкирские войска сражаются на Украине, под Петроградом, на польском фронте. Это традиционная имперская практика. Так же поступали англичане в Британской Индии. Задача — оторвать местные войска от их родной территории. Но в то же время советская власть идет на экономические уступки в Башкирии. Есть любопытное исследование Рустема Хазиева, которое посвящено экономике Башкирии этого времени[1]. Автор (я немного упрощу его концепцию) рисует следующую картину: в стране царит военный коммунизм, а Башкирия в это время представляет собой такой островок протоНЭПа. И именно туда со всей России едут деловые люди, чтобы заняться коммерцией: продавать, покупать. И многие соседние районы, татарские, русские, просятся: «и мы хотим в Башкирию, возьмите нас, пожалуйста!» Чтобы понять, была ли ситуация в Башкирии уникальной или нет, нужно изучать другие регионы. Можно предположить, что и с украинцами был некоторый торг. В начале 20-х годов часть сельского населения Воронежской губернии тяготела к Украине лишь потому, что там лучше относились к крестьянству. На Украине было получше с рынками, с налогами. Считалось, что в России власть ориентируется на рабочих, а власти Украины в большей степени учитывают интересы селян. При этом те же самые люди, которые были не прочь войти в состав Украины по экономическим причинам, считали изучение украинского языка пустой тратой времени. Вспоминая вышеупомянутый тезис Зиновьева, я хочу на этом примере показать, что за политические решения приходилось платить какой-то экономической ценой. Поэтому (а мы это знаем и по собственному опыту) то, к чему терпимее относились в национальных республиках, давно не позволялось на российских территориях. В.В. Получается, что большевики пытались найти некую равнодействующую между интересами центра и окраин. На XII партийном съезде критике подвергается как великорусский шовинизм, так и «буржуазный национализм» национальных республик. При этом главной опасностью объявляется именно великорусский шовинизм. Но вскоре после окончания съезда возникает «дело» татарского национал-коммуниста Султан-Галиева. Верным ли будет утверждение, что «дело» Султан-Галиева перенесло акцент на борьбу с «национализмом» малых народов? Б.К. Сразу сделаю несколько важных замечаний. Во-первых, сильные обобщения вообще, и в особенности для 1920-х годов, а тем более для первой половины 1920-х годов плохо работают. Нельзя говорить о большевиках как о чем-то едином и цельном, единых общих взглядов на национальный вопрос у них не было. И личные контакты, прежние знакомства, единство происхождения – все это влияло на подход к решению конкретных проблем. Второй момент. Я бы не стал утверждать, что главной опасностью стал в глазах большевиков национал-уклонизм. Ведь именно в это время принимается решение о коренизации, о выдвижении и продвижении национальных кадров, которое проводится достаточно жестко. Акценты национальной политики зависят и от особенностей того или иного региона, и эта противоречивость, непоследовательность характерна не только для 1920-х, но отчасти и для 1930-х годов. Третий фактор. Есть многие вещи, которые плохо задокументированы, поэтому их сложно изучить. К примеру, вспомним историю Н.В. Устрялова и «устряловщины», «сменовеховства». Историки знают, что возникновение этого движения не обошлось без чекистской операции и финансовой поддержки сменовеховцев со стороны советских спецслужб. Но вместе с этим только к шпионским забавам эту историю свести нельзя. Движение сменовеховцев имело довольно значительный общественный резонанс. Напомню, что Устрялов входил в правительство адмирала Колчака, но, по его собственным словам, уже в конце 1919 года он понял, что белое движение обречено, и в 1920 году он начинает формулировать новую позицию. А она сводится к тому, что история диалектична. Белые проиграли, но в чем-то они и победили, потому что большевики, которые начинали как анархисты, разрушавшие российскую державу, в итоге создали мощную государственность; начав как интернационалисты, они заканчивают как патриоты России, де факто восстанавливая империю; выступив вначале как противники постоянной армии, они формируют мощную армию, основанную на жесткой дисциплине, и т.д. То есть вопреки своей воле и несмотря на свою идеологию большевики исполняют историческую задачу восстановления великой российской Державы. Значит, патриотически настроенная российская интеллигенция, где бы она ни находилась – в России или за рубежом – должна, сохраняя критическую дистанцию по отношению к большевикам, сотрудничать с советской властью, сотрудничать честно и добросовестно не только за паек, но за идею. Движение было очень влиятельно и в России, и за ее пределами. Насколько это было созвучно идеям большевиков или какой-то их части? В исторической перспективе некоторые идеи Устрялова были реализованы, а некоторые его прогнозы сбылись. Но никто из большевиков к моменту формирования идеологии сменовеховства не признался бы, что у этого парня есть нечто дельное, напротив, это течение было подвергнуто публичной критике. Но мне кажется, что сам подобный резонанс был как индикатором некоторого влияния, так и отражением определенных великорусских тенденций внутри партии. Но трудно изучать процессы, которые происходят где-то глубоко и которые плохо обеспечены источниками. В.В. Мы являемся свидетелями тревожного процесса борьбы за передел административных границ между республиками, которые после распада СССР стали государственными. Тут и карабахский конфликт, и нынешние боевые действия между РФ и Украиной. Верным ли будет утверждение, что причины конфликтов были заложены при образовании СССР? Б.К. Да, мы снова приходим к важной для историков проблеме истоков. Некоторые, к примеру, утверждают, что нынешние национальные конфликты восходят к завоеванию Казанского ханства – именно тогда, по мнению некоторых авторов, Московское государство стало превращаться в империю. Образование СССР было попыткой выйти из кризисной ситуации, достичь некоторого консенсуса. До определенного момента эта система работала. Кроме того, можно сказать, что СССР распался относительно безболезненно – если сравнивать его с распадом других империй. Да, конечно, были карабахский конфликт, грузино-осетинский и грузино-абхазские конфликты, кровавая война в Таджикистане, конфликт в Приднестровье, война в Чечне. Но если мы сравним распад СССР с крушением иных империй в ХХ веке, то размах негативных последствий был много меньше. Последствия развала Османской империи мы ощущаем по сей день (Ближневосточный конфликт, войны в Ираке и Сирии, курдский вопрос). Последствия распада Австро-Венгерской империи вызвали в конечном итоге Вторую мировую войну. Сравнительно недавно удалось отрегулировать затяжной конфликт в Ольстере. Три индо-пакистанские войны принесли к многочисленным жертвам, и нельзя сказать, что отношения между этими двумя ядерными державами к настоящему времени урегулированы. Распад Французской колониальной империи сопровождался войнами в Индокитае и Алжире. В алжирской войне было убито, по некоторым данным, более миллиона алжирцев. Империи непросто создаются и непросто распадаются. Советский Союз сумел создать форму, в рамках которой развились некоторые национальные проекты. Но страны были разные, с разным уровнем развития и разным опытом, разным характером национального самосознания своего населения. Для современной Украины, например, это был важный опыт. С 1917 года на Украине возникло мощное национальное движение. Еще до Первой мировой войны, конечно, начала формироваться местная национальная элита из писателей, кооператоров, историков, других национальных активистов, возглавивших во время революции массовое национальное движение. Но из писателей, кооператоров и историков, из национальной интеллигенции политическую элиту просто так не создашь, нужно время для преобразования ее в политический класс. К 1991 году такой политический класс был создан, налицо были не только члены украинских отделений союзов советских писателей и кинематографистов, но и секретари обкомов, директора заводов, генералы КГБ, которые на каком-то этапе решили, что им лучше стать украинской национальной независимой элитой. Они обладали ресурсами и социальной спайкой, они владели навыками управления в различных областях. Качество разработки национального проекта и ресурс, необходимый для его реализации, были к этому времени совсем другими. Советский период, несмотря на свой ужасный опыт, был важен и в этом отношении. Но вернемся к вопросу о границах между советскими республиками. Здесь важны несколько факторов, влиявших на создание этих границ. Немалую роль тут играли картографы и этнографы – эти специалисты привлекались для уточнения карт регионов. Свое значение имел и фактор экономического районирования и экономической рациональности. Все эти факторы накладывались друг на друга. К тому же для марксистов, считавших пролетариат исторически прогрессивным классом, было важным наличие в регионе рабочего класса и / или перспективы его создания и роста. К тому же в Москве не могли не учитывать национальные проекты, сложившиеся в головах местных большевиков, которые нередко хотели выглядеть защитниками местных национальных интересов. Разумеется, одни такие проекты противоречили другим, а то и вовсе исключали их, тут многое зависело от баланса разных сил, у кого было больше козырей. На национально-государственное развитие влияло и стратегическое значение тех или иных регионов. Мне кажется, что Сталин хорошо понимал особый статус Украины. За время Гражданской войны он видел много проявлений свирепой украинской вольницы и понимал, что с украинской революционной элитой надо налаживать отношения. Это проявлялось и в бытовых вещах. В журнале «Родина», например, недавно появилась статья о том, в какие санатории ездила советская элита. Номенклатурные санатории самого высшего уровня были для элиты Москвы и для Харькова, тогдашней столицы Украины. В.В. Борис Иванович, состав республик менялся, их количество росло. В 1940-1956 гг. их было целых 16. Мне, честно говоря, непонятно, зачем в 1936 году был повышен статус ряда автономий до уровня республик и проведено разукрупнение ЗСФСР? Каковы последствия этих решений? Б.К. Давайте начнем с Закавказья. У Закавказской федерации в разное время были разные противники. Среди них – грузинские большевики, при этом такие большевики, которые всю жизнь боролись с местным национал-уклонизмом, например, Филипп Махарадзе. Появление трех новых советских республик, конечно, сразу повышало статус национальных большевистских элит. Они получали право напрямую выходить на связь с Москвой. Кроме того, союзный статус республики давал больше возможностей для реализации национального проекта. Если говорить о Средней Азии и отчасти об Азербайджане, то там ставилась задача формирования новых наций. Здесь роль научного экспертного знания была очень важна для большевиков[2]. Большевики связывали с социально-экономическим развитием исторические стадии развития этнических групп (народность, потом нация). И те народы, которые еще не совершили подобную эволюцию, нуждались в поддержке и некотором революционном и форсированном формировании национального самосознания. Выравнивание республик требовало для некоторых из них прохождения определенных стадий развития. Эта идеология была актуальна для республик Средней Азии. Я также думаю, что здесь была важна не только теория, но и политика, и политическая безопасность. Какие политические проекты, например, предлагались для Средней Азии? Был проект Великого Турана, был пантюркистский проект. Такого рода проекты первоначально не исключало и большевистское руководство – какое-то время существовал план создания единого алфавита и единого языка для всех тюрок. Но с точки зрения Москвы было выгоднее создать несколько отдельных республик (что соответствовало и планам части местных элит), чем создавать большое и плохо управляемое пантюркистское формирование. В.В. В год 50-летия СССР Л.И. Брежнев заявил о формировании новой межэтнической общности – советских людей, советского народа. Сейчас это утверждение переосмыслено. Эту общность принято пренебрежительно называть «совками». Возникли ли какие-то общие черты, объединявшие жителей СССР? Если да, то какие? Б.К. Да, думаю, такие черты были, но они были связаны с людьми, имевшими общий советский опыт, который, по-видимому, с уходом последнего советского поколения, людей, социализированных в СССР, тоже уйдет в прошлое. Ведь советский опыт закреплялся в едином жизненном цикле. Все были октябрятами, пионерами и комсомольцами, многие служили в армии, смотрели одни и те же телевизионные программы, учились в советских школах. И не будем сбрасывать со счета роль русского языка, который называли тогда языком межнационального общения. Но все это постепенно уходит. Все больше и больше тех, у кого нет опыта жизни в Советском Союзе. И некоторые современные кризисы в отношениях стран на постсоветском пространстве, они уже не советские, а постсоветские. И новая поросль политической элиты в ряде стран институционализировалась уже в постсоветское время. Но «советскость» как объединяющее начало вовсе не носит уникального характера. В социалистической Югославии появились люди, считавшие себя не хорватами, сербами, словенцами, а называвшие себя югославами. Очень часто это были представители смешанных в этническом отношении семей. И в нынешней Чехии (не знаю, насколько это явление характерно для Словакии) есть люди, считающие себя чехословаками. Государства, порожденные империями, оставляют после себя и такой след. В.В. Хочу уточнить: положительный след. Ведь общий исторический опыт, общий язык сближают народы, способствуют росту взаимопонимания? Б.К. С одной стороны, да. Но в ряде национальных нарративов советский опыт воспринимается как опыт исключительно трагический, травматический, нуждающийся в преодолении. В.В. На Ваш взгляд, распад СССР был закономерен или это стечение ряда случайных обстоятельств? М.С. Горбачев до конца жизни был уверен, что Союз (правда, без Прибалтийских стран) можно было бы сохранить. Б.К. Думаю, что ликвидация монополии коммунистической партии на власть предопределила судьбу СССР. Нужны были очень большая креативность и очень большие усилия политических игроков разного уровня, очень большая слаженность политических команд, чтобы предотвратить распад огромной страны. Этого не было. И распад СССР связан не только с Прибалтикой, хотя национальные движения эстонцев, литовцев и латышей играли роль своего рода гегемона, задавая образцы действий для других республик. С ослаблением власти КПСС выходят наружу давно тлевшие конфликты: карабахский, грузино-осетинский, конфликты в Средней Азии. Конечно, сами конфликты могут работать не только на развал, но и на сплочение, когда империя представляется наименьшим злом. Но тогда все конфликтующие стороны обвиняли прежде всего политику центра. Не представляла исключения и новая политическая элита Российской Федерации, считавшая главным злом «имперский центр». [1] Хазиев Р.А. Зигзаги альтернативной экономики на Урале в годы командного администрирования и НЭПа: Черный рынок – легальная коммерция «красных нуворишей». – Уфа: РИЦ БашГУ, 2021. [2] Хирш, Франсин. Империя наций: Этнографическое знание и формирование Советского Союза / Пер. с англ. Р. Ибатуллина. – М.: Новое литературное обозрение, 2022. – 472 с. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

«СССР – конструкция, эффективная для своего времени» Беседа с А.В. Шубиным К 100-летию образования СССР Беседовал А.С. Стыкалин Известный историк и политический мыслитель Александр Шубин делится своими рефлексиями в связи со 100-летием образования СССР. По его мнению, в 1922 г. была создана модель, которая эффективно подморозила существовавшие на пространстве распавшейся Российской империи острые межнациональные конфликты, перенаправив векторы национальных стремлений на общую модернизацию и обеспечив вовлечение в нее широких масс нерусского населения. Ключевые слова: межэтнические конфликты на постимперском пространстве Российской империи, большевики и национальный вопрос, образование СССР, модернизация постимперского пространства России. Шубин Александр Владленович - доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института всеобщей истории РАН (Москва), профессор РГГУ и ГАУГН. Контактная информация: historian905@gmail.com. «USSR – a design effective for its time» Conversation with A.V. Shubin The well-known historian and left-wing political thinker Alexander Shubin shares his reflections in connection with the 100th anniversary of the formation of the USSR. In his opinion, in 1922 a model was created that effectively froze the acute interethnic conflicts that existed in the space of the collapsed Russian Empire, redirecting the vectors of national aspirations to general modernization and ensuring the involvement of the broad masses of the non-Russian population in it. Key words: interethnic conflicts in the post-imperial space of the Russian Empire, the Bolsheviks and the national question, the formation of the USSR, the modernization of the post-imperial space of Russia. Shubin Aleksandr V., doctor of historical sciences, chief researcher of the Institute of General history, RAS (Moscow), the professor of the Russian State University of Humanities and of the State Academic University of Humanities. Contact information: historian905@gmail.com. А.С.: В условиях гражданской войны на национальных окраинах бывшей Российской империи претендовали на власть не только большевики и не только монархисты, выступавшие под флагом восстановления единой и неделимой России, но и национальные движения. Мы знаем о том, сколь сложна была обстановка в Украине и сколько раз сменилась власть в том же Киеве в 1917 – 1920 гг. В Грузии пришли к власти меньшевики, в Армении дашнаки, в Азербайджане, уже после падения Бакинской коммуны, мусаватисты. Почему большевикам все-таки удалось овладеть властью и в Украине, и в Закавказье, и в Средней Азии? Какую роль сыграли здесь военное превосходство и победы Красной Армии, а какую восприимчивость широких масс разных национальностей к большевистским лозунгам (при несомненном умении большевиков разыгрывать в своих интересах национальную карту)? А.Ш.: Начнем с того, что за единую и неделимую Россию в белом движении выступали не только монархисты, но и республиканцы. А стремление к восстановлению российского пространства при признании известной автономии национальных территорий, было характерно и для значительной части их жителей. Распад хозяйственных и культурных связей болезненно бил не только по центру, но и по «окраинам». Большевики нашли наиболее удачный синтез центростремительных и автономистских стремлений – единая экономика и силовые структуры, но полная поддержка развитию национальных культур, если у тех, кто этим занимается, нет политической оппозиционности. Конечно, и сила РККА имела значение, но она опиралась на высокий мобилизационный потенциал. В ней сражались и украинцы, и армяне, и тюрки, и латыши, и сторонники советской власти других национальностей. Они верили, что Советская власть противостоит шовинизму и в то же время предоставит все блага от жизни в большом справедливо устроенном экономическом пространстве, защищенном сильной армией. Разумеется, эти стремления можно было уравновесить там, где антисоветские силы сумели успешно противопоставить советскому проекту прозападный (с эффективной помощью Запада), как в Прибалтике. А в Закавказье и Украине преимущества ориентации на прежний центр государственного пространства в 20-е гг. были очевиднее. А.С.: Среди самих большевиков существовали, как известно, разногласия в вопросе о том, какую степень самостоятельности предоставить союзным республикам. Почему реализовался именно такой вариант – союз квазисамостоятельных государственных образований, а не автономии в составе России? А.Ш.: Да, при формировании советских республик взаимодействовали и национал-коммунисты, серьезно относившиеся к задачам распространения национальной культуры на территории своей республики, и равнодушные к этой теме политики, для которых создание национальных «буферов» диктовалось конъюнктурой, как правило внешнеполитической. Свою роль мог играть и ведомственный взгляд на вещи. Так, Чичерин то защищал формальную независимость республик, то предлагал автономизацию в связи с поездкой в Геную, где было бы проще защищать интересы всех республик, если бы они вошли в состав России. Сталину как наркомнацу и генсеку было важно упорядочить государственные формы на доставшейся коммунистам территории. Раковский учитывал, что в возглавляемой им Украине национальные настроения сильны даже среди коммунистов. Ленин как ведущий стратег большевизма был обеспокоен задачами мировой революции и думал, как предотвратить подозрения, что большевики возрождают великорусский шовинизм. Эти разногласия и колебания должны были стихнуть после завершения революционной борьбы за власть, потому что победа большевиков определилась, революционная лава застывала и должна была вылиться в конкретные государственные формы. Сталин занял компромиссную позицию между конфедералистами и унитаристами – он любил оставаться в центре. Но Ленин добавил аргументов в пользу создания «еще одного этажа» над Россией, и Сталин не стал активно противодействовать этой модели, понимая объективные основания позиции Ильича – состоявшееся международное признание Украины и государств Закавказья, невозможность включения в Россию новых просоветских государств, если они образуются за пределами бывшей Российской империи, массовость неприятия российского великодержавия как на национальных «окраинах», так и на зарубежном Востоке, куда коммунисты намеревались нести антиимпериалистические лозунги. Сталин быстро согласился с идеей Союза, в дальнейшем его волновало, как упорядочить его структуру, которая в 1922 г. создавалась торопливо, ситуативно. А.С.: Каков был отклик в очень неоднородной русской политэмигрантской среде на трансформацию пространства бывшей Российской империи к концу 1922 г. в такой проект, как СССР? Какие шли дискуссии и как расценивались в русском зарубежье перспективы этого федеративного государственного образования? А.Ш.: Для одних большевизм с самого начала был антироссией, так что смена названия только добавила им аргументов. Для национальных лидеров создание СССР было новым этапом поглощения независимости, которое началось раньше, с приходом Красной армии. У тех эмигрантов, которые хорошо относились к федерализму и советской идее, к большевикам давно не было доверия. Так что образование СССР не стало сенсацией, не всполошило эмиграцию. А.С.: Как образование СССР было воспринято в европейских столицах, в том числе в Германии, уже заключившей с Советской Россией Рапалльский договор, и в Польше, где и после заключенного в 1921 г. Рижского мира в политических кругах, очевидно, не отбросили надежды на реализацию своего собственного восточноевропейского проекта, предполагавшего существование в Украине и Белоруссии подконтрольных Польше правительств? И повлияло ли как-то образование СССР на ход переговоров, которые вела в это время Советская Россия по тем или иным вопросам с другими государствами, а также на дипломатическое признание советского государства? А.Ш.: Для зарубежных лидеров большевики вообще были странными деятелями с непонятной логикой. Так что в основном на Западе просто приняли к сведению переименование России и продолжили относиться к СССР как к бывшей России. Так что на процесс признания это повлияло мало. А.С.: Какие имеются сегодня в исторической науке белые пятна в изучении конкретно-исторических обстоятельств образования СССР? Продолжаются ли дискуссии между историками и какие вопросы следует считать дискуссионными? А.Ш.: В основном картина ясна, хотя возможны и различные интерпретации, и уточнение деталей. В своих последних работах я поднимаю вопрос о том, что думали большевистские лидеры по поводу «асимметричности» конструкции СССР, когда огромная Россия была соединена с разнородными и гораздо меньшими образованиями – республиками и федерациями. Такая асимметрия стала результатом конъюнктуры 1922 г., но в 1923 г. Сталин в закрытой переписке поставил вопрос о нелогичности и неудобстве такого объединения столь разнообразных субъектов. Он предлагал подумать об унификации системы. Можно было поднять автономии до уровня союзных республик, увеличивая количество союзных республик, можно было создавать федерацию федераций, то есть федерировать Украину и Белоруссию. Этот второй вариант Сталин не называет, зато обсуждает тему «русской республики», склоняясь, что не нужно ее создавать. В дальнейшем Сталин пошел по первому пути – урезания России и увеличения количества республик. Но мы не знаем пока, насколько это был результат долгосрочной стратегии или ситуативных решений. А.С.: Иногда можно услышать мнение о том, что образование СССР на просторах распавшейся Российской империи в конце 1922 г. стало своего рода миной замедленного действия, и последствия этой реорганизации постимперского пространства проявились и в 1991 г. при распаде СССР, проявляются и в наши дни. Как Вы относитесь к такой постановке вопроса с учетом реально имевшихся в 1922 г. альтернатив? А.Ш.: Такой подход не историчен. В 1922 г. была создана модель, которая эффективно подморозила возникшие до этого острые межнациональные конфликты. Сами эти конфликты были неизбежным результатом перехода от традиционного аграрного общества к индустриальному городскому. Этот переход, известный как модернизация, с неизбежностью ведет к нациестроительству на территориях со смешанным населением, а значит - к столкновениям национальных проектов. Модель СССР не только заморозила это столкновение, но и перенаправила векторы национальных стремлений на общую модернизацию, обеспечила вовлечение в нее широких масс нерусского населения, помогла сплочению советских граждан перед лицом внешних вызовов, включая Великую Отечественную войну. Постепенно происходило формирование наднациональной общности «советский народ», «советского человека», аналогичного понятию «американец». Модель СССР оказалась оптимальной для задач индустриальной модернизации. В этом секрет ее успехов и ее краха. Когда задача индустриально-урбанистического перехода была решена, большинство советских людей стало горожанами, при чем в значительной массе – горожанами во втором поколении – изменились запросы населения, их представления о должных отношениях между народами, между человеком и государством, центром и регионами. Такая смена социально-культурной ситуации и задач общества требовала пересмотра и национально-государственных форм. Поиск новых форм сосуществования народов на пространстве плюс-минус бывшей Российской империи был неизбежен, происходил и закончился неудачей. Это касается не только распада СССР, к которому можно относиться по-разному, но и дальнейшей истории новых независимых государств, не сумевших избежать возвращения к кровавым территориальным конфликтам в эпоху, когда возникли новые возможности для сосуществования на одной территории представителей самых разных культур. Общение людей становится все более глобальным и экстерриториальным. В этом отношении неудача трансформации СССР в новый союз привела к сползанию наших народов в прошлое, предшествующее образованию СССР. Разворот истории к будущему – процесс непростой и вероятно требующий поиска новых наднациональных форм, адекватных XXI веку. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Вышел №2 за 2022 год журнала «Историческая Экспертиза» – научного профессионального издания исторического сообщества Первый номер вышел в 2014. С 2015 года ежегодно выходило четыре номера. Объем каждого номера 25-35 авторских листов. В редколлегию и редакционный совет входят видные историки из России, Европы и США. Все статьи рецензируются. Основная тема 1 номера журнала, как и вышедших ранее – исследования памяти (глобальная память, национальная память, локальная память, семейная память). Кроме того, представлены рубрики «Киевская Русь в исторической памяти», «Рапалльский договор в российской и немецкой исторической памяти. К 100-летию», «Память о второй мировой войне и ее истоках», «Концепты исторической памяти», «Историческая память в художественной культуре» и др., представлены интервью с ведущими зарубежными исследователями в области памяти. Большое внимание, как и прежде уделяется рецензированию исторической литературы. Скачать новый выпуск журнала «Историческая Экспертиза» можно на сайте ИЭ, нажав на кнопку "Скачать новый выпуск" или по ссылке https://www.istorex.org/_files/ugd/ac1e3a_2989c9e91eee4537a3df3c9107eaf65c.pdf "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Батшев М.В. Чаадаевские контексты. Рец.: Велижев М.Б. Чаадаевское дело: риторика, идеология и государственная власть в николаевской России. М.: Новое литературное обозрение», 2022. – 392 с. (Серия «Интеллектуальная история») В статье разбирается вышедшая в 2022 году в Издательстве «Новое литературное обозрение» в серии «Интеллектуальная история» книга М.Б. Велижева «Чаадаевское дело». Показан подход автора, стремящегося показать публикацию первого «Философического письма», не как абстрактный феномен, а как составную часть общего культурного и общественно-политического контекста России 1830-х годов. Ключевые слова: Чаадаев, История XIX века, Николай I, Интеллектуальная история Сведения об авторе: Батшев Максим Владимирович, научный сотрудник Российского научно-исследовательского института культурного и природного наследия имени Д.С. Лихачева. Контактная информация: bmv@list.ru Batshev Maxim Chaadaevcontexts. Review: Velizhev M.B. Chaadaevskoe delo: ritorika, ideologiya i gosudarstvennaya vlast v nikolaevskoy Rossii. M.: Novoe literaturnoe obozrenie», 2022. – 392 s. (Seriya «Intellektualnaya istoriya») The article analyzes the book by M.B. Velizhev "Chaadaevsky case". The approach of the author is shown, who seeks to show the publication of the first "Philosophical Letter", not as an abstract phenomenon, but as an integral part of the general cultural and socio-political context of Russia in the 1830s. Keywords: Chaadaev, History of the 19th century, Nicholas I, Intellectual history About the author: Batshev Maxim V., researcher of the D.S. Likhachev Russian research Institute for cultural and natural heritage (Moscow) Contact information: bmv@list.ru Пётр Яковлевич Чаадаев, его жизнь, взгляды и образ жизни привлекал и будет ещё не раз привлекать к себе внимание исследователей. Михаил Брониславович Велижев, давно занимающийся изучением жизни и интеллектуального наследия мыслителя, представил на суд читателя итог своих многолетних изысканий книгу «Чаадаевское дело». Объясняя в «Введении» особенность своего взгляда на Чаадаева, автор пишет: «Мы предлагаем посмотреть на Чаадаева – не как на условную фигуру, носителя застывшей навсегда системы ценностей, а как на человека в истории, реагировавшего на происходившие вокруг него события, погружённого в социальную реальность, строившего планы и совершавшего поступки, результат которых был фундаментально непредсказуем» (С.8). В основу не самой толстой по нынешним временам книги легли многочисленные архивные находки, сделанные автором во время его исследования. В центре его внимания не вся жизнь философа, а только история появления первого «Философического письма» на страницах московского журнала «Телескоп». История давно известная, но благодаря новым разысканиям в архивах позволяет «рассмотреть ключевой эпизод русской интеллектуальной истории через увеличительное стекло, увидеть, как именно развивались события на микроуровне, а с другой – использовать процесс против издателя и автора письма в качестве призмы, взгляд сквозь которую даст возможность различить внутреннюю логику более глобальных процессов: формирование политической системы и механизмы принятия значимых правительственных решений в Российской империи, складывание практики правоприменения, кристаллизации структуры идеологической сферы и новых форм публичной полемики о политике. Власти и истории» (С.8-9). Все эти вопросы рассматриваются автором в 11 главах, которые объединены в две части. В первой части автор анализирует первое «Философическое письмо», а в центре другой части исторические обстоятельства, сделавшие возможным императорский вердикт о сумасшествии автора писем. В первой главе монографии Велижев ставит «Философические письмо» П.Я. в не совсем привычный современному читателю контекст: «Первая работа цикла создавалась не для того, чтобы оспорить теорию официального национализма, сформулированную С.С. Уваровым» (С.24). Автор книги отказывается видеть в Чаадаеве одинокого бунтаря, бросившего вызов системе. Вместо этого он предлагает внимательно присмотреться ко времени создания текста первого «Философического письма» - 1829 году. Это был год окончания успешной для России русско-турецкой войны 1828-1829 годов. Одновременно с окончанием военных действий в тогдашних российских газетах военные победы приписывались «сверхчеловеческим качествам венчанного полубога Николая I» (С.31). В официальном нарративе конца 1820-х годов начинает формироваться представление о национальном превосходстве России, сочетающееся с представлением о русском императоре, «стремившемся всеми силами сохранить союз с европейскими державами» (С.32). Вот на этом фоне и было создано первое «Философическое письмо», автор которого наблюдал крушение существовавшей во времена императора Александра I мечты о единой католической Европе, частью которой могла бы быть и Россия. Во второй главе автор останавливается на французской салонной практике эпохи «Просвещения» и более позднего времени, видя в ней источники вдохновения, а также прообраз структуры текста произведений Петра Яковлевича Чаадаева. «Здесь (в салонах-М.Б.) педантичные рассуждения о науке считались дурным тоном, а речь должна была прежде всего отличаться оригинальностью, парадоксальностью и остроумием» (С.42). По мнению Велижева, Чаадаев в своих сочинениях также переходит от одной интересной для него темы к другой, игнорируя не интересные, либо не важные для него предметы, от того его произведения отличаются запутанностью содержания. Схожий взгляд на произведения Чаадаева можно найти у его современника, хорошо ему знакомого Д.Н. Свербеева: «Я читал некоторые из этих писем (и кто из людей ему кротких, не читал их в то время?) и, насколько могу теперь припомнить все они были довольно запутанного содержания» (С.42). Продолжая эту мысль, Вележев рисует картину реакции во Франции на гипотетическую публикацию «Философического письма» не в России, а во Франции в середине 1830-х годов. По его мнению, «Во Франции первое «Философическое письмо» и в языковом и в содержательном плане выглядело банальным набором общих мест, к тому же мало актуальных с точки зрения современной политики. В России же акценты, расставленные в статье Чаадаева, отличались новизной: ничего подобного по резкости в печати не появлялось» (С.55). В следующей главе автор рассматривает «Философическое письмо», как попытку Чаадаева и Надеждина вступить в дискуссию с властью на её собственном языке. Это было осуществлено, когда при переводе текста «Философического письма» на русский язык с французского, на котором оно было первоначально написано, и подготовке перевода к публикации в «Телескопе», «в русском тексте появились отдельные, отсутствовавшие в оригинале слова, характерные для официального дискурса и маркированные положительными коннотациями, например, самобытный» (С.59). В очередной главе автором ставится важная проблема, которой, по нашему мнению, не уделялось должного внимания в предшествующих работах о Чаадаеве – зачем было опубликовано «Философическое письмо»? Отвечая на этот вопрос, М.Б. Велижев обращается к жизненному опыту и взглядам редактора журнала «Телескоп» Н.И. Надеждина. Его взгляды, как указывается в работе, отличались от формирующегося в 1830-ых годах государственного нарратива. Редактор «Телескопа» был склонен из знаменитой триады православие, самодержавие, народность выделять только второй элемент и придавать ему исключительное значение. Эта его позиция, когда он «обосновывал вполне уместный с точки зрения официальной идеологии тезис о значимости самодержавной власти в русском прошлом и настоящем, однако делал это с помощью не конвенциональных элементов – прежде всего отделения монарха от нации, предельного возвеличивания – демиурга и радикального умаления способности народа к самосовершенствованию и развитию» (С.120), стала причиной того, что предложенный Чаадаевым текст его заинтересовал. Во второй части исследования рассматриваются самые разные исторические контексты 1836 года, которые повлияли на восприятие публикации статьи представителями власти. Во второй части книги автор разбирает механизм принятия решения об объявлении Чаадаева сумасшедшим и рассказывает интересные подробности о личной жизни Надеждина. Начинается эта часть с рассказа о том, как было принято решение об объявлении Чаадаева сумасшедшим. Автор показывает борьбу двух ведомств: Министерства народного просвещения и III Отделения собственной его императорского величества канцелярии, как двух институций, курировавших тогдашнюю идеологию. Главы обеих ведомств: С.С. Уваров и А.Х. Бенкендорф хотели на борьбе с публикацией в «Телескопе» «Философического письма» усилить своё значение и одновременно показать императору, что конкурирующее ведомство не справляется с своими задачами. Больше в этом преуспел Бенкендорф, который, воспользовавшись своим влиянием на Николая, сумел уговорить его объявить Чаадаева сумасшедшим, а не преследовать его как уголовного преступника. На принятие этого решения повлияло ещё одно обстоятельство. В 1836 году подводились итоги первый юбилей царствования императора: «Официальные интерпретаторы итогов десятилетнего царствования Николая сходились в одном: за первую декаду царствования император привёл Россию к тотальному процветанию во всех областях управления и внутренней политике, экономике и правовой сфере, культуре и религиозной сфере» (С.176). А высказанные П.Я. сомнения в исторической роли русской нации и православной церкви приравнивались к бессмыслице в силу того, что сюжеты не подразумевали гласного общественного обсуждения, а имели статус непреложных истин. Гарантией не обсуждения этих представлений и их авторитетности выступали недоступные человеку авторитеты – Бог, или объективные исторические законы. В силу нарушения этого условия император и согласился с предложением считать Чаадаева сумасшедшим, как посягнувшего на божественные законы. В следующей главе разбирается следствие, учинённое над Чаадаевым. В ней анализируется тактика поведения самого Чаадаева на допросах, а также правовая база в отношении умалишённых, существовавшая в первой половине XIX века. Для первой половины позапрошлого века было характерно отсутствие чётких критериев определения безумца. Но при этом существовало общепринятое мнение о необходимости изоляции подобных людей. В Европе, на протяжении XIX века, как отмечает Велижев, происходят тектонические сдвиги в восприятии сумасшествия. Безумцы превращаются в больных, для которых требовались специальные клиники. Отношение к душевнобольным в России развивалось в похожем направлении. «В XVIII в. изоляция безумцев чаще ассоциировалась с монастырём, чем с больницей или приютом. В XIX в. ситуация начала меняться. Интерпретация сумасшествия как недуга, требовавшего не насильственного заключения, а медицинского попечения, начала развиваться в империи с 1830-х гг., составив во второй половине столетия самостоятельную отрасль психиатрии» (С.185). На примере Дмитриева-Мамонова и ряда других автор анализирует практику объявления сумасшедшими, помещая тем самым историю своего героя в контекст общей для всей империи практики отношения к умалишённым. Велижев приходит к выводу, что существовавшее на тот момент законодательство действовало лишь частично: «Император признал Чаадаева умалишённым – и это соответствовало легальным нормам первой половины XIX в., равно как и тот факт, что именно монарх по окончании следствия подтвердил диагноз, а потом в 1837 г. отменил собственное распоряжение» (С.195). В ситуации с героем книги, по мнению М.Б. Велижева, проявляется неопатримониальный характер административного порядка в Российской империи. При таком устройстве государства: «Смешиваются две системы, регулирующие отношения общества и власти: во-первых, неформальная сеть патроната и клиентелы, во-вторых рациональный легально-бюрократический порядок» (С.194). Смешение двух общественно-государственных практик приводит к тому, что у индивидуумов отсутствует понимание того, как будет действовать в том или другом случае государственные институты. Рассматривая с этой позиции историю Чаадаева, Велижев объясняет его поведение на следствии тем, что тот не знал, как пойдёт следствие: «Предпочтёт ли оно мягкий или жёсткий вариант репрессий. На возможность серьёзных санкций указывали обыск в квартире Чаадаева и последовавший запрет писать и публиковаться. Однако, в итоге представители власти остановились на более мягкой версии наказания: автор «Философических писем» не был помещён в богадельню или существенно поражён в правах» (С.196). Чаадаев довольно быстро понял, что всё закончилось для него хорошо и решил напомнить публике о себе: «Он написал трактат «Апология безумного»[1], где его болезнь интерпретировалась, как признак истинной мудрости, а первое «Философическое письмо», как подлинно патриотический текст» (С.196). В девятой главе своей работы автор вновь возвращается к главной дате государственной идеологии 1836 года – отмечании десятилетия с момента коронации Николая I. Читателю предлагает рассмотреть три опыта осмысления данного юбилея. Первый – проповеди московского митрополита Филарета, акцентировавшего в них роль православия в успехах царствования императора. Следующим актором, осмыслявшим по-своему первые итоги царствования императора, был А.Х. Бенкендорф, поставивший на первое место из знаменитой триады – самодержавие, успехам которого способствовало возглавляемое им III Отделение. Третьим игроком на поле государственной идеологии был С.С. Уваров. Он видел главным элементом уже упоминавшейся выше триады – народность, благодаря которой монархия и православие получали свою легитимность. «В этой ситуации ключевым ведомством в России оказывалось Министерство народного просвещения. Именно оно отвечало за идеологию и укрепляло систему образования, делая её наиболее авторитетным и эффективным каналом, делающим прочной связь между монархом и нацией благодаря распространению среди представителей разных социальных страт специально разработанной политико-философской программы» (С.212). Видение Уварова сильно отличалось от того, как итоги десятилетия видели Филарет и Бенкендорф. Предлагавшиеся министром меры имели смысл лишь в ситуации постоянного ожидания угрозы для страны. При отсутствии угроз и внешнего давления его предложения теряли актуальность Заканчивая эту главу, Велижев пишет: «Причина гипертрофированного внимания правительства к статье, вышедшей в не самом популярном московском журнале, становятся понятной именно на фоне логики ведомственного соперничества в идеологической сфере. Выступление Чаадаева и Надеждина не просто выглядело как политико-философская провокация, но ставило под сомнение саму инфраструктуру императорской власти» (С.214). На особенностях принятия управленческих решений императором Николаем I автор останавливается в десятой главе. По его мнению, успех долгого правления императора был связан с постоянной сменой им поведения, с одной стороны военного, а с другой, придворно-театрального. «Фундаментальная непредсказуемость императорских решений держала высокопоставленных чиновников в постоянном напряжении, что позволяло Николаю удерживать над ними контроль» (С.216). В книге обращается внимание на ещё одну особенность управленческого стиля императора Николая – назначение на соседние должности чиновников, которые не любили друг друга. Наиболее яркий пример этого – министр Уваров и его подчинённый, попечитель Московского учебного округа граф Строганов. «Строганова, но не мог полноценно распоряжаться своей властью из-за знатности и влияния своего оппонента. Так каждый из чиновников оказался ограничен в своих действиях. Император в свою очередь стремился создать впечатление, что поддерживает каждую из сторон» (С.219-220). Очень интересна последняя глава книги, в которой автор пытается понять, как издателю журнала «Телескоп» Надеждину «могло прийти в голову напечатать откровенно неподцензурную и опасную статью Чаадаева» (С.230). По мнению Велижева: «Обстоятельства частной жизни журналиста поставили его в чрезвычайно сложное положение, выход из которого он напряжённо искал на протяжении месяцев, предшествовавших «телескопическому» скандалу» (С.230). В 1836 году в московском обществе громко обсуждался роман между незнатным учителем Николаем Ивановичем Надеждиным и его знатной ученицей Елизаветой Васильевной Сухово-Кобылиной, сестрой знаменитого в будущем драматурга. Их роман уже становился предметом изучения в научной литературе. Благодаря сохранившимся письмам была изучена только начальная часть их романа, относящаяся к 1834-1835 гг. События первой половины 1836 года, важные для понимания чаадаевской истории, остаются до сих пор плохо исследованными. Автор прослеживает основные этапы романа в первой половине 1836 года. Но вместе с тем замечает, что довольно сложно судить о том, что конкретно, из собственных, далеко не простых обстоятельств личной жизни, сподвигло Надеждина опубликовать неконвенциональный текст Чаадаева. На наш взгляд, проделанная М.Б. Велижевым работа позволяет увидеть «чаадаевскую историю» в новом свете – не как странный поступок эксцентричного «басманного философа», а как составную часть истории культуры России середины 30-х годов XIX века. [1] Традиционно название этого трактата П.Я. переводят как «Апология сумасшедшего» - М.Б. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Ольга Кошелева: «Мне помог счастливый случай…» Интервью с О.Е. Кошелевой Фото Ольги Окуневой. Беседовала М.Ю. Андрейчева Известный историк, специалист в области истории детства и повседневности Ольга Кошелева вспоминает о трудностях научного пути в советские годы и о новых профессиональных возможностях, открывшихся после падения железного занавеса. Ключевые слова: история России раннего Нового времени, боярская элита XVII века, история частной жизни и повседневности, история образования и просвещения в России XVII–XVIII вв., история детства Кошелева Ольга Евгеньевна – доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Центра исторической антропологии Института всеобщей истории РАН. Контактная информация: okosheleva@mail.ru Olga Kosheleva: «A lucky chance helped me...» Renowned historian, specialist in the history of childhood and everyday life Olga Kosheleva recalls the difficulties of the scientific path in the Soviet years and the new professional opportunities that opened up after the fall of the Iron Curtain. Keywords: the history of early Modern Russia, the boyar elite of the XVII century, the history of private life and everyday life, the history of education and enlightenment in Russia of the XVII–XVIII centuries, the history of childhood Kosheleva Olga – Doctor of Historical Sciences, Leading researcher at the Center for Historical Anthropology of the Institute of General History of the Russian Academy of Sciences. Основные публикации: Детство в европейских автобиографиях. От Античности до Нового времени. Антология / Ред. сост. В.Г. Безрогов, Ю.П. Зарецкий, О.Е. Кошелева. СПб.: Алетейя, 2019. 618 с. Кошелева О.Е. «Свое детство» в Древней Руси и в России эпохи Просвещения (XVI–XVIII вв.): Учеб. пособие по пед. антропологии и истории детства. М.: УРАО, 2000. 319 с. Кошелева О.Е. Люди Санкт-Петербургского острова Петровского времени. М.: О.Г.И., 2004. 486 с. Кошелева О.Е. Один из Иванов в эпоху Петра (опыт персональной истории) // Казус-2002. Индивидуальное и уникальное в истории. Вып. 4 / Под ред. Ю.Л. Бессмертного и М.А. Бойцова. М.: О.Г.И., 2002. С. 305–328. Marshall Poe. The Russian elite in the seventeenth century. In 2 vols. Vol. 1. The consular and ceremonial ranks of the Russian «sovereign's court», 1613–1713 / Marshall T. Poe, Ol'ga Kosheleva [et al.] Helsinki: Finn. acad. of science a. letters, 2004. 469 p. Педагогическая антропология: феномен детства в воспоминаниях: Учебно-методическое пособие / В.Г. Безрогов, О.Е. Кошелева, Е.Ю. Мещеркина, В.В. Нуркова; [Под общ. ред. Б.М. Бим-Бада]. М.: УРАО, 2001. 190 с. Kosheleva Olga. To Discipline Those Who Teach: The Penetration of Petrine Educational Reforms into Russian Educational Practice // Everyday Life in Russian History: Quotidian Studies in Honor of Daniel Kaiser. Gary Marker, Joan Neuberger, Marshall Poe, and Susan Rupp, eds. Bloomington, IN: Slavica Publishers. 2010. С. 317–328. Кошелева О.Е. Современная отечественная историография России предпетровского времени: новые аспекты // Quaestio Rossica. Vol. 6. 2018. № 1. P. 269–289. Kosheleva Olga. Education as a Problem in Seventeenth-Century Russia // The State in Early Modern Russia: New Directions / Ed. P. Bushkovitch. Bloomington, IN: Slavica Publishers, 2019. P. 191–217. Košeleva Ol’ga. «Lass nicht zu, dass Du gefoltert wirst …». Die Ermahnung von Verdächtigen durch Geistliche in der Gerichtspraxis in der Provinz in der zweiten Hälfte des 18. Jahrhunderts // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Band 69 (2921). Heft 3. 2021. S. 420–436. М.А.: Что Вам известно о Ваших предках? Расскажите, пожалуйста, о Вашей семейной памяти? О.К.: В мои школьные годы, которые прошли в 1960-е годы, и потом студенческие – в 1970-е, я, конечно, кое-что знала о своих предках: бабушка моя была жива, и дедушка был жив, но в молодости не очень этим интересовалась, и это даже в целом не поощрялось. Потому что из прошлого могло вылезти – и оно, в общем-то, и вылезло – всякое разное неприятное в советское время. А вот в 1990-е годы моя мама написала свои воспоминания, бабушка написала еще раньше – где-то в 1970-е. Ну, начну, наверное, с мамы моей мамы – моей бабушки. Ее отец был прибалтийский немец – барон Николай Эрнестович Цеге фон Мантейфель. Он воевал, был героем штурма Плевны, награжден Анной 4 степени и другими наградами. Потом он был полицмейстером в Калуге и в Козельске. Он был членом Калужского отделения Православного Палестинского общества, его казначеем. Когда убили великого князя Сергея Александровича, он явился главным инициатором создания под Калугой уникального Сергиева скита. Не так давно мы с мужем туда ездили – хотели посмотреть, что там осталось – сохранилась только водонапорная башня. В 1918 году прадед был расстрелян без суда и следствия занявшими Козельск большевиками. А бабушка была младшей сестрой в этой большой семье. У нее была сестра-двойняшка. Во время Революции им было по 15 лет, и они учились в гимназии. Революция их увлекла, и бабушка оказалась в Москве, где работала «на посылках» в Женском комитете МК РКПб. Она оказалась свидетельницей взрыва в Леонтьевском переулке, который устроили эсеры. Случилось так, что бабушка буквально на несколько минут вышла – там были причины для этого – и погибли все, включая ее ближайшую подругу. После этого она тяжелейшим образом заболела: у нее был нервный срыв, и потом к этому срыву присоединился тиф. Бабушка все время боялась: боялась своей немецкой фамилии, что отца расстреляли, что присутствовала при этом взрыве и не погибла. Поэтому она сначала работала в Академии архитектуры, а потом старалась просто нигде не появляться со своим паспортом и преподавала английский частным образом. М.А.: А кем она была в академии? О.К.: В Московском отделении Союза архитекторов она работала младшим научным сотрудником. Его руководитель Николай Яковлевич Колли неожиданно порекомендовал ей подать заявление об увольнении по собственному желанию, чтобы ее фамилии не было в списках сотрудников академии, которую должна была проверять какая-то специальная комиссия. Увольнение было оформлено задним числом. Колли посоветовал бабушке подождать устраиваться на работу, "не высовываться". Калужская гимназия, которую бабушка заканчивала, дала ей хорошие знания языка, и она всю жизнь брала частных учеников и учила их английскому языку. Пенсии у нее не было. После того, как юная бабушка переболела тифом, она вышла замуж. Дед мой был ее постарше: к этому времени он закончил Московское Училище Живописи, Ваяния и Зодчества и был выпускником 1917 года, получив золотую медаль по курсу архитектуры. Его выпускной работой явился проект здания биржи, и он должен был поехать на два года в Италию как стипендиат, но поехал, конечно, как Вы понимаете, в другую сторону. Дед был мобилизован в Красную армию в качестве военного инженера-строителя. Ему пришлось оформлять плакатами революционные поезда, и в одном таком бронепоезде он познакомился с сестрой бабушки, женой начальника бронепоезда. Она, узнав о плохом состоянии своей сестры, попросила деда съездить к ней. Он нашел изголодавшуюся, худую, тяжело больную девушку и влюбился в нее. Так они познакомились и позже поженились в 1920 г. В Москве в это время были голод и безработица, поэтому им в то же году пришлось уехать в Туркестан с большой группой художников и архитекторов, где они занимались реставрацией архитектурных памятников. Там дед общался с художником Петровым-Водкиным, который, кстати, по семейной легенде, нарисовал бабушкин портрет. Я пыталась найти этот портрет, однако, вероятно, он был утрачен. Но потом они в январе 1921 г. вернулись в Москву, а в ноябре родилась моя мама. Они жили сначала у друзей, потом поселились в Новодевичьем монастыре в кельях, которые были отданы под жилье артели художников. Мой дедушка-архитектор, Тарасов Владимир Васильевич, происходил из артистической семьи. Его отец Василий Кузьмич был артистом балета Большого театра. У него был не очень высокий рост, поэтому он, как правило, танцевал такие характерные партии, как Конек-Горбунок. Его супруга, моя прабабушка, тоже танцевала, будучи артисткой кордебалета. У них было восемь детей. Прадед рано вышел на пенсию и преподавал в кадетских корпусах танцы. В частности, в Полтаве, где он скоропостижно умер в 1910 г. чуть ли не на уроке. Не так давно я нашла в Интернете «Полтавские ведомости», где был опубликован подробный ему некролог. В итоге семья осталась без кормильца. Они жили в Убежище для престарелых артистов императорских театров в Измайлове. Сестры дедушки там закончили гимназию. Но самое интересное – это то, что я узнала про эту мою прабабушку. Было известно, что она тоже танцевала в Большом театре. И фамилия у нее была немецкая Юлия Генриховна Грингоф. Говорили в семье, что вроде бы она была приемная дочка: какие у нее корни, было непонятно. И вот недавно оказалось, что она происходила из самого низшего сословия, которое только в России могло быть, – была солдатской дочерью. Не знаю, законнорожденной или нет, но более несчастного происхождения, чем дети солдатки, это даже представить себе трудно. Даже крепостные были как-то более благоустроены. И ее, видимо, с детства отдали в балетную школу, и даже тогда, когда были большие сокращения в Большом театре, особенно кордебалета, ее все-таки оставили, то есть она смогла сама там удержаться, self-made, так сказать. И всем детям смогла дать образование. К сожалению, не осталось ее фото. М.А.: То есть получается, что у Вас в роду преимущественно были люди творческие? О.К.: Не только. Например, по линии отца были люди из других социальных сфер. Его отец, мой дедушка, был железнодорожником. Он служил на станции Арапово – большом железнодорожном узле под Саранском, который теперь называется Ковылкино. А мать отца была родом из близлежащей деревни. В их семье было три сына, из них папа был самый младший. Я некогда была в Саранске и на каждом шагу видела фамилию «Кошелевы». Дело в том, что там был помещик Кошелев, который владел большими имениями, и когда освобождали крестьян, он всем своим крестьянам дал свою фамилию. И, собственно, фамилия моя не дворянская – Кошелева – а как раз крестьянская. М.А.: Поделитесь, пожалуйста, Вашим личным опытом прихода в историческую науку? Прежде всего периодом школы. Когда Вы поняли, что Вам интересна история? «В школьные годы я читала книжки все время… Это была в некотором роде наркомания» О.К.: Я училась в 6-й московской спецшколе. Это была отличная, замечательная школа. У нас был очень дружный класс. Поскольку школа была с языковым уклоном, то со второго класса мы очень интенсивно занимались английским языком. В школьные годы, да и намного даже раньше я читала книжки. Я просто не расставалась с книгой: читала, когда обедала, на школьных уроках, в транспорте. Так как мы жили в одной комнате с родителями, то я читала книжки ночью с фонариком под одеялом. Конечно, в этом ничего хорошего не было, потому что это выглядело своего рода наркоманией. И, конечно, к 10-му классу, когда надо было как-то выбирать дальнейший путь, стало понятно, что мне и выбирать не надо – я буду заниматься чем-то, связанным с литературой. Также было ясно, что я буду поступать в МГУ, потому что это было лучшее учебное заведение. Я не была уверена, что поступлю, но все равно пытаться обязательно надо было. У меня мама по профессии – филолог. Она преподавала русский язык и литературу в институте и меня предупредила: «Если ты хочешь поступать на филологический факультет, то тебе придется заниматься историей языкознания и лингвистикой». Я заглянула в учебник «История языкознания» и поняла, что это сопромат какой-то, и это учить я точно не буду. И тогда я решила, что самый для меня близкий предмет – история. У нас в школе был замечательный учитель истории – Александр Самуилович Завадье. Мы очень любили его уроки, так как он всегда очень интересно рассказывал, много нам читал, фильмы показывал. Таким образом, я решила поступать на истфак. Правда, я сначала думала быть археологом. Влекла романтика: поездки, костер, гитара. М.А.: В каком году Вы поступили в университет, и легко ли Вам далось поступление? О.К.: Это было в 1970-м году. Поступить было очень трудно. Мы и в школе занимались, и на дополнительных занятиях с учителями, у меня был также репетитор — аспирант МГУ. Конкурс был 17 человек на место. Мне удалось хорошо сдать экзамены, однако я получила тройку за сочинение. Мне снизили баллы из-за стиля. Об этом я узнала лишь через несколько лет, а иначе могла бы подать на апелляцию. Ведь тогда московским школьникам намеренно занижали оценки, чтобы дать возможность поступить представителями рабочего класса и колхозникам… В итоге я прошла на вечернее отделение. Но это все равно было очень здорово, потому что на вечернем учиться было даже лучше, чем на дневном. Там было больше свободного времени. Занятия были вечером, а днем мы ходили на все факультеты слушать разных известных, знаменитых профессоров. В частности, на филфаке я слушала Сергея Михайловича Бонди про Пушкина, мы ходили на все исторические лекции – на А.Ч. Козаржевского, на Д.В. Сарабьянова, у нас читал Александр Моисеевич Пятигорский буддизм и индологию. Мы слушали лекции философа Мераба Константиновича Мамардашвили. Это все было наше собственное желание, никакими программами это не предусматривалось. Но на третьем курсе я все-таки перешла на дневное отделение. М.А.: А в студенческое время уже как-то обозначились Ваши научные интересы? Какие педагоги произвели на Вас наибольшее впечатление? О.К.: Безусловно. На меня огромное впечатление произвел индолог А.М. Пятигорский. Одно время я хотела заниматься Англией, думала изучать русско-английские взаимоотношения. Но мне на кафедре сказали: «Какая Англия? Вы не сможете выехать из Советского Союза, поэтому данной темой заниматься нельзя». На третьем курсе у нас была архивная практика, и архив древних актов на меня очень большое впечатление произвел. Подумывала также заняться русской историей – конечно же, только древней. Выбор всегда очень тяжелая вещь. В университете помимо учебы я работала лаборантом на кафедре Древнего мира. Туда как-то раз зашел Алексей Константинович Леонтьев, мой будущий научный руководитель, который и сказал: «Я слышал, что Вы хотите к нам на кафедру феодализма идти. Я был бы очень рад!» В тот момент мне было очень неудобно ответить, что я все-таки к Пятигорскому хочу, и мне пришлось пойти на эту кафедру, о чем я тоже совершенно не жалею: Индию я бы не потянула – санскрит слишком сложный. «Я бы хотела заниматься Англией… Но на кафедре мне сказали, что этим заниматься нельзя» М.А.: Скажите, а в итоге Вы с ним защищали дипломную работу? О.К.: Да, с Леонтьевым. М.А.: А на какую тему? О.К.: Тогда у кафедры было такое отделение «Лаборатория истории культуры», которое трудилось над несколькими томами «Истории российской культуры». Изданию нужны были подготовительные материалы. И нам старались давать дипломные темы, с этим связанные. Мне Леонтьев посоветовал заняться сборником «Лекарство душевное» (XVII в.). Это рукопись, богато украшенная миниатюрами. И речь шла о том, чтобы изучить миниатюры в соответствии с методикой Арциховского и выяснить, отражают они реальность или нет. Ответ, конечно же, был отрицательный. Тем не менее работа была написана. Даже удалось сделать некоторые открытия. Так, благодаря диплому, я начала делать первые шаги в работе с рукописями. М.А.: А Вы сразу же после защиты, после окончания учебного заведения решили, что хотите заниматься наукой? О.К.: По окончании вуза мне дали от кафедры истории феодализма рекомендацию в аспирантуру. Но я сдала на тройку госэкзамен. У нас весь курс сдавал в один день, а я была девушка скромная – все время в конце стояла, и до меня очередь отвечать дошла часов в 10 вечера. К этому моменту без отдыха и обеда я была уже в ужасном состоянии. Мне поставили тройку, и аспирантура прогорела. Тогда это, конечно, меня очень огорчило, и я пошла искать работу. Это был первый год, когда отменили распределение. Мы были совершенно этим ошеломлены. Вначале я нашла работу в Коломенском – экскурсоводом. Но на кафедру пришел наш преподаватель Александр Сергеевич Орлов и сказал: «Какие глупости! Какое Коломенское?! Вы все сейчас быстро собираетесь, я уже договорился, будете работать в РГАДА». И такой поворот судьбы оказался лучше аспирантуры. Я была только со студенческой скамьи и ничего не умела, ничего не понимала и ничего не могла. А мне в РГАДА дали такую работу, которая не по силам и опытному сотруднику. Там был фонд «Рукописное собрание РГАДА», который включал 1700 неописанных единиц хранения. В этот фонд просто складывали те документы, которые переводили из других архивов или приносили дарители. Их складывали в одном месте, в так называемой архивной «клетке». Эта клетка была почти до потолка заполнена. С этим фондом уже год до моего прихода работал выпускник Историко-архивного института Борис Николаевич Морозов. Меня к нему подсоединили, и мы все это описывали два года, он мне первое время очень помогал. В коллекции фонда было буквально все: летописи, богослужебные книги, письма XIX века, тайские таблички на бамбуковых листах. И со всем этим надо было разобраться, привести в порядок, описать. Это была отличная школа для историка. Я только теперь понимаю, какой это сложный труд. Но мы очень старались и у нас все получилось. «В РГАДА мне дали такую работу, которая не под силу была и опытному сотруднику…» М.А.: Вы в процессе работы там нашли свою стезю? О.К.: Я отработала в РГАДА два года и вернулась в аспирантуру на свою кафедру. Но теперь я уже умела работать с любыми источниками. Я хотела заниматься русско-английскими отношениями XVII в. по документам Посольского приказа. И даже уже подготовила обоснование темы. И вдруг мне прямо на заседании кафедры, где я собиралась это обсуждать, говорят: «Нет, это не пойдет. Какая Англия? Вдруг закроют все фонды? В РГАДА могут закрыть дела Посольского приказа, и у Вас все провалится. Мы не можем рисковать». В этот день был какой-то финальный футбольный матч. Все спешили и хотели мой вопрос быстрее решить. И мой научный руководитель Леонтьев говорит: «Вот я читал: боярин был такой – Одоевский Никита Иванович. Сто лет почти прожил. Давайте Вы про него напишите». Я говорю: «Ладно, посмотрю». Я посмотрела, и оказались, что об этой персоне XVII века источников мало. Вдобавок об Одоевском уже была написана исследователем Арсеньевым очень большая статья еще в XIX веке. Я пришла на кафедру и говорю: «Вот, я посмотрела. Что-то не получается». В этот день опять был футбольный матч, и было тяжело обсуждать. Мне на кафедре говорят: «Ну, если один боярин не получается, то возьмите всю Боярскую думу. И там Вы наберете материал». И так вот я осталась с этой темой. Я начала работать над ней. Она шла очень тяжело, потому что материала, в общем-то, было очень мало. Я рассматривала Думу при царе Алексее Михайловиче, и, когда вышла на предзащиту, мне сказали: «Как это у Вас такая тема по царям? Такой не может быть. И вообще, это мало. Возьмите еще царя Федора Алексеевича, подсоедините». Я подсоединила, и моя работа стала называться «Боярская дума в начальный период развития абсолютизма». В общем, с кандидатской было много трудностей. Тем не менее эта тема имела очень хорошую практическую реализацию: когда началась перестройка, мы сделали с американцами большой проект – базу данных по Боярской думе, и ее основой стала моя кандидатская диссертация. Мы начали проект в 1991 году, а вышла публикация под именем Маршалла По, поскольку он ее завершал, в 2004 году. М.А.: А когда Вы защитили кандидатскую? О.К.: Я почти 8 лет занималась кандидатской и защитилась уже, когда я пошла работать, в 1987 г. М.А.: Куда Вы пошли работать? О.К.: Я закончила аспирантуру в 1983 г. и пошла работать в Научно-исследовательский институт теории и истории образования. В него я попала тоже совершенно случайно, буквально потому, что из кармана одного моего знакомого выпала визитная карточка. Я ее прочитала и поняла: вот куда мне надо. И, более того, этот институт оказался рядом с моим домом – 15 минут пешком. В институте в тот момент готовили академическое издание «История школы и образования СССР с древнейших времен». Туда пришел тогда еще достаточно молодой, замечательный историк-энтузиаст Днепров Эдуард Дмитриевич. Он стал новым заведующим лабораторией «Истории школы и образования дореволюционной России». Днепров посмотрел рукопись книги об образовании в средневековый период, которая была подготовлена до него, и понял, что это – адский кошмар. Он начал искать специалистов, которые бы могли написать на хорошем научном уровне. И тут как раз я и объявилась. Фактически первые годы я только этим изданием и занималась. Книга вышла в 1989 году, и сейчас, по прошествии многих лет, я могу сказать, что да, я довольна этой работой. Она и сейчас вполне сохраняет свою актуальность. М.А.: А после кандидатской диссертации какое направление приняли Ваши научные интересы? Не хотелось ли сделать перерыв, подумать? Или появились какие-то новые цели, которые опять же обозначила диссертация? О.К.: Я считаю свою научную биографию исключительно счастливой. Мне было очень хорошо работать в Институте теории и истории образования. Наш исторический сектор был таким оазисом, где работали очень толковые люди. Мы все дружили и делали интересные работы. В институте настаивали на том, что мне необходимо защитить докторскую. На Ученом совете была утверждена тема «История российского образования на переломе эпох». Речь шла о Петровском времени, когда средневековая традиция переломилась под напором западного влияния. Были годы Перестройки, я продолжала как исследователь работать в РГАДА. Мы задумали с моим коллегой Борисом Николаевичем Морозовым заниматься справочно-информационной помощью иностранным аспирантам в архиве. В ходе работы мы познакомились с Рассом Мартином и Маршаллом По, которые предложили со своей стороны сделать базу данных членов Боярской думы. По этому проекту я получила грант и поехала в Америку в Гарвардский университет. И мы там вместе с Рассом и Маршалом продолжили работать над этой базой. Параллельно я занималась своей темой, связанной с историей образования. В Гарварде я стала начитывать литературу и поняла, что хочу заниматься историей детства. Поездка в Америку очень сильно меня изменила в профессиональном плане. Я поняла, что в научном аспекте мы отстали от всего на свете. В гарвардской библиотеке можно было свободно ходить в книгохранилище, там стояли рабочие столы для visiting researchers, оборудованные всем необходимым. Там даже для купальника была сушилка, так как в перерывах между чтением читатели ходили в бассейн. Я начала смотреть на названия книжных разделов, отмеченных на полках: все было удивительно. Например, в разделе «История детства», который тоже казался необычным, я обнаружила стеллаж под названием «Кормление грудью». Читаю, а там: «Кормление грудью в Месопотамии», «Кормление грудью в Румынии» и т.д. по всем странам. Для меня, советского историка, это был шок: какое «кормление грудью» в исторической библиотеке? Оказывается, история младенчества и вообще историческая демография, которая тогда была в моде, очень сильно зависела от исследования этого вопроса: где была традиция длительного кормления детей грудью, они выживали намного лучше, и, соответственно, демографический рост был выше. И другие для меня были шокирующие открытия: новые направления, такие темы, совершенно потрясающие. И я, когда вернулась в Россию, написала большую статью по историографии истории детства. Мы тогда вообще очень плохо знали зарубежную литературу. Вы даже представить не можете себе, насколько. Ведь, когда моя диссертационная работа по Боярской думе при Алексее Михайловиче была уже готова, я вдруг узнаю, что вышла книга американского исследователя Роберта Крамми тоже про боярство в XVII веке. Я пришла в ужас: как же я буду защищаться, а тут точно такая же книга? Меня на кафедре успокоили: «Что Вы глупости говорите? Это ж в Америке! Какая разница?! Мало ли, чего они там пишут! И в голову не берите!» То же самое вышло со статьей по историографии истории детства. Когда я ее написала, то отдала ее в журнал «Советская педагогика». Работу напечатали, выбросив все сноски. Я говорю: «Что это?! Как это?!» Они говорят: «Ну это же зарубежная литература. Кто ее читать будет? Зачем она, только место занимает!» То есть вот такое пренебрежительное отношение было к зарубежной литературе. А поездки на стажировку в США дали мне возможность хорошо познакомиться с англоязычной литературой, спасибо моей школе, давшей свободное владение английским языком. «Поездка в Америку очень сильно изменила меня в профессиональном плане…» М.А.: В итоге с каким результатом Вы подошли к защите докторской диссертации? О.К.: Моя докторская по истории образования не состоялась вообще. В итоге я защитила работу на тему «Повседневность Петербурга петровского времени». А книга называется «Люди Санкт-Петербургского острова». Выросла эта тема случайно из занятий историей детства. Замечательный историк Дмитрий Олегович Серов как-то показал мне в архиве опись молодого Петербурга 1718 года, содержавшую перепись дворов и их жителей. Там упоминались женщины, младенцы, прислуга и случайные жильцы. То есть это был такой фотографический снимок повседневной жизни этих людей, но сначала я и заинтересовалась в ней только детьми. После чего я нашла другую опись – и если в первой спрашивали, кто живет в этом дворе? то в этой, созданной на год раньше, спрашивали: какие у Вас постройки во дворе? Какой дом, какие амбары, какие конюшни и т.д.? И еще была третья опись, где спрашивали: Как Вы получили эту собственность? Когда Вы сюда приехали? Кто Вам дал этот участок? То есть получилось, что я знаю все: я вообще могу пройтись по этим петербургским улицам 1718 года и знаю там каждого человека. Я начала привлекать еще судебные дела и увидела жизнь этих людей, конфликты, быт и так далее. Мы обсуждали наши находки с Димой Серовым и дообсуждались до докторской диссертации. В итоге я написала книгу, а потом мне профессор РГГУ Александр Борисович Каменский говорит: «А давай мы ее защитим! Книга-то хорошая!». Я дописала историографию, автореферат. И так получилось, что в отличие от кандидатской, докторская сама как-то родилась. О докторской диссертации: «Опять появился случай, который все перевернул…» М.А.: В каком году вышла Ваша книга? О.К.: Она вышла в 2004 году в издательстве ОГИ. Замечательный издатель Евгений Пермяков, который в скором времени, к сожалению, погиб, сам меня пригласил. А в 2008 году я защитила эту работу в качестве докторской диссертации. М.А: Расскажите, пожалуйста, о Вашей связи с Институтом всеобщей истории. Она тоже родилась на базе изучения истории повседневности? О.К.: Я, когда приехала из Америки (а я потом начала туда часто ездить, как и в Германию), в 1994 году Леонид Иосифович Бородкин организовал такую большую школу «Историк и компьютер». Тоже очень много народа из-за рубежа приезжало, очень много связей образовывалось. И кто-то меня позвал в ИВИ РАН к Юрию Львовичу Бессмертному, который начал тоже исторической демографией заниматься. Благодаря ему в институте образовалось направление, исследующее историю семьи и частной жизни. Сам Юрий Львович был человеком совершенно уникальным. Я стала работать в его семинаре. Появился по его инициативе альманах «Казус», и я стала писать в него статьи. У меня в ИВИ просто открылось второе дыхание. Мне хотелось работать в институте, но там не было ставок. Юрий Львович умер, к сожалению, в 2000 году. А директор ИВИ РАН Александр Оганович Чубарьян мне сказал: «Вот будете доктором – тогда я Вас возьму». И взял меня на работу после защиты. Это было в 2012 или в самом начале 2013 года. М.А.: А после защиты появились какие-то новые для Вас темы? О.К.: Вы знаете, я не сказала, наверное, Вам самого главного, как часто бывает. Ведь все это время, о котором мы говорим, я продолжала работать в РГАДА. В аспирантуре я работала там по договору. Потом я работала там на полставки. Я и сейчас продолжаю там работать как сотрудник, это уже почти 40 лет. Я продолжаю описывать там неописанные (или недостаточно хорошо описанные) материалы. Давно работаю с провинциальными воеводскими канцеляриями, то есть документами городских административно-судебных органов, где отражается вся городская жизнь. Я пытаюсь что-то планировать, а жизнь планирует сама. Потому что, когда работаешь в архиве, ты все время встречаешь что-то уникальное!.. «Ну, Боже! Это вообще! Это открытие! Это нельзя пропустить!» И так не только я, так многие сотрудники по архивным коридорам бегают: «Открытие, открытие!!!» Правда, потом бывает «закрытие», и все мы ищем «Слово о полку Игореве», конечно… Или уже нашли библиотеку Ивана Грозного (улыбается). По этой причине я нахожусь в постоянном разбросе, потому что у меня в связи с работой в архиве появляется очень много интересных материалов, и всегда хочется об этом рассказать, то я в Екатеринбург еду, то в Париж, то еще куда-то. Из тематики, которой я продолжаю заниматься на постоянной основе: история городской повседневности и история детства. По этим темам бывают интересные предложения. Например, в этом году предложили выступить с докладом в Петергофе с темой «Детство во дворце». И я: «Нет-нет-нет!!! Не знаю я никаких дворцов. И вообще…» Но все-таки оказалось, что знаю я про детство во дворце, и там уже выступала, и статью сделаю. Ну, и вот так это все иногда неожиданно получается. Не знаю, хорошо это или плохо… Времени уже в жизни мало, книг недописанных много… И еще что важно – мой подход к материалу – микроисторический, в нем мне удобно и интересно работать. В прошлом году открыли новую серию в издательстве НЛО «Микроистория», я вхожу в редколлегию этой серии и активно в ней работаю, надеюсь, что серия получится интересной. М.А: Видимо, много должно быть тех случаев, о которых Вы рассказываете, чтобы долгие темы, которые Вы наметили для себя, были реализованы? А та современная ситуация, которая сложилась с взаимодействием нашей страны с внешним миром – она сказалась как-то на Ваших планах? О.К.: Пока никак. Потому что зарубежные коллеги давно стали близкими друзьями. Они нас поддерживают. Вот в начале месяца я по скайпу выступала на конференции в Мичигане. Мы прекрасно пообщались. В том научном сообществе, с которым я имею научные связи, – это и Америка, и Германия, и Франция – в человеческом плане ничего не поменялось. Но проекты... У нас был очень важный для поддержки проектов Германский исторический институт в Москве: совместные проекты шли, они оплачивались, поддерживались, публиковались. И вот сейчас институт, хотя и существует, но практически не может функционировать. Но там у меня был проект, который начался в прошлом году. И мы с моим немецким коллегой его просто сами по себе продолжаем. Потому что разве мы можем его бросить?! Нет, мы его делаем и внешние обстоятельства к нему не имеют отношения. И я думаю, что тут все будет хорошо, и мы его непременно завершим без финансовой поддержки. И с другими тоже так. Но, конечно, с молодежью ситуация очень тяжелая… Им все каналы общения перекрыли. Мне легче, я русист, и я могу в Москве работать с источниками. Были бы у меня документы в каком-то парижском архиве, тогда – плохо дело. … А потом – в этом возрасте у меня уже столько накоплено во всех отношениях – в смысле связей, и дружбы, и документов, и прочего, что для меня лично ничего не изменилось, кроме тяжелого настроения, конечно. Но это личная моя, видимо, судьба, у многих все намного хуже. М.А: Спасибо большое за интервью! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

М.Е. Сорока Плоды просвещения. Воспитание кайзера Вильгельма II и некоторые параллели с воспитанием Романовых Первый том монументальной трилогии английского историка Джона Рёля о Вильгельме II и его правлении прослеживает истоки внешней и внутренней политики Германской империи при последнем императоре и рассматривает формирование его как политического деятеля. В диссертациях, защищенных в МГУ в последние годы, воссоздан тот же процесс в семье Александра II. Ключевые слова. Гогенцоллерны, Романовы, Бисмарк, роль наследника, образование принца, конфликты поколений в семьях монархов. Сведения об авторе: Марина Евгеньевна Сорока, независимый исследователь, PhD (History), Канада Контактная информация: mevorobieva@gmail.com Marina Soroka The Fruits of Enlightenment. Education of Kaiser Wilhelm II and some parallels with the education of Romanovs The first volume of the John C.G. Röhl’s acclaimed trilogy about Wilhelm II and Wilhelmine Germany traces the continuities in German imperial domestic and foreign policy under the last emperor and analyzes the factors which influenced his political activity. The same is done in two PhD theses about the education of Alexander II’s sons submitted at the Moscow State University. Keywords. The Hohenzollerns, the Romanovs, Bismarck, the crown prince’s role, a prince’s education, generational conflicts in ruling families. About the author: Marina Soroka is an independent researcher, PhD (History), Canada. Contact information: mevorobieva@gmail.com Политика подобна лесоводству: в ней пожинают то, чего не сеяли и сеют то, чего не пожнут. Отто фон Бисмарк Есть много книг, которые незаслуженно забыты, но нет книг, которые незаслуженно помнят. С этой стороны книга Рëля, изданная в 1993 г. в Германии, а в 1998 в Англии[1], выдержала проверку: я начала встречать ссылки на нее в литературе о международных отношениях до 1914 г. еще в начале 2000-х, и по сей день она упоминается практически в каждой второй англоязычной публикации об истоках Первой мировой войны. Но мои руки до нее дошли только месяца два назад потому, что, занявшись Александром III, я захотела сравнить воспитание детей в семье Романовых и в близкой им прусской королевской семье. Читая изданные в России биографии Александра Третьего в поисках сведений о детстве персонажа, я постоянно вспоминала слова Льва Толстого об английских викторианских романистах: у Толстого было подозрение, что они не так наивны, как их слащавые романы, и они знают об изнаночной стороне жизни куда больше, чем рассказывают. Так и мне кажется, что, описывая в розовых красках жизнь царского семейства и российского высшего света до 1914 г., современные российские авторы, издаваемые в ЖЗЛ, только притворяются, что принимают за чистую монету панегирики придворных мемуаристов и официальных биографов, вроде публициста-флибустьера С.С. Татищева. Ведь не одна я, наверное, читала слова Ю. Тынянова, что есть документы, написанные как бы для парада, и они врут не хуже людей. Недавние диссертанты смотрят на вещи куда более трезво, хотя и у них встречаются архитектурные излишества, вроде утверждения, что семейная жизнь Николая I была «почти идеальной». Вероятно, «почти» относится к тому, что самодержец пользовался фрейлинами своей жены и актрисами императорских театров как гаремом, а его супруга принимала это как должное. Если в те времена это не считалось зазорным, то в наше время чтение дневников А.С. Пушкина и Д.Ф. Фикельмон или братьев Гонкуров, друзей кузины царя принцессы Матильды Бонапарт (Демидовой), должно бы охладить умиление и заставить задуматься, какие идеалы семейной жизни унаследовали от отца Александр II, его братья и самая жизнелюбивая сестра, в.к. Мария Николаевна. А. Сидорова[2] хорошо и с видимым удовольствием рассказывает о прелестях семейной жизни Николая I и Александра II, о церемониале присяги великих князей, об их распорядке дня и программе занятий, но заключает, что сыновья царские талантами не блистали, учителя не пользовались у них авторитетом, между гражданскими и военными гувернерами были частые конфликты, и система школьного обучения была сырая, необкатанная. Поэтому читатель может сделать вывод, что и результаты были сомнительные, вопреки затертому биографами клише о «блестящем образовании» молодых Романовых. Ф. Мелентьев[3] тоже в диссертации подробно рассказывает об обязательных путешествиях великих князей Николая и Александра по России и в заключение говорит, что царские сыновья плохо знали Россию; преподанные им университетские курсы наук были крайне фрагментарными; лицом к лицу Романовы встречались только с избранными представителями избранных социальных и этнических групп населения и судили о них по стереотипам. Вывод из интересной диссертации Ф. Мелентьева возможен только один: сколько ни нанимали им лучших тогдашних российских профессоров, но в силу указанных в диссертации причин царские сыновья были плохо подготовлены к управлению империей. Впоследствии решения они принимали, руководствуясь чутьем или подсказками. Однако правили самодержавно. Как говорил Николай II: «Такова моя воля». Мне было интересно сравнить цели и методы прусской и российской систем воспитания наследников, учитывая семейную и духовную близость Николая I и Александра II к Гогенцоллернам и в то же время разницу культур. Но, хотя я начала читать книгу Дж. Рёля с такой узкой, чисто утилитарной целью, она меня захватила, и отслеживать различия и сходство воспитательных систем стало не так интересно, как следить за драматичным сюжетом. Но хочется представить книгу, как следует. В первую очередь бросился в глаза объем монографии: в книге добрых тысяча страниц. И это только первый том из трилогии. До сих пор у меня в библиотеке была только одна такая книга, «Кулинария» издательства Ларусс, тоже на мелованной бумаге и с иллюстрациями. Погрустив о временах необузданной роскоши, когда академические издательства предоставляли историкам такие возможности, да еще не ограничивали число репродукций, да еще делали красивую цветную суперобложку, я стала читать. Книга – памятник трудолюбию автора и пример нам всем. Вот какого выдающегося результата достигает историк, когда берется за значительную тему, располагая временем и материальной возможностью сделать работу не к сроку, а когда выполнит поставленную им самим себе задачу. После Рёля в этой области уже, казалось бы, делать нечего. Второе, что вызвало уважение, это многообразие и объем использованных источников. Если брать только опубликованные, то чтобы описать первые тридцать лет жизни германского кайзера, Рёль воспользовался не только германскими, но и австрийскими, английскими и французскими источниками. Из русских я заметила только раннее (1921 г.) немецкое издание мемуаров С.Ю. Витте, публикацию «Красного архива» и статью В.М. Бехтерева в немецком журнале о психических девиациях Вильгельма II, опубликованную, разумеется, уже после падения монархии и, судя по дате (1919 г.), внушенную политическими событиями эпохи. Приятно отметить, что приводятся мнения о плодах воспитания прусского наследника не только германских придворных, чем грешат авторы популярных биографий, но и соперников, и даже врагов. В предисловии д-р Рёль отметил, что писал книгу около 10 лет – в наше ускорившееся время это так же необычно, как употребление мелованной бумаги на печатание сугубо научного труда. Он пользовался не только британским Королевским архивом, где хранятся письма родителей Вильгельма к королеве Виктории и их дневники, а также донесения британских премьер-министров и дипломатов королеве, но и архивом МИД в Вене, и, разумеется, множеством германских архивов. В первую очередь, это архивы из тайника в гессенском замке Фазанери, где в 1980х гг. была обнаружена спрятанная по приказу матери Вильгельма обширная переписка родителей Вильгельма, Виктории и Фридриха Вильгельма. Супруги очень любили друг друга, были единомышленниками и недоброжелательность Бисмарка и семейства Гогенцоллернов их еще более сплотила. Поэтому они переписывались очень интенсивно и откровенно. Императрица Виктория была на ножах с сыном и после смерти мужа в 1888 г., слежка не давала ей возможности вывезти из Германии свои архивы. Не желая, чтобы после ее смерти сын наложил руку на все ее бумаги и уничтожил документы, которые представляют его в неблагоприятном свете, перед смертью в 1901 г. она велела верным людям тайно замуровать бумаги в одной из комнат замка Фазанери. Комната «исчезла» и, к счастью, замок пережил превратности Второй мировой войны. В тысячах писем комментируется шаг за шагом взросление Вильгельма и его превращение в того кайзера, которого в 1918 году мечтали повесить на площади миллионы европейцев. Джон Рёль стал первым историком, получившим доступ к этим материалам в 1980х годах. Автор работал и с материалами из архива Бисмарков (отца, канцлера Отто фон Бисмарка, и сына, государственного секретаря Герберта фон Бисмарка) в Кобленце, в частности, с неопубликованными мемуарами Герберта фон Бисмарка, где честно рассказано, как Бисмарки сначала поощряли своеволие и тщеславие юного Вильгельма, чтобы вырвать его из-под влияния родителей, и как потом он вышел из-под контроля своих менторов. Он работал и в частных архивах Гогенцоллернов, Фюрстенбергов и Гогенлоэ, а также воспользовался отдельными материалами, предоставленными ему потомками разных исторических лиц. Сравнив печатную версию дневников генерала фон Вальдерзее, генерал-квартирмейстера германской армии, который поощрял милитаризм и шовинизм Вильгельма, с рукописной версией, Рёль нашел, что опубликованные в 1920х годах дневники «возмутительно искажены», а потому обширные цитаты в книге взяты из рукописи. (См. слова Тынянова о документах, которые врут). Книга охватывает период с рождения Вильгельма в конце января 1859 года до июня 1888 г., когда умер его отец после трехмесячного правления и он стал кайзером Вильгельмом II. Автор поставил себе цель выдвинуть на первый план персонажей «повести», а самому уйти как можно больше в тень. Рассказ, состоящий почти целиком из цепочки развернутых цитат, получается впечатляющий и внушающий доверне, поскольку оценок вроде «их супружеская жизнь была почти идеальной» в книге нет, но зато обширно цитируется переписка родителей Вильгельма и его переписка с ними и с друзьями. Первая глава посвящена трудным родам восемнадцатилетней кронпринцессы Виктории (старшей дочери английской королевы), родовым травмам, которые получил младенец и мнениям врачей – как принимавших участие в родах, так и наших современников – о последствиях для ребенка, которому суждено было править империей. Длительная нехватка кислорода из-за того, что принцесса не могла разродиться почти в течение суток; количество вколотых ей лекарств для усиления схваток и уменьшения болей; то, как плод поворачивали в утробе матери, чтобы вынуть, и при этом порвали ему сухожилия левого плеча – все это описано так подробно, что волосы встают дыбом. Судя по описанию родов, Вильгельм выжил чудом. В 20 веке врачи утверждали, по словам Рёля, что в мозгу младенца нехватка кислорода неизбежно должна была привести к необратимым изменениям. Его истерический характер, перепады настроения, неспособность к концентрации, редкое бессердечие, по их мнению, могли быть вызваны этим. Может быть, и так, но хочется напомнить, что этим часто отличались и другие монархи, не подвергшиеся тем же испытаниям при рождении. Причина того, что у младенца левая рука оказалась атрофирована, очевидна –порванные плечевые связки. Из-за «сухой руки» у него неправильно развивались позвоночник и шея. Тем не менее, этому ребенку предстояло стать наследником прусского престола и потому его начали «исправлять», едва он встал на ноги. Его стали одевать в металлический каркас, не дававший ему горбиться и двигать правой рукой, чтобы заставить пользоваться левой – что не привело ни к какому результату, кроме отчаяния и озлобления. Левая рука, несмотря на испробованные методы, осталась заметно меньше, чем правая, и с детства Вильгельма приучили маскировать этот дефект при публичных появлениях или позируя фотографу. Он скрещивал руки так, чтобы правая прикрывала увечную левую или ему давали в правую руку предмет, который прятал левую. Все это, по мнению врачей 20 века, обильно цитированных в книге, тоже должно было сильно повлиять на его характер. В более ранней статье для сборника[4] Джон Рёль говорит, что с самого рождения никто не мог установить с Вильгельмом обычные человеческие отношения, потому что он был принцем. Даже отношение к нему его родителей в большой степени определялось тем, что он был будущим наследником престола. Кстати, то же самое можно отнести и к Романовым, которых так любят описывать просто любящими мамой и папой. В рассказы о том, как царствующие монархи и их супруги растят детей, необходимо вносить много уточнений, чтобы напоминать о пропасти между царской семьей 19 века и сегодняшней российской семьей. В многократно цитированном письме Александра III к жене он говорит, что никто из его воспитателей не оказал на него ни малейшего влияния, т.к. он и все братья считали их пешками; отец был занят государственными делами, зато мама их любила и всегда была готова выслушать и направить на путь истинный[5]. Спорить с ним было бы странно, но приходит на ум вопрос: зачем рассказывать жене, которая в течение 15 лет (1866-1880) сама наблюдала отношения императрицы с сыновьями, о том, что мать их любила? Кого он убеждал, жену или себя? Несомненно, Мария Александровна любила своих детей, но в их жизни она присутствовала не много, судя по мемуарам. Во-первых, после рождения Александра она ежегодно выезжала для лечения заграницу на месяц и больше, а дети оставались в России. Но и кроме того, вспомним жалобы учителя старших ее сыновей Я. Грота, что он видел императрицу не больше, чем два-три раза за два года; в особенности вспомним замечание Б.Н. Чичерина о необыкновенной инертности, вялости Марии Александровны, которая не позволила ей по-настоящему участвовать в воспитании старших сыновей, порученном ей мужем. Свойственная Марии Александровне сдержанность и холодность впоследствии позволила кн. Е. Юрьевской скорее всего несправедливо утверждать, что она слышала от Александра II, будто императрица испытывала неприязнь к своей первой дочери, рано умершей Александре, и не занималась ею[6]. Можно понять, почему любовнице ее мужа хотелось верить, что у законной жены не было сердца[7], но видимо и поведение императрицы позволяло такое предполагать. Сама Мария Александровна говорила своей фрейлине А.Ф. Тютчевой, что она никогда не ласкала никого из своих детей и что первой ее любимицей стала Мария, родившаяся в 1853 г.[8] Ее старшим сыновьям было тогда десять и восемь лет, и они, видимо, не получили своей доли тепла от матери. Их воспитывали чужие. Уже подростком ее старший сын, Николай, сумел сблизиться с матерью и стал, по мнению придворных, ее любимцем. Вот почему мемуаристы дружно писали, что его смерть в 1865 г. была для нее страшным ударом. После 1865 года, когда ей предписали проводить зимы в Италии, Швейцарии или в Крыму, императрица забирала с собой дочь и двух младших сыновей. Те действительно выросли при ней и очень отличались поведением, интересами и наклонностями от старших братьев, выросших под крылом «генералов». Недаром, ее дочь Мария Александровна-младшая призналась придворной даме в 1888 г., что никогда не могла сблизиться со своими «старшими братьями-медведями»[9]. То же самое произошло с младшими детьми в семье германского кронпринца: Вильгельма, его сестру Шарлотту и брата Генриха воспитывали как детей государства, в согласии с пожеланиями императорской четы и Бисмарка, а трех младших дочерей уже предоставили воспитывать родителям. В результате те оказались самыми верными и любящими, когда произошел раскол в семье наследника. Итак, участие монархов в воспитании детей было иным, чем в обычных семьях. Тем более, в обычных современных семьях. Взгляды на отношения взрослых и детей, ожидания родителей тоже были совсем иными. Поэтому принцесса Виктория, очень жалея своего первенца, в то же время переживала, что ее винят за то, что родила наследника с дефектом, боялась, что он станет предметом жалости и презрения для других и больше всех заставляла сына преодолевать и скрывать недостаток. С детства его особенно безжалостно заставляли учиться верховой езде. Он стал отличным наездником после бесчисленных падений и ушибов, когда его заставляли снова и снова садиться в седло и управлять лошадью своей единственной действующей рукой. То, что его приучали скрывать дефект, создало у самого мальчика чувство стыда за свою неполноценность. Впоследствии Вильгельм считал, что мать его не любила и стыдилась, хотя по ее письмам к мужу и матери этого не сказать. Его случай не единичен: монархи скрывали физические недостатки, т.к. это ассоциировалось со слабостью и уязвимостью. Божьим помазанникам в военных империях нужно было демонстрировать, что физически они не уступают собственным гвардейцам. Близорукий астматик Александр II отказывался носить очки и делал усилие, чтобы вести обычный образ жизни во время приступов. Постоянное противостояние его либеральных родителей и реакционного деда-императора Вильгельма I, и трудное положение его матери-англичанки, которая считала, что иностранных принцесс, выходящих замуж за Гогенцоллернов, пруссаки всю жизнь воспринимают как чужих, тоже повлияли на воспитание Вильгельма. Дж. Рёль на основании писем опровергает распространенную легенду, будто кронпринцесса презирала Германию, но именно такое мнение создалось у ее сына Вильгельма и перекочевало в мемуары и исторические труды. Его мать, чувствовавшая неприязнь со стороны берлинского двора, утешала себя идеализацией Англии. Она бестактно ставила своим детям в пример достижения своей родины, переживавшей тогда период материального и культурного расцвета, мечтая вырастить из Вильгельма великого монарха в либеральных традициях середины 19 века. Однако постоянные похвалы Англии и рассказы о выдающихся качествах ее покойного отца, принца Альберта Кобургского, привели к тому, что, когда его отношения с матерью испортились, Вильгельм возненавидел ее родину и ее семью. Напротив, в молодости он подчеркнуто сблизился с бабкой и теткой с отцовской стороны, которые враждовали с его матерью. Вражда родителей Вильгельма и канцлера Бисмарка, управлявшего старым кайзером Вильгельмом I, затруднила для наследного принца и принцессы воспитание первенца. Как и в семье Романовых, постоянным припевом Гогенцоллернов было: «прусский принц – прежде всего, солдат и обязан беспрекословно исполнять волю императора». Если открытое сопротивление государю было немыслимо, существовало много обходных путей и рычагов воздействия. Но родители Вильгельма не могли использовать их, потому что были чужими в своей семье, а государственных деятелей, которые разделяли их взгляды, Бисмарк удалил от власти. Попытки наследного принца оказывать решающее влияние на воспитание сына имели мало успеха и приписывались влиянию его жены, которое считали верным ограничивать, потому что она была женщина и к тому же иностранка. Самому Вильгельму внушили взгляд свысока на отца как на слабого человека, полностью подчинившегося жене. Германский кронпринц и его жена были ограничены в выборе воспитателей для сына, а там, где им предоставляли поступить по-своему, излишек доброхотов и советчиков часто мешал сделать правильный выбор. Одна из трудностей, с которой столкнулись и родители Александра III в Петербурге, заключалась в том, что из-за патриотических (или шовинистских) настроений общества они избегали брать детям учителей-иностранцев, что было распространенной практикой в аристократических домах. Кронпринц Фридрих Вильгельм писал жене, что он не настаивает, чтобы гражданский гувернер его сына был пруссаком, но, конечно, соотечественникам будет неприятно и непонятно, что для принца не смогли найти хорошего воспитателя в Пруссии. Императрицу Марию Александровну заклевали мемуаристы за приглашение А. Гримма к сыновьям, хотя при Николае I Гримм был учителем его второго сына, в.к. Константина и никто не возражал. Свою лепту внес даже К. Ушинский, упрекнув императрицу за выбор немца, хотя он сам до того убедил ее, что в России она не найдет достойного воспитателя для наследника[10]. Только трезвый Б.Н. Чичерин увидел в Гримме не воспитателя, не идеолога германского национализма, который «презирал чужой страны язык и нравы», а просто репетитора, которого призвали залатать прорехи в начальном образовании великих князей[11]. В случае Вильгельма его гувернером после неудачных попыток нанять хорошо зарекомендовавших себя частных учителей стал все-таки пруссак Георг Эрнст Гинцпетер, горячо рекомендованный сестрой кронпринцессы, великой герцогиней Алисой Гессенской и английским посланником в Дармштадте Робертом Морьером. (Гинцпетер был сторонником строгости и режима, которым следовали в семье герцога Гессенского[12].) Ослепленная его твердыми убеждениями, высокой моралью, чувством собственного достоинства и ученостью, кронпринцесса Виктория не заметила его жестокость, шовинизм, нетерпимость и презрение к женщинам. Взглядов он держался суровых. Так, вопреки желанию принцессы, любившей искусство, Гинцпетер заявил, что принцу не стоит тратить время на занятия музыкой и рисованием, т.к. он не станет профессионалом, а монарха-дилетанта не будут уважать подданные. Речь идет о мальчике, которому не было и десяти лет. В отличие от семьи Романовых, где даже дети смотрели на учителей как на пешки, в семье прусского кронпринца считались с мнением профессионалов. Это был один из случаев, когда родители Вильгельма не дали сыну заниматься тем, что им самим и ему нравилось, исходя из его будущего положения. Как и у Романовых, воспитание будущего императора должно было осуществляться совместно военными и гражданскими гувернерами, но в Берлине гражданского гувернера наделили большими правами по отношению к питомцу, а не подчиняли его военному воспитателю, как в Петербурге. Военного воспитателя выбрали не за военные доблести – которые у прусских офицеров было нетрудно найти после двух недавних войн – а за культуру и характер. Мать Вильгельма ни в коем случае не хотела вырастить солдафона. Молодой военный гувернер Вильгельма получил настоящее, полное университетское образование, ценил искусство и писал стихи, а по возрасту был еще способен сблизиться с юным принцем. В 19 веке уже признавалось, что дети нуждаются в общении со сверстниками или хотя бы с людьми близкими по возрасту. То есть выбирали по иным показателям, чем Николай I для своих внуков. Образование военных воспитателей сыновей Александра II в российских источниках практически не упоминается; мы игнорируем его так же, как и Николай I, который явно ценил своих военных не за образованность. Недаром говорят, что не может человек ценить в других то, чем не обладает сам, а Николай откровенно говорил генералу П.Д. Киселеву, что не получил никакого образования. Жена Я. Грота, штатского учителя царских сыновей, говорит со слов мужа, что «генералы» брали штатских учителей на прогулки с детьми, чтобы те отвечали на вопросы детей – сами терялись. У Б.Н. Чичерина сказано, что главный воспитатель царских детей генерал Н.В. Зиновьев, хотя и побывал на должности директора Пажеского корпуса, но образования никакого не имел. Чиновник царского двора Ф. Оом в мемуарах сообщил, что один из военных воспитателей (правда, самый пассивный) был выпускником Академии Генштаба. По словам Чичерина, также и окружавшие позднее великих князей адъютанты-гвардейцы были милые, веселые молодые люди, но не более того. Как все полуобразованные люди во все века, они относились к образованным презрительно. То же отношение, судя по отзывам молодых Романовых, зафиксированным в дневниках Д.А. Милютина и А.А. Половцова, они успешно передавали царским детям. Даже воспитанный поэтом В. Жуковским их отец, Александр II, по знаменитым словам Ф. Тютчева, при беседе с образованным человеком всегда имел вид ревматика, стоящего на сквозняке. Против среды даже Жуковскому не под силу было бороться. В то же время Вильгельм, в той мере, в какой позволял его характер, уважал ученых и даже сам стремился блеснуть эрудицией. Мне бросилась в глаза независимость, предоставленная гражданскому гувернеру Вильгельма. Он письменно угрожал родителям принца, что уйдет с поста в случае конфликта между их требованиями и его собственными убеждениями и добился их уступки. Им дорожили, видимо, представляя, что найти опытного педагога не так просто. В Петербурге уход К.Кавелина и В. Титова с постов при царских детях случился из-за явно выраженного им неудовольствия царя: они ушли как «не оправдавшие доверия». Может быть, они и были рады освобождению из тягостного положения, но никаких принципиальных заявлений в духе «или работаю так, как считаю нужным, или ухожу» никто при дворе не делал. Поэтому его воспитатель пользовался гораздо большим авторитетом у Вильгельма, чем преподаватели у молодых Романовых, и влиял на него отнюдь не ласками и сказками, как К.П. Победоносцев на Александра Третьего, а суровостью, как водилось в 19 веке. Подростком Вильгельма отправили на год в частную гимназию, чтобы в свободном соревновании со сверстниками он показал своим учителям и самому себе, на что способен академически. Мать надеялась, что это научит его быть скромнее в самооценке. Его дед неохотно дал разрешение, чтобы принц учился среди обычных детей из семей среднего класса, но поставил условие, что Вильгельм непременно продолжит те занятия, которые полагались прусскому принцу. Вильгельм вставал в полшестого, чтобы повторить выученное домашнее задание, после завтрака шел в школу, после школы отправлялся на занятия военным делом и верховой ездой с прикомандированным офицером, и так шесть дней в неделю. Он завел друга, к которому несколько раз являлся без предупреждения в гости. Ему было любопытно увидеть, как живут «обычные люди», и он не слишком с теми церемонился. После этого несколько семестров в Боннском университете, тоже с трудом выпрошенные его родителями у деда-императора, дали ему возможность послушать полдюжины выдающихся профессоров и приобрести запас латинских изречений, которыми он потом любил произвести впечатление. (Романовых древним языкам не учили. Любопытно, что Александр Третий, совсем не разбиравшийся в греческом и латыни, так охотно поверил, что их усиленное преподавание – отличное средство для воспитания консервативных взглядов.) Во время пребывания в университете Вильгельм скоро забросил семинары по философии и сосредоточился, насколько умел, на археологии, истории, естественных науках и искусстве. Знакомство с искусством считалось неотъемлемой частью образования молодых людей из хорошего общества и, хотя мечты его матери о совместных визитах в итальянские картинные галереи не осуществились, Вильгельм стал любителем античной скульптуры и архитектуры, покровительствовал художникам и сам даже написал какую-то печально известную картину о борьбе белой Европы против желтой опасности, которая – в соответствии с предсказанием Гинцпетера – вызвала насмешки его коронованных собратьев, которым он подарил копии. Он был, разумеется, поклонником музыки Р. Вагнера и бывал в опере. В общем, в этом отношении был типичен для своего класса и эпохи. Сыновья Александра II в этом не отличались от остальных европейских коронованных особ: они тоже посещали выставки российских художников, покупали самые «идейно близкие» полотна, если цена подходила (в.к. Владимир купил репинских «Бурлаков на Волге»), часто ездили в театр, но это все было в пределах обычного светского развлечения. В наше время, когда есть кино, ТВ, радио, многие вообще не бывают в «живом» театре и поэтому частые поездки людей 19 века кажутся признаком какой-то особенной культурной отзывчивости. Но у большинства это было только потому, что дома развлекаться было труднее: эпоха крепостных театров уже ушла в прошлое. Это также было необходимо, чтобы оставаться членом светского общества, которое существовало в том числе и с помощью ритуалов вроде общепринятого посещения определенных мест. Украсить интерьер картинами тоже полагалось всем, у кого была такая возможность, а не только знатокам и любителям живописи. Александру служил комиссионером его придворный художник, бывший офицер А. Боголюбов. Так же всем детям из приличных семей полагалось играть на каком-то музыкальном инструменте. Далеко не все достигали виртуозности. Это я отмечу потому, что в биографии имп. Марии Федоровны Ю. Кудрина указывает, что та была серьезной пианисткой, т.к. даже исполняла произведение Баха «Пробуждение весны». Это вызовет улыбку у тех, кто прошел через детскую музыкальную школу. Дело в том, что великий Иоганн-Себастьян Бах был плодовит не только в музыке: у него было многочисленное потомство, которое последовало за ним в музыку, но не достигло его высот, хотя некоторые из них пользовались известностью в 18 веке. Среди них и Филипп-Эммануэль Бах, автор простенькой пьесы, которую автор этой статьи играла в 4 классе музыкальной семилетки. Ничего зазорного для Марии Федоровны тут нет, она играла салонные пьесы, которые нравились ей и мужу и не требовали особой техники. Но это типично для всех принцев и принцесс: отсутствие усидчивости и трудолюбия. Хочется быстрого и приятного результата. Так в.к. Алексей Александрович в те же годы просил знакомого англичанина привезти ему новейшую фотокамеру, которая, как он слышал, сама все делает, а ты только кнопку нажимаешь[13]. Так и с любовью российского наследника к живописи. Он, видимо, любил живопись доступную, красивую и жизнеутверждающую. Желательно, прямо относящуюся к нему самому и его жизни: одобрял пейзажи Альберта Бенуа, сделанные во время летних плаваний в шхерах, заказывал изображения своих яхт и прогулочных катеров, а вот полотно Верещагина «Дорога военнопленных», где на заснеженном тракте лежат замерзшие трупы турецких пленных, Александр Александрович не купил, т.к. обиделся, что художник создает у зрителей нехорошее впечатление о войне. У всех любителей искусства есть свои принципы. Одним из любимых преподавателей Вильгельма Прусского стал знаменитый химик Август Кекуле и когда его избрали ректором, то Вильгельм участвовал в студенческой факельной процессии в его честь. Под балконом Кекуле «с факелами в руках мы самозабвенно слушали его важные слова о Духе Отечества и звонкими голосами мы спели “Heil Dir im Siegerkranz” и “Wacht am Rhein”», вспоминал уже в старости кайзер (Рёль, 298). Самое большое влияние на него оказал профессор истории Вильгельм Мауренбрехер. Тот читал лекции о прусской истории, восславляя Бисмарка и призывая слушателей подчинять свои личные взгляды и желания интересам фатерлянда: «Пруссия из всех германских государств больше всех обязана узам вассальной верности, которые были выкованы между королем и его министром [Бисмарком] в сентябре 1862 г., за все чудесные вещи, которые были нам дарованы». Мауренбрехер насмехался и над либералами, и над теми, кто мечтал о Великой Германии. Зная, что в аудитории сидит сын наследного принца и его английской жены, он был осторожен в оценках, но в своей книге он не скрыл мнения, что брак прусского наследника с английской принцессой был хитрым английским ходом, рассчитанным на то, чтобы превратить Пруссию в форпост британской политики и заставить Германию служить английским интересам (Рёль, 300, 301). В этом духе он постарался исправить ошибочные, по его мнению, взгляды Вильгельма на прусскую историю. Он в этом преуспел. Под его влиянием Вильгельм стал открыто презирать Францию и Австрию, ненавидеть католиков; он стал англофобом и заклятым врагом левой либеральной партии в рейхстаге. Рёль пишет об «интересном психологическом механизме, который по всей видимости срабатывает почти, как закон природы: принц восстает против отца и при этом против отцовских политических взглядов.... Вильгельм... не восстал против правящего кайзера, которого он восхвалял до небес как некоего Супер-Отца; вместо этого он ополчился на собственного отца, который был либеральным оппозиционером...» (Рёль, 303). Чтобы показать, насколько прочно осталось в памяти Вильгельма услышанное от Мауренбрехера, Рёль приводит целиком безумную речь, которую кайзер произнес в феврале 1899 г. Из нее очевидно, что «исторический миф, династический культ Гогенцоллернов, божественное право монархов, протестантско-христианское учение о спасении и антисемитизм – все смешалось в его уме, превратившись в опасный германский Weltanschauung» (Рель, 304). От природы суетливый, беспокойный, неспособный сконцентрироваться на одном предмете дольше нескольких минут, Вильгельм попал в родную стихию, когда дед назначил его в гвардейский полк, стоявший в Потсдаме. Там и завершилось его формирование: интересы на уровне лейтенанта гвардии, презрение к низшим классам и чужим народам, шовинизм и антисемитизм – свойства, сначала раздражавшие, а потом ужасавшие его родителей. Он имел несколько связей с женщинами сомнительного поведения, которые потом шантажировали его неосторожно написанными письмами. Сверх того, он начал верить в привидения, посещал спиритические сеансы и т.д. Родители не сумели добиться разрешения на его путешествие в Австралию и Северную Америку, которые, по их мнению, сильно изменили бы взгляды Вильгельма на Германию, и даже не смогли перевести его в провинциальный гарнизон, где он бы не был под влиянием «потсдамских лейтенантов», которых презирала его мать. Его родители просчитались и в усилиях найти ему подходящую жену, которая бы смягчила его вздорный, самонадеянный и жестокий характер. Они выбрали голштинскую принцессу Августу Викторию, которая должна была, по мысли родителей Вильгельма, быть космополиткой, как ее отец, любить культуру и искусство. В течение двух лет наследник и его жена боролись с кайзером и Бисмарком за этот брак, который семья Гогенцоллернов считала недостойным будущего императора. Наконец, они добились желаемого, но Августа Виктория оказалась ограниченной ханжой, поощрявшей в Вильгельме его дурные качества и ненавидевшей своих свекров. Книга подробно рассказывает, как Вильгельм подпал под влияние отца и сына Бисмарков, которые внушали ему свои взгляды на внутреннюю и внешнюю политику. Бисмарк-младший, занимавший пост статс-секретаря, был значительно старше Вильгельма и старался взять его в руки, приобщив его к вечеринкам с возлияниями (Герберт Бисмарк пил и вообще прожигал жизнь), но в особенности к своему презрению к союзной Австро-Венгрии, Франции и к своей русофилии. Бисмарки, стремясь уменьшить влияние кронпринца Фридриха Вильгельма на германскую политику и на императора, старались выдвигать вперед Вильгельма как представителя императора. Они внушили ему высокое мнение о собственных государственных и дипломатических талантах и поддерживали, когда он настойчиво просил деда давать ему миссии, которые должен был бы выполнять его отец. Рёль приводит образец письма Герберта фон Бисмарка к 28-летнему Вильгельму: «Почтительнейше молю Ваше королевское высочество оказать мне милость, дозволив передать Вашему высочеству письменно мою величайшую и глубоко прочувствованную благодарность за великую честь, которую Ваше королевское высочество мне оказали посещением моего дома. Ваше королевское высочество не только доставили мне величайшую радость, какая доступна моему воображению, но доброта и милость Вашего высочества также вызвали восторг всех остальных, кто имели счастье присутствовать, благодаря дозволению Вашего королевского высочества» (Рёль, 428). Рёль отмечает, что никто не обращался в подобном сахаринном стиле ни к императору Вильгельму I, ни к кронпринцу, и сам Герберт фон Бисмарк был известен скорее непочтительностью, чем льстивостью. Из этого нетипичного для Бисмарка письма Рёль делает вывод, что, видимо, характер Вильгельма подсказывал людям, знавшим его, что именно такой тон должен ему понравиться. Многие в высших военных и правительственных кругах считали, что лучше всего было бы, чтобы кронпринц вообще не царствовал, а дед передал бы трон внуку Вильгельму, истинному пруссаку, а не англофилу. Это оскорбляло его отца и мать и служило новыми причинами для конфликтов. В результате, когда его отец заболел раком в начале 1887 г., мать не хотела видеть Вильгельма в своем доме, он получал сведения об отце через своих шпионов (перешедших на сторону будущего императора) и пользовался ими, чтобы очернять свою мать и ее английскую родню. Старшая из сестер Вильгельма, Шарлотта, и его брат Генрих перешли на его сторону и верными родителям остались только три младшие дочери, которые и жили с ними. К этому времени у Бисмарков, вырастивших монстра, уже не было никаких иллюзий относительно управляемости Вильгельма и будущего Германии при нем. Он показал себя агрессивным, бессердечным, тщеславным и упрямым. Хотя его прикомандировали с разрешения деда к министерству иностранных дел, но он провел там мало времени, знакомясь с делами и перепиской. Когда у Бисмарка просили разрешения прикомандировать принца еще к какому-то министерству для подготовки к государственной деятельности, он сказал, что это бессмысленно: принц Вильгельм, как уже видно из опыта МИД, не будет серьезно заниматься ни экономикой, ни финансами, а просмотрит несколько дел по верхам и потом будет считать себя знатоком. Он действительно был высокого мнения о своих дипломатических талантах, никем больше не отмеченных. Наоборот, его считали бестактным и неосторожным. Его обращение к германским принцам, подготовленное впрок, пока он ожидал смерти деда и отца, которые возвели бы его на престол, он показал Бисмарку и предложил, чтобы в запечатанных конвертах несколько десятков копий этого документа ждали бы своего часа в прусских миссиях при германских дворах. Бисмарк просил принца сжечь обращение немедленно и ни в коем случае не делать копий, чтобы случайно не попали в чужие руки и не вызвали возмущения медиатизированных германских принцев. Вернувшись из Петербурга после первого визита в 1884 г., Вильгельм, не советуясь с Бисмарками, писал царю, предостерегая против своих английских родственников, проклиная мать и отца на чем свет стоит, и подстрекая Александра III напасть на английские владения в Азии. На этом основании Вильгельм считал, что он навеки сделался другом русского царя и укрепил русско-германские связи. Но в 1887 г. он отправился на рассвете встречать поезд царя, ехавшего через Германию, и ему пришлось в парадном мундире и в окружении адъютантов прождать два часа, прежде чем царь проснулся и вышел к гостю. Притом, нередко страдая по утрам от похмелья (по словам Г. Бисмарка), Александр был неприветлив и отказался от разговора наедине, на который Вильгельм рассчитывал, чтобы поднять собственный престиж в глазах Бисмарка и императора (Рёль, 743). Он оскорбился и начал поддакивать близкому к нему генерал-квартирмейстеру фон Вальдерзее, который настаивал на необходимости превентивной войны против России и Франции. Бисмарк с трудом предотвратил последствия «военного совета» при кайзере Вильгельме I и сказал: «Бедные мои внуки!» – имея в виду, что им придется жить при таком монархе. Уже в 1888 г. Бисмарки знали, что недолго удержатся у власти после прихода нового императора. На все предупреждения Бисмарка-старшего и попытки изменить решения Вильгельма, тот отвечал надменными отписками, а с Гербертом Бисмарком он просто рассорился. Вообще ответы принца к концу книги становятся предсказуемыми. Он обычно благодарит за полученное письмо и говорит, что его не так поняли, а он все делает в соответствии со взглядами пишущего и спорить тут не о чем. Его ответы родителям обычно сводились к формуле «исполняю повеление кайзера и не обязан давать отчет никому, кроме него», в то время, как он выманивал у деда то или иное поручение, утверждая, что его отец согласен с тем, чтобы сын взял на себя его роль. Как и в России, от наследника ожидали исключительной сдержанности, чтобы не создавать второй полюс власти при дворе, а потому постоянные старания Вильгельма играть роль то во внешней политике, то в социальных вопросах заводили его далеко. Вот мнение Бисмарка о христианском союзе, к которому решили примкнуть Вильгельм, его жена и их приближенные: «Такие предприятия, как “Внутригородская миссия”, особенно в расширенной форме, которую она предполагает принять... не должны быть настолько связаны с Вашим именем, чтобы возможный провал предприятия отразился бы на Вас». Вильгельм возразил, что дело самое богоугодное и респектабельное, и привел внушительный список лиц, желающих принять в нем участие, но Бисмарк спросил «сколько из этих господ выказали бы интерес к Внутригородской Миссии, если бы не знали, что Ваше императорское высочество и принцесса участвуют в проекте». Он продолжал: Вильгельм близок к самому высокому посту в стране и должен рассматривать внимательно каждого филантропа, чтобы понять, направлена ли благотворительность на доброе дело или на то, чтобы произвести впечатление на будущего императора. Кроме того, все в списке Вильгельма принадлежат к той или иной политической группировке, а Вильгельм должен сохранять свободу воли как будущий монарх и не позволять, чтобы его имя уже сейчас связывали с одной из партий. Об организаторе миссии, придворном пасторе Штекере, Бисмарк написал: «Не имею ничего против Штекера, по-моему у него только один недостаток как у политика – это то, что он священник, а как у священника его единственный недостаток, что он вмешивается в политику». Он предупреждал принца, что протестантские священники, как только почувствуют силу, склонны к теократии ничуть не меньше, чем католики (Рёль, 730, 731). В России оба наследника Александра II несли чисто декоративные функции; если они выходили за рамки, то их одергивали – чего не произошло с Вильгельмом, потому что его отец был лишен всякой власти и авторитета, а дед был слишком стар. Романовы совершали обязательное турне по Центральной России, чтобы на них полюбовались верноподданные и чтобы они имели возможность убедиться в справедливости сведений, преподанных профессорами на занятиях. Вникать в местные проблемы, становиться на чью-то сторону в местных распрях им воспрещалось. Все поданные прошения они должны были переслать в Петербург. Так обставлялось знакомство с империей. После женитьбы, которая и делала их фактически совершеннолетними, они молча присутствовали на заседаниях Государственного совета, сидели на докладах министров. Большего не требовалось. Самостоятельных дипломатических поручений им не давали, поручаемые общественные дела заключались больше в представительстве «от имени и по поручению». В отличие от тщеславного и самонадеянного Вильгельма Прусского цесаревич Александр Александрович не стремился занять видное место при дворе, довольствуясь тем положением, которое ему отвела традиция. Он целеустремленно боролся только за увеличение доли времени, которое отводилось на его семейный досуг. Но его пытались подтолкнуть на самостоятельные активные действия и укрепление собственной популярности такие советчики, как В.П. Мещерский, который манил его обещанием сделать его царствование не менее значительным, чем царствование Екатерины II. Для этого он предпринимал разнообразные попытки выдвинуть вперед наследника, который то ли из осторожности, то ли по лени сопротивлялся, и тем избежал обострения своих довольно натянутых отношений с императором и императрицей [14]. Мещерский не раз советовал Александру сблизиться с отцом, чтобы завоевать его любовь и доверие и возглавить возвращение единства, силы и русского патриотизма в государственную жизнь. Такие советы откровенно подсказывали Александру, что при его отце ни русского патриотизма, ни силы, ни единства в правительстве нет и подталкивали наследника на активную роль, которая бы собрала вокруг него всех недовольных политикой царя. Та же мысль об усилении роли наследника подсказывала и советы собирать «фалангу людей, непобедимую армаду для подвигов внутренней, мудрой славы», чтобы, воссев на престол, уже не полагаться «на людей прежних» и не искать новых [15]. При Александре II не было Бисмарка, но природная осторожность в значительной степени уберегла его наследника от открытой вражды с отцом, хотя при его дворе нашли приют известные критики правительства, вроде самого Мещерского, преподавателя наследника К.П. Победоносцева, и разнообразные фрондеры от генерала Р. Фадеева до редактора «Московских новостей» М.Н. Каткова. О русско-германских отношениях в книге сказано немного. Только с точки зрения формирования политических взглядов Вильгельма описаны контакты с Александром III. Он пережил период юношеского обожания Александра III: его первая и удачная миссия в 1884 г. была в Петербург, и к тому же Вильгельм обожествлял носителей императорской короны. Они симпатизировали друг другу потому, что оба ненавидели Англию и болгарского князя Александра Баттенберга, но других общих точек у них не было. «В ноябре 1887 г. отношения Вильгельма с царем ... начали заметно охлаждаться; главным образом из-за того, что сообщения о его надменном поведении в Англии и особенно о его бессердечном отношении к родителям достигли [ царя] через Копенгаген. В ту осень самодержец провел три месяца с родней при датском дворе. Ни один государственный деятель его не сопровождал. Повеления, которые он отправлял в Россию, часто имели мало связи с реальностью. К тому же, русские чиновники истолковывали их крайне творчески, так что в государственных делах и в армии возник опасный хаос» (Рёль, 742). Так из немецких дипломатических донесений и мемуаров узнаем то, чего нет в российских биографиях царя: Александр поддавался семейным влияниям, в дела глубоко не вникал, а повеления его исполнялись «творчески». Удивление немцев вызвало то, что в течение 3 месяцев царь мог вершить государственные дела, обходясь обществом «двух адъютантов, чьи умственные способности, насколько можно судить по поверхностному взгляду, не позволяют им выполнять такую задачу», писал адъютант Вильгельма в 1887 г. (Рёль, 745). Согласно германским источникам, в ноябре 1887 г. царь-миротворец приехал в Берлин, «чтобы вбить клин между Германией и Австро-Венгрией. Это было ему нужно для того, чтобы без хлопот вести войну против изолированной дунайской монархии. Чтобы заставить его поменять мнение, Бисмарку пришлось говорить с царем таким резким тоном, что его [Бисмарка] нервы опять сдали...» ( Рёль. 745). Это бросает некоторую тень на миролюбие царя. Ажиотаж, устроенный милитаристской партией, привел к тому, что в декабре 1887 г. к ужасу Бисмарков старый император начал склоняться к мысли Вальдерзее и Вильгельма, что наступил момент для превентивной войны против России и Франции одновременно. Отцу и сыну Бисмаркам стоило громадных усилий отвести старика Вильгельма I и его советчиков от этой мысли. Старый император в письме к сыну выразил недоумение, что Россия сосредотачивает все больше войск на русско-австрийской границе, а Австрия не реагирует. Старик писал, что это поневоле заставляет верить в сообщения, что царь просидел осень в Копенгагене «без военных или гражданских чиновников, которые могли бы ему дать совет, он отдавал повеления самостоятельно, лично», а русское правительство стало передвигать войска от имени царя, но без его ведома. «Невероятно, – писал старый император, – но я делаю вывод из удивительного ответа императора [Александра] на вопрос, почему он посылает столько войск на границу («Mais qu’est qui faisaient a l’interieur du pays!”)[16], что в этих слухах что-то есть» (Рёль, 751). Опасность личного правления внука императора Вильгельма I, при поддержке отъявленных реакционеров и милитаристов, вдруг очень выросла. В конце 1887 г. Бисмарк уже считал, что было бы большим несчастьем, если бы кронпринц Фридрих Вильгельм не смог наследовать отцу. Принц Вильгельм, жаловался канцлер, это «сумасброд, который не способен держать язык на привязи, позволяет льстецам влиять на него и был бы способен ввергнуть Германию в войну, сам того не видя и не желая» (Рёль, 741). Уже смертельно больной кронпринц Фридрих Вильгельм стал императором Фридрихом III внезапно, когда ему уже оставались считаные месяцы жизни, и он даже не стал сменять своих врагов на постах, которые те занимали при его отце. Так Бисмарк остался канцлером, а Вальдерзее – генерал-квартирмейстером. Единственное, что он успел сделать, это обеспечить финансовую независимость жены и незамужних дочерей после его смерти, что очень заботило его ввиду непримиримой ненависти Вильгельма к матери и младшим сестрам. Вильгельм, став наследным принцем, по наблюдениям иностранных дипломатов, повел себя еще более надменно и самоуверенно. Австрийский посол докладывал в марте 1888 г.: «Особенно прискорбно, что недовольные находят поддержку своей критике в заявлениях, которые делает кронпринц Вильгельм и которые не оставляют места сомнениям, что он сам недоволен нынешним положением дел. Все они критикуют [нового императора] более или менее открыто, потому что уверены, что это поможет им при следующем правителе. Замашки, которые молодой человек приобрел в Бонне, все еще очень заметны; его властность и чрезмерная поспешность при решении сложных вопросов, а также неосторожность и нетерпимость в вопросах религии, вызывают много беспокойства. Поэтому даже в военных кругах мало кто безмятежно ожидает того не слишком далекого момента, когда кронпринц Вильгельм придет к власти» (Рёль, 798). Книга Рёля заканчивается июнем 1888 года, когда Вильгельм, наконец, дождался смерти отца и взял власть в свои руки. Согласно заранее отданному им (незаконному) секретному приказу, как только стало известно, что Фридрих III испустил дух, дворец окружили, чтобы не дать ни войти, ни выйти никому из обитателей. Но буквально накануне его мать успела передать британскому послу несколько томов дневников мужа и его письма. Британской дипломатической почтой они были отосланы в Виндзор, где и хранятся по сей день, на радость историкам. Cобытия, которые для Вильгельма, Германии и Европы были еще в будущем, для нас уже прошлое и мы знаем, что Вильгельм вскоре последовал советам своих военных приближенных и стал собственным канцлером. После ухода отца и сына Бисмарков начался так называемый период «личного режима» Вильгельма II. За тридцать лет правления взбалмошный, деспотичный и оторванный от реальности император совершил все, чего опасались знавшие его современники. Вот и говори после этого, что будущее непредсказуемо: Бисмарк его прекрасно предсказал. Не стоит утомлять читателя рассказами о том, как пошли дела в Российской империи после гибели Александра II и какими деяниями в области внутренней и внешней политики завершилась история династии Романовых. Что до плодов воспитания, то тут остается только вспомнить банальное: дорога в ад вымощена добрыми намерениями. Вполне разумные с современной точки зрения планы кронпринцессы Виктории, как и мягкость, и долготерпение ее мужа по отношению к старшему сыну, не дали ожидаемых результатов. Учился-то он больше и более прилежно, чем Александр III, но, как заметил Чехов, университетское образование развивает все свойства человеческого ума, как хорошие, так и дурные. То есть, дурака учить – только портить. А что до Романовых, то добродушный бездельник в.к. Алексей, когда ему доложили о результатах экзаменов в Академии, сказал, что незачем отчислять офицеров, проваливших экзамен: «Вот я никаких этих девиаций, навигаций и пр., не знаю, а я генерал-адмирал» [17]. Вот вам отношение к знаниям человека, не испорченного образованием: «Ученье, вот чума...» Хотя националистическая и апологетическая школа историков между 1945 и 1960-ми гг. старалась представить Гитлера как аберрацию, трагическое исключение в ряду деятелей германской истории, тем не менее, уже первый том биографии Вильгельма II показывает, что многие из постоянных лейтмотивов гитлеризма существовали в германской культуре и политике задолго до Гитлера. Поэтому многократные попытки включить их носителя Вильгельма II в неразрывную цепь великих немцев потерпели неудачу, и в этом большая заслуга Д. Рёля. А император Александр III еще ждет критической биографии, которая разгонит туман фимиама и поставит его на принадлежащее ему место правителя, подготовившего многие события, произошедшие в правление его сына. [1] John C.G. Röhl, Young Wilhelm. The Kaiser’s Early Life. 1859-1888. Cambridge University Press, 1998. [2] Сидорова, А. Н. Воспитание великих князей в семьях императоров Николая I и Александра II (Подготовка к государственной деятельности). (канд. диссертация), МГУ, 2016. [3] Мелентьев, Ф.И. Формирование представлений наследников престола о России в эпоху великих реформ. (канд. диссертация), МГУ, 2018. [4] Röhl, John C.G., Nicolaus Sombart (eds). Kaiser Wilhelm II. New Interpretations. The Corfu Papers. Cambridge University Press, 1982. [5] Боханов А., Ю. Кудрина (ред.), Император Александр III и императрица Мария Федоровна. Переписка. Москва, 2001, стр. 102-103. [6] «Воспоминания светлейшей княгини Юрьевской». ГАРФ, ф. 678, оп. 2, д.254, л. 5. [7] «Воспоминания светлейшей княгини Юрьевской». ГАРФ, ф. 678, оп. 2, д.254, л. 9 об. [8] Тютчева А.Ф. Воспоминания. М., 2003, с. 312. [9] Marie of Edinburgh, 1.12.1888, MB 1/U24 14/26, бумаги семьи Маунтбаттенов в Саутгемптонском университете. [10] Ушинский, К. Русская школа. Москва, 2015Ушинский, ; К.Д. «Письма о воспитании наследника русского престола. Письмо третье», az.lib.ru/u/ushinskij_k_d/text_0060.shtml. [11] Чичерин, Б.Н. Воспоминания. т.1., М., 2003. [12] Noel, Gerard. Princess Alice. Queen Victoria’s Forgotten Daughter. London, 1974, стр. 202. [13] Baddeley, John F. Russia in the ‘eighties’. London, 1921, p. 197. [14]В.П. Мещерский – в.к. Александру Александровичу, 18.2/1.3.1868. Письма к в.к. Александру Александровичу 1863-1868. М., 2011, стр. 420-427. [15] В.П. Мещерский – в.к. Александру Александровичу, 12/24.4. 1868. Там же. стр. 451-460. [16] Грамматически неправильная фраза, перевод: «А что им делать внутри страны». [17] Епанчин, Н.А. На службе трех императоров. М. 1996, стр. 211. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Елена Твердислова: «Я поняла, что память – генератор человеческого в человеке». Интервью с Е.С. Твердисловой Беседовал С.Е. Эрлих Твердислова Елена Сергеевна, кандидат филологических наук, писатель, литературовед, переводчик с польского языка. E-mail: helenatverd@gmail.com Автор книг: Поэзия: «Стихи, написанные для одного человека», М., 1994; «Иерусалимские строки. Без тебя и с тобой», М., 1996; «В гостях у птиц», Иерусалим, 2020). Проза. Романы: «Рисунок тени», М, 2005; «Сего дня – сегодня», М., 2008; свыше 150 рассказов разных жанров (сипуры, биографизмы, замыслы») – публикации в России, Израиле, Польше («Литературные автобиографизмы. Сюжеты на страничку», Kraków, 2015). Литературоведение: Вацлав Гавел: Литературный портрет (в соавторстве с И.А. Бернштейн), М., 1992; «Венок из васильков и руты: Адам Мицкевич в переводах Филиппа Вермеля», М., 2004; «Наедине с одиночеством. Папа Римский Иоанн Павел II. Литературный портрет», М., 1995; «Чужая тайна: о Чингизе Гусейнове – писателе и азербайджанце. Литературоведческий роман». М., 1996; «Фотографичность в поэзии Бродского как событие мысли», М.-СПб., 2021. А также около 100 статей о И. Бродском, русской и польской поэзии и литературе, философии и др. Переводы с польского языка: Поэзия: Марек Скварницкий. Интенсивная терапия. Избранное». М., 2012; а также Папа Римский Иоанн Павел II (Кароль Войтыла). Избранное в двух тт. : стихи, пьесы, научные труды и др., М.,2003; Он же. «Личность и поступок. Антропологический трактат», М.,2010; Юзеф Тишнер. Избранное в двух тт. («Мышление в категориях ценности», «Философия драмы», «Спор о существовании человека»), М., 2005; Роман Ингарден. «Книжечка о человеке», М., 2010; Кшиштоф Михальский. «Логика и время. Хайдеггер и современная философия», М., 2010; Он же. «Пламень вечности. Эссе о мысли Фридриха Ницше», М., 2012; Анджей Валицкий. «Россия, католичество и польский вопрос», М., 2012; Тереза Оболевич. «От имяславия к эстетике. Концепция символа Алексея Лосева», М., 2014. Эльжбета Тоша. «Состояние сердца. Три дня с Иосифом Бродским», М.- СПб., 2017 (Серия «Книга света»); Иоанна Ольчак-Роникер. «В саду памяти», М., 2006. С.Э.: Расскажите о вашей семейной памяти: как глубоко она простирается и как повлияли на неё сталинские репрессии? Е.Т.: Травматичность памяти в нашей семье началась с Революции, которая очень быстро наложила на всех свою лапу: на каждого по-своему. Начну с материнской стороны. Я разобралась во всех наших корнях и теперь знаю гораздо больше, чем знали мои родители, во многом двигаясь по сложившейся легенде. И мне страшно обидно, что их уже нет в живых. Почему-то считалось, что дед у нас (для нас с сестрой прадед), который приехал с Украины, и с него начинается для нас отсчет – других предков не знаем, был украинцем. Но я слышала, что его звали Василий Самуилович, и однажды спросила у мамы, откуда отчество. Она ответила, мол, это же имя библейское, что меня удивило: «С каких пор на Украине украинцев называют библейскими именами? Этого никогда не было». Но только теперь, когда я получила (благодаря отцу, который сохранил) и вывезла весь архив семьи, наткнулась на свидетельство, удостоверяющее, что он менял фамилию. Я спросила Чингиза[1]: «Был Касапкин, а стал Косупко, в 80-м году. Какая разница?». Он ответил: «Побег из черты оседлости». Всё встало на свои места. Фамилия была типично еврейская для украинских земель, а прадед уже входил в силу как бизнесмен (тогда говорили – промышленник). Думаю, он крестился, чтобы бежать, и они с прабабушкой приехали в Москву, осели в Останкино, известной еврейской слободе, купили там землю и быстро превратили ее в поместье, с барским домом, садом-огородом, конюшней и тп., а в городе была хорошая квартира на Таганке, где выросли их дети. Квартира перешла сыну, моему деду, когда тот женился и привез из Екатеринослава (название сохранялось до 1924 г.) невесту, будущую мою бабушку. С того времени его родители прочно осели в Останкино. Любопытная деталь: когда нас с сестрой, маленьких, привозили на дачу – так теперь назвалась их усадьба, в гости к прабабушке Ольге, которая жила с дочерью и нянькой Агафьей, нас поприветствовать обязательно выходила какая-нибудь еврейская семья, которая временно проживала в домике – бывшей конюшни. И это, опять же, не обсуждалось. У прадеда его дело началось с текстильной фабрики, он поставил ее сразу там же в Останкино. Недавно израильская подруга, занимаясь кружевом как промыслом, нашла в списке фабрик, действовавших до революции на территории главных городов России, их производство: «Трикотажная и красильная ф-ка». И хотя был указан другой их промысел – «вяз.фуфайки, окраска бум. пряжи», однако подняться им позволили (со слов мамы) рыболовецкие сети, которые ткали, а потом уже увлеклись кружевом. У нас дома этих кружев стояли мешки по углам. В доме начали капитальный ремонт, и мы с мамой их выбросили. Всё, что мешало ремонту (жили-то тесно), терзавшему нас целое лето 1961 года, мы выносили на помойку. Я вспоминаю об этом с ужасом. Более того, когда подошла очередь подоконников – добротных, тяжелых (их меняли на новые), обнаружили под ними огромное количество деловых бумаг, по которым мы могли бы в перестройку что-то себе вернуть. Были там и доллары. Но на предъявителя. Поэтому воспользоваться ими мы уже не могли. (Правда, я сыну дала их с собой в Израиль в 1991 году, и, кажется, он сумел их продать). Самое смешное, после такого капитального ремонта - меняли абсолютно всё: двери, окна, трубы, ставили ванные, через несколько лет дом сломали и нас выселили. Таков был хозяйский принцип властей. Но вернусь к прадеду, постепенно он обзавелся контактами с Вологодской кружевной промышленностью и со своими изделиями они уже выходили на мировые рынки… В доме у нас хранилась вязанная кружевная юбка «в пол», без единого шовчика – изысканная вязь цвета льна, прямо на меня. Носить ее не решалась. Но как-то к Чингизу приехала аспирантка, я ее ей показала и, увидав юбку, попросила её для Музея текстиля. Я согласилась, написала сопроводительную записку, указала фабрику, владельцев… Ныне от нее не осталось и следа. В 1917 году её экспроприировали и превратили в фабрику музыкальных инструментов. Отбирали всё, никто не сопротивлялся – бесполезно было, да и страх брал верх, боялись лишнее слово сказать. Интересно, что прадед – по сохранившимся фотографиям – всю жизнь выглядел как хасид: в неизменной черной шляпе, чёрном сюртуке, белой рубашке – завершала костюм длинная седая борода, - всё это пряталось за внешними атрибутами русской жизни. Вот одна сторона моей жизни – сразу скажу: драматическая. Советская власть феноменально умела разрушить не только наработанное и нажитое, но и людей истребить: чистками и войнами. Другая сторона (увы, не менее драматическая) – семья бабушки Клары, они жили в Екатеринославе, у бабушки было три сестры (Анна, Доя, Ева) и брат (Моисей, ставший Мишей): все они считали, что после революции, ликвидировавшей черту оседлости, получили огромную возможность для самореализации. В Екатеринославе они выросли и получили образование, до революции это был один из интеллигентнейших городов России. После революции перебрались в Москву (кроме Евы, она осела в Питере). Вся их семья была еврейская – тут уж не спрячешься. Их мама не работала; они жили в заметном достатке. Чем занимался отец, мы с моими родственниками так и не выявили. У них был свой дом, дети учились музыке у самого Генриха Нейгауза (жил с ними по соседству), прославившегося на весь мир созданной им методикой музыкального образования: к нему за консультациями приезжали со всего мира. Все его ученики, в том числе и мои Смотрицкие, прекрасно знали музыку, да и английский тоже. Доя до последних дней посещала концертный зал Консерватории и следила за карьерой уже сына – Станислава Нейгауза, или как они называли его между собой, Стасика, его мать (напоминаю на всякий случай) - Зинаида Николаевна, стала потом женой Пастернака. Бабушка Клара, которую мы с сестрой звали бабуля, проявляла большую начитанность, сыпала цитатами по любому поводу, всегда кстати, но начала медленно и неостановимо болеть – потом выяснилось, что у нее паркинсон, когда слегла. А в молодости Клара поступила в Одесскую консерваторию, где училась по классу вокала. у неё было колоратурное меццо-сопрано – редкий голос, такой был у Зары Долухановой, у нас в доме считалась кумиром. Так и слышу возглас взрослых: «Лена, помолчи, Зара Долуханова поёт!», - радио было включено круглые сутки. Бабушка, наверное, тогда находилась дома на каникулах, встретилась с дедом, который лежал в госпитале в их Екатеринославе, а потом демобилизовался из армии, и влюбилась в своего ненаглядного Николеньку. А его еще в 1914-м году забрали на Первую мировую, которая в России плавно перешла в Гражданскую, он был ранен, по-видимому, в конце войны, лежал в госпитале, когда сюда вошла армия Буденного, Гражданская война заканчивалась, и его комиссовали. Я думаю, все эти войны его истерзали. Он был изящный человек. У меня долго хранились пепельница и чайничек для заварки чая, с которыми он ходил на Первую мировую... Когда я узнала, что эти вещицы прошли фронт, я оторопела. Они стояли у меня дома отдельно, но потом пепельницу забрала сестра и у нее она потерялась, а чайничек разбился. У родителей, надо заметить, все эти вещи авторитетом не пользовались, они вообще стремились купить всё новое и современное, а на самом деле – стандартное. Отец долго пользовался пепельницей деда, не придавая ей значения. Он вообще не скрывал своего удивления, когда заметил, что многие вещи я попрятала: «Мы это барахло выносим на помойку, а она оттуда таскает!» Как встретились дед Николай с Кларой - к сожалению, не знаю. Но он сразу решил на ней жениться. И ее мать, моя прабабушка Мария-Пися, женщина очень строгих правил, поверила незнакомому молодому человеку?! Согласилась отпустить дочь с ним в Москву? Тогда никаких телефонов не было, письма шли долго, чтобы получить согласие его родителей, убедиться в его порядочности…Дочери же 19 лет! Догадка пришла молниеносно и простейшая: он ей признался, что еврей, рассказал их семейную тайну, которую не знать не мог. И всё! Других аргументов не существовало. Это единственное, что могло ее убедить. Кстати, я не нашла никаких сведений об их с Кларой бракосочетании, думаю, его и не было, хотя я массу документов из архивов получила, вплоть до свидетельства о ее рождении, выданного синагогой Екатеринослава. Дед в своей семье был первенцем, отец все надежды возлагал на него. Родители любили его сильнее всех, он и вправду был талантливее братьев (было еще двое – Алексей и Павел, и две сестры – Серафима и Мария), но он и раньше всех ушёл. После того, как на работе ему предъявили обвинение, дело передали в суд, он отказался от адвоката и выиграл его. Однако сразу после суда ему стало плохо, его увезли в больницу, где он вскоре умер. Ему было 48 лет. Возможно, это ему помогло избежать более горькой участи, потому что победа на суде лишь выигрывала время: вскоре за него снова взялись бы… Маме досталась от него антисоветская закваска и непреходящее горе: советская власть всё у его семьи отняла. И еще неутоленная любовь: он ее обожал, называл Рыбухой (или Рыбонькой). Когда нам с сестрой исполнилось по 16 лет, мама подарила ей сережки, а мне тонюсенькое колечко с крошечным бриллиантиком и заметила: «Папа мне подарил его на мое двенадцатилетие». Я не скрыла удивления: «Такой маленькой уже кольцо?». – «Ну, он считал, что я уже достаточно взрослая». И лишь приехав в Израиль, смекнула, что к чему: это же была бат-мицва! Так что ненависть мамы к советской власти было чем питать. Конечно, на эту тему помалкивали. Но поскольку мой отец был более-менее лояльный (пытался им быть), правда, в партию вступил, когда ему было под 60, т.к. его ставили большим начальником на работе, он как-то лавировал. И их бесконечные споры по ночам в определённой степени меня сформировали. Мои студенческие подруги мне не раз говорили: «Ты у нас настоящая жертва революции! Все хоть что-то, но от нее получили, а твоя семья потеряла всё». «…он от неё не скрыл, что он еврей …» Сама по себе история скрытых семейных отношений больше рисует время, чем то, что происходило в реальности с людьми. Конечно, бабушка с дедом Николаем были счастливы, он её просто боготворил, при всей своей сдержанности и легкой иронии, которую помнили в квартире, был значительно старше неё. После его смерти она помешалась. Сильнейший стресс у нее начался внезапно. Она радовалась, что дело выиграно, придя навестить деда в больницу, сразу пошла к врачу просить отпустить его домой – по просьбе Николеньки. А врач, внимательно посмотрев на нее, проговорил: «Голубушка моя, мы со дня на день ждем его смерти. У него надорвано сердце!». Она еле добралась до дома – началась желтуха, её немедленно увезли в больницу, в инфекционное отделение. Восемнадцатилетняя мама осталась одна, с ней была соседка, которую она любила и звала Татаней (от тетя Наташа). Через несколько дней, как и предрекал врач, отец умер, хоронили его в Останкино всей родней. Прошла неделя, и соседка говорит маме: «Я иду на рынок, вернусь, и мы с тобой поедем на кладбище». Принято было после похорон часто навещать ушедших. А через 15 минут возвращается со словами: «Танёчек, война!» Узнав про войну, бабушка, которую вскоре выписали, просто впала в прострацию. Целыми днями она сидела неподвижно, уставившись в одну точку. Мама её спешно увезла в эвакуацию. Опять же, помогли соседи. Они много доброго для нас сделали, не в пример, как правило, жуткому поведению проживавших в коммуналке. За бабушкой не раз прибегали, чтобы помогла уладить очередной вспыхнувший на чьей-то кухне скандал, часто буквально на ровном месте, она как-то умела ладить с разъяренными людьми. Соседи сохранили за нами комнаты, благодаря чему бабушка смогла, написав Косыгину и подтвердив, что наша жилплощадь пустует, вернуться из эвакуации, где кстати, мама встретила отца, которого забрали с 5-ого курса Бауманского и отправили поднимать военную промышленность в Красноярск. Все в квартире так или иначе были травмированы советской властью, поэтому держаться за неё никто не собирался – все всё потеряли. Соседи с первого этажа, узнав, что начались подселения, решили прийти к нашим жить: лучше вместе, чем не понятно с кем. Отсюда ощущение некой родственной близости, которой мало кто в коммунальных квартирах мог похвастаться. Как-то случайно я услыхала, как маме говорила ее Татаня: «Вы на Лену не давите, она умная», - и подумала: «А разве они на меня давят? В принципе нет». И даже более того. Отец был на стороне всех моих книжных увлечений. Он меня не порицал, он знал, что я по ночам читаю; мама ругалась ужасно, а он покрывал. Бывало, утром будит меня в школу (в пять легла), я ничего не соображаю, а он мне тихо: «Читала опять?» - «Угу». - «Ну, спи, я записку напишу». Папа во мне это по-своему берег. У него – любопытная родословная. Прежде всего – фамилия. Нам всегда говорил дед, что фамилия от имени боярина Твердислава, который служил Александру Невскому. Возможно, такой боярин был, не случайно мне на экзамене по древнерусской литературе наш педагог Николай Иванович Либан поставил пять, когда на вопрос, что я знаю про свою фамилию, я рассказала версию деда. Но потом я прочитала у Александра Михайловича Панченко об Исидоре Твердислове как одном из первых русских скоморохов. И неожиданное продолжение истории… Пару лет назад я нашла у себя на странице в фейсбуке отрывок из вышедшей книги русского философа В. Иванова «Похабы на Руси», где повествуется и об Исидоре Твердислове. Вкратце: заинтересовавшись тем, как на Руси говорят правду, этот немец прямиком из своей Германии, с одной Псалтырью на латинском в руках, явился сюда в самые лютые времена Ивана Грозного. Царю он понравился достойным поведением: не плевал в священников, не громил алтари, высказывался аккуратно – его и прозвали Твердислов. Между прочим, у нас фактически нет однофамильцев, более того, и отец, и дед Саша, в свою очередь его отец, буквально были помешаны на чистоте и порядке: всё должно было стоять и лежать на одних и тех же местах, за столом отца я делала уроки, ничего со стола не то что брать, сдвигать не имела права, как и перекладывать. А вокруг отточенные карандашики, линейки, ластики (могла только облизываться) – сказывалась любовь к немецкому ordnung…. И всё это мне не помешало лет с 12 излазить всю внутренность его стола и там найти уйму того, что от нас с сестрой скрывали. Оказывается, отец был до мамы женат, но дочь усыновил второй муж его жены. Узнала всё: их имена, где живут, чем занимаются, ведь родители между собой о них говорили, полагая, что мы не поймем. Но у меня ушки на макушке… Когда я выходила замуж, отец решил посвятить меня в свои тайны, а я по молодости лет нетерпеливая, оборвала его: «Я всё знаю». И скороговоркой пересказала. «Давно?» - «Лет с двенадцати…». А было мне уже 21! Отец потерял дар речи. Как-то он обронил, что, мол, его дед по линии матери (моей другой бабушки) был поляк и просил разузнать в Польше о нем, куда я стала ездить регулярно, занимаясь переводами с польского. Я знала, что он – Тадеуш Богушевич, и больше ничего, спросила у отца, кем он был и что делал. Отец чуть не возмутился: «Он же был товарищ (т.е. зам!) министра просвещения в Петербурге!» Я в ответ: «Поляки в Петербурге… – в те годы все были продажные. А настоящие уехали в эмиграцию, сразу, после разделов Польши, ведь её лакомое Королевство Варшавское (!) вошло в состав России. Кто после этого пойдёт служить ей?» Раз – и отрезала. Мол, даже интересоваться не буду. Потом, конечно, мне было стыдно за мой ответ – ведь никаких подробностей я не знала – ничего не знала! Отца я своей категоричностью, безусловно, задела. И вот однажды, находясь в гостях у своей польской приятельницы, как-то обронила, мол, у моего прадеда фамилия Богушевич… А она мне с удивлением: «Это же известный польский аристократ! Можно разузнать поточнее», - и посоветовала «Золотую энциклопедию». Я полезла в нее и выяснила, что эти Богушевичи пришли в Польшу в ХVIII веке как армяне (то ли по крови, то ли по вере), ополячились, нашла конкретно их семью, из пяти человек, и о самом прадеде - единственном, у кого не было семьи: официально он женат на нашей прабабушке не был, красавицу Прасковью даже выдали замуж – для проформы, она была из простых русских, жила в Вышнем Волочке. Но потому, какая досталась ее дочери, нашей бабушке Надежде после нее посуда, мебель (ее отец оставил соседям – я и пикнуть не успела!), а в придачу и портрет, свидетельствовало и о достатке, и о происхождении. Портрет молодой красивой женщины, в стиле Брюллова (как в задумчивости заметил однажды пришедший к нам в Переделкино электрик, который, оказывается, учился на искусствоведческом), висит теперь в нашей Цур-Адассе над пианино. А пан Богушевич остался холостым. Любопытно, что свою дочь он отдал в созданный пансион для незаконнорожденных детей российской знати, учрежденный Николаем II: девочкам давали отчество Ивановна и фамилию Иванова, а мальчикам – Николаевич и Николаев. Несмотря на то, что я потом слушала в Венеции лекции на эту тему в связи с тем, что у них был большущий пансион, в котором росли незаконнорожденные и получали всё то, что должны получать дети знатных и богатых, мои наблюдения за бабушкой Надеждой породили у меня двойственное чувство, потому что она была крайне спесивая! Ну, как же – к ним «на бал царь приезжал»! Всех остальных можно было презирать. Я не помню, чтобы она чем-то увлекалась, а потом делилась этим с нами. Отца она, конечно, уважала и ценила, потому что он снабжал ее всё время деньгами, а нас она даже не любила. Мы с сестрой её так и звали «бабка Надя», не питая к ней никаких чувств. Я поняла, что подобное двойственное воспитание – не на пользу, а во вред. Другое дело - как воспитывать таких детей и как их не бросать… Наверное, не выделять как детей лишь высшего сословия. Но не только среди аристократов были подобные случаи. Аналогичной, например, была судьба Корнея Чуковского, отец которого его даже не признал. Однако приехал к уже взрослому сыну – видимо, познакомиться со знаменитостью, а Чуковский его выгнал. Меня это удивило - не ожидала такой реакции от Корнея Ивановича… Мне ужасно жалко, что, когда я была последний раз в Польше (еще до пандемии), мне сказали, что могут познакомить с потомками рода Богушевичей, фамилия живёт и поныне. Я тогда не успевала и отложила свой визит «до следующего раза»… Теперь-то я знаю, что следующего раза не бывает. И сейчас даже понятия не имею, живы ли те люди, которые хотели меня им представить. К сожалению, в нашей семье это никому не было интересно, ни отец, ни мама этим не интересовались и уж тем более не занимались, да и я начала поиски, когда их не стало... С.Э.: Боялись говорить! Е.Т.: Конечно. Я вам больше скажу: бабка Надя повыбрасывала всё, что имело отношение к ее отцу, тому самому Тадеушу Богушевичу – прежде всего связанные с ним документы. Даже его фотография наполовину сломана, нижняя часть выброшена, так как именно на ней были запечатлены на его груди ордена. И все царские! «А вдруг его увидят, а вдруг ее посадят?!» Отец, архивариус по природе, даже не успел глазом моргнуть, как выяснилось, что ни бумаг, ни документов нет. А жаль – я по ним смогла бы получить в Польше гражданство. В то же время любопытно было наблюдать, как проявлялась в отце его аристократическая жилка, он считал, что именно в семье во всём должна быть справедливость, мог, например, дать по губам нам с сестрой, если мы дерзили бабушке, хотя сам с ней в это время не разговаривал. Помню, когда я была уже замужем и сын родился, вдруг приехала мама, которая разругалась с отцом и весь вечер мне на него жаловалась. Выслушивая ее, я осторожно спросила: «А может, вам лучше развестись?». И она мне с нескрываемым ужасом: «Ты что, он самый благородный человек из всех, кого я знаю!» В отношении меня с сестрой-двойняшкой он установил неукоснительное правило - никогда нас не разделять, чтобы всё было одинаково и поровну, прямо-таки железная справедливость: сделали одной, делайте другой. И получалось иногда так, что, если наказывали одну, а бывало за что, другая тут же шла к ней и разделяла это наказание. Но тут вмешиваться родители уже не решались, получалось некое государство в государстве. Мы с сестрой были очень дружные: не то, что не дрались, даже не ссорились никогда, как-то умели друг другу уступать – родители от этого иногда даже терялись – мы никогда не признавались в грешных делах другой: не знаю, понятия не имею – и всё! Наше рождение спасло бабушку, утратившую к тому времени всякий интерес к жизни, по-видимому у нее была затяжная депрессия. Появление малюток в столь непредсказуемых обстоятельствах эвакуации встряхнуло ее. Представляете, в доме не было не то, что пеленок – похожего материала: выпаривали мешковину из-под сахара! Отец целый день на заводе. Здесь, в Красноярске, он работал при Королёве, они делали «Катюши», все сотрудники вокруг него были мощного накала. Отец работал по двадцать часов, приходил домой, несколько часов спал и снова бежал на работу. Но дома он, конечно, больше внимания уделял сестре. Она родилась слабенькой, недоношенной, и всё свободное время, пока не сваливался в сон, он держал ее на руках – тогда ведь не было никаких трубочек… Мои внуки, тоже двойняшки, причем первый крепкий и здоровый мальчик, второго матери даже не показали, а сразу положили на такого рода установки дополнительного питания, явно недоношенного: даже их вес совпал с нашим: 2.400 и 1.900 кг! Когда я пришла посмотреть маленького, я увидела крошечное тельце, увитое трубочками, включая нос, и просто зарыдала. Ко мне тут же подошла медсестра и, взяв под локоть, повела к выходу, сказав, что время кончилось. Я оторопела: что это значит? В Израиле регламентируют время в таких больницах?! Спустя пару дней мне сын снова предложил навестить малыша: был час ночи, ему надо было что-то срочно отвезти жене. Когда мы туда вошли, я думала, нам предстанут по углам ночнички, а в огромной палате горел полный свет, кто-то из детишек орал, а медсёстры ходили и смеялись. Почему? Потому что они взяли девочку на руки, а она начала писать прямо на них, во все стороны - они и умилялись. Вот тут я смекнула: нельзя плакать, в Израиле можно только смеяться, потому меня и выгнали! Это был для меня хороший урок. А тогда в Красноярске для нас не могли достать ничего: ни пеленок, ни распашонок, ни детского мыла... И вдруг сотрудника отца срочно посылают в Москву. Мама тут же дала наш адрес и сказала, что можно приехать туда и даже переночевать. И верно: сотрудника пустили. Когда он уезжал, соседка выбросила из его чемодана все вещи и напихала детскими, поясняя: «Вы переживёте, а девочек надо утеплять: у вас там зимы лютые!» Это родителей очень выручило. Что еще запомнилось из того времени? Смерть Сталина… У нас в квартире у единственных был телефон на весь подъезд. Однажды он зазвонил ночью, звали нашего соседа по лестничной площадке – милиционера (он был, кажется, подполковник). Тот быстро что-то выслушал и, повесив трубку, произнес: умер Сталин. Все повыскакивали из своих комнат, я так и запомнила стоящие ночные рубашки в полумраке, обсуждали, разумеется, будущее: что будет дальше. Никто не плакал. Говорили про лагеря и надеялись на амнистию. Отец был в то время в командировке, а когда вернулся, глубокой ночью, я услышала его взволнованный шепот: рассказывал маме, как они с друзьями бежали по крышам до самого Дома союзов, а потом спустились и пробрались в Колонный зал. Мама его слушала-слушала и тихо так произнесла – вроде себе самой: «Это ж надо, такая гнида, а столько чести!» Отец, едва сдерживаясь: «Ты что?! Сошла с ума? Он же многое сделал для страны! Он выиграл войну». «Да какую войну он выиграл?! Где пропавшие без вести?» - у неё были к нему свои требования. Ее тетя по линии отца – Серафима, или, как она ее называла, Бабука (была к ней привязана), получила уже после 9 мая извещение, что ее сын Павел – такой же, как мама рыжий и с великолепным голосом, пропал. Из-за этого она даже пенсии по нему не получала, мол, а вдруг он там остался – подразумевалось, по-видимому? Запад же! Кстати, эта мысль мне тоже приходила в голову, ведь я всегда, оказавшись за границей и в первую очередь в Польше, ездила смотреть кладбища советских солдат и нигде не нашла его фамилии. «Там у них», как говорила одна наша знакомая, не осталось незахороненных – в отличие от России, которыми завалены болота на Псковщине… Смерть Сталина Так во мне возникала и укреплялась совсем другая система координат. Да к тому же я попала в поколение, которое было свободным. Начиная со смерти Сталина и дальше – страна жила без особой идеологии. Когда я закончила школу, отец стал меня уговаривать пойти по его инженерной части. Тут он мог меня устроить. Но я сказала «нет». Я собиралась стать музыкантом, да сломала руку. На этом моя карьера кончилась. Разумеется, я могла быть музыковедом, педагогом – не все же становятся исполнителями, но меня уже завлек искус литературы – мой большой внутренний посыл. Отец пытался найти мне всяких репетиторов, но все твердили: «Не морочь девочке голову, она туда не поступит, потому что поступить туда нельзя!» Однако моя учительница литературы - ученица известного специалиста по Маяковскому и нашего, будущего преподавателя на факультете, Виктора Дмитриевича Дувакина, напутствовала маму, когда та пришла, растерянная, за советом, не зная, как меня отговорить: ей уши прожужжали, что, провалюсь в университет! Евгения Петровна её успокоила: «Пусть идёт, она поступит, там таких любят». Мама сопровождала меня на всех экзаменах, сидела в коридоре, где я сдавала вступительные, и неизменно ждала. Так прошел ее отпуск. Когда я без всяких рекомендаций поступила-таки в университет, родители гордились больше меня, почему-то уверенной в том, что обязательно поступлю, мне же хотелось там учиться! Отец на радостях повез меня в книжный магазин на Кузнецком мосту и, введя туда, произнес: «Покупай всё, что тебе надо!» Я оторопела: «Но ведь это – дорого!» – «Я взял ссуду». – «А ваш кооператив?», - на который они копили деньги, спокойно ответил: «Ты заслужила!» В отце снова заговорила его аристократическая жилка: он умел совершать благородные поступки, от души, не отдавая себе в этом отчета. Хотя потом стал пить… У мамы была своя всё поглощающая работа – она преподавала хоровое дирижирование в училище при Консерватории, работала у Надеждиной в «Березке», уча балерин петь просто и красиво (заграницу из-за отца ее тогда не пускали) во время их танцев, а потом создала хор таксистов – мужской, который пользовался большим успехом, с ним она побывала во всех соцстранах, в Грузии, кажется Прибалтике… Она умерла внезапно, после срочной операции по онкологии, в 1986 г. А спустя время я увидела про этот хор передачу на ТВ, где ее даже не упомянули. Но это уже были другие времена, и все думали, что жизнь начинают заново, что означало - можно чужое выдать за свое… Маму в училище студенты очень любили. Когда ее хоронили, в училище была организована торжественная гражданская панихида, ее друзья играли на разных инструментах, пел хор, на котором ее студенты тренировались, так вот, когда ее тело подвезли на катафалке к училищу, они его остановили и по Мерзляковскому переулку пронесли гроб на руках, как бы давая ей возможность проститься со знакомыми местами. С.Э.: А куда вы поступали? Е.Т.: На Филологический факультет МГУ. Русское отделение. Сначала я поступила на романо-германское, но увидав, сколько там надо заниматься языком, перешла на русское – мне хотелось изучать литературу. Отцу потом звонили те же его друзья, которые его отговаривали, и спрашивали: «Как тебе удалось? Как ты это сделал?», - а он отвечал, что я поступила сама, однако никто не верил. Но такое было ровно один год, когда около преподавателей не лежали списки тех, кому и какую отметку ставить. Я же попала в поколение абсолютно открытое, честное, мы все до сих пор дружим – представить себе невозможно! – живя в разных странах, всё время общаемся, отзываемся, всё друг про друга знаем... С 1961 года! С.Э.: Вы сказали, что ваш отец работал с Королёвым. Он что-то рассказывал о Королёве? Е.Т.: Может, что-то и рассказывал, не запомнила. Королёв был человеком далеко не жёстким, и работать с ним было интересно. А, кроме того, Королёв себя не жалел, и для всех это был пример. Отец при нем чувствовал себя комфортно, но, когда тот уехал, ему на смену появились другие люди, он начал с ними, извините за выражение, собачиться. И проситься на фронт. Но его не отпустили. С.Э.: Вы рассказали о травматической памяти ваших дедушек и прадедушек. Расскажите теперь о своём травматическом опыте: как вашего сына призвали в Афганистан? Е.Т.: Когда только началась афганская война, ему было уже 10 лет, я стала причитать: «Какой ужас! Как бы туда не попал мой Денис!» Мне возражали: «Какие глупости! Причём здесь он?!» Я: «Нет-нет, такая затяжная война. Ой, как это опасно!» И что в реальности оказалось? Выяснилось, что нас, родившихся во время или сразу после войны, было мало, а потому и наших детей тоже оказалось мало. На самом деле для страны они были на вес золота. И вот этих детей, вместо того, чтобы холить и лелеять, по изданному приказу стали призывать в армию ВСЕХ, сняв заслоны и ограничения: где бы ты ни был и где бы ни учился – идёшь служить в армию, потому что, как говорила моя подруга, «дерьмографический взрыв». Я не знала, что делать, мысль об армии во мне всё время кипела. И мы начали искать ему убежище. Нашли какую-то часть, где было спокойно, по рекомендации близкого приятеля маминой подруги, генерала, который заметил: «Отсюда не берут и сюда никакие распоряжения не приходят»… С.Э.: Где находилась эта воинская часть? Е.Т.: Под Харьковом. Мы ездили в Харьков на день присяги, и мои друзья, уже жившие тогда в Москве (отказники), но сами из Харькова, договорились, чтобы нам на один день уступили квартиру, и мы могли бы спокойно вместе посидеть. Но у сына оказалась маленькая каптёрка, и мы решили пообщаться тут. Так мы с ним скоротали время. А меня по-прежнему не отпускало ужасное предчувствие. И оно сработало… Это, конечно, была для меня не просто травма. Это был удар, который я никогда не прощу России. Потому что так обращаться с молодёжью, с теми, кто вообще чудом выжил, нельзя! Во всём этом есть безумная жестокость. И ощущение полного рабства. Кому была нужна эта война? Чего добилась наша страна, вторгшись в Афганистан – абсолютно чужой и неизвестный край! Ничего нет страшнее незнания! Каждый день для меня был испытанием, я ждала с минуты на минуту от Горбачева завершения войны и вывода войск, а он решился на это только тогда, когда ему Рейган кукиш показал – говорю резко, но суть ясна. Когда сын вернулся, его переполняли колоссальная благодарность и любовь к Горбачёву. А я возражала: Горбачёв такой же, как любая власть, все себе на уме, мои симпатии давно кончились. Как обычно, придя домой, сын всегда сначала заглядывал к нам, заходит в комнату, а по телевизору показывают, как Горбачёв сгоняет с трибуны Сахарова. Он знал о нем и его заступничестве за тех, кого отправляли служить в Афган. Сын изменился в лице и спустя какое-то время сказал мне: «Мама, я хочу уехать». Однако вскоре он заболел, у него открылась очень тяжёлая язва желудка, и врачи мне признались, что, если бы не знали ситуации, подумали бы, что он выпил какой-то кислоты, мол такого не бывает просто так… А потом, наблюдая за ним, мне доверительно поведали: его, мол, надо отсюда увозить, куда-нибудь за границу. Здесь он не выживет – всё надорвано. Я: «Да куда? Кроме Израиля у меня никого нигде нет!» Врач: «Так ведь это замечательно! Там его поправят! И медицина там прекрасная!» Мы быстро начали его оформлять, уже недели через две получили вызов и вскоре он смог уехать. Был один момент: нужно было заполнять приглашение, но знать человека, к которому едешь. Сын мне признался растерянно: «Но я же о нем ничего не знаю!». Тут мне позвонили органы и спрашивают, что это за человек. Я говорю, что родственник по линии моей прабабушки. Они новый вопрос: почему сын этого не знает? Я в ответ: «Интересное кино! Я буду ему рассказывать про родственников заграницей?!» Тема была исчерпана. С.Э.: Расскажите, пожалуйста, о службе сына. Е.Т.: Сыну, можно сказать, повезло, потому что он окончил медицинское училище. Но с этим училищем тоже оказались сложности: я же выяснила, как можно избавиться от армии, и умоляла его воспользоваться моими советами, якобы с ним случаются нехорошие вещи… А он мне на это: «Мам, ну пойми, я – медик, не могу врать медикам!» И успокоительно: «Ничего со мной не случится, всё будет нормально». Не пошёл на обман. В армии у него была подготовка на стрелка. Но уже в самолёте выяснилось его медицинское образование, и сына определили на работу в госпиталь в Баграме. Он мне потом говорил, что самое сильное впечатление производила гибель его сверстников. Он уже прошёл всякие анатомички, вскрывал трупы, знал пожилых людей, повидал смерти. Но эти смерти были неожиданными и очень травмировали. Он попал в Афганистан в последние два года, когда советская армия готовилась к уходу. То есть, он уже участвовал в выводе, но был и на настоящей бойне. Например, их отправили под Термес, на большую битву, наверное, одна из последних, он работал там «скорой помощью», - получал раненых прямо с передовой и после первой оказанной им помощи - осмотреть рану, сделать перевязки и т.п., их отправляли по госпиталям. Однажды, когда он уже вернулся в Баграм, за ним пришли и сказали, что за воротами его ждет афганец. «Иду и думаю, – рассказывал он мне, - сейчас меня прикончат». И вдруг, тот ему: «Я тебе привёз мешок винограда за то, что ты был последний, кто принял моего брата – он умер на твоих руках, и ты ему закрыл глаза». Вот такой совершенно неожиданный поворот. Однако год и восемь месяцев он, как штык, там пробыл. Он поведал поучительные вещи об афганцах, сразу, например, сказал, что ни один из них никогда нам служить не будет, потому что у них совершенно другие представления и внутренние отношения, всё по-другому устроено; и то, что наши офицеры могли войти в дом к афганцу и стоять в трусах перед его женой, не обращая внимания на то, что та без чадры, требуя воды попить, было настолько непозволительным, что потом его находили удушенным или зарезанным. Советское офицерье не понимало, что это было абсолютно недопустимо, за такое безобразие убивали. Не говоря о том, что все они были заядлые игроки, и, естественно, им нужна была выпивка. А как достать? Бежали к афганцам и предлагали за ящик водки ящик оружия… Или просто продавали – деньги же тоже были нужны. Но были и приличные офицеры: когда сын только явился в часть, его отозвал в сторону их командир и, водя пальцем перед лицом, проговорил: «Я тебя заставлю родину любить! Чтоб никуда не лез!» Увы, этот человек, защищая своих малолеток, сам сломался, и, как водится, сразу после вывода войск его куда-то сплавили, а наобещали с три короба… Афганистан Под впечатлением наших разговоров, когда я была уже у него в Израиле, написалось стихотворение: Сыну-афганцу В глазах страдание скрипело, ты свет не зажигал. Мотив будил в тебе умело рисунок гор, где ты бывал, и, поднимаясь на вершины, любуясь красотой, ты забывал, что убивают. Ты застывал… Тянула тяжесть, шагать мешала, сугроб хитер: клинками ножниц не отсечешь. И не забудешь воронку с землей навзрыд. И бесполезный вопрос: Болит? Денис написал великолепный рассказ, но потом писать перестал. Причём, Чингиз, когда прочитал, сказал, что, если бы он сам писал в его возрасте так, был бы сегодня Шекспиром. В его натуре вообще появилось какое-то безразличие к тому, кто прочтет и как оценят; какой будет в жизни статус – это его совершенно перестало волновать - по сей день. Он поступил в Художественную Академию «Бецалель», в Иерусалиме, - знаменитую на весь мир. Учился на Отделении фото, защита диплома там была строгая, придерживались «классики», а то, что он представлял комиссии, далеко выходило за рамки их требований, друзья заранее его предупреждали, что такие работы не принимают. Он волновался, я вместе с ним, но его фотокартины, сделанные по специальной технологии, приняли и даже высоко оценили. Однако работать фотографом он не сумел. Его пригласили в очень хороший, даже престижный журнал, там ему стали давать задания – что и как фотографировать. Он фотографировал, но ему говорили, что им нужно «вот так». Он возражал: «Так нельзя». И началось… Он считал, что может быть только в таком виде, а в другом он не может поставить свою подпись, потому что это неграмотно. И с ним попрощались. Так несколько раз он нарывался на непонимания и отказывался выполнять заказ по-ихнему, в конце концов, после нескольких попыток, вернулся к своей прежней должности медбрата в хорошей больнице Израиля. Там он и поныне работает. То, что он довольно быстро приехал в Израиль, а не остался в России, его, безусловно, спасло. В России я даже плохо себе представляю, что бы он дальше делал и как бы он вообще жил. Всё-таки, тут иная ситуация, совсем другая атмосфера – о тебе заботятся, тебя берегут, а не бросают, куда ни попадя. Несмотря на то, что тут его тоже призвали в армию, и он прошёл полгода службу, это была совершенно иная ситуация. По пятницам, на шабат, его отпускали домой, он возвращался с автоматом и, придя, убирал в шкаф: так было положено. Вместе с нами в большой коммунальной квартире на съем жил молодой араб, который учился в университете – не помню, на каком факультете. И он с живостью его обо всём расспрашивал, а сын с удовольствием рассказывал, я же, видя их, стоящих и беседующих на кухне, с трудом сдерживала смех: речь-то шла об армии против арабов! Но это были арабы на стороне Израиля – прежде всего те, кто тут родился, все они прекрасно понимали, что войны им всем ничего не сулят, сами служат в этой армии. Среди них есть очень толковые врачи, я уж не говорю о ресторанах. С.Э.: Вы живёте в Израиле и встречались с людьми, пережившими Холокост и приехавшими потом в Израиль. Какое было к ним отношение вначале и как оно потом менялось? Е.Т.: Для того, чтобы понимать, как менялось отношение к тем, кто возвращался из страшных фашистских лагерей и выходил из своего безнадежного положения, надо сначала рассказать историю об Эйхмане. О нём и суде над ним я узнала из очерков известного философа Ханны Арендт, которая давно жила в Америке, выступала со своими лекциями и периодически ездила на этот суд в Израиль, заодно, чтобы и с родственниками повидаться. Итак, 1960 год, кто-то в Израиле прослышал, будто бы в Аргентине есть молодой мужчина, который хвастается своим отцом – де, был большим человеком у Гитлера. Естественно, спецслужбы этим фактом заинтересовались, поехали туда, стали следить, установили, что это тот самый Адольф Эйхман – «архитектор Холокоста». Выкрали его виртуозно, с большим риском для репутации Израиля, который потом Аргентина обвинила в нарушении прав по защите ею суверенитета своих граждан и только спустя много лет принесла официальное извинение за сокрытие у себя нацистских преступников (когда тех уже и на свете не было). Но Израиль остановить не могло ничего. Именно на этих поисках преступников, улизнувших от правосудия, и возмужала знаменитая израильская разведка «Моссад»… Эйхман преспокойно возвращался домой, откуда-то вечером, чуть позже обычного, к нему подошли что-то спросить по-испански, и тут же, сдавив горло, чтобы не крикнул, связали и положили в подъехавшую машину. Вся эта операция, в итоге, длилась 9 дней, его держали связанным в специально заготовленном для этого доме, в окружении соответствующей охраны, допрашивая для того, чтобы удостовериться – нет ли тут ошибки. Всё было разработано до мельчайших деталей. И чтобы не привлекать постороннего внимания, вывезли на своем же самолете Эль-Аль, который сначала привез в Аргентину, а потом увозил обратно приехавшую сюда на какое-то празднество израильскую делегацию. И при этом все работали, как один механизм: никто не ошибся, не сорвался, я потом об этом читала, есть и в Википедии, но до сих пор не могу поверить, как могла так слаженно действовать целая команда разных людей! Об этом факте оповестили даже правительство Израиля! О том, кого везут, команде самолета, разумеется, должны были сообщить. Всё, в итоге, провели чисто-гладко и доставили преступника в страну на суд. Вот этот суд и стал поворотным в судьбе и жизни Израиля. Именно тогда израильтяне услышали подлинную правду и узнали о том, в каких условиях содержались еврейские заключенные и что это были за лагеря. И вообще, через какие испытания прошли их соотечественники! Здесь я должна сделать остановку и пояснить, что происходило в стране на самом деле. Вы думаете бедных освободившихся и чудом выживших встретили в Израиле с любовью и распростертыми объятиями? Как бы не так! Тех, кто какими-то чудесными путями вернулся, учитывая, что их, когда подплывали на лодках, расстреливали уже с берега Израиля английские солдаты. Новый виток ужаса начался в момент, когда они столкнулись с полным неприятием своей судьбы в своей! стране: для жителей Израиля они были попросту баранами: «Пошли сами на смерть как на бойню! Вы что не могли сопротивляться, воевать?» А как объяснить, что за сопротивление, если пикнешь, тут же пять человек рядом с тобой пустят в расход – вот наказание. И все боялись допустить любой промах. Разве такое расскажешь? Ни описать, ни представить себе! У бедных девочек, случайно выживших, родители любой ценой удаляли с руки номера, чтобы не было видно, вырезали, зашивали, пусть лучше маленький шовчик, иначе их не возьмут замуж. К ним не просто относились как к чужим, их презирали открыто! Никуда не брали, они ничего не могли сделать, они были всеми загнаны. Я разговаривала с психологами – вот, кто знал истинное положение вещей, и они в один голос говорили, что сложно даже описать, в каком те находились состоянии, ведь приехали уже больными и опять должны были как-то приспосабливаться и выживать. И только благодаря суду неожиданно всё стало вставать на свои места, он невольно способствовал выявлению истины. Сейчас, когда я смотрю праздники Холокоста по ТВ, не выходит из головы, как всех их, тогда спасшихся, искренне и дружно травили. Потому что здесь другие евреи. Они это делали не со зла и не по дурному умыслу, а просто не могли поверить (как, впрочем, и весь мир), через что те прошли. И всё время думаю о том, как бы мы ни переживали, такой ужас, который свалился на головы бедных спасшихся и оказавшихся в Израиле, невозможно ни с чем сравнить – какая-то запредельная драма. Сложившаяся ситуация оставалась до начала 60-х годов, т.е. суда, а значит, почти 13 лет люди жили под моральным и психологическим гнётом. Получается, что Нюрнбергский процесс этого вопроса не касался? Судьба евреев еще никого не волновала? Там занимались немцами. Сразу подчеркну: то, что к еврейским узникам со временем возникло внимание, а теперь и сочувствие, уважение, - заслуга самих евреев. И только. Поэтому для меня всенародный праздник победы над Холокостом сегодня – это и праздник с извинением перед теми, кого не приняли сразу, унижали, не считали за людей. Об этом стараются теперь не вспоминать и не говорить, жертв, доживших, почти не осталось. Сейчас ими гордятся! Но ведь и они не вспоминают пережитого – удивительно стойкие и светлые люди: они счастливы, что здесь осели, у них есть дети, внуки, правнуки… Израильтяне на редкость открытый и сердечный народ. Если вы встречаетесь на улице, обязательно здороваются, не помню, чтобы кто-то на кого-то кричал или выговаривал за что-то. Мы с подругой ехали из Израиля в Москву, и она, выйдя из туалета в аэропорту, мне говорит: «Ну вот, теперь точно знаю: я – дома! – А что случилось? – Мать на своего ребенка кричит». В Израиле это немыслимо. Дети растут веселыми, раскованными. Со стороны посмотреть – распущенные, невоспитанные. Но нет, их готовят к трудной жизни, но в нее они должны войти счастливыми и отгулявшими. Но, пожалуй, самый важный вывод, который я для себя сделала, - неукоснительный ответ: тех, кто уничтожал евреев, ждало неминуемое наказание, их выслеживали и ловили спецслужбы от лица страны. Вспомните позорный теракт на Олимпийских играх в Мюнхене в 1972 году против израильской команды. Голда Меир поклялась найти всех, совершивших злодеяние, и с ними расправиться. И правда, ни одного не забыли. Это – не месть, не самосуд, а подлинное заступничество за своих и отстаивание права быть. Сама деятельность Моссада постепенно стала приучать к тому, что за любое убийство преступника ждет неминуемое наказание: его найдут и обезглавят. Тогда я поняла, что память – генератор человеческого в человеке. Борьба за его достоинство. У Бродского есть прекрасные строки: «Темнота по плечу/ тем, в ком памяти нет». Причем, по-моему, только в Израиле существует неписаное правило, которое распространяется на всё, включая армию: любой ценой спасать человеческую жизнь. Если угрожают террористы – ради спасения заложников соглашаться на все их требования. Того, что произошло с так называемым Норд-Остом в России, в Израиле в принципе быть не смогло бы. Более того, если пошел в разведку и попался – сдавать всё и всех, но спасти себя. Представляете - действовало: окружение быстро догадывалось о провале и успевало замести следы. Отношение к жертвам Холокоста С.Э.: Не принимали Те, которые переехали в Израиль еще до Второй мировой войны? Е.Т.: Да, ведь тут собрались самые разные люди, были и те, кто стал сионистами, в основном – выходцы из Германии. Об этом великолепно написано очень интересной израильской писательницей, запечатлевшей именно этот срез жизни страны: Науми Френкель. Ей посчастливилось приехать в Израиль еще до войны, тогда как вся ее семья, разумеется, погибла. «Проза Френкель повествует о жизни и истории еврейского народа, сложившейся уже в Израиле, о становлении страны и движении киббуцников. Люди, здесь оказавшиеся, обстоятельства, которые вынудили их сюда приехать, далеко не по зову сердца, а по жесточайшей необходимости, - мало кого тогда интересовали. Попасть после духовно насыщенного и материально обеспеченного, богемного Берлина, где она родилась, в тогдашнюю Палестину, было сильнейшим ударом для пятнадцатилетней девушки. В этом возрасте не понимаешь, что значит «спаслась», когда в 1933 году, вместе с группой молодежи и уже подозревая, какие процессы назревают в стране, Наоми Френкель попадает в сухой, жаркий, подчиненный строгим правилам, аскетичный край. Возраст романтики - наперерез жестким будням, и своеобразный парадокс: отсутствие духовной жизни, из которой уехала, подарило ей собственную жизнь». - Привожу отрывок из своей статьи, написанной по поводу фотовыставки очень интересной фотохудожницы, приехавшей в Израиль из Питера, Галины Зерниной (показательно, как все они говорят не из России, а из Питера – особый город, таким был всегда. Но это отдельная тема.) Все ее серии фотографий, а у нее уже было несколько выставок, так или иначе посвящены памяти и судьбе: об этом сами названия: «Неразгаданная Наоми Френкель», «Тоска по лучшей жизни» (Януш Корчак) и «На единой волне» (Иосиф Бродский). Сколько было разных гонений на евреев! Кажется, сюда приехали представители всех еврейских общин, существовавших в мире. Судите сами – 72 языка, очень большая смесь, но как-то языки сохраняются, иврит хорошо и быстро крепчает – все на нём говорят, за исключением ультраортодоксальных еврейских религиозных общин, которые не признают иврита как разговорного языка, считают его языком божественным и в качестве замены перешли на английский. Когда я слышу английскую речь у детей, я уже знаю, что они учатся в ортодоксальной еврейской школе. А поначалу считали, что надо создать плавильный котёл и перемешать в нём всех со всеми, но последующая жизнь, тоска людей по оставленной родине, ее специфических особенностях, наконец, даже еде – показала, что они были приехавшим очень важны. И тогдашние руководители страны во главе с Давидом Бен-Гурионом приняли обратное решение: позволить людям создавать свои сообщества. Так возникли разного рода центры, где можно просто общаться: особо – приехавшим с Украины, особо – из Белоруссии, своеобразным центром русской культуры стала Русская библиотека в Иерусалиме, которую с самого ее основания именно с этой идеей создавала ее многолетний директор Клара Эльберт. Сейчас все эти проблемы стали далёким прошлым. С.Э.: Вы сказали о языках Израиля, о евреях из разных стран. В связи с тем, что сейчас Путин называет «операцией по денацификации», огромная часть новых эмигрантов прибыла в Израиль. Расскажите, пожалуйста, как к этой новой волне относятся, и какие перспективы у русского языка – исчезает ли он или всё-таки будет существовать на земле обетованной? Е.Т.: Трудно делать какие-то предсказания. Хотя наша Русская Иерусалимская библиотека вроде бы признана одной из лучших на Ближнем Востоке. То, что касается русского языка, во многом зависит от родителей, потому что с детьми нужно изначально говорить по-русски, тогда они будут быстро и легко усваивать язык. Мне пришлось взяться за внуков и заниматься с ними. Они ходили в специальную школу целый год, то есть у них уже была подготовка. Однако, надо сделать оговорку: мальчики были двойняшки, и когда были маленькими, проблема с говорением встала очень остро. Им было вполне достаточно собственной компании, и до тех пор, пока они не пошли в садик (в год и девять месяцев), и их не развели по разным группам, они плохо поддавались осваиванию речи, хорошо понимая друга. И только спустя какое-то время начали говорить в соответствии с возрастом. А девочку, которая их моложе на 7 лет, как-то не смогли заинтересовать, но я говорю с ней по-русски и перевожу потом. К сожалению, сын быстро перешёл с детьми на иврит, да и мама, которая из Эфиопии, со своим амхарским не решилась с ними говорить, и звучал в доме только иврит. Кроме меня и Чингиза (который вообще не говорит на иврите), в доме никто по-русски не разговаривает. А удачные примеры есть: внучка Чингиза вышла замуж за грека, они живут в Кембридже. Сразу после рождения сына договорились, что она будет с ним общаться только на русском, а он – на греческом. И мальчик к своим четырём годам великолепно владеет этими языками, а детский садик научил его английскому – с прекрасным произношением. На мой взгляд, в Израиле у тех, кто знает русский и пошел в филологию, есть шанс окунуться в славянскую стихию. Несмотря на то, что здесь повальное увлечение английским. Русский и другие языки в Израиле С.Э.: Когда в конце 80-х, 90-е приехало много советских евреев, в Израиле были телевизионные каналы, газеты на русском. Эта инфраструктура ещё сохраняется, или это уже уходящая натура? Е.Т.: Это всё сохраняется, только теперь многое вошло в Интернет. Бумажные газеты выпускаются не в таком количестве, больше в цифровом формате. С.Э.: То есть, русские СМИ в Израиле продолжают работать? Е.Т.: Да, конечно. И они достаточно смелые, открыто выражают свою позицию, без стеснения. Другое дело, что Израиль не хочет, что называется, нарываться. Слушая, как русская власть передёргивает факты и говорит неправду с абсолютной легкостью, что называется, на голубом глазу, я не могу понять, почему это проглатывает Байден, почему это проглатывает Европа. И остается только руки развести, когда стали отказывать русским беженцам, мол, пусть бунтуют у себя. Они не представляют, что будет с бунтарями, выступи они открыто против? Это всё равно, что отправлять на самоубийство. Ведь их специально в тюрьмах травмируют: бьют по голове, перебивают колени, ломают ребра… Не может Евросоюз этого не знать! Или они ждут, когда сторонники и противники Путина перебьют друг друга? Но потом вспоминаю, что точно так же Европа не принимала евреев, когда они бежали от Гитлера. Есть страны, где запрет на всё русское доходит до абсурда – даже в Польше! Мой друг-поляк сложившуюся в их стране ситуацию объясняет так: «У нас очень много украинцев, мы не знаем, какие приедут русские. А если они начнут внутри войну между собой, или будут выяснять отношения? Это совершенно невозможно. Мы же не можем их разъединять, и вообще заниматься этим вопросом». С.Э.: Надо сказать, что украинцев они как раз принимают. В Германии очень много украинцев. Они не принимают русских. Е.Т.: Это-то меня и удивило, почему никто не видит, что бегство русских – тоже протест. Учтите, что в России нет нормальной армии, не хватает оружия, но силовики действуют слаженно и по-садистски жестоко. В такой механизм лучше не попадать – даже если выживешь, вернешься инвалидом. Америка готова идти на переговоры, а это – делать уступки, от чего отказывается Зеленский… Кстати, сын ездил туда помогать и встретил там своего приятеля-афганца, украинца, с которым вместе работали в госпитале, – тот увидал в газете его фотографию с малышом на руках и фамилию, тотчас же к нему поехал. Он давно покинул Украину, живет тут и работает. С.Э.: Сын ездил помогать беженцам? Е.Т.: Да, официально, по желанию, конечно, от больницы, где работает, была направлена в Польшу большая группа. Он рассказывал, что люди в полном безумии, потому что вообще никак не могут осознать, просто осмыслить, что произошло. Так было в самом начале. Сейчас они уже пришли в себя, более-менее ориентируются в том, что делается. Однако, сама сложившаяся ситуация и полное молчание… Молчание России меня всегда поражало. Этому отчасти можно найти свои объяснения: Россия – страна пространств, часто между собой мало связанных. Все живут, как на своих островках, что ощущается даже в Москве. И вторая особенность – легко всё разрушают: созидают быстро, талантливо, но короткое время, а потом наступает долгий период разрушений, и вот в таких разрухах люди живут, привыкли. Я никогда бы с этим не смирилась, созрело это ощущение во мне сразу, будто чайник поставили на плиту, этой плитой был Афганистан. Когда я окунулась в афганскую войну, я почувствовала вокруг сплошную тишину, будто ничего не происходит – рожь с полей убирают. Я заставила себя написать что-то вроде исповеди: как и что переживаю, ожидая сына, дав симптоматичное название «В Бермудском треугольнике», - в те годы изучали это явление. Написав, отложила написанное и стала ждать. Сын уже звонил из Союза, он как раз вышел, а значит – кошмар кончился, иначе я не стала бы рассказ публиковать. Внезапно узнаю, что в Москве проводится конкурс женского рассказа. Ну, думаю: это – для меня! И послала туда. Выяснила, когда будут объявлены результаты, приехала на их вечер. На рассказ – ноль внимания, даже имени моего не назвали, как участницу, – будто меня и не было вовсе… Только потом мне предложила Маша Михайлова, ныне профессор МГУ, опубликовать его в своем феминистском журнале. Но я была потрясена: участницы - женщины, члены жюри – женщины, и полное равнодушие к теме войны, которая велась 10 лет! Мне, в который раз, стало стыдно за страну и ее интеллигенцию. А о женщинах и не говорю… Тогда я мучилась полным отсутствием информации. Для этого я в 12 ночи включала «Голос Америки». После того, как всё прослушала, я переходила на «Немецкую волну», далее переключалась на польские каналы, но поляки об Афганистане не говорили ничего, зато они отражали положение в мире. У них как раз началась Солидарность, и они очень смело всё анализировали. А заканчивала свои ночные бдения Би-би-си и ложилась спать в 5 утра: то есть, с полночи я лежала в постели и слушала радио. Я была так подкована, что любому могла очертить сегодняшний день. Среди нас, моего поколения, «молчать» не получается: есть интернет, телефон, знакомые и друзья, и мы живем в разных странах. Теперь не скажешь, что СМИ молчат, просто они придумывают реальность. «…молчание России всегда меня поражало» А писать – постоянно и не формально, меня приучили письма к сыну. Мы с мужем писали их ежедневно. Это был своеобразный дневник, который к сожалению, Денис был вынужден оставить там. С.Э.: Те письма не разрешили взять? Е.Т.: Был очень ограничен вес, и надо было чем-то жертвовать. Ведь то, что запечатлели наши письма, своими словами не передашь… Но сохранились его письма к нам, их я ни разу не открывала и не перечитывала – до сих пор не могу. Когда я узнала, что он попал в Афганистан… он прислал оттуда письмо… Не пойму, как у меня всё в доме осталось целым… Пришла в себя, увидев вокруг лица – внимательные и растерянные. Оказывается, муж вызвал «Скорую»: мне стало плохо. Узнав причину моего состояния, врачи сели рядом с моей постелью: «Мы ничего сделать не можем». Это был главный лейтмотив. Я работала в престижном институте – ИНИОНе, в «Отделе литературоведения за рубежом», там ко мне обращались только так: «Можно тебя спросить? Можно тебе сказать?» Я могла прийти на работу, могла не прийти, могла сказать, что не в состоянии что-то сделать, опоздать. Все успокаивали: «Ничего, не страшно, не волнуйся, мы за тебя сделаем, мы за тебя подежурим». В этом смысле полный комфорт. Но вокруг, чтобы это кого-то волновало, других людей… Десять лет! Просто обходили как постороннее, такой момент вообще не существовал. Как и в 68-м Прага… Всё было чужим. Я сразу и безвозвратно потеряла родину. С.Э.: Как относятся к тем, кто сейчас приехал в Израиль? Е.Т.: Повезло тем, кто по своим документам смог быстро приехать. Были такие, кто не смог найти подтверждения (как наш родственник – своему отцу) – надо искать, связываться с архивами, не все это умеют. Но поскольку приезжают постоянно, Израиль этим не удивить. Была огромная «алия» в 91-м году! Это сразу сказалось на настроении Израиля. 2008 год, я коротаю ночь с маленькими мальчиками (отправив невестку спать, чтобы отдыхала), смотрю телевизор, а по бокам сопят малыши: то одного покормлю, то второго... Вот тогда я увидела, как менялась жизнь внутри страны. 50-е, 60-е, даже 70-е годы – мрачные, безысходные… И абсолютно депрессивные фильмы! В 70-е, 80-е – жуткий криминал. Документальные и художественные фильмы быстро отражали реальность как таковую. И вдруг пошли комедии – это уже после 90-х. Положение, настроение – всё становилось другим! И как это ни ужасно звучит, интифада пошла на пользу - покончила с криминалом. Наступило время, когда возникла необходимость всё отслеживать, не скроешься, плюс – какие могут быть у тебя с арабами связи, если они устраивают набеги и взрывы? Целенаправленная борьба с интифадой, конечно, должна была почистить всё и всех. Поэтому теперь можно спокойно ночью одной идти по улицам Израиля и не волноваться, что к тебе подбегут и вырвут сумку. Что совершенно непредставимо в России – только брать такси и ехать до своего подъезда… По нашим улицам днем и ночью, даже такого маленького городка, как Цур-Адасса, постоянно курсирует машина «миштары» - полицейская. Как-то, спустя уже много лет, я осталась дома с одним из мальчиков, второго сын повез в бассейн, где они занимаются по сей день. Проходит минут десять, думаю: пойду к ребенку – что он там один делает – скучно же! Поднимаюсь, а его нет! Обошла весь дом, вокруг, вышла на улицу – нет! Звоню сыну, он тут же в полицию, те сразу распоряжение на ворота городка, чтобы следили, если пройдет ребенок или какая машина – а вдруг? Он мальчик красивый… Звонят сыну и говорят: из магазина только что вышел похожий малый, с пачкой корнфлекса, идет и его ест. Сын позвонил мне, я уже встречаю во дворе – смотрю, идет, веселый, счастливый, за ним машина, выглядывают оттуда и рукой мне машут (чтобы он не заметил), мол, всё в порядке? Я им в ответ тоже рукой помахала, открыла калитку, впустила ребенка, хочу спросить, а почему ты мне не сказал, что идешь в магазин (мама их отпускает, но с обязательным предупреждением), да началась истерика, не могу остановиться, ребенок перепугался, стал меня обнимать-целовать, побежал в дом мне кофе на машине варить… Почему-то из-за них бывают слезы, а так это здесь и не просится… Так вот, возвращаясь к Вашему вопросу, новые репатрианты гармонично вошли в нашу жизнь. Это приехали интеллигентные и образованные люди, которые вынуждены были уехать по разным причинам: кто-то работу потерял, кому-то запрещали говорить, оставаться было нельзя. Хорошо, что есть такая возможность! Хотя, конечно, это немного другая «алия» - мы ехали осознанно, именно в Израиль! С.Э.: В Facebook всё время идут обсуждения. Те, кто уехал давно, говорят: «А что ж вы там сидели с этим путинским режимом до сих пор, вы что не видели, что там делается?!» Нет таких упрёков к тем, кто сейчас приехал в Израиль? Е.Т.: Я таких упрёков сама не слышала, но могу себе представить. Подобных суждений очень много. Далеко за примером ходить не надо, вспомните, как встретили тех, кто вернулся после лагерей: «Что вы, как бараны шли на бойню?» Люди, получив хорошую добрую реакцию встречи, не всегда остаются такими же в ответ. Это как правило. Конечно, многие из понаехавших в те годы не могли сразу получить выгодное место. Тогда как нынешняя «алия» приехала сюда к людям, которые уже их знали, а потому им и не так сложно устроиться, сориентироваться, найти себе работу. Другие возможности и запросы. Они не стали каким-то неожиданно упавшим грузом. У некоторых дети уехали в Европу. Другое дело, меня возмущает, когда люди приезжают бесплатно, на всём готовом, получают паспорта и уезжают с ними в Европу. Это использование Израиля как плацдарма, тогда как мы все перед ним в долгу и должны по мере сил на него трудиться. Я считаю это важнейшей нашей задачей. Скажу больше: знаете, кто так спрашивает и упрекает? Сами же понаехавшие. Нынешние израильтяне никогда не позволят себе такого, а наши запросто: Ты кто еврей – по маме или по папе? Теперь любят отвечать: по президенту! Трудно вообразить, но я мечтала об Израиле лет с 5! Меня воспитывала бабушка, которая в 48-м году столкнулась с официальным антисемитизмом. Это было для нее и всей их родни настолько неожиданно, ведь от этого уже успели отвыкнуть, даже счастье испытывали, закрывая глаза на истинный непорядок: ушла черта оседлости, они востребованы, и вдруг такая гадость! Все были в шоке. Родственники собирались между собой и тихо это обсуждали. А говорили ведь только об этом! Откуда кого выгнали, кому и что запретили… Если бабушка к ним ехала, она всегда брала нас с сестрой, не оставлять же одних, когда родители на работе… Мне запомнился момент, когда я вхожу в комнату, а у окна стоит моя бабушка и вытирает занавеской (!) глаза. Она была безупречного воспитания! И чтобы такое – плачет?! Плакала в семье всегда я, поэтому ещё кто-то плакать не мог по определению… Это была моя привилегия! Я удивлённо: «Почему ты плачешь, бабуль?» И она произносит фразу, в которой я не поняла ни слова, но именно поэтому запомнила на всю жизнь: «У евреев теперь есть своё государство». Был 1948 год! А в 1967 мы уже с мужем (он был тоже еврей) решили репатриироваться. Мне ужасно хотелось! У нас в университете начались отъезды. Правда, вскоре пошло такое… Одна из моих сокурсниц, узнав, что ее друзья улетают, прямо из Прибалтики, где отдыхала, махнула в Шереметьево, никого об этом не извещая, но её увидели и донесли, по возвращении из отпуска ее из университета, где преподавала, уволили. Эти вещи были, конечно, непредсказуемы для нас, но выезжать уже можно было. Помню, что стала говорить об этом с отцом (зная, что у мамы был взрывной характер), и доверительно поведала про Израиль. «Ты дашь нам согласие?» Надо было получать разрешение родителей. Если он даст, то и мама даст, это я знала. Если бы он вспылил: «Ты откуда это взяла? Ты что, сошла с ума? Это что еще за мы хотим ехать в Израиль?» и в таком духе… А он мне с некоторым ужасом: «Мы сейчас с мамой наконец нашли работу, о которой мечтали и которой хотим заниматься. Если ты уедешь, нас отовсюду выгонят, мы ничего уже не сможем восстановить». Мне, конечно, в голову не пришло предложить им ехать вместе. Была занята исключительно собой: я же строила всё это для себя! И не подумала, что в соседней комнате лежит больная бабушка, которую можно было бы там лечить. У неё был паркинсон, и она, бедная, пролежала так в лёжку 12 лет… Ответ отца меня сразил: я была обескуражена. «…нас отовсюду выгонят, мы ничего уже не сможем» Потом настало время, и я собралась уехать с сыном. Но встретила Чингиза, а он мне: «Подожди немножко, уедем вместе, мне в университете предложили интересный курс…». Разумеется, национальные литературы были в МГУ востребованы. И я ждала…20 лет, стремглав поехали в связи с его здоровьем. Тут его несколько раз просто спасали. Это тоже важная вещь. А новые беженцы – из тех, кого я вижу – хорошо устраиваются. И все им помогают. Но всё равно, это совершенно не то, что было в 90-е годы, когда учёные-физики должны были мести мостовые, а женщины, после работы в министерстве культуры, - мыть подъезды, потому что другой работы не было. Теперь это делают приезжие по найму, существуют специальные фирмы. А тогда страна была неразвита, в отличие от сегодняшнего дня, когда невооруженным глазом видно, где, в ком и какая потребность. С.Э.: Завершающий вопрос у нас тоже традиционный: вы писатель и переводчик, расскажите, пожалуйста, о ваших творческих планах. Е.Т.: Прежде всего, я закончила перевод с польского языка большого и чрезвычайно интересного труда о Достоевском – со своими подходами, обилием цитат, скрупулезно построенными доказательствами того, что русский писатель философом не был, но он был генератором идей, невероятно повлиявших и влияющих по ныне на философию. Отсюда и название: «Достоевский и лаборатория идей». Автор – польский философ Вроцлавского университета Ян Красицкий. У нас с ним сложились любопытные, но очень типичные для Польши отношения: в процессе перевода я нуждалась в советах, мы стали переписываться, и очень быстро, зная друг друга лишь заочно, перешли на «ты», и теперь, в ожидании издания, общаемся, как близкие друзья. Надо сказать, что самые церемонные отношения всегда складываются среди русских, я уж не говорю про имя отчество, которое и в Израиле, и в Польше нелепо, но его употребляют, на ты переходят крайне редко и с большим трудом. А я, находясь фактически в Израиле с 1991 года, а в Польше – десятью годами раньше, привыкнуть к этому никак не могу. О моих творческих планах. Главное для меня отныне – написать родословную. Именно написать, потому что кроме меня, это уже не сделает никто. Вторая, очень важная задача, которой я занимаюсь на данный момент интенсивно, т.к. есть журнал, где можно мой материал опубликовать, да и тема невероятно притягивает – выявить и описать истинные взаимоотношения Марины Цветаевой и Константина Родзевича, который, с моей точки зрения, сыграл невероятно важную роль в её жизни. Можно сказать, ключевую, потому что он – единственный, кто ее любил так, как в этом нуждалась ее личность, и тем оправдал ее жизнь. Он меня привлёк прежде всего формой поведения – не боялся уронить свою репутацию, но сохранить для Марины то, что ей дорого. Мое чутье меня не подвело: я узнала, что на протяжении знакомства с ней он писал ее портреты, они стояли у него в комнате… Есть ее прижизненные портреты и написанные уже по памяти, но главное – она об этом даже не догадывалась, ни в одном ее письме никаких упоминаний… Не знал никто! Дочь Цветаевой Ариадна Эфрон считает, что он отправил их в музей Марины Цветаевой в Москве в 1970 г. Но это невозможно: дату его основания считают 1990 г., а не стало Ариадны в 1975 году. Есть какая-то нестыковка, которой я сейчас занимаюсь. Письма к ней Родзевич тоже бережно сохранил. Кстати, он был довольно известным резчиком по дереву. Я подумала, значит всю жизнь он носил её в себе. Человеком он был невероятно скрытным, хотя подавал себя как «обаяшу», остроумного весельчака и пустого светского малого, не боясь кривотолков. Говорили о нем нелицеприятные вещи, по-своему истолковывая их взаимоотношения, но, когда я стала читать все сказанные им слова, я увидала в них заслон. И портреты… У меня возникло чувство, будто она к нему приходила. То есть они общались не только экзистенциально, но и мистически – ее письма к нему позволяют так думать еще и потому, что она ощущала себя не человеком, а Душой, что кстати, бывает, правда, таким людям у нас ставят диагноз шизофрении. Но Марину спас ее поэтический дар, ее ремесло писателя, а когда оно стало глохнуть, она не смогла жить. Есть тут еще одно объяснение, по крайней мере, для меня: она попала в тотальное окружение зла, а ему нельзя противостоять – из него можно только уйти. После ее гибели письма к ней Родзевича исчезли, однако ее видели с ними в Елабуге – она их носила с собой (по замечанию видевших). Потом они пропали. Марина на самом деле очень его любила: открыто, щедро. Но он первым понял, что она не сможет оставить своего Сережу, который к тому же был его другом… Шло вразрез с его правилами. Здесь интересно всё, но прежде всего – высота Духа, который был им свойствен и не разгадан посторонними, толковавшими их роман как очередное ее чудачество, а с его стороны – игру… Тогда как более бережного отношения к себе она не знала. Цветаева и Родзевич Он умел феноменально скрывать всё, что происходит у него внутри именно потому, что был разведчиком КГБ. Или, может быть, поэтому он был разведчиком. И надо отдать должное: за ним не числилось никаких убийств, он никого не предал и не погубил. С.Э.: В отличие от мужа Цветаевой. Е.Т.: Вот именно. Эфрон сдал всех (Марину не оговорил!), как только попал в советские застенки. Но он сошёл с ума! Да и вообще был слабым человеком. Я не пытаюсь его осуждать. Просто Марина устала от всей этой жизни. Человек обладает душой, каждый из нас, но мы же абсолютно не знаем, какая у нас душа. Она у нас где-то в глубине и, может быть, мы с ней познакомимся, когда нас не станет – уйдём, и тогда эта душа нам откроется. Если читать её стихи правильно, становится видно сразу: она была не просто человек, а живая Душа. И нуждалась в чисто человеческом присутствии, отсюда ее потребность в тактильности: для неё очень было важно, чтобы её трогали, любое физическое прикосновение, именно человека с человеком. Лишь одно из ее признаний: «Люди поддерживали во мне мою раздвоенность. Это было жестоко. Нужно было или излечить – или убить. Вы меня просто п о л ю б и л и», - писала она ему. И это – не единственное ее признание. Может быть, этого Родзевич и не понимал, но то, что она уникальна по природе, очень хорошо осознавал. И полностью принёс свою репутацию в жертву тому, чтобы сохранить с ней их внутренние отношения. Есть фотография 1930 г. Родзевич стоит рядом с Эфроном и его руки буквально сживают плечи Мура. Конечно, это ребенок любимой женщины, но чувствуется в его руках еще что-то… Ведь отец ребенка - Сергей, утверждала Марина, и мнения своего никогда не меняла. А Родзевич, в итоге, безропотно с этим согласился. В любом случае руки знают больше, чем выражает лицо. Ещё я занимаюсь Бродским. Опять же, начала неожиданно для себя. Хорошо помню, как видела по телевизору вручение ему Нобелевки, после чего все в Союзе заговорили о нем: какой замечательный, гениальный поэт… Мне стало неинтересно петь в этом хоре. Прошло много лет, мы жили с Чингизом в Доме творчества (а дачу сдавали, чтобы было на что ездить к детям заграницу), к нам пришёл в гости Тимур Зульфикаров – прелестный человек и поэт, но абсолютный эгоцентрик. Он стал нас убеждать, что Нобелевскую премию должен был получить он, а её отдали Бродскому. Такое недоразумение! Разговоры в стране с тех пор были только об этой премии. Зульфикаров продолжал: «В Америке меня спрашивали: „Вы можете себя сравнить с Бродским?” А я отвечал: „Ну, как вам сказать? Я пальма, которая растёт на просторе, а он – пальма в кадке”». Мне вдруг стало не по себе, и такое ощущение, будто Бродский нас слышит. Откуда? Ведь он живёт в Америке, как он может там услышать то, что говорят в нашем Доме творчества?! Однако неловкость не отпускала… И тут Тимур заговорил о смерти Пушкина (он не только большой и оригинальный поэт, но и провидец – тонкий и чуткий), мы все замерли, потому что он даже не произносил, а распевал слова, и это было очень красиво, в свойственном ему стиле создавал картину шагавшего верблюда, как тот шел из пустыни, двигался, величаво поднимая высокие ноги, пока не достиг кабинета поэта, чтобы засыпать песком умирающего Пушкина… Вдруг вижу, что у нас занавеска на окне колышется. А мы окна – была зима, январь – заклеили. Будто к нам явилась сама смерть. Мне стало холодно и даже страшно. А утром Чингиз вернулся с завтрака (я не ходила) и говорит: «Умер Бродский». Я сразу: «Так значит, он к нам приходил. Я же всё время чувствовала его рядом». А со временем меня стало это мучить: «Для чего он приходил? Ведь он же для чего-то приходил, просто так такое не бывает!». Чингиз в ответ: «Когда-нибудь узнаешь»… Спустя лет десять мне попадается книга Штерн о нём, и там она разносит в пух и прах стихотворение «Дорогая, я вышел поздно вечером…» (и не единственная, кстати!). Прочитав его, я увидела, что оно потрясающее! Было два часа ночи, я разбудила Чингиза и стала ему, в нетерпении, это стихотворение читать, говоря, что это - одно из лучших лирических произведений вообще в русской поэзии. А он в ответ: «Хорошо, хорошо. Давай завтра поговорим, я хочу спать!». Я будто помешалась, постоянно о об этом «шедевре» размышляю, со всеми обсуждаю, оно мне не давало покоя. В это время я приехала в Польшу, там у меня был приятель-русист, который спрашивает: «Что у Бродского есть метафизическое?» Я говорю, что как-то с метафизикой его не связываю. Если уж его и рассматривать в философском аспекте, то, скорее, - феноменологически, имея в виду прежде всего специфическое общение его Я с сознанием и подсознанием, как и ощущение времени, а оно определяет всё. И с Лешеком тоже стала обсуждать полюбившееся мне стихотворение… Когда я вернулась домой, меня ждал большой и серьезный перевод трудов Юзефа Тишнера, философа, был невероятно важной фигурой в Польше в период их перестройки, но сосредоточиться не могла. И вдруг в интернете натыкаюсь на приглашение принять участие в конференции на тему «Метафизика и русская литература». Я решила рискнуть – ведь был отбор, если получится, напишу, наконец, о стихотворении. Тут же возникло название «Эпитафия метафизике» (спасибо Лешеку за разговор), я послала его вместе с планом, а для своего анализа прибегла к уже опробованной методике Бродского, примененной им для разбора стихотворения Марины Цветаевой «Новогоднее»: слово за слово, строка за строкой… Так возникла статья. Я считала, что теперь успокоюсь, но не тут-то было – Бродский не захотел отпускать. Смерть Бродского и эпитафия метафизике Статья понравилась, она вошла в книгу, мне ее прислали. Продолжая заниматься Бродским и читать о нем, я стала замечать, что его поэзия очень фотографична, будто открыл глаза, и увидел как в объектив: он подсказывает первые строки. Я вспомнила, что у него отец был фотограф, что он учил его фотографировать. Мне рассказывал его племянник Миша Кельмович, когда приходил к ним еще мальчиком, как его усаживали перед объективом, и Бродский под руководством отца делал его портреты. Он был хорошим фотографом, многие его снимки гуляют по интернету, но главное, это его спасло в ссылке. Тяжёлые физические работы были ему абсолютно не по силам, односельчане это заметили. Сердце не справлялось. Ему предложили быть фотографом. Так он стал выездным фотографом и даже организовал что-то вроде фотоателье… Не хочется тут останавливаться на чудовищной нелепице самой ссылки и суда. Зато в Норенской (под Архангельском) его полюбили, со временем здесь открыли первый в мире (!) его музей. Но об этом я узнала значительно позже, работая над книгой со специфическим названием: «Фотографичность в поэзии Бродского как событие мысли». Окончательно его сформулировать, да и в целом воплотить мой замысел мне помог философ Руслан Лошаков. Из современных ученых на русском языке он – единственный мыслит философскими категориями! Как он знает и читает Бродского! Мы познакомились с ним на фейсбуке, а встречаться стали на польских конференциях, которые регулярно проходили в Польше до пандемии. Спустя почти три года, когда работа была закончена, я нашла в предисловии, сделанном Бродским к английскому изданию русской поэзии, его слова: «Стихотворение должно быть фотографией». Я замерла, от неожиданности не способна была даже ликовать! И всё приговаривала: «Как здорово! И всё уже готово». Кстати, у Лошакова есть жена, с которой Руслан всегда приезжал в Польшу - Леночка. Она не филолог, но очень тонкий и вдумчивый литератор: пишет стихи, чрезвычайно начитана, великолепно ориентируется в литературе, читает на разных языках, в том числе и на шведском – они живут в Стокгольме, но главное для меня – ее восприятие. Леночка каким-то неуловимым образом, кажется, что налегке, но всегда всё продуманно, сумела объединить нас, совершенно разных людей, живущих в разных странах, в некий семинар, благодаря которому мы ежемесячно встречаемся, один из нас делает некое сообщение на предложенную тему, сам же ее и выбирает, представляя собственный портрет того или иного писателя, поэта, философа, музыканта… И мы все это обсуждаем. Не раз мы устраивали и вечера Бродского – делились «своим» поэтом. В понимании фотографичности у Бродского мне, конечно, очень помогла учёба сына в Бецалель, своего рода Академии художеств, он выбрал Отделение фото, и я с удовольствием наблюдала его занятия. Когда я приезжала, он брал меня в его поездки «на натуру» - делать снимки, сообщал, как надо их выстраивать, советовался, делился замыслами. Учеба его невероятно увлекла. Было что-то чарующее в том, как мы ночью куда-то отправлялись, он расставлял свою аппаратуру, поясняя, что для чего и т.д. А вокруг тишина и только звездное небо… Разумеется, сын прочитал мою книгу и сделал свои замечания: в чем я права, а где есть натяжки, много им было дополнено, где похоже, или нет. Прочитала мои штудии и фотохудожница Галя Зернина, снабдив очень интересными наблюдениями и подсказав психологические нюансы некоторых технических ухищрений. То есть, я применила тут ещё и большую профессиональную экспертизу. Книга оказалась удачной, её высоко оценила Валентина Полухина. С.Э.: Биограф Бродского. Е.Т.: Да. О ней надо сказать отдельно, хотя она известна всем. Валентина Платоновна Полухина - не просто биограф, а в широком смысле биограф всего наследия Бродского, его стихов и прозы, поэтики и вербальной культуры, его окружения и его увлечений. Нобелевскую премию может получить любой, часто это зависит от тех, кто выдвигает. Но я не знаю другого такого поэта, у которого был бы такой внимательный и разносторонний биограф: она успела взять интервью у огромного числа его современников, благодаря чему запечатлелось и время, в которое он жил, и специфическое состояние, настроение многих стран; собрать вместе все его собственные интервью. Она выстроила, совместно с другим его биографом – Львом Лосевым, автором прежде всего книги о Бродском в серии ЖЗЛ, хронологию творчества поэта буквально по дням… О ней можно говорить, как об институте исследований. Между тем для меня главная ее заслуга – она познакомила, свела вместе и подружила друг с другом всех его детей: Андрея Басманова, Анастасию Кузнецову и Анну-Марию Бродскую. И все они не просто общаются между собой, а творчески взаимодействуют – дочери выпустили книгу «Поклониться тени» (Центр современной литературы, 2020), как бы в продолжение одноименного эссе Бродского, посвященного английскому поэту Уистану Хью Одену. Я уж не говорю о ее внимательном отношении ко всем коллегам и другим исследователям Бродского… Андрей стал фотографом и выпустил в прошлом году альбом, подобрав к своим фотографиям старого в прямом смысле Питера стихотворения отца. Полухина очень звала меня к себе в Англию, хотела, чтобы я обязательно к ней приехала, но я не могла из-за ковидных ограничений, а потом её не стало… Для меня лично это невероятная и невосполнимая потеря. Прибавьте к этому ее чрезвычайно внимательное отношение ко всем коллегам: она выказала мне такую открытость, заинтересованность, умение сразу войти в суть просьбы. Один пример: мне надо было точно обозначить для одной сноски в своей монографии о Бродском страницы издания, но его у меня не было, а в цитате, как я выяснила потом, были перепутаны авторы. Написала ей и спросила, нет ли у нее этой книги – она была ее редактором, с просьбой уточнить. Она ответила, что книга есть, поискала и сказала, что найти ничего не может, видит плохо… Но проходит три часа – на моих часах 2 ночи, я получаю от нее имейл: Ура! Нашла! Во всём разобралась и установила истину, устранив путаницу! Опять же через Бродского я неожиданно окунулась в ленинградскую послеблокадную атмосферу, благодаря конференции «Ленинградская литература 50-70 годов» (что-то вроде «вокруг Бродского» в связи с открытием его музея «Полторы комнаты» в Питере). И когда я стала прочитывать и изучать других поэтов этого поколения, связанных с Бродским вроде бы лишь самим местом и временем проживания, а в действительности – системой ценностей, главная из которых – абсолютная достоверность (Л. Аронзон, А. Альтшулер, В. Уфлянд, В. Кривудин, Л. Ентин, Р. Мандельштам и много других, не считая не менее одаренных и ярких художников – Е. Михнов-Войтенко и др., фотографов – Б. Смелов и др., за ними пришли музыканты...), я вдруг обнаружила у всех них феноменальное сходство – в позиции полной и нацеленной изолированности – не просто эстетической, а принципиально экзистенциальной, с блокадниками – то же мироощущение и стремление выразить себя, своё чувствование – не состояние, а именно восприятие жизни через себя. Они не были ни советские, ни антисоветские, а как сами себя гениально назвали, «мимосоветские». То есть были сами по себе, со своим сильным внутренним миром и колоссальной ответственностью за правду: никаких эстетических уловок, выражалось только то, что сами испытывали, как воспринимали. Не скажу, что эстетика, но позиция была аскетичной. И это делало их невероятно свободными и подчеркивало их разность, которая не мешала им сосуществовать, причем целыми школами... Совершенно неповторимый и уникальный опыт человеческого художественного бытия. Словно это было продолжением той изоляции, через которую прошли блокадники, только у тех она была вынужденная, но в ней они себя сформировали, уже ни на кого не надеясь, кроме как на Небо, тогда как у этих – целевая, в какой-то степени взятая из их опыта. Очень помогают дневники и записи блокадников, которые в последнее время стали появляться, находят, раскрывают и расшифровывают архивы, которых много, причем не только в самом городе, а заграницей, и невольно напрашивается сравнение с тем, что писали они и что после осталось… как это интересно! Столько сходств и перекрещиваний! Словно блокадный город что-то такое в себе выработал и сохранил, что позволило поколению после блокады в этот итог окунуться и пойти дальше. А какой это клад для тех, кого интересует мистика, особенно Питера, давно признанная. Можете себе представить, что одним из первых в блокадный Ленинград вошел с армией по льду Ладожского озера великий наш поэт-мистик Даниил Андреев (сын Леонида). Для меня это стало провидением: впоследствии он описал представшую ему заснеженную, но всё еще живую картину города в поэме «Ленинградский апокалипсис» (кстати, сидя во Владимирской тюрьме!). С Галей Зерниной мы задумали сделать что-то вроде книги-альбома, она сейчас занимается поиском мест для своих фотоколлажей (очень условное определение), в котором попытаемся соединить опыт блокадников с поисками нового поколения – через память города. Одна работа у меня уже есть: «Аронзон и Бродский как наследники эсхатологии Ленинграда», - но это еще только нащупываемая идея, которая нас очень влечет. Можно сказать, контекст… Поразительно, как умалчивали об этом страшном опыте, через который прошли блокадники, и столько лет – не одни власти, сами люди предпочитали не вспоминать! Причины были разные, но тон задавали верхи, сосредоточившись на героизации – так легче было закрыть глаза на страдания и муки оказавшихся фактически брошенными и предоставленными сами себе… Я и сама ничего об этом не знала бы, но жертвами блокады стали бабушкина родная сестра Анна (тетя Анюта), которая жила с мужем Александром (дядя Саша) и сыном Шуриком в Ленинграде. Именно он, после того, как они осели в Москве, стал моим ближайшим другом и посвятил в подробности этого кошмарного бытия. Свою статью я посвятила ему – он постоянно незримо со мной. И то, что я хоть так могу оправдать их страдания, меня утешает… Тётя Анюта не хотела даже слышать наши разговоры – так они настрадались. От Шурика я узнала, что они, для того, чтобы согреться – на книги не хватало сил: их же еще надобно было «раздеть» - оторвать обложку, растерзать страницы, - жгли ватманские эскизы Родена, который – огромную свою папку – подарил дяде Саше, когда тот жил в Париже. И у меня невольно вырвалось: «Боже мой, вас спасло великое искусство!». Буквально в последнюю минуту их вывезли, хотя они не хотели уезжать, им было уже всё равно, но их принудил Борис Загурский, муж их младшей сестры Евочки, умершей еще до войны. В последующей жизни они, конечно, много мыкались, вновь столкнувшись с чертой оседлости. Со временем получили квартиру, Шурик женился, родилась внучка Галочка – постепенно они успокоились. Это были чрезвычайно интересные люди, этнографы, много ездившие по Дальнему Востоку, встретились они в Японии, куда попали, убегая от Гражданской войны. Однако и тут было неспокойно – дядю Сашу могли принудить к мобилизации, как белые, так и красные. Скрыться им удалось в Индонезии, где они уже обосновались, он работал на большом предприятии, она преподавала музыку и английский язык, но узнали про голландскую экспедицию и пристроились к ней, всё оставив. Они собрали свыше тысячи предметов труда и решили вернуться в Советскую страну, которой и подарили свою коллекцию – в ленинградский музей Петра Великого. Так они оказались в Ленинграде, где получили квартиру, и мама, которая к ним приезжала на каникулы, мне рассказывала, что более элегантной и со вкусом обставленной квартиры она в жизни своей не встречала. Всё это они бросили, спасаясь от блокады, квартира досталась чужим, которые присвоили себе всё, что там было, а Шурика, приехавшего в 70-е годы просто посмотреть бывшее жилье, даже на порог не пустили. Как часто бывает, о них забыли настолько, что, когда в музей Петра Великого пришла работать молодая голландка (выйдя замуж за русского) Вильгельмина Герардовна Трисман, она захотела найти «тех самых» Эстриных, наслышанная о них еще у себя на родине, но никто не знал, что с ними и где они. Упорства ей было не занимать, наконец, она напала на их след, однако в живых был уже только дядя Саша. Постепенно она привлекла к ним внимание, ими стали заниматься специалисты, и всплыла история с тем, как была даже подготовлена книга об их путешествиях, но грянули очередные военные события на Ближнем Востоке (Шестидневная война, 1967 и война Судного дня, 1973), - всё рассыпалось. Опять наступило преступное молчание, правда теперь уже мы во многом разбирались, научились слушать голоса, и, зная, как прослушиваются телефоны, с новостями ездили друг к другу. Все, кто хотел, был в курсе событий. Однажды, уже в двухтысячные годы, Шурик и Галя мне говорят: «Ты - филолог, займись ими, поищи рукописи». На это ушло 7 лет, я разыскала человека, который занимался Индонезией, жил там, бывал на лекциях дяди Саши – уже после войны, Михаил Членов. Он об этих лекциях мне рассказывал и очень помогал… Путеводной нитью в поисках была подруга-востоковед Ира Карапетьянц, которая буквально продумывала каждый мой шаг: «Позвони тому-то. А теперь спроси у того-то. Я слышала, что после смерти того-то, архив мог перейти к такому-то, надо найти к нему дорогу...» И архив был найден! Семь лет пролетели с большим интересом, я регулярно ездила в Питер, проводила время в музее, библиотеках, не переставая удивляться тому, что, анализируя деятельность дяди Саши, советские учёные-мужи, среди которых были весьма уважаемые, не понимали: «Как он мог так точно охарактеризовать труд, всё разобрать и систематизировать, не имея специального образования?!» Я поясняла: Он закончил 4 класса хедера, где на иврите изучали Тору, а это была великая книга жизни, все понятия труда были в ней разложены по полочкам. «Причём это здесь?» — возражали мне. Просто никто не знал основ воспитания евреев. Тогда как это была фундаментальная подготовка к жизни, которой просто не учитывали. Когда работа моя была закончена, я передала книгу их внучке Галине Эстриной, и уже она занималась ее подготовкой к печати, дополнила материалами из музея, личным архивом, я к тому времени уже жила в Израиле. А чтобы ее поскорее издали, не теряя времени на поиски, деньги нам дал сын дяди Саши и тети Анюты – Александр, наш Шурик. Хедер, Тора и понятия труда Я благодарна судьбе за то, что сумела погрузиться в уже ушедший мир. Со мной регулярно ездила в Питер студенческая подруга, которая в те годы преподавала сначала латынь, а потом зарубежку в Элистинском университете, Надежда Трубкина, мы жили на квартире ее друзей Лены и Вениамина Витязевых, Веня нам играл на своем пианино, мы слушали музыку под вкусную еду… И ни слова о работе, деньгах, как прожить в тяжелые времена... Питер позволял погрузиться совсем в другую атмосферу… Отсюда моё знание блокады и чувство приобщённости не просто к этим событиям, а к их миру. Я очень люблю Краков, Париж, Кембридж – каждый со своим очарованием и какой-то особой жизнью для меня. Но Питер – необыкновенный, мистический город, в нем я живу и ощущаю его сразу, сойдя с поезда. Там даже небо другое… Серое, низкое, но не падает, а укутывает… Однако, что интересно: если в Питере я обретала потусторонне, в общении с ним, то в Иерусалиме я познала жизнь: бытовую, обыденную, и духовную, но прежде всего историческую, ведь тут прошлое – яркое, выразительное, говорящее – на каждом шагу. Словно получила всё сразу – друзья, коллеги, интересы, вкусы, какая-то невыразимая свобода духа, непреходящее ко всему внимание – всё привлекает и желание это запечатлеть. Здесь царство замыслов! Мне хочется снова привести стихотворение и им закончить: оно точно выражает мое здесь состояние: постоянного откровения и узнавания… Как свечечки горят огни за городом… Дождь, ветер, чудо – колдовство. Тень не скользит. Туман висит над пропастью. И тишина в молитве спит. С.Э.: Спасибо вам за интервью! Е.Т. А Вам за приглашение, вопросы, благодаря которым я сформулировала суть и нашла определение многим явлениям, бывшим со мной. Мне захотелось подарить Вам книгу о моих Эстриных, я Вам об этом сказала, но Вы ответили, что Вам удобнее электронный вариант, которого у меня не было. И можете себе представить, спустя столько времени (книга вышла в 2018 году!) моя сестра, которая фактически ее издавала, вдруг получает из издательства электронный адрес этой книги (файл «Из издательства-верстка.zip» - https://disk.yandex.ru/d/QRMykQZw29ZmjA ), который я Вам и читателям «Исторической Экспертизы» с удовольствием посылаю. Небо нас слышит!» [1] Интервью с Ч. Гусейновым см. https://www.istorex.org/post/чингиз-гусейнов-твоя-речь-переводимая-в-текст-более-исповедь-перед-самим-собой-нежели (прим. редакции «ИЭ») "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Чингиз Гусейнов: «Твоя речь, переводимая в текст, – более исповедь перед самим собой, нежели проповедь». Интервью с Ч.Г. Гусейновым Беседовал С.Е. Эрлих Чингиз Гасанович Гусейнов - писатель, литературовед, переводчик. Пишет на азербайджанском и русском языках. Заслуженный деятель искусств Азербайджанской ССР (1989). Доктор филологических наук (1979), профессор филологического факультета МГУ (1996—2012). С 2013-го года живёт в Израиле. E-mail: zigni4@gmail.com Основные книги на русском языке: Антология азербайджанской поэзии. В 3 томах. Под редакцией П. Антокольского и Ч. Гусейнова. Вступительная статья: Ч. Гусейнов в соавторстве с Г. Араслы и Р. Алиевым). М., ГИХЛ., 1960. Ветер над городом. Повести и рассказы. Перевод с азербайджанского Марины Гусейновой и Игоря Печенева. М., Советский писатель, 1965. 252 с. Проблема двуязычного художественного творчества в советской литературе. М., АН СССР. 1972. 50 с. Магомед, Мамед, Мамиш. Роман со сновидениями, их разгадкой, с наивными символами, сказочным гротеском, сентиментальными отступлениями, с эпилогом, похожим на пролог, - в собственном переводе автора с родного азербайджанского на родной русский. М.: СП, 1977, 224 с. Формы общности советской многонациональной литературы. Научное исследование. М., «Мысль», 1978. 278 с. Этот живой феномен. Советская многонациональная литература вчера и сегодня. M. СП, 1988, 432 с. Фатальный Фатали. Документальная фантазия о жизни, уже однажды прожитой. M.: СП, 1980, 464 с. Семейные тайны. И ветхие страницы романа треплет ветер. M.: СП, 1986, 300 с. Директория Igra. Компьютерный роман с греховными страстями и всякими иными эротическими переживаниями в заданной программе Деловых игр, которую в порядке эксперимента составил господин Зигнич. М., «Издательский Дом Русанова». 1996. 272 с. Доктор N. Ненаписанные страницы романа, существующего в воображении. М., Московский рабочий. 1998. 1 и 2 книги, 245 и 280 с. Не дать воде пролиться из опрокинутого кувшина. Кораническое повествование о пророке Мухаммеде. М., «Вагриус», 2003. 512 с. По следам коранических айатов, или Глас вопиющего в пустыне. Коран в контексте Торы и Евангелий. На русском, иврите и арабском языках. Иерусалим, 2005, 112 с. Минувшее — навстречу». Мемуарное повествование. М., «Флинта», 2009, 712 с. Освобожденный подтекст. Триптих романов. М., Изд-тво Б. С. Г.-ПРЕСС. 2010. 736 с. Мухаммед. Художественное исследование. М. «Молодая Гвардия», серия ЖЗЛ. 2017, 386 с. Подковать скакуна. Нечто романное с этно-конфликтными несуразностями, поиском добра в пространствах зла. М., «Маска», 2022, 576 с. С.Э.: Дорогой Чингиз Гасанович, я бы хотел задать вам несколько вопросов. Первый вопрос – традиционный, для нашего журнала, занимающегося памятью: расскажите, пожалуйста, о своей семейной памяти и её глубине. Следующие вопросы: память о репрессиях (хотя вы были ребёнком, но должны помнить) и о войне. Вы не только писатель и переводчик, но вы ещё и доктор филологических наук. Расскажите, пожалуйста, как идёт переключение с одного регистра на другой, когда вы пишете художественные работы и когда пишете научные статьи. Ещё один важный вопрос относится к советской цензуре и самоцензуре, особенно интересно как писатель осуществлял самоцензуру. И если, вы не возражаете, могли бы мы затронуть также вопрос армяно-азербайджанских отношений? Ч.Г.: Вы затронули темы, так или иначе касающиеся многих сторон моей жизни и, добавлю с автоматизмом, творчества. Некогда Родина была единая, СССР, а в нём малый отчий край Азербайджан, но в одночасье я оказался живущим в новой стране, стремительно русифицирующейся РФ, как бы психологически «своим», но эмигрантом, или инородцем, причисляюсь к «лкн», новая аббревиатура: «лица кавказской национальности», в Азербайджане, не имея там прописки, рассматриваюсь как «азербайджанский писатель зарубежья». В моём формировании велика роль большого многонационального бакинского дома-крепости с коридорной системой, закрытым двором, железными воротами и отдельно – парадным входом. Угловой дом этот, двухэтажный, с бель-этажами, широким просторным подвалом, пригодным для жилья тоже, был построен в самом начале нового 20-го века и принадлежал известному бакинскому нефтепромышленнику (и просветителю, меценату) Исабеку Ашурбекову… - я его, кстати, хорошо помню, ходил он по ставшему общим коридору, где ещё оставались кадки с пальмами, быстрым шагом, чуть согнувшись, и острый, слегка удивлённый взгляд… Жили в этом доме истинно по-соседски, мирно, бесконфликтно, дружно, без ссор, помимо азербайджанцев, также семьи русские, две, еврейские, тоже две, армянская, татарская, даже немецкая, Киндсфатеры… Их в первые же дни войны выслали в Сибирь, помню, коридор наш заставлен немецкими книгами на выброс, поразили, впервые видел такое, толстые высокие с твердым переплётом, как пойму позже, энциклопедии с цветными картинами внутри, прикрытыми папиросной бумагой. С.Э.: Ещё немцы, немцы Поволжья. Ч.Г.: Да, казалось, куда их, и без того далёкие уральские пределы, и не только сослали, а на карте России исчезло связанное с ними географическое название «автономной республики», перестало существовать и такое понятие, как «советская художественная литература немцев Поволжья». Они, как и мои бакинские соседи-немцы, появились в России при Екатерине Великой. А вообще-то высылки целых народов – явление привычное для России как имперской (переселение, в частности, непокорных горцев в Оттоманскую империю), так и советской (большой список высланных народов в Сибирь и Среднюю Азию, Казахстан в годы войны, - позднее их реабилитировали и большинство вернулось на свои исконные земли – за исключением месхетинский турок и крымских татар, их попросту лишили де-факто этого права. … Я слышал в детстве, узелок семейной памяти, что в пору советизации Азербайджана в 1920-м хозяин дома Ашурбеков по совету тогдашнего Ревкома Наримана Нариманова, с кем они были хорошо знакомы с молодости, добровольно уплотниться самому, было такое понятие в системе тотальной советской экспроприации, попросту - грабеж чужого, и так Иса-бек мудро распорядился впустить в свой дом хорошо знакомых ему людей, близких по духу. В их число попали, получив квартиру впритык к хозяйскому отсеку мой дядя Ага-Али с семьёй и младшим братом – моим молодым тогда отцом (после женитьбы отца тот, оставив квартиру молодожёнам,. покинул это шумное пространство и переселился в тихую квартиру поблизости, нагорной части). С.Э.: А хозяина дома не репрессировали потом? Ч.Г.: Репрессировали, разумеется, как иначе? Буржуй! Уже при Кирове, «Мироныче», главе советского Азербайджана. А перед войной арестовали и младшего сына Исабека Давуда Ашурбейли (фамилия на азербайджанский лад), инженера на нефтеперегонном, кажется, заводе, он недавно женился и покинул отчий дом, а на работе вскоре случился большой пожар, Давуда обвинили во вредительстве, и он сгинул… Хорошо его помню, быстрого, энергичного, взрывного в отличие от старшего сына Исабека Сулеймана, степенного и спокойного, покладистого (характеристики поздние), он учил меня азам шахматной игры, как матовать королём и ладьёй чужого короля, тоже был инженером, сменил фамилию, став просто Ашурли, - его не тронули, он даже участвовал, почти сорокалетний, в войне, в его записях той поры сохранилось моё письмо ему на фронт со смешным обращение к нему: «Здравствуйте, тётя Сулейман!»… Женился ближе к пятидесяти, его сыну Рамизу, с которым общаемся по сей день, уже за 70, и он для меня – по-прежнему Ромик, а ко мне обращается как «дядя Чингиз», есть у него взрослый сын, который носит имя деда… Кстати, года два назад или уже три по ТВ в Израиле выступал попечитель Православного подворья в Иерусалиме москвич Игорь Рауфович… Ашурбейли, и в это время мне позвонил приятель, я сказал ему про «везение: «Слушаю по 9-му каналу ТВ интервью с человеком, чьего прадеда и деда я знал! Может, единственный, в мире, воочию, живьём видел!» Тот немедленно позвонил на ТВ и завертелось-закрутилось: за мной вскоре прислали машину, состоялась наша встреча с Игорем Ашурбейли, он проявил огромный интерес ко мне, я погрузил его рассказами о его роде в немыслимые дали истории, получив удовольствие от общения со своим прошлым… Пандемия, карантин… - больше не встречались В младенчестве-детстве я постоянно пребывал в стихии двух языков: за пределами нашей квартиры – русского, а у себя – азербайджанского, погружаясь в свой национальный мир, рос как истинный «бакинец» - не только двуязычным, но не делающим различий между своим и чужим, это жило во мне в органичном согласии. Кстати, «бакинец» как этно-понятие широко применяется в среде еврейской алии из Азербайджана в Израиле, диаспорском сообщества «АзИз». В моём «интернационализме» (слово ныне, как и «дружба народов», - чуть ли не бранное!) велика роль и русских многонациональных школ, в частности, 160-й, где царило равенство учеников вне этнического происхождения. Не удивляло, к примеру, что золотую медаль получил русский Пётр Гришин, а две серебряные – евреи Павел Шатайло и Виталий Вульф (да, знаменитый впоследствии телеведущий в Москве). Не вызывало удивления и то, что азербайджанский язык в нашей школе преподавала карабахская армянка, прекрасный знаток языка, - часто освобождала меня от уроков, де, «отлично знаешь, будешь мешать подсказками». Ко времени отъезда на учёбу в Москву я, наивное дитя советской пропаганды, не ведал о существовании таких агрессивных проявлений невежества, как шовинизм или антисемитизм. Годы 1949-1953 и далее были в Москве лично для меня, бакинца, периодом отрезвляющих реалий, агонии сталинского режима, жаждущего новых кровопусканий: это “борьба с космополитизмом, низкопоклонством перед Западом” (родилась меткая формула: “СССР - родина слонов”), “дело врачей” с готовящейся депортацией советских евреев… МГУ «очистили» от евреев, уволили на нашем филологическом факультет великолепного преподавателя Абрама Александровича Белкина, его лекции были для меня озарениями, открытием, истинными уроками литературного мастерства, однажды он посвятил две лекции детальному, слово за словом, анализу текстов двух рассказов Чехова: «Попрыгунья» и «Дом с мезонином». А в Институте Востоковедения уволили видного востоковеда, с которым наша аспирантская группа не раз общалась, - Иосифа Самойловича Брагинского… Узнаю потом – в Литературном институте освободили от работы Павла Григорьевича Антокольского, с которым впоследствии мы общались, подготовив и издав в Москве (1960 г.) три тома «Антологию азербайджанской поэзии». Сталинским ударам подверглись также все национально-освободительные движения против царского колониализма, и это началось с пересмотра отношения к движению Шамиля на Кавказе, которое сотрясало царскую империю два с лишним десятилетия: все эти войны были объявлены враждебными, антирусскими, инспирированными Западом, что ударило по многим учёным-историкам, были случаи самоубийств среди них, в частности, крупнейшего азербайджанского историка-филолога в ранге президента АН Азербайджана (тогда – «филиала АН СССР», АзФАН), моего однофамильца Гейдара Гусейнова, за чьими успехами я пристально следил. Я, впрочем, многое тогда понимал, - мне пошла на пользу антисталинская прививка, полученная еще в отрочестве, в канун и годы войны в Баку, о чём я понял многие годы спустя. С.Э.: И это связано с вашей семейной памятью? Ч.Г.: Да, именно так, Вы угадали. Семья воспитывала не только заданно-самоцельно, а как бы и косвенно, своим поведением, образом жизни, отношением к окружающему миру, реакцией на те или иные события, явления, это, кстати, частично отражено в довольно-таки объёмистом моём «мемуарном повествовании», вышедшем в Москве в 2009 году, - «Минувшее – навстречу». Нам кажется, что прошлое осталось где-то позади, но оно постоянно шагает навстречу нам, присутствует в нашем настоящем. Я слышал разговоры взрослых, понимал, что важно и надо запомнить, был наблюдателен… В 1937 году меня, восьмилетнего, потряс арест, как «врага народа», Гусейна Рахманова, двоюродного брата моей мамы (их отцы были родными братьями), ему было 35 лет, и он уже два года занимал высокий пост, будучи Председателем Совнаркома Азербайджана, однажды в киоске бабушка купила мне его портрет, часто листал полученный мамой альбом в честь окончания ею акушерского училища, где на первой странице было фото слипшейся навечно профилями мировой четвёрки М.-Э.-Л.-С., а на второй – тройка вождей местных, помельче: Берия, Багиров, наш родич Рахманов… - мать должна была в 37-м заклеить в приказном порядке третьего, но ослушалась (пришлось бы, останься она жива, закрыть лики и первого в 53-м, и второго и 57-м). Мы как-то были с мамой у Гусейна Рахманова, в новой его должности, подъезд был с лифтом, нас долго проверяли… Он с лёгкостью обхватил и поднял меня высоко над головой. Жена его, полугрузинка-полуармянка, нас радушно встретила, угостив вкусным медовым печеньем (на доме с конца 50-х висела мраморная памятная доска в честь Гусейна Рахманова, снятая в начале 70-х новой «ревнивой» к прежним лидерам властью, якобы в связи с «ремонтом здания», но так и не вернулась на своё место). Запомнил и приход «на минутку» к нам домой на Старой Почтовой улице и Гусейна Рахманова, наказывал чуть старше него нашему отцу бережно относиться к «амикызы», к «сестре двоюродной», то есть к нашей маме. В одночасье большая семья Рахмановых рухнула, развалилась: услыхав об аресте сына, мама его от волнения опрокинула на себя казан с кипятком и вскоре умерла от ожогов… «Враг народа» Гусейн Рахманов был расстрелян, бездетную его жену Тамару Ломизе арестовали на десять лет, отсидев весь срок, она не стала жить в Баку, и, постаревшая, увядшая, тощая и дряхлая, она вернулась в Тбилиси, откуда была родом. Старшего брата Гусейна – Гасана Рахманова, а также их дядю Али-Ага (младшего брата отца, который был ровесником племянников) арестовали, и они умерли в тюрьме, жену Гасана Хавву-ханым с двумя дочерями, Азой (её, тогда пятилетнюю, прочили мне в невесты!) и Томой- Тамиллой, с престарелым отцом Рахмановых ПашА-ами с его младшим сыном Аждаром выслали в Семипалатинск… А семью Али-Ага – жену Хадиджи-ханым с дочерью Рахилей, двумя сыновьями – Талетом и… забыл имя второго! – хотя и отняли у них просторную квартиру, но не сослали, следуя закону, принятому по предложению Крупской, в отношении семей имеющих трёх и более детей… Увы, никого уже нет в живых!.. По сей день помню сказанное тогда моей бабушкой, потрясённой трагедией: «Что ж, - сказала она, указав рукой наверх и имея в виду то ли Аллаха, Которому всё виднее, то ли властные структуры, - идёт жестокая кровавая борьба за кресло («стул давасы»). И не поймёшь, кто есть кто: сегодня ты палач, а завтра – уже жертва»… Я чисто механически запомнил услышанное и никак не мог ни тогда, ни потом приложить бабушкины слова к Рахмановым, внутренне противлюсь обобщению, имея в виду всех репрессированных, среди которых были и палачи, и множество невинных. К нам часто приходил друг нашей семьи уроженец Апшеронской деревни Шаган Бебир-даи, «дядя Бебир», врач-хирург, излечивший, кстати, меня от бесконечной малярии. Однажды при полном молчании за столом я вдруг услышал его шепот: «Всем ведь известно, что Кирова убил Сталин!». И отец, и мать на него зашикали: «Что ты говоришь?! Прекрати немедленно!» А ещё к нам зачастил, особенно в первые годы войны, старший брат моего отца Ага-Али, навестить «сирот», как говорил о нас с братом Аликрамом (наш отец умер молодым в 40 лет в 1939 году от заражения крови); приходил и тут же приказным тоном: «Чем угостите своего родного дядю?» А угощение – лишь чай, запиваемый изюмом… Он вспоминал «славное николаевское время», когда почитался купцом и успешно торговал коврами, ездил в Турцию, по российским провинциям, «мне, - сокрушался, - предлагали за мои товары золотые монеты, я отказывался от них, мол, тяжело таскать их, требовал лёгкие бумажные ассигнации», - при нас однажды медленно считал потрепанные рубли, сто штук, это была его зарплата, полученная в какой-то конторе, и при этом во всю ругал советскую власть, называл Кобу-Сталина «разбойником, бандитом», который «грабил нас, богатых, в Баку и навязал нам сегодня войну…». Я воспринимал эти его обвинения молча, чего спорить, думал, со старым человеком? Отсталый тип!.. Но критические слова западали в душу, нет-нет вспоминались и в Москве, своеобразным были противоядием от всякого рода иллюзий, раболепия. Я вообще-то я многим обязан родным, родственникам по постижению языка, его тонкостей, восточной культуры, обрядов, праздников… У матери моей Махфират (она, как и отец, умерла в 1946-м в свои 40 лет) была напечатанная латинским шрифтом книжечка (это особая тема – замена многовекового бытования азербайджанского языка на арабской графике. Де, неудобная и трудная для изучения, и – распространяет мракобесие и невежество. А латиницу после десяти лет внедрения директивно заменили кириллицей, чтобы спустя шестьдесят (!) лет вернуться снова к латинице). Книжечка народных четверостиший «Баяты» на латинице была изящная, содержала мамины фразы, тоже на латинице, мама часто нас с братом погружала в виртуозную их стилистику, оригинальные рифмы, неожиданные повороты сюжета… Я премного также благодарен бабушке по материнской линии Наргиз-ханым, убеждённой мусульманке-шиитке, но без воинственности и фанатизма ислама, часто и много рассказывала нам с братом народные сказки, притчи, любила играть словами, мы отмечали, не афишируя это, мусульманские праздники, в частности, мовлуд, или день рождения пророка Мухаммеда, знали отдельные эпизоды из его полные чудес встреч с пророками… От бабушки (она умерла, когда мне было 27 лет, в 1956-м в возрасте 74-х лет) я знал, что существует священное Перо, которым написан учениками текст Корана, услышанный ими от Бога… Частые слова в её устах, наряду с Аллахом, – это «адалет», или справедливость, «дюз адам», или «надёжный человек», которому можно довериться, «намус» - честь. … В Москве, как уже отмечал, я столкнулся с проблемами, о которых не ведал в Баку. Это, прежде всего, межнациональные отношения, и отсюда – мой интерес к этносам, их обрядам, культурам (в общежитии МГУ на Стромынке в одной комнате со мной на разных курсах оказались и осетин, и литовцы, эстонец, естественно, русские из Воронежа и, если память не изменяет, из Калуги, татары из Казани, башкиры из Уфы. Возникла у меня тяга к изучению как своей национальной (азербайджанцев было много, даже создали нечто вроде «землячества», общины, но ее запретили, разрешив это лишь студентам из стран «народной демократии»), так и мало-помалу других национальных литератур, слушал факультативные лекции по украинской и белорусской литературам, оба преподавателя были, кстати, заместителями декана – М. Зозуля и С. Василёнок, и на пятом курсе после успешной дипломной защиты по «национальной» литературе был рекомендован в аспирантуру на кафедру «Литература народов СССР», которую планировали открыть в новом учебном году. Но дело затянулось, и рекомендация помогла поступить в аспирантуру ИВАНа («Института востоковедения Академии наук»), где на секторе Советского Востока продолжил исследование национальных литератур в этно-социальном контексте, и так сложилась судьба, что ко времени защиты кандидатской диссертации я уже работал штатным консультантом Комиссии по национальным литературам при Правлении Союза писателей СССР. Это совпало с оттепелью, которая имела своим продолжением не логически ожидаемый весенне-летний, условно говоря, расцвет, а новые морозы, которые породили затем долгий изнурительный застой, и он завершился так называемой «пятилеткой почётных похорон» генсеков, которую вскорости сменила т.н. перестройка, полная новых надежд – тоже обманчивых, увы, и кратковременных, как это видно сегодня, точно все мы попали в ловушку, капкан и никак не можем вырваться из западни… - но поостерегусь, исходя из современных реалий, делать какие-то прогнозы о будущем, тем более апокалипсического характера, хотя многие боли прошлого и нынешнего нашли отражение в моём новом романе 2022 года издания в Москве – «Подковать скакуна», в котором я как бы с вершин Иерусалима, а здесь, сказывают, самый близкий путь к Всевышнему, пытаюсь постичь две свои прежние Родины, поражаясь, как они зеркально отражаются друг в друге - старшая сестра и младший брат. Сегодняшние катаклизмы в тамошних верхах, удачное Ваше слово, лучше не скажешь, поистине травматические… С.Э.: Это не моя терминология, так принято в исследованиях памяти. Ч.Г.: Увы, трудно представить, как скоро мы излечимся от тяжких ран, вызванных циничной вседозволенностью кучки властных авантюристов, мнящих себя вершителями народных судеб, и как много времени потребуется, чтобы жизнь вошла в нормальное русло, перестать, это, в частности, относится к РФ, рассматривать многие ведущие страны мира, прежде всего, соседей, своими врагами и грозить им ядерным оружием… - объяснения всему и вся лежат вне пределов разума и логики, их надо искать в областях медико-клинических. … Разбираться с памятью, «семейной» тоже, – дело сложное, это трудно управляемый процесс в недрах подсознания, более глубинных и богатых, чем нам представляется, даже генетически многожизневый, вбирающий не только тебя, но и предков. Недра эти неожиданно выдают из прошлого основательно забытое, кажется, этого даже и не было, но оно такое чёткое, что сомневаться в истинности не приходится. Попытаюсь конкретизировать вышеизложенное на примере занимающей меня по сей день проблемы, затронуть которую Вы деликатно просили в адресованном мне вопроснике: «если Вы не возражаете», и я обрадовался, что можно избежать подробностей. С.Э. Догадываюсь, о чём Вы: армяно-азербайджанских отношениях! Ч.Г.: Да, Вы правы… Но выявилось и другое, чего я, по правде говоря, никак не ожидал: предпринятое Вами превращение устной нашей беседы в печатный вид с тем, чтобы я на его основе составил письменный текст моих ответов на Ваше интервью, он оказался трудным, затянулся неимоверно. Причина – не только композиционно-стилевая: несколько раз из недр семейной памяти прорывались новые сигналы-импульсы, будоража сознание, уточняли , по-иному освещали те или иные события, требуя более основательного осмысления вопросов, тем более, если они впрямую касаются будущности моего народа, отечества, - знак личного качества моего мироощущения. А вообще-то ура-патриотов презираю и даже признание себя просто патриотом считаю признаком или синонимом раболепия. Память почти все годы постоянно фиксировала в моём мировосприятии, начиная, не помню, с какого времени, всё не только моё этническое, но и армянское, наряду с такими же, отмечу, приоритетными и близкими лично мне, бакинцу, еврейским и русским, и всегда при этом доминировали в их ауре светлые, радужные тона, но слышалось порой и про недоброе в наших отношениях с армянами через «царский» мир, что в Баку случались «армяно-татарские» по терминологии тех лет, погромы, затеваемые колонизаторами, но резко осуждаемые лучшими представителями этих народов; что в 1918 году в стычке с армянским воинством чудом уцелел, получив пулевое ранение рядом с сердцем, наш близкий родственник; в 1943 голодном году, проезжая с мамой на лошадях через Шушу в составе медбригады по обслуживанию чабанов и их семей на высокогорных летних пастбищах, сам видел в Шуше разрушенные в ходе войны того же 1918 года между «дашнакской», по советской терминологии, Арменией и «мусаватским» Азербайджаном целую длинную улицу с разрушенными каменными домами. Но всё это, верилось твёрдо, творилось чуждыми нам сторонами, давно осуждёнными и сошедшими с исторической сцены, никак не влияло на нынешние добрососедские отношения между народами, чему был я свидетелем и в 1950 году, когда на летние каникулы приезжал из Москвы в Баку, а оттуда - в изменившуюся донельзя Шушу, - никаких трений!.. куда получил назначение, став директором Музучилища, и переехал жить мой старший брат Али-Икрам с бабушкой и новой женой… В «сталинские» годы, очевидно, не без ведома властей, возникали выступления советских армян против Турции с требованием вернуть захваченные некогда армянские земли, и вся эта шумиха завершалась, как правило, Заявлением ТАСС, что СССР не имеет никаких территориальных претензий к Турции. Вскоре они получили новое наполнение, всплыло обвинение Оттоманской империи в пору Первой мировой войны, в апреле 1915 г., в жесточайшей резне армян, заменённой в перестройку новым популярным, даже модным словом «геноцид», - сразу в кипяще-бурлящей этно-конфликтами стране появилось множество «геноцидов», хотя как организованная государством политика и практика поголовного физического уничтожения всего без исключения этноса, был один – еврейский Холокост… И «турецкое» (отнятая армянская территория + «геноцид» армян) расширилось, включив в себя и «тюркское», «азербайджанское» - Нагорный Карабах. Этому способствовало и то, что эти два народа имеют общее название на армянском: турки-«туркес» (звук «ю» в обоих языках отсутствует). С.Э.: Подождите, но Азербайджанская республика была уже в 1922 году. А называют их всё равно тюрками? Я знаю, что до Революции называли вообще татарами. Ч.Г.: Но в царское время лишь русские для удобства называли татарами тюркские народы, не принимая во внимание их самоназвания, различая по месту проживания: крымские, казанские, тобольские, кавказские («балкары»), дагестанские (кумыки»), закавказские («тюрки» в паспортах до 1934, а после - «азербайджанцы». … Логика изложения требует исторических отступлений, пока одного, а дальше будет видно. С.Э.: Ваше право! Ч.Г.: Хочу отметить, понимая дискуссионность моих размышлений, что «ненавистная» Революция (аббревиатура тут, «Великая…» и т.д., ВОСР) почти смертельно ударила по хребту русских, или великоруссов, но эта же самая Революция (парадоксальная реальность!) сыграла колоссальную положительную роль в судьбе всех других – без исключения – народов Российской империи в их возрождении и всестороннем культурно-экономическом, политическом развитии, особенно в первые советские годы. Даже финны и поляки зажили в конечном итоге своей самостоятельной жизнью!.. Может, по причине такого исключительного внимания к прежде бесправным народам, «рабоче-крестьянские вожди», большинство которых было к тому же нерусскими, в качестве государствообразующего фактора издало этнический принцип, демонстрируя равенство в правах всех и каждого народа? Но он оказался непригодным для страны разноукладной, многостадиальной, с пережитками феодально-байских отношений, следами рабовладения, даже каменного века. Структура государства как показало время, породила, условно говоря, «четыре сорта» этносов в стране, равноправных лишь формально. Первый «сорт» – титульный этнос в т.н. «союзных» республиках, квазигосударствах, имеющих даже право на выход из содружества СССР. Остальные – вторые и далее «сорта», входят в состав союзных республик на правах автономии и различаются по «сортности»-рангу: автономии «республиканские» (как в РСФСР, к примеру, Дагестанская, Татарская, в Грузии – Абхазия и Южная Осетия), «областные (скажем, в РФ «Еврейская автономная область», ЕАО, в Азербайджане – НКАО, «Нагорно-Карабахская автономная область»), ну и сорт четвёртый – национальные районы, населённые малыми народностями, они располагаются в РСФСР, где есть также области и края русские, названные именами городов. Казалось бы, ажур, но при таком устройстве государства, как ни странно, нарушается самоценность этноса, он и властен на своей чётко очерченной территории, но и зависим от другого этноса, наделённого рангом иерархическим повыше и часто более проситель, может быть ущемлён в каких-то правах, чего-то недополучает, из-за чего возникают обиды, трения, накапливаются противоречия, рано или поздно приводящие к конфликтам, порой – кровавым столкновениям, даже, как показывает опыт, к войнам. На моей памяти, как в годы оттепели клеймили задним числом сталинскую политику «автономизации», объявляя мудрой ленинскую, так сказать, «четырёхсортную», которая и была реализована и оказалась не менее пагубной для судеб страны: идея «автономизации» подчиняла все национально обозначенные субъекты единому московско-российскому центру… – именно её реализация соответствовала бы складывающемуся тогда в России имперскому духу русского государства и ничто бы не разрушило «пирамидальную» целостность страны. А в сущности, и ленинский план, как и сталинский, не афишируя, скрытно, де-факто утверждал зависимость (неслучайно бытовала метафора-ребус: «Россия - первая среди равных») всех от Московско-Российского русского единого центра, она была реальна, но замалчивалась. Не афишировали, что руководство союзных республик, а тем более автономных, подчинялось централизованному русскому началу в Москве, кадровые вопросы в союзных республиках контролировались и решались через т.н. «вторых секретарей», которые были «рукой Кремля». Кстати, применяемый к России нынешний термин, как страны «независимой», что отмечается как общегосударственный праздник, - чисто формальный, придуманный, самообман, иллюзия, даже смехотворный: от кого же Россия освободилась, став независимой? Ответ очевиден: от самой себя (нонсенс, но и такое случается)! СССР был, в сущности, Россией!.. В отношении других нео-государств ясно, что они независимы и ясно, от кого – СССР, РСФСР, от русского государства. Но применительно к России и в объёме русского СССР стало вскоре ясно и то, что, очевидно, не возникало в эйфорических головах русских – они нежданно испытали сильнейший стресс, впали в шоковое состояние: в них возмутилась генетическая память, или глубоко в их подсознании угнездившееся представление, такая вот ментальность, что на всём этом пространстве, по мере того, как оно создавалось, ширясь, как империя, с русское воинством активно проникал в захваченные чужие земли русский этнос, заполняя их собой, они были хозяевами положения, а тут – вдруг стали чужими, эмигрантами, зависимым от нового титульного этноса, чуть ли не национальным меньшинством, уничижительное сокращение «нацмены». Перед скукожившимся в одночасье государством РФ возник вопрос о защите, как сформулировано было, «русского мира». Сложилась забавная ситуация, пахнущая кровью, связанная с… орфографией, противоречивостью понятия «русский», по-разному окрашивающая словосочетание «русский мир». «Русский» может пониматься и как существительное, и как прилагательное (в других языках нет, хотя могу ошибаться, подобной двойственности, к примеру, «француз» и «французский»). «Русский» в формуле «русский мир», ныне ставшей актуальной, даже злободневной, имеет в виду этнос или выступает синонимом россиянина, а то и, может, «русскоязычного», или он же в сокращении «русский», как принято называть выходцев из СССР, России, за последние десятилетия рассеявшихся по всему миру, в частности, более всего живущие в Израиле, Германии, США, Канаде, даже в Австралии до недавнего времени функционировало «Русское литературное сообщество»… Одно дело, если речь о защите русского как русскоязычного, то есть акция культурно-образовательная, а другое – защита русских как этноса, которые жили в СССР, а ныне вдруг оказались, помимо своей воли, за его пределами в других государствах и защита их – такое в истории наблюдалось не раз – используется как повод для вмешательства во внутренние дела суверенных, независимых государств – сначала дипломатического, а потом и военного… - этот импульс по сходству, что ли, точнее, по аналогии, очевидно, не явной, а глубоко запрятанной, вернул меня к чуть ранее заявленной теме. Думаю, что многим неведомо, что вопрос о Нагорном Карабахе странным образом возник в оттепельные годы – в письме армянской общины в США к Хрущёву в канун 1960 г. с просьбой подвигнуть Азербайджан на дружескую акцию – подарить Нагорный Карабах Армении в связи с 20-летней годовщиной установления там советской власти, повторить Ваш опыт с Крымом, подаренным Украине в честь 300-летия воссоединения с Россией… - Хрущёв сказал на Политбюро: «Начнём перекраивать границы – развалим страну!». И вдруг после четверти века тишины – как гром в ясный день: за год до т.н. перестройки в 1984-м в Москве поступает в продажу изданная в Армении на русском языке книга корреспондента «Литературной газеты» по Армении Зория Балаяна «Очаг», и в ней… - небывалый случай: грубо оскорбляются дикие тюрки-«варвары», которые разлучили армян с их исконными землями, что на родном языке общаются со своей родной рекой Аракс… – никто не отреагировал!.. А на моё недоумение, как могло случиться такое, руководитель СП СССР Георгий Марков заметил мне: «Не обращайте внимания! Всем известно, что армяне – националисты, а вы – интернационалисты!» Вскоре – полная наивности феерическо-эйфорическая перестройка, и были продемонстрированы как светлые вершины свободного духа человека, так и немыслимые бездны его падения - жестокость, жажда убивать, нагнетать ненависть к соседу, разнузданность… В этих условиях, если иметь в виду нагорно-карабахский конфликт, важно было, не ругать одних, или лишь азербайджанскую сторону, и рьяно защищать армян (и те, и другие не уступали друг другу ни в одном из проявлений жестокости), как это неизменно и активно проделывало большинство, особенно в России, а принудить стороны найти мирные способы разрешения возникших противоречий. И тут значимыми для меня оказались два предложения: одно – российское, участвовать в беседе двух закавказцев-переделкинцев, меня азербайджанца, и Булата Окуджавы, по отцу грузина, по матери- армянина (Боль о Кавказе. Булат Окуджава – Чингиз Гусейнов: «Обстоятельства и нас постепенно приведут к объединению…» Беседу записала Е. Твердислова. «Вечерняя Москва», 23.08.1993), а за год до «беседы» я получил приглашение из Вашингтона выступить с докладом в Институте мира на тему: Карабахский конфликт: взгляд изнутри и извне, поиск путей разрешения. Мне предстояло, как предупредили, выступить перед приглашёнными в Институт депутатами (по два) Верховных советов пяти республик, которые так или иначе задействованы в этом конфликте: Российская федерация во главе с Галиной Старовойтовой, защитницей армян в этом противостоянии, ибо Армения – единственный её союзник в Закавказье, там размещена российская военная база… Короче, я разобрал позицию каждой стороны, чтобы понять её правду, её интересы в этом конфликте: Иран поддерживает армян, а не родственных ему шиитов, ибо Азербайджан ратует за создание с иранскими тюрками-азербайджанцами «единого большого Азербайджанского государства»; Турция поддерживает Азербайджан как бы в пику армянам и по этно-языковому родству с азербайджанцами. Получилось так, что все выступали с репликами, и лишь двое – основательно: я и Галина Старовойтова, которая полемизировала с моими доводами, в частности, защищала право Армении на «мононационализацию» своей страны (мононационализацию страны, процент армян в которой вырос меняя чем за десять лет с 65-ти до 98), и я ответил, что да, согласен, если процесс этот складывается естественно, а не вызван политикой насильственного изгнания из страны тюрок-азербайджанцев… (о поездке в Вашингтон: Правд много, истина одна. Беседу вела Елена Твердислова. «Литературная газета», 16.09.92). Потом узнал, что армянские депутаты заявили, мол, чего ждать от докладчика-турка, одна его фраза выдаёт его намерения: «Азербайджан ни при каких обстоятельствах не согласится с потерей Шуши, колыбели азербайджанской музыки». А депутаты из Азербайджана по возвращении на родину заявили: «Наш земляк нас предал!» Институт мира определённо, думаю, обслуживает Госдеп, и я не исключаю, что США, поняв лишний раз, какой запутанный узел этот Нагорный Карабах, заметно сбавили свой пыл в безоговорочной защите Армении. А сегодня… - относительно недавняя победа Азербайджана над Арменией оказалась половинчатой, но она помогла Президенту сохранить собственную власть, чего могло не случиться, если бы он ослушался Путина и не остановился по его предписанию на полпути от окончательной победы: лишний раз доказывается, что интересы личной власти превыше интересов государства, или иначе, о чём я не раз говорил: государство служит личной власти, а не интересам народа, власти, а не народу. … Мне снова, вторично попалось слово «варвары» применительно к азербайджанцам, но на сей раз в оболочке религиозной, когда армяне привычно обратились в Центр, Политбюро, для защиты своих интересов: мол, «спасите нас, христиан (коль скоро центр русский, то и «христианский»?), от «варваров-мусульман»» … Я вскипел, возмутился – будто мою набожную бабушку оскорбили!.. Посметь приплести сюда веру! Уничижительно отозваться о религии, которая есть общечеловеческая цивилизация!.. Тотчас родилось, не мог стерпеть, такое у меня часто, решение написать повествование о Мухаммеде!.. Как бы вернулся к семейной памяти, к памяти детства. Решил показать, как формируется феномен пророчества. Работа с перерывами длилась много лет… Но не стану отвлекаться, дождусь повода, он непременно будет. Да, проблема Нагорного Карабаха – это наша общая боль, породившая три войны. Первая, в 1918-м, была прервана в 1920-м вторжением и захватом Закавказье русской 11-й армией большевиков. Вторая – в годы перестройки, ускорившая крах СССР, - Армения победила с помощью российских «добровольцев», Азербайджан лишился пятой части своей территории, капитулировал, а двадцать с лишним лет спустя с помощью Турции вернул часть своих земель. Но Россия остановила полный разгром Армении, разместив на осколке «Нагорно-Карабахской республики» вокруг её столицы Степанакерт внушительные и на длительный срок вооруженные силы так называемых миротворцев, в сущности, де-факто аннексировала азербайджанскую территорию. Ныне реальность такова: Баку утверждает, что к прежнему статусу Нагорного Карабаха возврата нет, с этим окончательно и безусловно покончено, а Москва закрыла глаза и никак не реагирует на активные усилия Еревана и Степанакерта по восстановлению Нагорно-Карабахского государства, выбрали недавно (где и как?) его нового премьер-министра, московского бизнесмена-миллиардера… - нечто дразнящее с запахом новой бойни? Так что мой ответ на причины и следствия азербайджано-армянской войны звучит так: попеременно случались временные поражения и столь же неполноценные, хотя и, возможно, длительные победы, но до мира, отказа народов-соседей от ненависти друг к другу ещё топать и топать не одному поколению. Все годы жёсткого противостояния армяне и азербайджанцы отлично орудовали богатым арсеналом античеловечности, истребляли и убивали друг друга, порой даже хвастая этим, есть примеры с обеих сторон, так что правых в войне не было и быть не могло по определению, и, как бы ни было мне тяжко и больно признаваться, пытаясь обелить своих, приводя частные доказательства-доводы, - виноваты обе стороны. … Память прожитого, в истоках которой детство и отрочество побуждает вернуться к рассмотрению этно-культурных процессов, точнее, национальных успехов в Советском Союзе в условиях или вопреки изъянам национальной политики, возникших не только в связи с субъективизацией структуры страны, - рассмотреть в контексте «русскости нерусских», условно говоря, двуязычное художественное творчество. Замечу, что я лично принимал участие в разработке этой проблемы: появлялось очень много национальных писателей, пишущих на русском языке, причём, писателей прекрасных. Имена общеизвестны, были на слуху Фазиль Искандер, Чингиз Айтматов, Тимур Пулатов, Олжас Сулейменов, Тимур Зульфикаров, Максуд и Рустам Ибрагимбековы, Юрий Рытхэу, Юван Шесталов… О евреях не говорю: половина русской литературы в 20 веке и сегодня созидалась и продолжает созидаться евреями, начать – не завершить, от Осипа Мандельштама – через Фридриха Горенштейна – Иосифа Бродского и до Александра Иличевского… - они шли в СССР как писатели русские без выпячивания этноса, хотя в Израиле их всё же обозначают как русскоязычных еврейских писателей. Придуманный в СССР термин «двуязычное художественное творчество» полагал, что националы, пишущие на русском языке, знают и свой родной, но по преимуществу знание это было условное, и не у всех, и на бытовом уровне, разговорный. Понятием «двуязычный» пытались сокрыть ассимиляционные процессы в стране, естественные, кстати, но якобы они нарушали чистоту языковых принципов «ленинской национальной политики», намечающие развитие как всех национальных языков, так и языка межнационального общения – русского, но второй процесс обгонял первый, который постепенно становился формальным, особенно в оттепельные годы, когда раздавались призывы ради ускоренного воспитания советских людей в духе социализма (была на слуху метафорическая строка Роберта Рождественского «По национальности я – советский») переходить писателям на русскоязычное творчество… Кстати, в канун распада СССР опасность исчезновения грозила белорусской литературе, казахская и киргизская литературы объявлялись двуязычными, руководство многих национальных регионов страны не знало местных языков. В этом ряду ещё суждение: в СССР было немало успешного, но, сказав такое, надо тут же для полноты картины выстроить параллельно ряд дававших о себе знать негативных явлений и характеристик в национальной практике и политике, межнациональных отношениях. Выступая с лекциями в МГУ, я впервые назвал истинное количество языков, на которых создаётся советская литература – не 76, как официально утверждалось, а свыше 90 с лишним, из коих 31 – тюркоязычная!.. Лекции строились с учетом исторически разноуровневого развития литератур народов СССР, при котором я руководствовался соображениями как эстетическими (это в первой части лекций), так и этическими (а это – во второй). При подходе эстетическом я особо выделял русскую литературу, полагая, что ни одна литература не была такой многожанровой, многостилевой, а главное – не имела мирового звучания, как русская литература. А этический подход – это равное уважительное отношение к каждой литературе, что в данном случае подразумевало рассмотрение литератур народов СССР в алфавитном порядке (русскую литературу, как правило, изымали из этого ряда, подчёркивая её исключительность: есть, де, особая русская литература, а есть литература народов СССР», будто русский не «народ СССР»). А теперь насчёт цензуры и самоцензуры в собственном писательстве. Но прежде – вообще о творчестве как роде деятельности. Дело в том, что твой читатель – прежде всего ты сам, пишешь, как бы для себя лично, возникает острая потребность понять себя, время и почему явился в этот мир, и потому твоя речь, переводимая в текст, – более исповедь перед самим собой, нежели проповедь, преследующая порой корыстные цели, выгоду, а иначе зачем самому себе-то врать? В первом случае: «Не могу молчать!» А во втором: «Надо!» - и это часто от лукавого. Да, самоцензура есть, но лишь, как мне кажется, у тех, кто пишет «для себя», желая, разумеется, это опубликовать, и чтобы не попасть в ловушку цензуры, найдя для этого подтекстовые изобразительно-выразительные средства, что, кстати, было не в тягость, а напротив: активизировало и развивало стилевые навыки, доставляло творческую радость. А те, кто изначально был настроен «проповеднически», как правило, учитывали цензурные запреты и никаких самоцензурных переживаний не испытывали, придерживаясь общепринятых идеологических установок, среди которых были и тогда казавшиеся мне, мягко говоря, забавными. К примеру, библейские (или, точнее, иудейские) Заповеди о добре и зле афишировались как «кодекс строителей коммунизма». Или надо было чётко различать коммунистическую и буржуазную нравственность. Что «гуманизм» - понятие абстрактное, мы придерживаемся «социалистического гуманизма»… В этой связи в художественной литературе считалась приоритетной воспитательная функция, никаких «самовыражений» или открытий в познании реальности, хотя воспитание – не самоцель литературы, оно вытекает из правдивости описания жизни, на чём, кстати, и обжёгся с первым своим романом, забыв, что пятью предыдущими повестями и рассказами, тоже написанными на азербайджанском языке, давно причислен к приверженцам «социалистического реализма», признающего, естественно, «правдивое изображение действительности», но не само по себе, а жёстко указано, как – «в революционном развитии» (имеется в виду «социалистическое»). Некая тюремная принудиловка, а внутри большой «тюрьмы народов», если иметь имею в виду цензурные запреты, «тюрьмы» и поменьше и пожёстче, чем общесоюзные, - «республиканские», «национальные», и от их цензуры русскоязычный национал мог быть относительно свободен, язык творчества и нерусская тематика давали возможность, минуя «свою цензуру», издавать острые сочинения за пределами национальных пространств. Не зная об этих хитростях, я прокололся с первым моим романным опытом: друг-приятель, главред толстого национального журнала в Баку ужаснулся, прочитав мой острый роман «Магомед, Мамед, Мамиш», наотрез отказался его печатать: нравы! коррупция! клан! раболепие и чинопочитание! взяточничество!.. убийство непослушных общим правилам!.. А я, как потом сформулировал, через национальный материал изобразил советский образ жизни. … Ответственный секретарь журнала «Дружба народов» Людмила Шиловцева мне призналась, каких трудов стоило ей вырвать из пасти московской цензуры мой роман, а с ним – и весь номер журнала: к её удивлению, цензора удовлетворило вдруг озарившее её объяснение, что «эти безобразия не у нас творятся, а там у них». Да, не откажешь в находчивости!.. Вот причина, очевидно, главная, по которой и смогли увидеть свет в Москве немыслимые по остроте для русской литературы, русских реалиях, фазиль-искандеровские или айтматовские сюжеты, концепции, - «Это не у нас, а там у них!» Вообще-то, советская литература – это был огромный соцреалистический поток, в основном, панегирического толка, но к нему примыкал и маленький легальный ручеёк произведений авторов, их, может, наберётся, по моему представлению, с десяток, таких как Василь Быков, Валентин Распутин, Василий Шукшин, Юрий Трифонов, Владимир Тендряков… А стал я писать из чувства нестерпимого протеста против неправды, видя, что зашкаливает в обществе ложь, и ты своим молчанием в этом невольно участвуешь: люди думают одно, говорят другое, поступают по-третьему. И это стало настолько привычно, что стало темой анекдотов. Насильственная, к примеру, колонизация чужих земель царизмом стала выступать в оболочке «дружбы народов» и отмечаться в стране как всесоюзный праздник добровольного вхождения в состав России инонациональных (так родилась идея исторического романа «Фатальный Фатали», над которым работал многие годы, - перечень могу продолжить). Позже понял, что есть ещё довод, объясняющий желание сочинять (косвенно отвечаю на Ваш вопрос о том, как идёт переключение с одного регистра на другой, когда вы пишете художественные работы и когда пишете научные статьи, то есть коснуться взаимодействия во мне писательско-критического (бескомпромиссного) и педагогико-научно-утверждающего (лукавого) начал. Взаимодействие это – полемическое, конфликтное, первый постоянно спорит с профессором, понимая, разумеется, при этом, что тот востребован как специалист по проблемам национальных культур, терять свой статус, рвать с престижной работой (есть дом, семья, сын, расходы…), и компромисс его имеет свои границы и рамки, более формальный, нежели сущностной, ведь он – это же я сам, который адресует сочинения, прежде всего, к себе самому, не терпящему и выступающему против всего того, что противоречит смыслу и нормам жизни… - такое вот взаимодействие двух начал: пишущего, повторяю, для себя, но с конечной целью, естественно, публикации, или легализации написанного, благодаря чему обретало хоть какой-то смысл само существование двойственного «я». С.Э.: В связи с предысторией армяно-азербайджанского конфликта у меня такой вопрос. Вы писали про Нариманова и занимались периодом 20-х годов. Ч.Г.: К Нариманову я обратился в первый раз вне связи с упомянутым Вами конфликтом: это фигура возникла в детской, семейной ещё моей памяти: по рассказам он даже приходил в уплотнённый дом Ашурбековых, когда там появилась как жена отца моя мама, чьего отца, или моего деда Мелик-Мамеда, капитана торгового судна в Каспийском пароходстве, Нариманов знал ещё со времён своей жизни в Астрахани, куда мой дед часто приплывал… Политиздат предлагал мне написать о нём, кого называли «Лениным Востока», повесть в серии «Пламенные революционеры», учреждённой с целью заманить, вогнать большими тиражами и высокими гонорарами писателей типа Юрий Трифонов, Василий Аксёнов, Булат Окуджава, Анатолий Гладилин, Юрий Давыдов и других, в угодные властям темы, и, как правило, почти все проявляли интерес к фигурам первых двух из трёх, по определению Ленина, этапов революционного движения в России: декабристского и народовольческого, нежели жёстко регламентированного большевистского, чтобы можно было хоть как-то использовать подтексты, изображая современные изъяны в обществе под прикрытием прошлого. Я долго отнекивался, не желая погружаться в очевидные скучные реальности, пока мне – это вышло случайно – друг студенческих лет по МГУ историк Даниил Гулиев, ставший в Баку большим идеологическим начальником, доверительно не показал два секретных материала, в которых Нариманов (один их видных бакинских комиссаров) предстал в качественно ином, новом для меня облике: оказалось, что отъезд его в Астрахань вызван был вовсе не болезнью, как лгали, а стал результатом непримиримого конфликта с руководителем Коммуны Степаном Шаумяном, по согласию которого, мол, «так вышло, ничего теперь не изменить», объяснял он, армянские военные отряды Андроника устроили в Баку и близлежащих городах Азербайджана массовый погром тюрок-азербайджанцев, который вошёл в историю, часто звучало в устах моей бабушки, как «март давасы», или мартовская бойня… А второй документ – это, в сущности, политическое завещание Нариманова, написанное за месяц до смерти в форме письма к пятилетнему сыну Наджафу: «Сын мой», - начинает Нариманов обращение, чтобы сын знал, что когда он вырастет, никакого социализма не будет, ибо то, что они строят, не имеет отношения к социализму, это общество мелких дрязг, нелепых интриг, недоверия вождей друг к другу, обманов и убийств… Письмо чудом сохранила его жена Гюльсум, она была моложе мужа на два десятка лет. … Родилась повесть «Прозрение», над которой работал в доперестроечные 80-е и в перестройку, когда повсюду разгорелись, вслед за армяно-азербайджанским, межнациональные конфликты, зашатались этнические устои страны, фигура Нариманова стала подвергаться критике со сторон как армянской, де, «он в сговоре со Сталиным повинны, что Нагорный Карабах остался в составе Азербайджана!», так и азербайджанской – «уступил исконно азербайджанские земли, в частности Зангезур, армянам». Процесс печати был тогда медленным и долгим, набрали, в издательстве, к тому времени сменившему название на «Республика», но вскоре не только КПСС, но и вся страна перестала существовать, и я остался с вёрсткой на руках и выпустил повесть в журнале «Литературный Азербайджан» под названием «Доктор Нариманов, или Прозрение» (1992, 1 и 2 номера). К тому времени открылись новые архивные материалы о 1918-22 и далее годах, и в результате появился двухтомный роман «Доктор N», к тому же – и двухгеройный – великая фигура Мамед-Эмина Расулзаде, вождя и идеолога Демократической Азербайджанской республики, - запретного даже для произношения… С.Э.: Вы писали об этом периоде и об этнических отношениях на Кавказе. У меня есть вопрос, на который я до сих пор не нашёл ответа, хотя много раз спрашивал, в том числе и людей с Кавказа. Когда происходила демаркация территорий республик по этническому принципу, Карабах – это, пожалуй, единственный случай, когда большая территория, на которой армяне составляют большинство, была отделена от Армянской республики и передана Азербайджану? В чем причина? Может, все дело в том, что Сталин не любил армян? Ч.Г.: А кого Сталин любил? Это, во-первых. А, во-вторых, и территория Нагорного Карабаха не такая уж и большая по сравнению с Низинным. Архив сохранил: проблему Нагорного Карабаха обсуждали девять человек, представляющие ЗакФедерацию, и Сталин, представитель Российского ПартЦентра. Стояла жуткая июльская жара и после недолгого обмена мнениями пятеро проголосовали за передачу Нагорного Карабаха Армении и четверо – за оставление Нагорного Карабаха в составе Азербайджана. Нариманов, и с ним согласился Сталин, заявил, что серьёзная проблема должна быть серьёзно обсуждена и предложил собраться завтра. Сталин поручил грузину Серго Орджоникидзе обосновать свою озвученную проармянскую позицию, а армянину Амаяку Назаретяну – проазербайджанскую. И тайное голосование на сей раз дало другой результат: пятеро – за оставление Нагорного Карабаха в составе Азербайджана, а четверо из тех, кто голосовал в пользу Армении, – воздержались… С.Э.: В качестве довода в пользу Азербайджана указывают ещё и на то, что Нагорный Карабах был географически отрезан от Армении. Но ведь Нахичевань точно таким же образом отделена от Азербайджана, тем не менее её включили в состав Азербайджана. Ч.Г.: Тут называется иная причина: де, в составе Российских вооруженных сил Армения сохраняла национальное добровольческое войско, потому необходимо было устранить все возможности прямого столкновения Турции и Армении, и автономная республика Нахичевань в составе Азербайджана вполне отвечала интересам сторон… А вообще-то искать логику в авторитарной политике, которая всегда доминировала в этом евразийском, как назвали пространство бывшего СССР, – задача нелёгкая, особенно в свете последних годов с кровавыми играми с правами народов на самоопределение, за которыми, шито белыми нитками, скрывается элементарный захват чужих территорий. А что было тогда? Мыслимо ли, что единицы кроили-перекраивали этно-земли, решали судьбы целых народов? И что до сей поры нет ясности в том, как устранить противоречие между двумя правами: правом сохранить территориальную целостность государства и правом народов на самоопределение и выход из государства? Увы, и с руководителями нам не везло: напомню, как называли застойные годы: «Пятилетка почётных похорон». В Политбюро сидели одни старики, которым их лечащие врачи запрещали работать более двух часов… Выбор в итоге пал на Горбачёва с его отменной прокоммунистической риторикой, но практически далёкого от глубинного понимания этно-проблем в стране многонациональной. Ныне мы вступили в страшную полосу разгула военной истерии, вызванной так называемой «спецоперацией России в Украине», когда, в сущности, обессмысливается всё и вся, что делало человечество. И не видно конца этой разрухе. С.Э.: В связи с этой катастрофой у меня вопрос к Вам, и он относится не только к Вашей деятельности, связанной с русскоязычным творчеством. Как вы думаете, что будет с русским языком в бывших советских республиках и вообще в мире? Ч.Г.: Начну с себя. Первые мои пять книг рассказов и повестей вышли на азербайджанском, но первый мой роман в начале 70-х из-за остроты был отвергнут в Баку, и я вынужден был издать его в авторском переводе «с родного азербайджанского языка на родной русский». Второй роман, Фатальный Фатали», я уже писал на русском (но он из моих романов единственный, что издан в двух оригиналах – на русском в Москве и азербайджанском в Баку). Какое-то время в канун и после распада СССР русский язык перестали изучать в Азербайджане, и он был стихийно никем не управляемо предан забвению. И для меня это стало больной темой. В результате сформировалось и ныне активно проявляет себя поколение 30-40-летних, которые блестяще владея национальным языком (он поистине расцвёл в условиях свободного развития, взаимодействии с турецким и другими тюркскими языками, что было в прежние годы невозможно по определению), не знают русского языка, не могут прочитать мои русскоязычные книги. Есть среди них те, которые хотят, желают изучать написанное мной, но вынуждены довольствоваться лишь «Фатальным Фатали» и дороманными моими сочинениями. Эта проблема меня волнует, и единственное утешение, что сегодня – процессу уже немало лет – изучение русского языка в Азербайджане возобновилось. А в мире… Вот-вот русский язык начинал обретать и уже интенсивно обретал статус одного из трёх-четырёх мировых языков, его знало, им пользовались, его изучало почти два миллиарда!.. Теперь… – не повторится ли с русским языком участь немецкого, одного из мировых языков в прошлом, который за считанные годы фашизма стал резко снижать свой рейтинг и ныне не числится в мировых? С.Э.: Чингиз Гасанович, поделитесь, пожалуйста, творческими планами. Ч.Г.: Забыли, сколько мне лет?.. Но Вы точно угадали, планы у меня есть. Я тридцать последних лет, ещё живя в России, занимался, о чём коротко говорил, проблемами ислама, думая написать о Мухаммеде, показать рождение пророчества, что предполагало исследовать Коран, его айаты-суры, или строки-главы, ниспосланные Мухаммеду. Но оказалось, на что прежде не обращал внимания, что в каноническом Коране не соблюдается никакая хронология: он собирался двадцать лет спустя после смерти Мухаммеда, и составители вмешались в текст Всевышнего, исходя из своих политических, теологических соображений, тем более уже начались войны-вражда между авраамическими верами. Скажу резче: не только изменили, но исказили первоначальную концепцию связи Корана с Торой (Таврат) и Евангелиями (Инджиль), и Коран оказался противопоставленным им. Года два у меня ушло на восстановление хронологии Корана, было выявлено немало противоречий в самом тексте, о которых богословы не могли не знать, но, очевидно, страшились говорить об этом – трогать текст Корана считается смертельным грехом: восстановленная, естественно, приблизительно, хронология представила нам книгу, отличную от канонического текста, и её, живя ещё в Москве, мне посчастливилось издать с комментариями под названием: «Ибн Гасан. Суры Корана, расположенные в хронологическом порядке» (М., «Три квадрата», 2002 г.). А через год вышло «кораническое повествование» о Мухаммеде «Не дать воде пролиться из опрокинутого кувшина» (М., «Вагриус», 2003 г.). Переехал жить в Израиль… - вот где мои книги об исламе оказались востребованы в полной мере!.. Именно в Израиле появился новый ракурс рассмотрения ислама в контексте или взаимодействии с другими авраамическими верованиями, прежде всего, иудаизмом, но и, естественно, христианством. Вскоре я стал одни из учредителей при Иерусалимской Русской библиотеке Дискуссионного клуба «Триалог авраамических религий»… Пандемия, к сожалению, нашу работу прервала, но клуб действовал свыше двух лет, и я успел выступить там с рядом докладов по проблемам, не утратившим свою остроту. Известно, что с именем Мухаммеда связано формирование не только мусульманства, но зачатков исламского государства, ему принадлежит немало размышлений о жизни, и они составили много томов, но предчувствуя, что некоторые могут быть выданы его последователями за Божественные, он пояснял: «Есть у меня высказывания, не имеющие отношения к Аллаху. То, что говорил Он мне, я отразил в Коране». Не отсюда ли противоречия в тексте канонического Корана, что его коснулась рука человека? Сегодня, кстати, многие иудеи и христиане судят об исламе по этим противоречиям, а не по его ядру, дающему нам право утверждать, что и ислам, а тем более христианство – обе эти веры вышли из материнского лона иудейства. С.Э.: «Ходить перед Богом и быть непорочными». Ч.Г.: У меня есть такая выстраданная, но, может, излишне резко и с вызовом звучащая мысль о том, что «самая великая несправедливость на земле – это когда топчется материнское лоно иудейства, взрастившее христианство и ислам, и тем самым питается антисемитизм». Речь, если говорить о «науке», - не об установлении истины, это неисполнимо, но об устранении той чудовищной реальности, которая продолжается уже семь десятков лет в Палестине, где успешно создается современное еврейское демократическое государство, и помеха этому – палестинские арабы: отказались от создания, наряду с Израилем, своего государства, и все эти годы, поддерживаемые извне, воюют за уничтожение израильского государства, якобы исполняя волю на то Аллаха, но на самом деле оскорбляют Его, творя террор именем ислама, превратив ниспосланную Им Книгу мира, или Коран, в орудие смерти. И никогда не одержат победы, будут постоянно терпеть поражение, пока не одумаются. Так что вопрос о взаимодействии, сходствах и различиях между исламом, христианством и иудейством был и остаётся актуальным и сегодня, и завтра, и… неужто всегда?! И я намереваюсь (авось, удастся?) собрать и систематизировать, может, даже издать отдельной книжечкой свои, так сказать, авраамические наивности. С.Э.: Это интересно! Желаю вам успеха в реализации этого замысла! Спасибо большое за очень содержательное интервью! О цензуре и самоцензуре Уплотнение О Нагорном Карабахе «…Интересы власти для государства превыше интересов своего собственного народа» Первая война за Нагорный Карабах «Пятилетка почётных похорон» Будущее русского языка Коран – книга мира, превращённая в орудие смерти "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей

Д. В. Глухов. Брат великого князя. Рецензия на книгу: Шокарев С. Ю. Андрей Большой Углицкий. Судьба и эпоха. Углич: Углече Поле, 2022. 424 с. Рецензируемая работа С. Ю. Шокарева посвящена жизни князя Андрея Васильевича «Большого» и судьбе Угличского удельного княжества, которым он правил. Биография князя рассматривается в рамках сюжетов, связанных с централизацией власти в Московском княжестве и столкновением интересов Ивана III, великого князя Московского, и его братьев, удельных князей. Ключевые слова: Андрей Большой, Угличское удельное княжество, централизация власти, Иван III Сведения об авторе: Глухов Дмитрий Владимирович, выпускник исторического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, кафедра «история России XIX века – начала ХХ века». Контактная информация: gluhoff91@mail.ru D. V. Glukhov. Grand Duke’s brother. Rev.: Shokarev S. Yu. Andrey Bolshoy Uglitskiy. Sudba i epokha. Uglich: Ugleche Pole, 2022. 424 p. The reviewed work by S. Y. Shokarev is devoted to the life of Prince Andrey Vasilyevich "Bolshoy" and the fate of the Appanage Principality of Uglich, which he ruled. The biography of the prince is considered within the framework of plots related to the centralization of power in the Moscow Principality and the clash of interests of Ivan III, the Grand Duke of Moscow, and his brothers, the appanage princes. Key words: Andrey Bolshoy, the Appanage Principality of Uglich, centralisation of authority , Ivan III About the author: Dmitriy Vladimirovich Glukhov, graduate of the History Department of Lomonosov Moscow State University, Department of Russian History of the 19th century - early 20th century Contacts: gluhoff91@mail.ru Сергей Юрьевич Шокарев больше всего известен как историк Москвы. Но в этот раз точка притяжения его интересов сместилась севернее, к древнему городу Угличу, некогда бывшему центром удельного княжества. Герой новой книги исследователя, углицкий (или угличский) князь Андрей Васильевич Большой, брат великого князя Московского Ивана III, давно привлекает внимание местных историков и краеведов, однако в рамках исследований по истории Российского государства он чаще оказывается как бы на периферии. В своём исследовании С. Ю. Шокарев соединяет биографию князя с историей подвластной ему земли (время правления Андрея Большого считается «золотым веком» Угличского удельного княжества) и вписывает её в рамки более масштабных исторических проблем. Собирание земель вокруг Москвы, централизация власти, столкновение великокняжеских устремлений с правами удельных правителей, — все эти важнейшие для русской истории XV века сюжеты определённым образом отразились и преломились в судьбе Андрея Большого. Андрей Васильевич был 4-м сыном Василия II и Марии Ярославны, дочери удельного боровско-ярославецкого князя Ярослава Владимировича. Он родился во время междоусобной войны 1425-1453 гг. в 1446 г. в Угличе, куда был сослан захваченный Дмитрием Шемякой и ослеплённый по его приказу Василий II с семейством. Исследователь отмечает большую роль матери в жизни семьи: она не раз выступала посредницей в разрешении конфликтов между сыновьями и заступалась перед Иваном III за его младших братьев, при этом особенно поддерживала именно Андрея Большого. Автор ссылается на угличского исследователя А. Н. Горстку (который склонен несколько идеализировать угличского князя), полагавшего, что Андрей унаследовал от матери «благородство в поступках и благочестие в мыслях». (С .60) По отцовскому завещанию Андрей Васильевич получил в удел земли, прежде принадлежавшие противнику Василия II Юрию Дмитриевичу и его сыновьям: Углич, Звенигород, Бежецкий Верх, село Сущёвское и двор Дмитрия Шемяки в московском Кремле. Также упомянуты Устюжна, Рожалово, Велетово и Кистьма, которые, вопреки формулировке завещания, Шемяке прежде не принадлежали. Среди них особенно значимой является Устюжна – «крупнейший центр добычи и обработки железной руды и производства металлических изделий». (С. 95) Большое экономическое значение играл и Звенигород. На момент смерти Дмитрия Донского он был вторым по экономическому значению городом княжества (С. Ю. Шокарев основывается на размере выплачиваемой ордынской дани, по этому показателю Звенигород в тот момент уступал лишь Коломне), за годы московской усобицы его значение, вероятно, несколько снизилось. (С. 101) В 1473 г. владения угличского князя расширились за счёт земель, которыми прежде владела Мария Ярославна, в том числе к нему перешли Усть-Шексна и Романов на Волге. По мнению автора, передавая сыну эти земли, мать Андрея стремилась сгладить несправедливость, допущенную Иваном III при разделе выморочных земель ещё одного брата – Юрия Дмитровского, умершего в 1472 г. (С. 102) В 1481 г. конфигурация принадлежавших Андрею земель несколько изменилась – в его владения вошёл крупный город Можайск и несколько сёл, однако он лишился соляного колодца у Соли Ростовской. (С. 251). Сам Углич в годы правления Андрея Большого рос и развивался. Деревянный кремль при нём вырос с 1,5-2 до 3,6 га. (С. 132). Внутри кремля также развернулось большое строительство. Ко времени княжения Андрея Васильевича историки относят возведение каменного дворца и Спасо-Преображенского собора (до наших дней не сохранились). С. Ю. Шокарев обращает внимание на особенности архитектурного планирования дворцового комплекса. Он ссылается на исследования В. А. Булкина и А. М. Салимова, показавших, что «в 1480-е гг. в Угличе при формировании нового каменного дворцового комплекса ориентировались ещё на “доитальянские” градообразующие принципы, предполагающие взаимосвязь отдельных элементов ансамбля, отличную от той, что реализовали на территории Московского Кремля зодчие из ренессансной Италии». (С. 149). Как полагает автор, «эти особенности дворца князя Андрея Большого в Угличе как нельзя лучше отражают его характер». (С. 149). О каких именно чертах характера идёт речь, историк не уточняет. Предположим, что имеется в виду его самостоятельность и верность старине. Что касается Спасо-Преображенского собора, который строился также при Андрее Большом и был разобран в начале XVIII века, то существует предположение, что в его росписи (равно как и в росписи дворца, а также других храмов, строившихся при этом князе) принимал участие знаменитый иконописец Дионисий. Это несомненно является предметом гордости угличских историков. Вот только, читая книгу С. Ю. Шокарева, мы видим, что доказательства причастности Дионисия к этим работам скорее косвенные. Первое: младший брат князя Андрей Меньшой строил собор в Спасо-Каменном монастыре, для которого Дионисий расписывал иконостас, при этом заказчиком иконостаса выступил Андрей Большой. Исследователь Н. К. Голейзовский предположил, что Дионисия и Андрея Большого «связывали особые отношения», т. е. знаменитый иконописец находился на службе у угличского князя на рубеже 1470-1480-х гг. (С. 140). Второе: некоторые иконы, написанные в разных городах Угличского удела и находящиеся ныне в музейных собраниях, по мнению историков, отличаются чертами дионисиевской традиции. С наибольшей определённостью говорится об иконе «Борисоглебского Спаса», которую, по мнению историка А. Н. Горстки, Дионисий написал во 2-й половине 1470-х гг. для Борисоглебского монастыря. (С. 142). Другими словами, раз Дионисий, возможно, служил у Андрея Углицкого и творил на территории его удельного княжества, то, вероятно, он и расписывал дворец и собор. То есть, эта точка зрения остаётся лишь гипотезой. Следующая глава посвящена «святым собеседникам» князя. Эта часть книги повествует об истории монастырей Угличской земли, деятельности святых подвижников, прежде всего - преподобных Паисия Угличского и Кассиана Учемского. Преподобный Паисий то ли основал в Угличе Покровский монастырь, то ли перенёс его на новое место и, скажем так, вдохнул в него новую жизнь. (С. 175). Исследователь называет этого святого наставником Андрея Большого, однако об их тесных взаимоотношениях приходится судить лишь по косвенным данным. Известно (из жития), что Паисий крестил детей угличского князя. Сохранились три грамоты князя в Покровский монастырь, они посвящены хозяйственным вопросам. На то, что Андрей Васильевич особо благоволил Покровскому монастырю, указывает и строительство каменного собора в обители. Также с Андреем Большим связывают Кассиана Учемского, грека, происходившего из княжеского рода. Известно, что угличский князь дал мастеров и средства на строительство Успенской церкви в Учемском монастыре. (С. 207) С. Ю. Шокарев пишет, что Кассиан был вхож в ближайшее окружение князя и высоко им ценим. (С. 208). И Паисий, и Кассиан, по сообщению «Жития» Андрея Углицкого, проявляли участие в жизни княжеского семейства после ареста Андрея. (С. 208). Однако о чём они беседовали с князем, влияли ли эти разговоры на мировоззрение Андрея Большого, на восприятие им своей княжеской роли, - об этом мы ничего не знаем и можем лишь строить предположения на основе косвенных данных. Поэтому именно в таком виде глава о «святых собеседниках» представляется непропорционально большой. Сквозной сюжет книги – история конфликта между Андреем Большим и его старшим братом, великим князем Московским Иваном III. Его истоки, по мнению автора, кроются в обстоятельствах раздела выморочного удела умершего в 1472 г. князя Юрия Васильевича. Поначалу, вопреки сложившейся традиции, Иван III вознамерился забрать весь удел себе, однако затем поделился землями со своими братьями Борисом и Андреем Меньшим. Андрей Большой остался ни с чем, и лишь годом позже его владения расширились за счёт земель, переданных матерью. Сложившаяся конфигурация была закреплена договором между Иваном III и Андреем Большим. С. Ю. Шокарев отметил, что именно с угличским князем Иван III заключил больше всего договоров – четыре, что, по его мнению, свидетельствует о непростых отношениях между братьями. (С. 69). Вероятно, недовольство политикой старшего брата окрепло после присоединения Новгорода и его земель к Московскому княжеству в 1478 г. - политические и экономические результаты целиком достались Ивану III. (С. 230). Кульминация истории непростых отношений Ивана III с его братьями – мятеж Бориса и Андрея Васильевичей. Он произошёл в 1480 г. накануне похода хана Ахмата, окончившегося «стоянием на Угре», что дало московским летописцам возможность обвинить братьев в измене и союзе с ханом Большой Орды. С. Ю. Шокарев, как и другие исследователи, например, Н. С. Борисов[1], считает эти обвинения надуманными, но допускает, что сведения о внутренних неурядицах в Московском княжестве могли повлиять на планы Ахмата. Однако поводом к выступлению стал инцидент, в котором прямо столкнулись права удельного князя с интересами московского правителя. Суть конфликта: великокняжеский наместник в Великих Луках князь И. В. Лыко Оболенский в 1479 г. довёл местных жителей до того, что они пожаловались на его злоупотребления великому князю. Иван III отреагировал и снял наместника с должности. Тот же, воспользовавшись правом «отъезда», перешёл на службу к удельному Волоцкому князю Борису Васильевичу. Иван III повелел захватить Оболенского прямо на дворе князя Бориса, однако тот воспринял это как посягательство на свои права и отбил И. В. Лыко Оболенского силой. Вторая попытка увенчалась успехом: люди Ивана III захватили И. В. Лыко Оболенского в его вотчине и в оковах доставили в Москву. По мнению С. Ю. Шокарева, Иван III презрел старые правила, однако, возможно, имел на то право – «ведь Лыко Оболенский не оправдался перед жителями Великих Лук по суду». (С. 233). Здесь он, однако, дискутирует с Ю. Г. Алексеевым, полагавшим, что И. В. Лыко Оболенский в своей деятельности на посту наместника также руководствовался представлением о своих феодальных правах. По мнению автора книги, «Лыко Оболенский был обычным администратором-тираном», и в своём судебном произволе опирался не на свои феодальные права, а на высокое положение на великокняжеской службе. (С. 233). Как бы то ни было, этот конфликт стал началом мятежа, в котором Андрей Большой поддержал своего брата Бориса. Князья постарались заручиться поддержкой великого князя Литовского Казимира IV, однако тот согласился лишь на предоставление убежища их семьям. С. Ю. Шокарев акцентирует ненасильственный характер мятежа: князья могли воспользоваться отсутствием Ивана III в столице и с боем взять Москву, но не сделали этого (С. 237). Обвинения Андрея и Бориса в «государственной измене» автор по ряду причин считает несостоятельными. (С. 240) Более того, как показано в книге, перед лицом ордынского вторжения в результате очень непростых переговоров их примирение с Иваном III всё же состоялось. По договору 1481 г., как мы уже знаем, Иван III пошёл в отношении Андрея на некоторые территориальные уступки. Положение Андрея Большого стало значительно более опасным после смерти матери в 1484 г., равно как и после кончины в 1490 г. сына Ивана III Ивана Молодого. Автор книги не находит оснований говорить о планах Андрея Углицкого участвовать в борьбе за великокняжеский престол, однако не исключает, что московский князь подозревал его в таких намерениях. (С. 297). Развязка наступила в 1491 г. Поводом для ареста летописи называют отказ Андрея Большого от участия в военном походе против сыновей хана Ахмата. 20 сентября 1491 г. угличский князь был арестован в Москве и помещён под стражу в палате Казённого двора. Два года спустя его не стало. Трагическая судьба угличского князя даёт возможность С. Ю. Шокареву поставить важный вопрос – о цене сверхцентрализации. В мейнстриме исторической науки объединение земель вокруг Москвы и значительное усиление великокняжеской власти рассматриваются как положительное явление, благодаря которому Российское государство смогло сохранить единство и сначала обрести, а затем отстоять независимость в условиях внешней угрозы. Но какой ценой? Многие удельные правители, родичи великих князей, в ходе этого «объединения» теряли свободу, а зачастую и жизнь. Автор не в первый раз пишет о «москвоцентричности» русской истории[2], призывая не только чтить победителей, но и помнить о побеждённых, чтобы не обмануть себя идеями о якобы «предопределённости» московского лидерства и об однозначной положительной роли московских правителей в русской истории. Следствием «выбора автократической модели развития, ориентированной на централизацию и сверхцентрализацию», по мнению автора, стала «социальная несправедливость, составившая одну из основ государственного устройства Московского царства – Российской империи». Как итог – «глубина социальных противоречий оказалась столь значительной, что в столкновении с глобальным кризисом Первой мировой войны имперская государственная система не выдержала и сломалась». (С. 368). На наш взгляд, путь от собирания земель и укрепления княжеской власти Иваном III до распада Российской империи не такой прямой и короткий, чтобы прибегать к подобным обобщениям, и книгу они, увы, не красят. Закономерный вопрос: была ли альтернатива? А. А. Зимин в знаменитой работе «Витязь на распутье» в качестве одной из альтернатив московскому самодержавию выдвигал свободолюбивый Север: Галич, Вятку, Углич и Устюг. «Север во многом ещё смотрел в далёкое прошлое, грезил о золотых временах безвластия… <…> Северу была присуща ценность, которой не знала Москва, - любовь к свободе», - писал он[3]. Также С. Ю. Шокарев приводит мнение исследователя и правозащитника С. А. Шарова-Делоне, видевшего подобной альтернативой феодальную федерацию, на основе которой, по его мнению, могло сформироваться правовое государство (С. 270-271). Представляется, что подобные теории отражают не только (и не столько) ситуацию в исторической науке, сколько содержание общественно-политических дискуссий о путях развития России. Автор данной книги, хоть и, возможно, симпатизирует этой теории, всё же вынужден признать её нежизнеспособной. «Следует согласиться с теми историками, которые считали, что раздробленная на отдельные княжества (федеративная) Русь была обречена, поскольку эта форма общественного устройства не могла обеспечить защиту от татарской агрессии», - пишет он. (С. 283). По мнению С. Ю. Шокарева, возможную перспективу возникновения «феодальной федерации» окончательно похоронила междоусобная война в Московском княжестве 1425-1453 гг., подчеркнувшая опасность деления княжества на уделы и усилившая недоверие московского князя к своим родственникам. (С. 368). Подводя итог, С. Ю. Шокарев оценивает князя Андрея Большого как выдающегося деятеля местной истории, созидателя и устроителя. При этом он не видит оснований считать его крупным военачальником (участие угличского князя в военных походах Москвы было довольно скромным), а большие политические амбиции Андрея Васильевича (претензии на престол в случае смерти Ивана III) считает результатом умозрительной реконструкции историков. По мнению автора, угличский князь «претендовал на уважение к своему рангу и происхождению, стремился к честным и понятным отношениям со старшим братом». (С. 367). То есть, он пытался вести игру по старинке, в то время как её правила стремительно менялись. Гибель князя Андрея Большого, по мнению С. Ю. Шокарева, - результат соединения субъективных обстоятельств (зависть, жадность и подозрительность Ивана III[4]) и объективных процессов государственного объединения. (С. 367). Главным достоинством книги, на наш взгляд, является умелое соединение местной и общегосударственной истории. Автору удалось на примере биографии не самого известного князя поставить перед читателем важные историософские и даже общечеловеческие вопросы, показать сложность и неоднозначность сюжетов, которые мы привыкли считать хрестоматийными. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. [1] Борисов Н. С. Иван III. 4-е изд. М., 2018. С. 426 [2] См., например: Шокарев С. Ю. Русские княжества в XIV-XV столетиях: к оценке москвоцентрической концепции отечественной истории // История. Приложение к газете «Первое сентября». № 1. 2003. [эл. ресурс] URL: https://web.archive.org/web/20210802090316/https://his.1sept.ru/2003/01/2.htm (дата обращения 04.12.2022 г.) [3] Зимин А. А. Витязь на распутье: Феодальная война в России XVв. М., 1991. С. 200 [4] Стоит отметить, что образ Ивана III в книге получился весьма отталкивающим.

1922 год: начало репрессивного цикла. Беседа с Александром Шубиным Беседовал А.С. Стыкалин Известный историк и левый политический мыслитель Александр Шубин излагает в 100-летней исторической ретроспективе свой взгляд на ряд судьбоносных событий 1922 г. и прежде всего на эсеровский процесс и так называемый «философский пароход». Ключевые слова: новая экономическая политика, внутриполитическая эволюция советского режима, преследования Русской Православной церкви в 1920-е годы, реорганизация репрессивной системы в Советской России, процесс по делу социалистов революционеров, высылка ученых-гуманитариев из Советской России в 1922 г. Сведения об авторе: Шубин Александр Владленович, доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института всеобщей истории РАН (Москва), профессор РГГУ и ГАУГН. Контактная информация: historian905@gmail.com. 1922: the Beginning of the Repressive Cycle The well-known historian and left-wing political thinker Alexander Shubin, in a 100-year historical retrospective, sets out his view on a number of fateful events of 1922 and, first of all, on the Trial of the activists of the Socialist Revolutionary Party and on the so-called “philosophical ship”. Key words: New Economic Policy, internal political evolution of the Soviet regime, persecution of the Russian Orthodox Church in the 1920s, reorganization of the repressive system in Soviet Russia, trial of the Socialist Revolutionaries, expulsion of humanities scholars from Soviet Russia in 1922. About the author: Shubin Aleksandr V., doctor of historical sciences, chief researcher of the Institute of General history, RAS (Moscow), the professor of the Russian State University of Humanities and of the State Academic University of Humanities. Contact information: historian905@gmail.com. А.С.: 1922 год был годом НЭПа и связанных с ним экономических послаблений, но при этом большевики продолжали демонстрировать жесткость в борьбе с оппонентами своего режима. Наверно было бы преувеличением говорить об их наступлении «по всем фронтам». И все-таки: почему именно в это время наносятся удары по православной церкви (достаточно вспомнить об изъятии ценностей, подорвавшем материальную базу церкви) и по старой интеллигенции? Напомню в этой связи, что т.н. «философскому пароходу» (т.е. высылке большой когорты интеллектуалов) предшествовали упразднение автономии вузов, начало классовой фильтрации студентов, запрет деятельности ряда общественных организаций, отстаивавших права некоторых категорий интеллигенции (в том числе врачей). Чего опасалось большевистское правительство и что заставляло его идти на эти меры? А.Ш.: Это было вполне логично: экономические уступки НЭП требовались ради удержания власти. Значит, в политической области была нужна жесткая политика. И началá партия коммунистов с себя – запретив фракции и группировки. Кронштадтское восстание, не на шутку напугавшее большевиков, убедило их и в том, что хватит играть в многопартийность с социалистами – последовали все более суровые и систематические репрессии. Нужно было ликвидировать угрозу того, что инакомыслящая интеллигенция возглавит возмущенные массы. В следующие несколько лет инакомыслие терпели постольку, поскольку оно не принимало политические формы. Удар по Церкви был направлен не на ее немедленное уничтожение, а на переход власти в ней от «тихоновцев» к обновленцам, так как «тихоновцы» считались антисоветчиками. Высылали тех гуманитариев, которые считались генераторами антимарксистской позиции. Если плюрализм не проявлялся политически или политическая составляющая была малозаметна, он допускался – например, в литературе. То есть уровень плюрализма 20-х годов примерно соответствовал «оттепельному», но с гораздо большей, чем во второй половине ХХ века, суровостью наказания за политические преступления. А.С.: В начале того же 1922 года происходит реорганизация политической полиции, ВЧК трансформируется в ГПУ. С чем это было связано? Была ли это чисто структурная реорганизация в целях повышения эффективности работы этой институции? Или в работу соответствующих органов пытались вложить несколько иное, чем ранее, политическое содержание? А.Ш.: Революция заканчивалась, коммунистический режим демонстрировал переход к «нормальности», а значит – отказ от чрезвычайщины. ВЧК следовало переименовать и ввести в рамки «социалистической законности». Советская власть «всерьез и надолго» - зачем нам чрезвычайная комиссия. Пусть будет скромное управление, которое занимается политическими расследованиями. Разумеется, на словах, так как и спецслужбы стремятся получить всё большие полномочия вплоть до тотального контроля, и власть все сильнее закручивала политические гайки, а это требовало расширения возможностей ОГПУ. А.С.: 1922 год вошел в историю как год эсеровского процесса. Почему это событие заняло столь видное место в политической жизни тогдашней России? Эсеры представляли собой политическую силу, с которой большевики связывали главную угрозу для себя? А.Ш.: 1922 год был богат на судьбоносные события, но процесс эсеров, конечно, среди них. Он должен был продемонстрировать, что никакой даже левоцентристской многопартийности в России больше не будет (интересно, что в УССР отдельная от большевиков Украинская коммунистическая партия существовала до 1925 г.). Нужно было показать стране и миру, что небольшевистские партии вырождаются в банды террористов и иностранных агентов. Помимо этой общей задачи действительно существовали опасения, что в отчаянии эсеровская молодежь может вернуться к терроризму. В России традиции терроризма были глубоки, «Народная воля» продолжала восприниматься как пример героизма, и следовало дискредитировать этот метод борьбы по крайней мере в случаях, направленных против большевиков. А.С.: Был ли шанс сохранения эсеровской партии, если бы она приняла некие правила игры, навязывавшиеся большевиками? Вспомним здесь и о том, что приговоры были намного более мягкими, нежели это происходило потом, не только в 1930-е годы, но даже в конце 1920-х. С чем это было связано? Тем самым власти рассчитывали, что часть эсеров пойдет на сотрудничество с большевиками? Или большевики не хотели слишком жёсткими приговорами будоражить западное общественное мнение на его левом фланге? И в той же связи: насколько отразился этот процесс на отношении западных левых к большевикам и советскому эксперименту? А.Ш.: При сохранении и укреплении коммунистического режима возможности сохранения эсеровской партии не было – политический плюрализм не предусматривался за пределами большевистской партии, а со второй половины 20-х гг. и в ней самой. Как известно, группа «Народ» пыталась в 1919-1920 гг. договориться с большевиками, но это дало лишь передышку для эсеров. А вот в условиях крушения коммунистического режима, которое в принципе могло произойти на границе 20-30-х, неонародническая партия легко могла восстановиться, потому что ее кадровая «почва», не говоря о социальной, сохранялась, и потом выкорчевывалась уже по делу Трудовой крестьянской партии и в ходе коллективизации. Приговоры были обычными для последующего десятилетия и весьма серьезными – 12 расстрельных приговоров членам ЦК партии, остальным реальным эсерам – заключение на несколько лет. По итогам процесса освободили лишь бывших эсеров, которые были уже перевербованы. Так что коммунисты не собирались сотрудничать с нераскаявшимися эсерами, а отошедшие от политики – пожалуйста, могли работать в народном хозяйстве и даже ОГПУ. Отказ от приведения приговоров в исполнение был обусловлен апрельским соглашением трех Интернационалов в Берлине. В 1924 г. приговоры были пересмотрены тоже по понятным внешнеполитическим обстоятельствам: внешняя политика была направлена на улучшение отношений с Западной Европой, и расстрел эсеров мог шокировать левоцентристскую общественность. Обстановка в России была такой, что эсеровские вожди казались безопасными. А в 30-е гг., когда почудилась опасность с их стороны, с ними легко расправились. В целом процесс 1922 г. произвел на западную левую общественность шокирующее впечатление – игнорированием правовых норм, жуткой демонстрацией 20 июня с требованиями смерти. Вандервельде и его товарищи постарались довести до западной общественности впечатление об этом правовом шабаше. Потом, в 30-е гг., опыт процесса эсеров будет учтен, подсудимые будут сотрудничать с обвинением, распознать шабаш за правовой формой будет сложнее даже западным интеллектуалам. Но в 1922 гг. он был вполне очевиден, и мужественное сопротивление нераскаявшихся лидеров эсеров вызывало уважение. А.С.: Видите ли Вы какую-то преемственность между эсеровским процессом 1922 г. и судебными процессами сталинской эпохи? Имею в виду не только технологию, но и политическую составляющую. А.Ш.: Процесс эсеров был «первым блином», который комом. Потом технология совершенствовалась. Объект преследования менялся. В 1922 г. это были откровенные политические противники. В 20-е гг. – недовольные люди, но не открытые противники. Чтобы представить инакомыслие преступлением, нужно было добавлять к выявленным фактам оппозиционных разговоров выдуманное вредительство, шпионаж и т. п. Это было и на процессе эсеров, но там играло второстепенную роль. На процессе эсеров обсуждалась причастность подсудимых все-таки к реальным терактам, совершенным эсерами или бывшими эсерами в 1918 г., а на Шахтинском и Промпартийном процессах приходилось выдавать за теракты аварии на производстве. Союзное бюро меньшевиков и Трудовая крестьянская партия не дошли до процесса, потому что обвинения в терроризме тут выглядели еще более нелепо. Политически все процессы нужны были для дискредитации инакомыслия. В 1936-1938 гг. искусство такой дискредитации достигло вершины, но на последнем процессе уже заметен кризис жанра, когда Бухарин пытался интерпретировать свою позицию как политическую оппозицию, а не шпионаж и уголовщину. Это было завершение цикла, начатого в 1922 г. А.С.: Коснемся теперь высылки интеллектуалов, т.н. «философского парохода». По какому принципу, на Ваш взгляд, отбирали тех, кто должен был покинуть Россию? Мы видим, что среди уехавших были не только гуманитарии, но даже инженеры, специалисты в области естественных наук, которые могли быть востребованы советской властью и в ком она, казалось бы, была заинтересована. Выслали тех, кого считали наиболее опасными в силу их идеологического влияния? Или в дело примешивались и какие-то иные факторы? А.Ш.: Не все, кто уехал, был выслан. Продолжалась волна эмиграции из страны, в которой стало слишком тяжело жить интеллигенции. Например, раскритикованный Лениным историк Р. Виппер на «философские пароходы» не попал и выбирался из России самостоятельно. Высылали людей с активной интеллектуальной позицией, противостоящей марксизму, которых не за что было расстрелять. В условиях создания «своей» советской интеллигенции из рабоче-крестьянской молодежи вся эта профессура не должна была мешать марксистскому воспитанию. Поэтому высылали от монархистов до анархистов. А кто был готов сотрудничать и относиться к марксизму уважительно и к советской власти лояльно, получали возможности для работы – будь он бывший эсер, меньшевик или даже кадет. Так продолжалось до конца 20-х гг. А.С.: Была ли высылкой многочисленных интеллектуалов достигнута цель запугать потенциальную идейную оппозицию? А.Ш.: Высылка – не самое страшное по сравнению с расстрелами и длительным заключением в лагере. В это время режим не хотел выглядеть излишне кровавым и решал прагматическую задачу – этих людей не должно было быть в нашей стране. А что они будут делать за рубежами – не важно, они – не носители секретов. Перед интеллигенцией встал выбор между сотрудничеством либо несотрудничеством с новой властью. В дальнейшем за несотрудничество будут сажать и расстреливать, а не выпускать. Бегство за границу стало преступлением с 1929 г. А в 1922 г. советские лидеры хотели выглядеть более прилично, чем во время гражданской войны, и в то же время избавиться от назойливых критиков и помех на пути воспитания нового поколения интеллигенции. Для решения их задач было достаточно высылки. А.С.: Чем поучителен для нас сегодня опыт событий столетней давности – эсеровского процесса и «философского парохода»? Какие уроки мы можем извлечь из тех событий? А.Ш.: От авторитаризма до тоталитаризма – один шаг. Репрессии могут быть скромными, когда режим хочет выглядеть прилично в глазах мирового общественного мнения и успокоить интеллигенцию в своей стране, предотвратить ее бегство. Но если выстроены структуры репрессивного произвола, отработана его практика, то перейти к массовому террору не так уж и сложно. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.