Результаты поиска

А.В. Шадрина «Деликатно намекнул на недооценку его научных заслуг советской Академией наук…»: так жили советские «франковеды» (по книге В. А. Погосяна «Историки Французской революции») В статье представлена реконструкция жизненного мира советских историков-франковедов на основе книги В. А. Погосяна «Историки Французской революции». В своём тексте В. А. Погосян ставил цель восстановить биографии ведущих историков Французской революции круга В. М. Далина, А. З. Манфреда, внесших, по мнению автора, неоцененный до сегодняшнего дня вклад в науку. Объяснительной концепцией служат выводы Н. Элиаса, предложенные им в работе «Придворное общество». В. А. Погосян, будучи частью этого профессионального сообщества, также описал их внутренние взаимодействия, не избегая собственных оценочных суждений. Текст В. А. Погосяна позволяет выявить культуру научного сообщества, обозначить нормы, ценности, ритуалы, особый язык, этикетные формы, ему присущие. В. А. Погосян, главным образом, пишет об эталонной группе, на которую стремятся равняться советские историки Франции. Некоторые элементы этой культуры, такие, например, как подчеркнутая статусность и обособленность эталонной группы, сохраняются в научном сообществе по сей день. Ключевые слова: В. А. Погосян, советские историки Французской революции, советские историки, историческая память, 1950-е, 1970-е годы. Сведения об авторе: Шадрина Анна Васильевна, магистр Пермского государственного института культуры, Контактная информация: annash_00@mail.ru "Delicately hinted at the underestimation of his scientific merits by the Soviet Academy of Sciences...": so lived the Soviet "Frankologists" (according to the book "Historians of the French Revolution" by V.A. Pogosyan) The article presents the reconstruction of the lifeworld of Soviet historians of the French Revolution on the basis of V. A. Pogosyan's book "Historians of the French Revolution". In his text, V. A. Pogosyan aims to restore the biographies of the leading historians of the French Revolution of the circle of V. M. Dalin, A. Z. Manfred, who, according to the author, made an invaluable contribution to science until the present day. N. Elias's conclusions proposed in his work "The Court Society" serve as an explanatory concept. V. A. Poghosyan, being part of this professional community, also described their internal interactions, without avoiding his own value judgments. V. A. Poghosyan's text allows us to reveal the culture of scientific community, to mark norms, values, rituals, special language and etiquette forms peculiar to it. Poghosyan mainly writes about the reference group that Soviet historians in France tend to look up to. Some elements of this culture, such as the emphasized status and separateness of the reference group, persist in the scholarly community to this day. About the author: Shadrina Anna Vasilievna, Master's student of the Perm State Institute of Culture Contact information: annash_00@mail.ru Взяв в руки книгу «Историки французской революции», я вспомнила ироническое замечание Л.Н. Гумилева еще советской поры: «Этнографы изучали бытовой обряд, т. е. фиксированный стереотип поведения у тех групп населения, которые резко отличались от столичных, например быт олонецких крестьян, но игнорировали жизнь профессоров Петербурга. А зря, потому что для нашего времени такое описание было бы очень полезно и интересно, а теперь приходится читать А. П. Чехова, да еще с поправкой на его субъективизм» (Гумилев 1989: 108). Автор имел в виду дореволюционный профессорский корпус, сославшись на столь нелюбимого его матерью А.П. Чехова и упомянув императорский Санкт-Петербург, но, по всей вероятности, имел в виду не только и не столько его. Современные ему этнографы избегали описывать хорошо знакомый Л.Н. Гумилеву образ жизни советской профессуры. И спустя десятилетия ситуация мало изменилась. В литературе признана сложность и разнообразие советского общества, присутствие в нем множества социальных групп и страт. Изучение жизненных миров отдельных сообществ является в настоящее время одним из ведущих направлений в современном гуманитарном знании. Был издан ряд монографий, посвященных этой теме[1]. Но как и в прежнюю эпоху, историки мало интересуются повседневной жизнью советской и современной профессуры. Исключением стала книга В.А. Погосяна (Погосян 2019). Ее жанр определить не представляется возможным. Это и воспоминания автора о встречах с московскими – и не только – историками. В.А. Погосян в 1980-е гг. вошел в круг исследователей французской революции, многих людей знал лично; о других, к тому времени ушедших, слышал от их коллег и учеников[2]. Их рассказы тоже вошли в книгу, например, как отмечали юбилей его научного руководителя В.М. Далина: «В 1972 году проходило торжественное заседание ученого совета Института всеобщей истории Академии наук СССР, посвященное 70-летию В. М. Далина. В заключение слово дали самому историку «Виктор Моисеевич взволнован, расчувствовался. Выступает, благодарит и вдруг заявляет: “Мне хотелось бы, чтобы, как и во времена моей молодости, наше собрание закончилось пением «Интернационала»”. То ли возглас, то ли просто выдох пронесся по рядам. Интернационал давно уже не пели даже на партийных собраниях. Председательствующий [академик Е.М. Жуков. – В. П.] от изумления исторг какой-то непонятный звук и просто вдавился в свое кресло. Инициатива пришла снизу… Вперед вышла Софья Моисеевна, жена и подлинно боевая подруга: “Вставай, проклятьем заклейменный.”. Зал нестройно, но дружно подхватил» (Погосян 2019: 45). Кроме воспоминаний в книгу вошла извлеченная из архивов переписка советских историков между собой и с их европейскими коллегами, в том числе с А. Собулем, опубликованная В.А. Погосяном ранее отдельным изданием (Poghosyan 2017: 104). В книге помещены тексты более раннего происхождения: не выправленная запись доклада 2 февраля 1931 г. все того же В.М. Далина с «разоблачениями» Е.В. Тарле после его ареста в день последовавшего за ним исключения из состава Академии наук СССР, гневное письмо А. Матьеза в адрес советских историков в ноябре 1930 года и пр. Иными словами, книга В. Погосяна представляет собой сборник в его изначальном смысле слова; в нем под одной обложкой соединены разнородные тексты, имеющие отношение к заявленной теме. Его можно было бы назвать «сборной солянкой», если бы эта метафора не нарушала торжественность избранного автором стиля. В книге В. А. Погосяна читателю предъявлено сообщество советских, по преимуществу, столичных историков французской революции. Он пишет, главным образом, о четырех из них: В. М. Далине, А. З. Манфреде, А. Р. Иоаннисяне и Г. С. Кучеренко. Для него все они – большие ученые, мэтры советской науки и безупречные люди. Собственно, В.А. Погосян не скрывает своего преклонения перед ними, при случае даже подчеркивает его: «В личном же разговоре А.Л. Нарочницкий, как и до него В.В. Согрин, деликатно упрекнул меня в идеализации В.М. Далина» (Погосян 2019: 9). В.М. Далин является главным героем книги. В.А. Погосян реконструирует его политическую и научную биографию, восхищается сохранившимися у него после ГУЛАГа большевистской истовостью и темпераментом бывшего комсомольца. И если некоторые поступки В.М. Далина в прошлом кажутся ему, говоря деликатно, спорными: уже упомянутое участие в травле Е.В. Тарле, то В.М. Погосян тут же находит им соответствующее оправдание, объяснив, что речь шла о «коллективном менталитете целого поколения исследователей» (Погосян 2019: 52). Если верить В. А. Погосяну, то взаимоотношения внутри этого сообщества напоминали современную идиллию. Историки относились друг к другу с подчеркнутым уважением, оказывали необходимую поддержку, сотрудничали в исследовательских проектах: организации международных конференций и пр., обращались друг с другом, что называется, без чинов. Так, А. З. Манфред поддержал В. М. Далина, когда тот вернулся к научной работе после ссылки. Автор цитирует письмо В.М. Далина А.З. Манфреду: «Дорогой Альберт! Двадцать лет назад, когда я впервые после «паузы» выступил на заседании сектора, ты один исключительно тепло и дружески меня приветствовал в своей речи. Я это запомнил на всю жизнь» (Погосян 2019: 63). Ещё один историк, которого представляет В. А. Погосян, член Академии наук Армянской ССР А. Р. Иоаннисян. Автор делает замечание В. П. Смирнову, который в своей статье, посвященной А. З. Манфреду, не включает А. Р. Иоаннисяна в список выдающихся историков Франции (Погосян 2019: 164). Следующий герой В. А. Погосяна – Г. С. Кучеренко – человек совсем другого поколения, как и автор. Учителя и ученики – они вместе составляли своего рода социальный круг, замкнутый, закрытый для непосвященных, скрепленный профессиональными и личными отношениями. Для того, чтобы войти в него, требовалось безупречное владение языками, прежде всего, французским, авторитет в научной среде, в том числе и среди зарубежных исследователей Франции, по преимуществу, ученых левого направления, членов Французской компартии (А. Собуль и др.), историков стран социалистического содружества, далеко не в последнюю очередь, признание их ценными и особо лояльными специалистами со стороны советских академических и партийных властей. Без их поддержки были бы невозможны доступные им регулярные командировки в парижские архивы и на международные конференции. В этой среде культивировался своеобразный этос: «Г.С. Кучеренко был просто не в состоянии представить себе, как можно в научных трудах ссылаться на источники, и тем более на архивные документы, никогда не видев их в глаза. Говоря об этой порочной практике, он не скрывал презрения к подобным так называемым исследователям, которые без тени смущения и малейшего угрызения совести писали свои работы на основе материалов, собранных для них другими людьми» (Погосян 2019: 173). Советские историки Запада, как правило, были лишены такой возможности, отнюдь не по своей вине. И Г.С. Кучеренко должен был об этом знать[3]. Рассмотрим это высказывание столичного историка детальней. Оно характеризует, прежде всего, его собственное отношение к открывшемуся для него избранному замкнутому кругу, социальную идентификацию с ним, что вызывает в памяти суждение Н. Элиаса об особенностях придворного общества. «Если, к примеру, мы рассмотрим “хорошее общество” высшего дворянства, то мы увидим, в какой степени каждый его член зависит от мнения других принадлежащих к нему людей. Он, невзирая на свой дворянский титул, фактически лишь до тех пор принадлежит к соответствующему “хорошему обществу”, пока другие так полагают, а именно рассматривают его как принадлежащего к обществу. Иными словами, общественное мнение имеет совершенно иные значение и функцию, чем в любом обширном буржуазном обществе. Оно имеет решающее значение как источник существования» (Элиас 2002: 120). На первый взгляд наиболее уместной могла бы показаться объяснительная концепция П. Бурдье, описывающая ситуацию в современной ему науке в терминах конкуренции символических капиталов. Причем, это отнюдь не метафора. Французский социолог распространяет законы функционирования экономической системы позднего буржуазного общества на институты по производству и распространению знания, на университетскую сферу: «Борьба, в которую каждый из агентов должен быть вовлечён для того, чтобы иметь возможность самому устанавливать цену своей продукции и свой собственный авторитет легитимного производителя, всегда имеет целью достижение власти, позволяющей навязать определение науки, наиболее отвечающее его специфическим интересам, то есть наилучшим образом подходящее для того, чтобы позволить ему занять полностью легитимную доминирующую позицию, обеспечивающую в иерархии научных ценностей самую высокую позицию тем научным способностям, которыми он обладает лично или институционально» (Бурдье 2005: 21). В.А. Погосян изображает совсем иную картину. Вместо конкуренции здесь торжествует монополия. А.З. Манфред со товарищи полностью контролируют «Французский ежегодник» - в реальности едва ли не единственное издание, публиковавшее статьи и материалы по истории революции. Хотя в историческом сообществе и бытовал «Гамбургский счет», но статусы участников были закреплены учеными степенями и званиями, фактически пожизненными титулами. В круге столичных историков титулы имели значение. Автор книги с благодарным удивлением вспоминает, что для него было неожиданностью, что Г. С. Кучеренко, будучи уже остепененным, общался с ним, тогда ещё аспирантом (Погосян 2019: 147). Историки революции, как видно из материалов сборника, прекрасно это осознавали, потому и стремились к почетному званию академика. Состязательность в науке была строго ограничена верностью не только сложившимся идеологическим доктринам, но и принятому вербальному этикету. Все это вместе взятое не позволяет описывать советское историческое сообщество по образцу и подобию сообщества рыночного, открытого, динамичного и конкурентного. В этом смысле придворный мир, описанный некогда Н. Элиасом, более соответствует лицам и положениям в поздней советской гуманитарной науке. В круге столичных историков титулы имели значение. Автор книги с благодарным удивлением вспоминает, что для него было неожиданностью, что Г. С. Кучеренко, будучи уже остепененным, с общался с ним, тогда ещё аспирантом (Погосян 2019: 147). Пока же отметим, что в 1970 – 1980 гг. ведущие московские историки по советским меркам были вполне обеспеченными людьми. Они поддерживали свое здоровье на курортах в санаториях, зачастую переживали смену погоды на отапливаемых дачах, фактически в загородных домах со всеми удобствами. В академические институты они приезжали в присутственные часы. Из переписки А. З. Манфреда с А. Р. Иоаннисяном видно, что работали эти люди, как правило, в неспешном темпе. Статью в сборник иногда можно было готовить в течение полутора-двух лет. На заседаниях т.н. «французской группы» не появляться годами. Эта группа, согласно изображению В.А. Погосяна, вела своего рода «островное бытование». И снова для ее описания можно воспользоваться характеристикой, данной Н. Элиасом придворному кругу времен Людовика XVI: «Общество XVIII века, по меркам сегодняшних общественных отношений, было прочным социальным образованием с сильными внутренними связями. Но, с другой стороны, оно было спокойным по сравнению с обществом XVII века, прежде всего – со временем правления Людовика XIV» (Элиас 2002: 100). Отошли в прошлое идеологические «дискуссии», завершавшиеся организационным погромом, взаимными разоблачениями и пр. Доминировал совсем иной стиль общения – подчеркнуто вежливый, даже почтительный; люди писали друг на друга сугубо положительные рецензии; в переписке не забывали похвалить новые книги друг друга. За волнорезом в стихии советского академического мира общество историков Франции было подвержено разного рода испытаниям. Они сталкивались с открытой недоброжелательностью со стороны остающихся за кругом коллег. А. Р. Иоаннисян в переписке с А. З. Манфредом жаловался: «Здесь меня наши местные историки публично упрекали, что вместо того, чтобы заниматься историей армянского народа, я занимаюсь “французским социализмом”. А что говорили за глаза, и передать трудно. Так что можете представить, в какой атмосфере мне приходилось работать» (Погосян 2019: 238). Академическое издательство сокращало тираж и объем «Французского ежегодника», откладывало его выпуск. А.З. Манфред просил своего коллегу из ГДР В. Маркова не удивляться изменениям в графике: «Не скрою от Вас, что это (издание «Ежегодника» – А.Ш.) наталкивается на некоторые затруднения, прежде всего потому, что наши издательства, как впрочем, верно, и Ваши, предпочитают издавать книги на современные темы и всячески стараются уклониться от работ по истории XVIII века и более раннего времени; они считают такие издания коммерчески не выгодными. Тем не менее, хотя я не могу еще сейчас сказать что-либо определенное, я постараюсь достичь желаемого» (Погосян 2019: 208). И, наверное, самое главное, советские гуманитарии академического ранга отказывали им в признании. А.Р. Ионнисян, А.З. Манфред вновь и вновь баллотировались и в член-корреспонденты, и в действительные члены АН СССР, но всякий раз проваливались, получая мизерное количество голосов. Вдова А.З. Манфреда пересказывала автору свой диалог с мужем, точнее, собственную часть диалога: «Я ему говорила: какая тебе разница, что будет написано на могильной плите – академик или профессор? Ты лучше напиши книги о Руссо и Давиде». К сожалению, А.З. Манфред не послушался мнения супруги, что и привело к роковому исходу как для него самого, так и для советского франковедения» (Погосян 2019: 168). Французские историки, в свою очередь, отказывались публиковать рецензии на книги В.М. Далина и А.З. Манфреда, ограничиваясь похвалами в частной переписке. На французский язык монографии советских историков переводились в московском издательстве «Прогресс» и поступали в продажу во Франции в книжных магазинах, этому издательству принадлежавших. Даже Альбер Собуль просил взять московскую сторону все заботы о переводе книги А.З. Манфреда, аргументируя тем, что французское «Editions sociales» – партийное издательство французской компартии – не располагает необходимыми ресурсами (Погосян 2019: 258). Советские историки сердились таковым пренебрежением со стороны их французских коллег, настаивали на рецензировании, в конце концов, согласились на компромисс: во французском журнале будут публиковать рецензии на изданные в Союзе книги, но только написанные советскими историками. Ш.-О. Карбонель принял предложение автора, и в результате были опубликованы 3 рецензии на работы советских историков (Погосян 2019: 172). И здесь уместно задаться вопросом: что препятствовало признанию научных заслуг историков Французской революции со стороны советского академического сообщества, только ли непонимание, зачем, будучи в Москве, заниматься историей Франции, или сомнение, что в такого рода изысканиях есть какой-то резон. Были, как кажется, и иные основания, связанные со сменой поколений. А.З. Манфред и В.М. Далин выдвинулись в первые ряды историков Франции после смерти академика Е.В. Тарле. При этом они отнюдь не были его учениками, скорее оппонентами, причем оппонентами непримиримыми. В.М. Далин, во всяком случае, этого отнюдь не скрывал. «Если Вы знаете мою биографию, то должны знать, что я не должен был любить Тарле – моя научная деятельность началась с критики Тарле. Я с ним никогда не встречался. Теперь я написал бы мягче, но думаю, что по существу я был прав» (Каганович 2014: 146). Он, как и А.З. Манфред, принадлежал к иной советской традиции – Н.М. Лукина, В.П. Волгина – комиссаров «исторического фронта». Для академиков старшего поколения Е.В. Тарле обладал бесспорным авторитетом. Они читали его книги, в первую очередь биографию Наполеона, ценили громадную эрудицию и литературный стиль. Исследования А.З. Манфреда были, по всей видимости, более научно фундированы, идеологически выдержаны и сугубо концептуальны, но значительно скучнее. «Гений – парадоксов друг» в книгах новой генерации историков Франции не просматривался. Что же касается французских историков, им мало импонировала догматическая конструкция советских исторических штудий, – конструкция, повторявшая ленинские формулировки эпохи русской революции. В.И. Ленин когда-то написал: «Якобинец, неразрывно связанный с организацией пролетариата, сознавшего свои классовые интересы, это и есть революционный социал-демократ» (Ленин 1972: 370). Советские историки применили ее в обратной перспективе, превратив «революционных социал-демократов» (читай, большевиков) в якобинцев или их радикальных союзников/конкурентов слева. И тогда Бабеф становился сторонником создания коллективных ферм, то есть колхозов, предвосхищая, тем самым, ленинский план кооперации из советских учебников по истории КПСС (Погосян 2019: 29). А вожди якобинской диктатуры под пером А.З. Манфреда напоминали большевистских лидеров. Более всего, А.З. Манфреду импонировала их антибуржуазность. Если французские историки школы «Анналов» искали новые подходы к изучению революции, вовлекая в научный оборот целые пласты игнорируемых ранее источников, историки советские снова и снова воспроизводили одну и ту же схему. Под их пером маргинальные идейные течения, вроде т.н. «коммунистических», приобретали черты ведущих тенденций духовной революционной Франции. Для французских историков, пусть и левого направления, изыскания такого рода были мало продуктивны, во всяком случае, находились вне ведущих трендов современной историографии. В.А. Погосян, целиком и полностью идентифицирующий себя с московской школой историков, ее основную слабость не замечает. Он настаивает на том, что основу генезиса и бытования этого элитарного малого сообщества образует высокий профессионализм, отождествляемый им со знанием французских архивов и безукоризненным владением европейскими языками, способностью писать книги по революционной истории с соответствующих заранее определенных позиций. С придворным обществом, по Н. Элиасу, целевую группу историков, действовавших внутри академических институтов, роднит замкнутость и самосознание собственной элитарности. Если рассматривать книгу В.А. Погосяна как этнографическое описание быта и нравов столичной профессуры, то оно, конечно, остается неполным и избыточно комплиментарным, зато дает исчерпывающее представление об этикетных формах коммуникации в этой среде. Источники и материалы: 1. Далин 1963 – Далин В. М. Гракх Бабеф на кануне и во время Великой французской революции (1785-1794). Москва, 1963. 2. Иоаннисян 1966 – Иоаннисян А. Р. Коммунистические идеи в годы Французской революции. Москва, 1966. 3. Манфред 1989 – Манфред А. З. Наполеон Бонапарт. Москва, 1989. 4. Погосян 2019 – Погосян В. А. Историки Французской революции. Москва, 2019. 5. Poghosyan 2017 – Poghosyan V. La correspondance d'Albert Soboul avec les historiens soviétiques. Saarbrücken, Éd. univ. européennes, 2017. Библиографический список: 1. Бурдье 2005 – Бурдье П. Поле науки // Социология под вопросом. Социальные науки в постструктуралистской перспективе: альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской академии наук. 2005. 2. Вершинина, Фадеева 2012 – Вершинина Д. Б., Фадеева Л. А. Кертмановский колорит англоведения // Вестник Пермского университета. Серия: История. 2012. №2. 3. Гумилев 1989 – Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. Ленинград, 1989. 4. Дунаева 2021 – Дунаева Ю. В. Историография и история Французской революции 1789 г. в современной литературе. (Обзор) // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 5: История. 2021. № 2. 5. Каганович 2014 – Каганович Б. С. Евгений Викторович Тарле. Историк и время. Санкт-Петербург, 2014. 6. Ленин 1972 – Ленин В.И. Шаг вперед, два шага назад (Кризис в нашей партии)//В.И. Ленин Полн. Собр. Соч., Т.8. Сентябрь 1903 – июль 1904. Москва, 1972. 7. Лейбович 2012 – Лейбович О. Л. Законы исторических ситуаций Льва Кертмана // Вестник Пермского университета. Серия: История. 2012. №2. 8. Элиас 2002 – Элиас Н. Придворное общество: Исследования по социологии короля и придворной аристократии, с Введением: Социология и история. Москва, 2002. References: 1. Burd'e P. Pole nauki // Sociologiya pod voprosom. Social'nye nauki v poststrukturalistskoj perspektive: al'manah Rossijsko-francuzskogo centra sociologii i filosofii Instituta sociologii Rossijskoj akademii nauk. 2005. 2. Dalin V. M. Grakkh Babef na kanune i vo vremya Velikoj francuzskoj revolyucii (1785-1794). Moscow, 1963. 3. Dunaeva YU. V. Istoriografiya i istoriya Francuzskoj revolyucii 1789 g. v sovremennoj literature. (Obzor). Moscow, 2021. 4. Elias N. Die höfische Gesellschaft. Untersuchungen zur Soziologie des Königtums und der höfischen Aristokratie. Moscow, 2002. 5. Ioannisyan A. R. Kommunisticheskie idei v gody Francuzskoj revolyucii. Moscow, 1966. 6. Gumilev L.N. Etnogenez i biosfera Zemli. Leningrad, 1989. 7. Kaganovich B. S. Evgenij Viktorovich Tarle. Istorik i vremya. St. Petersburg, 2014. 8. Lejbovich O. L. Zakony istoricheskih situacij L'va Kertmana // Vestnik Permskogo universiteta. Seriya: Istoriya. 2012. 9. Lenin V.I. SHag vpered, dva shaga nazad (Krizis v nashej partii) Moscow, 1972. 10. Manfred A. Z. Napoleon Bonapart. Moscow, 1989. 11. Pogosyan V. A. Istoriki Francuzskoj revolyucii. Moscow, 2019. 12. Poghosyan V. La correspondance d'Albert Soboul avec les historiens soviétiques. Saarbrücken, Éd. univ. européennes, 2017. Vershinina D. B., Fadeeva L. A. Kertmanovskij kolorit anglovedeniya // Vestnik Permskogo universiteta. Seriya: Istoriya. 2012. №2 [1] Антипина В. А. Повседневная жизнь советских писателей. 1930-1950-е годы / Антипина В. А. – Москва: Молодая гвардия, 2005. – 454 с.; Рожков А. Ю. В кругу сверстников: Жизненный мир молодого человека в Советской России 1920-х годов / Рожков А. Ю. – Москва: Новое литературное обозрение, 2014. – 640 с.]. Колчанова Ю. С. «Не личная выгода меня держала здесь…» Жизненные миры советских инженеров в 1930-е годы: монография / Колчанова Ю. С. – Пермь: Пермский государственный институт культуры, 2017. - 148 с.] и др. [2] В. А. Погосян – доктор исторических наук, научный сотрудник Государственного академического университета гуманитарных наук, ответственный секретарь журнала Ереванского государственного университета «Вопросы арменоведения». Сфера научных интересов – история Французской революции, геноцид армян. Окончил исторический факультет Ереванского государственного университета. Обучался в аспирантуре в Институте всеобщей истории АН СССР по специальности «Новая история Франции» под руководством В. М. Далина. В 1988 году защитил кандидатскую диссертацию на тему «Внутренняя политика Директории (переворот 18 фрюктидора)». [3] Так, Л. Е. Кертман – ученик Е.В. Тарле, изгнанный в 1949 г. из Киевского государственного университета и всю жизнь проработавший в Перми, стал признанным авторитетом по истории Англии, но оставался всю жизнь невыездным и писал труды, опираясь на мемуарную литературу и на современную прессу. Не по своей воле он был лишен возможности работать с оригинальными архивными источниками. См.: Вершинина Д. Б., Фадеева Л. А. Кертмановский колорит англоведения // Вестник Пермского университета. Серия: История. 2012. №2. С. 70 – 85 "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Сергей Шокарев: «Могла ли Россия не стать самодержавной?» Интервью с С.Ю. Шокаревым Беседовала М.Ю. Андрейчева Видный специалист в области региональной истории, некрополистики и генеалогии Сергей Шокарев рассказывает о своем профессиональном пути и размышляет о том, была ли в далеком прошлом у России альтернатива самодержавию и как исторический выбор великого князя Ивана III в пользу единовластия сказался на будущем нашей страны. Ключевые слова: москвоведение, краеведение, некрополистика, генеалогия, Сигурд Оттович Шмидт, история России в XV–XVII вв. Шокарев Сергей Юрьевич – кандидат исторических наук, главный редактор историко-краеведческого альманаха «Подмосковный летописец», ведущий научный сотрудник Сергиево-Посадского музея-заповедника, старший научный сотрудник Лаборатории древнерусской культуры ШАГИ РАНХиГС. Автор более 200 печатных работ, в том числе более 10 книг. Контактная информация: shokarevs@yandex.ru Sergey Shokarev: «Could Russia not become autocratic?» A prominent specialist in the field of regional history, history of necropolis and genealogy, Sergei Shokarev talks about his professional path and reflects on whether there was an alternative to autocracy in the distant past of Russia and how the historical choice of Grand Duke Ivan III in favor of autocracy affected the future of our country. Keywords: Moscow studies, local history, necropolis studies, genealogy, Sigurd Ottovich Schmidt, history of Russia in the 15th–17th centuries. Shokarev Sergey – Candidate of Historical Sciences (PhD), chief editor of the local history almanac «Podmoskovnyj letopisec» («Annalist of the Moscow region»), Leading Researcher of The Sergiev Posad Museum-Preserve, senior researcher at the Laboratory of Old Russian Culture SASH RANEPA. Author of more than 200 publications, including more than 10 books. Основные публикации: Знаменитые российские фамилии. М.: РОСМЭН, 2004. 344 с., илл. «...Он жил тогда на Никитском бульваре...». Гоголь в Москве / Отв. ред. В.П. Викулова. М.: Новосибирский издательский дом, 2012. 144 с. (соавт. Д.А. Ястржембский) Повседневная жизнь средневековой Москвы. М.: Молодая гвардия, 2012. 475 с., илл. Смутное время в Москве. М.: Вече, 2013. 302 с. Путеводитель по средневековой Москве. М.: Центрполиграф, 2014. 448 с. Источники по истории московского некрополя XII – начала XX в. М.; СПб.: Нестор-История, 2020. 488 с., ил. Андрей Большой Углицкий. Судьба и эпоха. Углич: Углече Поле, 2022. 424 с., 12 л. фотогр., карта М.А.: Вы интересовались Вашими предками, историей Вашей семьи? С.Ш.: Мне в отношении семейной памяти повезло. В семье всегда хранились и устная память о предках, и вещественная: фотографии, документы, вплоть до дипломов моего прадеда-врача на разные ордена в Русско-японской войне. В доме сохранились также живописные и графические работы моего прапрадеда-художника, жившего во второй половине XIX века, – довольно известного московского иконописца, академика живописи Василия Вячеславовича Шокарева. Много фотографий, например, моей прабабушки, учительницы Татьяны Петровны Кулагиной, сосланной в Пинегу за революционную деятельность в конце XIX в. Я рос в атмосфере семейной истории. Все всё знали о своих предках и друг другу рассказывали. По всем линиям никаких белых пятен не было. Я думаю, что эта семейная память сформировала мой интерес к истории. М.А.: Как глубоко Вам известны Ваши корни? С.Ш.: Я довольно много занимался коммерческой генеалогией, сделал несколько больших проектов, которыми могу гордиться. Но своей собственной родословной начал специально заниматься относительно недавно и не могу похвастаться какими-то глубокими корнями. Я знаю, что мои предки по мужской линии жили в Москве с 1848 года. Как раз с того момента, когда семья моего прапрадеда-художника Василия Вячеславовича переехала в Москву (видимо, из Подмосковья). По этой линии я состою в родстве с историком и филологом XIX в. Федором Ивановичем Буслаевым, но пока не могу уточнить, в какой степени. По другой линии – где есть дворянские корни – мне удалось найти дело в Российском государственном исторической архиве. Это род Нациевских, очевидно, польского происхождения. Мой предок, прапорщик Александр Гаврилович Нациевский, был участником Бородинской битвы, ранен в сражении под Малоярославцем. Первые сведения об этом роде обнаруживаются в конце XVIII столетия. Это самая дальняя точка, до которой мне удалось дотянуться. Как я уже говорил, в доме есть хороший архив, и я немало знаю о своем прадеде Давиде Владимировиче Розенберге, который служил врачом, был участником Русско-японской войны. Недавно я выяснил, что его могила в Николаеве (он умер в 1934 г.) сохранилась на городском кладбище. Теперь трудно надеяться, что я когда-нибудь ее увижу, но хотелось хотя бы, чтобы могилу прадеда не разбомбили российские войска. По линии матери мои предки – в основном крестьяне. Линии рода уходят в Подмосковье и в Рязанскую губернию. По рязанской линии мне удалось, подключив профессиональные навыки, уточнить историю рода вплоть до начала XIX столетия, найти предка, давшего происхождение фамилии Харитоновых. Интересным человеком был другой мой предок, прадед по материнской линии, Михаил Александрович Ярцев, – старый большевик, который после революции вышел из партии. Это не спасло его от ареста и обвинений во вредительстве, но – удивительное дело! – он был оправдан по суду, за недостаточностью улик (в 1939 г.). Сейчас я по возможности при помощи коллег стараюсь больше узнать о моих предках, среди которых были представители почти всех сословий дореволюционной России – дворяне, мещане, духовенство и крестьяне. М.А.: Когда в Вас пробудился интерес к истории? Когда Вы поняли, что хотите получить историческое образование, и что на Вас в этом плане оказало наибольшее влияние? «Я – потомственный историк…» С.Ш.: Наверное, на меня повлияли несколько факторов и в первую очередь – семейная память. Когда ты живешь в доме, где на стене висит портрет прадеда, написанный рукой твоего прапрадеда, это помогает лучше понять, что такое история. Ко всему прочему я являюсь потомственным историком. Мой отец – известный историк оружия Юрий Владимирович Шокарев. Он много лет работал в Государственном историческом музее в отделе оружия, затем руководил отделом оружия, и я с детства довольно часто бывал у папы на работе. Естественно, бывал в музейном хранении, держал в руках разное старинное оружие, играл в солдатиков Александра II, которые изображали российскую и французскую армии 1812 года. В результате в четырнадцать лет я понял, что мне очень нравится история, нравится читать летописи и другие древнерусские тексты. Дома в «Библиотеке всемирной литературы» была книга под названием «Изборник» – сборник произведений литературы Древней Руси, подготовленный Дмитрием Сергеевичем Лихачевым в 1970-е годы. Эту книгу я практически до дыр зачитал в свои отроческие годы и понял, что хочу стать историком. Так это постепенно и определилось. Меня также стали привлекать папины исторические книги. Так я и пошел по исторической части. Папа, конечно, хотел, чтобы я стал историком оружия, сформировал семейную династию исследователей оружия, но меня больше интересовали люди, чем материальная культура. В итоге весь мой опыт работы с памятниками материальной культуры был связан с тем, что я всегда в них искал антропологическую составляющую. М.А.: Когда Вы определились с интересующей Вас профессией, выбирали ли Вы куда поступить? Почему Вы в итоге остановили свой выбор на Историко-архивном институте? С.Ш.: Это было определено в какой-то степени моим семейным и дружеским кругом. Разные люди посоветовали мне поступать на только открывшийся музейный факультет Историко-архивного института. Я поступил на этот факультет, и в первый же год моего обучения институт был переименован в Российской государственный гуманитарный университет. Так что я имею профессиональное музейное образование, много работал в разных музеях, например, в Музее Москвы, где я подготовил публикацию собрания надгробий XVI—XVIII вв. Я и в настоящее время работаю в музее – Сергиево-Посадском государственном музее-заповеднике, где в прошлом году мы с коллегами создали выставку «Царственный богомолец: Иван Грозный и Троице-Сергиев монастырь». На мой взгляд, она получилась интересной, удалось представить характер царя и события его царствования через взаимоотношения монарха с Троицкой обителью. М.А.: Во время учебы в вузе, были ли преподаватели, которые повлияли на Ваш выбор научной специализации? С.Ш.: Я учился на заочном отделении и, одновременно, работал лаборантом в Центральном музее древнерусской культуры и искусства имени Андрея Рублева. Это было мое первое место работы. Там я познакомился с Владимиром Фотиевичем Козловым – знаменитым москвоведом, председателем Московского краеведческого общества и Союза краеведов России. Он тогда тоже работал в музее Рублева, являясь заведующим комплексным отделом. Как-то я к нему подошел и сказал, что интересуюсь некрополистикой и хотел бы заниматься полевыми работами, описывая некрополи. На это Владимир Фотиевич сказал, что мне необходимо познакомиться с Сигурдом Оттовичем Шмидтом, и дал мне его телефон. К тому моменту я уже знал, что речь идет о выдающемся историке, какой-то колоссальной величине, глыбе. Я ему позвонил, робко представился, и Сигурд Оттович пригласил меня для разговора к себе в Институт российской истории РАН. Я к нему пришел, и он со своим невероятным очарованием меня принял, обласкал, провел мне экскурсию по кабинетам Археографической комиссии, показал мне стол и кресло М.Н. Тихомирова. С этого момента, благодаря Владимиру Фотиевичу Козлову и Сигурду Оттовичу Шмидту, сложился мой профессиональный интерес к некрополю. Он может показаться странным, такой пристальный интерес к похоронам и покойникам. Но ведь вся историческая наука – это изучение деятельности людей, которые уже ушли. Некрополистика и танаталогия – это важные научные направления, они касаются значимых проблем, в том числе смертности человека и общей смертности человечества, а в более узком смысле – твоей личной судьбы, которая ожидает тебя за гробом. Поэтому многие мои начинания с середины 1990-х годов так или иначе были связаны с изучением некрополя. «Почему важно изучать некрополь?» М.А.: В студенческие годы Вы начали заниматься некрополем, и эта работа воплотилась в диплом? С.Ш.: Совершенно верно. Диплом назывался «Некрополь в музейной деятельности» и был началом моей диссертации, там уже было много источниковедения. Еще когда я продолжал учиться в университете, Сигурд Оттович привлек меня к одному интересному издательскому проекту. Была найдена рукопись 1916 года малоизвестного тогда автора, краеведа и писателя Алексея Тимофеевича Саладина «Прогулки по московским кладбищам». Эта рукопись долгие годы лежала без движения. Ее обнаружил старший ученик Шмидта Андрей Васильевич Иванкив. Он в какой-то момент ушел в другую сферу, сказав, что ею больше заниматься не будет. Тут подвернулся молодой студент, то есть я. И Шмидт предложил мне подготовить эту книгу к печати. Я прошелся по маршруту Саладина. Половины кладбищ, которые он описал, к тому моменту уже не существовало, но вторую половину я обошел ногами и прокомментировал современное состояние этих некрополей. Это было в 1996 году, спустя 80 лет после написания этой книги. В следующем 1997 году, когда был юбилей Москвы, эта книга вышла с названием «Очерки истории московских кладбищ». Эта очень ценная книга является классикой московской некрополистики. Так, благодаря моей дипломной работе и книге Саладина, сформировался мой интерес к истории некрополя. В итоге я сказал Сигурду Оттовичу, что хочу поступать в аспирантуру. А он всегда и всем выпускникам рекомендовал поступать в аспирантуру. Даже тем, кто вообще не собирался это делать. Мне он тоже посоветовал это сделать. Я же долго не мог определиться: колебался между своими интересами к генеалогии (в основном дворянской) и к некрополю. В итоге чаша весов склонилась к последней теме, и я написал классическую источниковедческую работу по истории московского некрополя. Потом, спустя почти двадцать лет, я ее сильно переработал и в 2019 году издал в виде книги «Источники по истории московского некрополя XII – начала XX вв.». М.А.: Помимо научного изучения некрополя, у Вас есть еще такой интересный проект, как журнал «Подмосковный летописец». С чего началось его издание, и какие у Вас планы на его дальнейшее развитие? Как появился журнал «Подмосковный летописец» С.Ш.: Во времена моей учебы в аспирантуре Владимир Фотиевич Козлов, который к тому времени стал заведующим кафедры региональной истории и краеведения Историко-архивного института, пригласил меня на свою кафедру преподавать. И вот как-то сидим мы на кафедре, заходит человек (тогда охрана в институте была лояльной и пускала всех) и говорит: «Помогите! Мы хотим издать журнал». Мы спросили: «Кто такие “мы”?» В ответ: «Правительство Московской области, Министерство печати Московской области». Идею журнала придумал заместитель министра Николай Павлович Синицын и отправил своего сотрудника к нам на кафедру – искать главного редактора. Тогда Владимир Фотиевич показал на меня и сказал: «Вот Вам главный редактор». Так в 2004 году я стал главным редактором этого историко-краеведческого альманаха. Я проработал в этой должности с небольшими перерывами вплоть до конца 2022 г., но сейчас, с нового года, журнал будет закрыт. Таким образом, он просуществовал 18 лет, что довольно много для краеведческого издания. В общей сложности мы издали 74 номера (по 4 выпуска в год). Это – научно-популярный журнал, где много публиковалось новых материалов, архивных, многое впервые вводилось в научный оборот. Большинство статей оформлялось с системой сносок, но не отвергались и статьи краеведов, лишенные строгого научного аппарата. Поскольку журнал всегда был красочный, на хорошей бумаге, то важное место занимало обеспечение его хорошими иллюстрациями. И это правильно, ведь краеведение должно быть привлекательным внешне, интересным. У нас не получилось стать действительно популярным изданием, как, например, «Дилетант», рассчитанный на широкую аудиторию. Не было авторов, умеющих размашисто писать о прошлом. Наши авторы – это люди, которые сидят в провинции и занимаются краеведением. Учитывая весьма скромные гонорары, понятно, что по-другому и быть не могло. Зато удалось познакомиться с огромным количеством замечательных подмосковных историков. Мы только что сдали в печать четвертый, последний в году и, как оказалось, последний в истории журнала, номер. В него вошли несколько прекрасных материалов, и, наконец, воплотилась моя давняя идея – опубликовать статью об отце Александре Мене. Она с очень хорошими иллюстрациями, с фотографиями из семейного архива. Я думаю, что этот материал будет интересный. М.А.: Каково Ваше мнение о подмосковном краеведении как направлении? С.Ш.: К сожалению, у него не сложилось единой организационной структуры. Существуют люди на местах, есть мощные исследователи, такие как Александр Послыхалин во Фрязино или Евгений Голоднов в Орехово-Зуево. Есть целое «краеведческое гнездо» в Коломне. Это – известный историк и археолог, доктор исторических наук Алексей Борисович Мазуров, историки из Социально-гуманитарного университета Нисон Семенович Ватник, Павел Владимирович Галкин, Александр Юрьевич Никандров, Лилия Нисоновна Соза, другие коломенские историки – Евгений Львович Ломако, Валерий Альбертович Ярхо. Существуют несколько активных краеведческих обществ, которые можно перечислить буквально по пальцам. Луховицкое краеведческое общество, которое возглавляет Андрей Александрович Шаблин, вокруг которого сложилась целая плеяда профессиональных историков-краеведов. Есть мощные общества в Можайске, Видном, Домодедово, Пушкино. Где-то центрами краеведческой деятельности являются музеи (Лыткарино, Вяземы, Звенигород, Мураново) или библиотеки (например, Волоколамск, Клин), активную деятельность осуществляет Солнечногорское отделение ВООПИиК. Кого-то я сейчас, возможно, забыл. Но в других местах никакой активной общественной работы не ведется. Везде очень разный уровень. Где-то люди профессионально не вытягивают исследования в области региональной истории и краеведения. Однако нужно констатировать факт, что какой-то краеведческой деятельности на уровне всей области в целом просто не существует. М.А.: Насколько мне известно, в рамках Вашей работы в Институте наследия имени Д.С. Лихачева Вы занимались изучением культурных объектов Чукотки. Расскажите об этом, пожалуйста. С.Ш.: Моя работа по изучению памятников Чукотки связана с участием в Чукотской археологической экспедиции. Я начал ездить на Чукотку в составе этой экспедиции в 2005 г. Ее начальник – известный археолог, специалист в области древнеэскимосских культур Кирилл Александрович Днепровский. Это были очень увлекательные путешествия и работа в достаточно сложных условиях, в первую очередь, климатических. Постепенно по мере того, как я ездил на Чукотку и участвовал в раскопках древних эскимосов, я задумался над тем, что надо бы исследовать эту территорию доступными мне методами. А поскольку я не археолог, а письменный историк, я начал заниматься историей береговой Чукотки в XX столетии, работал в архиве Чукотского автономного округа, прибегал к устной истории. В результате мои исследования сосредоточились вокруг истории легендарного эскимосского поселка Наукан, неподалеку от мыса Дежнева, жители которого являлись носителями особого науканского языка. В 1958 году этот поселок был закрыт, что стало трагедией для науканских эскимосов, до настоящего времени еще не забытой. Когда в 2016 году возникла идея выдвижения памятников археологии Дежневского массива (а там расположены три древних поселения, хронология которых охватывает все первое тысячелетие нашей эры) на международное признание, я принял участие в ее реализации. В настоящее время мы заканчиваем подготовку документов для выдвижения номинации «Памятники морских арктических зверобоев Чукотки» в Список всемирного наследия ЮНЕСКО. Она уже включена в предварительный список, однако, что будет дальше, сложно предсказать. М.А.: Ваши научные изыскания не ограничиваются темой некрополя. У Вас есть еще работы, посвященные русской средневековой истории XV–XVI вв. С.Ш.: Как исследователь я прошел определенную эволюцию. Я начал с исследования генеалогии дворянских родов. Однажды отец привел меня в библиотеку Государственного исторического музея, и мне было позволено в ней рыться. Это потрясающая библиотека, в которой содержатся собрания корифеев отечественной генеалогии с их рукописными пометами: Леонида Михайловича Савелова, Александра Александровича Сиверса. Здесь есть книги, которые были наполовину переделаны Сиверсом, то есть фактически являлись рукописями. Меня все это очень волновало: князья, бояре… Я составлял какие-то собственные научные труды, печатал их на машинке. Это все происходило в школьные и студенческие годы и было, конечно, на любительском уровне. В итоге я и сейчас продолжаю заниматься генеалогическими исследованиями, написал две популярные книги, посвященные российскому дворянству и изучению генеалогии. Уже около тридцати лет (с 1993 года) я являюсь членом Историко-родословного общества. Благодаря С.О. Шмидту и В.Ф. Козлову, я оказался связан с москвоведением. Для меня это оказалось очень плодотворное направление, большую часть своей научной и организаторской деятельности я провел в москвоведении. Своим главным достижением в этой области считаю книгу «Повседневная жизнь средневековой Москвы», которую я написал по заказу издательства «Молодая гвардия». Создание этой книги было интересным опытом. Обычно повседневность сводится к классической триаде: пища, одежда, жилище. Дальше автор может до бесконечности рассказывать, как одевались и что ели люди в старину. И автору удобно, и читателю интересно: один, допустим, рыбный стол может занимать десятки страниц с рассказом, что за рыба, как ее готовили, где ловили и как привозили. А в этой книге получилось обойти эти расхожие темы. В ней повседневность дана через другие стороны жизни человека. Материалы представлены от крупного масштаба к мелкому: вначале мы видим город (внешний вид, размеры, топография, численность населения, характер расселения, управление, благоустройство, городские проблемы), потом – более частные вопросы (планировка и размер дворовладения, развлечения, криминал, здравоохранение, мусор), рассказывается о достопримечательностях средневековой Москвы (Царь-пушка, Царь-колокол, зверинец на Красной площади и т.д.). И, наконец, третий уровень – мы оказываемся уже в доме средневекового человека, говорится о его личной и семейной жизни – как было организовано время, как строились отношения в семье, любовь, сексуальная жизнь. Завершается повествование, естественно, некрополем, похоронными традициями, окончанием земной жизни. Эта книга была высоко оценена: она получила Макарьевскую премию – одну из самых значимых премий в исторической науке. Но на этом роль москвоведения в моей судьбе не исчерпывается. Я десять лет проработал в редакции «Московской энциклопедии». Это была большая и непростая организационная работа. В вышедшем шеститомнике с двенадцатью тысячами биографий есть мой вклад – как организационный, так и авторский. Сейчас я думаю, что даже слишком много писал туда статей (более двух сотен) и, наверное, лучше было бы искать авторов, чем брать этот труд в таком объеме на себя. Главным редактором энциклопедии был Сигурд Оттович Шмидт, что дало всем нам, сотрудникам редакции, уникальный опыт общения с великим ученым и выдающимся москвичом, который щедро делился с нами рассказами о тех людях, которых встречал и с которыми общался на своем долгом веку. Например, когда речь заходила о Л.Б. Каменеве, Шмидт неизменно вспоминал, как тот делал зарядку в Крыму, где маленький Сигурд с мамой жили в санатории. Очень хорошо, что часть своих воспоминаний Шмидт все-таки изложил письменно, написав о приемах в Кремле в честь челюскинцев и огромную статью, фактически книгу, о своем отце. Я так много занимался энциклопедическими делами и популярными проектами, что после защиты диссертации почти забросил научно-исследовательскую работу. Полноценно вернуться к ней получилось уже после смерти Сигурда Оттовича, о чем очень жалею, так как медиевистические сюжеты, которыми я занимаюсь, входили в область его профессиональных интересов, и с ним я уже не мог посоветоваться по поводу своих исследований. В частности, я продолжил изучать некрополь, который меня интересовал с практической повседневной стороны. Например, сколько стоили те могильные плиты, которые находят археологи? Мог ли простой человек себе позволить такое надгробие? Как его транспортировали? Во что мертвого человека облачали, когда он лежал в гробу? Меня интересовала экономика и практика похоронного дела. Проблемы сохранения памяти об умерших, мемориальная практика, которая вся была религиозной. А главное – восприятие смерти. Так нарисовалась тема моих научных интересов, которая для меня и сейчас является основной: проблема религиозной коммеморации и исторической памяти в Средние века. Очень интересен вопрос о поминальной культуре. XVI-й век – это расцвет поминальной традиции. Для исследователя здесь много неясного, например, синодики с набором имен, перечисленных в непонятном порядке. Здесь можно найти как генеалогическую информацию, так и сведения о внутреннем мире человека. Можно проследить влияние на него эсхатологических ожиданий того времени. Таким образом, его отношение к смерти – это одно из окон, которое позволяет нам заглянуть в душу средневекового человека. Недавно я закончил большую статью, посвященную коммеморации весьма богомольного человека, который уделял большое внимание поминовению своего рода и своей души – Малюты Скуратова. В роду Бельских, к которому принадлежал Скуратов, было немало монахов, а сам он пожертвовал в Иосифо-Волоколамский монастырь огромную сумму в 1500 рублей и много церковной утвари, скорее всего, награбленной в Новгороде. Как это все он мог примирить внутри себя – массовые убийства и грабеж церковного имущества и церковную благотворительность? Таким образом, собирается богатый материал для книги, которую можно было бы назвать «Русский средневековый человек перед лицом смерти» по примеру классической работы Филиппа Арьеса «Человек перед лицом смерти». Мои будущие творческие планы сосредоточены на этой теме и связанных с ней источниках. М.А.: Помимо Ваших научных достижений Вы еще известны как человек, занимающий активную общественно-политическую позицию. В частности, Вы явились одним из организаторов сопротивления строительству памятника Иоанну Грозному в Рузе. Расскажите, пожалуйста, об этом. С.Ш.: Неожиданно те довольно специфические исторические сюжеты, которыми я занимался, оказались востребованы современной действительностью и как-то включили меня в общественную жизнь, в которой я ранее особенно не участвовал. Речь идет о попытке установить памятник Ивану Грозному в городе Рузе в 2017 году. Поскольку это происходило в Московской области, которую я считал своей краеведческой вотчиной, меня это крайне возмутило, и я проявил неожиданную для себя активность: организовал известных историков подписать протестное письмо губернатору области. В этом приняли участие такие ученые-корифеи, как С.М. Каштанов, А.Л. Хорошкевич, Б.Н. Флоря и другие. Были обсуждения, мои поездки в Рузу, где я познакомился с прекрасными людьми, работниками местного музея и священниками. Все они очень здраво оценивали Ивана Грозного и были против памятника, который продвигал известный деятель Василий Бойко-Великий, убежденный, что царь – это святой мученик. Тогда оказался актуальным оказался мой интерес к Ивану Грозному, а именно – к истории его покаяния в гибели сына, так ярко и выразительно описанной в Троицкой вкладной книге 1673 г. В результате все наши усилия сработали, и памятник не стали устанавливать. Я не обольщаюсь по поводу значения историков, думаю, что главную роль сыграла позиция митрополита Крутицкого и Коломенского Ювеналия, который был против. Но все же это была довольно интересная и впечатляющая кампания, завершившаяся успехом. Сейчас, вспоминая эти события, я думаю, что мог бы и в более важных вопросах, касающихся судьбы страны, быть активнее. И я сам, и все мы, ученое сообщество. Ведь нашлись силы и время бороться с какими-то маргинальными «грознофилами», а все остальное мы, получается, упустили. М.А.: Ваша последняя книга посвящена младшему брату Ивана III, князю Андрею Большому Углицкому. Правление московского князя Ивана III считается переломным моментом в развитии русской государственности. Каково Ваше мнение касательно выбранного Вами героя и эпохи, в которую он жил? С.Ш.: Мои размышления о сегодняшнем дне неизменно связаны с анализом прошлого. Мне кажется, важно уйти от линейных сопоставлений, допустим, путинского авторитаризма с самодержавием, несмотря на внешнее сходство. Но тем не менее мы не можем обойти вопрос о том, насколько современное положение в России сформировано ее историческим опытом развития. В какой-то степени свои мысли по этому поводу мне удалось выразить в книге, посвященной младшему брату великого московского князя Ивана III, князю Андрею Большому Углицкому. В первую очередь надо отметить, что эта книга насыщена, в основном, конкретным материалом. О деятелях XV столетия писать трудно из-за скудости источников, поэтому пришлось собрать все, что мы знаем о самом князе Андрее Углицком, Угличе его времени, архитектуре и топографии города, географии удела, придворных и дьяках угличского двора, религиозных деятелях, которые окружали князя и т.д. Приходилось обращаться к поздним источникам, легендам, рассматривать их критически, осмысливать историографию, которая, в основном, характеризует удельного князя с московской точки зрения, т.е., как врага, «мятежника». В ходе этого исследования я вышел на более широкую проблему – пути развития российской государственности в XV столетии. Здесь я счел возможным обратиться к идее Владимира Борисовича Кобрина об альтернативах исторического развития. Эта идея, на которую потом налипли любители «альтернативной истории», вполне плодотворна для научного размышления. Речь идет не о каких-то фантастических сценариях, а о тех тенденциях, которым не удалось по той или причине развиться. Если мы возьмем XIV и первую половину XV века, то, мне кажется, такой тенденцией, альтернативой была феодальная федерация, где великий князь московский и владимирский был первым среди равных, но не единовластным государем. Во время династической войны XV в. эта структура начала разрушаться, а Иван III ее уничтожил окончательно, и частью этого процесса была его расправа с младшим братом, Андреем Углицким. Я сочувствую князю Андрею и всей идее феодальной федерации в целом (думаю, что, если бы этот путь был реализован, российский путь бы ближе к классическому западноевропейскому феодализму со всеми вытекающими отсюда последствиями), но понимаю, что победа единодержавия (самодержавия) была закономерна и обусловлена. Следует согласиться со всеми историками-государственниками, начиная с С.М. Соловьева, что в те времена по-другому невозможно было выжить по причине постоянной угрозы со стороны татарских ханств. Механизмом формирования единого Российского государства была военно-политическая и экономическая мобилизация (к сожалению, актуальный сейчас термин). Она являлась основой существования страны вплоть до середины XIX в., когда верховная власть начала постепенно демонтировать мобилизационную модель. Таким образом, у современных событий есть исторические корни, но это никак не может оправдать жуткую агрессию против Украины и уничтожение прав человека в России, которые сейчас происходят. Возвращаясь к Андрею Углицкому, должен сказать, что эту книгу меня попросил написать мой коллега Алексей Суслов, главный редактор замечательного краеведческого альманаха «Углече Поле». Я легкомысленно согласился, и в результате оказалось, что на это ушло три года работы. Мне кажется, она удалась. По крайней мере, о ней есть хорошие отзывы специалистов. М.А.: После начала войны Вы уехали в Америку. Расскажите, пожалуйста, о причинах отъезда, чем Вы сейчас занимаетесь, каковы Ваши планы на будущее. С.Ш.: Это не совсем так, я приехал в Америку в начале октября. А первые месяцы после войны продолжал работать в Москве, участвовал во всех антивоенных инициативах научного сообщества – это были открытые письма, петиции, посты в социальных сетях. Я нашел взаимопонимание со студентами РГГУ, где преподавал с 1998 г. Они также были потрясены происходящим, участвовали как могли в антивоенном сопротивлении. Как многие из коллег-историков. Но антивоенное движение довольно быстро было раздавлено, люди перестали выходить на митинги. Я получил два административных ареста и тоже был вынужден прекратить выходить на улицу. И эта ситуация, когда ты не можешь открыто выразить свой протест против происходящего, а вынужден ради собственной безопасности сидеть и помалкивать, привела к тому, что мы с женой начали искать работу за границей и нас пригласил для чтения лекций Университет Чикаго. Передо мной поставлена задача объяснить: каковы исторические причины того, что Россия взбесилась и напала на Украину. Сейчас я готовлюсь читать этот курс, он называется «Roots of War: Historical and Cultural Causes of Russian Aggression in Ukraine» и начнется в январе. В нем мы коснемся и XV столетия, но главное внимание будет сосредоточено на XX столетии и современности. Сейчас я приобретаю новый, интересный опыт и надеюсь, что в ближайшем будущем произойдут перемены, которые позволят России начать новый этап развития, и происходящие ужасные события закончатся. М.А.: Как Вы думаете? Тот цикл лекций, который Вы готовите, должен воплотиться в какое-то полноценное исследование? С.Ш.: Пока не могу сказать, потому что там много нового для меня материала. Самый главный вопрос, который стоит передо мной и слушателями: агрессия России против Украины, этот милитаристический путинизм – это закономерность или «вывих» на историческом пути? Это норма для российской истории? Это предопределено и всегда теперь так будет, или же это только роковое стечение обстоятельств? На него я должен ответить. Могу сказать, что я вижу эти процессы очень сложными и нелинейными. Тут нельзя упрощать и проводить какие-то прямые аналогии. Хотя это и очень заманчиво сказать: почитайте Герберштейна, он уже давно все об этом написал. Нет, этого недостаточно. М.А.: Большое спасибо за интервью! Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Вышел №3 за 2022 год журнала «Историческая Экспертиза» – научного профессионального издания исторического сообщества Первый номер вышел в 2014. С 2015 года ежегодно выходило четыре номера. Объем каждого номера 25-30 авторских листов. В редколлегию и редакционный совет входят видные историки из России, Европы и США. Все статьи рецензируются. Основная тема 3 номера журнала, как и вышедших ранее – исследования памяти (глобальная память, национальная память, семейная память). Кроме того, представлены рубрики «Историческая политика», «Демография и историческая память», «Пётр Великий в отечественной и зарубежной исторической памяти. К 350-летию со дня рождения», «Май 1945 г. в отечественной исторической памяти», «Архивы как институты хранения исторической памяти», «История в художественной литературе», «Кино и историческая память», «Концепты исторической памяти», «Источники». В рубрике «Время историка» представлены интервью с известными историками, исследователями в области памяти. Большое внимание, как и прежде уделяется рецензированию исторической литературы. Скачать новый выпуск журнала «Историческая Экспертиза» можно на сайте ИЭ – в разделе «Архив выпусков», или нажав на кнопку "Скачать новый выпуск", или по ссылке https://www.istorex.org/_files/ugd/ac1e3a_f70dc1037f99457eb20424947270344f.pdf "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

В.И. Голдин Россия в Гражданской войне: критический анализ нового энциклопедического издания В статье характеризуется новая энциклопедия о Гражданской войне в России, анализируется ее замысел, оценивается авторский коллектив, раскрыты ее достоинства и недостатки в сопоставлении с предшествующими энциклопедическими изданиями по этой теме. Ключевые слова: энциклопедия, Гражданская война в России, иностранная интервенция, история, исторический опыт и уроки. Сведения об авторе: Голдин Владислав Иванович, доктор исторических наук, профессор кафедры регионоведения, международных отношений и политологии Северного (Арктического) федерального университета имени М.В. Ломоносова (Архангельск). Контактная информация: v.i.goldin@yandex.ru V.I. Goldin Russia in the Civil War: critical analysis of the new encyclopedic edition Article characterizes the new encyclopedia about the Civil War in Russia, analyses its design, evaluates its collective of authors and discovers advantages and disadvantages of its edition in comparison with previous encyclopedic publications. Keywords: encyclopedia, Civil War in Russia, foreign intervention, history, historical experience and lessons. About the author: Goldin Vladislav I., Dr. Hab. (History), professor of Regional Studies, International Relations and Political Science Department, Northern (Arctic) Federal University named after M.V. Lomonosov (Arkhangelsk); Contact information: v.i.goldin@yandex.ru В 2021 году в Москве вышла в свет трехтомная энциклопедия «Россия в Гражданской войне. 1918–1922» (Россия 2021). Целью этой статьи является анализ этого издания, выявление его достоинств и недостатков. Начнем с того, что это далеко не первая попытка представить обобщающую картину российской Гражданской войны и жизни страны в этот период. Автору этой статьи уже приходилось ранее писать о наиболее крупных проектах, реализованных в нашей стране и за рубежом с выпуском изданий объемом от двух до пяти томов (Голдин 2019: 6–15). Рецензируемая энциклопедия является третьей по счету энциклопедией о Гражданской войне в России, изданной в нашей стране. Начнем с краткой характеристики предшествующих энциклопедических изданий, чтобы в дальнейшем сравнить с ними новую энциклопедию. Первая энциклопедия под названием «Гражданская война и военная интервенция в СССР» была опубликована в Москве первым изданием в 1983 году, а вторым изданием вышла в свет в 1987 году. К ее подготовке были привлечены многие ведущие советские специалисты той поры, занимавшиеся Гражданской войной. Большинство статей было написано столичными историками. Энциклопедия готовилась к печати высококвалифицированным коллективом издательства «Советская энциклопедия», с которым автору доводилось работать. Запомнилось, как ответственно и взыскательно его редакторы работали с авторами статей, уточняя и проверяя каждую деталь, чтобы не допустить каких-то ошибок и неточностей, и в итоге вышел в свет высококачественный научный продукт. Энциклопедия 80-х годов была опубликована огромными тиражами и легла на книжные полки специалистов и всех заинтересованных читателей, интересующихся историей Гражданской войны в России. Разумеется, что это издание надо оценивать, учитывая принцип историзма, имея в виду возможности того времени, ограниченность источниковой базы, необходимость следования жестким политическим канонам и требованиям той эпохи. Основное внимание в энциклопедии уделялось советскому лагерю и в гораздо меньшей мере были представлены их противники, антибольшевистское и Белое движение, хотя в ней и были помещены большие статьи, посвященные истории интервенции стран Антанты и Четверного союза в основных регионах страны. В 2008 году в московском издательстве «Терра» была опубликована 4-томная энциклопедия «Революция и гражданская война в России: 1917–1923» общим объемом 2300 страниц. Она вышла в свет в серии и под рубрикой «Большая энциклопедия». Во вступлении от редакционной коллегии указывалось, что опубликованные в энциклопедии статьи полностью деидеологизированы, носят исключительно фактологический характер, не содержат политических, этических, а также любых положительных или отрицательных оценок персоналий и исторических фактов. В энциклопедии была значительно расширена представленность антибольшевистского движения. Вместе с тем, по своему качеству это издание не отвечало достигнутому в тот период времени уровню исследований по истории Гражданской войны. Новая для научной литературы дата окончания Гражданской войны в России – 1923 год – не была сколько-нибудь серьезно обоснована. Перечень литературы к статьям был узким, не включая в себя современные издания, что отражалось и на качестве публикаций. Многие статьи были фактически перепечатаны из ранее изданной энциклопедии. Статьи публиковались без указания авторов, не был опубликован и общий список авторского коллектива, а также состав редколлегии этого издания. Был указан лишь некий перечень научных консультантов, среди которых не было ни одного историка. Главный редактор энциклопедии – доктор исторических наук С.А. Кондратов неизвестен своими публикациями в области истории революционного процесса и Гражданской войны в России. Не удивительно, что это издание не удовлетворило специалистов и вызвало немало критических рецензий. Поэтому заинтересованная читательская аудитория с интересом ожидала выход в свет современной энциклопедии о Гражданской войне в России. Заметим, что новая трехтомная энциклопедия стала продолжением предшествующей серии энциклопедических изданий и вышла в свет вслед за энциклопедиями «Россия в Первой мировой войне» и «Россия в 1917 году». Вскоре после публикации энциклопедии «Россия в Гражданской войне» была опубликована статья одного из ее авторов и членов редколлегии, в которой высоко оценивалось это издание (Кондрашин 2021: 154–159). В заключении статьи резюмировалось, что выход его в свет – «несомненный успех авторского коллектива и российской исторической науки в целом» (Кондрашин 2021: 158). Первый том энциклопедии был снабжен предисловием председателя Российского исторического общества С.Е. Нарышкина. В нем утверждалось, что энциклопедия «суммирует все накопленные на сегодняшний день сведения об основных этапах и событиях этого конфликта, его основных действующих лицах, их политических и экономических программах, национальных движениях на окраинах бывшей империи и иностранной интервенции». «Убежден, что этот фундаментальный труд, – указывал далее С.Е. Нарышкин, – будет полезен как профессиональным исследователям, которые смогут использовать его в качестве справочного издания, так и всем любителям отечественной истории, желающим расширить свою эрудицию» (Россия 2021, т.1: 5). Представленный анализ покажет, в какой степени эти утверждения соответствуют истине. Но начнем с того, что дает автору этих строк право на оценку этого издания. Занимаясь проблемами истории и историографии Гражданской войны и интервенции в России около 40 лет, автор опубликовал по этой теме более 250 научных работ, в том числе 14 книг, включая две историографические монографии (Голдин 2000; Голдин 2012). Если же учесть книги по истории российской военной эмиграции, являющейся, по существу, продолжением этой научной тематики, то количество изданных книг по указанной тематике составит более двадцати. С 1989 года автор входил в состав всех научных советов АН СССР и РАН, занимавшихся проблематикой Гражданской войны в России, в том числе был членом бюро Научного совета РАН по истории социальных реформ, движений и революций, который прекратил работу в 2019 году. Учитывая отсутствие ныне научных советов РАН, связанных с этой проблематикой, разработкой и координацией научных исследований занимается сегодня Ассоциация исследователей Гражданской войны в России (АИГВР), созданная в 2012 году, президентом которой (и главным редакторам Альманаха АИГВР) является автор. Кроме того, будучи с начала ХХI века членом экспертных советов по истории ВАК (по 2013 г.), Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ), а после его закрытия – Российского фонда фундаментальных исследований (РФФИ), автор имел возможность знакомиться практически со всеми значимыми исследованиями по проблематике российской Гражданской войны. Сегодня автор является ответственным редактором (вместе с профессором В.В. Кондрашиным, Институт российской истории РАН) подготовленного к изданию XII тома «Гражданская война в России. 1917–1922» 20-томной академической «Истории России» и членом ее Главной редколлегии. Начнем с характеристики достоинств нового энциклопедического издания. Впечатляет его солидный объем – три тома, 319,5 усл. п.л., 2548 стр., более 2900 статей. В энциклопедии более 2000 различных иллюстраций. Среди авторов немало имен известных специалистов по теме. Первый том предваряет Введение, призванное, с одной стороны, представить некое обзорное видение жизни страны в годы Гражданской войны, а, с другой, – объяснить логику конструирования энциклопедии. Это сделано посредством выделения во Введении 6 разделов, с отсылками внутри них на основные статьи по данной проблематике на страницах издания. Эти разделы выглядят примерно следующим образом: 1) период с 25 октября 1917 года до заключения Брестского мира; 2) формирование советской государственности; 3) политические партии; 4) военные вопросы; 5) экономика с упором на экономическую политику советской власти и процессы, происходившие в Советской России, а также история крестьянства и крестьянского повстанчества; 6) культура военного периода, включая и «религиозный вопрос», с преимущественным освещением процессов, происходивших на территории Советской России. Если анализировать содержание энциклопедии через описание, представленное во Введении, то неясно, как представлены в нем социальная проблематика, иностранная интервенция, вопросы внешней политики и дипломатии, а, говоря шире, международный ракурс российской Гражданской войны. Непонятно как на страницах энциклопедии раскрываются процессы, происходившие в основных регионах страны, а также на национальных территориях, а ведь без этого национально-регионального измерения полноценно раскрыть заданную тему – Россия в Гражданской войне невозможно. Из Введения можно сделать вывод о том, что в энциклопедии уделено значительное внимание биографиям активных участников событий рассматриваемого периода из противоборствующих лагерей. Личностное, человеческое измерение истории представляется действительно важным, но какова доля этих биографических материалов в энциклопедии, и по какому принципу отбирались персоналии неясно. Забегая вперед, отметим, что непонятным это остается и после знакомства с энциклопедией. Это касается как политиков, так и военных, деятелей культуры и др. Обнадеживающим звучит заверение заключительной части Введения к энциклопедии, что авторские статьи писались с привлечением ранее не введенных в оборот архивных источников и снабжены ссылками на архивы (а также на источники и литературу), но знакомство с этими текстами убеждает в обратном. Ссылки на архивы в статьях встречаются не часто. Впрочем, для энциклопедии они вряд ли являются обязательными. В связи с использованием архивов сразу возникает вопрос, почему при их перечислении в заключительной части Введения не указывается Российский государственный военный архив (РГВА), не говоря уже о Российском государственном архиве Военно-Морского Флота (РГА ВМФ), а, тем более, об архивах МИД. Но ведь прежде всего материалы РГВА (наряду с ГА РФ и РГАСПИ), а не РГВИА (откуда могли браться только материалы из послужных списков офицеров) и РГИА, призваны были стать основными для использования при подготовке статей по истории Гражданской войны. Содержание энциклопедии во многом зависит от качества словника, определения перечня ключевых тем, проблем и вопросов, соотношения в нем общероссийской, международной и региональной проблематики, выбора персоналий, заслуживающих описания на страницах энциклопедии, и др. Важно было объяснить, какими принципами руководствовалась редколлегия при комплектовании этого издания, составлении словника, отборе проблем и персоналий к включению в него, ибо вопросов здесь возникает немало. Несмотря на существующую систему отсылок, найти требуемые статьи и материалы в энциклопедии нелегко. К сожалению, во вступительной статье в первом томе энциклопедии нельзя обнаружить ни концепции издания, ни его методологии, что отличает этот проект в худшую сторону от энциклопедии 80-х годов. Во Введении указывается лишь, что авторский коллектив ставил главной задачей не решение спорных историографических вопросов, а прежде всего систематизацию и обобщение выявленных фактов, анализ выводов и оценок учёных по широкому комплексу проблем (Россия, т.1.: 20). Впрочем, последнее, т.е. заявка на анализ выводов и оценок ученых, да еще и по широкому кругу проблем, – ответственное обязательство, и автор оценит в дальнейшем, в какой степени это удалось сделать. Ключевым понятием в энциклопедии является российская Гражданская война. Поэтому уже во Введении, а затем, вероятно, и в специальной статье следовало, ориентируясь на обещанный «анализ выводов и оценок учёных» дать определение уникального феномена Гражданской войны в России, ее составных частей и характеристик, объяснить, чем она отличается от известных человечеству сотен, если не тысяч гражданских войн, или, по крайней мере, крупнейших в истории Европы и мира в ХХ веке. Но этого в рецензируемой энциклопедии не делается, что резко снижает ее ценность и полезность для специалистов и заинтересованных читателей. И в этом отношении она уступает предшествующим энциклопедиям, где попытки дать определение характера и природы российской Гражданской войны делались, разумеется, по меркам своего времени и уровня концептуальной разработки. Замечу, что вопрос о том, что такое гражданская война вообще и российская Гражданская война, в частности, встал на повестку дня уже при первом обсуждении упомянутого XII тома «Гражданская война в России. 1917–1922» на Главной редколлегии 20-томного издания, и в текст Введения были внесены необходимые пояснения. В данном же случае редколлегия и авторский коллектив энциклопедии предпочли просто замолчать этот ключевой вопрос, что, по крайней мере, странно и вряд ли приемлемо. Из вышесказанного вытекает второй традиционный вопрос всех дискуссий о Гражданской войне – ее хронология и периодизация. В частности, энциклопедия начинается с 1918 года, хотя во многих современных исследованиях ее начало связывается с разными событиями 1917 года. По крайней мере, можно было упомянуть в энциклопедии о давно сложившейся в научной литературе трактовке Гражданской войне в России в широком и узком смысле, раскрывая это понимание, но этого не было сделано. Органичной составной частью энциклопедии призван был стать анализ изученности истории Гражданской войны в России в отечественной и зарубежной научной литературе. Это, по сути, должно было усилить и концептуально-теоретическую часть издания. Но этого не сделано, хотя в энциклопедии 80-х годов содержались статьи по отечественной и зарубежной историографии. Таким образом, и в этом отношении рецензируемая энциклопедия уступает изданию более чем тридцатилетней давности. Качество энциклопедии зависит от состава редколлегии и авторского коллектива. В состав редколлегии вошли 9 докторов исторических наук и 3 кандидата исторических наук, в числе последних – и ответственный редактор А.К. Сорокин. По строгим меркам, лишь 6 или 7 членов редколлегии могут быть отнесены к специалистам по тем или иным проблемам российской Гражданской войны. Если сравнивать ее с редколлегией энциклопедии 80-х годов, то состав последней был, безусловно, сильнее, ибо в него входила группа ведущих специалистов, авторов книг по истории Гражданской войне в России: Ю.И. Кораблев, заместитель председателя Научного совета АН СССР, курировавший в нем разработку ее проблем, Н.Н. Азовцев, Е.Г. Гимпельсон, П.А. Голуб, А.И. Разгон и Л.М. Спирин. В состав авторского коллектива современной энциклопедии вошло более 150 человек, представляющих Россию, Белоруссию и Украину, в то время как энциклопедия 80-х годов, хотя по объему почти в 4 раза уступала нынешней, но делалась значительно большими научными силами и по количеству авторов (260 чел.), и по уровню их научной квалификации (кандидатов наук в числе авторов было немного), и по географии – были представлены почти все союзные республики СССР. Главная проблема рецензируемой энциклопедии видится в том, что статьи для нее распределялись не специалистами и не среди специалистов по той или иной проблематике. От ряда ведущих исследователей Гражданской войны, участников этого проекта приходилось слышать, что как такового обсуждения словника не было, а многие тексты включались явочным порядком, если автор хотел написать о чем-то. В энциклопедии 80-х годов единым списком был указан весь авторский коллектив, что позволяло оценить его, но плохо было то, что не указывались авторы конкретных статей. Положительным в рецензируемой энциклопедии является то, что у каждой ее статьи указан автор. Но при этом общий список авторов отсутствует, и здесь сталкиваемся с интересным и парадоксальным явлением. Даже при беглом просмотре становится очевидным, что большинство статей написаны небольшой группой авторов, которые, к тому же, чаще всего не являются специалистами по данной проблематике. Компьютерная обработка издания подтвердила это предположение. Более половины статей написаны группой в шесть человек, а более 60 % статей принадлежат авторству десяти человек. Причем среди них есть своеобразный рекордсмен – доктор исторических наук В.Л. Телицын из Института всеобщей истории РАН, написавший 639 текстов для энциклопедии, или более 20% от общего количества. Он известен как специалист по истории крестьянства в Гражданской войне, являясь автором монографии по крестьянскому бунтарству (Телицын 2002). Но в данном случае он писал статьи по широкой проблематике российской Гражданской войны, где не является специалистом. Поэтому указанный «рекорд» очень сомнительного свойства для энциклопедии. Последующие места в «призовой авторской тройке» заняли кандидаты наук, никогда специально не занимавшиеся тематикой Гражданской войны, – С.Е. Лазарев (252 статьи) и О.В. Чистяков (236 статей). Заметим, что последний написал ряд статей по истории Гражданской войны на Севере России, изобилующих недостоверными фактами, о чем автор этих строк подробно написал в другой статье, находящейся сейчас в печати. Четвертое место по количеству статей в энциклопедии занимает (со 199 статьями) доктор исторических наук А.В. Олейников, именуемый в справочных данных в интернете специалистом по Русскому (Восточному) фронту Первой мировой войны, но взявшийся писать статьи и по широкому спектру проблем Гражданской войны в России. Правда перу этого автора принадлежит странная книга, написанная без сносок на литературу и источники, под названием «Неизвестные страницы Гражданской войны. Фронты. Крепости. Вооружение» (М.: Вече, 2016). В ней к числу подобных неизвестных страниц отнесены, например, Гражданская война в Финляндии, Шенкурская операция 1919 года, Крымская операция и Варшавская операция 1920 года, Каховский плацдарм, деятельность речных флотилий и др., хорошо известные и подробно описанные ранее специалистами. Неудивительно, что этот автор выполнил ряд статей для энциклопедии поверхностно, некачественно, а в ряде случаев с изложением недостоверных данных (например, о вооруженных силах антибольшевистской Северной области, о деятельности генерала Н.И. Звегинцова в Мурманском крае и др.) или с фактическими ошибками. Нелучшее впечатление оставляет написанная А.В. Олейниковым статья о Рабоче-крестьянской Красной армии (РККА), и уж совсем поражает список источников и литературы к ней, отсутствие в нем основополагающих и классических монографий по этой теме ведущих исследователей разных лет (С.М. Кляцкина, Ю.И. Кораблева, А.Г. Кавтарадзе, М.А. Молодцыгина и др.). Но, с другой стороны, указанный автор не забыл упомянуть в этом списке литературы свою сомнительной ценности книгу «Элитные части РККА в огне гражданской войны», выполненную в жанре научно-популярного издания, без сносок на источники и литературу (М.: Вече, 2016). А.В. Олейникову принадлежит и статья под странным для специалистов названием «Белая гвардия» с наличием ошибок и содержащая список литературы, не отражающий современный научный уровень осмысления темы. В первую десятку авторов-рекордсменов по количеству статей в энциклопедии входит и еще один кандидат наук – С.В. Куликов из Санкт-Петербурга. Он тоже никогда ранее не занимался тематикой Гражданской войны, но написал для этого издания 89 статей, в том числе по такой сложной и дискуссионной теме, как «Белое движение». И это при наличии в стране авторитетных исследователей этой проблематики. О поверхностном характере ряда статей С.В. Куликова о Гражданской войны на Севере России и допущенных в них ошибках, слабом знании лучшей современной научной литературы автор этих строк написал в статье, которая сегодня находится в печати. В связи с вышеизложенным, возникает вопрос к ответственному редактору и редколлегии энциклопедии: по какому принципу отбирались авторы для нее, и что можно ожидать от людей, никогда не занимавшихся этой тематикой всерьез. Впрочем, истины ради, отметим, что в этой первой десятке «рекордсменов» есть два историка, хорошо знающих исследуемую ими проблематику и готовившие статьи в рамках ее: это доктора исторических наук В.В. Кондрашин и А.В. Ганин. Первый, являясь руководителем Центра экономической истории Института российской истории РАН, вместе с другими авторами достаточно широко и обстоятельно, в сравнении с предшествующими энциклопедическими изданиями, представил в рецензируемой энциклопедии экономическую тематику и историю крестьянства. А.В. Ганин опубликовал в этом издании комплекс статей по различным аспектам военной проблематики. Вместе с тем, что касается экономических проблем на страницах энциклопедии, то основное внимание уделено Советской России, и выводы об экономическом состоянии страны к концу войны связываются главным образом с проводимой большевиками политикой. При этом лишь кратко и обзорно на страницах издания представлена экономическая политика антибольшевистских режимов и ее результаты. А ведь тяжелое состояние российской экономики стало и результатом политики последних, которые контролировали на протяжении полутора лет большую часть территории страны, а часть регионов в ходе войны неоднократно переходила из рук в руки. Практически не находит отражения в энциклопедии влияние на экономику и внешнюю торговлю действий интервентов, которые во многом контролировали в течение войны эти сферы на Дальнем Востоке и Севере России. Касаясь истории крестьянства в Гражданской войне, которая широко представлена на страницах энциклопедии, заметим, вместе с тем, фрагментарное освещение его поведения и действий в различных регионах страны в зависимости от своеобразия аграрно-крестьянского вопроса в них. Непонятен отбор статей о крестьянских восстаниях в годы Гражданской войны, учитывая то, что их количество разного характера и направленности измерялось в совокупности тысячами. Впечатление такое, что на страницы энциклопедии попали главным образом антибольшевистские крестьянские выступления. В качестве положительных моментов следует отметить, что неизмеримо шире, в сравнении с предшествующими энциклопедическими изданиями, на страницах этой энциклопедии представлены проблемы культуры, социальная, национальная и национально-государственная проблематика, религиозный вопрос, вероисповедная политика, персоналии многих видных деятелей культуры и религии, представителей различных религиозных конфессий. Гораздо полнее в сопоставлении с более ранними энциклопедиями в этом издании представлен лагерь противников и оппонентов большевиков в различных его составляющих (политические партии, антибольшевистские правительства, вооруженные формирования, биографические материалы и т.д.), хотя качество статей кардинально различается. Важным аспектом осмысления России в Гражданской войне является характеристика процессов, происходивших в ее регионах, иначе говоря, региональное измерение ее истории. Первый просмотр материалов энциклопедии оставляет впечатление, что основные регионы представлены большими обзорными статьями, но более внимательное знакомство убеждает, что это не так. В энциклопедии отсутствуют, например, специальные статьи, посвященные Северу и Северо-Западу страны. Разрозненные публикуемые материалы, освещающие отдельные аспекты протекавших здесь процессов, не создают общей картины. Оценивая качество опубликованных в энциклопедии материалов, касающихся Северной России, приходим к выводу, что это некий набор поверхностных, фрагментарных, во многом недостоверных сведений, легковесных и нередко ошибочных суждений. Подробный критический разбор этих материалов представлен в статьях автора, готовящихся к печати. Добавим, что измерение Гражданской войны в России сквозь призму ее протекания в конкретных регионах станет, несомненно, предметом внимательного чтения и взыскательной оценки специалистами, занимающимися этой тематикой на местах. Следующий вопрос, возникающий при знакомстве с энциклопедией, заключается в том, почему в ней практически не представлена история международной интервенции в России. Ведь иностранное вмешательство в различных формах (военной, политической, финансово-экономической и др.) – это важнейшая составная часть уникального феномена Гражданской войны в стране. Поэтому с первых шагов изучения ее истории в Советской России /СССР и за рубежом диалектике внутренних и внешних процессов ее протекания закономерно уделялось особое внимание. Во Введении энциклопедии есть лишь фраза, что «Гражданская война в России была сопряжена с военной интервенцией со стороны целого ряда государств, принадлежавших к различным военным блокам Антанты и Четверного союза», а далее следует цитата Ленина и фраза о том, что «угроза иностранного вторжения для большевистского руководства надолго стала одной из доминант политического сознания и поведения, во многом определявших важнейшие политические решения» (Россия, т.1: 11). Об интервенции стран Четверного союза, Антанты и отдельных государств, не являвшихся участниками этих блоков, нет никаких целостных аналитических статей в энциклопедии, за исключением фрагментарных региональных материалов или упоминаний. Помещенная в энциклопедии статья под названием «Антанта» посвящена истории этого блока, но, отнюдь не содержательному анализу интервенции стран этой коалиции в России с подробной характеристикой причин, масштабов, характера действий в различных регионах и выяснением ее итогов и ущерба, нанесенного стране. Об интервенции стран Четверного союза и ее анализе речи в энциклопедии вообще не идет. Подобный подход еще можно было бы понять (но не принять) в 90-е годы, когда политический лейтмотив и надежда, что «Запад нам поможет», доминировали над сознанием многих историков, которые стыдливо молчали и избегали писать о сложных страницах отношений России со странами Запада, и особенно об иностранной интервенции в период Гражданской войны, которая, добавим, была не только вооруженной, но в многообразии в и иных форм и видов вмешательства, включая экономическую блокаду, и обернулась огромным ущербом и потерями для страны. Заметим, что через российское постимперское пространство на протяжении нескольких лет прошли войска почти 20 стран, общей численностью более 1,5 млн солдат. Не все из них воевали на передовой, но последовательно проводили в жизнь оккупационную политику на обширных российских территориях, выполняли охранные и репрессивно-карательные функции, подавляли народные восстания и партизанское движение. Памятники жертвам интервенции во многих российских городах напоминают о той масштабной интервенционистской эпопее и сегодня. Замалчивание этих страниц истории в постсоветский период было связано и с увлечением многих авторов темой антибольшевистского движения, идеализацией и апологетикой его. Интервенты же некритически воспринимались как его союзники, поэтому писать об их действиях в России было не принято. Но подобных авторов хотелось бы, во-первых, обратить к признаниям многих видных политиков и военачальников из антибольшевистского лагеря, к их прозрению, которое чаще всего происходило у них уже в эмиграции, о том, что иностранцы шли в Россию, в том числе с оружием в руках, не столько ради помощи им, сколько во имя реализации собственных интересов – военно-стратегических, политических, экономических и др. Во-вторых, анализ всего многообразия доступных сегодня документов убеждает в попытках лидеров стран Запада договориться не просто о разделе сфер влияния в России, но и о создании на месте ее зависимых прозападных государственных образований в национальных регионах, в Сибири, на Дальнем Востоке и Севере. Руководители Белого движения, провозглашавшие своей целью создание «единой, великой и неделимой России», ошибались, надеясь на помощь стран Антанты в реализации этой цели. В складывавшейся по итогам Первой мировой войны системе международных отношений России была отведена роль изгоя. Поэтому отсутствие на страницах рецензируемой энциклопедии глубоких аналитических статей об иностранной интервенции и вытекающих из этого уроках истории, диалектике внутренних и международных процессов в осмыслении российской Гражданской войны вряд ли приемлемо и является даже не недостатком, а пороком этого издания. И в этом отношении она на порядок уступает предшествующим энциклопедиям. Все вышеизложенное приводит к выводу, что вряд ли правомерно именовать эту энциклопедию «фундаментальным трудом» и «успехом исторической науки». Не соглашусь и с утверждением, что она отражает уровень современной научной историографии по теме. Автор, просматривая статьи энциклопедии, оценивал как профессиональный историограф и списки литературы к ним. Во многих статьях отсутствуют указания на новейшую литературу, а в ряде случаев в списки включались работы, явно того не заслуживавшие по своему качеству. Таким образом, рецензируемая энциклопедия, – это некий объемный свод сведений и материалов разной ценности. В ней, с одной стороны, присутствует немало интересных и содержательных статей, налицо расширение и систематизация знаний по ряду проблем. Но, с другой стороны, имеются и серьезные отступления по некоторым важным направлениям познания Гражданской войны в России, содержится немало упрощенных утверждений и, наконец, присутствуют искусственно созданные лакуны знаний. В результате вряд ли можно согласиться с тем, что эта энциклопедия во всем соответствует современным достижениям исторической науки и глубине концептуального и содержательного понимания ею ключевых проблем истории Гражданской войны в России. Энциклопедии считаются завершенным и тщательно выверенным продуктом научного творчества лучших специалистов по данной теме. В отношении рецензируемой энциклопедии в целом так, к сожалению, сказать нельзя. Поэтому читателям, обращающимся к этому изданию в поисках ответа на интересующие их вопросы, следует прежде всего выяснить, что представляет собой автор той или иной статьи, является ли он в действительности специалистом по данной проблеме и можно ли верить фактам и утверждениям, содержащимся в ней. Хочется выразить сожаление, что к работе над этим энциклопедическим изданием не были привлечены многие современные ведущие специалисты по этой проблематике. Завершая анализ указанной энциклопедии, остается лишь заметить, что, исходя из вышеизложенного, перед авторским коллективом XII тома «Гражданская война в России. 1917–1922» 20-томной академической «Истории России» встает и новая задача – работы над ошибками, допущенными рядом авторов рецензируемой энциклопедии, выявления и указания их, и представления соответствующих исторической истине материалов, оценок и суждений. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Голдин 2000 – Голдин В.И. Россия в гражданской войне. Очерки новейшей историографии (вторая половина 1980-х – 90-е годы). Архангельск, 2000. Голдин 2012 – Голдин В.И. Гражданская война в России сквозь призму лет: историографические процессы. Мурманск, 2012. Голдин 2019 – Голдин В.И. Попытки написания обобщающей истории Гражданской войны в России: анализ проектов и изданий ХХ – начала ХХI в. и уроки для современности // Гражданская война на востоке России (ноябрь 1917 – декабрь 1922 г.). Новосибирск, 2019. С.6–15. Кондрашин 2021 – Кондрашин В.В. Россия в Гражданской войне. 1918–1922: Энциклопедия. В 3 т. / отв. ред. А.К. Сорокин. М.: Политическая энциклопедия, 2021. Т.1–3 // Вестник Российского фонда фундаментальных исследований. Гуманитарные и общественные науки. 2021. №3. С.154–159. Россия 2021 – Россия в Гражданской войне. 1918–1922: Энциклопедия. В 3 т. / отв. ред. А.К. Сорокин. М., 2021. Телицын 2002 Телицын В.Л. «Бессмысленный и беспощадный»?.. Феномен крестьянского бунтарства. 1917–1921. М., 2002. REFERENCES Goldin V.I. Rossia v grazhdanskoi voine. Ocherki noveishei istoriografii (vtoraia polovina 1980-kh – 90-e gody). Arkhangelsk, 2000. Goldin V.I. Grazhdanskaia voina v Rossii skvoz’ prizmu let: istoriograficheskie protsessy. Murmansk, 2012. Goldin V.I. Popytki napisaniia obobschaiuschei istorii Grazhdanskoi voiny v Rossii: analiz proektov i izdanii XX – nachala XXI v. i uroki dlia sovremennosti. Grazhdanskaia voina na vostoke Rossii (noiabr’1917 – dekabr’ 1922 g.). Novosibirsk, 2019, p. 6–15. Kondrashin V.V. Rossiia v Grazhdanskoi voine. 1918–1922: Entsiklopediya / Ed. A.K. Sorokin. Moscow: Politicheskaia entsiklopediya, 2021. V.1–3. Vestnik Rossiiskogo fonda fundamental’nykh issledovanii. Gumanitarnye i obschestvennye nauki. 2021, no. 3, p. 154–159. Rossiia v Grazhdanskoi voine. 1918–1922: Entsiklopediya / Ed. A.K. Sorokin. In 3 vols. Moscow, 2021. Telitsyn V.L. “Bessmyslennyi i besposchadnyi”?... Fenomen krest’iaskogo buntarstva. 1917–1921. Mosco Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

М.А. Артемьев К написанию фамилии Лафатер в романе Л.Н. Толстого «Война и мир» В статье рассмотрено появление ошибочного написания в публикуемых версиях романа «Война и мир» фамилии И.К. Лафатера, сопоставляются первые публикации текста с последующими. Делается вывод о том, что нынешняя практика неверного написания не имеет ничего общего с авторским замыслом. Ключевые слова: Лев Толстой, Лафатер, «Война и мир». Сведения об авторе: Артемьев Максим Анатольевич, кандидат психологических наук, доцент. Журналист, писатель, литературный критик. Автор книг «Путеводитель по мировой литературе», «Гюго» (в серии ЖЗЛ). Контактная информация: art-maksim@yandex.ru M.A. Artemyev To the spelling of the name Lavater in the novel by Lev Tolstoy “War and Peace” The article examines the appearance of an erroneous spelling in the published versions of the novel "War and Peace" of the name of J.C. Lafater, compares the first publications of the text with the subsequent ones. It is concluded that the current practice is incorrect and has nothing to do with the author's intention. Key words: Leo Tolstoy, Lavater, "War and Peace". About the author: Artemyev Maxim Anatolyevich, PhD in Psychology, Associate Professor. Journalist, writer, literary critic. Author of the books "Guide to World Literature", "Hugo" (in the series The life of remarkable people). Contact information: art-maksim@yandex.ru В первой главе романа «Война и мир» князь Василий Курагин отвечает Анне Павловне Шерер: «Que voulez-vous? Lafater aurait dit que je n’ai pas la bosse de la paternité». Речь идет об известном швейцарском проповеднике Иоганне Каспаре Лафатере, основателе лженауки физиогномики, очень популярной в описываемые Львом Толстым времена. Отрывок цитируется по тексту в пятом томе собрания сочинений Л.Н. Толстого в 22 томах, 1978 - 1985. Однако фамилия швейцарца пишется в оригинале Lavater (Johann Caspar, иногда Kaspar). Толстой не мог этого не знать, и дело даже не в его свободном с детства владении немецким языком, а в том, что он просто не мог видеть иного написания. На всех европейских языках с латиницей фамилия передается также как по-немецки - Lavater. Взять, например, парижское издание 1806 года De connaître les hommes par la physionomie. Имя в этом издании офранцужено – Gaspard, но фамилия передана правильно – Lavater. Отметим, что Толстой работал с текстами Лафатера и помещал его высказывания в свои сборники афоризмов «Круг чтения», «Путь жизни», «На каждый день». Каковы же причины этой ошибки, до сих пор незамеченной редакторами, текстологами и филологами? При самом первом появлении романа Толстого в печати, тогда еще называвшегося «Тысяча восемьсот пятый год» - в журнале «Русский вестник» за 1865 год, №1 (том 55), фамилия написана верно – Lavater. В первом отдельном издании «Войны и мира» 1868 года также Lavater. Однако в ряде прижизненных печатных изданиях, например, в «Сочинениях графа Л.Н. Толстого», издание девятое, том пятый, 1893 год, стоит уже Lafater. Следовательно, опечатка вкралась не в советские издания, а еще раньше, до 1917 года. Логика текстологов и редакторов следующая – раз сам автор в прижизненном издании использует данное написание, значит такова толстовская воля, и текст нельзя править. Но, исходя из имеющихся данных, нет никаких оснований предполагать, что это сознательная правка Толстого, желавшего написать непременно Lafater. И исправившего свое же первоначальное правильное написание. Известно, что история публикаций «Войны и мира» достаточно запутана, и существует несколько вариантов романа. Есть вариант издания 1868-69 (в типографии П.И. Бартенева, вычитывавшего корректуру), есть издание 1873 (Н.Н. Страхова), есть вариант 1886 года, который подготовила С.А. Толстая, и в советские времена выходили различные варианты «Войны и мира». Собственно, утвержденного Толстым «окончательного» текста романа не существует. Есть некий «гипертекст», который допускает различные варианты – как по разбивке на тома и части, так и по использованию-неиспользованию французского языка, например, а также стилистические уточнения и поправки. Сам Л.Н. Толстой никогда не относился к «Войне и миру» как к чему-то неприкосновенному, охотно переписывал роман по настроению, и позволял редакторам – как тому же Бартеневу, вносить непринципиальные изменения. А после духовного переворота рубежа 70-80-х годов он и вовсе утерял интерес к «Войне и миру», отдав вопросы переизданий в руки жены и помощников. Но все это не может иметь отношения к правильности написания фамилии Lavater. Сам бы Толстой сгорел со стыда, узнав, что ему приписывают столь безграмотное ее воспроизведение. Это ни в коем случае не авторская особенность, а именно чья-то описка – переписчика ли, редактора ли, наборщика ли, кого-то еще. В задачу данной статьи не входит отыскание того, с какого издания Lafater заменил Lavater. Это можно легко сделать, сопоставив, имея под рукой, соответствующие книги. Мы указали лишь, что в первых двух случаях, в 1865 и 1868 гг. фамилия писалась правильно, а уже в 1893 – неправильно. Почему в советское и послесоветское время продолжается публикация романа с этой грубейшей ошибкой можно легко предположить – текстологи не являются специалистами по швейцарской культуре и литературе. Вряд ли кто-то из них интересовался Лафатером и знает, как правильно пишется его фамилия. Они просто сравнивали написание (если, вообще, обратили внимание и возможность того, что просто пропустили это упоминание физиогномиста, также исключать нельзя) в изданиях под редакцией С.А. Толстой, считающихся основными, и правили в соответствии с ними. Как бы там ни было, необходимо внести соответствующую правку в текст романа, при последующих его переизданиях. «Война и мир» - национальное достояние, сокровищница духовной жизни русского народа, и терпеть ситуацию, при которой в ее тексте фигурирует грубая ошибка, к тому же на родине Л.Н. Толстого, на его родном языке, значит, дискредитировать и самого великого писателя, и его наследие. Ведь во всех иностранных переводах «Войны и мира» фамилия швейцарского физиогномиста пишется правильно – Lavater. Предварительное обсуждение с филологами в социальных сетях найденной мною ошибки выявило нежелание части научной общественности считаться с данным фактом. То, что это – ошибка, соглашаются все, но считается недопустимым исправлять текст прижизненных изданий Льва Толстого сугубо по формальным основаниям. Однако ошибка ошибке рознь. Одно дело ошибки, так сказать, авторские. Например, пересказ Толстого из Бернардена де Сен-Пьера «Суратская кофейная». У Толстого герой-турок говорит: «Ваша вера уже около шестисот лет тому назад заменена истинною верою Магомета». Это неверно, ибо проповедь ислама началась в начале VII века н.э., следовательно, автор ошибся почти на 1200 лет (оригинал напечатан в 1790 году и помещен в современное автору время, Толстой дополнительно «осовременил» рассказ, введя в него пароход). Но «исправлять» было бы бессмысленно, можно только указать в примечаниях на данный факт. Другое дело – явная опечатка/описка. Вся совокупность фактов указывает на то, что Л.Н. Толстой знал – как пишется фамилия Лафатера, и в данном случае речь идет именно о случайной, неавторской ошибке.

А.Ю. Вовк Рец.: Ю.Ю. Горлис-Горский. Холодный Яр / пер. с укр. и коммент. С.И. Лунина. СПб.: Алетейя, 2022. 236 с., илл. Рецензируется комментированное издание воспоминаний деятеля украинского националистического движения Юрия Горлис-Горского, описывающее события гражданской войны в Украине. Ключевые слова: российская революция 1917 г., гражданская война 1918-1920 гг., украинский национализм, источники личного происхождения о гражданской войне Сведения об авторе: Вовк Алексей Юрьевич, кандидат исторических наук, старший преподаватель Российского государственного гуманитарного университета, г. Москва, Российская Федерация. Контактная информация: lewa84@mail.ru Alexei Y. Vovk Rev.: Yu.Yu. Gorlis-Gorsky. Kholodny Yar / trans. from ukr. and comment. S.I. Lunin. St. Petersburg: Aleteya, 2022. Рр. 236. The commented edition of the memoirs of the activist of the Ukrainian nationalist movement Yuri Gorlis-Gorsky is reviewed, where the events of the Civil war in Ukraine are described. Key words: Russian revolution of 1917, Civil war of 1918-1920, Ukrainian nationalism, sources of personal origin about the Civil war. About the author: Vovk Alexei Yu., PhD. (Нistory), Senior Lecturer, Russian State University for the Humanities, Moscow, Russian Federation. Contact information: lewa84@mail.ru Знайте: в светлый день над вами Разразится кара, Снова запылает пламя Холодного Яра (Т.Г. Шевченко «Холодный Яр») (пер. А.И. Дейча) В середине XIX в. классик украинской поэзии написал стихотворение «Холодный Яр», отрывок из которого я выбрал в качестве эпиграфа. Сделал это потому, что на русский язык переведены одноименные воспоминания Юрия Горлиса-Горского. Я решил обратить внимание на их издание по ряду соображений. Так, в России изучение темы украинского повстанчества в целом ограничено, и эпопея Холодноярской республики малоизвестна. Например, А.В. Посадский в своей масштабной работе «Зеленое движение», останавливаясь на изучении атамана Терпило-Зеленого, как бы отсекает остальных украинских повстанцев. «Украинские атаманы не были зелеными. Махновцы понимали себя как махновцы, григорьевцы – как григорьевцы» [7. С. 230], – резюмирует автор. Прочие российские историки, отдавая должное махновскому движению, так же обходят стороной украинские атаманские республики, несмотря на многочисленность последних. Иллюстрацией служит обобщающая статья журнала «Исторический вестник», номер которого был посвящен Украине [6]. Такой подход удивителен, тем более что Холодный Яр стал частью украинского национального мифа. Вспоминаются действия повстанцев не только в 1919–1922 гг., но и в 1768 г. – во времена знаменитой Колиивщины. Отмечу, что, несмотря на ряд исследований [2; 4; 5], до недавнего времени в украинской печати существовал только искаженный текст «Холодного Яра». Лишь в 2017 г. усилиями харьковского историка С.И. Лунина свет увидело академическое издание мемуаров [3]. Юрий Юрьевич Горлис-Горский (настоящая фамилия Городянин-Лисовский, 1898–1946) родился на стыке веков. Как и многие сверстники, в молодом возрасте Юрий испытал на себе тяготы Мировой и Гражданской войн, допросов, тюрем и побегов. Написанные в эмиграции воспоминания сделали Горлиса-Горского значимой фигурой украинского национализма. Однако не уберегли от конфликта с бандеровцами и последующей гибели при невыясненных обстоятельствах. Итак, в мемуарах «Холодный Яр» автор вспоминает о годе своей жизни среди повстанцев Чигиринщины, особенностях их боевой организации, о взаимоотношениях с местным населением и, конечно, о борьбе против белых и красных. Мы неоднократно убеждались, что война – отвратительное, жестокое явление. Горлис-Горский лишь подтверждает это знание. В его воспоминаниях читатель ожидаемо узнает о красном терроре. О том, что делали враги повстанцев – чекисты и ЧОНовцы – грабежи, изнасилования, реквизиции и расстрелы (с. 215). На собственном примере Горлис-Горский испытал «прелести» советской тюрьмы (с. 142–170). Словом, мемуары полны свидетельств о «борьбе с бандитизмом». Но при этом автор приводит примеры жестокости повстанцев. Так, пойманных при реквизиции продовольствия пленных ждала страшная смерть – утопление в болоте (с. 183). Раненых красноармейцев хлеборобы добивают «кто штыком, кто пулей» (с. 215). Нельзя сказать, что проявление агрессии не беспокоит Горлиса-Горского. Он мрачно констатирует, что крестьяне «лишь усвоили урок жестокости, который убедительно преподали им захватчики» (с. 215). Как в этой связи не вспомнить описанную молодым белогвардейцем поимку дезертиров и, видимо, последовавшую за ним экзекуцию? «В открытую калитку сада входили, ведя пойманных дезертиров, взводы офицерской роты. – Десятого, господин капитан, аль пятого? – услыхал я за собою», – вспоминал вчерашний студент [1. С. 17]. К сожалению, жестокость – обыденность войны, характерная для всех сторон конфликта. Конечно, рецензия на «Холодный Яр» была бы неполной, если бы в ней не зашла речь о значимости книги для украинского национального движения. Так, мемуарист нередко передает слова лидеров повстанцев о необходимости противостоять Москве, «соседям», зарящимся на чужие богатства (с. 65, 66), о способах борьбы – «Драться с большевиками честными средствами невозможно. Мы их будем бить их же оружием, которое прекрасно изучили в прошлом году» (с. 91). Неоднократно Горлис-Горский транслирует призывы – «Вперед в последний поход! Готовьте оружие! Зажигайте огнем борьбы сердца односельчан!» (с. 128). Сильной стороной мемуаров является безусловный литературный талант их автора. Позволю себе процитировать описание ночи перед боем. «Окрестные дебри шумят по-весеннему, над головой плывет звездное небо – и это настраивает едущих позади на лирический лад. Одна унылая, тягучая песня сменяет другую. Наша троица молчит – обдумываем завтрашний набег» (с. 129). Или изображение праздника Спаса в Матронинском монастыре: «Возле обоих храмов стоят те, кому не нашлось места внутри. Выставив на дорогах караулы, смешиваемся с толпой, здороваемся, обсуждаем новости. Приближается время крестного хода, и люди встают широким кругом у новой церкви. Трава пестрит корзинами и мисками с медом, фруктами, вениками, букетами из колосьев и цветов» (с. 209–210). Привлечет читателя описание трагической любовной связи с девушкой Галиной, поневоле ставшей предательницей. По законам войны она была казнена. Позднее автор признался, что привел приговор в исполнение сам. Кроме перечисленных достоинств воспоминаний остановимся на заслугах издателей. Так, книга снабжена научным комментарием Сергея Лунина. Он буквально на каждой странице разъясняет тот или иной эпизод, раскрывает псевдонимы, приводит исторические справки. Масштабная работа Лунина, на мой взгляд, украшает издание. При этом научный комментарий позволяет сделать вывод о высокой достоверности мемуаров. Добавлю, что усилиями С.И. Лунина книга снабжена фотографиями Горлиса-Горского (из следственного дела) и других атаманов, протоколом допроса, протоколом о побеге и прочими документами. Еще одна сильная сторона книги – предисловие А.В. Шубина. Известный специалист рассказал о сложной и переменчивой ситуации на Украине, описал основные события Гражданской войны в этом регионе. На мой взгляд, Шубин делает важное замечание, что в 1917–1922 гг. «открылись возможности для разнообразных идейно-политических альтернатив и стремлений, вызревших, но придавленных в Российской империи» (с. 8). Также нельзя не согласиться с мнением, что одной из причин поражения белых были повстанцы Украины, Сибири, Дальнего Востока и неумение белых договариваться с национальными окраинами (с. 13, 14). Конечно, издание «Холодного Яра» несвободно от недостатков. Так, отсутствие полноценной биографии Горлиса-Горского обедняет работу – Юрий Юрьевич прожил яркую жизнь. Несмотря на это, российская публикация «Холодного Яра» будет полезна и тем, кто изучает повстанческое движение, и тем, кто интересуется идеологией украинского национализма, и тем, кто изучает процессы формирования украинской политической нации. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Венус Г. Зяблики в латах. М.: Вече, 2017. 288 с. 2. Героiзм i трагедiя Холодного Яру: 36 матеріалів і спогадів. Київ, 1996. 3123 с. 3. Горліс-Горський Ю. Холодний Яр: академічне видання. Харків: КСД, 2017. 400 с. 4. Коваль Р.М. Коли кулі співали. Київ; Вінниця: ДП «Державна картографічна фабрика», 2006. 624 с. 5. Ковальчук М. Без переможців: Повстанський рух в Україні проти білогвардійських військ генерала А. Денікіна (червень 1919 р. – лютий 1920 р.). Київ, Видвничий дім «Стилос» 2012. 352 с. 6. Ланской Г.Н. Гражданская война на Украине: сущность, развитие, акторы // Исторический вестник. 2021. Т. 37. С. 90–133. 7. Посадский А.В. Зеленое движение в Гражданской войне в России. Крестьянский фронт между красными и белыми. 1918–1922 гг. М.: Центрполиграф, 2018. 318 с. REFERENCES Geroizm i tragediya Holodnogo Yаru: 36 materіalіv і spogadіv. Kiїv, 1996, 3123 p. (In Ukr.) Gorlіs-Gors'kij Y.U. Holodnij Yаr: akademіchne vidannya. Harkіv, KSD Publ., 2017, 400 p. (In Ukr.) Koval' R.M. Koli kulі spіvali. Kiїv, Vіnnicya: DP «Derzhavna kartografіchna fabrika» Publ., 2006, 624 p. (In Ukr.) Koval'chuk M. Bez peremozhcіv: Povstans'kij ruh v Ukraїnі proti bіlogvardіjs'kih vіjs'k generala A. Denіkіna (cherven' 1919 r. – lyutij 1920 r.). Kiїv, 2012. 352 p. (In Ukr.) Lanskoj G.N. Grazhdanskaya vojna na Ukraine: sushchnost', razvitie, aktory. Istoricheskij vestnik, t. 37, 2021, pp. 90–133. Posadskij A.V. Zelenoe dvizhenie v Grazhdanskoj vojne v Rossii. Krest'yanskij front mezhdu krasnymi i belymi. 1918–1922 gg. Moscow, Centrpoligraf Publ., 2018, 318 p. (In Russ.) Venus G. Zyabliki v latah. Moscow, Veche Publ., 2017, 288 p. (In Russ.) "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

«В 1922 г. власти создали основы того, что мы традиционно понимаем под репрессивной сталинской системой» Интервью с К.Н. Морозовым В интервью редакции «Исторической Экспертизы» известный историк К.Н. Морозов размышляет о долгосрочном значении ряда событий отечественной истории, 100-летие которых отмечалось в уходящем 2022 г. Ключевые слова: становление репрессивной системы в Советской России, процесс по делу социалистов-революционеров 1922 г., «философский пароход» 1922 года. Сведения об авторе: Морозов Константин Николаевич, доктор исторических наук, приглашенный исследователь EHESS/CERCEC (Париж). Контактная информация: morozov.socialist.memo@gmail.com K.N. Morozov: “In 1922, the authorities created the foundations of what we traditionally understand as the repressive Stalinist system”. A well-known historian reflects on the long-term significance of a number of events in Russian history, the 100th anniversary of which was celebrated in the outgoing 2022. Key words: the formation of the repressive system in Soviet Russia, the trial of the Socialist-Revolutionaries in 1922, the “philosophical ship” of 1922. About the author: Morozov Konstantin N., Doctor of historical sciences, visiting researcher EHESS/CERCEC (Paris). Contact information: morozov.socialist.memo@gmail.com ИЭ.: Константин Николаевич, на 1922 год пришлось немало событий, свидетельствовавших об ужесточении большевистского режима, и это несмотря на некоторые экономические вольности, связанные с НЭПом. Что имеется в виду? Это не только удар по эсеровской оппозиции, нанесенный судебным процессом, и не только высылка большой когорты интеллектуалов. Можно вспомнить и об упразднении автономии вузов, прежде всего университетов, о начале классовой фильтрации студентов, об упразднении ряда общественных организаций, отстаивавших права некоторых категорий интеллигенции (например, врачей или, скажем, адвокатов), об изъятии церковных ценностей, подорвавшем материальную базу Православной церкви. При этом происходила реорганизация политической полиции в целях повышения ее эффективности (создание ГПУ вместо ВЧК в начале 1922 г.). Почему большевистские власти перешли в это время в наступление по всем фронтам? С чем была связана такая необходимость? К.М.: Вынужденный переход к НЭПу, Кронштадтское восстание, Тамбовское крестьянское восстание, как и, может быть, чуть в меньшей степени Западно-Сибирское восстание, напугали большевиков своим накалом, ожесточенностью и опасностью распространения на другие районы страны. И совершенно не случайно, что власти пошли на применение самых драконовских способов борьбы с тамбовскими повстанцами, вплоть до применения боевых отравляющих веществ, создания концлагерей, взятия заложников и т.д. Было много такого, что до сих пор ужасает. Есть сборник документов о Тамбовском восстании, изданный в начале 2000-х годов, я вспоминаю, например, о документе об отправке в спецлагеря детей повстанцев, причем речь шла о малолетних детях. Причем сторонами конфликта стали тогдашние структуры народного образования (типа более поздних РОНО), партийные структуры и органы ВЧК, которые требовали самых жёстких мер. Не меньше напугало власти очень мощное Кронштадтское восстание, напугало и тем, что для его подавления трудно было найти части победившей Красной Армии. Гражданская война шла к завершению, а бросить воинские части на подавление этого восстания было очень рискованно, так как многие бойцы и целые подразделения тут же переходили на сторону восставших. Были и забастовки рабочих в Москве и Питере, которые большевики стыдливо называли «волынками». Они тоже вызывали опасения возможной детонацией и взрывом всей системы. Ведь в тот момент, когда большевистская власть победила и, казалось бы, должна была укрепляться, вдруг оказалось, что ею недовольны практически все. Причем, что самое страшное для этой власти, недовольны в том числе те слои и социальные группы, которые ее раньше поддерживали, включая рабочих. И собственно говоря, всё это заставило, с одной стороны, пойти на Новую экономическую политику, а с другой стороны В.И. Ленин и другие большевики сильно опасались того, на что надеялись их противники. А именно того, что вот эта экономическая либерализация приведет и к либерализации политической, и что НЭП по самой своей логике заставит рано или поздно большевиков отступить. Эти надежды были распространены очень сильно, собственно, весь 1921 год прошел в поисках того, как жить дальше, и в конце 1921 г. начинается реализация этой ленинской установки: в экономике – НЭП, но при полном политическом господстве большевиков с переходом их на новые методы и средства управления и подавления инакомыслия и сопротивления, потому что прежние средства и методы гражданской войны и красного террора – они не годились для новых условий. Более того, вот Вы здесь упомянули о переформатизации ВЧК в ГПУ. Это не было случайным, ибо в самой большевистской партии накопилось серьезное недовольство деятельностью ВЧК, которая фактически не контролировалась партией и вызывала раздражение даже в среде большевистской элиты, имевшей все основания опасаться, что эта сила рано или поздно может быть использована и против партии, против них самих. Эти опасения уже совершенно явно угадываются в 1919-1920 гг. В фонде Н-1789, который находится в Центральном архиве ФСБ, помимо документов, связанных с самим судебным процессом по делу с.-р. (следственных материалов, стенограмм судебного процесса и т.д.), хранится и большой (главным образом, изъятый при арестах) материал о деятельности самой эсеровской партии во время гражданской войны, он представляет гигантский интерес, тем более в силу своей уникальности, не повторяя те свидетельства, которые содержатся в амстердамском или американских архивах. Так вот туда попали и разного рода чекистские материалы, которые позволяют сделать совершенно однозначный вывод о том, что эсеровский процесс стал такой своего рода точкой сборки, реагируя на все нужды, которые ставились перед ним и в оперативном, и в пропагандистском плане. Он был частью более широкой кампании. Мы привыкли считать, что скажем агитационно-пропагандистская деятельность лишь обслуживала процесс, но по моим впечатлениям, полученным на основании архивных документов, она, как это ни парадоксально, была главной, поскольку главной целью была дискредитация самой идеи демократического социализма как альтернативы большевизму, и все силы большевиками были брошены на то, чтобы дискредитировать наиболее опасных для себя противников – социалистов. Вся эта работа по дискредитации велась уже с октября-ноября 1917 г. и даже тогда, когда в 1919 г. эсеров временно амнистировали, идейная борьба против них никогда не прекращалась. И процесс эсеров стал лишь такой удобной формой осуществления этой агитационно-пропагандистской кампании, направленной на дискредитацию противников режима. И еще одно. 1921-1922 гг. – это точка бифуркации для режима, его самоопределения и перестройки репрессивных органов. Я нашел и опубликовал в выдержках в своей монографии 2005 г. (Морозов 2005) о судебном процессе с.-р. 1922 г. один очень важный документ руководителя Секретного отдела ВЧК Самсонова о «плане работы ВЧК на время с 1-го мая 21 г. по январь–февраль 1922 года», в «ответ на задание тов. Владимира Ильича от 21.04.21 г.» (адресован был Дзержинскому, Менжинскому, а в копии Ленину и Молотову, причем кроме грифа «Совершенно секретно» на этом плане были еще два грифа – «Перепечатке не подлежит» и «По использовании сжечь»). Помимо ряда репрессивных мер в отношении оппозиционных партий и «развития до максимума своего агентурно-осведомительного аппарата по политпартиям» там содержались и предложения в адрес коммунистов. Во-первых, предполагалось, что «Цека издает секретный циркуляр местным парторганам о том, что всем членам партии безусловно воспрещается хлопотать об арестованных членах других партий, и это допускается не иначе, как только через парткомитет». Во-вторых, амбиции чекистов так разыгрались, что их план предполагал, что ВЧК совместно с ЦК РКП(б) составит из своих представителей специальную комиссию для наведения порядка в среде «нестойких коммунистов», вплоть до переброски коммунистов Самарской и Саратовской губерний в другие губернии и перевода их на казарменное положение для службы в частях отрядов Особого Назначения (по очереди на трехмесячный срок). Но особенно ярко страсть к чрезвычайности проявилась в пункте, где предлагалось чекистской «специальной контрольной официальной и секретной агентуре», следящей за поведением «служилой советской братии в деревне по отношении к крестьянству» – «дать в некоторых случаях право немедленной кары и расправы над виновниками совслужащими». Фактически, перефразировав слова Ленина о том, что «профсоюзы – это школа коммунизма», Самсонов дает понять Ленину, что настоящая школа коммунизма для «нестойких» и «расхлябанных» коммунистов – это Отряды ЧОН, а для некоторых совслужащих – немедленная «кара» со стороны чекистской секретной агентуры. Безусловно, вовсе не случайно так узок круг рассылки партийным руководителям (только Ленин и Молотов). И если грифы о совсекретности и запрете перепечатки нередки на подобных документах партийной и чекистской верхушки, то гриф «По ознакомлению уничтожить», надо сказать, выглядит весьма непривычно для подобной переписки. Почему этот план, безусловно, имевший огромное значение, не послали ни Сталину, ни Троцкому, ни Каменеву, ни Зиновьеву, явно по своему статусу и весу имевшим на это право? Почему его снабдили таким грифом, как будто посылали не руководителям партии и тайной полиции, а резиденту заграничной разведывательной сети? Представляется, что чекисты явно не хотели, чтобы о том, что они собираются принять активное участие в чистке партийных рядов (пусть и по инициативе Ленина), узнал ряд видных партийных руководителей. Безусловно, перед нами открылся лишь крохотный фрагмент той огромной мозаики сложнейшей и запутанной подковерной борьбы в большевистской партии, где уже давно на разных уровнях зрело недовольство «чересчуркой». В этой борьбе «за место под солнцем» активнейшее участие принимало не только чекистское руководство. Использовать ВЧК в своих интересах явно пытались и многие партийные лидеры. Представляется, что часть из них, понимая, что не в состоянии взять под контроль эту силу, и опасаясь использования ее против себя своими конкурентами, была склонна, опираясь на широкое недовольство в партийной среде всевластием ВЧК, хотя бы ограничить ее полномочия (реорганизация ВЧК в ГПУ в феврале 1922 г. отчасти явилась отражением этих процессов). При принципиальном сохранении старого курса на подавление и на удержание всей политической власти фактически встал вопрос о том, что это надо делать более филигранно и более технично. Поэтому вместо ВЧК и создается Главное политическое управление, ГПУ. Решение было принято в конце 1921 г. Некоторых слишком прямолинейных исполнителей, таких, как например, Кожевников, отодвинули или убрали, потому что понадобились более тонкие, более изощренные методы. Само название ГПУ звучит довольно туманно и не напоминает ни о чем связанном с госбезопасностью и красным террором. С другой стороны, проводится целый комплекс мер, таких, как принятие нового уголовного кодекса РСФСР от 1 июня 1922 г., ставшего мощнейшим оружием по борьбе со всеми так называемыми «контрреволюционными преступлениями», которое существовало до самого конца советской власти. Я рекомендую всем прочитать связанное с принятием этого кодекса письмо Ленина наркому внутренних дел Д. Курскому в мае 1922 г. с предложением ввести особую статью о борьбе с контрреволюционной деятельностью. Это была в том кодексе статья 59, которая позже, в 1925 г., была преобразована в печально знаменитую статью 58. Основы этой системы репрессий были заложены, таким образом, задолго до сталинского террора. Ленин призывал не гнаться за точностью формулировок, а формулировать как можно более широко и всеохватно: «Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас. Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого». Это крайне важно, ибо здесь мы видим преемственность того, что работает до сих пор. Я говорю о крайне широких формулировках этих псевдоюридических норм, под которые можно подвести что угодно, сюда подпадают любые преступления против власти. Так что всё это было заложено еще Лениным. Мы тут еще раз видим, что Ленин, хотя сегодняшние власти его очень не любят и от него хотят откреститься, вне всякого сомнения, остается отцом той советской системы «правосудия», которая во многом существует до сих пор, именно к нему восходят все ключевые элементы этой системы, включая абсолютное неприятие законности, насмешку над законом. Вообще надо сказать, что правовой нигилизм – это одна из родовых травм большевизма, характерная для всей советской системы и для постсоветской системы, которая все-таки, на мой взгляд, является этапом эволюции, загнивания, растления, гибели советской системы. Несмотря на наличие олигархов и многое другое, чего ранее не было, совершенно очевидно, что на данном этапе происходит очень хитрое переплетение традиций и ценностей царской автократии и абсолютной монархии с ценностями советской имперскости, которые, конечно, в более законченном виде связываются с именем Сталина, но здесь мы не должны заблуждаться, ибо, по моему глубокому убеждению, Сталин все же вторичен, а первичен все-таки Ленин. Хотя фигура Сталина закрывает фигуру Ленина своими плечами, но у истоков всей этой конструкции и всей системы идей, безусловно, стоит Ленин. И как создатель советского государства образца военного коммунизма, и как инициатор этого поворота 1922 года, этой модификации большевистской диктатуры, для которой также характерен этот абсолютный правовой нигилизм, использование закона в качестве орудия репрессий, причем Ленин всегда считал, что можно не стесняться. Есть такое выражение 1923 г. знаменитого прокурора Н. Крыленко о том, что дубина не очень эффективное орудие, винтовка поэффективнее, но самое эффективное орудие – это судебный процесс. Это очень важно, ведь именно суд, политический судебный процесс стал использоваться в качестве формы для расправы. Дух этой системы, именно не буква, а дух, был воскрешен в этих знаменитых советских статьях об антисоветской деятельности и, собственно говоря, в новых условиях существует и сейчас, в наши дни. И самое главное, что никто не абсолютизировал эти статьи и эти законы, они легко могли быть изменены властями при необходимости. Для большевиков всегда было свойственно нарушать и букву, и дух закона, когда это вызывалось некоей целесообразностью. Это крайне важно понимать, поскольку есть люди, которые до сих пор верят в эту оболочку закона. А если говорить о том, что еще было сделано в 1922 г., надо вспомнить, что была возвращена система административной высылки. Была создана также система осведомительства, всё это стали создавать во время процесса эсеров. Я видел стенограмму совещания от 26 мая 1922 г. начальника 8-го Спецотделения Секретного отдела (СО) ГПУ Бреннера и секретаря Центрального Бюро комячеек г. Москвы Иоффе. В рамках обширной программы внутри студенчества ими было, в частности, решено: провести экстренное собрание ответственных секретарей ряда вузов, прочитать в вузах доклады о предстоящем процессе и Генуэзской конференции, провести накануне этого партдень, на котором «вменить в обязанность членам партии под предлогом необходимости вести неослабное наблюдение за дебоширами и ...особое внимание обратить на лиц, ведущих групповую агитацию, стараясь взять всю группу на учет». На время процесса «представить СО ГПУ список всех ВУЗов гор. Москвы и Республики, указать численность каждого ВУЗа в Москве по факультетам, отделениям, разбив эти цифры по курсам, численность комячеек в каждом ВУЗе и как они распределяются по факультетам, отделениям и курсам, список ответственных секретарей каждой комячейки, их телефоны и адреса, в порядке партийной дисциплины выделить 2-х надежных и серьезных коммунистов на каждом курсе в каждом ВУЗе г. Москвы, для выполнения текущих заданий СО ГПУ на время процесса ПСР, поручить каждой двойке в секретном порядке составить список неблагонадежных студентов с указанием их адресов, курса и пр., а также дать характеристику каждого из них». Это дало возможность чекистам получить уже через несколько дней список, охватывающий все студенчество Москвы, список для дальнейшей разработки неблагонадежных студентов и, конечно же, для арестов эсеров-студентов, вряд ли молчавших во время суда над их партией. Далее предлагалось «особое внимание обратить на профессуру и научных сотрудников, дать характеристику о тех из них, кои используют кафедру или свое положение в политических целях, хотя бы самым осторожным подходом», «поручить каждой двойке дать общую характеристику своих сокурсников, отметив наличие среди их групп меньшевиков, эсеров и пр. антисоветских элементов». Отдельным пунктом было отмечено, что «двойки под своею личною ответственностью за разглашения могут добывать всякого рода сведения, как лично, так и через коммунистов и лояльных беспартийных, не посвящая последних в суть дела». «Двойкам» предписывалось «взять на учет всех студентов, высказывающихся с протестом против процесса правых с.р., встречи Вандервельде, и пр., на всех этих лиц заводится список с указанием их адресов, характеристики и пр.», «составить список всех кружков, союзов и пр. студенческих объединений, под каким бы флагом они не существовали. Указать руководителей, по возможности всех членов, а также не входят ли туда коммунисты и кто именно (фамилии и адреса)», «в связи с предстоящим эсеровским процессом устроить секретное совещание всех двоек и обязать последних ежедневно подавать рапорта обо всем замеченном ими, в Университетах, институтах и пр., касающиеся прямо или косвенно эсеровского процесса. Рапорта через комячеек поступают в СО ГПУ». Особое внимание обращалось на то, что «по одному отношению к с.р. процессу представляется возможным выявить наилучшим образом полит. физиономию отдельных студентов. Процесс, таким образом, должен быть целиком использован в интересах вышеуказанного выявления противника». Осведомителям было поручено доносить высказывания профессоров и преподавателей во время занятий, посещать разного рода вечеринки и собрания и потом докладывать о настроениях в студенческой среде, и замыкалось это всё на специальном представителе в каждом вузе, которому осведомители должны были обо всём докладывать. Было решено сделать нечто подобное в масштабах всей страны. Почему именно в мае 1922 г. взялись за вузы и создание всей этой системы? А потому что власти опасались реакции в студенческой среде на готовившийся эсеровский процесс, боялись, что это вызовет аллюзии с процессом 193-х или процессом «первомартовцев». Конечно, эта система не только пережила эсеровский процесс, но существовала в том или ином виде до самого конца советской власти. В целом можно сказать, что в 1922 г. власти хотя и действовали во многом реактивно, но создали основы того, что мы традиционно понимаем под репрессивной сталинской системой, задолго до того, как она стала восприниматься в качестве таковой. При подготовке эсеровского процесса задумались и о том, что делать с женами, с родственниками осужденных. Поскольку формальных законных оснований удалить их из Москвы и Петрограда не было, воскрешается система административной ссылки. Есть записки, где прямо говорилось о необходимости очистки Москвы и Петрограда от эсеровских элементов. Кстати, под действие этого закона об административной ссылке попадали и юристы, адвокаты, которые защищали обвиняемых первой группы. Это произошло после того, как 20 июня в зал суда привели людей из числа рабочих Москвы и Петрограда, которые потребовали вынесения смертных приговоров. Адвокаты увидели в этом разрушение всей конструкции процесса, заявляли о том, что происходит насмешка над законом и процесс надо немедленно закрывать. Слова адвоката Муравьева — «Горе той стране, горе тому народу, которые с неуважением относятся к закону и смеются над людьми, этот закон защищающими», были встречены криками зала «подлец» и замечанием председателя суда — «за оскорбление русского народа». Это звучит, кстати говоря, очень современно и сегодня. Адвокаты заявили об уходе с процесса, Пятаков и Крыленко стали им угрожать. Подсудимые 1-й группы поддержали адвокатов и заявили, что будут защищаться самостоятельно. Член ЦК ПСР Гендельман, юрист, заявил в заде суда: «гр-н обвинитель всякое инакомыслие по отношению к нему со стороны защитников рассматривает как уголовное деяние…». Дальнейшая судьба адвокатов первой группы обвиняемых «блестяще» подтвердила печальную правоту слов Гендельмана. Своими высоко профессиональными действиями и мужественной гражданской позицией защитники, подкрепляя весьма сильные моральные и политические позиции обвиняемых эсеров грамотной юридической защитой, доставили немало хлопот сценаристам процесса. И власть «по достоинству оценила» их труды. 18 августа по приказу начальника СО ГПУ Самсонова адвокаты Жданов, Муравьев и Тагер были арестованы. С Муравьева и Тагера была взята подписка о прибытии к 8 декабря 1922 г. в Казань, куда они ссылались на три года. Гуревич, которого ГПУ уличило в передаче члену ЦБ ПСР Г.К. Покровскому стенограмм процесса, в августе 1922 г. был выслан в административном порядке в Нижний Новгород сроком на два года. За адвоката Карякина заступилась коммунистическая ячейка коллегии адвокатов, в своем письме обещавшая взять его на поруки и цензурировать все его публичные выступления, так что он не был отправлен в ссылку. Безусловно, отказ от участия в процессе сначала иностранных («социал-соглашательских», по терминологии Бухарина), а затем и русских («буржуазно-цензовых») защитников наносил серьезный удар по самому процессу, срывал с него последние остатки флера законности и объективности. Все эти детали и подробности очень кричаще показывают, что вопреки насаждавшимся с середины 1950-х годов представлениям о хорошем Ленине и плохом Сталине система со всеми ее карательными функциями в основе своей сложилась еще при Ленине, а потом только усиливалась. Тогда же, в 1922 г. была создана и система содержания так называемых «особо изолированных», т.е. государственных преступников. К ним относились поначалу приговоренные к смертной казни, а затем превращенные в заложников осужденные первой группы на эсеровском процессе. М.Я. Гендельман в своем заявлении в Верховный Трибунал в августе 1922 г. дал весьма колоритное описание тюремного режима, считая его «ни чем иным, как применявшимся лишь в виде наказания к заключенным карцерным режимом старого строя». По сути речь идет о воссоздании режима каторжных централов, возникает система политизоляторов, их было всего несколько на всю страну, вся система пребывания в заключении, надзора и ухода за заключенными в тюрьмах (включая питание) ощутимо меняется, что нашло отражение в соответствующих инструкциях. В передовой статье эсеровской газеты «Голос России» от 6 сентября этот режим описывался так: « ... постоянное грубое издевательство над осужденными, как во время процесса, так и после него со стороны низших агентов госполитуправления и тюремной администрации, новый тюремный режим по рецепту Уншлихта, когда осужденных подвергают ежедневному личному обыску, сопровождающемуся грубыми насмешками и издевательствами, лишение свиданий с родственниками, отмена передачи пищевых продуктов, запрещение двадцатиминутной прогулки на свежем воздухе, ночные проверки на смене караула, когда вновь открываются камеры и чекисты требуют от спящих осужденных встать с койки и производят поверхностный обыск в камере». Характерно, что им даже закрыли окна изнутри заподлицо к проемам деревянными щитами, оббитыми железом, что не допустить никаких сигналов из окон и использования «дорожек» тюремной почты. Сотрудники Секретного отдела ГПУ определили весь круг социально-бытовых условий «особо изолированных», включая питание и количество выводов в уборную. Особенно странное впечатление производит то, что даже нормы питания для осужденных (что уж никак нельзя отнести к проблеме «изоляции») были определены не ВЦИКом, не Наркоматом юстиции, не Наркоматом внутренних дел, не — в крайнем случае — Коллегией Президиума ГПУ (ведь речь шла о ведомственной тюрьме), а руководством структурного подразделения ГПУ, которое и ловило этих эсеров. Думается, власти спасало от гнева общественного мнения Европы только то обстоятельство, что подобные «мелочи» прятали под грифом «совершенно секретно». 8 августа 1922 г. пом. нач. СО ГПУ Андреева представила начальнику СО ГПУ Самсонову «норму пайка для осужденных по делу ЦК ПСР», которую находила «вполне достаточной», и просила утвердить. Но, сами по себе раскладки (хоть дореволюционные, хоть советские) еще не гарантировали, что будет закуплено (в царское время) или получено (в советское время) соответствующее количество продуктов подобающего качества, что продукты не будут разворованы тюремным персоналом (или втайне от администрации, или в сговоре с ней). В советское время тюремные повара, опасаясь наказания за прямое расхищение продуктов, порой находили достаточно хитроумные способы. Так, например, в одном из заявлений Ф.Ф. Федоровича, когда эсеры-цекисты находились еще в, можно сказать, элитной Внутренней тюрьме ГПУ, указывалось, что несмотря на наличие в супе волокон мяса, говорить о мясном бульоне не приходится. Проще говоря, повар долго вываривал мясо, оставляя его заключенным, а большую часть бульона забирал себе, разбавляя остатки кипятком. Таким образом, схватить повара за руку было непросто, так как внешне суп с плавающими в нем волокнами мяса выглядел вполне пристойно, а по сути все самое ценное из него было уже украдено. О степени калорийности такого бульона нетрудно догадаться. А что касается создававшейся в это время системы агентурно-оперативного обслуживания, то можно вспомнить о применении камер для слежки в зале суда во время эсеровского процесса или в камерах для свидания с заключенными. Совершенствовалась не только система присмотра за всеми категориями заключенных. Устанавливалась система наружного и внутреннего (в Доме Союзов) наблюдения за посетителями судебного процесса над эсерами; чекисты, переодетые в красноармейцев, выявляли нелояльных, тех, кто выражал сочувствие, наблюдая за их поведением, репликами и т.д. И информировали потом об этом. Вся эта система не очень работала в годы гражданской войны, когда ЧК делала упор на более лобовые методы устрашения в условиях красного террора, но сформировалась позже, в условиях подготовки и проведения эсеровского процесса. Строго говоря, именно в это время Ленин дал ответ на все надежды относительно возможной будущей эволюции коммунистического режима в демократическом направлении. Было дано понять, что этой эволюции не будет никогда. И это оказалось правдой. Идею демократической эволюции режима впервые за многие десятилетия попытался осуществить только Горбачев в конце 80-х годов, но и это завершилось крахом, потому что весь комплекс идей, навыков и традиций большевистской советской системы абсолютно не подразумевал никакой демократии никогда. И Ленин несмотря на некоторые импровизации в экономике всегда делал ставку на сверхцентрализацию власти. На протяжении всего своего существования советская система вела к дальнейшей централизации власти и параллельно к удушению свободы. ИЭ.: Почему большевики решили расправиться, прежде всего, с эсеровской партией, насколько именно эсеры представляли реальную угрозу для большевиков? К.М.: Не только с эсерами хотели расправиться. Власти одновременно начали подготовку расправы не только над эсерами (я не пользуюсь советским определением — правые эсеры, потому что эсеры свою партию никогда, в том числе в эмиграции, не называли так), но и над анархистами и меньшевиками. Но по итогам проведения эсеровского процесса власти решили отказаться от проведения другого такого процесса, потому что слишком неоднозначными были результаты. Часть поставленных задач власти сумели решить, я говорю о политико-пропагандистской кампании внутри страны. Прилагая суперусилия, большевики не жалели здесь средств, кстати и упомянутые церковные ценности пошли, в частности, на расходы по организации этой кампании. «Всенародное осуждение» было важнейшим элементом антиэсеровской кампании (как и всех других последующих кампаний), и ее значение далеко выходит за рамки чисто контрпропагандистской кампании, развернутой властями, каковой она, безусловно, и являлась. Член ЦБ ПСР Г.К. Покровский в письме из Москвы от 12 июня 1922 г., адресованном в Заграничную Делегацию ПСР, восклицал: «Процесс эсеров вытеснил собой остальную жизнь России. Кроме этого процесса у большевиков, кажется, нет никаких нужд, никаких забот. […] Десятки тысяч газет центра и провинции, обслуживающих партийные большевистские губкомы, исполкомы и всякие отделы, от первой и до последней страницы заполняются "фактами" о предательствах и разбоях "бандитов" эсеров и все это помещается под заголовком "процесс эсеров"[…]. Резолюции... резолюции... без конца резолюции, выражающие оскорбленное чувство трудящихся и требующих одного: не расстрела эсеров, а самой мучительной казни».. Как это видно из протоколов седьмого заседания «Агиткомиссии ЦК РКП(б)» от 7 июня 1922 г., сами коммунисты называли это действо «петиционной кампанией», хотя на традиционные петиционные кампании начала ХХ века, все, что развернулось в России в мае-июне 1922 г., походило мало. Форма «петиционной кампании» в качестве оружия в политической борьбе широко использовалась российским освободительным движением в борьбе с царским режимом. Широко известны либеральные банкетные кампании. Не менее широко известно крестьянское «приговорное движение», которое всеми силами в годы революции 1905-1907 гг. стимулировала эсеровская партия через сеть своих партийных «крестьянских братств». Вынесение резолюций на партийных собраниях весьма широко практиковалось и в условиях российской нелегальной работы, и в условиях эмигрантского существования, став неотъемлемой частью повседневной жизни революционной среды, и одновременно ее традицией и необходимой частью бытования. Усвоение этой новой традиции (собрания и резолюции) самыми разными слоями общества в годы революции 1905-1907 гг. произошло достаточно легко, вероятно, потому, что для крестьянской России эта новая традиция явилась всего лишь видоизменением многовековой традиции мирских сходов с их приговорами. С легкой руки партийных работников, собрания и резолюции стали приметой революционного времени: от банкетных кампаний до резолюций митингов взбунтовавшихся солдат. Впрочем, нечто подобное практиковалось и противостоящей стороной. Так, например, монархически и черносотенно настроенные круги общества всячески выражали в это время поддержку власти, посылая по собственной инициативе в адрес царя бесчисленные коллективные приветственные телеграммы, адреса, депутации и т.д. и т.п. Эти формы, как и шествия черносотенцев с портретами царя были крайне важны власти и являлись для нее важным средством политической борьбы. Естественно, что это волеизъявление только отчасти было стихийно, сплошь и рядом получая импульс со стороны местных властей. Но большевики придали этому совершенно иное качество. Ноу-хау большевиков заключалось в том, что они, став властью, такую форму борьбы, как резолюция, применявшуюся ранее оппозиционными силами против власти, использовали против самой оппозиции. Но самое важное, что, использовав для этого все властные рычаги, вплоть до силового давления, арестов и увольнений, они включили в эту игру практически все категории населения. За годы гражданской войны и партаппаратом, и чекистами был накоплен подобный опыт, и в 1922 г. вопрос стоял во многом лишь о нахождении оптимальных и технологичных форм его применения. Впервые в истории режима были проведены столь всеохватные кампании – агитационная кампания власти и «всенародное волеизъявление и осуждение», которые, как волны, шли навстречу друг другу. «Всенародное волеизъявление и осуждение», конечно, было подготовлено, простимулировано и во многом даже осуществлено самой властью, бросившей на это и немалые финансовые средства, и всю мощь своего партийного и пропагандистского аппарата, и даже репрессивный аппарат, следивший за «правильностью» волеизъявления. Решение о проведении рабочих собраний, клеймящих эсеров, было принято 6 мая 1922 г. на очень высоком уровне – на втором заседании комиссии Политбюро («тройки Политбюро») РКП(б), на котором присутствовали Троцкий, Каменев, Дзержинский, Зиновьев, Бухарин, Луначарский. Кроме того, организация подобных собраний проходила в тесном контакте партийных органов и ГПУ. Более того, как свидетельствуют документы «тройки» ГПУ, чекисты не являлись лишь проводниками воли «тройки» Политбюро, а сами в данном вопросе были инициаторами новых технологий и приемов, обращаясь в МК РКП(б) с рекомендациями по реализации того или иного замысла. МК РКП(б) и ГПУ предпринимали серьезные усилия для того, чтобы тщательно готовившееся ими изъявление «всенародного гнева» на преступления эсеров проходило без нежелательных эксцессов. Важнейшей задачей чекистов стала организация совместно с МК РКП(б) дежурства чекистов на всех собраниях и митингах, где выносились резолюции, осуждавшие эсеров, с выявлением всех тех, кто выступал против (особо это касалось собраний на заводах и фабриках), а также организация постоянного дежурства у телефонов чекистов Московского Губотдела ГПУ (МГО) для оперативного реагирования на соответствующие сигналы. Было решено просить МК РКП(б) извещать СО ГПУ «о всех собраниях, назначаемых на фабриках и заводах, а также о всех митингах», а СО ГПУ, МГО и МК РКП(б) выделить «по одному товарищу для несения дежурств»; провести собрание райуполномоченных МГО; поручить МК РКП(б) выделить лучших коммунистов для участия в фабрично-заводских собраниях и митингах, сообщить им фамилии и номера телефонов тех чекистов, с кем они должны поддерживать связь; мобилизовать группу «разведчиков ГПУ и МГО не менее, как по 10 человек для несения постоянных дежурств на время процесса правых с.-р.» и восстановить «мобилизацию по отделам, с которыми должна поддерживаться телефонная связь»; уточнить «дислокацию московских фабрик и заводов, ячеек, фамилии ответственных секретарей ячеек и районных уполномоченных МГО»; представить сведения о настроении всех партийных группировок, также рабочих и служащих на транспорте. Какими методами властям удавалось добиваться, как правило, «единодушных» резолюций рабочих собраний и митингов, клеймящих эсеров, показывает решение «технической тройки» ГПУ от 24 мая 1922 г. В нем говорилось: «Просить МК РКП дать соответствующие инструкции ячейкам, а тов. Савватьева – районным уполномоченным: всех выступающих на митингах и собраниях правых эсеров, а также выступающих в защиту их арестовывать. При невозможности производства ареста брать на учет». Заграничная и подпольная эсеровская и меньшевистская пресса в это время приводили многочисленные примеры арестов всех, кто пытался на митингах усомниться в обоснованности обвинений против эсеров. Крайне важен вопрос о том, насколько все эти резолюции, декларации и выступления отобранных делегатов отражали подлинное настроение рабочих, проявлявшееся на рабочих собраниях. Каковы же в реальности были реакции различных слоев на процесс эсеров? Как проходили митинги на заводах и в городских районах? Какие резолюции и каким образом на них выносились? Была ли заметна контрпропагандистская работа эсеров и меньшевиков? Как реагировали на нее рабочие, студенты, служащие и т.д.? Отчасти на эти вопросы можно получить ответ из наблюдений свидетелей событий. Механизм проведения митингов и принятия резолюций великолепно описал в письме Э. Вандервельде анонимный корреспондент. В этом письме, посланном из Петрограда в Москву “Бельгийскому гражданину Э. Вандервельде”, задержанном МГО ГПУ и переданном в 3 отделение СО ГПУ, в частности, говорилось: “[…]В резолюции на заводах и фабриках – относительно с.-ров - конечно Вы не верите. Ведь известно, как они принимаются: Большевик произносит длинную, скучную речь, а потом, прочитав приготовленную резолюцию, спрашивает: “кто против?” Никто рук не поднимает – действует террор, который обещает, при случае, повторить Ленин в одной из последних своих речей. Если большевик дурак, то он во время первого голосования спрашивает ”кто за резолюцию”, рук также никто не поднимает». Меньшевик Б. Двинов так описывал в июне 1922 г. в «Социалистическом Вестнике» технологию проведения митингов и «петиционной кампании»: «Митинги. Конец работы. Собираются уходить. Вдруг шум. Ворота на запоре. Что такое? “Митинг против эсеров”, никого не пропускают. Стоят, слушают, пока оратор не кончит свою нудную канитель, никого не интересующую, и можно будет уйти домой. – Кто “за”? – спрашивает председатель. – Все, – отвечает директор завода. “Единогласно” подтверждает первый, и назавтра в “Правде” появляется новая резолюция. Но уже посылалось больно много этих резолюций и большевики смекнули, что, пожалуй, Европа не поверит, что так уж необходима стала всем кровь эсеров!.. […] Смекнули и решили – не поверят! Надо подкрепить. Чем? Подписями. Дан был лозунг: п е т и ц и и ! ”мы, мол, рабочие …такого завода просим с.-ров расстрелять”. А на заводе спрашивали товарища рабочего: “не хочешь подписать? А вылететь с завода хочешь?”… Остальное ясно». Мы имеем возможность посмотреть на эти митинги и настроения их участников и с помощью такого совершенно уникального источника, как секретные агентурные донесения чекистов, посещавших часть этих митингов (это называлось – «выслать разведки»). Они отложились в «Агентурном материале о ходе собраний на предприятиях г. Москвы, по поводу процесса». Безусловно, картина настроений была весьма пестрой. Прежде всего, следует отметить, что в тех местах, где собрания трудящихся были по своему составу подобраны, как правило, все проходило для властей спокойно, и резолюции принимались «на ура!». Речь идет, прежде всего, о собраниях, которые проводились в летних садах в каждом из районов Москвы, куда пускали строго по билетам. Таким образом партийные и советские органы, организовывавшие эти собрания, с одной стороны, искусственно обеспечивали достаточно лояльный состав их участников, с другой стороны, из-за фактически пропускной системы, туда не могли проникнуть для выступления эсеры и меньшевики. А вот в реальных коллективах, по месту работы такие собрания таили порой немало неприятных сюрпризов. И не только потому, что не было «организованного» энтузиазма у очень многих участников таких собраний, но еще и потому, что, несмотря на угрозы арестов, на них нередко выступали эсеры и меньшевики, а то и просто критически мыслящие рабочие, проваливавшие казенные резолюции. Так, например, 1 июня 1922 г. в Москве аж на 8 собраниях чекисты зафиксировали несколько «единоличных контрвыступлений» или неблагоприятный оборот дела. В Краснопресненском районе на пленуме райсовета левый эсер Прокопович выступил в защиту эсеров и был исключен из членов районного Совета. На заводе Варц и Мак-Гиль в Сокольническом районе из 150 присутствовавших на собрании рабочих за резолюцию докладчика-коммуниста проголосовало 40 человек, двое – против, остальные воздержались. На вопрос «о мотивах воздержания один из рабочих (личность установлена) ответил вопрос[ом]: почему сейчас “судят не тех, кто стрелял, бил и грабил” рабочих, когда те “ездили за картошкой и хлебом”, а тех, которые “не так виновны, как о них говорят”». За прошедшее время с лета 1918 г., когда Ленин требовал развязывания «красного террора» за счет самодеятельности масс, власти многому научились и продолжали учиться в столь важном для них деле превращения «агрессивного “человека толпы” в соучастника собственной репрессивности». Это относилось и к «языку» власти, который оказался понятен массам в 1922 г. и вызвал сильный отклик масс, уже на «народном», полуграмотном и корявом языке петиций и резолюций, которые и по смыслу, и по стилистике превосходили самые смелые ожидания власти в своей ругательности и кровожадности. Даже та небольшая часть подобных процитированных нами резолюций и петиций позволяет сделать вывод, что агрессивный «человек толпы» и власть вновь благодарно нашли друг друга. Но самое главное, власти копили ценнейший опыт технологий манипулирования «человеком толпы» для превращения его не только «в соучастника собственной репрессивности», но и в инициатора этой репрессивности. Таким образом, власть извлекла выводы из урока, о котором говорил в 1918 г. Ленин. Так, обращает на себя внимание, что сначала в пропагандистской антиэсеровской кампании 1922 г. власти использовали форму с меньшей степенью личной включенности человека в инициирование репрессий массами – человек не ставил под этими резолюциями своей подписи и терялся в безликой массе, ощущая свою ответственность и значимость минимальной. Но позже, в рамках петиционной кампании, ситуация кардинально меняется, т.к. инициатива жесткого репрессирования эсеров (причем не только подсудимых, а в целом эсеровской, а заодно почти всегда и меньшевистской партии) шла исключительно снизу из рабочих коллективов (нажим и давление извне оставались за скобками). Петиции, в отличие от резолюций, несли отпечаток личного участия конкретных людей, будучи снабжены десятками и сотнями подписей. То, что петиции присылались с сопроводительными письмами из укомов, райкомов, горкомов и губкомов РКП(б), уже оставалось за кадром, так как в тексте петиций, которые и публиковались в советских газетах, указаний на направляющую и руководящую роль РКП(б) уже не было. Человек, поставивший свое имя под петицией, требовавшей расстрела подсудимых, был в большей степени включен в механизм инициирования репрессий и больше чувствовал свою значимость и ответственность за «репрессивность», которая становилась уже и его собственной, и предпринятой по его инициативе. Власть фактически хитро спряталась за его спину (собственно, это и было одной из причин организации подобной кампании «волеизъявления народа» в целом). Ведь это рабочий просит власть применить репрессии к его и ее врагам! Как она может отказать ему, ведь она власть рабочих? Подводя итог, зададимся вопросом: а насколько эффективным было такое организованное властью «волеизъявление народа»? Удавалось ли спрятать искусственный характер «митингов» и «петиционной кампании» и то принуждение (или во всяком случае манипуляцию), которое использовалось властью при ее проведении? Вводило ли кого-нибудь такое волеизъявление в заблуждение? Да, безусловно, вводило. И хотя искусственность и рука власти были слишком очевидны, никто ни в России, ни за границей не мог сказать, сколько людей искренни в своих чувствах, а сколько запуганы. Факт десятков тысяч резолюций собраний рабочих, красноармейцев, служащих, крестьянских сходов нельзя было просто так проигнорировать. И хотя то, что народом манипулируют, было достаточно очевидно для любого сколько-нибудь непредвзятого наблюдателя, сам гигантский масштаб этой манипуляции о многом говорил. Фактически он говорил о том, что народ, только что выступавший субъектом революций и гражданской войны, бывший демиургом истории, превращен в марионетку и поддался этой манипуляции власти (пусть широко использовавшей угрозу увольнения и репрессий). Это вселяло в противников большевистской власти самые дурные предчувствия и ожидания еще худших перспектив. Власть же, видя эффективность подобных манипуляций с общественным мнением, отчасти сама попадала под гипноз инспирированного «народного волеизъявления». И власть, и рядовые коммунисты испытывали, напротив, веру в свою непобедимость и в свою правоту, теша свой столь популярный в это время у большевиков комплекс – «победителей не судят!». В целом, можно сказать, что, знакомясь с процедурой организации по всей стране принятия этих резолюций и петиций, а также с их кровожадными по содержанию и демагогически-разнузданными по тону текстами, понимаешь, что, хотя эта традиция запомнилась советским людям в основном начиная с процессов второй половины 30-х годов, появилась и окрепла она задолго до них. Что касается агитационной кампании за границей, ее ждал полный провал. Об этом стоит поговорить отдельно. ИЭ.: Ну да, ведь насколько я понимаю, международный резонанс эсеровского процесса был довольно велик, в том числе в левых кругах на Западе. К.М.: «Если бы этого процесса не было, его следовало выдумать ради такого большого политического выступления против партии» – эти слова В.М. Чернова были услышаны секретным сотрудником берлинской резидентуры ИНО ГПУ и переданы в Москву. И в них нет преувеличения. Эсеровская эмиграция (при помощи меньшевиков) сумела развернуть грандиозную протестную кампанию в Западной Европе и высоко поднять престиж ПСР, которая немалой частью западных социалистов стала рассматриваться как авангард в борьбе с «коммунистической угрозой» и экспансией Коминтерна, опасность которых они только-только начинали осознавать (в том числе, и благодаря процессу с.-р.). Было бы ошибкой считать, что эсеровские организации в России безучастно взирали на вакханалию большевистской пропаганды. Напротив, как только стало известно о готовящемся процессе, все силы российских эсеров были брошены на контрпропаганду. Эсеры (а также и меньшевики) пытались вести как устную агитацию (например, на митингах, устраиваемых по этому поводу властями), так и печатную (в нелегальных партийных газетах и листовках). Естественно, подсудимым выражалась всяческая поддержка на страницах нелегальной эсеровской прессы в России и эмигрантской партийной печати. Анализ эсеровских листовок, воззваний, газетных статей их нелегальной прессы свидетельствует о том, что, будучи написаны ярко и образно, они хлестко и зло били большевиков и по своему качеству явно превосходили пропагандистские утки своих противников. Впрочем, ясно, что масштабы контрпропаганды эсеров и меньшевиков были совершенно несопоставимы с масштабами официальной государственной пропагандистской машины. И если российские эсеры и меньшевики, чьи организации и типографии беспрерывно громили чекисты, в лучшем случае могли влиять отдельными листовками и устной пропагандой на тысячи людей, то власть подвергла систематической и очень интенсивной пропагандистской обработке миллионы и десятки миллионов (в силу понятных причин пропаганда менее интенсивно велась в деревенской глубинке). Поставленные в слишком не равные условия, эсеры проиграли битву за умы людей в России, но одержали внушительную победу за ее пределами. Документы свидетельствуют о тех сверхусилиях, которые приложили заграничные эсеры, организуя антибольшевистскую кампанию. Она стала катализатором и детонатором мощного протестного движения, охватившего на Западе разные слои общества (прежде всего рабочее и социалистическое движение). Особо подчеркнем, что за годы революции и гражданской войны разногласия и взаимное неприятие разных эсеровских лидеров и эмигрантских групп заметно обострились. Так, например, «правые» эсеры устами Н.Д. Авксентьева обвиняли В.М. Чернова и его сторонников в том, что их «левизна» и пробольшевистские колебания сыграли роковую роль в судьбах партии и России. Чернов же обвинял «правых» и «правый центр» в навязывании в 1917 г. партии коалиционного соглашения с кадетами и повторении этого катастрофического опыта в годы гражданской войны. Но процесс 1922 г. временно сплотил все враждующие группы эсеровской эмиграции, и они выступили единым фронтом, хотя и не без трений. Представляется, что ни до, ни после эсеровская эмиграция не действовала с таким единодушием и такой самоотдачей, что и позволило им организовать грандиозную международную кампанию в защиту подсудимых эсеров, которая приобрела невероятный размах и стала ярчайшей страницей процесса и одновременно неприятнейшим сюрпризом для большевистского руководства. Сразу отмечу, что участвовали в этой европейской кампании, прежде всего, социалистические партии, профсоюзы и ряд известных общественных деятелей, ученых, писателей, а не буржуазные круги и правительства, как это утверждала советская пропагандистская машина. Заграничные эсеры, развернув кампанию протеста против судилища, устроенного коммунистами, пытались действовать во всех направлениях: от инициации резолюций и писем протеста со стороны видных общественных фигур и политических партий до попыток организации за границей протестных митингов. Вот как описывал митинг в поддержку осужденных эсеров на Староместской площади в Праге в августе 1922 г. И.М. Брушвит в своем письме В.М. Зензинову: «...я давно не переживал таких минут: на исторической площади среди ночной тьмы стройное пение более чем десятитысячной толпы, сердечные, проникнутые сознанием момента, вызывающие слезы у собравшихся, речи – это картина, которую давно уже Прага не видела. Озлобление в массах против коммунистов было так велико, что часть по выходу из Острова бросилась к большевистской миссии и стоило большого труда их от этого шага удержать». Причины такой грандиозной поддержки эсеров в Чехословакии со стороны обеих социалистических партий и рабочих очень хорошо вскрыл в одном из своих писем в ЗД ЦК ПСР секретарь «Комиссии по процессу» и Межпартийного Организационного комитета Владимир Пшиходский: «В этой самой свободной и демократической стране в Европе пролетариат великолепно организован, вполне дифференцирован. ...Социалисты здесь готовы самым решительным образом пресечь всякие эксцессы со стороны “коммунистов”, но они не хотят сами подать повод последним стать на этот путь. Вот почему мы в нашей акции протеста против большевистской юстиции и предрешенного приговора встречаем самый сердечный и дружный отзвук в политических партиях, отношение к нам самое хорошее и манифестация протеста, вероятно, будет самой дружной и мощной». Французские, английские и немецкие социалисты и профсоюзы оказались сильнее в других видах деятельности: они отличились организацией многочисленных резолюций протеста, посылкой писем и резолюций в Кремль, развертыванием кампании в собственной прессе, давлением через своих депутатов как на собственное правительство, так и на советских дипломатов, заинтересованных в признании Советской республики (эту тактику английские и французские социалисты успешно применяли и в 1924-25 гг. во время голодовок осужденных по процессу эсеров). В каждой стране движение принимало свой особенный характер в силу специфики и традиций этой страны. Так, например, во Франции в поддержку эсеров выступило огромное количество всевозможных профсоюзов, федераций синдикатов, департаментских союзов и Бирж труда. Меньшевик В. Войтинский по этому поводу констатировал: «В этой стране, где большая часть рабочего класса до сих пор хранит заветы Великой Революции, пролетариат боролся за жизнь и свободу русских социалистов-революционеров с тем же чувством, с каким 20 лет тому назад, под руководством Жореса, боролся он за торжество правды в деле Дрейфуса». По подсчетам эсера И.А. Рубановича, до 1 августа 1922 г. французские профсоюзы отправили «около 60 телеграмм и 30 писем» с протестами против процесса над эсерами. 40 таких писем и телеграмм было отправлено в Париж представителю советского правительства М. Скобелеву и было передано им в Москву, где они осели в делопроизводстве Политбюро ЦК РКП(б). А в брошюре В. Войтинского «Двенадцать смертников» одно перечисление французских профсоюзов заняло больше страницы. Впрочем, протестовали социалисты, профсоюзы и общественные деятели отнюдь не только Франции, Великобритании, Германии, но почти всех европейских стран. Некоторая, весьма незначительная, часть всех посланий, обрушившихся на Кремль, но дающая тем не менее весьма яркое представление и о самом разном составе протестантов, и об их настроениях, осела в трех тематических делах фонда Политбюро, хранившихся сначала в Архиве Президента Российской Федерации, а сейчас в РГАСПИ. Свои протесты выразили крупнейшие социалистические партии Европы: французские социалисты (СФИО и ПСФ), германская социал-демократическая партия, германские независимые социалисты, Британская рабочая партия, Английская независимая социалистическая партия, Британская социал-демократическая федерация, Бельгийская социалистическая партия, социалистическая и социал-демократическая партии Чехословакии, социал-демократическая партия Италии, социал-демократические партии Швеции и Голландии, социалистические партии Болгарии, Польши, Латвии, Литвы и даже объединенные социалистические партии Индии. С протестом также выступили социалисты Белоруссии, Украины, бундовцы, социалисты-сионисты и меньшевики. Протестовали также многочисленные небольшие социалистические организации, вроде анархистской группы Зейлера из Цюриха, или французских организаций типа социалистической группы в Пантэне, секции в Авэне, 14-й секции Сенского департамента, социалистических федераций Юры, Бувэ, Роны, Верхней Соны и т.п. Еще более пестрая картина была с протестами профсоюзов. Огромное значение имели протесты писателей – М. Горького, Анатоля Франса, Анри Барбюса, Ромена Роллана, Герберта Уэллса. Протестной кампанией были охвачены многие видные фигуры научной и общественной жизни Франции и Германии, что отчасти было заслугой эсеров-эмигрантов, нашедших верную технологию сбора подписей под протестами. Об этом можно судить по немецким текстам типового содержания, с которыми обращались к намеченным заранее лицам. В Германии такие протесты подписали Альберт Эйнтштейн, Г. фон Герлах, Гарри граф Кесслер, Эрнст Федер, главный редактор «Парламентскорреспонденц» центра доктор Фортман, член рейхстага доктор Рудольф Гильфердинг, доктор Пауль Натан, бывший министр профессор Гуго Прейс, главный редактор «Форвертса» Фридрих Штамперер, редактор «Берлинер Фольскцайтунг» Карл Феттер, редактор «Франкфуртер Цайтунг» доктор Б.Гутман, Габриеле Рейтер, Бернгардт Кемлерман, Феликс Либерман, профессор Алоиз Риль, доктор Рудольф Брейтшейд, Г.Зудерман, Г.Штребель, И.Сассенбах и др. Во Франции протесты подписали многие профессора Сорбонны: А.Олар, Габриэль Сеайлль, Р.Шнейдер, Анри Озер, П.Леви-Брюль, Л.Брунвиг, Виктор Баги, Ш.Сеньобос, а кроме того Поль Пенлевэ, А.Мельэ, Эмиль Борель, Аллеман, Ксавье Леон, Шарль Жид, Эмель Терквам, Ж.Адамар, Анри Леви-Брюль, П.Альфандери, Жанна П. Альфандери, доктор Марсель Леви-Брюль, Ж.Бруншвиг и многие другие. Слитный хор социалистических организаций и партий, а также Второго и Венского Интернационалов, профсоюзов и видных авторитетных общественных деятелей, писателей, ученых, безусловно, стал мощной силой, с которой были вынуждены считаться и советское руководство (от руководителей Коминтерна до дипломатов), и местные коммунистические и прокоммунистические организации, чувствовавшие себя в этой атмосфере весьма неуютно. В этой связи представляется неслучайным, что руководители Коминтерна и советского внешнеполитического ведомства и в эти, и в последующие годы были сторонниками более мягких мер в отношении преследуемых режимом российских социалистов, т.к. более суровые меры рикошетом били и по ним. Несомненно, мощная кампания поддержки подсудимых эсеров была неприятным сюрпризом для большевиков и имела для них весьма серьезные последствия: она ломала их имидж, разоблачая их как палачей (к тому же не стыдящихся своего палачества), наносила мощный удар по европейским коммунистам и всем просоветски настроенным элементам (многие из них были вынуждены даже присоединить свой голос к хору протестующих). Представляется, что это было одно из первых сокрушительных поражений большевиков в глазах европейского общественного мнения, поражение, имевшее серьезное значение. Именно тогда и начинает формироваться мнение о несовместимости коммунизма и демократии, неприятие практики подавления коммунистами инакомыслия, где бы оно ни проявлялось. В этом контексте становится понятным совершенно неожиданное переплетение в глазах французской общественности двух, казалось бы, совершенно разных карательных мероприятий большевистской власти – против эсеров и против церкви, о чем свидетельствует письмо В.О. Фабриканта пражским эсерам от 11 сентября 1922 г. Да, такой резонанс, конечно, произошел и потому, что эсеры и меньшевики были частью международного социалистического движения и именно с этого момента в сознании многих социалистов и многих демократов происходит перелом в отношении к большевистскому правлению в России. До этого отношение к большевистскому эксперименту, большевистскому режиму в левых кругах на Западе было в целом иным, к ним относились как к людям, применяющим насилие, не соблюдающим законы, но делающим это во имя интересов пролетариата, ради великих целей создания нового общества. Это были такие традиционные представления, достаточно распространенные среди социалистов и в международном рабочем движении, и которые большевики пытались поддерживать. Но на примере судебного процесса 1922 г. все убедились в подлинной физиономии большевизма, их правовом нигилизме, абсолютном цинизме, в том, что они попирают свободу и абсолютно антидемократичны просто по сути своей. И в них в это время многие левые на Западе впервые реально увидели врагов демократии, врагов свободы. Российские эсеры и меньшевики, особенно меньшевики, которые были тесно связаны с германской социал-демократией, оказали очень серьезную поддержку в разоблачении этой пропагандистской кампании. Но, конечно, самой крупной неприятной неожиданностью для большевиков стала реакция европейских демократических и социалистических кругов на процесс, имевшая весьма серьезные последствия для власти: взамен романтизированного представления о смелых социальных экспериментах «первого в мире государства рабочих и крестьян» утверждается более адекватное представление о недемократичности советского режима и правовом нигилизме его руководителей; европейские социалистические партии получили прекрасную возможность дать хороший бой как Коминтерну в целом, так и своим собственным национальным компартиям; были осложнены отношения советского государства с европейскими; вместо желаемой дискредитации эсеров и меньшевиков (а также поддержавших их западных «социал-соглашательских» партий) большевики получили рост их известности и авторитета в некоммунистических слоях рабочего класса, в демократических и социалистических кругах Европы; эсеры и меньшевики заняли вполне достойное место среди европейских социалистических партий, рассматривавших их отнюдь не как «бедных родственников», а как надежных и опытных союзников в борьбе с «коммунистической экспансией». Впервые в 1922 г. пришло понимание в западной демократической среде, что это не некая случайность, а именно врожденный порок всей системы с ее абсолютной антидемократичностью и репрессивностью, а против кого она применяется, это уже второй вопрос, сегодня власти действуют против социалистов, завтра против церковников, послезавтра против спецов и т.д. Вот это понимание забрезжило уже в 1922 г. Это, собственно говоря, уже точка перелома. Демократическая общественность Европы впервые посмотрела на происходящее в России не как на какие-то частные нарушения, отклонения, эксцессы большевистского эксперимента, а увидела в этом абсолютный антидемократизм. И кстати тогда же на процессе с.-р. родились призывы подсудимых к суду: Граждане, соблюдайте свои собственные законы. Парафраз нам известен от более поздних диссидентов, которые призывали своих судей соблюдать действующую конституцию. Т.е. уже на самом процессе тыкали судьям на многочисленные нарушения собственного уголовного кодекса от 1 июня 1922 г. ИЭ.: Да, абсолютно прослеживается преемственность с более поздними явлениями. К.М.: Именно так. Прослеживается полная преемственность. Я думаю, что уже здесь обозначилась некая родовая травма всей советской политической системы, травма, как выяснилось много позже – неизлечимая. Проявилась она как в антидемократизме системы и несменяемости власти, так и в преследовании инакомыслия. Это все в Европе понимали как раз с 1922 г., с этого момента и начинается поддержка борьбы политзаключенных в России за свои права, и реальная борьба заключенных в политизоляторах была в это время еще возможна благодаря этой поддержке. Так что позиция социалистов и профсоюзов Запада, начиная с 1922 г., нанесла довольно сильный удар по всему коммунистическому движению, по Коминтерну. В Чехии, например, местные социалисты летом 1922 г. проводили митинги протеста на Староместской площади вместе с эмигрировавшими эсерами. И тем самым они очень эффективно боролись с собственной коммунистической партией, только что возникшей. От местных коммунистов требовали выразить свое отношение к процессу. Тревогу забили многие коммунисты – в Италии, во Франции, Германии, подвергаясь критике со стороны социалистов и рабочих. Но это не закончилось в 1922 г., но продолжалось и дальше. Мне вспоминаются в этой связи донесения советских полпредов из Великобритании и Франции, это был 1925 г. Были выпущены из заключения и отправлены в ссылку видные эсеры Тимофеев и Абрам Гоц. Так вот когда их вновь взяли под стражу (а это случалось в те годы многократно), лейбористы, как доносил советский полпред, обещали торпедировать торговый договор с Великобританией, если не прекратятся преследования эсеров в Советском Союзе. Точно также и французские социалисты в парламенте надавили на свои власти. Этот вопрос неоднократно обсуждался на Политбюро и сохранились письма советских дипломатов: у нас торговый договор накрывается из-за того, что чекисты занимаются всякими глупостями, запрещая политзаключенным свидания с женами и прочее. Иногда власти приходилось идти на уступки. Причем была довольно показательная история 1924 г., когда сами чекисты выступили с инициативой высылки значительной части политзаключенных социалистов и анархистов из СССР. Но об этом, скажу позже, когда речь пойдет о «философском пароходе». ИЭ.: Власти пошли все-таки на смягчение приговоров. Рассчитывали что ли, что часть эсеров пойдет на сотрудничество с большевиками? Может быть, были такие представления, что вот сейчас напугаем, но зато часть этого политического течения станет более лояльным, т.е. будет соблюдать некие правила игры? К.М.: Тут всё значительно сложнее было. Многослойнее, я бы сказал. И значительно интереснее. Надо смотреть сквозь призму самой большевистской партии и самой большевистской элиты. Там всё время шла борьба между, так сказать, «твердокаменными», т.е. сторонниками жёсткой линии, и мягкотелыми. Это ярко проявилось уже в октябре 1917 г., когда Зиновьев и Каменев, как мы знаем, выступили публично против вооруженного восстания. А в ноябре было два письма группы видных большевиков, в том числе членов ЦК и Совнаркома, где говорилось о том, что эта линия, которая осуществляется сейчас, приведет к государственному террору, красному террору. И предлагали идти по пути создания однородного социалистического правительства. Ленин просто эту комбинацию поломал и, собственно говоря, позже все вот эти противники генеральной линии были вынуждены вновь вернуться в лоно партии, и Ленин в принципе все время играл на повышение, старался создать ситуацию, когда колеблющимся будет некуда деваться. И в 1922 г. он вместе с Троцким эту историю повторил. Надо иметь в виду, что у части большевиков были контакты с меньшевиками – на личном и на семейном уровне. Вспоминается в этой связи статья в меньшевистском «Социалистическом вестнике» (весна-лето 1922 г.), где говорилось о том, что все те, кто сделал ставку на расстрел подсудимых, они выкопают такие рвы, зальют их настолько кровью, что уже повернуть назад будет невозможно. Т.е. это была со стороны Ленина, Троцкого, Сталина и др. попытка не дать возможность мягким коммунистам договориться (речь идет о Зиновьеве, Каменеве и прочих «мягких») в случае угрозы режиму с меньшевиками и эсерами. А Ленин фактически отсекал им пути назад. Т.е. у Ленина, насколько я понимаю, в голове это всё объединялось, с одной стороны, НЭП, а с другой стороны, ужесточение репрессивной системы и ее обновление, при усилении мощнейшей пропагандистской кампании. И в то же время внутри самой партии отношения с этими мягкими, которых снова делают заложниками ситуации. Мы видим нечто подобное и сегодня, когда первые лица делают заложниками своей позиции все остальные части элиты. Они просто тащат за собой всех остальных что-то делать или, скажем, подписывать вопреки своей воле. Здесь интересно, что Ленин, Троцкий, Сталин пытались подвигнуть мягких большевиков на большее, чем те были готовы. Против процесса никто из них не возражал, но вот на последнем этапе встал вопрос о вынесении реальных смертных приговоров в отношении 4 человек, сохранился документ, отражающий итоги голосования, он показывает, что были разные мнения, в конце концов по инициативе Каменева вопрос перенесли на пленум ЦК, который нашел компромиссное решение, хотя и превратил при этом заключенных в заложники: если эсеровская партия вновь обратится к вооруженной борьбе, тогда приговор будет приведен в исполнение. А ведь поначалу реально строились планы расстрелять 4 человек. Зачем? А потому что после расстрела уже никто из эсеров или меньшевиков никогда не стал бы ни при каких обстоятельствах о чем-либо говорить с Зиновьевым или Каменевым. После этого все разговоры кончились бы. Собственно, это была одна из таких хитрых многоходовок Ленина, во многом объясняющая одну из причин, а зачем вообще этот процесс затевался. И Ленин, и Сталин всегда боялись таких колеблющихся, неустойчивых элементов в партии, которые начнут искать компромисса или пытаться смягчать режим. И еще. Ваш вопрос о мотивах «смягчения» приговора не учитывает также и то, как это «смягчение» издевательски и античеловечно было обставлено. Смотрите. По приговору Верхтриба ВЦИК 7 августа 1922 г. к высшей мере наказания были приговорены 12 подсудимых 1-й группы: В.В. Агапов, А.И. Альтовский, М.Я. Гендельман, Л.Я. Герштейн, А.Р. Гоц, Д.Д. Донской, Н.Н. Иванов, Е.А. Иванова-Иранова, М.А. Лихач, С.В. Морозов, Е.М. Ратнер, Е.М. Тимофеев (исполнение приговора было отложено Президиумом ВЦИК и превратило «смертников» в заложников на случай активной, прежде всего террористической, деятельности эсеров). Остальные обвиняемые из этой группы получили различные сроки заключения: Н.И. Артемьев, М.А. Веденяпин, А.В. Либеров, Д.Ф. Раков, Ф.Ф. Федорович - по 10 лет строгой изоляции, Е.С. Берг, М.И. Львов, В.Л. Утгоф - по 5 лет строгой изоляции, Г.Л. Горьков – 3 года строгой изоляции, П.В. Злобин – 2 года строгой изоляции. Но зато из подсудимых-ренегатов 2-й группы Ю.В. Морачевский и Г.М. Ратнер были оправданы. Г.И. Семенов, В.И. Игнатьев и Л.В. Коноплева были приговорены к высшей мере наказания, а остальные – к различным срокам наказания (И.С. Дашевский – 3 года, П.Т. Ефимов – 10 лет, Ф.В. Зубков, К.А. Усов, Ф.Ф. Федоров-Козлов – 5 лет, П.Н. Пелевин – 3 года, Ф.Е. Ставская – 2 года). Впрочем, по ходатайству Верхтриба все они были помилованы Президиумом ВЦИК и освобождены от наказания. Особо подчеркнем это обстоятельство (ведь как заявлялось на процессе, глава эсеровской боевой группы Семенов, скрывавший от эсеровского ЦК свою подготовку покушения на Ленина в 1918 г., собственноручно отравлял пули, которыми был ранен В.И. Ленин, а после процесса поехал вместе с Коноплевой в санаторий; в 1921 г. он стал коммунистом), потому что у каждого из 22 осужденных 1-й группы была возможность купить себе свободу ценой предательства не только на предварительном следствии, но и после процесса. Подчеркнем, что любой из них вполне мог рассчитывать не только на относительные поблажки, но и на полную свободу. Более чем вероятно, что, если бы уставшие от заключения Морозов и Иванова вместо того, чтобы резать себе вены, обратились бы с покаянными письмами в ЦК РКП(б) или ВЦИК, они были бы освобождены, ибо слишком высоки были ставки в этой игре. А в готовности части большевистского руководства забыть о правовых нормах и приличиях и руководствоваться в своих действиях лишь «политической целесообразностью» сомневаться не приходится. В этом контексте символична и показательна ситуация вокруг Горькова, которая является, пожалуй, самым ярким символом не только этого процесса, но и в целом всего противостояния власти и социалистов, оставшихся верными своим идеалам. Горьков (под фамилией Добролюбов он был арестован и она «прилепилась» к нему) был приговорен к трем годам, но 18 сентября 1922 г. подал в Верховный Трибунал и председателю ГПУ Дзержинскому заявление, в котором протестовал против того, что в приговоре говорилось о его «…якобы принципиально отрицательном отношении к вооруженной борьбе». Дважды потребовав, но так и не получив стенограммы и протоколов всех своих показаний на следствии и на суде, Горьков писал, что «считает своим революционным долгом заявить Верховному трибуналу» о том, что в ходе процесса «ни разу и ни слова не говорил о своём принципиально-отрицательном отношении к вооруженной борьбе», и что «в вопросе о вооруженной борьбе, как и в других вопросах», у него с ЦК ПСР и с товарищами по процессу «никогда никаких расхождений не было, нет и теперь, и во всем была полная солидарность». Реакция Дзержинского была молниеносной и весьма показательной. Уже 23 сентября 1922 г. он переправил заявление Горькова-Добролюбова «помощнику прокурора РСФСР Н.В. Крыленко» с коротким сопроводительным письмом о том, что «считал бы полезным вопрос о мере наказания по отношению к нему повысить до 10 лет, созвав для этого новое заседание Верхтриба». С одной стороны, предельный цинизм и незаконность подобных действий в очередной раз указывают на приоритетность политических целей и самого процесса и наказаний, с другой – они позволяют нам по-новому взглянуть на «рыцаря без страха и упрека» с «горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками» и на его весьма упрощенное представление о морали, праве и о принципах судопроизводства. Впрочем, следует отметить, что Крыленко на подобный скандальный шаг не пошел, не желая ещё раз себя высечь на глазах у европейских социалистических и демократических кругов (а пожелание председателя ГПУ в отличие от решения Политбюро можно было и проигнорировать). Наверное, свою роль сыграли и напряженные ведомственные отношения Крыленко с чекистами. Приговор был прочитан каждому уже в тюрьме только в той его части, в которой он касался его лично. Об индивидуальном ознакомлении с приговором свидетельствует и рапорт коменданта Верхтриба ВЦИК Туманова «Председателю Трибунала по делу ПСР», в котором сообщалось, что постановление ВЦИК «обвиняемым объявлено в отдельности под расписку, т.е. приговоренным к высшей мере наказания, за исключением гр. Иванова, который от выслушивания такового отказался. Каждого подсудимого заставили подписать расписку о том, что он ознакомлен с приговором, причем сделано это было значительно позже той даты, которая было напечатана на документе – 8 августа. Особо подчеркну, что Верхтриб ВЦИК тянул с извещением (под расписку) о Постановлении Президиума ВЦИК от 8 августа о приостановлении исполнения смертного приговора. В середине августа уже сами чекисты обращались к «коллегам» с просьбой ускорить извещение заключенных об этом. Нельзя не обратить внимания, с каким удовольствием чекисты бросили очередной, но в данном случае вполне «законный» камень в огород Верхтриба. Нетерпимость ситуации только усиливается, если вспомнить, что подсудимые ожидали смертной казни. Нетрудно понять, какое нервное напряжение царило среди осужденных эсеров, которые спустя 10 дней не знали, что Президиум ВЦИК остановил исполнение 12 смертных приговоров. Это вряд ли устраивало чекистов, желавших отныне властвовать над ними безраздельно, т.к. в случае возможных эксцессов (голодовок, обструкций и т.п.) «расхлебывать» последствия за медлительность верхтрибовцев пришлось бы уже чекистам. Почему же Верхтриб не спешил известить приговоренных к смерти о том, что расстреливать их в ближайшее время не будут? Возможна, конечно, и обычная российская бюрократическая волокита и неторопливость. Но не исключено, что волокита вовсе не была случайной – ведь возглавлял Верхтриб Крыленко, о котором даже Луначарский говорил, что он (вкупе с И.С. Уншлихтом) испытывает озлобление к подсудимым. Фактически эсерам была устроена настоящая моральная пытка – сначала они в течение полумесяца не знали, кому из них вынесен смертный приговор, а затем «смертники» ожидали приведения его в исполнение вплоть до 15 сентября, когда им, полностью изолированным от внешнего мира и лишенным свиданий с кем бы то ни было, объявили о Постановлении Президиума ВЦИК от 8 августа 1922 г. о приостановлении исполнения смертной казни. А до этого у тюремных надзирателей (как видно из одной из жалоб родственников) в ходу была следующая формула обращения к заключенным (наверняка известно, что так обращались к Л.Я. Герштейну), сопровождающая то или иное приказание – «приговоренный к смертной казни». ИЭ.: Вы хорошо показали преемственность между началом 1920-х годов и более поздними явлениями. Мы видим, что какие-то основы более поздней, сталинской политики были заложены уже в это время. Конечно, менялась технология, т.е. сталинские процессы 1930-х годов в чем-то отличались от процесса 1922 г. На больших московских процессах, как мы знаем, заранее прорабатывался сценарий, где они уже себя оговаривали, признавались в том, чего они не делали – этого еще не было на процессе 1922 г. Т.е. методы менялись, но какие-то основы были заложены уже в начале 1920-х. К.М.: Процесс 1922 г. по делу социалистов-революционеров был действительно прологом других процессов. Большевики из этого процесса извлекли определенные уроки, они многому научились – и на своих победах, и на своих ошибках. Что они больше никогда не делали? Они перестали играть в попытки соблюдать какие-то приличия. Т.е. на основе этого опыта фактически перешли к постановочным процессам. Методы действительно менялись. В 1922 г. против подследственных пытки не использовались. Было давление, запугивание, более или менее завуалированное, в том числе давление на родственников, но не физическое воздействие. Тем не менее им удалось расколоть подсудимых эсеров, те, кто согласился сотрудничать, составили особую группу и у нее были свои адвокаты из коммунистов. И это было еще одной дополнительной подпоркой со стороны обвинения. Вообще эта система обвинителей выступала какой-то сороконожкой. Как сказала в связи с этим одна из обвиняемых, член ЦК партии эсеров Евгения Ратнер, нам противостоит обвинение со стороны суда, обвинение со стороны другой группы обвиняемых, и обвинение со стороны зала. Этот зал на 2000 человек был почти полностью забит коммунистами, билеты на посещение суда выдавались в партийных комитетах. Соответственно и публика вела себя не так, как принято вести себя в суде, а так, как ведут себя на политических митингах: из зала суда в адрес подсудимых кричали «негодяи», «расстрелять», «долой» и много чего кричали, оказывая очень мощное воздействие на всё происходящее. Представьте себе, что вы выступаете перед аудиторией в 2000 человек, которые вас ненавидят и призывают к расправе над вами. И вот с этой точки зрения организаторы процесса какие сделали выводы? Они взяли то, что у них хорошо работало. С этого момента аудитория всегда подбиралась, они были вынуждены допускать и родственников, билеты на которых ограничивались, насколько знаю, давались два билета на семью. Если читать письма родственников, видно, насколько они были недовольны этими жесткими ограничениями. Были журналисты, довольно мало, специально отобранные. Были адвокаты, хотя и с адвокатами тоже получились накладки. Пришли к выводу о том, что подсудимых нераскаявшихся выводить на процесс нельзя. Соответственно, на всех последующих процессах против подсудимых использовались мощное психологическое давление и пытки. Никогда больше на судебные процессы не выводили подсудимых, которые сохраняли свое человеческое достоинство, которые бы пытались защищаться, а тем более собирались обвинять. Для этого пришлось нарушать закон и применять пытки. На это пошли и сделали это общей практикой. И не случайно Шаламов после процесса Синявского и Даниэля 1965 г. записал: после легендарного эсеровского процесса 1922 г. это был первый процесс, откуда подсудимые выходили с гордо поднятой головой. Это первый вывод, который они сделали: никаких больше игр с соблюдением законов, даже намека, только применение пыток, выбивать признательные показания любыми способами. Чтобы только признавались во всем и раскаивались. Т.е. такая технология: подбираются лица, потом ломаются, обрабатываются, а те, кто не сломлен – их на процесс просто не выводят. Кроме того, они в последующем очень активно использовали опыт агитационно-пропагандистских кампаний и митингов. На первых порах собирались огромные митинги на всех предприятиях, учреждениях и т.д. по всей стране. Партийные комитеты сгоняли туда рабочих, служащих своего района. Там говорилось такое, на фоне чего даже самые одиозные из сегодняшних пропагандистов выглядели бы приличными людьми. Например, по поводу приезда на эсеровский процесс в качестве защитников зарубежных социалистов (Э. Вандервельде, Теодора Либкнехта) говорилось примерно следующее: нам не надо чужого дерьма, у нас и своего хватает. И надо сказать, что тем не менее были пробуксовки в работе. В отдельных местах еще сохранялось меньшевистское влияние, на митингах были выступления против процесса, чекистам приходилось выявлять недовольных. Шло своего рода тестирование на нелояльность. Все высказывавшиеся на митингах вскоре арестовывались. Были попытки арестов и на самих митингах. Существовало также тестирование при помощи разного рода петиций – это когда в коллектив спускалась петиция, например, с предложением осудить и расстрелять подсудимых. Так, например в магазине «Мюр и Мерилиз», это ЦУМ сейчас – власти запустили бумагу. И вот я видел в архиве записи на такой бумаге с вполне нормальными рассуждениями, а за что вообще их судят и почему суд проходит в такой форме. И с отказом подписывать. Так вот эта функция всеобщего тестирования потом была Сталиным доведена до совершенства. Она была опробована в 1922 г., а позже такого рода собрания с требованиями осудить врагов народа проводились уже повсеместно, на всех предприятиях, во всех учебных заведениях и т.д. Были партийные, профсоюзные, комсомольские собрания, собрания трудовых коллективов, на которых каждый должен был высказаться и поднять руку. Это тоже была, с одной стороны, круговая порука, а с другой стороны, тестирование тех, кто против. И это, насколько я понимаю, было сделано и на уровне членов ЦК и Политбюро, так что Сталин поднял это до самого высшего уровня. И это стало еще одним результатом процесса. Но главное, чего они испугались и что поняли – это то, что люди, сохраняющие свое лицо на скамье подсудимых и борющиеся с режимом, крайне опасны. Тем более, как мы уже говорили, процесс имел огромный международный отклик. Так что большевики все время пытались дискредитировать и облить грязью тех, кто выступал подсудимыми на процессе. И говоря об историческом значении этого процесса, надо сказать, что это была форма борьбы людей в условиях несвободы, на скамье подсудимых, т.е. это было в известном смысле продолжение старых, народнических, народовольческих традиций сопротивления власти, продолжалось оно и потом. ИЭ.: Давайте вспомним еще о том ударе, который был нанесен в то время по интеллектуалам, я имею в виду так называемый «философский пароход», когда высылается большое количество профессоров, ученых и т.д. Интересно вот что. Там же ведь не только гуманитарии были в списке высланных. Там были в некотором количестве и представители естественных наук, и инженеры, скажем, которые могли быть востребованы с началом индустриализации и пр. Вот по какому принципу отбирали тех, кого заставили покинуть страну, какую Вы тут наблюдаете закономерность? Конечно, прежде всего, отбирали людей, которых опасались в силу их политико-идеологического влияния. Но как вообще работал этот механизм? К.М.: Истоки «философского парохода» восходят к маю 1922 г., всё делалось и решалось тогда в увязке. Я говорил о том, что в интересах борьбы с политическими партиями, с оппонентами использовались судебные процессы, пресса, митинги и разного рода оппозиционные кампании, создавался механизм агентурного, оперативного и прочего обслуживания. Целая система осведомительства, в том числе так называемое бюро содействия ГПУ, такого рода организации создавались на каждом предприятии, и коммунистов просто обязывали содействовать ГПУ, т.е. доносить на своих товарищей. Причем для этого пришлось ломать психологию коммунистов, особенно, старых, которым такая перспектива совершенно не улыбалась, но это делалось. Тогда же, в 1922-1923 гг. ломается система заступничества, существовавшая до этого. Что я имею в виду? Большевики до этого иногда заступались за тех эсеров и меньшевиков, которых знали по революционному движению, вместе сидели в тюрьмах и т.д. Н. Крыленко, например, заступился за хорошо ему знакомого эсера Б. Бабина – они когда-то 2-3 года вместе жили в студенческой комнате в Петербурге, и когда Бабина в 1922 г. арестовали, жена обратилась к Крыленко, который обещал добиться его освобождения, если тот даст честное слово, что не будет бороться с советской властью. И тот действительно был отпущен. Но чекистам это всё не нравилось, у них разваливались дела. Они писали жалобы в Политбюро, такие ходатайства отдавали самим чекистам, которые определяли, в какой мере опасен и тот, кто заступается за заключенных, я сам видел такого рода документы. В конце концов, всякого рода заступничество прекратилось. Политбюро его попросту запретило. Это был частный случай общей цепочки, было вообще непонятно, что делать с яркими, видными деятелями науки, литературы, искусства, которые занимали антисоветские позиции. Если бы они не были так известны, их можно было бы легко пустить по административной ссылке или просто уволить. Вы уже упомянули, что на это время пришлось наступление на университетскую автономию. Эта тема плохо изучена, но мы знаем, что в некоторых вузах, в Бауманском училище, в первом московском меде, тимирязевской сельхозакадемии и т.д. были мощные забастовки, в том числе и протесты преподавательского состава, профессоров высылали в разные города, пытались всё это дело поломать, но студенческое движение, которое поддерживала собственная профессура в борьбе за университетскую автономию, чуть теплилось еще и в 1923-1924 гг., а кое-где этот дух свободы теплился и позже. Это нашло отражение в воспоминаниях. С этим власти, конечно, разными способами боролись, создавались комсомольские организации в вузах, велась слежка за инакомыслящими студентами. А что касается профессуры, то Ленин столкнулся с проблемой, а что делать с яркими людьми типа Питирима Сорокина, целого ряда философов, которых уже в силу их антисоветских убеждений можно было посадить или по крайней мере в ссылку отправить, но их формально не за что было репрессировать, новый уголовный кодекс, принятый 1 июня 1922 г., оснований не давал, если они ничего не сделали. Не было повода и взять их в заложники. Но что-то надо было с ними делать. Они являлись консолидирующим элементом в оппозиции, выступали примером, имели идейное влияние. Есть высказывание Троцкого о том, что расстрелять их мы не имеем основания, но и терпеть их дальше не можем, а потому высылаем. Для судьбы этих людей это оказалось счастьем, что их выслали в 1922 г. из России, они бы сгинули здесь. Вот можно вспомнить, например, Мякотина, это был историк и вместе с тем член руководства народно-социалистической партии, был арестован и приговорен к смертной казни в 1920 г., но приговор отменили, а в 1922 г. его выслали. Конечно, он не уцелел бы в России, как, впрочем, и многие другие. Они не пережили бы не только 1937 год, со многими расправились бы раньше, еще в конце 1920-х, так что это была удача, что они покинули страну, счастье для них и удача развития соответствующих областей культуры. О «философском пароходе» все знают, а я хочу рассказать о малоизвестной попытке части большевистского руководства и чекистской верхушки летом 1924 года выслать за границу «всех содержащихся в советских тюрьмах и концентрационных лагерях (всего около 1500 человек) меньшевиков, эсеров, анархистов и проч. » Причиной этого было вовсе не мягкое отношение коммунистов к своим бывшим товарищам по борьбе с царизмом, как порой до сих пор некоторые думают. Причина была в том, что во-первых, политзаключенные никогда не прекращали, а с лета-осени 1922 г. усилили борьбу за свои права и человеческое достоинство. Для осужденных по процессу с.-р. 1922 г. чекистами был выработана «Инструкция по содержанию в местах заключения членов антисоветских партий „при особой изоляции“», которая, как я уже упоминал, по оценкам самих политзаключенных, равнялась карцерному содержанию в каторжных централах царского времени. Ответом были голодовки 22 осужденных по этому процессу, за ходом которых было вынуждено следить Политбюро РКП(б) и не доводить их до смертных исходов. 19 декабря 1923 г. на Соловках был открыт огонь по группе политзаключенных в Савватьево. В эти же дни член ЦК ПСР и один из 22 заключенных по процессу с.-р. С. Морозов покончил жизнь самоубийством. Во-вторых, начиная с процесса с.-р. лета 1922 г. международные социалистическое движение и анархические организации и европейское профсоюзное движение начали мощную борьбу за права политзаключенных социалистов в России, подвергая нападкам не только советские власти и советских дипломатов, но и собственные коммунистические партии, а также просоветские Коминтерн, Профинтерн и Крестинтерн. Особо подчеркну, что без этой солидарности европейских социалистов и мощных европейских кампаний борьба политзаключенных за свои права была бы невозможна. Давление на большевистское руководство и на чекистов было настолько мощное, что именно чекисты выступили в январе 1924 г. с инициативой заменить смертный приговор 12 заключенным на пятилетние сроки, на что Политбюро дало согласие и оформило это через указ ВЦИКа. Внутри чекистского ведомства было заметно колебание, они, с одной стороны, выступали за крайне жесткие меры, а с другой стороны – уступали под давлением Политбюро. С 1922 г. неоднократно за более мягкую линию к политзаключенным высказывались видные деятели из Коминтерна, Наркомата иностранных дел, Профинтерна. 1 июля 1924 г. Генеральный секретарь Профинтерна А. Лозовский сообщал в Политбюро ЦК РКП(б), что «за последние несколько месяцев» кампания за границей «за освобождение арестованных меньшевиков и эсеров» «крайне обострилась». Он констатировал: «Кампанию ведут Гамбургский Интернационал и Берлинский „Интернационал“ анархосиндикалистов. По всем странам рассылаются циркуляры со списками арестованных. Наши товарищи из Германии, Франции и т. д. неоднократно запрашивали меня по этому вопросу. Коммунистическая пресса ничего не могла сказать, что произошло на Соловках. Это не могло не усилить борьбы против Коминтерна, Профинтерна и Сов. России… Я считаю, что нужно принять меры, иначе эта кампания, поддерживаемая всей желтой прессой, принесет нам неисчислимый вред». 3 июля 1924 г. Политбюро приняло предложение А. Лозовского об устройстве закрытого заседания представителей делегаций Коминтерна для противодействия антибольшевистской кампании, а также создало комиссию в составе Генерального секретаря Профинтерна Лозовского, наркома иностранных дел Чичерина, первого заместителя председателя ОГПУ Менжинского и генерального секретаря КрестИнтерна А. П. Смирнова для выработки «проекта информационного сообщения о мерах репрессий по отношению к меньшевикам и эсерам». Через месяц, 4 августа 1924 г., А. Лозовский от имени этой комиссии предложил Политбюро ЦК РКП(б) следующее: «1. Предложить через Коминтерн и Профинтерн организаторам антисоветской пропаганды II-му и Амстердамскому Интернационалу забрать всех содержащихся в советских тюрьмах и концентрационных лагерях (всего около 1500 человек) меньшевиков, эсеров, анархистов и проч. 2. Советское правительство довозит до границы всех высылаемых вместе с семьями и сдает на руки представителям II-го и Амстердамского Интернационалов. 3. Визы, деньги на проезд от границы и вообще все то, что связано с пребыванием высылаемых за границей, не касается Советского правительства. 4. Коминтерн может попытаться получить взамен освобождаемых, не ставя это обязательно в условие, заключенных революционеров в индусских, египетских, германских и т. д. тюрьмах». Самым интригующим в этой ситуации было то, что инициатива такой радикальной высылки принадлежала ОГПУ, очевидно, решившего раз и навсегда избавить себя от головной боли «общения» с заключенными и ссыльными социалистами (оставив себе только эсеров-цекистов и грузинских меньшевиков). Именно об этом писал в своем письме от 4 августа 1922 г. в Политбюро ЦК РКП(б) зам. председателя ОГПУ В. Р. Менжинский: «Чтобы дать коммунистам запада оружие для агитации против растущего белого террора, мы предложили комиссии т.т. Лозовского и Чичерина выслать за границу находящихся в лагерях и ссылке меньшевиков, правых и левых эсеров, а также анархистов всех оттенков, за исключением лиц, причастных к уголовщине, шпионажу и проч.». По мнению ОГПУ, должно было быть точно оговорено, что эта мера не распространяется на Центральные Комитеты правых и левых эсеров, а также на грузинских меньшевиков как партию, прибегающую, по постановлению своих центров, к уголовщине всякого рода. Предложение должно было исходить от Коминтерна и Профинтерна, а не от Правительства, и направлено II-му Интернационалу, на который лягут все переговоры с правительствами, хлопоты по визам и проч. Приняты должны были быть все высылаемые, без права отводить тех или других лиц, а также их семьи. Деталей комиссия не решала до разрешения в Политбюро». В этот же день нарком иностранных дел Чичерин отправил письмо в Политбюро, где заявлял: «Я к предложениям комиссии присоединяюсь, как и вообще все ее решения были приняты единогласно». Но на своем заседании 7 августа 1924 г. члены Политбюро приняли следующее решение: «3 а) Предложение комиссии т. Лозовского отвергнуть. б) Не возражать, если МОПР возьмет на себя инициативу возбуждения, от своего имени, вопроса об обмене меньшевиков и других политических заключенных в СССР на коммунистов, заключенных в тюрьмах др. стран…». Почему члены Политбюро сначала разрешили создать такую комиссию из заинтересованных ведомств, а затем зарубили предложение самих же чекистов о высылке политзаключенных? По всей видимости, потому, что они исходили из политической нецелесообразности многократного усиления политической эмиграции закаленными и очень антисоветски настроенными кадрами социалистов и анархистов. Да, Политбюро эту комбинацию, в конце концов, зарубило. Хотя очень интересная и важная вещь. Она, с одной стороны, коррелируется с «философским пароходом», а с другой – если бы высылка такого количества социалистов и анархистов стала реальностью, то это не только бы усилило социалистическую эмиграцию, но и увеличило бы шансы на сокращение фракционных процессов и на передачу идей следующему поколению эмигрантов. А это уже могло дать шанс на сохранение живой преемственности и традиций социалистических партий к моменту краха СССР, что имело бы кардинальные последствия для России. И, кстати, тут можно провести параллели с сегодняшним днем, с тем, что можно назвать «философским самолетом» 2022 г. Речь идет об отъезде людей, которые не хотят прекратить своей научной, идеологической, публицистической деятельности из-за того, что вынуждены были бы в России наложить на себя самоцензуру. Мы не знаем, сколько будет длиться агония нынешнего существующего режима. Есть надежда, что режим уже «падает» в головах в людей и его падение в реальности тоже может уложиться в те знаменитые «два-три дня» В. Розанова, сказанные им о Февральской революции 1917 г., или три дня августа 1991 г. В худшем варианте агония затянется, но эти уехавшие люди будут сохранять те традиции, навыки, все то лучшее, что народилось в нашей стране за те два-три десятилетия свободы, а в последние годы уже полусвободы. Так что 1922 и 2022 год во многом сомкнулись... Главный урок эсеровского процесса для властей – сильный, мужественный враг, способный умереть, но не отречься от своих идеалов, невольно вызывал уважение даже у недоброжелателей и становился примером для подражания у сочувствующих, тогда как унижающийся и молящий о пощаде – снисхождение и презрение. Совершенно не случайно четыре десятилетия спустя В.Т. Шаламов, сравнивая суд над писателями А. Синявским и Ю. Даниэлем с процессом над ПСР, скажет: «Только правые эсеры уходили из зала суда, не вызывая жалости, презрения, ужаса, недоумения…». Правоту социалистов, еще в начале 20-х годов говоривших о скрытой логике развития диктаторских режимов, о возможности их перерождения и непредсказуемости их действий, на собственной шкуре испытало большинство «победителей» уже в середине 30-х годов. Многие из организаторов и дирижеров эсеровского процесса сами стали жертвами чекистской мясорубки (как, впрочем, и большинство «старых» чекистов) и подсудимыми на многочисленных процессах, где они каялись в несовершенных ими грехах (настоящие их грехи остались во многом неоцененными и поныне). Другой парадоксальный итог противостояния большевизма и демократического социализма. Отвечая на критику эсеров и меньшевиков, считавших режим большевиков антидемократическим, нежизнеспособным и таящим в себе угрозу бонапартистского перерождения, большевики (в том числе и на процессе) многократно отвечали им: вы считаете, что мы не правы, но победили-то мы, а вы в тюрьмах, на скамьях подсудимых и в эмиграции. Более того, победителей не судят, а как раз наоборот, победители вас судят (логика этого рода отлилась сегодня в емкую присказку «если ты такой умный, то почему такой бедный»). Горчайший урок нашей истории: были уничтожены лучшие люди начала ХХ века – носители традиций честного поведения в политике, традиций, без которых политика так и останется «грязным делом» политиков, лишь говорящих правильные и умные слова. Парадокс заключается и в том, что процесс, который рассматривался властью как осиновый кол, стал надгробным камнем для тысяч безвестно сгинувших в лагерях и тюрьмах социалистов, символом несломленной воли и верности идеалам. Нам остается только помнить прошлое и выносить из него уроки из нашего прошлого, чтобы не допустить ошибок в будущем... Библиографический список Морозов 2005 – Морозов К.Н. Судебный процесс социалистов-революционеров и тюремное противостояние (1922 – 1926): этика и тактика противоборства. М.: РОССПЭН, 2005. 736 с. REFERENCES Morozov K.N. Sudebnyiy protsess sotsialistov-revolyutsionerov i tyuremnoe protivostoyanie (1922 – 1926): etika i taktika protivoborstva. M.: ROSSPEN, 2005. 736 s. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Павел Кузенков: «Страна, которая фальсифицирует свою историю, обречена на исчезновение…» Интервью с П.В. Кузенковым Беседовала М.Ю. Андрейчева Видный ученый-византинист Павел Владимирович Кузенков рассказывает об открытых им принципах выстраивания византийской хронологической системы и размышляет о преемственности русской культуры от византийской и об ответственности политиков перед лицом истории своего государства. Ключевые слова: история Византии, историческая хронология, византийская хронография, русско-византийские связи, история Церкви, церковно-государственные отношения Кузенков Павел Владимирович – историк-византинист, кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Института общественных наук и международных отношений Севастопольского государственного университета Контактная информация: pk407@mail.ru «A country that falsifies its history, doomed to extinction...» Interview with P.V. Kuzenkov Renowned Byzantinist Pavel Vladimirovich Kuzenkov talks about the principles of building the Byzantine chronological system discovered by him and reflects on the continuity of Russian culture from the Byzantine and on the responsibility of politicians in the face of the history of their state. Keywords: history of Byzantium, historical chronology, Byzantine chronography, Russian-Byzantine relations, history of the Church, church-state relations Kuzenkov Pavel – Byzantinist, PhD, leading researcher, Sevastopol State University Основные публикации: Поход 860 г. на Константинополь и первое крещение Руси в средневековых письменных источниках // Древнейшие государства на территории Восточной Европы. Сб. за 2000 г. М.: Восточная лит., 2003. С. 3–172. «Великого книжника антиохийского возглашение о календах, нонах и идах»: трактат о римских древностях в древнеславянской кормчей // Κανίσκιον: Юбилейный сб. в честь 60-летия проф. И.С. Чичурова. М., 2006. С. 240–279. Русь Олега у Константинополя в 904 году // Причерноморье в средние века. Вып. 8. М.; СПб., 2011. С. 7–35. Пасхалистический трактат прп. Максима Исповедника // Богословские труды. Вып. 43–44. М., 2012. С. 99–178. О происхождении александрийской эры: (По поводу новой книги А. Моссхаммера) // ΘΕΟΔΟΥΛΟΣ. Сборник памяти проф. И. С. Чичурова. М., 2012. С. 116–170. Броль Р.В., Кузенков П.В. Астрология и политика в Византии V в. // Византийский временник. Т. 72. М., 2013 [2014]. С. 134–163. Христианские хронологические системы: История летосчисления в святоотеческой и восточнохристианской традиции. М.: Русский издательский центр, 2015. 991 с., ил., электронные приложения. Дата визита княгини Ольги в Константинополь в свете новых данных: 946 г. // Византийский временник. Т. 104. М., 2020. С. 127–149. Поход халифа аль-Мутасима на Аморий в 838 г.: уточнение хронологии // Античная древность и средние века. Вып. 48. Екатеринбург, 2020. С. 74–95. «Византийский» тип средиземноморской цивилизации: генезис, эволюция, трансформация // МЕТОД 11: Вслед за Дарвином: Эволюция знания об эволюции и самого феномена развития. М., 2021. С. 319–334. М.А.: Что Вам известно о Ваших предках? П.К.: У нас с советских времен было принято не особенно вникать в этот вопрос. Напротив, воспитывалась гордость, что мы отреклись от «старого мира» и начали жить «с Великого Октября». Многих это спасало от гонений. Ведь те, кто принадлежали к так называемым эксплуататорским классам (священству, дворянству, купечеству), были официально людьми второго сорта. Фактически, генетическая память стала социально опасной. Моих родственников это тоже коснулось. У своего дедушки я выяснил, что его отец скрывал свое происхождение и писал о себе в анкетах: «переплётчик книг», хотя на самом деле он был подмосковным священником. Овдовев, он женился во второй раз и был, как второбрачный, почислен за штат. Это ему и помогло после революции, когда стало опасно указывать свою принадлежность к духовному сословию… «Хронологические таблицы – это мой профессиональный конёк…» Мне, к сожалению, долго даже в голову не приходило заняться изучением своих семейных корней. Но недавно меня осенило: вот, я составляю хронологические таблицы по древней истории Византии и Руси. А создам-ка я хронику своей собственной семьи. Залез в семейную шкатулку, вытряхнул из нее все документы, и передо мной открылся целый мир: в семейной «микроистории» отражалась история всей страны. Вот зарплатная книжка деда за 1951 год, вот трудовые книжки, профсоюзные билеты, дипломы, грамоты, сначала родителей, потом мои. Письма, открытки. Ценнейший архив (с точными датами – это особенно важно для моей таблицы!). Но... в шкатулке не оказалось ни одного документа старше 1942 года: это было свидетельство о рождении мамы, выданное Саракташским ЗАГС НКВД СССР (мама родилась в эвакуации на Урале). Поэтому дальше я стал двигаться путем «устных опросов» – на даче, за самоваром. Расспрашивал нашего дядю-сторожила, Игоря Сергеевича (недавно мы праздновали его 90-летие, но, к сожалению, в прошлом году он покинул нас). У него оказалась феноменальная память: он помнил даже детали довоенных событий. На основании его рассказа я выстроил хронологию событий в нашей семье. Получилась удивительная вещь. Оказалось, что самый древний предок, о котором сохранились известия – это мой прапрадед по материнской линии, Григорий Петрович Быстрицкий. Информацию о нём обнаружил в интернете мой 90-летний дядя, который сам увлёкся поисками родословных корней. Выяснилось, что Г.П. Быстрицкий окончил Московскую духовную академию в 1850 году, со степенью магистра богословия, а затем стал духовным писателем и попал в словарь Брокгауза и Эфрона. Умер он в 1865 году. А в 1897 году 15 августа под Шатурой, в селе Власовское, родился Сергей Евгеньевич Быстрицкий – мой дед. Таковы мои корни по материнской линии. Отцовскую линию я не знаю совсем. Родители мои развелись, когда я был маленький. Это – тоже одна из проблем современной России, ведь разводы разрушают семейную память. Родители, как правило, стараются забыть о своих неудачных опытах брачной жизни… Меня тема семейной памяти и ее передачи и сохранения очень заинтересовала не только как историка, но и как преподавателя. Я стал давать задание студентам: собрать сведения о своих предках. Результат меня, честно говоря, просто шокировал. Практические никто не помнил предков дальше третьего поколения! Только в мусульманских семьях память обычно уходила несколько дальше – в XVIII век. И это не случайная выборка, а явление. Я преподавал в разных вузах, в разных городах страны – и везде сталкивался с этим феноменом «Иванов, не помнящих родства»… Конечно, причиной тому была и политика социальной сегрегации, проводившаяся советской властью, и массовые миграционные процессы, происходившие в СССР. Люди добровольно, а нередко и принудительно переезжали с места на место, разрывая связи с малой родиной, со своими корнями. Но началось это смешение еще раньше, века с XVI-го. Лингвистам известен феномен отсутствия диалектов в русском языке: есть говоры, но для такой огромной территории это ничтожные отличия. А отсутствие диалектов – яркий признак активной социальной мобильности. Короче говоря, оказалось, что у нашего народа очень короткая историческая память… М.А.: Почему Вы решили стать историком? При каких обстоятельствах Вы поняли, что Вас привлекает историческая наука? П.К.: Началось все в теперь уже далеком 1986 году, когда стартовала политика горбачёвской гласности. Появились публикации массы интересных исторических материалов. В частности, была переиздана «История государства Российского» Карамзина. Помню, как еще в школе, классе в восьмом, я прочитал в короткой сноске в учебнике литературы, что Николай Михайлович, помимо известных прозаических произведений, еще является автором многотомной «Истории государства Российского», о которой А.С. Пушкин написал: «В его «Истории» изящность, простота доказывают нам без всякого пристрастья необходимость самовластья и прелести кнута…». Это было году в 1984-м, и я подумал: вот, никогда в жизни я не прочитаю эту книгу… И вдруг, о чудо! В журнале «Москва» начали публиковать этот труд Карамзина. Я немедленно бросился его читать, читал взахлеб. В это время я уже учился на машиностроительном факультете в «Бауманке». Архаичный, наивно-морализирующий слог Карамзина, как благоуханный аромат, украшал мои студенческие будни, наполнял их какой-то особой эстетикой «старой» России… МГТУ я закончил в 1992 году. Это были уже другая страна. Преподаватели, технократы старого закала, напутствовали нас словами: «Ну, теперь спасайтесь, кто как может!» На дворе ельцинские реформы, шоковая терапия, ваучеризация. Легендарный военно-промышленный комплекс, для которого нас готовили как инженеров (и готовили, признаюсь, очень неплохо!), в подвешенном состоянии. Мы теперь с Америкой друзья, танки и ракеты больше, вроде как, не нужны. В чести банкиры и юристы. Я и сам пошел брокером на Московскую товарную биржу. Но лихое постсоветское предпринимательство мало увлекало меня. Как инженер, я ломал голову над загадкой: что же сломалось в этом гигантском советском механизме, который, казалось, работал как часы и был создан на века? Чтобы разобраться в этом вопросе, я стал читать книги по социологии, экономике, философии. Но, наконец, понял, что ключ к этой разгадке может дать только история… Я люблю сравнивать труд историка с работой следователя. Ведь слово «ἵστωρ» по-гречески значит «свидетель» – тот, кто видел и тот, кого допрашивают в суде. Потом стали называть так писателей, вроде Геродота и Фукидида, которые, в общем-то, сами никакими свидетелями не были, но всё же старались через чужие свидетельства выявить и сохранить истинную информацию о важных событиях. И задача историка – выявить в этих «показаниях» писателей и других источников, что истинно, а что ложно, что выдумано, а на что, действительно, можно опереться как на ценный опыт. Это меня очень вдохновило и увлекло. Но тут же понял и другое. Чтобы разобраться в материале, необходимо знать языки: ведь любое сообщение может быть искажено в результате перевода. А для историка важно не только адекватное прочтение источника, но и «вживание» в эпоху, умение думать и рассуждать, как его автор, чтобы верно «дешифровать» его сообщение (а оно может быть и молчаливым!). Этим занимаются текстология и герменевтика. Но самое главное – зубрить языки. Я накупил самоучителей и засел… за латынь, иврит и японский. Неизвестно, надолго ли хватило бы моего энтузиазма. Но тут – счастливая случайность (а случай, «бог-изобретатель», выражаясь словами поэта, – один из главных творцов истории; по-немецки история, кстати, так и называется: Geschichte – «то, что случилось»). В январе 1993 года мама (а она знала о моих исканиях) приносит мне газету «Известия» с заметкой Андрея Кураева о наборе в новый вуз – Российский Православный Университет св. Иоанна Богослова, где будет впервые за долгие годы создан историко-филологический факультет. Надо сказать, что таких факультетов не было в советский период, нет их и сейчас. А ведь соединение истории и филологии – огромный плюс. Моя мечта сбылась! Отбросив в сторону свои прожекты обогащения и/или эмиграции, я отправился сдавать экзамены – и, к своему удивлению, поступил. Вокруг – «лихие 90-е», а в моей жизни началась эпоха почти непрерывного счастья: погружение в чарующий мир древних языков, высоких смыслов религиозных доктрин и великолепных цивилизаций. И среди них, как алмаз в короне, – Византия, духовная мать России. К этому времени Византийская империя меня уже очень увлекала. В ней было что-то загадочное. Вроде бы Римская империя, но с греческой христианской культурой. Вроде бы осколок Античности, чудом выживший в темные века, – но в то же время типичное Средневековье, с его приматом духовного над светским. Вроде как та же, что и у нас, теократическая автократия, – но при этом правовое государство, с выборными императорами и признания «гласа народа» как источника легитимности. К моменту поступления в РПУ я прочитал единственный византийский источник – «Хронографию» Продолжателя Феофана. И она тоже была загадкой. Почему мы не знаем ее автора? И кто такой этот Феофан, которого продолжает аноним? Позже я узнал, что Феофан Исповедник – величайший византийский хронист IX века. У него, кстати, тоже был предшественник – Георгий Синкелл. Всемирная хроника Георгия и Феофана – уникальное по своему значению сочинение, описывающее – с точными (хотя и не всегда верными) датировками! – всю мировую историю от Адама до императора Михаила I. И она, увы, до сих пор не переведена на русский язык. Точнее, частичный перевод есть – но он очень старый, времен Николая I, и пользоваться им сейчас невозможно из-за множества ошибок и отсутствия комментария. Сейчас я работаю над новым, комментированным переводом, и для его подготовки приходится задействовать всю мощь современных компьютерных технологий. А византийские книжники работали в кельях при свечах, в перерывах между монашескими трудами и молитвами (а Феофан претерпел и гонение: за почитание икон он был сослан и стал святым исповедником). Труд Георгия и Феофана стал эталоном для византийских историков, а его название – «хронография», по-русски «летопись», прочно вошло и в русскую традицию. В студенческие годы мы читали это произведение на семинарах с Игорем Сергеевичем Чичуровым. Я тогда заинтересовался загадочной хронологией, которой пользовался Феофан, и помню, как профессор Чичуров принёс толстый том Венанса Грюмеля, который так и назывался: «La chronologie». Так зародилась моя будущая диссертация, посвящённая истории христианских хронологических систем. История – в подлинном смысле «наука всех наук», причем не только гуманитарных: ведь есть и т.н. естественная история, изучающая природные процессы, и в строгом смысле слова любой эксперимент – не что иное, как историческое событие. А гуманитарные науки без истории просто немыслимы. И как математика является царицей наук точных, так история является царицей всех наук гуманитарных. «О ключах к пониманию истории» Но чтобы понять, что нам говорит история, необходимо иметь к ней ключи. К сожалению, с этим пока большие трудности. Драма истории в том, что она до сих пор не имеет универсальной общепризнанной методологии «дешифровки и верификации данных», наподобие той, что есть у физиков. С одной стороны, сами эти «данные» очень плохо формализуются, а с другой – поскольку они связаны с поступками человека, со свободной волей исторических личностей, людей, как правило, неординарных, эти «данные» не могут быть описаны через социальные законы. Наконец, в истории невозможен «научный эксперимент»: все исторические события уникальны и неповторимы. Но значит ли это, что история – не наука? Известна крылатая фраза Гегеля: «Единственное, чему учит история, это то, что она ничему не учит». Обычно забывают, что у этих слов есть продолжение: «… правительства и народы». Сам-то Гегель считал, что он уроки истории усвоил вполне… Действительно, если бы из истории извлекались уроки, мы не имели бы дела с таким количеством фатальных ошибок – которые в политике, по известной французской крылатой фразе, «хуже, чем преступление»: ведь ошибки политика ведут к страданиям целых народов. Уже древние это прекрасно осознавали, и именно для политиков создавали свои исторические труды. Тит Ливий, Плутарх, Сыма Цянь наставляли и вооружали опытом прошлого в первую очередь для тех, кто принимал ответственные политические решения, чтобы те могли учиться не на своих ошибках, а на чужих. Но для того, чтобы этим опытом пользоваться, необходимы две вещи. Первое – это уважение к прошлому, понимание его пользы и актуальности, принятие непрерывности цивилизационной традиции, то есть восприятие исторического опыта как своего. Второе – решение проблемы герменевтики, то есть адекватное описание этого опыта на понятном современным политикам языке. И если с первым ситуация сейчас не столь плачевна, как еще недавно, и мы наблюдаем резкий всплеск интереса к истории на самом высоком государственном уровне, то со вторым дело обстоит сложнее. Герменевтическая культура утрачена в силу разрушения самой культуры как таковой. Сложные смыслы (а в истории простых смыслов нет: это сложная наука о сложных системах) упрощаются до вульгаризации – и превращаются из лекарства в яд. А тут еще и новое технологическое искушение. Нынешняя цифровая культура дает широчайшие возможности для искажения и фальсификации истории. Истина просто тонет в морях лжи и полуправды. Ведь многие наши современники убеждены, в том числе и люди с высшим образованием, считают, что «настоящую» историю от народа скрывают профессиональные историки, которые представляются им бандой заговорщиков, водящих за нос все человечество. Правда, не до конца понятно, зачем. Возможно, по приказу тайных сил или инопланетян? И такая дискредитация академической истории бросает широкие массы в опасные воды фантазий «альтернативщиков», а то и в когти действительно проплаченных манипуляторов… М.А.: В университете были люди, которые на Вас произвели глубокое впечатление? П.К.: Мне повезло, поскольку в РПУ устремились преподавать те, кому была интересна христианская средневековая цивилизация, которая в советские годы стала жертвой идеологической борьбы. Это были лучшие специалисты в своих областях. Наш декан, известный латинист Николай Алексеевич Федоров, говорил, что кандидат наук — это несерьезно: академик, в крайнем случае доктор – вот наш уровень. И на нашем факультете преподавали настоящие светила, которых даже в МГУ нельзя было встретить вместе в рамках одной учебной программы. Особенно повезло тем, кто увлекался Византией: у нас вели лекции и семинары, наверное, все ведущие московские византинисты. Историю Византии читал уже упоминавшийся выше мой учитель, профессор Чичуров, ученый с мировым именем. Византийскую литературу вел Михаил Владимирович Бибиков, мой любимый преподаватель, ныне возглавляющий византиноведение в Институте всеобщей истории РАН. Борис Львович Фонкич раскрывал нам секреты византийских рукописей и вел спецсеминар по греческо-русским связям в поствизантийское время. Введение в христианскую традицию читал прекрасный эллинист Андрей Чеславович Козаржевский. Церковную историю читал отец Валентин Асмус. Патрологию – Александр Арнольдович Столяров. Академик Никита Ильич Толстой знакомил нас со славянскими древностями. А неумолимый Алексей Дунаев ставил нам колы за ошибки в древнегреческом… Можно назвать еще много известных имен. Это были не просто хорошие ученые, научившие меня важным профессиональным вещам: методологии и знанию источников. Это были, прежде всего, люди высочайшей культуры. Их научная сфера деятельности непосредственным образом сказывалась на их образе жизни, даже на внешнем облике. Ведь, например, Античность – это не просто эпоха, это целый мир. И когда человек ею занимается, он живет в ней и ею. Сфера занятий влияет на формирование ученого как личности. Это почти мистическая вещь. Но по-другому быть не может. Историк никогда не станет профессионалом, если не вживется в изучаемую эпоху. «Византия была первой европейской страной, пережившей эпоху Возрождения…» Так я постепенно «вживался» в Византию. Хотя античная история гораздо богаче и лучше изучена, чем византийская, а европейское средневековье кажется более привлекательным – но каждый, кто соприкоснулся с Византией, мне кажется, навсегда будет ею увлечен. Это – уникальная цивилизация, соединившая Античность со Средневековьем. Конечно, и в Византии был и упадок «темных веков», но ей удалось не просто выжить под ударами варваров и арабов, но и отчасти вернуть былое величие. Здесь впервые возродилась античная культура (т.н. Македонское возрождение IX–X вв.). Важно, что Византия свою античную культуру знала, любила, пестовала. И, фактически, именно она и транслировала ее в Западную Европу. Итальянское Возрождение было бы невозможно без Византии. Европейское возрождение подпитывалось греческими мигрантами, уехавшими из Византии на фоне турецкой экспансии. И знаменитые итальянские гуманисты учились у греков. Но нельзя забывать, что задолго до этого византийская культура пришла на Русь. Конечно, это была не античная, а христианская ее сторона (в Византии две эти стороны органично сочетались): в основном тексты церковные, исторические и нравоучительные. Но и в них жило античное наследие. Наши князья, приняв крещение, воспитывались на византийской литературе, в том числе и на тех древних авторах, которых византийцы включали в свои флорилегии – сборники мудрых мыслей и изречений. Настольной книгой русских князей стал «Изборник» – антология собранных на все случаи жизни сентенций: о дружбе, богатстве, смерти, любви, славе и т.д. А благодаря переводным византийским хроникам наши князья очень хорошо знали мировую историю. Иван Грозный просто вырос на них: ведь при нем был создан Московский летописный свод. Правда, он сделал из всемирной истории ложные выводы, возомнив себя царем наподобие Давида и Соломона, который напрямую общается с Богом и не терпит вмешательства духовенства. Иван Васильевич словно забыл, что Христос уже пришел и воцарился на небе и на земле, и началась новая эпоха – благодати и любви, а не закона и кары. В Византии не уважали тиранов. Императоры, которые смотрели на Церковь как на свою обслугу, считались еретиками и безбожниками. Идеалом соотношения светской и религиозной властей была симфония, когда царь и патриарх были равны по чести и каждый по-своему обустраивал общественную жизнь. Царь не мог в обход церкви решать духовные вопросы, а церковь была вне политики. Христианство вообще пришло в мир как учение, решительно осудившее сакрализацию политики, характерную для античного мира, когда происходили страшные вещи: любой безнравственный поступок, любое преступление сходило с рук властелину, объявившему себя богом. Сфера сакрального опустилась до профанного уровня, что приводило к духовному оскудению. А христианство давало свой рецепт – «Богу богово, а кесарю кесарево». Всякая власть от Бога, но не всякий властитель. Император – смертный человек, со всеми грехами и заблуждениями. А верховную власть Господь дает ему, чтобы не допустить полного хаоса и беззакония. Если же император оказывался человеком дурным, то он становился не только преступным тираном, но и богохульником, святотатцем. Поэтому каждый император боялся услышать обличения в свой адрес со стороны Церкви. Потому что немедленно следовала реакция общества. Не может быть царь неблагочестивым. Помните цитату «Нельзя молиться за царя Ирода…»? М.А.: Расскажите о реализованных проектах, которые Вы считаете наиболее значимыми. П.К.: Я могу так сказать по поводу только одного проекта. И то вопрос, можно ли его назвать завершенным? Ведь любое исследование по определению может быть продолжено. Но есть определенные этапы, которые можно воспринимать как рубежные. Таким я могу назвать своё исследование о происхождении различных эр. Этот вопрос в науке обсуждается не один век, написаны тысячи страниц. Когда я впервые занялся этой темой, почти все казалось понятным, оставалось лишь несколько мелких вопросов. Но, погрузившись в научные дискуссии, я в какой-то момент понял, что запутался окончательно. Все хронологические системы относительны, при этом в каждой свои сбои и погрешности; опереться буквально не на что. Ум быстро заходит за разум. Нет точки, за которую можно было бы ухватиться, и к ней все привязать. И вдруг… Как сейчас помню этот момент. Я ждал электричку, попал в перерыв и, как обычно, коротал время в раздумьях – и тут произошло озарение. Всё, как в той легенде об Архимеде. Эврика! Всё выстроилось, как по полочкам. Так родилась моя кандидатская диссертация. М.А.: А какой теме она была посвящена? «Об искусстве выстраивания хронологических систем» П.К.: Начиналось всё, как я уже рассказывал, с Феофана Исповедника. Нужно было перевести даты из александрийской эры, которой он пользовался, в наше летоисчисление. Простая математическая формула не давала удовлетворительных результатов. Кроме того, оставалось непонятно, чем Феофана не устраивала византийская эра. Да и почему вдруг византийцы решили, что от сотворения мира до того года, который мы считаем первым, прошло 5508 лет. Откуда эта цифра взялась? Выяснилось, что изначально от Адама до Христа считали ровно 5500 лет, но годом Рождества считался не тот, который считаем мы… В общем, выстраивание исторической хронологии – это целое искусство. Оно мало кому было по плечу: в мировой истории искусством хронологии владели лишь несколько народов, и византийцы были в их числе. Напомню, что ни в древнем Египте, ни в античной Греции, ни в Риме не было мировой эры. В Китае новая эра начиналась с нового девиза правления – а их могло быть несколько за одно правление. Китайцы, конечно, скрупулезно фиксируют эти «микроэры», но все равно накапливаются сбои: например, царь правил несколько месяцев, а посчитали за год. Эти «швы» накапливались и приводили к тому, что между системами летоисчисления возникали зазоры. Кроме того, отсутствие мировой эры лишает возможности создавать всемирную историю, стыковать правления разных правителей разных стран. Конечно, удобнее всего взять за «начало координат» сотворение мира. Но как вычисляли эту дату? А ведь вычисляли с точностью до дня, даже до минуты! Все эти вопросы описаны в моей диссертации «История христианских хронологических систем». Вышла довольно толстая книга, в которой представлена масса источников, многие переведены впервые или заново (из-за ошибок в имеющихся переводах: как в свое время ехидно заметил Моммзен, «на большинство умов цифра производит угнетающее впечатление»). Мне же, как «технарю», наоборот, было интересно работать с вычислениями – и гигантские таблицы с расчетами, из сотен тысяч ячеек, прилагались к книге на компакт-диске (клеить для них «кармашки» пришлось вручную). А сейчас уже и компакт-диски ушли в прошлое… М.А.: Расскажите, пожалуйста, о Вашей нынешней работе в Севастопольском государственном университете. П.К.: В Севастополе я оказался, ведомый византийской звездой. Я не мог остаться равнодушным к тому факту, что на территории Российской Федерации есть город, основанный древними греками, который процветал со времени классической античности до конца византийской эпохи. Этот город – древний Херсонес, средневековый Херсон или, как его называли русские, Корсунь. А теперь это Севастополь. И опять счастливый случай – хотя византийцы сказали бы: Промысл Божий. В этом году, благодаря гранту Минобрнауки, в СевГУ открылась лаборатория по изучению византийского Причерноморья. Возглавил эту лабораторию наш ведущий византинист, академик Сергей Павлович Карпов. В рамках деятельности нашей лаборатории особое место уделяется археологии: это направление курирует Сергей Геннадьевич Бочаров, известный крымский археолог. Я же, в свою очередь, сосредотачиваюсь на работе с византийскими источниками. У меня большие планы и по переводу разных текстов, и по созданию больших интегральных проектов. Ведь современная цифровая культура предоставляет нам уникальные возможности для «интегрального» постижения истории. Задача наших дней – бережно перенести на новые технологические платформы, в новые информационные условия все те знания, которые накоплены историками за предыдущие века. Один из таких проектов мы назвали «цивилизационным ландшафтом». Под этим феноменом понимается совокупность письменных, археологических и других источников, которая представляет плоды цивилизации, ее культурное «лицо». Этот ландшафт состоит из модулей, связанных баз данных и геоинформационных систем, в том числе подробные хронологические таблицы. Эти последние, по сути, на новом уровне продолжают дело, начатое Евсевием Кесарийским, Георгием Синкеллом и Феофаном Исповедником, создавая связанную канву событий мировой истории. Это очень трудоемкое занятие: ведь счет идет на десятки, даже сотни тысяч «элементарных» событий (мы называем их «фактонами»), каждое из которых надо датировать, привязать к источникам, научной литературе, географии, просопографии… Сейчас я работаю над средневизантийским периодом, особенно фокусируясь на истории Причерноморья, на отношениях с Русью. М.А.: Это будет открытая база данных? П.К.: Конечно! Более того, у нас большие надежды на crowd-sourcing: ведь емкость современных хроник неисчерпаема, и записывать в одну многоуровневую таблицу можно события сколь угодно малые, например, историю собственной семьи. Представляете, какие это откроет горизонты познания! Путем несложных фильтров каждый сможет отыскать в этой базе свои собственные корни. А если привязать эту базу к современным GIS-ресурсам, добавить качественную визуализацию, 3D-моделирование – можно будет в буквальном смысле слова погрузиться в историю. И, что важно, в историю реальную, а не выдуманную. Ведь в современном мире очень большой запрос на историю как антураж. Много существует компьютерных игр на исторические темы. А «Игра престолов»? События, характеры, интриги имитируют европейское средневековье. Так создается квазиистория. Казалось бы, что в этом плохого? История становится модной, привлекает массовый интерес. Но дело в том, что история выдуманная вытесняет историю настоящую. Спонсоры заинтересованы в максимальной выгоде (не обязательно финансовой) – а значит, заказывают то, что эту выгоду принесет. И никто почему-то не думает, что если так же красиво показать настоящую историю той же Англии, Руси или Византии, то это будет не менее интересно и, чем вымыслы никому не известных сценаристов, со всякими драконами и колдунами. А самое главное, это будет действительно полезно! Возьмите любого византийского императора и снимите по нему фильм! Это будет триллер и блокбастер – но при этом еще и наглядный урок, потому что всё это было. А значит, нечто похожее может случиться и сейчас. В этом, как уже было сказано, и заключается главная задача истории как наставницы человечества. А кто сейчас занял ее место? Сценаристы? Продюсеры? Авторы компьютерных игр? С такими «наставниками» нас ждет череда катастроф. Что будет, если не наигравшийся в компьютерные игры политик, потеряв связь с реальностью, решить нажать кнопку «delete all», забыв, что «сохранить игру» не получится, и сакраментальную фразу «game over» читать будет некому. Миллионы судеб, тысячелетия культур, выстраданные законы и принципы могут быть стерты в один момент, если мы, историки, не будем бороться за истину в истории. «Об ответственности историка за будущее страны…» Один остряк назвал Россию «страной с непредсказуемым прошлым». Каждое новое правительство вторгается в историческую науку, пытаясь ею манипулировать. Увы, с эти трудно спорить. В XX веке мы видели массу примеров фальсификации истории, да и сейчас это – обычное средство в геополитической борьбе. Но если историческая наука становится средством пропаганды, она перестает быть наукой, да и как средство пропаганды работает плохо: люди не любят, когда ими манипулируют. Мы помним, как рухнул авторитет коммунистов, когда вскрылись десятилетиями замалчивавшиеся «неприятные» исторические факты. Следует помнить один очень важный урок истории. Страна, которая фальсифицирует свою историю, обречена на исчезновение. Один греческий правитель (по-моему, это был Антигон) как-то услышал от какого-то лизоблюда: «Прекрасно и справедливо всё, что делают цари!» На это он сказал: «У варваров – да; у нас же, эллинов, прекрасно только прекрасное, а справедливо только справедливое». Вот почему греческая культура процветала почти два тысячелетия, породив Византию и став духовным ориентиром для русского князя Владимира… В этом заключается мистика истории: занимаясь прошлым, она является хозяйкой будущего. А историки-профессионалы – полномочные хозяева истории, наделенные огромной, сверхчеловеческой ответственностью. Ведь именно они в ответе за те знания, которыми оперируют политики. И насколько правдивым и точным будет сформированный ими образ истории, настолько верным и надежным окажется и вектор развития страны в будущем. М.А.: Большое спасибо за интервью! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Игорь Петров: «Мы начинаем смотреть на прошлое и читать некоторые исторические документы, держа в уме 24 февраля 2022». Интервью с И.Р. Петровым Беседовал А.С. Стыкалин Петров Игорь Романович, независимый исследователь (Мюнхен, Германия); e-mail: igor.petrov@gmx.de Соавтор книг: Политический дневник Альфреда Розенберга, 1934–1944 гг. / Под ред. И. Петрова; Пер. с немецк. С. Визгиной, И. Петрова; Коммент. С. Визгиной, А. Дюкова, В. Симиндея, И. Петрова; Предисл. А. Дюкова; сопр. ст. И. Петрова. М., 2015. 448 с. Joining Hitler's Crusade : European Nations and the Invasion of the Soviet Union 1941. Cambridge University Press, 2017. (соавтор главы). Заметки о войне на уничтожение. Восточный фронт 1941-1942 гг. в записях генерала Хейнрици / под ред. Й. Хюртера; пер. с нем., предисловие к рус. изд., коммент. О. И. Бэйды, И. Р. Петрова. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2018. 328 с. А.С.: Вы – физик, который едва не стал лириком, но в итоге вы успешно сочетаете работу инженера с историческими исследованиями. Расскажите, пожалуйста, об этапах вашей эволюции, как от Физтеха и Литинститута вы обратились к истории. Были ли у вас учителя на этом поприще? Проблемы истории Второй мировой войны с самого начала оказались в центре вашего внимания? И.П.: Буквально пару недель назад мой хороший знакомый, известный лингвист Дмитрий Сичинава, рассказал мне о французском историке Филиппе Арьесе, который называл себя «воскресным историком», потому что по будням занимался импортом тропических фруктов. Так давно существовавшее явление приобрело название. Действительно, вот уже много лет я – воскресный историк, потому что зарабатываю на жизнь я проект-менеджментом в инженерной области, последние полтора года я работаю в довольно передовом немецком проекте по созданию так называемых пространств данных (Dataspaces). Проект весьма интересный, но и очень энергозатратный, по службе в день я пишу десятки мейлов, участвую в 5-6 совещаниях, что создает некоторый переизбыток общения, поэтому лучшая форма релаксации на выходных – с головой зарыться в какие-нибудь архивные материалы и тихо ими шуршать. Пользуясь случаем, приношу извинения коллегам за то, что я не всегда аккуратно и быстро отвечаю на их вопросы – это происходит действительно из-за перманентного цейтнота. Что касается эволюции, то ее лучше всего описывает пословица про «коготок увяз». Вроде бы зашел 15 лет назад в читальный зал Баварской государственной библиотеки полистать из любопытства газетную подшивку, и вот уже пора подумать о покупке нового диска памяти, потому что старый на 4 терабайта уже переполнен архивными материалами. Думаю, что свою роль сыграли несколько факторов. Во-первых, начавшаяся в 2008-2010 годах оцифровка архивов. Я уверен, что в подшивках архивных дел есть такие невидимые магнитики, которые взаимодействуют непосредственно с центром удовольствий в голове исследователя и при оцифровке документов этот эффект, очевидно, сохраняется. И вот лет 12 назад я начал листать свежеоцифрованные материалы оперативного штаба Розенберга — это было такое ведомство, которое занималось на первом этапе учетом и вывозом культурных ценностей, библиотек и архивов с оккупированных территорий, а на втором этапе сбором и систематизацией информации о Советском Союзе (неудивительно, что когда после войны в Мюнхене был основан Институт по изучению истории и культуры СССР, то половина эмигрантов-основателей была выходцами из оперштаба). И довольно быстро мне там попалась автобиография, написанная одним из русских сотрудников оперштаба по имени Евгений Садовский. Я захотел уточнить его советское прошлое, он был переводчиком с немецкого, переводил Гёльдерлина, Генриха Манна. И оказалось, что по советской версии он погиб в начале 1942 года, опубликованы воспоминания вдовы и друзей о нем и, более того, его имя даже фигурирует в ЦДЛ на мемориальной доске «Московские писатели, погибшие на фронтах Великой Отечественной войны». Ладно, значит, он остался жив, ну а что было дальше. К сожалению, архивы Арользена, в которых сейчас оцифрованы документы бывших советских граждан, оставшихся после войны на западе, тогда еще не были доступны онлайн, но с помощью поисковых систем удалось выяснить, что Евгений Иванович стал из Ойгена Юджином, перебрался во Флориду, где преподавал в университете и умер в почтенном возрасте. Так на месте одной жизни обнаружилось сразу три. И вот этот симбиоз архивного поиска с детективным сюжетом – наверное то, что меня заинтересовало и зацепило. И буквально тут же оказалось, что Гарвардский университет оцифровал материалы Гарвардского проекта – это был в начале 50-х проект по интервьюированию бывших советских граждан опять-таки для сбора и систематизации информации о Советском Союзе, на его основе американские историки и социологи написали потом полдюжины книг, в том числе Александр Даллин свой знаменитый труд «German Rule in Russia». И вот было оцифровано несколько десятков интервью по теме немецкой оккупации, которые, кстати, сам Даллин и проводил. Весьма интересные свидетельства, но есть нюанс — все интервью были анонимные. И я решил, а не попробовать ли – на основе имеющейся в интервью информации – установить имена респондентов. Я переводил интервью на русский, публиковал их в своем блоге и высказывал свои предположения о том, кто скрывается за анонимным номером. Обработал таким образом пару десятков интервью и – как теперь можно с уверенностью сказать – ни разу не ошибся. То есть опять-таки стык исторического исследования с детективным. Впрочем, хотел бы пояснить: хотя мне порой и удается напасть на след тех или иных военных преступников, вот, например, год назад нашлись следы бывшего начальника смоленской полиции Сверчкова, в раннем СССР он был масоном, и как теперь оказалось, после войны понес свет масонского просвещения в Южную Америку, основал там несколько лож, в которых его до сих пор почитают… так вот, мои скромные экзерсисы на этом поприще не имеют ничего общего с работой знаменитых «охотников за нацистами» из прошлого, которые реально выслеживали спрятавшихся после войны нацистов. Нет, все мои герои давно и бесповоротно мертвы, что и позволяет мне интересоваться их прошлым с известной бесцеремонностью. Результатами порой бывают недовольны их потомки, ну с этим приходится мириться. Кстати, в 2018 году под редакцией уважаемого Олега Будницкого вышла книга «Гарвардский проект», в которой опубликовано несколько десятков интервью Даллина с комментариями и деанонимизацией респондентов. Мои заготовки они не использовали, переводили заново, но в предисловии поблагодарили, так сказать, за «плодотворную дебютную идею», что, конечно, приятно. Другой фактор, сыгравший свою роль – знание немецкого языка и умение быстро переводить. Оказалось, что сотни интереснейших немецких документов на русском языке до сих пор просто не публиковались. Кое-какие лакуны я заполнял в своем блоге и, когда я впоследствии видел, что те же документы (пусть и в другом переводе) появлялись в первом томе власовского трехтомника Росархива или в сборниках о нацистских преступлениях, то тоже возникало некоторое удовлетворение проделанной работой. Что касается учителей, то учился я, читая чужие книжки и статьи, в том числе Бориса Равдина, Александра Соболева и Габриэля Суперфина, которые мне очень помогали, буквально, словом и делом, огромное им спасибо. Также назову две книги, которые несомненно оказали на меня влияние: «The Secret Lives of Trebitsch Lincoln» Бернарда Вассерштайна в качестве толчка на раннем этапе и «Klatt» Винфрида Майера в качестве образца научной дотошности, внимания к деталям и даже к второстепенным ниточкам, раскручивающимся затем в самостоятельные сюжеты. А.С.: Одна из ваших излюбленных тем – позиция русской эмиграции во время Второй мировой войны. Можно ли говорить о том, что нападение Гитлера на СССР породило раскол среди русской эмиграции и в том числе среди генералитета и офицерства? Какая позиция доминировала в тех или иных странах в эмигрантских кругах? Вас обвиняли в том, что Вы преувеличиваете пронацистские симпатии русской эмиграции. Считаете ли Вы себя борцом с некоторыми мифами, бытующими среди историков в оценке роли российской эмиграции? И.П.: Это скорее тема моего дорогого друга и соавтора Олега Бэйды, который в отличие от меня историк профессиональный, преподает сейчас в Мельбурне и как раз по этой теме защитил диссертацию, которая скоро должна выйти отдельной книжкой. Немалая часть эмиграции первой волны к 1941 году полностью отошла от русскоязычной общественной жизни, укоренилась или даже ассимилировалась. Но среди политически активной части эмиграции в Европе, разумеется, большинство занимало антисоветскую позицию и, следуя этой логике, приветствовало нападение Германии на СССР. И многие бывшие белые офицеры с первых дней войны отправились на восток, записываясь переводчиками или шоферами, но надеясь впоследствии взять в руки оружие. В основе этого лежало непонимание немецкой политики на востоке, политики, которая никакого политической самостоятельности для оккупированной русской территории не предполагала вовсе, но это непонимание было не случайным, белоэмигранты предпочитали не вникать или не задумываться об этом. Кое-кто, познакомившись с немецкими методами управления, достаточно быстро разочаровался и вернулся назад, но многие остались, преодолевая помимо прочего все препоны, которые немецкие власти им ставили. При этом то, что мы видим, это лишь верхушка айсберга. Совместно с Олегом мы вели в моем блоге рубрику под саркастическим названием «Ходоки у фюрера», в которой публиковали обращения разных, чаще всего неизвестных, представителей эмиграции к Гитлеру, Розенбергу и пр. Таких обращений, только сохранившихся в архивах, сотни. Кто-то хотел любой ценой оказаться в России, кто-то спешил заявить права на отобранное большевиками имущество, кем-то двигали соображения гуманитарного характера. Автор самого пафосного письма из опубликованных нами впоследствии вступил в организацию Тодт, побывал в России, но счастья это ему не принесло, а в конце войны он и вовсе оказался в концлагере. Там же за несколько дней до конца войны умер русский национал-социалист Сергей Червяков, который в середине 30-х перевел на русский «Майн Кампф» и прислал Гитлеру брошюру «Братья по оружию Германия и Россия» собственного авторства. Но проблема была в том, что Гитлер не воспринимал русскую эмиграцию как значимого актора, с которым имеет смысл вести какие-то переговоры или о чем-то договариваться, более того, националистические тенденции он считал не менее опасными для будущего оккупированных восточных территорий, чем большевистские, поэтому в его планах русские эмигранты были и до самого конца оставались лишь расходным материалом. Борцом с мифами я себя не считаю, а лишь призываю активнее обращаться к первоисточниками, вводить в оборот ранее неизвестные документы и быть внимательнее к деталям, тем более что благодаря глобальной оцифровке архивов для доступа к миллионам релевантных документам исследователям уже даже не нужно покидать домашнее кресло. У нас же часто биографические справки об эмигрантах первой или второй волны просто переписываются из источника в источник или даже копируются из википедии, которая при всей безусловной полезности в силу собственных ограничений не может прямо ссылаться на новейшие архивные находки. А.С.: Какие другие темы привлекали ваше внимание? Вспоминаются сенсационные записки генерала Хейнрици, введенные вами в оборот совместно с Олегом Бэйдой. Какие из других опубликованных вами источников вызывали особый отклик в профессиональной среде? И.П.: Мне кажется, известную популярность в последнее время приобрела история Лонгина Иры, человека, который во время войны заваливал немецкую разведку сотнями выдуманных донесений о планах советского командования и передвижениях советских войск, причем в какой-то момент эти донесения составляли 70-80% от общего объема «важных разведданных», использовавшихся немецкими штабами на востоке. Это абсолютно швейковский сюжет, гениальный саботаж, масштабы которого, к счастью, не понимал и сам Ира, но который несомненно ослеплял немецкую разведку восточного фронта и тем самым внес немалый вклад в победу союзников. Правда должен сказать, что в этом сюжете я лишь популяризатор, заслуга раскрытия всей истории принадлежит немецкому историку Винфриду Майеру, которого я уже упоминал. Две большие статьи, несколько лет назад напечатанные в «Неприкосновенном запасе» - биографии Карла Лева-Альбрехта, советского функционера и нацистского пропагандиста, и Сергея Таборицкого, убийцы Набокова-старшего, тоже, как мне кажется, были встречены публикой благосклонно. Намечалась и третья — биография загадочного Милетия Зыкова, человека, создавшего идеологию власовского движения; в недавней передаче на Радио Свобода я изложил общий конспект, а подробная статья остается пока в планах. Правда, тут интересен не только результат, но и сам процесс поиска: мы с коллегами как бы очищали биографическую луковицу, находя все новые подсказки. Сначала Зыкова, который оказался не слишком известным, но весьма склонным к перемене мест советским журналистом, удалось запеленговать в середине 30-х в Остяко-Вогульске, потом в конце 20-х в Воронеже, потом в середине 20-х в Казани. Дальше наступил обрыв, но благодаря разоблачительным публикациям в советской прессе 30-х годов, выяснилось, что до 1925 года Милетия Зыкова звали Николай Ярко. Его следы нашлись в Крыму и Екатеринославе, обнаружилось, что он участвовал в «орловщине», в восстании во врангелевском тылу, был белыми арестован и чудом избежал смерти. В тюрьме его знали как Колю Аптекмана. И наконец, благодаря гениальной подсказке Габриэля Суперфина удалось найти самые ранние документы. Оказалось, что звали нашего героя при рождении Эмиль Ярхо, Аптекман была фамилия его отчима, а при крещении в 1910 г. он получил имя Мелетий. Так вся эта крайне запутанная история нашла свою развязку. Как видите, биографии и исследования частных сюжетов привлекают меня куда больше, чем глобальные вопросы, и благодаря любезному приглашению Ивана Толстого на «Свободе» у меня есть возможность примерно раз в месяц выходить в эфир, я называю этот цикл «Рассказы о непростых людях», вышло уже 11 выпусков, на днях запишем 12-й. А.С.: Вы неизменно работаете с архивными документами. В каких архивах вы работали? Вы работаете только в западных архивах, а не предпринимали ли попытки получить что-то в российских архивах – в РГВА, а также в Центральном архиве Министерства обороны? И.П.: Вживую в архивах я работал фактически только в Германии: в бундесархиве в Берлине и во Фрайбурге, в Ландесархиве в Берлине, там же в архиве немецкого МИДа, в Бремене в архиве Института Восточной Европы, ну и конечно в Мюнхене, тут у нас пять архивов, среди которых особо выделю архив Института современной истории, в котором я появлялся так часто, что в какой-то момент в читальном зале микрофильмов меня уже принимали за сотрудника. Что касается архивов в других городах, то роль «воскресного историка» накладывает свою специфику: все мои поездки финансируются из семейного бюджета, поэтому моя основная задача в архиве это не чтение документов, а их копирование, к счастью, уже лет 5-6 как в немецких архивах официально разрешена пересъемка, причем она бесплатна. Я вижу, как работают профессиональные историки, получившие грант на исследование: они неспешно появляются в читальном зале около 10, получают дела, открывают ноутбук, листают пару страниц, потом идут пить кофе и трепаться в курилке и тут уже приходит время обеда. Я же работаю с 8 утра до 6 вечера в режиме нон-стоп: получил дела, просмотрел, отметил, что копировать, заказал следующую партию, переснял, получил… То есть наверняка со стороны это смотрится весьма комично: такой корпулентный электровеник, который со стопками дел снует по читальному залу между своим местом, окошком выдачи и столом для копирования. А разбирать нафотографированное приходится уже дома, причем и на это не всегда хватает времени, так что уже несколько раз были случаи, когда коллеги публиковали весьма важный документ, за которым я тоже безуспешно гонялся, после чего я его находил в собственной папке «Неразобранное». Что ж, у любой исследовательской методики есть свои недостатки. Что касается российских или американских архивов, то тут приходится полагаться либо на помощь коллег, либо оплачивать чьи-то услуги, либо заказывать копии напрямую в архиве. Конкретно по РГВА кое-какой материал по эмигрантской тематике удалось подобрать, но список дезидерат, конечно, еще довольно обширен. В ЦАМО же весьма активно идет оцифровка, как оперативных документов, так и личных, к примеру, учетно-послужных карточек офицерского состава РККА, что, конечно, бесценно для работы над биографиями эмигрантов второй волны, то есть оставшихся после Второй мировой войны на Западе. И тут мы подходим к главному пункту: я действительно много работаю с архивами, но большей частью с онлайн-архивами. ЦАМО в этом смысле с порталом «Подвиг народа» и российско-германским проектом по оцифровке трофейных документов в какой-то момент был моим личным фаворитом, но в последние годы подтягиваются бундесархив и NARA, которые очень активно занимаются оцифровкой, ну и, конечно, кладезем данных по послевоенной эмиграции являются архивы Арользена, тоже доступные онлайн. Всего я на более-менее постоянной основе мониторю несколько десятков цифровых архивов, впрочем, уже явно ощущая, что поток информации заметно превышает возможности ее обработки, так что пора следовать по стопам мудрого первобытного человека и переходить от охоты и собирательства к земледелию, то есть к регулярному возделыванию грядок с собственными, заботливо отобранными, сюжетами. А.С.: Подключались ли вы к дискуссиям вокруг работ Суворова, Солонина? Как сами относитесь к представлениям о том, что Гитлер нанес в июне 1941 превентивный удар? И.П.: Мои претензии к названным авторам (которые я, впрочем, прежде формулировал лишь в частных беседах) лежат исключительно в методологической плоскости. Во-первых, как человек, много читавший современных немецких историков и привыкший к их академическому стилю изложения, я очень не люблю, когда меня, как читателя, берут за грудки, азартно трясут и пытаются в чем-то убедить. Такая суггестивная практика кажется мне неспортивным приемом. То есть понятно, что если человек на одной стороне доски будет играть в шахматы, а его визави в Чапаева, то второй, вероятно, победит быстро и эффектно. Но и правила игры в Чапаева на западе не слишком известны, и теория названных Вами авторов в западной академической среде не слишком популярна. Я бы не исключал, что между этими фактами есть корреляция. Кроме того, мне кажется странным, что их концепция излагается практически без привлечения немецких документов, а в отношении прочих документов и свидетельств использует как парадигму cherry picking, то есть документы и свидетельства, подтверждающие концепцию, используются, а прочие игнорируются. Что касается самой теории превентивного удара, то это вполне легитимная тема исторической науки, заслуживающая тщательного и аккуратного исследования, какового я, к сожалению, до сих пор не встречал. Другое дело, что на западе она не имеет того флера новизны, что в России, потому что и самим Гитлером она была озвучена уже 22 июня и в нацистской пропаганде ее пытались разрабатывать, в частности, интересуясь известной речью Сталина 5 мая 1941 года, и потом, уже в Федеративной Республике, она тоже была предметом как мемуарной, так и исторической полемики. Меня же самого в этой теме, как и во многих других, куда больше интересуют частности и детали. Например, мне совместно с коллегами, удалось выяснить, что автором (или, по крайней мере, первопубликатором) идеи «Ледокола» был аккредитованный в начале 30-х в СССР австрийский журналист Николас Бассехес (к слову, прототип Гейнриха из "Золотого теленка") и впервые на русском языке она была изложена в рижской газете «Сегодня» 10 мая 1933 года. А.С.: Поговорим о генерале Власове, которым вы тоже занимались. Что это был за человек? Им двигали шкурные интересы, амбиции или что-то еще? Его можно хотя бы в некоторой мере считать человеком идеи? И.П.: Я бы предостерег от чересчур упрощенного восприятия. Ни символом шкурничества и кондотьерства, ни наоборот символом антисталинской оппозиции я бы Власова выставлять не стал. Когда немцы в Виннице в августе 1942 года склонили его к сотрудничеству, им безусловно двигали амбиции, но он совершенно не разбирался во внутренних тонкостях немецкой политики и не понимал, что вся эта акция является лишь пропагандистской операцией, разработанной чиновниками и офицерами среднего звена и никто в высших нацистских кругах о ней не знает и ее не покрывает. Поэтому амбиции очень быстро уперлись в потолок возможностей и сменились резигнацией, пониманием, что для реализации своих антисталинских лозунгов он выбрал максимально неудачные время и место. В середине 1942 года у нацистов не было никакого желания предоставлять оккупированной России хоть какую-то политическую самостоятельность, а в конце 1944, когда Власов, наконец, превратился из пропагандистского жупела в командующего хотя бы парой реальных дивизий, под нацистским сапогом уже не было никакой оккупированной России. С другой стороны, было бы наивным относиться к пунктам как Смоленской декларации, так и Пражского манифеста как к реальной программе действий. Оба власовских документа разрабатывались не просто под контролем, но и при прямом участии немецких пропагандистов, а во втором случае, даже лично Гиммлера, что, на мой взгляд, сильно снижает их идеологическую ценность. Мы с Олегом Бэйдой заканчиваем сейчас книгу о власовском движении, которую написали по заказу английского издательства и мы постарались в ней по возможности подробно осветить хитросплетения и противоречия этого трагического сюжета. А.С.: Вы занимались и Альфредом Розенбергом. Этот уроженец Ревеля, по отзывам знавших его людей, говорил по-русски без акцента. А значит знал в некоторой мере и высокую русскую культуру. Как это сосуществовало в его сознании с представлениями о славянах как людях второго сорта? И.П.: Розенберг недолюбливал русских эмигрантов, но тому виной причины идеологические, а не расовые. Любопытно, что на страницах его дневника, русское издание которого я готовил к печати, русские эмигранты, даже его старый знакомый генерал Бискупский – официальный возглавитель русской эмиграции в Германии с мая 1936 года – фактически отсутствуют вообще. Но и тут я склонен видеть скорее психологическую мотивацию, в самом начале 20-х Розенберг находился в подчинении у Бискупского, а смотреть сверху вниз на человека, на которого ты когда-то смотрел снизу вверх, не всегда легко, проще его игнорировать. Ну и Розенберг с середины 20-х активно продвигал идеи расчленения России, которые, разумеется, не встречали одобрения у белоэмигрантов-монархистов, а после нападения Германии на СССР активно отстаивал идеи привлечения украинцев на сторону рейха путем предоставления им лучших условий жизни и даже, возможно, марионеточной государственности. Впрочем, эта теория немедленно почила, столкнувшись с реальностью в виде 1) интенций Гитлера, запретившего политические дискуссии и отрезавшего от Украины Галицию и Транснистрию, 2) экономических нужд, требовавших безжалостной эксплуатации всех оккупированных территорий и 3) лично рейхскомиссара Украины Эриха Коха, внесшего немалую лепту в дело ожесточения населения против оккупантов. А.С.: Поговорим о месте Холокоста в современной немецкой памяти. Да, начиная с Вилли Брандта были покаяния на уровне элиты. Покаяние нашло отражение и в художественной литературе и искусстве. А насколько сейчас тема Холокоста привлекает общественное внимание, не вызывает ли она раздражения у немецких граждан? И.П.: Я не уверен, что среда моего общения абсолютно репрезентативна, но тема с одной стороны явно утратила остроту, которую имела, когда еще были живы прошлые немецкие поколения, а с другой стороны прочно закрепилась в общественном сознании. А.С.: Мюнхен, где вы живете, – это город, где Гитлер начал путь в политике. Это часто обыгрывалось в свое время советской пропагандой, любившей писать о Мюнхене как логове неонацизма, при этом часто ссылались на правых политиков из ХСС, Штрауса и др., ностальгировавших по старым германским границам и т.д. И.П.: А вот этот вопрос я с удовольствием использую для рекламы. У меня сейчас на столе лежит совсем недавно вышедшая книга Владимира Шубина «Летопись русского Мюнхена 1785 — 1995», который дает замечательную картину двух последних веков мюнхенской истории через оптику его гостей и жителей российского происхождения. Оцифрованную книгу можно скачать в замечательной онлайн-библиотеке imwerden.de, которую вот уже 20 лет бескорыстно собирает Андрей Никитин-Перенский, тоже мюнхенский житель. А.С.: Подвигла ли кого-то в Германии военная акция России в Украине на пересмотр роли СССР в победе над нацизмом? И.П.: Если подразумевается какой-то реваншизм, то ответ прежний: тема утратила остроту в связи с тем, что все активно интересовавшиеся ей, уже умерли. Разумеется, ни вопрос роли Советского Союза в разгроме нацистской Германии, ни вопрос нацистских преступлений, в частности, преступлений вермахта на оккупированных территориях пересматриваться не будет. Другое дело, что мы сами начинаем смотреть на прошлое и читать некоторые исторические документы, держа в уме 24 февраля 2022. Безумное и катастрофическое решение Владимира Путина имеет множество последствий, в том числе исторических. Не секрет, что в риторике украинского национализма антирусский пафос был всегда очень силен. Трагедия и одновременно идиотизм ситуации в том, что своим решением о нападении Путин этот пафос легитимировал. И каждая российская ракета, нацеленная на украинскую гражданскую инфраструктуру, ежедневно цементирует этот пафос. Не будет преувеличением сказать, что Путин в наши дни осуществил мечту Альфреда Розенберга о полном обособлении Украины от России. Осуществление мечты нацистского теоретика, конечно, не было целью российского президента, но стало результатом его действий. Что касается того, будет ли история в тех или иных нюансах прогибаться под текущий момент, то, наверное, да, будет. До 24 февраля вопрос того, являлся ли голодомор геноцидом был предметом исторической дискуссии. Теперь на месте исторической дискуссии образовалась резолюция бундестага. Наверняка и кое-где еще украинская точка зрения возобладает над российской (нет, памятник Бандере в Брюсселе не поставят). Не уверен, что это всегда хорошо для истории, потому что данная точка зрения порой уходит корнями в украинскую эмигрантскую историографию, а та зачастую предпочитала идеологию фактологии. Но свою критику по этому поводу я готов высказывать не раньше, чем закончится война. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Насколько уместна критика «новой этики» в современной России? Интервью Татьяны Левиной с Михаилом Немцевым Михаил Юрьевич Немцев – кандидат философских наук, магистр гендерных исследований. Занимается политической философией, критической теорией, интеллектуальной историей советского и постсоветского общества, общими проблемами современного гуманитарного образования. Работал в различных вузах России и Армении. Колумнист сайта «Радио Свобода». Автор книги философских очерков «Ясность и радость» (М., 2018). Татьяна Владимировна Левина – кандидат философских наук, научный сотрудник программы Академия в изгнании, Институт перспективных исследований в гуманитарных науках (Эссен, Германия). В Институте перспективных исследований продолжает свой исследовательский проект о женщинах-философах в Советском Союзе в контексте феминистской метафизики и эпистемологии. Недавно в сборнике “Stalin Era Intellectuals: Culture and Stalinism” (2022) вышла ее глава о Софье Яновской. Она готовит рукопись книги под названием "Абстрактная революция: платонизм в эпоху авангарда” для публикации. Аннотация: Главной темой интервью является принципиальная возможность применять понятие «новая этика» к публичной сфере в современной России. Само понятие «новая этика» спорно, поскольку ему недостаёт содержательного определения. Это понятие вместе с понятием «культура отмены» (cancel culture) используется в России консервативной критикой, очень востребованной в условиях современного идеологического процесса. Их нужно воспринимать в первую очередь не как понятия философской критики современной культуры, но как элементы идеологического языка. Ключевые слова: «культура отмены», «новая этика», толерантность, консерватизм, консервативный поворот России DOES CRITICISM OF THE ‘NEW ETHICS’ WORK IN CONTEMPORARY RUSSIA? INTERVIEW OF MIKHAIL NEMTSEV BY TATIANA LEVINA. Abstract: In the the interview, principal possibility of applying the concept of "new ethics" to the public sphere in modern Russia is scrutinized. The very concept of "new ethics" is controversial because it hardly has a meaningful definition. This concept, along with the concept of "kul’tura otmeny" (”cancel culture”), is used in Russia by conservative criticism, which is in high demanded by the ongoing ideological process. These concepts should be understood primarily not as concepts of philosophical criticism of modern culture, but rather as elements of ideological language of ideological contradiction. Key words: “cancel culture”, conservatism, conservative turn in Russia, “new ethics”, tolerance, Татьяна Левина: C моей точки зрения, «новая этика» - это термин, который придуман российскими консерваторами, чтобы осуждать новые общественные течения. Поэтому феминизм для меня как феминистки — это не “новая этика”. Ещё пример: woke culture — термин, появившийся в среде афроамериканцев, но консерваторы придали ему пейоративное значение. А как считаешь ты – в чем новизна «новой этики»? Михаил Немцев: Вероятно, в том, что в качестве «новой» воспринимается общественная ситуация, возникшая благодаря совмещению двух событий. Одно из них произошло в публичной сфере: сдвинулась массово приемлемая норма терпимости. Можно назвать это событие «дискурсивным». Другое событие произошло в сфере общественных инфраструктур – возник мир децентрализованных глобальных медиа, где очень быстро возникают информационные волны и контролировать их распространение невозможно. Зато они создают удобную основу для спонтанной со-организации массы активистов. Под «приемлемой нормой терпимости» я имею в виду «серую зону» поведения социально не одобряемого, но всё же возможного – при определённых обстоятельствах (и поэтому «толерируемого», по выражению философа Артемия Магуна[1]). Принципиально важно, кто и каким образом обпределяет эти обстоятельства, а с ними границы приемлемого. Поскольку прописать точные правила поведения на все возможные случаи невозможно, межличностная коммуникация всегда предполагает зависимость от контекста, и соответствующую способности людей менять своё поведение в зависимости от конкретных обстоятельств. Так возникает «серая зона», в которой одно и то же высказывание или действие могут быть по-разному истолкованы, то есть наделены разным социальным смыслом. Один и тот же жест может оказаться жестом дружеской поддержки, либо попыткой домогательства, либо утверждением покровительства и так далее. Одна и та же шутка – проявлением свободомыслия или же аморальности. Исторически те, у кого есть власть, на кого работает структурное неравенство, может пользоваться этой «серой зоной» недоопределённости, чтобы навязывать свои правила поведения в этой «серой зоне». Это относится не только к часто обсуждаемым домогательствам (харассменту). Но ещё и, например, к столь характерному для российской организационной культуры «начальственному юмору». В последние годы наконец и в России началось публичное обсуждение того факта, что существованием этой коммуникативной «серой зоны» даёт преимущества тем, у кого есть формальная и неформальная власть. И что злоупотребление этой властью должно быть как-то выявлено, пресечено, и «хватит это терпеть!». Началось это с обсуждения сексуальных злоупотреблений властью, но понятно, что только к ним проблема границы «толерируемого» не сводится. Поскольку такие публичные дискуссии инициированы теми, в отношении кого этой властью злоупотребляли и злоупотребляют, эти дискуссии вполне ожидаемо вызывают беспокойство у тех, кого устраивает status quo. Они указывают на опасность увлечения морализмом и разоблачениями. Говорят, не надо сдвигать границу того, что можно и что нельзя – ведь это сулит свои опасности. В частности, переопределение границ частного и публичного, где сформируются новые «серые зоны» недоопределённости, и так далее. В этих предупреждениях есть свой резон, кстати, я бы от них так просто не отмахивался бы. При этом и «новая этика», и предшествовавшее ей движение #metoo, а также BLM используют возможности новой медиасреды. Это исторически уникальная, новая универсальная инфраструктура для всех таких движений, какими мы их знаем. Без неё они, если бы и возникли, были бы какими-то иными. Эта новизна и состоит в сочетании появления исторически новой инфраструктуры с ещё одной новой (хотя исторически как раз не уникальной) волной кампаний, направленных на переопределение границ приемлемого («толерируемого»). Татьяна Левина: Есть ли cancel culture в России? Кого «кенселят» и что в итоге? Михаил Немцев: Это понятие само по себе более чем сомнительно. Тем более вряд ли можно одобрить его использование по отношению к современной России. Оно предполагает, как я понимаю, некоторый уровень публичности, необходимый, чтобы различные объединения, коалиции не только возникали и действовали вместе, но и могли публично провозгласить, что и зачем они делают. Например, подвергают кого-то остракизму, или подвергают что-либо замалчиванию. Это не самоцель, это, прежде всего, метод политического высказывания. Новые медиа стали прекрасной средой для координации таких действий, поскольку они подразумевают массовое участие. «Публичность» – ключевое слово для понимания того, как работает «cancel culture». В России такие коалиции имеют непубличный характер. Значит, их совместные действия по уничтожению кого-либо или чего-либо происходят негласно. Каким-то неведомым образом, возможно — по телефонном звонку, отменяются концерты артистов, где-то почему-то кем-то (никогда нельзя знать точно. почему именно и кем именно) признанных политически нежелательными. Это очень далеко от «западной» «cancel culture”, даже если иметь в виду ту карикатуру, которую рисуют разнообразные консервативные масс-медиа. Мощь этих практик замалчивания или изоляции в России намного превосходит возможности любых активистских компаний по «кенселингу» кого-нибудь. Российские критики «cancel culture» воображают что таким же образом она работает и там, «откуда она родом». в странах с развитой публичной сферой. Но именно развитую публичную сферу как ключевой фактор cancel culture» они и не учитывают. А ведь только там где существует публичная репутация, там «отмена» может быть инструментом публичной политической борьбы. Татьяна Левина: Но вот консерваторы пишут про Джоан Роулинг, например и её выпады против трансперсон. Пишут о том, что уровень аффекта беспрецедентен. Роулинг отменяют как авторку фильма, разрывают с ней контракты. Было ли что-то подобное в России – ведь не просто так консерваторы боялись? Михаил Немцев: Случай с Джоан Роулинг действительно очень показательный и очень непростой для академического анализа. Думаю, что в России вряд ли что-то подобное происходит или может происходить сейчас. Татьяна Левина: А если перефразировать так: именно Российское государство “кенселит” несогласных (или этот термин допустимо применять только в плане гражданского общества?) Михаил Немцев: Согласен, что дела обстоят именно так. Однако “кенселит” не «государство» вообще, а всегда какие-то определённые, хотя не всегда так уж легко определяемые группировки. Если группа чиновников использует возможности гос. аппарата, чтобы прекратить, например, концертную деятельность какой-то группы, чей лидер сказал что-то, что им не по вкусу, значит, эти люди попросту злоупотребляют полномочиями. Считать именно их «государством» – это онтологическая ошибка. Слишком много чести для них. Татьяна Левина: Как решить проблему недорепрезентированных без “новой этики”? Михаил Немцев: Публичная «репрезентация» – это (всегда неустойчивый) результат конкретной политической борьбы. Борьба за репрезентацию и за лишение (кого-то) репрезентации – это вообще один из основных сюжетов политической борьбы как таковой. Соответственно, какие-либо решения здесь достигаются всегда в результате нее. Политическая и публичная репрезентация одних групп замещает политическую репрезентацию других. Это происходит постоянно, и эта борьба отображается в медиа. Интересно подумать, за счёт кого именно хотелось бы решить проблему недорепрезентированных тем, кто стремится её решить? Ответ «ни за счёт кого» откровенно отсылает к утопии всеобщей представленности всех всем. Я даже не могу себе представить, как выглядела бы публичная сфера, будь достигнуто такое утопическое состояние. Ведь это – идиллия, состояние окончательного прекращения всех противоречий – а с ними, значит, и политики как таковой. Татьяна Левина: Тоталитарна ли “новая этика”? США: Вайнштейн как “козел отпущения” Михаил Немцев: «Новой этики» не существует. Ибо в чём она состоит? В том, что снизилась терпимость к тому, что и раньше было нельзя, но вроде как можно, а теперь стало совсем нельзя? Этика имеет дело с нормами. Какие новые нормы предписывает «новая этика»? Приведу личный пример. Когда я учился, а потом преподавал в Новосибирске, я уже почему-то твёрдо знал, что романтические отношения преподавателей и студентов невозможны. И что если я, молодой преподаватель, себе что-то такое позволю, то мои же коллеги, ну… настолько это не одобрят, что лучше даже не рисковать. Потом я, по стечению обстоятельств, переехал в Москву. И через некоторое время обнаружил, что, оказывается, проблема, которую я полагал давно и однозначно решённой, вызывает живейшие обсуждения, с множеством разнообразных примеров и аргументов с той и другой стороны. Ну а я не вижу чего-либо особенно «нового» в этих «новых» моральных нормах. Что касается Харви Вайнштейна, то он не «козёл отпущения». Он общественно опасный уголовник. В 2018 году я провел интервью с американским специалистом по масс-медиа и character assassination (не знаю, как перевести название этого явления на русский) Сергеем Самойленко[2]. Поскольку, тогда как раз широко обсуждался этот случай с иском против Вайнштейна, я спросил его об этом случае тоже. Теперь цитирую это интервью: «— Как-то весь мир с азартом наблюдал за устранением из публичного поля влиятельного голливудского менеджера. Эта кампания получила название «Вайнштейн-гейт». На ваш взгляд, это была скоординированная кампания или спонтанный всплеск возмущения? — Ни то, ни другое. Харви Вайнштейн сам явился социальным инженером этой кампании в том смысле, что она была спровоцирована им самим в момент, когда он совершал те действия, которые, как он не мог не понимать, в один прекрасный момент должны были обернуться против него. Или тот же Кевин Спейси. Один американский политтехнолог задал мне вопрос: почему именно сейчас? Почему за одну ночь эти люди превратились в ничто, их репутации обратились в прах?.. Важен социальный капитал. Когда ты даешь возможность самостоятельного развития людям, которых ты прежде обидел, в один прекрасный момент они достигнут твоего уровня, либо статуса, который позволит им соперничать с тобой. Плюс в какой-то момент количество женщин, обиженных Вайнштейном в течение многих лет, достигло критической массы. — Почему эта кампания оказалась такой успешной? Почему слова одной женщины переросли в информационный шквал? — Потому что это не просто «одна женщина», а женщина со статусом Анджелины Джоли. Причём таких женщин несколько. Когда другие женщины увидели продемонстрированный ими пример, последовал эффект домино или карточного домика, который распался сам собой. Падает одна карта и влечёт за собой развал целого домика. — Что вы называете «эффектом домино» применительно к публичной сфере? — Эффект домино возникает, когда один большой кейс порождает микропроекцию более мелких кейсов. Все остальные жертвы обвинений в сексуальных домогательствах были мельче по социальному калибру, чем Харви Вайнштейн. Когда сваливают одного дракона – все остальные дракончики падают сами собой, потому что обвинять их уже не так страшно, как одного большого дракона, который еще вчера казался самым могущественным." Татьяна Левина: Что от компании Black Lives Matter релевантно для России? Не только африканцы среди русских, но таджики и узбеки, например? Можно ли приложить BLM к ситуации с разноязычием (миноритарными языками) в России? Михаил Немцев: «BLM» – специфически американское явление. Поэтому у него важные аспекты, не заметные со стороны. Называть движения и публичные акции против расовой дискриминации в других странах этой аббревиатурой просто бессмысленно. В России своя история расовой и национальной дискриминации. Она довольно своеобразна, поскольку её сформировала очень своеобразная внутренняя политика СССР. Поэтому в России нужно разрабатывать свой аналитический аппарат и свой публичный политический язык, чтобы о них говорить (пользуясь случаем, хочу обратить внимание на только что вышедший в Москве под редакцией В. Шнирельмана сборник «Современный расизм: идеология и практика»[3]). Проводить прямые аналогии с США всё-таки не стоит. Татьяна Левина: Всегда ли критика новой этики консервативна? Михаил Немцев: Если считать «консервативной критикой» любую защиту status quo, то не удивительно, что любое новое событие или процесс, которые стали публичными и видимыми, вызывает такую критику. Это «нормально»: в том смысле что вполне ожидаемо. События и процессы, которые воспринимаются как угроза для кого-либо или чего-либо (иначе они и не привлекли бы внимания, не о чем было бы говорить, угроза – первый признак значимости) встречают сопротивление. Те, кому важно защитить status quo, прибегают к консервативным доводам и требованиям. Ведь они защищаются от изменений. Для содержания самой этой критики не имеет значения, действительно ли эти изменения (новации) угрожают кризисом, распадом и т. п., или имеет место что-то вроде моральной паники. Таков элементарный механизм самосохранения культурно-политических систем. Вспомним фильм «Общество мёртвых поэтов». Татьяна Левина: Изменилось ли представление о гонениях на свободную мысль с прошлого (2021) года? Как относиться к “новой этике” сейчас? Михаил Немцев: В России, на фоне общего кризиса, уже можно говорить не просто о гонениях на свободную мысль, но о введении единомыслия. Это единомыслие неизбежно имеет формалистически-обрядовый характер, то есть прежде всего – публичная речь и социальное поведение жителей страны должны соответствовать некоторой предписанной «сверху» норме. Она поддерживается хаотично вводимыми в законодательство запретами. Одним из эффектов тотальной нормализации в таком случае неизбежно становится исчерпание публичных возможностей выражения какой-либо принципиальной позиции, то есть какого-либо вообще «-мыслия». А другим эффектом станет превращение в материал для высказывания всего чего угодно, спонтанное переозначивание самых неожиданных предметов и тем. И тогда в качестве проявлений «свободомыслия» начнут распознаваться явления, знаки, высказывания, которые ранее так не воспринимались. Вот так выбор жёлтых и голубых шнурков для кроссовок стал политическим жестом в крупных российских городах в 2022 году. Насколько далеко процесс этой нормализации зайдёт, сказать сейчас сложно. В контексте нарастающих репрессий дискуссии о морали и её меняющихся нормах превращаются в медийную декорацию. Масса тем и предметов фактически запрещены к обсуждению, а вот моралистические темы – разрешены и востребованы, о них идёт и будет идти речь. Это своеобразное замещение повестки. Причём в нём заинтересованы все: и условно «левые», и условно «правые». Поскольку так можно всё-таки публично проговаривать свою повестку, хотя бы некоторые её темы. Татьяна Левина: Дискуссии о новой этике без философии: а где философские теории? Все время говорят о новой этике, но на философию отчего-то не ссылаются. Не время уже для философов? Михаил Немцев: Не ссылаются те, кому лень. В принципе философская критика всего «нового» — это традиционный публицистический и философский жанр. Можно сказать, что она стара, как всякий консерватизм. Тут желающие могут набрать ссылок из «классиков и современников». Кому нужны цитаты попопсовей, наберёт их из Феофана Затворника или Александра Дугина. А кто – философски повиртуознее вроде Освальда Шпенглера, или Бориса Межуева, и так далее. Но вопрос, а зачем вообще в подобных рассуждениях нужны ссылки на философские теории? То, что современность в ряде своих проявлений неприятна и приносит проблемы – и так известно. Поэтому в качестве довода достаточно остенсивных указаний на некий факт, чаще всего позаимствованный из новостных лент. Подразумеваемое единство эмоциональных реакций на него оказывается достаточным основанием, чтобы, отталкиваясь от этого факта развить некое консервативное рассуждение. Благо, что предполагаемая аудитория обычно не требует отточенной аргументации. В принципе, такие содержательные аргументы есть в работах консервативных критиков культуры. Однако, в современном культурно-политическом контексте России они востребованы очень в малой степени. Это само по себе примечательно. Консервативная, реакционная критика обладает большими интеллектуальными ресурсами, чем даже востребованы. Татьяна Левина: Артемий Магун в своих интервью в 2021 году критикует уровень аффекта и массовости, который сопровождает общественные компании, связанные с «новой этикой»[4]. Есть ли какой-то путь «контролирования» этой волны аффекта? Он пишет, что, разделяя феминистские требования, он, при этом, не может не отметить, что своих требований эти кампании так и не достигают, оставаясь в области аффекта. Михаил Немцев: Я думаю, что речь тут должна идти о двух типах кампаний. Артемий имеет в виду, как мне кажется, в первую очередь характерные для американских кампусов (не только для кампусов, но там для них самые благоприятные условия, там они более всего бросаются в глаза) активистские публичные компании, проводимые небольшими, часто спонтанно возникающими комитетами, представляющими собой быструю реакцию на некий повод. Скажем, такой-то штат готовится провести репрессивную поправку к такому-то закону, и в университетах и колледжах штатов сразу же начинается кампания, она привлекает внимание прессы, и через какое-то время сенаторы говорят: окей, раз вам не нравится, мы не будем. Или даже так: ну тогда мы это пока отложим, – и кампания стихает. Хотя социальная проблема, которую она фактически символизирует, осталась не решённой. Или такой вариант: XYZ что-то не то сказал или сказала, либо написал или написала сомнительный твит, и вот сейчас XYZ приедет с почётной лекцией в колледж. Активисты мигом собираются перед главным корпусом митинговать, чтобы ноги XYZ тут не было. Эти активисты, очевидно, образуют аффективное сообщество. Им не до углублённого анализа сложных социально-политических проблем. Таким анализом занимаются другие активисты, и они проводят уже другие кампании. Они не дают таких эффектных новостных поводов, потому что предполагают долгую, иногда многолетнюю работу, в которой взаимодействуют те кто проводит социальные исследования, кто занят политическим консультированием и лоббирование, уличными компаниями, просвещением, кампаниями в медиа, и так далее. Там уже дело совсем не в аффекте. Это планомерная профессиональная деятельность. Можно вспомнить о многолетней кампании против семейного насилия в России, или за введение декретного отпуска (maternity leave) в тех же США. Эти кампании иногда действительно достигают своих целей. Но для широкой публики эти достижения как бы «растворяются» в законодательных поправках, изменении каких-то практик и т. д. Решающее значение имеют постепенные изменения. А они иногда фиксируются только статистически. Не удивительно, что на слуху и на виду остаются быстрые шумные компании «первого типа». Татьяна Левина: Смотрю на все, что происходит в России сейчас, в конце 2022 года, в «области «новой этики» (возвращаю консерваторам их термин) -- т.е. патриотически-традиционалистские сообщения Президента и его Администрации, придворных философов, готовящиеся законы против пропаганды ЛГБТК+ и так далее. Что мы можем сделать для того, чтобы поддерживать инклюзию, различия людей при этом? Михаил Немцев: Смотря как определить, кто именно эти «мы». Если речь идёт об отдельно взятых «критических интеллектуалах», каковыми мы с тобой являемся, объединённых глобальной академией и связями дружбы, то: делать то, о чём ты и сказала, используя возможности какие есть. А именно – поддерживать инклюзию, распространять знания и т. д. Если речь идёт о политических процессах, то есть о таких, где происходит массовое действие, то в них принципиальную роль играют иррациональные факторы – аффекты, прошлый опыт, социальные страхи (как сказано в песне Михаила Щербакова, «зависть к чужому будущему и страх перед тьмой загробной»). И на этой сцене у интеллектуалов с их аргументами и нормативными призывами возможности влияния очень ограничены. Хотя они не нулевые. И нужно сопротивляться ощущению, что они нулевые. Если же «мы» – это некое сообщество, способное к минимальной политической самоорганизации, тогда и возможности, и риски становятся уже другими. Потому что тогда речь идёт о политическом самоопределении, о политической борьбе за ценности и за права других людей. Вообще, ответственное употребление слова «мы» в политической речи всегда подразумевает предварительное самоопределения, – кто «мы», чего мы ходим на самом деле и зачем. Тогда проясняется и остальное. Скажем, с точки зрения возможного политического проекта, может оказаться, что существование упомянутых «придворных философов» не имеет значения, а значимо другое. Ситуация в России в отношении возможностей действия мрачная, но, как всегда, история не останавливается. [1] Артемий Магун - От триггера к трикстеру. Энциклопедия диалектических наук. Т. 2: Негативность в этике. Москва : Изд-во Института Гайдара, 2022.—368 с. [2] Михаил Немцев, Сергей Самойленко Атаки, нападки, дискредитация: кто и как убивает репутации // ГЕФТЕР.РУ, 24.04.2018, http://gefter.ru/archive/24731 [3] Современный расизм: идеология и практика: сборник научных статей / под ред. В. А. Шнирельмана. Московский экономический институт. Москва: Издательско‐торговая корпорация «Дашков и К°», 2022 [4] Артемий Магун. Откуда взялась «новая этика»? И насколько она левая и тоталитарная? Meduza. 23 февраля 2021, https://meduza.io/feature/2021/02/23/otkuda-vzyalas-novaya-etika-i-naskolko-ona-levaya-i-totalitarnaya "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.