«В 1922 г. власти создали основы того, что мы традиционно понимаем под репрессивной сталинской...

«В 1922 г. власти создали основы того, что мы традиционно понимаем под репрессивной сталинской системой» Интервью с К.Н. Морозовым

В интервью редакции «Исторической Экспертизы» известный историк К.Н. Морозов размышляет о долгосрочном значении ряда событий отечественной истории, 100-летие которых отмечалось в уходящем 2022 г.

Ключевые слова: становление репрессивной системы в Советской России, процесс по делу социалистов-революционеров 1922 г., «философский пароход» 1922 года.

Сведения об авторе: Морозов Константин Николаевич, доктор исторических наук, приглашенный исследователь EHESS/CERCEC (Париж).

Контактная информация: morozov.socialist.memo@gmail.com

K.N. Morozov: “In 1922, the authorities created the foundations of what we traditionally understand as the repressive Stalinist system”.

A well-known historian reflects on the long-term significance of a number of events in Russian history, the 100th anniversary of which was celebrated in the outgoing 2022.

Key words: the formation of the repressive system in Soviet Russia, the trial of the Socialist-Revolutionaries in 1922, the “philosophical ship” of 1922.

About the author: Morozov Konstantin N., Doctor of historical sciences, visiting researcher EHESS/CERCEC (Paris).

Contact information: morozov.socialist.memo@gmail.com

ИЭ.: Константин Николаевич, на 1922 год пришлось немало событий, свидетельствовавших об ужесточении большевистского режима, и это несмотря на некоторые экономические вольности, связанные с НЭПом. Что имеется в виду? Это не только удар по эсеровской оппозиции, нанесенный судебным процессом, и не только высылка большой когорты интеллектуалов. Можно вспомнить и об упразднении автономии вузов, прежде всего университетов, о начале классовой фильтрации студентов, об упразднении ряда общественных организаций, отстаивавших права некоторых категорий интеллигенции (например, врачей или, скажем, адвокатов), об изъятии церковных ценностей, подорвавшем материальную базу Православной церкви. При этом происходила реорганизация политической полиции в целях повышения ее эффективности (создание ГПУ вместо ВЧК в начале 1922 г.). Почему большевистские власти перешли в это время в наступление по всем фронтам? С чем была связана такая необходимость?

К.М.: Вынужденный переход к НЭПу, Кронштадтское восстание, Тамбовское крестьянское восстание, как и, может быть, чуть в меньшей степени Западно-Сибирское восстание, напугали большевиков своим накалом, ожесточенностью и опасностью распространения на другие районы страны. И совершенно не случайно, что власти пошли на применение самых драконовских способов борьбы с тамбовскими повстанцами, вплоть до применения боевых отравляющих веществ, создания концлагерей, взятия заложников и т.д. Было много такого, что до сих пор ужасает. Есть сборник документов о Тамбовском восстании, изданный в начале 2000-х годов, я вспоминаю, например, о документе об отправке в спецлагеря детей повстанцев, причем речь шла о малолетних детях. Причем сторонами конфликта стали тогдашние структуры народного образования (типа более поздних РОНО), партийные структуры и органы ВЧК, которые требовали самых жёстких мер. Не меньше напугало власти очень мощное Кронштадтское восстание, напугало и тем, что для его подавления трудно было найти части победившей Красной Армии. Гражданская война шла к завершению, а бросить воинские части на подавление этого восстания было очень рискованно, так как многие бойцы и целые подразделения тут же переходили на сторону восставших. Были и забастовки рабочих в Москве и Питере, которые большевики стыдливо называли «волынками». Они тоже вызывали опасения возможной детонацией и взрывом всей системы. Ведь в тот момент, когда большевистская власть победила и, казалось бы, должна была укрепляться, вдруг оказалось, что ею недовольны практически все. Причем, что самое страшное для этой власти, недовольны в том числе те слои и социальные группы, которые ее раньше поддерживали, включая рабочих. И собственно говоря, всё это заставило, с одной стороны, пойти на Новую экономическую политику, а с другой стороны В.И. Ленин и другие большевики сильно опасались того, на что надеялись их противники. А именно того, что вот эта экономическая либерализация приведет и к либерализации политической, и что НЭП по самой своей логике заставит рано или поздно большевиков отступить. Эти надежды были распространены очень сильно, собственно, весь 1921 год прошел в поисках того, как жить дальше, и в конце 1921 г. начинается реализация этой ленинской установки: в экономике – НЭП, но при полном политическом господстве большевиков с переходом их на новые методы и средства управления и подавления инакомыслия и сопротивления, потому что прежние средства и методы гражданской войны и красного террора – они не годились для новых условий. Более того, вот Вы здесь упомянули о переформатизации ВЧК в ГПУ. Это не было случайным, ибо в самой большевистской партии накопилось серьезное недовольство деятельностью ВЧК, которая фактически не контролировалась партией и вызывала раздражение даже в среде большевистской элиты, имевшей все основания опасаться, что эта сила рано или поздно может быть использована и против партии, против них самих. Эти опасения уже совершенно явно угадываются в 1919-1920 гг. В фонде Н-1789, который находится в Центральном архиве ФСБ, помимо документов, связанных с самим судебным процессом по делу с.-р. (следственных материалов, стенограмм судебного процесса и т.д.), хранится и большой (главным образом, изъятый при арестах) материал о деятельности самой эсеровской партии во время гражданской войны, он представляет гигантский интерес, тем более в силу своей уникальности, не повторяя те свидетельства, которые содержатся в амстердамском или американских архивах. Так вот туда попали и разного рода чекистские материалы, которые позволяют сделать совершенно однозначный вывод о том, что эсеровский процесс стал такой своего рода точкой сборки, реагируя на все нужды, которые ставились перед ним и в оперативном, и в пропагандистском плане. Он был частью более широкой кампании. Мы привыкли считать, что скажем агитационно-пропагандистская деятельность лишь обслуживала процесс, но по моим впечатлениям, полученным на основании архивных документов, она, как это ни парадоксально, была главной, поскольку главной целью была дискредитация самой идеи демократического социализма как альтернативы большевизму, и все силы большевиками были брошены на то, чтобы дискредитировать наиболее опасных для себя противников – социалистов.

Вся эта работа по дискредитации велась уже с октября-ноября 1917 г. и даже тогда, когда в 1919 г. эсеров временно амнистировали, идейная борьба против них никогда не прекращалась. И процесс эсеров стал лишь такой удобной формой осуществления этой агитационно-пропагандистской кампании, направленной на дискредитацию противников режима.

И еще одно. 1921-1922 гг. – это точка бифуркации для режима, его самоопределения и перестройки репрессивных органов. Я нашел и опубликовал в выдержках в своей монографии 2005 г. (Морозов 2005) о судебном процессе с.-р. 1922 г. один очень важный документ руководителя Секретного отдела ВЧК Самсонова о «плане работы ВЧК на время с 1-го мая 21 г. по январь–февраль 1922 года», в «ответ на задание тов. Владимира Ильича от 21.04.21 г.» (адресован был Дзержинскому, Менжинскому, а в копии Ленину и Молотову, причем кроме грифа «Совершенно секретно» на этом плане были еще два грифа – «Перепечатке не подлежит» и «По использовании сжечь»). Помимо ряда репрессивных мер в отношении оппозиционных партий и «развития до максимума своего агентурно-осведомительного аппарата по политпартиям» там содержались и предложения в адрес коммунистов. Во-первых, предполагалось, что «Цека издает секретный циркуляр местным парторганам о том, что всем членам партии безусловно воспрещается хлопотать об арестованных членах других партий, и это допускается не иначе, как только через парткомитет». Во-вторых, амбиции чекистов так разыгрались, что их план предполагал, что ВЧК совместно с ЦК РКП(б) составит из своих представителей специальную комиссию для наведения порядка в среде «нестойких коммунистов», вплоть до переброски коммунистов Самарской и Саратовской губерний в другие губернии и перевода их на казарменное положение для службы в частях отрядов Особого Назначения (по очереди на трехмесячный срок).

Но особенно ярко страсть к чрезвычайности проявилась в пункте, где предлагалось чекистской «специальной контрольной официальной и секретной агентуре», следящей за поведением «служилой советской братии в деревне по отношении к крестьянству» – «дать в некоторых случаях право немедленной кары и расправы над виновниками совслужащими». Фактически, перефразировав слова Ленина о том, что «профсоюзы – это школа коммунизма», Самсонов дает понять Ленину, что настоящая школа коммунизма для «нестойких» и «расхлябанных» коммунистов – это Отряды ЧОН, а для некоторых совслужащих – немедленная «кара» со стороны чекистской секретной агентуры.

Безусловно, вовсе не случайно так узок круг рассылки партийным руководителям (только Ленин и Молотов). И если грифы о совсекретности и запрете перепечатки нередки на подобных документах партийной и чекистской верхушки, то гриф «По ознакомлению уничтожить», надо сказать, выглядит весьма непривычно для подобной переписки. Почему этот план, безусловно, имевший огромное значение, не послали ни Сталину, ни Троцкому, ни Каменеву, ни Зиновьеву, явно по своему статусу и весу имевшим на это право? Почему его снабдили таким грифом, как будто посылали не руководителям партии и тайной полиции, а резиденту заграничной разведывательной сети? Представляется, что чекисты явно не хотели, чтобы о том, что они собираются принять активное участие в чистке партийных рядов (пусть и по инициативе Ленина), узнал ряд видных партийных руководителей. Безусловно, перед нами открылся лишь крохотный фрагмент той огромной мозаики сложнейшей и запутанной подковерной борьбы в большевистской партии, где уже давно на разных уровнях зрело недовольство «чересчуркой». В этой борьбе «за место под солнцем» активнейшее участие принимало не только чекистское руководство. Использовать ВЧК в своих интересах явно пытались и многие партийные лидеры. Представляется, что часть из них, понимая, что не в состоянии взять под контроль эту силу, и опасаясь использования ее против себя своими конкурентами, была склонна, опираясь на широкое недовольство в партийной среде всевластием ВЧК, хотя бы ограничить ее полномочия (реорганизация ВЧК в ГПУ в феврале 1922 г. отчасти явилась отражением этих процессов).

При принципиальном сохранении старого курса на подавление и на удержание всей политической власти фактически встал вопрос о том, что это надо делать более филигранно и более технично. Поэтому вместо ВЧК и создается Главное политическое управление, ГПУ. Решение было принято в конце 1921 г. Некоторых слишком прямолинейных исполнителей, таких, как например, Кожевников, отодвинули или убрали, потому что понадобились более тонкие, более изощренные методы. Само название ГПУ звучит довольно туманно и не напоминает ни о чем связанном с госбезопасностью и красным террором. С другой стороны, проводится целый комплекс мер, таких, как принятие нового уголовного кодекса РСФСР от 1 июня 1922 г., ставшего мощнейшим оружием по борьбе со всеми так называемыми «контрреволюционными преступлениями», которое существовало до самого конца советской власти. Я рекомендую всем прочитать связанное с принятием этого кодекса письмо Ленина наркому внутренних дел Д. Курскому в мае 1922 г. с предложением ввести особую статью о борьбе с контрреволюционной деятельностью. Это была в том кодексе статья 59, которая позже, в 1925 г., была преобразована в печально знаменитую статью 58. Основы этой системы репрессий были заложены, таким образом, задолго до сталинского террора. Ленин призывал не гнаться за точностью формулировок, а формулировать как можно более широко и всеохватно: «Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас. Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого». Это крайне важно, ибо здесь мы видим преемственность того, что работает до сих пор. Я говорю о крайне широких формулировках этих псевдоюридических норм, под которые можно подвести что угодно, сюда подпадают любые преступления против власти. Так что всё это было заложено еще Лениным. Мы тут еще раз видим, что Ленин, хотя сегодняшние власти его очень не любят и от него хотят откреститься, вне всякого сомнения, остается отцом той советской системы «правосудия», которая во многом существует до сих пор, именно к нему восходят все ключевые элементы этой системы, включая абсолютное неприятие законности, насмешку над законом. Вообще надо сказать, что правовой нигилизм – это одна из родовых травм большевизма, характерная для всей советской системы и для постсоветской системы, которая все-таки, на мой взгляд, является этапом эволюции, загнивания, растления, гибели советской системы. Несмотря на наличие олигархов и многое другое, чего ранее не было, совершенно очевидно, что на данном этапе происходит очень хитрое переплетение традиций и ценностей царской автократии и абсолютной монархии с ценностями советской имперскости, которые, конечно, в более законченном виде связываются с именем Сталина, но здесь мы не должны заблуждаться, ибо, по моему глубокому убеждению, Сталин все же вторичен, а первичен все-таки Ленин. Хотя фигура Сталина закрывает фигуру Ленина своими плечами, но у истоков всей этой конструкции и всей системы идей, безусловно, стоит Ленин. И как создатель советского государства образца военного коммунизма, и как инициатор этого поворота 1922 года, этой модификации большевистской диктатуры, для которой также характерен этот абсолютный правовой нигилизм, использование закона в качестве орудия репрессий, причем Ленин всегда считал, что можно не стесняться. Есть такое выражение 1923 г. знаменитого прокурора Н. Крыленко о том, что дубина не очень эффективное орудие, винтовка поэффективнее, но самое эффективное орудие – это судебный процесс. Это очень важно, ведь именно суд, политический судебный процесс стал использоваться в качестве формы для расправы. Дух этой системы, именно не буква, а дух, был воскрешен в этих знаменитых советских статьях об антисоветской деятельности и, собственно говоря, в новых условиях существует и сейчас, в наши дни. И самое главное, что никто не абсолютизировал эти статьи и эти законы, они легко могли быть изменены властями при необходимости. Для большевиков всегда было свойственно нарушать и букву, и дух закона, когда это вызывалось некоей целесообразностью. Это крайне важно понимать, поскольку есть люди, которые до сих пор верят в эту оболочку закона.

А если говорить о том, что еще было сделано в 1922 г., надо вспомнить, что была возвращена система административной высылки. Была создана также система осведомительства, всё это стали создавать во время процесса эсеров. Я видел стенограмму совещания от 26 мая 1922 г. начальника 8-го Спецотделения Секретного отдела (СО) ГПУ Бреннера и секретаря Центрального Бюро комячеек г. Москвы Иоффе. В рамках обширной программы внутри студенчества ими было, в частности, решено: провести экстренное собрание ответственных секретарей ряда вузов, прочитать в вузах доклады о предстоящем процессе и Генуэзской конференции, провести накануне этого партдень, на котором «вменить в обязанность членам партии под предлогом необходимости вести неослабное наблюдение за дебоширами и ...особое внимание обратить на лиц, ведущих групповую агитацию, стараясь взять всю группу на учет». На время процесса «представить СО ГПУ список всех ВУЗов гор. Москвы и Республики, указать численность каждого ВУЗа в Москве по факультетам, отделениям, разбив эти цифры по курсам, численность комячеек в каждом ВУЗе и как они распределяются по факультетам, отделениям и курсам, список ответственных секретарей каждой комячейки, их телефоны и адреса, в порядке партийной дисциплины выделить 2-х надежных и серьезных коммунистов на каждом курсе в каждом ВУЗе г. Москвы, для выполнения текущих заданий СО ГПУ на время процесса ПСР, поручить каждой двойке в секретном порядке составить список неблагонадежных студентов с указанием их адресов, курса и пр., а также дать характеристику каждого из них». Это дало возможность чекистам получить уже через несколько дней список, охватывающий все студенчество Москвы, список для дальнейшей разработки неблагонадежных студентов и, конечно же, для арестов эсеров-студентов, вряд ли молчавших во время суда над их партией. Далее предлагалось «особое внимание обратить на профессуру и научных сотрудников, дать характеристику о тех из них, кои используют кафедру или свое положение в политических целях, хотя бы самым осторожным подходом», «поручить каждой двойке дать общую характеристику своих сокурсников, отметив наличие среди их групп меньшевиков, эсеров и пр. антисоветских элементов». Отдельным пунктом было отмечено, что «двойки под своею личною ответственностью за разглашения могут добывать всякого рода сведения, как лично, так и через коммунистов и лояльных беспартийных, не посвящая последних в суть дела». «Двойкам» предписывалось «взять на учет всех студентов, высказывающихся с протестом против процесса правых с.р., встречи Вандервельде, и пр., на всех этих лиц заводится список с указанием их адресов, характеристики и пр.», «составить список всех кружков, союзов и пр. студенческих объединений, под каким бы флагом они не существовали. Указать руководителей, по возможности всех членов, а также не входят ли туда коммунисты и кто именно (фамилии и адреса)», «в связи с предстоящим эсеровским процессом устроить секретное совещание всех двоек и обязать последних ежедневно подавать рапорта обо всем замеченном ими, в Университетах, институтах и пр., касающиеся прямо или косвенно эсеровского процесса. Рапорта через комячеек поступают в СО ГПУ». Особое внимание обращалось на то, что «по одному отношению к с.р. процессу представляется возможным выявить наилучшим образом полит. физиономию отдельных студентов. Процесс, таким образом, должен быть целиком использован в интересах вышеуказанного выявления противника».

Осведомителям было поручено доносить высказывания профессоров и преподавателей во время занятий, посещать разного рода вечеринки и собрания и потом докладывать о настроениях в студенческой среде, и замыкалось это всё на специальном представителе в каждом вузе, которому осведомители должны были обо всём докладывать. Было решено сделать нечто подобное в масштабах всей страны. Почему именно в мае 1922 г. взялись за вузы и создание всей этой системы? А потому что власти опасались реакции в студенческой среде на готовившийся эсеровский процесс, боялись, что это вызовет аллюзии с процессом 193-х или процессом «первомартовцев». Конечно, эта система не только пережила эсеровский процесс, но существовала в том или ином виде до самого конца советской власти.

В целом можно сказать, что в 1922 г. власти хотя и действовали во многом реактивно, но создали основы того, что мы традиционно понимаем под репрессивной сталинской системой, задолго до того, как она стала восприниматься в качестве таковой. При подготовке эсеровского процесса задумались и о том, что делать с женами, с родственниками осужденных. Поскольку формальных законных оснований удалить их из Москвы и Петрограда не было, воскрешается система административной ссылки. Есть записки, где прямо говорилось о необходимости очистки Москвы и Петрограда от эсеровских элементов. Кстати, под действие этого закона об административной ссылке попадали и юристы, адвокаты, которые защищали обвиняемых первой группы. Это произошло после того, как 20 июня в зал суда привели людей из числа рабочих Москвы и Петрограда, которые потребовали вынесения смертных приговоров. Адвокаты увидели в этом разрушение всей конструкции процесса, заявляли о том, что происходит насмешка над законом и процесс надо немедленно закрывать. Слова адвоката Муравьева — «Горе той стране, горе тому народу, которые с неуважением относятся к закону и смеются над людьми, этот закон защищающими», были встречены криками зала «подлец» и замечанием председателя суда — «за оскорбление русского народа». Это звучит, кстати говоря, очень современно и сегодня.

Адвокаты заявили об уходе с процесса, Пятаков и Крыленко стали им угрожать. Подсудимые 1-й группы поддержали адвокатов и заявили, что будут защищаться самостоятельно. Член ЦК ПСР Гендельман, юрист, заявил в заде суда: «гр-н обвинитель всякое инакомыслие по отношению к нему со стороны защитников рассматривает как уголовное деяние…». Дальнейшая судьба адвокатов первой группы обвиняемых «блестяще» подтвердила печальную правоту слов Гендельмана. Своими высоко профессиональными действиями и мужественной гражданской позицией защитники, подкрепляя весьма сильные моральные и политические позиции обвиняемых эсеров грамотной юридической защитой, доставили немало хлопот сценаристам процесса. И власть «по достоинству оценила» их труды. 18 августа по приказу начальника СО ГПУ Самсонова адвокаты Жданов, Муравьев и Тагер были арестованы. С Муравьева и Тагера была взята подписка о прибытии к 8 декабря 1922 г. в Казань, куда они ссылались на три года. Гуревич, которого ГПУ уличило в передаче члену ЦБ ПСР Г.К. Покровскому стенограмм процесса, в августе 1922 г. был выслан в административном порядке в Нижний Новгород сроком на два года. За адвоката Карякина заступилась коммунистическая ячейка коллегии адвокатов, в своем письме обещавшая взять его на поруки и цензурировать все его публичные выступления, так что он не был отправлен в ссылку. Безусловно, отказ от участия в процессе сначала иностранных («социал-соглашательских», по терминологии Бухарина), а затем и русских («буржуазно-цензовых») защитников наносил серьезный удар по самому процессу, срывал с него последние остатки флера законности и объективности. Все эти детали и подробности очень кричаще показывают, что вопреки насаждавшимся с середины 1950-х годов представлениям о хорошем Ленине и плохом Сталине система со всеми ее карательными функциями в основе своей сложилась еще при Ленине, а потом только усиливалась.

Тогда же, в 1922 г. была создана и система содержания так называемых «особо изолированных», т.е. государственных преступников. К ним относились поначалу приговоренные к смертной казни, а затем превращенные в заложников осужденные первой группы на эсеровском процессе. М.Я. Гендельман в своем заявлении в Верховный Трибунал в августе 1922 г. дал весьма колоритное описание тюремного режима, считая его «ни чем иным, как применявшимся лишь в виде наказания к заключенным карцерным режимом старого строя». По сути речь идет о воссоздании режима каторжных централов, возникает система политизоляторов, их было всего несколько на всю страну, вся система пребывания в заключении, надзора и ухода за заключенными в тюрьмах (включая питание) ощутимо меняется, что нашло отражение в соответствующих инструкциях.

В передовой статье эсеровской газеты «Голос России» от 6 сентября этот режим описывался так: « ... постоянное грубое издевательство над осужденными, как во время процесса, так и после него со стороны низших агентов госполитуправления и тюремной администрации, новый тюремный режим по рецепту Уншлихта, когда осужденных подвергают ежедневному личному обыску, сопровождающемуся грубыми насмешками и издевательствами, лишение свиданий с родственниками, отмена передачи пищевых продуктов, запрещение двадцатиминутной прогулки на свежем воздухе, ночные проверки на смене караула, когда вновь открываются камеры и чекисты требуют от спящих осужденных встать с койки и производят поверхностный обыск в камере». Характерно, что им даже закрыли окна изнутри заподлицо к проемам деревянными щитами, оббитыми железом, что не допустить никаких сигналов из окон и использования «дорожек» тюремной почты.

Сотрудники Секретного отдела ГПУ определили весь круг социально-бытовых условий «особо изолированных», включая питание и количество выводов в уборную. Особенно странное впечатление производит то, что даже нормы питания для осужденных (что уж никак нельзя отнести к проблеме «изоляции») были определены не ВЦИКом, не Наркоматом юстиции, не Наркоматом внутренних дел, не — в крайнем случае — Коллегией Президиума ГПУ (ведь речь шла о ведомственной тюрьме), а руководством структурного подразделения ГПУ, которое и ловило этих эсеров. Думается, власти спасало от гнева общественного мнения Европы только то обстоятельство, что подобные «мелочи» прятали под грифом «совершенно секретно». 8 августа 1922 г. пом. нач. СО ГПУ Андреева представила начальнику СО ГПУ Самсонову «норму пайка для осужденных по делу ЦК ПСР», которую находила «вполне достаточной», и просила утвердить.

Но, сами по себе раскладки (хоть дореволюционные, хоть советские) еще не гарантировали, что будет закуплено (в царское время) или получено (в советское время) соответствующее количество продуктов подобающего качества, что продукты не будут разворованы тюремным персоналом (или втайне от администрации, или в сговоре с ней). В советское время тюремные повара, опасаясь наказания за прямое расхищение продуктов, порой находили достаточно хитроумные способы. Так, например, в одном из заявлений Ф.Ф. Федоровича, когда эсеры-цекисты находились еще в, можно сказать, элитной Внутренней тюрьме ГПУ, указывалось, что несмотря на наличие в супе волокон мяса, говорить о мясном бульоне не приходится. Проще говоря, повар долго вываривал мясо, оставляя его заключенным, а большую часть бульона забирал себе, разбавляя остатки кипятком. Таким образом, схватить повара за руку было непросто, так как внешне суп с плавающими в нем волокнами мяса выглядел вполне пристойно, а по сути все самое ценное из него было уже украдено. О степени калорийности такого бульона нетрудно догадаться.

А что касается создававшейся в это время системы агентурно-оперативного обслуживания, то можно вспомнить о применении камер для слежки в зале суда во время эсеровского процесса или в камерах для свидания с заключенными. Совершенствовалась не только система присмотра за всеми категориями заключенных. Устанавливалась система наружного и внутреннего (в Доме Союзов) наблюдения за посетителями судебного процесса над эсерами; чекисты, переодетые в красноармейцев, выявляли нелояльных, тех, кто выражал сочувствие, наблюдая за их поведением, репликами и т.д. И информировали потом об этом. Вся эта система не очень работала в годы гражданской войны, когда ЧК делала упор на более лобовые методы устрашения в условиях красного террора, но сформировалась позже, в условиях подготовки и проведения эсеровского процесса.

Строго говоря, именно в это время Ленин дал ответ на все надежды относительно возможной будущей эволюции коммунистического режима в демократическом направлении. Было дано понять, что этой эволюции не будет никогда. И это оказалось правдой. Идею демократической эволюции режима впервые за многие десятилетия попытался осуществить только Горбачев в конце 80-х годов, но и это завершилось крахом, потому что весь комплекс идей, навыков и традиций большевистской советской системы абсолютно не подразумевал никакой демократии никогда. И Ленин несмотря на некоторые импровизации в экономике всегда делал ставку на сверхцентрализацию власти. На протяжении всего своего существования советская система вела к дальнейшей централизации власти и параллельно к удушению свободы.

ИЭ.: Почему большевики решили расправиться, прежде всего, с эсеровской партией, насколько именно эсеры представляли реальную угрозу для большевиков?

К.М.: Не только с эсерами хотели расправиться. Власти одновременно начали подготовку расправы не только над эсерами (я не пользуюсь советским определением — правые эсеры, потому что эсеры свою партию никогда, в том числе в эмиграции, не называли так), но и над анархистами и меньшевиками. Но по итогам проведения эсеровского процесса власти решили отказаться от проведения другого такого процесса, потому что слишком неоднозначными были результаты. Часть поставленных задач власти сумели решить, я говорю о политико-пропагандистской кампании внутри страны. Прилагая суперусилия, большевики не жалели здесь средств, кстати и упомянутые церковные ценности пошли, в частности, на расходы по организации этой кампании.

«Всенародное осуждение» было важнейшим элементом антиэсеровской кампании (как и всех других последующих кампаний), и ее значение далеко выходит за рамки чисто контрпропагандистской кампании, развернутой властями, каковой она, безусловно, и являлась.

Член ЦБ ПСР Г.К. Покровский в письме из Москвы от 12 июня 1922 г., адресованном в Заграничную Делегацию ПСР, восклицал: «Процесс эсеров вытеснил собой остальную жизнь России. Кроме этого процесса у большевиков, кажется, нет никаких нужд, никаких забот. […] Десятки тысяч газет центра и провинции, обслуживающих партийные большевистские губкомы, исполкомы и всякие отделы, от первой и до последней страницы заполняются "фактами" о предательствах и разбоях "бандитов" эсеров и все это помещается под заголовком "процесс эсеров"[…]. Резолюции... резолюции... без конца резолюции, выражающие оскорбленное чувство трудящихся и требующих одного: не расстрела эсеров, а самой мучительной казни»..

Как это видно из протоколов седьмого заседания «Агиткомиссии ЦК РКП(б)» от 7 июня 1922 г., сами коммунисты называли это действо «петиционной кампанией», хотя на традиционные петиционные кампании начала ХХ века, все, что развернулось в России в мае-июне 1922 г., походило мало. Форма «петиционной кампании» в качестве оружия в политической борьбе широко использовалась российским освободительным движением в борьбе с царским режимом. Широко известны либеральные банкетные кампании. Не менее широко известно крестьянское «приговорное движение», которое всеми силами в годы революции 1905-1907 гг. стимулировала эсеровская партия через сеть своих партийных «крестьянских братств». Вынесение резолюций на партийных собраниях весьма широко практиковалось и в условиях российской нелегальной работы, и в условиях эмигрантского существования, став неотъемлемой частью повседневной жизни революционной среды, и одновременно ее традицией и необходимой частью бытования. Усвоение этой новой традиции (собрания и резолюции) самыми разными слоями общества в годы революции 1905-1907 гг. произошло достаточно легко, вероятно, потому, что для крестьянской России эта новая традиция явилась всего лишь видоизменением многовековой традиции мирских сходов с их приговорами. С легкой руки партийных работников, собрания и резолюции стали приметой революционного времени: от банкетных кампаний до резолюций митингов взбунтовавшихся солдат. Впрочем, нечто подобное практиковалось и противостоящей стороной. Так, например, монархически и черносотенно настроенные круги общества всячески выражали в это время поддержку власти, посылая по собственной инициативе в адрес царя бесчисленные коллективные приветственные телеграммы, адреса, депутации и т.д. и т.п. Эти формы, как и шествия черносотенцев с портретами царя были крайне важны власти и являлись для нее важным средством политической борьбы. Естественно, что это волеизъявление только отчасти было стихийно, сплошь и рядом получая импульс со стороны местных властей.

Но большевики придали этому совершенно иное качество. Ноу-хау большевиков заключалось в том, что они, став властью, такую форму борьбы, как резолюция, применявшуюся ранее оппозиционными силами против власти, использовали против самой оппозиции. Но самое важное, что, использовав для этого все властные рычаги, вплоть до силового давления, арестов и увольнений, они включили в эту игру практически все категории населения. За годы гражданской войны и партаппаратом, и чекистами был накоплен подобный опыт, и в 1922 г. вопрос стоял во многом лишь о нахождении оптимальных и технологичных форм его применения. Впервые в истории режима были проведены столь всеохватные кампании – агитационная кампания власти и «всенародное волеизъявление и осуждение», которые, как волны, шли навстречу друг другу. «Всенародное волеизъявление и осуждение», конечно, было подготовлено, простимулировано и во многом даже осуществлено самой властью, бросившей на это и немалые финансовые средства, и всю мощь своего партийного и пропагандистского аппарата, и даже репрессивный аппарат, следивший за «правильностью» волеизъявления.

Решение о проведении рабочих собраний, клеймящих эсеров, было принято 6 мая 1922 г. на очень высоком уровне – на втором заседании комиссии Политбюро («тройки Политбюро») РКП(б), на котором присутствовали Троцкий, Каменев, Дзержинский, Зиновьев, Бухарин, Луначарский.

Кроме того, организация подобных собраний проходила в тесном контакте партийных органов и ГПУ. Более того, как свидетельствуют документы «тройки» ГПУ, чекисты не являлись лишь проводниками воли «тройки» Политбюро, а сами в данном вопросе были инициаторами новых технологий и приемов, обращаясь в МК РКП(б) с рекомендациями по реализации того или иного замысла. МК РКП(б) и ГПУ предпринимали серьезные усилия для того, чтобы тщательно готовившееся ими изъявление «всенародного гнева» на преступления эсеров проходило без нежелательных эксцессов.

Важнейшей задачей чекистов стала организация совместно с МК РКП(б) дежурства чекистов на всех собраниях и митингах, где выносились резолюции, осуждавшие эсеров, с выявлением всех тех, кто выступал против (особо это касалось собраний на заводах и фабриках), а также организация постоянного дежурства у телефонов чекистов Московского Губотдела ГПУ (МГО) для оперативного реагирования на соответствующие сигналы.

Было решено просить МК РКП(б) извещать СО ГПУ «о всех собраниях, назначаемых на фабриках и заводах, а также о всех митингах», а СО ГПУ, МГО и МК РКП(б) выделить «по одному товарищу для несения дежурств»; провести собрание райуполномоченных МГО; поручить МК РКП(б) выделить лучших коммунистов для участия в фабрично-заводских собраниях и митингах, сообщить им фамилии и номера телефонов тех чекистов, с кем они должны поддерживать связь; мобилизовать группу «разведчиков ГПУ и МГО не менее, как по 10 человек для несения постоянных дежурств на время процесса правых с.-р.» и восстановить «мобилизацию по отделам, с которыми должна поддерживаться телефонная связь»; уточнить «дислокацию московских фабрик и заводов, ячеек, фамилии ответственных секретарей ячеек и районных уполномоченных МГО»; представить сведения о настроении всех партийных группировок, также рабочих и служащих на транспорте.

Какими методами властям удавалось добиваться, как правило, «единодушных» резолюций рабочих собраний и митингов, клеймящих эсеров, показывает решение «технической тройки» ГПУ от 24 мая 1922 г. В нем говорилось: «Просить МК РКП дать соответствующие инструкции ячейкам, а тов. Савватьева – районным уполномоченным: всех выступающих на митингах и собраниях правых эсеров, а также выступающих в защиту их арестовывать. При невозможности производства ареста брать на учет». Заграничная и подпольная эсеровская и меньшевистская пресса в это время приводили многочисленные примеры арестов всех, кто пытался на митингах усомниться в обоснованности обвинений против эсеров.

Крайне важен вопрос о том, насколько все эти резолюции, декларации и выступления отобранных делегатов отражали подлинное настроение рабочих, проявлявшееся на рабочих собраниях. Каковы же в реальности были реакции различных слоев на процесс эсеров? Как проходили митинги на заводах и в городских районах? Какие резолюции и каким образом на них выносились? Была ли заметна контрпропагандистская работа эсеров и меньшевиков? Как реагировали на нее рабочие, студенты, служащие и т.д.?

Отчасти на эти вопросы можно получить ответ из наблюдений свидетелей событий. Механизм проведения митингов и принятия резолюций великолепно описал в письме Э. Вандервельде анонимный корреспондент. В этом письме, посланном из Петрограда в Москву “Бельгийскому гражданину Э. Вандервельде”, задержанном МГО ГПУ и переданном в 3 отделение СО ГПУ, в частности, говорилось: “[…]В резолюции на заводах и фабриках – относительно с.-ров - конечно Вы не верите. Ведь известно, как они принимаются: Большевик произносит длинную, скучную речь, а потом, прочитав приготовленную резолюцию, спрашивает: “кто против?” Никто рук не поднимает – действует террор, который обещает, при случае, повторить Ленин в одной из последних своих речей. Если большевик дурак, то он во время первого голосования спрашивает ”кто за резолюцию”, рук также никто не поднимает». Меньшевик Б. Двинов так описывал в июне 1922 г. в «Социалистическом Вестнике» технологию проведения митингов и «петиционной кампании»: «Митинги. Конец работы. Собираются уходить. Вдруг шум. Ворота на запоре. Что такое? “Митинг против эсеров”, никого не пропускают. Стоят, слушают, пока оратор не кончит свою нудную канитель, никого не интересующую, и можно будет уйти домой.

– Кто “за”? – спрашивает председатель.

– Все, – отвечает директор завода.

“Единогласно” подтверждает первый, и назавтра в “Правде” появляется новая резолюция. Но уже посылалось больно много этих резолюций и большевики смекнули, что, пожалуй, Европа не поверит, что так уж необходима стала всем кровь эсеров!.. […] Смекнули и решили – не поверят! Надо подкрепить. Чем? Подписями. Дан был лозунг: п е т и ц и и ! ”мы, мол, рабочие …такого завода просим с.-ров расстрелять”. А на заводе спрашивали товарища рабочего: “не хочешь подписать? А вылететь с завода хочешь?”… Остальное ясно».

Мы имеем возможность посмотреть на эти митинги и настроения их участников и с помощью такого совершенно уникального источника, как секретные агентурные донесения чекистов, посещавших часть этих митингов (это называлось – «выслать разведки»). Они отложились в «Агентурном материале о ходе собраний на предприятиях г. Москвы, по поводу процесса». Безусловно, картина настроений была весьма пестрой. Прежде всего, следует отметить, что в тех местах, где собрания трудящихся были по своему составу подобраны, как правило, все проходило для властей спокойно, и резолюции принимались «на ура!». Речь идет, прежде всего, о собраниях, которые проводились в летних садах в каждом из районов Москвы, куда пускали строго по билетам. Таким образом партийные и советские органы, организовывавшие эти собрания, с одной стороны, искусственно обеспечивали достаточно лояльный состав их участников, с другой стороны, из-за фактически пропускной системы, туда не могли проникнуть для выступления эсеры и меньшевики.

А вот в реальных коллективах, по месту работы такие собрания таили порой немало неприятных сюрпризов. И не только потому, что не было «организованного» энтузиазма у очень многих участников таких собраний, но еще и потому, что, несмотря на угрозы арестов, на них нередко выступали эсеры и меньшевики, а то и просто критически мыслящие рабочие, проваливавшие казенные резолюции.

Так, например, 1 июня 1922 г. в Москве аж на 8 собраниях чекисты зафиксировали несколько «единоличных контрвыступлений» или неблагоприятный оборот дела. В Краснопресненском районе на пленуме райсовета левый эсер Прокопович выступил в защиту эсеров и был исключен из членов районного Совета. На заводе Варц и Мак-Гиль в Сокольническом районе из 150 присутствовавших на собрании рабочих за резолюцию докладчика-коммуниста проголосовало 40 человек, двое – против, остальные воздержались. На вопрос «о мотивах воздержания один из рабочих (личность установлена) ответил вопрос[ом]: почему сейчас “судят не тех, кто стрелял, бил и грабил” рабочих, когда те “ездили за картошкой и хлебом”, а тех, которые “не так виновны, как о них говорят”».

За прошедшее время с лета 1918 г., когда Ленин требовал развязывания «красного террора» за счет самодеятельности масс, власти многому научились и продолжали учиться в столь важном для них деле превращения «агрессивного “человека толпы” в соучастника собственной репрессивности». Это относилось и к «языку» власти, который оказался понятен массам в 1922 г. и вызвал сильный отклик масс, уже на «народном», полуграмотном и корявом языке петиций и резолюций, которые и по смыслу, и по стилистике превосходили самые смелые ожидания власти в своей ругательности и кровожадности. Даже та небольшая часть подобных процитированных нами резолюций и петиций позволяет сделать вывод, что агрессивный «человек толпы» и власть вновь благодарно нашли друг друга. Но самое главное, власти копили ценнейший опыт технологий манипулирования «человеком толпы» для превращения его не только «в соучастника собственной репрессивности», но и в инициатора этой репрессивности. Таким образом, власть извлекла выводы из урока, о котором говорил в 1918 г. Ленин. Так, обращает на себя внимание, что сначала в пропагандистской антиэсеровской кампании 1922 г. власти использовали форму с меньшей степенью личной включенности человека в инициирование репрессий массами – человек не ставил под этими резолюциями своей подписи и терялся в безликой массе, ощущая свою ответственность и значимость минимальной.

Но позже, в рамках петиционной кампании, ситуация кардинально меняется, т.к. инициатива жесткого репрессирования эсеров (причем не только подсудимых, а в целом эсеровской, а заодно почти всегда и меньшевистской партии) шла исключительно снизу из рабочих коллективов (нажим и давление извне оставались за скобками). Петиции, в отличие от резолюций, несли отпечаток личного участия конкретных людей, будучи снабжены десятками и сотнями подписей. То, что петиции присылались с сопроводительными письмами из укомов, райкомов, горкомов и губкомов РКП(б), уже оставалось за кадром, так как в тексте петиций, которые и публиковались в советских газетах, указаний на направляющую и руководящую роль РКП(б) уже не было. Человек, поставивший свое имя под петицией, требовавшей расстрела подсудимых, был в большей степени включен в механизм инициирования репрессий и больше чувствовал свою значимость и ответственность за «репрессивность», которая становилась уже и его собственной, и предпринятой по его инициативе. Власть фактически хитро спряталась за его спину (собственно, это и было одной из причин организации подобной кампании «волеизъявления народа» в целом). Ведь это рабочий просит власть применить репрессии к его и ее врагам! Как она может отказать ему, ведь она власть рабочих?

Подводя итог, зададимся вопросом: а насколько эффективным было такое организованное властью «волеизъявление народа»? Удавалось ли спрятать искусственный характер «митингов» и «петиционной кампании» и то принуждение (или во всяком случае манипуляцию), которое использовалось властью при ее проведении? Вводило ли кого-нибудь такое волеизъявление в заблуждение? Да, безусловно, вводило. И хотя искусственность и рука власти были слишком очевидны, никто ни в России, ни за границей не мог сказать, сколько людей искренни в своих чувствах, а сколько запуганы. Факт десятков тысяч резолюций собраний рабочих, красноармейцев, служащих, крестьянских сходов нельзя было просто так проигнорировать. И хотя то, что народом манипулируют, было достаточно очевидно для любого сколько-нибудь непредвзятого наблюдателя, сам гигантский масштаб этой манипуляции о многом говорил. Фактически он говорил о том, что народ, только что выступавший субъектом революций и гражданской войны, бывший демиургом истории, превращен в марионетку и поддался этой манипуляции власти (пусть широко использовавшей угрозу увольнения и репрессий). Это вселяло в противников большевистской власти самые дурные предчувствия и ожидания еще худших перспектив. Власть же, видя эффективность подобных манипуляций с общественным мнением, отчасти сама попадала под гипноз инспирированного «народного волеизъявления». И власть, и рядовые коммунисты испытывали, напротив, веру в свою непобедимость и в свою правоту, теша свой столь популярный в это время у большевиков комплекс – «победителей не судят!».

В целом, можно сказать, что, знакомясь с процедурой организации по всей стране принятия этих резолюций и петиций, а также с их кровожадными по содержанию и демагогически-разнузданными по тону текстами, понимаешь, что, хотя эта традиция запомнилась советским людям в основном начиная с процессов второй половины 30-х годов, появилась и окрепла она задолго до них.

Что касается агитационной кампании за границей, ее ждал полный провал. Об этом стоит поговорить отдельно.

ИЭ.: Ну да, ведь насколько я понимаю, международный резонанс эсеровского процесса был довольно велик, в том числе в левых кругах на Западе.

К.М.: «Если бы этого процесса не было, его следовало выдумать ради такого большого политического выступления против партии» – эти слова В.М. Чернова были услышаны секретным сотрудником берлинской резидентуры ИНО ГПУ и переданы в Москву. И в них нет преувеличения. Эсеровская эмиграция (при помощи меньшевиков) сумела развернуть грандиозную протестную кампанию в Западной Европе и высоко поднять престиж ПСР, которая немалой частью западных социалистов стала рассматриваться как авангард в борьбе с «коммунистической угрозой» и экспансией Коминтерна, опасность которых они только-только начинали осознавать (в том числе, и благодаря процессу с.-р.).

Было бы ошибкой считать, что эсеровские организации в России безучастно взирали на вакханалию большевистской пропаганды. Напротив, как только стало известно о готовящемся процессе, все силы российских эсеров были брошены на контрпропаганду. Эсеры (а также и меньшевики) пытались вести как устную агитацию (например, на митингах, устраиваемых по этому поводу властями), так и печатную (в нелегальных партийных газетах и листовках). Естественно, подсудимым выражалась всяческая поддержка на страницах нелегальной эсеровской прессы в России и эмигрантской партийной печати.

Анализ эсеровских листовок, воззваний, газетных статей их нелегальной прессы свидетельствует о том, что, будучи написаны ярко и образно, они хлестко и зло били большевиков и по своему качеству явно превосходили пропагандистские утки своих противников. Впрочем, ясно, что масштабы контрпропаганды эсеров и меньшевиков были совершенно несопоставимы с масштабами официальной государственной пропагандистской машины. И если российские эсеры и меньшевики, чьи организации и типографии беспрерывно громили чекисты, в лучшем случае могли влиять отдельными листовками и устной пропагандой на тысячи людей, то власть подвергла систематической и очень интенсивной пропагандистской обработке миллионы и десятки миллионов (в силу понятных причин пропаганда менее интенсивно велась в деревенской глубинке).

Поставленные в слишком не равные условия, эсеры проиграли битву за умы людей в России, но одержали внушительную победу за ее пределами. Документы свидетельствуют о тех сверхусилиях, которые приложили заграничные эсеры, организуя антибольшевистскую кампанию. Она стала катализатором и детонатором мощного протестного движения, охватившего на Западе разные слои общества (прежде всего рабочее и социалистическое движение). Особо подчеркнем, что за годы революции и гражданской войны разногласия и взаимное неприятие разных эсеровских лидеров и эмигрантских групп заметно обострились. Так, например, «правые» эсеры устами Н.Д. Авксентьева обвиняли В.М. Чернова и его сторонников в том, что их «левизна» и пробольшевистские колебания сыграли роковую роль в судьбах партии и России. Чернов же обвинял «правых» и «правый центр» в навязывании в 1917 г. партии коалиционного соглашения с кадетами и повторении этого катастрофического опыта в годы гражданской войны. Но процесс 1922 г. временно сплотил все враждующие группы эсеровской эмиграции, и они выступили единым фронтом, хотя и не без трений. Представляется, что ни до, ни после эсеровская эмиграция не действовала с таким единодушием и такой самоотдачей, что и позволило им организовать грандиозную международную кампанию в защиту подсудимых эсеров, которая приобрела невероятный размах и стала ярчайшей страницей процесса и одновременно неприятнейшим сюрпризом для большевистского руководства.

Сразу отмечу, что участвовали в этой европейской кампании, прежде всего, социалистические партии, профсоюзы и ряд известных общественных деятелей, ученых, писателей, а не буржуазные круги и правительства, как это утверждала советская пропагандистская машина.

Заграничные эсеры, развернув кампанию протеста против судилища, устроенного коммунистами, пытались действовать во всех направлениях: от инициации резолюций и писем протеста со стороны видных общественных фигур и политических партий до попыток организации за границей протестных митингов.

Вот как описывал митинг в поддержку осужденных эсеров на Староместской площади в Праге в августе 1922 г. И.М. Брушвит в своем письме В.М. Зензинову: «...я давно не переживал таких минут: на исторической площади среди ночной тьмы стройное пение более чем десятитысячной толпы, сердечные, проникнутые сознанием момента, вызывающие слезы у собравшихся, речи – это картина, которую давно уже Прага не видела. Озлобление в массах против коммунистов было так велико, что часть по выходу из Острова бросилась к большевистской миссии и стоило большого труда их от этого шага удержать».

Причины такой грандиозной поддержки эсеров в Чехословакии со стороны обеих социалистических партий и рабочих очень хорошо вскрыл в одном из своих писем в ЗД ЦК ПСР секретарь «Комиссии по процессу» и Межпартийного Организационного комитета Владимир Пшиходский: «В этой самой свободной и демократической стране в Европе пролетариат великолепно организован, вполне дифференцирован. ...Социалисты здесь готовы самым решительным образом пресечь всякие эксцессы со стороны “коммунистов”, но они не хотят сами подать повод последним стать на этот путь. Вот почему мы в нашей акции протеста против большевистской юстиции и предрешенного приговора встречаем самый сердечный и дружный отзвук в политических партиях, отношение к нам самое хорошее и манифестация протеста, вероятно, будет самой дружной и мощной».

Французские, английские и немецкие социалисты и профсоюзы оказались сильнее в других видах деятельности: они отличились организацией многочисленных резолюций протеста, посылкой писем и резолюций в Кремль, развертыванием кампании в собственной прессе, давлением через своих депутатов как на собственное правительство, так и на советских дипломатов, заинтересованных в признании Советской республики (эту тактику английские и французские социалисты успешно применяли и в 1924-25 гг. во время голодовок осужденных по процессу эсеров).

В каждой стране движение принимало свой особенный характер в силу специфики и традиций этой страны. Так, например, во Франции в поддержку эсеров выступило огромное количество всевозможных профсоюзов, федераций синдикатов, департаментских союзов и Бирж труда. Меньшевик В. Войтинский по этому поводу констатировал: «В этой стране, где большая часть рабочего класса до сих пор хранит заветы Великой Революции, пролетариат боролся за жизнь и свободу русских социалистов-революционеров с тем же чувством, с каким 20 лет тому назад, под руководством Жореса, боролся он за торжество правды в деле Дрейфуса». По подсчетам эсера И.А. Рубановича, до 1 августа 1922 г. французские профсоюзы отправили «около 60 телеграмм и 30 писем» с протестами против процесса над эсерами. 40 таких писем и телеграмм было отправлено в Париж представителю советского правительства М. Скобелеву и было передано им в Москву, где они осели в делопроизводстве Политбюро ЦК РКП(б). А в брошюре В. Войтинского «Двенадцать смертников» одно перечисление французских профсоюзов заняло больше страницы.

Впрочем, протестовали социалисты, профсоюзы и общественные деятели отнюдь не только Франции, Великобритании, Германии, но почти всех европейских стран. Некоторая, весьма незначительная, часть всех посланий, обрушившихся на Кремль, но дающая тем не менее весьма яркое представление и о самом разном составе протестантов, и об их настроениях, осела в трех тематических делах фонда Политбюро, хранившихся сначала в Архиве Президента Российской Федерации, а сейчас в РГАСПИ. Свои протесты выразили крупнейшие социалистические партии Европы: французские социалисты (СФИО и ПСФ), германская социал-демократическая партия, германские независимые социалисты, Британская рабочая партия, Английская независимая социалистическая партия, Британская социал-демократическая федерация, Бельгийская социалистическая партия, социалистическая и социал-демократическая партии Чехословакии, социал-демократическая партия Италии, социал-демократические партии Швеции и Голландии, социалистические партии Болгарии, Польши, Латвии, Литвы и даже объединенные социалистические партии Индии. С протестом также выступили социалисты Белоруссии, Украины, бундовцы, социалисты-сионисты и меньшевики. Протестовали также многочисленные небольшие социалистические организации, вроде анархистской группы Зейлера из Цюриха, или французских организаций типа социалистической группы в Пантэне, секции в Авэне, 14-й секции Сенского департамента, социалистических федераций Юры, Бувэ, Роны, Верхней Соны и т.п. Еще более пестрая картина была с протестами профсоюзов. Огромное значение имели протесты писателей – М. Горького, Анатоля Франса, Анри Барбюса, Ромена Роллана, Герберта Уэллса.

Протестной кампанией были охвачены многие видные фигуры научной и общественной жизни Франции и Германии, что отчасти было заслугой эсеров-эмигрантов, нашедших верную технологию сбора подписей под протестами. Об этом можно судить по немецким текстам типового содержания, с которыми обращались к намеченным заранее лицам. В Германии такие протесты подписали Альберт Эйнтштейн, Г. фон Герлах, Гарри граф Кесслер, Эрнст Федер, главный редактор «Парламентскорреспонденц» центра доктор Фортман, член рейхстага доктор Рудольф Гильфердинг, доктор Пауль Натан, бывший министр профессор Гуго Прейс, главный редактор «Форвертса» Фридрих Штамперер, редактор «Берлинер Фольскцайтунг» Карл Феттер, редактор «Франкфуртер Цайтунг» доктор Б.Гутман, Габриеле Рейтер, Бернгардт Кемлерман, Феликс Либерман, профессор Алоиз Риль, доктор Рудольф Брейтшейд, Г.Зудерман, Г.Штребель, И.Сассенбах и др. Во Франции протесты подписали многие профессора Сорбонны: А.Олар, Габриэль Сеайлль, Р.Шнейдер, Анри Озер, П.Леви-Брюль, Л.Брунвиг, Виктор Баги, Ш.Сеньобос, а кроме того Поль Пенлевэ, А.Мельэ, Эмиль Борель, Аллеман, Ксавье Леон, Шарль Жид, Эмель Терквам, Ж.Адамар, Анри Леви-Брюль, П.Альфандери, Жанна П. Альфандери, доктор Марсель Леви-Брюль, Ж.Бруншвиг и многие другие.

Слитный хор социалистических организаций и партий, а также Второго и Венского Интернационалов, профсоюзов и видных авторитетных общественных деятелей, писателей, ученых, безусловно, стал мощной силой, с которой были вынуждены считаться и советское руководство (от руководителей Коминтерна до дипломатов), и местные коммунистические и прокоммунистические организации, чувствовавшие себя в этой атмосфере весьма неуютно. В этой связи представляется неслучайным, что руководители Коминтерна и советского внешнеполитического ведомства и в эти, и в последующие годы были сторонниками более мягких мер в отношении преследуемых режимом российских социалистов, т.к. более суровые меры рикошетом били и по ним. Несомненно, мощная кампания поддержки подсудимых эсеров была неприятным сюрпризом для большевиков и имела для них весьма серьезные последствия: она ломала их имидж, разоблачая их как палачей (к тому же не стыдящихся своего палачества), наносила мощный удар по европейским коммунистам и всем просоветски настроенным элементам (многие из них были вынуждены даже присоединить свой голос к хору протестующих). Представляется, что это было одно из первых сокрушительных поражений большевиков в глазах европейского общественного мнения, поражение, имевшее серьезное значение. Именно тогда и начинает формироваться мнение о несовместимости коммунизма и демократии, неприятие практики подавления коммунистами инакомыслия, где бы оно ни проявлялось. В этом контексте становится понятным совершенно неожиданное переплетение в глазах французской общественности двух, казалось бы, совершенно разных карательных мероприятий большевистской власти – против эсеров и против церкви, о чем свидетельствует письмо В.О. Фабриканта пражским эсерам от 11 сентября 1922 г.

Да, такой резонанс, конечно, произошел и потому, что эсеры и меньшевики были частью международного социалистического движения и именно с этого момента в сознании многих социалистов и многих демократов происходит перелом в отношении к большевистскому правлению в России. До этого отношение к большевистскому эксперименту, большевистскому режиму в левых кругах на Западе было в целом иным, к ним относились как к людям, применяющим насилие, не соблюдающим законы, но делающим это во имя интересов пролетариата, ради великих целей создания нового общества. Это были такие традиционные представления, достаточно распространенные среди социалистов и в международном рабочем движении, и которые большевики пытались поддерживать. Но на примере судебного процесса 1922 г. все убедились в подлинной физиономии большевизма, их правовом нигилизме, абсолютном цинизме, в том, что они попирают свободу и абсолютно антидемократичны просто по сути своей. И в них в это время многие левые на Западе впервые реально увидели врагов демократии, врагов свободы. Российские эсеры и меньшевики, особенно меньшевики, которые были тесно связаны с германской социал-демократией, оказали очень серьезную поддержку в разоблачении этой пропагандистской кампании. Но, конечно, самой крупной неприятной неожиданностью для большевиков стала реакция европейских демократических и социалистических кругов на процесс, имевшая весьма серьезные последствия для власти: взамен романтизированного представления о смелых социальных экспериментах «первого в мире государства рабочих и крестьян» утверждается более адекватное представление о недемократичности советского режима и правовом нигилизме его руководителей; европейские социалистические партии получили прекрасную возможность дать хороший бой как Коминтерну в целом, так и своим собственным национальным компартиям; были осложнены отношения советского государства с европейскими; вместо желаемой дискредитации эсеров и меньшевиков (а также поддержавших их западных «социал-соглашательских» партий) большевики получили рост их известности и авторитета в некоммунистических слоях рабочего класса, в демократических и социалистических кругах Европы; эсеры и меньшевики заняли вполне достойное место среди европейских социалистических партий, рассматривавших их отнюдь не как «бедных родственников», а как надежных и опытных союзников в борьбе с «коммунистической экспансией».

Впервые в 1922 г. пришло понимание в западной демократической среде, что это не некая случайность, а именно врожденный порок всей системы с ее абсолютной антидемократичностью и репрессивностью, а против кого она применяется, это уже второй вопрос, сегодня власти действуют против социалистов, завтра против церковников, послезавтра против спецов и т.д. Вот это понимание забрезжило уже в 1922 г. Это, собственно говоря, уже точка перелома. Демократическая общественность Европы впервые посмотрела на происходящее в России не как на какие-то частные нарушения, отклонения, эксцессы большевистского эксперимента, а увидела в этом абсолютный антидемократизм. И кстати тогда же на процессе с.-р. родились призывы подсудимых к суду: Граждане, соблюдайте свои собственные законы. Парафраз нам известен от более поздних диссидентов, которые призывали своих судей соблюдать действующую конституцию. Т.е. уже на самом процессе тыкали судьям на многочисленные нарушения собственного уголовного кодекса от 1 июня 1922 г.

ИЭ.: Да, абсолютно прослеживается преемственность с более поздними явлениями.

К.М.: Именно так. Прослеживается полная преемственность. Я думаю, что уже здесь обозначилась некая родовая травма всей советской политической системы, травма, как выяснилось много позже – неизлечимая. Проявилась она как в антидемократизме системы и несменяемости власти, так и в преследовании инакомыслия. Это все в Европе понимали как раз с 1922 г., с этого момента и начинается поддержка борьбы политзаключенных в России за свои права, и реальная борьба заключенных в политизоляторах была в это время еще возможна благодаря этой поддержке.

Так что позиция социалистов и профсоюзов Запада, начиная с 1922 г., нанесла довольно сильный удар по всему коммунистическому движению, по Коминтерну. В Чехии, например, местные социалисты летом 1922 г. проводили митинги протеста на Староместской площади вместе с эмигрировавшими эсерами. И тем самым они очень эффективно боролись с собственной коммунистической партией, только что возникшей. От местных коммунистов требовали выразить свое отношение к процессу. Тревогу забили многие коммунисты – в Италии, во Франции, Германии, подвергаясь критике со стороны социалистов и рабочих. Но это не закончилось в 1922 г., но продолжалось и дальше. Мне вспоминаются в этой связи донесения советских полпредов из Великобритании и Франции, это был 1925 г. Были выпущены из заключения и отправлены в ссылку видные эсеры Тимофеев и Абрам Гоц. Так вот когда их вновь взяли под стражу (а это случалось в те годы многократно), лейбористы, как доносил советский полпред, обещали торпедировать торговый договор с Великобританией, если не прекратятся преследования эсеров в Советском Союзе. Точно также и французские социалисты в парламенте надавили на свои власти. Этот вопрос неоднократно обсуждался на Политбюро и сохранились письма советских дипломатов: у нас торговый договор накрывается из-за того, что чекисты занимаются всякими глупостями, запрещая политзаключенным свидания с женами и прочее. Иногда власти приходилось идти на уступки. Причем была довольно показательная история 1924 г., когда сами чекисты выступили с инициативой высылки значительной части политзаключенных социалистов и анархистов из СССР. Но об этом, скажу позже, когда речь пойдет о «философском пароходе».

ИЭ.: Власти пошли все-таки на смягчение приговоров. Рассчитывали что ли, что часть эсеров пойдет на сотрудничество с большевиками? Может быть, были такие представления, что вот сейчас напугаем, но зато часть этого политического течения станет более лояльным, т.е. будет соблюдать некие правила игры?

К.М.: Тут всё значительно сложнее было. Многослойнее, я бы сказал. И значительно интереснее. Надо смотреть сквозь призму самой большевистской партии и самой большевистской элиты. Там всё время шла борьба между, так сказать, «твердокаменными», т.е. сторонниками жёсткой линии, и мягкотелыми. Это ярко проявилось уже в октябре 1917 г., когда Зиновьев и Каменев, как мы знаем, выступили публично против вооруженного восстания. А в ноябре было два письма группы видных большевиков, в том числе членов ЦК и Совнаркома, где говорилось о том, что эта линия, которая осуществляется сейчас, приведет к государственному террору, красному террору. И предлагали идти по пути создания однородного социалистического правительства. Ленин просто эту комбинацию поломал и, собственно говоря, позже все вот эти противники генеральной линии были вынуждены вновь вернуться в лоно партии, и Ленин в принципе все время играл на повышение, старался создать ситуацию, когда колеблющимся будет некуда деваться. И в 1922 г. он вместе с Троцким эту историю повторил. Надо иметь в виду, что у части большевиков были контакты с меньшевиками – на личном и на семейном уровне. Вспоминается в этой связи статья в меньшевистском «Социалистическом вестнике» (весна-лето 1922 г.), где говорилось о том, что все те, кто сделал ставку на расстрел подсудимых, они выкопают такие рвы, зальют их настолько кровью, что уже повернуть назад будет невозможно. Т.е. это была со стороны Ленина, Троцкого, Сталина и др. попытка не дать возможность мягким коммунистам договориться (речь идет о Зиновьеве, Каменеве и прочих «мягких») в случае угрозы режиму с меньшевиками и эсерами. А Ленин фактически отсекал им пути назад. Т.е. у Ленина, насколько я понимаю, в голове это всё объединялось, с одной стороны, НЭП, а с другой стороны, ужесточение репрессивной системы и ее обновление, при усилении мощнейшей пропагандистской кампании. И в то же время внутри самой партии отношения с этими мягкими, которых снова делают заложниками ситуации. Мы видим нечто подобное и сегодня, когда первые лица делают заложниками своей позиции все остальные части элиты. Они просто тащат за собой всех остальных что-то делать или, скажем, подписывать вопреки своей воле. Здесь интересно, что Ленин, Троцкий, Сталин пытались подвигнуть мягких большевиков на большее, чем те были готовы. Против процесса никто из них не возражал, но вот на последнем этапе встал вопрос о вынесении реальных смертных приговоров в отношении 4 человек, сохранился документ, отражающий итоги голосования, он показывает, что были разные мнения, в конце концов по инициативе Каменева вопрос перенесли на пленум ЦК, который нашел компромиссное решение, хотя и превратил при этом заключенных в заложники: если эсеровская партия вновь обратится к вооруженной борьбе, тогда приговор будет приведен в исполнение. А ведь поначалу реально строились планы расстрелять 4 человек. Зачем? А потому что после расстрела уже никто из эсеров или меньшевиков никогда не стал бы ни при каких обстоятельствах о чем-либо говорить с Зиновьевым или Каменевым. После этого все разговоры кончились бы. Собственно, это была одна из таких хитрых многоходовок Ленина, во многом объясняющая одну из причин, а зачем вообще этот процесс затевался. И Ленин, и Сталин всегда боялись таких колеблющихся, неустойчивых элементов в партии, которые начнут искать компромисса или пытаться смягчать режим.

И еще. Ваш вопрос о мотивах «смягчения» приговора не учитывает также и то, как это «смягчение» издевательски и античеловечно было обставлено.

Смотрите. По приговору Верхтриба ВЦИК 7 августа 1922 г. к высшей мере наказания были приговорены 12 подсудимых 1-й группы: В.В. Агапов, А.И. Альтовский, М.Я. Гендельман, Л.Я. Герштейн, А.Р. Гоц, Д.Д. Донской, Н.Н. Иванов, Е.А. Иванова-Иранова, М.А. Лихач, С.В. Морозов, Е.М. Ратнер, Е.М. Тимофеев (исполнение приговора было отложено Президиумом ВЦИК и превратило «смертников» в заложников на случай активной, прежде всего террористической, деятельности эсеров). Остальные обвиняемые из этой группы получили различные сроки заключения: Н.И. Артемьев, М.А. Веденяпин, А.В. Либеров, Д.Ф. Раков, Ф.Ф. Федорович - по 10 лет строгой изоляции, Е.С. Берг, М.И. Львов, В.Л. Утгоф - по 5 лет строгой изоляции, Г.Л. Горьков – 3 года строгой изоляции, П.В. Злобин – 2 года строгой изоляции. Но зато из подсудимых-ренегатов 2-й группы Ю.В. Морачевский и Г.М. Ратнер были оправданы. Г.И. Семенов, В.И. Игнатьев и Л.В. Коноплева были приговорены к высшей мере наказания, а остальные – к различным срокам наказания (И.С. Дашевский – 3 года, П.Т. Ефимов – 10 лет, Ф.В. Зубков, К.А. Усов, Ф.Ф. Федоров-Козлов – 5 лет, П.Н. Пелевин – 3 года, Ф.Е. Ставская – 2 года). Впрочем, по ходатайству Верхтриба все они были помилованы Президиумом ВЦИК и освобождены от наказания.

Особо подчеркнем это обстоятельство (ведь как заявлялось на процессе, глава эсеровской боевой группы Семенов, скрывавший от эсеровского ЦК свою подготовку покушения на Ленина в 1918 г., собственноручно отравлял пули, которыми был ранен В.И. Ленин, а после процесса поехал вместе с Коноплевой в санаторий; в 1921 г. он стал коммунистом), потому что у каждого из 22 осужденных 1-й группы была возможность купить себе свободу ценой предательства не только на предварительном следствии, но и после процесса. Подчеркнем, что любой из них вполне мог рассчитывать не только на относительные поблажки, но и на полную свободу. Более чем вероятно, что, если бы уставшие от заключения Морозов и Иванова вместо того, чтобы резать себе вены, обратились бы с покаянными письмами в ЦК РКП(б) или ВЦИК, они были бы освобождены, ибо слишком высоки были ставки в этой игре. А в готовности части большевистского руководства забыть о правовых нормах и приличиях и руководствоваться в своих действиях лишь «политической целесообразностью» сомневаться не приходится.

В этом контексте символична и показательна ситуация вокруг Горькова, которая является, пожалуй, самым ярким символом не только этого процесса, но и в целом всего противостояния власти и социалистов, оставшихся верными своим идеалам. Горьков (под фамилией Добролюбов он был арестован и она «прилепилась» к нему) был приговорен к трем годам, но 18 сентября 1922 г. подал в Верховный Трибунал и председателю ГПУ Дзержинскому заявление, в котором протестовал против того, что в приговоре говорилось о его «…якобы принципиально отрицательном отношении к вооруженной борьбе». Дважды потребовав, но так и не получив стенограммы и протоколов всех своих показаний на следствии и на суде, Горьков писал, что «считает своим революционным долгом заявить Верховному трибуналу» о том, что в ходе процесса «ни разу и ни слова не говорил о своём принципиально-отрицательном отношении к вооруженной борьбе», и что «в вопросе о вооруженной борьбе, как и в других вопросах», у него с ЦК ПСР и с товарищами по процессу «никогда никаких расхождений не было, нет и теперь, и во всем была полная солидарность». Реакция Дзержинского была молниеносной и весьма показательной. Уже 23 сентября 1922 г. он переправил заявление Горькова-Добролюбова «помощнику прокурора РСФСР Н.В. Крыленко» с коротким сопроводительным письмом о том, что «считал бы полезным вопрос о мере наказания по отношению к нему повысить до 10 лет, созвав для этого новое заседание Верхтриба». С одной стороны, предельный цинизм и незаконность подобных действий в очередной раз указывают на приоритетность политических целей и самого процесса и наказаний, с другой – они позволяют нам по-новому взглянуть на «рыцаря без страха и упрека» с «горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками» и на его весьма упрощенное представление о морали, праве и о принципах судопроизводства. Впрочем, следует отметить, что Крыленко на подобный скандальный шаг не пошел, не желая ещё раз себя высечь на глазах у европейских социалистических и демократических кругов (а пожелание председателя ГПУ в отличие от решения Политбюро можно было и проигнорировать). Наверное, свою роль сыграли и напряженные ведомственные отношения Крыленко с чекистами.

Приговор был прочитан каждому уже в тюрьме только в той его части, в которой он касался его лично. Об индивидуальном ознакомлении с приговором свидетельствует и рапорт коменданта Верхтриба ВЦИК Туманова «Председателю Трибунала по делу ПСР», в котором сообщалось, что постановление ВЦИК «обвиняемым объявлено в отдельности под расписку, т.е. приговоренным к высшей мере наказания, за исключением гр. Иванова, который от выслушивания такового отказался. Каждого подсудимого заставили подписать расписку о том, что он ознакомлен с приговором, причем сделано это было значительно позже той даты, которая было напечатана на документе – 8 августа.

Особо подчеркну, что Верхтриб ВЦИК тянул с извещением (под расписку) о Постановлении Президиума ВЦИК от 8 августа о приостановлении исполнения смертного приговора. В середине августа уже сами чекисты обращались к «коллегам» с просьбой ускорить извещение заключенных об этом. Нельзя не обратить внимания, с каким удовольствием чекисты бросили очередной, но в данном случае вполне «законный» камень в огород Верхтриба. Нетерпимость ситуации только усиливается, если вспомнить, что подсудимые ожидали смертной казни. Нетрудно понять, какое нервное напряжение царило среди осужденных эсеров, которые спустя 10 дней не знали, что Президиум ВЦИК остановил исполнение 12 смертных приговоров. Это вряд ли устраивало чекистов, желавших отныне властвовать над ними безраздельно, т.к. в случае возможных эксцессов (голодовок, обструкций и т.п.) «расхлебывать» последствия за медлительность верхтрибовцев пришлось бы уже чекистам.

Почему же Верхтриб не спешил известить приговоренных к смерти о том, что расстреливать их в ближайшее время не будут? Возможна, конечно, и обычная российская бюрократическая волокита и неторопливость. Но не исключено, что волокита вовсе не была случайной – ведь возглавлял Верхтриб Крыленко, о котором даже Луначарский говорил, что он (вкупе с И.С. Уншлихтом) испытывает озлобление к подсудимым. Фактически эсерам была устроена настоящая моральная пытка – сначала они в течение полумесяца не знали, кому из них вынесен смертный приговор, а затем «смертники» ожидали приведения его в исполнение вплоть до 15 сентября, когда им, полностью изолированным от внешнего мира и лишенным свиданий с кем бы то ни было, объявили о Постановлении Президиума ВЦИК от 8 августа 1922 г. о приостановлении исполнения смертной казни. А до этого у тюремных надзирателей (как видно из одной из жалоб родственников) в ходу была следующая формула обращения к заключенным (наверняка известно, что так обращались к Л.Я. Герштейну), сопровождающая то или иное приказание – «приговоренный к смертной казни».

ИЭ.: Вы хорошо показали преемственность между началом 1920-х годов и более поздними явлениями. Мы видим, что какие-то основы более поздней, сталинской политики были заложены уже в это время. Конечно, менялась технология, т.е. сталинские процессы 1930-х годов в чем-то отличались от процесса 1922 г. На больших московских процессах, как мы знаем, заранее прорабатывался сценарий, где они уже себя оговаривали, признавались в том, чего они не делали – этого еще не было на процессе 1922 г. Т.е. методы менялись, но какие-то основы были заложены уже в начале 1920-х.

К.М.: Процесс 1922 г. по делу социалистов-революционеров был действительно прологом других процессов. Большевики из этого процесса извлекли определенные уроки, они многому научились – и на своих победах, и на своих ошибках. Что они больше никогда не делали? Они перестали играть в попытки соблюдать какие-то приличия. Т.е. на основе этого опыта фактически перешли к постановочным процессам. Методы действительно менялись. В 1922 г. против подследственных пытки не использовались. Было давление, запугивание, более или менее завуалированное, в том числе давление на родственников, но не физическое воздействие. Тем не менее им удалось расколоть подсудимых эсеров, те, кто согласился сотрудничать, составили особую группу и у нее были свои адвокаты из коммунистов. И это было еще одной дополнительной подпоркой со стороны обвинения. Вообще эта система обвинителей выступала какой-то сороконожкой. Как сказала в связи с этим одна из обвиняемых, член ЦК партии эсеров Евгения Ратнер, нам противостоит обвинение со стороны суда, обвинение со стороны другой группы обвиняемых, и обвинение со стороны зала. Этот зал на 2000 человек был почти полностью забит коммунистами, билеты на посещение суда выдавались в партийных комитетах. Соответственно и публика вела себя не так, как принято вести себя в суде, а так, как ведут себя на политических митингах: из зала суда в адрес подсудимых кричали «негодяи», «расстрелять», «долой» и много чего кричали, оказывая очень мощное воздействие на всё происходящее. Представьте себе, что вы выступаете перед аудиторией в 2000 человек, которые вас ненавидят и призывают к расправе над вами. И вот с этой точки зрения организаторы процесса какие сделали выводы? Они взяли то, что у них хорошо работало. С этого момента аудитория всегда подбиралась, они были вынуждены допускать и родственников, билеты на которых ограничивались, насколько знаю, давались два билета на семью. Если читать письма родственников, видно, насколько они были недовольны этими жесткими ограничениями. Были журналисты, довольно мало, специально отобранные. Были адвокаты, хотя и с адвокатами тоже получились накладки. Пришли к выводу о том, что подсудимых нераскаявшихся выводить на процесс нельзя. Соответственно, на всех последующих процессах против подсудимых использовались мощное психологическое давление и пытки. Никогда больше на судебные процессы не выводили подсудимых, которые сохраняли свое человеческое достоинство, которые бы пытались защищаться, а тем более собирались обвинять. Для этого пришлось нарушать закон и применять пытки. На это пошли и сделали это общей практикой. И не случайно Шаламов после процесса Синявского и Даниэля 1965 г. записал: после легендарного эсеровского процесса 1922 г. это был первый процесс, откуда подсудимые выходили с гордо поднятой головой. Это первый вывод, который они сделали: никаких больше игр с соблюдением законов, даже намека, только применение пыток, выбивать признательные показания любыми способами. Чтобы только признавались во всем и раскаивались. Т.е. такая технология: подбираются лица, потом ломаются, обрабатываются, а те, кто не сломлен – их на процесс просто не выводят. Кроме того, они в последующем очень активно использовали опыт агитационно-пропагандистских кампаний и митингов. На первых порах собирались огромные митинги на всех предприятиях, учреждениях и т.д. по всей стране. Партийные комитеты сгоняли туда рабочих, служащих своего района. Там говорилось такое, на фоне чего даже самые одиозные из сегодняшних пропагандистов выглядели бы приличными людьми. Например, по поводу приезда на эсеровский процесс в качестве защитников зарубежных социалистов (Э. Вандервельде, Теодора Либкнехта) говорилось примерно следующее: нам не надо чужого дерьма, у нас и своего хватает. И надо сказать, что тем не менее были пробуксовки в работе. В отдельных местах еще сохранялось меньшевистское влияние, на митингах были выступления против процесса, чекистам приходилось выявлять недовольных. Шло своего рода тестирование на нелояльность. Все высказывавшиеся на митингах вскоре арестовывались. Были попытки арестов и на самих митингах. Существовало также тестирование при помощи разного рода петиций – это когда в коллектив спускалась петиция, например, с предложением осудить и расстрелять подсудимых. Так, например в магазине «Мюр и Мерилиз», это ЦУМ сейчас – власти запустили бумагу. И вот я видел в архиве записи на такой бумаге с вполне нормальными рассуждениями, а за что вообще их судят и почему суд проходит в такой форме. И с отказом подписывать. Так вот эта функция всеобщего тестирования потом была Сталиным доведена до совершенства. Она была опробована в 1922 г., а позже такого рода собрания с требованиями осудить врагов народа проводились уже повсеместно, на всех предприятиях, во всех учебных заведениях и т.д. Были партийные, профсоюзные, комсомольские собрания, собрания трудовых коллективов, на которых каждый должен был высказаться и поднять руку. Это тоже была, с одной стороны, круговая порука, а с другой стороны, тестирование тех, кто против. И это, насколько я понимаю, было сделано и на уровне членов ЦК и Политбюро, так что Сталин поднял это до самого высшего уровня. И это стало еще одним результатом процесса. Но главное, чего они испугались и что поняли – это то, что люди, сохраняющие свое лицо на скамье подсудимых и борющиеся с режимом, крайне опасны. Тем более, как мы уже говорили, процесс имел огромный международный отклик. Так что большевики все время пытались дискредитировать и облить грязью тех, кто выступал подсудимыми на процессе. И говоря об историческом значении этого процесса, надо сказать, что это была форма борьбы людей в условиях несвободы, на скамье подсудимых, т.е. это было в известном смысле продолжение старых, народнических, народовольческих традиций сопротивления власти, продолжалось оно и потом.

ИЭ.: Давайте вспомним еще о том ударе, который был нанесен в то время по интеллектуалам, я имею в виду так называемый «философский пароход», когда высылается большое количество профессоров, ученых и т.д. Интересно вот что. Там же ведь не только гуманитарии были в списке высланных. Там были в некотором количестве и представители естественных наук, и инженеры, скажем, которые могли быть востребованы с началом индустриализации и пр. Вот по какому принципу отбирали тех, кого заставили покинуть страну, какую Вы тут наблюдаете закономерность? Конечно, прежде всего, отбирали людей, которых опасались в силу их политико-идеологического влияния. Но как вообще работал этот механизм?

К.М.: Истоки «философского парохода» восходят к маю 1922 г., всё делалось и решалось тогда в увязке. Я говорил о том, что в интересах борьбы с политическими партиями, с оппонентами использовались судебные процессы, пресса, митинги и разного рода оппозиционные кампании, создавался механизм агентурного, оперативного и прочего обслуживания. Целая система осведомительства, в том числе так называемое бюро содействия ГПУ, такого рода организации создавались на каждом предприятии, и коммунистов просто обязывали содействовать ГПУ, т.е. доносить на своих товарищей. Причем для этого пришлось ломать психологию коммунистов, особенно, старых, которым такая перспектива совершенно не улыбалась, но это делалось. Тогда же, в 1922-1923 гг. ломается система заступничества, существовавшая до этого. Что я имею в виду? Большевики до этого иногда заступались за тех эсеров и меньшевиков, которых знали по революционному движению, вместе сидели в тюрьмах и т.д. Н. Крыленко, например, заступился за хорошо ему знакомого эсера Б. Бабина – они когда-то 2-3 года вместе жили в студенческой комнате в Петербурге, и когда Бабина в 1922 г. арестовали, жена обратилась к Крыленко, который обещал добиться его освобождения, если тот даст честное слово, что не будет бороться с советской властью. И тот действительно был отпущен. Но чекистам это всё не нравилось, у них разваливались дела. Они писали жалобы в Политбюро, такие ходатайства отдавали самим чекистам, которые определяли, в какой мере опасен и тот, кто заступается за заключенных, я сам видел такого рода документы. В конце концов, всякого рода заступничество прекратилось. Политбюро его попросту запретило. Это был частный случай общей цепочки, было вообще непонятно, что делать с яркими, видными деятелями науки, литературы, искусства, которые занимали антисоветские позиции. Если бы они не были так известны, их можно было бы легко пустить по административной ссылке или просто уволить. Вы уже упомянули, что на это время пришлось наступление на университетскую автономию. Эта тема плохо изучена, но мы знаем, что в некоторых вузах, в Бауманском училище, в первом московском меде, тимирязевской сельхозакадемии и т.д. были мощные забастовки, в том числе и протесты преподавательского состава, профессоров высылали в разные города, пытались всё это дело поломать, но студенческое движение, которое поддерживала собственная профессура в борьбе за университетскую автономию, чуть теплилось еще и в 1923-1924 гг., а кое-где этот дух свободы теплился и позже. Это нашло отражение в воспоминаниях. С этим власти, конечно, разными способами боролись, создавались комсомольские организации в вузах, велась слежка за инакомыслящими студентами. А что касается профессуры, то Ленин столкнулся с проблемой, а что делать с яркими людьми типа Питирима Сорокина, целого ряда философов, которых уже в силу их антисоветских убеждений можно было посадить или по крайней мере в ссылку отправить, но их формально не за что было репрессировать, новый уголовный кодекс, принятый 1 июня 1922 г., оснований не давал, если они ничего не сделали. Не было повода и взять их в заложники. Но что-то надо было с ними делать. Они являлись консолидирующим элементом в оппозиции, выступали примером, имели идейное влияние. Есть высказывание Троцкого о том, что расстрелять их мы не имеем основания, но и терпеть их дальше не можем, а потому высылаем. Для судьбы этих людей это оказалось счастьем, что их выслали в 1922 г. из России, они бы сгинули здесь. Вот можно вспомнить, например, Мякотина, это был историк и вместе с тем член руководства народно-социалистической партии, был арестован и приговорен к смертной казни в 1920 г., но приговор отменили, а в 1922 г. его выслали. Конечно, он не уцелел бы в России, как, впрочем, и многие другие. Они не пережили бы не только 1937 год, со многими расправились бы раньше, еще в конце 1920-х, так что это была удача, что они покинули страну, счастье для них и удача развития соответствующих областей культуры.

О «философском пароходе» все знают, а я хочу рассказать о малоизвестной попытке части большевистского руководства и чекистской верхушки летом 1924 года выслать за границу «всех содержащихся в советских тюрьмах и концентрационных лагерях (всего около 1500 человек) меньшевиков, эсеров, анархистов и проч. »

Причиной этого было вовсе не мягкое отношение коммунистов к своим бывшим товарищам по борьбе с царизмом, как порой до сих пор некоторые думают. Причина была в том, что во-первых, политзаключенные никогда не прекращали, а с лета-осени 1922 г. усилили борьбу за свои права и человеческое достоинство. Для осужденных по процессу с.-р. 1922 г. чекистами был выработана «Инструкция по содержанию в местах заключения членов антисоветских партий „при особой изоляции“», которая, как я уже упоминал, по оценкам самих политзаключенных, равнялась карцерному содержанию в каторжных централах царского времени. Ответом были голодовки 22 осужденных по этому процессу, за ходом которых было вынуждено следить Политбюро РКП(б) и не доводить их до смертных исходов. 19 декабря 1923 г. на Соловках был открыт огонь по группе политзаключенных в Савватьево. В эти же дни член ЦК ПСР и один из 22 заключенных по процессу с.-р. С. Морозов покончил жизнь самоубийством.

Во-вторых, начиная с процесса с.-р. лета 1922 г. международные социалистическое движение и анархические организации и европейское профсоюзное движение начали мощную борьбу за права политзаключенных социалистов в России, подвергая нападкам не только советские власти и советских дипломатов, но и собственные коммунистические партии, а также просоветские Коминтерн, Профинтерн и Крестинтерн.

Особо подчеркну, что без этой солидарности европейских социалистов и мощных европейских кампаний борьба политзаключенных за свои права была бы невозможна.

Давление на большевистское руководство и на чекистов было настолько мощное, что именно чекисты выступили в январе 1924 г. с инициативой заменить смертный приговор 12 заключенным на пятилетние сроки, на что Политбюро дало согласие и оформило это через указ ВЦИКа.

Внутри чекистского ведомства было заметно колебание, они, с одной стороны, выступали за крайне жесткие меры, а с другой стороны – уступали под давлением Политбюро. С 1922 г. неоднократно за более мягкую линию к политзаключенным высказывались видные деятели из Коминтерна, Наркомата иностранных дел, Профинтерна.

1 июля 1924 г. Генеральный секретарь Профинтерна А. Лозовский сообщал в Политбюро ЦК РКП(б), что «за последние несколько месяцев» кампания за границей «за освобождение арестованных меньшевиков и эсеров» «крайне обострилась». Он констатировал: «Кампанию ведут Гамбургский Интернационал и Берлинский „Интернационал“ анархосиндикалистов. По всем странам рассылаются циркуляры со списками арестованных. Наши товарищи из Германии, Франции и т. д. неоднократно запрашивали меня по этому вопросу. Коммунистическая пресса ничего не могла сказать, что произошло на Соловках. Это не могло не усилить борьбы против Коминтерна, Профинтерна и Сов. России… Я считаю, что нужно принять меры, иначе эта кампания, поддерживаемая всей желтой прессой, принесет нам неисчислимый вред».

3 июля 1924 г. Политбюро приняло предложение А. Лозовского об устройстве закрытого заседания представителей делегаций Коминтерна для противодействия антибольшевистской кампании, а также создало комиссию в составе Генерального секретаря Профинтерна Лозовского, наркома иностранных дел Чичерина, первого заместителя председателя ОГПУ Менжинского и генерального секретаря КрестИнтерна А. П. Смирнова для выработки «проекта информационного сообщения о мерах репрессий по отношению к меньшевикам и эсерам».

Через месяц, 4 августа 1924 г., А. Лозовский от имени этой комиссии предложил Политбюро ЦК РКП(б) следующее: «1. Предложить через Коминтерн и Профинтерн организаторам антисоветской пропаганды II-му и Амстердамскому Интернационалу забрать всех содержащихся в советских тюрьмах и концентрационных лагерях (всего около 1500 человек) меньшевиков, эсеров, анархистов и проч. 2. Советское правительство довозит до границы всех высылаемых вместе с семьями и сдает на руки представителям II-го и Амстердамского Интернационалов. 3. Визы, деньги на проезд от границы и вообще все то, что связано с пребыванием высылаемых за границей, не касается Советского правительства. 4. Коминтерн может попытаться получить взамен освобождаемых, не ставя это обязательно в условие, заключенных революционеров в индусских, египетских, германских и т. д. тюрьмах».

Самым интригующим в этой ситуации было то, что инициатива такой радикальной высылки принадлежала ОГПУ, очевидно, решившего раз и навсегда избавить себя от головной боли «общения» с заключенными и ссыльными социалистами (оставив себе только эсеров-цекистов и грузинских меньшевиков). Именно об этом писал в своем письме от 4 августа 1922 г. в Политбюро ЦК РКП(б) зам. председателя ОГПУ В. Р. Менжинский: «Чтобы дать коммунистам запада оружие для агитации против растущего белого террора, мы предложили комиссии т.т. Лозовского и Чичерина выслать за границу находящихся в лагерях и ссылке меньшевиков, правых и левых эсеров, а также анархистов всех оттенков, за исключением лиц, причастных к уголовщине, шпионажу и проч.». По мнению ОГПУ, должно было быть точно оговорено, что эта мера не распространяется на Центральные Комитеты правых и левых эсеров, а также на грузинских меньшевиков как партию, прибегающую, по постановлению своих центров, к уголовщине всякого рода. Предложение должно было исходить от Коминтерна и Профинтерна, а не от Правительства, и направлено II-му Интернационалу, на который лягут все переговоры с правительствами, хлопоты по визам и проч. Приняты должны были быть все высылаемые, без права отводить тех или других лиц, а также их семьи. Деталей комиссия не решала до разрешения в Политбюро».

В этот же день нарком иностранных дел Чичерин отправил письмо в Политбюро, где заявлял: «Я к предложениям комиссии присоединяюсь, как и вообще все ее решения были приняты единогласно». Но на своем заседании 7 августа 1924 г. члены Политбюро приняли следующее решение: «3 а) Предложение комиссии т. Лозовского отвергнуть. б) Не возражать, если МОПР возьмет на себя инициативу возбуждения, от своего имени, вопроса об обмене меньшевиков и других политических заключенных в СССР на коммунистов, заключенных в тюрьмах др. стран…». Почему члены Политбюро сначала разрешили создать такую комиссию из заинтересованных ведомств, а затем зарубили предложение самих же чекистов о высылке политзаключенных? По всей видимости, потому, что они исходили из политической нецелесообразности многократного усиления политической эмиграции закаленными и очень антисоветски настроенными кадрами социалистов и анархистов.

Да, Политбюро эту комбинацию, в конце концов, зарубило. Хотя очень интересная и важная вещь. Она, с одной стороны, коррелируется с «философским пароходом», а с другой – если бы высылка такого количества социалистов и анархистов стала реальностью, то это не только бы усилило социалистическую эмиграцию, но и увеличило бы шансы на сокращение фракционных процессов и на передачу идей следующему поколению эмигрантов. А это уже могло дать шанс на сохранение живой преемственности и традиций социалистических партий к моменту краха СССР, что имело бы кардинальные последствия для России.

И, кстати, тут можно провести параллели с сегодняшним днем, с тем, что можно назвать «философским самолетом» 2022 г. Речь идет об отъезде людей, которые не хотят прекратить своей научной, идеологической, публицистической деятельности из-за того, что вынуждены были бы в России наложить на себя самоцензуру. Мы не знаем, сколько будет длиться агония нынешнего существующего режима. Есть надежда, что режим уже «падает» в головах в людей и его падение в реальности тоже может уложиться в те знаменитые «два-три дня» В. Розанова, сказанные им о Февральской революции 1917 г., или три дня августа 1991 г.

В худшем варианте агония затянется, но эти уехавшие люди будут сохранять те традиции, навыки, все то лучшее, что народилось в нашей стране за те два-три десятилетия свободы, а в последние годы уже полусвободы. Так что 1922 и 2022 год во многом сомкнулись...

Главный урок эсеровского процесса для властей – сильный, мужественный враг, способный умереть, но не отречься от своих идеалов, невольно вызывал уважение даже у недоброжелателей и становился примером для подражания у сочувствующих, тогда как унижающийся и молящий о пощаде – снисхождение и презрение. Совершенно не случайно четыре десятилетия спустя В.Т. Шаламов, сравнивая суд над писателями А. Синявским и Ю. Даниэлем с процессом над ПСР, скажет: «Только правые эсеры уходили из зала суда, не вызывая жалости, презрения, ужаса, недоумения…».

Правоту социалистов, еще в начале 20-х годов говоривших о скрытой логике развития диктаторских режимов, о возможности их перерождения и непредсказуемости их действий, на собственной шкуре испытало большинство «победителей» уже в середине 30-х годов. Многие из организаторов и дирижеров эсеровского процесса сами стали жертвами чекистской мясорубки (как, впрочем, и большинство «старых» чекистов) и подсудимыми на многочисленных процессах, где они каялись в несовершенных ими грехах (настоящие их грехи остались во многом неоцененными и поныне).

Другой парадоксальный итог противостояния большевизма и демократического социализма. Отвечая на критику эсеров и меньшевиков, считавших режим большевиков антидемократическим, нежизнеспособным и таящим в себе угрозу бонапартистского перерождения, большевики (в том числе и на процессе) многократно отвечали им: вы считаете, что мы не правы, но победили-то мы, а вы в тюрьмах, на скамьях подсудимых и в эмиграции. Более того, победителей не судят, а как раз наоборот, победители вас судят (логика этого рода отлилась сегодня в емкую присказку «если ты такой умный, то почему такой бедный»).

Горчайший урок нашей истории: были уничтожены лучшие люди начала ХХ века – носители традиций честного поведения в политике, традиций, без которых политика так и останется «грязным делом» политиков, лишь говорящих правильные и умные слова.

Парадокс заключается и в том, что процесс, который рассматривался властью как осиновый кол, стал надгробным камнем для тысяч безвестно сгинувших в лагерях и тюрьмах социалистов, символом несломленной воли и верности идеалам.

Нам остается только помнить прошлое и выносить из него уроки из нашего прошлого, чтобы не допустить ошибок в будущем...

Библиографический список

Морозов 2005 – Морозов К.Н. Судебный процесс социалистов-революционеров и тюремное противостояние (1922 – 1926): этика и тактика противоборства. М.: РОССПЭН, 2005. 736 с.

REFERENCES

Morozov K.N. Sudebnyiy protsess sotsialistov-revolyutsionerov i tyuremnoe protivostoyanie (1922 – 1926): etika i taktika protivoborstva. M.: ROSSPEN, 2005. 736 s.

"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Хочу помочь журналу