Результаты поиска

Обсуждение книги : Гуданец Н. Л. «Певец свободы», или гипноз репутации. Очерки политической биографии Пушкина (1820–1823). — М. ; СПб. : Нестор-История, 2021. — 292 с. Выступление А.М. Мелихова Перед одним из скандальных дореволюционных выступлений русских футуристов полицейский чин велел им не касаться начальства и Пушкина. Николай Гуданец дерзко нарушил вторую часть этого распоряжения. Наиболее шокирующие цитаты. «Он оскопил в себе гражданина сам, из по-человечески понятного страха перед Левиафаном российской власти». «Вряд ли кто-нибудь осмелится объявить, что под маской экзальтированного пушкинского дружелюбия скрывался черствый эгоист». Н.Гуданец полностью признает гениальность Пушкина как поэта, он отрицает лишь те дюжинные добродетели, которыми наградили поэта его пламенные почитатели. В первую очередь гражданскими, а во вторую моральными. На которые Пушкин никогда не претендовал: «Поэзия выше нравственности. Или, во всяком случае — совсем иное дело. Господи Суси! Какое дело поэту до добродетели и порока? Разве их одна поэтическая сторона!» Это главные ключевые слова: одна поэтическая сторона. (Для звуков жизни не щадить?) Вот что Пушкин писал Вяземскому о героизме поляков при Остроленке: «Все это хорошо в поэтическом отношении. Но все-таки их надобно задушить». Можно называть столь четкое противопоставление поэтического и практического цинизмом, но, на мой взгляд, это и есть назначение поэзии — возвышать, а не служить руководством к действию. На практике Пушкина бесила скупость его отца, но, когда он перенес бытовой конфликт в поэтическую сферу, Скупой рыцарь приобрел не только красоту, но и едва ли не величие. Главная тема книги — воинствующий антидемократизм Пушкина, его презрение к толпе, к «человеческому стаду». «Оскорбленный в лучших чувствах Пушкин не скупится на эпитеты. Во всем виновата презренная бездушная толпа. …Давайте стряхнем гипноз благозвучных строк и оценим смысл высказывания. Пушкин охладел к проповеди «Истины свободной», поскольку она якобы отвергнута статистическим большинством народонаселения. Здесь нет и помину о такой исконной русской ценности, как стояние за правду, или хотя бы о чести аристократа. …Правильно ли будет считать, что таким образом Пушкин простодушно сознаётся в своем приспособленчестве?» Неправильно, отвечаю я, ибо поэт в своем творчестве стремится не уладить земные делишки, в том числе оправдать свое отступничество, если бы даже таковое имело место, а укрупнить, возвысить ПОЭТИЧЕСКУЮ СТОРОНУ воспеваемого явления. Гуданец впадает в ту же ошибку буквализма, что и его оппоненты. Они буквалистически и хуже того — политически истолковывают поэтические образы борьбы за свободу в творчестве Пушкина, — Н.Гуданец делает то же самое с образами разочарования. Хотя ни те, ни другие не являются ни рассказами о конкретных событиях, ни декларациями о реальных намерениях. В реальных делах, пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, он, как и все мы, руководствуется множеством сознательных и бессознательных мотивов, о которых мы можем только гадать и наверняка не угадать, если только мы не претендуем на ясновидение. Психиатр приписал бы пессимистические, мизантропические мотивы в стихотворениях Пушкина медицинской депрессии, запустить которую гораздо скорее, чем отказ от поверхностной либеральной моды, могло простое осознание трагического удела человеческого, открывшегося и Будде, и Екклесиасту, и Толстому с его арзамасским ужасом: пророки и поэты живут не столько в миру, сколько в мироздании, — царство их не от мира сего. Пушкинисты, с которыми полемизирует автор «Певца свободы», ищут для пушкинского пессимизма высокие, исторические причины, Н.Гуданец — более «низкие», обыденные, но при пушкинской гиперчувствительности совершенно невозможно догадаться, какой, возможно, «мелочью» был вызван тот или иной кризис «певца». Пушкинская психика была неустойчивой системой, у которой сколь угодно малые стимулы могли отозваться сколь угодно сильной реакцией. Или даже целым веером противоречащих друг другу реакций, что иногда побуждало поэта почти одновременно писать и нечто высокое, и почти кощунственное. Так в чем же он подлинен? И в том, и в другом. Пушкин мог в одно и то же время и совершенно искренне поэтически педалировать свое отчаяние или восторг, и так же искренне высмеивать их. Безусловно, в своих бытовых суждениях и поступках Пушкин мог быть и неумеренно, по-мальчишески, вспыльчив и переменчив, и неумеренно мнителен, и мал, и мерзок, пусть и не как мы, иначе, — но в поэзию ничто из этого не проникало, вернее, проникало настолько преображенным, что никакому обратному обытовлению не поддается. Н.Гуданец предлагает смотреть на Пушкина «без гипноза», то есть так, как если бы тот был обыкновенным человеком. Но зачем же так смотреть на человека заведомо необыкновенного? И там, где про любого из нас можно было бы сказать, что мы следуем либеральной моде, у Пушкина это был скорее его дар откликаться на всякий звук, в котором он расслышит поэтическую сторону. И пренебрегать или избегать всего непоэтического. Так что действительно можно сказать, что Пушкин любил одну лишь поэзию и боролся за свободу от всего непоэтического. Да, это и есть холодность ко всему обыденному. И она же пылкая страсть ко всему эстетически возвышенному. Для Пушкина было невыносимо надолго задерживаться в любом хоре ординарностей. Людям твердых убеждений такая переменчивость может показаться беспринципностью. Да она ею и является, если упустить из виду, что порождается она не корыстными, а эстетическими мотивами. Н.Гуданец многократно ловит Пушкина на том, что в его стихотворениях их лирический герой выглядит гораздо красивее, чем автор в реальности. Подчеркивание и преувеличивание Пушкиным в каждой ситуации именно ее поэтической стороны представляется Н.Гуданцу циничным уклонением от правды, и это было бы верно, если бы как раз в этом и не заключалось назначение поэзии — защищать красотой от правды. Да, Пушкин действительно был борцом за свободу — за свободу от всего пошлого и антипоэтического. Он не боялся смерти на дуэли или на войне, но, похоже, действительно терялся перед унизительным канцелярским преследованием — не боялся тигров и боялся крыс. Они его в конце концов и одолели, но в последнюю минуту он все-таки сумел пасть смертью храбрых. Но лично я благодарен Н.Гуданцу за то, что в мысленных спорах с ним я, мне кажется, глубже осознал природу пушкинского творчества. Подобную работу своими обличениями меня когда-то заставил проделать блистательный Писарев, и Н.Гуданец, пожалуй, может занять место рядом с ним. Давая повод еще раз вспомнить, что писали о Пушкине менее политизированные и демократически настроенные мыслители. Дмитрий Мережковский: «Современной культуре, основанной на власти черни, на демократическом понятии равенства и большинства голосов, противополагает он, как язычник, самовластную волю единого — творца или разрушителя, пророка или героя». И еще: Пушкин «как враг черни, как рыцарь вечного духовного аристократизма, безупречнее и бесстрашнее Байрона». Лев Шестов: «Сфинкс спросил его: как можно, глядя на жизнь, верить в правду и добро? Пушкин ответил ему: да, можно, и насмешливое и страшное чудовище ушло с дороги. И в этом мужестве перед жизнью — назначение поэта». Но я уже давно повторяю, что этим мужеством наградил Пушкина именно поэтический дар, дар преображать в красоту ужас и скуку земного бытия, и прибавить мне практически нечего. Александр Мотелевич Мелихов - литературный критик, писатель, публицист.

Лескинен М.В. Рец.: А.И. Федута. Следы на снегу. Минск, 2018. 328 с. (Библиотека «Наш XIX век») Научные работы белорусского литературоведа, доктора гуманитарных наук по специальности «литературоведение» (степень получена в Ягеллонском университете в 2017 г.) А.И. Федуты хорошо известны российским филологам и культурологам – в частности, полонистам и исследователям пушкинской эпохи. Он давно и плодотворно занимается изучением биографий и взглядов польских деятелей культуры и национального движения в первой половине XIX в., оказавшихся в России, и не всегда по своей воле. Книга «Следы на снегу» представляет собой сборник 24 авторских очерков, посвященных биографиям и творчеству поляков, ‒ как выдающихся (например, Адама Мицкевича, Марии Шимановской, Генрика Ржевусского, Эвы Фелиньской), так и менее известных широкой российской публике. Сборник был издан к юбилеям – 195-летию следствия по делу филоматов и 220-летию со дня рождения Адама Мицкевича. Каждый очерк представляет собой законченное исследование, точнее, расследование одного или нескольких сюжетов-историй из жизни избранных автором исторических персонажей. Многие из вошедших в издание статей публиковались ранее, но были значительно переработаны и дополнены. Жанр очерков точно определить трудно, так как А.И. Федуте удается органично соединить несоединимое – публикацию и комментарий к впервые издаваемым архивным документам с характеристикой художественного и исторического контекстов; биографическое, наполненное фактами и датами повествование о перипетиях судьбы неугодного или обласканного властями поляка в Российской империи представить в новеллическом жанре. В историко-культурном поле под пером Федуты персонажи, знакомые читателю по энциклопедически-лапидарным заметкам, обретают плоть и кровь, и, главное – голос. При этом научный анализ вписывает их в эпоху, которую принято именовать пушкинской, – эпоху, в которой и «польский вопрос», и отношения к Польше и полякам, и личные контакты деятелей культуры, занимали гораздо более значимое место, чем об этом принято было писать в российских учебниках и в XIX, и в XX, и в первой четверти XXI в. Однако если для российского читателя, неискушенного в полонистической проблематике, польское происхождение отдельных персонажей является либо неоспоримым, либо, напротив, несущественным, то для А.И. Федуты их идентичность – не только этническая, но и региональная, значимы. Все они – выходцы из той части бывшей Речи Посполитой, которая именовалась Великим княжеством Литовским, и которая в течение 30 лет не раз включалась в состав Российской империи. Несмотря на то, что в центре внимания Федуты оказываются прежде всего обстоятельства биографий А. Мицкевича и Ф. Малевского, автор принципиально не ограничивается исключительно героическими персонажами – патриотами, пострадавшими за участие в восстаниях или причастными к процессу филоматов (такими как В. Будревич, Ю. Ежовский, Я. Янковский или Ф. Зан). Его интересуют и совсем другие, преуспевшие в российской служебной карьере деятели – Генрик Ржевусский (Г. Жевуский) и Осип Пржецлавский (Ю. Пшецлавский), очерки о которых помещены в раздел с красноречивым заголовком «Мои любимые жабы», а также менее известные люди, вклад которых в культуру и просвещение был значительнее, чем их формальный статус. Например, К. Сербинович, автор одного из первых прозаических переводов на русский язык фрагмента поэмы А. Мицкевича «Конрад Валленрод». Или адъюнкт Виленского университета К. Контрым и помощник Е. Чарторыйского В. Анастасевич, переписку которых анализирует исследователь. Мнение Г. Ржевусского о Ноябрьском восстании и его участниках, которое Федута реконструирует по обнаруженным в Архиве внешней политики России документам, дополняется совсем другой характеристикой исторических и политических взглядов автора «Воспоминаний Соплицы» (1839), представленных в любопытном (резко отрицательном) отзыве цензора о рукописи писателя «Об отношении литературы к истории», публикация которой была в результате запрещена как «вредная». В другом, редком с точки зрения выбора источников очерке «“Не то беда, что ты поляк” (Два примера читательской рецепции)» проанализированы карандашные пометки внимательных читателей на полях двух книг (брошюры «Калейдоскоп воспоминаний Ципринуса» (1874) (т.е. цензора О. Пржецлавского), и труда А.Л. Погодина о Мицкевиче (1912)). В нем подробно рассмотрены отмеченные в тексте фрагменты и комментарии к ним. Очерк «“Бульварный роман”: жизнь и смерть Семена Малевского» ‒ рассказ об обстоятельствах жизни и смерти племянника жены Адама Мицкевича, урожденной Шимановской, застреленного возлюбленной в Петербурге в 1861 г. И само убийство, и последовавший за ним судебный процесс произошло в духе плохих популярных романов того времени, а столичная газетная хроника позволила Федуте не только рассмотреть образ жизни и идеалы второго поколения поляков в столице, но и выявить истоки сюжетных и языковых штампов «бульварной» литературы. Очерк «Приближение Бога… (Импровизация как случайность и закономерность)» посвящен такому известному благодаря пушкинской повести «Египетские ночи» и исчезнувшему в 1860-е годы жанру как публичная поэтическая импровизация, мастерством исполнения которой прославился и Адам Мицкевич. Автор рассматривает ее правила, каноны и формы, оценки и реакцию слушателей и соперников. Ранее А.И. Федута писал о «литературном быте» эпохи. Не полемизируя с этим понятием, отметим лишь, что нынешние очерки не затрагивают данную проблематику напрямую, если не считать исследования такого важного для истории культурной антропологии аспекта, как функционирование определенной социокультурной группы, объединенной происхождением, образованием, общностью интересов, – она объединяет многих персонажей, упоминаемых в книге. Их нельзя назвать интеллектуальной, художественной или властной элитой; это и не узколитературная или чиновничья среда. Люди, о которых идет речь, – неопределенная с точки зрения четкой исторической стратификации группа, которую можно определить как «общий круг» – среда, члены которой были соединены сетью разнообразных связей и контактов. Сборник А.И. Федуты, как и другие его публикации, убедительно показывает многие аспекты функционирования культурной жизни дореформенного российского общества – на примере польско-российского взаимодействия разного уровня. Эта книга позволяет как профессиональному историку и литературоведу – и полонисту, и русисту, так и читателю, неискушенному в перипетиях литературно-художественных и политических коллизий первой половины столетия, погрузиться в самые запутанные, но не выдуманные, а реальные интриги, хитросплетения судеб, совпадения жизненных и творческих линий, приоткрывая любопытные особенности работы ученого-исследователя. Ему недостаточно просто обнаружить письма, донесения, записки и мемуары (очень хорошо переведенные). Для их анализа и интерпретации нужны знания и эрудиция, опыт многолетних трудов. Квалификации и искренний интерес автора к своему предмету позволяют услышать голоса и интонации многих людей – разного социального происхождения, образования, положения в обществе, разных статусов и дарований. А.И. Федута направляет читателя, позволяя точнее интерпретировать и адекватнее трактовать впечатления от многочисленных текстов. Даже в кажущихся на первый взгляд скучных фрагментах деловой официальной переписки чиновников, прошениях, реляциях и ходатайствах содержится, как показывает автор, важнейшая информация. Не только расширяющая фактографию, но и по-новому освещающая историю коммуникативных практик эпохи. Собранные из такой мозаики мнения, поступки и действия в отношении десятков поляков создают очень яркую, но далекую от однозначности и непротиворечивости картину польско-российских связей и культурных стереотипов в Российской империи. Выявляют они и различные стратегии в инонациональной среде – от физического выживания до взлета по карьерной лестнице, от согласия с образом и ролью несчастной жертвы до дерзко-настойчивого и энергичного протеста, неожиданно приводящего не только к преодолению такого статуса, но и обретению нового. А.И. Федута – специалист в области исследования читательской аудитории, автор монографии «“Кто б ни был ты, о мой читатель... ”. Проблема читателя в литературе пушкинской эпохи» (Минск: Лимариус, 2015). И в этой его книге, следует подчеркнуть, читатель играет очень важную роль. В сущности, она посвящена вдумчивому и внимательному Читателю: он – один из персонажей, медленно и тщательно, с карандашом в руках прочитывающий как переписку близких друзей, так и неприятные докладные записки, он – сам автор, дотошно и деликатно цитирующий страницы писем и газетных репортажей, он – незримо присутствующий в тексте восторженный почитатель Мицкевича и Шимановской, поклонник польской культуры. И, конечно, он – один из тех, кого заинтересует эта книга, с ним автор ведет открытый диалог, призывая разделить радость открытий и новых исторических фактов, и их небанальных интерпретаций, коих немало. © 2021 г. М.В. Лескинен Лескинен Мария Войттовна – д.и.н., внс Института славяноведения РАН

Обсуждение книги : Гуданец Н. Л. «Певец свободы», или гипноз репутации. Очерки политической биографии Пушкина (1820–1823). — М. ; СПб. : Нестор-История, 2021. — 292 с. Выступление редактора книги Л.А. Мосионжника Книга Н.Л. Гуданца «Певец свободы, или Гипноз репутации» — безусловно нужная. Пушкин как миф и Пушкин как реальный, действительно живший человек – не одно и то же, и смешивать их не надо. Такое смешение всегда опасно. По определению А.В. Меня, миф – это «значительнейший пример», говорящий нам о вечном[1]. Но если речь идёт о личности, то её пример способен загнать во фрустрацию: «ты должен стремиться стать таким, как Он», но в то же время – «ты не можешь (не вправе) стать таким же, как Он, ибо Он – по определению неповторим». Иными словами, миф требует невозможного: чтобы читатель и почитатель вёл себя в жизни так, как ведёт себя мифический герой в своей особой, воображаемой реальности. Поэтому напоминать о разнице следует. Ведь то же, что с Пушкиным, случилось и со многими историческими лицами, окружёнными ореолом мифа. Вокруг них складывается «белая легенда»: герой, возвышающийся над своим временем, едва ли не рождённый специально для своей миссии, современники оказались недостойны жить с ним рядом и потому сгубили – едва ли не из чистой зависти. И борьба с таким мифом превращается в создание антимифа – «чёрной легенды», повторяющей белую по всем пунктам, но «с точностью до наоборот». Например: не герой, а злодей, не гений, а бездарь. А если обратиться к документам эпохи – и белая, и чёрная легенда отходит куда-то в сторону. И из-под напластований мифа выглядывает живое лицо – человека неоднозначного, как и мы все, но в чём-то обычно привлекательного. Вот такую-то работу Н.Л. Гуданец и предпринял. И здесь напрашивается одна параллель. Как верно заметил О. Проскурин при обсуждении книги Н.Л. Гуданца, «демифологизация» в принципе невозможна: место ниспровергнутого мифа тут же займёт другой. Но то же самое утверждает румынский историк Лучиан Бойя (Lucian Boia), которого на родине прозвали «демифологизатором». И сам он против такого ярлыка решительно возражает. По его мнению, избавиться от мифов так же невозможно, как от чувственного и поэтического восприятия мира, но можно и нужно их анализировать, а главное – не забывать о границе между эмоциональным восприятием и точным знанием. «Я никогда не предлагал отказ от мифов, но лишь их историческую интерпретацию. Знаю, что без мифов жить нельзя, но и меня как историка не устраивает их существование без попытки объяснения»[2]. Хотите ли вы видеть Пушкина прежде всего как социального мыслителя, как «певца свободы» и идеолога (а то и духовного пастыря) декабристов? В румынской культуре есть полная параллель к такому образу – Михаил Эминеску. Его культ как идеолога был создан правыми около 1900 года, уже после трагической смерти автора. У него можно найти немало крайне националистических высказываний, но сам Эминеску в этом не виноват: он не был идеологом и политическим трибуном, в этой сфере он в основном лишь повторял ходячие высказывания своего времени, но за подписью великого поэта и в его обработке они обретали особый вес. Однако Л. Бойя обнаружил странную вещь: поклонники Эминеску как национального пророка обычно не читают его лирику. И у его идеологической ипостаси гораздо больше поклонников, чем у поэтической[3]. А многие ли из тех, кто склоняет на все лады фразу: «Пушкин – это наше всё», способны процитировать «Евгения Онегина» дальше первой строчки? Да, молодой Пушкин вёл себя далеко не всегда героически. А как вы хотите – не в мифе, а в реальности? Да, он не бледнел на дуэли, мог сознаться царю, что мечтал его убить, но трепетал перед бюрократической машиной. Но вспомним слова Доктора из «Тени» Евгения Шварца: «Я знал человека необычайной храбрости. Он ходил с ножом на медведей, один раз даже пошёл на льва с голыми руками, правда, с этой последней охоты он так и не вернулся. И вот этот человек упал в обморок, толкнув нечаянно тайного советника. Это особый страх». Да, Пушкин испугался. Так ведь было чего испугаться! Я лично на его тогдашнем месте не был, как повёл бы себя в его положении – не знаю, поэтому и не вправе осуждать. Ведь на подобный же компромисс пришлось пойти в 1930-е годы и М.А. Булгакову, и К. Ясперсу: молчание на публике и «писание в стол» в обмен на безопасность. Душевный кризис, так подробно проанализированный Н.Л. Гуданцом, Пушкин пережил в кишинёвский период. И город, в где это произошло, сохранил о нём благоговейную память. В 1885 г. в центре Городского сада (парка) был открыт бюст поэта – работы Опекушина, с той же модели, что и памятник на Тверской (на целую статую у Кишиневской городской думы не хватило денег). Выступая на его открытии, городской голова Карл Шмидт говорил о дани благодарности Пушкину от «проклятого города». В 1899 г. Губернаторская улица была переименована в Пушкинскую – и сохранила это имя до сих пор, кроме одного краткого перерыва (1924–1944). Все остальные улицы старого Кишинёва за то же время были переименованы по пять-шесть раз. Холм, на котором стоял когда-то дом наместника Инзова, до 1940 г. назывался Инзовой горой, сегодня же это – Пушкинская Горка. А рядом – бывший заезжий дом Наумова (улица Антон Панн, 19), в котором Пушкин прожил первые два кишинёвских месяца. «Кстати говоря, в Советском Союзе сохранились только два дома, в которых жил Пушкин: последняя квартира поэта в Ленинграде, Мойка, 12, и дом в Кишинёве. Все остальные дома (в Михайловском, в Болдино, в Каменке и другие) восстановлены»[4]. С 1948 г. это – дом-музей. Не забылось и то, что Пушкин первым познакомил читающую Европу с молдавским фольклором, который он собирал и лично, и через друзей – в частности, А.Ф. Вельтмана. Достаточно вспомнить «Чёрную шаль», впервые услышанную им в кишинёвском «Зелёном трактире», или песню Земфиры («Старый муж, грозный муж…»). Правда, фольклористика в то время делала лишь первые шаги, поэтому Пушкин обращался с записанными песнями достаточно вольно, обрабатывая их для своих художественных задач. Так что поэт Василе Александри вынужден был объяснять Просперу Мериме, что, например, песня Земфиры – не просто народная (Arde-mă, frige-mă…), но что в оригинале она куда более грустная, чем в контексте пушкинской поэмы. И Мериме смеялся: ах этот Пушкин, опять меня провёл! Конечно же, в Кишинёве Пушкин очень изменился. Дело не в поэтической технике, которой он и раньше в совершенстве владел. Но приехал он из столицы юным бунтарём, для которого свобода была прежде всего свободой внешнего действия. Он вращался в кругах, где слова «вольность», «конституция», «новгородское вече», имена прежних и нынешних бунтарей повторялись как заклинания. Где царь был виноват уже тем, что он царь, а дворяне-заговорщики мечтали лишь исполнить то, что сам же Александр I обещал при вступлении на престол. В Кишинёве Пушкин увидел другую жизнь. Здесь тайные совещания заговорщиков соседствовали со стихией Старого Базара, мечты декабристов — с мечтами молдавских литераторов и просветителей, пестрота цыганского табора — с трагедией греческой и валашской революций, свидетели которых в 1821 г. буквально наводнили Кишинёв. Он мечтает увидеть потомков Фемистокла и Мильтиада – а видит греческих помещиков и торговцев, сохранивших в русской Бессарабии привилегии, полученные ещё от турок. Владимир Даль в повести «Цыганка» (в первой главе, иронически так и названной — «Фемистокл»), был о «новогреческой душе» столь же невысокого мнения. А ведь В.И. Даль побывал в Молдове в 1828 г. в качестве военного врача в армии, шедшей как раз на помощь греческой революции! Пушкин должен был слышать от беженцев из-за Прута о трагедии, разыгравшейся между Александром Ипсиланти и Тудором Владимиреску — вождями греческого и валашского восстаний. Валахия и Молдова при Османах пользовались определёнными правами: в частности, турки-мусульмане не могли занимать в них никаких постов. Представителями султана в этих княжествах были как раз стамбульские греки, захватившие все важнейшие посты и в аппарате управления, и в церкви. От этих-то позиций гетеристы как раз не собирались отказываться. И Владимиреску прямо сказал Ипсиланти: у нас разные цели, вы боретесь за свободу греков, а мы – против тирании греков. В итоге Ипсиланти приказал расстрелять Владимиреску, но это лишило его поддержки жителей Валахии и предопределило и его собственное поражение. Пушкин явно об этом знал. Ведь валашскую песню на гибель Владимиреску (Pom, pom, pom eram eu, pom… — «Деревом был я, деревом…») он не только переписал, но и собирался перевести. А в это время из революционной Испании поступают всё более тревожные вести. Да, Н.Л. Гуданец прав: интервенция ещё не началась, хотя Священный Союз к ней уже явно готовится. Но вместо торжества свободы начинаются коллизии между разными лагерями революции – «восторженными» (exaltados) и «умеренными» (moderados), вплоть до военных столкновений между соседними городами. Вплоть до того, что самому Риего на время приходится отойти от власти. В кортесах – красивые речи, но не переходящие в дела. На окраинах – мятежи реакции и тёмного крестьянства. Очень скоро зазвучит песня: «¡Vivan las cadenas, viva el opresión, viva el Rey Fernando, muera la nación!» («Да здравствуют цепи, да здравствует гнёт, да здравствует король Фердинанд, пусть помрёт нация!»). Да, революция ещё не подавлена, но уже зашла в такой тупик, что хорошего исхода ждать уже трудно. Тем более что тут же – вести из Неаполя (где правит тоже Фердинанд и тоже Бурбон): австрийские войска подавляют революцию, и население встречает их как избавителей от хаоса. И Пушкин понимает, что жизнь гораздо сложнее, чем казалось заговорщикам. Что есть проблемы, которых никакой «цареубийственный кинжал» не может решить. Незадолго до отъезда он сжигает уже начатую поэму «Братья-разбойники». Проезжая через Тирасполь, где как раз заключён в тюрьме В.Ф. Раевский, — отказывается от предложения устроить с ним встречу, едва ли не сбегает. Вероятно, говорить уже не о чем, но незачем травить раны узнику, — а ведь это была последняя в их жизни возможность встречи! Наконец, уже в Одессе поэт встречается с дипломатом и философом А.С. Стурдзой, на которого раньше писал злые эпиграммы, — и в октябре 1823 г. с удивлением пишет другу, князю Вяземскому: «Здесь Стурдза монархической; я с ним не только приятель, но кой о чём и мыслим одинаково, не лукавя друг перед другом». А ведь Стурдза в своей главной книге развивал идею, что православие — это религия духовной свободы, к которой политическая свобода вряд ли что может прибавить. Пушкин, конечно, не смирился до такой степени. После восстания 14 декабря он сказал новому царю, что «был бы с ними». Но его, Пушкина, главной проблемой была как раз внутренняя, творческая свобода поэта. И похоже, что именно в Кишинёве, среди его пестроты, поэт начинает осознавать: путь к этой свободе лежит не через заговор и не через Сенатскую площадь. Всё это — пути красивые, эффектные, слишком простые — и потому ошибочные. А как же быть с «солнцем русской поэзии»? А никак: вот тут ничего не изменилось. Письмо Татьяны к Онегину, «Я вас любил», «На холмах Грузии» — всё это не имеет отношения ни к политической позиции Пушкина, эволюцию которой так тщательно проследил Н.Л. Гуданец, ни к его личной жизни. Конечно, не стоит падать ниц перед любым листком, на котором хоть две-три строки написаны пушкинской рукой, как в рассказе Аркадия Бухова «Потомки». Но и оценивать поэта по мерке «личного дела» («Чем вы занимались до семнадцатого года?») — неблагородное и никчемное занятие. Когда В.В. Шульгина на Лубянке следователь прижимал к стенке: «Па-а-ме-щи-ком вы были, Шульгин!», — Василий Витальевич ответил кратко: «Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Бунин и прочая так называемая дворянская литература — все были помещиками»[5]. Да, были, — ну и что? «Личное дело» осталось в прошлом. А великий поэт остался великим поэтом. По меньшей мере, объективного отношения к себе он заслужил – от него не убудет. [1] Мень А.В. (Эммануил Светлов). 1971. Магизм и единобожие. Религиозный путь человечества до эпохи Великих Учителей. Брюссель: Жизнь с Богом,с.420. [2] Boia L. Istorie şi mit în conştiinţa românească. Bucureşti: Humanitas, 2006, p.17-18. [3] Ibid., pp.18-20. [4] Трубецкой Б.А. Пушкин в Молдавии. Изд. 6-е, перераб. и доп. Кишинёв: Литература артистикэ, 1990, с.93-94. [5] Шульгин В.В. Пятна // Шульгин В.В. Тени, которые проходят. Сост. Р.Г. Красюков. Санкт-Петербург: Нестор-История, 2012, с.461. Леонид Авраамович Мосионжник, доктор истории, доцент, г. Кишинёв, университет «Высшая Антропологическая Школа»

См.: О проекте "Мониторинг исторической политики" Хроника исторической политики: Хроника исторической политики за 2019 год Хроника исторической политики за 2020 год - сентябрь 2021 - август 2021 - июль 2021 - июнь 2021 - май 2021 - апрель 2021 - март 2021 - февраль 2021 - январь 2021 Май 2021 ХРОНИКА ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ 1) НОВОСТИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ 1 мая - Праздник Весны и Труда. Сайт Думы: Поздравление Вячеслава Володина с Праздником Весны и Труда. http://duma.gov.ru/news/51363/ 2 мая — Пасха ** Поздравление с праздником Пасхи. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65522 Поздравление Патриарху Московскому и всея Руси Кириллу с праздником Пасхи. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65523 Вячеслав Володин поздравил верующих с Пасхой Сайт Думы: http://duma.gov.ru/news/51394/ 5 мая. ВОВ. Контроль за просвещением. Административные инструменты. Публично отождествлять роли СССР и Германии во Второй мировой войне запретят. Законопроект о запрете публичного отождествления роли СССР и нацистской Германии во Второй мировой войне внесен в Государственную Думу. Сайт Думы: http://duma.gov.ru/news/51413/ 6 мая. ВОВ. Контроль за просвещением. Административные инструменты. «Госдума собирается принять еще один закон, направленный на "обеспечение правовой защиты исторической правды, значения подвига народа при защите Отечества". Теперь предлагается запретить "отождествлять цели, решения и действия" руководства, а также командования и рядовых военнослужащих, СССР и нацистской Германии» Российские историки рассказали, как еще один запрет скажется на развитии исторической науки. СМИ: "Омерзительные спекуляции". Законопроект "о защите исторической правды". https://www.severreal.org/a/31240908.html 6 мая. ВОВ. Контроль за просвещением. Административные инструменты. СМИ: Автор законопроекта о запрете сравнивать роли СССР и нацистской Германии назвала «последней каплей» книгу «Тонкое искусство пофигизма». https://tvrain.ru/news/avtor_zakonoproekta_o_zaprete_sravnivat_roli_sssr_i_natsistskoj_germanii_nazvala_poslednej_kaplej_knigu_tonkoe_iskusstvo_pofigizma-529476/ 6 мая. ВОВ. Контроль за просвещением. Административные инструменты. "Присвоить себе Победу": зачем России еще один закон о памяти Великой Отечественной войны. https://www.bbc.com/russian/news-57011685 6 мая. Контроль за просвещением. Административные инструменты. СМИ: «Если мы начнем играть в такие игры, историки ничего не будут писать». Ученый Михаил Мельтюхов — о новом законопроекте, запрещающем «отождествлять» цели СССР и нацистской Германии. https://meduza.io/feature/2021/05/06/esli-my-nachnem-igrat-v-takie-igry-istoriki-nichego-ne-budut-pisat 7 мая - День радио, праздник работников всех отраслей связи. Вячеслав Володин поздравил работников радио с профессиональным праздником. http://duma.gov.ru/news/51410/ Поздравление Заместителя Председателя Правительства Дмитрия Чернышенко с Днём радио. http://government.ru/news/42147/ 7 мая. ВОВ. Парад победы. Коммеморация. Высказывание. СМИ: Российское «Можем повторить» — это ужасно: жесткая колонка о том, как Великую Победу превратили в шоу. Новосибирец объяснил, почему не любит парады Победы и не позволяет наряжать своего ребенка в гимнастерку. https://ngs.ru/text/gorod/2021/05/07/69902612/ 8 мая. ВОВ. Коммеморация. Поздравления лидерам и гражданам иностранных государств по случаю 76-й годовщины Победы в Великой Отечественной войне. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65541 Вячеслав Володин: советский солдат спас мир от нацизма. Председатель ГД накануне Дня Победы почтил память павших в Великой Отечественной войне, возложив цветы к Мемориалу советскому солдату подо Ржевом. В торжественной церемонии участие также принял губернатор Тверской области Игорь Руденя. Сайт Думы: http://duma.gov.ru/news/51424/ Вячеслав Володин: неуважение других стран к памяти о войне плохо скажется на их отношениях с Россией. Председатель ГД призвал иностранных политиков разделять вопросы экономики и исторической памяти. Сайт Думы: http://duma.gov.ru/news/51426/ 9 мая - День Победы. Парад Победы на Красной площади. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65544 Возложение венка к Могиле Неизвестного Солдата. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65545 Вячеслав Володин: ничто не заменит нашу память о Победе. Депутаты Государственной Думы подчеркнули, что Победа далась тяжело, и мы не имеем права это забывать. Сайт Думы: http://duma.gov.ru/news/51421/ Дмитрий Чернышенко напомнил о вкладе в Победу учёных, преподавателей и студентов. http://government.ru/news/42153/ Михаил Мишустин поздравил ветеранов с 76-летием Победы в Великой Отечественной войне. http://government.ru/news/42127/ Военный парад в честь 76-й годовщины Победы в Великой Отечественной войне. http://government.ru/news/42152/ 11 мая. Википедия. Коммеморация. СМИ: Русской Википедии — 20 лет: как она устроена, кто ее создает и как разрешаются «войны правок». https://rfi.my/7O0c 12 мая. Контроль за просвещением. Административные инструменты. В продолжении мероприятий по контролю за просветительской деятельностью. 21 апреля этого года в ходе Послания Федеральному Собранию Путин заявил о назревшей актуальности перезапуска общества «Знание» на современной цифровой платформе. Заместителями главы совета стали помощники президента России Владимир Мединский, Андрей Фурсенко и др. СМИ: Утвержден новый руководящий состав общества "Знание". http://rapsinews.ru/incident_news/20210512/307032399.html 15 мая. Александр Невский. Коммеморация. В ГД обсудят стоящие перед Россией вызовы со стороны Запада 18 мая в Государственной Думе состоятся парламентские встречи в рамках XXIX Международных образовательных чтений «Александр Невский: Запад и Восток, историческая память народа». Сайт Думы: http://duma.gov.ru/news/51487/ 16 мая. Гулаг. Коммеморация. 76 лет со дня начала Кенгирского восстания заключённых. СМИ: "Мы все здесь свидетели" https://www.sibreal.org/a/29257036.html 17 мая. Профессиональный праздник. Правительство официально утвердило 19 мая Днём фармацевтического работника. http://government.ru/news/42215/ 18 мая. Александр Невский. Идентичность россиян. Высказывания. В. Володин: В рамках Парламентских встреч участники приходят к серьезным выводам о единстве истории, необходимости консенсуса. Значит, считает он, наша страна прошла то время, когда не думали ни об истории, ни о будущем. Четыре фактора идентичности: «Партии, политики обратили свой взор на человека, укрепление семьи, института брака, нашей идентичности: вера, язык, культура, история. Это очень важно. У нас меньше стало разломов, а больше стали думать о будущем». Г. Зюганов: напомнил великие слова Александра Невского о том, что не в силе Бог, а в правде. «Я очень рад, что мы сегодня, отмечая этот юбилей, особый упор сделали на четырех важнейших опорах, на которых стоит наша тысячелетняя держава, – прежде всего на сильной и умной власти, высокой духовности, чувстве справедливости и народного коллективизма», — сказал он. «Есть еще одна правда – правда, связанная с нашими великими победами. Мы обязаны передать молодежи это чувство. Потому что мы народ победы, мы родились благодаря семи великим победам, начиная с Александра Невского, который научил германцев и тевтонов, что русская правда сильнее и важнее их наглости и лжи. «Мы должны помнить, что духовная правда обеспечивает единство нашей истории», Общая история, напомнил он, объединяет граждан и позволяет стране двигаться вперед. В. Жириновский: «важно хранить память об истории для будущих поколений, но помнить не только о хороших страницах, но и о трагедиях, с которыми столкнулась страна». Сайт Думы: В ГД состоялись Парламентские встречи в рамках Международных образовательных чтений. На прошедших в Государственной Думе Парламентских встречах в рамках XXIX Международных образовательных чтений «Александр Невский: Запад и Восток, историческая память народа» Вячеслав Володин назвал четыре фактора российской идентичности. http://duma.gov.ru/news/51511/ 18 мая. Враги России. Александр Невский. Высказывание. Вячеслав Володин: со времен Александра Невского врагов у России меньше не стало. Председатель ГД на Парламентских встречах в рамках Международных образовательных чтений отметил, что сейчас у России другие враги — они не идут с мечом, а вторгаются в умы и души людей. Сайт Думы: http://duma.gov.ru/news/51517/ 19 мая - День фармацевтического работника. Михаил Мишустин поздравил работников и ветеранов фармацевтической отрасли с профессиональным праздником. http://government.ru/news/42245/ 19 мая. Уфа. Коммеморация. Административные инструменты. Алексей Оверчук провёл заседание организационного комитета по подготовке и проведению празднования 450-летия основания Уфы. http://government.ru/news/42261/ 20 мая. Гулаг. Коммеморация. СМИ: Исторически доказанный метод. На спецполигоне «Коммунарка» обнаружены новые захоронения. https://www.kommersant.ru/doc/4817849 21 мая - День полярника. Поздравление российским полярникам. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65620 21 мая. ВОВ. Коммеморация. Административные инструменты. Указ о присвоении почётного звания «Город трудовой доблести» г.Барнаулу, г.Каменску-Уральскому, г.Кирову, г.Коломне, г.Комсомольску-на-Амуре, г.Красноярску, г.Магадану, г.Пензе, г.Рыбинску, г.Северодвинску, г.Тюмени, г.Чебоксары. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65623 21 мая. ВОВ. Коммеморация. Юридические инструменты. СМИ: СК проверяет новосибирского краеведа по статье о дискредитации памятных дат после колонки в СМИ к 9 Мая. https://tayga.info/167709 21 мая. Гулаг. Коммеморация. 100 лет Андрею Сахарову – человеку, который еще при жизни стал одним из главных символов советского диссидентского движения. СМИ: Агент ЦРУ — и доказательств не нужно. Андрей Сахаров в документах КГБ Украины. https://www.currenttime.tv/a/andrey-sakharov-v-dokumentah-kgb/31264966.html 23 мая. Гулаг. Высказывание. Журналистка Виктория Никифорова: «Инициатива ФСИН использовать труд заключенных граждан на стройках вызвала предсказуемый вал хейта со стороны "демократической общественности". Это, мол, будет новый ГУЛАГ, а то еще и хуже.... Это была более или менее нормальная жизнь — по сравнению с тяжелейшими условиями, в которых выживала тогдашняя беднота. Важной ее частью была трудовая деятельность. На стройках века бывший уголовник получал высокооплачиваемую рабочую специальность, которая была ой как востребована во времена индустриализации. Да, для элитариев ГУЛАГ представлял неприятный контраст с "Асторией" и "Метрополем", но для сотен тысяч простых людей он становился — как бы парадоксально это ни звучало — социальным лифтом.» СМИ: «Российские заключенные заработают на квартирах». https://ria.ru/amp/20210523/gulag-1733466440.html 24 мая - День славянской письменности и культуры. 24 мая. РПЦ. Коммеморация. Поздравление Патриарху Московскому и всея Руси Кириллу с Днём тезоименитства. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65642 Владимир Путин поздравил Патриарха Московского и всея Руси Кирилла с Днём тезоименитства. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65650 25 мая. ВОВ. Коммеморация. Административные инструменты. Предложено запретить публично отождествлять роли СССР и нацистской Германии. Законопроект был внесен во исполнение поручения Президента Российской Федерации Владимира Путина и принят депутатами в первом чтении. Сайт Думы: http://duma.gov.ru/news/51577/ 25 мая - Татьяна Голикова провела заседание организационного комитета по подготовке и проведению VI Всемирной Фольклориады. http://government.ru/news/42306/ 25 мая. ВОВ. Коммеморация. Юридические инструменты. «Бухарова обвинили в осквернении предметов религиозного почитания (часть 2 статьи 5.26 КоАП). По информации издания, поводом для протокола стала публикация мужчиной во «ВКонтакте» картинки, на которой Сталин «был изображен в образе святого». Оштрафовал на 30 тысяч рублей. СМИ: Жителя Тульской области оштрафовали на 30 тысяч рублей за публикацию иконы Сталина. https://zona.media/news/2021/05/25/icon/ 26 мая - День российского предпринимательства. 27 мая - Общероссийский День библиотек. 28 мая - День пограничника. Поздравление с Днём пограничника. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65689 28 мая. ВОВ. Коммеморация. Михаил Мишустин принял участие в церемонии возложения венков главами делегаций государств – участников заседания Совета глав правительств СНГ к Монументу Победы в Минске. http://government.ru/news/42335/ 29 мая - День военного автомобилиста. 30 мая (последнее воскресенье мая) - День химика. Михаил Мишустин поздравил работников и ветеранов химической промышленности с профессиональным праздником. http://government.ru/news/42346/ 31 мая - День российской адвокатуры. 31 мая. ВОВ. Коммеморация. Юридические инструменты. «По данным следствия, Сахаров не позднее 2 мая оформил заявку на размещение фотографии Геббельса. Он частично признал свою вину, на допросе подтвердил попытку разместить сведения в одном строю с ветеранами, воевавшими с фашистской Германией. Также обвинение предъявлено жителю Оренбургской области Андрею Акимову, пытавшемуся опубликовать фото Адольфа Гитлера». СМИ: Жителя Томской области будут судить из-за фото нацистов на акции «Бессмертный полк». http://www.flashsiberia.com/news/zhitelya-tomskoy-oblasti-budut-sudit-iz-za-foto-nacistov-na-akcii-bessmertnyy-polk 2) СТАТЬИ Алина Назарова. Историк рассказал о массовом убийстве советских пленных британцами. https://vz.ru/news/2021/5/3/1097656.html Анна Кавалли. Просить прощения у одной части семьи за другую. https://takiedela.ru/2021/05/prosit-proshheniya-u-odnoy-chasti-semi Находка архивистов: маршал Рокоссовский родился не в Варшаве, а в белорусских Телеханах. https://nn.by/?c=ar&i=272537&lang=ru Разработчицу технологии мРНК-вакцин обвинили в работе на спецслужбы Венгерской народной республики. https://ru.euronews.com/amp/2021/05/31/katalin-kariko-lustration-scandal Половина опрошенных «Левада-центром» москвичей поддержали возвращение памятника Дзержинскому на Лубянку. https://meduza.io/news/2021/05/19/polovina-oproshennyh-levada-tsentrom-moskvichey-podderzhali-vozvraschenie-pamyatnika-dzerzhinskomu-na-lubyanku? День Победы. Записки этнографа Михаила Эдельштейна. https://vot-tak.tv/novosti/12-05-2021-den-pobedy/ *Нерабочие праздничные дни, дни воинской славы и официальные памятные даты РФ. **Памятные даты, профессиональные праздники Подготовила Н. Липилина

Батшев М.В. Забытый Пушкин Рец.: Пушкин в забытых воспоминаниях современников [составление, вступительная статья, подготовка текстов и коммент. С.В. Березкиной] – Санкт-Петербург: Дмитрий Буланин, 2020 – 368 с. Рецензируется комментированное издание ранее малоизвестных воспоминаний современников об А.С. Пушкине. The commented edition of the previously little-known memoirs of contemporaries about A.S. Pushkin is reviewed. Ключевые слова: А.С. Пушкин, современники Пушкина, мемуары Key words: A.S. Pushkin, Pushkin's contemporaries, memoirs Пушкинский дом (ИРЛИ РАН) вернулся к своему старому проекту – собиранию и публикации всего комплекса мемуарных свидетельств современников о А.С. Пушкине. Во вступительной статье к рецензируемому изданию упоминаются выполнявшиеся в стенах Института проекты издания четырёх- и даже десятитомного собрания воспоминаний современников о поэте. Данное издание представляет собой публикацию корпуса текстов о поэте, «забытых» составителями двухтомного издания «Пушкин в воспоминаниях современников». У каждого интересующегося эпохой Пушкина возникает вопрос – а почему их не включили («забыли») в то знаменитое двухтомное издание XX века, которое было потом и переиздано с небольшими изменениями? [1] Составитель нынешнего издания отвечает на этот вопрос так: ведь это были тексты «менее значимые, или же, что важно, противоречащие общей концепции личности Пушкина» (С.7). Кроме того, по её мнению, на отбор текстов в упомянутое издание сильное влияние оказала тогдашняя идеология. В рецензируемом издании собраны тексты, которые представляют нам великого поэта как личность совершенно оригинальную и ни на кого из современников не похожую. Публикация «Воспоминаний» выстроена по хронологическому принципу в соответствии с годами жизни поэта. Авторами включённых в книгу текстов являются люди не относившиеся к кругу близких друзей поэта. Мы встречаем здесь тексты его однокашников, родственников, а также авторов, которых жизнь эпизодически сталкивала с Пушкиным. В последнем случае толчком к написанию документального текста становилось впечатление от встречи с поэтом. В сборнике собраны мемуарные свидетельства, вышедшие не только до революции, но и напечатанные сравнительно недавно. Это, в частности, записки Л.Н. Павлищева «Из Воспоминаний об А.С. Пушкине», которые были впервые опубликованы в издании «Фамильные бумаги», выпущенном в конце XX века в Санкт-Петербурге. Одним из самых интересных источников, включенных в сборник, нам представляется впервые полностью опубликованный мемуарный текст «Из заметок старого лицеиста» М.А. Корфа, который был написан им по просьбе П.В. Анненкова, причем сам автор его публиковать не планировал. В комментарии к этой публикации составитель пишет, что впервые фрагменты из этого произведения были опубликованы в 1880 году П.А. Вяземским в газете «Берег» (С.245). Непонятно, как он мог это сделать, если он умер в 1878 году. Данное произведение представляется нам значительно более глубоким, нежели просто фиксация сохранившихся юношеских воспоминаний об однокашнике. Модест Андреевич излагает здесь, отталкиваясь от своего пристрастного видения Пушкина, как должен выглядеть и как себя вести в обществе русский образованный бюрократ первой половины XIX века. Он начинает это описание с речи и стиля общения: «Пушкин ни на школьной скамье, ни после, в свете не имел ничего любезного и привлекательного в своём стиле общения. Беседы, ровной, систематической, сколько-нибудь связной, у него совсем не было, как не было и дара слова, были только вспышки: резкая острота, злая насмешка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль; но всё это лишь урывками, иногда в добрую минуту, большею же частью или тривиальные общие места, или рассеянное молчание» (С.51). В отличие от любви поэта к шуткам и смеху, идеал должен быть всегда серьёзен: «В нём не было ни внешней, ни внутренней религии, ни высших нравственных чувств, и он полагал даже какое-то хвастовство в отчаянном цинизме по этой части: злые насмешки – часто в самых отвратительных картинах над всеми религиозными верованиями и обрядами, над уважением к родителям, над родственными привязанностями, над всеми отношениями, общественными и семейными – это было ему ни по чём, и я не сомневаюсь, что для едкого словца он иногда говорил даже более и хуже, нежели в самом деле думал и чувствовал» (С.52). Мемуарист обращает внимание и на внешний вид: «Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими, Пушкин представлял тип самого грязного разврата» (С.52). И завершает картину отрицательных свойств, нарисованных Корфом, неблагодарность по отношению к правительству: «Ни несчастье, ни благотворенья императора Николая его ни исправили: принимая одною рукой щедрые дары монарха, он другою омокал перо для щедрой эпиграммы» (С.52). Рассказывая во вступительной статье про мемуарный текст Корфа, С.В. Берёзкина обращает внимание на то, что мемуарист, описывая смех Пушкина, употребляет эпитет «ржание». Она пишет: «Это было непривычно для русского человека, который должен был проживать свою жизнь серьёзно» (С.8). Но при этом она не обращает внимание на очень интересное и, как представляется, гармоничное описание особенностей салонной речевой коммуникации поэта и его смеха как части этой коммуникации, зафиксированное в «Воспоминаниях» А.Д. Блудовой: «А вот и Пушкин, с своим весёлым, заливающимся ребяческим смехом, с беспрестанном фейерверком остроумных, блистательных слов, а потом растерзанный, измученный, убитый жестоким легкомыслием пустых, тупых умников салонных, не постигших ни нежности, ни гордости его огненной души» (С.65). Во включённом в издание фрагменте из воспоминаний П.Х. Граббе содержатся интересные наблюдения относительно манеры Пушкина перескакивать в разговоре с одного языка на другой: «К досаде моей Пушкин часто сбивался на французский язык, а мне нужно было его чистое, поэтическое русское слово! Русской плавной, свободной речи от него я что-то не припомню; он как будто сам в себя вслушивался» (С.211) Один из ближайших друзей А.С. Пушкина Павел Нащокин – в центре «Воспоминаний» И.В. Кулакова. Здесь перед читателем предстаёт многогранный образ этого выдающегося человека. Довольно странен, на наш взгляд, выбор фрагмента из мемуарного наследия Д.Н. Свербеева, который помещён в сборник. Это фрагмент из мемуарного очерка Свербеева «Воспоминания о Петре Яковлевиче Чаадаеве» с рассказом о помощи Пушкину, которую ему оказал Чаадаев, когда поэту грозило наказание за вольнолюбивые стихи. В комментариях составитель не указывает, что это отдельный мемуарный очерк о Чаадаеве, а ставит ссылку на II том «Записок» Свербеева. Хотя данный очерк печатался ещё в «Русском Архиве» задолго до выхода «Записок» [1]. Также он опубликован как отдельное произведение во втором издании «Записок» Д.Н. Свербеева [2]. В основном тексте «Моих Записок» Свербеева встречаются любопытные упоминания об отношении мемуариста к Пушкину. Также Пушкин фигурирует в «Дневнике» супруги Дмитрия Николаевича Екатерины Александровны [3]. Интересна статья М.М. Попова «Александр Сергеевич Пушкин», которая представляет собой пример официальной контрпропаганды против «Полярной Звезды» А. И. Герцена в предреформенную эпоху. Подготовленный в 1856 году авторский материал должен был представить А.С. Пушкина как верного слугу императора Николая I, а не певца свободы, каким его представлял А.И. Герцен в своих изданиях. Крайне важны «Воспоминания» А.Г. Хомутовой о Пушкине. Данный рассказ является самым ранним из известных фиксаций рассказа поэта о его свидании с императором Николаем I в Москве после возвращения из ссылки в Михайловском. Данный рассказ был опубликован в «Русском Архиве» ещё в 1867 году и по непонятной причине был проигнорирован составителями выше названного двухтомника «Пушкин в воспоминаниях современников». Статья Н.И. Тарасенко-Отрешкова освещает историю несостоявшегося издательского проекта Пушкина 1832 года по выпуску газеты «Дневник». В фрагменте из воспоминаний В.А. Сафоновича уделяется внимание личным качествам и характеру Пушкина. Из-за малого количества, по мнению автора, записанных воспоминаний о поэте «личность Пушкина останется навсегда неопределённой» (С.202). Этот же мемуарист приводит интересные подробности относительно салона знаменитой графини Загряжской, у которой часто бывал Пушкин и записывал её рассказы. С неожиданной стороны предстаёт Александр Сергеевич в кратком мемуарном отрывке Н.А. Безобразова. Данный мемуарист приводит слышанные им лично пространные рассуждения поэта относительно языковых заимствований. Так, в деятельности Шишкова Пушкин видит как смешные стороны, так и правильные. При языковых заимствованиях Александр Сергеевич предлагал руководствоваться следующими принципами: «Всё, что мы ни выговариваем, выражает – или имя собственное, или название предметов, или понятия. Имена собственные следует переводить как можно звукоподражательнее. На это чрезвычайно способен наш язык. Названия предметов могут быть иногда удержаны и иностранные. Как скоро, при введении в употребление для него нового предмета, не прибрано для него приличного названия – употребляйте чужестранное; употребляйте его до той поры, пока у кого-нибудь с языка не сорвётся счастливое выражение, которое без натяжки, войдёт в общее употребление. Что же касается [понятий] … О! … это совсем иное дело. Понятия суть принадлежность разума. Кто выражает суть какое-либо понятие иностранным словом, тот или свидетельствует о собственном своём невежестве … тогда не смей браться за перо; или порочит разум своего народа, доказывая, что этот разум не только не был в состоянии выразить общечеловеческую принадлежность, но и не был в силах подготовить это выражение. Это уже слишком обидно!» (С.207). Составитель справедливо упрекает коллег, составлявших сборник «Поляки в Петербурге», в отсутствии научного комментария к рассказу о роковой дуэли Пушкина, который содержится в воспоминаниях С.Моравского «В Петербурге». Данный сборник является интересным явлением в издательской практике и позволяет читателю увидеть великого поэта глазами самых разных его современников, а не только его близких друзей, как в уже упоминавшемся выше двухтомнике. Хочется надеяться, что Пушкинский дом продолжит выпуск мемуарных сборников свидетельств современников о поэте. Библиографический список Пушкин в Воспоминаниях современников. В 2-х томах. М., 1985 (1 издание); Пушкин в Воспоминаниях современников. В 2-х томах. СПБ., 1999 (2- издание); Свербеев Д.Н. Воспоминания о Петре Яковлевиче Чаадаева // Русский Архив 1868 Вып.6. Стб. 976-1001; Воспоминаня о Петре Яковлевиче Чаадаеве / Свербеев Д.Н. Мои Записки. М., 2014 С. 518-533. 4) Дневник Е.А. Свербеевой за 1833 год// Памятники Культуры. Новые открытия. 1997. М., 1998. С.7-37

Крылов П.В. «Освободитель Евангелия» или «дикий вепрь в Господнем винограднике». Рецензия на книгу Хэлен Л. Пэриш «Краткая история: Реформация». М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2020 Книга профессора университета из английского Рединга появилась на гребне волны интереса к главному герою Реформации, вызванной 500-летием публикации им 95 тезисов против продажи индульгенций 31 октября 1517 года. Знамением этого интереса стал всплеск покупательского спроса на статуэтки Мартина Лютера в шляпе, с пером и немецкой Библией от фирмы Playmobil(с.31).И вовсе не следует подвергать критике Хэлен Пэриш, специализирующуюся на церковной истории позднего средневековья и раннего Нового времени, за её желание не столько воспользоваться моментом, сколько по возможности дополнить стереотипный образ Лютера с молотком и списком тезисов в руках значимыми деталями. Довольно хорошо известные профессиональным историкам, они остаются почти неизвестными для массовых представлений о прошлом. В частности, это понимание того, что «в критике индульгенций голос Лютера не был гласом вопиющего в пустыне» (с.43), и у него не было никакого желания ни изобретать новую веру, ни разрушать церковную иерархию, ни попирать устои, но, напротив, утверждать ортодоксальные позиции, в полном соответствии со средневековым понимаем термина Reforma – «возвращение утраченной формы». Радикализация воззрений Лютера, в частности, его обращение к трактату Яна Гуса «Deecclesia», признанного еретиком, в том числе за его слова о том, что «мы должны повиноваться Богу, а не людям, и Библия даёт единственное необходимо правило жизни и веры» (с.51) стало ответом виттенбергского профессора на папскую буллу «ExsurgeDomine» с угрозой отлучения. Пересказывая хорошо известную историю того, как повлияло развитие книгопечатания на Реформацию, Х. Пэриш справедливо указывает и на то, что печатное слово не смогло бы оказать столь мощное воздействие без наличия читательской аудитории, готовой покупать книги и поддержавшей более-менее массовый спрос на книгу в условиях удешевления продукции, вызванного внедрением печатного станка (с. 67). Не оставляет она без внимания и серьёзную проблему, порождённую распространением листовок, памфлетов и трактатов – стимулированное в процессе массового чтения разномыслие, осложнявшее проблему сохранения единства идей Реформации (с. 68). Примером для автора является довольно безуспешная попытка властей Нюрнберга преобразовать в евангелическом духе особо распространённый в городе культ Богоматери: «Если прихожанин сам приписывал предмету определённый смысл, никакая светская власть не могла гарантировать, что прихожане придавали Деве Марии реформированное значение» (с. 98).Между прочим решением проблемы разномыслия могло стать и, в конечном счёте, стало образование, выстраиваемое от начальной школы до университета и гарантирующее единообразное восприятие текста и воспроизводство смыслов. Но автор почему-то совсем не затрагивает тему европейской школы в эпоху Реформации и в последующие столетия. Не встречается в книге и оценки причин неудачи оппонентов Реформации в обращении с печатным станком, по крайней мере в XVIв. Ещё одним достоинством книги является её акцент на том, что она высвечивает переход от «зрительного благочестия» (с. 86) средневекового христианства к благочестию слова и поведения, свойственного Новому времени: «Зрительное восприятие в значительной мере сменилось проповедью, в которой звучали Слово Божие и пение псалмов, рождавшие внутреннее понимание очертаний веры» (с.102). Путь этой настоящей духовной революции к нему проходил через унижение реликвий и икон – демонстрацию их бессилия (с. 97), что лежало в основе иконофобии и иконоборчества, доходивших до настоящих погромов, подобных тому, что случился в Антверпене и его окрестностях летом 1566 года и был весьма ярко описан в книге Х.Пэриш (с. 81 – 84). Именно он стал прямым прологом и предлогом к назначению герцога Альбы нидерландским наместником и к возобновлению революционной войны против Филиппа II, завершившейся утратой власти Испании над Северными Нидерландами. Обращает на себя внимание и критика превратившегося в непререкаемый авторитет Макса Вебера, «структура доводов которого была памятником определённому конфессиональному мировоззрению, на который оказал влияние интеллектуализм Германии XIXв.» (с.170). Глава, посвящённая представлениям жителям лютеранских и кальвинистских земель о сверхъестественном убедительно демонстрирует, что Реформация вовсе не расколдовала мир, как утверждал немецкий социолог, ибо вера в силу и возможности магии никуда не исчезли из религиозного сознания европейцев, несмотря на то, что некоторые практики средневекового христианства были объявлены суевериями и изъяты из церковного обихода. (с.179 – 181). «В лютеранской «Аугсбургской книге чудес» чудеса и письменные записи о таких событиях служили свидетельством постоянного присутствия и вмешательства Бога в природный мир, божественном суде и греховности человечества» (с. 192) Возможно, именно по этой причине, в лютеранстве возникли как собственная сакрализация некоторых предметов («неопалимый Лютер»), так и своё собственное иконоборчество, примером которого Х. Пэриш называет ссылка работу Эрвина Изерло, деконструировавшего эпизод с прибиванием тезисов к церковной двери в Виттенберге как образец лютеранской агиографии (с.33). К большому сожалению, количество огрехов в книге также весьма велико, хотя значительная их часть объясняется неудачным переводом. В двух наиболее вопиющих случаях читатель остаётся в полнейшем недоумении. Что значит «духовенство равномерно становилось священниками дьявола»? (с.126) Что имеется в виду в словах «собрание провидений в «Аугсбургской книге чудес»? (с.192 - 193) Возможно, дело в опечатке, и автор имел в виду привидения или провИдения, т.е. «прорицания»? Ответить на эти вопросы, не прибегая к оригиналу, оказывается невозможным. Явная ошибка содержится и там, где католичество и лютеранство названы «двумя христианскими религиями» (с. 182) В русском религиоведении в таком случае принято использовать термин «конфессия». К разряду переводческих огрехов относятся и случаи замены понятий близкими по звучанию словами, что приводит к существенным искажениям смысла. Например, во фразе: «Эпоха Реформации больше не ограничивается XVI веком, а восходит к высокому Средневековью и растягивается до конца XVII столетия. Историки Реформации были умелыми колонистами» (с.16) Слово «колонизаторы» смотрелось бы здесь явно уместнее. Нельзя сказать, что переводчик находится в ладах со специфической русской религиозной терминологией. Видимо, именно этим объясняется неоднократное употребление слова «евангелистский» (с.123, с. 127, с. 163) там, где полагалось бы употребить «евангелический», «почтение» (с.92) вместо «почитание» или появление странного слова «проповедование» (с.163) вместо традиционного «проповедь». Вормсский рейхстаг 1521 года почему-то назван «собором» (с.105), а издание Священного Писания на нескольких языках обозначено как «Полиглотта Библии» (с.65). Впрочем, наиболее курьёзными случаями выглядят «разговор между двумя христианскими девами о пользе и силе святого баптизма» (с.75), где в оригинале явно имелось в виду Таинство Святого Крещения, а также фраза: «Но духовники, решившие жениться, по-прежнему участвовали – открыто или неявно – в дискуссиях о природе и функциях духовенства…» (с. 137) Очевидно, что в книге Хэлен Пэриш речь в этом месте шла не о «духовниках», т.е. духовных отцах, женившихся на девушках, с которыми они познакомились в исповедальне, а о лицах духовного звания. Может сложиться впечатление, что перевод востребованного на фоне 500-летия Реформации издания, выпущенного немалым для нашего времени тиражом в 3000 экземпляров, делался второпях и без должной редактуры, пропустившей, в том числе, и дублирование названий гравюр «Сновидение Фридриха Мудрого» (с.18) и «Разница между истинной религией Христа и ложной идолопоклоннической религией Антихриста» (с. 78) на английском языке. К редакторским упущениям относится и подбор литературы о Реформации на русском языке, по понятным причинам, отсутствующий в оригинале публикации. Он составлен, главным образом, из дореволюционных изданий, монографий советского периода и небольшого количества переводов. В список, однако, не попало несколько важных работ разных периодов, включая «Титанов Возрождения» В.И. Рутенбурга,[1] одна из глав которой посвящена Лютеру, или Р. Колба «Мартин Лютер: пророк, учитель, героическая личность».[2] Не удостоены вниманием ни выпущенный философским факультетом СПбГУ и центром изучения средневековой культуры сборник «Реформация Мартина Лютера в горизонте европейской философии и культуры»[3], ни коллективная монография, подготовленная к 500-летию Реформации в СПбИИ РАН.[4] К сожалению, в подборку не попали и работы А.Д. Щеглова о церковных преобразованиях в Швеции,[5] что прибавляет ощущение её неполноты. Некоторые критические замечания могут быть, однако, адресованы и автору книги. Так, упоминая большие юбилеи Реформации, она довольно подробно останавливается на торжествах 1617, 1717 и 1817 гг., обходя молчанием 1917 год, в который праздник пришёлся на время Первой мировой войны и неизбежно приобрёл военно-патриотический оттенок. Среди сочинений исторического и историософского характера в книге Х. Пэриш никак не упоминаются «Речи к немецкой нации» И.Г. Фихте, одна из которых – шестая – полностью посвящена теме Реформации, названной в ней «последним великим мировым деянием немецкого народа». Указание на важность передовицы журнала ArchivfürReformationgeschichte(Архив истории Реформации),опубликованной в 1938 г., для образа Реформации в массовом историческом сознании (с.23) не сопровождается оценкой политического контекста, включавшего чехословацкий кризис, ставший прологом к Второй мировой войне.Наконец, довольно подробно описывая Мюнстерскую коммуну (1534 – 1535 гг.) и преследование анабаптистов (с. 127 - 131), автор лишь в нескольких словах касается темы Великой Крестьянской войны 1525 г. Впечатление от книги, в целом, остаётся позитивным, несмотря на замечания, которые в первую очередь могут быть предъявлены переводчику и редактору. Концептуальная стройность, точность в изложении фактов, способность вести полемику, в том числе, и с признанными авторитетами и большое количество интересных наблюдений, например, о том, что коллективные действия прихожан во время богослужения: вставание с мест, коленопреклонения и т.п. – служили «профилактикой храпа на церковных скамьях» (с.71), а общинное пение – не только способ передачи информации об основах веры, но и «форма передачи полномочий прихожанам, получившим в церкви право голоса» (с. 75) – всё это привлечёт читателя. Впрочем, последнему хочется пожелать осторожности в использовании встреченной им в переводе конфессиональной терминологии. Временами она весьма далека от той, что принята в российском лютеранстве, имеющем в нашем отечестве без малого четырёхсотлетнюю историю. Крылов Павел Валентинович, к.и.н., нс СПб ИИ РАН pavel_kryloff@gmail.com [1]Рутенбург В.И.Титаны Возрождения. - Ленинград: Наука. Ленингр. отд-ние, 1976. - 144 с., 4 л. ил. : ил.; 20 см. - (Из истории мировой культуры). [2]Колб Р. Мартин Лютер: пророк, учитель и героическая личность. Образ реформатора 1520 - 1620.СПб: Фонд «Лютеранское наследие», 2017. - 272 с. [3]Реформация Мартина Лютера в горизонте европейскойфилософии и культуры: Альманах / Под ред. О.Э. Душина. —СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2013 — 424 с.(Verbum. Вып. 15). [4]Европейская Реформация и ее возможные аналоги в России. — СПб.: Нестор-История, 2017. — 492 с. — (Труды Санкт-Петербургского института истории РАН; вып. 3 (19). [5]Щеглов А.Д. Реформация в Швеции: события, деятели, документы. — М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2017. — 384 с.

Тесля А.А.: «Эпоха “великих реформ” царя-освободителя – это время появления публичной сферы и оформления того языка общественной мысли, которым во многом мы пользуемся до сих пор» (к 160-летию отмены крепостного права) Чтение Манифеста 19 февраля 1861 г. (с картины худ. А. Кившенко) Интервью с Андреем Александровичем Теслей – кандидатом философских наук, научным руководителем Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта. Беседовал Амиран Тариелович Урушадзе – кандидат исторических наук, доцент факультета истории Европейского университета в Санкт-Петербурге. А.У.: Является ли эпоха «Великих реформ» актуальным прошлым? А.Т.: Мне кажется – да, более чем. Понятно, что ушла в небытие актуальная в 1990-е попытка найти в той эпохе некое «правильное прошлое», образцовое время – после которого «всё пошло не так», но где на короткий момент реализовалось движение в истинном направлении. И в свою очередь та попытка была прямым наследием либеральной историографии – правда, с большим акцентом на культ «царя-освободителя», где сказывалась и монархически-сентиментальная установка о потерянной России. Актуальность такого рода довольно быстро уходила – она скорее наследие «перестройки», а в 1990-е стремительно возрастает интерес к сильным фигурам авторитарной модернизации, от Витте к Столыпину и даже Коковцову. Разумеется, речь не о строгой последовательности – тот же интерес, а где-то и культ Витте – это уже рубеж 1980-90-х, но в той перспективе этот деятель выступает скорее своеобразным наследником «великих реформ». Наследником двояким – сначала в плане капиталистического переустройства страны, индустриализации, а затем – движения к представительному правлению. Как Столыпин окажется в 1990-е мечтой о сильной исполнительной власти – и в то же время о думском ораторе, политике, взаимодействующем с партиями, но не подчиняющемся им (а скорее – подчиняющем их). Эпоха «Великих реформ» в том звучании – будет прежде всего историей о свободе, освобождении и о более или менее успешных реформах, то ли образце, то ли обнадеживающем примере для современности. И была тесно связанная с этим история об отказе от этого пути, о сворачивании реформ – что в итоге привело к катастрофе революции и т.д. Актуальность той же эпохи для последнего десятилетия, как мне представляется, сильно сместилась – к вопросам о том, почему реформы оказываются приостановленными, почему империя так и не приобретает общего представительного органа, почему – вроде бы пусть и с замедлением, но двигаясь по более или менее общему пути с ближайшими соседями, Австрийской империей и Пруссией/Германской империей, она в итоге к 1880-м годам оказывается единственной европейской державой без конституции – при том, что по ее же инициативе конституция оказывается дарованной Болгарии. И почему сословная система так и остается в силе и не возникает универсального гражданского-правового статуса, почему гражданский кодекс так и не может быть принят, а в ситуации «великих реформ» его идея оказывается на задворках и т.д. Но в первую очередь – это актуализация проблематики радикальных/социалистических движений. И отчуждения общества от власти, возникновения начинающей казаться чуть ли не вековечной дихотомии «власть и общество», в их взаимном то ли противостоянии, то ли глухоте. А.У.: А мне думается, что сегодня актуальность времени Александра II и Великих реформ отчетливее видится именно в контексте истории российской свободы. И дело не в правильности курса Александра II, способностях либеральной бюрократии и возвращении на европейский путь развития. Совершенно согласен, что подобная актуализация – это памятник историографической, а по большей части публицистической мысли. Но ведь реформы оказались не только государственным делом, они позволили обществу перейти к новым стандартам свободы и ответственности. Земства, состязательные суды, опыт общественно-политической гласности – все это создавало возможности обсуждения действий власти (от «буржуазной публичности» к «политической общественности») и расширяло пространство самоуправления. И здесь интерес смещается от оценки эффективности государства к формам самоорганизации общества, развитию его правосознания, устойчивости и хрупкости общественных стереотипов, подвижности границ социальной девиации. Об этой стороне Великих реформ мы, кажется, знаем очень мало. А.Т.: Да, с этим – во многом соглашусь. Но я бы еще подчеркнул – что это – очень короткое, быстрое время: то есть, говоря о новых реальностях самоорганизации, общественной деятельности и т.д., о самосознании действующих лиц, мы понимаем, что здесь важна более длинная история, 1880-х – начала 1900-х годов. Совсем спрямляя: «эпоха великих реформ» это прежде всего время сдвига, неопределенности, сумятицы – особенно если говорить о «шестидесятых», когда все движутся «в тумане» (и здесь не будет особенной разницы между «властью» и «обществом»). То есть интерес к этой эпохе, взятой в коротком времени, это скорее интерес к поискам – от языка и форм выражения своих стремлений, своего понимания (как, напр., подаваемые на Высочайшее имя адреса), и вплоть до форм самоорганизации. А.У.: Годы царствования Александра II в основном связываются с реформами. Это помогает или мешает нам увидеть Россию 1860-х – 1870-х гг.? А.Т.: Я здесь буду блондинкой – и отвечу: «пятьдесят на пятьдесят». Любой фокус зрения что-то высвечивает и что-то уводит за пределы зримого. В случае с реформами очевидно, что они – огромная и очень важная часть эпохи. Когда я только начал отвечать на этот вопрос, то сразу же хотел сказать: «картины эпохи». И здесь, мне представляется, лежит другая часть проблемы – более или менее непроизвольное господство оптической метафоры, попытка нарисовать (или собрать, если использовать метафору мозаики) единую картину или хотя бы несколько картин. Акцент на реформах, например, выводит в своего рода полуслепую зону 1870-е, что особенно заметно в плане истории общественной мысли, делает значительную часть 60-х своего рода эпилогом к «шестидесятым» в расхожем смысле, т.е. до караказовского выстрела. И становится не вполне проанализированным возврат дворянства в русском общественном движении и общественной мысли именно в 1870-е годы, когда, напр., ключевые фигуры народничества и т.д. вновь приходят из дворянства (и на процессе первомартовцев это прозвучит как фиксация наличного положения вещей – с надеждой, с упованием на приход других, кому дворяне торят дорогу). Ведь именно в это время возникает, у Михайловского, само понятие «кающегося дворянина» (при этом именно в режиме самоописания). Другой очевидный момент – протекание процессов в разной длительности. И пространственной разграниченности, и взаимосвязи. Так, например, если вновь обратиться к интеллектуальной истории – во многом за скобками оказывается до сих пор история разнообразных «областнических» теорий и движений, а ведь в этом плане московское славянофильство начала 60-х годов, украинофильство (прежде всего петербургское, вокруг журнала «Основа») и, например, сибирское областничество тех же лет – части одной истории. То, что во многом сохраняется – по множеству факторов, начиная с логики источников – это взгляд из центра и взгляд, ориентированный на царствования. Понятно, что можно назвать целый ряд работ, в том числе и уже вполне не-новых, которые описывают историю иначе или описывают иную историю – начиная, например, с того, что «оттепель» во многом начинается уже на самом исходе царствования Николая I. Или, например, выдающуюся работу Михаила Долбилова о северо-западных губерниях в эпоху Александра II. Но здесь вновь приходится возвращаться к визуальной метафоре и общему разговору – о том, что эти многочисленные и очень важные темы и сюжеты оказываются если и не отсутствующими, то включенными как маргиналии в общее повествование о 1850-70-х гг. И здесь возникает вопрос, на который нет готового ответа – какие есть варианты, каковы возможности построения другого общего повествования об этом времени? А.У.: Любая картина продиктована источниками. И мы совершенно точно видим время Александра II как большой перелом, видим его таковым в правительственных проектах и обсуждениях элиты. Но насколько интенсивно это время переживалось и воспринималось как реформационное за пределами столиц и губернских городов? Волю крестьяне ждали давно, многие считали, что ее объявил еще Александр I, но вот только помещики скрывали. Было бы очень интересно посмотреть на это в микроисторической перспективе. А.Т.: Микроисторическая – да, открывает массу возможностей – и сразу же можно сказать, на уровне очевидностей, что будет очень разная картина и географически, и в зависимости от того, о ком идет речь – об уездных мелких помещиках, о низовой администрации, о государственных крестьянах и проч. «Реформы» ведь – именно как некое более или менее целое – это и есть объект, возникающий при определенном способе рассмотрения, реконструкции логики действий центра. Для множества действующих на других уровнях субъектов это целое оказывается вне фокуса, оно не становится предметом рассмотрения/реконструкции, реакции или взаимодействия. Оно относится к конкретным мерам, действиям и проч. Но, возвращаясь к «обществу» – столицам, губернским и отчасти уездным городам – интересен куда более ограниченный вопрос: как выстраивается «будущее», насколько можно более или менее конкретно реконструировать разные образы «реформ», что под ними понимается и чего от них ждут. А.У.: Принято считать, что поражение в Крымской войне стало спусковым механизмом «Великих реформ». Как Вы относитесь к этому тезису? А.Т. Во многом – разделяю. Поскольку ход и итог войны создают широкий консенсус – о необходимости перемен. Начиная с перемен во внешней политике – ведь империя фактически оказалась близка к ситуации международной изоляции – но также и во внутренней. Здесь показательно, что со своими критическими записками обращаются вслед за Погодиным, первую записку подавшим фактически с санкции императора, всё новые и новые люди – вплоть до Валуева, пишущего «Думу русского…». И что важно – на время исчезает сколько-нибудь идеологически обоснованная консервативная позиция, оппоненты изменений лишь высказывают конкретные опасения, у них нет возможности утверждать существующее положение вещей как не требующее перемен; но у позиции, согласно которой в целом все правильно и нужны лишь отдельные поправки по частным вопросам в рабочем порядке – нет идейной силы. Консервативные позиции разного плана затем начнут отстраиваться – но уже на новой основе, ближе к рубежу 1850-60-х гг. А.У.: История Крымской войны очень интересна тем, что ее не пытались представить как победу, триумф, что было бы вполне в духе времени. В 1845 г. кавказский наместник Михаил Семенович Воронцов предпринимает Даргинскую экспедицию против горцев имама Шамиля. Страшные потери (только генералов трех потеряли) и никакого результата. Но официально все это представлялось как грандиозный успех. Официозные газеты трубили о решающей победе, офицеры получили награды и повышения, солдаты денежное вознаграждение. С Крымской войной такого не проделывали. А.Т.: Думается, здесь не было подобной попытки именно в силу не только очевидности поражения, но и неожиданности. Очевидность – уже в силу территориальных потерь по Парижскому миру. Неожиданность – в контрасте ожиданий и риторики 1853 – начала 1854 года, а с другой стороны, реальности 1854 – 1855 годов. Пропаганда сильно модифицировалась – делая акцент на подвиге, трагической героике – где центральным эпизодом выступает Севастополь. Здесь и тема моральной победы – солдат и офицеров. И элементом этого утверждения становится серия празднований, торжественных встреч «севастопольцев», самым ярким из которых – московский прием, где соединяются власти и самые разные московские круги. А.У.: 1860-е известны как годы гласности. Кого из российских публичных интеллектуалов можно назвать наиболее популярным и влиятельным? А.Т.: Здесь интересный вопрос, поскольку популярность и влиятельность для публициста в это время довольно сильно различаются – так как влиятельность связана с той аудиторией, к которой обращается данный публицист и где к нему прислушиваются. Она может быть малочисленной, но влиятельной – а тем самым и публицист может иметь влияние. Так, например, голос Ивана Аксакова значим в том числе и потому, что к нему прислушиваются на женской половине императорского двора – что укрепится после брака с фрейлиной императрицы Анной Федоровной Тютчевой, воспитательницей младших детей императорской фамилии. Мария Александровна, после замужества за герцогом Эдинбургским, в каждый приезд в Россию будет видеться со своей бывшей наставницей, голос Аксакова и его круга будет иметь большое значение для двора императрицы – а тем самым и через это влиять на правительственную политику (так, во многом именно с дамским влиянием – как и московской общественной атмосферой – военный министр Милютин будет связывать кремлевскую речь Александра II, фактически сделавшую неизбежным вступление Российской империи в войну с Турцией в 1877 г., речь, которая оказалась неожиданностью как для Милютина, так и для по крайней мере ряда других министров государя). Другой ракурс – это влиятельность в тот момент или в дальнейшей перспективе, изменение масштабов и репутаций (как вырастет, например, фигура Ап.А. Григорьева). Но говоря в целом – и в рамках того времени, всё, на мой взгляд, довольно предсказуемо. С одной стороны, это фигура Каткова (и Леонтьева), решительно набирающая вес с 1856 г., начала издания «Русского Вестника». Его «звездный час» придется на 1863 г. – с начала года он получит в аренду «Московские Ведомости», а уже в конце января – в феврале обратит на себя общее внимание своей решительной позицией в ситуации польского восстания. С другой – лагерь радикальных публицистов, прежде всего Чернышевский. И плеяда меньших авторов, так или иначе с ним связанная – от Добролюбова до Антоновича. На конец 1860-х придется сложная переконфигурация этой части публицистики, когда возникнет новая редакция «Отечественных записок» – знаковые авторы прежнего «Современника», как тот же Антонович или Пыпин, окажутся за ее пределами, а с другой стороны – войдут те, кто ранее принадлежал скорее к благосветловскому кругу, прежде всего Писарев. Позже в журнал войдет Михайловский, который с начала 1870-х станет самым заметным из молодых авторов этого круга – при этом показательно, что «молодость» его более чем условна, он того же поколения, что и Писарев, и Антонович: здесь речь скорее о смене тем и сюжетов, о том, что 1860-е уходят – и начинается новая проблематика 1870-х, в том числе связанная с темами этики, с новыми философскими интересами и т.д. Для начала эпохи – времени с 1856 и до начала 1860-х – большое влияние, по всем отзывам современников, имеет Герцен и его издания, прежде всего «Полярная звезда» и «Колокол». Его популярность и влияние начинают заметно снижаться с 1861 г., но вплоть до 1863 года этот спад не кажется непоправимым. Позиция, занятая им (вместе с Огаревым и Бакуниным) по отношению к польскому восстанию, приведет к утрате большей части сочувствующей аудитории – и оправиться от этого и найти новые темы, позволяющие вновь вызвать общий интерес и вернуть часть влияния, у него не получится до конца жизни. Что также важно – это еще и время появления массовой прессы, от дешевых московских листков, вроде «Современных известий» Гилярова-Платонова – и вплоть до «Нового времени» Суворина, чья популярность взлетит в 1877 – 1878 гг., прежде всего за счет появления нового читателя – следящего за новостями с театра военных действий (что в свою очередь станет следствием военной реформы, появления армии по призыву). И, конечно, это эпоха появления «больших писателей» в роли властителей умов – высказывающихся по актуальным политическим, общественным, философским проблемам. Писателей-прозаиков, таких как Достоевский и Толстой – при этом их авторитет и значение будут решительно укрепляться благодаря их публицистической ипостаси, в случае Достоевского это «Дневник писателя», а Толстой, обращающийся уже во властителя умов – это чуть более поздний период, уже прежде всего 1880-е годы. А.У.: Какие события 1860-х – 1870-х гг. обсуждались в российском обществе наиболее интенсивно? А.Т.: Прежде всего – связанные как раз с «великими реформами», прежде всего с крестьянской (и крестьянский вопрос оказывается основной темой на протяжении всех этих лет). А попутно, с «Вопросов жизни» Пирогова, «вопросы» множатся – от университетского до славянского и женского. Много внимания будет уделяться обсуждению нового хозяйственного поведения, ведь 1860-е и 1870-е – это эпоха акционерных обществ, железнодорожного строительства. Целый ряд тем блокируется – их запрещается обсуждать в прессе, как, например, остзейский вопрос (и в результате этого запрета, возникшего вследствие полемики между «Москвой» и остзейскими газетами, Самарин в конце 1860-х начнет зарубежное издание «Окраин России»). А.У.: А как бы Вы оценили степень актуальности различных тем в это время? На первом плане события внешней политики или внутренние дела? А.Т.: На переднем плане в целом – внутренние дела. Внешняя политика – более или менее эпизодична, выходя на передний план в моменты обострения. Помимо прочего – это еще и восприятие внешней политики как сферы личной прерогативы монарха, так что ее обсуждение воспринималось как покушение на недолжное. А.У.: Находил ли сочувствие терроризм «народовольцев»? Действительно ли общество разочаровалось в Александре II как реформаторе? А.Т.: Какое-то сочувствие – да, хотя стоит отметить скорее несочувствие властям, поведение общества более в роли наблюдателя происходящего. Такое положение вещей – в ситуации кризиса 1878 – 1881 г. – и приведет в итоге к попыткам со стороны властей в эпоху «диктатуры сердца» найти основания для взаимодействия с обществом, вызвать его активную поддержку. Разочарование во многом было – в том числе и в силу череды скандалов (и скандальных слухов) вокруг участия высших правительственных лиц и если не самого государя, то членов императорской фамилии в железнодорожных концессиях и других проектах эпохи грюндерства, в силу неопределенности правительственной политики 1870-х годов, финансового кризиса, нараставшего к концу правления. К этому добавлялось и разочарование от итогов русско-турецкой войны 1877 – 1878 г., когда итоги Берлинского конгресса воспринимались как политическое поражение Империи – а сама война привела к резкому возрастанию государственного долга и бюджетного дефицита. Помимо прочего – это еще и некоторая усталость от долгого правления, построенного во многом на балансировании между разными группами и силами, политики лавирования. Переоценка произойдет после гибели Александра II – но в последние годы царствования он во многом утратил, естественным образом, ореол первых лет правления, прежде всего – просто в силу долгого царствования – ореол надежд, на него возлагаемых. И репрессивная политика, в особенности меры последних лет, плохо вязалась со сценарием милостивого царя, щедрого раздателя благ – а переменить сценарий, встроить в него как часть образа суровость и непреклонность, не было возможности – в связи с чем сами репрессии, санкционированные с высоты престола, воспринимались не только как жестокость, но при этом еще и как некое лицемерие, конфликт с выстраиваемым образом. А.У.: Это было разочарование в Александре II как личности и самодержце или в реформах? А.Т.: Все-таки речь о политике и реформах – ведь об Александре II как о личности может судить не очень широкий круг. Насколько я могу судить – здесь было не столько «разочарование в реформах» как конкретных мерах – а в том целом, которое складывается. То есть существовал запрос на последующие перемены (в очень разных направлениях) и на то, как менять сложившееся положение вещей. А.У.: Как бы Вы оценили место и значение эпохи «Великих реформ» в интеллектуальной истории России Нового времени? А.Т.: Прежде всего – это время появления публичной сферы и оформления того языка общественной мысли, которым во многом мы пользуемся до сих пор. Понятно, что это происходит во многом с опорой на 1830-40-е годы, которые выступают как момент выработки – но сформированное тогда выходит за пределы кружков и узких споров прежде всего именно во второй половине 1850-х – 1870-е – и получает развитие и усложнение. Показательно, что идейные позиции этой эпохи уже никак не свести к каким-то двум или трем лагерям – перед нами уже именно пространство, где есть множество позиций и оттенков. И, разумеется, это еще и то время, когда возникает та высокая русская европейская культура, которая становится событием мирового значения – пока еще сам интерес довольно ограничен, триумф русского романа случится позднее, а русская музыка, например, получит широкое признание уже в начале XX века – но именно в эти годы создается многое из того, что оказывается частью мирового: от всех «больших» романов Достоевского и двух главных романов Толстого до «Бориса Годунова» и «Хованщины» Мусоргского. А.У.: А чем содержательно этот язык общественной мысли отличается от языка Радищева, Карамзина и Чаадаева? И как с контекстом Великих реформ связана фигура Герцена? А.Т.: Прежде всего тем, что это язык общественной дискуссии, в публичном пространстве – журнала, а затем газеты. Он оказывается и ориентирован на конкретное, предполагает выбор для участников, ход от общего к конкретному. Символом перемен и образования нового явится жанр «внутренних обозрений», которым обзаведется каждый толстый журнал. И здесь Герцен выступает как размыкающая фигура, обозначающая на входе перечень общих тем и сюжетов – и когда это условное единство рассыпается, в том числе через реализацию минимального общего (т.е. уровня согласия), тогда его отнесет на периферию. А.У.: Представим себе, что Александр II уцелел 1 марта 1881 г. Что ожидало империю: новый этап реформ или усиление охранительно-консервативных тенденций? А.Т.: Удача покушения 1 марта мне лично представляется одним из самых несчастливых поворотов русской истории – тем моментом, где действительно очень многое зависело от случайного. Появление публичной политики – партий и партийных дискуссий, неизбежных при той или иной, пусть самой ограниченной форме общеимперского представительства – с одной стороны, конкретизировало бы линии политических размежеваний, а с другой, способствовало бы автономизации других сфер интеллектуальной жизни. Можно, думается, более или менее уверенно предположить, что без 1 марта не случилось бы консервативного поворота в отношении к общине – как опоре существующего порядка. И процесс капиталистического преобразования русской деревни пошел бы существенно быстрее. Другой вопрос – насколько возможной оказалась бы агрессивная политика индустриализации, связанная с именами Вышнеградского и Витте? В итоге, как мы знаем, произошло принципиально другое – власть, с одной стороны, оказалась потрясена и в результате этого мобилизована, с другой – получила практически единодушную общественную поддержку, ту, которую так старательно и во многом тщетно искала до этого – и более чем на двадцать лет сняла вопрос о необходимости политических преобразований, выбрав в качестве официозной доктрины учение о специфической, уникальной форме «самодержавия» и т.д.

Соловьёв С.М. Через объектив солдата Вермахта Рецензия: Шепелев Г.А. Война и оккупация. Неизвестные фотографии солдат Вермахта с захваченной территории СССР и советско-германского фронта. 1941-1945. — М.: Издательский дом «Российское военно-историческое общество», Яуза-каталог, 2021. — 192 с. Автор этой монографии-альбома Георгий Анатольевич Шепелев —историк и политолог, который уже много лет занимается визуальной историей Второй мировой войны. Он делает важнейшее исследовательское и просветительское дело: собирает и атрибутирует любительские фотографии немецких солдат (в основном — на собственные средства). Сравнительно небольшой альбом, изданный по инициативе Константина Пахалюка, заместителя директора департамента науки и образования РВИО, – очень важный вклад в историю войны, причем далеко не только визуальную историю. В предисловии автор справедливо отмечает возросшую роль в исторических исследованиях визуальных источников и одновременно – сосредоточение внимания на социальной истории, истории «маленького человека» в войне. Это связано, помимо прочего, с тем, что «большая история» ХХ века со временем отодвигается, перестает быть частью семейных биографий, которые замещаются страницами учебника и меньше задевают эмоции современников. Конечно, идеологические столкновения, «войны памяти», которые выводят травматические исторические события на первый план, инициативы наподобие «Бессмертного полка» задевают за живое, но сами по себе совершенно не обязательно подразумевают погружение в историю, особенно – в частную историю войны. Стереотипы в случае «войн памяти» работают гораздо лучше, чем погружение в детали. С этим, в частности, связан и тот факт, что кинематографисты разных стран все больше пытаются «очеловечить», сделать более понятной войну для сегодняшнего зрителя, — и чаще всего — неудачно, подчас просто халтурно. Как совершенно справедливо подчеркивает автор (с.4), визуальные источники позволяют представить себе прошлое, ощутить его, понять то, что, казалось бы, понять и представить невозможно из-за травматичности этого прошлого. Не случайно зрители, юристы и даже подсудимые на Нюрнбергском процессе сильнее всего были задеты именно кинодоказательствами, которые предъявляло и советское, и американское обвинение, а затем эти доказательства стали частью документальных фильмов, в том числе — Романа Кармена и Стюарта Шульберга. Сложность работы с таким источником осознается Г.А. Шепелевым очень хорошо. Многие любительские фотографии солдат и офицеров Вермахта «несут в себе заряд нацистской идеологии» и именно поэтому, как подчеркивает автор, нуждаются в комментарии и в научном аппарате. И в альбоме это условие реализовано полностью. Как легко можно «интерпретировать» фотографию мирных жителей Украины или в Новгородской области, с улыбками фотографирующихся рядом с оккупантами или пляшущих перед ними в духе либо «в СССР было полно предателей», либо «нацистов встречали как освободителей»! Однако вне контекста фотография не имеет значения, и Г.А. Шепелев подчеркивает, насколько важно при розыске фотографий получить их в комплексе, а не по одной, вынутыми из альбомов, которые распродают коллекционерам родственники солдат Вермахта. Но даже если фотография попала в руки исследователя сама по себе, без подписей и имени автора, ее тоже можно и нужно ставить в контекст, рядом с другими фотографиями, и комментировать. Г.А. Шепелевым это условие соблюдено полностью: рядом с «туристическими» фото (№№ 59-63) помещен снимок, на котором солдаты Вермахта позируют на фоне деревенского дома с убитыми гусями в руках, а рядом с изображением танцующих русских девушек (№ 69) находятся фотографии мальчика, чистящего сапоги солдату Вермахта, и распределение русских на принудительные работы. И особое, почти символическое значение приобретает вроде бы непримечательное фото, на котором изображен солдат Вермахта и крестьянская семья на фоне дома. А на обратной стороне подпись: «Моя последняя операция против партизан. [Этот] крестьянин позднее сжег мост» (с.105). Фото 1. Оккупанты несут убитых гусей Фото 2. «Танцующие женщины». Деревня Пелиш (Псковская область), сентябрь 1942 г. Фото 3, Фото 3а. «[Этот] крестьянин позднее сжег мост» Фотография – явно постановочная, – на которой солдат Вермахта дает еду ребенку (№83), рядом другая, на которой солдат играет с детьми (№ 84). На обороте указана деревня — Сенная Кересть под Чудовым, сожженная немцами и так и не восстановленная после войны… И недалеко от этих снимков в книгу помещено изображение дорожных работ, где под надзором оккупантов дети и подростки чинят дорогу (с. 113), а затем – женщины, которые используются немцами для разминирования дороги как «живой щит», о чем также свидетельствует надпись на обороте. И автор приводит не только перевод этой подписи, но и свидетельства, показывающие, что такая практика была обыденной. Фото 4. «Кормление русских детей. Старая Русса» Фото 5. «Русские женщины [идут] впереди для обнаружения мин. Охота на партизан. Витебск, в июне 1942 года» Эти фотографии, сделанные на оккупированных территориях, позволяют, помимо прочего, лучше представить себе тот феномен, который вслед за Примо Леви, писавшим об опыте пребывания в Освенциме, опыте лагеря смерти, можно назвать «серой зоной». В черно-белой пропагандисткой картинке упускается масса полутонов, связанных с крайней тяжестью выживания населения на оккупированных территориях. Грань между предательством и стойкостью оказывалась для мирного населения далеко не столь однозначной. При оккупантах надо было жить, а значит, приходилось на них работать, выпрашивать пищу для себя и детей, скрываться от угона в Германию, как-то определять свое отношение к коллаборационистам и партизанам... Как известно, в условиях партизанской войны, например, в Брянской области [Жуков Д.А., Ковтун И.И., 2017, см. главы 3-5], были партизаны, переходившие в коллаборационистские формирования и наоборот – бывшие пленные, переходившие к партизанам (как тут не вспомнить гениальный фильм Алексея Германа «Проверка на дорогах»?). И рядом с человеческими отношениями с подкармливавшими детей «хорошими немцами» (с. 179) для мирных жителей находилась опасность умереть от непосильного труда, болезни и голода, быть убитым в качестве заложника или «живого щита», лишиться дома в результате «антипартизанской акции», быть угнанным в рабство. Желание выжить находилось с рядом с желанием отомстить и т.д. Выживание людей на оккупированной территории во время Великой Отечественной – это еще далеко не полностью раскрытая тема, и фотографии солдат Вермахта приоткрывают завесу над этим опытом. Конечно же, в альбоме присутствуют и фотографии Холокоста, обреченных на смерть евреев-военнопленных, расправ над мнимыми и реальными партизанами. И в этих фотографиях, как и в других, ранее известных, поражают больше всего не запечатленные ужасы, а сам факт их запечатления «на память» и – особенно – в качестве фона для снимков солдат и офицеров «на память». Фото 6. «Партизан или стрелок из засады, в назидание местному населению!!! Январь 1942» Фото 7. «Казнь». Перед расстрелом девушки – пленной военнослужащей РККА Именно такие фото являются лучшим свидетельством расчеловечивания и нацистской идеологии как таковой. К восприятию народов СССР как «низших рас» немцев готовили с детства, причем в процессе этого обучения нацисты активно использовали визуальные средства обучения: показ слайдов, учебных фильмов, для чего уже в 1935 г. было распространено по школам более 8 тыс. кинопроекторов [Кунц К., 207; с. 172-174]. Некоторые из фотографий, опубликованных Г.А. Шепелевым, свидетельствуют об успешном воздействии на их авторов тех стереотипов, которые выстраивались в этих учебных фильмах, слайдах и прочих «образовательных» материалах. В итоге же, сжигая деревни, уничтожая людей, фотографируя – вопреки запретам(!) – казни и быт в лагерях смерти, немецкий солдат или офицер не видел в этом этической проблемы. Напротив, он испытывал гордость за совершенное или даже воспринимал себя как страдающую сторону: «Вместо того, чтобы сказать: “Какие ужасные вещи я совершаю с людьми!” – убийца мог воскликнуть: “Какие ужасные вещи вынужден я наблюдать, исполняя свой долг, как тяжела задача, легшая на мои плечи!”» [Арендт Х., 2008; с. 160]. Михаил Ромм в своем известнейшем фильме «Обыкновенный фашизм» показал такого рода фотографии советскому зрителю (а еще во время войны об этом писал И.Г. Эренбург), прокомментировав их: «Вот, что они носили на память как приятное воспоминание» (с. 81). Кстати, многие военные историки и специалисты по истории нацизма не любят этот фильм Ромма. С моей точки зрения, эта нелюбовь вызвана прежде всего тем, что «Обыкновенный фашизм» – не вполне документальный, а документально-художественный фильм (какими и были по большей части документальные фильмы – даже во многих случаях хроникальные! – до появления картин, которые условно можно назвать аналитико-документальными)[1], в котором автор не просто комментирует, но ставит перед собой прежде всего художественную задачу продемонстрировать не историю нацизма и даже не разобрать причины его восхождения к власти, а нарисовать образ нацизма, причем намеренно сниженный, лишенный пафоса. И ему это удается – современные студенты и старшеклассники в большинстве своем остро воспринимают этот фильм, который остается, несмотря на очевидно устаревшие фрагменты, хорошим противоядием против эстетизации нацизма. И альбом Георгия Шепелева невольно повторяет логику Ромма: фотографии обыденностей войны, разрушенных и горящих населенных пунктов, «туристические» снимки с оккупированных территорий, картины зверств, а в конце – лица советских военнопленных, снятые крупным планом. Глаза давно умерших людей, который смотрят в лицо читателю и заставляют думать над увиденным и прочитанным в книге (с. 163-178). Сильный и композиционно верный ход! Очень важно, что монография-альбом соединяет в себе качества и научного (ссылочный аппарат, выверенные комментарии, библиография), и популярного изложения. Оказывается, целый ряд сложных проблем истории войны можно излагать просто и понятно практически любому читателю – в том числе и благодаря фотографиям. Один недавний пример важности любительских фотографий военнослужащих вермахта. Историк из Рязани Александр Никитин недавно именно с помощью обнаруженных им любительских фотографий солдат Вермахта уточнил сведения о гибели однополчанки по диверсионной военной части № 9903 Зои Космодемьянской – Веры Волошиной, казненной в 10 километрах от Петрищево – в селе Головково [Никитин А., 2015]. По надписи на обороте фотографии: ‘Bandenführerin’ – «предводительница банды», А. Никитин обоснованно предположил, что Волошина на допросе сознательно назвала себя командиром диверсионной группы. Возможно, чтобы дезориентировать немцев, возможно, по какой-либо иной причине, но это, как справедливо замечает Никитин, важный психологический штрих. Сколько еще таких штрихов для истории войны хранят еще необнаруженные фотографии, сколько важнейших деталей уже прояснили собранные Г.А. Шепелевым снимки! Помимо очевидного научного значения, поддержка проекта Г.А. Шепелева имеет и образовательное значение. Визуальные источники в современной школе проще обсуждать, с их помощью можно оживить рассказ о войне и самых сложных аспектах ее истории: оккупации, коллаборационизме, геноциде. Это значение потенциально значительно больше, чем многочисленные спонсируемые государством фильмы о войне, которые призваны сделать события 80-летней давности понятнее современной молодежи. Создатели этих фильмов, чтобы приблизить войну к пониманию современного молодого зрителя, помимо прочего, раз за разом тиражируют образ эстетствующего и рефлексирующего немца, офицера Вермахта или даже СС, который то жмет руку советскому танкисту («Т-34» – 2019), то обливается слезами после приказа о казни советской диверсантки («Зоя» – 2021), то защищает вместе с советскими разведчиками немецких девочек от других русских–насильников («Четыре дня в мае» – 2011). Надежд, что эти киноделы будут читать книги, или что они озаботятся привлечением историков-консультантов, нет. Но, быть может, хоть немецкие фотографии посмотрят… Георгий Анатольевич Шепелев собрал в своей коллекции более 5000 фотографий. В этот альбом вошло 145 снимков. Конечно, хотелось бы более масштабных изданий, выставок, интернет-проекта, расширяющейся базы данных. В эти проекты российским историческим обществам и образовательным институциям стоило бы вложить средства, так как работа Г.А. Шепелева предоставляет уникальный и ярчайший материал. Арендт Х. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме. М.: Европа, 2008. Жуков Д.А., Ковтун И.И. Бургомистр и палач. Тонька-пулеметчица, Бронислав Каминский и другие. М.: Пятый Рим, 2017. Кунц К. Совесть нацистов. М.: Ладомир, 2007. Никитин А. Memento. Петрищево и Головково, 29.11.1941 г. [Электронный ресурс] // Журнал «Сноб». Блог Александра Никитина. 30.11.2015 URL: https://snob.ru/profile/28505/blog/101387 (дата обращения: 31.03.2021). Сведения об авторе: Соловьёв Сергей Михайлович, кандидат философских наук, главный специалист Российского государственного архива социально-политической истории, ведущий научный сотрудник факультета политологии МГУ им. М.В. Ломоносова, редактор журнала «Скепсис» (https://scepsis.net/) ORCID: 0000-0003-4708-8516 [1] Автор благодарит Д.С. Субботина за указание на этот факт.

Путь империи (К 300-летию образования Российской империи). Интервью с С.А. Мезиным Интервью с доктором исторических наук, профессором, заведующим кафедрой истории России и археологии Саратовского национального исследовательского государственного университета им. Н.Г. Чернышевского, Сергеем Алексеевичем Мезиным. Беседу вёл кандидат исторических наук, доцент Ю.Г. Степанов 14.02.2021. Вопрос Провозглашение Российской империи в 1721 году совпало по времени с Ништадтским миром, победоносно для России завершившим Северную войну. Насколько прямой была связь между этими двумя событиями? Связано ли было провозглашение империи прежде всего с желанием закрепить результаты Северной войны, выход России к Балтике? А может быть, оно имело не только внешнеполитическое, но и внутриполитическое измерение? Должно было увенчать весь комплекс петровских реформ, поставить в них своего рода финальную точку, подчеркнув тем самым завершившуюся трансформацию русского государства в некое иное качество и, соответственно, необратимость реформ? Ответ Связь между завершением Северной войны и провозглашением Петра I императором очевидна. 30 августа 1721 года в г. Ништадте в Финляндии был подписан договор, завершивший двадцатиоднолетнюю войну, «троевременную школу», как называл ее Петр I. Из этой «школы» Россия вышла победительницей, окрепшей в военном и экономическом отношениях. Договор закрепил за Россией не просто выход к Балтике, о котором мечтал царь, но и всю Восточную Прибалтику. Россия де факто стала империей. По определению, империя — это государство, образовавшееся в результате завоеваний, со сложным этническим составом населения. Провозглашение Петра I императором юридически оформляло новую политическую реальность. Для того чтобы понять, какой смысл вкладывали в это событие его участники, необходимо обратиться к документам эпохи. Поднося Петру I титул «Великого, Отца Отечества, Императора Всероссийского» 22 октября 1721 г., канцлер Гаврила Иванович Головкин, говорил: «Токмо едиными вашими неусыпными трудами и руковождением, мы ваши верные подданные, из тьмы неведения на театр славы всего света, и тако рещи, из небытия в бытие произведены и во общество политичных народов присовокуплены». Современники видели заслугу Петра в первую очередь в том, что он сотворил новую Россию, сделал свой народ «политичным». Это польское слово близко по смыслу позже вошедшему в русский язык слову «цивилизованный». То есть новому титулу придавалось и очевидное созидательное значение. Заметим, что эту роль демиурга, творца, отводили царю не только его русские сподвижники, но и европейские поклонники. Французский академик Фонтенель закрепил миф о «творце новой нации» в европейской общественной мысли, а Вольтер придал ему еще большую популярность. Весьма показательна была и краткая ответная речь Петра. Он подчеркнул значение заключенного мира, традиционно сославшись на Божью помощь: «Надлежит Бога всею крепостию благодарить; однако ж, надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле, дабы с нами не так сталось, как с монархиею Греческою». Помышляя о «пользе и прибытке общем» и облегчении народа, царь в полном соответствии с имперской идеей, призывал не забывать о войне и армии. Что касается связи провозглашения империи с реформаторской деятельностью Петра I, то она не является прямой. «Регулярное государство» не обязательно должно быть империей. Вопрос Вы упомянули определение империи. Что современные авторы вкладывают в это понятие? Как оно соотносится с реалиями петровского времени? Ответ В последние десятилетия историки много писали об империи, имперской идее применительно к России. Пожалуй, наиболее известное определение империи дал Доминик Ливен, выделив основные ее признаки. Немного упрощая, можно обозначить их следующим образом. Во-первых, обширная территория, во-вторых, многонациональный характер населения, третий признак ‑ насильственный характер строительства государства, четвертый – военное могущество, стремление к региональному политическому доминированию, и наконец, – культурное доминирование, цивилизующая роль по отношению к завоеванным народам. Два первых признака очевидны: Россия всегда поражала иностранцев необъятностью своих просторов и разнообразием населявших их народов. Что касается следующего признака, то понятно, что у жителей прибалтийских провинций, принадлежавших прежде Швеции, никто не спрашивал согласия на вход в Российское государство. Однако примечательно, что дворянству и горожанам этих провинций Петр сохранил их привилегии и права. Имперский, завоевательный характер внешней политики Петра I стал проявляться уже в послеполтавский период.О чем ярко свидетельствовала, например, мекленбургская "импровизация" Петра I, когда он ввел русские войска в Мекленбург и, несмотря на протест большинства европейских государств, отказывался их оттуда вывести, а также его стремление закрепиться в Голштинии и Курляндии. Во время тяжелейшей войны царь говорил своим солдатам: "После трудов воспоследует покой". Эти слова зафиксированы в "Журнале Петра I". Однако не прошло и года после заключения Ништадского мира, как Петр отправился в Персидский поход, начав таким образом бесконечную Кавказскую войну. Что касается культурного доминирования, то ситуация здесь складывалась неоднозначно. Ставшей на путь европеизации России, я думаю, удавалось нести просвещение народам своих восточных окраин. Однако сама она приняла роль ученика по отношению к западноевропейской культуре, и западные соседи нередко посматривали на Россию свысока, памятуя о ее вчерашнем «варварстве». Это европейское высокомерие время от времени смирялось действиями русской армии. Вопрос Вы являетесь автором многих видных работ, посвященных французской Россике, и, в более широком плане, о восприятия России в XVIII веке в Европе. Как было воспринято в Европе провозглашение Российской империи? Ответ Европейские партнеры далеко не сразу признали императорский титул Петра и его преемников на троне. На Россию многие в Европе смотрели как на непрошенного гостя, нарушившего привычный политический баланс, желаемое равновесие сил. Первыми, почти без промедления, новый статус русского царя признали Голландия и Пруссия. Для прагматичной республики Соединенных провинций Нидерландов, вероятно, это был не принципиальный вопрос, а королевство Пруссия сама была новым членом европейского политического концерта и стремилась изменить привычное доминирование Вены и Парижа. Священная Римская империя германской нации, которую мы условно называем Австрией, а также Англия со временем поняли, что союз с Россией выгоден им в политическом и экономическом плане. Может быть, наиболее показательна в отношении признания императорского титула позиция Франции. Думаю, что и Габсбургам было очень нелегко признать имперский статус России, ведь они считали себя единственными настоящими императорами Европы. Однако и Бурбоны, не имея императорского титула, не хотели признавать таковой за Россией. Тем более, что отношения Франции и России традиционно складывались неблагополучно. Тому была весомая причина: исторически сложилось так, что друзья Франции – Турция, Речь Посполитая и Швеция, были врагами России. Французские короли Людовик XIV (умер в 1715 г.) и Людовик XV относились к России неприязненно, с позиции культурно-политического превосходства. Правда, в конце правления Петра I наметилось некоторое потепление в русско-французских отношениях, но затем вновь наступило охлаждение в связи с заключением русско-австрийского союза в 1726 году. Сразу после смерти царя французский двор отверг кандидатуру Елизаветы Петровны в качестве невесты Людовика XV. Затем русские и французы скрестили оружие в войне за «польское наследство» в 1733‑1734 гг. Дипломатические отношения были прерваны до 1739 г., кода в Россию прибыл в качестве посла маркиз де Ла Шетарди. Он принял активное участие в подготовке дворцового переворота, приведшего к власти Елизавету Петровну, и стал важной фигурой в ее окружении. Однако врагам Шетарди вскоре удалось доказать, что дипломат очень далек от интересов России и уважения к ее императрице. Это привело к высылке дипломата, а французскому правительству была направлена нота о его неподобающем поведении. Желая сгладить легкомысленное поведение своего посла, Людовик XV признал за Елизаветой Петровной императорский титул в начале 1745 г. А далее Россия и Франция даже стали союзниками в Семилетней войне, однако, французы были, конечно, не очень довольны тем, что Петр III заключил сепаратный мирз с Фридрихом II. При Екатерине II французские дипломаты затеяли спор о ее императорском титуле, заявляя, что обращение «Votre Majésté Impériale» противоречит нормам французского языка, дескать, достаточно «Votre Majésté». Этот спор длился ни много ни мало десять лет и закончился компромиссом: титул французы стали писать на латинском языке. Новое имперское положение России наследникам Петра пришлось подтверждать и доказывать с помощью военной силы. Россия доказала свое влияние на Речь Посполитую в войне за «польское наследство», а затем французские дипломаты взяли реванш, когда, выступив посредниками в заключении Белградского мира 1739 г., свели почти на нет всю кровавую работу русской армии в русско-турецкой войне 1735–1739 гг. Россию не признали полноправным участником войны за «австрийское наследство» в сороковых годах XVIII века, но в Семилетней войне Россия подтвердила свой статус великой державы. Он безусловно укрепился при Екатерине II, которую не только называли «самой яркой звездой Севера», но «самой драчливой бабой Европы». Если в 1726 г. французский двор отверг кандидатуру российской невесты для Людовика XV, то в 1810 г. русский двор посчитал неприемлемым брак одной из сестер Александра I с «корсиканским чудовищем», принявшим титул императора французов. Замечу только, что это гордое величие было оплачено кровью сотен тысяч русских солдат. Вопрос Как потом в полувековой перспективе рассматривали образование Российской империи французские просветители? Одна из Ваших работ называется «Дидро и цивилизация России». Была ли Россия для Дидро и людей его круга частью Запада или же некой иной цивилизацией? Ответ Французские просветители по-разному оценивали образование Российской империи и рост ее могущества. Вольтер восхищался гением Петра I, оправдывал все его завоевания, хотя и не идеализировал личные качества царя. Он был историком Петра, автором трех сочинений, в которых Петр выступал главным героем. Самый известный писатель Европы, он был идейным союзником России в Семилетней войне и радовался победам Екатерины II над Турцией, считая, что Россия несет свет просвещения на Восток. Диаметрально противоположной была позиция Ж.Ж. Руссо, который называл могущество России эфемерным и предрекал скорое падение Российской империи: «она сама будет покорена татарами». Ж.Ж. Руссо был демократом и полонофилом, что определяло его отношение к Российской империи. Более сложным было отношение к России Д. Дидро. Иной цивилизацией он ее, конечно, считать не мог, ибо цивилизационную теорию в XVIII в. еще не создали. Просветители круга Дидро считали путь цивилизации, то есть переход от варварства к просвещенному состоянию, единым для всех народов. Он полагал, что просвещенный монарх может лишь содействовать продвижению по этому пути и возлагал определенные надежды на Екатерину II. Дидро никогда не восхищался никакими завоеваниями. Он полагал, что Россия с ее малой плотностью населения должна особо бережно относиться к крови своих подданных. Он даже предлагал (наверное, многие патриоты возмутятся) отказаться от некоторых наиболее удаленных и дорогостоящих завоеванных провинций. В установленной Петром I императорской власти Дидро явно видел деспотические черты. Вопрос Превращение российской государственности в новое качество требовало определенного идейного обоснования. Какое преломление нашла имперская идея в российской идеологии той и последующих эпох? Русская мысль воспринимала установление российской империи как разрыв с прошлым или отмечала в этом акте некоторую преемственность, то есть наполнение идеи «Третьего Рима» и других допетровских идеологем неким новым содержанием. Ответ Начнем с последней части вопроса, будем следовать хронологии. Идея империи не была чужда правителям Московской Руси. Царский титул в глазах его носителей был равен императорскому. Само слово «царь» восходило к римской традиции: цезарь, кесарь. (Кстати, в это очень не хотел верить Вольтер, который вопреки утверждениям русских академиков уверял, что это слово татарское или даже персидское.) Царями в Древней Руси называли византийских императоров и монгольских правителей. Иван Грозный, официально приявший царский титул, попрекал европейских монархов в «худородстве» и вел свой род от римского императора Августа, от «Августа-кесаря». Папский посол Антонио Поссевино соблазнял Ивана IV титулом восточного императора в обмен на принятие католичества. В ряде случаев западные соседи в дипломатических посланиях называли московских царей императорами. Этот титул с молодых лет применяли и к Петру I. Яркий пример тому – «Письмо о современном состоянии Московии» – малоизвестный источник, опубликованный в 1699 г. в Амстердаме при участии тамошнего бургомистра Николааса Витсена. Я подготовил публикацию «Письма» в переводе с французского языка для сборника «Век Просвещения». Это сочинение было написано сразу после завоевания Петром I Азова. Автор трактовал это событие как знак продвижения России на Восток, утверждал, что на берегах Азовского и Каспийского морей Россия будет играть цивилизаторскую роль. Именование Петра I императором было столь распространенным, что во время визита царя в Париж в 1717 году Министерство иностранных дел Франции распространило специальную записку, в которой подданным королям запрещалось назвать русского гостя «Императорским Величеством». По большому счету, переход от царского титула к императорскому не изменил высокого ранга российского монарха, а лишь приобщил его к современной европейской традиции. Как заметила Ольга Гениевна Агеева (крупнейший знаток российских имперских церемоний), Петр I не короновался заново, а лишь принимал обновленный титул. Обращаясь к самой церемонии принятия титула в Троицком соборе Санкт-Петербурга 22 октября 1721 года, можно заметить, что она опиралась на европейскую, римскую традицию. Сенат «именем всего всероссийского государства подданных, просил принять титул Отца Отечества, Петра Великого, императора всероссийского». Конечно, всех подданных никто не спрашивал, но сенаторы представили это как глас всего народа. Как видим, титул был персональным. Петр Первый передал его своей супруге Екатерине с помощью специальной коронации, состоявшейся уже в 1724 г. А в 1721 году церемония в сущности была простой: в Троицком соборе зачитали мирный договор со Швецией, Феофан Прокопович произнес проповедь, канцлер Головкин выступил с краткой речью, Петр ответил еще более кратким словом. Сенаторы, а затем все присутствующие троекратно прокричали «виват!». Колокольный звон, ружейные выстрелы, пушечные залпы с галер, стоявших на Неве, продолжили действо, которое, конечно же, завершилось пиром и балом, а затем фейерверком. Причем, фейерверк тоже отсылал к древнеримской традиции: два воина закрывали врата храма Януса в знак наступившего мира. Историк восемнадцатого века И.И. Голиков, кстати, один из моих героев, первым описал церемонию коронации и восторженно называл все происшедшее «позорищем наивосхитительнейшим». А.С. Пушкин в набросках к «Истории Петра» боле трезво оценил происходившее событие. «Петр, по его словам, недолго церемонился и принял титул. Сенат, то есть восемь стариков, прокричали “виват»”. Петр отвечал речью гораздо более приличной и рассудительной, чем все это торжество». Феофан Прокопович, Феодосий Яновский, Петр Павлович Шафиров и прочие петровские идеологи, конечно, постарались дать этой церемонии «теоретическое» обоснование, эксплуатируя идею «общего блага» и превознося безмерно личные заслуги царя. Однако должен заметить, концепция «Третьего Рима», отзвуки которой с легкой руки Ю.М. Лотмана и Б.А. Успенского находят в идеологии Петра I, вовсе не была близка ни царю, ни его идеологам. При этом мы знаем, что царь неоднократно указывал на отрицательный опыт византийской государственности, что прозвучало даже в его ответной речи 22 октября 1721 года. С византийской имперской традицией связал принятие императорского титула, а также и основание Петербурга, известный «баснословец» Петр Никифорович Крекшин, претендовавший на роль первого биограф Петра. Но это был маргинальный, архаичный по своим взглядам автор в контексте русской общественной мысли XVIII века. Вопрос Что же означал для России путь империи? И каким он был? Ответ. Путь империи для России был очень непростым. Жизнь империи требует постоянного напряжения сил населения и подтверждения своего превосходства над соседями, она предполагает постоянное раздувание культа правителя. Позволю себе процитировать стихотворение Иосифа Бродского из цикла «Письма римского друга», построенное на древнеримских ассоциациях (и не только!): Если выпало в Империи родиться, Лучше жить в глухой провинции у моря. И от Цезаря далеко, и от вьюги. Лебезить не нужно, трусить, торопиться. Говоришь, что все наместники — ворюги? Но ворюга мне милей, чем кровопийца Наверное, жителям глубинки империя дает некий покой, стабильность, или их видимость. Вспомним еще М.Ю. Лермонтова: «И полный гордого величия покой». Однако за этот покой империя платит кровью. Путь империи – это путь войны. Давайте вспомним, какие правители императорской России не вели войн? Если не считать очень коротких правлений царственной «портомои» Екатерины I и императора‑подростка Петра II, то остается только один император – Александр III, получивший почетное титло миротворца. Хотя и он в первые годы царствования вынужден был завершать начатое еще его отцом Александром II присоединение к империи Средней Азии. Можно вспомнить, что в бытность великим князем, будущий император Павел Петрович, оставил даже специальную записку, в которой говорил, что России не следует воевать, а нужно лишь заботиться об охране своих границ. Но встав на престол, он послал войска не только в Италию, но и в поход на Индию. И, кстати сказать, с детства перед картиной В.И. Сурикова у меня возникал вопрос: что делал Суворов со своими «чудо-богатырями» в Италии и в теснинах Альп? За что боролся? Понятно, что империя легко посылала русских солдат куда угодно для утверждения своих милитаристских амбиций. Как ни странно, наибольшим воителем в русской истории оказался Александр I. Мы можем вспомнить нашего общего учителя Николая Алексеевича Троицкого, который напоминал об этом факте и своим студентам, и своим читателям. В недавно (посмертно) вышедшей книге «Наполеон Великий» он вновь указывает, что с 1805 по 1815 год, за одиннадцать лет, Александр I провел одиннадцать войн, причем вел по несколько войн одновременно. И это при том, что Александра Павловича в семье называли ангелом и памятник ему – Александровская колонна – увенчан фигурой ангела. Но меня больше поражают не эти сухие цифры, а некоторые описания в книге Николая Алексеевича. Он любил и умел ярко живописать войну. В битве при Аустерлице «отброшенные к полузамерзшим прудам русские войска пытались спастись на льду и тонули там целыми полками, ибо Наполеон, державший в своих руках все нити боя, приказал своей артиллерии бить ядрами по льду». И далее приводятся страшные подробности, как люди и лошади бились на середине пруда с наступающим льдом, тонули, умирали тысячами. Каждое из сражений в коалиционных войнах, в которых Россия участвовала, уносило жизни десятков и сотен тысяч русских солдат. Англичане буквально кораблями подвозили деньги и снаряжение, а русские поставляли пушечное мясо. Возвращаясь к петровскому времени, можно заметить, что на европейской арене Россия, по сути дела, заменила Швецию, претендовавшую с начала XVII века на роль империи. Петр I прервал эту попытку Швеции. Как считает шведский историк П. Энглунд, написавший книгу о Полтавской битве, шведы в определенной степени должны быть благодарны Петру I за то, что он лишил их имперских амбиций: Швеция стала «нормальной» страной, направила все ресурсы на внутреннее развитие, на благо своих жителей и достигла на этом пути немалых успехов. Россия, выбрав путь империи, имела другую перспективу. Вопрос. Сегодня насколько значимым считают это событие (установление империи) историки, занимающиеся XVIII веком? Ответ Конечно, это важное событие именно в большой исторической перспективе. Правда, особого ажиотажа по поводу юбилея империи я среди коллег-историков не заметил. Пока попалась на глаза лишь одна статья в журнале, издающемся «под высоким патронажем». Я полагаю, что в рамках более значимого, на мой взгляд, юбилея победоносного завершения Северной войны появятся интересные статьи на темы, связанные с этим событием. Уже планируются конференции, посвященные Северной войне и Ништадтскому миру. Наверное, появятся сборники и тематические выпуски журналов, где будет представлены и имперские сюжеты. Вопрос Создаются ли какие-то мифы публицистами, близкими к власти историками, которые заняты поиском имперских традиций в российском прошлом? Ответ Я не очень слежу за всеми идеологическими изгибами современной российской политики. Однако нельзя не обратить внимания, что рассуждения о национальных интересах России, простирающихся до Ближнего Востока и до Африки, могут рождать некие ассоциации с имперской политикой Петра I, который, как известно, ходил в поход на Персию, мечтал об открытии путей в Индию и даже планировал создать русскую колонию на Мадагаскаре. Строго говоря, империя – понятие историческое. Время классических империй закончилось, но ложно понятый патриотизм побуждает некоторых коллег поднимать на щит милитаристские традиции империи. Вопрос Имперская идея достаточно стара, но ее наполнение и интерпретация постоянно менялись. Священная Римская империя претендовала на римское наследие, ведущую роль в судьбах христианской Европы, ее сменила наполеоновская империя, претендовавшая на объединение Европы вокруг идей, рожденных французской революцией, империя Наполеона III в период своего рождения ставила задачей объединить расколотую нацию вокруг власти, которая обеспечивает социальную справедливость. Какую империю строил Петр Великий? Ответ Петр Великий строил Великую Россию, которая должна придти на смену Московии или Святой Руси. То есть он строил совершенно осознанно новую европейскую страну, «политичную», сильную в военном отношении и страшную своим врагам. В этом был элемент утопии: Пётр хотел, чтобы его подданные поступали как свободные и предприимчивые европейцы, но в условиях крепостничества и самодержавия. Вопрос Сергей Алексеевич, Вы процитировали описание Н.А. Троицким страшной сцены гибели десятков тысяч русских солдат в битве при Аустерлице. И это далеко не единственный случай в русской истории XVII‑XIX вв. Какова цена, которую, с Вашей точки зрения, заплатила империя, за то, что люди были расходным материалом для «победного марша империи». Насколько, это было обосновано и оправдано? Ответ Вопросы о цене империи, о цене реформ и обоснованности военных потерь относятся к самым трудным. Прямолинейные государственники предпочитают таких вопросов не ставить. Конечно, мудрый правитель и дальновидный полководец должны думать о сбережении народа и сохранении жизней солдат. Вместе с тем нельзя не видеть, что выйти с мировых «задворок» и занять место среди европейских государств Россия могла только военным путем. Пётр I и вслед за ним Екатерина II вели наступательную, завоевательную политику. Однако можно ли осуждать их за стремление выйти в к естественным морским и горным границам, если на протяжении предыдущих веков в результате набегов миллионы русских пленных уводились в Крым, на Кубань, в предгорья Кавказа и продавались на рабских рынках Средиземноморья? Это была постоянная опасность! В 1717 г. крымские и кубанские татары совершили поход в саратовское Поволжье, дошли до Пензы, увели в плен более 12 тысяч человек (это больше, чем все население Саратова того времени). Последний набег крымских татар был отбит в 1769 году. И все-таки существует тонкая грань между необходимой обороной и стремлением к расширению империи и её влияния. В последнем случае «слава, купленная кровью», меня, как и Лермонтова, не прельщает. Вопрос Сергей Алексеевич, понятно, что в Римской империи доминирование над окружающими народами обосновывалось с позиций римлян как господство над варварами, в том числе и культурное доминирование. Но Российская империя едва ли могла сказать это в отношении поляков, западных украинцев и западных белорусов, прибалтийских народов, раньше русских восприявших некоторые принципы европейской цивилизации. Не является ли особенностью Российской империи то, что в ее состав были насильно включены народы, которые в культурном отношении стояли выше, чем коренное население России. Ответ Неоднородность культурного развития была характерна для Российской империи. Уже Пётр I, кажется, осознал разницу в отношении к русской власти, например, жителей Риги и горцев Дагестана. Но дело еще и в том, что большой культурный разрыв существовал внутри самого русского общества. Российская европеизованная элита к концу XVIII столетия ни в чем не уступала образованным полякам или украинцам, но оказалась бесконечно далека от собственного крестьянства. Русские цари даровали особые права прибалтийским провинциям, конституции Польше и Финляндии, но упорно отказывались «облагодетельствовать» подобным образом великорусское население. Эти меры препятствовали консолидации народов. Екатерина II пыталась сгладить эти различия и унифицировать управление национальными окраинами, однако последовательно проводить объединяющую политику русская власть не смогла, скатываясь подчас к насильственной русификации. Все это создавало проблемы для империи, которая оказалась не вечной… И конец её ознаменовался кровавой гражданской войной.

Невежин В.А. «Никаких утвержденных на высшем уровне документов, в том числе и пропагандистского характера, которые бы бесспорно доказывали намерение СССР первым напасть на Германию, не обнаружено» Беседовал А.Ф. Арсентьев Ключевые слова: военная история, Вторая мировая, история пропаганды Аннотация. В интервью затрагивается тема изучения советской пропаганды межвоенного периода. Освещается ряд остро дискуссионных вопросов, связанных с внешней политикой СССР в годы, предшествовавшие Второй мировой войне и в начале самой войны. Невежин Владимир Александрович – историк, доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института российской истории РАН. Исследователь советской пропаганды межвоенного периода. Автор книг «Синдром наступательной войны. Советская пропаганда в преддверии “священных боев” 1939—1941» (1997), «Советская пропаганда и идеологическая подготовка к войне (вторая половина 30-х — начало 40-х гг.)» (1999), «Застольные речи Сталина. Документы и материалы» (2003), «Сталин о войне. Застольные речи 1933—1945 гг.» (2007), «“Если завтра в поход…”. Подготовка к войне и идеологическая пропаганда в 30-х–40-х годах» (2007), «Формирование образа Советской России в окружающем мире средствами культурной дипломатии, 1920-е — первая половина 1940-х гг.» (в соавторстве с А.В. Голубевым) (2016), «Застолья Иосифа Сталина. Книга первая. Большие кремлёвские приёмы 1930-х — 1940-х гг.» (2019), «Застолья Иосифа Сталина. Книга вторая. Обеды и ужины в узком кругу (“симпосионы”)» (2019), «Застолья Иосифа Сталина. Книга третья. Дипломатические приемы 1939—1945 гг.» (2020), а также ряда статей и других научных публикаций. “We have not discover any top-level approved documents, including those of propagandistic nature, which may undoubtedly prove the intention of the USSR to attack Germany first” – interview with Vladimir A. Nevezhin Interviewer Alexander F. Arsentiev Key words: military history, WWII, propaganda history Abstract. The interview deals with the researches of the Soviet propaganda of interbellum era. It elucidates the row of keenly controversial questions of Soviet foreign affairs at the years, preceding WW2 and at the beginning of the war itself. Vladimir A. Nevezhin – historian, Doctor of Historical Sciences, senior research scientist of the Institute of Russian history of RAS. Researcher of the Soviet propaganda of Interbellum era. Author of the monographs “The syndrome of offensive war. Soviet propaganda on the eve of «sacred battles» 1939—1941” (1997), “Soviet propaganda and ideological preparation of the war (second half of the 30th — beginning of the 40th)” (1999), “Stalin’s toasts. Documents and materials” (2003), “Stalin about the war. Toasts 1933—1945” (2007), “ «If the campaign is tomorrow». Preparation for war and ideological propaganda in 1930th-1940th” (2007), “Soviet Russia’s image building in the outside world by the means of cultural diplomacy, 1920th — first half 1940th” (co-authored with A.V. Golubev, 2016), “Joseph Stalin’s banquets. Book one. Big Kremlin receptions of 1930th — 1940th” (2019), “Joseph Stalin’s banquets. Book two. Dinners and suppers in the inner circle («symposiums»)” (2019), “Joseph Stalin’s banquets. Diplomatic receptions of 1939 — 1945” (2020) and a number of articles and other scientific publications. A.А. Расскажите, как Вы пришли в историческую науку? В.Н. Этот путь оказался если не трудным, то уж точно – извилистым. Интерес к истории возник, как это часто бывает, на школьной скамье. По окончании 4-го класса родители подарили мне книгу Р. Джованьоли «Спартак». Эмоциональное повествование о руководителе крупнейшего восстания рабов времен Древнего Рима буквально потрясло детское воображение. В дальнейшем внимание переключилось на знаменитых русский бунтарей, имена которых навеки остались в народной памяти. С увлечением читал «Повесть о Болотникове» Г. Шторма, роман-эпопею В. Шишкова «Емельян Пугачев». Настоящей находкой оказалась «Советская историческая энциклопедия». Аккуратно выкупал в книжном магазине очередные тома этого уникального издания, с жадностью читал статьи маститых ученых о различных событиях прошлого и о выдающихся исторических деятелях. В 1972—1974 гг. я проходил срочную службу в Советской Армии. После демобилизации думал поступить на исторический факультет. Однако, учитывая желание родителей, которые хотели видеть меня в будущем экономистом, стал студентом Московского экономико-статистического института (МЭСИ). «Продержался» там лишь в течение двух лет: склонность к гуманитарным наукам преодолеть не удалось. Пришлось написать заявление об отчислении из МЭСИ по собственному желанию. В 1977 г., будучи уже человеком семейным, поступил на работу в Московский государственный историко-архивный институт (МГИАИ). Трудился в лаборатории технических средств обучения. В следующем году стал студентом этого вуза (выбрал заочную форму обучения). В 1984 г. закончил МГИАИ с отличием и получил специальность «историк-архивист». Период пребывания в МГИАИ оказался плодотворным в смысле овладения начальными навыками исследовательского труда, умения работать с научной литературой, выявлять и анализировать содержание исторических источников. В деле приобщения к исторической науке большая роль принадлежит моему учителю – А.И. Комиссаренко. Аркадий Иванович в течение нескольких десятилетий возглавлял знаменитый (точнее сказать, легендарный) научный студенческий кружок МГИАИ по досоветской истории, который традиционно заседал по вечерам (в четверг). На заседаниях преимущественно выступали с докладами студенты. В этих сообщениях освещались различные сюжеты российской истории XVI—XVIII вв., и они всегда сопровождались активными дискуссиями. Выступали на заседаниях кружка и известные историки, которые делились своими научными достижениями, выступая с докладами и сообщениями. Дипломную работу защитил в феврале 1984 г. Научным руководителем дипломного проекта был А.И. Комисаренко. Работа была посвящена истории Калужского посада накануне и в период Смутного времени. При ее написании использовались не только опубликованные, но и архивные источники. В ЦГАДА (ныне – РГАДА) я ознакомился с уникальными делопроизводственными документами, писцовыми и дозорными книгами по Калуге конца XVI—первой четверти XVII вв. Ко времени защиты диплома у меня уже имелась публикованная научная статья (да еще под грифом Института истории СССР АН СССР). Официальным рецензентом на защите выступал А.Л. Станиславский. Свои отзывы о дипломном сочинении представили также В.И. Корецкий и М.Б. Булгаков. Все трое – крупные знатоки российской истории XVI—XVII вв. По итогам защиты мне было предложено продолжать разработку избранной проблемы и написать по ней кандидатское исследование. Но судьба распорядилась иначе. В 1984 г. я поменял место работы: был принят на должность старшего лаборанта сектора истории советской культуры Института истории СССР АН СССР. Одновременно поступил в аспирантуру этого института в качестве соискателя. Академическая среда – совершенно иная, чем вузовская. Пришлось свыкаться с этим. Формально сектор истории советской культуры возглавлял академик М.П. Ким, а фактически им руководил Ю.С. Борисов. Сотрудниками этого, довольно многочисленного, структурного подразделения были преимущественно доктора исторических наук (В.Д. Есаков, Л.В. Иванова, Н.М. Катунцева, В.С. Лельчук, Л.В. Максакова, А.П. Ненароков, С.А. Федюкин и другие). Ученым секретарем сектора истории советской культуры до 1988 г. являлся Г.А. Бордюгов. Тема кандидатской диссертации была выбрана во многом по совету А.П. Ненарокова, который стал моим научным руководителем. Я с увлечением взялся за изучение культурных связей СССР с союзниками по антигитлеровской коалиции периода Великой Отечественной войны. А.П. Ненароков оказался уникальным научным руководителем. Если настоящий врач опирается на принцип «не навреди» (пациенту), то Альберт Павлович, как представляется, являлся сторонником другой тактики: «не мешай» соискателю. Человек уравновешенный, обладавший большой эрудицией, интеллигент в полном смысле слова, А.П.Ненароков не навязывал своей точки зрения, следил за моими научными изысканиями и лишь при случае, довольно деликатно, излагал собственное мнение. Кандидатскую диссертацию я защитил в своей альма матер (МГИАИ) в 1990 г. За два года до этого меня прикрепили в качестве референта к академику А.М. Самсонову, который специализировался по проблематике Великой Отечественной войны, являлся ее участником и, вообще, прошел большой жизненный путь. Я стал младшим научным сотрудником. Александр Михайлович относился к своему референту по-отечески, часто приглашал в гости (домой или на дачу). Собственно, он работал дома, очень редко посещая Институт, хотя и имел там собственный кабинет. В 1992 г., после кончины академика А.М. Самсонова, я вернулся в родной сектор, который был переименован позднее в Центр по изучению истории отечественной культуры, а сам Институт получил новое название: Институт российской истории РАН (ИРИ РАН). В ИРИ РАН я прошел путь от младшего до главного научного сотрудника. A.А. Как у Вас проявился интерес к изучению советской политической пропаганды предвоенного периода? В.Н. Этот интерес возник на волне так называемой «архивной революции», когда благодаря рассекречиванию большого количества фондов российских архивохранилищ появилась, в частности, возможность по-новому взглянуть на многие проблемы предвоенной отечественной истории. С середины 1990-х гг. вопрос о характере и особенностях идеологической подготовки СССР к войне стал ключевым в моих научных изысканиях. Поисковая работа велась преимущественно в бывшем Центральном партийном архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (ныне – Российский государственный архив социально-политической истории, РГАСПИ), где удалось ознакомиться с важнейшими документами высших партийно-государственных органов, касающимися характера советской политической пропаганды предвоенного периода. Это – материалы Оргбюро, Секретариата (позднее – Политбюро), Управления пропаганды и агитации (УПА) ЦК ВКП(б), личных фондов А.А. Жданова, А.С. Щербакова, М.И. Калинина. Некоторые из выявленных архивных источников были мною опубликованы. В конечном счете, названная проблема стала для меня основной. Итоги ее изучения нашли отражение в публикациях и в квалификационной работе – докторской диссертации о роли советской пропаганды в подготовке советского общества к войне, которая была защищена в Диссертационном совете ИРИ РАН в декабре 1999 г. A.А. Были ли у Вас предшественники в России или за рубежом, разрабатывавшие данную проблематику? Какова нынешняя историографическая ситуация в этой области? В.Н. Естественно, я опирался на труды отечественных и зарубежных историков по проблеме советской политической пропаганды предвоенного периода, стремился переосмыслить их взгляды и гипотезы. Однако определяющим при выработке собственной точки зрения являлось то, что удалось использовать упомянутые выше архивные источники, которые были им недоступны. Примечательно, что с этими архивными материалами, в частности, с проектами пропагандистских директив УПА ЦК ВКП(б) и Главного политического управления (Главпура) РККА, одновременно ознакомился коллега М.И. Мельтюхов. После тщательного анализа содержания этих источников мною был сделан следующий вывод: в основе проектов пропагандистских директив, которые втайне готовились в мае-июне 1941 г. под руководством Жданова и Щербакова, их выступлений, а также речей Калинина на закрытых совещаниях, лежал лозунг подготовки к «всесокрушающей наступательной войне». Этот лозунг сформулировал И.В. Сталиным в кратких застольных речах (тостах) на приеме, устроенном в Большом Кремлевском дворце по случаю выпуска военных академий РККА (5 мая 1941 г.). A.А. Есть ли проблемы с доступом к используемым Вами архивным материалам? В.Н. Во второй половине 1990-х гг., когда велась исследовательская работа по истории советской предвоенной пропаганды, недостатка в архивных материалах у меня не было. Наоборот, едва успевал «осваивать» те из них, что стали доступны благодаря начавшемуся процессу рассекречивания. Сейчас, в условиях угрозы коронавируса, исследователи столкнулись с проблемой посещения архивов, поскольку в читальных залах значительно уменьшилось количество посадочных мест, что было сделано в целях соблюдения противоэпидемических мер. Однако исследователям от этого не легче. Но нет худа без добра. В условиях тотальной «цифровизации» возникла возможность знакомиться с копиями архивных документов на различных сайтах, которые сформированы Федеральным архивным агентством, отдельными государственными и ведомственными архивами и т.д. и т.п. Конечно, компьютерные образы не идут в сравнение с подлинниками, но их появление можно рассматривать как положительную тенденцию. A.А. Что в области истории советской пропаганды 1930-х—1940-х гг. ждет своего исследователя? Возможны ли здесь крупные научные открытия? В.Н. В любой области исторических исследований имеются лакуны, сохраняющиеся даже несмотря на попытки ученых, направленные на их заполнение. Следует отметить, что в первые два десятилетия XXI в., в связи с введением в оборот материалов Политбюро ЦК ВКП(б) и личного фонда И.В. Сталина, возникла возможность уточнить, скорректировать представления о сталинской роли в процессе формирования советской пропаганды предвоенных и военных лет. В частности, мною были выявлены в РГАСПИ и затем введены в научный оборот рукописи статей и обзоров текущих политических событий, проекты опровержений и заявлений ТАСС за 1939—1941 гг., авторство которых принадлежало И.В. Сталину. Они были без подписи, анонимно опубликованы в газетах «Правда» и «Известия» и поэтому в течение восьми десятилетий исследователи не знали об их авторской принадлежности. Несомненный интерес представляет изучение вклада И.В. Сталина в пропагандистское обеспечение Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. на примере деятельности Советского информационного бюро. Этому сюжету посвящена, в частности, монография петербургских историков О.А. Баландиной и А.Ю. Давыдова (Совинформбюро в СССР и за рубежом в годы Великой Отечественной войны. СПб., 2020). A.А. Наряду с историей советской пропаганды, сферой Ваших исследований являются застольные речи И.В. Сталина. Почему Вы решили сосредоточиться именно на них? Каковы особенности исторических источников, в которых отражено содержание сталинских застольных речей? В.Н. Выше уже упоминалось о застольном выступлении Сталина, прозвучавшем на приеме в Кремле по случаю выпуска военных академий РККА (5 мая 1941 г.). При ближайшем рассмотрении оказалось, что знаменитый сталинский слоган «Кадры решают всё!» также связан с выступлением советского вождя, имевшим форму застольной речи, – перед выпускниками военных академий (4 мая 1935 г.). Возник закономерный вопрос: какие еще застольные речи Сталина заслуживают внимания? Чтобы ответить на него, понадобилась поисковая работа, которая для меня была инициативной, внеплановой. Наряду с архивными документами, выявленными в РГАСПИ, изучались опубликованные источники (периодическая печать, мемуары и дневники современников событий). Результатом многолетнего труда стал выход в свет документального сборника «Застольные речи Сталина…» (М.-СПб., 2003), изданного Ассоциацией исследователей российского общества XX века (АИРО-XX) (ныне – АИРО-XXI) под редакцией Г.А. Бордюгова. В сборник были включены различные источники (стенографические, синхронные, дневниковые записи, мемуарные свидетельства, газетные публикации), которые зафиксировали с различной степенью точности и полноты содержание тостов и выступлений И.В. Сталина на 50-ти застольях 1930-х—начала 1950-х гг. В их числе: кремлевские приемы, которые устраивались в честь представителей советской элиты, членов официальных делегаций иностранных государств, а также на обедах и ужинах в узком кругу («симпосионах»), проходивших на квартире, на «ближней» даче вождя в Кунцево, на юге во время его продолжительных отпусков. Все публикуемые материалы сборника сопровождаются моими комментариями. В упомянутый сборник вошли, в частности, выявленные в РГАСПИ варианты записей таких директивных застольных речей Сталина, как уже упоминавшиеся выступления перед выпускниками военных академий РККА (4 мая 1935 и 5 мая 1941 гг.), «таджикская» речь (22 апреля 1941 г.), знаменитый тост «За здоровье русского народа!» (24 мая 1945 г.). Сталинские застолья рассматриваются мною как уникальная форма общения в политической среде, необходимая советскому вождю для репрезентации своей власти, подтверждения демонстрации единства с элитой, верности его внутриполитического и внешнеполитического курса. Помимо прочего, непринужденная застольная атмосфера давала возможность И.В. Сталину в неформальной обстановке получать важную информацию о текущих проблемах и делах. Что касается содержания сталинских застольных речей, то некоторые из них (перечисленные выше) носили явно директивный характер. Позднее, в 2019—2020 гг. в издательстве АИРО-XXI вышло мое монографическое исследование в трех книгах, посвященное застольям Иосифа Сталина. В каждой из них уделено внимание содержанию сталинских застольных речей. Перефразируя известное изречение Р. Брэдбери, бóльшим преступлением, чем нежелание читать книги, можно считать отказ от их редактирования. В этом смысле мне крупно повезло: в качестве редактора при подготовке к печати итоговой монографии о застольях Сталина квалифицированную помощь оказала Е.С. Сапрыкина. A.А. Как Вы относитесь к концепции превентивной войны Германии против СССР? Насколько, на Ваш взгляд, верны построения В.Б. Резуна (Суворова) и других сторонников данной концепции? В.Н. Так называемую «концепцию превентивной войны Германии против СССР» считаю ненаучной, чересчур политизированной, не имеющей под собой веских оснований, бездоказательной с точки зрения подтверждения ее реальными фактами. Столь же далекими от исторической науки являются умозрительные, во многом искажающими суть драматических событий предвоенного периода, построения В.Б. Резуна, сотрудника советской разведслужбы, перебежавшего на Запад. Под псевдонимом «Виктор Суворов» он опубликовал книги «Ледокол», «День “М”», «Последняя Республика», в которых безосновательно утверждал, что Сталин готовился первым напасть на Германию. Резун даже назвал дату начала предполагаемого нападения – 6 июля 1941 г. В данной связи следует отметить, что никаких утвержденных на высшем уровне документов, в том числе и пропагандистского характера, которые бы бесспорно доказывали намерение СССР первым напасть на Германию, не обнаружено ни в отечественных, ни в зарубежных архивах. На мой взгляд, более плодотворным и конструктивным явилось рассмотрение событий кануна германского нападения на СССР не с точки зрения «концепции» В.Б. Резуна (вокруг нее было и так сломано много копий), а в контексте «незапланированной дискуссии». Эта полемика развернулась после выхода в свет сборника статей «Готовил ли Сталин наступательную войну против Гитлера?» (М., 1995). Инициатором выхода в свет названного сборника стал Г.А. Бордюгов, главный редактор издательских программ АИРО-ХХ. Дискуссионные статьи по данной проблематике публиковались также в журнале «Отечественная история» (1995—2000 гг.). В итоге, ход «незапланированной дискуссии» о событиях мая-июня 1941 г. нашел отражение в работах как отечественных (П.Н. Бобылев, О.В. Вишлёв, М.А. Гареев, А.В. Голубев, Ю.А. Горьков, В.Д. Данилов, А.В. Короленков, М.И. Мельтюхов, А.Н. Мерцалов, Ю.А. Никифоров, И.В. Павлова, Б.В. Соколов, В.В. Фарсобин), так и зарубежных (Б. Бонвеч, Я. Войтковяк, Г. Городецкий, С. Дембски, Б. Пиетров-Эннкер, В. Штраус, Ш. Фосс) историков. Предварительные итоги состоявшейся полемики подведены мною во вводной части монографии «Если завтра в поход…» (М., 2007). Что касается конкретно идеологического обеспечения грядущей войны, то исходя из выявленных и частично опубликованных архивных документов, можно утверждать, что по своему характеру она представлялась советским пропагандистам «всесокрушающей, наступательной». Сталин подчеркнул в одном из своих тостов, провозглашенных на приеме в Кремле 5 мая 1941 г., что Красная армия является современной, наступательной. В данной связи он поставил задачу перестроить всё воспитание, пропаганду и агитацию «в наступательном духе». С особой силой данная установка отразилась в упоминавшихся проектах пропагандистских директивных материалов, подготовленных в мае-июне 1941 г. (после выступления И.В. Сталина перед выпускниками военных академий РККА) Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), Главпуром под наблюдением А.А. Жданова и А.С. Щербакова. A.А. Когда советская пропаганда приобрела ярко выраженный «наступательный» характер? Можно ли связать это с некими конкретными событиями - например, «военной тревогой» 1927 г.? В.Н. Что касается момента приобретения советской пропагандой наступательного характера, то это – явно не 1927 г. К тому времени пропагандистские структуры СССР находились еще в стадии формирования. Далее, на мой взгляд, имеется прямая зависимость активизации пропаганды (в том числе – военной) от степени усиления вооруженных сил. Применительно к 1927 г. можно констатировать, что Красная армия была еще слаба и недостаточно хорошо оснащена технически, чтобы играть значимую роль в решении внешнеполитических задач. Советский Союз только преодолевал губительные для экономики последствия Первой мировой (1914—1918 гг.) войны, Гражданской войны и интервенции 1918—1922 гг. Он стоял лишь на пороге модернизации, позволившей в годы первых пятилеток значительно усилить обороноспособность страны. Что касается вопроса о советской пропаганде, то наступательный характер она стала приобретать в конце 1930-х гг. Это было связано, прежде всего, с активизацией внешней политики СССР в условиях начавшейся Второй мировой войны. A.А. Как в советской пропаганде отражался ход Второй мировой войны до 22 июня 1941 г.? Насколько справедливы утверждения о том, что Третий Рейх рассматривался Москвой как союзник, действия которого всячески поддерживались? В.Н. В условиях начавшейся Второй мировой войны СССР оказался в уникальной международной ситуации. С одной стороны, 23 августа 1939 г. в Москве был подписан договор о ненападении между СССР и Германией (так называемый «пакт Риббентропа-Молотова). Позднее, 28 сентября 1939 г. последовал советско-германский договор о дружбе и границе. Тем самым Советскому Союзу удалось избежать на время вовлечения в вооруженный конфликт с Третьим рейхом. С другой стороны, Правительство СССР официально объявило о своей нейтральной позиции. 17 сентября 1939 г. посланники и послы государств, имевших дипломатические отношения с Советским Союзом (всего 24 страны), получили официальную ноту. В меморандуме подчеркивалось, «что СССР будет проводить политику нейтралитета в отношениях» с каждым из этих государств. Таким образом, формально советское руководство выбрало роль «наблюдателя» в развернувшемся вооруженном противоборстве Германии и англо-французского блока. Подобная «нейтральная» позиция обусловила своеобразную тактику пропагандистского обеспечения. В советских СМИ аккуратно дублировались сообщения крупнейших германских, британских и французских средств массовой информации о ходе военных действий между обеими коалициями. В центральной печати (в «Правде», «Известиях» и других газетах) порой давались обзоры политических событий и результатов военных усилий Германии, Великобритании и Франции, в которых, однако, трудно было обнаружить «сочувствие» какой-либо из воюющих стран. Однако поскольку СССР и Германия были связаны дипломатическими соглашениями, о которых упоминалось выше, в открытых советских пропагандистских материалах (прежде всего, в СМИ), а также в области книгоиздания, в кинопрокате и т.д. и т.п. была установлена строгая цензура с целью недопущения открытых антифашистских выпадов. Одновременно порой обнаруживались намеки на то, что в международных делах именно Германии отдавалось определенное предпочтение. 12 марта 1940 г. завершилась кратковременная, но кровопролитная война между СССР и Финляндией. Еще в ходе этой войны Англия и Франция вынашивали планы вмешательства в нее путем высадки своего воинского контингента в Скандинавии и организации авиационных налетов на нефтепромыслы Баку. В передовой статье «К последним событиям в Скандинавии», текст которой был написан И.В. Сталиным и 11 апреля 1940 г. опубликован без подписи в «Известиях», содержался отклик на вторжение германских войск в Данию и Норвегию. В статье проводилась мысль о том, что Англия и Франция хотели утвердиться на Скандинавском полуострове под лозунгом борьбы с большевизмом. Однако советско-финляндский мирный договор и активные действия немцев в регионе сорвали эти планы. Сталин сделал вывод, что тем самым улучшились военно-стратегические позиции Германии, и «столь же существенным образом» оказались подорванными «позиции Франции и Англии в происходящей войне». 29 апреля 1940 г. А.А. Жданов, выступая перед партийным активом Ленинграда, в частности заявил, имея в виду развитие событий в Скандинавии, что Советскому Союзу «полезнее и ценнее иметь под боком не антисоветских англо-французских союзников», а страну, находящуюся с ним в «дружественных отношениях», т.е. Германию. Но такого рода заявления Сталина и его ближайших соратников вовсе не означали, что СССР рассматривал Германию в качестве союзника. Во-первых, сам Гитлер, несмотря на договоренности, достигнутые в Москве 23 августа и 28 сентября 1939 г., ни на минуту не прекращал подготовку к агрессии против СССР. Во-вторых, Сталин, особенно после поражения, которое Германия нанесла Франции в 1940 г., более настороженно стал относиться к германским действиям. Так, во время праздничного обеда в узком кругу ближайших соратников, устроенного по случаю очередной годовщины Октябрьской революции (7 ноября 1940 г.), Сталин заявил, что «у нас», т.е. у СССР, все капиталистические государства являются врагами, и даже те, которые «прикрашиваются под наших друзей». В данном случае явно имелась в виду Германия. A.А. Можно ли утверждать, что советскому руководству изначально не было ясно, на чьей стороне ему предстоит выступить в мировой войне, и будет ли оно вообще в ней участвовать? Существуют ли директивные указания об идеологической подготовке войны против Великобритании и Франции? В.Н. Советское руководство с самого начала новой мировой войны своими действиями демонстрировало, что не собирается выступать в этой грандиозной вооруженной схватке на какой-либо из противоборствующих сторон. В то же время Сталин выдвинул лозунг «расширения социализма» в благоприятных условиях открытого противоборства двух капиталистических блоков. В беседе с Г. Димитровым, состоявшейся в Кремле в присутствии В.М. Молотова и А.А. Жданова в ночь с 7 на 8 сентября 1939 г., Сталин, в частности, заявил следующее: было бы неплохо, если бы «в результате разгрома Польши» «социалистическая система распространилась на новые территории и население». При этом Сталин пожелал, чтобы германский и англо-французский блоки «хорошенько разодрались» между собой. 13 апреля 1941 г. СССР и Япония подписали договор о нейтралитете. 19 апреля в «Правде» появился обзор иностранной печати, заключительная часть которого, как мне удалось выяснить, была написана И.В. Сталиным. В ней Сталин, в частности, декларировал: «Пора понять, что Советский Союз ведет свою самостоятельную, независимую политику, чуждую внешних влияний». Тем самым он прямо декларировал, что СССР не намерен присоединяться ни к одной из воюющих сторон. Теперь вернемся к сталинскому лозунгу о «расширении социалистической системы». Он получил широкое пропагандистское обеспечение после того, как в 1939—1940 гг. в состав СССР были включены территории Западной Украины и Западной Белоруссии, Литвы, Латвии, Эстонии и Бессарабии. В частности, этот лозунг нашел отражение в проектах директивных материалов, которые начали готовить Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) и Главное политическое управление Красной армии под руководством А.А. Жданова и А.С. Щербакова после упомянутого сталинского выступления перед выпускниками военных академий РККА 5 мая 1941 г. В этих директивах содержались многочисленные негативные оценки действий Германии и Англии в ходе войны. В полном соответствии со сталинскими указаниями, данными в его выступлении 5 мая 1941 г., излагались в них причины военного поражения Франции. Однако нет никаких оснований утверждать, что в этот период существовали директивные указания об идеологической подготовке войны против Великобритании, а тем более – против побежденной немцами Франции. А.А. Благодарю за уделенное время!