Тесля А.А.: «Эпоха “великих реформ” царя-освободителя – это время появления публичной сферы и оформления того языка общественной мысли, которым во многом мы пользуемся до сих пор» (к 160-летию отмены крепостного права)
Чтение Манифеста 19 февраля 1861 г. (с картины худ. А. Кившенко)
Интервью с Андреем Александровичем Теслей – кандидатом философских наук, научным руководителем Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта.
Беседовал Амиран Тариелович Урушадзе – кандидат исторических наук, доцент факультета истории Европейского университета в Санкт-Петербурге.
А.У.: Является ли эпоха «Великих реформ» актуальным прошлым?
А.Т.: Мне кажется – да, более чем.
Понятно, что ушла в небытие актуальная в 1990-е попытка найти в той эпохе некое «правильное прошлое», образцовое время – после которого «всё пошло не так», но где на короткий момент реализовалось движение в истинном направлении. И в свою очередь та попытка была прямым наследием либеральной историографии – правда, с большим акцентом на культ «царя-освободителя», где сказывалась и монархически-сентиментальная установка о потерянной России.
Актуальность такого рода довольно быстро уходила – она скорее наследие «перестройки», а в 1990-е стремительно возрастает интерес к сильным фигурам авторитарной модернизации, от Витте к Столыпину и даже Коковцову. Разумеется, речь не о строгой последовательности – тот же интерес, а где-то и культ Витте – это уже рубеж 1980-90-х, но в той перспективе этот деятель выступает скорее своеобразным наследником «великих реформ». Наследником двояким – сначала в плане капиталистического переустройства страны, индустриализации, а затем – движения к представительному правлению. Как Столыпин окажется в 1990-е мечтой о сильной исполнительной власти – и в то же время о думском ораторе, политике, взаимодействующем с партиями, но не подчиняющемся им (а скорее – подчиняющем их).
Эпоха «Великих реформ» в том звучании – будет прежде всего историей о свободе, освобождении и о более или менее успешных реформах, то ли образце, то ли обнадеживающем примере для современности. И была тесно связанная с этим история об отказе от этого пути, о сворачивании реформ – что в итоге привело к катастрофе революции и т.д.
Актуальность той же эпохи для последнего десятилетия, как мне представляется, сильно сместилась – к вопросам о том, почему реформы оказываются приостановленными, почему империя так и не приобретает общего представительного органа, почему – вроде бы пусть и с замедлением, но двигаясь по более или менее общему пути с ближайшими соседями, Австрийской империей и Пруссией/Германской империей, она в итоге к 1880-м годам оказывается единственной европейской державой без конституции – при том, что по ее же инициативе конституция оказывается дарованной Болгарии. И почему сословная система так и остается в силе и не возникает универсального гражданского-правового статуса, почему гражданский кодекс так и не может быть принят, а в ситуации «великих реформ» его идея оказывается на задворках и т.д. Но в первую очередь – это актуализация проблематики радикальных/социалистических движений. И отчуждения общества от власти, возникновения начинающей казаться чуть ли не вековечной дихотомии «власть и общество», в их взаимном то ли противостоянии, то ли глухоте.
А.У.: А мне думается, что сегодня актуальность времени Александра II и Великих реформ отчетливее видится именно в контексте истории российской свободы. И дело не в правильности курса Александра II, способностях либеральной бюрократии и возвращении на европейский путь развития. Совершенно согласен, что подобная актуализация – это памятник историографической, а по большей части публицистической мысли. Но ведь реформы оказались не только государственным делом, они позволили обществу перейти к новым стандартам свободы и ответственности. Земства, состязательные суды, опыт общественно-политической гласности – все это создавало возможности обсуждения действий власти (от «буржуазной публичности» к «политической общественности») и расширяло пространство самоуправления. И здесь интерес смещается от оценки эффективности государства к формам самоорганизации общества, развитию его правосознания, устойчивости и хрупкости общественных стереотипов, подвижности границ социальной девиации. Об этой стороне Великих реформ мы, кажется, знаем очень мало.
А.Т.: Да, с этим – во многом соглашусь. Но я бы еще подчеркнул – что это – очень короткое, быстрое время: то есть, говоря о новых реальностях самоорганизации, общественной деятельности и т.д., о самосознании действующих лиц, мы понимаем, что здесь важна более длинная история, 1880-х – начала 1900-х годов. Совсем спрямляя: «эпоха великих реформ» это прежде всего время сдвига, неопределенности, сумятицы – особенно если говорить о «шестидесятых», когда все движутся «в тумане» (и здесь не будет особенной разницы между «властью» и «обществом»). То есть интерес к этой эпохе, взятой в коротком времени, это скорее интерес к поискам – от языка и форм выражения своих стремлений, своего понимания (как, напр., подаваемые на Высочайшее имя адреса), и вплоть до форм самоорганизации.
А.У.: Годы царствования Александра II в основном связываются с реформами. Это помогает или мешает нам увидеть Россию 1860-х – 1870-х гг.?
А.Т.: Я здесь буду блондинкой – и отвечу: «пятьдесят на пятьдесят».
Любой фокус зрения что-то высвечивает и что-то уводит за пределы зримого. В случае с реформами очевидно, что они – огромная и очень важная часть эпохи.
Когда я только начал отвечать на этот вопрос, то сразу же хотел сказать: «картины эпохи». И здесь, мне представляется, лежит другая часть проблемы – более или менее непроизвольное господство оптической метафоры, попытка нарисовать (или собрать, если использовать метафору мозаики) единую картину или хотя бы несколько картин.
Акцент на реформах, например, выводит в своего рода полуслепую зону 1870-е, что особенно заметно в плане истории общественной мысли, делает значительную часть 60-х своего рода эпилогом к «шестидесятым» в расхожем смысле, т.е. до караказовского выстрела. И становится не вполне проанализированным возврат дворянства в русском общественном движении и общественной мысли именно в 1870-е годы, когда, напр., ключевые фигуры народничества и т.д. вновь приходят из дворянства (и на процессе первомартовцев это прозвучит как фиксация наличного положения вещей – с надеждой, с упованием на приход других, кому дворяне торят дорогу). Ведь именно в это время возникает, у Михайловского, само понятие «кающегося дворянина» (при этом именно в режиме самоописания).
Другой очевидный момент – протекание процессов в разной длительности. И пространственной разграниченности, и взаимосвязи. Так, например, если вновь обратиться к интеллектуальной истории – во многом за скобками оказывается до сих пор история разнообразных «областнических» теорий и движений, а ведь в этом плане московское славянофильство начала 60-х годов, украинофильство (прежде всего петербургское, вокруг журнала «Основа») и, например, сибирское областничество тех же лет – части одной истории.
То, что во многом сохраняется – по множеству факторов, начиная с логики источников – это взгляд из центра и взгляд, ориентированный на царствования. Понятно, что можно назвать целый ряд работ, в том числе и уже вполне не-новых, которые описывают историю иначе или описывают иную историю – начиная, например, с того, что «оттепель» во многом начинается уже на самом исходе царствования Николая I. Или, например, выдающуюся работу Михаила Долбилова о северо-западных губерниях в эпоху Александра II. Но здесь вновь приходится возвращаться к визуальной метафоре и общему разговору – о том, что эти многочисленные и очень важные темы и сюжеты оказываются если и не отсутствующими, то включенными как маргиналии в общее повествование о 1850-70-х гг. И здесь возникает вопрос, на который нет готового ответа – какие есть варианты, каковы возможности построения другого общего повествования об этом времени?
А.У.: Любая картина продиктована источниками. И мы совершенно точно видим время Александра II как большой перелом, видим его таковым в правительственных проектах и обсуждениях элиты. Но насколько интенсивно это время переживалось и воспринималось как реформационное за пределами столиц и губернских городов? Волю крестьяне ждали давно, многие считали, что ее объявил еще Александр I, но вот только помещики скрывали. Было бы очень интересно посмотреть на это в микроисторической перспективе.
А.Т.: Микроисторическая – да, открывает массу возможностей – и сразу же можно сказать, на уровне очевидностей, что будет очень разная картина и географически, и в зависимости от того, о ком идет речь – об уездных мелких помещиках, о низовой администрации, о государственных крестьянах и проч. «Реформы» ведь – именно как некое более или менее целое – это и есть объект, возникающий при определенном способе рассмотрения, реконструкции логики действий центра. Для множества действующих на других уровнях субъектов это целое оказывается вне фокуса, оно не становится предметом рассмотрения/реконструкции, реакции или взаимодействия. Оно относится к конкретным мерам, действиям и проч.
Но, возвращаясь к «обществу» – столицам, губернским и отчасти уездным городам – интересен куда более ограниченный вопрос: как выстраивается «будущее», насколько можно более или менее конкретно реконструировать разные образы «реформ», что под ними понимается и чего от них ждут.
А.У.: Принято считать, что поражение в Крымской войне стало спусковым механизмом «Великих реформ». Как Вы относитесь к этому тезису?
А.Т. Во многом – разделяю. Поскольку ход и итог войны создают широкий консенсус – о необходимости перемен. Начиная с перемен во внешней политике – ведь империя фактически оказалась близка к ситуации международной изоляции – но также и во внутренней. Здесь показательно, что со своими критическими записками обращаются вслед за Погодиным, первую записку подавшим фактически с санкции императора, всё новые и новые люди – вплоть до Валуева, пишущего «Думу русского…». И что важно – на время исчезает сколько-нибудь идеологически обоснованная консервативная позиция, оппоненты изменений лишь высказывают конкретные опасения, у них нет возможности утверждать существующее положение вещей как не требующее перемен; но у позиции, согласно которой в целом все правильно и нужны лишь отдельные поправки по частным вопросам в рабочем порядке – нет идейной силы. Консервативные позиции разного плана затем начнут отстраиваться – но уже на новой основе, ближе к рубежу 1850-60-х гг.
А.У.: История Крымской войны очень интересна тем, что ее не пытались представить как победу, триумф, что было бы вполне в духе времени. В 1845 г. кавказский наместник Михаил Семенович Воронцов предпринимает Даргинскую экспедицию против горцев имама Шамиля. Страшные потери (только генералов трех потеряли) и никакого результата. Но официально все это представлялось как грандиозный успех. Официозные газеты трубили о решающей победе, офицеры получили награды и повышения, солдаты денежное вознаграждение. С Крымской войной такого не проделывали.
А.Т.: Думается, здесь не было подобной попытки именно в силу не только очевидности поражения, но и неожиданности. Очевидность – уже в силу территориальных потерь по Парижскому миру. Неожиданность – в контрасте ожиданий и риторики 1853 – начала 1854 года, а с другой стороны, реальности 1854 – 1855 годов.
Пропаганда сильно модифицировалась – делая акцент на подвиге, трагической героике – где центральным эпизодом выступает Севастополь. Здесь и тема моральной победы – солдат и офицеров. И элементом этого утверждения становится серия празднований, торжественных встреч «севастопольцев», самым ярким из которых – московский прием, где соединяются власти и самые разные московские круги.
А.У.: 1860-е известны как годы гласности. Кого из российских публичных интеллектуалов можно назвать наиболее популярным и влиятельным?
А.Т.: Здесь интересный вопрос, поскольку популярность и влиятельность для публициста в это время довольно сильно различаются – так как влиятельность связана с той аудиторией, к которой обращается данный публицист и где к нему прислушиваются. Она может быть малочисленной, но влиятельной – а тем самым и публицист может иметь влияние. Так, например, голос Ивана Аксакова значим в том числе и потому, что к нему прислушиваются на женской половине императорского двора – что укрепится после брака с фрейлиной императрицы Анной Федоровной Тютчевой, воспитательницей младших детей императорской фамилии. Мария Александровна, после замужества за герцогом Эдинбургским, в каждый приезд в Россию будет видеться со своей бывшей наставницей, голос Аксакова и его круга будет иметь большое значение для двора императрицы – а тем самым и через это влиять на правительственную политику (так, во многом именно с дамским влиянием – как и московской общественной атмосферой – военный министр Милютин будет связывать кремлевскую речь Александра II, фактически сделавшую неизбежным вступление Российской империи в войну с Турцией в 1877 г., речь, которая оказалась неожиданностью как для Милютина, так и для по крайней мере ряда других министров государя).
Другой ракурс – это влиятельность в тот момент или в дальнейшей перспективе, изменение масштабов и репутаций (как вырастет, например, фигура Ап.А. Григорьева).
Но говоря в целом – и в рамках того времени, всё, на мой взгляд, довольно предсказуемо. С одной стороны, это фигура Каткова (и Леонтьева), решительно набирающая вес с 1856 г., начала издания «Русского Вестника». Его «звездный час» придется на 1863 г. – с начала года он получит в аренду «Московские Ведомости», а уже в конце января – в феврале обратит на себя общее внимание своей решительной позицией в ситуации польского восстания.
С другой – лагерь радикальных публицистов, прежде всего Чернышевский. И плеяда меньших авторов, так или иначе с ним связанная – от Добролюбова до Антоновича. На конец 1860-х придется сложная переконфигурация этой части публицистики, когда возникнет новая редакция «Отечественных записок» – знаковые авторы прежнего «Современника», как тот же Антонович или Пыпин, окажутся за ее пределами, а с другой стороны – войдут те, кто ранее принадлежал скорее к благосветловскому кругу, прежде всего Писарев. Позже в журнал войдет Михайловский, который с начала 1870-х станет самым заметным из молодых авторов этого круга – при этом показательно, что «молодость» его более чем условна, он того же поколения, что и Писарев, и Антонович: здесь речь скорее о смене тем и сюжетов, о том, что 1860-е уходят – и начинается новая проблематика 1870-х, в том числе связанная с темами этики, с новыми философскими интересами и т.д.
Для начала эпохи – времени с 1856 и до начала 1860-х – большое влияние, по всем отзывам современников, имеет Герцен и его издания, прежде всего «Полярная звезда» и «Колокол». Его популярность и влияние начинают заметно снижаться с 1861 г., но вплоть до 1863 года этот спад не кажется непоправимым. Позиция, занятая им (вместе с Огаревым и Бакуниным) по отношению к польскому восстанию, приведет к утрате большей части сочувствующей аудитории – и оправиться от этого и найти новые темы, позволяющие вновь вызвать общий интерес и вернуть часть влияния, у него не получится до конца жизни.
Что также важно – это еще и время появления массовой прессы, от дешевых московских листков, вроде «Современных известий» Гилярова-Платонова – и вплоть до «Нового времени» Суворина, чья популярность взлетит в 1877 – 1878 гг., прежде всего за счет появления нового читателя – следящего за новостями с театра военных действий (что в свою очередь станет следствием военной реформы, появления армии по призыву).
И, конечно, это эпоха появления «больших писателей» в роли властителей умов – высказывающихся по актуальным политическим, общественным, философским проблемам. Писателей-прозаиков, таких как Достоевский и Толстой – при этом их авторитет и значение будут решительно укрепляться благодаря их публицистической ипостаси, в случае Достоевского это «Дневник писателя», а Толстой, обращающийся уже во властителя умов – это чуть более поздний период, уже прежде всего 1880-е годы.
А.У.: Какие события 1860-х – 1870-х гг. обсуждались в российском обществе наиболее интенсивно?
А.Т.: Прежде всего – связанные как раз с «великими реформами», прежде всего с крестьянской (и крестьянский вопрос оказывается основной темой на протяжении всех этих лет). А попутно, с «Вопросов жизни» Пирогова, «вопросы» множатся – от университетского до славянского и женского. Много внимания будет уделяться обсуждению нового хозяйственного поведения, ведь 1860-е и 1870-е – это эпоха акционерных обществ, железнодорожного строительства. Целый ряд тем блокируется – их запрещается обсуждать в прессе, как, например, остзейский вопрос (и в результате этого запрета, возникшего вследствие полемики между «Москвой» и остзейскими газетами, Самарин в конце 1860-х начнет зарубежное издание «Окраин России»).
А.У.: А как бы Вы оценили степень актуальности различных тем в это время? На первом плане события внешней политики или внутренние дела?
А.Т.: На переднем плане в целом – внутренние дела. Внешняя политика – более или менее эпизодична, выходя на передний план в моменты обострения. Помимо прочего – это еще и восприятие внешней политики как сферы личной прерогативы монарха, так что ее обсуждение воспринималось как покушение на недолжное.
А.У.: Находил ли сочувствие терроризм «народовольцев»? Действительно ли общество разочаровалось в Александре II как реформаторе?
А.Т.: Какое-то сочувствие – да, хотя стоит отметить скорее несочувствие властям, поведение общества более в роли наблюдателя происходящего. Такое положение вещей – в ситуации кризиса 1878 – 1881 г. – и приведет в итоге к попыткам со стороны властей в эпоху «диктатуры сердца» найти основания для взаимодействия с обществом, вызвать его активную поддержку.
Разочарование во многом было – в том числе и в силу череды скандалов (и скандальных слухов) вокруг участия высших правительственных лиц и если не самого государя, то членов императорской фамилии в железнодорожных концессиях и других проектах эпохи грюндерства, в силу неопределенности правительственной политики 1870-х годов, финансового кризиса, нараставшего к концу правления. К этому добавлялось и разочарование от итогов русско-турецкой войны 1877 – 1878 г., когда итоги Берлинского конгресса воспринимались как политическое поражение Империи – а сама война привела к резкому возрастанию государственного долга и бюджетного дефицита.
Помимо прочего – это еще и некоторая усталость от долгого правления, построенного во многом на балансировании между разными группами и силами, политики лавирования. Переоценка произойдет после гибели Александра II – но в последние годы царствования он во многом утратил, естественным образом, ореол первых лет правления, прежде всего – просто в силу долгого царствования – ореол надежд, на него возлагаемых. И репрессивная политика, в особенности меры последних лет, плохо вязалась со сценарием милостивого царя, щедрого раздателя благ – а переменить сценарий, встроить в него как часть образа суровость и непреклонность, не было возможности – в связи с чем сами репрессии, санкционированные с высоты престола, воспринимались не только как жестокость, но при этом еще и как некое лицемерие, конфликт с выстраиваемым образом.
А.У.: Это было разочарование в Александре II как личности и самодержце или в реформах?
А.Т.: Все-таки речь о политике и реформах – ведь об Александре II как о личности может судить не очень широкий круг. Насколько я могу судить – здесь было не столько «разочарование в реформах» как конкретных мерах – а в том целом, которое складывается. То есть существовал запрос на последующие перемены (в очень разных направлениях) и на то, как менять сложившееся положение вещей.
А.У.: Как бы Вы оценили место и значение эпохи «Великих реформ» в интеллектуальной истории России Нового времени?
А.Т.: Прежде всего – это время появления публичной сферы и оформления того языка общественной мысли, которым во многом мы пользуемся до сих пор. Понятно, что это происходит во многом с опорой на 1830-40-е годы, которые выступают как момент выработки – но сформированное тогда выходит за пределы кружков и узких споров прежде всего именно во второй половине 1850-х – 1870-е – и получает развитие и усложнение. Показательно, что идейные позиции этой эпохи уже никак не свести к каким-то двум или трем лагерям – перед нами уже именно пространство, где есть множество позиций и оттенков. И, разумеется, это еще и то время, когда возникает та высокая русская европейская культура, которая становится событием мирового значения – пока еще сам интерес довольно ограничен, триумф русского романа случится позднее, а русская музыка, например, получит широкое признание уже в начале XX века – но именно в эти годы создается многое из того, что оказывается частью мирового: от всех «больших» романов Достоевского и двух главных романов Толстого до «Бориса Годунова» и «Хованщины» Мусоргского.
А.У.: А чем содержательно этот язык общественной мысли отличается от языка Радищева, Карамзина и Чаадаева? И как с контекстом Великих реформ связана фигура Герцена?
А.Т.: Прежде всего тем, что это язык общественной дискуссии, в публичном пространстве – журнала, а затем газеты. Он оказывается и ориентирован на конкретное, предполагает выбор для участников, ход от общего к конкретному. Символом перемен и образования нового явится жанр «внутренних обозрений», которым обзаведется каждый толстый журнал. И здесь Герцен выступает как размыкающая фигура, обозначающая на входе перечень общих тем и сюжетов – и когда это условное единство рассыпается, в том числе через реализацию минимального общего (т.е. уровня согласия), тогда его отнесет на периферию.
А.У.: Представим себе, что Александр II уцелел 1 марта 1881 г. Что ожидало империю: новый этап реформ или усиление охранительно-консервативных тенденций?
А.Т.: Удача покушения 1 марта мне лично представляется одним из самых несчастливых поворотов русской истории – тем моментом, где действительно очень многое зависело от случайного.
Появление публичной политики – партий и партийных дискуссий, неизбежных при той или иной, пусть самой ограниченной форме общеимперского представительства – с одной стороны, конкретизировало бы линии политических размежеваний, а с другой, способствовало бы автономизации других сфер интеллектуальной жизни.
Можно, думается, более или менее уверенно предположить, что без 1 марта не случилось бы консервативного поворота в отношении к общине – как опоре существующего порядка. И процесс капиталистического преобразования русской деревни пошел бы существенно быстрее.
Другой вопрос – насколько возможной оказалась бы агрессивная политика индустриализации, связанная с именами Вышнеградского и Витте?
В итоге, как мы знаем, произошло принципиально другое – власть, с одной стороны, оказалась потрясена и в результате этого мобилизована, с другой – получила практически единодушную общественную поддержку, ту, которую так старательно и во многом тщетно искала до этого – и более чем на двадцать лет сняла вопрос о необходимости политических преобразований, выбрав в качестве официозной доктрины учение о специфической, уникальной форме «самодержавия» и т.д.