Результаты поиска

Иванов В. А. Весомый вклад в изучение преступлений нацизма: новые исследования и документы о лагере смерти Треблинка. Рец.: Треблинка. Исследования. Воспоминания. Документы / Отв. ред. К. А. Пахалюк. М.: Издательский дом «Российское военно-историческое общество»; Яуза-каталог, 2021 688 с. Рецензируемая книга - результат многолетнего труда коллектива авторов под руководством К. А. Пахалюка и Л. А. Тёрушкина, рассматривающая через призму исследований, анализа документов и воспоминаний историю нацистского лагеря смерти Треблинка на территории оккупированной Польши. На примере лагерей смерти, располагавшихся на территории Польши, освещены актуальные темы отечественной историографии. В издании представлены ранее не публиковавшиеся материалы советских следственных органов, наглядно иллюстрирующие природу и характер преступного режима Третьего Рейха; показана эволюция концлагеря, от места принудительного содержания до «конвейера смерти», где было уничтожено более одного миллиона человек. Настоящее издание будет полезно не только профессиональным историкам, учителям и краеведам, но может служить наглядным опровержением утверждений тех, кто пытается отрицать Холокост. Ключевые слова: Лагерь смерти, Треблинка, Холокост, Вторая мировая война, коллаборационизм Ivanov V. A. Significant contribution to the study of Nazi crimes: new research and documents about the Treblinka death camp. Abstract: The book under review is the result of many years of work of the group of researchers under the leadership of K.A. Pakhalyuk and L.A. Terushkin, examining, through the prism of analysis of documents and memoirs, the history of the Nazi death camp on the territory of occupied Poland, Treblinka. The authors raise an urgent problem for Russian historiography – the study of the Holocaust and Nazi genocide during the Second World War on the example of the concentration camps on the territory of Poland that is unfamiliar to the Russian reader. The publication presents previously unpublished materials of the Soviet investigative bodies, which clearly illustrate the nature of the criminal regime of the Third Reich, the evolution of the concentration camp from a place of forced confinement to the «death conveyor», where more than one million people were killed. This publication will be useful not only for professional historians, teachers and local historians, but can serve as a rebuttal of allegations of all those who are trying to deny the Holocaust. Key words: Death camp, Treblinka, Holocaust, World War II, collaboration. О Холокосте написана масса книг, но в отечественной историографии впервые, под редакцией К. А. Пахалюка и Л. А. Тёрушкина. выходит коллективное издание, посвященное преступлениям нацистов в лагере смерти Треблинка. О чудовищных преступлениях нацистов говорят и за рубежом, и в России. Однако, мало кто знает, что почти 1 000 000 человек здесь были уничтожены примерно за год (лето 1942 г. – лето 1943 г.), причем евреев депортировали с оккупированных территорий европейской части СССР и стран Западной и Центральной Европы. В различных группах российского общества обсуждение проблемы Холокоста выявило совершенно полярные мнения. Яркой иллюстрацией тому явился произошедший совсем недавно инцидент во время семинара в Ленинградской области [1]. К большому сожалению, даже установленная ответственность за отрицание фактов Холокоста не ограничила больное воображение фальсификаторов истории. Поэтому рецензируемая книга служит своего рода предупреждением тем, кто по сей день осмеливается отрицать геноцид, а значит пересматривать результаты Второй мировой войны. Настоящее рецензируемое издание состоит из трех частей. В первом разделе представлены публикации: К. А. Пахалюка, М. Ю. Эдельштейна, освещающие краткую историю лагеря смерти Треблинка; Шнеера А. И., дающие представления об обустройстве концлагеря, системе охраны и режиме содержания узников. В тексте использованы воспоминания охранников лагеря, так называемых вахманов-травниковцев ( в переводе с немецкого: «охранник», травниковец – учебный центр, где готовили ряд коллаборацинистов для охраны лагерей: Треблинка, Освенцим (Аушвиц-Биркенау), Собибор, Майданек и ряд других. Учебный центр находился на территории оккупированной Польши). К. А. Пахалюк и М. Ю. Эдельштейн верно отмечают, что изначально Треблинка (как многие и другие концлагеря) создавался как трудовой лагерь, переданный под юрисдикцию СС в конце декабря 1941 г. (С. 14). Одним из главных инструментов нацистского преступного режима был рабский труд, который должен был сломить физические силы узников, подавить их волю к сопротивлению и обеспечить процветание «истинным арийцам». (С. 16, 19-20). Массовые избиения, голод и расстрелы – именно так выглядела повседневная жизнь в лагере. В очерке рассматриваются также преступления, совершенные нацистами и их пособниками в отношении девушек и женщин, часть из «которых затем использовалась лагерной охраной для сексуальных утех» (С. 51). К. А. Пахалюк и М. Ю. Эдельштейн дают и схематическое обустройство лагеря, разделенного на две зоны: административно-экономическую и тюремную (С. 16). Также отмечено, что лагерь смерти Треблинка не был совсем эсэсовским (С. 18). Особо показано стремление нацистов к грабежу и наживе. Имели место случаи организации различных коррупционных схем. Все эти факты отлично иллюстрируют то, что Третий Рейх был не только антигуманистическим, расистским и ксенофобским государством, но и погряз в бюрократии, партократии и взяточничестве (С. 45). Завершает публикацию К. А. Пахалюка и М. Ю. Эдельштейна рассказ о внутрилагерном Сопротивлении. Детально рассматривается вопрос организации и подготовки восстания узников 2 августа 1943 г. против нацистской администрации. Авторы делают предположение, что восстание 2 августа 1943 г. могло быть успешным, если бы удалось склонить к сотрудничеству или нейтралитету опору нацистов – охранников -«вахманов». Здесь нужно внести некоторые пояснения. По всей видимости, последние опасались мести немцев и реакции местного населения, ненавидевшего оккупантов, поэтому, даже несмотря на взятки и различные посулы со стороны узников, плохо шли на контакт с узниками. Кроме того, в Треблинке не было такого замечательного организатора, как Александр Аронович Печерский, поднявший два месяца спустя успешное восстание в лагере смерти Собибор. Немцам удалось подавить восстание и схватить часть узников, которые немедленно были казнены. Лишь немногие избежали этой участи, сумев скрыться (С. 57-70). Завершает очерк К. А. Пахалюка и М. Ю. Эдельштейна описание судеб нацистов и их пособников, которые предстали перед судом в 1965–1986 гг. Авторы делают сравнительный анализ отношения общественности к разоблачительным процессам в ФРГ и СССР. Если военные преступники в Германии были приговорены к тюремному заключению и в ряде эпизодов оказались на свободе, то в Советском Союзе для них была уготована высшая мера наказания через расстрел. В своей статье А. И. Шнеер, PhD in history (Израиль), весьма подробно рассматривает преступления против человечности, совершенные охранниками-вахманами [2]. Он реконструирует портреты убийц, насильников и мародеров. Задавая логический вопрос: «Кто они?»; «Почему «они это делали?». А. И. Шнеер тут же приводит подробный анализ личностных данных охраны лагерей. Выявлено, что вахманов называли обобщающим словом «украинцы», хотя в действительности даже ключевые руководящие должности занимали выходцы из разных этнических групп (С. 80). По его мнению, первыми судебными процессами против пособников врага можно считать военные трибуналы 65-й армии 1-го Белорусского фронта, 2-го Белорусского фронта и 8-й гвардейской армии, происходившие соответственно в октябре 1944 г. – феврале 1945 г. (С. 78). Последний судебный процесс над вахманами прошел в 1988 г. По итогам изучения разоблачительных процессов автор утверждает, что из более 240 вахманов, подвергшихся наказанию, 45 человек были приговорены к высшей мере наказания (С. 97). Уделяя особое внимание проблеме Холокоста, А. И. Шнеер последовательно описывает процессы прибытия в лагерь, разгрузки вагонов с прибывающими евреями и принудительное размещение узников в бараках (С. 84). При этом он отмечает, что жертвы нацистского режима не мирились со своей судьбой, а по возможности оказывали Сопротивление (это, в частности, демонстрирует эпизод с взорвавшейся гранатой (С. 85)). Процесс расстрела жертв нацизма напоминал заводской конвейер и представлял собой технологию, которая применялась во всех лагерях смерти. Узников подводили к краю расстрельной ямы и по очереди расстреливали. Неподалеку организовывали крематорий, где трупы казненных сжигали (С. 86). Другим способом уничтожения узников служили душегубки. Анализируя документы судебных процессов над вахманами, А. И. Шнеер раскрывает детали уничтожения евреев: обреченных запускали в помещение, где работали так называемые «мотористы» (открывались и закрывались вентиля, по которым отработанный газ поступал в камеры с обреченными людьми (С. 88)). Создавая психологические портреты мародеров и убийц, А. И. Шнеер фиксирует, что их верность и преданность германской администрации основывалась на животном страхе за свою жизнь. Охранники в любое время могли быть подвергнуты наказанию, а то и ликвидированы за малейшую провинность. Поэтому при малейшей возможности они старались покинуть лагерь (С. 93). Независимый исследователь С. В. Романов в своей публикации обращается к теме лагеря смерти Треблинка и фактору отрицания Холокоста, давая решительный отпор т. н. «ревизионистам» истории. Говоря о псевдокритическом анализе ключевых документов Катастрофы, исследователь подчеркивает, как отрицатели фальсифицируют данные, намереваясь убрать ответственность с нацистского тоталитарного режима и переложить ее на страны антигитлеровской коалиции, что само по себе является абсурдом. Автор приводит наиболее значимые (по его мнению) документы. Они свидетельствуют о нацистских преступлениях в Треблинке. Анализируются следующие документы: расследования судьи Здислава Лукашевича (С. 127), телеграмма от 15 января 1943 г. штурмбаннфюрера СС Германа Хёфле оберштурмбаннфюреру Францу Хайму в Краков, дневниковые записи Йозефа Геббельса (С. 128-129), сообщение в военном дневнике обер-квартирмейстера военного главнокомандующего в Генерал-губернаторстве. Привлечены и материалы Государственного архива Российской Федерации. С. В. Романов тщательно анализирует позицию отрицателей Холокоста через призму задокументированных показаний о зверствах нацистов. Им подвергаются критике концепции К. Маттоньо, Ю. Графа и Т. Кьюза, позволяющих себе считать, что истребление евреев в «газовых камерах» являлось историческим мифом, созданным Сталиным (С. 134). Эти псевдоисторики в тщетных попытках дискредитации свидетельских показаний о произошедшей трагедии ставят под вопрос и саму технологию сожжения тел погибших узников концлагеря Треблинка (С. 137). Автор выделил несколько категорий свидетелей, показания которых наиболее подходили для фальсификации тех или иных событий: 1) удаленные свидетели – непосредственно не находившиеся на месте преступлений, но передававшие искаженную, хотя отчасти верную информацию о происходившем; 2) местные польские жители – находившиеся близко от произошедших событий, но не владевшие конкретной информацией; 3) евреи – находившиеся в самой зоне уничтожения, являвшиеся непосредственными свидетелями убийства невинных людей; 4) эсэсовцы и охранники-травниковцы – непосредственные исполнители массовых убийств, в большинстве случаев умерщвлявшие своих жертв с помощью газовых камер. Автор обращает внимание на то, что показания свидетелей и непосредственных палачей, пытавшихся обелить всё происходящее в Треблинке, взяты фальсификаторами за основу и подобраны выборочно. По сути, отрицатели пытаются «мнимой дискредитацией отбросить все имеющиеся на сегодняшний день доказательства», – суммирует автор. А это не имеет абсолютно никакого отношения к реконструкции событий трагического прошлого истории Второй мировой войны. Во втором разделе представлены воспоминания Я. Верника и С. Вилленберга. Они последовательно излагают историю нацистского лагеря смерти, с момента создания до его ликвидации. Материалы, переведенные с польского и иврита, публикуются впервые. Они убедительно свидетельствуют не только о размахе нацистских преступлений, но и раскрывают информацию о соучастниках, о всех тех, кого в странах Восточной Европы сейчас пытаются реабилитировать и даже иногда возвести в пантеон национальных героев. В третьем разделе авторами-составителями приводятся материалы советских следственных органов о треблинских лагерях из фондов Государственного архива Российской Федерации (ГА РФ), ранее недоступные отечественной исторической науке. Эти документы освещают масштаб нацистских преступлений и позволяют оценить роль коллаборационистов, выходцев из стран Восточной Европы и СССР в работе лагеря смерти Треблинка, что полностью парирует попытки отрицателей Холокоста. Проанализировав опубликованный сборник, можно заключить, что авторы проделали поистине колоссальную работу. Впервые в отечественной историографии они описали в деталях создание, функционирование, систему охраны, механизм уничтожения узников в лагере смерти Треблинка в годы Второй мировой войны. Издание, дополненное массивом впервые опубликованных и ранее неизвестных читателю источников из архивных фондов Российской Федерации, Израиля, Польши, доказывает, что нацистские преступления не имеют абсолютно никаких сроков давности. Память о трагедии Треблинки – это часть российской современной исторической памяти о Великой Отечественной войне и должна быть представлена в ней надлежащим образом. [1] На отрицавшего Холокост профессора из Петербурга завели уголовное дело. URL: https://www.bbc.com/russian/news-56528338 (дата обращения: 15.10.2021) [2] Право на владу. Бабин Яр: тут розстріляли НАС... URL: https://www.youtube.com/watch?v=mMQCfLwkIjI&ab_channel=ТСН (дата обращения: 15.10.2021). В этой передаче А. И. Шнеер дает суммарную оценку израильской историографии о проблеме соучастия граждан Восточной Европы (в т. ч. бывшего СССР) в трагедии Холокоста, что современными украинскими практически историками нивелируется. Вячеслав Александрович Иванов – кандидат исторических наук, младший научный сотрудник ГБУ РК «Центрального музея Тавриды»; отдела «Мемориала жертвам фашистской оккупации Крыма 1941–1944 гг. «Концлагерь "Красный»; старший преподаватель кафедры философии, культурологии и гуманитарных дисциплин ГБОУ ВО РК «Крымского университета культуры, искусств и туризма» (по совместительству). Vyacheslav A. Ivanov, SBI RC «Central Museum of Tavrida», Department Memorial to the victims of the fascist occupation of Crimea 1941–1944, Concentration camp «Krasny»; Senior Lecturer of the Department of Philosophy, Culturology and Humanitarian Disciplines of the State Budgetary Educational Institution of Higher Education of the Republic of Crimea «Crimean University of Culture, Arts and Tourism» (concurrently).

Перетятько А.Ю. Обманчивые образы имперской периферии. Рец.: Русины Австрийской империи в дневниках и воспоминаниях русских офицеров – участников Венгерского похода 1849 года / Сост., вступ. ст. и комм. к.и.н. М.Ю. Дронова. М., 2020. 160 с. Рецензия посвящена составленному известным специалистом по русинской истории М.Ю. Дроновым сборнику воспоминаний русских офицеров середины XIX в. Автор рецензии приходит к выводу, что эти воспоминания не столько описывают реальных русин, сколько транслируют подчас далекие от действительности образы территории, которую в указанный период можно рассматривать как имперскую периферию (хотя Галиция и Угорская Русь, о которых писали офицеры, и не входили в состав Российской империи напрямую, они не только граничили с ней, но и были связаны с ней культурно, в силу значительной доли восточнославянского населения). Степень искаженности этих образов была различной. Один из офицеров даже отнес «карпатских славян» к словакам, другой пытался расшифровать обращенную к нему длинную речь предполагаемого русина на венгерском, из которой было понятно только словосочетание «валахская вера» и т. д. В рецензии отмечается, что схожие случаи незнания русскими базовой информации о периферийных регионах империи наблюдались и в иных местах, например, на Кавказе, а в казачьих областях даже породили серию анекдотов. И публикация аналогичных сборников по другим пространствам периферии Российской империи представляется интересным и перспективным направлением исследований. Ключевые слова: имперская периферия, воспоминания, образы регионов, русины, Венгерский поход 1849 года Peretyatko A.Y. Fallacious images of imperial periphery. Rev.: Rusyns of the Austrian Empire in the diaries and memoirs of Russian officers - participants in the Hungarian campaign of 1849 / Comp., entry. art. and comm. Ph.D. M.Y. Dronov. M., 2020. 160 p. The review is devoted to a collection of memoirs of Russian officers of the mid-19th century, compiled by the well-known expert on Rusyn history M.Y. Dronov. The author of the review comes to the conclusion that these memories not only describe real Rusyns, but also broadcast, sometimes far from reality, the image of the imperial periphery (although Galicia and Ugrian Rus, which the officers wrote about, were not part of the Russian Empire directly, they not only bordered on it, but were also culturally associated with it, due to a significant share of the East Slavic population). The degree of distortion of these images was different. One of the officers even attributed the "Carpathian Slavs" to the Slovaks. Another officer tried to decipher the long speech of the alleged Rusyn addressed to him in Hungarian, from which only the phrase "Wallachian faith" was understood, etc. The review notes that similar cases of Russians' ignorance of basic information about the peripheral regions of the empire were observed in other places, for example, in the Caucasus, and even gave rise to a series of anecdotes in the Cossack regions. And the publication of similar collections about other areas of the periphery of the Russian Empire seems to be an interesting and promising area of research. Key words: imperial periphery, memories, images of regions, Rusyns, Hungarian campaign of 1849 К середине XIX в. в российском обществе в основном уже сформировался образ «внутренней России»/«великорусских губерний». «Метафоры “ядро” и “сердцевина” или “корень” и “зерно” оказались весьма устойчивыми и для определения данного ареала и населяющего его “славяно-русского” племени не только в публицистических и философских сочинениях второй половины столетия, но и в многочисленных проектах географо-экономического районирования», – пишет об этом М.В. Лескинен (Лескинен, 2016: 96). А вот окружавшие это «ядро» пространства трактовались современниками более разнообразно, по сторонам света, географическим условиям и т.д. (Лескинен, 2016: 98-101). Что особенно важно, степень изученности подобных периферийных пространств была различной. О некоторых пространствах, как вновь попадающих под влияние России, так и давно входящих в ее состав, российское общество знало мало, и поэтому образ этих пространств в восприятии обычного обывателя сильно отличался от реальности. Возможно, наиболее ясно это видно из опыта казачьих областей. До середины XIX в. доступной информации о них было немного, и среди казаков ходили анекдоты о русских офицерах и чиновниках, демонстрирующих комическое незнание местной географии и этнографии. Любопытно, что чаще всего эти анекдоты касались ошибочных представлений о религии и языке казаков, которые не рассматривались как часть славянского православного мира. Герой Крымской войны И.И. Краснов рассказывал следующую историю: «Когда я в молодости приехал в Петербург на службу, в гвардию, то мне часто приходилось слышать вопросы: “Каким языком говорят у вас на Дону?” и “Вы довольно чисто говорите по-русски, и у вас в разговоре не слышно ничего азиатского?”» (Королев, 1991: 211). В другом источнике аналогичный анекдот приводится про чиновника, прибывшего в Санкт-Петербург из Оренбургского казачьего войска (Оренбургский казак, 1862: 121-122). Впрочем, существовали даже анекдоты, связанные с чисто географическими сюжетами. «Еще на нашей памяти однажды получен был в войсковом правлении пакет с забавной надписью: “Во глубину Земли Войска Донского”. По всей вероятности, писавший эту надпись никогда не слышал о Новочеркасске, и, зная понаслышке, что на Дону есть какие-то верхние и нижние юрты – вроде калмыцких улусов – вообразил, что, если он адресует свою бумагу в самую глубь этого множества рассеянных кибиток, то она наверное уже дойдет до казацкого начальства», – писал один из первых донских историков М.Х. Сенюткин (Сенюткин, 1866: 95). Схожей была ситуация и с другими «экзотическими» окраинами. Даже Кавказская война и литература о ней долго не приводили к формированию в русском обществе сколько-либо адекватного образа Кавказа. Подобный образ не сразу сложился даже среди военных. «О Кавказе и Кавказской войне я имел смутное понятие, хотя профессор Языков на лекциях военной географии проповедывал нам о том и другом; но по его словам выходило как-то, что самое храброе и враждебное нам племя были Кумыки», – так описывал Г.И. Филипсон ситуацию в академии Генерального штаба 1830 гг. (Воспоминания, 1883: 162-163). В этой связи крайне любопытна книга «Русины Австрийской империи в дневниках и воспоминаниях русских офицеров – участников Венгерского похода 1849 г.», составленная известным специалистом по русинской истории М.Ю. Дроновым. И в наши дни русины остаются сравнительно малоизвестным народом, не укладывающимся в традиционную отечественную классификацию восточного славянства. В 1940 гг. вопрос о статусе русинов даже вызвал определенные сложности в славянских организациях: Всеславянский комитет, созданный в 1941 г. в Москве, не включал в себя отдельного представителя от русин, а вот Американский Славянский конгресс, напротив, рассматривал «карпатских русских» как полноценный народ (Зайцев, 2020: 36-37). В этих условиях советским чиновникам пришлось даже специально указать американским славянским деятелям, что, согласно официальной советской позиции, «карпатские русские» являются частью украинского народа (Зайцев, 2020: 37-38). Впрочем, это было многим позже, а в середине XIX в. российское общество просто не знало о русинах, и, соответственно, какого-то общепринятого образа населенного русинами пространства в его среде не существовало. Однако в ходе Венгерского похода 1849 г. офицеры русской армии столкнулись с «русинами, несколько сот лет не имевшими ничего общего с их единоплеменниками, обитающими в Российской империи, а, между тем, сохранившими так много с ними общего» (Русины…, 2020: 84). Территории с русинским населением, пускай и входившие в состав иностранной державы, на какое-то время попали под русское влияние, и среди местных славян свидетели даже фиксировали слухи, будто бы «Император Николай, в вознаграждение за оказанную помощь Австрии, возьмет Галицию» (Русины…, 2020: 85). И в этих условиях русские офицеры, создающие те или иные нарративы о Венгерском походе (воспоминания, дневники и т. д.), самостоятельно формировали образы Галиции и Угорской Руси – территорий, которые хотя и принадлежали Австрии, неожиданно вдруг оказались чуть ли не периферией Российской империи, культурно связанной с восточным славянством благодаря малороссийскому и русинскому населению. Но, если для описания малороссов русские офицеры имели укорененные в общественном сознании модели, то аналогичных моделей для русин в российском обществе не существовало. И именно благодаря этому мы можем наблюдать, как трансформировались реальные факты о русинах середины XIX в. в глазах неподготовленных русских обывателей. Дело доходило до того, что некоторые офицеры в принципе не замечали русин. Например, их не заметил будущий известный нумизмат и собиратель древностей Д.П. Сонцов, позиционировавший «карпатских славян» как «словаков» (Русины…, 2020: 28). В его нарративе данная ошибка даже приобрела системообразующий характер: Д.П. Сонцов считал, что Николая I в Галиции восторженно встречали не русины, а словаки, и приписывал последним проявленные русинами теплые чувства к русскому императору (Русины…, 2020: 28-29). Таким образом, Д.П. Сонцов не просто не осознал существования русин, но и отнес встречавшихся ему их представителей к западным, а не к восточным славянам. Будущий малороссийский публицист М.М. Левченко рассматривал «руссин или русняков» как «соплеменников нашим малороссам» (Русины…, 2020: 20). Им неоднократно подчеркивалось единство малороссов и русин, особенно в плане языка: «Есть на земной поверхности уголок, где грамотность распространяется на малорусском языке, следовательно малорусская словесность может существовать для того, чтобы приносить пользу, распространяя между моими соплеменниками полезное знание» (Русины…, 2020: 23). Однако малороссы, в свою очередь, трактовались М.М. Левченко как часть русского народа, а сама Галиция – как исконная русская земля: «Галиция не совсем чужда нам – русским, во-первых потому, что большей своей частью (округами Львовским и Станиславовским) составляла древнюю русскую область <…>, а во-вторых тем, что в большей части своей территории, а именно в двух вышеупомянутых округах, заселена одноплеменными нам русинами, т. е. русскими» (Русины…, 2020: 25). М.Д. Лихутин рассматривал «русняков» как отдельный славянский народ, схожий с русскими, но не имеющий с ними общей идентичности: «Я спрашивал некоторых из них, желали ли бы они присоединиться к России. “Э, нет, ни за что!” – отвечали они. – Отчего? “У нас лучше. У вас дана большая воля панам и исправникам”» (Русины…, 2020: 32). Зато для П.В. Алабина русины – это просто «русский народ в Галиции», и самая граница между Российской и Австрийской империями в этом регионе, по его наблюдению, не заметна… (Русины…, 2020: 51-54). Данное перечисление можно продолжать, но и из приведенных выше примеров хорошо видно: русские офицеры не только вступали в Галицию, не имея единого представления о том, кто такие русины, но и уходили из нее без подобного представления. Самым очевидным фактором, в принципе затруднявшим контакты русских офицеров с частью русин, был языковой барьер. Наиболее подробно на этом сюжете останавливался М.М. Левченко, описавший, например, диалог с неким крестьянином, из слов которого он разобрал только «валахская вера». М.М. Левченко считал, что говорил с «омадьяренным» православным русином (Русины…, 2020: 21). Между тем, как отмечает М.Ю. Дронов, данный диалог проходил в поселении, где был только греко-католический приход, зато одним из языков проповеди являлся румынский (Русины…, 2020: 89-91). Соответственно, современный историк оставляет возможность и совершенно иных трактовок этого диалога, вплоть до того, что М.М. Левченко говорил не с русином, но с венгеризированным румыном. Конечно, с русинами, сохранившими родной язык, возможностей для коммуникации были больше, однако интересы большинства русских офицеров лежали несколько в иных областях. Например, А.А. Верниковский в своих записках подробно останавливался на диалогах «с прекрасным полом» в городе Кащау (венг.: Кашша, ныне Кошице в Словакии) (Русины…, 2020: 49-50). Языком общения служил словацкий, причем «с молодыми женщинами, знавшими хотя и не твердо словацкий язык, легче было говорить: они как-то лучше понимали смысл сказанного: часто они умели читать в глазах, и смысл разговора всегда был разгадан» (Русины…, 2020: 50). Возможно, для бытовых диалогов подобный способ коммуникации и годился, но в итоге, как отмечает М.Ю. Дронов, А.А. Верниковский ошибочно отнес Кошице не к словацким землям, но к Угорской Руси (Русины…, 2020: 120-121). В итоге, благодаря Венгерскому походу 1849 г. был создан оригинальный пласт источников о восприятии населенной русинами периферии образованными, но не имевшими специальной научной подготовки представителями русского общества. Важно понимать, что большинство этих источников носило ненамеренный характер: русские офицеры, за некоторыми исключениями, вроде деятеля малороссийского движения М.М. Левченко, не старались специально описывать русин, но невольно встраивали их в создаваемую картину Галиции или Угорской Руси. Поэтому написанные ими в итоге тексты интересны не только в контексте русинской истории, но и в контексте восприятия имперской периферии российским обществом. Само отношение русских офицеров к русинам в чем-то напоминает отношение представителей русского общества к казакам, ставшее темой приведенных нами выше анекдотов. С одной стороны, это вежливое любопытство, а порой даже открытая симпатия к славянским «единоплеменникам»; с другой, эти любопытство и симпатия сопровождаются полным незнанием русинских реалий. Подобное незнание демонстрируют даже офицеры, претендовавшие на роль этнографов-любителей. В качестве примера можно привести все того же М.М. Левченко, в своем нарративе «уточнявшего» «карту славян Шафарика» (Русины…, 2020: 22). Однако о реальном уровне знаний М.М. Левченко о славянах Австрийской империи лучше всего говорит следующий комментарий М.Ю. Дронова: «Несмотря на отсылку автора к карте Шафарика, исходя из утверждений Левченко о сотаках и гуцулах, создается впечатление, что он не проштудировал сам труд чешского ученого. Шафарик, в отличие от Левченко, локализует сотаков и гуцулов во вполне ожидаемых местах» (Русины…, 2020: 92). Итак, книга «Русины Австрийской империи» содержит не столько достоверные сведения о русинах (они вообще представлены преимущественно в комментарии М.Ю. Дронова), сколько свидетельства единовременного столкновения десяти русских офицеров с незнакомым им миром славянства Галиции и Угорской Руси. И благодаря этим свидетельствам мы можем хотя бы примерно понять, какой видели населенную русинами периферию участники Венгерского похода 1849 г. Пытаться свести их представления о русинах к некоей наиболее распространенной позиции бесперспективно: слишком велико различие между представлением о «словаках» Д.П. Сонцова и представлением о «соплеменниках наших малороссах» М.М. Левченко, между образом «русняков» М.П. Лихутина и образом «русского народа в Галиции» П.В. Алабина. Разумеется, можно пытаться выбрать некие преобладающие сюжеты из их текстов (например, о бедности русинов или об их симпатии к русским). Но, как нам кажется, М.Ю. Дронову удалось найти лучший вариант репрезентации представлений русских офицеров о русинской периферии: своеобразный «коллаж интерпретаций», предложенных современниками, интерпретаций, именно благодаря своей безнадежной противоречивости создающих у читателя представление о неупорядоченном, ярком и часто ошибочном восприятии имперской периферии российским обществом середины XIX в. Можно только пожелать, чтобы схожие сборники были подготовлены по другим пространствам периферии Российской империи, ведь только тогда мы узнаем, как обычные люди той эпохи представляли себе, например, Кавказ или казачьи области. Источники и материалы Воспоминания, 1883 – Воспоминания Григория Ивановича Филипсона // Русский архив. № 5. 1883. С. 160-200. Оренбургский казак, 1862 – Оренбургский казак. Правда об Оренбургском казачьем войске // Военный сборник. 1862. № 9. С. 103-122. Сенюткин, 1866 – Сенюткин М.Х. Донцы. Ч. 2. М., 1866. 285 с. Научная литература Зайцев, 2020 – Зайцев А.В. Количество славянских народов как политическая проблема 40-х-50-х гг. ХХ в. // Славянский мир: общность и многообразие. Тезисы конференции молодых ученых в рамках Дней славянской письменности и культуры. М., 2020. С. 36-41. Королев, 1991 – Королев В.Н. Старые Вешки. Повествование о казаках. Ростов-на-Дону, 1991. 464 с. Лескинен, 2016 – Лескинен М.В. Великоросс/великорус. Из истории конструирования этничности. Век XIX. М., 2016. 680 с. Русины…, 2020 – Русины Австрийской империи в дневниках и воспоминаниях русских офицеров – участников Венгерского похода 1849 года / Сост., вступ. ст. и комм. к.и.н. М.Ю. Дронова. М., 2020. 160 с. References Zaitsev, 2020 – Zaitsev A.V. List of Slavic Peoples as a Political Problem in the 1940s–50s // Slavic world: community and diversity. Abstracts of the conference of young scientists within the framework of the Days of Slavic Written Language and Culture. M., 2020. Pp. 36-41. Korolev, 1991 – Korolev V.N. Old Veshki. The story about the Cossacks. Rostov-on-Don, 1991. P. 464. Leskinen, 2016 – Leskinen M.V. Great Russians / Velikoruss. From the history of ethnicity construction. The 19th century. M., 2016. P. 680. Rusyns ..., 2020 – Rusyns of the Austrian Empire in the diaries and memoirs of Russian officers - participants in the Hungarian campaign of 1849 / Comp., entry. art. and comm. Ph.D. M.Y. Dronov. M., 2020. 160 p. Перетятько Артем Юрьевич, кандидат исторических наук, старший преподаватель ИСИР ЮФУ; ArtPeretatko@yandex.ru Peretyatko Artyom Y., PhD (History), Senior Lecturer ISRS SfeDU; ArtPeretatko@yandex.ru

Александр Каменский: «Историк получает образование, которое позволяет работать в самых разных областях и в том числе в сфере государственного управления». Интервью с А.Б. Каменским Александр Борисович Каменский, доктор исторических наук, профессор, руководитель Школы исторических наук НИУ ВШЭ. E-mail: kamenskii@list.ru Автор книг: Архивное дело в России XVIII века: историко- культурный аспект: (постановка проблемы, историография, источники): учебное пособие по спецкурсу. М.: Изд-во Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ). 1991. «Под сению Екатерины»: вторая половина XVIII в. Санкт-Петербург: Лениздат, 1992. Жизнь и судьба императрицы Екатерины Великой. Москва: Знание. 1997. The Russian Empire in the Eighteenth Century. Searching for a Place in the World. Translated and edited by D. Griffiths. Armonk (NY); London: M. E. Sharpe Publ., 1997. Российская империя в XVIII веке: традиции и модернизация. Москва: Новое литературное обозрение, 1999. От Петра I до Павла I. Реформы в России ХVIII века: Опыт целост. анализа. Москва: РГГУ,1999. Повседневность русских городских обывателей: исторические анекдоты из провинциальной жизни XVIII века. Москва: Изд-во Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ), 2006, 2007. Россия в XVIII столетии: общество и память. Исследования по социальной истории и исторической памяти. Санкт-Петербург: Алетейя. 2017. Catherine the Great. A Reference Guide to her Life and Works. Rowman & Littlefield. 2020. Наш журнал занимается темой памяти. Поэтому мы традиционно спрашиваем историков, насколько глубока их память о семейных корнях. Сколько поколений предков вы помните? Мой случай – обычный для человека, выросшего в советское время. Я помню своих бабушек. Дедушек я не застал, но что-то о них знаю. О прадедах, прабабках – совсем мало. По отцовской линии один прадедушка был конторским служащим, а его сын – мой дед – стал юристом. Зато его многочисленные родные и двоюродные братья были активными участниками революции и Гражданской войны. Другой прадед до революции был, судя по всему, успешным коммерсантом. Со стороны мамы один прадед был также юристом, а мой дед – инженером. В 1930-е гг. он был главным инженером нескольких новых заводов оборонной промышленности и стал одной из многочисленных жертв Большого террора. Другой прадед был купцом первой гильдии, и, согласно семейным легендам, владельцем ткацких фабрик в Литве. Что же касается моих родителей, то они принадлежали к тому типичному социальному слою, который в советское время было принято называть технической интеллигенцией. И мама, и папа работали в отраслевом научно-исследовательском институте, защитили кандидатские диссертации. Им не были чужды интересы, характерные для этого социального слоя: они неплохо знали художественную литературу, читали «толстые журналы», ходили в театр и на симфонические концерты, посещали художественные выставки; дома была неплохая библиотека. Вопрос, который мы тоже всем задаем: почему вы решили стать историком? Может родители повлияли, учителя в школе, чтение книг? Трудно назвать что-то одно. Не могу сказать, что мой путь был чем-то особенно примечательным. У меня есть коллега, мой ровесник, который рассказывал, что стал увлекаться историей после того, как посмотрел фильм «Гусарская баллада». Это нередкий случай, кстати… Для меня таким случаем, возможно, стал замечательный французский фильм «Три мушкетера». Он вышел на советские экраны, когда я учился в классе втором или третьем. Наверное, это можно посчитать каким-то таким толчком, пробудившим интерес к прошлому, после чего я стал что-то читать, чем-то интересоваться – хотя совершенно бессистемно. А когда вы решили поступать на исторический факультет? Или это было уже после 10 класса? Я не сразу после 10 класса поступил на исторический факультет. Я сначала поступил в Институт иностранных языков, проучился там полтора года, а потом уже перевелся на исторический. В определенной мере это было связано с тем, что меня тогда, скорее, увлекало то, что теперь называется политологией. Если бы я сейчас заканчивал школу с теми интересами, которые у меня были тогда, то я, возможно, пошел бы в политологи, или стал изучать международные отношения. Меня интересовала Новейшая история и современная политика – естественно, того времени. Это был конец 60-х – начало 70-х годов прошлого века. Многие говорили, что в советское время заниматься историей ХХ века было практически невозможно из-за жесточайшего идеологического контроля. Вы поэтому ушли от Новейшей истории в историю XVIII века? Это было соединением ряда случайностей. В моей жизни был человек, который сыграл решающую роль в том, что я вообще стал профессиональным историком. Это известный историк – специалист по истории России Московского периода и, в частности, Смутного времени, Александр Лазаревич Станиславский. Он сначала предложил мне тему для занятий, которая отчасти была связана с тем, чем занимался он сам, а отчасти уходила уже в XVIII век. Его исследования были связаны с изучением служилых людей XVII века – тех, кого потом стали называть дворянами. В Архиве древних актов он взял в руки черновую рукопись книги академика Миллера «Известие о дворянах Российских», которая в нашей историографии была первым исследованием подобного рода. Ему показалось интересным выяснить, на основе каких источников автор писал, почему он вообще взялся за это. Но самому ему было недосуг этим заниматься, вот он и предложил эту тему мне. С этого всё началось. А дальше, как это часто бывает в наших исследованиях – начинаешь заниматься узкой темой, но появляются какие-то побочные линии и сюжеты, начинаешь вытягивать одну ниточку, другую и уходишь, казалось бы, куда-то совсем далеко от того, чем ты занимался в начале поиска. То есть, это была не Ваша ситуация: я не смогу заниматься ХХ веком, так как придется заниматься прославлением партии, Ленина и т.д.? У меня этого не было просто потому, что передо мной и не открывались какие-то дорожки в эту сторону. Мы с Вами знаем прекрасно, что дело не только в том, что тематика, с этим связанная, была ограничена определенными идеологическими рамками. Даже в среде студенчества всегда с некоторым недоверием или с какой-то опаской смотрели на тех студентов, которые шли писать свои дипломные работы или тем более диссертации на Кафедру истории КПСС. Это уже было такое клеймо на человеке. Поэтому я об этом даже и не задумывался. Однако я бы все же сделал одну существенную оговорку: и в советское время, конечно же, были исследователи, занимавшиеся советским периодом и писавшие серьезные работы, сохраняющие свое научное значение. А идеологическое давление испытывали и те, кто занимался гораздо более отдаленным прошлым. Расскажите, пожалуйста, кто из преподавателей сильнее запомнился, как-то повлиял на вас? Вы учились в педагогическом институте. В каком? Ведь их в Москве было два. Да, в Москве было два Педагогических института. Был, как его называли, Ленинский институт – Московский государственный педагогический институт имени Ленина и был институт Крупской – Московский областной педагогический институт имени Крупской. Они оба теперь называются по-другому. Я учился в институте областном – имени Крупской. Если говорить о преподавателях, то я могу рассказать, скорее, анекдотическую историю. Когда я был на втором курсе, мы изучали «Вспомогательные исторические дисциплины». Аудитория была большая, я сидел в самом конце, и когда первый раз зашел преподаватель, читавший этот курс, то мне оттуда показалось, что это довольно-таки молодой человек и я подумал, что, наверное, он аспирант. Я, должен признаться, что особенно серьезно к этому предмету не отнесся, а когда дело дошло до экзамена, впервые открыл учебник и понял, что дисциплина эта гораздо сложнее, чем мне казалось. Стало ясно, что на подготовку нужно время. Группа, в которой я учился, сдавала экзамен первой, а другая – через несколько дней. Я пришел на экзамен и еще до его начала подошел к преподавателю, честно признался, что не готов и попросил разрешения сдавать с другой группой. Он не возражал. Когда через несколько дней я, уже подготовившись, пришел, преподаватель запустил всех студентов в аудиторию и сказал: «Мне нужно идти на Ученый Совет. Поэтому давайте зачетки, и я вам всем поставлю». Я ему тоже сдал свою зачетку, и он поставил оценку. Потом меня вызвали в деканат и сказали, что у меня задолженность. Я показал: «Вот у меня стоит в зачетке». Они: «А в ведомости нет» Я узнал номер телефона, созвонился с этим преподавателем, и он назначил свидание на ступеньках издательства «Наука» в Подсосненском переулке. Мы встретились и он, недоверчиво на меня косясь, проставил оценку в ведомость. Преподавателя звали Сергей Михайлович Каштанов. Прошло несколько лет и однажды на банкете по случаю какой-то защиты я, уже кандидат наук, Сергею Михайловичу это рассказывал. Зная Каштанова много лет, я не видел, чтобы он так хохотал. А вскоре после этого я уже сам преподавал вспомогательные исторические дисциплины в Историко-архивном институте. А еще кого-то можете отметить из преподавателей? В годы моей учебы в этом Институте, пожалуй, не было каких-то выдающихся исследователей. Там когда-то преподавал Альберт Захарович Манфред, но я его не застал. Историю Древнего мира читала Юлия Семёновна Крушкол. Она была одним из авторов двухтомного учебника, по которому учились в педагогических институтах. А из ваших однокашников, кто-то потом стал научным работником? Кого Вы можете отметить? Насколько я знаю, никто. Несколько лет назад ко мне приезжала телевизионная группа брать интервью, уже не помню, по какому сюжету, и корреспондент, который и брал интервью, оказался моим сокурсником. После окончания института он писал художественные произведения, детективы, потом стал телевизионным журналистом, делает цикл передач на исторические темы. Я помню по своему опыту учебы в Кишиневском университете, что очень многие студенты мечтали пойти в МВД, КГБ или на партийную работу. У Ваших однокашников тоже были такие настроения? Я затрудняюсь сказать, какие были настроения … На самом деле вопрос, который Вы сейчас задаете, связан с тем, кого мы считаем историком. У нас в университете с руководством иногда возникает дискуссия. Нам говорят: из вашего выпуска историками становятся только 10%. Лет 15 назад, меня пригласили прочитать лекцию в Академии государственной службы – нынешней РАНХиГСе. Там была аудитория человек сорок, которая, к моему удивлению, вся состояла из вице-губернаторов, вице-мэров и иных высокопоставленных чиновников. И из них чуть ли не половина были люди с историческим образованием. На мой взгляд, все они работают по специальности. Потому что историк — это не обязательно исследователь, который сидит в архиве и пишет статьи, это не обязательно тот, который преподает историю. Историк получает образование, которое позволяет работать в самых разных областях и в том числе в сфере государственного управления. Поскольку в советское время политологии не было, то, у желающих делать партийную или государственную карьеру, действительно, особого выбора факультетов не было. Когда вы учились, были однокашники, с которыми можно было обсуждать научные темы, или вы были в этом смысле одиноки? Да, пожалуй, так. Когда Вы решили заниматься наукой? Это было еще на первом курсе или уже позже? Я учился на вечернем отделении и, начиная с четвертого курса, одновременно работал в Архиве древних актов и уже занимался той проблематикой, которую мне предложил Александр Лазаревич Станиславский. Так что к окончанию у меня уже всё в этом смысле было достаточно определенно. Естественно, что первая значимая работа — это кандидатская диссертация. Как возникла идея этой работы? Она возникла так, как я уже об этом говорил. Я начал заниматься сочинением Миллера, историей его создания и написал на эту тему мою первую статью, которая была опубликована в «Археографическом ежегоднике». Сама история создания этого сочинения была связана с еще несколькими людьми, которые тоже в это время, параллельно с Миллером, занимались подобной работой. Я стал искать соответствующие документы, источники, попутно делая небольшие открытия, например, определяя авторство некоторых известных текстов. Из этого выросла кандидатская. А каково было название вашей кандидатской диссертации? Я всегда с некоторым содроганием его называю, потому что оно было очень длинным – в нем было 17 слов. И звучало так: «Правящий класс-сословие и государственный аппарат Русского централизованного государства в трудах историков и архивистов второй половины XVIII века: (Источниковедческое исследование)». Это название, вернее, часть этого названия, связано с определенными моментами, интересными сегодня. Что такое «правящий класс-сословие»? Это вообще что-то такое невообразимое. Но дело было в том, что слово «дворянство» лучше было не произносить, из-за этого тема могла не пройти. Само слово «дворянство» было непроходным? Когда на Ученом Совете в Историко-архивном институте утверждали мою тему, то по этому поводу возникла дискуссия. Формулировка «класс-сословие» была выдумана покойным Николаем Петровичем Ерошкиным, который был председателем Диссертационного совета и к которому мы с Александром Лазаревичем пошли советоваться насчет формулировки. Но когда тему утверждали на Ученом Совете Института, ректор, который его возглавлял, с удивлением спросил: «А что такое правящий класс-сословие? Я не понимаю…» Николай Петрович стал ему объяснять, что это такое и фактически прочел небольшую лекцию. Это, конечно, тоже интересное воспоминание, потому что молодые не могут себе представить, какая была обстановка в советское время. Что даже слово «дворянство» нельзя было употребить в названии диссертации. Мы с Вами знаем, что всё-таки были работы, даже монографии, в которых оно фигурировало. Например, известная монография Сергея Мартыновича Троицкого «Русский абсолютизм и дворянство в XVIII в.», Авенир Павлович Корелин писал о дворянстве в XIX веке, но это были единичные эпизоды. А в целом, было, как я уже говорил. Александр Лазаревич Станиславский занимался историей дворянства – но формулировалась она как история служилых людей. Эвфемизмом обходился… Вы работали в Архиве древних актов. До какого года? До 1985 года. В 1984 году я защитил кандидатскую и через некоторое время я оттуда ушел. В РГГУ? Нет, не в РГГУ. Еще было советское время, 1985 год, я ушел в ВНИИДАД – Всесоюзный научно-исследовательский институт документоведения и архивного дела. Это было такое место, где работали люди с историческим образованием, с кандидатскими степенями, но не имевшие по анкетным обстоятельствам шансов устроиться на какую-то другую работу. В Москве Вам невозможно было устроиться преподавателем? Ну, ничего совсем невозможного, наверное, не было, но это было, скажем так, проблематично. Официально моим научным руководителем по кандидатской диссертации был Виктор Иванович Буганов, который в это время был заместителем директора Института Истории СССР АН СССР. Он ко мне очень неплохо относился, но в разговорах с ним я даже никогда не заикался, о том, чтобы он взял меня на работу, а он и не предлагал. Вы ушли из архива, потому что не могли бы там работать на должности, соответствующей степени кандидат наук? Нет, я мог бы там остаться, но просто так сложились обстоятельства, что как раз в Отделе архивоведения в ВНИИДАДе образовалась вакансия. Отдел архивоведения возглавляла тогда Нина Михайловна Шепукова, историк и автор публикаций по истории России, в том числе XVIII века. Она предложила это место моей начальнице в архиве. Та была намного старше меня, всю жизнь проработала в архиве, не хотела его оставлять, и предложила мне. И поскольку это был Отдел архивоведения, а не что-то более скучное, я согласился. К тому же мне повезло. Этот институт в то время в основном писал всевозможные инструкции для архивистов. Архивисты над ними частенько посмеивались, потому что их, как правило, писали люди, которые сами в архивах никогда не работали. А тут мне очень повезло, потому что я пришел в Отдел архивоведения в тот момент, когда Главархивом было принято решение о создании нового справочника по государственным архивам Советского Союза. В 1990 или 1991 году, точно не помню, в издательстве «Мысль» вышел двухтомный справочник «Государственные архивы СССР», где я числюсь одним из составителей, а затем в дополнение к нему еще один том, который – по архивам музеев, библиотек и по академическим архивам, где я уже был ответственным составителем. Так что это была вполне осмысленная работа. Эту информацию для составления справочников предоставляли сами архивы? Поскольку все архивы были в ведении Главархива СССР, то им было дано указание составлять соответствующие справки. Но иногда приходилось что-то добывать. Я, например, в 1987 году ездил в командировку в Ереван, чтобы там работать с местными архивистами. В этом институте заниматься собственными историческими исследованиями можно было только в свободное от работы время? Было замечательно то, что там были присутственные дни – как в приличном институте. Два присутственных дня в неделю. В остальное время можно было посидеть в архиве. Но это не было плановой работой? Да, да, конечно… Какой темой вы тогда занимались? Я продолжал заниматься своей проблематикой. Я написал тогда свою первую книжку, которая так и осталась неопубликованной. Потому что это были те годы, когда началась Перестройка и когда привычные институции стали рушиться. Свою книжку я планировал для научно-популярной серии, выпускаемой издательством «Наука». Если помните, были такие книжечки в бумажном переплете, двухцветные, где печатались подчас очень почтенные люди. Например, Руслан Григорьевич Скрынников там свои книги публиковал и многие другие известные ученые. Вы написали, а эта серия закрылась? Эта серия закрылась и не было возможности напечатать. Какая была тема книги? Книга была основана на материалах моей кандидатской диссертации, об историках этого времени, там фигурировали и Миллер, и Щербатов, и некоторые другие историки второй половины XVIII века. В этом институте Вы работали до какого года? Я там проработал три года, до 1988 года, потом перешел в Историко-архивный институт. А что изменилось в 1988 году, что уже можно было? Уже было можно. Вы перешли в Историко-архивный институт, он еще так назывался, а не РГГУ? И там Афанасьев был ректором? Да, ректором был Юрий Николаевич… Расскажите, пожалуйста, как Вам там работалось в это время – во время Перестройки, это же тоже интересно… Это действительно был очень интересный период. В Историко-архивном институте я защищал диссертацию. Мой учитель Александр Лазаревич Станиславский, который был мне не только учителем, но и близким другом, в 1985 году, если память мне не изменяет, защитил докторскую и стал заведовать кафедрой. Поэтому я постоянно бывал в Историко-архивном институте. Бывал и на тех исторических чтениях, которые Юрий Николаевич тогда организовал и на которых выступало очень много интересных людей. На их выступления собирались толпы народа. Некоторые из этих лекций уже описаны в литературе, в воспоминаниях. Были случаи, когда появлялась конная милиция, потому что люди висели на окнах. Я начал работать в Историко-архивном в январе 1988 года на Кафедре архивоведения, потому что там была вакансия. Кафедрой этой заведовал Борис Семенович Илизаров, который впоследствии перешел в Институт Российской истории и опубликовал несколько интересных книг по советской истории. В тот момент Борис Семенович был из ближайших сподвижников Юрия Николаевича, участвовал в его предвыборной кампании 1989 года, когда выбирали депутатов на I Съезд народных депутатов. И пока шел этот съезд, Юрий Николаевич, появляясь в Институте, собирал преподавателей и рассказывал о том, что происходит на съезде. Мне трудно сейчас точно указать время, наверное, в конце 1988 года мы вместе с Борисом Семеновичем и еще с некоторыми коллегами начали работать над проектом Закона об архивном деле. И с нами работали вместе три профессиональных юриста, которые к тому времени были уже широко известны, потому что они подготовили Закон о печати. Это был Юрий Михайлович Батурин, который впоследствии (в 1996–1997 гг.) был секретарем Совета Безопасности России и даже слетал в космос, это был Михаил Александрович Федотов, впоследствии представитель России в Юнеско и до недавнего времени глава Совета по правам человека при Президенте, и Владимир Энтин. С ними и еще несколькими коллегами мы работали над этим проектом Закона, который подготовили к лету 1989 года. Он был опубликован и даже обсуждался в одной из комиссий Съезда народных депутатов, которую возглавлял Вячеслав Всеволодович Иванов. Это была очень интересная работа и очень полезный опыт. Тогда же в 1989 году при Историко-архивном институте возник так называемый «Народный архив». Это была реализация идеи Бориса Семеновича Илизарова. Ведь государственные архивы хранят документы официальные, они хранят личные документы выдающихся людей, а вот документы обычных людей гибнут, они пропадают, и вместе с ними пропадает память. И вот началась реализация этой идеи – собирать документы простых людей, но одновременно с этим, поскольку это был 89-й, 90-й годы, то одновременно была собрана большая коллекция материалов того времени: разнообразных предвыборных листовок, газет, которые стали тогда появляться, и т.д. Это было довольно интересно. «Народный архив» закрылся, насколько я понимаю…? Да, он прекратил свое существование, поскольку прекратилось финансирование, и эти материалы сейчас находятся в Государственном архиве Российской Федерации. То есть все эти документы на хранение все-таки сдали? Они не пропали. Там были иногда уникальные документы. Поскольку мы стремились сделать «Народный архив» известным, то делали публикации в газетах, выступали на телевидении. Люди узнавали о Народном архиве и приносили нам документы. Приносили иногда даже найденные на помойке. В качестве примера расскажу про один такой интересный эпизод. Нам принесли документы умершей одинокой старушки, которые были найдены на помойке – это была еще дореволюционного времени переписка молодой девушки, жившей в Петрограде, с молодым человеком. Молодой человек, который тоже жил в Петрограде, был немец. У них был роман, они были влюблены, он уехал учиться в Германию, потом началась Первая мировая война, революция и т.д. Они никогда больше не встретились. Но она всю жизнь хранила эти письма. Когда стали их изучать, выяснилось, что этот молодой человек стал потом известным ученым, нобелевским лауреатом. Как фамилия этого человека не помните? Вот боюсь сейчас соврать, не помню. Этими документами занималась одна из наших сотрудниц. Он родился в России? Да. Вот такие удивительные иногда совершенно вещи можно было обнаружить. Старушка, видимо, была одинокая, родственников не осталось. Когда она умерла, все ее документы выбросили. Сама история очень интересная. А эти письма не были изданы? Нет, насколько я знаю, нет. Хотя есть издания документов Народного архива. Б.С. Илизаров подготовил несколько сборников с публикациями разного рода документов и статьями, на них основанными. Закон, который вы разрабатывали– он был принят? Еще в советское время? Или не был принят? Нет, Закон принят не был. Не успели. Советского Союза не стало. А этот закон был разработан под советскую архивную систему. Но некоторые идеи этого проекта, нашли отражение в современном архивном законодательстве, разработанном уже в постсоветское время. Поскольку 90-е годы становятся уже былинными временами, то такой вопрос: а был такой период, когда доступ к архивным документам был свободен, без ограничений? Или такого не было вообще? Безусловно в перестроечное время доступ стал более легким. Но те документы, которые имели гриф секретности, они продолжали его сохранять. Другое дело, что в это время большие комплексы документов постепенно были рассекречены. Кроме этого, доступ для наших зарубежных коллег стал совершенно иным. Я помню, как в 1992 году в Москву приезжал один американский коллега, тогда еще аспирант. Он занимался историей раннего советского времени и был на седьмом небе от счастья, потому что смог подержать в руках какие-то ленинские документы, к которым в советское время его бы, конечно, и близко не подпустили. Среди документов советского периода есть до сих засекреченные. А из документов ранее 1917 года таковые остались или сегодня можно получить любой дореволюционный документ? Мне неизвестно, чтобы были секретные документы дореволюционного времени. В середине 80-х годов ходили где-то в верхах идеи об ограничении доступа к некоторым документам даже XVIII века, касающимся, например, национально-освободительных движений народов имперской России. Но они не успели реализоваться. По поводу закрытого или затрудненного доступа к некоторым документам могу сказать следующее. Здесь имеют место несколько факторов. Есть законодательство – это, что касается, в частности, персональных данных. Но есть и субъективный момент. Архивисты – это люди, которые особенно ничем делиться не хотят. В мою бытность работы в Архиве древних актов там были сотрудники, которые говорили: «Вот давайте мы ему, то есть исследователю, не дадим, а сами это опубликуем». Но есть и момент, связанный с реальной секретностью. Опять же приведу пример. Много лет назад, примерно в середине 90-х, в Историко-архивном институте защищалась кандидатская диссертация по вексиллологии, то есть по знаменам как историческому источнику. Девушка, которая была автором этой диссертации, рассказывала такую историю. В Музее Вооруженных сил в Москве хранилось много знамен воинских частей периода Великой Отечественной войны. На этих знаменах номера частей были зашиты. И когда она стала спрашивать о причине, то ей объяснили, что в 1939 году был приказ наркома обороны маршала Ворошилова о том, что эта информация секретная. Она обратилась в Министерство Обороны. И там ей сказали, что они бы с радостью это всё открыли, но для того, чтобы открыть, надо отменить приказ Наркома, а они этот приказ не могут найти. И эта девушка поработала в архивах и приказ нашла! Наконец надо иметь в виду, что существуют огромные массивы документов с грифом «секретно», до которых у комиссии по расскречиванию просто еще не дошли руки, поскольку это довольно долгий и трудоемкий процесс. С другой стороны, как мы знаем, совсем недавно в директивном порядке были рассекречены большие комплексы материалов периода Второй мировой войны. Вы работали в РГГУ до …? До 2010 года. За это время Вы написали докторскую диссертацию. Расскажите, пожалуйста, про Вашу докторскую диссертацию. Моя докторская диссертация опубликована в виде монографии, она посвящена реформам в России XVIII столетия. Я не знаю, что к этому можно добавить. Вы взяли масштабную тему. Весь XVIII век. Обычно сейчас берут более узкие временные отрезки. Кто-то подсчитывал, что с течением времени темы диссертаций всё сужаются в хронологическом отношении. По-разному бывает… Это связано со случайными обстоятельствами. Но ведь ничего случайного не бывает? В моем случае этому предшествовала книга – вообще по истории России XVIII века, которую первоначально заказало одно американское издательство. И сначала она вышла на английском языке. Когда я её задумывал, то не хотел просто пересказывать исторические события, как в учебнике, но хотел, чтобы в ней была какая-то центральная идея. Этой идеей стали реформы, модернизация. В значительной степени из этой книги выросла докторская диссертация. Но ей предшествовали работы по второй половине XVIII века, по Екатерининскому времени и т.д. Эту книгу на английском Вы сами писали или ее переводили? Я писал по-русски, а на английский ее перевел замечательный американский историк и мой друг, к сожалению, уже покойный, профессор Дэвид Гриффитс. По поводу английского языка. Как-то мне в Фейсбуке нужно было посмотреть аффилиацию «френдов», и я с удивлением обнаружил, что среди них около 100 русских, которые работают в Америке, Англии, причем многие – в ведущих университетах. У Вас не было мысли переместиться в какой-нибудь американский или европейский университет? Как ни странно, один раз, еще в начале 1990-х был случай. Мне позвонила одна моя хорошая знакомая, наша соотечественница, которая в это время преподавала в Соединённых Штатах, сказала, что в одном университете есть вакансия и спросила, не хочу ли я попробовать. Я как раз только-только вернулся из США, где я преподавал несколько месяцев. И я, недолго думая, послал бумажку. Но оказалось, что уже тогда я был overqualified. Когда ищут человека на tenure-track position, то, как правило, рассчитывают, что человек, который на нее придет, будет преподавать то, что ему скажут и это может быть довольно далеко от его узкой специализации. То есть, человек еще без диссертации? Нет, без степени преподавательскую должность вы не получите, но надо, чтобы был совсем молодой и, как бы сказать – гибкий, flexible, который еще в состоянии учиться и готов разработать курс по любой тематике. То есть, надо было раньше? До 90-х? Вероятно. Впрочем, я совсем не уверен, что, если бы меня тогда взяли, я бы согласился. Хотя бы потому, что, не имея постоянного доступа к архивам, я точно должен был бы переквалифицироваться. К тому же в России тогда было гораздо интереснее. Расскажите теперь о Высшей Школе экономики. В чем заключается деятельность вашего подразделения? Раньше это называлось исторический факультет, а сейчас департамент? Да, но это ни в коей мере не изменило сути. На мой взгляд, Высшая школа экономики – это действительно один из лучших университетов страны. Может быть, самый лучший. И, конечно, в этом огромная заслуга нашего первого ректора и основателя Вышки, на сегодняшний день научного руководителя университета Ярослава Ивановича Кузьминова. Человека, который в свое время защитил диссертацию на соискание степени кандидата экономических наук, но по сути дела – по экономической истории. Ярослав Иванович знает историю, ценит историю, читает книги по истории, и создание факультета истории было прежде всего его инициативой. Еще за два-три года до того, как это состоялось, он говорил, что есть такие планы. Я пришел работать в «Вышку» из РРГУ, где на протяжении довольно продолжительного времени заведовал кафедрой, где у меня было довольно стабильное положение, хорошие отношения с руководством университета, и, казалось бы, чего еще хотеть? Вот, можно до гробовой доски сидеть на этом месте. И тут поступило такое предложение. С одной стороны, заманчивое, интересное. А, с другой, означавшее, что надо будет много заниматься организационной и административной работой, по сути, изменить образ жизни. И я далеко не сразу согласился, не сразу принял решение. Своего рода толчком стал разговор с моим коллегой и другом Олегом Витальевичем Будницким, который сказал примерно так: «Ты представляешь себе, это же раз в жизни выпадает шанс создать что-то новое!» И вот это была, наверное, последняя капля, которая подточила камень. Я согласился на это предложение и должен сказать, что ни разу об этом не пожалел. Потому что работать в Вышке очень интересно. Прежде всего потому, что в Вышке совершенно уникальный коллектив – и по интеллектуальному уровню, и по той атмосфере, по той системе взаимоотношений, которые существуют в университете. И буквально с первых дней, как я начал там работать, я это ощущал и ощущаю до сих пор. Жизнь так устроена, что в любом месте, где мы оказываемся на какой-то службе, у нас есть начальники. Начальники вас могут раздражать, вы можете злиться на них за какие-то их указания т. д. Это, наверное, неизбежно. Так устроен человек. Но в нашем случае я всегда знаю, что передо мной люди, которые болеют за общее дело. И если мне кажется, что они в чем-то неправы, то уж точно не потому, что преследуют свои личные интересы или просто хотят показать свою власть. Это их точка зрения, продуманная и обоснованная. И при определенных усилиях их можно переубедить. Я думаю, Вы со мной согласитесь, что не так уж часто можно найти начальника, готового согласиться с мнением подчиненного. А в Вышке это возможно, потому что все вопросы решаются в режиме диалога. За эти годы я уже привык к тому, что на заседаниях Ученого совета университета ни один вопрос не решается в режиме «одобрям-с», что по любому вопросу может возникнуть острая дискуссия и что заранее подготовленное решение может быть не принято, но первое время меня это поражало. При этом не раз бывало, что я как-то эмоционально реагировал на какую-то новую инициативу руководства, воспринимал ее негативно, но потом, послушав аргументы, понимал, что правота на их стороне. Они правы, они понимают, что говорят, и что делают, потому что они профессионалы высочайшего уровня. Это очень ценно и, к сожалению, редко в нашей жизни встречается. Абсолютно согласен. Я не один раз приходил в Вышку на семинары, которые проводит Ирина Максимовна Савельева. Уровень аспирантов очень высокий. Еще я присутствовал на встрече с Рональдом Инглхардтом, где преобладали студенты. Они говорили по-английски не просто совершенно свободно, а с блестящим произношением и своими аргументированными вопросами порой загоняли Инглхардта в угол, хотя это звезда мировой величины. Поэтому могу согласиться, что Высшая школа экономики и по составу преподавателей, и по подготовке учащихся демонстрирует очень высокий уровень. Конечно, к сожалению, я не могу сказать, что все, что мы задумывали в плане исторического образования, получилось. Не всё получилось в силу очень многих обстоятельств. Была идея, с которой мы пришли, первоначальная концепция, от которой на сегодняшний день не так уж много осталось. Эту концепцию мы разрабатывали вместе с Ириной Максимовной, с Андреем Полетаевым, с Павлом Уваровым, Игорем Данилевским, Еленой Вишленковой – целым рядом коллег. Изначальная посылка была связана с тем, что в Москве уже есть несколько исторических факультетов и создавать просто еще один такой же факультет нет никакого смысла. И тут, я бы сказал, звезды сошлись. В сентябре еще 2009 года, когда я впервые пришел к Ярославу Ивановичу с разговором о создании факультета, один из вопросов, который я ему задал, был такой: в какой степени мы должны будем придерживаться федерального стандарта? Кузьминов стал отвечать, но как-то очень неопределенно и как раз в этот момент у него зазвонил телефон, и ему сообщили, что Вышка получила статус национального исследовательского университета с правом разработки собственных стандартов. И, конечно, это открыло для нас окно возможностей для создания чего-то другого, нового. Дальше, в последующие годы вступали в силу разного рода ограничения, менялась сама система высшего образования, какие-то наши первоначальные идеи себя не оправдали. Поэтому сегодня это уже другая программа, но тем не менее она отличается от традиционной модели исторического образования. Наш традиционный завершающий вопрос, каковы ваши творческие планы? Я недавно закончил и в следующем году надеюсь опубликовать книгу, посвященную тому, как в России XVIII века боролись с преступлениями сексуального характера. Теми, которые закон оценивал, как девиации, отступления от нормы. Пока что мои творческие планы сводятся к этому. Спасибо за интересную и содержательную беседу.

Тихонов В.В. Фолк-историография. Рец.: Володихин Д.М. Русский историк Михаил Николаевич Тихомиров. М.-Севастополь: ИПО «Радетель», «Шико-Севастополь», 2018. 148 с. Рецензируется книга Д.М. Володихина, посвященная выдающемуся историку М.Н. Тихомирову. Делается вывод, что автор стремится вписать биографию ученого в неопочвенническую мифологию. В итоге получилось политически ангажированное издание, в котором содержится множество необоснованных утверждений. Ключевые слова: М.Н. Тихомиров, история советской исторической науки, Д.М. Володихин. Folk historiography. The book by D.M. Volodikhin, dedicated to the outstanding historian M.N. Tikhomirov, is reviewed. It is concluded that the author seeks to fit the biography of the scientist into the neo-religious mythology. As a result, it turned out to be a politically biased publication, which contains many unsubstantiated allegations. Keywords: M.N. Tikhomirov, history of Soviet historical science, D.M. Volodikhin. Новая книга известного историка, популяризатора и писателя Д.М. Володихина посвящена биографии академика М.Н. Тихомирова. Если верить аннотации, то «издание рассчитано на аудиторию профессиональных ученых, а также на всех тех, кто искренне интересуется судьбами отечественных историков, их творчеством и мировоззрением». Впрочем, для профессионального историка предложенный текст оказывается слишком незамысловатым. Здесь нет новых сведений, нельзя найти и сколь-нибудь заметные теоретико-методологические новации. Перед нами простой пересказ уже известных фактов, а собственные мысли автор высказывает в формате «50 оттенков серого», то есть пытается уточнить какие-то уже прозвучавшие когда-то оценки: мол, вот один автор утверждает, что это серое, а на самом деле это слегка темнее (или светлее). Разве что в глаза бросается политическая и ценностная позиция автора. Он не скрывает своей ненависти к советской системе («советская орда», «мутная, лукавая власть» и т.д.) и отчетливо проявляет себя как русский национал- патриот-государственник. Получается, что жанр книги скорее можно определить как популярную историографию. На этом можно было бы и остановиться. Какой же спрос с популярной книги? Но, во-первых, автор все же претендует на какие-то обобщения, чтобы просто так от него отмахнуться. Во-вторых, давно не выходило книг о М.Н. Тихомирове. Наконец, в-третьих, труд Володихина вписывается в довольно специфическое направление историографических текстов, почти всегда имеющих приставку «русский историк». И такая приставка появляется неспроста, она несет значительную смысловую нагрузку и имеет устойчивую связь с традициями (пост)советского неопочвенничества. Дело в том, что одним из направлений подспудной критики коммунистического интернационализма в среде неопочвенников в 1960-70-е гг. являлась критика «антипатриотической» концепции истории, ассоциировавшейся с т.н. «школой М.Н. Покровского». В частности, в статье С. Семанова «О ценностях относительных и вечных» (1970), которую традиционно рассматривают в качестве одного из «манифестов» русских национал-патриотов, можно найти острую критику реабилитации М.Н. Покровского, проходившей в годы оттепели. По мнению автора, в этой фигуре воплощается антипатриотический, нигилистический взгляд на отечественную историю. Противоположностью должен был стать настоящий «русский историк», носитель национально-патриотической традиции. В 1990-2000-е гг. в условиях активизации политической жизни в стране, болезненной трансформации социально-экономического уклада, потери страной статуса сверхдержавы и т.д. появляется целая серия историографических книг, в которых отчетливо прослеживается стремление представить историю исторической науки как борьбу патриотических «русских национальных интеллектуальных сил» с «антинациональными» (коммунистами-интернационалистами, либералами-космополитами, причем нередко все это в традициях позднесоветского неопочвенничества сдабривалось антиеврейскими или антинацменовскими полунамеками). В свое время на поток такие издания были поставлены петербургским историком В.С. Брачевым, выпустившем книги о «русских историках» С.Ф. Платонове, А.Е. Преснякове, И.Я. Фроянове. Отдельные книжки были посвящены «травле русских историков» и «университетской школе русских историков». Венчала эту серию книга о «русском историке» В.С. Брачеве (Пыхалов 2012). В последнее время словосочетание «русский историк» активно используется в работах, посвященных историографии русского зарубежья (Дворниченко 2017; Базанов 2018). Здесь акцентируемая русскость должна подчеркивать связь историка с его национально-культурными корнями, несмотря на эмигрантский статус. В принципе, словосочетание «русский историк» использовалось в дореволюционном научном сообществе, но тогда оно означало антитезу «всеобщему историку», т.е. специалисту по западной (преимущественно) истории. Попав в новый культурно-идеологический контекст борьбы «либералов» и «государственников», понятие «русский историк» заиграло новыми красками. Таким образом, книга Д.М. Володихина вписывается в устойчивый поток современной историографической литературы (который, кстати, требует особого исследования). Но вернемся к самому изданию. Его открывает «Напутствие» профессора МГУ Г.Р. Наумовой, в котором она благословляет новую книгу и ее автора «отправиться в путь к читательским берегам». Возможно, такие морские метафоры были навеяны тем, что «напутствие», если судить по подписи, родилось в Севастополе. Из введения, написанного уже самим Д.М. Володихиным, читатель узнает, что в основу книги положена статья, подготовленная для коллективной монографии по истории кафедры источниковедения исторического факультета МГУ, но «строго официальный характер» того издания заставил «изъять острые моменты». В данной книге автор получил долгожданную свободу и сконструировал дорогого его сердцу «русского историка», часто гонимого советской властью, в душе религиозного человека. В творческом порыве автор рождает истинные шедевры. Цитирую: «Это был настоящий “народный академик”. Русская масса безошибочно вычисляла в нем “своего” и отвечала почтительной заинтересованностью. На фоне крупных дарований своих коллег-современников, даже на фоне великих предшественников императорского времени Тихомиров все равно выглядел как настоящий мастодонт среди историков» (С. 15). Почему-то при словосочетании «народный академик» вспоминается Т. Лысенко. Немного обидно и за «русскую массу». Вряд ли понравилось бы Тихомирову сравнение с мастодонтом. Впрочем, не будем додумывать за покойного классика. Как уже говорилось выше, читателю не стоит ждать от книги концептуальных изысков. Свою задачу автор видит в создании образа М.Н. Тихомирова, как «просто ученого – не более того, но и не менее». Собственно, перед нами довольный устойчивый формат описания научной биографии известного ученого, отдаленно напоминающий житие. Жизнь максимально депроблематизируется, втискиваясь в канон жизнеописания благородного богатыря науки. Факты подбираются или отбрасываются в зависимости от их соответствия этому канону. Собственно агиографический характер сочинения и не скрывается. Книга завершается таким пассажем: «Ушел “государь от науки”. Да покоится с миром! Трудолюбивый, честный, одаренный русский человек. Тихомиров тянул воз, сколько мог. А потом Бог дал ему отдохнуть. Добрая память о нем огромна» (С. 134). Фактической основой текста стали уже опубликованные и хорошо известные книги о М.Н. Тихомирове. В первую очередь речь идет о монографии Е.В. Чистяковой (Чистякова 1987) и авторском сборнике С.О. Шмидта (Шмидт 2012). Часто Д.М. Володихин ссылается на кандидатскую диссертацию В.В. Ковели «М.Н. Тихомиров и его научное наследие: развитие научных концепций и влияние политико-идеологического фактора» (защищена в 2017 г.). Немало автор обращается и к воспоминаниям А.А. Зимина, которые почему-то в ссылках указываются как «Судьбы творческого наследия отечественных историков второй половины XX века». Вообще-то, так называется сборник работ разных историков (а не только А.А. Зимина), подготовленный А.Л. Хорошкевич, куда и вошли воспоминания А.А. Зимина, озаглавленные «Храм науки (Размышления о прожитом)». Разумеется, достаточно обильно цитируются опубликованные труды М.Н. Тихомиров. С архивными материалами хотя бы личного фонда М.Н. Тихомирова в Архиве РАН Д.М. Володихин не работал. А зря. Думаю, что обращение к архивным документам не только позволило бы автору лучше понять своего героя, хоть что-то новое добавить к уже известным фактам, но и проблематизировать нарисованный образ. Например, Володихин опирается на указания В.И. Буганова о том, что Тихомиров был глубоко верующим человеком, хотя и не выставлявшим это напоказ. Насколько можно судить, степень веры Тихомирова определить довольно затруднительно. Его ученики догадывались об этом по каким-то косвенным признакам. Но для Володихина этого достаточно, чтобы говорить о глубоком «русском национальном и христианском вероисповедальном чувстве» историка. Между тем, всё несколько сложнее. Обратимся к его неопубликованному дневнику. Запись от 9 августа 1952 г.: «Старуха надеялись на открытие церкви. Увы, я давно стою не на их стороне. Теперь лучше МТС и больницы. Старая Русь ушла и жалеть о ней не приходится»[1]. Можно и нужно порассуждать о том, насколько искренен был М.Н. Тихомиров в процитированных записях, но даже эта небольшая цитата заметно расходится с житийным образом, представленным Д.М. Володихиным. Еще интереснее вопрос об отношениях М.Н. Тихомирова к советской власти, особенно к сталинизму. По мнению Д.М. Володихина: «Не видно, чтобы историк проявлял когда-нибудь восторженное отношение к “системе”, к партии и правительству, к торжествующей идеологии марксизма… время от времени он проговаривал в своих публикациях вещи, которые заходят далеко за пределы стандартной самостоятельности мышления, дозволенного советскому историку. Но диссидентом, открытым борцом с властью Тихомиров никогда не был и громких антисоветских заявлений не делал» (С. 35). Но, как говорится, все опять гораздо сложнее, чем это пытается представить Володихин. Вообще трудно объяснить, почему такой «несоветский» историк (как нас уверяет Д.М. Володихин) оказался на вершине советской академической пирамиды и прочно вошел в пантеон классиков советской исторической науки. Почему верующему человеку, потерявшему репрессированного брата, и самому однажды бывшему под следствием оказалось во многом по пути с советской властью? Думается, что ответ в том консервативном повороте, который произошел в СССР в середине 1930-х гг. и пиком которого оказалось послевоенное десятилетие. Тихомирову пришлась по вкусу русоцентричная идеология «позднего сталинизма», его помпезный монументализм (воплощением которого стал юбилей 800-летия Москвы) и консервативные ценности. То, что Тихомиров был умеренно консервативным государственником, сомнений не вызывает. Думаю, что Тихомиров является неплохим примером идейной составляющей т.н. «большой сделки» между советским режимом и интеллектуальной элитой. Для многих ученых оказались важны не только, как это обычно акцентируется, материальные преференции, посыпавшиеся в послевоенное время, но и идейный поворот власти от радикального революционизма к более традиционным ценностям, понятным многим тогда уже немолодым ученым, натерпевшимся в «ревущие 20-ые». «Выходы» М.Н. Тихомирова за пределы дозволенного, на что регулярно указывает Володихин, также являются элементом конструирования нужного образа духовного «антисоветчика». Но проблема в том, что никаких критериев этих пределов дозволенного не указывается. Между тем советская идеология была достаточно динамична, изменчива и даже прагматична. Где критерии дозволенного, не всегда знали даже контролирующие органы. Пожалуй, только диктатор Сталин мог устанавливать эти пределы или разрушать старые. В то же время и его идеологические ходы были ситуативны, прагматичны и часто противоречивы. Существовали многочисленные «идеологические пустоты». В этих условиях для ученых и деятелей культуры оставалось немало места для лавирования. Не стоит забывать и характерную для сталинской и особенно постсталинской системы «многоподъездность», т.е. существование внутри партийной элиты различных идейных группировок, противостояние различных научных институций, ведомственные интересы и т.д. Это также серьезно размывало «рамки дозволенного», а внутри интеллектуальной элиты можно было обнаружить немало идейно различных и конкурирующих групп. Уместнее говорить, что никакие дозволенные рамки М.Н. Тихомиров не ломал, а являлся участником сложного и динамичного процесса «идеологических поворотов», в результате которых гораздо чаще оказывался в выигрыше, чем подвергался критике. Сомнения вызывает и ряд общеисторических утверждений Д.М. Володихина. Например, он считает, что «первые годы (как минимум до 1942-го) «советский патриотизм» не имел ярко выраженного специфического русского оттенка» (С. 27. Ссылка 14). Между тем, еще до войны русский язык стал обязательным для изучения в школах (1938 г.) и РККА, произошел отказ от латинизации алфавитов и переход к кириллице. В официальной идеологии русские стали «первыми среди равных», а в историческом образовании комплиментарность в описании русского народа заметно усилилась и т.д. (Бранденбергер 2017). Не подтверждается современными исследователями и то, что репрессии 1930-х гг. были (как это пишет Д.М. Володихин) «боем “внутриэлитного” характера». Подобное заявление в свое время сделал, в частности, В.В. Кожинов, но оно опровергается источниками, показывающими всеохватывающий характер террора, направляемого лично Сталиным (Хлевнюк 2015). Совсем уж странно читать о том, что послевоенные идеологические кампании являлись «этническими чистками» русских (со ссылкой на книгу В.Д. Кузнечевского «Ленинградское дело»). «Иными словами, этнически русскому сектору элиты был нанесен страшный удар. М.Н. Тихомиров – русский беспартийный историк в высоких чинах, и он должен был испить горечь из той же чаши, что и народ его», - пишет Д.М. Володихин (С. 87). Действительно, в кругах русских националистов существует стремление представить «Ленинградское дело» как жестокую борьбу с нарождающимися русским патриотизмом, что является неимоверным преувеличением ряда действительных фактов (Бранденбергер 2015; Болдовский, Бранденбергер 2019; Болдовский, Бранденбергер, Пивоваров 2019). Тем более нелепо смотреть на послевоенные идеологические кампании и процессы как на «геноцид русских». Как-то автор умалчивает, что в их горниле больше пострадали евреи, да и послевоенные депортации целых народов забывать не стоит. Такие, вполне ангажированные, утверждения Д.М. Володихина выдают не только отчетливую направленность его представлений о советской истории, но и ставят под сомнение адекватность описания им контекста жизни и научной деятельности М.Н. Тихомирова. Трудно согласиться и с рядом утверждений Д.М. Володихина касательно собственно биографии М.Н. Тихомирова. Так, он считает, что историку избежать реального наказания по т.н. «Академическому делу» позволило то, что он являлся «малозначительной» фигурой. В этой связи возникает вопрос: почему «малозначительность» не позволила избежать реальных сроков Л.В. Черепнину, Б.А. Романову и др. Как это ни парадоксально, но чем ниже был академический статус участника мифической антибольшевистской организации, тем суровее были наказания. В отношении более статусных обвиняемых были вынесены более мягкие приговоры (как правило, ссылка), что учитывало их академическое положение, известность за рубежом и возраст. В «Академическом деле» до сих пор много загадок, ждущих своих исследователей. Сомнительны рассуждения Д.М. Володихина и о том, что Тихомиров являлся «стихийным неокантианцем». Интересно, что в советское время для методологической «реабилитации» того или иного классика дореволюционной исторической науки могли назвать «бессознательным» или тем же «стихийным» марксистом. Времена поменялись, но стиль остался. Утверждение Володихина строится на интересе Тихомирова к «единичному, особенному в истории». По мнению автора: «Из этого стихийного неокантианства вытекали четыре особенности тихомировского научного метода: во-первых,… приоритетность конкретно-исторической исследовательской практики над выходами к обобщенному знанию; во-вторых, высокая оценка “антикварного” знания, включая сюда источниковедение и вспомогательные исторические дисциплины; в-третьих, нелюбовь к «проблемному» подходу, т.е. решению крупных социально-исторических вопросов, предпочтение подхода описательного; наконец, в-четвертых, обращенность к современникам, к образованной части общества, для диалога с которой и предназначалась «продукция» историка…» (С. 63-64). Не знаю, каким образом четвертая особенность вытекает из «стихийного неокантианства» Тихомирова, но предыдущие три вполне характерны для классического позитивизма, запечатленного в книге Ш. Ланглуа и Ш. Сеньобоса «Введение в изучение истории» (1898). Думаю, что «фактопоклонничество» Тихомирова и его описательная манера говорят нам о том, что перед нами не историк-теоретик, а фактограф, предпочитающий индукцию, хорошо владеющий конкретно-историческими методами, источниковед. То есть разговор здесь не об осознанной методологической модели, а о методах. Если остановиться на этом, то не понадобиться создавать никаких «стихийных неокантианцев» или «бессознательных марксистов», кому кто больше нравится. Таким образом, назвать удовлетворительной рецензируемую работу (пусть даже если считать ее научно-популярной) нельзя. Перед нами яркий образчик того, как даже историографические тексты оказываются, как говорил Михаил Николаевич, но не Тихомиров, а Покровский, «политикой, опрокинутой в прошлое». Д.М. Володихин стремится вписать биографию М.Н. Тихомирова в историческую мифологию «русской партии». Получается своеобразная фолк-историография. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Базанов 2018 – Базанов П.Н. «Петропольский Тацит» в изгнании: Жизнь и творчество русского историка Николая Ульянова. СПб.: Владимир Даль, 2018. 511 с. Болдовский, Бранденбергер 2019 – Болдовский К.А., Бранденбергер Д. Обвинительное заключение "Ленинградского дела": контекст и анализ содержания // Новейшая история России. 2019. Т. 9. № 4. С. 993-1027. Болдовский, Бранденбергер, Пивоваров 2019 – Болдовский К.А, Бранденбергер Д., Пивоваров Н.Ю. За что расстреляли руководителей-блокадников? // Родина. 2019. № 6. С. 130-133. Бранденбергер 2015 – Бранденбергер Д. О Роли РКП (б) в «Ленинградском деле» // Советское государство и общество в период позднего сталинизма. 1945-1953 гг. Материалы VII международной научной конференции. Тверь, 4-6 декабря 2014 г. М.: РОССПЭН, 2015. С. 17-24. Бранденбергер 2017 – Бранденбергер Д. Сталинский руссоцентризм: Советская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956 гг.). М.: Политическая энциклопедия, 2017. 405 с. Дворниченко 2017 – Дворниченко А.Ю. Русский историк Георгий Вернадский. Путешествия в мире людей, идей и событий. СПб.: Евразия, 2017. 724 с. Пыхалов 2012 – Пыхалов И.В. Долг русского историка: жизненный путь и труды В.С. Брачева. СПб.: Астерион, 2012. 239 с. Хлевнюк 2015 – Хлевнюк О.В. Сталин: жизнь одного вождя. М.: Corpus, 2015. 461 с. Чистякова 1987 – Чистякова Е.В. Михаил Николаевич Тихомиров (1893-1965). М.: Наука, 1987. 160 с. Шмидт 2012 – Шмидт С.О. Московский историк Михаил Николаевич Тихомиров. М.: Языки русской культуры, 2012. 462 с. [1] Архив РАН. Ф. 693 (М.Н. Тихомиров). Оп. 6. Д. 3. Л. 86 об. Тихонов Виталий Витальевич – доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института истории России РАН (Москва) Tikhonov Vitaly V. — doctor of historical sciences, leading research fellow, Institute of Russian History, Russian Academy of Sciences (Moscow)

Леонид Крысин: «Во время следствия братьев отца просто забили насмерть в тюрьме». Интервью с Л.П. Крысиным. Леонид Петрович Крысин, главный научный сотрудник, заведующий отделом современного русского языка Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН. leonid-krysin@mail.ru Автор и научный редактор более шестидесяти монографий, словарей, учебников и научно-популярных изданий[i] Дорогой Леонид Петрович, наш журнал специализируется на проблемах памяти, одной из наиболее интересных и малоисследованных форм которой является семейная память. Люди из домодерных обществ до сих пор помнят 10-15 поколений своих предков. В модерных обществах эта память обычно ограничивается тремя поколениями. Какова глубина вашей семейной памяти? Чтобы вы могли рассказать о своих предках? Моя память не так глубока. Я из рабоче-крестьянской среды, где генеалогическая линия короче. Я знаю кое-что по линии отца, по линии матери меньше… Я знаю о деде, Иване Семеновиче, хотя никогда его не видел: в 1933 году он погиб, а я родился в 1935. Отец мне рассказывал о его деде – то есть, о моем прадеде – Семене Алексеевиче, который крестьянствовал – как и мой дед. Итак, Семен Алексеевич – это прадед. Алексей Петрович – прапрадед. Мой дед родился за год до отмены крепостного права, а бабушка в год отмены крепостного права – в 1861 году. Прадед родился в 1830-е годы. И прапрадед Алексей Петрович – где-то в начале XIX века. Это последний предок, о котором мне мой отец рассказывал. Он жил в Рязанской губернии, а те, о которых я до этого сказал, жили в Воронежской. Прапрадед по роду своих занятий был прасол. Вы знаете, кто такой прасол? Оптовый торговец крупным рогатым скотом? Я нашел информацию, что это торговец мясом. Хотя, надо сказать, ни в одном толковом словаре, даже у Даля, этого слова нет. Алексей Петрович жил в Рязанской губернии, потом переехал в Воронежскую. Более точной локализации не знаю. А по матери… Знаю, что отец матери – Иван Терентьевич Фокин – работал приказчиком у лесопромышленника Бауэра в Сарепте, которая сейчас часть Волгограда. Получается, что у вас и по отцовской, и по материнской линии предки были людьми предприимчивыми. Мой прадед Семен Алексеевич был крестьянином, дед мой тоже занимался крестьянским трудом, и вся его семья были крестьяне. И отец мой, Петр Иванович Крысин начинал как крестьянский сын. Он родился в 1901 году, с 7 лет работал и помогал страшим пасти лошадей, сеять и убирать урожай, с 10 лет помогал на маслобойне, а с 12 лет работал уже наравне со старшими братьями. Семья была большая: моя бабушка, Евдокия Терентьевна, родила за свою жизнь 16 детей, мой отец был четырнадцатым. Многие дети умирали в младенчестве. Выжило семь человек: шесть братьев и одна сестра. После моего отца родились еще один брат и сестра. Это была обычная в то время ситуация. Где-то половина детей умирала. И не только у крестьян. Я обратил внимание на это в великокняжеской усыпальнице Петропавловского собора, где покоятся члены императорской семьи. Я был поражен, сколько в царской семье погибало детей. Можно отметить два возраста, в котором они умирали. Первый – это 1,2,3 года, а второй – это где-то лет 17-18. И если такая ситуация в царской семье, то что говорить о крестьянах. Сейчас нам даже трудно себе это представить, но так оно и было. Позвольте задать второй вопрос. Память о сталинских репрессиях сильно «перекошена» не только по причине государственной политики памяти, но и потому что публично вспоминали преимущественно интеллигенты, в том числе представители репрессированной номенклатуры (т.е. бывшие палачи, по воле случая ставшие жертвами – яркий пример отец Булата Окуджавы), которые в массе своей попали под Большой террор. Тогда было арестовано не меньше 1,7 миллиона человек, из них расстреляно более 700 тысяч, но при этом все равно большинство репрессированных были рабочими и крестьянами. Коллективизация, жертвами которой с учетом голодомора, стали от 5 до 10 миллионов человек остается на периферии общественного сознания. Так в прекрасно оборудованном Музее ГУЛАГа до сих пор нет экспозиции, посвященной коллективизации. Ваши родственники были, как тогда говорили, раскулачены. Расскажите, пожалуйста, об этом трагическом эпизоде Вашей семейной памяти. Термин «раскулачивание» может здесь и не совсем подходит. Хотя кулаки – это были не только те люди, у которых кто-то служил из посторонних, нанятых работников, но и сами по себе они работали много. Семья моего деда и отца не пользовалась трудом нанятых работников. Они работали сами. В 20-е годы, после НЭПа поощрялись так называемые интенсивники – то есть люди, которые своими силами заводили какое-то дело. И таким делом у моего отца с братьями была маслобойня. Они построили производственное здание, завезли технику и занялись этим, как бы сейчас сказали, бизнесом. С них брали налоги за эту деятельность. Естественно, что государство берет налог, но налоги росли с сумасшедшей скоростью, в течение даже одного года многократно возрастала сумма налога. И в один момент, когда отец уже самостоятельно занимался маслобойней, с него, взяв месячный налог, через какое –то очень короткое время потребовали новый налог. Он пошел выяснять в чем дело в соответствующее учреждение. Там вместо объяснений его грубо оборвали и арестовали, обвинив в неуплате налогов. В каком это году было? В 1929 году. Это когда уже было принято решение о «Великом переломе» или ранее? Еще до «Великого перелома». И отца уже не отпустили, а посадили в теплушку вместе с такими людьми как он. В теплушке – это были так называемые «телятники» – товарные вагоны для перевозки скота с задвигающимися дверьми, их повезли даже не сказав куда. Через неделю пути их привезли на Урал, высадили на станции Чусовская. Здесь заключенных построили. Несколько местных начальников ходило перед строем и выкликало плотников, каменщиков, столяров, слесарей. Отец владел профессиями токаря и слесаря уже с возраста 21-22 года и мог профессионально работать в этом качестве. Он назвался слесарем и был назначен на работу в мастерские по ремонту вагонеток и прочего инвентаря, предназначенного для перевозки дров. Эти дрова служили сырьем в процессе углежжения: металлургический завод, существовавший (и сейчас существующий) в г. Чусовом, работал в то время на древесном угле. Отец в общей сложности пробыл там три года. В мае 1930 года к нему приехала мама с тремя детьми. Жил отец, вместе в другими ссыльными, в бараке. Возникла проблема: где жить семье? Вместе с отцом, естественно, нельзя, а из местных никто не хотел пускать на квартиру женщину с тремя малолетними детьми. С трудом наши место в доме некоей Натальи Ермолаевны, которая жила без мужа. Она разрешила маме с ребятами поселиться в маленькой комнатушке на втором этаже ее дома. Вторая проблема – где доставать еду? Отец-то был хоть на казенном, но постоянном "довольствии", а что есть маме и ребятам? Мама пошла работать в больницу – на кухню судомойкой. Смогла есть там сама, кое-что перепадало и детям: тайком кормила то одного, то другого на кухне, когда никого не было. Отцу иногда удавалось приносить каши из "своей" столовой. Так и жили. По прошествии какого-то времени, еще до окончания отбытия срока ссылки (что удивительно! Но всё же это было время до террора середины и конца 30-х годов), отцу на короткое время разрешили поехать в Москву. Там он смог договориться об устройстве на работу с директором одного из предприятий (на подмосковной станции Плющево) – Всесоюзного Института механизации и электрификации сельского хозяйства, и вернулся назад. Когда срок ссылки закончился, отец вместе с семьей в 1932 году поехал в Подмосковье и поступил на это предприятие работать. Семье дали комнату площадью 12 квадратных метров в коммунальной квартире. В этой комнате теснились отец с матерью и трое детей (мои старшие братья родились в 1922 и 1926 годах, сестра в 1925). Уже там, в Подмосковье в 1935 году родился я. И надо сказать, что я с рождения и до окончания университета ничего не знал о том, о чем я Вам сейчас рассказывал. Мне ничего не говорили, потому что семья боялась дальнейшего преследования. Дело было не только в отце, но еще и в его братьях. Еще в августе 1930 года на станцию Чусовую, поближе к отцу, приехали его старшие братья – Михаил и Яков (а позднее и третий – Иван), до этого отбывшие свои сроки ссылки в Котласе, Сыктывкаре и других местах. Они приехали вместе, полагая, что раз они уже отбыли наказание и их освободили, то чего теперь бояться. Все четыре брата стали работать на одном заводе, и это оказалось очень опасным. На одном из производственных собраний выступил некий ретивый комсомольский активист и стал говорить об окопавшихся на заводе недобитых кулаках, назвал при этом фамилию Крысиных. К этому времени к братьям приехали семьи. Крысиных стало слишком много, они стали слишком заметны. Перед тем, как семья переехала в Подмосковье, мой отец советовал своим братьям не ехать в одно место и, по крайней мере, не работать вместе. Но они – старшие» Более опытные! – его не послушались и поплатились за это. Из Чусовой три папиных брата уехали в Новосибирскую область, город Татарск, стали работать на одном заводе. В 1933 году братьев и их семидесятитрехлетнего отца, моего деда, арестовали в г. Татарске, обвинили в "создании вредительской антисоветской группы" (якобы они портили станки и механизмы, подсыпая в них песок). Ничего подобного, конечно же, не было: это были рабочие люди, как они могли даже при каком-то негативном отношения к власти заниматься порчей машин? Во время следствия братьев отца просто забили насмерть в тюрьме. Деда, правда, не убили совсем, но отбили ему всё внутри настолько, что через несколько недель после того, как его "освободили" и полуживого отдали бабушке, он скончался. Поэтому семейный страх у нас был. Мои старшие братья и сестра знали обо всём этом, а я узнал только, будучи уже взрослым. Мне сознательно ничего не рассказывали, даже когда я закончил школу – боялись, что мне это помешает поступить в университет. Я в 1953 году беспрепятственно поступил в университет и закончил его. Трагизм репрессий не сводится к тому, что люди погибали и много страдали. Есть еще такое явление как уничтоженная память, то, что скрывали в семьях. Ведь многие нынешние сталинисты не подозревают, что их предки были репрессированы. Конечно. Поэтому оправдывают сталинизм. Это травма, которая над нами висит до сих пор. Так у нас в издательстве работал водителем хороший ответственный парень лет 25. Года два назад он категорически отказался отправлять книги за границу. Видимо, его обуял страх, чтобы не объявили «иноагентом». Наследие репрессий – это то проклятие, которое над нами до сих пор висит. Эта трагическая страница нашей истории не преодолена. Я всю эту историю записал в 1985 году, когда умер мой отец и перед кончиной он всё это в подробностях мне рассказывал. Я еще тогда не был так близок с Александром Исаевичем Солженицыным, чтобы рассказать ему эту историю. В книге «Архипелаг ГУЛАГ» он показал репрессии в основном в среде интеллигенции, а в среде рабочих и крестьян они описаны с меньшей подробностью. Вы – сын крестьян, которые бежали в город от репрессий, стали известным ученым, доктором наук. Сталинисты могут заявить, что ваша биография – это один из множества примеров широких возможностей, открывшихся у простых людей, благодаря советской власти. Чтобы вы им ответили на это? Что повлияло на ваше стремление стать научным работником? Кто были ваши учителя? Семья боялась, что я не поступлю в университет, потому что дети репрессированных испытывали трудности при получении высшего образования. Я сознательно выбрал филологический факультет. У меня были очень хорошие учителя, причем именно словесники. Несмотря на то, что прошло уже столько времени, лет 75-80, когда я учился в средней мужской школе в городе Мытищи – мы жили в это время в Мытищах, я до сих пор помню преподавателя Петра Афанасьевича Дубровского. Он в моем сознании отложился как, во-первых, старый интеллигент, во-вторых, как очень хорошо знающий и русскую литературу, и русский язык, и в-третьих, как прекрасный педагог. Когда я учился в 8-10 классах, был у меня и другой не менее замечательный учитель по литературе и русскому языку – Александр Андреевич Лапицкий. Тоже очень интересная личность. В 1950 году, когда мы начали у него учиться, ему уже было 62 года. Он был участником Первой империалистической войны. Образование получил в Дерпте – нынешнем Тарту. У него были нетрадиционные методы обучения. На первом же уроке он стал нам читать воспоминания Горького о Толстом. Мы же в этом смысле были tabula rasa, ничего не знали, но это нам очень запомнилось. Потом, когда я задумал поступать на филологический факультет в университет, Петр Афанасьевич Дубровский меня отговаривал, говорил, что я после окончания вуза буду безработным и не буду иметь возможностей зарабатывать на содержание семьи. Я все-таки получил филологическое образование. После окончания университета меня распределили под Хабаровск, в какую-то школу учителем. Хотя я был сталинским стипендиатом, отличником, но распределение есть распределение, и я должен был туда поехать. Но вмешался случай, который этому помешал. В 1958 году, когда я заканчивал университет, был образован Институт русского языка Академии наук СССР. В сентябре этого года должен был состояться Международный съезд славистов, и вдруг правительство обнаружило, что во всех славянских странах есть научные институты родного языка, а в России института русского языка нет. Открыли этот институт, дали штатные места и меня с девятью другими выпускниками зачислили в этот институт. Вместо Хабаровска я отправился по московскому адресу Волхонка, д. 18/2, где и поныне работаю (правда, с некоторыми перерывами, которые были не моему желанию, о чем я скажу дальше). То есть вы работаете в Институте русского языка РАН с самого момента его открытия? Да. Мой стаж непрерывный, 62 года. Мой стаж больше, чем Ваш возраст. Я читал о Вас статью в Википедии, поэтому знаю (смеется). Вы учились в МГУ? Кто-то вам запомнился из преподавателей? Многие, конечно. У меня есть отдельные мемуары, касающиеся периода обучения на филологическом факультете МГУ. Те преподаватели по большей части выдающиеся люди. Запоминавшиеся не только как знатоки филологии, знатоки языка, но и как личности. Например, Сергей Михайлович Бонди. Это был фантастический человек, вдохновенно, с горящими глазами читавший нам лекции – даже не читавший лекции, а рассказывавший – о Пушкине. Взгляд его на творчество национального гения кардинально отличался от того, что господствовало в официальном пушкиноведении. Аудитории, где шли лекции Бонди, всегда были набиты до отказа, приходили студенты с других курсов, аспиранты, преподаватели. Это было мастерство именно устного жанра - в записанном виде лекции Бонди уже не производили такого впечатления: исчезали голос, живые интонации, сама эмоциональная фигура Сергея Михайловича, его жесты… Блестящим преподавателем латинского языка был Николай Алексеевич Фёдоров. Молодой, порывистый, он стремительно входил в аудиторию, бросал на стол портфель и начинал вытаскивать из нас знания в области склонения латинских существительных, заставлял спрягать латинские глаголы, вспоминать законы, действовавшие в латинском языке (помню только закон ротацизма, вопрос о котором, кстати, достался мне и на экзамене, где вместе с Фёдоровым экзаменовал нас сам Сергей Иванович Радциг – легендарный автор учебников латинского языка). Попутно Николай Алексеевич заставлял нас делать маленькие открытия: находить в русском языке слова, которые произошли от латинских или имели с ними общие корни, слова других языков, также обнаруживающие родственные связи с латынью. И всё это делалось чрезвычайно живо, вдохновенно, остро, как будто речь шла не о давно умершем языке, а о том, что окружает нас сейчас, в середине ХХ века. Пётр Саввич Кузнецов, один из столпов отечественной лингвистики, разносторонний специалист, блестяще знавший не только историю русского и многих славянских языков, но и профессионально разбиравшийся в африканистике, сравнительной типологии языков и во многом другом, стоявший у истоков целых направлений отечественного языкознания, - был не очень хорошим лектором. Стоя на кафедре, низко склонив голову над текстом лекций и почти не глядя в аудиторию, он читал глухим голосом, неразборчиво, запинаясь. Правда, нам он читал только спецкурсы, и тот, кто хотел добраться до содержания его лекций (а оно было весьма глубоким и нетривиальным!), старался продраться сквозь эту бубнящую манеру чтения и понять суть. Человек же Пётр Саввич был прекрасный, добрый, не только увлечённый лингвистикой (что было, конечно, основным делом его жизни), но и, например, сочинявший детективы. Но об этом я узнал позже, когда начал работать в Институте русского языка. Кто из ваших однокашников, с кем вы учились, потом тоже стал заниматься наукой, кого бы вы могли отметить? Академик Андрей Анатольевич Зализняк, например, мой однокурсник. Недавно умерший, к сожалению. Он учился на курс старше меня, но его послали на год во Францию как самого способного студента. Он вернулся и продолжил обучение уже на нашем курсе. Андрей Анатольевич Зализняк – замечательный, гениальный лингвист, полиглот знавший несколько десятков языков. Он был историком русского языка, конечно, не только языка в прошлом, у него были замечательные книги и по современному русскому языку, уникальный грамматический словарь. Талант Зализняка, его замечательные исследования и даже открытия (например, в области расшифровки берестяных грамот), удивляли не только лингвистов. Например, известный математик Владимир Андреевич Успенский, хорошо знавший Зализняка и его работы, считал Зализняка просто гением без всяких оговорок. На курсе у нас учился, человек, впоследствии, правда, не научного уже мира, а писательского, – Стасик Рассадин, Станислав Борисович Рассадин, известный литературовед, критик, мемуарист. Вообще очень способные и заметные лингвисты были, просто с Зализняком рядом никого нельзя поставить. Корней Иванович Чуковский специально пришел в Институт русского языка, чтобы познакомиться с вами – недавним выпускником МГУ. Расскажите, пожалуйста, об этой истории и о вашем многолетнем знакомстве с семейством Чуковских. Моё знакомство с ним было необычным: не я к нему пришел, а … он ко мне! Это произошло в 1962 году. В один из июльских дней я шел по коридору третьего этажа, где помещался наш сектор – сектор современного русского языка и культуры речи. Выйдя на лестничную площадку и собравшись спуститься вниз, я увидел поднимающегося мне навстречу Корнея Ивановича Чуковского. Поравнявшись со мной, Чуковский спросил: - Где я могу найти сотрудников вашего института Крысина и Скворцова? Растерявшись от его вопроса и от всей этой ситуации, я ответил, что один из этих сотрудников – я, и фамилия моя Крысин. - Где мы с Вами могли бы поговорить? Я повел Корнея Ивановича в нашу комнату, где сидело второе лицо, интересовавшее Чуковского, – мой однокурсник Лев Скворцов. Чуковский сел за один из обшарпанных столов в нашей тесной комнате и объяснил цель своего визита: он написал книгу «Живой как жизнь» – о русском языке, которую выпустило издательство «Молодая гвардия», и, собираясь готовить второе ее издание, хотел бы узнать наше мнение об этой книге – в виде рецензии на нее. Такое внимание именно к нашим персонам объяснялось тем, что в 1962 году в издательстве Академии наук СССР вышел небольшой словарик «Правильность русской речи». Авторами были мы со Скворцовым, а работой над словарем руководил Сергей Иванович Ожегов, заведовавший нашим сектором. Правильность современной речи была как раз одной из главных тем книги Корнея Ивановича. Мы поблагодарили Корнея Ивановича за оказанную нам честь – написать отзыв для издательства о его замечательной книге – и условились о сроке выполнения этой работы. К концу сентября довольно объёмистая и подробная рецензия была написана. Александр Александрович Реформатский (этот замечательный человек и ученый заслуживает отдельного разговора), вместе с которым – и, естественно, под его руководством – мы вели в журнале «Семья и школа» отдел «Поговорим о нашем языке», – захотел прочитать нашу рецензию. Сан Саныч довольно быстро прочитал рецензию, сделал много критических замечаний, но в целом одобрил. Рецензия ушла в издательство. После первой нашей встречи мы не один раз бывали на даче Корнея Ивановича в Переделкине. Поездки сотрудников нашего сектора в гости к Чуковскому и дружба с ним, длившаяся целые семь лет, вплоть до его кончины 28 октября 1969 года, стали частью нашей жизни. Хорошо известны оппозиционные отношения Чуковского с властью: он не раз вступался за несправедливо преследуемых, подписывал письма в защиту ложно обвиняемых писателей и поэтов, хотя, конечно, он не был так бескомпромиссен и смел, как его дочь, Лидия Корнеевна. В дни, когда преследованиям подвергся Солженицын, в советской печати во множестве появились статьи, громившие этого писателя, полные клеветы. Одна из таких статей была опубликована в газете «Литература и жизнь» (за верноподданничество ее коротко и пренебрежительно называли «ЛиЖи»). Я написал возмущенное письмо в редакцию этой газеты, и один экземпляр письма отправил в редакцию (почти уверенный, что ответа не будет), а копию опустил в почтовый ящик московской квартиры Чуковских. Мне хотелось услышать от Корнея Ивановича его мнение и об этой статье, и о моем письме. Довольно долго с его стороны не было никакой реакции. Месяца через два во время очередной нашей прогулки с Чуковским по улицам Переделкина Корней Иванович, взяв меня под руку, отделился от общей группы гостей и сказал, что прочитал мое письмо, считает его совершенно справедливым и спросил меня: – Зачем Вы это делаете? Разве можно надеяться на то, что эти люди хотя бы прочтут Ваше письмо, не говоря уж об ответе на него? А для Вас это опасно, не стоит так рисковать. Во время наших визитов в Переделкино Корней Иванович по преимуществу был бодр, оживлен (а ему шел девятый десяток, и его мучила сопровождавшая всю его жизнь бессонница). Он много и остроумно рассказывал о тех писателях, художниках, критиках, журналистах прошлого, которых хорошо знал. Запомнились также его рассказы о двух поездках в Англию. Одна была в 1916 году, вместе с Алексеем Толстым и В.Д. Набоковым (отцом В.В. Набокова), а вторая в 1962-м, когда отметившему свое восьмидесятилетие Чуковскому была присвоена Honoris causa ученая степень доктора литературы Оксфордского университета. Интересовался он и нашими научными делами, расспрашивал о сборнике «Вопросы культуры речи», который выходил под редакцией Сергея Ивановича Ожегова, об академике Виноградове, к которому относился с большим уважением, о том, каковы наши научные интересы и чем именно занимается каждый из нас. Этот интерес его был искренний, живой и неподдельный, хотя нередко Корней Иванович проявлял его в шутливой и даже несколько ёрнической форме, притворно удивляясь нашим научным успехам. Он нас называл лингвисты. По имени, конечно, знал, но называл так. Кабинет Чуковского располагался на втором этаже его дачи, и когда мы приезжали к нему в Переделкино, то снизу ему домашние кричали: – Корней Иванович, лингвисты приехали! Он сверху им отвечал своим высоким голосом: – Скажите им, что я умер. Такие шутки у него были. Хотя очень радушно нас принимал. Запомнилась телевизионная передача, которую мы с ним совместно сделали в 1963 году. В пору наших поездок в гости к Чуковскому он был для меня прежде всего детским писателем. Конечно, я знал его книгу о Некрасове, читал его «Современников», но мало знаком был с его дореволюционной жизнью в литературе, в журналистике, да и о его детстве, о семье, о друзьях. Многое из всего этого я узнал, к сожалению, после его смерти, когда по предложению Лидии Корнеевны и Люши (так по-домашнему звали внучку Корнея Ивановича – Елену Цезаревну Чуковскую) стал готовить сначала одну, а затем и другие публикации избранных писем Чуковского. Но вы и после смерти Корнея Ивановича продолжали общаться с его дочерью? Мое общение с Лидией Корнеевной продолжилось и после моих публикаций писем Чуковского, практически до ее кончины в феврале 1996 года. Этому способствовало одно обстоятельство, касавшееся дачи Чуковского в Переделкине. Спустя некоторое время после смерти Корнея Иванович Союз советских писателей и Литфонд вознамерились выселить его дочь и его внучку из переделкинского дома, а сам дом снести. Между тем, дом Чуковского уже в течение нескольких лет был «самодеятельным» музеем писателя: туда приезжали и школьники, и взрослые, интересовавшиеся жизнью и творчеством знаменитого сказочника. И Лидия Корнеевна, и Люша не без оснований предполагали, что в их отсутствие дом могут просто захватить представители упомянутых писательских организаций. Поэтому было принято решение организовать круглосуточное дежурство добровольцев из числа близких к Чуковским людей. Я был в числе тех, к кому обратились эти две мужественные женщины. С середины 80-х годов я стал регулярно ездить в Переделкино и с утра понедельника до вечера вторника жил в этом доме и работал над своим «Толковым словарем иноязычных слов» (первое издание его вышло в 1998 году). Вечером во вторник приезжала Лидия Корнеевна, и уже она стояла на страже дома-музея до пятницы, когда ее менял на этом посту Павел Крючков – молодой журналист, преданный Чуковским. Впоследствии музей – после многолетней мучительной борьбы за него – приобрел статус государственного, а Паша стал сотрудником музея. Ныне Павел Крючков – известный литературный критик, заместитель главного редактора журнала «Новый мир». Иногда мы беседовали с Лидией Корнеевной на лингвистические темы, а именно – об оскудении и порче русского языка. Беседы наши не всегда велись в полном взаимном согласии – доходило и до споров. При этом, если Лидия Корнеевна была в чем-то убеждена, «сдвинуть» ее с этого убеждения, несмотря на его ошибочность, было очень трудно или просто невозможно. Вы упомянули про Ожегова, пожалуйста, расскажите про него 1 августа 1958 года был моим первым рабочим днем в Институте русского языка. Я вошел в здание института, поднялся на второй этаж. Первый человек, которого я увидел, был Виктор Петрович Григорьев – довольно известный литературовед, но в большей степени лингвист, специалист по языку поэзии Хлебникова. Он тогда занимал должность ученого секретаря Института. Я ему сказал, кто я такой и почему пришел к нему. Он мне сказал: – Вам нужно в сектор культуры речи. Поднимайтесь на третий этаж в комнату № 7. Я иду туда, открываю дверь вижу: за столом, на фоне окна сидят, на мой тогдашний взгляд, два бородатых старца, о чем-то очень живо беседуют. Вскоре я узнал, что это были Сергей Иванович Ожегов и Александр Александрович Реформатский. Потом я сам себе поражался, как я мог посчитать старцами людей 58-летнего возраста – они оба родились в 1900 году с разницей в месяц. Но мне, недавнему студенту, тогда они показались очень пожилыми людьми. Сразу же возникла одна неловкость. Ожегов сдвинул очки на переносицу и довольно резко спросил: – В чем дело? Я, немного нервничая, ответил: – Я пришел на работу. Ожегов: – У нас никакой работы нет! – Ну как же. Меня Григорьев послал …. Ожегов: – Ааа… Вы из МГУ? Он уже знал, что должно пополнение прийти. Ну вот с этого времени началась наша с ним совместная работа. Например, мы вместе со Скворцовым под руководством Сергея Ивановича сделали и опубликовали в 1962-ом году небольшой словарь «Правильность русской речи», который я уже упоминал в рассказе о Чуковском. Ожегов умер в 1964 году, ему 64 года было. Курил как паровоз… Вы решили записать голос Александра Исаевича Солженицына в научных целях, когда он уже считался персоной нон грата среди советского истэблишмента. Более того, Солженицын упоминает вас среди тех, кто помогал прятать и распространять его рукописи. Расскажите, пожалуйста, об этом. В конце октября 1967 года, напомню, что это был год 50-летия Советской власти, мне пришла в голову идея послать письмо Солженицыну. Ему уже запрещали публично выступать в местах, где он бы мог знакомить людей со своим творчеством, и в октябре 1967 года он уже не мог свободно прийти в наш институт. Мы придумали цель визита – запись на магнитофон его голоса. У нас существовала фонетическая лаборатория, которая записывала в частности и голоса разных знаменитых людей. Мы написали в письме: мы хотели бы записать Ваш голос, особенности Вашего произношения. Заклеили в конверт это письмо, обычной почтой отправили в Рязань, где тогда жил Солженицын. Я пошел и кинул конверт в уличный почтовый ящик. Письмо как ни странно дошло, Солженицын быстро откликнулся по телефону. Наметили день, когда он придет. Это была среда. Почему среда? Потому что вторник и четверг в нашем институте были так называемые присутственные дни, когда было много народу. Мы могли позвать его только в свой отдел – свой сектор. На уровне института об этом визите и думать даже нельзя было. Он приехал. Комната была буквально забита людьми. Солженицын читал «Раковый корпус», «Крохотки», главы из «В круге первом». Довольно долго читал – четыре часа. Всё это было записано на магнитную ленту, потом запись скопировали. Оригинал отвезли в Рязань, а копия осталась у нас. Это происходило почти в октябрьские праздники, сразу после них. КГБ прозевало визит Солженицына. Только на следующий день, в четверг пришел какой-то человек из КГБ, и у нашего директора Виноградова были неприятности. Он был беспартийный, дважды был в ссылке. Виноградова вызвали в райком партии. Там какой-то партийный секретарь – кажется, даже не первый – на повышенных тонах выговаривал (молва передавала – кричал!) всемирно известному беспартийному ученому, академику о письме, отправленном из его, виноградовского, института, письме, в котором содержалось приглашение в институт враждебно настроенного против советской власти писателя (и это в год и даже месяц юбилея Октябрьской революции!). Удивительно то, что, вернувшись из райкома, Виноградов вызвал, даже не вызвал, а позвал к себе заведующего нашим сектором – Михаила Викторовича Панова, замечательного человека, выдающегося ученого-филолога (он заслуживает отдельных воспоминаний), и рассказал Панову о своем посещении райкома партии, но ни словом не упрекнул Панова в состоявшейся «криминальной» встрече сотрудников Института с опальным писателем… А когда Солженицын стал таким гонимым? С какого года началось? Он уже был гонимым, когда мы его позвали. Жестко гонимым он стал с появления «Архипелага ГУЛАГ». Я читал «Архипелаг ГУЛАГ» в 1969 году. Я принадлежал к так называемым первочитателям. Это слово самого Александра Исаевича. Он собрал группу из своих знакомых – филологов, литераторов, литературоведов, которые читали его произведения еще до публикации. Я читал это в машинописи. И, помню, просто заболел от ужасов того, о чем рассказывалось в книге: о незаконных арестах, ссылках, посадках без суда и следствия и многом другом, что происходило в СССР. И восхищался мужеством и бесстрашием автора этой великой книги. Но в 1967 году ему уже запрещалось выступать? Значит, это гонение раньше началось? Гонение началось с его письма в Союз писателей в мае 1967. А Солженицын вас упоминает, выражает благодарность вам именно как читателю «Архипелага»? Не только. Некоторая моя помощь была в написании Александром Исаевичем так называемых «Узлов» эпопеи «Красное колесо». Узел I — «Август Четырнадцатого». Там ему потребовалась консультация лингвиста, который бы занимался кубанскими и донскими говорами (это было необходимо для точного воспроизведения речи некоторых его персонажей), и он попросил меня найти такого специалиста. Я нашел человека, у которого была кандидатская диссертация на эту тему. Сделал выписки того, что было нужно Александру Исаевичу, и мы передали их ему. Были контакты, связанные с авторством романа «Тихий Дон». Александр Исаевич считал, что не Шолохов написал «Тихий Дон», а Федор Крюков. И часть документов, касающихся Федора Крюкова, письма, фотографии, хранилась у меня. Их тоже надо было таить, потому что могли просто забрать, сжечь и т.д. А как к вам попали документы Крюкова? Передали мне. Они были у Солженицына. Ну и часть архива самого Александра Исаевича какое-то время была у меня. Поэтому я попал в число «невидимок», так называется у него одна из глав в книге «Бодался теленок с дубом». Вы писали о том, что в 1968 году был знаменитый выход демонстрантов на Красную площадь. Расскажите, пожалуйста, об этом. 25 августа 1968 года в 12 часов на Красной площади в Москве состоялась демонстрация, впоследствии названная Демонстрацией семерых – по числу ее участников. Эта демонстрация известна не только правозащитникам, но и вообще всем, кто живет в России и интересуется этими вещами. Это была демонстрация против ввода советских войск в Прагу. Я считал этих демонстрантов безумцами – воевать с такой махиной – Советским государством, но они так не считали. Я был на Красной площади в этот день и в это время. Чтобы всё было более понятно, этому должен предшествовать некий поясняющий рассказ. Вы были знакомы с видными диссидентами. Вы каким-то образом участвовали в их действиях, подписывали их воззвания? По поводу моего участия. Ведь были письма в защиту участников правозащитного движения Синявского и Даниэля, Гинзбурга и Галанскова. В защиту Синявского и Даниэля я письмо подписать не успел, потому что не знал об этом, а вот в защиту Гинзбурга и Галанскова подписал. И поплатился. В 1973 году меня уволили из Института. Вернее, я вынужден был уйти, потому что директор института Филин Федот Петрович вызвал меня к себе, посетовал на то, что я подписал письмо. – Зачем Вы с этими евреями связались? Я предупреждаю Вас, вернее, обещаю Вам, что на очередном отчете о Вашей работе в Институте вас не переаттестуют в звании младшего научного сотрудника, – так он мне говорил. Но я был кандидатом наук уже 5 лет. И раз не переизберут, так что там оставаться? И я ушел. И дальше с 1973 по 1983 год я работал старшим научным сотрудником в Институте, который назывался ВНИИ «Информэлектро». Это ведомственный институт Министерства электротехнической промышленности СССР. Моим другом и руководителем работы в «Информэлектро» был Юрий Дереникович Апресян. Он сейчас академик, глава очень известной и у нас, и за рубежом лингвистической школы. Его первым уволили. Он тоже подписывал, не скрываясь. После того, как и тексты писем, и имена подписантов стали известны московским властям, в Институте русского языка началось преследование тех, кто подписывал эти письма. Довольно быстро пришли люди из райкома и из КГБ и нас стали просто допрашивать, откуда мы узнали и про сами письма, и про судебные преследования их авторов… Был такой Михаил Борисович Храпченко – бывший министр культуры, потом академик-секретарь Отделения литературы и языка. Вот он, в частности, меня вызывал говорить тет-а-тет. Мы с ним беседовали часа полтора, он всё выпытывал, откуда я узнал о существовании писем протеста и почему подписывал некоторые из них. По поводу события 25 августа 1968 года на Красной площади хочу сказать, что некоторые из людей, которые вышли на площадь, были мне хорошо знакомы. Это: Константин Бабицкий. Он работал у нас в Институте русского языка, был мой товарищ. Наталья Евгеньевна Горбаневская – одна из самых известных правозащитниц – моя однокурсница. На нашем курсе она не доучилась, ее отчислили, но потом она получила высшее филологическое образование в Петербурге. А ваши друзья-диссиденты знали, что вы тоже будете на площади? Они таились, когда по телефону обсуждали эту тему. Это решение созрело после 21 августа, потому что 21 августа ввели войска в Прагу. Вот за эти четыре дня созрело решение пойти на Красную площадь. Накануне 23 августа я был в гостях у Виктора Сипачёва. Виктор Сипачёв в свое время учился на филологическом факультете МГУ, только был на один курс моложе меня. Когда он был на четвертом курсе, то двое его друзей-однокурсников – Андрей Терёхин и Владимир Кузнецов – без ведома Виктора напечатали на его пишущей машинке несколько листовок, которые распространили в университете. Листовки содержали протест против военного вмешательства СССР в события, происходившие в Венгрии в 1956 г. Ребят задержали, осудили и дали им срок, а по почерку пишущей машинки следствие установило, что машинка принадлежит Сипачёву. Удалось доказать, что Виктор не знал об этих действиях его товарищей, так как в то время его не было в Москве. Но его все равно наказали: исключили из университета и призвали в армию, в которой он отслужил три года где-то под Читой в невероятно трудных (как он мне рассказывал) условиях – и климатических, и связанных с армейской жизнью. Вернувшись в Москву, Сипачёв не стал завершать филологическое образование, а поступил на химический факультет МГУ, который блестяще закончил в начале 60-х годов. В это время я с ним был просто знаком, а друзьями мы стали позже. Ира Максимова, его будущая жена, училась в нашей студенческой группе, и мы с ней регулярно виделись и общались, а когда они с Виктором поженились, то я стал бывать у них дома, и мы стали друзьями. И они оба, и я были настроены довольно критично, оппозиционно к тогдашней власти. Постепенно образовался некий круг общения с другими людьми, близкими нам по духу и по политическим настроениям. Наши вечерние «посиделки» происходили в квартире Сипачёвых. Одна из таких посиделок и была 23 августа 1968 года, и разговоры на ней велись о только что совершившемся вводе советских танков в Чехословакию. Шла речь о том, что собираются пойти на площадь такие-то люди – 7 человек. И приехал товарищ Виктора Сипачёва – Александр Самбор. Он работал на радио, в международной редакции. Самбор сказал, что получена информация (как выяснилось позже, оказавшаяся ложной), что между правительствами СССР и Чехословакии только что заключено соглашение о выводе советских войск. Поэтому, резонно рассуждал Самбор, предстоящая протестная акция может оказаться напрасной. Было решено, что надо предупредить об этом будущих участников демонстрации, и эту функцию взял на себя Виктор Сипачёв. На следующий день он поехал по адресам протестантов, уговорил четырех человек и поехал к пятому – Константину Бабицкому. Но тот сказал, что тогда пойдет один. И когда все остальные узнали об этой реакции Бабицкого, то не могли этого допустить, и решение о завтрашнем выходе на Красную площадь было принято (уже по телефонной связи, но также таясь, не прямым текстом) всеми бесповоротно. Виктор Сипачев высказал мысль, что неплохо было бы кому-то из нас присутствовать на Красной площади, чтобы своими глазами увидеть, как это всё будет происходить. Роль наблюдателя вызвался играть я. Я рассказал обо всём этом моей жене Лиле, и мы приняли решение поехать 25-го утром на Красную площадь, взяв с собой для маскировки нашей истинной цели нашу четырехлетнюю дочь Галю. Формальная, придуманная цель поездки – посетить мавзолей, чтобы показать ребенку дедушку Ленина. 25 августа в 11 утра мы с женой и дочерью уже прогуливались по Красной площади. В 12 часов мы увидели группу людей, шедших к Лобному месту. Я разглядел в этой группе Наташу Горбаневскую, которая шла, толкая перед собой детскую коляску, в которой лежал недавно родившийся ее младший сын. Я взял Галю на руки, и мы пошли в том же направлении, приближаясь к Лобному месту. Там пришедшие сели и развернули принесенные с собой самодельные плакаты. На двух из плакатов я едва успел прочитать «Руки прочь от ЧССР!» и «За вашу и нашу свободу!», как с разных сторон площади к сидевшим протестантам ринулись несколько крепких рослых мужчин. Позже возобладала версия, что это были кагебешники, но я лично не сомневаюсь, что и люди из нашего «простого народа» по своей инициативе могли участвовать в начавшемся избиении протестантов. Один из бежавших, громко матерясь, с разбегу ударил ногой в зубы сидевшему Файнбергу, и у того полилась кровь. Несколько женщин окружили сидевших, и одна из них задавала недоуменный вопрос: – А против чего вы протестуете? Другая, всмотревшись в лица большинства протестантов (они были евреи), злобно кричала: – Что вы тут-то протестуете? Езжайте в свой Израиль и там протестуйте! В толчее перевернули детскую коляску, и Лиля успела подхватить и взять на руки грудного сына Горбаневской. Какой-то мужик, думаю, один из кагебешников стал вырывать у нее из рук ребенка. Она громко протестовала и стыдила этого мужика, не желая расставаться с малышом, а я плечом оттеснял от жены этого мужика, не давая ему завладеть ребенком. И сама демонстрация, и сутолока возле сидевших на брусчатке ее участников длились несколько минут. Вскоре подъехали машины, всех протестантов погрузили в них и увезли. Мы покинули площадь, пошли – преследуемые какой-то подозрительной парой, которая останавливалась каждый раз, когда останавливались мы. Возле станции метро «Площадь Ногина» (сейчас – станция «Китай-город») мы с женой разделились: она с дочкой поехала к подруге в Черемушки, а я отправился домой к Косте Бабицкому, чтобы рассказать о демонстрации его жене. Жена Бабицкого – впоследствии очень известная правозащитница Татьяна Михайловна Великанова. В то время она еще не была правозащитницей, работала в школе, преподавала математику. Я пробыл в квартире Бабицкого часа два, рассказывая Тане о демонстрации. Попрощавшись с ней, я вышел из квартиры, спустился в подъезд дома и, открыв на улицу входную дверь, столкнулся … с Костей! Рядом с Костей были следователь и оперативник, доставившие, как выразился следователь, задержанного для производства обыска в его квартире. Я сказал, что хотел бы присутствовать при обыске. Отказа не было, и я поднялся вместе со всеми троими обратно в Костину квартиру. Следователь предупредил меня, что в течение всего времени обыска я не смогу уйти. Обыск длился несколько часов. Хотя Костя ничего и не скрывал – трафареты плакатов просто лежали на столе – искать не надо было. Но при составлении протокола следователь или сознательно ошибся, или случайно сделал описку. Он переписал надписи трафаретов и вместо надписи: «Долой агрессию в ЧССР» написал «Долой СССР». А это уже было куда более серьезным криминалом. Я успел это увидеть и сказал ему: – Зачем так делать? Перед вами же лежит трафарет. Он отмахнулся, но не стал вносить в протокол ложную запись. После окончания обыска я поехал домой, а Костю отвезли в милицию и заключили в камеру. Когда осенью 1968 года состоялся суд над участниками августовской демонстрации, я, как и другие сочувствовавшие подсудимым, пытался попасть в зал суда. Но это было невозможно. Как вы считаете, почему восемь человек «посмели выйти на площадь»? Что ими двигало? Может, это были люди, не совсем адекватные? Не восемь, а семь: я видел сидящими возле лобного места только семерых. Первое, что приходит в голову при ответе на ваш вопрос – бесстрашие! И отсутствие заботы о последствиях. Хотя у многих из них были семьи, дети. Это, по-моему, главное было. И приверженность идее, что власть поступает несправедливо, что власть неправа! Расскажите, пожалуйста, как вам – лингвисту, после вынужденного ухода из Института русского языка работалось в далеко не лингвистическом институте ВНИИ «Информэлектро»? Это был удивительный институт, там работали не только такие как мы, но и другие изгои, не угодные властям. Там был замечательный директор Сергей Глебович Малинин. Мы совместно с математиками сумели его убедить, что институту понадобится система французско-русского перевода технических текстов. Не сразу, но все же стали работать над этим проектом, делать систему автоматического перевода. Об атмосфере, которая царила в нашем отделе, духе товарищества, об искрометных шутках, розыгрышах и прочем, расскажу как-нибудь в другой раз. В 1983 году я ушел из этой группы, из этого Института. Я ведь раньше никогда не занимался такими прикладными аспектами – автоматической обработкой текстов, машинным переводом. Я всё это усвоил, но это было не моё, мои интересы были в области социолингвистики, русского языка. Я попробовал перейти в Институт языкознания – в Институт русского языка меня не взяли бы, оттуда я был практически уволен. В Институт языкознания не сразу взяли, потому что формирование штатов там проходило через контроль ЦК. Но всё же с 1983 года я начал работать в этом институте и пробыл там до 1991 года. Тогда наступило новое время, и я смог вернуться в Институт русского языка. И вот с тех пор, после большого перерыва, я там работаю. После 1991 года у российских гуманитариев открылись новые горизонты: свободный доступ к публикациям из советских спецхранов и, частично, к материалам архивов; интенсивные контакты с мировой наукой в виде стажировок, конференций и т.д. Казалось, мы должны наблюдать гуманитарный расцвет. Видите ли Вы среди ученых, вступивших в науку в последние три десятилетия, потенциальных соперников Проппа, Бахтина, Лотмана, Успенского? Равных тем именам, кого вы назвали? В предшествующем поколении были – вот Зализняк, конечно, сопоставимый теми, кого вы назвали, или даже в чем-то превосходивший их. Панов – замечательный человек и замечательный ученый, во многих областях лингвистического знания он новатор. Но это люди предшествующего поколения: Панов родился в 1920 году, Зализняк в 1935-ом, а Вы имеете ввиду другое поколение… Да, чьё становление как ученых проходило не в советское время, а после 1991 года? Был, например, такой Сережа Старостин – замечательный и рано умерший, к сожалению, специалист в области ностратических языков, очень древних языков. Понимаете, я могу называть этих людей, но я совершенно не утверждаю, что они вровень идут с теми, кого вы назвали. Они очень способные, очень толковые, многие из них создали новые направления. Сравнительно в недавнее время, в это двадцатилетие создан Национальный корпус русского языка – это тексты, на которые лингвисты могут опираться в своих исследованиях. Но это не аморфная база, не хаотичное собрание текстов на русском языке, – они организованы на определенной научной основе: есть подкорпусы, характеристики этих подкорпусов, технология поиска и т.д. Это не простое накопительство каких-то текстов, а исследовательская работа, научная работа. Вот этим вместе с группой молодых ученых занимался Владимир Плунгян, он стал уже академиком. Для меня он Володя Плунгян, потому что он был аспирантом, когда я работал в Институте языкознания, сейчас ему примерно 60 лет. Он очень толковый и начинал многие направления в лингвистике. Меня этот вопрос мучает: вроде, с одной стороны, открылись новые возможности, но мы не видим новых масштабных ярких результатов Филология и лингвистика – это области, в которых ученый должен находиться очень долго. Если он рано умирает, то не успевает произойти процесс накопления, а накопление очень большую роль здесь играет. У историков, наверное, то же самое? Есть, конечно, люди гениальные, которые уже в раннем возрасте выдают значительные результаты. Но это в большей степени относится к таким наукам, как математика, физика, химия…. В таких науках раньше происходит созревание ученого, а в нашей области накопление должно произойти, вырабатываться знание, умение … Если мы вспомним Проппа, то книгу «Морфология сказки» он написал, когда ему было чуть больше тридцати. Если возьмем Лотмана, то он начал разрабатывать структурно-семиотический метод изучения литературы и культуры, когда ему было около 40 лет, и к 42-м годам в 1964 уже вышли его «Лекции по структуральной поэтике». А у нас получается, что люди, которым в 1991 году было 20 лет, а сейчас им 50, как-то не особенно заметны … А что все-таки хорошего было в советской организации науки, что утрачено и что сейчас стоило бы восстановить? У науки были совершенно другие отношения с властью. Сейчас в большой степени власть забыла про науку. Это проявляется даже в каких-то мелочах. Когда умирает артист, шум стоит такой в СМИ по этому поводу, а когда умирает выдающийся ученый, даже информации не бывает никакой. И финансирование науки. Вспомним советский порядок издания монографий и вообще исследований: плановая тема была во всех институтах, не только в гуманитарных, в частности, в нашем институте каждая плановая тема утверждалась на Ученом совете. Над этими темами люди работали и получали за это зарплату. Эта тема выливалась в какую-то монографию, коллективное исследование и т.д., и предполагалось, что это обязательно будет опубликовано. Другое дело, что иногда по несколько лет приходилось ждать. Но самим финансировать издание своих трудов ученым не приходилось. Даже такое в голову не могло прийти. Раз плановая тема, значит, государство было заинтересовано в ее разработке и оплачивало и разработку, и публикацию результатов. Да, финансирование науки, конечно, ухудшилось… Да, в целом, изменилось отношение власти к науке. Не хочется упоминать этого человека, кажется, Ливанов его фамилия, который будучи министром образования и науки, способствовал развалу Академии наук. Теперь он директор МФТИ. И последний, традиционный вопрос – о Ваших творческих планах Планы есть, несмотря на мой возраст. Самые близкие планы – работа над ними уже идет – два словаря. Один называется «Толковый словарь русской разговорной речи». Работа над ним идет к завершению. Остался пятый том, работаем над ним. И второй словарь – «Академический толковый словарь русского языка». Сокращенно мы называем его АТоС, по первым буквам названия. При работе над ним мы опираемся на ранее изданные толковые словари, в частности на четырехтомный «Словарь русского языка» под редакцией А. П. Евгеньевой, составленный в середине двадцатого века. Наша задача не «повторять» ранее изданные словари, а отразить состояние русского языка конца ХХ – начала ХХI века, то есть в определенном смысле это словарь именно современного русского языка. Вот сейчас началась работа над четвертым томом АТоСа. Третий том сделан и, к сожалению, не получил финансовой поддержки со стороны РФФИ – это фонд, который влился в Российский научный фонд (РНФ), а РНФ финансирует главным образом работы физиков и химиков, исследования прикладного и технического характера. Гуманитариям мало чего достается. Нам надо думать над тем, как издать и третий том АТоСа, и последующие. Я был главным редактором первых двух томов, а дальнейшее редактирование поручил одному из своих молодых коллег Алексею Эдуардовичу Цумареву. Теперь он будет выступать в качестве главного редактора. У нас идет регулярная работа и над одним, и над другим словарем. Хотелось бы надеяться, что я увижу хотя бы «разговорный» словарь законченным и изданным. Изданным, отчасти, с Вашей помощью. Мы тоже будем рады участвовать в этом проекте. Уважаемый Леонид Петрович, хотел бы Вас поблагодарить за столь содержательную и интересную беседу. Спасибо! [i] Монографии Очерки по социолингвистике. М., «Флинта», 2021. 360 с. Статьи о русском языке и русских языковедах. М., Флинта – Наука, 2015. 576 с. Социолингвистические аспекты изучения современного русского языка. М., "Наука", 1989. 187 с. Слово в современных текстах и словарях. Очерки о русской лексике и лексикографии. М., «Знак», 2008. 320 с. Русское слово, своё и чужое. Исследования по современному русскому языку и социолингвистике. М., «Языки славянской культуры», 2004. 888 с. Русское слово, своё и чужое. Исследования по современному русскому языку и социолингвистике. Перевод на китайский язык. Peking University Press, 2011. 452 с. Русский язык по данным массового опроса. Проспект, М., "Наука", 1968. 114 с. Русский язык по данным массового обследования (в соавторстве с В.Л. Воронцовой, М.Я. Гловинской, Е.И. Голановой, Н.Е. Ильиной, М.В. Китайгородской, С.М. Кузьминой). М., "Наука", 1974. 352 с. Московская школа функциональной социолингвистики: Итоги и перспективы исследований (в соавторстве с Е.А. Земской). М., «Русские словари», 1998. 52 с. Лингвистическое обеспечение в системе автоматического перевода третьего поколения (в соавторстве с Ю.Д. Апресяном, И.М. Богуславским, Л.Л. Иомдиным, А.В. Лазурским, В.З. Санниковым). М., Совет по кибернетике, 1978. 76 с. Иноязычные слова в современном русском языке. М., "Наука", 1968. 208 с. Il Russo (в соавторстве с В.М. Живовым и Л.Л. Касаткиным). Firenze, 1995. 392 с. Словари Академический толковый словарь русского языка. Т. 2, ВИНА – ГЯУР / Коллектив авторов: О.М. Грунченко, Л.П. Крысин, А.С. Кулева, И.В. Нечаева, А.Э. Цумарев / Под ред. Л.П. Крысина. М., «Языки славянской культуры», 2016. 680 с. Академический толковый словарь русского языка. Т. 1, А – ВИЛЯТЬ / Коллектив авторов: Л.П. Крысин, А.С. Кулева, И.В. Нечаева, Л.Л. Шестакова / Под ред. Л.П. Крысина. М., «Языки славянской культуры», 2016. 672 с. Толковый словарь русской разговорной речи, вып. 3 / Авторы: М.Я. Гловинская, Е.И. Голанова, О.П. Ермакова, А.В. Занадворова, Е.В. Какорина, Л.П. Крысин, Е.А. Никишина, А.Р. Пестова, Н.Н.Розанова, Р.И. Розина, О.А. Шарыкина / Под ред. Л.П. Крысина. М., Языки славянской культуры, 2019. Толковый словарь русской разговорной речи. Авторы-составители: М.Я. Гловинская, Е.И. Голанова, О.П. Ермакова, А.В. Занадворова, Е.В. Какорина, Л.П. Крысин, И.В. Нечаева, Е.А. Никишина, А.Р. Пестова, Н.Н. Розанова, Р.И. Розина, О.А. Шарыкина / Отв. ред. Л.П. Крысин. Вып. 2. К – О. М., «Языки славянской культуры», 2017. 864 с. Толковый словарь русской разговорной речи. Авторы-составители: М.Я. Гловинская, Е.И. Голанова, О.П. Ермакова, А.В. Занадворова, Е.В. Какорина, М.В. Китайгородская, Л.П. Крысин, С.М. Кузьмина, И.В. Нечаева, А.Р. Пестова, Н.Н. Розанова, Р.И. Розина / Отв. ред. Л.П. Крысин. Вып. 1. А – И. М., «Языки славянской культуры», 2014. 776 с. Современный словарь иностранных слов. М., АСТ-пресс, 2012. 416 с. 1000 новых иностранных слов. М., «АСТ-пресс», 2009. 320 с. Учебный словарь иностранных слов. М., Эксмо, 2009. 704 с. Иллюстрированный толковый словарь иностранных слов. М., «Эксмо», 2008. 864 с. Толковый словарь русского языка с включением сведений о происхождении слов. (в соавторстве с Н.Ю. Шведовой и Л.В. Куркиной). М., «Азбуковник», 2007. 1175 с. Толковый словарь иноязычных слов. М., изд. 6-е, исправленное и дополненное. М., ЭКСМО, 2005. 944 с.; изд. 9-е – 2011. 944 с. Толковый словарь иноязычных слов. М., ”Русский язык” - ”Дрофа”,1998. 856 с. Опыт лексикографического описания группы однокоренных глаголов (РЕЗАТЬ и его производные). Предварительные публикации Института русского языка АН СССР, вып. 85, 86. М., 1976. 39 с. Правильность русской речи. Словарь-справочник (в соавторстве с Л.И. Скворцовым). Под ред. С.И. Ожегова. М. "Наука", 1965. 232 с. Правильность русской речи. Опыт словаря-справочника (в соавторстве с Л.И. Скворцовым). Под ред. С.И. Ожегова. М., изд-во АН СССР, 1962. 156 с. Учебники и учебные пособия Современный русский литературный язык. Учебник / Под ред. П.А. Леканта (в соавторстве с Л.Л. Касаткиным, Е.В. Клобуковым, П.А. Лекантом). М., «Высшая школа», 2009. 766 с. Современный русский язык: Лексическая семантика. Лексикология. Фразеология. Лексикография. Учебное пособие для филол. фак-тов ун-тов и пед. институтов. М., “Academia”, 2007 (2-е изд. – 2009, 3-е изд. – 2013). 240 с. Русский язык. Учебник для вузов / Под ред. Л.Л. Касаткина (в соавторстве с Л.Л. Касаткиным, Е.В. Клобуковым, М.Р. Львовым, М.Ю. Федосюком и др.). М., «Academia», 2001; 2-е изд. – 2004. 768 с. Социолингвистика. Учебник для студентов и аспирантов филологических факультетов университетов (в соавторстве с В.И. Беликовым). М., РГГУ, 2001. 439 с.; 2-е изд. - 2016. 337 с. Русский язык. Учебник для пединститутов (в соавторстве с Л.Л. Касаткиным, М.Р. Львовым, Т.Г. Тереховой). Под ред. Л.Ю. Максимова. Т. 1. М., "Просвещение", 1989. Книги для школьников Рассказы о русских словарях. Книга для учащихся. М., «Русское слово», 2011. 224 с. Жизнь слова. Книга для учащихся. М., «Русское слово», 2008. 176 с. Язык в современном обществе. Книга для учащихся. М., «Русское слово», 2008. 208 с. Новый словарь иностранных слов. Серия «Школьная библиотека». М., ЭКСМО, 2006. 480 с. Научные и научно-популярные труды под научной редакцией Л.П. Крысина Академический толковый словарь русского языка. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. Т. 2, ВИНА – М., «Языки славянской культуры», 2016. 680 с. Академический толковый словарь русского языка. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. Т.1, А – ВИЛЯТЬ. М., «Языки славянской культуры», 2016. 672 с. Толковый словарь русской разговорной речи. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. Вып. 2, К – О. М., «Языки славянской культуры», 2017. 864 с. Толковый словарь русской разговорной речи. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. Вып. 1, А – И. М., «Языки славянской культуры», 2014. 776 с. Слово и язык. Сб. научных статей к 80-летию академика Ю.Д. Апресяна / Отв. ред. И.М. Богуславский, Л.Л. Иомдин, Л.П. Крысин. М., «Языки славянской культуры», 2011. 736 с. Толковый словарь русской разговорной речи. Проспект. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., 2010. 346 с. Проблемы лексической семантики. Тезисы международной конференции. IX-е Шмелевские чтения / Отв. ред. Л.П. Крысин, Р.И. Розина. М., Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 2010. 165 с. Современный русский язык: система – норма – узус. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., «Языки славянской культуры», 2010. 480 с. Ермакова О.П. Жизнь российского города в лексике 30-х – 40-х годов ХХ века: краткий словарь ушедших и уходящих слов и значений / Отв. ред. Е.А. Земская и Л.П. Крысин. Калуга, «Эйдос», 2008. 172 с. Язык современного города. Тезисы международной конференции. VШ-е Шмелевские чтения / Отв. ред. М.В. Китайгородская, Л.П. Крысин. М., Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 2008. 169 с. Современный русский язык: активные процессы на рубеже ХХ – ХХI веков. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., «Языки славянской культуры», 2008. 712 с. Просто и занимательно о русском языке. Пособие для учащихся 5-9 классов. Авторы: И.И. Постникова и др. / Научный редактор Л.П. Крысин. М., «Просвещение», 2007. 416 с. Русский язык сегодня. 4. Проблемы языковой нормы / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 2006. 653 с. Проблемы разработки русско-иноязычных словарей (Русский словник. Русская часть словарных статей). Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 2006 (рукопись). 20 а.л. Энциклопедический словарь юного лингвиста. Составитель М.В. Панов / Отв. ред. Е.А. Земская, Л.П. Крысин. М., «Флинта» - «Наука», 2006. 542 с. Проблемы языковой нормы. Тезисы докладов международной конференции. VII-е Шмелевские чтения / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 2006. 158 с. Л.А. Капанадзе. Голоса и смыслы. Избранные работы по русскому языку / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 2005. 333 с. Русский язык сегодня. 3. Сб. докладов Международной конференции «Проблемы русской лексикографии» / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 2004. 364 с. Современный русский язык: социальная и функциональная дифференциация. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., «Языки славянской культуры», 2003. 568 с. Русский язык сегодня. 2. Сб. докладов Международной конференции «Активные языковые процессы конца ХХ века» / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., «Азбуковник», 2003. 634 с. Проблемы семантического анализа лексики. Тезисы докладов международной конференции.V-е Шмелевские чтения / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., 2002. 119 с. Активные языковые процессы конца ХХ века. Тезисы докладов международной конференции. IV-е Шмелевские чтения / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., 2000. 10 а.л. Слово в тексте и в словаре. Сб. статей к 70-летию академика Ю.Д. Апресяна / Отв. ред. Л.Л. Иомдин и Л.П. Крысин. М., «Языки русской культуры», 2000. 648 с. Русский язык сегодня. 1. Сб. докладов Международной конференции «Русский язык в его функционировании» / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., «Азбуковник», 2000. 596 с. Речевое общение в условиях языковой неоднородности / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., “Эдиториал УРСС”, 2000. 224 с. Типология двуязычия и многоязычия в Беларуси / Отв. ред. А.Н. Булыко и Л.П. Крысин. Минск, «Беларуская навука», 1999. 17,4 а.л. Русский язык в его функционировании. Тезисы докладов международной конференции. III-и Шмелевские чтения / Отв. ред. Л.П. Крысин М., 1998.126 с. Облик слова. Сб. статей памяти академика Д.Н. Шмелева / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., “Русские словари”, 1997. 384 с. Арсирий А.Т. Занимательные материалы по русскому языку. Книга для учащихся / Научный редактор Л.П. Крысин. М., “Просвещение”, 1995. 383 с. Апресян Ю.Д., Богуславский И.М., Иомдин Л.Л. 256 с. Лингвистический процессор для сложных информационных систем / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., «Наука», 1992. 256 с. Влияние социальных факторов на функционирование и развитие языка / Отв. ред. Ю.Д. Дешериев и Л.П. Крысин. М., "Наука", 1988. 15,7 а.л. Энциклопедический словарь юного филолога. Языкознание. Составитель М.В. Панов / Научный редактор Л.П. Крысин. М., “Педагогика”, 1984. 352 с. Земский А.М., Крючков С.Е., Светлаев М.В. Русский язык. Учебник. Ч.1 и 2 / Отв. ред. Е.А. Земская и Л.П. Крысин. Изд. 13-е. М., “Дрофа”, 2003. 37 а.л. Социально-лингвистические исследования / Отв. ред. Л.П. Крысин и Д.Н. Шмелев. М., "Наука", 1976. 232 с. Русский язык по данным массового обследования. Опыт социально-лингвистического изучения. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин М., "Наука", 1974. 352 с.

Андрей Галушка «Выступление Черчилля по радио 22 июня определило судьбу мира на многие будущие годы». Решение Черчилля о союзе с СССР в оценке британской историографии Вниманию читателей предлагается обзор бытующих в британской историографии трактовок принятого Уинстоном Черчиллем уже 22 июня 1941 г. решения о союзе с СССР. Ключевые слова: Уинстон Черчилль, Великобритания, Вторая мировая война, сталинский режим, антигитлеровская коалиция, державы-победительницы, британская историография. Andrij Halushka "Churchill's speech on the radio on June 22 determined the fate of the world for many years to come." Churchill's decision on an alliance with the USSR in the assessment of British historiography. Prevalent in British historiography interpretations of the decision on an alliance with the USSR adopted by Winston Churchill on June 22, 1941, are reviewed. Key words: Winston Churchill, Great Britain, World War II, Stalin's regime, anti-Hitler coalition, victorious powers, British historiography. 3 августа 2021 года британская газета «Дэйли Телеграф» на своей регулярной полосе некрологов почтила память умершего 26 июля в возрасте 101 года Эрика Картера. В 1941 году он вместе с другими пилотами 151 крыла Королевских ВВС защищал небо над Мурманском, поднимая свой «харрикейн» с аэродрома Ваенга. Этот во многом забытый эпизод Второй мировой стал возможен после подписания 12 июля 1941 года в Москве соглашения между Британией и СССР, которое обязывало обе страны оказывать разностороннюю помощь и поддержку друг другу в войне против Германии, и не заключать перемирия или мира иначе как по обоюдному согласию. Оно же, в свою очередь, стало возможным в результате решения, принятого британским премьер-министром Уинстоном Черчиллем в день нападения Германии на СССР за двадцать дней до того. Об этом решении Черчилль сообщил в своём выступлении по радио вечером 22 июня 1941 года: «Я должен заявить о решении правительства Его Величества, и я уверен, что с этим решением согласятся в свое время великие доминионы, ибо мы должны высказаться сразу же, без единого дня задержки. Я должен сделать заявление, но можете ли вы сомневаться в том, какова будет наша политика? У нас лишь одна-единственная неизменная цель. Мы полны решимости уничтожить Гитлера и все следы нацистского режима. Ничто не сможет отвратить нас от этого, ничто. Мы никогда не станем договариваться, мы никогда не вступим в переговоры с Гитлером или с кем-либо из его шайки. Мы будем сражаться с ним на суше, мы будем сражаться с ним на море, мы будем сражаться с ним в воздухе, пока, с Божьей помощью, не избавим землю от самой тени его и не освободим народы от его ига. Любой человек или государство, которые борются против нацизма, получат нашу помощь. Любой человек или государство, которые идут с Гитлером, – наши враги… Такова наша политика, таково наше заявление. Отсюда следует, что мы окажем России и русскому народу всю помощь, какую только сможем. Мы обратимся ко всем нашим друзьям и союзникам во всех частях света с призывом придерживаться такого же курса и проводить его так же стойко и неуклонно до конца, как это будем делать мы» [1]. Надо сказать, что, говоря о «решении правительства», Черчилль был, мягко говоря, неточен. В своих мемуарах о Второй мировой (под самим собой разумеющимся названием «Вторая мировая война») он писал: «Когда я проснулся утром в воскресенье 22-го числа, мне принесли новости о вторжении Гитлера в Россию. … У меня не было ни малейших сомнений, в чём состоит наш долг, и какой должна быть наша политика. Ни в том, собственно, что именно нужно сказать. Оставалась лишь задача подобрать слова. … Я провёл целый день, составляя своё заявление. Не было времени на консультации с Военным кабинетом, да это и не было нужно. Я знал, что мы все придерживались одного мнения по этому вопросу»[2]. Таким образом, важнейшее решение принять СССР в качестве союзника в войне против Германии, причём союзника, которому будет оказана активная помощь – в отличие от восприятия Советского Союза просто как «совоюющей стороны» – было фактически принято Черчиллем единолично. Для многих среди британской элиты известие о войне на Восточном фронте означало только то, что в 1941 году вторжения немцев не будет. В комментариях к своему военному дневнику глава имперского генерального штаба генерал сэр Алан Брук, позже фельдмаршал лорд Аланбрук, сказал так: «Моё собственное мнение в то время, как и мнение, разделяемое большинством, состояло в том, что Россия долго не продержится, возможно 3 или 4 месяца, возможно, чуть дольше». Мы исходили из того, продолжает он, что «как нам казалось в июне, Германия не сможет начать вторжение в Англию до октября, а к тому времени погода и зима воспротивятся подобному предприятию»[3]. Сам Черчилль тоже отмечал в воспоминаниях, что «почти все военные придерживались мнения, что силы русских вскоре будут разбиты и в основном уничтожены». Тем не менее, он «делал все, что мог, для оказания помощи вооружением и различными материалами, соглашаясь на отправку в Россию из Соединенных Штатов значительной части того, что предназначалось нам, а также идя на прямые жертвы за счет Англии. В начале сентября на корабле “Аргус” было отправлено в Мурманск примерно две эскадрильи “харрикейнов” для оказания помощи в обороне военно-морской базы и для взаимодействия с русскими силами в этом районе. К 11 сентября эти эскадрильи уже начали боевые действия. Они доблестно сражались на протяжении трех месяцев. Я прекрасно понимал, что в эти первые дни нашего союза мы могли сделать очень мало»[4]. Именно в одной из этих двух эскадрилий и воевал Эрик Картер, упомянутый в самом начале. Надо сказать, что вышеприведенные высказывания показывают спорность бытующего среди некоторых российских популяризаторов истории мнения, что в случае победы Гитлера над СССР правящие круги Британии быстро пошли бы на заключение мира с Германией. Как видим, британское правительство вовсе не рассчитывало на то, что Сталин одержит для них победу над Гитлером – на эту победу в общем особенно и не рассчитывали, а воевать планировали и после гипотетического разгрома СССР. Сам Черчилль в своих мемуарах указывает, что на протяжении более года после вступления СССР в войну против Германии Советский Союз был для Британии скорее обузой, чем помощью в решении ее собственных военных задач. Отмечает он и то, что его оценка способности СССР к сопротивлению была более оптимистична, чем у его военных советников. Однако более поздние исторические работы, сравнивающие картину, представленную Черчиллем во «Второй Мировой войне», с той, которая вырисовывается из всего комплекса исторических источников, вносят существенные коррективы. Дэвид Рейнольдс в своём анализе этой книги Черчилля отмечает неоднократные сохранившиеся в документах свидетельства того, что премьер-министр считал: СССР был близок к поражению во второй половине 1941 года. Более того, Черчилль, приводя в приложении ко «Второй мировой войне» один из официальных документов, купировал (объясняя сокращения «требованиями к объёму книги») собственное предостережение о возможности прорыва немцев через Кавказ и Турцию к ближневосточным нефтепромыслам[5]. Так что и к собственным свидетельствам Черчилля следует относиться с определённой осторожностью. При этом важно иметь в виду, что большая часть британского общества весьма положительно встретила решение Черчилля безоговорочно признать СССР союзником в общей войне против нацизма. Значительная часть британских интеллектуалов, придерживавшаяся левых политических взглядов, смогла быстро забыть о недавнем союзе между режимами Гитлера и Сталина как о кратковременном наваждении, тогда как британский рабочий класс всегда испытывал заметные симпатии к «первому в мире государству рабочих и крестьян». Накануне первой годовщины нападения Гитлера на СССР влиятельный британский еженедельник «Спектэйтор» напечатал статью сэра Бернарда Пэрса, профессора российской истории, под названием «Понять Россию», в которой он писал: «Публикация англо-советского договора была встречена с неизбежным глубоким удовлетворением. Это именно то, о чём горячо просили на бесчисленных общественных собраниях, которые мне пришлось посетить в различных частях королевства, представители всех политических платформ любого оттенка политической мысли – от консерваторов до коммунистов, и довольно часто наиболее красноречивое выражение нашей признательности вкладу России в войну исходило как раз от консерваторов. Это не имеет ничего общего ни с какой политической теорией. Это было благодарное признание огромной ноши, возлежащей на плечах великого и доблестного народа в нашей общей борьбе против сил зла, вместе с искренним желанием, чтобы после войны эта близкая дружба продолжалась, так как без неё невозможен длительный мир в Европе»[6]. Однако существовало и иное мнение, которое саркастически высмеял в своей политической карикатуре в газете «Ивнинг Стандард» 25 июля 1941 года художник Дэвид Лоу. Он изобразил кучку гражданских и военных бюрократов, сидящих на лужайке и наблюдающих за происходящим вдали сражением «нацистов против Советов»; они говорили друг другу: «Это не наша война, на самом деле. Это просто война, чтобы помочь Гитлеру получить всё, что ему нужно, чтобы уничтожить Британию»[7]. Надо сказать, что за год с небольшим до этого, 11 июня 1940 года, Лоу изобразил хоровую капеллу европейских диктаторов: Муссолини, Франко и Сталина, под управлением дирижёра – Гитлера[8]. О недавнем союзе между двумя диктаторскими режимами забыли далеко не все, и это отчасти служило питательной почвой скептического или сдержанного отношения к восприятию сталинского режима как полного союзника Британии, требующего оказания всемерной помощи. Такое же двойственное отношение к решению Черчилля, принятому 22 июня 1941 года, отражено и в британской исторической литературе, начиная с того момента и вплоть до сегодняшнего дня. Среди скептиков можно выделить влиятельного военного теоретика и историка генерал-майора Джона Фредерика Чарлза Фуллера, который в своих «Решающих сражениях Западного мира» писал, процитировав вышеприведенный пассаж из речи Черчилля: «Из этого и похожих заявлений ясно, что г-н Черчилль не понимал, что требуется от него на должности премьер-министра и министра обороны. Во-первых, требовалось выиграть мир, выгодный для его страны, и не могло быть ни моральной, ни политической выгоды в том, чтобы заменить Гитлера на Сталина. Во-вторых, поскольку он объявил своей целью устранение Гитлера и гитлеризма, ему следовало бы различать нацистский режим и большинство немецкого народа. … Эта ошибка продлила войну на годы, и несмотря на окончательную победу, привела к проигранному миру и сделала войну абсурдной. В третьих, поскольку британское правительство было связано с Польшей англо-польским договором и предстало перед фактом её раздела – в котором Сталин был так же виновен, как и Гитлер – г-ну Черчиллю не следовало импульсивно бросать свою страну в объятия Советов, но скорее подождать, пока Сталин попросит помощи, и только затем предложить её при условии отмены Пакта Молотова-Риббентропа 23 августа 1939 года…» [9]. На противоположном полюсе нельзя не упомянуть ещё более влиятельного историка Алана Джона Персиваля Тэйлора, известного своими левыми политическими убеждениями – то есть он был полной противоположностью Фуллера, как можно легко догадаться. В многотомной «Оксфордской истории Англии», в томе «Английская история 1914-1945» он писал, что решение, принятое Черчиллем, было единственно возможным и единственно правильным. Нет сомнений, замечает он, что решение далось Черчиллю легко. Он давно отстаивал союз с Советской Россией. Он поклялся добиться победы любой ценой, и как он сказал в частной беседе, «если бы Гитлер вторгся в ад, то я по крайней мере благоприятно отозвался бы о Дьяволе в Палате общин». Как резюмирует Тэйлор, «В любом случае, у Черчилля не было выбора. Британский народ не был настроен отвергнуть любого союзника после Блица и неудач на Ближнем Востоке. Многие выступали за союз с Советами ещё до Черчилля. В любом случае решение представляло эпохальный шаг в мировой истории. На время были отложены в сторону опасения коммунизма. Великий спор о выборе между Германией и Россией, нависавший над британской внешней политикой с начала столетия и загнавший её в тупик перед войной, был теперь разрешён в пользу России. … Если Россия выдержит нападение Германии, то она станет мировой державой с согласия, и даже при поддержке Британии и Америки. Выступление Черчилля по радио 22 июня определило судьбу мира на многие будущие годы»[10]. Любопытно, что другой военный теоретик и историк, фигура, по значимости равная Фуллеру, Бэзил Генри Лиддел-Гарт, в своей «Истории Второй мировой войны», вышедшей в 1970 году, вскоре переведенной на русский язык и изданной в Соседском Союзе, никак не комментирует решение Черчилля. Как ни удивительно, не упоминает о нём и Алан Кларк в своей вышедшей в 1965 году книге «Барбаросса. Русско-германский конфликт 1941-1945», одной из первых популярных книг по истории советско-германского фронта Второй мировой, вышедших на английском языке[11]. При этом Кларк относился к лагерю скептиков, выразив свои претензии к решению Черчилля, например, в коллективной «Истории Британской империи»: «Британские лидеры, однако, продолжали свои попытки сконцентрировать ресурсы империи для достижения победы на европейском театре, несмотря на тот факт, что с нападением Германии на Россию угроза для Британии снизилась. … В итоге незадействованное военное снаряжение было направлено в Россию, где на то время эффект от него был в лучшем случае маргинальным, вместо того, чтобы уйти на Дальний Восток, где эффект, который оно могло бы оказать, стал бы решающим»[12]. Таким образом, фактически читателю здесь намекают, что причиной британской военной катастрофы зимы 1941-42 годов в Малайе и Сингапуре была помощь, оказанная Британией Советскому Союзу в соответствии с решением, принятым Черчиллем. Очень влиятельный военный историк Джон Киган в своей книге о Второй Мировой войне прямо не критикует решение Черчилля, но фактически подходит близко к мнению Кларка о том, что Британия сама не имела избытка вооружения, чтобы посылать его в СССР. При этом он тоже отмечает слабую совместимость союзников: Британия и Америка оказались вдруг в состоянии «неожиданного и ненамеренного» союза «с марксистским государством, которое не только проповедовало неизбежное, необходимое и желательное падение капиталистической системы, но до июня 1941 года по собственной воле было связано пактом о ненападении и экономическом сотрудничестве с общим врагом»[13]. Известный журналист и историк Пол Джонсон в своем труде по истории ХХ века также обращает внимание на то, что у Британии по сути не было никаких обязательств по отношению к СССР, который до самого момента германского вторжения помогал военным усилиям Гитлера. Он акцентирует внимание на единоличности принятого Черчиллем решения, хотя также отмечает, что его министр иностранных дел Энтони Иден был ещё более горячим сторонником оказания помощи СССР (как пишет Джонсон, под влиянием одного своего советника, кембриджского интеллектуала, считавшего ГУЛАГ приемлемой платой за модернизацию СССР). Джонсон замечает, что помощь была предоставлена безо всяких предварительных условий, без контроля над её использованием, под личное усмотрение Сталина. В противовес принятому решению Джонсон напоминает о предложении, высказанном тогда же Джорджем Кеннаном (впоследствии автором знаменитой «Длинной телеграммы») о том, что Государственному Департаменту США следует рассматривать СССР как «попутчика», а не как «политического союзника», и что помощь должна быть оказана исходя из собственных интересов. По мнению как Кигана, так и Джонсона, с точки зрения морали Сталин был не лучше Гитлера, так что консультироваться с ним по поводу послевоенного устройства мира было сомнительным предприятием[14]. Существует также мнение, что Черчилль принял своё решение поддержать Сталина, исходя исключительно из краткосрочных соображений и не принимая во внимание какие-либо долгосрочные аргументы (как то вышеупомянутое послевоенное устройство мира) именно потому, что не думал, что эти долгосрочные аргументы возникнут: шансы СССР на победу он считал ничтожными и полагал, что надо только максимально продлить то время, на которое гитлеровская военная машина будет занята на советских просторах. Такое мнение можно, например, встретить в довольно критической биографии Черчилля пера Джона Чармли[15]. Впрочем, автор другой биографии Черчилля, тоже весьма критически настроенный к предмету своего повествования, считает, что причиной такого решения Черчилля как раз были его оптимизм и вера в то, что СССР продержится дольше, чем считали в июне 1941 года военные эксперты. Её автор, Рой Дженкинс, до того, как встать во главе Оксфордского университета, был политиком высшего разряда, находясь у вершины руководства Лейбористской партии. В соответствии с его левыми политическими убеждениями у него нет рассуждений о моральной эквивалентности Сталина и Гитлера[16]. Официальный биограф Черчилля Мартин Гилберт (автор весьма многочисленных работ на самые разные исторические темы) также отмечал оптимизм Черчилля, особенно проявившийся в его высказывании о том, что он ставит 500 к одному, что «русские будут всё ещё сражаться, и сражаться победоносно, через два года» – в ответ на мнение Идена и сэра Стаффорда Криппса, британского посла в Москве, о том, что СССР вряд ли продержится более шести недель. Его секретарь записал тогда его слова, ибо, как он сказал через девять лет, «это было настолько отчаянное предвиденье и настолько радикально отличавшееся от точки зрения всех остальных». Гилберт также отмечает, что Черчилль незамедлительно поставил от своего имени вопрос об усилении воздушных налётов на Германию, а кроме того предложил делиться со Сталиным данными расшифровки немецких радиоперехватов[17]. Однако в недавно опубликованной новой биографии Черчилля Эндрю Робертс (из-под пера которого также вышли биографии Наполеона и буквально на днях – короля Георга ІІІ, помимо серии книг по истории стран английской сферы влияния) напоминает, что за день до нападения Гитлера на СССР Черчилль утверждал, что «Россия несомненно потерпит поражение» в скорой войне с Германией – но при этом добавил, что тем не менее он приложит «любые усилия для помощи России». Робертс также указывает, что в разговоре Черчилля с Иденом последний придерживался той точки зрения, что помощь новой жертве нацистской агрессии должна быть ограничена только военными вопросами, «так как политически Россия не лучше Германии, и полстраны будет возражать против слишком близкой с ней ассоциации». Как видим, позиция Идена у Робертса отличается от того, как она представлена у Джонсона. Что интересно, в ходе обсуждений ситуации 22 июня сам Черчилль – вполне в соответствии с его собственными представлениями о себе как о «наиболее последовательном враге коммунизма» – в своем выступлении того же дня по радио откровенно поддразнивал симпатизировавшего СССР Криппса (политически находившегося на левом крыле Лейбористской партии), говоря ему о том, что «русские это варвары» и «ни тончайшей ниточки нельзя протянуть от коммунистов до даже самых нижайших представителей человечества». Что, тем не менее, не помешало ему безоговорочно протянуть руку помощи этим варварам[18]. Как отмечает в той же связи Робертс в одной из своих более ранних книг, Черчилль был готов подчинить свои идеологические убеждения более высокой цели[19]. Он оценивал начало германо-советской войны как четвёртый поворотный пункт Второй мировой после падения Франции, Битвы за Британию и принятия закона о ленд-лизе. «Это было послано Богом – мы ничего для этого не сделали»[20]. Известный военный историк Ричард Холмс обращает внимание на то, что Черчилль весьма серьёзно рассматривал возможность высадки десанта в Норвегии, что, с одной стороны, в случае успеха облегчило бы отправку конвоев в Мурманск, ослабив угрозу для них со стороны немецкой авиации и флота, а с другой, стало бы ответом на требования левых политических сил (которые в свою очередь были ретрансляцией требований советского руководства) о немедленном открытии «второго фронта» на континенте. Этим намерениям не довелось быть реализованными из-за отчаянного противодействия верхушки британского генералитета (опиравшегося на реалистичную оценку сил и возможностей британских вооружённых сил на тот момент)[21]. Известный журналист, репортёр и историк Макс Хастингс, автор множества книг о военной истории прошлого века, и особенно о различных аспектах и эпизодах Второй Мировой войны, в своей биографии Черчилля в период 1940-1945 годов, названной «Лучшие годы», также уделяет внимание обстоятельствам принятия британским премьером решения о союзе с СССР. Хастингс подробно напоминает о предшествующем антикоммунизме Черчилля, а также об уже упоминавшемся крайнем скептицизме британского истеблишмента по отношению к сталинскому режиму. Он приводит примеры того, как его представители выражали желание, чтобы «немцы и русские перебили бы друг друга», или критиковали Идена и его министерство за то, что «они считают, что русские это нормальные люди», тогда как «это не так, они азиаты, и с ними надо вести себя иначе и весьма жёстко». По мнению Хастингса, Черчилль, скорее всего, просто не видел иного выхода. В этом он был солидарен со многими британцами. Хастингс приводит высказывание одной британки: «Мне почему-то кажется, что Сталин гораздо лучше может справиться с Гитлером, чем кто-либо из нас». При том, что он «выглядит весьма неприятной личностью»[22]. В другой книге о том же периоде жизни Черчилля Аллен Паквуд подчёркивает, что первоначально правительство Великобритании стремилось предотвратить использование британскими коммунистами союза с СССР как средства усиления своего политического влияния. По мнению Паквуда, Черчилль не искал союза с СССР, но когда наступило 22 июня 1941 года, единолично принял радикальное решение, которое, как он считал, было в интересах его страны[23]. В последнее десятилетие появилось весьма значительное число книг, посвящённых Второй мировой войне, в том числе однотомных обзоров. Вопросу, о котором идет речь в настоящем обзоре, обычно находится место, хотя довольно часто в виде простой констатации факта. Джеффри Робертс (автор нескольких известных книг об участии СССР во Второй мировой войне) в своей книге «Войны Сталина» приводит большой абзац из речи Черчилля вечером 22 июня 1941 года (включая слова о том, что «никто не был более последовательным врагом коммунизма…»), сопроводив его фразой о том, что это решение наверняка принесло существенное облегчение Сталину[24]. Подобную же трактовку, сопровождающуюся замечанием о том, что подозрения Сталина по отношению к Британии и Черчиллю имели под собой основания, можно найти и у Гордона Корригана в его «военной истории» Второй мировой[25]. Майкл Бэрли (автор книг о Третьем рейхе, об истории терроризма и политического насилия) в своей истории Второй Мировой – несмотря на название книги: «Моральная схватка» – никак не коснулся моральной дилеммы, стоявшей перед Черчиллем при принятии такого решения, но отметил сложности, возникшие в связи с советскими требованиями признать аннексию стран Балтии[26]. Норман Дэйвис в своей книге о Второй мировой войне как раз уделяет много внимания моральной стороне вопроса. Он касался этой темы и в своих более ранних книгах, например, в работе по истории Польши, но также и в книге по истории Британских островов: «Черчилль… имел мало иллюзий о моральном ущербе, связанном с союзом со Сталиным. … Он хорошо знал, что приверженность Сталина демократии и свободе была не больше, чем у Гитлера. … И британское правительство закрыло глаза на массовые преступления Сталина»[27]. В своей «Европе на войне» Дэйвис отмечает, что за последние десятилетия как историкам, так и широкой общественности стало гораздо труднее закрывать глаза на преступления сталинского режима, и что эти преступления сложно назвать менее отвратительными оттого, что Сталин сражался на «правильной стороне». И всё более распространенным становится мнение о том, что «в соревновании диктаторов как воплощений зла слишком сложно приписать победу кому-то одному»[28]. Хотя, как можно видеть из ранее упомянутой книги Фуллера, не говоря уже о часто приводимых цитатах из мнений британцев о сталинском режиме в 1941 году, в этом случае новое тоже есть ничто иное как хорошо забытое старое – а может, и не то чтобы совсем забытое. В своей книге о советско-германском фронте «Абсолютная война» Крис Беллами, в свою очередь, высказывает мнение, что как минимум поначалу британское отношение к новому союзнику было скорее как к «совоюющей стороне», вплоть до неупотребления термина «союзник»: «Я избегаю выражения “союзники”», писал генерал-лейтенант сэр Генри Паунолл, вице-президент Имперского генерального штаба, поскольку эти союзники, по его мнению, представляли собой «грязную банду воров и убийц, сами закоренелые предатели. Хорошо наблюдать, как два наибольших головореза Европы, Гитлер и Сталин, воюют друг с другом»[29]. Ту же цитату, характеризующую отношение британской военной верхушки к сталинскому режиму, приводит в своей книге о дипломатии Второй мировой писатель и телеведущий Лоренс Рис[30]. Джонатан Фенби, в свою очередь, приводит слова Черчилля о том, что начальники видов вооружённых сил в 1941 году воспринимали любую передачу военных средств Советскому Союзу как будто с них живьём сдирали куски кожи[31]. В вышедшей к 80-летию начала операции «Барбаросса» книге Джонатана Димблби (который ранее написал книги о войне в Северной Африке и о Битве за Атлантитку) вообще утверждается, что, по мнению Черчилля, поставки вооружений в СССР были всего лишь жестом новому союзнику[32]. В новой двухтомной работе о Второй мировой войне с британской перспективы Дэниел Тодман, давая в общем обычное описание выступления Черчилля 22 июня 1941 года, акцентирует внимание не столько на скептическом отношении военной верхушки, сколько на отношении среднего класса, приводя в качестве тех, кого Черчиллю не удалось убедить, писателей Ивлина Во и Джона Толкиена, рассматривавших (в том числе под влиянием собственной глубокой католической веры) войну как защиту западной христианской цивилизации от варваров. Тодман отмечает, что тем не менее вскоре практически все они поддержали Черчилля. Кроме того, решение Черчилля, по его мнению, было также вызвано тем, что он считал, что нападение Германии на СССР приблизит момент вступления в войну США – а с этим была связана главная надежда Черчилля на победу. Джеймс Холланд во втором томе своей трёхтомной «Войны на Западе» (пока опубликовано только два первых тома, но автор в промежутке выпустил книги о кампании в Нормандии и на острове Сицилия, до этого опубликовав несколько книг о войне в воздухе, о Средиземноморском театре и о войне в Бирме) также отмечает смешанное отношение в Британии к нападению Гитлера на СССР и выражает мнение, что решение Черчилля было продиктовано «реальной политикой» и соображением, что «враг моего врага мой друг»[33]. Мнения о союзе Британии с СССР встречаются также в книгах, посвящённых более широким темам, чем только Вторая Мировая война. Найалл Фергюсон, известный своими работами об истории денег, цивилизации, колониализма, в книге о глобальном военном насилии в прошлом веке пишет, что западные державы нашли себе союзника, который с моральной точки зрения был, как они считали, не лучше, чем противник, но был лучше, чем они сами в деле ведения тотальной войны. Для Фергюсона ничто так не символизирует лицемерие западных демократий, как визит во время войны американского вице-президента к советским колымским концлагерям[34]. Хотелось бы завершить этот обзор книгой не британского, а американского исследователя, но вышедшей в том числе и в Британии, и встреченной рецензиями в британских средствах массовой информации, представляющими самый широкий спектр мнений, от очень положительных до крайне отрицательных. Это книга Шона Мак-Микина «Война Сталина»[35]. Согласно Мак-Микину, вся Вторая мировая война была во многом якобы результатом сознательной политики Сталина, стремившегося использовать германский реваншизм и японский экспансионизм для подрыва межвоенного мира и распространения собственного влияния на как можно большие территории. В этом изложении Черчилль и Рузвельт предстают достаточно наивными политиками, не раскусившими намерения их «союзника», во многом находившимися под влиянием сталинских агентов на разных уровнях, и в итоге позволившими сталинскому режиму захватить половину Европы. Тот факт, что оценка этой книги британскими историками (при том, что в ней нашлось достаточное количество фактических неточностей и ошибок) оказалась столь разнообразной, ещё раз показывает, что даже по истечении 80 лет с момента, когда премьер-министр Соединённого Королевства Уинстон Черчилль протянул руку помощи СССР в общей войне против нацизма, мнения о правильности этого решения и о его мотивах остаются столь же разноречивыми, как и в 1941 году. Андрей Галушка – независимый исследователь chestnut.ah@googlemail.com [1] Цитируется по: Уинстон Черчилль, «Вторая мировая война», «Альпина нон-фикшн», 2010. Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru) [2] Winston S. Churchill, Second World War, abridged edition. Penguin Books, 1989, p.455. Здесь и далее, если особо не оговорено, перевод с английского сделан автором. [3] Field Marshal Lord Alanbrooke, War Diaries 1939-1945. Weidenfeld & Nicolson, 2001, p.166. [4] Цитируется по: Уинстон Черчилль, «Вторая мировая война», «Альпина нон-фикшн», 2010. Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru) [5] David Reynolds, In Command of History. Churchill Fighting and Writing the Second World War. Random House, 2005, pp.253-255. [6] Fiona Glass, Philip Marsden-Smedley (eds.), Articles of War. The Spectator Book of World War II, Grafton Books, 1989, p.212. [7] Mark Bryant, World War II in Cartoons, Bison Books, 1989, p.68. [8] Ibid., р.50. [9] Major General J.F.C.Fuller CB CBE DSO, Decisive Battles of the Western World and their influence upon history, Volume III From the American Civil War to the end of the Second World War, Cassel&CO, 1956, pp.449-450. [10] A.J.P.Taylor, F.B.A., Fellow of Magdalen College Oxford, English History 1914-1945. Oxford University Press 1963, pp.528-529. [11] На русском книга вышла в 2004 году под названием «План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941–1945». [12] Stephen W.Sears (ed.), The Horizon History of the British Empire, Time-Life Books, 1973, pp.458-459. [13] John Keegan, The Second World War. Pimlico, 1989, pp. 257-258. [14] Paul Johnson. Modern Times. A Histiry of the World from the 1920s to the 1990s. Phoenix, 1992, pp. 384-385. [15] John Charmley. Churchill: The End of Glory. A Political Biography. Hodder and Stoughton, 1993, p.453. [16] Roy Jenkins. Churchill. Macmillan, 2001, p.660. [17] Martin Gilbert. Churchill. A Life. 1991, Electronic Edition Rosetta Books 2014, p.701. [18] Andrew Roberts, Churchill. Walking with Destiny. Allen Lane 2018, pp.659-661. [19] Andrew Roberts, Hitler and Churchill. Secrets of Leadership. W F Howes 2004, p.200. [20] Andrew Roberts, Masters and Commanders. How Roosevelt, Churchill, Marshall and Alanbrooke Won the War in the West. Allen Lane 2008, p.51. [21] Richard Holmes, In the Footsteps of Churchill. BBC Books 2005, pp.216-217. [22] Max Hastings, Finest Years. Churchill as Warlord. 1940-45. Harper Collins, E-book edition, 2009. Chapter Six, Comrades. [23] Allen Packwood, How Churchill Waged War. The Most Challenging Decisions of the Second World War. Frontline Books, 20018, pp.80-82. [24] Geoffrey Roberts, Stalin’s Wars. From World War to Cold War, 1939-1953. Yale University Press, 2006. P.92. [25] Gordon Corrigan. The Second World War. A Military History. Atlantic Books, 2010, p.191. [26] Michael Burleigh, Moral Combat. A History of World War II. Harper Press, 2010, pp.253-255. [27] Norman Davies, The Isles. A History. Macmillan, 1999, pp.897-898. [28] Norman Davies, Europe at War. 1939-1945. No Simple Victory. Macmillan, 2006, p.66. [29] Chris Bellamy, Absolute War. Soviet Russia in the Second World War. Macmillan, 2007, p.409. [30] Laurence Rees, World War Two Behind Closed Doors. Stalin, the Nazis and the West. BBC Books, 2008, pp.97-98. [31] Jonathan Fenby. Alliance. The Inside Story of How Roosevelt, Stalin & Churchill Won One War and Began Another. Pocket Books, 2008, p.67. [32] Jonathan Dimbleby, Barbarossa. How Hitler Lost the War. Viking, 2021, pp.160-162. [33] James Holland, The War in the West. A New History. The Allies Fight Back 1941-1943. Corgi Books, 2017, pp.30-31. [34] Niall Ferguson, War of the World. History’s Age of Hatred. Allen Lane, 2006, p.532. [35] Sean McMeekin, Stalin’s War. Allen Lane, 2021.

Филатов Г.А. Отношение к Франсиско Франко и его наследию в современной Испании В статье рассматривается вопрос отношения к франкистскому наследию в современной Испании. Недавнее прошлое было актуальной проблемой в стране в годы непосредственно после смерти Франсиско Франко в 1975 г. Однако тогда представители разных спектров политической жизни договорились о том, чтобы не преследовать никого за преступления прошлого. С середины 2000-х гг. этот консенсус перестает устраивать часть политического спектра. А в конце 2010-х политика в отношении исторической памяти выходит на первый план политической жизни. Правительство Испанской социалистической рабочей партии реанимирует закон об исторической памяти 2007 г., а также добивается выноса тела Франко из мемориального комплекса «Долина павших». Причины таких действий в значительной мере связаны с необходимостью консолидировать чрезвычайно фрагментированную политическую систему страны. Осуждение франкизма является одним из факторов, объединяющих не только левые общеиспанские партии, но и региональные силы. Это позволяет добиваться взаимодействия прежде всего с сепаратистскими каталонскими партиями. Ключевые слова: Испания, Франко, франкизм, историческая память, демократическая память Filatov G.A. Attitude toward Francisco Franco and His Legacy in Modern Spain The article examines the issue of attitudes towards the Francoist heritage in modern Spain. The recent past was an urgent problem in the country in the years immediately after the death of Francisco Franco in 1975. However, then representatives of different spectra of political life agreed not to prosecute anyone for the crimes of the past. Since the mid-2000s this consensus ceases to suit part of the political spectrum. And in the late 2010s, historical memory politics came to the fore in political life. The government of the Spanish Socialist Workers' Party is reviving the 2007 Law on Historical Memory, and is also seeking the removal of Franco's body from the Valley of the Fallen memorial. The reasons for such actions are largely related to the need to consolidate the country's extremely fragmented political system. The condemnation of Francoism is one of the factors uniting not only the leftist all-Spanish parties, but also regional forces. This makes it possible to achieve interaction primarily with the separatist Catalan parties. Key words Spain, Franco, Francoism, historical memory, democratic memory Испанское общество отличается значительной раздробленностью, как территориальной, так и политической. Эта фрагментированность нашла отражение в парламенте страны, где помимо четырех общеиспанских партий заседает 11 региональных. Ещё одной границей, разделяющей испанцев, является отношение к своему недавнему прошлому, прежде всего к правлению диктатора Франсиско Франко и его наследию. Однако, как ни парадоксально, в данный момент этот вопрос скорее способен уменьшить раскол в испанском обществе. Большинство историков, затрагивавших вопросы исторической политики в Испании, отмечают в первую очередь роль этой проблемы в разделении страны. В значительной мере это касается российских исследователей [Гранцева, 2018; Бухармедова 2017; Хенкин, 2019]. Зарубежные ученые чаще концентрируют свое внимание на том, что подход к прошлому, избранный правительством социалистов, направлен на восстановление справедливости и сохранение памяти о жертвах франкизма [Bernecker, 2020; Fernández, 2008; Mace, 2012; Soler Paricio, 2019; Richards, Ealham, 2005]. Часть исследователей отмечает, что принимаемые меры явно недостаточны [García de las Heras González, 2019]. Некоторые авторы обращают внимание на то, что такой поход со стороны социалистов приводит к радикализации недовольных этой политикой [Arroyo Menéndez, 2020]. Во всех указанных работах обходится стороной тезис о том, что политика исторической памяти, какое бы наполнение она ни получала, приводит к консолидации групп внутри общества. Каким образом это происходит? Во-первых, появляется общая повестка, объединяющая людей независимо от их позиции. Во-вторых, хотя эта дискуссия приводит к появлению групп с разными точками зрения, в Испании, на наш взгляд, чрезвычайно фрагментированная политическая система в результате хотя бы отчасти оказывается двухполюсной. Чтобы доказать этот тезис, необходимо рассмотреть предысторию актуальной ситуации с исторической памятью, а затем проанализировать отношение политических партий к этой проблеме. Анализу следует подвергнуть политические программы, заявления лидеров партий, а также практику голосования по вопросам исторической памяти разных партий. Наиболее правильным был бы, конечно, анализ опросов общественного мнения и изменений в обществе в моменты обсуждения законов об исторической памяти, выносе тела Франко из монументального комплекса «Долина павших». Однако для того, чтобы получить информацию об изменении общественного мнения по этим вопросам, нужны опросы, проводимые по единой системе одним органом на протяжении длительного времени. К сожалению, в распоряжении исследователей таких данных нет. Главная социологическая служба Испании Центр социологических исследований (CIS - Сentro de investigaciónes sociológicos) не проводил регулярные опросы об отношении испанцев к наследию франкизма, ограничиваясь периодическими исследованиями. Последний подобный опрос датирован 2008 г. Он был приурочен к 30-летию принятия демократической конституции [Memorias De La Guerra Civil Y El Franquismo, 2008]. В нашем распоряжении есть лишь отдельные опросы, проведенные разными организациями по заказу СМИ в связи с конкретными событиями или историческими датами. Основная проблема связана с тем, что каждый раз вопрос формулируется по-разному, что не дает возможности получить полноценную картину изменений. И тем не менее такие опросы позволяют составить общее представление о векторе изменений общественного отношения к Франко и его наследию. Проблема исторической памяти не всегда стояла так остро в постфранкистской Испании, как в конце 2010-х гг. В первые десятилетия после смерти Франсиско Франко в элите общества сложился консенсус: преступления франкизма официально не обсуждались, к ответственности за них не привлекали, а взамен франкистская элита не мешала проводить демократизацию общества [Yeste, 2010]. С такой политикой умолчания согласились представители разных частей испанского политического спектра: и бывшие франкисты, и их заклятые враги - коммунисты. Некоторые историки называют эту ситуацию коллективной самоцензурой [Aguillar, 2008. P. 35.]. Такой подход не нов. Идея взаимного забвения того, что было в годы гражданской войны, возникла еще во времена правления Франко. В 1956 г. Коммунистическая партия Испании выдвинула идею национального примирения, одновременно отказавшись от вооруженной борьбы с диктатурой [Rueda Laffond, 2016]. В 1960-е гг. уже сам франкистский режим принимал законы, которые снимали ответственность за сотрудничество с властями Республики перед войной и во время нее. Самым важным среди них была амнистия 1969 г. Она провозглашала истекшим срок давности по всем деяниям до 1 апреля 1939 г., когда гражданская война была официально закончена [Aguillar, 2008, p. 173]. После смерти Франсиско Франко в 1975 г. практика отказа от преследования за преступления прошлого продолжилась. Главным постфранкистским законодательным актом, который определил официальное отношение к преступлениям, совершенным в годы диктатуры и войны, стал закон 1977 г. [Ley 46/1977 de Amnistía, 1977]. Он имел двоякую направленность. С одной стороны, он амнистировал всех, кто был осужден или мог быть осужден за политические преступления в соответствии с франкистскими законами. С другой, не подвергались преследованиям и все государственные служащие, которые занимались наказанием испанских граждан по политическим мотивам. Политическая амнистия чрезвычайно волновала жителей страны в первые годы перехода от диктатуры к демократии. Согласно данным социологических опросов, которые приводятся в статистическом сборнике 1982 г., среди мер, которые испанцы в первую очередь ожидали от нового короля Хуана Карлоса I, амнистию на первое место ставили 61% респондентов [López Pintor, 1982. P. 96]. Опрос, опубликованный в сентябре 1977 г. накануне принятия закона об амнистии, демонстрирует широкую поддержку этого решения. 61% считали, что оно должно распространяться на все группы, которые отказались от насилия как средства политической борьбы (следует отметить, что в это время баскская организация ЭТА продолжала использовать террор). В то же время 33% опрошенных считали, что амнистию необходимо расширить [Indulto Y Amnistía, 1977]. В этих опросах не поднималась проблема наказания за преступления франкистского режима. Поэтому вполне уместно интерпретировать такие данные именно как поддержку прекращения политических преследований, а не прощения тех, кто эти преследования осуществлял. Можно предположить, что в годы перехода от диктатуры к демократии для жителей Испании существовали более насущные проблемы, чем наказание виновных в репрессиях. Вместе с тем необходимо признать, что достоверных статистических данных, подтверждающих этот тезис, у нас недостаточно, так как таких вопросов в те времена социологи не задавали. Тем не менее у нас есть возможность представить, как менялось отношение к франкизму, благодаря нескольким опросам, которые проводились государственным Центром социологических исследований в 1985, 1989, 1994, 1995 и 2008 гг. В 1985 г. на вопрос о том, что они думают о периоде правления Франсиско Франко, 44% опрошенных ответили, что в это время было и хорошее, и плохое. 28% посчитали этот период только плохим, 17% - хорошим [Ciudadanos y partidos políticos en el sur de Europa, 1985]. Опрос 1989 г. продемонстрировал схожие цифры: во франкизме было хорошее и плохое - 45%, только плохое - 27%. Уменьшилось, правда, количество тех, кто считал франкизм в общем хорошим периодом - 13% [Cultura política (II), 1989]. В исследовании 1994 г. вопросы были сформулированы иначе, поэтому их нельзя использовать для суждения о тенденциях [Barómetro de diciembre 1994, 1994]. Однако достаточно позитивным франкизм назвали 24%, малопозитивным - 32%, а исключительно негативным - 21%. Варианта, что режим имел и положительные, и отрицательные стороны, в этот раз предложено не было. Следующее исследование 1995 г., приуроченное к 20-летию смерти Франко, снова включило в себя традиционный набор вариантов ответов. Оно демонстрирует более серьезные изменения. Количество опрошенных, полагающих, что у франкизма были и хорошие, и плохие стороны, несколько выросло (48%). Тех, кто оценивал этот период положительно, стало еще меньше (11%). А вот число тех, кто считал это время исключительно отрицательным, выросло до 34% [Barómetro de diciembre 1995, 1995]. Таким образом, на протяжении 10 лет можно наблюдать увеличение доли тех, кто отрицательно относится к периоду диктатуры. Наиболее разносторонним исследованием отношения испанцев к франкизму и его наследию стал опрос 2008 г. В нем, к сожалению, вопросы и варианты ответов были сформулированы иначе. И все же они позволяют сделать вывод, что среди испанцев усиливалось негативное отношение к франкистскому прошлому. Так, на вопрос о том, какие чувства в первую и во вторую очередь вызывает этот период в истории, 23,5% опрошенных отметили, что в первую очередь он вызывает гнев, 16% - грусть. В то же время 58% опрошенных заявили, что у франкизма были и хорошие, и плохие стороны [Memorias de la guerra civil y el franquismo, 2008]. 2008 г. знаменовал важную веху в вопросе изменения отношения к Франко и его наследию в Испании. С этого года начал действовать закон об исторической памяти, одобренный испанскими кортесами в конце 2007 г. Произошел окончательный отказ от политики забвения, которая была принята при переходе от диктатуры к демократии. Документ признавал незаконным насилие, совершенное по идеологическим и политическим мотивам во время гражданской войны и в годы диктатуры. Жертвы франкистского режима получали материальную компенсацию и пенсии. Государство брало на себя обязательство помогать с поиском и идентификацией останков жертв, покоящихся в братских могилах. Закон также объявлял целью избавиться от символов франкизма, за исключением тех, что представляют культурную ценность [Ley 52/2007, de 26 de diciembre, 2007]. Этот акт, принятый правительством социалистов, вызвал острую критику со стороны их основных противников – Народной партии. И в это время вопрос об отношении к франкизму стал частью предвыборной кампании. Так, глава Народной партии Мариано Рахой пообещал покончить с этим законом в случае победы на выборах, которые были назначены на 2008 г. [Rajoy promete bajar los impuestos si gana las elecciones, 2007]. При этом в 2008 г. опрос общественного мнения показывал широкую поддержку этого закона: 41% респондентов считали его необходимой мерой и лишь 28% - несвоевременным решением, которое «воскрешает прошлое» [Memorias de la guerra civil y el franquismo, 2008]. Уместно предположить, что это способствовало поражению Народной партии на выборах в 2008 г. Однако разразившийся в том же году мировой финансовый кризис позволил ей взять реванш на выборах в 2011 г. Мариано Рахой, возглавив правительство, исполнил свое обещание и действительно сократил расходы на претворение в жизнь закона об исторической памяти. И на протяжении его правления акт не функционировал, хотя и не был отменен [Junquera, 2013]. Ситуация резко изменилась в 2018 г., когда правительство Рахоя было отстранено от власти вотумом недоверия. С этого момента вопросы исторической памяти оказались в центре политической жизни Испании. Этому способствовал расклад сил в парламенте. После отставки Рахоя социалисты смогли сформировать правительство меньшинства, которое опиралось на широкую коалицию разношерстных сил. Вместе с ними против правого кабинета проголосовали левые популисты из «Унидас Подемос», а также почти все регионалистские партии за исключением двух: из Наварры (Союз наваррского народа) и Астурии (Форум граждан). Обе они тесно связаны с Народной партией [Qué han votado los partidos y por qué en la moción de censura a Rajoy, 2018]. Это голосование было автоматическим избранием лидера социалистов Педро Санчеса главой правительства, так как по испанской конституции (ст.113) вотум недоверия включает в себя и кандидатуру нового премьер-министра. Тем не менее проблема заключалась в том, чтобы полученную власть удержать. Править можно было только опираясь на широкую коалицию, поскольку большинство депутатов было у Народной партии. А разногласий внутри коалиции, которая ее отстранила от власти, было предостаточно. Наибольшую проблему представляли каталонские партии, борющиеся за независимость своего региона. Однако именно их голоса определили успех социалистов в приходе к власти. Без их поддержки нельзя было принять ни одного закона. В этих условиях новый глава кабинета вынужден искать такие темы, которые бы объединяли столь разношерстные силы и не вызывали возражений у каталонских сил. То, что без поддержки партий из этого региона правительство социалистов не может править, было продемонстрировано в феврале 2019 г. Тогда каталонские партии отказались проголосовать за новый бюджет, и это привело к необходимости провести новые выборы [Los independentistas tumban los Presupuestos y abocan a Sánchez a elecciones, 2019]. Темой, способной объединить коалицию партий, стала политика исторической памяти, в первую очередь отношение к франкистскому прошлому. Неудивительно, что социалисты начали заниматься этой проблемой едва ли не в первую очередь. До этого прошлое не оказывалось в центре внимания, хотя и играло важную роль в риторике социалистов. Так, в программе Испанской социалистической рабочей партии (ИСРП) 2015 г. раздел, в котором ставилась задача возобновить работу закона об исторической памяти, находился на 90 странице из 270 [Programa electoral PSOE. Elecciones generales 2015, 2015]. Уже через месяц после формирования правительства в июне 2018 г. на повестку дня был поставлен вопрос о том, чтобы перенести останки Франсиско Франко из мемориального комплекса «Долина павших» [Junquera, 2018]. В августе в рамках министерства юстиции создается генеральная дирекция по исторической памяти (Dirección General para la Memoria Histórica), призванная следить за исполнением и реализацией положений закона об исторической памяти 2007 г. [Real Decreto 1044/2018, 2018]. Такое повышенное внимание к прошлому cо стороны социалистов контрастирует с уровнем озабоченности испанцев этой темой, о чем свидетельствуют данные государственного Центра социологических исследований. Он регулярно изучает, какие проблемы опрашиваемые считают наиболее актуальными (опросы «барометр общественного мнения» проводятся каждый месяц за исключением августа). За всю вторую половину 2010-х гг. и начало 2020-х гг. вопросы исторического прошлого ни разу не фигурировали среди возможных ответов. Необходимо отметить, что респондентам предлагается в среднем 45 вариантов, которые могут дополняться в зависимости от общественной ситуации. Так, с весны 2020 г. были добавлены варианты ответа, связанные с эпидемией коронавируса. Можно предположить, что исторические темы специально не добавляют в опрос из-за их деликатности, однако среди вариантов ответа присутствуют куда более деликатные опции. Так, в качестве актуальной проблемы можно выбрать вариант «монархия». Все это позволяет сделать вывод, что вопросы исторической памяти не входят в число наиболее значимых для испанцев. Несмотря на это, вплоть до начала эпидемии коронавируса именно история, а точнее проблема отношения к франкизму стала одной из центральных тем испанской политической жизни. Максимального накала общественная дискуссия достигла в связи с переносом останков Франсиско Франко из Долины павших в октябре 2019 г. Отношение к этому акту вполне уместно считать отображением общего отношения к наследию Франко. Грандиозный мемориальный комплекс, возведенный в годы диктатуры, остается в значительной мере символом франкистского режима. Нахождение останков диктатора в нем воспринималось как прославление его режима и деятельности. Об отношении испанцев к его перезахоронению мы можем судить лишь по данным частных социологических служб, собранных по заказу некоторых средств массовой информации, так как государственный Центр социологических исследований опросов по данной теме не проводил. Нам удалось найти шесть подобных исследований за период 2018-2019 гг. Два опроса были проведены летом 2018 г. сразу после того, как социалисты, придя к власти, заявили о планах по перезахоронению диктатора. Они были сделаны агентством Sigma Dos для газеты El Mundo и Sociométrica для El Español. Оба продемонстрировали, что большинство опрошенных поддерживают планы правительства: 41% и 46% соответственно - за, 39% и 35% - против [Lardiés, 2018; Sanmartín. 2018]. Новая серия опросов прошла уже непосредственно до и после эксгумации тела испанского диктатора в октябре 2019 г. Таких опросов было опубликовано четыре: в El Diario (подготовлено Celeste-Tel: 43% за, 35% против); El Periódico (GESOP: 55% за, 24% против); El Español (Sociométrica: 42% за, 42% против); El Mundo (Sigma Dos: 43% за, 33% против). Средний показатель поддержки переноса останков диктатора из Долины павших составил 46%, в то время как против выступили в среднем 34% опрошенных [Cortizo, 2019; Pascual, 2019; Ramírez, 2019; Carvajal, 2019]. Эти данные позволяют сделать вывод, что большинство испанцев (чуть менее половины) одобрили действия правительства, хотя и число противников составило около трети населения страны. О том, какие группы испанцев выступали за и против, мы можем судить лишь по исследованию агентства Sociométrica, опубликованному в газете El Español. В нем помимо стандартных данных об избирательных предпочтениях представлены и возрастные категории опрашиваемых. Эксгумация останков Франко находила наименьшую поддержку среди родившихся до 1950 г. (48% против, 40% за), в то время как среди более молодых, появившихся на свет после 1975 г., картина противоположная (45% за, 39% против). Таким образом, можно предположить, что положительно к Франко и его наследию относятся скорее представители старшего поколения. Все вышеперечисленные опросы показали, что отношение к франкизму довольно четко коррелирует с политическими предпочтениями. Исследования обязательно представляли данные о том, за кого голосуют опрашиваемые. Сторонники перезахоронения Франко являлись приверженцами левых или региональных партий. Наибольшую поддержку, согласно всем опросам, это решение встретило у избирателей Унидас Подемос и региональных партий из Каталонии и Страны Басков, чуть меньшую - у сторонников ИСРП. А вот противники в основном заявляли себя сторонниками правых сил: Народной Партии и радикально правой Вокс. Останки Франсиско Франко были перезахоронены за несколько недель до парламентских выборов, уже вторых для 2019 г. Поэтому решение о выносе тела диктатора из Долины павших рассматривалось как часть предвыборной кампании. По крайней мере, согласно одному из опросов, опубликованному газетой El Español, так считали 70% опрошенных [Ramírez, 2019]. Этот шаг социалистов имел определенный смысл в предвыборной борьбе. Теоретически он мог бы оттянуть часть голосов тех, кто поддерживал Унидас Подемос, так как среди избирателей именно этой партии, по опросам общественного мнения, было больше всего сторонников эксгумации останков Франко. Тем не менее, согласно данным государственного Центра социологических исследований, перезахоронение Франко повлияло лишь на 5,7% опрошенных. Причем из них 77% укрепились в своем изначальном выборе и лишь 11% изменили свое решение. Это всего 0,6% от общего числа респондентов. Тем не менее, согласно опросу, в результате уровень поддержки социалистов действительно немного вырос. Так, среди тех 11%, которым эксгумация останков диктатора помогла определиться с выбором, 33,5% решили проголосовать за ИСРП, 29,9% - за Народную Партию. При этом, скорее всего, ИСРП удалось отнять голоса у более радикальной левой Унидас Подемос, так как большинство колеблющихся выбирали между этими двумя партиями [Barómetro de diciembre 2019. Postelectoral elecciones generales 2019, 2019]. Тем не менее для левых результаты ноябрьских выборов были чуть менее удачными, чем апрельские. Они потеряли несколько мест в парламенте, хотя смогли сохранить большинство и в конечном итоге сформировать правительство. Правда, ИСРП пришлось допустить создание коалиционного правительства, куда были приглашены министры от Унидас Подемос. Так как ИСРП и Унидас Подемос критически относятся к франкисткому прошлому, их результаты (а вместе они получили 38% голосов на ноябрьских выборах) можно интерпретировать как примерное количество испанцев, разделяющих это мнение. К этой цифре следует прибавить голоса, поданные за регионалистские партии из Каталонии (Левые республиканцы Каталонии - 4%, Вместе за Каталонию – 2%) и Страны Басков (Баскская национальная партия – 2%, Билду – 1%). Эти партии представляют регионы, которые в годы диктатуры в большей степени пострадали от репрессий, так как наряду с политическими преследованиями несогласных в них еще и шла борьба с проявлениями региональной самобытности (ограничение на использование местных языков, традиций, символов) [Conversi, 2000]. Поэтому эти политические силы традиционно негативно относятся к франкистскому наследию. Так, в предвыборной программе Левых республиканцев 2019 г. указывалось, что они выступают за республику, поскольку испанская монархия является наследницей франкистской диктатуры. Этим, среди прочего, обосновывались требования независимости для региона [Programa electoral: Esquerra Republicana, 2019. P. 16.]. Другая коалиция каталонских партий Вместе за Каталонию обещала избирателям «дефранкизацию институциональной, политической гражданской жизни испанского государства» [Programa electoral de Junts per Catalunya.Eleccions Generals 10 novembre 2019, 2019. P. 109]. Таким образом, если рассматривать результаты выборов как голосование по вопросу, стоит ли осуждать франкистское прошлое или нет, то «да» на него ответили около 41% пришедших на избирательные участки. Именно столько было подано бюллетеней за левые и регионалистские партии в ноябре 2019 г. И, по сути, коалиция этих сил (регионалы плюс левые) на данный момент правит Испанией, так как левым испанским партиям (ИСРП и Унидас Подемос) не хватает депутатских мандатов до абсолютного большинства. Его они могут получить только при поддержке региональных партий, а важнейшей объединяющей идеей для них является критика франкизма. Выборы 2019 г. свидетельствовали не только об укреплении левых у власти, но и о серьезных сдвигах в среде правого электората. Главной неожиданностью и апрельского, и ноябрьского плебисцитов 2019 г. стало появление на общеиспанской политической сцене праворадикальной партии Вокс. Она была основана еще в 2013 г., но лишь в 2018 г. у нее начали появляться депутаты в региональных законодательных собраниях Испании. На всеобщих выборах в апреле 2019 г. она смогла провести 28 депутатов в Кортесы, а в ноябре она получила уже 52 места, превратившись в третью силу по числу представителей в Конгрессе. Причины ее успехов вызывают большой интерес среди исследователей. Чаще всего в их числе называют: каталонский кризис, по которому Вокс декларировала радикально антисепаратистскую позицию, антииммигрантскую риторику [Ferreira, 2019]. Однако нас в большей мере волнует отношение партии к франкистскому прошлому и влияние этой позиции на ее успехи. Вокс с самого начала негативно относилась к закону об исторической памяти 2007 г. и обещала своим избирателям его отменить. Причем если в программе для региональных выборов соответствующий пункт находится на 30 месте [Programa electoral para las elecciones autonómicas de 2019, 2019. P. 7], то на общеиспанском уровне - уже на девятом [100 medidas urgentes para España, 2019. P. 3.]. Однако Вокс отличалась от других правых сил: Народной партии и Граждан, которые тоже критиковали закон об исторической памяти 2007 года. Среди них только Вокс открыто и постоянно высказалась против перезахоронения останков Франко. Ее лидер Сантьяго Абаскаль писал об этом в своем твиттере в день эксгумации [González, 2018]. Одновременно он обрушился с критикой не только на левых (ИСРП и Унидас Подемос), но и на правых: Народную партию и Граждан, которые во время голосования в Кортесах по этому вопросу воздержались. Чаще всего эти заявления рассматриваются в контексте избирательной кампании: Вокс таким образом пыталась получить голоса правых радикалов, голосующих обычно за совсем маргинальные партии. Тем не менее, согласно приведенным выше данным, которые подтверждаются более подробным анализом избирательных предпочтений испанского исследователя [Arroyo Menéndez, 2020. P. 713], можно с уверенностью заявить, что вопросы эксгумации Франко из Долины павших имели незначительное влияние на голосование. Несмотря на это, Вокс на ноябрьских выборах 2019 г. получила 15% голосов. Такой результат позволяет предположить, что как минимум 15% избирателей тепло относятся к Франко и к его памяти. Так как именно среди избирателей Вокс, согласно указанным выше данным опросов, больше всего было противников перезахоронения. К голосам, поданным за Вокс, можно прибавить результаты Народной партии, которая, конечно, не так яро защищает Франко и его наследие, но все же, по сравнению с левыми, оценивает этот период более сдержанно. Эта политическая сила выступает за сохранение консенсуса в испанском обществе, который был достигнут во время переходного периода. В предвыборной программе 2019 г. Франко и франкизм ни разу не упоминаются. Однако острие критики направлено против закона об исторической памяти 2007 г., который, как указывается, «привел к расколу в стране и обществе» [Programa electoral. Partido Popular. Elecciones generales, autonómicas y municipales, 2019. 2019. P. 13.]. На выборах 2019 г. Народная партия получила 21% голосов. Таким образом, 36% испанцев проголосовали за партии, которые либо хорошо относятся к франкизму, либо считают, что сейчас не время пересматривать прошлое и бередить исторические раны. К этому можно было бы прибавить результаты партии Граждан, которые получили на последних выборах 7%, однако, согласно большинству имеющихся в нашем распоряжении опросов, сторонники этой партии в вопросе об отношении к перезахоронению Франко разделены примерно поровну. Так, два опроса показали одинаковое количество сторонников и противников (El Diario, El Periódico), а два продемонстрировали небольшое преобладание тех, кто эксгумацию не поддерживает (El Español, El Mundo). Так как однозначных данных нет, представляется некорректным рассматривать результаты этой партии как индикатор отношения к франкизму. Таким образом, выборы 2019 г. подтвердили результаты, продемонстрированные опросами. Примерно 41% испанцев выступают за то, чтобы осудить франкистское прошлое, в то время как около 36% считает, что этого делать не надо. В эти 36% входят как те, кто восторгается правлением Франко, так и те, кто считает, что нет необходимости пересматривать прошлое. Казалось бы, после перезахоронения останков Франсиско Франко и выборов 2019 г. тема исторической памяти должна была уйти из активного политического дискурса, так как электоральной почвы для нее нет. Ведь, как показывают опросы, исторические проблемы не входят в список актуальных для испанцев. Тем не менее и после 2019 г. они остаются на повестке политической жизни страны. Сразу после выборов ИСРП приступила к подготовке реформирования закона об исторической памяти 2007 г., что она обещала в своей предвыборной программе. [Ahora progreso. Programa electoral del PSOE – Elecciones generales noviembre 2019, 2019. P.35]. Тема не ушла из политической дискуссии несмотря на кризис, вызванный эпидемией коронавируса. Уже к осени 2020 г. был подготовлен проект закона о демократической памяти, который уже более решительно осуждал франкистское прошлое. Он запрещает акты и символы, которые можно интерпретировать как апологию военного мятежа, гражданской войны и франкистской диктатуры. В документе содержится требование обновить образовательные программы таким образом, чтобы достаточно внимания в них уделялось франкистским репрессиям и защите демократических ценностей. [Anteproyecto de Ley de Memoria Democrática, 2021. P.14]. Против проекта закона сразу же выступили оппозиционные Вокс и Народная партия. Они заявили, что в случае прихода к власти постараются этот закон отменить или добиться того, чтобы он не исполнялся. Следует отметить, что в рядах правых все чаще слышны высказывания, которые раньше могли позволить себе лишь политические маргиналы. Например, на одном из публичных мероприятий Народной партии в городе Авила приглашенный на него министр времен переходного периода Игнасио Камуньяс заявил, что гражданская война началась не с военного мятежа, а с действий правительства Второй республики [Tasca, 2021]. Особое возмущение вызвало то, что присутствовавший при этом лидер Народной партии никак не отреагировал на эти слова, что было интерпретировано как их молчаливое одобрение. В этом можно усмотреть постепенный переход Народной партии на более радикальную позицию по отношению к вопросам прошлого в ответ на аналогичные процессы в стане левых, примером чего является подготовка закона о демократической памяти. Однако активная работа над законопроектом отвечает интересам не только ИСРП. В программах ряда других партий закон 2007 г. называется недостаточным и требующим пересмотра. В первую это касается Унидас Подемос, где вместе с призывами отстаивать демократическую память выдвигался лозунг о наказании франкистских преступников [Programa de Podemos: para un nuevo país, 2019. P.60-61]. Для правительства социалистов важно, что такой же пункт присутствовал в программе главных каталонских партий: Левых каталонских республиканцев [Programa electoral: Esquerra Republicana, 2019. P. 23.] и блока Вместе за Каталонию. Последние подробно перечислили восемь пунктов, которые необходимо внести в новый закон [Programa electoral de Junts per Catalunya.Eleccions Generals 10 novembre 2019, 2019. P. 109 ]. Все эти требования в том или ином виде отразились в законопроекте, предлагаемом ИСРП. Таким образом, правительство социалистов, активно работая над законом о демократической памяти, стремится удовлетворить те требования, которые существуют в программах наиболее важных для их правления партий - каталонских. При этом активное продвижение закона о демократической памяти позволяет ИСРП выбить из рук каталонцев один из аргументов, которым они пользуются, требуя независимости. В программе Левых каталонских республиканцев существующая форма исторической памяти в Испании именуется «историческое беспамятство: испанская модель безнаказанности» [Programa electoral:Esquerra Republicana, 2019. P.23]. Утверждается, что в предполагаемой Каталонской республике такого не будет, поскольку она будет основана на справедливости и наказании виновных преступников [Programa electoral: Esquerra Republicana, 2019. P.29]. Все это позволяет заключить, что целенаправленный пересмотр консенсуса забвения, который был принят в годы переходного периода, преследует несколько целей. Поскольку, согласно опросам общественного мнения, испанцы не считают вопросы исторической памяти актуальными, ИСРП, придавая этой теме чрезвычайную важность, пытается решить не саму проблему отношения к прошлому, а иные задачи, стоящие перед их правительством. Они связаны в первую очередь с чрезвычайной фрагментированностью испанского общества, которая отразилась в пестроте политических партий, представленных в парламенте. При этом ни одна из них не способна добиться абсолютного большинства для того, чтобы править страной. Социалистам для правления приходится формировать широкую коалицию, для которой необходимо искать общую базу. Таким объединяющим фактором является осуждение франкистского режима: оно объединяет не только левых, но и регионалистские партии. Одновременно можно рассматривать политику ИСРП как попытку создать фундамент новой общеиспанской идентичности, которая переживает кризис в связи с сепаратистскими тенденциями в Каталонии. Тем не менее эти шаги, сближающие левые силы с регионалистами, приводят к усилению конфронтации с правой частью испанского общества. Противоречия между ними всегда были, однако более жесткая и радикальная позиция социалистов приводит к ответной радикализации правого спектра. Одним из примеров этого являются успехи партии Вокс, а также признаки радикализации нарратива Народной партии. Одновременно это ведет к сближению правых сил, которых объединяет сдержанное или положительное отношение к франкизму. Можно сделать вывод, что в испанских условиях намеренное обострение ситуации вокруг вопросов исторической памяти, предпринятое социалистами, приводит к консолидации испанского общества вокруг двух лагерей. Благодаря этому фрагментированность если не общества, то политического спектра уменьшается. Ценой же этого становится усиление общей радикализации исторического дискурса. Библиография Гранцева Е. О. Возможно ли согласие? Историческая память о событиях ХХ в. в повседневной жизни и законодательстве современной Испании // Латиноамериканский исторический альманах. 2018. № 19. С. 316-336. Хенкин С.М. Испания: полемика вокруг исторической памяти // Контуры глобальных трансформаций: политика, экономика, право. 2019. Т. 12. № 4. С. 72–87. Бухармедова Л. М. Закон об исторической памяти: дань памяти или запоздалое возмездие // Ибероамериканские тетради. 2017. Выпуск 1(15). С. 25-33. 100 medidas urgentes para España, 2019. https://www.voxespana.es/biblioteca/espana/2018m/gal_c2d72e181103013447.pdf Aguilar P. Políticas de la memoria y memorias de la política. Madrid, 2008. Ahora progreso. Programa electoral del PSOE: Elecciones generales, noviembre 2019, 2019. https://www.psoe.es/media-content/2019/10/Ahora-progreso-programa-PSOE-10N-31102019.pdf Anteproyecto de Ley de Memoria Democrática, 2021. https://www.mpr.gob.es/servicios/participacion/Documents/APL%20Memoria%20Democr%C3%A1tica.pdf Arroyo Menéndez M. Las causas del apoyo electoral a VOX en España // Política Y Sociedad. 2020. Vol.57. №3. Pp. 693-717. Barómetro de Diciembre 1994. Madrid, 1994. http://www.cis.es/cis/opencm/ES/2_bancodatos/estudios/ver.jsp?estudio=1117 Barómetro de diciembre 1995. Madrid, 1995. http://www.cis.es/cis/opencm/ES/2_bancodatos/estudios/ver.jsp?estudio=1191&cuestionario=1336&muestra=4233 Barómetro de diciembre 2019. Postelectoral elecciones generales 2019. Madrid, 2019 http://www.cis.es/cis/export/sites/default/-Archivos/Marginales/3260_3279/3269/es3269mar.pdf Bernecker W. L. La memoria histórica en España: un pasado más actual que nunca. Versants. Revista Suiza De Literaturas románicas, 2020Vol.3. № 67. Pp. 119-141. Carvajal A. Menos de la mitad de población aplaude la exhumación de Franco y un tercio se muestra en contra // El Mundo. 07.10.2019 https://www.elmundo.es/espana/2019/10/07/5d9a385421efa084498b45e4.html Ciudadanos y partidos políticos en el sur de Europa. Madrid, 1985. http://www.cis.es/cis/export/sites/default/-Archivos/Marginales/1460_1479/1461/Es1461mar.pdf Conversi D. The Basques, The Catalans, and Spain: Alternative Routes to Nationalist Mobilisation. London, 2000. Cortizo G. El 72,9% de los votantes del Partido Popular se muestra en contra de sacar a Franco del Valle de los Caídos // El Diario.16.10.2019 https://www.eldiario.es/politica/espanoles-muestran-exhumar-franco-frente_1_1306309.html Cultura política (II), 1989. Madrid, 1989. http://www.cis.es/cis/opencm/ES/2_bancodatos/estudios/ver.jsp?estudio=780&cuestionario=889&muestra=24602 González M. Vox estalla contra la exhumación de Franco y acusa a Sánchez de “carroñero”// El País. 24.10.2018 https://elpais.com/politica/2019/10/24/actualidad/1571917516_344634.html Fernández P.A. Políticas de la Memoria y Memorias de la Política. El caso Español en perspectiva comparada. Madrid, 2008. Ferreira C. Vox como representante de la derecha radical en España: un estudio sobre su ideología // Revista Española de Ciencia Política. 2019. № 51. Pp. 73-98. Indulto Y Amnistía, 1977. http://www.cis.es/cis/opencm/ES/2_bancodatos/estudios/ver.jsp?estudio=131&cuestionario=141&muestra=2739 García de las Heras González M. La impunidad de la dictadura franquista: Notas sobre la represión y la memoria histórica en la España democrática // Reflexión política, 2019. № 43. Pp. 37-49. Junquera N. La promesa que Rajoy sí cumplió // El País. 05.10.2013. https://elpais.com/politica/2013/10/05/actualidad/1380997260_542677.html. Junquera N. El Gobierno prepara la salida de Franco del Valle de los Caídos //El País. 17.06.2018. https://elpais.com/politica/2018/06/16/actualidad/1529162410_486351.html Lardiés A. España dividida: el 46% apoya sacar a Franco del Valle y un 35% lo rechaza 2018 // El Español. 01.07.2018. https://www.elespanol.com/espana/20180630/espana-dividida-apoya-sacar-franco-valle-rechaza/318968500_0.html Ley 46/1977 de Amnistía, 1977. Ley 52/2007, de 26 de diciembre // BOE. 27.12.2007. López Pintor R. La opinión pública: del franquismo a la democracia. Madrid, 1982. Los independentistas tumban los Presupuestos y abocan a Sánchez a elecciones // El Periódico.13.02.2019. https://www.elperiodico.com/es/politica/20190213/congreso-independentistas-tumban-presupuestos-sanchez-elecciones-7301511 Mace J.-F. Los Conflictos de Memoria en la España Post-franquista (1976–2010) entre Politicas de la Memoria y Memorias de la Política // Bulletin Hispanique. 2012. Vol. 114. № 2. Pp. 749–774. Memorias de la guerra civil y el franquismo. Madrid, 2008. Pascual R. Sondeo: Los españoles avalan la exhumación de Franco // El Periódico. 03.11.2019 https://www.elperiodico.com/es/politica/20191103/sondeo-exhumacion-franco-7711642 Programa de Podemos: para un nuevo país. 2019. https://podemos.info/wp-content/uploads/2019/04/Podemos_programa_generales_28A.pdf Programa electoral PSOE. Elecciones generales 2015. 2015 https://www.psoe.es/media-content/2015/11/PSOE_Programa_Electoral_2015.pdf Programa electoral de Vox para las elecciones autonómicas de 2019. 2019 https://www.voxespana.es/wp-content/uploads/2019/05/Programa-Autono%CC%81micas-2019.pdf Programa electoral: Esquerra Republicana. Barcelona, 2019. https://www.esquerra.cat/arxius/programes/e2019-2_programa.pdf Programa electoral de Junts per Catalunya. Eleccions Generals, 10 novembre 2019. Barcelona, 2019. https://media.timtul.com/media/pdecat/Programa%20Electoral%20Eleccions%20Generals%2010%20novembre%202019_20191114101701.pdf Programa electoral. Partido Popular. Elecciones generales, autonómicas y municipales, 2019. Madrid, 2019. https://www.pp.es/sites/default/files/documentos/programa-electoral-elecciones-generales-2019.pdf Qué han votado los partidos y por qué en la moción de censura a Rajoy // El País. 01.06.2018. https://elpais.com/politica/2018/06/01/actualidad/1527840121_792006.html . Rajoy promete bajar los impuestos si gana las elecciones, El País 16.07.2007 https://elpais.com/elpais/2007/07/10/actualidad/1184055438_850215.html Ramírez D. Empate sobre Franco: sólo hay mayoría a favor de la exhumación entre los nacidos tras su muerte // El Español. 23.11.2019 https://www.elespanol.com/espana/politica/20191023/empate-franco-mayoria-favor-exhumacion-nacidos-muerte/438736130_3.html#img_1 Real Decreto 1044/2018 // BOE. 25.08.2018. https://www.boe.es/buscar/doc.php?id=BOE-A-2018-11838 Richards M., Ealham C. History, Memory and the Spanish Civil War: Recent Perspectives // Richards M., Ealham C. (Eds.) The Splintering of Spain: Cultural History and the Spanish Civil War 1936-1939. New York, 2005. Pp. 1-20. Rueda Laffond J. C. El PCE y el uso público de la historia (1956-1978) // Ayer. 2016. Nº 101. Pp. 241-265. Soler Paricio P. La memoria histórica de la Guerra Civil, la dictadura franquista, y la Transición, en España. Síntesis histórica e iniciativas legislativas recientes // Cahiers de civilisation espagnole contemporaine. 2019. № 23. https://journals.openedition.org/ccec/8857 Sanmartín O.R. El 54% opina que no es el momento de exhumar a Franco // El Mundo.18.07.2018. https://www.elmundo.es/espana/2018/07/15/5b4a2a39ca4741d7728b45ce.html Tasca E. Críticas al PP por el acto que organizó en el que un exministro negó que Franco diese un golpe de Estado // El País. 20.07.2021. https://elpais.com/espana/2021-07-20/criticas-al-pp-por-el-acto-que-organizo-donde-un-exministro-nego-que-franco-diese-un-golpe-de-estado.html Yeste E. La transición española. Reconciliación nacional a cambio de desmemoria el olvido público de la guerra civil // Historia Actual Online. 2010. Nº. 21. Pp. 7-12 https://dialnet.unirioja.es/servlet/articulo?codigo=3193650 Филатов Георгий Андреевич. К.и.н., научный сотрудник, Институт всеобщей истории РАН Georgefilatov@gmail.com

Таньшина Н.П. Школа молодых ученых-2021 в Ливадии 7-12 ноября 2021 г. в Крыму, в Ливадии, недалеко от Ливадийского дворца, состоялась Школа молодых ученых «Эпоха революций 1750-1914 гг. в Западной Европе и Средиземноморье», проведенная под эгидой ГАУГН, ИВИ РАН и Министерства образования и науки России. Это уже четвертая осенняя школа, которую участники с любовью называют «Осенюшкой». По сложившейся традиции география Школы весьма широка. Это ведущие научные и образовательные центры Москвы (МГУ, ГАУГН, ИВИ РАН, Московский государственный институт музыки имени А.Г. Шнитке, РУДН), Новосибирск , Екатеринбург (Уральский федеральный университет им. Первого Президента России Б.Н. Ельцина и Уральский государственный педагогический университет), Томск (Томский государственный университет), Пермь (Пермский государственный аграрно-технологический университет им. академика Д.Н. Прянишникова) , Архангельск (Северный (Арктический) федеральный университет им. М.В. Ломоносова), Саратов (Саратовский национально-исследовательский государственный университет им. Н.Г. Чернышевского), Липецк (Липецкий государственный педагогический университет им. П.П. Семенова-Тян-Шанского), Севастополь (Севастопольский государственный университет и Севастопольский филиал МГУ), Казань (Казанский (Приволжский) федеральный университет), Донецк (Донецкий национальный университет), Ставрополь (Северо-Кавказский федеральный университет), причем заявок было столько много, что пришлось проводить конкурсный отбор. К уже сформировавшемуся коллективу преподавателей Школы: А.В. Чудинову, Алану Форресту, А.В. Гладышеву, Н.П. Таньшиной в этом году присоединились П.Ю. Уваров, В.Н. Земцов и Н.И. Храпунов. Преподаватели — специалисты по истории Французской революции и Наполеоновских войн, истории XIX века, истории Франции Старого порядка и международных отношений. Это весьма символично: для современного понимания Французской революции характерен подход, сформулированный еще в первой половине XIX в. видным французским историком и политиком Франсуа Гизо: «Революция — дочь прошлого и мать будущего», она неразрывно связана с историей Франции Старого порядка и продолжает оказывать влияние на новое, постреволюционное общество. Об этом в своей лекции «Взгляд на Французскую революцию из XXI в.» говорил д.и.н., заместитель руководителя Лаборатории западноевропейских и средиземноморских исторических исследований ГАУГН, главный научный сотрудник, руководитель Лаборатории «Мир в эпоху Французской революции и Наполеоновских войн» ИВИ РАН А.В. Чудинов. Поставив риторический вопрос: «Что еще нового можно сказать о Французской революции в XXI веке?», А.В. Чудинов сам же и ответил: очень многое, поскольку историография Революции долгое время развивалась не как результат научного познания, а как средство убедить читателей и общество в тех или иных идеологических схемах и политических идеях. Историография была политически ангажирована, пронизана идеологиями и зависела от пропаганды и политических событий. Концепция революции как закономерного этапа на пути прогресса, созданная либеральными историками периода Реставрации и разделявшаяся «классической», как ее назвал «король-Собуль», историографией, в ХХ веке была расценена Альфредом Коббеном как «миф о Французской революции». При этом на протяжении всего ХХ столетия во Франции «классическая» интерпретация Революции доминировала, и левые историки считали себя хранителями сакрального образа Революции, воспринимая любую ее критику в штыки. В России же, где Французская революция стала еще более значимым политическим сюжетом, политической ангажированности избежать тоже не удалось. Уже в XIX в. в нашей стране сформировался настоящий культ Французской революции, и она воспринималась не иначе как «воспоминание о будущем», то есть прошлое Франции, ее революция мыслились как неминуемое будущее России. Более того, большевики, отвергавшие, по крайней мере в первое время, наследие национальной истории, опирались на прецедент именно Французской революции и ее опыт. Поэтому в Октябрьской революции так много цитат из Французской революции: Учредительное собрание, Директория, Террор, Отечество в опасности, враг народа, комиссары. В результате в отечественной историографии сформировался свой собственный миф о Французской революции. А.В. Чудинов в заключение своей лекции призвал слушателей смотреть на историю Французской революции живым, максимально деидеологизированным взглядом, не верить на слово никаким авторитетам и опираться исключительно на источники. По завершении каждой лекции и каждого доклада происходило их активное обсуждение, и в этом плане Школа не только была сопоставима с форматом конференцией, но порой превосходила его, поскольку на конференциях, зачастую, обсуждение докладов и вопросы строго лимитированы по времени. Автор этих строк задала А.В. Чудинову вопрос о том, действительно ли историографическая ситуация в нашей стране изменилась, и классическая историография ушла в прошлое? На мой взгляд, ситуация меняется крайне медленно и должна произойти смена поколений, чтобы в обществе сформировался новый взгляд на Революцию. По мнению Александра Викторовича, в научном сообществе, в среде профессиональных франковедов, такой взгляд на Революцию утвердился. Однако, буквально через два дня по окончании Школы, занимаясь со своими магистрантами, я вновь услышала: традиционное клише, некогда порожденное «русским культом» этого события, «Великая французская революция»… И снова завязалась дискуссия уже с моими молодыми магистрантами. Несомненной удачей организаторов Школы стало приглашение к участию в ней члена-корреспондента РАН, д.и.н., руководителя отдела западноевропейского Средневековья и раннего Нового времени ИВИ РАН, профессора НИУ ВШЭ П.Ю. Уварова, который выступил с лекциями: «Средневековые репризы в партитуре Французской революции. Наблюдения медиевиста» и «Коммунальные традиции в парижских революционных событиях Нового времени». Формат Школы всегда подразумевает элемент разъяснения, теоретизации. Поэтому П.Ю. Уваров сразу пояснил: если в российской историографической традиции он считается медиевистом, то во французской – специалистом по новой истории (histoire moderne), поскольку во Франции медиевистика — это период, охватывающий XII—XV вв. и не включающий в себя XVI век. Лекция П.Ю. Уварова явилась подтверждением первой части уже упоминавшейся цитаты Гизо: «Революция — дочь прошлого», отсюда и многочисленные средневековые репризы, то есть повторы в Революции. Как и в период Французской революции, в Средние века в ходе восстаний восставшие рано или поздно расправлялись с теми, кто эти восстания начинал; средневековые радикалы, как и в годы Революции, расшатывали ситуацию и вытесняли умеренных. Недовольство же, как и накануне Революции, вызывало, прежде всего, отсутствие социальных лифтов. Поэтому создание социальных лифтов являлась константой требований восставших. П.Ю. Уваров предпринял весьма оригинальное исследование коммунальных традиций средневекового Парижа, проанализировав их в постмодернистской парадигме симулякра, знака, не имеющего обозначаемого объекта в реальности. Ведь только формально все члены коммуны были равны, и только формально коммуну можно именовать демократией, поскольку в городском самоуправлении могли участвовать лишь оседлые и состоятельные люди. Однако эта видимость вселяла в горожан уверенность в том, что именно они и являются народом. С другой стороны, давние традиции городского самоуправления очень пригодились парижанам во время Революции, когда они смогли быстро самоорганизоваться. Как отметил П.Ю. Уваров, если на Юге США после окончания Гражданской войны американцы только лет через десять наладили самоуправление, то французы сделали это моментально, поскольку имели богатый опыт местного самоуправления. Именно через симулякры Павел Юрьевич предложил взглянуть и на сущность Французской революции: люди идут умирать за идею (симулякр), рассчитывая на то, что революция откроет перед ними социальные лифты. Лекции А. Форреста, В.Н. Земцова и А.В. Гладышева были посвящены наполеоновской проблематике. Ведущий английский историк, крупнейший специалист в области изучения Французской революции и Наполеоновских войн, почетный профессор Университета Йорка Алан Форрест в онлайн-формате прочел две лекции на английском языке: «Наполеоновские войны в культурной памяти европейцев» и «Воспоминания военнослужащих и формирование исторической памяти». В юбилейный год, год двухсотлетия со дня смерти Наполеона Бонапарта, французы продемонстрировали свое более чем неоднозначное отношение к создателю Первой империи, более того, А. Форрест подчеркнул, что французы продемонстрировали свое нежелание чествовать правление Наполеона. Франции, как ключевому игроку Европейского Сообщества, стыдно актуализировать воспоминания о прошлых войнах с нынешними союзниками и о победах над ними, а для многих молодых французов имя Наполеона Бонапарта, на волне нынешних социальных конфликтов и потрясений, оказалось связано исключительно с рабством, работорговлей и геноцидом. Собственно, такая ситуация является вовсе не новой, и А. Форрест подчеркнул, все последнее двадцатилетие, начиная с президенства Жака Ширака, когда праздновался юбилей Первой империи, французские политики изгоняют Наполеона из политического пространства, а Ж. Ширак и вовсе свернул все торжества. Наполеону, одному из главных национальных героев (а он, наряду с Шарлем де Голлем и Людовиком XIV входит в тройку лидеров французского Пантеона национальной памяти), не остается места во Франции, несмотря на то, что современная Франция своими корнями уходит не только в революционную эпоху, но и в эпоху Наполеона Бонапарта, являющегося создателем многих институтов и учреждений, в том числе Банка Франции, Сената, Университета, Гражданского кодекса. Что касается солдат и офицеров Великой армии, то именно они, как подчеркнул А. Форрест, стояли у истоков формирования «наполеоновской легенды». Воспоминания о революционных войнах перемешивались с воспоминаниями об Аустерлице и Йене и превращали скучную и тягостную солдатскую жизнь в невероятную авантюру. Крестьяне, до того никогда не покидавшие пределов своих деревень, в рядах Великой армии совершили грандиозное турне, повидав Европу от Лиссабона до Москвы. Когда они вспоминали о своих невероятных страданиях и победах, благодаря которым побывали во всех европейских столицах, они видели в этой эпопее и в их повелителе нечто сверхъестественное. Именно ветераны вместе с писателями и поэтами романтического направления стали подлинными «священниками» императорского культа. Д.и.н., профессор, заведующий кафедрой всеобщей истории и методики преподавания исторических дисциплин Уральского государственного педагогического университета, профессор кафедры новой и новейшей истории Уральского федерального университета имени первого Президента России Б.Н. Ельцина В.Н. Земцов посвятил свою лекцию «Наполеон и Европа» широкому комплексу проблем, связанных с европейской идеей и европейской политикой Наполеона и сделал вывод о том, что модель объединения, предложенная Наполеоном Европе, оказалась не только малоприемлема для большинства макрорегионов за пределами Старой Франции, но и для двух («средиземноморского» и «атлантического») макрорегионов собственно Франции. Вместе с тем было немало стран, где преобразования Наполеона находили вполне приемлемую почву (Пьемонт, государства Рейнской конфедерации, Швейцария и др.). Что касается России, то Владимир Николаевич подчеркнул, что наполеоновский проект не отводил нашей стране заметной роли. Более того, император исходил из идеи выдавливания России из европейской системы и ее изоляции. Общий вывод В.Н. Земцова сводился к тому, что идиллический вариант европейского единства под скипетром французского императора явно не соотносился с реальными обстоятельствами. Теме, «обреченной на популярность», была посвящена лекция «Войны и эпидемии Наполеоновской эпохи» д.и.н., профессора кафедры всеобщей истории, заведующего НОЦ «Региональное историко-культурное наследие и кросс-культурные связи» Саратовского национального исследовательского государственного университета им. Н.Г. Чернышевскогo А.В. Гладышева. Андрей Владимирович, отметив, что «эпидемиологический поворот» является данностью и реальностью в историографии, предложил использовать термин «эпидемиологическая история». Как реагируют власти? Как реагирует население? Как меняется в массовом сознании отношение к эпидемиям? На что способны пойти медики ради спасения остальных? Каков в условиях эпидемии социальный статус медиков, знахарей, священников? Как их наставления воспринимались властями и населением, как эпидемии были связаны с природными катаклизмами? Все эти вопросы были поставлены в лекции, как и вопрос о связи эпидемии и войны, эпидемии и революции, когда возникает эффект совпадения двух стрессовых ситуаций. Проблемам постреволюционного развития Франции была посвящена лекция д.и.н., профессора кафедры всеобщей истории РАНХиГС, профессора кафедры новой и новейшей истории стран Европы и Америки МПГУ Н.П. Таньшиной и называлась «Июльская революция и Июльская монархия во Франции — “немодные” темы в историографии». И здесь уже вспоминается вторая часть упоминавшейся цитаты Ф. Гизо: «Французская революция — мать будущего». Именно историки периода Реставрации, сами пережившие Революцию, сформировавшие романтический взгляд на нее, подготовили французское общество к Июльской революции, воспринимавшейся в общественном сознании как продолжение грандиозного проекта общественного переустройства конца XVIII столетия. И именно при короле Луи-Филиппе Орлеанском произошло превращение «наполеоновской легенды» из тайного культа в официальную идеологию. И Луи-Филипп, не испытывавший никакой симпатии к Наполеону Бонапарту и стремившийся забыть о революционном происхождении своей власти, пытаясь легитимировать собственную власть, рожденную на июльских баррикадах, легитимировал и императора Наполеона, возведя его в пантеон французской национальной славы. Лекция к.и.н., первого проректора ГАУГН Н.В. Промыслова, прочитанная в онлайн-формате, была посвящена влиянию прессы периода Французской революции и Первой империи на формирование исторической памяти французов в XIX в. Николай Владимирович выступил также с приветственным словом на открытии Школы, при этом не только как официальное лицо, но и как постоянный участник и организатор Школы молодых ученых. Кроме того, участников Школы от имени Министерства образования и науки России поздравил директор Департамента государственной молодежной политики и воспитательной деятельности Д.В. Аширов. Очень удачно вписалась в формат Школы лекция к.и.н., ведущего научного сотрудника НИЦ истории и археологии Крыма Крымского федерального университета имени В.И. Вернадского Н.И. Храпунова «Крым между Западом и Востоком: формирование образа региона в конце XVIII — первой половине XIX в. и его практические последствия», тем более, что сама Школа проходила в Крыму, в Ливадии, обрамляемой горами, но в переводе с греческого означающей «лужок». Мифы о татарской лености, об огромном потенциале Крыма и в целом представления о нем как о чуде, — все это влияло на его дальнейшее освоение и на политику властей. В XIX в. появляются и культурные мифы: миф о прекрасной Ифигении, могила Марии Потоцкой, и, самый известный — Бахчисарайский фонтан, столь любимый туристами. Как подчеркнул Никита Игоревич, надпись на фонтане повествует лишь о том, что фонтан был построен таким-то ханом, сам фонтан был принесен во дворец позднее, но легенда сформировалась, а история о трагической любви, воспетая А.С. Пушкиным, настолько прочно вошла в сознание и историческую память, что доказывать ее мифическое происхождение уже совершенно бесполезно. Если наполеоновские баталии остались далеко в прошлом (хотя в этом юбилейном году французские историки ведут битву за Наполеона и даже битву за Историю), то среди слушателей Школы разворачивалась настоящая битва за микрофон, или «символ власти», как его иронично называли, столько было желающих задать вопросы! Состав участников Школы был очень разнопланов: это были как начинающие молодые исследователи ‑ студенты, магистранты и аспиранты, так и уже сформировавшиеся ученые, кандидаты наук, доценты, имеющие большой опыт научно-педагогической деятельности, как, например, А.А. Постникова, В.С. Еремин, Г.С. Рагозин, Т. А. Косых, А.В. Чернов, О.Н. Бережная, К.Г. Носко, некоторые из которых уже неоднократно участвуют в таких Школах. Поэтому деление на слушателей и преподавателей было весьма условным, учились все и друг у друга. Многие слушатели, такие как А.А. Голотина, В.В. Верченкова, Е.А. Языкова, В.С. Болт, Д.В. Зайцева, А.А. Гунько, из года в год участвуя в Школе, прошли путь от студентов к магистрантам и аспирантам, а аспиранты вплотную подошли к защите диссертаций, взрослея и формируясь как исследователи. Победителей, по уже сформировавшейся традиции, выбирали по двум номинациям: слушателей и преподавателей. По версии слушателей победителем Школы стал магистрант Уральского федерального университета им. первого Президента России Б.Н. Ельцина Борис Гаврилин, выступивший с докладом на тему «Афелий Великобритании. Взгляд Эдмунда Бёрка на Французскую революцию и Британское общество по “Письмам на мир с цареубийцами”». Преподаватели же, после напряженного обсуждения (уровень докладов и активность во время дискуссий были настолько высоки, что трудно было сделать выбор), присудили победу аспирантке МГУ имени М.В. Ломоносова Екатерине Кимленко, выступившей с докладом на тему «Реформы в Папском государстве в 1846–1848 гг.: действия «папы-либерала» или вынужденная мера?». А по дороге в аэропорт Н.И. Храпунов, блестящий знаток крымской истории, провел необыкновенно интересную и познавательную экскурсию. *** Вроде бы, Школа только что закончила свою работу, но все, и преподаватели, и слушатели, уже ждут новой Осенюшки... Статья подготовлена в рамках выполнения научно-исследовательской работы государственного задания РАНХиГС. Таньшина Наталия Петровна – д.и.н., профессор кафедры Всеобщей истории Института общественных наук Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ; профессор кафедры новой и новейшей истории стран Европы и Америки Московского педагогического государственного университета, г. Москва.

1) НОВОСТИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ 1 октября. День пожилых людей. 1 октября. Памятный день. День Сухопутных войск. 1 октября. Образование КНР. Юбилей. Поздравление Председателю Китайской Народной Республики Си Цзиньпину по случаю 72-й годовщины образования КНР. Сайт Президента РФ: http://www.kremlin.ru/events/president/news/66820 1 октября. Телевещание. Юбилей. Поздравление Дмитрия Чернышенко с 90-летием отечественного телевещания. Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/43405/ 3 октября. Телевещание. Юбилей. Поздравление президенту Национальной ассоциации телерадиовещателей Эдуарду Сагалаеву с юбилеем. Сайт Президента РФ: http://www.kremlin.ru/events/president/news/66840 3 октября. Днём германского единства. Поздравление президенту Германии Франку-Вальтеру Штайнмайеру и канцлеру ФРГ Ангеле Меркель с Днём германского единства. Сайт Президента РФ: http://www.kremlin.ru/events/president/news/66839 4 октября. Памятный день. День Космических войск. 5 октября. День учителя. Встреча с лауреатами и финалистами конкурса «Учитель года России». Сайт Президента РФ: http://www.kremlin.ru/events/president/news/66859 Михаил Мишустин поздравил российских учителей с профессиональным праздником. Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/43423/ 9 октября. День воинской славы России. День разгрома советскими войсками немецко-фашистских войск в битве за Кавказ (1943 год). 10 октября (второе воскресенье октября). День работника сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности. Поздравление с Днём работника сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности. Сайт Президента РФ: http://www.kremlin.ru/events/president/news/66887 Михаил Мишустин поздравил работников сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности с профессиональным праздником. Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/43465/ 17 октября (третье воскресенье октября). День работников дорожного хозяйства. Поздравление Вячеслава Володина с Днем работников дорожного хозяйства. Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/52468/ Михаил Мишустин поздравил работников и ветеранов дорожного хозяйства с профессиональным праздником. Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/43557/ 17 октября (третье воскресенье октября). День отца. 20 октября. День военного связиста. 22 октября. Памятный день. День финансово-экономической службы. 24 октября. Памятный день. День подразделений специального назначения. 24 октября. Архивы. Административные инструменты. Правительство выделило средства на достройку лабораторного корпуса Российского государственного архива кинофотодокументов. Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/43627/ 25 октября. День таможенника Российской Федерации. Михаил Мишустин поздравил личный состав, сотрудников и ветеранов Федеральной таможенной службы. Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/43625/ 25 октября. Петр I. Коммеморация. Татьяна Голикова провела заседание организационного комитета по подготовке и проведению празднования 350-летия со дня рождения Петра I. Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/43636/ 27 октября. Репрессии. ГУЛАГ. Юридические инструменты. Вячеслав Володин поручил проработать ко второму чтению законопроект о жилье для детей репрессированных. Законопроект должен решить проблему предоставления социального жилья детям репрессированных в советское время граждан Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/52582/ 27 октября. ВОВ. Высказывание. Юридические инструменты. Внесен законопроект о наказании за отождествление роли СССР и нацистской Германии. Инициатива предусматривает максимальный штраф до 5 тыс. рублей или арест до 15 суток для граждан за публичное отождествление роли СССР и нацистской Германии Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/52575/ 27 октября. Православие. Коммеморация. Дмитрий Чернышенко: Мероприятия празднования 1100-летия крещения Алании показывают глубокие исторические корни православия в России Сайт Думы РФ: http://government.ru/news/43658/ 30 октября. День памяти жертв политических репрессий. 31 октября (последнее воскресенье октября). День работника автомобильного и городского пассажирского транспорта. Михаил Мишустин поздравил работников и ветеранов автомобильного и городского пассажирского транспорта. Сайт Думы РФ: http://government.ru/news/43682/ 2) СТАТЬИ Наталья Глухова. «Дети ГУЛАГа» впервые в истории подали коллективный иск с требованием обеспечить их положенным по закону жильем. https://novayagazeta.ru/articles/2021/10/27/deti-gulaga-vpervye-v-istorii-podali-kollektivnyi-isk-s-trebovaniem-obespechit-ikh-polozhennym-po-zakonu-zhilem-news Константин Кудряшов. Преступление против культуры. Чем ценно Щербинское городище. https://aif.ru/society/history/prestuplenie_protiv_kultury_chem_cenno_shcherbinskoe_gorodishche Проект Интерфакса. 30 лет назад в этот день. https://www.interfax.ru/30years/ Владимир Емельяненко. В Музее истории ГУЛАГа открыт сад. https://rg.ru/2021/10/11/reg-cfo/v-muzee-istorii-gulaga-otkryt-sad.html 30 октября – день памяти православных христиан, пострадавших за веру в годы гонений на Церковь. https://nne.ru/news/30-oktyabrya-den-pamyati-pravoslavnyh-hristian-postradavshih-za-veru-v-gody-gonenij-na-tserkov/ Проект «Собибор». Восстание в Собиборе: возвращение подвига. https://statearchive.ru/sobibor/index.html Время ностальгии! В этом материале читатели «Бумаги» вспоминают регистрацию во «ВКонтакте», онлайн-ферму и ажиотаж вокруг статусов и альбомов — к 15-летию соцсети. https://paperpaper.ru/vremya-nostalgii-v-etom-materiale-chit/ Власти Германии будут ежемесячно выплачивать по 375 евро евреям, пережившим блокаду Ленинграда. https://www.currenttime.tv/amp/vlasti-germanii-ezhemesyachno-vyplachivat-evreyam-perezhivshim-blokadu-leningrada/31497473.html *** Истек срок давности по делу об убийстве Анны Политковской. За 15 лет заказчиков так и не нашли. https://www.currenttime.tv/a/istek-srok-po-delu-ob-ubiystve-politkovskoy/31497151.html *** "Мы приехали на БАМ с чемоданом кожаным". Результаты великой стройки. https://www.currenttime.tv/a/my-priehali-na-bam-s-chemodanom-kozhanym-rezultaty-velikoy-stroyki/31538125.html *** "Сказали: его роль была сидеть в танке и устрашать население". Литва требует выдачи украинца за участие в событиях 1991 года https://www.currenttime.tv/a/skazali-ego-rol-byla-sidet-v-tanke-i-ustrashat-naselenie-litva-trebuet-vydachi-ukraintsa-za-uchastie-v-sobytiyah-1991-goda/31535454.html *** Объявленный «иноагентом» иркутский историк не получал денег из-за рубежа. https://tayga.info/172199 «Простите, но какой сейчас год?». Как в соцсетях шутят про венчание потомка династии Романовых в Петербурге https://paperpaper.ru/prostite-no-kakoj-sejchas-god-kak-v-s/ *** Лица, СМИ или ресурсы, внесённые Минюстом в реестр иноагентов. **Памятные даты, профессиональные праздники *Нерабочие праздничные дни, дни воинской славы и официальные памятные даты РФ.

Баринов И.И. Об уточнении биографии «единственного выжившего в Катыни». Московский год Станислава Свяневича Станислав Свяневич (1899-1997), польский, а затем британский социолог и экономист, прожил долгую и невероятно насыщенную жизнь, став свидетелем всех ключевых событий XX в. Выходец из старинного шляхетского рода, известного в Лидском уезде с XVI в., он стал одним из первых добровольцев Войска Польского в 1918 г. и участвовал в войне с советской Россией. В 1930-х гг., в качестве профессора университета Стефана Батория в Вильне, Свяневич исследовал советскую и германскую версии тоталитарной экономики. На обе темы им были написаны монографии[1], ставшие значимым событием в польской науке того времени. Дальше были Вторая мировая война, советские лагеря, освобождение в рамках соглашения Сикорского-Майского, работа в польском посольстве, эвакуированном в Куйбышев, и армия генерала Андерса. После войны Свяневич, отказавшись от предложенной во Вроцлаве кафедры, поселился в Лондоне, где прожил следующие полвека, периодически выезжая для научной работы в Индонезию, США и Канаду. Несмотря на столь богатую биографию, её центральным и наиболее известным сюжетом стали события 1939-1940 гг. Речь идёт о пленении Свяневича и его нахождении в печально известном Козельском лагере, узники которого впоследствии были уничтожены. Ореол «единственного выжившего в Катыни» сопровождал Свяневича до конца его дней, учитывая, что кроме него уцелел ещё как минимум один польский офицер, белорус Франц Кушаль. В какой-то момент сам Свяневич стал ощущать себя главным голосом тех трагических событий. Даже книгу мемуаров, выпущенную в 1976 г., он назвал «В тени Катыни»[2], хотя речь в ней идёт о достаточно большом промежутке времени, в том числе, о довоенной жизни автора. Как это нередко бывает, травматические события времён войны затмили остальную часть биографии Свяневича. Так, единственным источником о его ранней жизни в России стали его же беллетризованные воспоминания, изданные в Варшаве одним из внуков автора[3]. Из-за этого даже биографы Свяневича порой путаются в деталях. Между тем, в Центральном государственном архиве Москвы сохранилось целых два личных дела Станислава Свяневича. Как следует из них, он родился и вырос в Двинске (современный Даугавпилс) в семье потомственного инженера-путейца. Его отец, недоучившийся студент петербургского Технологического института[4], служил на местном участке пути Риго-Орловской железной дороги. Как следует из автобиографии молодого Свяневича, до 1915 г. он жил в Двинске и посещал местное реальное училище. После того, как в мае того же года германские войска подошли к Риге, старшеклассник был вынужден эвакуироваться вглубь России, в Орёл. Там он доучивался в Александровском реальном училище, которое окончил в мае 1917 г. Очевидно, интерес к экономике и праву наметился у Свяневича ещё в школе. Уже тогда он намеревался получить высшее образование и за год учёбы в дополнительном классе подтянул русский язык с «тройки» до «пятёрки»[5]. Вскоре после получения аттестата Свяневич отправился в Москву, где 27 июля 1917 г. подал заявление на имя директора Московского коммерческого института (будущего Института народного хозяйства им. Плеханова). В нём абитуриент просил принять его на экономическое отделение «или, за неимением вакансий, на коммерческо-техническое». Через три недели, 16 августа, Свяневич был принят в ряды студентов[6]. На первый взгляд может сложиться впечатление, что он изначально желал получить прикладное, более практическое образование. Этому, однако, противоречат документы из второго дела. Практически одновременно Свяневич подал ещё одно заявление – на этот раз на имя ректора Московского университета, с намерением поступить на юридический факультет[7]. Несомненно, Свяневич рассматривал коммерческий институт только как «запасной» вариант. О том, что он не планировал там учиться, говорит тот факт, что 7 августа Свяневич сдавал в испытательном комитете при управлении Московского учебного округа экзамен по латыни (в реальном училище не преподавали древние языки, без знания которых не принимали в университеты). Получив свидетельство 17 августа, Свяневич сразу же предоставил его в канцелярию факультета и 19 августа был зачислен. Любопытно, что в московском деле хранится лишь справка о сданном экзамене, тогда как оригинал находится среди личных документов Свяневича в фонде университета Стефана Батория[8]. Впоследствии во всех официальных биографиях Свяневича указывалось, что он сразу решил получить университетское образование. При этом, как вспоминал сам Свяневич, в 1919 г., в перерывах между боями, он записался на юридический факультет в Вильне, причём московский год обучения был ему засчитан на основании старой зачётной книжки[9]. Тем не менее, в московском университетском деле находится лишь стандартный пакет документов, необходимый для поступления, а именно прошение на имя ректора, школьный аттестат, метрика, приписка к воинскому участку и послужной список отца. Никаких свидетельств о прохождении курса обучения в деле не имеется. Интересным документом является приложенная к делу справка из экономическо-правового отдела Наркомата по иностранным делам РСФСР. Согласно ей, 18 мая 1922 г. среди «испрашиваемых польским посольством документов» в Польшу были высланы аттестат Свяневича, свидетельство об окончании реального училища и метрическая выпись[10]. Среди документов из вильнюсского личного дела Свяневича, которые с точностью относятся к «российскому» периоду, в наличии есть только два свидетельства – об окончании дополнительного класса (возможно, именно оно было среди бумаг, присланных в 1922 г.) и сдаче экзамена по латыни[11]. Упомянутую зачётную книжку Московского университета обнаружить не удалось. В данном отношении мы не можем однозначно судить, успел ли Свяневич сдать на московском юрфаке какие-то зачёты и экзамены. В то время сессии, как и сейчас, проходили в конце семестра, соответственно в начале декабря и в конце мая. Зимой Свяневич вряд ли что-то сдавал, поскольку только начал учёбу. Весенние испытания прошли без него: в апреле 1918 г. Свяневич выехал из советской России к отцу в Двинск, который после заключения Брестского мира оказался в зоне германской оккупации. Вероятно, с собой из Москвы Свяневич вёз некую справку о том, что действительно состоял студентом университета. За давностью лет он мог ошибочно соотнести её с зачётной книжкой. Как бы то ни было, живя в Москве, Свяневич стал непосредственным свидетелем октябрьских событий и установления советской власти. Возможно, личные впечатления и воспоминания впоследствии подогревали его исследовательский интерес и, в отличие от его коллег, позволяли взглянуть на изучаемый материал с неожиданной стороны. Публикуемые документы о раннем периоде жизни Станислава Свяневича, до сих пор находившиеся вне поле зрения биографов, извлечены из личных дел в Центральном государственном архиве Москвы и впервые вводятся в научный оборот. № 1 Краткая автобиография Я родился 26 октября 1899 в городе Двинске, где отец мой и по сие время служит на железной дороге помощником начальника участка. В 1909 я поступил в Двинское реальное училище, где обучался до 1915 года, когда по обстоятельствам военного времени должен был переехать в Орел. В Орле в этом же году поступил в 6 класс местного Александровского реального училища, которое и кончил весной сего года[12]. За все время пребывания в училище ни разу не оставался на второй год и не имел переэкзаменовок. ЦГА Москвы. Ф. Р489, оп. 19, д. 353, л. 3. № 2 Господину ректору Московского университета окончившего Орловское Александровское реальное училище Станислава Станиславовича *Свяневича* Прошение Желая для продолжения образования поступить во вверенный Вам университет, покорнейше прошу принять меня на *юридический*[13] факультет. При сем прилагаю следующие документы: 1) свидетельство об окончании 7го кл[асса] реальн[ого] уч[илища] 2) аттестат об окончании 6 кл[асса] реальн[ого] уч[илища] 3) метрическую выпись 4) формулярный список отца 5) свидетельство о приписке к призывному участку 6) 2 фотографические карточки В виду того, что свидетельство о прививании оспы было украдено у меня в вагоне, оно будет представлено дополнительно не позднее 25го сего августа. Станислав Свяневич (беженец из гор. Двинска) Жительство имею: Орел, Московская ул. д. № 47, кв. 7 (Штрауса)[14] [Штамп: зачисляется студентом юридическ[ого] фак[ультета] 19 авг 1917] ЦГА Москвы. Ф. 418, оп. 331, д. 2706, л. 1. № 3 По указу Его Императорского Величества Могилёвская римско-католическая духовная консистория согласно журнальному постановлению своему 5 августа 1909 года состоявшемуся, выдает выпись из статьи, находящейся в метрических экстрактах Двинского римско-католического костела за 1899 год, под № 650 о рождении и крещении Станислава-Августина (2х имен) сына Станислава Свяневича следующего содержания: Тысяча восемьсот девяносто девятого года ноября двадцать первого дня в Двинском римско-католическом приходском костеле викарий сего костела ксендз Антоний Масилионис окрестил младенца по имени Станислав-Августин (2х имен) с совершением всех обрядов таинства потомственных дворян Станислава и Екатерины урожденной Барановской Свяневичей законных супругов сын родившийся двадцать шестого октября сего тысяча восемьсот девяносто девятого года в городе Двинске Двинского прихода. Восприемниками были Игнатий Барановский[15] с Лютгардою Амбрушкевич девицею. О точности настоящей выписи консистория подписью и приложением казенной печати удостоверяет с тем, что статья таковой, в означенных экстрактах, сомнению не подлежит. Гербовый сбор уплачен. С.-Петербург августа 12 дня 1909 года [Подписи] ЦГА Москвы. Ф. 418, оп. 331, д. 2706, л. 7. Копия. № 4 ЦГА Москвы. Ф. 418, оп. 331, д. 2706, л. 8–9. Баринов Игорь Игоревич к.и.н., снс Инслава РАН [1] Swianiewicz S. Lenin jako ekonomista; Polityka gospodarcza Niemiec hitlerowskich. Wilno, 1930, 1938. [2] Swianiewicz S. W cieniu Katynia. Paryż, 1976. [3] Swianiewicz S. Dzieciństwo i młodość. Warszawa, 1996. [4] ЦГИА СПб. Ф. 492, оп. 2, д. 4121. [5] ЦГА Москвы. Ф. Р489, оп. 19, д. 353, л. 6. [6] ЦГА Москвы. Ф. Р489, оп. 19, д. 353, л. 2. [7] ЦГА Москвы. Ф. 418, оп. 331, д. 2706, л. 1. [8] ЦГА Москвы. Ф. 418, оп. 331, д. 2706, л. 5; LCVA. F. 175, ap. 2(VI)B, b. 62, l. 3. [9] Swianiewicz S. Dzieciństwo i młodość. S. 93. [10] ЦГА Москвы. Ф. 418, оп. 331, д. 2706, л. 16. [11] LCVA. F. 175, ap. 2(VI)B, b. 62, l. 2–3. [12] Вероятно, описка Свяневича: 6-й класс он окончил в июне 1916 г. Весной 1917 г. он окончил дополнительный 7-й класс, необходимый для поступления в высшее учебное заведение. [13] В оригинале выделенные места подчёркнуты красным. [14] В прошении на имя директора Московского коммерческого института указан другой адрес: Орёл, Новосильская 143, кв. Скуковского. [15] Дед Свяневича по материнской линии.