Леонид Крысин: «Во время следствия братьев отца просто забили насмерть в тюрьме». Интервью...

Леонид Крысин: «Во время следствия братьев отца просто забили насмерть в тюрьме». Интервью с Л.П. Крысиным.

Леонид Петрович Крысин, главный научный сотрудник, заведующий отделом современного русского языка Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН. leonid-krysin@mail.ru

Автор и научный редактор более шестидесяти монографий, словарей, учебников и научно-популярных изданий[i]

Дорогой Леонид Петрович, наш журнал специализируется на проблемах памяти, одной из наиболее интересных и малоисследованных форм которой является семейная память. Люди из домодерных обществ до сих пор помнят 10-15 поколений своих предков. В модерных обществах эта память обычно ограничивается тремя поколениями. Какова глубина вашей семейной памяти? Чтобы вы могли рассказать о своих предках?

Моя память не так глубока. Я из рабоче-крестьянской среды, где генеалогическая линия короче. Я знаю кое-что по линии отца, по линии матери меньше… Я знаю о деде, Иване Семеновиче, хотя никогда его не видел: в 1933 году он погиб, а я родился в 1935. Отец мне рассказывал о его деде – то есть, о моем прадеде – Семене Алексеевиче, который крестьянствовал – как и мой дед. Итак, Семен Алексеевич – это прадед. Алексей Петрович – прапрадед. Мой дед родился за год до отмены крепостного права, а бабушка в год отмены крепостного права – в 1861 году. Прадед родился в 1830-е годы. И прапрадед Алексей Петрович – где-то в начале XIX века. Это последний предок, о котором мне мой отец рассказывал. Он жил в Рязанской губернии, а те, о которых я до этого сказал, жили в Воронежской. Прапрадед по роду своих занятий был прасол. Вы знаете, кто такой прасол?

Оптовый торговец крупным рогатым скотом?

Я нашел информацию, что это торговец мясом. Хотя, надо сказать, ни в одном толковом словаре, даже у Даля, этого слова нет. Алексей Петрович жил в Рязанской губернии, потом переехал в Воронежскую. Более точной локализации не знаю. А по матери… Знаю, что отец матери – Иван Терентьевич Фокин – работал приказчиком у лесопромышленника Бауэра в Сарепте, которая сейчас часть Волгограда.

Получается, что у вас и по отцовской, и по материнской линии предки были людьми предприимчивыми.

Мой прадед Семен Алексеевич был крестьянином, дед мой тоже занимался крестьянским трудом, и вся его семья были крестьяне. И отец мой, Петр Иванович Крысин начинал как крестьянский сын. Он родился в 1901 году, с 7 лет работал и помогал страшим пасти лошадей, сеять и убирать урожай, с 10 лет помогал на маслобойне, а с 12 лет работал уже наравне со старшими братьями. Семья была большая: моя бабушка, Евдокия Терентьевна, родила за свою жизнь 16 детей, мой отец был четырнадцатым. Многие дети умирали в младенчестве. Выжило семь человек: шесть братьев и одна сестра. После моего отца родились еще один брат и сестра.

Это была обычная в то время ситуация. Где-то половина детей умирала. И не только у крестьян. Я обратил внимание на это в великокняжеской усыпальнице Петропавловского собора, где покоятся члены императорской семьи. Я был поражен, сколько в царской семье погибало детей. Можно отметить два возраста, в котором они умирали. Первый – это 1,2,3 года, а второй – это где-то лет 17-18. И если такая ситуация в царской семье, то что говорить о крестьянах. Сейчас нам даже трудно себе это представить, но так оно и было.

Позвольте задать второй вопрос. Память о сталинских репрессиях сильно «перекошена» не только по причине государственной политики памяти, но и потому что публично вспоминали преимущественно интеллигенты, в том числе представители репрессированной номенклатуры (т.е. бывшие палачи, по воле случая ставшие жертвами – яркий пример отец Булата Окуджавы), которые в массе своей попали под Большой террор. Тогда было арестовано не меньше 1,7 миллиона человек, из них расстреляно более 700 тысяч, но при этом все равно большинство репрессированных были рабочими и крестьянами. Коллективизация, жертвами которой с учетом голодомора, стали от 5 до 10 миллионов человек остается на периферии общественного сознания. Так в прекрасно оборудованном Музее ГУЛАГа до сих пор нет экспозиции, посвященной коллективизации. Ваши родственники были, как тогда говорили, раскулачены. Расскажите, пожалуйста, об этом трагическом эпизоде Вашей семейной памяти.

Термин «раскулачивание» может здесь и не совсем подходит. Хотя кулаки – это были не только те люди, у которых кто-то служил из посторонних, нанятых работников, но и сами по себе они работали много. Семья моего деда и отца не пользовалась трудом нанятых работников. Они работали сами. В 20-е годы, после НЭПа поощрялись так называемые интенсивники – то есть люди, которые своими силами заводили какое-то дело. И таким делом у моего отца с братьями была маслобойня. Они построили производственное здание, завезли технику и занялись этим, как бы сейчас сказали, бизнесом. С них брали налоги за эту деятельность. Естественно, что государство берет налог, но налоги росли с сумасшедшей скоростью, в течение даже одного года многократно возрастала сумма налога. И в один момент, когда отец уже самостоятельно занимался маслобойней, с него, взяв месячный налог, через какое –то очень короткое время потребовали новый налог. Он пошел выяснять в чем дело в соответствующее учреждение. Там вместо объяснений его грубо оборвали и арестовали, обвинив в неуплате налогов.

В каком это году было?

В 1929 году.

Это когда уже было принято решение о «Великом переломе» или ранее?

Еще до «Великого перелома». И отца уже не отпустили, а посадили в теплушку вместе с такими людьми как он. В теплушке – это были так называемые «телятники» – товарные вагоны для перевозки скота с задвигающимися дверьми, их повезли даже не сказав куда. Через неделю пути их привезли на Урал, высадили на станции Чусовская. Здесь заключенных построили. Несколько местных начальников ходило перед строем и выкликало плотников, каменщиков, столяров, слесарей. Отец владел профессиями токаря и слесаря уже с возраста 21-22 года и мог профессионально работать в этом качестве. Он назвался слесарем и был назначен на работу в мастерские по ремонту вагонеток и прочего инвентаря, предназначенного для перевозки дров. Эти дрова служили сырьем в процессе углежжения: металлургический завод, существовавший (и сейчас существующий) в г. Чусовом, работал в то время на древесном угле. Отец в общей сложности пробыл там три года. В мае 1930 года к нему приехала мама с тремя детьми. Жил отец, вместе в другими ссыльными, в бараке. Возникла проблема: где жить семье? Вместе с отцом, естественно, нельзя, а из местных никто не хотел пускать на квартиру женщину с тремя малолетними детьми. С трудом наши место в доме некоей Натальи Ермолаевны, которая жила без мужа. Она разрешила маме с ребятами поселиться в маленькой комнатушке на втором этаже ее дома. Вторая проблема – где доставать еду? Отец-то был хоть на казенном, но постоянном "довольствии", а что есть маме и ребятам? Мама пошла работать в больницу – на кухню судомойкой. Смогла есть там сама, кое-что перепадало и детям: тайком кормила то одного, то другого на кухне, когда никого не было. Отцу иногда удавалось приносить каши из "своей" столовой. Так и жили. По прошествии какого-то времени, еще до окончания отбытия срока ссылки (что удивительно! Но всё же это было время до террора середины и конца 30-х годов), отцу на короткое время разрешили поехать в Москву. Там он смог договориться об устройстве на работу с директором одного из предприятий (на подмосковной станции Плющево) – Всесоюзного Института механизации и электрификации сельского хозяйства, и вернулся назад. Когда срок ссылки закончился, отец вместе с семьей в 1932 году поехал в Подмосковье и поступил на это предприятие работать. Семье дали комнату площадью 12 квадратных метров в коммунальной квартире. В этой комнате теснились отец с матерью и трое детей (мои старшие братья родились в 1922 и 1926 годах, сестра в 1925). Уже там, в Подмосковье в 1935 году родился я. И надо сказать, что я с рождения и до окончания университета ничего не знал о том, о чем я Вам сейчас рассказывал. Мне ничего не говорили, потому что семья боялась дальнейшего преследования. Дело было не только в отце, но еще и в его братьях. Еще в августе 1930 года на станцию Чусовую, поближе к отцу, приехали его старшие братья – Михаил и Яков (а позднее и третий – Иван), до этого отбывшие свои сроки ссылки в Котласе, Сыктывкаре и других местах. Они приехали вместе, полагая, что раз они уже отбыли наказание и их освободили, то чего теперь бояться. Все четыре брата стали работать на одном заводе, и это оказалось очень опасным. На одном из производственных собраний выступил некий ретивый комсомольский активист и стал говорить об окопавшихся на заводе недобитых кулаках, назвал при этом фамилию Крысиных. К этому времени к братьям приехали семьи. Крысиных стало слишком много, они стали слишком заметны. Перед тем, как семья переехала в Подмосковье, мой отец советовал своим братьям не ехать в одно место и, по крайней мере, не работать вместе. Но они – старшие» Более опытные! – его не послушались и поплатились за это. Из Чусовой три папиных брата уехали в Новосибирскую область, город Татарск, стали работать на одном заводе. В 1933 году братьев и их семидесятитрехлетнего отца, моего деда, арестовали в г. Татарске, обвинили в "создании вредительской антисоветской группы" (якобы они портили станки и механизмы, подсыпая в них песок). Ничего подобного, конечно же, не было: это были рабочие люди, как они могли даже при каком-то негативном отношения к власти заниматься порчей машин? Во время следствия братьев отца просто забили насмерть в тюрьме. Деда, правда, не убили совсем, но отбили ему всё внутри настолько, что через несколько недель после того, как его "освободили" и полуживого отдали бабушке, он скончался. Поэтому семейный страх у нас был. Мои старшие братья и сестра знали обо всём этом, а я узнал только, будучи уже взрослым. Мне сознательно ничего не рассказывали, даже когда я закончил школу – боялись, что мне это помешает поступить в университет. Я в 1953 году беспрепятственно поступил в университет и закончил его.

Трагизм репрессий не сводится к тому, что люди погибали и много страдали. Есть еще такое явление как уничтоженная память, то, что скрывали в семьях. Ведь многие нынешние сталинисты не подозревают, что их предки были репрессированы.

Конечно. Поэтому оправдывают сталинизм.

Это травма, которая над нами висит до сих пор. Так у нас в издательстве работал водителем хороший ответственный парень лет 25. Года два назад он категорически отказался отправлять книги за границу. Видимо, его обуял страх, чтобы не объявили «иноагентом». Наследие репрессий – это то проклятие, которое над нами до сих пор висит. Эта трагическая страница нашей истории не преодолена.

Я всю эту историю записал в 1985 году, когда умер мой отец и перед кончиной он всё это в подробностях мне рассказывал. Я еще тогда не был так близок с Александром Исаевичем Солженицыным, чтобы рассказать ему эту историю. В книге «Архипелаг ГУЛАГ» он показал репрессии в основном в среде интеллигенции, а в среде рабочих и крестьян они описаны с меньшей подробностью.

Вы – сын крестьян, которые бежали в город от репрессий, стали известным ученым, доктором наук. Сталинисты могут заявить, что ваша биография – это один из множества примеров широких возможностей, открывшихся у простых людей, благодаря советской власти. Чтобы вы им ответили на это? Что повлияло на ваше стремление стать научным работником? Кто были ваши учителя?

Семья боялась, что я не поступлю в университет, потому что дети репрессированных испытывали трудности при получении высшего образования. Я сознательно выбрал филологический факультет. У меня были очень хорошие учителя, причем именно словесники. Несмотря на то, что прошло уже столько времени, лет 75-80, когда я учился в средней мужской школе в городе Мытищи – мы жили в это время в Мытищах, я до сих пор помню преподавателя Петра Афанасьевича Дубровского. Он в моем сознании отложился как, во-первых, старый интеллигент, во-вторых, как очень хорошо знающий и русскую литературу, и русский язык, и в-третьих, как прекрасный педагог. Когда я учился в 8-10 классах, был у меня и другой не менее замечательный учитель по литературе и русскому языку – Александр Андреевич Лапицкий. Тоже очень интересная личность. В 1950 году, когда мы начали у него учиться, ему уже было 62 года. Он был участником Первой империалистической войны. Образование получил в Дерпте – нынешнем Тарту. У него были нетрадиционные методы обучения. На первом же уроке он стал нам читать воспоминания Горького о Толстом. Мы же в этом смысле были tabula rasa, ничего не знали, но это нам очень запомнилось. Потом, когда я задумал поступать на филологический факультет в университет, Петр Афанасьевич Дубровский меня отговаривал, говорил, что я после окончания вуза буду безработным и не буду иметь возможностей зарабатывать на содержание семьи. Я все-таки получил филологическое образование.

После окончания университета меня распределили под Хабаровск, в какую-то школу учителем. Хотя я был сталинским стипендиатом, отличником, но распределение есть распределение, и я должен был туда поехать. Но вмешался случай, который этому помешал. В 1958 году, когда я заканчивал университет, был образован Институт русского языка Академии наук СССР. В сентябре этого года должен был состояться Международный съезд славистов, и вдруг правительство обнаружило, что во всех славянских странах есть научные институты родного языка, а в России института русского языка нет. Открыли этот институт, дали штатные места и меня с девятью другими выпускниками зачислили в этот институт. Вместо Хабаровска я отправился по московскому адресу Волхонка, д. 18/2, где и поныне работаю (правда, с некоторыми перерывами, которые были не моему желанию, о чем я скажу дальше).

То есть вы работаете в Институте русского языка РАН с самого момента его открытия?

Да. Мой стаж непрерывный, 62 года. Мой стаж больше, чем Ваш возраст. Я читал о Вас статью в Википедии, поэтому знаю (смеется).

Вы учились в МГУ? Кто-то вам запомнился из преподавателей?

Многие, конечно. У меня есть отдельные мемуары, касающиеся периода обучения на филологическом факультете МГУ. Те преподаватели по большей части выдающиеся люди. Запоминавшиеся не только как знатоки филологии, знатоки языка, но и как личности. Например, Сергей Михайлович Бонди. Это был фантастический человек, вдохновенно, с горящими глазами читавший нам лекции – даже не читавший лекции, а рассказывавший – о Пушкине. Взгляд его на творчество национального гения кардинально отличался от того, что господствовало в официальном пушкиноведении. Аудитории, где шли лекции Бонди, всегда были набиты до отказа, приходили студенты с других курсов, аспиранты, преподаватели. Это было мастерство именно устного жанра - в записанном виде лекции Бонди уже не производили такого впечатления: исчезали голос, живые интонации, сама эмоциональная фигура Сергея Михайловича, его жесты…

Блестящим преподавателем латинского языка был Николай Алексеевич Фёдоров. Молодой, порывистый, он стремительно входил в аудиторию, бросал на стол портфель и начинал вытаскивать из нас знания в области склонения латинских существительных, заставлял спрягать латинские глаголы, вспоминать законы, действовавшие в латинском языке (помню только закон ротацизма, вопрос о котором, кстати, достался мне и на экзамене, где вместе с Фёдоровым экзаменовал нас сам Сергей Иванович Радциг – легендарный автор учебников латинского языка). Попутно Николай Алексеевич заставлял нас делать маленькие открытия: находить в русском языке слова, которые произошли от латинских или имели с ними общие корни, слова других языков, также обнаруживающие родственные связи с латынью. И всё это делалось чрезвычайно живо, вдохновенно, остро, как будто речь шла не о давно умершем языке, а о том, что окружает нас сейчас, в середине ХХ века.

Пётр Саввич Кузнецов, один из столпов отечественной лингвистики, разносторонний специалист, блестяще знавший не только историю русского и многих славянских языков, но и профессионально разбиравшийся в африканистике, сравнительной типологии языков и во многом другом, стоявший у истоков целых направлений отечественного языкознания, - был не очень хорошим лектором. Стоя на кафедре, низко склонив голову над текстом лекций и почти не глядя в аудиторию, он читал глухим голосом, неразборчиво, запинаясь. Правда, нам он читал только спецкурсы, и тот, кто хотел добраться до содержания его лекций (а оно было весьма глубоким и нетривиальным!), старался продраться сквозь эту бубнящую манеру чтения и понять суть. Человек же Пётр Саввич был прекрасный, добрый, не только увлечённый лингвистикой (что было, конечно, основным делом его жизни), но и, например, сочинявший детективы. Но об этом я узнал позже, когда начал работать в Институте русского языка.

Кто из ваших однокашников, с кем вы учились, потом тоже стал заниматься наукой, кого бы вы могли отметить?

Академик Андрей Анатольевич Зализняк, например, мой однокурсник. Недавно умерший, к сожалению. Он учился на курс старше меня, но его послали на год во Францию как самого способного студента. Он вернулся и продолжил обучение уже на нашем курсе. Андрей Анатольевич Зализняк – замечательный, гениальный лингвист, полиглот знавший несколько десятков языков. Он был историком русского языка, конечно, не только языка в прошлом, у него были замечательные книги и по современному русскому языку, уникальный грамматический словарь. Талант Зализняка, его замечательные исследования и даже открытия (например, в области расшифровки берестяных грамот), удивляли не только лингвистов. Например, известный математик Владимир Андреевич Успенский, хорошо знавший Зализняка и его работы, считал Зализняка просто гением без всяких оговорок.

На курсе у нас учился, человек, впоследствии, правда, не научного уже мира, а писательского, – Стасик Рассадин, Станислав Борисович Рассадин, известный литературовед, критик, мемуарист. Вообще очень способные и заметные лингвисты были, просто с Зализняком рядом никого нельзя поставить.

Корней Иванович Чуковский специально пришел в Институт русского языка, чтобы познакомиться с вами – недавним выпускником МГУ. Расскажите, пожалуйста, об этой истории и о вашем многолетнем знакомстве с семейством Чуковских.

Моё знакомство с ним было необычным: не я к нему пришел, а … он ко мне! Это произошло в 1962 году. В один из июльских дней я шел по коридору третьего этажа, где помещался наш сектор – сектор современного русского языка и культуры речи. Выйдя на лестничную площадку и собравшись спуститься вниз, я увидел поднимающегося мне навстречу Корнея Ивановича Чуковского. Поравнявшись со мной, Чуковский спросил: - Где я могу найти сотрудников вашего института Крысина и Скворцова? Растерявшись от его вопроса и от всей этой ситуации, я ответил, что один из этих сотрудников – я, и фамилия моя Крысин.

- Где мы с Вами могли бы поговорить?

Я повел Корнея Ивановича в нашу комнату, где сидело второе лицо, интересовавшее Чуковского, – мой однокурсник Лев Скворцов. Чуковский сел за один из обшарпанных столов в нашей тесной комнате и объяснил цель своего визита: он написал книгу «Живой как жизнь» – о русском языке, которую выпустило издательство «Молодая гвардия», и, собираясь готовить второе ее издание, хотел бы узнать наше мнение об этой книге – в виде рецензии на нее. Такое внимание именно к нашим персонам объяснялось тем, что в 1962 году в издательстве Академии наук СССР вышел небольшой словарик «Правильность русской речи». Авторами были мы со Скворцовым, а работой над словарем руководил Сергей Иванович Ожегов, заведовавший нашим сектором. Правильность современной речи была как раз одной из главных тем книги Корнея Ивановича. Мы поблагодарили Корнея Ивановича за оказанную нам честь – написать отзыв для издательства о его замечательной книге – и условились о сроке выполнения этой работы. К концу сентября довольно объёмистая и подробная рецензия была написана. Александр Александрович Реформатский (этот замечательный человек и ученый заслуживает отдельного разговора), вместе с которым – и, естественно, под его руководством – мы вели в журнале «Семья и школа» отдел «Поговорим о нашем языке», – захотел прочитать нашу рецензию. Сан Саныч довольно быстро прочитал рецензию, сделал много критических замечаний, но в целом одобрил. Рецензия ушла в издательство. После первой нашей встречи мы не один раз бывали на даче Корнея Ивановича в Переделкине. Поездки сотрудников нашего сектора в гости к Чуковскому и дружба с ним, длившаяся целые семь лет, вплоть до его кончины 28 октября 1969 года, стали частью нашей жизни.

Хорошо известны оппозиционные отношения Чуковского с властью: он не раз вступался за несправедливо преследуемых, подписывал письма в защиту ложно обвиняемых писателей и поэтов, хотя, конечно, он не был так бескомпромиссен и смел, как его дочь, Лидия Корнеевна. В дни, когда преследованиям подвергся Солженицын, в советской печати во множестве появились статьи, громившие этого писателя, полные клеветы. Одна из таких статей была опубликована в газете «Литература и жизнь» (за верноподданничество ее коротко и пренебрежительно называли «ЛиЖи»). Я написал возмущенное письмо в редакцию этой газеты, и один экземпляр письма отправил в редакцию (почти уверенный, что ответа не будет), а копию опустил в почтовый ящик московской квартиры Чуковских. Мне хотелось услышать от Корнея Ивановича его мнение и об этой статье, и о моем письме. Довольно долго с его стороны не было никакой реакции. Месяца через два во время очередной нашей прогулки с Чуковским по улицам Переделкина Корней Иванович, взяв меня под руку, отделился от общей группы гостей и сказал, что прочитал мое письмо, считает его совершенно справедливым и спросил меня: – Зачем Вы это делаете? Разве можно надеяться на то, что эти люди хотя бы прочтут Ваше письмо, не говоря уж об ответе на него? А для Вас это опасно, не стоит так рисковать.

Во время наших визитов в Переделкино Корней Иванович по преимуществу был бодр, оживлен (а ему шел девятый десяток, и его мучила сопровождавшая всю его жизнь бессонница). Он много и остроумно рассказывал о тех писателях, художниках, критиках, журналистах прошлого, которых хорошо знал. Запомнились также его рассказы о двух поездках в Англию. Одна была в 1916 году, вместе с Алексеем Толстым и В.Д. Набоковым (отцом В.В. Набокова), а вторая в 1962-м, когда отметившему свое восьмидесятилетие Чуковскому была присвоена Honoris causa ученая степень доктора литературы Оксфордского университета.

Интересовался он и нашими научными делами, расспрашивал о сборнике «Вопросы культуры речи», который выходил под редакцией Сергея Ивановича Ожегова, об академике Виноградове, к которому относился с большим уважением, о том, каковы наши научные интересы и чем именно занимается каждый из нас. Этот интерес его был искренний, живой и неподдельный, хотя нередко Корней Иванович проявлял его в шутливой и даже несколько ёрнической форме, притворно удивляясь нашим научным успехам. Он нас называл лингвисты. По имени, конечно, знал, но называл так. Кабинет Чуковского располагался на втором этаже его дачи, и когда мы приезжали к нему в Переделкино, то снизу ему домашние кричали: – Корней Иванович, лингвисты приехали! Он сверху им отвечал своим высоким голосом: – Скажите им, что я умер. Такие шутки у него были. Хотя очень радушно нас принимал. Запомнилась телевизионная передача, которую мы с ним совместно сделали в 1963 году.

В пору наших поездок в гости к Чуковскому он был для меня прежде всего детским писателем. Конечно, я знал его книгу о Некрасове, читал его «Современников», но мало знаком был с его дореволюционной жизнью в литературе, в журналистике, да и о его детстве, о семье, о друзьях. Многое из всего этого я узнал, к сожалению, после его смерти, когда по предложению Лидии Корнеевны и Люши (так по-домашнему звали внучку Корнея Ивановича – Елену Цезаревну Чуковскую) стал готовить сначала одну, а затем и другие публикации избранных писем Чуковского.

Но вы и после смерти Корнея Ивановича продолжали общаться с его дочерью?

Мое общение с Лидией Корнеевной продолжилось и после моих публикаций писем Чуковского, практически до ее кончины в феврале 1996 года. Этому способствовало одно обстоятельство, касавшееся дачи Чуковского в Переделкине. Спустя некоторое время после смерти Корнея Иванович Союз советских писателей и Литфонд вознамерились выселить его дочь и его внучку из переделкинского дома, а сам дом снести. Между тем, дом Чуковского уже в течение нескольких лет был «самодеятельным» музеем писателя: туда приезжали и школьники, и взрослые, интересовавшиеся жизнью и творчеством знаменитого сказочника. И Лидия Корнеевна, и Люша не без оснований предполагали, что в их отсутствие дом могут просто захватить представители упомянутых писательских организаций. Поэтому было принято решение организовать круглосуточное дежурство добровольцев из числа близких к Чуковским людей. Я был в числе тех, к кому обратились эти две мужественные женщины. С середины 80-х годов я стал регулярно ездить в Переделкино и с утра понедельника до вечера вторника жил в этом доме и работал над своим «Толковым словарем иноязычных слов» (первое издание его вышло в 1998 году). Вечером во вторник приезжала Лидия Корнеевна, и уже она стояла на страже дома-музея до пятницы, когда ее менял на этом посту Павел Крючков – молодой журналист, преданный Чуковским. Впоследствии музей – после многолетней мучительной борьбы за него – приобрел статус государственного, а Паша стал сотрудником музея. Ныне Павел Крючков – известный литературный критик, заместитель главного редактора журнала «Новый мир». Иногда мы беседовали с Лидией Корнеевной на лингвистические темы, а именно – об оскудении и порче русского языка. Беседы наши не всегда велись в полном взаимном согласии – доходило и до споров. При этом, если Лидия Корнеевна была в чем-то убеждена, «сдвинуть» ее с этого убеждения, несмотря на его ошибочность, было очень трудно или просто невозможно.

Вы упомянули про Ожегова, пожалуйста, расскажите про него

1 августа 1958 года был моим первым рабочим днем в Институте русского языка. Я вошел в здание института, поднялся на второй этаж. Первый человек, которого я увидел, был Виктор Петрович Григорьев – довольно известный литературовед, но в большей степени лингвист, специалист по языку поэзии Хлебникова. Он тогда занимал должность ученого секретаря Института. Я ему сказал, кто я такой и почему пришел к нему. Он мне сказал: – Вам нужно в сектор культуры речи. Поднимайтесь на третий этаж в комнату № 7. Я иду туда, открываю дверь вижу: за столом, на фоне окна сидят, на мой тогдашний взгляд, два бородатых старца, о чем-то очень живо беседуют. Вскоре я узнал, что это были Сергей Иванович Ожегов и Александр Александрович Реформатский. Потом я сам себе поражался, как я мог посчитать старцами людей 58-летнего возраста – они оба родились в 1900 году с разницей в месяц. Но мне, недавнему студенту, тогда они показались очень пожилыми людьми. Сразу же возникла одна неловкость. Ожегов сдвинул очки на переносицу и довольно резко спросил: – В чем дело? Я, немного нервничая, ответил: – Я пришел на работу. Ожегов: – У нас никакой работы нет! – Ну как же. Меня Григорьев послал …. Ожегов: – Ааа… Вы из МГУ? Он уже знал, что должно пополнение прийти. Ну вот с этого времени началась наша с ним совместная работа. Например, мы вместе со Скворцовым под руководством Сергея Ивановича сделали и опубликовали в 1962-ом году небольшой словарь «Правильность русской речи», который я уже упоминал в рассказе о Чуковском. Ожегов умер в 1964 году, ему 64 года было. Курил как паровоз…

Вы решили записать голос Александра Исаевича Солженицына в научных целях, когда он уже считался персоной нон грата среди советского истэблишмента. Более того, Солженицын упоминает вас среди тех, кто помогал прятать и распространять его рукописи. Расскажите, пожалуйста, об этом.

В конце октября 1967 года, напомню, что это был год 50-летия Советской власти, мне пришла в голову идея послать письмо Солженицыну. Ему уже запрещали публично выступать в местах, где он бы мог знакомить людей со своим творчеством, и в октябре 1967 года он уже не мог свободно прийти в наш институт. Мы придумали цель визита – запись на магнитофон его голоса. У нас существовала фонетическая лаборатория, которая записывала в частности и голоса разных знаменитых людей. Мы написали в письме: мы хотели бы записать Ваш голос, особенности Вашего произношения. Заклеили в конверт это письмо, обычной почтой отправили в Рязань, где тогда жил Солженицын. Я пошел и кинул конверт в уличный почтовый ящик. Письмо как ни странно дошло, Солженицын быстро откликнулся по телефону. Наметили день, когда он придет. Это была среда. Почему среда? Потому что вторник и четверг в нашем институте были так называемые присутственные дни, когда было много народу. Мы могли позвать его только в свой отдел – свой сектор. На уровне института об этом визите и думать даже нельзя было. Он приехал. Комната была буквально забита людьми. Солженицын читал «Раковый корпус», «Крохотки», главы из «В круге первом». Довольно долго читал – четыре часа. Всё это было записано на магнитную ленту, потом запись скопировали. Оригинал отвезли в Рязань, а копия осталась у нас. Это происходило почти в октябрьские праздники, сразу после них. КГБ прозевало визит Солженицына. Только на следующий день, в четверг пришел какой-то человек из КГБ, и у нашего директора Виноградова были неприятности. Он был беспартийный, дважды был в ссылке. Виноградова вызвали в райком партии. Там какой-то партийный секретарь – кажется, даже не первый – на повышенных тонах выговаривал (молва передавала – кричал!) всемирно известному беспартийному ученому, академику о письме, отправленном из его, виноградовского, института, письме, в котором содержалось приглашение в институт враждебно настроенного против советской власти писателя (и это в год и даже месяц юбилея Октябрьской революции!). Удивительно то, что, вернувшись из райкома, Виноградов вызвал, даже не вызвал, а позвал к себе заведующего нашим сектором – Михаила Викторовича Панова, замечательного человека, выдающегося ученого-филолога (он заслуживает отдельных воспоминаний), и рассказал Панову о своем посещении райкома партии, но ни словом не упрекнул Панова в состоявшейся «криминальной» встрече сотрудников Института с опальным писателем…

А когда Солженицын стал таким гонимым? С какого года началось?

Он уже был гонимым, когда мы его позвали. Жестко гонимым он стал с появления «Архипелага ГУЛАГ». Я читал «Архипелаг ГУЛАГ» в 1969 году. Я принадлежал к так называемым первочитателям. Это слово самого Александра Исаевича. Он собрал группу из своих знакомых – филологов, литераторов, литературоведов, которые читали его произведения еще до публикации. Я читал это в машинописи. И, помню, просто заболел от ужасов того, о чем рассказывалось в книге: о незаконных арестах, ссылках, посадках без суда и следствия и многом другом, что происходило в СССР. И восхищался мужеством и бесстрашием автора этой великой книги.

Но в 1967 году ему уже запрещалось выступать? Значит, это гонение раньше началось?

Гонение началось с его письма в Союз писателей в мае 1967.

А Солженицын вас упоминает, выражает благодарность вам именно как читателю «Архипелага»?

Не только. Некоторая моя помощь была в написании Александром Исаевичем так называемых «Узлов» эпопеи «Красное колесо». Узел I — «Август Четырнадцатого». Там ему потребовалась консультация лингвиста, который бы занимался кубанскими и донскими говорами (это было необходимо для точного воспроизведения речи некоторых его персонажей), и он попросил меня найти такого специалиста. Я нашел человека, у которого была кандидатская диссертация на эту тему. Сделал выписки того, что было нужно Александру Исаевичу, и мы передали их ему. Были контакты, связанные с авторством романа «Тихий Дон». Александр Исаевич считал, что не Шолохов написал «Тихий Дон», а Федор Крюков. И часть документов, касающихся Федора Крюкова, письма, фотографии, хранилась у меня. Их тоже надо было таить, потому что могли просто забрать, сжечь и т.д.

А как к вам попали документы Крюкова?

Передали мне. Они были у Солженицына. Ну и часть архива самого Александра Исаевича какое-то время была у меня. Поэтому я попал в число «невидимок», так называется у него одна из глав в книге «Бодался теленок с дубом».

Вы писали о том, что в 1968 году был знаменитый выход демонстрантов на Красную площадь. Расскажите, пожалуйста, об этом.

25 августа 1968 года в 12 часов на Красной площади в Москве состоялась демонстрация, впоследствии названная Демонстрацией семерых – по числу ее участников. Эта демонстрация известна не только правозащитникам, но и вообще всем, кто живет в России и интересуется этими вещами. Это была демонстрация против ввода советских войск в Прагу. Я считал этих демонстрантов безумцами – воевать с такой махиной – Советским государством, но они так не считали. Я был на Красной площади в этот день и в это время. Чтобы всё было более понятно, этому должен предшествовать некий поясняющий рассказ.

Вы были знакомы с видными диссидентами. Вы каким-то образом участвовали в их действиях, подписывали их воззвания?

По поводу моего участия. Ведь были письма в защиту участников правозащитного движения Синявского и Даниэля, Гинзбурга и Галанскова. В защиту Синявского и Даниэля я письмо подписать не успел, потому что не знал об этом, а вот в защиту Гинзбурга и Галанскова подписал. И поплатился. В 1973 году меня уволили из Института. Вернее, я вынужден был уйти, потому что директор института Филин Федот Петрович вызвал меня к себе, посетовал на то, что я подписал письмо. – Зачем Вы с этими евреями связались? Я предупреждаю Вас, вернее, обещаю Вам, что на очередном отчете о Вашей работе в Институте вас не переаттестуют в звании младшего научного сотрудника, – так он мне говорил. Но я был кандидатом наук уже 5 лет. И раз не переизберут, так что там оставаться? И я ушел. И дальше с 1973 по 1983 год я работал старшим научным сотрудником в Институте, который назывался ВНИИ «Информэлектро». Это ведомственный институт Министерства электротехнической промышленности СССР. Моим другом и руководителем работы в «Информэлектро» был Юрий Дереникович Апресян. Он сейчас академик, глава очень известной и у нас, и за рубежом лингвистической школы. Его первым уволили. Он тоже подписывал, не скрываясь. После того, как и тексты писем, и имена подписантов стали известны московским властям, в Институте русского языка началось преследование тех, кто подписывал эти письма. Довольно быстро пришли люди из райкома и из КГБ и нас стали просто допрашивать, откуда мы узнали и про сами письма, и про судебные преследования их авторов… Был такой Михаил Борисович Храпченко – бывший министр культуры, потом академик-секретарь Отделения литературы и языка. Вот он, в частности, меня вызывал говорить тет-а-тет. Мы с ним беседовали часа полтора, он всё выпытывал, откуда я узнал о существовании писем протеста и почему подписывал некоторые из них.

По поводу события 25 августа 1968 года на Красной площади хочу сказать, что некоторые из людей, которые вышли на площадь, были мне хорошо знакомы. Это: Константин Бабицкий. Он работал у нас в Институте русского языка, был мой товарищ. Наталья Евгеньевна Горбаневская – одна из самых известных правозащитниц – моя однокурсница. На нашем курсе она не доучилась, ее отчислили, но потом она получила высшее филологическое образование в Петербурге.

А ваши друзья-диссиденты знали, что вы тоже будете на площади?

Они таились, когда по телефону обсуждали эту тему. Это решение созрело после 21 августа, потому что 21 августа ввели войска в Прагу. Вот за эти четыре дня созрело решение пойти на Красную площадь. Накануне 23 августа я был в гостях у Виктора Сипачёва. Виктор Сипачёв в свое время учился на филологическом факультете МГУ, только был на один курс моложе меня. Когда он был на четвертом курсе, то двое его друзей-однокурсников – Андрей Терёхин и Владимир Кузнецов – без ведома Виктора напечатали на его пишущей машинке несколько листовок, которые распространили в университете. Листовки содержали протест против военного вмешательства СССР в события, происходившие в Венгрии в 1956 г. Ребят задержали, осудили и дали им срок, а по почерку пишущей машинки следствие установило, что машинка принадлежит Сипачёву. Удалось доказать, что Виктор не знал об этих действиях его товарищей, так как в то время его не было в Москве. Но его все равно наказали: исключили из университета и призвали в армию, в которой он отслужил три года где-то под Читой в невероятно трудных (как он мне рассказывал) условиях – и климатических, и связанных с армейской жизнью.

Вернувшись в Москву, Сипачёв не стал завершать филологическое образование, а поступил на химический факультет МГУ, который блестяще закончил в начале 60-х годов. В это время я с ним был просто знаком, а друзьями мы стали позже. Ира Максимова, его будущая жена, училась в нашей студенческой группе, и мы с ней регулярно виделись и общались, а когда они с Виктором поженились, то я стал бывать у них дома, и мы стали друзьями. И они оба, и я были настроены довольно критично, оппозиционно к тогдашней власти. Постепенно образовался некий круг общения с другими людьми, близкими нам по духу и по политическим настроениям. Наши вечерние «посиделки» происходили в квартире Сипачёвых.

Одна из таких посиделок и была 23 августа 1968 года, и разговоры на ней велись о только что совершившемся вводе советских танков в Чехословакию. Шла речь о том, что собираются пойти на площадь такие-то люди – 7 человек. И приехал товарищ Виктора Сипачёва – Александр Самбор. Он работал на радио, в международной редакции. Самбор сказал, что получена информация (как выяснилось позже, оказавшаяся ложной), что между правительствами СССР и Чехословакии только что заключено соглашение о выводе советских войск. Поэтому, резонно рассуждал Самбор, предстоящая протестная акция может оказаться напрасной. Было решено, что надо предупредить об этом будущих участников демонстрации, и эту функцию взял на себя Виктор Сипачёв. На следующий день он поехал по адресам протестантов, уговорил четырех человек и поехал к пятому – Константину Бабицкому. Но тот сказал, что тогда пойдет один. И когда все остальные узнали об этой реакции Бабицкого, то не могли этого допустить, и решение о завтрашнем выходе на Красную площадь было принято (уже по телефонной связи, но также таясь, не прямым текстом) всеми бесповоротно.

Виктор Сипачев высказал мысль, что неплохо было бы кому-то из нас присутствовать на Красной площади, чтобы своими глазами увидеть, как это всё будет происходить. Роль наблюдателя вызвался играть я. Я рассказал обо всём этом моей жене Лиле, и мы приняли решение поехать 25-го утром на Красную площадь, взяв с собой для маскировки нашей истинной цели нашу четырехлетнюю дочь Галю. Формальная, придуманная цель поездки – посетить мавзолей, чтобы показать ребенку дедушку Ленина. 25 августа в 11 утра мы с женой и дочерью уже прогуливались по Красной площади. В 12 часов мы увидели группу людей, шедших к Лобному месту. Я разглядел в этой группе Наташу Горбаневскую, которая шла, толкая перед собой детскую коляску, в которой лежал недавно родившийся ее младший сын. Я взял Галю на руки, и мы пошли в том же направлении, приближаясь к Лобному месту. Там пришедшие сели и развернули принесенные с собой самодельные плакаты. На двух из плакатов я едва успел прочитать «Руки прочь от ЧССР!» и «За вашу и нашу свободу!», как с разных сторон площади к сидевшим протестантам ринулись несколько крепких рослых мужчин. Позже возобладала версия, что это были кагебешники, но я лично не сомневаюсь, что и люди из нашего «простого народа» по своей инициативе могли участвовать в начавшемся избиении протестантов.

Один из бежавших, громко матерясь, с разбегу ударил ногой в зубы сидевшему Файнбергу, и у того полилась кровь. Несколько женщин окружили сидевших, и одна из них задавала недоуменный вопрос: – А против чего вы протестуете? Другая, всмотревшись в лица большинства протестантов (они были евреи), злобно кричала: – Что вы тут-то протестуете? Езжайте в свой Израиль и там протестуйте! В толчее перевернули детскую коляску, и Лиля успела подхватить и взять на руки грудного сына Горбаневской. Какой-то мужик, думаю, один из кагебешников стал вырывать у нее из рук ребенка. Она громко протестовала и стыдила этого мужика, не желая расставаться с малышом, а я плечом оттеснял от жены этого мужика, не давая ему завладеть ребенком. И сама демонстрация, и сутолока возле сидевших на брусчатке ее участников длились несколько минут.

Вскоре подъехали машины, всех протестантов погрузили в них и увезли. Мы покинули площадь, пошли – преследуемые какой-то подозрительной парой, которая останавливалась каждый раз, когда останавливались мы. Возле станции метро «Площадь Ногина» (сейчас – станция «Китай-город») мы с женой разделились: она с дочкой поехала к подруге в Черемушки, а я отправился домой к Косте Бабицкому, чтобы рассказать о демонстрации его жене. Жена Бабицкого – впоследствии очень известная правозащитница Татьяна Михайловна Великанова. В то время она еще не была правозащитницей, работала в школе, преподавала математику. Я пробыл в квартире Бабицкого часа два, рассказывая Тане о демонстрации.

Попрощавшись с ней, я вышел из квартиры, спустился в подъезд дома и, открыв на улицу входную дверь, столкнулся … с Костей! Рядом с Костей были следователь и оперативник, доставившие, как выразился следователь, задержанного для производства обыска в его квартире. Я сказал, что хотел бы присутствовать при обыске. Отказа не было, и я поднялся вместе со всеми троими обратно в Костину квартиру. Следователь предупредил меня, что в течение всего времени обыска я не смогу уйти. Обыск длился несколько часов. Хотя Костя ничего и не скрывал – трафареты плакатов просто лежали на столе – искать не надо было. Но при составлении протокола следователь или сознательно ошибся, или случайно сделал описку. Он переписал надписи трафаретов и вместо надписи: «Долой агрессию в ЧССР» написал «Долой СССР». А это уже было куда более серьезным криминалом. Я успел это увидеть и сказал ему: – Зачем так делать? Перед вами же лежит трафарет. Он отмахнулся, но не стал вносить в протокол ложную запись.

После окончания обыска я поехал домой, а Костю отвезли в милицию и заключили в камеру. Когда осенью 1968 года состоялся суд над участниками августовской демонстрации, я, как и другие сочувствовавшие подсудимым, пытался попасть в зал суда. Но это было невозможно.

Как вы считаете, почему восемь человек «посмели выйти на площадь»? Что ими двигало? Может, это были люди, не совсем адекватные?

Не восемь, а семь: я видел сидящими возле лобного места только семерых. Первое, что приходит в голову при ответе на ваш вопрос – бесстрашие! И отсутствие заботы о последствиях. Хотя у многих из них были семьи, дети. Это, по-моему, главное было. И приверженность идее, что власть поступает несправедливо, что власть неправа!

Расскажите, пожалуйста, как вам – лингвисту, после вынужденного ухода из Института русского языка работалось в далеко не лингвистическом институте ВНИИ «Информэлектро»?

Это был удивительный институт, там работали не только такие как мы, но и другие изгои, не угодные властям. Там был замечательный директор Сергей Глебович Малинин. Мы совместно с математиками сумели его убедить, что институту понадобится система французско-русского перевода технических текстов. Не сразу, но все же стали работать над этим проектом, делать систему автоматического перевода. Об атмосфере, которая царила в нашем отделе, духе товарищества, об искрометных шутках, розыгрышах и прочем, расскажу как-нибудь в другой раз. В 1983 году я ушел из этой группы, из этого Института. Я ведь раньше никогда не занимался такими прикладными аспектами – автоматической обработкой текстов, машинным переводом. Я всё это усвоил, но это было не моё, мои интересы были в области социолингвистики, русского языка. Я попробовал перейти в Институт языкознания – в Институт русского языка меня не взяли бы, оттуда я был практически уволен. В Институт языкознания не сразу взяли, потому что формирование штатов там проходило через контроль ЦК. Но всё же с 1983 года я начал работать в этом институте и пробыл там до 1991 года. Тогда наступило новое время, и я смог вернуться в Институт русского языка. И вот с тех пор, после большого перерыва, я там работаю.

После 1991 года у российских гуманитариев открылись новые горизонты: свободный доступ к публикациям из советских спецхранов и, частично, к материалам архивов; интенсивные контакты с мировой наукой в виде стажировок, конференций и т.д. Казалось, мы должны наблюдать гуманитарный расцвет. Видите ли Вы среди ученых, вступивших в науку в последние три десятилетия, потенциальных соперников Проппа, Бахтина, Лотмана, Успенского?

Равных тем именам, кого вы назвали? В предшествующем поколении были – вот Зализняк, конечно, сопоставимый теми, кого вы назвали, или даже в чем-то превосходивший их. Панов – замечательный человек и замечательный ученый, во многих областях лингвистического знания он новатор. Но это люди предшествующего поколения: Панов родился в 1920 году, Зализняк в 1935-ом, а Вы имеете ввиду другое поколение…

Да, чьё становление как ученых проходило не в советское время, а после 1991 года?

Был, например, такой Сережа Старостин – замечательный и рано умерший, к сожалению, специалист в области ностратических языков, очень древних языков. Понимаете, я могу называть этих людей, но я совершенно не утверждаю, что они вровень идут с теми, кого вы назвали. Они очень способные, очень толковые, многие из них создали новые направления. Сравнительно в недавнее время, в это двадцатилетие создан Национальный корпус русского языка – это тексты, на которые лингвисты могут опираться в своих исследованиях. Но это не аморфная база, не хаотичное собрание текстов на русском языке, – они организованы на определенной научной основе: есть подкорпусы, характеристики этих подкорпусов, технология поиска и т.д. Это не простое накопительство каких-то текстов, а исследовательская работа, научная работа. Вот этим вместе с группой молодых ученых занимался Владимир Плунгян, он стал уже академиком. Для меня он Володя Плунгян, потому что он был аспирантом, когда я работал в Институте языкознания, сейчас ему примерно 60 лет. Он очень толковый и начинал многие направления в лингвистике.

Меня этот вопрос мучает: вроде, с одной стороны, открылись новые возможности, но мы не видим новых масштабных ярких результатов

Филология и лингвистика – это области, в которых ученый должен находиться очень долго. Если он рано умирает, то не успевает произойти процесс накопления, а накопление очень большую роль здесь играет. У историков, наверное, то же самое? Есть, конечно, люди гениальные, которые уже в раннем возрасте выдают значительные результаты. Но это в большей степени относится к таким наукам, как математика, физика, химия…. В таких науках раньше происходит созревание ученого, а в нашей области накопление должно произойти, вырабатываться знание, умение …

Если мы вспомним Проппа, то книгу «Морфология сказки» он написал, когда ему было чуть больше тридцати. Если возьмем Лотмана, то он начал разрабатывать структурно-семиотический метод изучения литературы и культуры, когда ему было около 40 лет, и к 42-м годам в 1964 уже вышли его «Лекции по структуральной поэтике». А у нас получается, что люди, которым в 1991 году было 20 лет, а сейчас им 50, как-то не особенно заметны … А что все-таки хорошего было в советской организации науки, что утрачено и что сейчас стоило бы восстановить?

У науки были совершенно другие отношения с властью. Сейчас в большой степени власть забыла про науку. Это проявляется даже в каких-то мелочах. Когда умирает артист, шум стоит такой в СМИ по этому поводу, а когда умирает выдающийся ученый, даже информации не бывает никакой. И финансирование науки. Вспомним советский порядок издания монографий и вообще исследований: плановая тема была во всех институтах, не только в гуманитарных, в частности, в нашем институте каждая плановая тема утверждалась на Ученом совете. Над этими темами люди работали и получали за это зарплату. Эта тема выливалась в какую-то монографию, коллективное исследование и т.д., и предполагалось, что это обязательно будет опубликовано. Другое дело, что иногда по несколько лет приходилось ждать. Но самим финансировать издание своих трудов ученым не приходилось. Даже такое в голову не могло прийти. Раз плановая тема, значит, государство было заинтересовано в ее разработке и оплачивало и разработку, и публикацию результатов.

Да, финансирование науки, конечно, ухудшилось…

Да, в целом, изменилось отношение власти к науке. Не хочется упоминать этого человека, кажется, Ливанов его фамилия, который будучи министром образования и науки, способствовал развалу Академии наук. Теперь он директор МФТИ.

И последний, традиционный вопрос – о Ваших творческих планах

Планы есть, несмотря на мой возраст. Самые близкие планы – работа над ними уже идет – два словаря. Один называется «Толковый словарь русской разговорной речи». Работа над ним идет к завершению. Остался пятый том, работаем над ним. И второй словарь – «Академический толковый словарь русского языка». Сокращенно мы называем его АТоС, по первым буквам названия. При работе над ним мы опираемся на ранее изданные толковые словари, в частности на четырехтомный «Словарь русского языка» под редакцией А. П. Евгеньевой, составленный в середине двадцатого века. Наша задача не «повторять» ранее изданные словари, а отразить состояние русского языка конца ХХ – начала ХХI века, то есть в определенном смысле это словарь именно современного русского языка. Вот сейчас началась работа над четвертым томом АТоСа. Третий том сделан и, к сожалению, не получил финансовой поддержки со стороны РФФИ – это фонд, который влился в Российский научный фонд (РНФ), а РНФ финансирует главным образом работы физиков и химиков, исследования прикладного и технического характера. Гуманитариям мало чего достается. Нам надо думать над тем, как издать и третий том АТоСа, и последующие. Я был главным редактором первых двух томов, а дальнейшее редактирование поручил одному из своих молодых коллег Алексею Эдуардовичу Цумареву. Теперь он будет выступать в качестве главного редактора. У нас идет регулярная работа и над одним, и над другим словарем. Хотелось бы надеяться, что я увижу хотя бы «разговорный» словарь законченным и изданным. Изданным, отчасти, с Вашей помощью.

Мы тоже будем рады участвовать в этом проекте.

Уважаемый Леонид Петрович, хотел бы Вас поблагодарить за столь содержательную и интересную беседу. Спасибо!

[i] Монографии

Очерки по социолингвистике. М., «Флинта», 2021. 360 с.

Статьи о русском языке и русских языковедах. М., Флинта – Наука, 2015. 576 с. Социолингвистические аспекты изучения современного русского языка. М., "Наука", 1989. 187 с. Слово в современных текстах и словарях. Очерки о русской лексике и лексикографии. М., «Знак», 2008. 320 с. Русское слово, своё и чужое. Исследования по современному русскому языку и социолингвистике. М., «Языки славянской культуры», 2004. 888 с. Русское слово, своё и чужое. Исследования по современному русскому языку и социолингвистике. Перевод на китайский язык. Peking University Press, 2011. 452 с. Русский язык по данным массового опроса. Проспект, М., "Наука", 1968. 114 с. Русский язык по данным массового обследования (в соавторстве с В.Л. Воронцовой, М.Я. Гловинской, Е.И. Голановой, Н.Е. Ильиной, М.В. Китайгородской, С.М. Кузьминой). М., "Наука", 1974. 352 с. Московская школа функциональной социолингвистики: Итоги и перспективы исследований (в соавторстве с Е.А. Земской). М., «Русские словари», 1998. 52 с. Лингвистическое обеспечение в системе автоматического перевода третьего поколения (в соавторстве с Ю.Д. Апресяном, И.М. Богуславским, Л.Л. Иомдиным, А.В. Лазурским, В.З. Санниковым). М., Совет по кибернетике, 1978. 76 с. Иноязычные слова в современном русском языке. М., "Наука", 1968. 208 с. Il Russo (в соавторстве с В.М. Живовым и Л.Л. Касаткиным). Firenze, 1995. 392 с. Словари Академический толковый словарь русского языка. Т. 2, ВИНА – ГЯУР / Коллектив авторов: О.М. Грунченко, Л.П. Крысин, А.С. Кулева, И.В. Нечаева, А.Э. Цумарев / Под ред. Л.П. Крысина. М., «Языки славянской культуры», 2016. 680 с. Академический толковый словарь русского языка. Т. 1, А – ВИЛЯТЬ / Коллектив авторов: Л.П. Крысин, А.С. Кулева, И.В. Нечаева, Л.Л. Шестакова / Под ред. Л.П. Крысина. М., «Языки славянской культуры», 2016. 672 с. Толковый словарь русской разговорной речи, вып. 3 / Авторы: М.Я. Гловинская, Е.И. Голанова, О.П. Ермакова, А.В. Занадворова, Е.В. Какорина, Л.П. Крысин, Е.А. Никишина, А.Р. Пестова, Н.Н.Розанова, Р.И. Розина, О.А. Шарыкина / Под ред. Л.П. Крысина. М., Языки славянской культуры, 2019. Толковый словарь русской разговорной речи. Авторы-составители: М.Я. Гловинская, Е.И. Голанова, О.П. Ермакова, А.В. Занадворова, Е.В. Какорина, Л.П. Крысин, И.В. Нечаева, Е.А. Никишина, А.Р. Пестова, Н.Н. Розанова, Р.И. Розина, О.А. Шарыкина / Отв. ред. Л.П. Крысин. Вып. 2. К – О. М., «Языки славянской культуры», 2017. 864 с. Толковый словарь русской разговорной речи. Авторы-составители: М.Я. Гловинская, Е.И. Голанова, О.П. Ермакова, А.В. Занадворова, Е.В. Какорина, М.В. Китайгородская, Л.П. Крысин, С.М. Кузьмина, И.В. Нечаева, А.Р. Пестова, Н.Н. Розанова, Р.И. Розина / Отв. ред. Л.П. Крысин. Вып. 1. А – И. М., «Языки славянской культуры», 2014. 776 с. Современный словарь иностранных слов. М., АСТ-пресс, 2012. 416 с. 1000 новых иностранных слов. М., «АСТ-пресс», 2009. 320 с. Учебный словарь иностранных слов. М., Эксмо, 2009. 704 с. Иллюстрированный толковый словарь иностранных слов. М., «Эксмо», 2008. 864 с. Толковый словарь русского языка с включением сведений о происхождении слов. (в соавторстве с Н.Ю. Шведовой и Л.В. Куркиной). М., «Азбуковник», 2007. 1175 с. Толковый словарь иноязычных слов. М., изд. 6-е, исправленное и дополненное. М., ЭКСМО, 2005. 944 с.; изд. 9-е – 2011. 944 с. Толковый словарь иноязычных слов. М., ”Русский язык” - ”Дрофа”,1998. 856 с. Опыт лексикографического описания группы однокоренных глаголов (РЕЗАТЬ и его производные). Предварительные публикации Института русского языка АН СССР, вып. 85, 86. М., 1976. 39 с. Правильность русской речи. Словарь-справочник (в соавторстве с Л.И. Скворцовым). Под ред. С.И. Ожегова. М. "Наука", 1965. 232 с. Правильность русской речи. Опыт словаря-справочника (в соавторстве с Л.И. Скворцовым). Под ред. С.И. Ожегова. М., изд-во АН СССР, 1962. 156 с. Учебники и учебные пособия Современный русский литературный язык. Учебник / Под ред. П.А. Леканта (в соавторстве с Л.Л. Касаткиным, Е.В. Клобуковым, П.А. Лекантом). М., «Высшая школа», 2009. 766 с. Современный русский язык: Лексическая семантика. Лексикология. Фразеология. Лексикография. Учебное пособие для филол. фак-тов ун-тов и пед. институтов. М., “Academia”, 2007 (2-е изд. – 2009, 3-е изд. – 2013). 240 с. Русский язык. Учебник для вузов / Под ред. Л.Л. Касаткина (в соавторстве с Л.Л. Касаткиным, Е.В. Клобуковым, М.Р. Львовым, М.Ю. Федосюком и др.). М., «Academia», 2001; 2-е изд. – 2004. 768 с. Социолингвистика. Учебник для студентов и аспирантов филологических факультетов университетов (в соавторстве с В.И. Беликовым). М., РГГУ, 2001. 439 с.; 2-е изд. - 2016. 337 с. Русский язык. Учебник для пединститутов (в соавторстве с Л.Л. Касаткиным, М.Р. Львовым, Т.Г. Тереховой). Под ред. Л.Ю. Максимова. Т. 1. М., "Просвещение", 1989. Книги для школьников Рассказы о русских словарях. Книга для учащихся. М., «Русское слово», 2011. 224 с. Жизнь слова. Книга для учащихся. М., «Русское слово», 2008. 176 с. Язык в современном обществе. Книга для учащихся. М., «Русское слово», 2008. 208 с. Новый словарь иностранных слов. Серия «Школьная библиотека». М., ЭКСМО, 2006. 480 с. Научные и научно-популярные труды под научной редакцией Л.П. Крысина Академический толковый словарь русского языка. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. Т. 2, ВИНА – М., «Языки славянской культуры», 2016. 680 с. Академический толковый словарь русского языка. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. Т.1, А – ВИЛЯТЬ. М., «Языки славянской культуры», 2016. 672 с. Толковый словарь русской разговорной речи. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. Вып. 2, К – О. М., «Языки славянской культуры», 2017. 864 с. Толковый словарь русской разговорной речи. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. Вып. 1, А – И. М., «Языки славянской культуры», 2014. 776 с. Слово и язык. Сб. научных статей к 80-летию академика Ю.Д. Апресяна / Отв. ред. И.М. Богуславский, Л.Л. Иомдин, Л.П. Крысин. М., «Языки славянской культуры», 2011. 736 с. Толковый словарь русской разговорной речи. Проспект. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., 2010. 346 с. Проблемы лексической семантики. Тезисы международной конференции. IX-е Шмелевские чтения / Отв. ред. Л.П. Крысин, Р.И. Розина. М., Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 2010. 165 с. Современный русский язык: система – норма – узус. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., «Языки славянской культуры», 2010. 480 с. Ермакова О.П. Жизнь российского города в лексике 30-х – 40-х годов ХХ века: краткий словарь ушедших и уходящих слов и значений / Отв. ред. Е.А. Земская и Л.П. Крысин. Калуга, «Эйдос», 2008. 172 с. Язык современного города. Тезисы международной конференции. VШ-е Шмелевские чтения / Отв. ред. М.В. Китайгородская, Л.П. Крысин. М., Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 2008. 169 с. Современный русский язык: активные процессы на рубеже ХХ – ХХI веков. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., «Языки славянской культуры», 2008. 712 с. Просто и занимательно о русском языке. Пособие для учащихся 5-9 классов. Авторы: И.И. Постникова и др. / Научный редактор Л.П. Крысин. М., «Просвещение», 2007. 416 с. Русский язык сегодня. 4. Проблемы языковой нормы / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 2006. 653 с. Проблемы разработки русско-иноязычных словарей (Русский словник. Русская часть словарных статей). Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 2006 (рукопись). 20 а.л. Энциклопедический словарь юного лингвиста. Составитель М.В. Панов / Отв. ред. Е.А. Земская, Л.П. Крысин. М., «Флинта» - «Наука», 2006. 542 с. Проблемы языковой нормы. Тезисы докладов международной конференции. VII-е Шмелевские чтения / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 2006. 158 с. Л.А. Капанадзе. Голоса и смыслы. Избранные работы по русскому языку / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 2005. 333 с. Русский язык сегодня. 3. Сб. докладов Международной конференции «Проблемы русской лексикографии» / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 2004. 364 с. Современный русский язык: социальная и функциональная дифференциация. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., «Языки славянской культуры», 2003. 568 с. Русский язык сегодня. 2. Сб. докладов Международной конференции «Активные языковые процессы конца ХХ века» / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., «Азбуковник», 2003. 634 с. Проблемы семантического анализа лексики. Тезисы докладов международной конференции.V-е Шмелевские чтения / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., 2002. 119 с. Активные языковые процессы конца ХХ века. Тезисы докладов международной конференции. IV-е Шмелевские чтения / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., 2000. 10 а.л. Слово в тексте и в словаре. Сб. статей к 70-летию академика Ю.Д. Апресяна / Отв. ред. Л.Л. Иомдин и Л.П. Крысин. М., «Языки русской культуры», 2000. 648 с. Русский язык сегодня. 1. Сб. докладов Международной конференции «Русский язык в его функционировании» / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., «Азбуковник», 2000. 596 с. Речевое общение в условиях языковой неоднородности / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., “Эдиториал УРСС”, 2000. 224 с. Типология двуязычия и многоязычия в Беларуси / Отв. ред. А.Н. Булыко и Л.П. Крысин. Минск, «Беларуская навука», 1999. 17,4 а.л. Русский язык в его функционировании. Тезисы докладов международной конференции. III-и Шмелевские чтения / Отв. ред. Л.П. Крысин М., 1998.126 с. Облик слова. Сб. статей памяти академика Д.Н. Шмелева / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., “Русские словари”, 1997. 384 с. Арсирий А.Т. Занимательные материалы по русскому языку. Книга для учащихся / Научный редактор Л.П. Крысин. М., “Просвещение”, 1995. 383 с. Апресян Ю.Д., Богуславский И.М., Иомдин Л.Л. 256 с. Лингвистический процессор для сложных информационных систем / Отв. ред. Л.П. Крысин. М., «Наука», 1992. 256 с. Влияние социальных факторов на функционирование и развитие языка / Отв. ред. Ю.Д. Дешериев и Л.П. Крысин. М., "Наука", 1988. 15,7 а.л. Энциклопедический словарь юного филолога. Языкознание. Составитель М.В. Панов / Научный редактор Л.П. Крысин. М., “Педагогика”, 1984. 352 с. Земский А.М., Крючков С.Е., Светлаев М.В. Русский язык. Учебник. Ч.1 и 2 / Отв. ред. Е.А. Земская и Л.П. Крысин. Изд. 13-е. М., “Дрофа”, 2003. 37 а.л. Социально-лингвистические исследования / Отв. ред. Л.П. Крысин и Д.Н. Шмелев. М., "Наука", 1976. 232 с. Русский язык по данным массового обследования. Опыт социально-лингвистического изучения. Коллектив авторов / Отв. ред. Л.П. Крысин М., "Наука", 1974. 352 с.