Результаты поиска

Щербина С.П. Рожденный революцией и похороненный Перестройкой В статье рассматривается история распада СССР, запечатленная в визуальных образах (мемах), которые наглядно показывают этапы ухода страны с исторической арены. Ключевые слова: мемы, распад СССР, Перестройка, геополитическая катастрофа, Горбачев, назад в СССР Сведения об авторе: Щербина Сергей Петрович, арт-директор Ассоциации исследователей российского общества (АИРО-XXI) (Москва); e-mail: sp@scherbina.net Scherbina S.P. Born of Revolution and Buried by Perestroika Abstract. The article examines the history of the collapse of the USSR, captured in visual images (memes), which clearly show the stages of the country's departure from the historical arena. Key words: memes, collapse of the USSR, Perestroika, geopolitical catastrophe, Gorbachev, Back in the USSR. About the author: Scherbina Sergey P. Art director of the Association of Researchers of the Russian Society (AIRO-XXI) (Moscow); e-mail: sp@scherbina.net В декабре 2021 года минуло 30 лет как мы прошли через очередную точку бифуркации[1]. 26 декабря 1991 года, Совет Республик Верховного Совета СССР принял «Декларацию в связи с созданием Содружества Независимых Государств», где констатировалось, что «Союз ССР как государство и субъект международного права прекращает свое существование». Прекращение существования СССР называется по разному: «распад», «развал», «уничтожение» и даже «крупнейшая геополитическая катастрофа XX века». Заметим, что все эти описания одного и того же исторического события несут различную эмоциональную окраску. Это становится особенно наглядным, если рассмотреть визуальные образы, порожденными прекращением существования СССР или, как их еще называют, мемы[2]. Для определенности будем использовать в изложении относительно нейтральный мем [Распад СССР][3] В январе 1987 года на пленуме ЦК КПСС была выдвинута задача коренной перестройки управления экономикой, что послужило началом масштабных реформ во всех сферах жизни советского общества. Так появился мем [Перестройка], который в благоприятной среде [Демократии] и [Гласности] породил множество образов «социализма с человеческим лицом». Но в это же время родился, практически не замеченный обществом, и мем [Распад СССР]. Вот, например, как два разных художника дают одинаковые прогнозы для судьбы СССР. Художник С. Кадибердиев. Тупик Художник А. Левин. Тупик… Художник В. Филиппов Или этот плакат с цитатой из Библии («Зачем ты так много бродишь, меняя путь твой?», Книги пророка Иеремии), где предсказывается неудача в поисках союзников, и, как следствие, крах государства и попадание в плен к врагам! И, видя осыпающийся герб СССР, мы понимаем, что «процесс пошёл», и до Форо́са недалеко! …Буря! Скоро грянет буря. Художник С. Кадибердиев На этом плакате лозунг на кораблике «Народ и партия едины» подсказывает нам, что плакат был создан до отмены 6-й статьи Конституции, то есть до марта 1991 года. Но капитана на мостике уже не видно, и перспективы кораблика печальны. Не сотвори себе кумира Посмотрите, и не говорите теперь, что 30 лет тому назад нас не предупреждали! А парадный китель Леонида Ильича вам ничего из последних телетрансляций не напоминает? А здесь можно подставить логотип любого современного отечественного телевизионного канала. Кроме канала «Культура», конечно. Этот плакат демонстрирует удивительное предвидение главных идеологических скреп ещё не рождённого, заметьте, государства («Хранимая Богом родная земля!», «Российская Федерация – правопреемница СССР»). *** А теперь перейдём к современному изображению [Распада СССР]. В отличии от времён [Перестройки], наши дни многообразием визуальных образов, порожденных этим событием, похвастаться не могут. За редкими исключениями мы видим незатейливые иллюстрации различных синонимов для обтекаемого выражения «прекращение существования». Например, как мы видим, распад – это естественное завершение существования большинства вещей в нашем мире. Никакого насилия, просто для объекта пришло время разделиться на части и перестать быть целым. А вот здесь с правой стороны мы видим уже развал. И это – результат какого-то внешнего воздействия. Причём, целенаправленного и враждебного. И, наконец, уничтожение – это полная трагедия и катастрофа. Данная картинка очень популярна сейчас в сети. Особенно впечатляет выстрел, произведённый недругами по той именно части ленты герба, которая символизировала Россию. Зловещие вражеские ракеты, нависшие над погибающим СССР, всё-таки вызывают вопросы. Вроде бы, чужие войска участия в гибели страны не принимали. Разве что, авиация НАТО, доставлявшая гуманитарную помощь в ходе операции Provide Hope («Подай надежду»). Но это было позже, в 1992–1993 годах. И вот, наконец, крупнейшая геополитическая катастрофа XX века! Сравним с корабликом, который мы видели на плакате художника Сулеймана Кадибердиева («…Буря! Скоро грянет буря»). На этом советском «Титанике» дела обстоят, несомненно лучше – все участники нерушимого союза отправляются теперь в самостоятельное плавание. Хотя капитана корабля и здесь не видно. * * * Как и другие глобальные исторические события [Распад СССР] это мемплекс, включающий в себя множество мемов, например [Горбачев], [Беловежская Пуща], [Ельцин] и т. д. Эти мемы, хотя и связаны с менее масштабными историческими событиями, породили более разнообразную галерею визуальных образов. Уже 30 лет назад всем было понятно кто виноват в [Распаде СССР]. Прежде всего, это [Горбачёв]. Здесь появляется второй виновник [Распада СССР] – [Ельцин], который растаскивает с [Горбачёвым] символ СССР – [Серп и Молот]. Заметим, что Борису Николаевичу, как личности более брутальной, чем Михаил Сергеевич, и образы достаются соответствующие. Не осталась без внимания и географическая локация точки бифуркации 1991 года – [Беловежская Пуща] (она же [Беловежский сговор]). Хотя главных участников [Беловежского сговора] было трое, мнение народное отказало этому событию в визуальном образе «Трех богатырей». А вот другой хит живописного оформления советских домов культуры «Охотники на привале» пользуется неизменной популярностью для иллюстрации поворотного пункта мировой истории. Заметим, что в этом ремейке классического сюжета злодеи-участники уничтожают не герб Советского Союза, как следовало бы из логики сюжета, а герб Белорусской СССР, причем в версии или 1927–1937, или 1937–1938 годов. Только тогда на гербе Беларуси были дубовые ветви с желудями. Что хотел этим сказать автор ремейка неизвестно. Куда художник, столь тщательно прорисовавший детали разгула трех президентов, убрал молот тоже непонятно. А вот непристойное поведение президента Украины Леонида Кравчука отсылает нас и к сюжету с галстуком Михаила Саакашвили 2008 года, и к украинской кампании декоммунизации 2014 года. * * * После решения проблемы «Кто виноват» вполне естественно задаться вопросом «Что делать?» И сетевое сообщество дает на это чрезвычайно популярный ответ: Back in the USSR! И то, что Российская Федерация бесспорная преемница СССР, демонстрируется выразительно и наглядно. «…был мертв и ожил, пропадал и нашелся»[1]. Художник Ю. Михайлов. Не позже 2008 года [1] Притча о блудном сыне. Лк.15:32. И вот художник Михайлов, возможно послушав новый гимн России и изучив мюнхенскую речь Владимира Путина, очень ёмко изобразил суть государственной политики Российской Федерации и за прошедшие и на будущие годы. Эта работа выполняется в рамках проекта АИРО-XXI – Международного мониторинга «СССР-100». [1] Точка бифуркации (от лат. bifurcus «раздвоенный») – момент изменения установившегося режима работы системы. В точке бифуркации система становится неустойчивой и возникает неопределённость: станет ли состояние системы хаотическим или она перейдёт на новый, более дифференцированный и высокий уровень упорядоченности. [2] В 1970-х годах эволюционный биолог Ричард Докинз предположил, что вся культурная информация состоит из базовых единиц – мемов (Термин «мем» (англ. meme) Докинз придумал, взяв за основу греческое слово μίμημα (мимэма) – подобие, сходство. Заметим, что μίμημα имеет и второе значение – изображение), точно так же как биологическая информация состоит из генов. И так же, как гены, мемы подвержены: 1. естественному отбору, 2. мутации и 3. искусственной селекции. Мемом может считаться любая идея, символ, исторический миф, образ, осознанно или неосознанно передаваемые от человека к человеку. Такая передача мемов аналогична репликации в биологии, то есть размножению генов. Мемы могут размножаться по воле или помимо воли своего носителя. Мемы могут видоизменяться, комбинироваться и разделяться, чтобы формировать новые мемы. Мемы часто образуют «мемплекс» (от англ. memeplex = meme + complex – сложный мем) – группу, объединяющую несколько мемов. Носители мемов постоянно оставляют материальные проекции этих мемов – тексты, изображения, скульптуры, архитектурные объекты, видеозаписи и т. п. Эти артефакты позволяют проследить эволюцию мемов от их зарождения до наших дней. [3] Здесь и далее мемы будем обозначать именами в квадратных скобках.

Столов В. По поводу слов Патриарха о «России, которая никогда ни на кого не нападала» Комментарий к заявлению Патриарха Кирилла от 3.05.2022 Ключевые слова: история России, войны, территориальные приращения. Сведения об авторе: Валерий Столов, преподаватель, историк (Санкт-Петербург) Annotation: Commentary on the statement of Patriarch Kirill on May 3, 2022 Key words: history of Russia, wars, territorial increments. Author: Valery Stolov, St. Petersburg, lecturer, historian. В последнее время представители российской официальной элиты испытывают сильную тягу к высказываниям на историческую тему. Сначала, как и положено, отметился в этом президент Путин, усомнившись в релевантности «норманнской» теории происхождения Древнерусского государства. Затем министр иностранных дел Лавров углубился в вопрос о еврейских корнях Гитлера, сделав в результате вывод о том, что главными антисемитами оказываются сплошь одни евреи. Как это обычно бывает, вслед за фигурами федерального уровня поспешили поделиться с общественностью своими историческими открытиями и некоторые главы регионов. Так, петербургский губернатор Беглов объявил, что в блокировании Ленинграда в период Великой Отечественной участвовали аж тринадцать иностранных государств (уклонившись, впрочем, от их перечисления). Наконец, накануне и патриарх Кирилл, обратившись к верующим после богослужения, заявил буквально следующее: «Мы ни с кем не хотим воевать, Россия никогда ни на кого не нападала. Это удивительно, когда великая и могучая страна никогда ни на кого не нападала, она только защищала свои рубежи. Дай Бог, чтобы и до скончания века наша страна была такой, сильной, могучей и одновременно любимой Богом. Да хранит Господь землю русскую от междоусобной брани и от нашествия иноплеменников, и да укрепляет веру православную, единственную духовную силу, способную реально скреплять воедино наш народ». Рассмотрим это высказывание с исторической точки зрения. Итак, насколько справедлива мысль о том, что Россия никогда в своей истории ни на кого не нападала? Прежде чем ответить, заметим, что сама форма её выражения является, скорее, пропагандистской, не вполне корректной. Ибо любой тезис о «нападении» может быть парирован доводом о том, что это нападение являлось «вынужденным», и т.д. Поэтому сформулируем этот тезис более строго: являлась ли Россия в своей истории инициатором войн с другими странами? Ответ на него, разумеется, положительный. Только лишь за её советский период она делала это неоднократно. Можно вспомнить вторжение Красной Армии в Азербайджан и в Грузию в, соответственно – 1920 и 1921 гг. Затем - войны с Польшей и Финляндией в 1939 г., с Японией – в 1945 г. 1956 г. - вторжение в Венгрию. 1968 г. – вторжение в Чехословакию. 1979 г. – вторжение в Афганистан. Так что примеров того, что отрицает Патриарх, на самом деле немало. Разумеется, это относится и к другим периодам российской истории. Да и как может быть иначе? Ведь Россия – крупнейшее государство на нашей планете. Это положение формировалось на протяжении многих веков. И основным инструментом расширения размеров государства являлись именно ЗАВОЕВАНИЯ – и ничто другое. Однако были определённые исторические особенности этого процесса, в частности то, что присоединённые в результате подобных завоеваний земли составляли слитную территорию внутри единых границ, а не оказывались разделёнными морскими пространствами, как это было у мировых колониальных держав. В результате возникло широко распространенное убеждение, что границы, сформировавшиеся в результате данных завоеваний, являются не просто «естественными» и морально оправданными, но и неизменными с точки зрения безопасности, «прорехи» в которых делает устойчивое развитие страны невозможным. Но это представление является ошибочным. В современном мире есть немало государств, которые в прошлом имели значительные размеры. И, тем не менее, это не мешает им как объективно оценивать своё прошлое, так и с оптимизмом смотреть в будущее. Тут можно назвать Великобританию, Францию, Испанию, Португалию, Голландию, Японию, и многие другие. Поэтому вовсе не обязательно, что именно фаза наибольшего территориального расширения государства должна ассоциироваться с периодом его наивысшего процветания. А исторические обстоятельства, сопутствующие этому территориальному расширению, также не обязательно описываться на языке природных добродетелей народа-завоевателя. Реальные качества, демонстрируемые нациями в ходе территориальной экспансии, обычно совершенно другие. Если же жестокость и агрессию ассоциируют лишь со становлением чужих государств, а собственное наделяется лишь подобными добродетелями, да ещё и на экзистенциальном уровне, то это называется проповедованием национальной исключительности. Подобные проповеди недопустимы ни в Храме Божьем, ни в светских собраниях.

Сорока М.Е. Рец.: Neville Thompson. The Third Man. Churchill, Roosevelt, Mackenzie King and the Untold Friendships that Won WW II. Toronto: Sutherland House, 2021. Аннотация. Рецензируемая книга известного канадского историка, посвященная отношениям премьер-министра Канады Л. Макензи Кинга с У. Черчиллем и Ф. Рузвельтом, дает представление о роли Канады в антигитлеровской коалиции. В книге в качестве источника привлекаются дневники канадского политика. Ключевые слова: Канада, вторая мировая война, антигитлеровская коалиция, Л. Макензи Кинг, У. Черчилль, Ф. Рузвельт, И. Сталин. Сведения об авторе: Сорока Марина Евгеньевна, независимый исследователь, доктор философии (история) (Канада); E-mail: mevorobieva@gmail.com Soroka Marina Rev.: Neville Thompson. The Third Man. Churchill, Roosevelt, Mackenzie King and the Untold Friendships that Won WW II. Toronto: Sutherland House, 2021. Abstract. The book which is under review is a book by a well-known Canadian historian, which analyzes the relationship of Canadian Prime Minister William Lyon Mackenzie King with Winston Churchill and Franklin Roosevelt. It shows Canada’s role in the anti-Hitler coalition. The book uses the diaries of the Canadian politician as a source. Key words: Canada, World War II, anti-Hitler coalition, Lyon Mackenzie King, Winston Churchill, Franklin Roosevelt Soroka Marina – independent researcher, PhD (Canada); mevorobieva@gmail.com Книга вышла в феврале 2021 г. Ее автор, доктор Невилл Томпсон, специалист по истории Великобритании и Канады; до ухода на пенсию профессор Университета Западного Онтарио (Канада). До сих пор он печатался в издательствах Оксфордского и Торонтского университетов, а последнюю рукопись отдал в новое канадское издательство по двум причинам: во-первых, тема и материал чисто канадские; во-вторых, процесс рецензирования в университетских издательствах чересчур длительный. Тема книги – история отношений «треугольника», лидеров трех англоязычных стран, с 1900 до 1950 года, увиденная глазами канадского премьер-министра и пересказанная нашим современником. События, в которых участвовали сэр Уинстон Черчилль (1874 - 1965), Фрэнклин Д. Рузвельт (1885 – 1945) и Уильям Лайон Макензи Кинг (1874 – 1950), – как предвоенные, так и времен антигитлеровской коалиции – достаточно значимы, чтобы породить море литературы, включая мемуары самого Черчилля. Но мемуары – подготовленная, отредактированная и иногда откровенно самовосхваляющая версия событий. Дневник Макензи Кинга – записи для одного читателя, самого себя, по горячим следам, отражающие то, что автор знал в момент, когда писал. Как многие, кто ведут дневники, Макензи Кинг предполагал написать на их основе мемуары, но умер, не успев отредактировать записи, и для историков это стало большой удачей. Только в 1965 году в канадской печати появились сообщения, что он оставил многотомные дневники, в которых много говорится о канадской политической жизни, а также о Рузвельте и Черчилле. Канадские историки много пользовались этим источником при написании монографий по канадской политической и социальной истории. Невилл Томпсон первым прочел их как свидетельство очевидца о главах союзных правительств, с которыми канадский премьер-министр тесно сотрудничал во время Второй мировой войны, и о международных отношениях. Для него дневники Макензи Кинга – предыстория и история сотрудничества трех англоязычных государств, рассказанная не чиновником и не журналистом, а равным, коллегой, государственным деятелем. Это также впервые рассказанная история о дружбе трех политических лидеров, которая, как говорится в заглавии, помогла выиграть Вторую мировую войну. Во введении даны история Атлантического триумвирата и характеристики трех главных действующих лиц. Начало знакомства Кинга и Черчилля, показавшегося канадцу «великим гением», относится к двадцатым годам. В 1935 г. Кинг знакомится со своим «отважным соседом», Рузвельтом. С тех пор его связывали с обоими теплые отношения. Три мужчины из привилегированных семейств, выпускники лучших университетов мира (кроме Черчилля, который учился в военной академии), обладатели научных степеней, кровно связанные с западной культурой. Сверстники, равные по образованию, воспитанию и близкие по жизненному опыту. Все трое много путешествовали, видели мир, выросли в семьях, издавна активных в политике своих стран. Все трое знают Библию с детства, что сильно повлияло на их отличный ораторский стиль. Для российского историка это сразу делает очевидной сложность взаимопонимания между западными союзниками и сталинскими дипломатами. Если нарком Молотов и мог похвастаться дворянским происхождением, то особенности его жизни и деятельности, как и среда обитания после 1917 г., должны были напрочь стереть ненужные сподвижнику Буденного, Ворошилова, Кагановича и Сталина «интеллигентские замашки». А про уровень общей культуры и манер аппарата его наркомата - особенно после «большого террора» - и говорить не стоит. Ведь из всей заграничной службы россйского императорского МИД только один дипломат не очень высокого ранга пошел на службу к большевикам. После 1917 г. кадры пополнялись революционными матросами, «профессиональными революционерами» и старыми студентами с революционным прошлым – но иногда без диплома. И диплом о советском высшем образовании не был эквивалентом культуры, и культура их зачастую ограничивалась кратким курсом по пользованию столовыми приборами под руководством уцелевших дворянских старух. Что общего было у советского «сотрудника органов» или инженера (которых, в основном, и посылали в советские посольства во время войны, как свидетельствуют мемуары А. Добрынина), выросших, к тому же, в культурной изоляции сталинского СССР, с выпускником юридической школы Колумбийского университета (главы внешней разведки США)? Один цитировал Уильяма Джеймса и Канта, а другие «диалектику учили не по Гегелю» и для них основополагающим документом были труды тов. Сталина. Поэтому исходили они из различных принципов и аргументы собеседника принимали не всегда адекватно. Дело было не во владении английским языком и качестве перевода, а в том, что одни и те же слова означали для них разные вещи и одни и те же понятия имели совершенно различный вес. В любом дневнике неизбежно множество тем, но в книге, написанной на основе дневников Макензи Кинга, можно выделить несколько главных. Это предыстория англо-американского альянса военного времени, альянс во время Второй мировой войны и роль в нем Канады; эволюция идеи Рузвельта о послевоенном устройстве мира, а также самое начало холодной войны. Для канадского политика война была моментом, когда Канада из доминиона превратилась в члена коалиции и союзника великих держав и произошло решающее сближение Великобритании и США. Макензи Кинг был спиритом и философски смотрел на жизнь и смерть. Когда умер Рузвельт в апреле 1945 г., Кинг утешил себя: смерть – это переход из материальной в духовную сферу, оттуда его влияние будет продолжаться (с. 394). Хотя он общался с иным миром постоянно, но провидцем не был. Так, посетив Гитлера в преддверии войны (он был одним из многих мировых политиков, навестивших фюрера), он говорит об искренности и теплом характере Гитлера, который убедил его, что для Германии главное – свои внутренние проблемы и что потому она хочет мира (с.73). А в период антигитлеровской коалиции Макензи Кинг надеялся, что после войны СССР сосредоточится на перестройке страны вместо распространения коммунизма. Он записал слова Энтони Идена после возвращения из Москвы в конце войны, что советские, конечно, варвары, но не агрессивные. Он считал, что Канада может существовать либо в сфере влияния Британии, либо США, и хотел балансировать между ними, что удавалось ему в том числе благодаря его миролюбивому упрямству, широкой политической культуре, а также и политической системе, которая ограничивала пространство для его ошибок. Личные добрые отношения почти со всеми американскими и британскими политиками, умение прятать обиду и отделять личное самолюбие от интересов Канады помогли ему не меньше, чем большое самомнение. (Комментируя историческую речь Рузвельта перед Конгрессом США, он одобрительно замечает, что речь неплохая и очень похожа на ту, которую он сам, Макензи Кинг, недавно произнес в Оттаве.) В его дневнике военного времени выступают на первый план: борьба канадских консерваторов и либералов; вопрос о том, вводить или не вводить в Канаде обязательный призыв в армию, которым партии в парламенте пользовались как орудием борьбы за власть; расклад политических сил в 1940 г. Заметна его гордость за Канаду и стремление сохранить как можно больше жизней канадских добровольцев, воевавших с Гитлером в Европе. Из деталей сотрудничества трех стран на высшем политическом уровне постепенно складывается история антигитлеровской коалиции. Канада присутствовала практически на всех совещаниях союзников, потому что во время войны играла очень важную роль. Ее вклад в войну был огромен для страны с населением в 12 млн.: из добровольцев она укомплектовала более, чем миллионную армию, из которой потеряла 47 тысяч убитыми, 54 тысячи ранеными и 8 300 пленными. ВМФ Канады за время войны вырос до 450 судов, которые охраняли половину всех караванов, шедших через Атлантический Океан. ВВФ Канады в это время был третьим по величине в мире. Канада производила корабли, самолеты, вооружение, еду, сырье для союзников, а ее население собрало только в Англию, «старую родину», на 4 миллиарда долларов безвозмездных пожертвований. Значительные сборы пожертвований проводились и в пользу СССР, когда он стал союзником. Поэтому Макензи Кинг присутствовал почти на всех встречах Черчилля и Рузвельта и эффективно посредничал между ними, хотя Черчиллю было несвойственно признаваться, что ему нужны посредники. Мнение, что Черчилль был позером и хвастуном, довольно распространено; известно и то, что у него были периоды эмоциональных спадов и депрессии. Это подтверждает Макензи Кинг. В 1937 г. Черчилль уже кажется канадцу «конченным», обессилевшим. Но с началом войны в дневнике появляются записи, опровергающие эти обвинения: когда Британия осталась одна лицом к лицу с гитлеровской армией, он записывает после встречи, что Черчилль очень храбр и ничего не боится. В 1941 г . английский политик уже говорит о победе, и на протяжении войны он ни разу не упомянул о возможности поражения. Канадец записывает слова Черчилля о том, что о военных потерях в Англии «всегда публикуют самые худшие новости и держат хорошие в секрете, чтобы население не перебирало по части оптимизма» (с.176). Макензи Кинг прослеживает, как в ходе войны менялась позиция Черчилля: в самый тяжелый для Англии начальный период войны он предпочитал, чтобы Британия воевала одна, т.к., если США вступят в войну, то неизбежно сократят помощь Британии по лендлизу. Однако, позже он признал: «Без США мы не сможем победить в этой войне». И теперь он предпочел бы, чтобы американцы объявили войну даже ценой прекращения материальной помощи Англии (с. 179). Черчилль мог смотреть на ведение войны не только как политик, но и как профессиональный военный – преимущество, которого не было ни у кого из его партнеров, кроме де Голля. Макензи Кинг упоминает, что когда Молотов приехал требовать открытия второго фронта в 1942 г., то Черчиль был против «преждевременного и потенциально провального вторжения во Францию», потому что вторичная (после 1940 г.) эвакуация британских войск будет чувствительным поражением, а гитлеровские войска еще лучше укрепятся на побережье Франции. Действительно, рейд в Дьепп в 1942 г. обернулся кровавой трагедией для англо-американских войск. До июня 1944 года Дьепп оставался для союзного командования жутким предупреждением (с. 231). То, чего советское правительство, а за ним и советские историки – не могли понять, это нежелание союзников заваливать противника трупами своих солдат. Оно казалось советской стороне расчетливостью и желанием загребать жар чужими руками, что не учитывает ни историческую традицию, ни военную науку, ни политическую культуру союзных стран, ни их понимание ценности человеческой жизни. Была еще одна причина для задержки со вторым фронтом в Европе. После вступления США в войну Черчилль считал бесполезным бросить молодых и зеленых американских солдат против закаленных немецких ветеранов в Европе, пока они не наберутся боевого опыта. Поэтому американцы высадились во французской Северной Африке к концу 1942 г., чтобы взять немцев в клещи между американскими и английскими войсками вместо безотлагательного вторжения в Северную Европу, как предлагали генералы Маршалл и Стимсон. Победа при Эль Аламейне стала предвестником успеха в Северной Африке. 10 ноября Черчилль, наконец, сказал знаменитые слова: «Это не конец. Это даже не начало конца. Но, возможно, это конец начала» (с. 215). Постоянный рефрен разговоров и переписки трех лидеров – беспокойство о том, как необходимые внешнеполитические шаги отразятся на внутренней политической ситуации в их странах. Много внимания Макензи Кинг уделял стараниям своих коллег обезоружить политических противников в парламенте и конгрессе. В 1939-41 гг. Черчилль и Кинг понимали, что Рузвельт хочет, но не может стать их союзником против Гитлера. Он, со своей стороны, делал то, что мог. Первая встреча Рузвельта и Черчилля после начала войны, в августе 1941 г., была политически опасна для Рузвельта, т.к. Британия уже воевала, а поездка Рузвельта, с точки зрения мощной американской изоляционистской группы, была вызовом Гитлеру. А ведь приоритетом для американского президента должно быть укрепление нейтралитета США, а не поддержка Британии. Тем не менее, Рузвельт летит в Англию и первое, что его поразило, как он сказал Макензи Кингу, это усталые изможденные лица английских женщин, которых он видел, проезжая по улицам (с. 171). Он уже принял решение о вступлении в войну, но его избиратели были еще несогласны. Если по поводу участия в европейской войне США разделились, то в декабре 1941 г. японское нападение объединило американцев. Рузвельт сказал: «Теперь мы все в одной лодке». Пока он старался убедить американцев, что Пирл Харбор связан с немецкими и итальянскими военными действиями в Европе (с. 192), 11 декабря Гитлер объявил войну США, за ним последовал Муссолини. Макензи Кинг резюмировал: «Надо благодарить Гитлера, а не американцев за то, что США вступили в европейскую войну» (с. 193). Тем не менее, трудности Рузвельта не кончились: когда он выступал перед Конгрессом, то его сообщение об отправке американских войск в Англию было встречено очень сдержанными аплодисментами, а когда он попросил новый бюджет – 56 миллиардов долларов – на ведение войны, то конгресс ответил молчанием (с. 214). Все внимание Макензи Кинга сосредоточено на Рузвельте и Черчилле, которых он регулярно видел, с которыми часто беседовал. Только после подписания военного союза с СССР канадский премьер записывает мнения и сообщения своих коллег о Сталине, которого он так никогда и не встретил лично. Для Черчилля Сталин был просто средневековым тираном, и его единственным достоинством было то, что он не тянул с решениями (с.179) – как все диктаторы, которым отвечать ни перед кем не надо. Когда Гитлер напал на СССР, Черчилль сказал Макензи Кингу, что СССР сделал большую ошибку, отказавшись от ранее предложенной помощи и не готовясь к войне против Германии. Черчилль, по его словам, предупредил Сталина о предстоящем нападении Германии в мае 1941 г. Позже Макензи Кинг записывает услышанный в Вашингтоне рассказ Гарри Хопкинса, правой руки Рузвельта, об июльском визите в Москву и о том, что теперь Сталин «вдруг заговорил о морали и этике», напирая на то, что у его недавнего союзника Гитлера они отсутствуют. При этом Сталин усиленно отрицал всякую причинно-следственную связь между пактом Молотова-Риббентропа и гитлеровской агрессией против Польши С. 169). Ну, просто наивное дитя! Как поделился Черчилль с Макензи Кингом, некоторые послания Сталина настолько грубые и наглые, что он сказал советскому послу, что никому не позволит так с ним разговаривать (с. 350). В марте 1943 г., подозревая, что Сталин воспользуется снятием блокады с Ленинграда и капитуляцией Паулюса, чтобы заключить сепаратный мир с Германией, Черчилль предложил поехать в Москву, чтобы умаслить диктатора, который рассержен отсутствием второго фронта и недостаточными поставками по лендлизу. Причины были веские: огромные человеческие и материальные потери американцев, канадцев и англичан при транспортировке, ограниченные мощности американской промышленности при необходимости поддерживать англо-американские войска в Северной Африке. В октябре 1943 г. Сталин написал об обещании Черчилля прислать зимой караваны в Мурманск: «Это его обязанность...» – Черчилль сдержал гнев, вызвал советского посла и вернул письмо Сталина, сказав, что будет считать, что не получал его (с. 253). Советской стороне пришлось сделать усилие и умерить тон в разговорах с британскими союзниками. В июле 1943 г. американская армия высадилась в Сицилии. В августе Черчилль прилетел в Квебек. Когда его спросили про СССР, он отозвался о союзнике с похвалой, но напомнил, что в начале войны СССР был готов «позволить Германии проглотить Британию». Философ Кинг записал это и добавил: «Но с другой стороны, Британия была готова дать Германии проглотить Россию». Ему казалось возможным предотвратить преобладание СССР в Европе с помощью плана Рузвельта: создать новую Лигу Наций для поддержания мира. Еще в 1941 г., когда Рузвельт и Черчилль искали удачное название для стран, воюющих против гитлеровской коалиции, Рузвельт вдруг сказал: «Уинстон, я придумал: Объединенные Нации» (с.203). Рузвельт предполагал, что после войны для поддержания мира 4 великие державы будут командовать международным воздушным флотом, содержать который будут совместно. Чтобы избежать проблемы «победителей», которая была в 1918 г., он считал нужным заранее подготовить план. Рузвельт хотел встречи трех союзных лидеров, чтобы согласовать планы и цели ведения войны. Сталин отказался от встречи на Аляске и потому Черчилль и Рузвельт встретились в Касабланке (с. 247). В Тегеран Рузвельт приехал несмотря на тяжелое физическое состояние, чтобы установить личные отношения со Сталиным, получить его согласие на вступление в войну против Японии и на план четырех держав, которые будут обеспечивать мир во всем мире. Сталин пользовался всякой возможностью, чтобы настроить Рузвельта против Черчилля (с. 306), но это ему не удалось. Осенью 1942 г. Канада и СССР установили дипломатические отношения. Первым советским послом в Канаду прислали плюгавого и скучного Ф. Гусева. Кинг периодически обедал в посольстве и убеждал Гусева: «Мы должны делать все, чтобы укреплять дружбу между разными странами, особенно между нашими...», то есть на дипломатическом языке он призывал СССР стать законопослушным гражданином мира. Гусев кивал и улыбался. После короткого и бедного событиями пребывания в Оттаве Гусева перевели в Британию. В Канаде о нем тут же забыли (с. 417). И вдруг 5 сентября 1945 г. служащий советского посольства Игорь Гузенко пришел в полицейский участок в Оттаве и попросил убежища, предложив раскрыть советскую сеть шпионажа в Канаде, созданную Гусевым за время его пребывания в посольстве. Советское посольство требовало вернуть Гузенко, т.к. он якобы украл казенные деньги, но Канада предоставила Гузенко убежище. Кинг чувствовал себя оскорбленным: он вел себя с советским послом как с союзником, а его водили за нос (с.409). Но Кинг опасался трогать уже выявленных советских шпионов, т.к. считал, что у канадского правительства недостаточно улик для предъявления в суде. Черчилль уверял канадского премьер- министра, что советские правители понимают только силу: «Мы ничего не выиграем тем, что не покажем им, что не боимся их». Он называл советских руководителей «прагматичными рептилиями», которые будут подлизываться к вам вовсю, хотя готовы перегрызть вам горло (с. 415). В это время Макензи Кинг узнал из радиопередачи, что в США и в Англии арестовали 39 человек и осудили 18 из них за шпионаж в пользу СССР. Среди осужденных был английский физик Алан Нанн Мэй, который еще недавно работал в Канаде и передал СССР образцы урана и отчеты об исследованиях в области атомной физики. Канада разорвала отношения с СССР и отозвала посла из Москвы, предложив советскому послу покинуть Оттаву. Дипломатические отношения не были восстановлены до 1953 г. А для Черчилля после проигранных выборов эти события стали идеальной возможностью вернуться на мировую арену – в Фултоне (Миссури) его пригласили в колледж прочесть лекцию о положении в Европе и он произнес знаменитую речь, которая, как считается, положила начало холодной войне. Поскольку право вето в ООН позволило СССР препятствовать расследованию о своей подготовке к войне, бывшие союзники пришли к выводу, что надо создать организацию без СССР. Так возникла мысль о НАТО (с.365). Первой книгой Невилла Томпсона была монография о британских политиках предвоенного периода, которые выступали против «умиротворения» Гитлера, а его предпоследняя книга – о канадском журналисте, который провел большую часть жизни в Англии, комментируя для канадской печати политическую жизнь Британии 1930х-1950х гг., так что он хорошо знает и политические события эпохи, и ее главных действующих лиц. В книге использованы множество канадских, английских и американских источников для того, чтобы дополнить картину, которую иногда рисует, а иногда только набрасывает в дневниках Макензи Кинг. Как со всеми хорошими книгами, начинаешь читать, чтобы узнать о том, что указано в названии, а узнаешь гораздо больше: о политической культуре трех англоязычных стран, о роли и обязанностях глав правительств, о том, как строились и поддерживались эффективные союзные отношения.

Ерусалимский К.Ю. Дремучий антинорманизм Владимира Путина В своем выступлении 20 апреля 2022 г. В.В. Путин обратился к версии нескандинавского (славянского) происхождения Рюрика и российской государственности. Норманнский вопрос возник в России благодаря трудам имперского дипломата Сигизмунда Герберштейна и польского хрониста Мацея Стрыйковского, чьи труды были усвоены М.В. Ломоносовым и его последователями в ходе борьбы с так называемым норманнским вопросом. Возрождение антинорманизма в СССР и России наших дней происходит под влиянием имперско-шовинистического поворота в историографии и лоббируется далекими от науки пропагандистами. Ключевые слова: Антинорманизм, Сигизмунд Герберштейн, Матвей Стрыйковский, М.В. Ломоносов, В.В. Путин, историческая политика, bullshit-studies Об авторе: Константин Юрьевич Ерусалимский, д.и.н., доц., г.н.с. РГГУ; e-mail: kerusalimski@mail.ru Konstantin Erusalimskiy Mr President Vladimir Putin’s Preposterous Antinormanism Abstracts: 20 April 2022 in his talk Mr President Vladimir Putin declared his allegiance to the version of the founder of Russian princely dynasty Rurik’s non-Scandinavian (Slavic) origins, as well as Slavic roots of the Russian statehood. The so-called Norman theory emerged in Russia thanks to the works by Sigismund Herberstein and Maciej Stryjkowski, whose ideas and conceptions borrowed M.V. Lomonosov and his followers. Revival of the antinormanism in the Soviet Union and up-to-date Russia was preconditioned by the Imperial and Chauvinistic turn, it is maintained by the propagandists who seek to usurp academic history. Key-words: Antinormanism, Sigismund Herberstein, Maciej Stryjkowski, M.V. Lomonosov, V.V. Putin, historical politics, bullshit-studies Konstantin Erusalimskiy, Doctor of sciences (history), Docent, Chief researcher at the Russian State University for the Humanities; e-mail: kerusalimski@mail.ru 20 апреля 2022 г. Президент РФ В.В. Путин высказался в очередной раз на историческую тему. На сей раз выбор политика пал на предысторию России. В непринужденном диалоге с школьником-финалистом конкурса «Большая перемена» прозвучало два тезиса, касающихся происхождения основоположника русской правящей династии князя Рюрика, норманнской теории и возникновения государства и государственности на Руси и в России: Тезис 1: «...есть мнение, что у него [Рюрика] то ли мама была славянка, [то ли] что-то в этом роде, и не случайно Рюрик оказался в конечном итоге в Новгороде, его призвали на служение туда не случайно, он имел какое-то отношение или его родственники имели определенное отношение к славянам, к славянским землям, к Новгороду и так далее»[1]. Тезис 2: «Но то, что [Рюрик] с дружиной пришел откуда-то из Скандинавии, это совсем не значит, что верна эта норманнская теория образования Русского государства... Его же призвали! Кто-то же его призвал на служение, он же не сам туда заявился, ничего там не покорял. А если его кто-то призвал, то значит квазигосударственные и протогосударственные структуры уже существовали на этой территории»[2]. По словам Путина, от решения этих вопросов зависит наше понимание того, на каком фундаменте «строилось Российское государство». Школьник-лауреат конкурса не должен обманываться внушительным тоном и величием сановного историка, а отнестись к его словам, как и к прошлому своей страны, с достаточной мерой критицизма, которому все лучше учат в российских школах. Концепций славянского происхождения Рюрика и русской государственности до прихода варягов на Русь (поскольку до них не было и такого «местного» названия какой-либо группы населения на территории Восточной Европы), - в науке нет. Ее нет ни как научной концепции, ни как мнения историка, который бы привел проверяемые, подтвержденные аргументы в пользу подобной концепции. Захватившее воображение В.В. Путина учение, в похожих формулировках и с таким же уровнем источниковой основы, выдвинуто впервые (то есть: впервые в целом, а не, например, впервые на основе неведомых древних сказаний или археологических данных) польским хронистом, ренессансным ученым Мацеем (Матеем) Стрыйковским[3]. Ряд предположений на тему «автохтонного» происхождения варягов выдвинули европейские ученые еще до Стрыйковского – среди них были польские хронисты Бернард Ваповский и Марцин Бельский и имперский дипломат Сигизмунд Герберштейн. Их труды были известны Матею Стрыйковскому, который и довел идею до совершенства. От Стрыйковского эту концепцию унаследовал (в самом прямом смысле – со ссылками и далекоидущими дополнениями) известный российский историк-дилетант М.В. Ломоносов, который, как и многие современники Ломоносова благодаря «Синопсису» и подобным ему ученым трактатам, восходящим к тому же Стрыйковскому, - М.В. Ломоносов считал его альфой, хотя и не считал его омегой, а додумал его сам и довел его вымыслы до цветистой развесистой клюквы, с которой российская наука (т.е. наука, а не названные здесь ниже, не считая В.В. Путина) уже давно не борется за неимением смысла это делать и полным пониманием того, с какими целями учение о славянстве варягов изобрел или додумал М. Стрыйковский и с какими целями это делали все, кто его доктрину считал камнем преткновения. Воин-герой Улы и Витебска (Путин бы удивился, на чьей стороне его невольный авторитет, создатель изложенной Путиным версии воевал в так называемой Ливонской войне) создал свою собственную панславянскую доктрину, учение о всеславянском единстве, был «славянским космополитом» (А.С. Мыльников), доказывал неотъемлемость русской истории от славянской (А.И. Рогов, А.А. Семянчук), в ранней версии своей «Хроники» допускал главенство Москвы над Русью и Руси над остальными славянами (Ю. Бардах), хотя в более поздних версиях от этой идеи отказался (В. Големан)[4]. Стрыйковский опирался на фантастическую идею своих современников о том, что прародителем всех «сарматских, славянских, русских, а притом и литовских» народов (особым путем или среди названных - еще и московитов, но также и, согласно этому автору, булгаров) был библейский патриарх и «патриарх славянский» по имени Мосох-Москва, вымышленный сын библейского патриарха Иафета. Первенство Руси в славянском этногенезе казалось весьма вероятным еще и потому, что в Новгородской земле жили «словене», а недалеко от Новгорода располагается «озеро Словеное», название которого также казалось связанным с этнонимами «словаки» и «славяне». Русских Стрыйковский тоже выводил из Новгородской земли – здесь мог жить брат мифических предков поляков и чехов Леха и Чеха по имени Рус (возможно опять же, в XVI в. это обсуждалось рядом авторов, у этого мифического Руса и его потомков волосы были русыми), оставив по себе след в названии города Русса. Версии о цвете волос и Руссе как источнике имени Руса хронист считал вздорными, но это не препятствовало его общей идее: панславянская и русофильская доктрина наносила удар одновременно по идеям польской и литовской обособленности, подчеркивала важность Новгородской земли и Московского государства для воссоздания искомого славянского единства. Стремясь к обоснованию самостоятельности и величия Руси, русских и московитов, невольно Стрыйковский закладывал и еще ряд совершенно мифических отождествлений: князей Аскольда и Дира он счел потомками Кия, тем самым наметив древнее родословие первых киевских князей, а Ольгу – правнучкой Гостомысла[5]. Это была типичная для его труда и хронистов его времени выдумка, не требовавшая никаких дополнительных источников, кроме собственной фантазии. Характерно, что поборнику М. Стрыйковского в российской культуре М.В. Ломоносову эти домыслы пришлись как нельзя кстати в ходе его дискуссии с «немцами». Матей Стрыйковский одобрительно отзывался и об имперских вселенских претензиях России. По его словам, в России считают название своей страны древнейшим и связывают с тем, что российский народ «рассеян», то есть расселен по всему миру. К этому вымыслу невозможно было относиться серьезно, и он не отразился ни в каких официальных, посольских или иных доктринальных текстах и артефактах в самой России XVI в. Московиты вряд ли забыли, что «рассеянность по миру» была еще в сказании об испытании вер Владимиром Крестителем отличительной чертой не россиян, а иудеев. Версию греко-иудейского происхождения российских славян М.В. Ломоносов будет использовать позднее в полемике с «немцами» только для того, чтобы высмеять своих оппонентов. Летописные источники о древних народах Стрыйковского изучены – среди них нет ни одного ныне неизвестного памятника. Вряд ли они содержались и в доступных ему, но недошедших до наших дней русских и польских хрониках о более поздних временах. Нет оснований полагать, что в распоряжении Стрыйковского были какие-то древнейшие известия о Руси, мимо которых прошли его современники и продолжатели. Это у него мы встречаем уместное в рамках его учения свидетельство: варяги – это славянский народ «вандалитов» (славяне-вандалы). Нечто подобное высказывал хорошо известный Стрыйковскому и испытавший также влияние польских хронистов (особенно Мацея Меховского и Бернарда Ваповского) имперский писатель-дипломат Сигизмунд Герберштейн, рассуждавший о возникновении названия «Варяжское море» от вандальского города Вагрии, а следовательно, по логике австрийского ученого, море варягов было одновременно и руссо-славянским: «...так как, более того, вандалы (или венды) тогда не только отличались могуществом, но и имели общие с русскими язык, обычаи и веру, то, по моему мнению, русским естественно было призвать себе государями вагров, иначе говоря, варягов, а не уступать власть чужеземцам, отличавшимся от них и верой, и обычаями, и языком»[6]. Стрыйковский неоднократно ссылается на Герберштейна и пишет о происхождении славян вслед за его «Записками»: «Представляется, дело было таким образом, что в то время из тех же вагров или варягов и вандалитов в своем славянском народе Русь выбрала себе князей и вручила им управление над Русским государством»[7]. Заметим, что один из основоположников «норманнской» теории образования Русского государства Готлиб-Зигфрид Байер видел свою задачу в том, чтобы опровергнуть домыслы Герберштейна[8]. При этом варяжскую династию Рюрика и его потомков ни Герберштейн, ни Стрыйковский славянской не считали. Со ссылкой на московские источники последний доказывал ее римское происхождение. За ссылками на претензии «нынешнего Ивана Васильевича» (т.е. Ивана Грозного) таилась распространенная в Москве в XVI в. идея о происхождении Рюрика от императора Августа или его мифического брата Пруса. Против последней версии Стрыйковский будет горячо бороться в «Хронике», но уже после того, как польско-литовская дипломатия выступит против нее во всеуслышание в 1578-1579 гг. До этого идея римского происхождения вовсе не резала слух польским авторам и звучала в духе сходных легенд – например, о мифическом предке литвинов римском князе Палемоне или Публии Либоне. Таким образом, у Стрыйковского еще нет представления о том, что Рюрик был славянин, но уже есть созданный в его время и при его участии вымысел о том, что славянами (вандалами) были варяги. Дальнейшее развитие доктрины – результат гипертрофированного культа М.В. Ломоносова в российской и, прежде всего, советской исторической науке. Этот культ имел вполне прозрачные идеологические истоки и повлек за собой принятие множественных конвенций, которые весьма далеки от науки о древности уже потому, что опираются на преемственность идей Герберштейна-Стрыйковского и Ломоносова. Каждый из них стремился навязать определенный ход мысли, не имея на то указаний в источниках, но руководствуясь своими доктринальными предчувствиями. Но если имперский дипломат и польские хронисты XVI в. «договорились» до руссо-славянства варягов, то Ломоносов этим не ограничился. Его противниками были влиятельные «немецкие академики», которым ученый противостоял, не предпринимая при этом разысканий новых источников, а концентрируясь на выводах самих же «немцев» о норманнских или шведских истоках русской государственности. «Возражениями на диссертацию Миллера» (1749 г.) и последующими диспутами по диссертации Герарда-Фридриха Миллера (Мюллера) “De origine gentis russicae” (в переводе XVIII в. – «Происхождение народа и имени российского») была открыта череда взаимных обвинений, ненаучных и околонаучных «избиений младенцев» и «чисток». Норманнский вопрос сразу и навсегда, вплоть до наших дней, оказался вопросом национальной гордости, веры в истоки и корпоративных предписаний[9]. В недавней своей книге скончавшийся в эти дни М.Б. Свердлов подробно рассмотрел оценки, высказанные в российской исторической науке в адрес диссертации Г.-Ф. Миллера. Очевидно, что наиболее одиозные и бесцеремонные из них прозвучали в трудах советских историков после Второй Мировой войны (В.В. Мавродин, В.Р. Свирская, С.Л. Пештич) и в наши дни – от борцов с «фальсификаторами», все больше напоминающими вымышленных пропагандой «врагов государства»[10]. По мнению ученого, провал диссертации Миллера связан как раз со смелостью его суждений и их несоответствием этикету публичного собрания Академии наук: «Все участники обсуждения должны были следовать императорской идеологической политике. К тому же во время обсуждения «речей» участников торжественного собрания, вероятно, все более очевидным становилось значение смены императорских фаворитов, вследствие чего для президента Академии и его помощников ошибка была недопустима»[11]. При этом главной мишенью Миллера был тот самый «Синопсис», который наследовал ренессансным хронистам и выстраивал польско-имперский образ древнерусской величия. На смену одной «немецкой» научной концепции грозила прийти другая. Согласно М.В. Ломоносову, основную идею своей диссертации Г.-Ф. Миллер украл у Г.-З. Байера, а цель диссертанта ограничивалась тем, чтобы доказать исконную бедность и подлость «народа российского». В наши дни такой экспертизы было бы достаточно, чтобы отклонить диссертацию еще на стадии ее предварительного рассмотрения. Однако и в XVIII в. реприманды адъюнкт-химика профессора Ломоносова были направлены не на достижение научной истины, а на осаживание выскочки и удаление его из Академии наук, что и удалось сделать в результате ниспровержения основных положений диссертации российско-германского ученого и «норманнского вопроса» как такового. Защита диссертации выродилась в погром. Заложенный в рецензии Ломоносова на диссертацию Миллера патологический ход мысли, преследующий науку и звучащий до сих пор из уст политических лидеров, состоит из нескольких взаимосвязанных домыслов. Одно из начальных звеньев в этой цепочке заключается в том, что будто бы до прихода варяжских князей славяне тяготели к единству, формировали раннегосударственные объединения, которые прямо предшествовали Русскому государству, и совместными силами теснили своих врагов. Этот вывод был необходим, чтобы настаивать на славянской природе Русского государства. Он не следует ни из летописной заметки о призвании варяжских князей, ни из множества разрозненных сообщений о предполагаемых и действительных славянских племенах и их соседях. В наши дни в науке принято говорить об объединении (а также о федерации или конфедерации) северных племен, которое пригласило князя Рюрика и его спутников к себе на правление (не говоря уже здесь о том, как именно понималось это «правление» и насколько само по себе является государственной формой), при этом летописный рассказ о «призвании» содержит все элементы позднего устного предания о призвании «трех первых князей» из другого мира (потустороннего, с чужбины), которое в аналогичных формах известно в ряде регионов Европы[12]. Тут внимание Ломоносова переключалось на византийских авторов, славяне жили независимо от европейских народов и за столетия до прихода Рюрика, Синеуса и Трувора в Новгород упоминались как особые племена, а значит, полагал ученый XVIII в., имели свою особую государственность. Иначе как бы они просуществовали так долго до призвания к ним варяжских князей? В римских и византийских источниках упоминаются какие-то роксоланы и русы: «А после осьмого веку в девятом, на том же месте, где прежде полагали роксолан, учинился весьма славен народ русский, который и росс назывался... Следовательно, российский народ был за многое время до Рурика»[13]. Логика этого вывода далека от предметной не только в XXI веке, но и в XVIII-м: какой именно народ был российским до Рюрика? был ли он славянским? осознавал ли он себя в качестве российского народа? Соображение о роксоланах как предшественниках Руси также звучало уже в польской науке XVI в. и не вызывало доверия уже тогда. Ломоносову оно понадобилось, потому что преемственность позволяла углубить древность «народа российского». Созвучие между этнонимами росс и роксолан ничем не отличалось в категориях Михаила Васильевича от смехотворного совпадения имени одного из его оппонентов Байер и русского слова бурлак. Российский народ Ломоносов выводит прямо из тех славянских и балтских племен, которые так еще не назывались и в одно племя, согласно всем известным и Ломоносову, и ныне данным, не объединялись. К славянам Ломоносов присоединял и балтийские племена (жмудь, литву, пруссов и др.), и пафлагонцев, мидян и амазонок, искал славян и в армиях готов, вандалов, лангобардов или ругов. И следовало ли из критической эскапады в адрес Миллера, что государственность славян и их князей идентична той, которую принесли с собой варяги, - было неясно. Но тут вступал в силу аргумент, обнаруженный Ломоносовым в «Синопсисе» и заимствованный его составителем Иннокентием Гизелем еще в 1670-е гг. как раз у Стрыйковского[14]: варяги делились на скандинавов и славян-русь, и вся схема Ломоносова получала блистательное завершение благодаря еще одному домыслу: «Полагает господин Миллер, что варяги, из которых был Рурик с братьями, не были колена и языка славенского, как о том автор Синопсиса Киевского объявляет, но хочет доказать, что они были скандинавы, то есть шведы... Я не спорю, что некоторые имена первых владетелей российских и их знатных людей были скандинавские; однако из того отнюд не следует, чтобы они были скандинавцы. Почти все россияне имеют ныне имена греческие и еврейские, однако следует ли из того, чтобы они были греки или евреи и говорили бы по-гречески или по-еврейски?»[15]. Здесь же, чтобы доказать беспочвенность скандинавских этимологий, Ломоносов язвительно выводит имя своего оппонента Байера «от российского бурлак». Здесь уже один шаг до предположения, переворачивающего всю картину российского прошлого «немецких» академиков, тем более что для выводов о российском происхождении варягов почва была создана уже в «Записках о Московии» Герберштейна и в хрониках его польских современников и хорошо известна слушателям Ломоносова по «Синопсису»: «…варяги и Рурик с родом своим, пришедшие в Новгород, были колена славенского, говорили языком славенским, происходили из древних роксолан или россов и были отнюд не из Скандинавии, но жили на восточно-южных берегах Варяжского моря, между реками Вислою и Двиною […] варяги-русь жили в восточно-южном берегу Варяжского моря, при реке Русе… И самое звание пруссы (Borussi) или порусы показывает, что пруссы жили по руссах или подле руссов»[16]. Славянское происхождение варягов здесь – от «Синопсиса» и М. Стрыйковского. Славяно-росское происхождение Рюрика и его рода (которые будто бы «отнюдь не из Скандинавии») – потребовалось, чтобы при помощи очередного вымысла смести «норманнский» подход к русской государственности. Возведение варягов-руси к реке Руси – почти точное воспроизведение польской доктрины XVI в., унаследованной также от Стрыйковского. Этимология слова «пруссы» от «поруссы» также восходит к хроникам XVI в. и дополнена нелепым, но необходимым Ломоносову суждением – чтобы убедить во вторичности пруссов по отношению к руси, за которой пруссы будто бы селились. Пруссия в данном случае возникает неслучайно. Летописные источники ничего не говорят ни о каком прусском происхождении Рюрика и его спутников, но эта идея получила распространение в XVI в., когда и великокняжеская семья опиралась на нее в «Сказании о князьях владимирских», и многие боярские и дворянские роды придумывали себе корни «из Пруссии». К истории создания государственности у славян ни схемы имперских родословий московского XVI в., ни доктрина Стрыйковского не имели отношения. В руках Ломоносова это также были лишь козыри в борьбе с учеными «немцами». Как известно, М.В. Ломоносов одержал верх над Г.-Ф. Миллером. И это была во всех смыслах Пиррова победа, поскольку «победа» привела к изгнанию Миллера из академии, показав пример подобным дискуссиям на будущее, аргументация Ломоносова даже для своего времени была крайне архаичной, а в ряде положений просто-таки невежественной. Из ошибок «Бейеро-Миллеровых догадок» не следовало, что путь опровержения их трудов пролегает вблизи той магистрали, которая ведет от имперских и польских ренессансных мыслителей через «Синопсис» к М.В. Ломоносову. Востребованность в этой магистрали слабо ощущалась в XIX и начале XX в., когда произошло несколько диспутов на сходную тему, но, в целом, профессиональная историография не видела остроты проблемы в политических заимствованиях, межкультурных контактах, нерусском происхождении русских институтов и т.д. Новый заказ на учение М.В. Ломоносова образовался в 1930-е гг., когда советская историческая наука предприняла усилия для соединения органической теории происхождения государства с теорией классовой борьбы. Впрочем, органические построения, восходящие к фантастическим нагромождениям домыслов, прижились в столь же беспочвенных благоглупостях, каковыми наполнились страницы популярной и учебной литературы. Похвалы в адрес М.В. Ломоносова как открывателя национальной школы истории в России не отменяют очевидной любому специалисту научной ничтожности его «Возражений». Доктрину – не концепцию, не теорию, а учение – Стрыйковского-Ломоносова до Путина и во время оного развивали в советской науке фашиствующий вместе с линией партии А.Г. Кузьмин[17], невежественные пост-сталинисты А.С. Орлов и его соавторы[18], душитель российской исторической науки А.Н. Сахаров[19], невежественная и не имеющая никакого отношения ни к исторической, ни к науке протеже Сахарова Л. Грот[20] и далекий от науки ученик А.Г. Кузьмина историограф В.В. Фомин[21]. Путин – близкий друг Сахарова и мог слышать все, что теперь публично вещает несчастным школьникам, прямо от своих друзей[22]. Эта банда разжилась благодаря возрождению той же линии партии, которую отстаивали Кузьмин или Орлов, еще когда она была генеральной. Многие были свидетелями хамского нахрапа этих фриков на конференции в Калининграде 2001 г., когда СМИ процвели Фоминым и ему подобными неучами, их показывали по телевидению в прайм-тайме, а точку зрения Е.А. Мельниковой представляли как «альтернативную». Это безумие увенчалось изгнанием Мельниковой и многих ее замечательных коллег по центру В.Т. Пашуто из ИРИ РАН и другими безобразиями, а также публикацией антинаучной статьи Л. Грот в академическом журнале «Российская история». Возрождение «антинорманизма» в публичном дискурсе – вопрос, далекий от задач науки, а относящийся в полной мере к научной атмосфере Путинской России. Путин изрек свою безделицу, просто потому что он в благостном настроении. Он рассуждает об истории, когда ему кажется, что дела идут отменно. Он позволяет себе играть мускулами, накачанными прошлым, угрожать соседям и всему миру вымышленным возмездием, имперским реваншем или историческими правами. В непринужденном полушутливом высказывании талантливый школьник вряд ли услышал ноту угрозы в адрес стран Балтии или устремившихся в НАТО Швеции и Финляндии, вряд ли почувствовал тревогу Президента за Калининградскую область и ненависть к извечным, с некоторых пор, русофобам и агрессорам в лице Дании и Польши. С историей Путин запанибрата, он похлопывает Клио по плечу и с легким жаргоном изрекает свои запоминающиеся антинаучные формулы. Его заявление о «норманнском вопросе» – это один из примеров панибратства с елейными для «его избирателя» элементами линии партии. Это русский имперский фашизм в духе А.Г. Кузьмина и его сторонников, И.Я. Фроянова и его «школы» или Б.А. Рыбакова с его растиражированными выпадами в духе «антинорманизма», как правило, замешанного на ксенофобии и поздней коммунистической идеологии, выродившейся в имперский национал-коммунизм в 1990-е гг.[23] Но особенно – в духе исторической политики А.Н. Сахарова. Причастность В.В. Путина к А.Н. Сахарову и его приверженцам очевидна, и последнее выступление Путина – тому прямая улика. Впрочем, никаких сомнений в этом и не было[24]. [1] Слова В.В. Путина приводятся по публикации ТАСС. Конъектуры здесь и далее в тексте в квадратных скобках принадлежат также данной публикации: Терещенко М. Путин выступил против норманнской теории, отметив, что Рюрик пришел не завоевателем // ТАСС. 20 апреля 2022 г. URL: https://tass.ru/obschestvo/14424537?utm_source=m.47news.ru&utm_medium=referral&utm_campaign=m.47news.ru&utm_referrer=m.47news.ru (посещение – 22.04.2022). [2] Там же. [3] О нем в российской науке исследований недостаточно, а его труды в полном виде не переведены на русский язык наших дней, но уже в конце XVI – XVII в. были известны на русских языках России и Речи Посполитой и оказали немалое влияние на российскую историческую мысль того времени. [4] Дискуссия о возникновении и развитии концепции М. Стрыйковского: Jurkiewicz J. Czy tylko plagiat? Uwagi w kwestii autorstwa ‘Sarmatiae Europeae Descriptio’ (1578) // Lietuvos Didžiosios Kunigaikštystės istorijos šaltiniai. Faktas. Kontekstas. Interpretacija. Vilnius, 2007. S. 67–93; Карнаухов Д.В. История русских земель в польской хронографии конца XV – начала XVII в. / науч. ред. А.Л. Посадсков. Новосибирск: Издательство ГПНТБ СО РАН, 2009. С. 159-166; Ерусалимский К.Ю. Res Rossica et Moscovitica: заметки об исследованиях Д.В. Карнаухова // Исторический вестник. М., 2014. Т. 9 (156). С. 294-317; Wojtkowiak Z. Aleksander Gwagnin i Maciej Stryjkowski: dwaj autorzy jednego dzieła. Poznań: Nauka i Innowacje, 2015. [5] Свердлов М.Б. М.В. Ломоносов и становление исторической науки в России. СПб.: Нестор-История, 2011. С. 483-484, 565-566. [6] Герберштейн С. Записки о Московии: В 2 т. / под ред. А.Л. Хорошкевич. М.: Памятники исторической мысли, 2008. Т. 1: Латинский и немецкий тексты, русские переводы с латинского А.И. Малеина и А.В. Назаренко, с ранненововерхненемецкого А.В. Назаренко. С. 42-45; Т. 2: Статьи, комментарий, приложения, указатели, карты. С. 298-299. Примеч. 77. [7] Перевод см.: Свердлов М.Б. М.В. Ломоносов и становление... С. 84, см. также с. 257, 456, 523, 556. [8] Мыльников А.С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. СПб.: Центр «Петербургское востоковедение», 1999. С. 53 и сл.; Петрухин В.Я. Легенда о призвании варягов в средневековой книжности и дипломатии // Норна у источника Судьбы. Сборник статей в честь Елены Александровны Мельниковой / под ред. Т.Н. Джаксон и др. М., 2001. С. 297-303; Пчёлов Е.В. Рюрик. М.: Молодая Гвардия, 2012. С. 68-114. [9] Данилевский И.Н. Образование Древнерусского государства и роль варягов в этом процессе. Учебное пособие. — М.: ГАУГН-Пресс, ООО «Интеграция: Образование и Наука», 2021. [10] Свердлов М.Б. М.В. Ломоносов и становление... С. 548-595. [11] Там же. С. 555. [12] Обзоры научных точек зрения см.: Франклин С., Шепард Д. Начало Руси: 750 - 1200 / пер. с англ. Д.М. Буланина, Н.Л. Лужецкой; под ред. Д.М. Буланина. СПб.: Дмитрий Буланин, 2000; Щавелёв А.С. Славянские легенды о первых князьях: Сравнительно-историческое исследование моделей власти у славян. М.: Северный паломник, 2007; Толочко А.П. Очерки начальной Руси. Киев; Санкт-Петербург: Laurus, 2015. [13] Ломоносов М.В. Полное собрание сочинений. Т. 6: Труды русской истории, общественно-экономическим вопосам и географии. 1747—1765 гг. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1952. С. 27-28. [14] Свердлов М.Б. М.В. Ломоносов и становление... С. 101-105. [15] В распоряжении М.В. Ломоносова могли быть академические издания этой книги 1735 и 1746 гг. См.: Ломоносов М.В. ПСС. Т. 6. С. 31-31, 544. Примеч. 3. [16] Ломоносов М.В. ПСС. Т. 6. С. 33—34. М.В. Ломоносов имел доступ к «Хронике» М. Стрыйковского, однако прямое влияние его труда следует проверять сравнением с другими источниками, поскольку «Хроника» была популярна и цитировалась многими авторами, к трудам которых Ломоносов имел доступ. См.: Моисеева Г.Н. Ломоносов и древнерусская литература. Л.: Наука, 1971. С. 72-73. [17] См., например, о вторичности и нелепости «русо-кельтских» построений А.Г. Кузьмина дискуссию: Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков: (IX-XII вв.): курс лекций: учеб. пособие для студентов вузов. М.: Аспект-пресс, 1998. С. 62. Плачевный итог осмысления наследия А.Г. Кузьмина, свидетельствующий о торжестве апологетики над научной аргументацией, см.: Земля и Власть в истории России: сборник научных статей участников Всероссийской научной конференции памяти профессоров А.Г. Кузьмина, В.Г. Тюкавкина и Э.М. Щагина. Москва, МПГУ, 11-12 декабря 2018 г. / под общ. ред. А.В. Лубкова. М.: ПМГУ, 2020. Антисемитские взгляды и имперский шовинизм А.Г. Кузьмина неоднократно отмечали его коллеги и невольные ученики. См., например: Кобрин В.Б. Кому ты опасен, историк? М., 1992. [18] В различных версиях учебника под редакцией А.С. Орлова, разошедшихся уже в миллионах экземплярах и распубликованных онлайн, звучат слова: «Под варягами обычно понимают норманнских, скандинавских воинов, нанятых на службу и давших клятву византийскому императору. Ряд историков, наоборот, считает варягов русским племенем, жившим на южном берегу Балтийского моря и на острове Рюген» (Основы курса истории России: учеб. 2-е изд., перераб. и доп. / А.С. Орлов, А.Ю. Полунов, Ю.Я. Терещенко. М.: Проспект, 2010. С. 32). Это утверждение карикатурно в обеих его частях (см. также: Ерусалимский К.Ю. Прошлое в популярных пособиях: «Основы курса истории России» и «Истории России» А.С. Орлова (глава 4.3) // Дорогой друг! Социальные модели и нормы в учебной литературе 1900-2000 годов: (историко-педагогическое исследование). Коллективная монография / под ред. В.Г. Безрогова и др. М.: Памятники исторической мысли, 2016. С. 383-418). [19] Сахаров А.Н. Рюрик был русичем // Российская газета. 27 сентября 2002. В многотиражном издании АСТ А.Н. Сахаров решителен, и из его туманных рассуждений выстраивается образ варягов как западных славян. В ряде месте автор явно отрицает их восточнославянское происхождение, но «так называемую норманнскую теорию» крушит при помощи учения об этнической близости варяжских князей со славянами: «Варяги воевали с восточными славянами в районе озера Ильмень... Норманнисты продолжают настаивать на том, что варяги были скандинавами, основываясь на свидетельствах разветвленных связей Руси со Скандинавией, на упоминании имен, трактуемых ими как скандинавские, в составе русской правящей верхушки. Однако подобная версия полностью противоречит данным летописи, помещающей варягов на южных берегах Балтийского моря и четко отделяющих их в IX в. от скандинавов... Выбор пал на варяжских князей. Почему именно на них? Во-первых, рядом не было другой организованной военной силы. Во-вторых, варяги, являвшиеся, видимо, либо балтами, либо славянами с южного побережья Балтики, были близки ильменским словенам по языку, обычаям, религии» (История России. С древнейших времен до наших дней / А.Н. Боханов, Л.Е. Морозова, М.А. Рахматуллин, А.Н. Сахаров, В.А. Шестаков; под ред. А.Н. Сахарова. М.: АСТ, 2022. С.48-49, 53-54. Пропускаем отступы, абзацы и разделы этого текста. Сохраняем грамматические особенности текста без изменений. – К.Е.). Все эти концептуальные потуги – конечно, не точка зрения, а полная белиберда. И ею в изобилии фарширует свою «Историю России» не исследователь, а мистификатор и пропагандист. Об этом многократно говорилось в рецензиях и выступлениях на другие труды А.Н. Сахарова, который упорно придерживался своих взглядов по соображениям, далеким от науки, навязывал эти взгляды в учебниках и учебных пособиях, обобщающих трудах и книгах для чтения. Тем проще было вмешиваться в экспертизу, что с 2004 г. А.Н. Сахаров был заместителем председателя Экспертной комиссии по анализу и оценке научного содержания ФГОС и учебной литературы для начальной, средней и высшей школы, а также одним из разработчиков системы анализа и оценки учебников, принимал активное участие в 2009 г. в создании Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России, а позднее – в защите диссертации, а по сути, в продвижении к министерскому посту псевдо-историка В.Р. Мединского. [20] О ее работе полно сказано в статье В.А. Кучкина, после чего научное обсуждение подобных «мнений» (за пределами социологии науки) лишено почвы: Кучкин В.А. Был ли Русский Север Варягией в праиндоевропейское время? // РИ. 2010. № 4. С. 192-207. [21] В.В. Фомин инициировал серию сборников под общим названием «Изгнание норманнов из русской истории». За 2010-2015 гг. в издательстве «Русская панорама» вышло 5 выпусков этой серии, из них первые два (в 2010 г.) – под грифом Института Российской истории РАН. Инициативы А.Н. Сахарова в защите диссертации В.В. Фомина и продвижении его работ увенчаны закономерным успехом. Однако это мало что говорит о состоянии науки – разве что о том мрачном захолустье, в которое А.Н. Сахаров превращал возглавляемый им научный институт. См., например: Клейн Л.С. Фо па антинорманиста (Рец. на кн.: Фомин В.В. Голый конунг. Норманизм как диагноз. М.: Алгоритм, 2013. 320 с.) // Российский археологический ежегодник / под ред. Л.Б. Вишняцкого. 2014. № 4. С. 649—659. [22] О неформальных дружеских отношениях между В.В. Путиным и А.Н. Сахаровым известно из устных источников. О них можно судить и по доступным в СМИ фотографиям личного общения между ними. См. одну из фотографий (от марта 2002 г.) по ссылке: В Москве скончался ученый, историк, экс-директор РАН Андрей Сахаров // Издательство «Русское слово»: Развиваем, сохраняя традиции... Новости. 28 июня 2019 г. URL: https://xn----dtbhthpdbkkaet.xn--p1ai/articles/60466/ (посещение – 27.04.2022). См. также прямые свидетельства о том, что А.Н. Сахаров реализует в своих исследованиях те установки, которые близки В.В. Путину и восходят к доктринам советских партийных элит и КГБ: Ферретти М. Обретенная идентичность. Новая «официальная история» путинской России // Полит.ру. 27 сентября 2004 г. URL: https://polit.ru/article/2004/09/27/ferretti/ (посещение – 27.04.2022); Болотина С. Обратное провидение // Грани.ру. 19 мая 2009 г. URL: https://graniru.org/Society/History/m.151274.html (посещение - 27.04.2022). [23] Об этом см.: Петрухин В.Я. Е.В. Аничков и язычество Древней Руси // Аничков Е.В. Язычество и Древняя Русь. М.: Индрик, 2003. С. 387-399; Клейн Л.С. Воскрешение Перуна. К реконструкции восточнославянского язычества. СПб.: Евразия, 2004; Карпов А.Ю. Исследования по истории домонгольской Руси. М.: Квадрига, 2014. С. 278-301; Судьбы творческого наследия отечественных историков второй половины XX века / сост. А.Л. Хорошкевич. М.: Аквариус, 2015. [24] См.: Каштанов С.М., Мельникова Е.А. Феодальный ресурс: либерализм как метод управления исторической наукой // НГ-Наука. 20 декабря 2000. С. 3; Хорошкевич А.Л. Кто занимается «кланированием» // НГ-Наука. 24 января 2001. С. 3; Шмидт С.О. наши тревоги были вполне обоснованными // Русский журнал. 26 декабря 2008 (беседа с Натальей Демченко). URL: http://russ.ru/Mirovaya-povestka/Nashi-trevogi-byli-vpolne-obosnovannymi (посещение - 27.04.2022); Иванов С.А. Дело не в Сахарове // Полит.ру. 29 декабря 2008. URL: https://polit.ru/article/2008/12/29/sakharov/ (посещение – 27.04.2022).

Соколов Б.В. Ущербные цифры. Почему официальные данные о потерях Красной Армии в Великой Отечественной войне далеки от реальности В статье предпринята попытка подвергнуть сомнению официальные данные о потерях Красной армии в Великой Отечественной войне и выявить причины чрезвычайно высоких потерь. В ней затронут также вопрос о методологии более точных подсчетов. Публикуется в дискуссионном порядке. Ключевые слова: Великая Отечественная война, историческая демография, историческая статистика, потери армии в Великой Отечественной войне, методология подсчетов потерь в войнах Сведения об авторе: Соколов Борис Вадимович, доктор филологических наук, независимый исследователь. Контактная информация: borddav@hotmail.com Boris Sokolov Damaged numbers. Why official data on the losses of the Red Army in the Great Patriotic War are far from reality. Abstract. The article attempts to question the official data on the losses of the Red Army in the Great Patriotic War and to establish the reasons for the extremely high losses. It also touches upon the question of the methodology for more accurate estimates. The article is published as an invitation to the discussion. Key words: Great Patriotic War, historical demography, historical statistics, losses of the Army in the Great Patriotic War, methodology for calculating losses in wars. About the author: Sokolov Boris Vadimovich, Doctor of philology, independent researcher. Contact information: borddav@hotmail.com 1. Вопрос о советских военных потерях в Великой Отечественной войне как вопрос идеологии Размер безвозвратных потерь Советских вооруженных сил в Великой Отечественной войне в России до сих пор во многом остается вопросом не науки, а идеологии. Слишком большие потери Красной Армии, многократно превышающие потери вермахта и его союзников, представляются официальными структурами России как оскорбление национальной исторической памяти и умаление подвига советского народа в войне. Провластные историки и публицисты, равно как и представители «патриотической» оппозиции, поддерживают представленные Министерством обороны цифры потерь не потому, что они являются сколько-нибудь убедительными с научной точки зрения, а потому что они тешат патриотическое самолюбие, поскольку авторы официальных цифр потерь, многократно занижая их и завышая военные потери Германии и ее союзников, приравнивают их друг к другу. Подобная трактовка оказывается очень подходящей для сегодняшней ситуации, когда в правление В.В. Путина история Великой Отечественной войны превратилась в род гражданской религии и основу российской национальной идентичности. Однако начался этот процесс значительно раньше. Группа историков Министерства обороны во главе с Г.Ф. Кривошеевым начала работу над определение официальных цифр потерь Советских Вооруженных сил в Великой Отечественной войне еще в 1988 году, в разгар перестройки. Впервые обобщенные официальные данные о потерях Советских вооруженных сил в Великой Отечественной войне были опубликованы в 1993 году в сборнике «Гриф секретности снят», подготовленным группой Г.Ф. Кривошеева.[i] Впоследствии эта книга неоднократно переиздавалась под разными названиями, но основные цифры, связанные с советскими потерями, оставались неизменными, тогда как цифры потерь Германии и ее союзников, постоянно увеличивались. В настоящей статье мы делаем ссылки на следующее издание.[ii] Группа Кривошеева была привержена старым советским схемам истории Великой Отечественной и стремилась к минимизации советских потерь и преувеличению потерь Германии и ее союзников.[iii] И.В. Пыхалов утверждает: «После выхода в 1993 г. книги «Гриф секретности снят: Потери Вооружённых сил СССР в войнах, боевых действиях и военных конфликтах», выпущенной авторским коллективом во главе с генерал-полковником Г.Ф. Кривошеевым, выяснилось, что, вопреки расхожему мнению, потери советских и немецких войск примерно сопоставимы». По его мнению, «Гриф секретности снят» - это «первая серьёзная работа, базирующаяся не на умозрительных заключениях, а на комплексном статистическом исследовании архивных документов и других материалов, содержащих сведения о людских потерях».[iv] Однако даже без обращения к архивам, используя только опубликованные источники, несложно показать всю абсурдность данных о советских потерях, приводимых в книге «Гриф секретности снят». В 1995 году мне довелось встретиться с Кривошеевым и его командой на публичном выступлении в Государственной публичной исторической библиотеке в Москве. Если мне память не изменяет, дело было в феврале или в марте, еще до 9 мая. Когда Кривошеев озвучил исчисленные им и его сотрудниками официальную цифру потерь, я прямо спросил, какая у него была оценка в начальной школе по арифметике, генерал искренне возмутился и с пеной у рта начал доказывать, что окончил школу с золотой медалью. Публика же зашикала, что вопрос некорректный. Я возразил, что вопрос вполне корректный, и привел пример с потерями Центрального фронта в Курской оборонительной операции в июле 1943 года, доказывающий многократное занижение потерь в сборнике «Гриф секретности снят» (этот пример приводится ниже). Публика была потрясена, а Кривошеев и его соратники растеряны. Только несколько минут спустя один из членов авторского коллектива сборника, капитан 1-го ранга в отставке М.В. Филимошин, который непосредственно и считал потери в Великой Отечественной войне и которому я ранее в частном разговоре приводил тот же пример с Центральным фронтом в доказательство абсурдности их расчетов, бросился к микрофону и растерянно прокричал, что они, дескать, не могут отвечать за чужие цифры, которые кто-то когда-то указал в донесениях. Этот пример доказывает, что официальная цифра потерь Советских Вооруженных Сил в Великой Отечественной войне в 8 668 400 погибших и умерших, приведенная в первом издании «Грифа секретности снят» и оставшаяся неизменной во всех его переизданиях, серьезного научного обоснования не имеет, и его авторы не занимались критическим анализом той документальной базы, на основе которой им была получена как общая цифра безвозвратных потерь Красной Армии, так и ее потери в отдельных операциях, а выполняли поставленную задачу максимально снизить величину потерь Красной Армии в Великой Отечественной войне.[v] 2. Примеры явного и доказанного занижения советских военных потерь из книги «Гриф секретности снят» Вот самый ранний по хронологии боевых действий пример из книги «Гриф секретности снят», касающийся обороны Одессы, продолжавшейся с 5 августа по 16 октября 1941 года. Официальные цифры советских потерь в этой операции – 16 578 убитых и пропавших без вести и 24 690 раненых и больных[vi]. Однако известно, что в ходе сражения за Одессу румынская армия взяла около 16 тыс. пленных[vii]. Румыны в этих боях потеряли 1246 пленных[viii]. Все румынские потери под Одессой составили 17 729 убитыми и умершими от ран и болезней, 63 345 ранеными и 11 471 пропавшими без вести[ix]. Учитывая, что в плен попали только 1246 румынских солдат и офицеров, остальных 10 225 пропавших без вести надо признать погибшими. Тогда общее число погибших румынских военнослужащих при осаде Одессы можно оценить в 27 954 человека, раненых – в 63 345 человек и пленных в 1246 человек, а всего – 92 545 человек. Совершенно невероятно, чтобы за более чем два месяца боев защитники Одессы потеряли всего 578 убитых. Если учесть, что, согласно донесению вице-адмирала Ф. С. Октябрьского Сталину от 23 августа 1941 года, войска Одесского оборонительного района в среднем ежедневно теряли 800-1000 человек[x], то общие потери за 72 дня обороны можно оценить в 64 800 человек, что на 23 532 человека больше официальных. По свидетельству К.М. Симонова, в одном из документов он нашел данные, что Приморская армия с 12 августа по 15 октября потеряла 33 367 раненых[xi]. Тогда безвозвратные потери можно оценить в 31,4 тыс. убитых и пропавших без вести. Число убитых можно оценить в 15,4 тыс. человек. Замечу, что эта оценка близка к той, которая была сделана румынскими и британским историком на основе румынских документов и показаний пленных. Марк Эксуорзи и его румынские соавторы Корнель Скафес Кристиан Крациунойу оценивают советские потери во время осады Одессы в 60 тыс. человек[xii]. Также весьма разительным является контраст между теми потерями, которые приведены в сборнике «Гриф секретности снят», и реальными потерями советских войск, понесенными в Ростовской операции – составной части Северо-Кавказской стратегической наступательной операции «Дон». Ростовская операция, по мнению авторов «Грифа секретности снят», продолжалась с 1 января по 18 февраля 1943 года, а Северо-Кавказская – с 1 января по 4 февраля 1943 года. Их нисколько не смутило то обстоятельство, что Ростовская операция, будучи частью Северо-Кавказской, тем не менее, продолжалась на две недели больше. Логично было бы и Северо-Кавказскую операцию продлить до 18 февраля, до освобождения Ростова-на-Дону, последовавшего 14 февраля 1943 года, и выхода советских войск на линию реки Миус. Но Кривошеев и его сотрудники предпочли завершить Северо-Кавказскую операцию 4 февраля 1943 года, поскольку в этот день был высажен советский десант под Новороссийском, и образовалась знаменитая «Малая земля». Хотя этот десант как раз и призван был помочь освободить Новороссийск, и только неудача наступления основных сил Северо-Кавказского фронта привела к тому, что борьба за Таманский плацдарм затянулась еще на 8 месяцев. На других же направлениях наступление войск Северо-Кавказского фронта продолжалось, и 12 февраля они освободили Краснодар. Авторы «Грифа секретности снят» искусственно выделяют Краснодарскую наступательную операцию в период с 9 февраля по 24 мая 1943 года.[xiii] Однако здесь объединены две операции – собственно Краснодарская, продолжавшаяся до отхода немецких войск на Таманский плацдарм у Новороссийска в середине февраля, и последующую борьбу за Таманский (Кубанский) плацдарм, которая длилась с конца февраля не до 24 мая, а до 9 октября 1943 года, когда он был полностью эвакуирован немцами. 3 января 1943 г. в состав Южного фронта из состава Юго-Западного фронта передали 5-ю ударную армию, а с 6 февраля –44-я армию и конно-механизированную группу генерала Н.Я. Кириченко. После передачи 5-й ударной армии численность Южного фронта увеличилась до 364 982 человек. К 20 февраля 1943 года в 28-й, 51-й, 2-й гвардейской и 5-й ударной армиях и в частях фронтового подчинения осталось 150 840 человек. Следовательно, общие потери этих армий Южного фронта в Ростовской операции, продолжавшейся до 18 февраля, составили 214 142 человека.[xiv] Что интересно, в той же книге в другом месте потери Южного фронта за период даже несколько более короткий показаны существенно больше. В ходе Северо-Кавказской наступательной операции «Дон» с 1 января по 4 февраля 1943 года потерял 101 517 человек, в том числе 54 353 безвозвратно.[xv] Если верить книге «Гриф секретности снят», это в 3,5 раза больше, чем потери за более длительный период того же Южного фронта в Ростовской операции – составной частью Северо-Кавказской операции, где потери будто бы составили 28 231 человек, в том числе 9809 безвозвратно.[xvi] По безвозвратным же потерям разница еще больше – в 6,1 раза. На эту абсурдную ситуацию Кривошеев и его сотрудники предпочли не обращать внимания. Частично разница могла образоваться за счет того, что задним числом в составе Южного фронта были учтены потери 44-й армии и конно-механизированной группы Н.Я. Кириченко, понесенные с начала операции еще в составе Закавказского и Северо-Кавказского фронта. Данные же об общих потерях Южного фронта в Ростовской операции, причем без учета потерь 44-й армии и конно-механизированной группы Н.Я. Кириченко, занижены в 7,4 раза, что является своеобразным рекордом для сборника «Гриф секретности снят». Если предположить, что примерно половина из 214 142 человек приходится на безвозвратные потери, то их можно оценить в 107,1 тыс. человек, что в 10,9 раза больше, чем в книге под редакцией Г.Ф. Кривошеева. Но даже число в 214 142 человека значительно занижает потери Южного фронта в Ростовской операции, так как не учитывает маршевые пополнения и призванных непосредственно в части, а также потери 44-й армии и конно-механизированной группы Н.Я. Кириченко в период с 6 по 18 февраля 1943 года. Самый очевидный пример занижения советских потерь, видный, что называется, невооруженным глазом, касается Курской битвы. Согласно данным этого сборника, 5 июля 1943 года, к началу Курской битвы, войска Центрального фронта насчитывали 738 тысяч человек и в ходе оборонительного сражения с 5 по 11 июля включительно потеряли убитыми и пропавшими без вести 15 336 человек и ранеными и больными 18 561 человек. При этом группа армий «Центр» в первую декаду июля взяла 6647 пленных, а во вторую декаду – 5079[xvii]. Почти все эти пленные были взяты до 12 июля и почти все – из состава Центрального фронта. Тогда число убитых должно составить порядка 4 тыс. человек, что явно мало для более чем 18 тыс. раненых. К моменту перехода Красной Армии в наступление на Орел, 12 июля, состав войск Центрального фронта, если брать данные «Грифа секретности снят», почти не изменился: прибыла одна танковая и убыли две стрелковые бригады. Но на самом деле эти две стрелковые бригады никуда не убывали. Из 42-й и 129-й стрелковых бригад была сформирована 226-я стрелковая дивизия, которая осталась в составе Центрального фронта. А количество дивизий во фронте Рокоссовского не изменилось благодаря тому, что из состава Центрального фронта (и действующей армии) была выведена на переформирование 132-я стрелковая дивизия, понесшая тяжелые потери[xviii]. С учетом того, что ее уцелевший рядовой личный состав, скорее всего, был использован для пополнения оставшихся дивизий, можно принять, что численность войск Центрального фронта за счет изменения его состава практически не изменилась Танковая бригада тогда по штату насчитывала 1300 человек, и в 132-й дивизии, выведенной на переформирование, вряд ли осталось в строю значительно больше, чем 1300 бойцов. С учётом этого к началу Орловской операции Центральный фронт должен был располагать примерно 704 тыс. человек личного состава. Однако, как утверждают авторы книги “Гриф секретности снят”, в тот момент в войсках Рокоссовского насчитывалось только 645 300 человек[xix]. Значит, истинные потери Центрального фронта в оборонительном сражении под Курском были, как минимум, на 58,7 тыс. больше, чем утверждает официальная статистика, причем основная масса недоучета приходится на безвозвратные потери. Общие же потери Центрального фронта с 5 по 11 июля можно оценить в 92,6 тыс. человек. Если предположить, что недоучет потерь относился только к безвозвратным потерям, то последние оказываются занижены примерно в 4,8 раза. И это только при условии, что в войска Центрального фронта в ходе оборонительной операции не поступало маршевое пополнение. Если же такое пополнение поступало, то реальные потери должны были быть еще выше (на соседний Воронежский фронт пополнение в ходе оборонительного сражения поступало)[xx]. Далее следует весьма показательный пример Берлинской операции, продолжавшейся с 16 апреля по 8 мая 1945 года. Безвозвратные потери в ней советских войск определяются авторами книги «Гриф секретности нет» в 81 116 человек, включая потери 1-й и 2-й армий Войска Польского. При этом безвозвратные потери двух польских армий якобы составили только 2 825 человек[xxi]. Однако официальные польские данные свидетельствуют, что безвозвратные потери двух польских армий в Берлинской операции составили 7,2 тыс. погибшими и 3,8 тыс. пропавшими без вести, что дает безвозвратные потери в 11 тыс. человек, т. е в 3,9 раза больше, чем утверждают официальные российские данные.[xxii] Можно предположить, что в той же пропорции занижены и безвозвратные потери остальных советских войск, участвовавших в Берлинской операции. Тогда они должны составить около 316,4 тыс. человек, что, вероятно, превышает безвозвратные потери немецких войск, противостоявших советским войскам в Берлинской операции. Но, вполне возможно, советские потери в последнем крупном сражении войны были еще больше. Как писал американский историк и журналист Корнелиус Райан, автор сценария американского блокбастера о высадке в Нормандии «Самый длинный день», «маршал Конев сообщил мне, что только его войска потеряли «во всех сражениях от Одера до Берлина, включая южный фланг, направлявшийся к Эльбе... 150 000 убитыми». То есть получается, что в общем войска Жукова и Конева потеряли по меньшей мере 100 000 убитыми в штурме Берлина»[xxiii]. Интересно, что англоязычное издание этой книги вышло в 1966 г.[xxiv], когда маршал И.С. Конев был еще жив. Но вплоть до своей смерти в 1973 г. он никак не опроверг своих слов, процитированных Райаном, что позволяет с доверием отнестись к приводимым в книге Райана цифрам. Более того, в июле 1966 года в «Правде» появилась статья советского писателя и журналиста Даниила Краминова, представляющая собой резко отрицательную рецензию на книгу Райана «Последний штурм». Замечу, что для того, чтобы «Правда» опубликовала критическую рецензию на книгу, изданную на иностранном языке за пределами СССР и не переведенную на русский язык, требовалась команда не на уровне главного редактора центрального партийного органа, а значительно выше. Команду опубликовать такого рода рецензию могли отдать либо секретарь ЦК КПСС по идеологии – в тот момент М.А. Суслов, либо генеральный секретарь ЦК КПСС – в тот момент Л.И. Брежнев. Учитывая особый интерес Брежнева к истории Великой Отечественной войны, можно предположить, что команду отдал именно он. В статье-рецензии Краминова не было отрицания ни факта встречи Райана с советскими военачальниками, ни сведений, сообщенные Коневым о советских потерях в ходе Берлинской операции.[xxv] Несомненно, Райан беседовал с Коневым с участием американского переводчика, и, вполне возможно, что журналист записывал ответы Конева на магнитофон. В этом случае опровергать сказанное Коневым или сам факт встречи Райана с ним отрицать было бессмысленно и могло привести только к раздуванию скандала в западной прессе после того, как Райан представил бы доказательства своей встречи с Коневым и его слов о потерях. Поэтому есть все основания полагать, что именно те цифры, которые приведены в книге Райана, действительно были сообщены ему Коневым. Если бы было иначе, Краминов наверняка отметил бы, что данные о советских потерях, которые приводит Райан, маршал ему никогда не сообщал. Если брать оценку Конева, то цифры безвозвратных потерь в книге Г.Ф. Кривошеева надо было бы увеличить в 5,4 раза – до 422,8 тыс. человек, без учета потерь двух польских армий. В большинстве случаев данные о численности советских войск в справочнике «Гриф секретности снят» близки к действительности. Но есть случаи, когда составители справочника берут для численности Красной Армии традиционные цифры советской историографии, и в некоторых случаях эти цифры вызывают большие сомнения. В первую очередь это касается битвы за Москву. Справочник Г.Ф. Кривошеева определяет численность советских войск на московском направлении на 1 октября 1941 года в 1 250 000 человек, в том числе Западный фронт 558 000 человек, Резервный фронт 448 000 человек и Брянский фронт 244 000.[xxvi] Весьма характерно, что в данном случае до тысяч округлена не только суммарная численность войск трех фронтов, но и численность каждого из фронтов, тогда как практически во всех других случаях в книге «Гриф секретности снят» численность фронтов на начало операции давалось с точностью до сотен человек. Уже одно это обстоятельство порождает сомнения в достоверности числа 1 250 000. В «Грифе секретности снят» также утверждается, что 29 сентября, к началу Донбасской оборонительной операции, войска советского Южного фронта и 6-й армии Юго-Западного фронта, имея 23 стрелковых дивизии, 1 УР, 5 кавалерийских дивизий и 6 танковых бригад, насчитывали 536 500 человек.[xxvii] На Западном, Резервном и Брянском фронтах стрелковых дивизий было 84, и по численности стрелковой дивизии не уступала 1 танковая дивизия, имевшаяся в составе Брянского фронта, и 2 мотострелковые дивизии в составе Западного фронта. Всех этих соединений в составе 3 фронтов оказывается в 3,7 раза больше, чем в составе Южного фронта и 6-й армии Юго-Западного фронта. Да и тылы 3 фронтов должны были бы по численности, как минимум, втрое превосходить тылы 1 фронта. Можно предположить, что реальная численность войск Западного, Резервного и Брянского фронтов была примерно в 3,7 раза больше численности войск Южного фронта и 6-й армии Юго-Западного фронта к началу Донбасской операции. Тогда численность советских войск на московском направлении перед началом операции «Тайфун» можно оценить в 1 985 тыс. человек. Эта оценка кажется более близкой к действительности. Надо добавить, что, конечно, дивизии как Западного, Резервного и Брянского фронтов, так и Южного и Юго-Западного фронтов в большинстве своем были не полностью укомплектованы. Но здесь скорее менее укомплектованы были те дивизии, которые участвовали в Донбасской оборонительной операции. Из 4 армий (6-й, 9-й, 12-й и 18-й) 2 (6-я и 12-я) ранее были уничтожены в первой декаде августа в Уманском котле, и с тех пор их сформировали заново из других дивизий, которые к концу сентября также были основательно потрепаны. Потери в оборонительной части Московской битвы, продолжавшейся с 30 сентября по 5 декабря 1941 года, «Гриф секретности снят» определяет в 514 338 человек убитыми и пропавшими без вести и 143 941 ранеными и больными, а всего в 658 279 человек. Ничего общего с действительностью эти цифры не имеют, поскольку только в Вяземско-Брянском котле с 30 сентября по 18 октябре 1941 года немцы взяли 673 098 пленных.[xxviii] Кроме того, в ноябре германские войска на всем советско-германском фронте захватили 291 934 пленных,[xxix] главным образом на московском направлении. Если предположить, что в ноябре примерно две трети всех пленных было взято на фронте группы армий «Центр», то общее число советских пленных в оборонительный период битвы за Москву можно оценить в 867,7 тыс. человек, что больше на 209,4 тыс. человек всех безвозвратных потерь по версии авторов книги «Гриф секретности снят». К началу контрнаступления под Москвой 5 декабря 1941 года Западный фронт насчитывал 748 700 человек, Калининский фронт – 192 200 человек, 3-я и 13-я армии и оперативная группа генерала Ф.Я. Костенко Юго-Западного фронта – 80 800 человек, а всего 1 021 700 человек.[xxx] Если эти цифры верны, то потери за время оборонительной фазы Московской битвы составили не менее 963,3 тыс. человек, в том числе 95,6 тыс. убитыми и ранеными. Но в реальности они были еще больше. В сентябре 1941 года три фронта, прикрывавшие Москву, получили более 193 тыс. человек маршевого пополнения.[xxxi] Если предположить, что в октябре и ноябре фронты, защищавшие Москву, ежемесячно получали пополнение на сентябрьском уровне, т. е. около 200 тыс. человек, то потери в оборонительном тоже следует увеличить примерно на 400 тыс. человек – до 1363,3 тыс. человек, в том числе около 495,6 тыс. убитыми и ранеными. Но надо учесть, что перед контрнаступлением в составе фронтов на московском направлении появилось много новых дивизий, которых не было 1 октября. Только 47 стрелковых, 1 мотострелковая и 1 танковая дивизия, 1 мотострелковая бригада и 7 кавалерийских дивизий, которые находились на московском направлении 1 октября 1941 года, приняли участие в контрнаступлении 5-6 декабря.[xxxii] Всего же, по данным книги «Гриф секретности снят», на 5 декабря 1941 года Калининский фронт насчитывал 15 стрелковых дивизий, 1 кавалерийскую дивизию и 1 мотострелковую бригаду, Западный фронт – 50 стрелковых дивизий, 1 мотострелковую дивизию (на самом деле – 48 стрелковых и 3 мотострелковых), 3 танковых дивизии, 16 стрелковых бригад, 2 воздушно-десантные бригады, 16 кавалерийских дивизий, а 3-я и 13-я армии и оперативная группа генерал-лейтенанта Ф.Я. Костенко Юго-Западного фронта насчитывали 12 стрелковых дивизий, 1 мотострелковую бригаду и 7 кавалерийских дивизий. Всего это дает 68 стрелковых и мотострелковых дивизий, 3 танковых дивизии, 20 стрелковых, мотострелковых и воздушно-десантных бригад и 24 кавалерийские дивизии.[xxxiii] Примем условно две стрелковых, мотострелковых и воздушно-десантных бригады за 1 стрелковую дивизию и приравняем танковые и мотострелковые дивизии к стрелковым дивизиям. 2 кавалерийские по численности можно также примерно прировнять к 1 стрелковой. Тогда общая численность группировки советских войск, перешедшей 5-6 декабря в контрнаступление на московском направлении можно оценить в 93 условные дивизии, из которых только 53 были в составе трех фронтов московского направления 1 октября 1941 года. Это составляет 57% от общей численности группировки, или не более 582,4 тыс. человек. Еще 2 дивизии из числа тех, которые 1 октября 1941 года находились на московском направлении, 1 декабря оказались на других участках фронта. Но в боях октября – ноября они потеряли основную часть личного состава, и их убытие с московского направления к 1 декабря не могло сколько-нибудь существенно повлиять на результаты наших подсчетов. В реальности доля новых дивизий в численности группировки была выше, поскольку многие из них были кадровыми соединениями с Дальнего Востока и внутренних округов и имели штатную численность. Потери же советских войск в оборонительной фазе Московской битвы можно оценить в 1802,6 тыс. человек, в том числе 867,7 тыс. пленными и 934,9 тыс. убитыми и ранеными. Фактически советские потери были еще больше, поскольку часть новых дивизий, например, знаменитая панфиловская 316-я (потом 8-я гвардейская) стрелковая дивизия, вступили в бой еще в середине октября и в ноябре, и их потери в этих боях в число 1802,6 тыс. человек не входят. Но и данное число больше того, что приведено в книге «Гриф секретности снят», в 2,7 раза. Потери же группы армий «Центр» за период с 1 октября по 10 декабря 1941 года составили 25 603 убитыми, 91 613 ранеными и 5245 пропавшими без вести, а всего 122 461 человек. По общим потерям соотношение получается 14,7:1. И даже если исключить из подсчета пленных и пропавших без вести, соотношение все равно останется с большим перевесом в пользу вермахта – 8,0:1. Также в тех редких случаях, когда удается сопоставить данные донесений о потерях с балансом численности войск, с учетом поступивших пополнений, выявляется большой недоучет безвозвратных потерь. Если мы возьмем журнал боевых действий 31-й армии 3-го Белорусского фронта за май 1944 года, то выяснится, что, по неполным данным (нет сведений о потерях за 6 мая), потери армии составили 360 убитыми и 1100 ранеными. По справке штаба армии потери оказались меньше – 279 убитыми, 883 ранеными и еще 25 человек – небоевые безвозвратные потери.[xxxiv] В мае 1944 года 31-я армия получила 12 145 человек пополнения, из которых в части боевого обеспечения и тыловые части было направлено только 417 человек. В апреле пополнения было только 2706 человек при заявленных потерях в 413 убитых, 1 пропавшего без вести, 3 небоевых безвозвратных потерях и 981 раненого. При этом численный состав дивизий армии на 1 апреля 1944 года составлял: 220-я стрелковая дивизия – 3490 человек, 192-я – 3340, 331-я – 3602, 88-я – 3546, 152-й УР – 4126 человек, а всего – 17 524 человека. К 31 мая численность дивизий 31-й армии изменилась следующим образом: 192-я – 4467 человек, 88-я – 4833, 331-я – 5968, 220-я – 7009, 152-й УР – 4458 человек, 174-я стрелковая дивизия – 4293 человека, 62-я – 4867, 352-я – 6087, 173-я – 5986 человек. Таким образом, численность тех 4 дивизий и УРа, которые были в составе 31-й армии 1 апреля, к концу мая составила 26 735 человек, т. е. возросла на 9 211 человек. В апреле эти дивизии и УР потеряли 241 убитого, 1 пропавшего без вести и 2 человека небоевых безвозвратных потерь, а также 538 раненых, а всего 782 человека, и получили пополнение в 2396 человек. В мае эти дивизии и УР потеряли 160 убитыми (при этом 152-й УР якобы потерял только 22 убитых, что явно занижено, так как только входивший в его состав 10-й отдельный штрафной батальон 1 мая в бою за Протасово потерял убитыми не менее 65 человек), 547 ранеными и имели безвозвратные небоевые потери в 8 человек, а всего потеряли 715 человек. В мае эти дивизии и УР получили пополнение в 8974 человека. Соответственно, к концу мая они должны были насчитывать 27 397 человек, а насчитывали только 26 735 человек. Скорее всего, разность в 662 человека – это недоучтенные боевые безвозвратные потери. Согласно справкам штаба 31-й армии, безвозвратные потери этих соединений в апреле и мае 1944 года составили 412 человек. Реальные же безвозвратные потери, скорее всего, составили 1074 человека, т. е. были в 2,6 раза больше. Заметим, что за эти два месяца линия фронта 31-й армии не менялась, неучтенного призыва непосредственно в части не могло быть, а потери были на порядок меньше, чем во время больших операций, потери во время которых потери занижались в гораздо большей пропорции. 3. Почему потери Красной Армии в Великой Отечественной войне были очень велики. Крайне высокие потери Красной Армии были следствием действия двух взаимосвязанных факторов. Сталин, а вслед за ним и его генералы и маршалы, подходили к военнослужащим как к расходному материалу. Зная, что солдатам и младшим командирам (сержантам и старшинам), а также младшим офицерам (уровня взвод – рота) все равно в ближайшее время суждено погибнуть или выбыть из строя по ранению, вышестоящие начальники не слишком заботились об их обучении. В свою очередь, рядовые и сержанты понимали, что сбережение солдатских жизней будет последним приоритетом для их командиров, а потому не верили, что более интенсивное обучение военному делу поможет им уцелеть в условиях реального боя, и не проявляли слишком большого рвения в боевой учебе. В результате уровень боевой выучки советских военнослужащих сильно уступал германским вплоть до самого конца войны. Кроме того, значительную часть рядового и сержантского состава Красной Армии в 1942-1945 гг. представляла собой призванных непосредственно в части на освобожденных территориях, которые не получали практически никакой боевой подготовки до того, как впервые шли в бой. Большие советские потери, в частности, были следствием того, что советские войска наступали в очень плотных боевых порядках, что приводило к большим потерям от артиллерийского и ружейно-пулеметного огня. Попытки изменить эту ситуацию ни к чему не приводили. Так, 8 октября 1942 года Сталин, как нарком обороны, издал приказ № 306 «О совершенствовании тактики наступательного боя и о боевых порядках подразделений, частей и соединений», где говорилось: «Поэшелонное построение в глубину боевых порядков во взводе, роте, батальоне, полку и дивизии в наступательном бою воспретить. В основу построения боевых порядков пехоты положить обязательное требование максимального и одновременного участия в бою пехоты и ее огневых средств от начала и до конца боя. Отделение и взвод для боя развертывать в цепь. Интервалы между бойцами при движении иметь 6—8 шагов. В стрелковой роте все взводы с началом наступления располагать в одном эшелоне. В зависимости от обстановки стрелковые взводы могут быть развернуты или в одну линию (все взводы рядом), или уступным порядком, например, один взвод впереди и два уступами за его флангами, но не в затылок головному, два взвода впереди и один сзади в интервале между ними. Станковые пулеметы и минометы как свои, так и придаваемые, а при наличии и противотанковые ружья использовать для ведения огня с флангов и в интервалы между взводами. Стрелковые роты в батальоне развертывать также в одном эшелоне и в зависимости от обстановки вести их: или все роты в линию (рота с ротой рядом), или углом вперед (одна рота впереди и две роты на флангах головной роты), или углом назад (две роты в одной линии и одна рота сзади за интервалом между головными ротами), или уступом вправо (две роты в линии рядом и одна на уступе за правым флангом), или уступом влево (две роты в линии рядом и одна на уступе за левым флангом). Стрелковые батальоны в боевом порядке полка (бригады) развертывать: или все три батальона в линию, или углом вперед, или углом назад, или уступом вправо, или уступом влево. Стрелковые полки в боевом порядке дивизии располагать также в одном эшелоне (все полки к началу боя в боевой линии рядом один с другим)… С целью избежать излишней скученности боевых порядков, а отсюда и больших потерь, при наступлении среднеукомплектованной дивизии (7—8 тыс.) в составе ударной группировки армии назначать полосу около 4 км и ни в коем случае не менее 3 км по фронту…»[xxxv] На самом деле этот приказ так и остался на бумаге. Предусмотренные им сложные боевые построения, в том числе с ведением пулеметного огня и огня противотанковых средств через боевые порядки пехоты, были не для красноармейцев. Их уровень подготовки, а также уровень подготовки сержантского состава и командиров взводов и рот, был для этого слишком низок. Поэтому, вопреки приказу № 306, войска продолжали и в 1944-1945 годах наступать в плотных боевых порядках, так как для более сложных разреженных боевых порядков не были достаточно обучены. Вот что, например, вспоминал бывший командующий артиллерией 1-го Прибалтийского фронта генерал-полковник артиллерии Н.М. Хлебников: «По замыслу генерала Баграмяна наступление строилось с исключительно высокой плотностью сил и средств на участке прорыва. За счет резкого ослабления остальных участков фронта, здесь сосредоточивалось 75 процентов соединений и частей, 87 процентов артиллерии и все танки. А ведь участок прорыва составлял всего 15 процентов линии фронта. Вместе с тем для тех сил и средств, которыми мы располагали, сам участок прорыва был очень широк — около 25 километров (18 километров в 6-й гвардейской армии и 7 километров — в 43-й армии). Поэтому войска фронта должны были наступать в одноэшелонном построении».[xxxvi] Сам же командующий 1-м Прибалтийским фронтом И.Х. Баграмян свидетельствовал, что «для осуществления прорыва привлекались четыре стрелковых корпуса 6-й гвардейской армии и два — 43-й, а также 3-я воздушная армия, все резервы и танковый корпус. Поскольку сил для прорыва обороны 43-я имела вдвое меньше, чем 6-я гвардейская, на ее долю было выделено всего 7 километров участка прорыва, а остальные 18 были отданы 6-й гвардейской армии».[xxxvii] В 43-й армии на 1 июля 1944 года имелось 8 стрелковых дивизий в 3 корпусах, а в 6-й гвардейской – 9 стрелковых дивизий в 3 корпусах. Но ей, очевидно, был еще придан из частей фронтового подчинения 22-й гвардейский стрелковый корпус 3-дивизионного состава.[xxxviii] Таким образом, можно сделать вывод, что на участке наступления 43-й армии на 7 км полосы прорыва приходилось 6 стрелковых дивизий (1,17 км на 1 дивизию), а на участке наступления 6-й гвардейской армии – 12 дивизий на 18 км фронта (1,5 км на 1 дивизию). В обоих случаях эти показатели были очень далеки от рекомендуемых приказом № 306 «не менее 3 км по фронту». Тут еще стоит учесть, что в 6-й гвардейской армии из 12 дивизий 6 были гвардейскими. А в 1944 году штатная численность гвардейской стрелковой дивизии (10 670 человек) была больше штатной численности обычной стрелковой дивизии (9 435 человек) в 1,13 раза.[xxxix] С учетом этой разницы в расчете на 1 обычную стрелковую дивизию в 6-й гвардейской армии приходилось 1,4 км полосы наступления. Если же принять, что между дивизиями неизбежно приходилось оставлять интервалы хотя бы в 100 м, чтобы боевые порядки соседних дивизий не перемешивались друг с другом, то реально на 1 дивизию в 43-й армии приходилось 1,08 км, а в 6-й гвардейской – 1,25 км. То же положение с шириной полос наступления для стрелковых дивизий сохранилось и в 1945 году. Как в ходе Висло-Одерской, так и в ходе Восточно-Прусской операций предусматривалась чрезвычайно большая концентрация сил и средств на участках прорыва. А это предполагало наступление в очень плотных боевых порядках, что неизбежно вело к большим потерям пехоты при прорыве неприятельского фронта. В Висло-Одерской операции 1-й Украинский фронт главный удар должен был наносить 3 армиями (5-й гвардейской, 13-й и 52-й) на фронте в 30 км. На 1 января 1945 года в составе 5-й гвардейской армии имелось 8 стрелковых дивизий, включая 7 гвардейских, и 1 гвардейская воздушно-десантная дивизия, в составе 13-й армии – 9 стрелковых дивизий, включая 3 гвардейских, и в составе 52-й армии – 9 стрелковых дивизий.[xl] Реальная полоса в расчете на одну обычную (не гвардейскую) стрелковую дивизию в ударной группировке 1-го Украинского фронта составляла лишь 1,05 км, что было очень далеко от предлагавшихся сталинским приказом 3 км. С учетом же, что между дивизиями должны были быть промежутки в 50-100 м, реальная полоса для 1 дивизии была не больше 1 км. В той же операции 1-й Белорусский фронт наносил главный удар на фронте в 16 км силами 61-й, 5-й ударной и 8-й гвардейской армий. В 61-й армии на 1 января 1945 г. было 9 стрелковых дивизий, в том числе 2 гвардейских, в 8-й гвардейской – 9 гвардейских стрелковых дивизий, в 5-й ударной армии – 9 дивизий, включая 3 гвардейские. На 1 обычную стрелковую дивизию приходилась полоса наступления в 560 м, а с учетом промежутков – около 500 м. У Жукова плотность ударной группировки оказалась вдвое выше, чем у Конева. Вероятно, и потери у нее были больше. Как и во время Белорусской операции, в ходе Висло-Одерской и Берлинской операций стрелковые дивизии наступали в 1-м эшелоне, а развивать успех должны были мобильные соединения и общевойсковые армии 2-го эшелона. Так, И.С. Конев отмечает, что в феврале 1945 г. «все четыре общевойсковые армии нашей главной ударной группировки имели оперативное построение в один эшелон».[xli] Вспомогательный удар на фронте в 12 км у 1-го Белорусского фронта наносили 69-я и 33-я армии. В 69-й армии в начале 1945 года было 10 стрелковых дивизий, включая 1 гвардейскую, и 1 УР. Поскольку в Уре большая доля артиллерии и пулеметов, поддерживающих наступление, с точки зрения боевых порядков мы приравняем его к половине дивизии. В 33-й армии было 8 стрелковых дивизий.[xlii] В среднем на 1 стрелковую дивизию приходилась полоса примерно в 644 м, а с учетом промежутков между дивизиями, - около 600 м. Во 2-м и 3-м Белорусских фронтах К.К. Рокоссовского и И.Д. Черняховского, проводивших Восточно-Померанскую операцию, ситуация была не лучше. Во фронте Рокоссовского ударная группировка из 2-й ударной, 48-й и 3-й армии наступала на фронте в 18 км. Во 2-й ударной армии насчитывалось 9 стрелковых дивизий, в 48-й армии – 9 стрелковых дивизий и в 3-й армии – 9 стрелковых дивизий, включая 1 гвардейскую. На 1 стрелковую дивизию в среднем приходилась полоса в 663 м, а с учетом междивизионных промежутков – около 600 м. Вспомогательная группировка на фронте в 9 км состояла из 2 армий – 65-й и 70-й. В 65-й армии насчитывалось 9 стрелковых дивизий, включая 2 гвардейские, а в 70-й армии – 9 стрелковых дивизий, включая 2 гвардейские, и 1 отдельный снайперский батальон. На 1 стрелковую дивизию в среднем приходится полоса в 493 м, а с учетом междивизионных промежутков – около 400-450 м. Во фронте Черняховского главный удар должны были наносить 39-я, 5-я и 11-я гвардейская армии на фронте в 18-19 км. В 39-й армии было 9 стрелковых дивизий, включая 1 гвардейскую, и 1 УР, в 5-й армии – 9 стрелковых дивизий и в 11-й гвардейской армии – 9 гвардейских стрелковых дивизий. На 1 стрелковую дивизию приходится полоса наступления в 660 м, а с учетом промежутков между дивизиями – около 600 м. Ту же картину мы видим и во время Берлинской операции. Кюстринский плацдарм к моменту начала Берлинской операции составлял по фронту около 44 км. С него наступали 4 общевойсковые армии 1-го Белорусского фронта – 3-я и 5-я ударные армии, 8-я гвардейская и 47-я армии. Во втором эшелоне находились 3-я армия и 1-я и 2-я гвардейские танковые армии. 1 апреля в составе 3-й ударной армии числились 9 стрелковых дивизий, включая 2 гвардейских, в 5-й ударной армии – 9 стрелковых дивизий, включая 3 гвардейских, в 8-й гвардейской – 9 гвардейских стрелковых дивизий и в 47-й армии – 9 стрелковых дивизий.[xliii] Полоса наступления 1 обычной стрелковой дивизии в среднем составляла около 1160 м, а с учетом междивизионных промежутков – около 1070 м. Фактически плотность войск была еще выше, так как уже в 1-й день наступления в бой были введены обе танковые армии. Проведенное нами исследование позволяет предположить, что занижение официальных данных о советских военных потерях в книге «Гриф секретности снят» применительно к подавляющему большинству наступательных и оборонительных операций носит систематический характер и продолжается с 1941 по 1945 год. Кривошеев и его сотрудники опирались на декадные донесения о потерях армий и фронтов, которые, очевидно, многократно занижали безвозвратные потери. Однако нет никаких гарантий, что дивизионные донесения о безвозвратных потерях были более точны. Поэтому для подсчета безвозвратных потерь Советских вооруженных сил в Великой Отечественной войне следует опираться на различные методы, сопоставляя данные о безвозвратных потерях с балансом численности войск, с учетом поступивших пополнений, а также с существующими базами персональных данных погибших и пропавших без вести военнослужащих. [i] Гриф секретности снят. Потери Вооруженных Сил СССР в войнах, боевых действиях и военных конфликтах: Статистическое исследование / Под ред. Г.Ф. Кривошеева. М.: Воениздат, 1993. [ii] Россия и СССР в войнах XX века / Под ред. Г.Ф. Кривошеева. М.: Вече, 2010. Последний вариант подсчетов потерь в Великой Отечественной войне см.: Великая Отечественная без грифа секретности. Книга потерь / Кривошеев Г., Андронников В., Буриков П., Гуркин В. М.: Вече, 2021. [iii] См.: Лопуховский Л.Н., Кавалерчик Б.К. Когда мы узнаем реальную цену разгрома гитлеровской Германии? // «Умылись кровью»? Ложь и правда о потерях в Великой Отечественной войне. М.: Яуза : Эксмо, 2012. С. 114-120. [iv] Пыхалов И.В. О наших потерях // «Умылись кровью»? Ложь и правда о потерях в Великой Отечественной войне. С. 6-7. [v] Впервые я обратил внимание на абсурдные цифры потерь в книге «Гриф секретности снят» применительно к Курской битве в сентябре 1993 года на конференции в Ингольштадте, Бавария, посвященной Курской битве и организованной Институтом военной истории бундесвера (Militärgeschichtliches Forschungsamt, MGFA). См.: Sokolov B.V. The Battle for Kursk, Orel and Khar`kov: Strategic Intentions and Results // Gezeitenwechsel im Zweiten Weltkrieg? Verlag E.S. Mittler&Sohn, Hamburg – Berlin – Bonn, 1996. S. 69-88. Также я отразил эту критику всвоих рецензиях накнигу «Гриф секретности снят»: Sokolov B. Nuove cifre, vecchi dubbi // Prometeo, 1993, Settembre, Vol 10, # 43. P. 38-45; Соколов Б. Гриф секретности снят – тайны остаются // Независимая газета, 1993, 2 февраля, № 19 (443). С. 8. Последний вариант критики официальных цифр потерь СССР в Великой Отечественной войне см.: Соколов Б.В. Людские потери России и СССР в войнах XX-XXI вв. М.: Новый хронограф, 2022. [vi] Россия и СССР в войнах XX века. С. 354, табл. 148. [vii] Axworthy Mark, Scafes Cornel, Craciunoiu Cristian. Third Axis Fourth Ally. Romanian Armed. Forces in the European War 1941–1945. London: Arms and Armour Press, 1995, p. 58. Цифра в 16 тыс. пленных, захваченных румынами в боях за Одессу, подтверждается тем фактом, что когда в 1943 году Румыния официально аннексировала Транснистрию (Одесскую область и левобережье Днестра), то из плена были освобождены 13 682. уроженца Транснистрии (Шнеер А. Плен. Т. 1. Иерусалим, 2003. С.С. 222-223). Нет сомнения, что большинство из них были захвачены во время боев за Одессу. Кроме того, из румынского плена бежали 3331 советских военнослужащих, главным образом, уроженцев Транснистрии (Axworthy M., Scafes C., Craciunoiu C. Third Axis Fourth Ally. Romanian Armed Forces in the European War, 1941-1945. London: Arms and Armour Press, 1995. P. 217). [viii] Юновидов А.С. Оборона Одессы. 1941. Первая битва за Черное море. М.: Вече, 2011. С. 406. [ix] Axworthy Mark, Scafes Cornel, Craciunoiu Cristian. Third Axis Fourth Ally. P. 58. [x] Хроника Великой Отечественной войны Советского Союза на Черноморском театре. Вып. 1. М.: 1945. С. 83 (Цит. по: Хазанов Д.Б. 1941. Война в воздухе. Горькие уроки. М.: Яуза, Эксмо, 2006. С. 371-372). [xi] Симонов К.М. 100 суток войны. Смоленск: Русич, 1999. С. 496. [xii] Axworthy Mark, Scafes Cornel, Craciunoiu Cristian. Third Axis Fourth Ally. P. 58. [xiii] Россия и СССР в войнах XX века. С. 356, табл. 148. [xiv] Медведев, Максим В. Потери войск Южного фронта в январе – феврале 1943 г. //Военный сборник, Братислава, 2017, № 5(2). С.С. 64, 66. [xv] Россия и СССР в войнах XX века. С. 293. [xvi] Тамже. С. 356, табл. 148. [xvii] Human Losses in World War II. AOK/Ic POW Summary Reports (BA/MA RH 2/2087, 2/2621, 2/2622K, 2/2633K, 2/2635K, 2/2636-2642, 2/2707, 2/2773, IfZ ED 48) (http://www.ww2stats.com/pow_ger_okh_aok.html) [xviii] Боевой состав Советской армии. Ч. III. (Январь – декабрь 1943 г.). М.: Воениздат, 1972. С. 162-163, 191-192. [xix] Там же. С. 285, 286. [xx] См., например: Иванов С. Оборонительная операция Воронежского фронта // Военно-исторический журнал. 1973. № 8. С. 22. [xxi] Россия и СССР в войнах XX века. С. 347. [xxii] Вклад Польши и поляков в победу союзников во II мировой войне. 1939-1945. Варшава: МИД Польши, 2005. С. 34. [xxiii] Райан К. Последняя битва. Пер. с англ. М.: Центрполиграф, 2003. С. 427. [xxiv] Ryan C. The Last Battle. N. Y.: Simon & Schuster, 1966. P. 321. В обоих случая в англоязычном оригинале стоит именно «убитые» (killed). [xxv] Краминов Д.Ф. Фальсификаторы. Кому хочет угодить господин Райен //Правда, 1966, 10 июля, № 191. С. 2. [xxvi] Россия и СССР в войнах XX века. С. 271. [xxvii] Там же. С. 268. [xxviii] Stahel D. Operation Typhoon. Hitler's March on Moscow. Cambridge Univ. Press, 2013. P. 161-162. [xxix] https://web.archive.org/web/20130423093341/http://ww2stats.com/pow_ger_okh_gen.html [xxx] Россия и СССР в войнах XX века. С. 276. [xxxi] Исаев А. Вязьминский котел //Актуальная история, https://actualhistory.ru/wiazma_kessel [xxxii] Подсчет по: Боевой состав Красной Армии. Ч. 1. (июнь – декабрь 1941 года) /Под ред. А.Н. Грылева. М.: Воениздат, 1963. С. 49-59, 73-79. [xxxiii] Россия и СССР в войнах XX века. С. 276. [xxxiv] Подсчет по: ЦАМО, Фонд: 386, Опись: 8583, Дело: 368 (https://pamyat-naroda.ru/documents/view/?id=440105071&static_hash=a73484db7a2fee7ba047db914f499a1av1); ЦАМО, Фонд: 241, Опись: 2593, Дело: 352 (https://pamyat-naroda.ru/documents/view/?id=113985184&static_hash=a73484db7a2fee7ba047db914f499a1av1); ЦАМО, Фонд: 386, Опись: 8583, Дело: 367 (https://pamyat-naroda.ru/documents/view/?id=440105069&static_hash=a73484db7a2fee7ba047db914f499a1av1) [xxxv] Русский архив: Великая Отечественная война: Т. 13 (2—2). Приказы народного комиссара обороны СССР. 22 июня 1941 г. — 1942 г. М.: ТЕРРА, 1997. Документ № 264. С. 323-326. [xxxvi] Хлебников Н.М. Под грохот сотен батарей. М.: Воениздат, 1974. С. 273. [xxxvii] Баграмян И.Х. Так шли мы к победе. М.: Воениздат, 1977. С. 305. [xxxviii] Боевой состав Советской Армии ч.4. (январь-декабрь 1944 г.) / Под ред. П.А. Жилина. М.: Воениздат, 1988. С. 189. [xxxix] https://walter-weiss.livejournal.com/2633.html [xl] Боевой состав Советской армии. Ч. 5 (январь – сентябрь 1945 г.). М.: Воениздат, 1990 /Под ред. М.А. Гареева. С. 19. [xli] Конев И.С. Сорок пятый. М.: Вече, 2015. С. 69. [xlii] Боевой состав Советской армии. Ч. 5 (январь – сентябрь 1945 г.). С. 15-16. [xliii] Боевой состав Советской армии. Ч. 5 (январь – сентябрь 1945 г.). С. 119-120.

Кирчанов М.В. Македония в болгарской и греческой исторической политике: «война памятей» и «мемориальный компромисс» Целью данного исследования является сравнительный анализ македонских нарративов в контекстах болгарской и греческой политики памяти. Автор анализирует тактики и стратегии либеральных болгарских и греческих интеллектуалов в изобретении образов Македонии. Новизна исследования заключается в сравнительном анализе болгарской и греческой стратегий интеграции македонских нарративов в мемориальный канон. В статье анализируются этноцентричные и гражданские интерпретации македонских образов, факторы болгарского и греческого национализмов, узость этнических версий исторической памяти. В статье также проанализирован македоно-греческий мемориальный компромисс, основанный на разделении прошлого и попытках достигнуть национальное примирение. Предполагается, что болгарский мемориальный канон, основанный на этническом национализме, является стабильным, а тенденции его ревизии крайне слабы в современном обществе. Ключевые слова: Македония, Болгария, Греция, македонские нарративы, войны памяти, мемориальный компромисс Сведения об авторе: Кирчанов Максим Валерьевич, доктор исторических наук, доцент кафедры регионоведения и экономики зарубежных стран факультета международных отношений, доцент кафедры истории зарубежных стран и востоковедения Исторического факультета Воронежского государственного университета (Воронеж). Контактная информация: maksymkyrchanoff@gmail.com MaksymV. Kyrchanoff MACEDONIA IN BULGARIAN AND GREEK HISTORICAL POLITICS: "WAR OF MEMORIES" AND "MEMORIAL COMPROMISE" The purpose of this study is a comparative analysis of Macedonian narratives in contexts of the Bulgarian and Greek politics of memory. The author analyzes the tactics and strategies of liberal Bulgarian and Greek intellectuals in the invention of images in Macedonia. The novelty of the study lies in the comparative analysis of the Bulgarian and Greek strategies for integrating Macedonian narratives intothe memorial canons. The article analyzes ethnocentric and civil interpretations of Macedonian images, the factors of Bulgarian and Greek nationalisms, the narrowness of ethnic versions of historical memory. The article also analyzes the Macedonian-Greek memorial compromise based on the mutual separation of the past and attempts to achieve national reconciliation. It is assumed that the Bulgarian memorial canon, based on ethnic nationalism, is stable, and the tendencies of its revision are extremely weak in modern society. Keywords: Macedonia, Bulgaria, Greece, Macedonian narratives, wars of memories, liberalism, memorial compromise About the author: Kyrchanoff Maksym V., doctor of historical sciences, associate professor, Department of the regional studies and economics of foreign countries, Faculty of international relations, Department of foreingn countries history amd Oriental studies, Historical faculty, Voronezh State University (Voronezh). Contact information: maksymkyrchanoff@gmail.com Современная историческая наука постепенно утрачивает монополию на производство и воспроизводство знания о прошлом, уступая ее политически ангажированным интерпретаторам. Подобные манипуляции с историей в академической историографии известны как «историческая политика» или «политика памяти». Поэтому в центре авторского внимания в представленной статье будут проблемы исторической политики в отношении образов Македонии в современной Болгарии и Греции. Целью статьи является анализ основных особенностей политики памяти в рамках конструирования македонских нарративов в болгарском и греческом варианте. Задачи статьи ограничены изучением восприятия македонских нарративов в актуальных практиках и стратегиях, используемых болгарскими и греческими интеллектуалами, для формирования компромиссных версий прошлого, формирующих мемориальный канон, основанный одновременно как на ценностях болгарского и греческогонационализмов, так и на принципах антикоммунистического воображения. Проблемы развития и актуального состояния исторической политики как политики памяти в Болгарии и Греции в современной российской историографии изучены в меньшей степени чем аналогичные проблемы, связанные практиками и стратегиями «проработки прошлого» в некоторых других обществах. Часть работ по данной проблематике написана в рамках ее редукции до национальных форм, что, например, характерно для предшествующих работ автора (Кирчанов 2019). Поэтому в центре внимания историков, которые занимаются «политикой памяти», как правило, оказываются проблемы ревизии и реинтерпретации истории коммунизма как формы авторитаризма, перспективы его вытеснения и деконструкции из национальной памяти, в то время как другие аспекты, не менее важные для осознания процессов развития идентичности болгарского и греческого общества, имеющего свой уникальный опыт «войн памяти», остаются изученными в гораздо меньшей степени. «Македонская» политика памяти в Болгарии и Греции: общие особенности. Особое место в современной политике памяти среди балканских государств занимают Болгария и Греция. Специфика болгарской и греческой исторической политики состоит в следующем: в тематическом плане историческая политика развивается как попытки ревизии и пересмотра наследия; важным фактором политики «проработки прошлого» в Болгарии и Греции является национализм; в отличие от других стран Центральной и Восточной Европы, где сфера исторической политики ограничивается ревизией истории левого (и частично правого) авторитаризма – в Болгарии и Греции идеологически мотивированным манипуляциям подвергается вся концепция национальной истории в целом. Основными участниками политика памяти являются средства массовой информации, хотя актуальный болгарский и греческий опыт демонстрирует вовлеченность интеллектуалов в проработку прошлого. Важной особенностью исторической политики в Болгарии и Греции является ее конфронтационный характер. Основным внешним оппонентом болгарской и греческой «проработки прошлого» является политика памяти, проводимая в Северной Македонии. В болгарской и греческой интеллектуальной истории сложились свои традиции изобретения Македонии как части собственной истории. Современная греческая и болгарская историческая политика формируется общественными и культурными дискуссиями как относительно коммунистического прошлого, так и истории Македонии, что автоматически превращает антикоммунизм и национализм в определяющие факторы «политики памяти» в Болгарии и Греции в рамках формирования македонского пласта в современных идеологически мотивированных манипуляциях с историей. Македонские нарративы в болгарской и греческой политиках памяти. Македония занимает особое место в интеллектуальной истории Греции и Болгарии. Несколько поколений интеллектуалов сформировали уникальный комплекс нарративов, изученных в историографии (Кирчанов 2021) и позволивших интегрировать «македонское» не только в национальную идентичность, но и в историческую память. Суммируя «македонские» нарративы в болгарской и греческой национальной памяти и исторической политике, следует выделить их основные характеристики, а именно: 1) исторически независимой и самостоятельной Македонии с отдельной македонской славянской нацией никогда не существовало; 2) Македония исторически не была славянской страной и современные македонцы не имеют никакого отношения к античным македонцам; 3) Македония и македонцы – это историческая болгарская территория и этническая группа в рамках большой болгарской нации, а македонский язык – диалект болгарского языка; 4) македонцы как нация и Македония как государство представляют собой искусственно созданные конструкты, создание которых было инициировано югославскими коммунистами; 5) Македония и македонцы, поэтому, представляют собой элементы политики соседних государств, направленные на ослабление Болгарии и Греции с целью отторжения территорий, которые могут восприниматься как исконно греческие или болгарские. Все эти нарративы стали «общими местами» или гранд-нарративами греческого и болгарского исторического воображения. В целом, современный канон восприятия Македонии в современном греческом и болгарском мемориальном каноне основан фактически на двух формально взаимоисключающих принципах. С одной стороны, восприятие Македонии в актуальной политике памяти Болгарии и Греции основано на примордиализме, что позволяет интеллектуалам приписывать Македонии изначально греческие или болгарские этнические характеристики. С другой стороны, понимание Македонии как конструкта сближает современное восприятие «македонского» в болгарской и греческой политике памяти с социально-конструктивистскими интерпретациями нации и идентичности. Анализируя македонские нарративы в современной коммеморативной культуре Греции и Болгарии, во внимание следует принимать и то, что болгарское и греческое общества едины в своем отрицании существования македонской идентичности и, как результат, отдельной истории, нации и культуры, так как таковая редуцируется до регионального варианта греческой или болгарской идентичности. Подобные нарративы в восприятии Македонии доминируют не только в болгарском или греческом национализмах, но и в историографии, что автоматически превращает интеллектуальные сообщества в активных участников исторической политики. Македония как «место памяти» в болгарской памяти: либеральная версия. Болгарская политика памяти в ее либеральной версии относительно Македонии признает то, что македонские образы вошли в число центральных не только в идентичности Болгарии, но и стали частью национальных проектов и исторических памятей целого ряда балканских стран – Греции, Северной Македонии, Сербии. А. Тодоров, комментируя образы Македонии в болгарской исторической памяти, констатирует, что они возникли под «давлением призрака истории» (Тодоров 2017: 47) на общество Болгарии, страдающего, по мнению С. Попова, от конфликта поколений в гуманитарных науках (Попов 2017: 68), которые руководствуются диаметрально противоположными методологическими предпочтениями. Македония имеет символически важное значение для современной болгарской идентичности. Именно поэтому, «глядя на свои националистические версии истории, Болгария не только не осознает реальность Македонии, но и отказывается открывать глаза, даже когда Европейский Союз указывает ей на это» (Добрев 2017: 60). Более того, по мнению М. Махон, трудности локализации «македонского» в болгарской исторической памяти состоит в том, что восприятие Македонии редуцировано историей «борьбы за единство болгарских земель» (Махон 2017: 250). В такой ситуации болгарский канон памяти оказывается преимущественно болгарским и этноцентричным, в значительной степени исключенным из европейских практик культуры памяти через осознание взаимных коллективных травм и признание важности примирения. Вероятно именно поэтому Бойко Василев полагает, что восприятие всего «македонского» в болгарском интеллектуальном дискурсе актуализирует «разницу между либеральной утопией и национальной утопией, а что еще хуже – между профессиональными патриотами и профессиональными антипатриотами» (Василев 2017: 56), так как в современной Болгарии взаимосвязанные категории «история» и «историческая память» имеют гораздо больше общего «с пропагандой и идеологией, нежели с наукой» (Добрев 2017: 61), что свидетельствует об одновременном сосуществовании различных модусов к развитию исторических памятей, которые в перспективе могут фрагментировать мемориальный канон или вовсе привести к его ревизии и деконструкции. Либеральная версия болгарской исторической памяти не только склонна определять Македонию как «атавистическую вибрацию в болгарском фольклорном сознании» (Попов 2017: 72), но воспринимает ее соответствующим образом – как конструкт, но в отличие от сторонников ее националистического прочтения, которое доминировало в болгарской историографии на протяжении нескольких десятилетий, описывает «македонское» с использованием содержательно другой терминологии, включая «национализм», «нация-государство», «гомогенизация», «включение» и «ассимиляция». Михаил Груев, комментируя такие попытки конструирования «македонского» в рамках болгарской политики памяти, определяет их как «междисциплинарные», что, правда, позволяет ему редуцировать македонскую идентичность до «коллективной памяти локальной общности», «травматической памяти» или до «ситуативной идентичности» (Груев 2012). Применение именно таких лингвистических клише в либеральной версии исторической политики содействует общей интеграции «македонского» в болгарские контексты в качестве конструкта, что предусматривает исторический, т.е. обретенный, а не изначально болгарский характер македонской идентичности. В сравнении с националистической версией исторической политики и политики памяти, либеральные мемориальные практики интегрированы в более широкие контексты междисциплинарной историографии национализма, а также памяти, культуры памяти и идентичности как его производных. Михаил Груев как один из участников болгарской «македонской» политики памяти актуализирует ее родовые особенности, синтезируя принципы академического исследования национализма со склонностью к воспроизводству основных положений болгарского националистического дискурса. Такая ситуация не является вполне нормальной для западных обществ, которые смогли преодолеть крайности этнического национализма, сделав выбор в пользу гражданской и политической нации. Развитие памяти о Македонии в Болгарии в националистической системе координат было связано с особенностями процессов демократизации в этой стране. По мнению М. Махон, после 1989 г. имел место не только «полный пересмотр коммунистического прошлого», но и усиление зависимости памяти от национализма, так как новый исторический нарратив оказался во многом основанным на «деконструкции вненациональной классовой идентичности», что позволило интеллектуалам реинтегрировать «македонское» в канон памяти. Македония в греческой политике памяти: либеральная версия. Тон в формировании нового мемориального нарратива задавали те авторы, которые верили в том, что Македония не только «принадлежит Болгарии», но и была создана в результате «советского господства на Балканах» (Махон 2017: 265) в то время как в случае с Грецией доминирующей стала тенденция приобщения к результатам того, что они почти дословно перевели с немецкого как «έριδας των ιστορικών» (Φλάϊσερ 2002). Несмотря на то, что греческие интеллектуалы не были участниками «спора историков» и подобные явления в историографии Греции отсутствовали, тем не менее, методологическое влияние его последствий было значительно. В целом, такая логика развития исторической памяти свидетельствует о том, что ведущим фактором в ее функционировали оказался националистический дискурс, четко воспроизводящий в отношении Македонии идею ее принадлежности к болгарской государственной традиции и этничности, а разного рода постмодернистские и конструктивистские интерпретации памяти, которые воспринимали бы ее болгарские и македонские версии как примерно одноуровневые конструкты, оказались маргинальны. В отличие от болгарской мемориальной политики, направленной на конструирование македонских образов в контекстах истории Болгарии, греческие интеллектуалы, сотрудничающие с либеральными средствами массовой информации, подменяют идеологические клише гранд-нарративами постмодернистской и конструктивистской историографии, хотя несколькими десятилетиями ранее в греческой идентичности был институционализирован миф «Ο Μακεδονικός αγώνας» (Μοδησ 1950), глубоко интегрированный в национализм (Κωνσταντινοσ 1970). Восприятие Македонии в исключительно эллинской системе координат (Μοδησ 2007) доминировало в более ранней греческой историографии (Κωνσταντινοσ 1952), содействуя интеграции «македонского» в эллинский контекст (Ιωαννησ 2006). К моменту перехода от открытого идеологического контроля над историографией к исторической политике памяти, как форме контроля над академическим сообществом, задачи по эллинизации Македонии в гранд-нарративах исторического воображения уже были выполнены. В такой ситуации актуальный мемориальный канон в его либеральной версии выдержан в категориях «модернизации» и «националистического воображения», выдержанного в стилистике Ойгена Вебера (Гунарис 2017а), хотя греческие авторы могли бы пойти по пути болгарских коллег и сформировать «македонское» как частный случай «эллинского». Консолидация греческого общества, где процесс демократического транзита начался раннее чем в Болгарии, привела к формированию исторической памяти в большей степени основанной на гражданской идентичности, что позволили Греции и Северной Македонии выйти из состояния «войн памяти», длившихся до 2018 г., т.е. до достижения Преспанского соглашения, по которому Греция признавала Македонию под названием «Северная Македония», одновременно соглашаясь с тем, что идентичность и этничность современных македонцев являются славянскими и не имеют отношения к античным македонцам, интегрированным в греческие версии исторической памяти. Особенности преодоления этноцентризма в политике памяти: греческий опыт для Болгарии. Доминирование националистического восприятия Македонии в современной болгарской памяти свидетельствует о кризисе мемориальных практик, который проявляется в «раздробленности научного сообщества, дезинтеграции критической публичности и появлении атомизирующих сетей» (Деянова 2017:120), объединяющих интеллектуалов, имеющих не только разные представления о прошлом, то есть различные исторические памяти. Проблема в том, что такие памяти не только сосуществуют параллельно, но и их носители не имеют потребности коммуницировать друг с другом. Если одни интеллектуалы придерживаются традиционного мемориального канона, воспринимая Македонию и македонскую идентичность как результат подрыва идей болгарского единства со стороны сначала сербских националистов, а потом и югославских коммунистов, то другие, признавая влияние и первых, и вторых, полагают, что Македония стала результатом институционализации социальных и политических трансформаций (Маринов 2017б: 190 – 191). В этом контексте болгарская либеральная версия исторической памяти в определенной степени близка к греческому мемориальному канону (Гунарис 2017б: 300), в рамках которого вопросы этничности и принадлежности македонцев являются вторичными в контексте конструирования образа Македонии как институционализированной культурной травмы в рамках исторической и культурной памяти. На протяжении 1990 – 2010-х гг. манипуляции исторической памятью на Балканах вели к «инфляции» памяти, что формально проявилось в «строительстве памятников, установлении исторических годовщин, создании музеев-исследовательских институтов, записи свидетельств травматического опыта» (Μηταφιδη 2019), что содействовало замыканию национальных памятей на собственных мифах и травмах, замедляя возможное достижение мемориального компромисса. Греция и Северная Македония смогли достичь определенного прогресса в преодолении подобных травм, что привело к мемориальному компромиссу, сложившемуся после 2018 г., когда стороны отказались от взаимных претензий к другу из-за националистически мотивированных текстов гимнов. Гимны как Северной Македонии, так и Греческой Македонии основаны на воспроизводстве образов Другого и нарративов гражданской идентичности, укорененной в ценностях свободы: Денес над Македонија се раѓа ново сонце на слободата! Македонците се борат за своите правдини! Македонците се борат за своите правдини! [...] Горите Македонски шумно пеат нови песни, нови весници! Македонија слободна, слободна живее! Македонија слободна, слободна живее! Сегодня над Македонией рождается Новое солнце свободы, Македонцы борются За свои права! Македонцы борются За свои права! [...] Македонские леса громко поют новые песни, новые вести! Македония свободная, Свободная живёт! Македония свободная, Свободная живёт! Μακεδονία ξακουστή, του Αλεξάνδρου η χώρα, που έδιωξες τους βάρβαρους κι ελεύθερη είσαι τώρα! Είσαι και θα ΄σαι ελληνική, Ελλήνων το καμάρι, κι εμείς θα σ'αντικρύζουμε, περήφανα και πάλι! Οι Μακεδόνες δε μπορούν να ζούνε σκλαβωμένοι, όλα και αν τα χάσουνε η λευτεριά τους μένει! Известная Македония Земля Александра, Ты прогнала варваров, И теперь ты свободна! Ты есть и будешь греческой, Великая слава греков, И мы будем смотреть на тебя с гордостью снова! Македонцы не могут жить порабощенными, даже если они потеряют все, они все же будут свободны! Достижение македоно-греческого мемориального компромисса оказалось следствием не только проработки прошлого со стороны интеллектуалов двух стран, но и взаимных уступок, связанных как с признанием отдельной македонской славянской идентичности с греческой стороны, так и маргинализации в Северной Македонии радикальных трендов, основанных на попытках интеграции античного наследия в канон исторической памяти современных македонцев, фактически не имевших к ним никакого отношения. Подобные трансформации исторической памяти не только привели к нормализации двусторонних отношений, но и к большей академизации восприятия мемориальных практик, так как те стали в меньшей степени зависеть от крайностей националистического воображения, интегрируясь в актуальные историографические дискурсы, основанные на междисциплинарности. В этой ситуации примечательно то, что первая (националистическая) и вторая (либеральная) точки зрения в Болгарии продвигаются средствами массовой информации, которые придерживаются различных идеологических предпочтений. Если традиционную точку зрения на Македонию тиражируют средства массовой информации, воспринимающие национализм примордиально, то вторая в большей степени характерна для либеральных участников политики памяти. Важным элементом болгарской политики памяти в отношении Македонии являются своеобразные социологические интервенции, периодически проводимые и организуемые болгарскими интеллектуалами, целью которых является анализ различных состояний и форм развития македонской идентичности и памяти в рамках их деконструкции. Либеральный канон исторической памяти как форма мемориального компромисса. Аналогичные практики и стратегии «проработки прошлого» применяют и современные греческие интеллектуалы, но делают это несколько иначе. Если перед болгарскими авторами стоит задача при помощи социологических методов визуализировать болгароцентричный канон восприятия памяти о Македонии, то греческие авторы (Котзагеорги-Зимари, Хаджианастасиу 2017) ставят перед собой в большей степени конструктивистские задачи по демонтажу версий памяти различных поколений. Таким образом, деконструируя коллективные представления о прошлом, греческие интеллектуалы переносят тяжесть функционирования памяти с нации на более локальные и семейные группы. Сочетание академического с националистическим в болгарской политике памяти в отношении Македонии позволяет лишать ее исторической легитимности, видимой и выраженной генеалогии с предшествующими этническими сообществами и государственными структурами, редуцируя до «новой балканской нации» (Митев 2017: 12). В то время как болгарский канон памяти является именно болгарским, что проявляется в последовательной редукции «македонского» до частного случая «болгарского», то современные греческие комемморативные стратегии в отношении Македонии (Колиопулос 2017) в большей степени соотносятся с нормами и требования общеевропейского канона памяти, основанного на признании этнического разнообразия, чему предшествовала ревизия этноцентричной модели памяти в отношении истории этнических чисток (Γούναρης 2000) и принудительных перемещений населения (Κωστόπουλος 2006). Если Тодор Абазов полагает, что на современном этапе македонская нация является реальностью (Абазов 2017: 74), то о феномене македонского национализма М. Груев предпочитает писать как о «т.н. македонизме», обозначающим «демонстрируемое и/или воспринимаемое отличие идентичности православного славяноязычного населения Македонии от болгарского этноса», что свидетельствует о склонности интегрировать «македонское» в более широкие контексты болгарской исторической памяти. По мнению М. Груева, исторические понятия «Македония» и «македонское» использовались как синонимы концептов «Болгария» и «болгарское» (Груев 2012). Подобная редукция Македонии до частного регионального случая Болгарии позволяет некоторым болгарским интеллектуалам продвигать крайне негативный образ Македонии как общества, основанного на сегрегации, и искусственно созданного государства (Митев, Желязкова, Стойковски 2017: 18). Такое восприятие Македонии в болгарской политике памяти доминирует, хотя периодически подвергается крайне умеренной ревизии. Чавдар Маринов полагает, что традиция воспринимать македонцев как «зомби, придерживающихся нелепых измышлений, и параноиков, верящих в призраков» (Маринов 2017а: 27), является не очень корректной. Антоний Тодоров со своей стороны указывает на сложность присутствия Македонии в болгарском политическом дискурсе, так как в современной Болгарии «о Македонии говорить непросто, потому что это – всегда ожидание, что главным будет пафос – пафос исторической ностальгии, ностальгии по утраченному и безвозвратному прошлому, которое, однако, продолжает рассматриваться некоторыми крайними националистами как достижимое здесь и сейчас» (Тодоров 2007: 48). Подобная рецепция Македонии как неотъемлемого элемента не просто мемориального канона, но и всей культуры памяти в современной Болгарии в большей степени актуализирует травмы, которые общество не в состоянии преодолеть, так как оказалось не в состоянии принять сам факт невозможности реализовать проект Великой Болгарии, что стимулирует интеллектуалов поддерживать идентичность на основе исторических образов, видя именно в прошлом «золотой век», что содействует его воображению и изобретению в националистической системе координат. Таким образом, трансформация македонского пласта в актуальной болгарской и греческой политике памяти актуализирует особенности восприятия истории в современном обществе, в котором этнический национализм относится к числу наиболее влиятельных идеологий. Кроме этого изменения македонских образов в греческом и болгарском историческом воображении визуализируют трансформации и социальные мутации современных мемориальных практик в контекстах конструирования категорий «политическое», «этническое» и «национальное». Историческая политика в современной Греции и Болгарии в отношении Македонии имеет ревизионистский характер, одновременно актуализируя континуитет с более ранними традициями болгарского и греческого националистического воображения. Актуализируя македонские образы, греческие и болгарские участники политики памяти не стремятся создать и утвердить новый мемориальный канон. Болгарские и греческие участники «войн памяти» последовательно интегрируют в современные практики политики памяти нарративы, ранее получившие развитие в греческом и болгарском этническом национализме, в рамках которого «македонское» редуцировано до частного случая «болгарского» или «греческого». «Македонская» политика памяти в современной греческой и болгарской интеллектуальной ситуации контролируется формально различными интеллектуальными группами и сообществами, которые фактически вовлечены в практики воспроизводства болгарского и греческого националистического гранд-нарратива, основанного на отрицании существования отдельной македонской нации и идентичности, что автоматически редуцирует всё «македонское» в историческом воображении до регионального проявления «греческого» или «болгарского». Подобное отношение, разумеется, воспринимается крайне негативно со стороны македонских интеллектуалов. На уровне культуры памятей между Болгарией, Грецией и Северной Македонией фактически идут «бои за историю», которые активно ведут средства массовой информации, привлекая к сотрудничеству академических интеллектуалов, фактически содействуя размыванию границ научного дискурса, превращая представления о прошлом в политический товар на символических рынках идентичности в современных обществах Болгарии, Греции и Северной Македонии. Болгарское и греческое общества потребления нуждаются в собственной легитимации, один из вариантов которой обеспечивается ассимиляцией исторического академического дискурса. Ассимиляция научной историографии привела к тому, что средства массовой информации оказались в состоянии предложить македонские образы как частный случай болгарских и греческих нарративов, формирующих мемориальный канон, одновременно основанный на национализме и частично (в болгарском случае) на антикоммунизме. Взаимозависимость националистического и антикоммунистического воображения стала системной особенностью болгарской политики памяти в то время, как греческие участники исторической политики склонны в большей степени актуализировать только националистические или идеологические мифологемы. Историческая политика в отношении македонских образов в современной Болгарии и Греции актуализирует общие тенденции в развитии исторического воображения общества со стабильными традициями развития политического и этнического национализма в направлении его переориентации на удовлетворение запросов общества потребления, историческая память которого характеризуется потребностью в наличии консолидирующих нарративов, одновременно актуализирующих категории Самости и Инаковости, что позволяет греческим и болгарским акторам исторической политики не только конструировать македонские образы в контекстах воображения собственной идентичности, но и использовать их для изобретения образов Другого. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Абазов 2017 – Абазов Т. Към Македония с необременен поглед // Македония близка и непозната. Тематичeн сборник на списание «Либерален преглед». Берлин: Издателство «Екстаз», 2017. С. 74 – 81. Василев 2017 – Василев Б. Как се прави PR критика на една недочетена книга // Македония близка и непозната. Тематичeн сборник на списание «Либерален преглед». Берлин: Издателство «Екстаз», 2017. С. 55 – 57. Груев 2012 – Груев М. Насилие и идентичност: Пиринска Македония в етнонационалните политики на комунистическия режим в България. Част 1 – 2 // Либерален преглед. 2012. Януари 17, 24. URL.: http://librev.com/index.php/discussion-bulgaria-publisher/1463-viloence-identity; http://librev.com/index.php/2013-03-30-08-56-39/discussion/bulgaria/1471--2-v15-1471 Гунарис 2017а – Гунарис В.Ц. От селяни към граждани, от селото към нацията // Македония близка и непозната. Тематичeн сборник на списание «Либерален преглед». Берлин: Издателство «Екстаз», 2017. С. 309 – 329. Гунарис 2017б – Гунарис В.Ц. Проповедници на бога и мъченици на нацията // Македония близка и непозната. Тематичeн сборник на списание «Либерален преглед». Берлин: Издателство «Екстаз», 2017. С. 287 – 301. Деянова 2017 – Деянова Л. Кой казва кой е експерт? // Македония близка и непозната. Тематичeн сборник на списание «Либерален преглед». Берлин: Издателство «Екстаз», 2017. С. 120 – 127. Добрев 2017 – Добрев П. За македонските спорове // Македония близка и непозната. Тематичeн сборник на списание «Либерален преглед». Берлин: Издателство «Екстаз», 2017. С. 59 – 63. Кирчанов 2019 – Кирчанов М.В. Исторический ревизионизм в Болгарии: проблемы истории национального возрождения и политическая ответственность интеллектуалов // Историческая экспертиза. 2019. № 2 (19). С. 57 – 69. Кирчанов 2021 – Кирчанов М.В. "Культура незнания" как форма исторического воображения и политической культуры русского и болгарского национализма // Вестник Удмуртского университета. Социология. Политология. Международные отношения. 2021. Т. 5. № 3. С. 357 – 366. Колиопулос 2017 – Колиопулос Й. Македония във водовъртежа на Втората световна война // Македония близка и непозната. Тематичeн сборник на списание «Либерален преглед». Берлин: Издателство «Екстаз», 2017. С. 343 – 363. Котзагеорги-Зимари, Хаджианастасиу 2017 – Котзагеорги-Зимари К., Хаджианастасиу Т. Спомени за българската окупация на източна Македония: три поколения // Македония близка и непозната. Тематичeн сборник на списание «Либерален преглед». Берлин: Издателство «Екстаз», 2017. С. 459 – 481. Маринов 2017а – Маринов Ч. Как се прави спешна антропология // Македония близка и непозната. Тематичeн сборник на списание «Либерален преглед». Берлин: Издателство «Екстаз», 2017. С. 26 – 41. Маринов 2017б – Маринов Ч. От «интернационализъм» към национализъм // Македония близка и непозната. Тематичeн сборник на списание «Либерален преглед». Берлин: Издателство «Екстаз», 2017. С. 188 – 249. Махон 2017 – Махон М. Македонският въпрос в България // Македония близка и непозната. Тематичeн сборник на списание «Либерален преглед». Берлин: Издателство «Екстаз», 2017. С. 250 – 273. Митев, Желязкова, Стойковски 2017 – Митев П.-Е., Желязкова А., Стойковски Г. Македония на кръстопът. Атропологическа снимка // Македония близка и непозната. Тематичeн сборник на списание «Либерален преглед». Берлин: Издателство «Екстаз», 2017. С. 8 – 21. Попов 2017 – Попов С. Македония, сянка в метафизиката на идентичността // Македония близка и непозната. Тематичeн сборник на списание «Либерален преглед». Берлин: Издателство «Екстаз», 2017. С. 67 – 72. Тодоров 2017 – Тодоров А. Как да говорим за днешна Македония? // Македония близка и непозната. Тематичeн сборник на списание «Либерален преглед». Берлин: Издателство «Екстаз», 2017. С. 47 – 52. Γούναρης 2000 – Γούναρης Β. O Μακεδονικός αγώνας στην ελληνική ιστοριογραφία (1904 – 1984) // Βαλκανικά Σύμμεικτα. 2000. No 11. Σ. 323 – 339. Ιωαννησ 2006 – Ιωαννησ Ξ.Κ. Κοινωνικεσ και πολιτιστικεσ σχεσεισ των μακεδονων και των αλλων ελληνων. Συμβολη στην ερευνα τησ γραμματειακησ και επιγραφικησ παραδοσεωσ για την Αρχαια Μακεδονια. Θεσσαλονίκη: Εταιρεια μακεδονικων σπουδων, 2006. 248 σ. Κωνσταντινοσ 1952 – Κωνσταντινοσ Α.Ι. Ο μακεδονικοσ ελληνισμοσ κατα το τελοσ του μεσαιωνοσ και την παλαιοτεραν τουρκοκρατιαν μεχρι του δεκατου ογδοου αιωνοσ. Θεσσαλονίκη: Εταιρεια μακεδονικων σπουδων. 1952. 14 σ. Κωνσταντινοσ 1970 – Κωνσταντινοσ Β.Α. Η μεγαλη ιδεα ωσ ιδεα και πραγματικοτησ. Πανηγυρικοσ λογοσ εκφωνησθεισ 22 Μαρτίου 1970. Θεσσαλονίκη: Εταιρεια μακεδονικων σπουδων, 1970. 48 σ. Κωστόπουλος 2006 – Κωστόπουλος Τ. Ο εμφύλιος Μακεδονικός Αγώνας (1904 – 1908): εκδοχές του κρατικού μονοπωλίου της συλλογικής μνήμης // Τα Ιστορικά. 2006. No 23 (45). Σ. 393 – 432. Μηταφιδη 2019 – Μηταφιδη Τ. Η ιστορική μνήμη // Αυγή. 28 Οκτωβρίου 2019. URL.: https://www.avgi.gr/entheta/328858_i-istoriki-mnimi Μοδησ 1950 – Μοδησ Γ.Χ. Μακεδονικός αγών και Μακεδόνες αρχηγοί. Θεσσαλονίκη: Μακεδονική Βιβλιοθήκη, 1950. 343 σ. Μοδησ 2007 – Μοδησ Γ. Ο Μακεδονικοσ αγων και η νεωτερη Μακεδονικη ιστορια. Θεσσαλονίκη: Εταιρεια μακεδονικων σπουδων, 2007. 432 σ. Φλάϊσερ 2002 – Φλάϊσερ Χ. H πολιτική αλλοιώνει την ιστορική μνήμη // Η Καθημερινη. 2002. 3 Μαρτίου. URL.: https://www.kathimerini.gr/society/110262/h-politiki-alloionei-tin-istoriki-mnimi/ REFERENCES Abazov 2017 – AbazovT. KŭmMakedoniyasneobremenenpogled. Makedoniya blizka i nepoznata. Tematichen sbornik na spisanie «Liberalen pregled». Berlin: Izdatelstvo «Ekstaz», 2017. p. 74 – 81. Deyanova 2017 – Deyanova L. Koĭ kazva koĭ e ekspert? Makedoniya blizka i nepoznata. Tematichen sbornik na spisanie «Liberalen pregled». Berlin: Izdatelstvo «Ekstaz», 2017. p. 120 – 127. Dobrev 2017 – Dobrev P. Za makedonskite sporove. Makedoniya blizka i nepoznata. Tematichen sbornik na spisanie «Liberalen pregled». Berlin: Izdatelstvo «Ekstaz», 2017. p. 59 – 63. Fláïser 2002 – Fláïser Ch. H politikí alloiónei tin istorikí mními. I Kathimerini. 2002. 3 Martíou. URL.: https://www.kathimerini.gr/society/110262/h-politiki-alloionei-tin-istoriki-mnimi/ Goúnaris 2000 – Goúnaris V. O Makedonikós agónas stin ellinikí istoriografía (1904 – 1984). Valkaniká Sýmmeikta. 2000. No 11. p. 323 – 339. Gruev 2012 – Gruev M. Nasilie i identichnost: Pirinska Makedoniya v etnonatsionalnite politiki na komunisticheskiya rezhim v Bŭlgariya. Chast 1 – 2. Liberalen pregled. 2012. Yanuari 17, 24. URL.: http://librev.com/index.php/discussion-bulgaria-publisher/1463-viloence-identity; http://librev.com/index.php/2013-03-30-08-56-39/discussion/bulgaria/1471--2-v15-1471 Gunaris 2017a – Gunaris V.TS. Ot selyani kŭm grazhdani, ot seloto kŭm natsiyata. Makedoniya blizka i nepoznata. Tematichen sbornik na spisanie «Liberalen pregled». Berlin: Izdatelstvo «Ekstaz», 2017. p. 309 – 329. Gunaris 2017b – Gunaris V.TS. Propovednitsi na boga i mŭchenitsi na natsiyata. Makedoniya blizka i nepoznata. Tematichen sbornik na spisanie «Liberalen pregled». Berlin: Izdatelstvo «Ekstaz», 2017. p. 287 – 301. Ioannis 2006 – Ioannis X.K. Koinonikes kai politistikes scheseis ton makedonon kai ton allon ellinon. Symvoli stin erevna tis grammateiakis kai epigrafikis paradoseos gia tin Archaia Makedonia. Thessaloníki: Etaireia makedonikon spoudon, 2006. 248 p. Kirchanov 2019 – Kirchanov M.V. Istoricheskiy revizionizm v Bolgarii: problemy istorii natsional'nogo vozrozhdeniya i politicheskaya otvetstvennost' intellektualov. Istoricheskaya ekspertiza. 2019. N 2 (19). p. 57 – 69. Kirchanov 2021 – Kirchanov M.V. "Kul'tura neznaniya" kak forma istoricheskogo voobrazheniya i politicheskoy kul'tury russkogo i bolgarskogo natsionalizma. Vestnik Udmurtskogo universiteta. Sotsiologiya. Politologiya. Mezhdunarodnyye otnosheniya. 2021. 5(3) p. 357 – 366. Koliopulos 2017 – Koliopulos Ĭ. Makedoniya vŭv vodovŭrtezha na Vtorata svetovna voĭna. Makedoniya blizka i nepoznata. Tematichen sbornik na spisanie «Liberalen pregled». Berlin: Izdatelstvo «Ekstaz», 2017. p. 343 – 363. Konstantinos 1952 – Konstantinos A.I. O makedonikos ellinismos kata to telos tou mesaionos kai tin palaioteran tourkokratian mechri tou dekatou ogdoou aionos. Thessaloníki: Etaireia makedonikon spoudon. 1952. 14 p. Konstantinos 1970 – Konstantinos V.A. I megali idea os idea kai pragmatikotis. Panigyrikos logos ekfonistheis 22 Martíou 1970. Thessaloníki: Etaireia makedonikon spoudon, 1970. 48 s. Kostópoulos 2006 – Kostópoulos T. O emfýlios Makedonikós Agónas (1904 – 1908): ekdochés tou kratikoú monopolíou tis syllogikís mnímis. Ta Istoriká. 2006. No 23 (45). p. 393 – 432. Kotzageorgi-Zimari, Khadzhianastasiu 2017 – Kotzageorgi-Zimari K., Khadzhianastasiu T. Spomeni za bŭlgarskata okupatsiya na iztochna Makedoniya: tri pokoleniya. Makedoniya blizka i nepoznata. Tematichen sbornik na spisanie «Liberalen pregled». Berlin: Izdatelstvo «Ekstaz», 2017. p. 459 – 481. Makhon 2017 – Makhon M. Makedonskiyat vŭpros v Bŭlgariya. Makedoniya blizka i nepoznata. Tematichen sbornik na spisanie «Liberalen pregled». Berlin: Izdatelstvo «Ekstaz», 2017. p. 250 – 273. Marinov 2017a – Marinov Ch. Kak se pravi speshna antropologiya. Makedoniya blizka i nepoznata. Tematichen sbornik na spisanie «Liberalen pregled». Berlin: Izdatelstvo «Ekstaz», 2017. p. 26 – 41. Marinov 2017b – Marinov Ch. Ot «internatsionalizŭm» kŭm natsionalizŭm. Makedoniya blizka i nepoznata. Tematichen sbornik na spisanie «Liberalen pregled». Berlin: Izdatelstvo «Ekstaz», 2017. p. 188 – 249. Mitafidi 2019 – Mitafidi T. I istorikí mními. Avgí. 28 Oktovríou 2019. URL.: https://www.avgi.gr/entheta/328858_i-istoriki-mnimi Mitev, Zhelyazkova, Stoĭkovski 2017 – Mitev P.-E., Zhelyazkova A., Stoĭkovski G. Makedoniya na krŭstopŭt. Atropologicheska snimka. Makedoniya blizka i nepoznata. Tematichen sbornik na spisanie «Liberalen pregled». Berlin: Izdatelstvo «Ekstaz», 2017. p. 8 – 21. Modis 1950 – Modis G. Makedonikós agón kai Makedónes archigoí. Thessaloníki: Makedonikí Vivliothíki, 1950. 343 p. Modis 2007 – Modis G. O Makedonikos agon kai i neoteri Makedoniki istoria. Thessaloníki: Etaireia makedonikon spoudon, 2007. 432 p. Popov 2017 – Popov S. Makedoniya, syanka v metafizikata na identichnostta. Makedoniya blizka i nepoznata. Tematichen sbornik na spisanie «Liberalen pregled». Berlin: Izdatelstvo «Ekstaz», 2017. S. 67 – 72. Todorov 2017 – Todorov A. Kak da govorim za dneshna Makedoniya? Makedoniya blizka i nepoznata. Tematichen sbornik na spisanie «Liberalen pregled». Berlin: Izdatelstvo «Ekstaz», 2017. p. 47 – 52. Vasilev 2017 – Vasilev B. Kak se pravi PR kritika na edna nedochetena kniga. Makedoniya blizka i nepoznata. Tematichen sbornik na spisanie «Liberalen pregled». Berlin: Izdatelstvo «Ekstaz», 2017. p. 55 – 57.

Стрелец М.В. Фундаментальный труд российских коллег. Рец.: Хавкин Б.Л., Божик К.Б. Российское зеркало германской истории. ХХ век / Б.Л. Хавкин, К.Б. Божик – М.: Новый Хронограф, 2021.– 384 с., ил.: 16 с. В 2021 году в московском издательстве «Новый хронограф» вышла из печати монография профессора Б.Л. Хавкина и К.Б. Божик «РОССИЙСКОЕ ЗЕРКАЛО ГЕРМАНСКОЙ ИСТОРИИ. ХХ век». Авторы провели комплексный анализ отражения в зеркале российской исторической памяти тех проблем и событий российско-германской истории XX века, которые ранее находились на периферии исследовательского интереса, либо не включались в исследовательский процесс, либо явно поверхностно изучались. Проблемное поле книги органически вписывается в формирование культуры исторической памяти на всём пространстве Союзного государства Беларуси и России. Ключевые слова: Германия, Россия, российско-германские отношения, историография, историческая память, имагология. Сведения об авторе: Стрелец Михаил Васильевич, доктор исторических наук, профессор; e-mail mstrelez@mail.ru Mikhail Strelets Fundamental work of Russian colleagues Abstract. In 2021, the Moscow publishing house “New Chronograph” published a monograph paper by Professor B. Khavkin and K. Bozhik “Russian mirror of German history. XX century”. The authors made a comprehensive analysis of the reflection in the mirror of Russian historical memory of those problems and events of the Russian-German history of the 20th century that were previously on the periphery of research interest, or were not included in the research process, or were superficially studied. The problematic field of the book organically fits into the formation of a culture of historical memory throughout the space of the Union State of Belarus and Russia. Key words: Germany, Russia, Russian-German relations, historiography, the historical memory, imagology. В 2021 году в московском издательстве «Новый хронограф» вышла из печати монография доктора исторических наук, профессора Историко-архивного института Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ) Бориса Львовича Хавкина и преподавателя Московского государственного лингвистического университета (МГЛУ) Кристины Богдановны Божик «РОССИЙСКОЕ ЗЕРКАЛО ГЕРМАНСКОЙ ИСТОРИИ. ХХ век»[1]. Монография состоит из введения, одиннадцати глав, заключения, именного указателя. Естественно, именной указатель имеет вспомогательное значение, создавая удобство для читателя. Остальные структурные компоненты имеют научную ценность. В этом убеждает внимательное ознакомление с их содержанием. Во Введении раскрываются актуальность, предмет и объект исследования, его цель и задачи. Авторы объявили о своём намерении провести комплексный анализ отражения в зеркале российской исторической памяти тех проблем и событий общей российско-германской истории XX века, которые ранее находились на периферии исследовательского интереса, либо не включались в исследовательский процесс, либо явно поверхностно изучались. Проблемное поле книги органически вписывается в Год исторической памяти, который проходит сейчас в моей родной Беларуси. Основной автор книги – Борис Хавкин. Он написал 10 глав, Введение, Заключение. Единоличный автор одиннадцатой главы – Кристина Божик. Здесь важно сказать, что если бы не кончина доктора исторических наук, профессора Ильи Семёновича Кремера, случившаяся в 2020 году, у Бориса Львовича был бы другой соавтор. Оба уважаемых московских профессора в 2018 году решили написать книгу об отражении в зеркале исторической памяти общности судеб России и Германии. После смерти И.С. Кремера завершала работу над книгой его ученица Кристина Божик. Книга посвящена светлой памяти Ильи Семёновича. Для ушедшего от нас коллеги разрабатываемая в книге тема имела массу измерений. Значительная часть научного наследия Кремера связана с изучением анатомии германской внешней политики. Активный участник Великой Отечественной войны, он дошёл до Берлина. Представитель народа, которого постиг Холокост. В число жертв Холокоста вошли и евреи родного для него Гомеля. (Кстати, из города Рогачева Гомельской области происходят и предки Бориса Хавкина. В книге упоминается его дед Матвей Павлович Хавкин – советский партийно-государственный деятель, первый секретарь Биробиджанского обкома ВКП(б) ЕАО в 1934-1937 гг.). Многие годы И.С. Кремер был задействован в институтах гражданского общества, сконцентрированных на российско-германский диалог, был активно вовлечён в общественную дипломатию на германском направлении. Обо всём этом мы говорили с этим человеком во время личных встреч. А их было немало. Первая глава книги называется так: «”Особые пути” России и Германии, их отражение в культуре памяти». Нет народа, представители которого не задумывались бы о его уникальной роли и предназначении в истории человечества. Ответов может быть только два: либо наличествует, либо отсутствует «особый путь». Это же касается Германии и России. Их «особые пути» рассматриваются в контексте общности судеб, в жёсткой привязке к принципу историзма, с учётом соотношения теоретического и обыденного сознания. «Особый путь» отождествляется с совокупностью жизнеспособных стратегий, призванных обеспечить конкурентоспособность общества. По существу, перед нами мегастратегия. Стартовая точка дискуссии об «особых путях» – становление государств-наций, появление социального заказа на формулирование национальной идеи. Борис Хавкин убедительно доказывает следующий тезис: «Россия и Германия, идя своими “особыми путями”, шли навстречу друг другу. При всех различиях между этими странами, их история тесно переплеталась, давая миру высочайшие примеры взаимного притяжения и отталкивания – от «сходства национальных судеб» («Schicksalsgemeinschaft») до двух мировых войн ХХ в., в которых немцы и русские сошлись в смертельной борьбе» [1, c.8-9]. Профессор РГГУ подробно разбирает творческую кухню процесса разработки концептуальных подходов в германском «царстве воздушном мечтательных грез». Алгоритм для этого процесса был задан такой: определить красную линию, за которую не должны заходить идеи особого германского исторического пути. Этот путь должен диалектически коррелироваться с общим германским. Подобная корреляция разнится, когда речь идёт о десятках германских государств, о единственном унитарном германском государстве, о единственном федеративном германском государстве. С российским коллегой можно полностью согласиться в том, что «в наукообразной форме немецкие “мечтательные грезы” выражали направление германской историографии XIX–XX вв. под названием “Deutscher Sonderweg” – “Немецкий особый путь”. Оно состояло не только в поиске особенностей исторического развития Германии; сторонники немецкого “особого пути” пытались обосновать предопределенность развития своей страны историческими травмами, полученными нацией, ее отклонением от “нормального” исторического развития в процессе перехода от доиндустриальной эпохи к индустриальной» [1, c.9]. Конечно, если сказал «А», надо сказать «Б». Где же наблюдались подобные отклонения? В процессе формирования гражданского общества и политической нации. Классический вариант формирования: давление масс и социальные революции. Именно он сработал в Туманном Альбионе, а также на родине Вольтера, Дидро, Монтескье. Но отнюдь не сработал на немецкой земле. Всё это приобретало плоть и кровь «сверху» в условиях абсолютизма. Представители указанного направления историографии выводили из подобного «своеобразия развития германской нации … особую и неизбывную веру немецкого народа в авторитет государства и личности “сильного” правителя» [1, c.9 ]. Исходя из такой констатации, эти идеологи прогнозировали долгосрочные «барьеры на пути формирования либеральной демократии в Германии в процессе и в результате ее объединения под эгидой Пруссии в Северогерманский Союз и затем в Германскую империю (Второй рейх)» [1, c.9-10 ]. На подобную концепцию существовал социальный заказ. Она «использовалась при объяснении феномена германского национализма, империализма, тоталитаризма и особенно национал-социализма (Третий рейх)» [1, c.10]. Московский профессор находит деструктивным стремление авторов концепции полностью исключить классический вариант. Какова же указанная концепция в интерьере реалий начала ХХI в.? Идеологи объединённой Германии никак не видят её в новых реалиях. Хорошо известно, что «вновь объединенная Германия стала ключевым звеном европейской либеральной демократии, данная концепция потеряла политическую актуальность» [1, c. 10 ]. К этому привело срабатывание жизнеспособной мегастратегии. Конечно, всегда будет необходимость в объективном ретроспективном взгляде на немецкий «особый путь». Это – прямая обязанность историков, философов. А вот в России в очередной раз происходит поиск «особого пути». Современные реалии никак не свидетельствуют о срабатывании жизнеспособной мегастратегии. Московский учёный показывает, что «в России аналогичные немецким концепции предопределенности исторических судеб, пусть менее обоснованные теоретически и не имеющие единого названия, складывались с начала ХIХ в., со времен Н.М. Карамзина. Восходящая к Карамзину историографическая традиция весьма популярна в России до сих пор. Причем в ней прослеживается сильное влияние немецкой историософии» [1, c. 11]. Несомненна заслуга Б.Л. Хавкина в пионерском освещении роли идей, заимствованных у немцев, в модернизационных процессах в России. При этом особо выделяются петровская и ленинско-сталинская модернизации. С Борисом Львовичем следует полностью согласиться, когда он пишет: «Западничество Петра I и ленинский завет “учиться у немцев” способствовали модернизации России, достигнутой путем неимоверного насилия над нацией, которого не выдержал бы ни один другой народ: “у немцев шинели не по русской метели”, “что русскому здорово – немцу – смерть”» [1, c.13]. Учёный прибегнул к системной подаче немецкого следа в российской историко-философской мысли. При этом демонстрируется чёткое различие между теоретическим и обыденным уровнем общественного сознания, между русофилами и русофобами. В монографии читаем: «Немец своим разумом доходит, а русский – глазами». Немцы издавна пытались «понять Россию умом». Эта германская попытка сильнейшим образом повлияла на русскую историко-философскую мысль – от создателей в ХVIII в. «норманнской теории» русофилов Герхарда Фридриха Миллера и Августа Людвига Шлёцера до отца «научного коммунизма» русофоба и антисемита Карла Маркса» [1, c.13]. Подкупает желание историка-германиста основательно разобраться в сути «норманнской теории». Её авторы оцениваются сбалансированно. Сама теория рассматривается и сквозь призму «особых путей». Что касается используемого в книге в отношении Карла Маркса выражения «отец “научного коммунизма”», то следует отметить такие моменты. Есть ранний Маркс. Есть поздний Маркс. Ранний Маркс глубоко диалектичен в своём восприятии социализма, коммунизма. Он вполне обоснованно называл их движением. У позднего Маркса коммунизм – конечная цель, что, несомненно, антидиалектично. Марксизм существовал, да, пожалуй, и сейчас существует как наука, как идеология, как религия. Беда России в том, что большевики-ленинцы взяли за основу позднего Маркса, марксизм как религию. При том, что Маркс открыто выражал ненависть к России. Поэтому не может не вызывать удивление наличие огромного количества памятников Марксу в родном для Бориса Львовича Отечестве. А сколько улиц, проспектов, площадей в России носят его имя! Будучи евреем по происхождению, он стал антисемитом по убеждению. С 1840-х гг. до настоящего времени на Маркса ссылаются антисемиты всех мастей. «Во всех проявлениях идеологии “особого пути” как в Германии, так и в России непременно подчеркивались: особая роль верховной власти в управлении страной в противоположность западному демократизму; особая ментальность народа, характеризующаяся извечной и неизбывной его верой в авторитет правителя; особое уважение своей страны к духовной культуре, к „духовности“ в широком смысле, как противоположность западному прагматизму» [1, c. 19]. Конечно, патриотический порыв в связи с вооружённым противостоянием между Антантой и Центральными державами усиливал антинемецкие настроения в России и антироссийские – в Германии. Однако «Первая мировая война не смогла уничтожить германофильство в России и русофильство в Германии» [1, c. 19]. Б.Л. Хавкин убедителен и оригинален в показе влияния Первой мировой войны на обе страны. Здесь, конечно, в центре внимания – первый опыт демократии. Выясняется причина краха демократических режимов. Корни краха выявляются в перманентном существовании очевидных и скрытых противоречий. Учёный подводит читателя к тому, что и в России, и в Германии всё шло к возникновению тоталитарных политических режимов. Конечно, в показе влияния Первой мировой войны на данные страны требуется предельная аккуратность. Здесь историки имеют дело с крайне противоречивым явлением. «И в России, и в Германии эта война расценивалась как начало и прообраз всех катастроф ХХ в. Большевизм и нацизм были обязаны своим возвышением именно этой войне» [1, c. 21]. Вместе с тем мой российский коллега не видит оснований утверждать, что «цели участников войны выходили за рамки традиционного великодержавного мироустройства. И только режимам, возникшим на развалинах европейского довоенного порядка, предстояло перевернуть все прежние представления о политике» [1, c. 21]. Б.Л. Хавкин убедительно объясняет, почему «большевистский режим не только существовал значительно дольше, чем другие революционные режимы современности, но и пережил почти на два поколения тоталитарные системы, возникшие в Европе в ХХ в.» [1, c. 22]. Для сравнения: нацистский «Третий рейх» просуществовал 12 лет. Впечатляет научная смелость российского учёного, когда он стремится выявить общее и особенное между гитлеризмом и сталинизмом в интерьере реалий 1933—1945 гг. Хорошо известно, что «идеологические различия, в частности нацистский антисоветизм и антисемитизм, не помешали гитлеровцам активно сотрудничать со сталинским режимом в период с 23 августа 1939 по 22 июня 1941 гг. – от подписания германо-советского пакта о ненападении и секретного протокола к нему до нападения Германии на СССР. Это был, по определению Сталина, период “дружбы, скрепленной кровью”, которая, как он полагал, “имеет все основания быть длительной и прочной”» [1, c. 27-28]. Российский учёный прекрасно разобрался в различии между советско-германским договором о дружбе и границе от 28 сентября 1939 года и советско-германским пактом о ненападении от 23 августа 1939 года. Он пишет: «Различие огромное. 23 августа Германия еще не напала на Польшу, и формально Советский Союз мог с ней заключать такой пакт, не становясь соучастником, – повторяю, формально, ибо знал о предстоящем нападении на Польшу. 28 сентября все было иначе: Германия была агрессором, и СССР заключал с ней договор о дружбе! Впоследствии Сталин в специальном (и позорном) сообщении ТАСС 29 октября даже подтвердил, что, по его мнению, не Германия, а Франция и Англия начали войну! С агрессором Сталин собирался дружить, хотя и не без корысти» [1, c. 28]. Главный дипломат нацистской Германии Риббентроп подписывал в Москве оба договора. Рейхсминистр иностранных дел дважды совершал визиты в СССР. У него были встречи со Сталиным и окружением вождя всех народов. Какими ему запомнились советские руководители? Меня охватывает дрожь, когда я читаю такие строки: «Рейхсминистр иностранных дел вернулся в Берлин с самыми восторженными впечатлениями о Сталине». В своих воспоминаниях Риббентроп приводит высказывание сопровождавшего его в Москве данцигского гауляйтера Альберта Фёрстера, с которым он полностью согласен: «Я чувствовал себя в Кремле как среди старых “партайгеноссен” (товарищей по партии)». После восхищенных рассказов Риббентропа Розенберг записал в дневнике: «Большевикам уже впору намечать свою делегацию на Нюрнбергский партсъезд» [1, c. 29]. Сейчас ломается много копий, когда сравнивается идеология возглавляемых Гитлером и Сталиным партий. Современное руководство России категорически утверждает, что правившая в СССР компартия на корню, целиком и полностью, без всяких «но» и «если» отвергала нацизм. Борис Львович убедительно доказывает, что «в идеологии сталинской партии, непримиримой к любому инакомыслию, под влиянием сближения с гитлеровской Германией наметились существенные изменения в сторону ранее невиданной толерантности к нацизму» [1, c. 29]. Мне бы хотелось, чтобы читатели внимательно изучили речь Председателя СНК СССР, Народного комиссара иностранных дел В.М. Молотова на Внеочередной пятой сессии Верховного Совета СССР 31 октября – 2 ноября 1939 года: «Идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это – дело политических взглядов. Но любой человек поймет, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с нею войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за “уничтожение гитлеризма”, прикрываемая фальшивым флагом борьбы за “демократию”» [1, c. 29]. Создаётся впечатление, что Москва на многое закрывала глаза ради стратегического союза с нацистской Германией. Разумеется, что тем самым СССР вчистую проигрывал высший суд – суд совести и морали. Это – пятно, от которого сталинский режим не отмоется никогда. Приведенное «высказывание Молотова полностью соответствовало тогдашней нацистской политической риторике, что с удовлетворением отмечал рейхсминистр пропаганды Й. Геббельс. Высказывания советских руководителей печатала главная нацистская газета ”Фёлькишер беобахтер”, а приказы Гитлера и речи Геббельса публиковались в органе ЦК большевиков газете “Правда”» [1, c. 30]. Свёртывание антифашистской пропаганды в СССР после договорно-правового оформления его стратегического союза с гитлеровской Германией аукнулось с началом Великой Отечественной войны. Среднестатистический красноармеец не был психологически готов к тому, чтобы убивать немца. Поэтому появился лозунг Ильи Эренбурга: «Убей немца!» Борис Львович подробно излагает, как работал этот лозунг, когда и почему пришлось его снять. Учёный прослеживает, как «в историографии и массовом историческом сознании ФРГ пробивало себе дорогу осмысление зла, причиненного гитлеровским режимом, признание необходимости искупления преступлений, совершенных немцами против человечности» [1, c. 40]. Автор стремится объяснить, почему всё это происходило так медленно. Профессор отмечает, что «восприятие устрашающей правды о “войне на Востоке” вызывало своего рода аллергию и у историков, и у широких слоев населения Германии» [1, c. 40]. Многоплановые долгосрочные последствия имело следующее событие. «Выступая в бундестаге 8 мая 1985 г., президент ФРГ Рихард фон Вайцзеккер подчеркнул ответственность всех немцев за наследие прошлого: “Все мы, виновные или нет, старые и молодые, обязаны принять прошлое. Его последствия касаются всех нас, и мы отвечаем за него. Всякий, кто закрывает глаза на прошлое, становится слепым к настоящему”. Вайцзеккер назвал 8 мая 1945 г. Днем освобождения немцев от человеконенавистнической системы национал-социалистической тирании» [1, c. 41 ]. В монографии рассматриваются и ключевые вехи истории Германской Демократической Республики (ГДР) в контексте немецкого «особого пути». Власти ГДР до горбачёвской перестройки жёстко придерживались лозунга «Учиться у Советского Союза значит учиться побеждать!». Профессор пришёл к выводу, что в современной германской историографии утвердился тезис о том, что «нацистская Германия вела против СССР войну на уничтожение, обусловленную политическими, экономическими и расово-идеологическими факторами» [1, c.]. Этот вывод основан на результатах многочисленных фундаментальных исследований германских историков. Причем решающий прогресс в деле «преодоления» нацистского прошлого в ФРГ «был достигнут в пограничной зоне между историческим знанием и общественным сознанием» [1, c. 45 ]. Научная ценность второй главы заключается, на мой взгляд, в том, что в ней убедительно доказано финансирование Германией октябрьского переворота 1917 года в России. В рецензируемом труде читаем: «Октябрьская контрреволюция совершена в основном на кайзеровские деньги, полученные в качестве платы за выход России из войны с Германией … Наиболее известным человеком, через которого шло финансирование подрывной работы экстремистской группировки Ленина, был Александр Лазаревич Парвус-Гельфанд … Нам довелось ознакомиться с коллекциями московских архивов – Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ) и Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ), содержащими материалы по исследуемой теме» [1, c. 55]. В третьей главе раскрыто отношение германской политической элиты к судьбе царской семьи в 1917-1918 гг. Б.Л. Хавкин впервые в российской исторической германистике поставил две проблемы. Одна из них касается предполагаемой взаимосвязи двух политических убийств – германского посла в Советской России графа Мирбаха и последнего российского самодержца Николая II (а также расправы над его женой, их детьми, врачом и слугами). Другая проблема касается непосредственной роли германского посла в получении большевиками «немецких денег» (к январю 1918 г. на поддержку большевиков Германией было выделено 40 млн марок) [1, c. 94 ]. Главная научная ценность четвёртой главы включает два аспекта. Здесь надо говорить о двух сторонах одной медали. В работе дана исчерпывающая оценка речи Гитлера перед германскими военачальниками от 3 февраля 1933 г. Речь кардинально расходилась со всеми официальными заявлениями миролюбивого характера, сделанными рейхсканцлером с 30 января по 2 февраля 1933 года. «Гитлер выступил перед главнокомандующими сухопутными силами и военно-морским флотом Германии через 4 дня после назначения рейхсканцлером. Следовательно, агрессивные планы Гитлера стали известны военному руководству рейха сразу же после прихода нацистов к власти. Но это лишь одна сторона медали. Другая состоит в том, что 14 февраля 1933 г. конспект речи Гитлера перед генералами был зарегистрирован в Москве в секретариате главы Отдела международных связей Коминтерна и Секретаря Исполкома Коминтерна (ИККИ) О.А. Пятницкого. ИККИ, а значит советская разведка, имели о встрече Гитлера с военачальниками подробные сведения. Причем к “утечке” информации из квартиры Хаммерштейна имели отношение дочери генерала Мария-Луиза и Хельга, его адъютант Хорст фон Мелентин и, скорее всего, сам начальник войскового управления сухопутных сил рейхсвера» [1, c. 122]. В пятой главе показано, каким было истинное отношение Сталина к вождю немецких коммунистов Эрнсту Тельману. Последний с 1933 по 1944 гг. находился в фашистских застенках. «19 марта 1940 г. Молотов направил секретарю Сталина А.Н. Поскребышеву для доклада генсеку немецкий рукописный оригинал и русский перевод письма Тельмана от 5 марта 1940 г., доставленного в советское полпредство в Берлине женой Тельмана. Ознакомившись с посланием председателя КПГ, ожидавшего “активного вмешательства русских друзей” в дело своего освобождения и рассматривавшего СССР как свою “новую родину”, кремлевский диктатор наложил резолюцию: “В архив. И. Сталин”. Эти слова сыграли роковую роль в судьбе Тельмана. Сталин не хотел омрачать советско-германскую “дружбу” просьбой к Гитлеру об освобождении руководителя немецких коммунистов» [1, c. 137]. Итог исследовательского процесса в рамках шестой главы не может не впечатлять. Проведён комплексный анализ проекта «Биробиджан» и плана «Мадагаскар». Итоговый вывод российского коллеги таков: «Если польско-нацистский план “Мадагаскар” был шагом на пути к уничтожению европейских евреев, то советский проект Биробиджан во время Второй мировой войны объективно способствовал их спасению. В этом их принципиальное различие» [1, c. 172]. Как можно оценить седьмую главу? В ней показано отражение советско-германских документов 1939-1941 гг. в исторической памяти. Профессор убедительно доказал, что нет абсолютно никаких оснований ставить под сомнение Постановление Съезда Народных Депутатов СССР от 24.12.1989 г. № 979-1 «О политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 года». Два главных пункта настоящего документа были сформулированы таким образом: «6. Съезд констатирует, что переговоры с Германией по секретным протоколам велись Сталиным и Молотовым втайне от советского народа, ЦК ВКП(б) и всей партии, Верховного Совета и Правительства СССР, эти протоколы были изъяты из процедур ратификации. Таким образом, решение об их подписании было по существу и по форме актом личной власти и никак не отражало волю советского народа, который не несёт ответственности за этот сговор. 7. Съезд народных депутатов СССР осуждает факт подписания “секретного дополнительного протокола” от 23 августа 1939 года и других секретных договоренностей с Германией. Съезд признает секретные протоколы юридически несостоятельными и недействительными с момента их подписания» [1, c. 189]. К сожалению, в последние годы всё больше обозначается стремление историков, обслуживающих интересы правящего политического класса Российской Федерации, оправдать действия советской стороны в 1939-1941 гг. В этой связи полезно напомнить общественности факты, которые приводит в монографии Б.Л. Хавкин. Восьмая глава – это по существу освоение научной целины. Впервые получила столь подробное освещение тема «Национальный комитет “Свободная Германия” и попытка создания германского антигитлеровского правительства на территории СССР». Без всяких купюр показана деятельность Национального комитета «Свободная Германия» (НКСГ) и Союза немецких офицеров (СНО). Автор чётко и ясно объясняет отказ самого высокопоставленного германского военнопленного Паулюса от вступления в НКСГ, раскрывает не известную ранее его связь с СНО. Представляется весьма важным следующий вывод историка: «Осуществленная под видом самороспуска ликвидация НКСГ и СНО на самом деле была реализацией плана Советского правительства, разработанного при поддержке КПГ» [1, c. 243]. В ходе работы над девятой главой Б.Л. Хавкиным выявлены цели, характер, масштабы сопротивления в рядах вермахта на Восточном фронте. Весьма удачно показана специфика германского военного Сопротивления. «Установлено, что участники германского военного Сопротивления, в основном выходцы из национально-консервативных кругов, по этическим мотивам первоначально никоим образом не отрицали Гитлера, нацизм, войну. Более того, они сначала приветствовали приход Гитлера к власти: на первый взгляд, нацистский диктатор во внешней политике преследовал параллельные национально ориентированным консерваторам цели, а во внутренней – стремился к сильному авторитарному государству. Германское офицерство было далеко от либерализма, демократии и пацифизма» [1, c. 256]. Десятая глава интересна тем, что в ней сформулирована оригинальная и в то же время убедительная авторская концепция при рассмотрении народного восстания в ГДР 1953 года. Капитально изучены все этапы в развитии историографии проблемы. Исчерпывающе показано состояние источниковой базы. В одиннадцатой главе основательно выяснена роль Горбачёва в объединении Германии. Удачно прослежена борьба мнений в СССР по германскому вопросу на рубеже 1980 – 1990-х гг. Одни круги зациклились на «ускоренном объединении Германии» [1, c. 344]. Другие мыслили отжившими категориями, ратуя за «использование военной силы для сохранения ГДР» [1, c. 344]. Я полностью согласен с автором главы Кристиной Божик в том, что «в целом в действиях советского руководства по германскому вопросу (и в реакции на них влиятельной на тот момент части советской общественности) возобладали “перестроечные” тенденции» [1, c. 344]. Я хорошо помню то время. СССР находился в состоянии системного кризиса. Союз нерушимых республик свободных трещал по швам. Вполне понятно, что в основе действий правящей политической элиты «было желание выйти из системного кризиса» [1, c. 344]. Но как? К сожалению, «путем поспешных шагов навстречу западным партнерам и новым возможностям. Эти намерения сочетались с неумением Горбачева сопрячь переоценку ценностей и масштабные уступки (хотя бы отчасти несомненно вынужденные) с защитой стратегических интересов СССР» [1, c. 344]. Вместе с тем автор пишет «об искреннем стремлении Горбачева преодолеть наследие “холодной войны” – никогда впредь не видеть Европу полем военного противостояния. Этому способствовало решение “германского вопроса” путем объединения Германии и превращение советского лидера в “лучшего немца всех времен”» [1,c. 345 ]. Cинтересом читается заключение. Вполне можно согласиться со следующей констатацией: «Украинский кризис и присоединение в 2014 г. Крыма к России привели к сворачиванию германо-российского межгосударственного диалога. Но, к счастью, российско-германский диалог историков продолжается. Германская история, как и прежде, отражается в российском зеркале. В этом отражении мы видим самих себя: наши события, проблемы, судьбы» [1, c. 347]. Символично, что мое очное знакомство с Б.Л. Хавкиным состоялось на солидном научном мероприятии подобной направленности, на котором мы присутствовали в качестве участников. 23-26 октября 2019 г. на базе Липецкого государственного педагогического университета имени П.П. Семенова-Тян-Шанского состоялась Международная научная конференция «Международный диалог историков. Россия и Германия: проблемы межкультурного взаимодействия» (1990-2020 гг.)». В архитектонику монографии органично вписались иллюстрации, полностью занимающие 16 страниц. Хотелось бы также отметить хорошее полиграфическое исполнение и высокий профессионализм московского издательства «Новый Хронограф». Таким образом, значимость настоящего труда прослеживается по трём позициям. Во-первых, авторы чётко обозначили важные проблемы, над которыми ещё предстоит работать научному сообществу. Во-вторых, на базе данной монографии вполне можно разработать одноименный спецкурс для студентов исторических факультетов высших учебных заведений, обновив также содержание части лекций, читаемых студентам по общим курсам. В-третьих, ряд выводов и оценок, содержащихся в монографии, даёт основание для внесения корректив в разделы учебных пособий по всеобщей и отечественной истории. Список использованных источников Хавкин Б.Л., Божик К.Б. РОССИЙСКОЕ ЗЕРКАЛО ГЕРМАНСКОЙ ИСТОРИИ. ХХ век / Б.Л. Хавкин, К.Б. Божик – М.: Новый Хронограф, 2021.– 384 с., ил.: 16 с.

«Внимание всего мира было сфокусировано в тот год на маленькой Чехословакии». Мемуары Александра Дубчека в зеркале архивных документов Историк-архивист, зав. отделом Российского государственного архива новейшей истории (РГАНИ) Теймур Джалилов беседует с Александром Стыкалиным Отмеченное в конце 2021 г. 100-летие со дня рождения Александра Дубчека, чехословацкого политика, символизировавшего Пражскую весну 1968 г., дало повод поговорить о его роли в истории, отталкиваясь от мемуаров, опубликованных в том числе и на русском языке. Ключевые слова: Чехословакия, советско-чехословацкие отношения, Пражская весна 1968 г., вторжение в Чехословакию 21 августа 1968 г., Леонид Брежнев, Александр Дубчек. “The attention of the whole world was focused that year on little Czechoslovakia”. Memoirs of Alexander Dubček in the mirror of archival documents. The 100th anniversary of the birth of Alexander Dubček, a Czechoslovak politician who symbolized the Prague Spring of 1968, was celebrated at the end of 2021. It gave rise to talk about his role in history, starting from memoirs published, including in Russian. Key words: Czechoslovakia; Soviet-Czechoslovak relations; Prague Spring 1968, invasion of Czechoslovakia on August 21, 1968; Leonid Brezhnev; Alexander Dubček. А.С. В 2019 г. наконец вышли в русском переводе мемуары Александра Дубчека «Надежда умирает последней». Появились уважительные рецензии, и уважение к фигуре Дубчека понятно, ведь трудно сомневаться в благородстве побуждений человека, всерьез решившего придать реальному социализму более «человеческое» лицо. Однако при чтении любых мемуаров неизменно возникают вопросы о степени достоверности свидетельств. Поговорим сегодня и об этом. Не будем вдаваться в подробности детства и юности Дубчека, более 10 лет прожившего в СССР, по сути выросшего в советской стране и познавшего нашу страну изнутри. Обратимся к периоду Второй мировой войны, когда уже зрелый Дубчек, вернувшись к тому времени на родину, примкнул к движению Сопротивления. Вы знаете литературу по истории Словацкого национального восстания 1944 г. Насколько адекватна картина тех событий, которая предстает со страниц мемуаров Дубчека? Речь идет в том числе о советской поддержке восставших. И можно ли говорить, что поражение восстания повлияло на ослабление словацких позиций при восстановлении в 1945 г. единого государства, на вытеснение левых словацких политиков на периферию политической жизни Чехословакии первых послевоенных лет? Т.Д. Прежде всего мне хотелось бы сказать о том, что Александр Дубчек – это безумно симпатичная фигура, он резко выделялся на фоне советских деятелей, да и коммунистических деятелей других стран, и это очень хорошо видно и по самим мемуарам, и по воспоминаниям о нем советских партнеров, и по его восприятию и в аппарате ЦК КПЧ, и в аппарате ЦК КПСС. Он до некоторой степени был «белой вороной», хотя, надо сказать, что в случае с ним это весьма интересная штука, ведь речь идет о человеке, прошедшем все ступени по карьерной лестнице в той системе. Сам из семьи коммунистов, тесно связанных с Советским Союзом, учился в советской школе. Т.е. формально он был очень и очень советский человек. Блестяще говорил на русском языке, он практически был двуязычный человек или скорее трехъязычный, с учетом также и чешского языка. Так что если он и не думал на русском, то по крайней мере он был человек, грамотно писавший на русском языке. В отличие от своего соотечественника Густава Гусака, который по-русски очень плохо говорил, не писал и судя по всему очень плохо читал по-русски. А Дубчек – вот, казалось бы, был человек совсем советский. И в то же время по какому-то своему нюху, восприятию он – другой. На фоне лидеров СССР и социалистических стран он – другой. Он улыбчив, откровенен, открыт, более человечен, и это его абсолютно выделяло. И именно эта его человечность и открытость – она к нему как к исторической фигуре невероятно привлекает. И создает образ Дубчека как человека Пражской весны. Дубчек – это символ Пражской весны. И символ невероятно привлекательный. Это правда. И это то, что касается личности. И поэтому, когда мы читаем его мемуары – мы всегда держим в голове образ очень обаятельного в личном плане человека. И при этом человека с очень непростой судьбой. Но это одна сторона картины. А дальше начинается профессиональный анализ текста. И главная задача историка – это, наверно, абстрагироваться от восприятия личности, своих эмоций, и уже заняться непосредственно источником. И как только ты начинаешь читать текст с ручкой в руках, то видишь, что, к сожалению, этот текст написан не открытым, симпатичным Александром Дубчеком, а опытным политиком, который создает миф о самом себе. Политиком, который хорошо понимает свое место в истории. И этот текст – он, конечно, не о событиях словацкого национального восстания, не о событиях Пражской весны, это текст о месте Александра Дубчека в истории. Он работает на то, чтобы создать определенный образ, закрепить роль Дубчека в чехословацкой истории. И вот если взять это первое историческое событие, где Дубчек проявил себя, а именно Словацкое национальное восстание, то мне представляется, что его изложение в книге Дубчека до некоторой степени мифологизировано, конечно, в значительно меньшей степени, чем более поздний период истории, где Дубчек был активным участником событий. Здесь уже тоже начинаются элементы мифологизации и хорошо понятно – почему. Ведь Словацкое национальное восстание стало ключевым элементом политической борьбы, правда гораздо позже, и на самом деле то, о чем рассказывает Дубчек в своих мемуарах – это не разговор о самом Словацком национальном восстании как об историческом факте, а это разговор об интерпретации этого события в 1950-е – 1960-е годы. Здесь ключевая коллизия состоит в том, что, во- первых, люди которые были активными участниками Словацкого национального восстания, были действительно отодвинуты от власти т.н. пражской группировкой, чешскими политическими деятелями, которые в общем-то в значительной степени ограничили автономию Словакии в рамках единой Чехословакии. Это с одной стороны. Но даже внутри самой Словакии вопрос о национальном восстании стал предметом активной политической борьбы между тем же Дубчеком и, скажем, такой крайне важной фигурой как Густав Гусак, который, как известно, был одним из активнейших руководителей Словацкого национального восстания. И в тот момент, когда Дубчек совершал восхождение к посту руководителя Словацкой компартии (в составе КПЧ), Гусак находился в тюрьме, и причем он был осужден не за что иное как за «словацкий буржуазный национализм». В тюрьме Гусак пишет текст с очень интересной судьбой, текст о Словацком национальном восстании. Естественно, что в начале 1960-х годов, когда Гусак вышел из тюрьмы, этот текст оценивается крайне негативно. Как словацкими учеными, словацкими коммунистами, тем же Дубчеком, так и пражской политической элитой. А также и в Советском Союзе. Это рассматривалось как непроходной с точки зрения печати текст. Слишком много натяжек и в том числе с точки зрения показа роли самого Гусака. И вот наступил 1969-й год, в событиях произошёл поворот, в 1970-м текст публикуется и становится канонической интерпретацией Словацкого национального восстания. Об этом событии в контексте истории Второй мировой войны написано много, его изучение имеет большую историографическую традицию, идут до сих пор споры, выходят новые работы – и в Словакии, и в Чехии. Так что для меня очевидно, что воспоминания Дубчека в этой их части – это прежде всего не воспоминания о событиях времен войны, а продолжение диалога с Г. Гусаком и с пражской политической элитой относительно трактовки тех событий. Мы еще обратимся к разговору о Гусаке, его месте в чехословацкой политике 1960-х после того как он был полностью реабилитирован и вновь включился в политическую жизнь. Вот в какую цель бьет, собственно говоря, этот рассказ Дубчека о Словацком национальном восстании. А.С. Идем дальше. Начало 1950-х годов, по сути дела сталинизм на национальной почве, волна репрессий, предпринятых диктатурой сталинского типа, судебное дело Сланского. Дубчек уже был партийным функционером, даже секретарем обкома в Словакии. Не замалчивает ли он что-то о своей роли в тех событиях, когда пишет, что его совсем не информировали о готовившихся преследованиях тех или иных лиц? Например, о репрессиях по делам словацких «буржуазных националистов» – они продолжались до 1954 г., хотя и Сталина уже не было. В СССР 1930-х годов партийные секретари разного уровня входили в «тройки», выносившие смертные приговоры, и их фамилии стоят под расстрельными списками. В Чехословакии ничего подобного не было? Т. Д. Здесь надо выделить два момента. Во-первых, используя выражение Надежды Мандельштам, можно сказать, что в Чехословакии сталинизм был все-таки «вегетарианским» – если конечно сравнивать его с Советским Союзом, особенно второй половины 1930-х. Все-таки в Чехословакии начала 1950-х не было таких массовых расстрелов, просто конвейером. Такого не было, а потому не было и такой вовлеченности в репрессии партийных работников низового и даже среднего уровня. Была борьба разных группировок коммунистической элиты – К. Готвальда против Р. Сланского и т.д., это заканчивалось кровью, но всё это имело гораздо более верхушечный характер, а на уровень уничтожения целых социальных слоёв и групп, как это было в Советском Союзе, это не спустилось. Это видно хорошо по романам Милана Кундеры, он описывает как эти люди из старой интеллигенции – они, конечно, подвергались гонениям, была система трудовых лагерей и т.д. Это все было – т.н. «перевоспитание» и прочее. Коснулось, кстати, и семьи Вацлава Гавела, как мы знаем. Но такого мощного конвейера по уничтожению людей не было. Поэтому в отличие от пражской элиты – Р. Барака, А. Новотного, и даже в отличие от некоторых руководящих словацких деятелей той поры, начала 1950-х годов (Широкий, Бацилек) Дубчек, конечно, мог не знать всех деталей. Но это только часть ответа на вопрос, потому что в позиции Дубчека есть и определенное лукавство. Дубчек как человек вообще-то поживший в Советском Союзе и человек номенклатурный, он полностью не представлять того, что происходило в стране, конечно же, не мог. Вне всякого сомнения, он прекрасно знал, что происходит. Более того, мы должны помнить, что сама Чехословакия – довольно маленькая страна, а Дубчек был включен в партийную систему с малолетства, ведь его отец был активным членом компартии. Дубчек уже в силу обстоятельств своего рождения с юных лет знал многих людей из партийной элиты, во всяком случае в Словакии, у некоторых из них он в буквальном смысле на коленках вырос. Поэтому, когда Дубчек говорит, что он в то время совершенно не знал, что там происходит со Сланским, со всем этим делом, и что там что-то такое готовится, в это трудно поверить. Зная с юности этих людей, он многое знал о том, что происходит. И в Праге тоже, не говоря уже о Словакии. И между прочим, именно с тем, что он хорошо знал этих людей, был для них «своим», во многом связано его быстрое продвижение по карьерной лестнице. А.С. Да, это тоже вполне резонный вопрос – о том, с чем было связано столь быстрое продвижение. И в этой же связи. Насколько адекватно раскрывает Дубчек свою роль в комиссиях по реабилитации начала 1960-х годов и показывает свою оппозиционность лидеру КПЧ Антонину Новотному, прежде всего в вопросе о деградации словацких национальных органов, вытекавшей из новой Конституции 1960 г.? Ведь если бы он был слишком оппозиционен (в частности, Праге), разве у него были бы шансы быть избранным первым секретарем компартии Словакии в 1963 г., пусть даже на волне обновления и некоторой либерализации? Т.Д. Вот тут как раз начинается тот самый период, который очень хорошо зафиксирован в документах, в том числе нашего архива – РГАНИ. На конкретных материалах можно показать, что такое воспоминания и что такое реальная картина, чем они отличаются друг от друга. Начнем с самого начала. Если мы откроем личное дело Дубчека, которое хранится в РГАНИ, мы увидим там очень интересные вырезки из «Правды» (не московской, а братиславской), где на первой странице печатаются материалы за подписью А. Дубчека, еще не руководителя страны, это начало 1960-х годов. Это были крайне правоверные статьи, более правоверные, чем статьи того же времени в пражской «Руде право» за подписью т. Антонина Новотного. Дубчек выступает в этот период не каким-то оппозиционером, либералом, инакомыслящим и т.д. Он выступает как крайне правоверный, крайне лояльный человек. И именно таковым он и воспринимается в это время в Москве. Более того, Дубчек сумел полностью обаять советского генконсула в Братиславе М. Кузнецова, у них сложились очень хорошие отношения, это видно по материалам, который генконсул направлял в Москву. Дубчек чуть ли не каждый день бегал к советским товарищам, делясь с ними информацией о том, что происходит, и надо сказать, иногда выполнял довольно пикантные миссии, возложенные на него Москвой. Здесь можно вновь вспомнить историю с Г. Гусаком. Это очень интересный момент. Дубчек описывает эту историю в своих мемуарах. История сводится вот к чему. Гусак был не частично, а полностью реабилитирован и восстановлен в партии только в 1963 г., но и после этого он не был восстановлен на высоких должностях (был простым научным сотрудником) и добивался своего возвращения в большую политику. И вот Дубчек в мемуарах описывает свой разговор с Гусаком, где он, якобы желая помочь несправедливо репрессированному в прошлом видному коммунисту, предлагал ему пост в чехословацких правительственных органах, а Гусак как человек крайне настороженный, самовлюбленный, отказался от этого поста в довольно резкой форме. Вот так излагает эту историю в своих воспоминаниях Дубчек. Но по материалам ЦК КПСС мы очень хорошо знаем подлинную суть событий. А она сводится к тому, что Москва решила нейтрализовать Г. Гусака, купив его должностью среднего уровня. И провести эти переговоры было поручено Дубчеку. Именно выполняя это деликатное поручение Москвы, Дубчек встретился с Гусаком. Гусак тут же раскусил его как человек опытный, политик твёрдый и жёсткий. Именно поэтому, прекрасно поняв, от чьего имени и каким образом действует Дубчек, он и отказался от предложенного ему поста. Он знал, что это поставит крест на его политической карьере: согласившись на малое, впоследствии не получит всего желаемого. А.С. Ему предлагали в это время пост зам. министра в Праге. Зам. министра юстиции. Т.Д. Да, а он считал это малым для себя и полагал, что если он на это пойдет, то так и останется на уровне среднего правительственного бюрократа, не «первой скрипки». Но поскольку мы говорим о Дубчеке, нам интересно то, что Москва именно ему поручила провести такой деликатный разговор. Т.е. он был для Москвы человеком настолько доверенным, настолько готовым выполнить все, задуманное в Кремле, что выступал в это время инструментом советской политики в Чехословакии. Поэтому о каком человеке мы сейчас говорим? Мы говорим о крайне доверенном для Москвы человеке, очень надежном в то время для нее политике, ассоциированном с аппаратом ЦК КПСС. Другое дело, что Дубчек тоже был не так прост и в разговорах с дипломатом Кузнецовым он периодически разыгрывал свою игру: дескать меня обижает Прага, центр. Но это типичная игра для партаппаратчиков. К тому тут еще и национальный вопрос примешивался, не терявший актуальности. Так что Дубчек хотел подать себя советским товарищам следующим образом: я весь ваш, я вам полностью лоялен, дорогие товарищи из ЦК КПСС, а вот в Праге меня недооценивают. Но вы ведь знаете, как я хорошо умею делать свое дело. Вот какую игру играл Дубчек. На тот момент. А.С. Вообще у меня складывается такое впечатление, что ситуацию в Словакии 1960-х годов он как-то приукрашивает, когда пишет, что по темпам либерализации она якобы опережала Чехию и что общественная атмосфера там была более свободна и т.д. Но ведь все-таки, если объективно подойти, то общественное движение в Словакии было нацелено прежде всего на реализацию словацких национальных требований, достижение большей автономии в ее отношениях с Прагой. Ведь в конце концов Дубчек и сам в мемуарах признает, что именно достижение федерализации было для словаков в то время наивысшим приоритетом. Мне кажется, что он не очень объективен, когда пишет, что Словакия бежала впереди Чехии в плане реформ, а он был вот таким мотором этих реформ. Т.Д. Мне тоже представляется, что это очень сильное преувеличение, особенно если вспомнить, например, знаменитый съезд чехословацких писателей в 1967 г. и сопоставить его с прошедшим перед этим съездом писателей Словакии. Это был разговор совершенно разного уровня: в Братиславе письма Солженицына не зачитывали, а в Праге это было. Накал демократического горения, либерального движения в Праге был несоизмеримо выше, чем в Братиславе. И мы это потом хорошо видим по процессу нормализации, которая в Словакия прошла намного более спокойно, намного проще. Более того, Гусаку, который потом пришел на смену Дубчеку, удалось в значительной степени убедить словацких коммунистов если не признать, то принять акцию от 21 августа – в отличие от КПЧ. Почему? А ответ – в том вопросе, который Вы сформулировали. 1969 год. Закон о федерализации. А.С. Хотя интервенцией в Словакии тоже не были довольны, однако что-то получили взамен. Т.Д. Словакия получила после 1968 года очень много. Она получила национальное правительство, инвестиции, довольно мощный рывок в развитии национальной культуры за счет создания целой сети национальных институций. Так что если это и не закрыло словацкую национальную повестку, то по крайней мере значительно ее смягчило. А.С. При чтении мемуаров обращает на себя внимание явная нелюбовь Александра Дубчека к Антонину Новотному. Это бросалось в глаза и со стороны. О том, что Дубчек крайне не любил Новотного, свидетельствуют многие, в том числе автор послесловия к русскому изданию книги журналист В. Кривошеев, работавший в Праге в 1960-е годы и лично неплохо знавший Дубчека. Причем неприязнь, очевидно, была взаимной. А что со стороны Дубчека лежало в основе такого отношения? Обида на постоянное пренебрежение Новотным словацкими национальными интересами, т.е. вещи принципиальные, ибо Дубчек ставил себя в позу последовательного блюстителя этих интересов, тогда как Новотный ими откровенно пренебрегал? Или было и что-то личное? И связанные с этим другие вопросы: в какой мере соответствует реальности созданный в мемуарах образ Новотного как политика? И насколько объективно показаны его отношения с Л.И. Брежневым? Т.Д. Мне кажется, что здесь была очень сложная смесь различных факторов. Во-первых, сама по себе фигура Новотного крайне сложна. З. Млынарж в своих известных воспоминаниях высказал тезу, которую я очень люблю и стараюсь постоянно цитировать: о том, что весь процесс реформирования в Чехословакии подспудно вызревал не только в либерализировавшемся гражданском обществе, но и в государственном и партийном аппарате периода правления Новотного, что было бы невозможно, если бы это не дозволялось высшим политическим руководством, которое само в определенной мере способствовало этому. Скажу даже больше: вообще-то говоря именно Новотный запустил чехословацкую экономическую реформу. А.С. Да, и поскольку мы касаемся этой темы, тут сразу встает вопрос, а насколько вообще адекватен тот образ экономической составляющей реформ, который дается в мемуарах, хотя особенно в эту тему Дубчек не вникает. Т.Д. А это довольно легко объяснимо, почему он не вникает. Потому что все экономические реформы в Чехословакии были предприняты именно во времена Новотного и – чуть-чуть – в первый период после «августовской акции». Вообще именно к экономическим реформам в Чехословакии А. Дубчек не имел никакого отношения и ровным счетом ничего не делал в этой сфере, когда руководил страной. Это вообще поразительно: все упрекают Новотного и консервативное руководство КПЧ в том, что они тормозили реформы. И это стало триггером для либеральной группы экономистов – для О. Шика и других – стремившихся добиться отставки Новотного на том основании, что он стал тормозом на пути реформ. Но в период 68 года, Пражской весны, когда, казалось бы, открылись все возможности для проведения экономических реформ, все о них забыли, все были увлечены в это время политическим процессом. К экономическим реформам же вновь вернулись только тогда, когда случился август. Попытки что-то сделать, вот тот же закон о предприятиях, о профсоюзах, о расширении прав трудовых коллективов – это всё уже 1969 год, хотя в 1969 г. такие реформы, конечно, не могли пройти по понятным причинам – наступила жёсткая эпоха ухода от Пражской весны. На этом этапе любая инициатива реформирования в Чехословакии воспринималась как ужас, советские администраторы соревновались в том, кто даст более жёсткую, хлесткую характеристику чехословацким инициативам. Но это уже разговор о более позднем периоде. А если мы обратимся к периоду 1962-1963 гг., то увидим, что чехословацкая экономическая реформа была инициирована А. Новотным[i]. Именно он пробивает эту реформу в Москве, он делает очень многое для того, чтобы советская сторона позитивно восприняла начавшуюся экономическую реформу. Естественно, как опытный политик он тщательно маневрирует, понимая, как надо общаться с советским политическим руководством, как надо, условно говоря, приготовить этот гарнир, чтобы советское руководство, что называется, «скушало» всё это и правильно восприняло эти реформы, т.е. чтобы получить карт-бланш на их проведение. И вот эти политические маневры Новотного увенчались успехом, известно, например, и это видно по документам, что в Москве Ю. Андропов, в то время отвечавший за соцлагерь в качестве секретаря ЦК КПСС, и К. Мазуров, первый вице-премьер, вошедший в 1965 г. и в Политбюро, весьма позитивно относились на первоначальном этапе к чехословацким экономическим реформам. Это безусловная заслуга Новотного. С другой стороны, Новотный тут, выиграв тактически, проиграл как крупный государственный деятель. Своими маневрами, уклончивой позицией он обеспечил поддержку Москвой определенных экономических реформ, но в то же время настроил против себя чехословацкое общество, которому казалось, что процесс реформ идет слишком медленным темпом, слишком многое откладывает на завтра, слишком половинчатые действия предпринимаются. Борьба за более активные методы проведения экономической реформы в Чехословакии стала в конце концов одним из тех «таранов», с помощью которого Новотного сбили с поста первого секретаря ЦК КПЧ. Дубчек в этой игре – там, где дело касалось именно экономической реформы – вообще не принимал никакого участия. Вот в чем всё дело. И судя по всему, то, что Дубчек стал активно разыгрывать свою ссору с Новотным, как раз объясняется тем, что он хорошо почувствовал, что называется, запах крови… А.С. Это конец октября 1967 года, когда он выступает с публичной критикой Новотного. Он уже понял, что позиции Новотного, видимо, ослабли, а у него, между тем, и собственные амбиции проявились к этому времени в полной мере. Т.Д. Да, Дубчек хорошо понял обстановку. Правда, надо сказать, что как человек очень осторожный, судя по отчетам советского посольства и генконсульства в Братиславе, он начал это готовить загодя, когда то и дело говорил советским товарищам о том, что вот, дескать, меня обижают, недооценивают в Праге, хотя я так хорошо работаю во благо социалистической Словакии. Дело доходило до того, что иногда он даже предпринимал такие совсем смешные, но до некоторой степени эффективные шаги, когда говорил по возвращении из Праги: меня там сильно расстроили, обидели, я хочу уйти со своего поста, и вот советские товарищи его успокаивали, гладили (условно говоря) по головке: ну что Вы, Александр Степанович, мы Вас ценим, не обращайте на все на это внимание и т.д. А.С. Да, но ведь мы знаем и то, что Новотный тоже что-то предпринимал со своей стороны, когда по нему начали ударять. Вот вскоре после этой речи Дубчека он отбывает в Москву, а это осень 1967 года, как раз там праздновалось 50-летие Октября, он был в Москве дней десять и с Брежневым встречался. А сохранились ли какие-то записи тех встреч ноября 1967 года? Т.Д. Да, сохранились записи тех переговоров 1967 года, но надо сказать, что, то ли в них не все фиксировалось, то ли Новотный действительно не хотел до конца втягивать советское руководство в чехословацкий внутриполитический процесс – не знаю. По крайней мере в этих стенограммах практически не затрагиваются вопросы внутриполитической борьбы. Новотный просил поставки зерна, просил кредитов, получил на все согласие, т.е. он заручился тогда советскими инвестициями, чтобы сгладить социальную напряженность в Чехословакии. Но о прямом советском вмешательстве в политический процесс он не просил, по крайней мере это не проходит по стенограммам, может быть он этот вопрос в кулуарах обсуждал. Но вот прямого обращения за помощью по документам не видно – того, что он пытался втянуть Москву в пражскую историю. А.С. Следующая встреча – 8 декабря. Тут уже Брежнев едет в Прагу. Тоже возникает вопрос: насколько адекватно Дубчек описывает эти события, и что говорят документы. Ведь в историографии сложилось мнение, что Брежнев воспринял происходящее как клубок каких-то личных дрязг внутри чехословацкого руководства, в который не надо вмешиваться, и в общем единственным итогом его поездки явилось то, что он не оказал поддержки Новотному: это, товарищи, ваше внутреннее чехословацкое дело, улетает из Праги. И тут как бы получается, что эта его позиция, это его устранение подлило только масла в огонь внутриполитической борьбы. А как было в реальности? Может быть Брежнев всё же как-то пытался повлиять на происходящее? Т.Д. Это очень сложный вопрос, я в свое время писал об этом большую статью[ii]. Но у меня очень чёткая позиция по этому вопросу, хотя здесь надо иметь в виду, что стенограммы этих пражских переговоров находятся у нас на закрытом хранении. Хотя мы знаем частично о содержании этих переговоров по записям, которые вела чехословацкая сторона. В Чехословакии они уже доступны исследователям. Вот судя по тому, что мы знаем, действительно Брежнев оказался втянут в такие крайне вязкие обсуждения с руководством КПЧ, когда в ходе встреч все друг на друга жаловались, выносили на поверхность какие-то склоки, просили Брежнева как-то принять во всём этом участие. Т.е. фактически на глазах советского лидера разыгрывалась какая-то семейная свара – это видно, если проследить по чехословацким документам. И формально Брежнев действительно не стал во все это вмешиваться, он устранился, вернулся в Москву, не поддержал Новотного во всей этой истории. Но это только формальная сторона вопроса. Есть, как мне представляется, во всем этом и гораздо более сложная игра Леонида Ильича. Он, безусловно, к этому моменту уже готов был к смене власти в Праге. Он, безусловно, видел все эти социальные, политические, культурные и другие противоречия (в том числе связанные с незавершенной реабилитацией), которые сплелись в единый клубок, о чем мы очень хорошо можем судить по долгому пленуму конца 1967 – начала 1968 года, когда люди заседали не один месяц и не могли разобраться в главном вопросе – о власти. Когда читаешь стенограмму этого пленума – видишь весь этот нерв пульсирующей внутриполитической борьбы. А.С. Дубчек, вспоминая в мемуарах эти рождественские дни, проведенные с семьей в Братиславе, пишет о том, что не исключал даже ареста. Стука в дверь в три часа ночи. Настолько острой была борьба. На Старой площади знали обо все этом? Т.Д. На Старой площади прекрасно обо всем знали. Не только от нашей дипломатии. Там была налажена огромная система информации[iii]. Она не сводилась только к работе посольства, были и другие источники. Были разные осведомители, использовавшие разные каналы. В том числе чехословацкие политики. Причем надо сказать, что не только консервативные политики выступали в роли таких осведомителей (Гендрих, Кольдер, например, постоянно информировали о происходящем Москву), но и самые что ни на есть либеральные. О. Шик, например, тоже не брезговал тем, чтобы в Москву что-то сообщить. Он имел свои каналы, Дубчек имел свои каналы. Т.е. все пытались воздействовать на Москву. Так что у Москвы было множество источников информации, не только официально из посольства. Поэтому в Кремле и на Старой площади были прекрасно информированы о том, что происходило. И говорить о том, как это делает уважаемый коллега М. Латыш в книге 1990-х годов «Пражская весна 1968 г. и реакция Кремля», что Москва якобы не разбиралась в происходящем в Чехословакии и что Брежнев ровным счетом ничего не понял во время визита – это, мне кажется, очень сильное преувеличение. Очень хорошо Москва понимала, что происходит в ЧССР. Другой вопрос – почему она подобным, отстраненным образом прореагировала на это. Как мне кажется, в этом была своеобразная игра Брежнева, который надеялся острый социально-политический конфликт перенести на уровень элитного конфликта. Он рассчитывал воспроизвести в Праге ту модель, которую ему удалось провести в Москве в 1964 году при отставке Хрущева, когда социальные противоречия были канализированы с помощью смены элит и определенной, очень умеренной реформаторской программы (косыгинско-брежневской на ее раннем этапе) – и вот за счет консолидации новой элиты путем отстранения части людей из «старой гвардии» с возложением на них ответственности за сложившуюся негативную ситуацию удалось до некоторой степени смикшировать нарастающие общественные противоречия. Есть на самом деле и другой пример удачного осуществления в соцлагере подобного перехода. Это ГДР рубежа 1960-х – 1970-х годов. Смена на посту лидера государства В. Ульбрихта на Э. Хонеккера, когда Брежневу в общем удалось провернуть ту же модель, что и при отстранении Хрущева. И сам он разыграл в этой истории роль такого вот патриарха, который «стоит над схваткой», которому все жалуются, который принимает решения, успокаивает. А конфликт ведь в ГДР – он тоже был обусловлен социально-экономическими противоречиями, неудачей с экономической реформой. Но это удалось изобразить и подать как внутриэлитный политический конфликт, который был разрешен с помощью прихода нового, как бы более адекватного руководства. Для меня очевидно, что Брежнев надеялся разыграть такую же комбинацию в Праге. Кстати говоря, вот в роли «чешского Брежнева», как мне представляется, он в это время видел именно А. Дубчека. И Дубчек давал, потенциально, возможность оценить себя именно вот таким образом: как своего рода «чешский Брежнев» (как его видел сам Леонид Ильич), более молодой в сравнении с предшественником, «прогрессивный», энергичный, при этом абсолютно лояльный Москве. Готовый вот на те минимальные реформы, которые ждет чехословацкое общество, которые его успокоят, что приведет в дальнейшем к вполне благополучному существованию ЧССР в рамках соцлагеря. А.С. Но получилось иначе, не так, как хотел Брежнев. И вот в конце января 1968 года Дубчек поехал в Москву уже в новом качестве. Делился с Брежневым и другими советскими лидерами своими планами действий. А какие-то записи этих бесед есть? Они дают другую картину? Т.Д. Это потрясающая история. Здесь надо вначале обратиться к воспоминаниям Дубчека, как он излагает эту историю. Во-первых, он пишет, что встреча не стенографировалась. Далее он описывает, как молодое, прогрессивное руководство КПЧ приехало в Москву, сидело напротив консервативных советских истуканов, которые смотрели с холодными, каменными лицами на него. Как он рассказывал им о том, какие реформистские планы им задуманы, какие реформы он хочет проводить в Чехословакии. А советское политическое руководство сидело, ничего не понимало и молча, холодно смотрело на него. Такая вот идеальная литературная картина. Во всем этом есть одна замечательная деталь: Дубчек не заметил стенографистку, которая фиксировала происходящее. Потом стенограмма легла в архив ЦК КПСС на хранение и мы можем почитать, что же происходило на самом деле в ходе этих переговоров. Если мы откроем документ, кстати, завизированный рукой А. Дубчека, то увидим, что ни одного слова о реформах он в Москве не произнёс. О чём же он говорил в Москве? О своей верности марксистско-ленинским принципам! Он сказал несколько слов о руководстве Новотного, которое не справилось с ситуацией, и пообещал полную верность идеям Ленина и руководящей роли компартии. Он долго рассуждал – это несколько абзацев – о том, что КПСС является руководящей и направляющей силой для всех коммунистов мира и естественно для КПЧ. А.С. Дежурная фраза… Т.Д. В той ситуации, я бы сказал, это была не дежурная, а крайне важная фраза, потому что это была клятва верности. Он убеждал советских товарищей в полной своей лояльности и именно для этого он, собственно говоря, и приехал в Москву, а не для того, чтобы познакомить Брежнева, Косыгина и всё советское политбюро с задуманным им планом реформ. И если действительно поверить в то, что советская сторона сидела с каменными лицами, то я могу их понять. А.С. А может быть они уже имели информацию другую от посольства, от информаторов чешских – о том, что там уже что-то такое намечается нежелательное. Т.Д. В тот момент они еще не имели представления о том, что там что-то намечается. Это позже. В тот момент полного представления о планах и намерениях Дубчека, я думаю, не было не только в Москве, но и у самого Дубчека. А.С. Это проявилось где-то к марту. Т.Д. Это был очень диалектичный процесс, где каждый день что-то менялось. А.С. Процесс гласности, отмена цензуры. Т.Д. Да, всё это происходило очень быстро. А.С. К марту это уже происходило вовсю, и Москва уже была недовольна. Т.Д. К марту, конечно, но в январе позиция в Москве сводилась к тому, что надо посмотреть на шаги нового руководства. А.С. Вот в последующие за январской встречей недели они смотрят, им кажется, что что-то идет не в ту сторону, они пытаются как-то на Дубчека влиять через каких-то может быть более умеренных своих доверенных лиц? Стоило к Биляку и другим подойти советским представителям, которые возражали против того или иного аспекта проводимой политики, как они, щёлкнув каблуками, бросались следовать указанию Советов, пишет в этой связи Дубчек. Т.Д. Это так, но вообще я считаю, что у нас есть абсолютно точная дата, когда мы твердо можем сказать, что к этому времени Брежнев поставил крест на Дубчеке. Это апрельская встреча Брежнева и Тито. А.С. Заезд Тито в Москву по пути домой после своего азиатского турне, встреча его с Брежневым в самом конце апреля. Да, там со всей очевидностью проявилось негативное отношение Брежнева к Дубчеку. Т.Д. Брежнев там называет Дубчека несерьезным политиком, ибо тот не выполняет обещаний. И вот в этом, между прочим, в этой реплике содержится вся история Дубчека 68 года. А если говорить о том, как на него пытались повлиять, то там масса факторов, естественно. Пыталось влиять и его близкое окружение, а там было очень много лиц лояльных Москве, поддерживавших связи с посольством, между прочим тот же М. Якеш, будущий лидер КПЧ, преемник Гусака, человек ставший после августа нормализатором из нормализаторов, такой «иконой» нормализатора – так он был введен в пражское руководство именно Дубчеком, потому что Дубчек считал его близким, верным себе человеком. А.С. Но кстати, и задолго до беседы с Тито проявлялось неприятие Брежневым происходящего в Чехословакии. Вот 23 марта, дрезденская встреча, где Дубчека уже начинают обрабатывать, критиковать. Там ведь всё тоже стенографировалось. Т.Д. Да, там все, конечно, стенографировалось. Серьезная была встреча. Там собрались лидеры соцстран. И надо тут еще сказать, что Дубчек не был оторван не только от советского посольства, но и от аппарата ЦК КПСС и, собственно говоря, основным фактором воздействия на него были его разговоры с первым лицом Советского Союза, Брежневым. Это мы знаем хорошо, часть этих их телефонных разговоров сохранилась, часть не стенографировалась, но Брежнев постоянно звонил Дубчеку, постоянно его увещевал. А.С. Начиная уже с весны? Т.Д. С самого начала. Причем Брежнев вначале очень хорошо относился к Дубчеку. Первое время. Более того, мне кажется, что он до самого последнего момента… А.С. Надеялся, что тот как бы одумается. Т.Д. Он просто по-человечески к нему неплохо относился, ему по-человечески было жалко Сашу, он к нему так всегда и обращался: Саша. А.С. Не оправдал доверия Брежнева Саша… Т.Д. Да, но поскольку по-человечески он к нему относился неплохо, закатать его в бетон он как-то не хотел. Но дело не в этом. Дело в том, что Брежнев был крайне жестким, высококлассным политиком. Хотя он и любил подать себя как добрейший человек, сибарит, любитель охоты и т.д. – это был очень искусный, все просчитывавший политик, выросший в крайне жёсткой политической системе, умевший считывать любые сигналы и подавать эти сигналы своему окружению. И от Дубчека он ждал на самом деле того же, игры по тем же правилам. Вот откуда вся эта катастрофа произошла. Мы должны понимать, что в рамках советской политической системы очень многие вещи не называются прямо – там всё на полутонах, на некоторых намёках, но люди столь высокого политического ранга, прошедшие всю эту школу, они умели считывать все эти сигналы вмиг. А Александр Дубчек избрал очень интересную тактику – он делал вид, что ничего не понимает. Ну можно было делать вид, что ничего не понимает, в разговорах с телевидением, с общественностью, но делать это в разговорах с Брежневым и, более того, играть в дурачка, когда Брежнев совершенно явно шлёт ему посыл: ты вот сделай то, то и то – а Дубчек делал вид: я не понял, о чем Вы, Леонид Ильич. Это выглядело в глазах Брежнева крайне несерьезно и с политиком, который руководит огромной сверхдержавой, огромной социалистической ойкуменой, такие номера, конечно, не проходили. А.С. Ну вот наша дипломатия. Дубчек не жалеет слов, ругая посла С. Червоненко: «глупый и спесивый Червоненко», упорно водивший дружбу лишь с крайними консерваторами и черпавший всю информацию только от них, был не только никудышним почтальоном, но и скверным наблюдателем. По-видимому, он не имел ясного представления о том, что происходит в Чехословакии» и т.д. Хотя дело-то наверно не в том, что наши дипломаты плохо знали ситуацию, а в том, что происходящее совершенно не укладывалось в те нормы, которые они считали приемлемыми для социалистической страны. Впрочем, и тот же Дубчек иногда на страницах тех же своих мемуаров ближе подходит к истине: ну они (Червоненко, советник-посланник И. Удальцов) не то, чтобы не знали, но в силу какой-то своей идейной заскорузлости, зашоренности не утруждали себя в том, чтобы разобраться, а сразу давали определения «контрреволюция» и прочее. Какова вообще роль посольских донесений в создании этого негативного образа, который складывался в Москве о чехословацких событиях? Т.Д. Здесь надо сказать, что у советского руководства сложился довольно объективный образ происходившего – когда я это говорю, я не оправдываю тех или иных действий, говорю без всяких оценок. Объективный с точки зрения тех политических позиций, на которых стояли советские руководители, и того целеполагания, которое ставило перед собой советское политическое руководство. И посольство, конечно, играло большую роль в информировании советского руководства о происходящем, но как мы уже говорили, оно было далеко не единственным информатором. Количество информации, приходившей в Москву, было огромным – в 1968 году, даже уже и с 1967 года Прага оказалась в фокусе политического внимания. Мы можем судить об этом уже по одному только количественному признаку, числу зарегистрированных входящих материалов в ЦК КПСС – это был колоссальный вал документации. И по советским документам мы можем сейчас составить чуть ли не ежедневную летопись событий 1968 года. Кто выступал, где выступал? Как выступал? Кто с кем общался? Какие планы строились и т.д. Колоссальное количество материала. А.С. Во всех архивах отложились документы. И даже в таких, казалось бы, второстепенных с точки зрения тематики. В Архиве Академии наук, например – советские экономисты, командированные в Чехословакию, по 30 страниц справки писали о том, а что там, собственно говоря, в экономике происходит. В РГАЛИ хранятся отчеты писателей, киношников о встречах с чехами и словаками. Т,Д. Весь советский аппарат, а мы должны понимать, что Советский Союз – это огромная административная машина, так вот весь советский аппарат был сфокусирован в этот момент на маленькой Чехословакии. Самые разные донесения. Писатели, ученые, дипломаты, военные, спецслужбы. А.С. Причем донесения не только оттуда. Разные ведомства здесь также принимали их людей и целые делегации. Т.Д. Все сообщали. И была аналитика достаточно высокого уровня. Недостатка в информации не было. Абсолютно. А.С. Тут вопрос интерпретации. Т.Д. Да, но даже что касается интерпретации, то надо отметить, что Москва наладила каналы получения по-разному акцентированной информации. Например, нам очень интересно, что Удальцов и Червоненко, которых Вы упомянули, перессорились между собой. А.С. Ну да, Удальцов более радикальный был. Т.Д. Да, но я думаю, что до некоторой степени это было чуть ли не искусственно сделано. Чтобы вот за счет напряжения внутри посольства разные группы в посольстве слали в Москву разную и по-разному интонированную информацию. Я думаю, что просто Удальцову слишком много позволили, что сразу вызвало негативную реакцию посла, и каждый начал что-то давать немножко от себя. Это видно по тексту. И кроме того, у них был разный круг общения. А.С. Как показывают события 21 августа, большой разницы между ними, когда дело касалось ключевых событий, не было. Все вели себя как надо. Т.Д. Политической разницы по основополагающим вопросам, действительно, не было, но по крайней мере это создавало некоторую полифонию. Несколько иначе выглядел голос М. Кузнецова, С. Прасолова – если называть ведущих дипломатов в Чехословакии того времени. Т.е. даже внутри дипкорпуса была создана вот такая полифония. А.С. Это интересно. Дубчек ездил и в Москву. Вот в мае 68-го ездил. Остались какие-то записи тех бесед? Т.Д. Записи остались. И не только Дубчек ездил. На разном уровне ездили партийные делегации. А.С. Вот была встреча делегаций двух стран в Чиерне над Тисой. Рубеж июля – августа. Встреча длилась три дня. Где-то в вагоне на границе. Запись осталась? Дубчек пишет, что вопреки договоренности советская сторона что-то стенографировала. Т.Д. Стенографировалась и Чиерна, а потом и встреча ряда компартий в начале августа в Братиславе. Можно восстановить, частично всё это осталось. А.С. Просто очень важно, действительно ли Дубчек брал на себя какие-то обязательства – обуздать цензуру, снять функционеров, приструнить какие-то общественные движения, раздражавшие Москву, и т.д. Это важно с точки зрения реконструкции того, что происходило в последние недели перед вторжением. Т.Д. Здесь очень важно, что источниковая база Пражской весны позволяет проследить все нюансы взаимодействия КПЧ и КПСС. А кроме того, если вернуться к мемуарам Дубчека, то увидим, что описание самых ключевых событий 68 года (что происходило 20- 21 августа) – это очень маленькая часть мемуаров, это чуть ли не самая краткая часть воспоминаний по сравнению с основным массивом, т.е. практически он об этом ничего не пишет. И это понятно, потому что если обратиться к документам, увидим, что Дубчек брал на себя все обязательства, которые требовала от него Москва. Другое дело, что он выбрал очень интересную тактику. Он что-то обещал и часто даже не информировал членов президиума ЦК КПЧ, о чем он договорился с Москвой. Ведь были постоянные звонки, постоянные обещания, постоянное общение с советским посольством. Это было все вполне официально, когда глава государства обещает что-либо. Но при этом он не выполнял обещанного. А.С. Причем Москва использовала и руководителей соцстран. Вот беседа Дубчека с Я. Кадаром в канун интервенции. Они общались 14 часов. А версии мемуаров Дубчека и тех интервью, которые Кадар дал незадолго до кончины, они… Т.Д. Диаметрально противоположны А.С. Ведь Кадар тоже не хотел такой реакции Москвы на происходившее в Чехословакии и он пытался повлиять на Дубчека, чтобы тот хоть что-то сделал. У Кадара сложилось впечатление, что Дубчек просто не очень вменяемый был в это время, что он находился в состоянии полного нервного истощения, растерянность, огромная усталость давали о себе знать, и он просто плохо ориентировался в обстановке – у Кадара сложилось такое впечатление. Насколько это справедливо? Может быть каждый со своей стороны прибегает к натяжкам. Т.Д. Я тут в данном случае на стороне Кадара, но психоаналитика политических деятелей – она очень сложна. Действительно очень сложно сказать, было ли это нервное состояние, эмоциональное выгорание или на самом деле это была такая тонкая политическая игра, лидеры такого уровня это умеют делать. А.С. А Кадар выполнял волю Брежнева, когда встречался с Дубчеком? Или он искренне пытался повлиять на него? Т.Д. Я думаю, что Кадар играл в свою игру. Ключевой момент заключался в том, что Кадар в это время проводил экономические реформы, в своей собственной стране. А.С. И даже если Кадар действительно что-то обещал Брежневу, то тут было некое двойное дно, ведь у него был свой собственный интерес. Т.Д. Я думаю, тут дело даже не в том, что он что-то Брежневу обещал. Просто Кадар был крайне не заинтересован в таком развитии событий, в подавлении Пражской весны. А.С. У него там чуть ли не половина политбюро орала просто: зачем нам надо вторгаться к чехам?! Да мы уйдем, если это случится! Ему приходилось там еще и их обрабатывать. Т.Д. Мы помним, что 68-й год – это пик венгерской экономической реформы, причем очень радикальной по своей сути[iv]. Более радикальной, чем чешская реформа Шика. Конечно, мы сейчас говорим только про экономику. То, что в Венгрии предложили Р. Ньерш и Е. Фок, это была очень рыночно ориентированная реформа. И для Кадара, как мне представляется, это был просто страшный сон – когда у тебя идут такие важнейшие реформы и ты потратил колоссальные усилия, чтобы согласовать эти реформы с Москвой – а тут происходит нечто в Праге, что ставит под угрозу всю систему политической стабильности в твоей стране. Конечно, Кадар как человек, думавший в первую очередь о своей Венгрии, пытался объяснить Дубчеку: не надо до такой степени расшатывать лодку. Абсолютно понятная позиция для лидера государства, который думает об интересах своих, своего государства, своей политической системы. Насколько Дубчек вникал в то, что ему говорят – не знаю. А.С. Это вопрос действительно. Конечно, он находился в состоянии большого морального напряжения, ведь давление Москвы на него было очень сильно. Кстати, Дубчек иногда противоречит сам себе в своих мемуарах. Вот когда он все же кратко упоминает о том, что его выводили под конвоем из здания ЦК, он пишет: «я в самом деле не мог себе представить, что они предпримут вторжение в нашу страну». Но насколько он искренен здесь? Вспомним, например, как он описывает свою реакцию на ультимативное письмо варшавского совещания лидеров компартий, состоявшегося в середине июля. Там он дает всё же более адекватную картину: я и не питал иллюзий, что Брежнев захочет пойти на послабления, он будет все время давить на нас, играя на разногласиях в самом чехословацком руководстве, и т.д. Хотя и там об ожидании прямой интервенции речи не идет. Все-таки насколько он ждал такого хода событий? Он это мог предвидеть? Т.Д. Ну вообще, если он, конечно, не был в состоянии полного эмоционального раздрая, то это было очевидно, как дважды два четыре. Ну во-первых, раз уж мы сказали про Кадара, достаточно назвать всего одну дату и место: 1956-й год, Будапешт. Все понимали, что если надо, то Москва пойдет на это. А.С. Кстати, и Кадар в предсмертных интервью вспоминал свои слова, сказанные Дубчеку: неужели вы не понимаете, что они не остановятся ни перед чем? Может быть, многоопытному венгерскому лидеру просто казалось странным, что на самой вершине политического олимпа в коммунистической стране оказался столь наивный, лишенный должного политического цинизма человек. Т.Д. Потом есть хрестоматийный разговор середины августа, незадолго до ввода войск, разговор Брежнева и Дубчека, опубликованный, где в общем Брежнев, насколько мог сказать прямо, он прямо говорит: мы будем принимать меры. Между прочим, в том же разговоре Дубчек почти истерически кричит: делайте что хотите, я уйду, принимайте какие угодно меры и т.д. Подходя формально, некоторые историки используют вот этот кусочек текста вне контекста, для подтверждения утверждений о том, что Дубчек призвал советские войска. Это, конечно, не так, это близко не так, но с другой стороны, когда в ответ на этот фактически скрытый ультиматум главы сверхдержавы, на его высказывания о том, что мы будем принимать меры, глава государства говорит: делайте, что считаете нужным… Ну как здесь вообще-то говоря не понять, какая угроза над тобой висит? Ну а потом, знаете, вся советская аналитика говорила о том, что не сегодня, так завтра этот процесс закончится выходом ЧССР из соцлагеря. Дубчек, конечно, категорически это отрицал, и вообще все политическое руководство говорило, что никаких планов выхода из ОВД и СЭВа в Чехословакии нет. А.С. Но они действительно были очень осторожны во внешней политике. Помня о судьбе Имре Надя, заявившего о выходе из Варшавского договора, и т.д. Совершенно не хотели, чтобы их заподозрили в этом. Т.Д. Да, были осторожны, но все развитие событий говорило о том, что есть определенная тенденция, которую Москва никак не могла принять. А.С. Вот это недельное пребывание в Москве – начиная с 21 августа и пока они не подписали декларацию. Встречи и переговоры с советскими лидерами, их давление. Дубчек пишет, что он не принимал слишком активного участия в силу своего морально-психологического состояния. А что было на самом деле, насколько активно он участвовал в тех переговорах? Мы знаем, что политическая подготовка смены власти у Москвы действительно сорвалась, сформировать новое правительство не удалось, и после этого не знали, на кого делать ставку в ходе переговоров, приходилось как бы на ходу импровизировать. И я так понимаю, что первое время эти переговоры происходили в форме встреч между узкими группами, Москва искала людей, на которых сделать ставку. Насколько то, что происходило в реальности, отличается от той картины, которую дает Дубчек? Т.Д. Тут можно еще вспомнить, что помимо воспоминаний Дубчека есть еще воспоминания З. Млынаржа, довольно интересные при всех искажениях. Есть и стенограммы переговоров, которые введены в научный оборот. Конечно, в деталях и у Млынаржа, и у Дубчека есть масса неточностей, желания показать себя с лучшей стороны, чем было на самом деле – как они противостояли натиску советской стороны и т.д. Но в главном можно согласиться с Дубчеком – ни в стратегическом плане, ни в тактическом какой-либо модели будущего у советского руководства не оказалось. Не могли даже с полной уверенностью сказать: а что делать 22 августа? И плохо себе представляли, что делать на отрезке 5-10 дней. Т.е. одно дело – свернуть Пражскую весну, а другое дело – что предложить взамен, какую модель. И куда вести общество. Не только Чехословакию, но и все соцстраны. Вот это была главная, как мне представляется, проблема, с которой столкнулось советское политическое руководство. Не имевшее горизонта в своих представлениях. Ну можно организовать «гуляш-социализм», как в Венгрии, можно организовать маленькую сделку Гусака с народом, когда пиво стоит 12 крон и какое-то время все этим будут удовлетворены. Но исключительно на обеспечении такой социальной стабильности построить систему действительно устойчивую очень сложно. А. С. И такое впечатление, что сам Дубчек по возвращении домой стал своей политикой уступок помогать Москве выходить из этого тупика. Подписанное в Москве коммюнике было воспринято обществом как тотальное отступление. Хотя там были оговорки, но все-таки этим соглашением он сразу потерял влияние в обществе. А потом и дальнейшие уступки, октябрь, когда он подписывает соглашение об условиях пребывания советских войск. Он понимал вообще, что теряет популярность, теряет влияние в стране? Т.Д. Я думаю, что в тот момент, т.е. Дубчек образца 69 года – это гораздо более ответственный политик, чем Дубчек образца 68 года. А.С. Он понимал, что уже никак не обойтись без уступок. Т.Д. Он понимал, что страна оказалась в положении совершенно безвыходном и теперь надо искать выход из создавшейся ситуации, не взирая ни на что. А.С. Он и описывает вот это погружение общества в состояние глубокой деморализации. В этом мемуарам не откажешь. Словакии это коснулось меньше, чем Чехии, особенно Праги. Словакии, как мы уже сказали, бросили пряник в виде федерализма именно в это время. Я хотел спросить относительно послеавгустовской нормализации, насколько здесь архивные источники показывают реальную картину. Я имею в виду и начало октября, когда А. Дубчек и О. Черник были вызваны в Москву для отчета о том, как идет «нормализация», и им было навязано скорейшее заключение соглашения, легализующего пребывание советских войск. И позже, когда они в сущности вызывались для отчетов о своей деятельности. Или апрель 1969 г. Вся эта история с беспорядками после хоккейного матча, и более поздние события, когда Дубчека вынудили уйти со своего поста. Т.Д. Этот период очень хорошо отражен в источниках. К сожалению, они пока что еще во многом не изданы. Это такая программа для нас на следующий период – начать изучать, издавать это. А.С. Есть и дипломатические донесения интересные, которые относятся к этому периоду. Т.Д. Очень много разнообразной информации, это все надо вводить в научный оборот, анализировать. До некоторой степени на чешских материалах такое исследование предпринял чешский коллега М. Махачек. Но, конечно, надо изучать и советскую политику «нормализации» Чехословакии. А.С. И какой образ Дубчека предстает в советских документах этого периода? Т.Д. Безусловно, советская сторона в этот период уже не рассматривала Дубчека как человека будущего. Об этом говорили достаточно откровенно – о том, что он уже фигура отыгранная, и советская сторона сознательно избрала эту тактику, требуя от Дубчека и команды всё большее и большее количество уступок. Чтобы он в этом погряз, связал себя, выполнил какую-то черновую работу по нормализации. А.С. И действительно были опасения в августе 69 г., что что-то такое может произойти? Т.Д. Я не думаю, что в это время ждали бунта, я думаю, что все прекрасно понимали, что вот эта история закончилась. Само общество деморализовано. Это же можно сказать и про советское общество применительно к послеавгустовскому периоду. Не только общество, но политики потеряли модель будущего. Понятно, что так нельзя, это привело к катастрофе, а вот главный, остававшийся открытым вопрос: а как? В какую сторону двигаться? А.С. Дубчека исключили из партии. Вот вернулся из Турции, где был короткое время послом, думали, что останется в эмиграции, но вернулся. Работал на низкой должности в Словакии – он как персонаж вообще выпадает из внимания наших донесений? Или если вспоминают, то только в связи с 68-м годом как ревизиониста и т.д.? Т.Д. Ну иногда вспоминали о том, что он делает, если вдруг что-то с ним происходило, но он уже стал не интересен как политическая фигура. А.С. До 1989 года. Т.Д. Да, в период т.н. нормализации никто не рассматривал Дубчека всерьез. Тут можно интересную параллель провести – с В. Гавелом, который в этот период интересовал Советский Союз значительно больше. А.С. Вспомним уже горбачевский период. Визит Горбачева в 1987 г. Действительно чешское общество ждало перемен, связывало с Горбачевым большие надежды? Имея в виду прежде всего общество. Понятно, что элита, пришедшая на волне «нормализации», она, конечно, не хотела каких-то перемен. Насколько ваши документы показывают обстановку в Чехословакии начала горбачевской эпохи? Дубчек касается ведь и этой эпохи, хотя и вскользь. Правда, он больше уже только о себе пишет применительно к этому периоду. И в этом смысле более интересны недавно изданные на русском языке мемуары историка М. Гаека. Т.Д. Материалов очень много, хотя по этому, более позднему периоду не всё пока доступно. Я думаю, общество жило не столько ожиданиями каких- то конкретных перемен, сколько ощущением невозможности жить по-прежнему. И в этом смысле чехословацкое общество очень мало отличалось от советского общества. А.С. При возвращении в политику в конце 1989 года Дубчек выступал прежде всего как выдвиженец словаков? Т.Д. Нет, я думаю, скорее просто как знамя. Он выступал скорее уже не как действующий политик, а как символ. А.С. Хотя мы помним и о том, что в 1989 г. это знамя 68 года уже все хуже и хуже работало, ведь все-таки в 68 году речь шла о реформах коммунизма, а тут, после «бархатной революции», уже скорее в качестве знамени стали Первую Чехословацкую республику выдвигать, идеи Масарика. Т.Д. Но Дубчеку все же удалось хотя и в качестве символа, но все-таки поставить себя в ряд видных чехословацких политических деятелей. Масарика, Бенеша. Даже если он и не особенно старался. Для 89 года 68-й – это была уже прошлая история, пройденный этап. Так что здесь речь уже шла скорее не о живом человеке А. Дубчеке, а о фотографии. А.С. Тем более, что из него, человека располагающего к себе, не трудно было сделать такую икону. Т.Д.Да, здесь уже не человек реальный играл свою роль, а его восприятие, образ. И дело здесь не в масштабе конкретной личности. Не говоря уже о Кадаре, но даже Гусак был гораздо более крупный политик, так что речь идет в данном случае не об оценке роли в истории, не о реальном масштабе личности Дубчека. В 1989 г. Дубчека в обществе и не воспринимали как реального политика, способного делать, что называется, «realpolitik». Его воспринимали как символ, а вот как символ он был связан с попыткой противостоять давлению извне, создать национальную модель социализма «с человеческим лицом», с Пражской весной – временем [i] См.: Джалилов Т. А., Пивоваров Н.Ю. Москва и экономические реформы в ГДР и ЧССР в 1960-е годы // ЭНОЖ История. 2020. №.12. [ii] Джалилов Т.А. Подход Брежнева к решению назревающего Чехословацкого кризиса: к вопросу о советской модели руководства странами социалистического лагеря // Magistra vitae. 2018. № 1. [iii] См.: Джалилов Т.А. К вопросу о влиянии советского фактора на чехословацкие события 1964-1967 годов // Новая и новейшая история. 2012. № 6. [iv] Джалилов Т. А., Пивоваров Н.Ю. Экономические реформы в Венгрии и Болгарии и реакция на них в СССР (конец 1950-х – первая половина 1970-х гг.) // Известия Уральского федерального университета. Серия 2 Гуманитарные науки. № 4. 2021.

Тесля А.А. ПЕРЕЧИТЫВАЯ «СТАРЫЙ ПОРЯДОК…» ТОКВИЛЯ Автор – Тесля Андрей Александрович, кандидат философских наук, старший научный сотрудник, научный руководитель (директор) Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта (Калининград); E-mail: mestr81@gmail.com Прежде всего в этой книге для меня оказалось примечательной возможность увидеть как формируется «проблемная история», отрываясь от нарративной – из прямой обращенности к современности, не просто в тесной связи, а в прямом переходе от старых «рассуждений». Для Токвиля постоянным собеседником – тем, с кем он соглашается или от кого отталкивается, напротив, показывая его неправоту – выступает Бёрк, можно даже сказать, что «Старый порядок…» – это большие заметки по поводу «Рассуждений…» Бёрка (в том числе связанные с поиском ответа на вопрос – отчего все-таки Берк оказался во многом прав в своем суждении о Революции, и с разделяемым им со многими преклонением перед «старой доброй Англией» [напр.: III, 4], той, чей образ страны традиций и почтенного консерватизма как раз и складывается в первые десятилетия после Революции). Современники и ближайшие потомки – как тот же Кареев в своих «Французских историках…» – отмечали почти единогласно беспристрастие автора, его спокойствие, научность и т.д. – современному читателю это трудно понять, если исходить из нынешних представлений – поскольку Токвиль не просто постоянно обращается к современности, но и более того – истолкование современности и является заявленной целью работы, с постоянными отсылками к событиям «сегодняшнего дня», т.е. временам Второй Республики и Второй Империи. Для понимания этих отзывов важно не только сравнение с другими работами того же времени – напр., «Революцией» Кинэ – но еще и напоминание, что современная история (а Токвиль попутно вспоминает, что живы еще те, кто видел Революцию) не принадлежала к области собственно «истории как науки». Этой же перспективой определяется и та – для нынешнего читателя могущая показаться странной – центральная точка рассуждения, опровержение взгляда, согласно которому Революция была прежде всего революцией против христианства. Это прямой отклик на консервативные интерпретации Революции как анти-христианского бунта – от де Местра до Баррюэля – и Токвиль подробно разбирает ложность этой точки зрения, на том основании, что эта волна – анти-католическая, а потом и анти-христианская (которую он не особенно отличает от анти-религиозной, атеистической) – сходит на нет. [Любопытно, что для Токвиля опровержением служит наличное положение вещей – та Революция, о которой он рассуждает – продолжается по сей день, но «сей день» для него – повсеместного возрождения религии, которая демонстрирует, что сама она не является частью «прошлого». Эта деталь важна – поскольку обычно подчеркивают прозорливость и точность Токвиля, но можно видеть, что для него – церковь и вера вернулись и за них не стоит беспокоиться. Но само христианство как таковое в «Старом порядке…» трактуется исключительно как политический фактор – Токвиль много останавливается на значении религии для политического сообщества, пишет если и не о невозможности свободы без веры, то во всяком случае о том, что все известные положительные примеры в современности говорят как раз об этой связи. И еще один момент – теперь уже сугубо-политический, беспокойства Токвиля по поводу современных священников, получающих жалование и зависящих, с одной стороны, от Рима, с другой – от правительства и его соглашения со Св. Престолом, но никак не зависящих от собственных прихожан и от того места, где они служат – в отличие от прежних, бывших земельными собственниками – и тем самым включенных в местную жизнь. Церковь остается основным воспитателем народа – но каким гражданским чувствам может научить священник, который сам избавлен от нужды их испытывать, не привязанный ничем существенным к месту своего служения]. Отсюда – и своеобразие стиля, перебивка общих рассуждений и отвлеченного рассказа – внезапными вторжениями от первого лица, в настоящем времени, как, например, в этом замечательном пассаже[1]: «Я внимательно читаю наказы, которые составили три сословия, перед тем как собраться в 1789 г.; говорю обо всех трех сословиях – о дворянстве, духовенстве, так же как и о буржуазии. Я вижу, что здесь требуют изменения того или другого закона, там – обычая, и отмечаю это. Продолжаю поступать таким образом до конца этой громадной работы и, подведя итог всем этим отдельным положениям, замечаю с чувством, близким к ужасу, что они сводятся к требованию немедленной и систематической отмены всех законов и обычаев, действующих в стране; для меня тотчас же становится ясным, что надвигается один из самых обширных и опасных переворотов, когда либо виданных в мире. Но те, кому суждено сделаться завтра его жертвами, ничего подобного и не подозревали; они думали, что всестороннее и внезапное преобразование такого сложного и старого общества может быть произведено без толчка, с помощью разума и силой его одного. Несчастные!» (III, 1). Токвиль пишет «рассуждение», обращенное к современности и с попыткой предвидеть будущее – политико-философский трактат, где переосмысление истории Революции – необходимый шаг, чтобы понять последующее. И прежде всего – ответить на вопрос, почему во Франции все так закончилось, «под влиянием <…> зрелища Франции, утратившей политическую свободу и моральное достоинство» (Кареев, 1924: 57). И он сразу же дает разграничение, потом сделавшееся всеобщим – на «революцию», процесс общеевропейских и выходящих за пределы Европы изменений, который начался до французской революции и продолжается по сей день – и революцию во Франции, на наступление Modernity – и на конкретно-историческое событие во Франции. Его вопрос – почему это произошло, так ярко проявилось во Франции и почему во Франции произошла именно Революция, в отличие от всех прочих – соединение черт, присущих в предшествующие времена революциям религиозным и политическим. Что и придает ей столь титанический характер. [Пересказывать его развернутый ответ, данный в двух последних книгах «Старого порядка…», не имеет смысла, поскольку он хорошо известен и пересказан во множестве книг и учебных пособий – с него начинается обстоятельная разработка темы «предпосылки революции», от исследования работы центральной администрации до изучений аграрной истории Франции] При этом он близок к классической традиции, от Аристотеля до Монтьескье – рассуждение о политике для него одновременно рассуждение о нравах и добродетели. В самом начале своего эссе он пишет знаменитые слова о «первоначальной эпохе 89-го года», той эпохе, «когда равенство и свобода одинаково дороги их сердцу; когда они хотят создать не только демократические, но и свободные учреждения; не только разрушить привилегии, но признать и санкционировать права; время молодости, энтузиазма, гордости, великодушных и искренних страстей – время, память о котором, несмотря на всего ошибки, люди сохраняют навсегда и которое еще очень долго будет тревожить сон всех тех, кто захочет подкупить и поработить их» (19) И сразу после обличения социалистов – видя их в идеях «экономистов», увлечении воображаемым Китаем, где царит благозаконие и порядок, а император церемониально идет за плугом – переходит к классицистскому по духу воспеванию свободы: «Что во все времена так сильно привязывало к ней сердца некоторых людей, это ее непосредственные преимущества, ее собственные прелести, независимо от приносимых ею благодеяний; это наслаждение, заключающееся в праве говорить, действовать, дышать без стеснений, повинуясь только Богу и законам. Кто ищет в свободе чего-либо другого, а нее самой, тот создан для рабства. Некоторые народы упорно стремятся к ней, несмотря на все опасности и бедствия, преграждающие им путь. Это значит, что они любят в ней не те материальные блага, которые она им дает: они видят в ней самой такое драгоценное и необходимое благо, в утрате которого ничто не могло бы их утешить и обладание которым вознаграждает их за все. Другие утомляются ею посреди своего благополучия и без сопротивления дают вырвать ее у себя из рук, боясь повредить каким-либо усилием тому благосостоянию, которым ей же обязаны. Чего недостает этим последним, чтобы остаться свободными? Им недостает одного: желания быть свободными. Не требуйте от меня анализа этого возвышенного чувства: его надо испытать. Оно само входит в те великие души, которые господь приготовил для его восприятия; оно ими овладевает и воспламеняет их. Бесполезно объяснить его мелким душам, никогда не знавшим его» (III, 3). И тогда – каким образом оказалось возможно «время молодости, энтузиазма, гордости, великодушных и искренних страстей», если в конце концов оказывается, что Франция предпочла равенство свободе? Как оказался возможен тот порыв и классическое величие? Его ответ в том, что «старый порядок» был еще и миром, где была возможна и где существовала специфическая, многообразная, неправильная – свобода: «Как ни были люди Старого порядка послушны королевской воле, был род повиновения, неизвестный им: они не знали, что значит подчиняться незаконной или спорной власти, мало вызывающей уважения, часто презираемой, но которой охотно покоряются, потому что она оказывает услуги или может вредить. <…> Король внушал им такие чувства, каких впоследствии не мог вызвать никто из самых неограниченных монархов в мире и которые стали даже для нас почти непонятными, так как Революция с корнем вырвала их из нашего сердца. К королю тогдашние люди испытывали смесь сыновней нежности и благоговения, должного одному Богу. Подчиняясь произвольнейшим приказаниям короля, они уступали не столько внешней силе, сколько своей любви и, таким образом, среди крайней зависимости, нередко сохраняли весьма свободную душу [выд. нами – А.Т.]. В их повиновении самым большим злом могла быть его вынужденность; у нас она является наименьшим злом: худшее заключается в том раболепном чувстве, которое заставляет нас повиноваться. Не будем же презирать наших отцов: на это мы не имеем права. Дай Бог, чтобы мы могли возвратить, вместе с их предрассудками и недостатками, хоть частицу их величия!» (II, 11). Оттуда вышли люди, способные к действию – и при этом они оказались теми, чьи действия уничтожили возможность свободы. Основной вопрос в сущности остается тем же, что и в «Демократии в Америке» – как совместить демократию и свободу, как возможна свобода при демократии? Поскольку демократия неизбежна – Токвиль осознает, что ее нельзя остановить, любые консервативные запруды, реакция и т.д. – лишь несколько выигранных лет или десятилетий (да и непонятно – выигранных или лишь усугубляющих ситуацию, обращающих приход демократии из «подъема воды» в «прорыв дамбы») – так вот, поскольку она неизбежна, то вопрос лишь в свободе. И его ответ звучит во многом пессимистично – но при этом определяя ключевые элементы возможности свободы, прежде всего – множества автономных объединений (в первую очередь местных, но не только). Речь идет и о привычке быть «на свету», «на сцене» перед глазами все той же, пусть и немногочисленной, аудитории (вопрос репутации), об общих делах – о «свободе», быть может, неправильной – в смысле неоднородной, неодинаковой, но позволяющей образовываться сильным характерам – и в свою очередь держащаяся ими. [1] Токвиль еще и мастер сарказма, наследующий веку великих моралистов: «Странная мысль, что издержки по содержанию дорог должны быть возлагаемы на самых бедных людей, всего менее, казалось бы, имеющих надобность путешествовать, - эта мысль, несмотря на свою новизну, естественно укореняется в умах тех, для кого она выгодна, так что вскоре им начинает казаться, что иначе и быть не может» (II, 12).

Сорока М. Возникновение Крымской коалиции 1853 г. глазами русских, турок, англичан, немцев и французов. Историографические заметки С благодарностью за советы и помощь А.С.Стыкалину. Историография восточного кризиса 1853-1856 гг. показывает, что за прошедшие с Крымской войны почти сто семьдесят лет историки из стран-участниц все еще до некоторой степени разнятся во взгляде на цели и тактику государственных деятелей своей страны при анализе ее роли в превращении русско-турецкой войны в Крымскую, в которой Британия, Франция, Турция и Сардиния объединились против России. Но историки соглашаются в основном: в перечислении факторов, приведших к конфликту, и причин, по которым он не был улажен мирно. Среди последних давление общественного мнения на западные правительства и Турцию, а также отказ Николая I пойти на компромисс в требованиях к Турции. Ключевые слова: Русско-турецкие отношения, восточный кризис 1853-1856 гг., дипломатия великих держав, экспансия, Оттоманская империя, Николай I, европейский концерт, Священный союз, Крымская коалиция Сведения об авторе: Сорока Марина Евгеньевна, независимый исследователь, доктор философии (история) (Канада); E-mail: mevorobieva@gmail.com Soroka Marina The emergence of the Crimean coalition in 1853 through the eyes of Russians, Turks, British, Germans and French. Historiographic notes Abstract. The international historiography of the Eastern crisis of 1853-1856 demonstrates that one hundred and seventy years after the event historians still differ somewhat when when analyzing each country’s pre-war activity and their respective roles in transforming the Russo-Turkish war into the Crimean war, with Britain, France, Turkey and Sardinia aligned against Russia. Still, they agree on the general issues: the contributing factors to the conflict and the reasons why the conflict could not be settled peacefully. Among the latter they all list the pressure of public opinion in the Ottoman Empire and its Western allies, and Nicholas I’s refusal to compromise on his excessive demands on Turkey. Key words: Russo-Turkish relations, the Eastern crisis of 1853-1856, great powers relations, expansion, Ottoman empire, Nicholas I, European concert, Holy Alliance, Crimean coalition Soroka Marina – independent researcher, PhD (Canada); mevorobieva@gmail.com 4 октября 1853 г. фрейлина великой княгини Марии Александровны, дочь поэта Федора Тютчева, записала в дневник: «Судя по последним известиям из Константинополя, война неминуемо должна разразиться. 14/26 сентября (день Воздвижения Креста, празднуемый нашей церковью) состоялось заседание Дивана, по настоянию которого султан обязался отклонить Венскую ноту и объявить, что если княжества[1] не будут очищены русскими войсками в течение семи дней, то будет объявлена война. Знамя Магомета было водружено в мечети, что сразу разожгло фанатизм всего магометанского населения. Итак, предстоит война, несмотря на все человеческие усилия предотвратить ее, несмотря на официозное вмешательство западных держав в наши дела, несмотря, наконец, на умеренность императора Николая Павловича, - война в осуществление того предсказания, которое предвещает на 54-й год освобождение Константинополя и восстановление храма св. Софии... Сомнения нет, мы, Россия на стороне правды и идеала: Россия сражается не за материальные выгоды и человеческие интересы, а за вечные идеи. Потому невозможно, чтобы она была побеждена...» [2] Полная уверенность Тютчевой в том, что в Оттоманской империи России суждена роль защитницы и покровительницы православных подданных султана, а то и вообще «освободительницы» Константинополя от его тогдашних законных владетелей, естественна для барышни с домашним образованием. Так же естественна и ее вера в божественно предопределенную правоту России в любом вооруженном конфликте, и ее последующее огорчение от военного поражения. Значительно позже, перечитывая старые дневниковые записи, на полях она объяснила свои чувства 1853 г. тем, что ей было всего 24 года, и упомянула влияние своего отца-славянофила. Видимо, к тому времени ее взгляд несколько изменился. А взгляд сегодняшних историков на помянутые ею умеренность требований Николая I и усилия его по предотвращению войны должен, казалось бы, значительно отличаться от взгляда фрейлины Тютчевой. Американский историк Уильям Х. Макнил говорил, что трудно поверить в возможность мирного сосуществования наций, пока даже историки разных стран не в состоянии прийти к согласию в интерпретации исторических событий. Попытаемся опровергнуть его хотя бы в отдельно взятом случае, выявив общие точки в историографии тогдашних противников, чтобы создать картину действий, приведших к войне. Ближе всех к А.Ф. Тютчевой хронологически турецкий дипломат и историк Салих Мунир Паша. В 1918 году бывший посол Оттоманской империи во Франции выпустил книгу о политике России на Балканском полуострове. Книгу можно было бы назвать устаревшей, но в сегодняшней Турции она регулярно переиздается и поэтому заслуживает внимания. Предысторию кризиса он начинает с восстания египетского наместника в 1832 г. в трудный для султана начальный этап реформ в империи. Увидев возможность создать еще один русский протекторат, царь Николай I предложил султану финансовую и военную помощь. Султан рискнул принять ее, и русская армия сосредоточилась у Ункяр-Искелесси на азиатском берегу Босфора, а севастопольский флот (12 судов) встал на якорь там же. За эту поддержку султан подписал Ункяр-Искелессийский договор: Турция обязалась не впускать в Босфор через Дарданеллы никаких военных судов и прибегать к военной помощи России в случае нужды. В июле 1840 г. Россия, Австрия, Пруссия и Англия подписали в Лондоне договор о гарантиях целостности Оттоманской империи. В 1841 г. Франция присоединилась к нему и тогда же принцип закрытия Проливов для европейских военных судов был включен в международное право. Далее Салих Мунир Паша с горечью пишет: «Не затрудняясь церемониями, царская дипломатия через своих консулов властвовала в Дунайских княжествах (Молдавия и Валахия)». Он не объясняет, что по Адрианопольскому миру 1829 г. Россия обладала правом «ручательства в благоденствии» населения Дунайских княжеств и русские консулы были гарантами соблюдения прав, данных турками населению княжеств еще в 16 веке. Он продолжает: «В ожидании лакомого наследия Порты, ее агенты и священники готовили восстания в Сербии, Боснии, Греции, Болгарии, чтобы создать поводы для вмешательства и образовать еще один протекторат». Звучит драматически, но фактов он не приводит, вероятно считая, что достаточно рассказал о российских агентах в Оттоманской империи в предыдущих главах своей книги. Тем временем, великий визирь Решид Паша при содействии Англии реформировал империю: в ноябре 1839 г. было провозглашено равенство всех подданных султана, независимо от национальности и религии, созданы современные административные учреждения, улучшены финансовая и правовая системы. Старая империя окрепла[3], русское влияние в Турции слабело, т.к. империя шла на сближение с Западом. Произошел конфликт между Петербургом и Константинополем из-за польских и венгерских эмигрантов, которых Петербург и Вена требовали выдать, чтобы судить за участие в революции 1848-49 гг. Великий визирь ответил от имени султана, что в русско-турецких договорах нет такого обязательства, и что султан, следуя священному долгу Османов, скорее пойдет на неравную борьбу против своих двух могущественных соседей, чем выдаст людей, которые просили у него убежище. Россия и Австрия порвали дипломатические отношения с Турцией, пригрозив ей, что если хоть один из этих семи людей скроется, то это будет считаться поводом к войне. Решид Паша просил Англию и Францию о посредничестве; они обратились к России, и одновременно ввели в Дарданеллы свои эскадры. Мягкое письмо от султана и обращения Англии и Франции, по словам турецкого автора, успокоили Николая I и он снял свои требования, чтобы избежать унизительного отказа[4]. Все это убедило царя к началу 1850-х гг., что расчленить Оттоманскую империю можно только совместно с одной из великих держав, и он выбрал для этого Англию. Целью автора было создать картину непрерывных попыток России подорвать существование Оттоманской империи, поэтому он не объясняет, что повторить с Турцией раздел Польши было бы невозможно. В 1844 г. царь выразил желание договориться с Англией об индийской и персидской границе, Средней Азии и Турции. В меморандуме графа К.В. Нессельроде сэру Роберту Пилю предлагается следующая формулировка для будущего соглашения: Россия и Англия хотят оберегать независимость и целостность турецкой территории, и для этого нужно позволить Турции мирное существование, избегая навязывать ей дипломатические заботы и не вмешиваясь в ее внутренние дела (поясним: т.е. взять на себя ее внешние сношения – это и есть превратить в протекторат). Но при этом нужно помнить, что: 1) Турция склонна увиливать от выполнения договорных обязательств, пользуясь разногласиями соперничающих держав. С этим можно бороться, если Англия и Россия будут иметь общую линию в отношении Османской Порты. 2) трудно сочетать уважение к мусульманским законам с необходимыми уступками интересам христианского населения, т.к. нельзя оставаться равнодушными к вопиющим обидам и религиозной нетерпимости. Уже появились признаки pаспада империи, который может и ускориться. Последствия этой катастрофы можно смягчить, если Англия и Россия договорятся об идентичной линии поведения. Россия, согласно версии автора, уже достигла полного согласования с Австрией и теперь желательно, чтобы Англия присоединилась к ним. Ей это выгодно, т.к. предотвратит доминирование державы-соперницы (Франции) в регионах, которые контролируют путь в Индию [5]. Состояние Европы, казалось, благоприятствовало планам Николая I. Германия и Австрия еще не оправились от революций 1848-1849 гг., во Франции Луи-Наполеон Бонапарт только что совершил переворот, и союз между страной-победительницей и страной-побежденной при Ватерлоо казался невозможным. Чтобы подчинить Оттоманскую империю, Николай нашел незначащий предлог. В конце 1852 г., следуя мнению двух комиссий (мусульманской и смешанной православно-католической), турецкое правительство решило дать католическим монахам право служить мессы в часовне у могилы Богородицы, а православным – в базилике Вознесения, что раньше было исключительным правом католической церкви. Но, уступив протестам Франции, султанское правительство потом отменило это решение. Тогда вмешался Николай I; объявив себя законным покровителем православных подданных султана согласно Кючук-Кайнарджийскому и Адрианопольскому договорам, он потребовал у султана отменить его решение. Посланный им кн. А.С. Меншиков по секрету также потребовал у турецкого правительства формально и письменно признать Россию покровительницей всех православных в Порте, дать привилегии православным патриархам Антиохии и Александрии; дать обязательство ни назначать, ни смещать прелатов без предварительной консультации с русскими представителями и заключить оборонительный и наступательный союз с Россией [6]. В то же время Николай не упускал возможности склонить на свою сторону Англию. Когда Меншиков собирался в путь, по словам автора, Николай начал свои роковые разговоры с английским послом в Петербурге, сэром Джорджем Хэмилтоном Симуром о неизбежном разделе Турции, которую он называл «больным». Он говорил послу: «Я не позволю такой сильной державе, как Англия, занять Босфор, дорогу от Днепра и Дона в Средиземное море. Но если бы Российская империя решила овладеть Константинополем, то ей пришлось бы остаться там навсегда». Премьер-министр лорд Джон Рассел, прочитав донесение посла с пересказом этих рассуждений, отверг предложение, ответив: «Усиленные заботы друзей “пациента” станут причиной его смерти». Автор, как обычно, не указывает источник, но слова Рассела можно прочесть в письме от 9 февраля 1853 года.[7] Николай продолжал не верить в возможность англо-французского союза, считая, что если Лондон не примет его предложений, то можно усыпить его бдительность лживыми заверениями, а потом поставить перед свершившимся фактом, то есть по сути превратить все населенные православными земли Османской Порты в русский протекторат. Англия будет протестовать, но не решится развязать войну, а Австрия и Пруссия будут сохранять дружественный нейтралитет по отношению к России. Поэтому, не обращая внимания на ответ английского правительства и не испугавшись отказа Порты (по совету Англии и Франции) принять ультиматум Меншикова, он не учел, что Англия и Франция не желают нарушения равновесия в Средиземном море, которое было неизбежно, если бы безобидную слабую Турцию заменила более агрессивная и сильная Россия. Они пришли на помощь Турции и потребовали у Николая I эвакуации Дунайских княжеств. В ответ на отказ России они объявили ей войну и подписали союз с Турцией в марте 1853 г.[8] Книга написана на французском языке, что сразу указывает на ее адресатов, политиков Антанты, и на базе британских, французских и русских источников. Помимо полезного для сравнения взгляда на события с противной стороны, книга уточняет суть некоторых эпизодов истории русско-турецких отношений, которые в других источниках только упоминаются. Однако ссылок в книге мало, потому что она адресована не историкам, а дипломатам. Цель книги была убедить Антанту не расчленять Оттоманскую империю, которая вступила в войну на стороне Германии якобы лишь потому, что Англия и Франция предпочли ей союз с извечным врагом Турции, Россией. Это объясняет, почему в книге представлена только одна сторона исторической роли Турции – роль жертвы России. Через семьдесят лет после турецкого дипломата английский историк Мьюриэл Чемберлен в биографии лорда Абердина так объясняла поведение английского коалиционного кабинета в восточном кризисе: кабинет раскололся в вопросе о тактике. И лорд Пальмерстон, и лорд Абердин исходили из одной и той же предпосылки, что царь не хочет войны. Но, по мнению Пальмерстона, чтобы избежать войны, нужно было дать ему понять, что каждое его действие Англия будет встречать противодействием (например, если он отправит флот к турецкому берегу, Англия сделает то же самое). Царь поймет риски и изменит курс. Абердин считал, что урегулирование должно быть достигнуто дипломатическим путем, через посредников и без огласки. Угрожать нельзя, флот отправлять не нужно, т.к. это сделает отступление невозможным для царя [9]. Автор считает, что любая из этих двух тактик могла бы оказаться успешной, если бы ее применяли последовательно, но всё испортило одновременное применение обеих: в сентябре и в декабре 1853 г. Абердин поддался «ястребам» в кабинете, потому что засомневался в честности царя. В мае 1853 г. конфликт из-за святых мест был улажен и стало очевидно, что требования Меншикова простирались куда дальше, чем предполагал Абердин. Первым пунктом в проекте конвенции Меншикова были гарантии прав, привилегий и иммунитетов, которыми православные подданные султана пользовались в прежние времена. Это могло означать как утверждение о традиционных правах, так и заявку на протекторат над 12 миллионами турецких православных. Агрессивность Меншикова заставляла подозревать последнее. 30 мая лорд Абердин сказал министру иностранных дел Кларендону, что русские требования чрезмерны и не должны быть приняты. «Я все еще не верю, что для этого потребуется война, если до сих пор император действовал чистосердечно; если же все его поведение было надувательством, то ситуация изменится». Царь ответил на провал миссии Меншикова ультиматумом 31 мая: он оккупирует Дунайские княжества, если его требования не будут удовлетворены. В июле 1853 г. он это сделал. Чемберлен пишет: есть мнение, что русские имели право вмешательства в княжества и потому оккупация не была чисто военным действием. Английский кабинет никогда не разделял этого мнения. Ни одно из договорных прав России не было приложимо к данной ситуации. Британское правительство, включая Абердина, твердо стояло на том, что вторжение в княжества – casus belli, на который согласно международному праву турки имеют право ответить объявлением войны. Разумно ли это было бы с их стороны – другое дело, и Англия советовала Турции решить проблему другими средствами. Когда русская армия перешла р. Прут, все европейские канцелярии бросились лихорадочно искать компромиссное решение для конфликта. Русская сторона сразу согласилась на Венскую ноту, но царь настаивал, чтобы Турция подписала ее, не меняя ни слова. Он не желал переговоров. Турки, оскорбленные тем, что их не пригласили участвовать в подготовке ноты, написали свои контрпредложения и отвергли Венскую ноту[10]. В сентябре берлинская газета опубликовала письмо Нессельроде к русскому послу в Вене, в котором говорилось, что, приняв Венскую ноту, турки будут обязаны согласиться на активную заботу России о своих единоверцах – т.е. русский протекторат над огромными землями Оттоманской империи, заселенными православными. В ответ на недоумение английского правительства русский посол барон Ф. Бруннов дал разъяснения, которые подтвердили, что действительно в Петербурге так считают. Тем временем царь встретился в австрийским императором в Ольмюце и сказал, что согласен на status quo и выведет войска после того, как Турция подпишет Венскую ноту, то есть как будто отказался от мысли Нессельроде. Но в Константинополе победила партия войны и 3 октября Турция объявила России войну. Хотя сражение при Синопе было обычным по законам войны, но в глазах английского правительства оно выглядело не так: царь дал понять великим державам, что пока идут переговоры, он не будет атаковать турок, а только защищаться. Турецкая эскадра не угрожала русскому флоту, ее потопили прямо в прибрежных турецких водах, что наводило мысль о готовящемся русском десанте. Абердин надеялся, что Николай I хотя бы заявит, что адмирал Нахимов действовал вопреки приказу, но царь открыто радовался победе. Россия была непопулярна в Англии с 1830-х годов из-за подавления восстаний в Польше, а потом в 1849 г. и в Венгрии. Кроме того, вызывали беспокойство и рост ее флота, и предполагаемая угроза Индии из-за русской экспансии в Средней Азии. Шаткость коалиции лорда Абердина сильно мешала тому сопротивляться общественному мнению. Синопская битва, которую английская пресса характеризовала как «Синопскую резню», была искрой, воспламенившей Англию. От кабинета требовали действий: в конце февраля Англия и Франция попросили у Нессельроде заверений, что Россия эвакуирует княжества в конце апреля. Не получив ответа, они объявили войну России соответственно 27 и 28 марта 1854 г. [11] В более поздней монографии о британской внешней политике до Первой мировой войны, развеивая миф о всемогуществе Англии в этот период, Чемберлен утверждала, что английская сторона относилась куда менее серьезно, чем русская, к русско-английским беседам об Оттоманской империи в 1844-1853 гг. Уверенность царя, что его беседы с лордом Абердином равносильны какой-то договоренности с английским кабинетом и что Англия при лорде Абердине не пойдет на войну с Россией, заставили его пренебречь очень ясными предупреждениями, сделанными ему Англией через посла. Хотя конфликт из-за святых мест был улажен в мае 1853 г. благодаря Стрэтфорду, но к этому времени атмосфера в Европе была отравлена. Русские подозревали, что миссия Меншикова провалилась из-за влияния лорда Стрэтфорда на османское правительство, хотя, говорит автор, нет прямых доказательств, что он уговорил турок отвергнуть предложения Меншикова, которые в любом случае были для них неприемлемы. В ответ на провал Меншикова Россия оккупировала Дунайские княжества. 30 мая 1853 г. английский кабинет дал Стрэтфорду полномочия вызвать флот в случае необходимости. Чтобы избежать обострения кризиса, он не сделал этого до октября. «Ни одна из великих держав не хотела войны, но все они начали пользоваться своими флотами и армиями, как опасными фишками в дипломатической игре»[12]. Это привело к войне. В предисловии к российскому академическому сборнику 1999 г. «Россия и Черноморские проливы»[13] говорится, что в связи с обострением восточного вопроса из-за национальных движений и с освободительной борьбой в Египте в 1820-30-х гг. царизм хотел добиться контроля над проливами. Вершиной русской дипломатии авторы называют Ункяр-Искелессийский договор 1833 года (сроком на 8 лет), по которому Россия получила право проводить военные корабли через проливы. В 1840-50 гг. вследствие подписания Лондонских конвенций возросла роль Англии на востоке, а роль России ослабла. Николай I попытался военными методами изменить положение и получил Крымскую войну. Последующие полвека российский МИД был вынужден посвятить борьбе за постепенную отмену ограничительных статей Парижского мира[14] (Снятия самых важных, черноморских ограничений, МИД добился в 1870 г., но балтийские ограничения оставались и далее в силе). В главе о восточном конфликте 1850-х гг. сообщается, что к концу 1830-х гг. МИД понял, что сопротивление западных держав не даст продлить Ункяр-Искелессийский договор после истечения его срока действия. Нессельроде предложил царю отступиться от русско-турецкого договора и договориться с Англией, а потом сообщить ей, что Россия заботится о своей безопасности и о безопасности Оттоманской империи в Черном море и потому хочет закрытия проливов для иностранных военных судов. Но это был путь уступок, которые Россия (Николай I) не хотела делать. Николай поговорил частным образом о соглашении касательно Порты с английским премьером лордом Абердином в 1844 г. и вынес убеждение, что тот положительно отнесся к предложению. На том и остановились. В 1848-49 гг. между Россией и Англией наступило охлаждение из-за подавления русскими войсками восстания в Венгрии, и «участия русских и австрийских войск» в подавлении восстания в вольном городе Кракове, аннексированном потом Австрией[15] (Тут в статью вкралась неточность: русские войска не участвовали в подавлении краковской республики, а были введены уже после поражения восставших). В 1849 г. Россия и Австрия требовали у Турции выдать 7 польских и венгерских эмигрантов, участвовавших в венгерской революции 1848 года. Султан отклонил требование и отношения были временно разорваны. В Турции росло английское влияние. Николай I хотел изменить к выгоде России всю систему соглашений с Оттоманской империей, но просчитался, рассчитывая на лояльное отношение союзников по Священному Союзу (Австрии и Пруссии), моральную поддержку Англии и нейтралитет Франции. В начале русско-турецкой войны Николай собирался давить на султана десантом в зоне проливов, чтобы стать «временным охранителем» Константинополя. Но победа адмирала П.С. Нахимова при Синопе 30 ноября 1853 года привела к появлению в Черном море англо-французской эскадры 4 января 1854 года. Они взяли под защиту турецкий берег и флаг и потребовали, чтобы русские военные суда вернулись на базу. 9/21 февраля Николай манифестом порвал с ними отношения. 27 марта Англия объявила России войну, а на следующий день и Франция. В 1855 г. к ним присоединилось королевство Пьемонт-Сардиния. Пруссия обещала остаться нейтральной, а Австрия заключила союзный договор с западными державами [16]. Возникновение антироссийской коалиции объясняется российскими авторами так: в 1849 и 1850 гг. Николай вмешался в дела Средней Европы – один раз в пользу Австрии, другой раз – против попытки объединения Германии, к которому стремилась родственная ему Пруссия. (Поясним: под давлением России и Австрии Пруссия отказалась от объединения, подписав Ольмюцкое соглашение.) В 1851 г. барон Штокмар, германский государственный деятель, писал королеве Виктории: «Николай I занял место Наполеона и, по крайней мере в течение нескольких лет, он с иными намерениями и иными средствами будет диктовать законы континенту» [17] . Согласитесь, что это лучше объясняет нелояльность Австрии в крымском конфликте: она не считала нужным жертвовать своими интересами ради того, чтобы Николай занял место Наполеона. Далее, российский повелитель вызвал враждебность Луи Наполеона, которого не хотел считать императором. Но это нисколько царя не тревожило, т.к., по мнению авторов, он полагал, что почти достиг договоренности о разделе Оттоманской империи с Англией, хотя Англия уклонялась от ответа, потому что раздел не входил в ее интересы[18]. На самом деле реакция Англии была с самого начала отрицательной. Уже во втором разговоре посол сказал царю, что британское правительство не склонно заранее делить наследство старого друга и союзника[19]. То же самое он повторял царю при каждой беседе. Далее в статье говорится, что во время распри из-за святых мест в 1850-1852 гг. Наполеон III уже cумел оторвать Англию и Австрию от России. Для Николая, пишут авторы, эта распря была удобным предлогом для ссоры с Турцией. После отказа Англии договориться о разделе Османской империи царь решил действовать напролом: послал Меншикова устрашить турок, предъявив им ультиматум и пригрозив, что в случае его непринятия «распадение Оттоманской империи стало бы неизбежным при первом же серьезном столкновении с нашим оружием». Николай хотел добиться особого договора с султаном и права покровительства всем его православным подданным, то есть практически стать для них вторым султаном. Авторы объясняют, что он ожидал успех, т.к. перед тем Австрия потребовала у султана удалить турецкую армию из Черногории и добилась этого. Но Австрия не собиралась оккупировать Черногорию, а меншиковский ультиматум откровенно подрывал власть султана[20]. В Европе обратили внимание на дерзкое и провокационное поведение Меншикова. Английский посол Стрэтфорд Кэннинг (к тому времени лорд Стрэтфорд де Редклиф) советовал султану уступать до конца в вопросе о святых местах, зная, что Меншиков не удовлетворится этим, станет агрессивным и тогда вступят Англия и Франция. Как и предположение о том, что было в голове у Николая, это описание замыслов лорда Стрэтфорда сделано без ссылок на источник. В то же время Хэмилтон Симур вначале принял миссию Меншикова с энтузиазмом, описывая его министру иностранных дел, как «замечательно разумного и хорошо осведомленного человека» с «на редкость хорошими манерами – самый лучший выбор для примирительной миссии»[21]. Такая характеристика, на наш взгляд, доказывает, что поведение Меншикова было нарочитой игрой для устрашения. Но уже в мае министр Кларендон писал Симуру: «Я не думаю, что князь Меншиков достойно представляет императора, потому что его действия в Константинополе не согласуются с заверениями, которые дал нам его августейший повелитель: взятки, запугивание, лесть, угрозы, секретность – он пользовался всем этим на протяжении месяцев...»[22]. По-видимому, это он узнал от лорда Стрэтфорда. Тогда же Симур высказал мнение, что заявленные цели России в Константинополе не согласуются с ее военными приготовлениями, начатыми несколько месяцев назад[23]. Подозрения относительно миссии Меншикова подтвердил, наконец, генерал А.Ф. Орлов в феврале 1854 г. Орлов извинился перед английским послом, что годом ранее ненамеренно ввел его в заблуждение, когда сказал, что цель Меншикова только вопрос о святых местах: «Мне так сказали, и я нечаянно ввел вас в заблуждение»[24]. Султан отверг конвенцию, Меншиков уехал 21 мая, а 4 июня султан издал фирман, гарантировавший права и привилегии христианских церквей, особенно православной. Но Николай I издал манифест с заявлением, что будет защищать православных, как его предки, и, чтобы обеспечить исполнение турками прежних договоров с Россией, нарушаемых султаном, он займет Дунайские княжества. 21 июня русские войска уже не в первый раз вошли в Дунайские княжества (С точки зрения российской историографии, это еще не означало войну, а было разве что злоупотреблением правом покровительствующей державы). Ненависть к Николаю как столпу всемирной реакции была так сильна, пишут вышеупомянутые авторы, что в Англии и Франции идея войны стала популярна. Правительства этих стран русских войск в княжествах не хотели, но, как утверждают авторы, они не могли отрицать право России на покровительство над княжествами по ее договору 1829 г. с Турцией. Однако с точки зрения правительства Англии, например, у России не было никаких юридических прав на оккупацию. Хэмилтон Симур писал: «Невозможно указать параграф в Кучук-Кайнарджийском или каком-то другом договоре, на который бы опирались требования России – потому что такого параграфа нет... Правда, что de facto император осуществляет протекторат над единоверцами в Турции. Но неправда, что Е[го] В[еличество] имеет право это делать в силу статьи какого-то договора»[25]. Выжидательная позиция Запада объяснялась надеждой все-таки избежать войны. Австрийский премьер граф Буоль уговаривал Николая I очистить княжества и одновременно узнавал в Париже и Лондоне, что может получить Австрия за политику, враждебную России. Наполеон III предупредил австрийского посла, что либо Австрия будет на его стороне, либо в союзе с Николаем I она утратит самостоятельность и потеряет свои итальянские владения. Буоль составил ноту для султана, где излагал условия, на которых Россия покинет княжества. Николай принял их, но султан, под влиянием английского посла, вместо принятия австрийской ноты выставил собственные условия, которые Николай отверг. (Приходится отметить неточность: Буоль не составлял «Венскую ноту» лично, а совместно с представителями держав в Вене, и султан отверг ее потому, что его посла не пригласили на совещания.) Посол в Париже, Н.Д. Киселев, ошибочно заверил царя, что англо-французский союз невозможен. В октябре султан объявил войну России, потерял флот у Синопа и 4 января 1854 г. англо-французская эскадра вошла в Черное море. 29 января Наполеон III через газету «Монитер» предложил Николаю вывести войска из княжеств в обмен на уход эскадры из Черного моря и начало русско-турецких переговоров. В ответ Николай разорвал отношения с Англией и Францией. Некоторые авторы считают действия Франции попыткой свалить ответственность на Россию[26], хотя ничто не мешало Николаю принять предложение и тем посрамить противную сторону. Постоянные неприязненные упоминания Стрэтфорда в этом и многих других российских источниках – давняя и не подтверждаемая ссылками традиция. Возникает подозрение, что это эхо негодования Николая I на отказ Англии поддерживать его в Константинополе или ревности за то, что английский посол пользовался у турок большим престижем, чем русский посол А.П. Озеров. Корни этой враждебности видны из иронического абзаца письма Хэмилтона Симура от 24 июня 1853 г.: ... тут [в Петербурге] возник некий миф, согласно которому определенные люди становятся олицетворениями определенных вещей. Так вот, лорд Стрэтфорд олицетворяет противодействие взглядам императора, совершенно так же, как Венера олицетворяет красоту... в то же время, к несчастью, согласно тому же мифу, предполагается, что воля Кайзера выражает интересы России»[27]. Вышеупомянутый сборник «Россия и Черноморские проливы» был задуман как обзор российской дипломатической борьбы за проливы и, вероятно, ограниченный объем статей лишил авторов возможности обстоятельно показать роль европейских держав в их противостоянии. У историков, которые сформировались в СССР, старый тезис, что царская Россия была хищнической империей (как и другие великие державы), противоборствует с более поздними веяниями, которые заставляют их пытаться оправдывать внешнеполитические провалы царского правительства. Отсюда опасность впасть в грех Салиха Мунира Паши и А.Ф. Тютчевой и показать только одну сторону правды, свою. Та же борьба старого и нового заметна в главе, посвященной восточному кризису 1850-х гг. Если, по мнению авторов, вина Николая в том, что он восстановил против себя европейское общественное мнение и совершил политические просчеты, то куда больше виноваты Англия и Франция, и, конечно, Австрия, которые происками и интригами довели Россию до войны. В то же время происки и интриги либо не объяснены, либо упомянуты без ссылок на источники, как обвинение того же Стрэтфорда в подлоге. Сначала это удивляет, но потом начинает вызывать сомнение в беспристрастности авторов. В том же 1999 г. Винфрид Баумгарт, немецкий историк, издавший двенадцатитомник прусских, австрийских, французских и английских материалов по истории Крымской войны, публикует монографию на ту же тему. Он говорит о трех факторах, наложившихся друг на друга и вызвавших войну: внутренний упадок Турции, балканский национализм, за которым последовали взрывы в ближневосточных и североафриканских владениях империи, и вмешательство европейских держав. Российские интересы в Порте были клубком территориальных, стратегических, экономических и религиозных мотивов. Со времен Петра I Россия стремилась к «теплым морям» и в каждой новой войне с турками продвигалась вперед. В 1783 г. она взяла Крым, который с военной точки зрения был плацдармом для броска на Константинополь. В 1829 г. по Адрианопольскому мирному договору Россия взяла под контроль территории в устье Дуная и на восточном побережье Черного моря. Австрия со всё большим беспокойством наблюдала за российской экспансией, т.к. разбуженный балканский национализм грозил ее империи. В 1830-х гг., после Ункяр-Искелессийского договора, Англия объявила, что целостность Оттоманской империи представляет для нее жизненно важный интерес и ее сохранение становится одним из основных принципов английской внешней политики по стратегическим, политическим и коммерческим соображениям. У Франции были самые старые связи с османами – еще в 16 веке она заключила союз с султаном против Габсбургов, а после битвы при Абукире (1798 г.) возникло англо-французское соперничество за влияние в Порте, хотя оно и не было настолько острым, как англо-русское [28]. Среди обстоятельств, приведших к войне именно в 1853 г., Баумгарт видит личную неприязнь Николая I к императору французов, которого он даже оскорбил; беседу Николая с лордом Абердином в 1844 г., в которой первый предложил второму консультироваться по поводу судьбы Порты, а потом в январе-феврале 1853 г. беседы императора с английским послом, которому Николай неосторожно сказал, что «больной» Европы скоро умрет и нужно позаботиться о его похоронах: сделать Дунайские княжества и Болгарию русскими протекторатами, Сербию и Герцеговину передать Австрии, а Египет и Крит – Англии. Константинополь он видел вольным городом. Англия ответила уклончиво. Царь ошибочно считал, что внешнеполитические решения в Британии принимает монарх и его правительство. Он просто не знал, как работает британская политическая система. Еще более грубым просчетом было послать к султану Меншикова [29]. Тайная цель его миссии – заключить оборонительный договор вроде Ункяр-Искелессийского – не могла остаться тайной. Худшая ошибка царя была та, что он думал, что Англия согласится на российскую доминацию на Востоке. Турки приняли первый пункт конвенции, но отвергли второй, и Меншиков уехал. Николай прислал ультиматум, который турки отклонили, и царь занял Дунайские княжества. До конца 1853 г. в Вене подготовили несколько проектов мирных договоров, которые отвергали то Россия, то Турция. В Константинополе росло воинственное настроение и именно турецкое общественное мнение, а не хитрости Стрэтфорда де Редклифа, привело к объявлению войны. До «Синопской резни» это был русско-турецкий конфликт, но после того, как в «нормальном» по меркам того времени сражении русские атаковали превосходящими силами и уничтожили турецкий флот, из которого уцелело только одно судно, принесшее весть о разгроме в Константинополь, известие достигло Лондона 11 декабря и буря негодования смела сопротивление кабинета. Султан был таким же самодержцем, как и Николай I, но газеты представляли его образцом терпимости и жертвой России. Пресса яростно нападала на русских. Синоп и отправка англо-французской эскадры в Черное море сделали войну почти неизбежной, но прошло еще три месяца до ее объявления. В апреле 1854 г. союзники и Турция заключили договор. Целью войны стало сохранение целостности Оттоманской империи и европейского баланса сил. То есть: изгнание России из Дунайских княжеств и защита Турции. В коалицию приглашали Австрию и Пруссию – т.к. они прикрывали российские границы от прямого вторжения с запада. Зимой 1853-54 гг. происходила лихорадочная борьба России и союзников за обе германские державы. Те не хотели присоединяться к Николаю, считая, что занятие княжеств было опрометчивым и жестоким шагом, который мог вызвать восстания на Балканах, в Польше и др., но не хотели вступать в войну. В феврале 1854 г. Пруссия объявила нейтралитет, Австрия в июне пригрозила России, что присоединится к коалиции, если та не освободит княжества. Когда ее попытки увернуться не удались, Россия пообещала сделать это. 14 июня Австрия заключила конвенцию с султаном, давшую ей полномочия для изгнания русских войск из княжеств и временной оккупации их своими войсками. 2 декабря Австрия заключила договор с англо-французской коалицией [30]. Кит Уилсон, профессор по международным отношениям из британского Лидского университета, считает, что русско-турецкая война превратилась в Крымскую между 19/20 и 23 марта 1853 г., и причиной была не Турция, а Бельгия. 23 февраля французский министр иностранных дел , Друэн де Льюис сказал английскому дипломату, что если Россия, Австрия и Пруссия сделают территориальные приобретения в Оттоманской империи, то и Франция не станет довольствоваться тем, что имеет. 22 марта французский посланник заявил бельгийскому министру иностранных дел, что ранее великие державы действовали по общему согласию в восточном вопросе, а теперь Россия и Австрия действуют в одиночку. Франция тоже должна заботиться о своих интересах: если хоть один русский солдат перейдет турецкую границу, Франция будет считать себя свободной от всех обязательств 1815 г. и захватит Бельгию. Бельгия обратилась к Англии (своему гаранту). Англия посоветовала привести в готовность пограничные крепости и в случае вторжения сопротивляться, пока не придет помощь, а 23 марта прекратила тянувшиеся с января разговоры с Россией о судьбе Оттоманской империи, чтобы осложнения на востоке не привели к пересмотру всех договоров между западными державами, заключенных в 1815 г. [31] 24 марта французский посол заявил в Лондоне, что если Россия может, презрев договоры, захватить Константинополь, то другие государства тоже могут захватывать соседние территории, и тогда первый шаг к разделу Оттоманской империи приведет к перекраиванию карты Европы. 25 марта министр иностранных дел сказал французскому послу, что Англия не будет поддерживать Россию, т.к. целью английской политики было и будет сохранение Оттоманской империи. Сближение Англии и Франции получило формальное подтверждение, когда в мае они отдали общий приказ своим флотам отправиться в Черное море [32]. Тот же историк говорит, что и Франция не хотела войны. В феврале 1853 г. Наполеон III приказал сократить численность вооруженных сил, и поэтому старался решить кризис дипломатическим путем – отсюда обращение Наполеона к Николаю I [33], которое чрезмерно недоверчивые российские авторы сочли попыткой свалить ответственность за войну на Россию (см. книгу «Россия и Черноморские проливы»). Тезис Уилсона подтверждают в более ранней статье американские историки Энн Сааб и Джон Нэпп, которые получили доступ к фамильному архиву французского посла в Вене Адольфа де Буркенэ: Наполеон был ни за, ни против войны. Его главная цель была усадить великие державы за стол переговоров, чтобы они приняли принцип национальностей и произвели обмены территорий в Европе на основе равновесия. «Умеренные» больше беспокоились о европейском равновесии и были счастливы, что неуклюжая русская политика дала им возможность расколоть Священный Союз, оторвав Австрию от России. Так, Буркенэ, один из самых влиятельных французских дипломатов крымского периода, стремился оторвать Австрию от России, чтобы предотвратить гегемонию последней. Но и он не верил в войну [34]. Не хотела воевать и Австрия, чья политика заключалась в том, чтобы «всегда сопротивляться России, не разрывая отношений с ней». В 1853 г. Австрия только оправлялась от потрясений 1848-49 гг. Летом 1853 г. Буоль писал послу во Франции: «если мы полностью бросимся в объятия Франции и Англии, это определенно приведет к войне... если мы предоставим себя в распоряжение России и разделим все последствия ее более, чем опрометчивой политики, мы окажемся не просто на пороге войны, но и общего хаоса в Европе...»[35]. Винфрид Баумгарт считает, что Австрия из всех держав больше всего могла пострадать от распада европейского концерта, но она проявила самую большую ловкость в противостоянии войне и сопротивлении революции как ее орудию. Она мобилизовала армию, но не для вступления в войну, а в качестве поддержки своей внешней политике и тем вынудила Россию покинуть Дунайские княжества[36]. Она стала посредником между Россией и союзниками – неблагодарная роль, но очень необходимая. Император Франц Иосиф отказался от предложенного Николаем I раздела Оттоманской империи на сферы влияния в июле 1853 г., ответив ему, что Константинополь как вольный город и разные лимитрофные области бывшей империи под управлением слабых правительств приведут к победе «демократических тенденций у южных славян», чего Австрия боялась, как огня [37]. Далее следуют два образчика российской исторической публицистики, которая издается и раскупается в больших количествах и во многом определяет понимание обществом событий прошлого. Как правило, ее авторы упрощенно пересказывают содержание академических работ по теме, приспосабливая их к существующим в настоящее время в российском общественном сознании стереотипам. Российский историк И.В. Ружицкая в популярной биографии Николая I, изданной пять лет назад, рассказывает предысторию войны в главе со странным названием: «Голгофа императора». Казалось бы, обожествление правителей, так же, как уподобление их геополитических и военных просчетов страданиям Искупителя на кресте, не дело историка и уж совсем не дело христианина. От этого недалеко до высказываний барышни Тютчевой о богоизбранности России, когда речь идет всего-навсего о попытке установления контроля над соседней империей. Тем не менее, дальнейший пересказ событий в целом следует советским академическим источникам. Ружицкая пишет, что после подписания Ункяр-Искелессийского договора 1833 г. Россия пользовалась преобладающим влиянием в Турции. Однако это не устраивало другие великие державы, особенно Англию. Как ни старался Николай I сохранить политическое равновесие в Европе, добровольно отказавшись от преимущественного права России на проход через Босфор и Дарданеллы и согласившись разделить влияние на Балканах с другими странами, но после усмирения Венгрии русскими войсками в 1849 г. великие державы «убедились в готовности и способности русской армии появиться в любой точке европейского континента» [38] и у России не осталось союзников. Надо пояснить, что еще на Венском конгрессе 1815 г. европейские державы, включая Россию, поклялись не допускать более появления в Европе нового Наполеона, так что их беспокойство было естественным. «Масла в огонь подлил спор между православной Россией и католической Францией о том, кому должны принадлежать святые места в Палестине, входящей в состав Османской империи». (Последовательность событий не та, что в остальных источниках, т.к. конфликт начался из-за святых мест.) Поскольку хозяйственные связи с Англией делали Турцию зависимой (а как же преобладающее влияние России? – М.С.), а Франция «рвалась к реваншу за 1812 г.», под их давлением Порта объявила войну России[39]. Николай I «не побоялся прервать переговоры с султаном», так как был уверен в поддержке Австрии и Пруссии, но австрийский император Франц Иосиф оказался «предателем». Война с Турцией началась, Россия заняла Дунайские княжества. Хотя, по мнению Ружицкой, Николай I никогда не вынашивал планов захвата территории Османской империи, западные страны выступили против России, обвиняя ее именно в этом. Наполеон III в письме предложил Николаю вывести из княжеств войска и начать переговоры. Но русский монарх на это гордо ответил, что «Россия будет в 1854 году такой же, как в 1812-м», что привело к войне, в которой Англия и Франция выступили за Турцию. Как убеждена Ружицкая, они-то давно вынашивали планы отторжения от России территории Финляндии, Польши, Прибалтики, Кавказа[40]. Все даты перечислены правильно, но не хватает точности: да, Пальмерстон упомянул, что коли начнется война, то хорошо бы обезвредить Россию на будущее, отняв у нее перечисленное, но Англия не готовилась к войне и частные мнения ее государственных мужей, высказанные в письмах, нельзя воспринимать более серьезно, чем невинные, по мнению Ружицкой, рассуждения Николая I в 1844-1853 гг. о грядущем разделе Оттоманской империи. Во всяком случае, английские политики не задавались такими нереальными задачами, когда дошло до мирных переговоров. Франция не стремилась к «реваншу за 1812 г.» – тогда бы она начала войну уж не в Крыму, а на Балтийском море. У нее были совсем другие цели, о которых лучше рассказывают французские источники. «Предательство» Австрии можно было царю предугадать, т.к. на то были веские причины, которые привел австрийский премьер, граф Буоль: «Австрия – великая держава, которая может воевать за собственные интересы или за интересы Европы, но было бы недостойно ее воевать без нужды или ради услуги союзнику» [41]. Но это второстепенно. Главное, что ошибки и просчеты царской внешней политики в целом перечислены верно, хотя и не названы таковыми. Глава, посвященная Крымской войне в книге ростовского автора С.В. Кисина про Николая I [42], называется «Один против Европы». С.В. Кисин объясняет это прискорбное для России обстоятельство, во-первых, завистью иностранцев, цитируя слова Николая: «Европа никогда не простит нам нашего спокойствия и наших заслуг»[43]. Но упоминает он и другую причину: Британия «с замиранием сердца следила за Хивинскими походами 1830-х годов генерал-адъютанта графа Василия Перовского с взятием Ак-Мечети и последующим присоединением всего Заилийского края к империи. Трепеща при мысли, что “северный медведь” тянет свою когтистую лапу к ее южной жемчужине – Индии»[44]. Отнести ли это к «нашим заслугам» или признакам спокойствия империи, но вообще-то с точки зрения истории это была колониальная экспансия. Британия, которая в это время уже была на пике своего экономического и технического взлета, не трепетала, а просто следила за экспансией. Воевать без нужды она не хотела, а потому Хивинские походы не привели к войне. Интересно, что в 2020 г., когда захваты смежных и чужих территорий давно вышли в мире из моды и стало неприлично ими гордиться, С.В. Кисин простодушно, как престарелый екатерининский орел времен Очакова и покоренья Крыма, радуется тому, что Николаю дали возможность округлить территорию России «за счет ... ханств Средней Азии и Закавказья» [45]. Далее автор сообщает, что Николай хотел договориться с Англией, предложив ей «бóльшую часть Турции» – которая, заметьте, была соседним суверенным государством – «но в Лондоне уяснили, что Россия как раз и опасна мизерностью своих потребностей» – загадочно пишет он, и от договора отказались. Франция же в это время, по мнению С.В. Кисина, «в пику России» возвела на трон племянника Наполеона I (имеется в виду Луи-Наполеон, ставший императором Наполеоном III) и сделала она это исключительно «чтоб усмирить зарвавшегося “медведя”», да и из реваншистских надежд отмщения «”за дядю” вообще». Недавние союзники, Австрия (названная неаккуратно Австро-Венгрией, которой империя Габсбургов еще не была) и Пруссия «уже открыто тяготились попечительством “старшего брата” по коалиции... Союзники не ведали, не желали слушаться советов, зачиная показные игры в либерализм». Из всего происходившего Николай сделал вывод, что «российская монархия с ее элементами восточного деспотизма... показала себя ...наиболее жизнеспособной и троноустойчивой»[46]. Вывод Николая, если он таковой сделал (источник не указан), был больше для самоутешения, потому что «троноустойчивыми» и в его время, и после были и скандинавские, и британская монархия, без всякой сатрапии. Николаю – и, кажется, самому С.В. Кисину – было обидно, что неверные союзники России тянулись к Западу, хотя в трудные времена «всегда обращались за мольбами к спасению не на Запад, а на Восток, с его “азиатским коварством”. А потом этих же “варваров” ненавидели за помощь»[47]. Весь этот набор газетных клише – «медведь», «старший брат», «реваншистские надежды», «игры в либерализм», «азиатское коварство» –подводит к мысли, что Россию, которую автор горделиво называет «медведем», все боялись так, что французские избиратели даже проголосовали на президентских выборах за племянника Бонапарта; тот совершил переворот и стал императором французов, чтобы осуществить страшную месть «за дядю». Однако, из мщения делают политический курс неудачники, к которым Францию эпохи восточного конфликта не отнесешь. В то же время, нельзя не вспомнить, что за спасением к «варварам» обращалась только Австрия, так что горькое обобщение кажется несправедливым. Изобилие кавычек у С.В. Кисина – недостаток, от которого А.П. Чехов предостерегал молодых писателей. Кавычки любят авторы с ограниченным словарным запасом и не умеющие точно выражаться. Непонятно, например, зачем было обращаться к России «за мольбами», когда нужно было «за спасением». То, что С.В. Кисину кажется привлекательным в политике Николая, выглядит менее привлекательно, когда вдумаешься. То, что не обращались за военной помощью к Западу, объясняется не его черствостью и милосердием «Востока», а тем, что на Западе войны и военные расходы контролировали ответственные правительства и королям не просто было получить одобрение парламента для вывоза пушечного мяса за границу. Далее С.В. Кисин тем же чапаевским слогом сообщает, что «в Турции сидел уже не всем обязанный Петербургу Махмуд II, а заглядывающий в английский рот султан Абдул-Меджид... мечтающий приобщиться к “европейским ценностям” в виде возвращения потерянных в войне с гяурами территорий» [48]. Почему отвоевание своих утерянных территорий у России было «европейской ценностью», не объясняется, но, судя по кавычкам, автор относится к этому иронически. Как полагается российскому автору, плывущему по мере сил в идейном фарватере М.Н. Каткова, С.С. Татищева и особенно В. Пикуля, С.В. Кисин винит исключительно российскую дипломатию в том, что она «наворотила таких дел, что впору именно ее обвинять в крымской катастрофе», хотя ни один дипломат, кроме канцлера Нессельроде, в этой главе не упоминается. Однако он не совсем неправ, причем Николай виноват не меньше: к концу правления приходил в ярость, когда слышал что-то неприятное. Французский посол отмечал, что «Николай и Нессельроде – избалованные дети, которые не хотят слышать возражений, даже сделанных в самой дружеской форме»[49]. Поэтому ему сообщали только то, что соответствовало его оптимистическому взгляду на мощь России. Итак, Николай I отправил в Константинополь князя А.С. Меншикова с миссией, которую тот с благословения императора провалил, вероятно потому, что Турцию в России «вообще всерьез не принимали», по словам Кисина. «К султану князь явился, как в кабак – не в мундире, а в цивильном платье», и вообще вел себя с грубым высокомерием, хотя великий визирь «убеждал Меншикова быть умеренным, чтоб не толкнуть нас в объятья других». Тот не послушал, представил проект русско-турецкой конвенции, который был переведен при содействии «оборотистого сэра Стрэтфорда-Кэннинга» (На самом деле с 1852 г. он уже был не «сэр», а лорд Стрэтфорд де Редклиф. Полезно интересоваться именами тех, о ком пишешь) так, чтобы султан его отверг. Что султан и сделал. Фраза о праве русской стороны «делать представления перед турецкими властями» была переведена как «отдавать приказания» [50]. Вообще-то Стрэтфорд Кэннинг не нуждался в этих трюках: Меншиков, как известно, вел себя по-хозяйски в Константинополе, и видя такое поведение, турки не усомнились, что дальше будет хуже, если принять его предложения. Однако, Кэннинг убедил турок, что уступка ультиматуму Меншикова превратит Оттоманскую империю в протекторат России. Далее, Меншиков уехал, а его просчетами воспользовалась Англия. Она, по мнению Кисина, обещала Швеции вернуть Финляндию и Аландские острова, Пруссии – Прибалтику, Австрии – куски Порты, Дунайским княжествам – некоторую автономию, Пьемонту, который вошел в коалицию в 1855г. – Венецию и Ломбардию. Трудно поверить, что задолго до начала войны с Россией Англия так щедро распоряжалась и территорией Порты, раздела которой не хотела и которая в 1854 г. стала ее союзницей, и даже Австрии, которая в войне не участвовала. Совершенно точно, что Швеции не предлагали ни Финляндии, ни островов, и Швеция в войну так и не вступила, хотя Англия ее к этому склоняла[51]. Живописав деяния Николая I, Кисин неожиданно заключает, что это «бездеятельность Нессельроде» (???) привела к созданию антироссийской коалиции. Главное для таких авторов – найти виноватого, причем желательно типа Нессельроде – не только не русский, но еще и карлик, две повторяющиеся характеристики, которые, видимо, в глазах автора усугубляют его вину. Современники были другого мнения. Граф Буоль писал о Нессельроде: «Он, конечно, видит, в каком фальшивом положении оказалось его правительство, но, не имея возможности назвать настоящие причины, он пытается свалить... вину на других. Лорд Редклиф, которого я не хочу целиком оправдывать, был первым ящиком Пандоры, а теперь упрекают нас...»[52]. Узнав о коалиции, Николай I «вышел из себя» и занял Дунайские княжества. Кисин мог бы, рискуя утомить своего читателя, рассказать, что Россия после 1812 г. пыталась установить протекторат над Молдавией и Валахией, вассалами Порты, но пользовавшимися некоторой автономией. Там-то Россия по договору 1829 г. имела право «делать представления» султану относительно назначения нежелательных для себя лиц в господари и таким образом осуществлять контроль. (Это право она и хотела распространить на все 12 миллионов православных подданных султана.). Оккупация княжеств производилась Россией не раз по праву покровительствующей державы и с точки зрения советников Николая была залогом выполнения Турцией договоров[53]. Далее, как честно признал автор, «сколотив собственными же усилиями против себя коалицию врагов», Россия начала от них отбиваться. По словам Кисина, некие «мы» николаевского времени «размолотили» турецкий флот в Синопской бухте, чтобы побыстрее добиться капитуляции Турции[54], но вместо этого на помощь Турции пришли Англия и Франция. Все пересказано по верхам – где недолет, где перелет – но понятно для ученика средней школы. Последний источник – статья российского историка О. Айрапетова, написанная для британского справочника по Крымской войне[55]. Как бесстрастный хроникер, он говорит, что в манифесте о войне с Англией и Францией, изданном 23 апреля 1854 г., Николай обвинял эти страны во всем, что случилось после русской оккупации княжеств. Айрапетов не вдается в подробности обвинений, вероятно, чтобы не выйти за пределы установленного объема. Но мы уже знаем из книги Ружицкой: царь попытался представить спровоцированную им войну как вторую Отечественную, сказав, что Россия встретит ее как в 1812 г. Чтобы узнать, как оценивали его поведение в восточном кризисе и эту войну иностранные наблюдатели, достаточно взять первый из 4 томов монументальных британских «Материалов по истории Крымской войны», изданных Винфридом Баумгартом. В феврале 1853 г. английский посол, сэр Джордж Хэмилтон Симур докладывал, что, по его мнению, император вначале старался убедить других в неминуемом и скором распаде Турции, а теперь сам в это поверил. Вдобавок русско-австрийский союз придал России самоуверенности и она пришла к убеждению, что у нее сюзеренные права по отношению к Турции и любое проявление независимости со стороны турецкого правительства воспринимается Петербургом почти как мятеж. Далее он предсказал: «Быть может, [правителю] России придется узнать, что безграничной властью, пусть даже она действует внутри страны, нельзя безнаказанно пользоваться за ее пределами»[56]. То, что все историки называют просчетами Николая I, спровоцировавшими войну, Айрапетов эвфемистически называет «результатом ошибочной оценки баланса сил». Он считает, что царь переоценил свое влияние в Европе и не понял перемен, произошедших там после Венского конгресса 1815 г. Если после победы над Наполеоном ослабленные Австрия, Франция и Пруссия принимали доминирующее положение России, то в 1850-х гг. никто не хотел, чтобы Россия контролировала Константинополь и Проливы[57]. Это точка зрения большинства историков и спорить с ней не приходится. Однако хочется добавить мнение очевидца, наблюдавшего за Николаем и его окружением накануне объявления войны. Он писал в июне 1853 г.: «Я отлично знаю, чего хотят эти люди, это можно сформулировать так: “Настоять на своем во всем”, а особенно в восточных делах. Но их собственные объяснения их же целей, из-за увиливания и лжи, запутали, по-моему, их самих, и –- я в этом уверен – всех остальных»[58]. Он также отметил как зловещее последствие русской политики по отношению к Турции «нездоровое возбуждение среди молодых офицеров русской армии», которые видят в войне средство получить повышение, почести и материальные выгоды[59]. Итак, еще две причины войны: милитаристский угар и непоследовательность политического курса. В статье есть описки на грани ошибки: почему-то герцогство Голштинское на английском написано “Golstein” вместо “Holstein”; в таком написании его не найти в английских энциклопедиях и на картах. Николаевского посла в Париже спутали с его братом генералом и назвали не Николаем Киселевым, а Павлом, который стал послом только после Крымской войны. Короче говоря, некоторые современные исследования хороши изобилием абстрактных умозаключений, но подводят при изложении фактов. Но это отдельная тема. Из всего, что историки разных стран и в разное время написали, можно сделать общие выводы. Все согласны, что Россия стремилась нарушить в свою пользу равновесие сил, сложившееся на Венском конгрессе и за это поплатилась, – как и все, кто это делал до и после нее. Заботы Николая I о балканских православных христианах, как видно из источников, никого не впечатлили, потому что Россия уже 80 лет, начиная с Кючук- Кайнарджийского договора, методично отрывала от Турции – и не только от нее – территории, которые считала нужными для «округления собственных границ», как это назвал С.В. Кисин. Еще в 1852 г. английский дипломат в Константинополе, полковник Роуз сообщал своему министру, что Франция с самого начала конфликта относительно Святых мест требовала, чтобы Порта изучила ее притязания с точки зрения юридической, а царь настаивал, чтобы Порта отказалась от такого рассмотрения. Посол России А.П. Озеров заявлял, что вопрос, касающийся совести и веры императора и его единоверцев, нельзя рассматривать с юридической точки зрения[60]. От арбитража и следования законам обычно отказываются те, кто считают себя выше законов, или знают, что закон не на их стороне. В случае Николая это было очевидно всем, кроме, пожалуй, фрейлины Тютчевой, и лишило Россию поддержки. Попытка Николая в манифесте перевернуть факты и встать в позу защитника осажденной крепости не удалась. Все историки четко отделяют претензии императора на гегемонию от стойкости защитников Севастополя, обреченных своей жизнью платить за ошибки царя. Хамство Меншикова упоминают все, видимо, считая его немаловажным фактором. Если бы он не обижал турецкую сторону, а прислушался к ее возражениям, то смог бы и без английского посла достичь компромисса в вопросе турецких православных. Но, как обычно, участь христиан была только предлогом, а на деле России нужна была политическая доминация в Константинополе. По многим причинам – часть которых считают наиболее существенными российские историки, а часть – только западноевропейские – Турцию Николаю не отдали, что явилось для него неожиданностью. В целом, можно констатировать, что защитников дипломатии Николая нет, хотя есть сочувствующие его моральным терзаниям после образования коалиции. Ружицкая и Кисин винят в войне Англию с Францией, но более глубокие историки и в России, и за рубежом, воздерживаются от поиска одного, главного виноватого. Русские историки практически единодушно, хотя и не все прямо, говорят, что Николай хотел решить восточный вопрос в пользу России военными методами и это его подвело. Главный и общий вывод один: историки разных стран вполне могут сойтись в оценках события, если будут помнить, что коренные интересы есть у всех стран, а не только у одной из участниц конфликта, и что жертва всеобщей враждебности, как правило, немало потрудилась, чтобы сплотить против себя целую коалицию. Это же мнение выразил посол сэр Джордж Хэмилтон Симур: пересказав в письме упрек графа Нессельроде: «... когда один человек вступает в борьбу против четверых...ему, конечно, приходится выслушать много претензий от этих четверых...», добавил: «Я не стал указывать графу Нессельроде, насколько неудачной должна была быть такая политика, которая вдруг делает четыре державы, каждую в разной степени, противниками России»[61]. [1] Речь идет о Молдавском и Валашском княжествах. [2] Анна Тютчева, Воспоминания. Дневники (Москва: Захаров, 2008), стр.146-7. [3] Salih Munir Pacha, La Politique orientale de la Russie ( Lausanne: Librairie Nouvelle de Lausanne, 1918), 39. [4] Salih Munir Pacha, 40-41. [5] Salih Munir Pacha, 45. [6] Salih Munir Pacha, 46. [7] Лорд Джон Рассел – Хэмилтону Симуру, 9 февраля 1853 г., Akten zur Geschichte des Krimkriegs. Series 4. Band 1. 20 November 1852 bis 10 Dezember 1853 ( Muenchen: R.Oldenbourg, 2005), 98-100. [8] Salih Munir Pacha, 47. [9] Muriel E. Chamberlain, Lord Aberdeen. A Political Biography (London : Longman, 1983), 478. [10] Muriel E.Chamberlain, Lord Aberdeen, 479-484. [11] Muriel E.Chamberlain, Lord Aberdeen, 485-6. [12] M. Chamberlain, Pax Britannica? British Foreign Policy in 1789-1914 (N.Y.:Routledge, 1989), 66-70. [13] Нежинский Л.Н., Игнатьев А.В. (ред.), Россия и Черноморские проливы (XVIII-XX столетия) (Москва: Международные отношения, 1999). [14] Нежинский Л.Н., Игнатьев А.В. (ред.), 6-7. [15] Нежинский Л.Н., Игнатьев А.В., 141. [16] Нежинский Л.Н., Игнатьев А.В. , 149-150. [17] Нежинский Л.Н., Игнатьев А.В., 172-174. [18] Нежинский Л.Н., Игнатьев А.В., 179. [19] Симур -Расселу, 22 января 1853 г., Akten zur Geschichte des Krimkriegs, серия IV (Muenchen: R.Oldenbourg, 2005), т. 1, 77. [20] Нежинский Л.Н., Игнатьев А.В.,180-83. [21] Симур- Расселу, 10 февраля 1853 г. Akten, серия IV, т.1, 100-1. [22] Кларендон -Симуру, 3 мая 1853 г., Akten, серия IV, т.1, 195-7. [23] Симур- Кларендону, 5 мая 1853 г., Akten, серия IV, т.1, 199-200. [24] Симур – Кларендону, 21 февраля 1854 г., Akten, серия IV, т.2, 233. [25] Симур – Кларендону, 16 июня 1853, Akten, серия IV, т.1, 287-290. [26] Кисин С.В., Император Николай I и его эпоха. Дон Кихот самодержавия. Москва: Центрполиграф, 2020, 485-488. [27] Симур- Кларендону, 24 июня 1853 г. Akten, серия IV, т. 1, 309-11. [28] Winfried Baumgart, The Crimean War 1853-1856 (London: Arnold, 1999), 4-9. [29] Winfried Baumgart, 13. [30] Baumgart, 13-17. [31] Keith Wilson, Problems and Possibilities. Exercises in Statesmanship 1814-1918 (Charleston, SC: Tempus, 2003), 64. [32] Keith Wilson, 66. [33] Keith Wilson, 69. [34] Ann P. Saab, John M. Knapp and Francine de Bourqueney Knapp, “A Reassessment of French Foreign Policy during the Crimean War on the Papers of Adolphe de Bourqueney”, French Historical Studies, vol. 14 # 4 (Autumn, 1986), 467-496. [35] W. Baumgart, The Crimean War, 45. [36] W.Baumgart, The Crimean War, VII. [37] Франц Иосиф -Николаю I, 21 июля 1853 г., Akten zur Geschichte des Krimkriegs, серия I, ,т. 1, 195-6. [38] Ружицкая И.В., Николай I Павлович (Москва: Издательство Комсомольская правда, 2017), 91. [39] Ружицкая , 91. [40] Ружицкая, 93. [41] W. Baumgart, The Peace of Paris 1856 (Oxford: ABC-Clio, 1981), 42 [42] Кисин С.В, Император Николай I и его эпоха. Дон Кихот самодержавия (Москва: Центрполиграф, 2020). [43] Кисин С.В., 354. [44] Кисин С.В., 354. [45] Кисин С.В., 355. [46] Кисин С.В., 354-5. [47] Кисин С.В., 356. [48] Кисин С.В., 356. [49] Castelbajac-Thouvenel, 2.8.1853, L. Thouvenel, Nicolas Ier et Napoléon III, les préliminaires de la guerre de Crimée, 1852-1854, d'après les papiers inédits de M. Thouvenel (Paris : Calmann-Levy, 1891), 190. [50] Кисин С.В., 357. [51] Axel E. Jonasson, “The Crimean War, the Beginning of Strict Swedish Neutrality, and the Myth of Swedish Intervention in the Baltic”, Journal of Baltic Studies, vol. 4 #3 (Fall 1973), pp.244-253. [52] Буоль – Лебцельтерну, 21 июля 1853, Akten, серия I, т.1, 264-5. [53] Стыкалин А.С. (рец.) «Виктор Таки. Россия на Дунае» istorex.ru/post/стыкалин-а-с-рец-виктор-таки-россия-на-дунае-империя-элиты-и-политика-реформ-в-молдавии-и [54] Кисин С.В., 360-361. [55] The Routledge Handbook of the Crimean War (ed. Candan Badem) (London: Routledge 2021). [56]Симур-Кларендону, 23 февраля 1853, Akten zur Geschichte des Krimkriegs. Series 4. Band 1. 20 November 1852 bis 10 Dezember 1853 ( Muenchen: R.Oldenbourg, 2005), 165-6. [57] O. Airapetov, “Russia’s Policy Leading to the Crimean War”, The Routledge Handbook, 110. [58] Симур-Кларендону, 24 июня 1853 г., Akten zur Geschichte, 309-11. [59] Симур- Кларендону, 6 апреля 1853 г., Akten, т.1, 175-177. [60] Роуз- Малмсбери, 23 ноября 1852 г. Akten, серия IV, т.1, 63-6. [61] Симур-Кларендону, 16 марта 1853, Akten_т.1,287-290.