Результаты поиска

К.А. Кочегаров Рец.: Шварц И. Петр I и Австрия: Исследования о петровской эпохе. – СПб.: Европейский дом, 2022. 414 с. 8.06.2023 Книга известной австрийской исследовательницы болгарского происхождения Искры Шварц опубликована в год юбилея русского императора в рамках программы «Путь Петра Великого». Ключевые слова: Петр I, Российское государство, империя Габсбургов, русско-австрийские отношения, Великое посольство Петра I, Великий князь Алексей Петрович, И.С. Мазепа. Сведения об авторе: Кочегаров Кирилл Александрович, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института славяноведения РАН (Москва). Контактная информация: kirill-kochegarow@yandex.ru Abstract. The book of the well-known Austrian researcher of Bulgarian origin Iskra Schwarcz was published in the year of the anniversary of the Russian Emperor as part of the program “The Path of Peter the Great”. Keywords: Peter the Great, Russian state, Habsburg Empire, Russian-Austrian relations, Great Embassy of Peter I, Grand Duke Alexei Petrovich, I.S. Mazepa. About the author: Kirill A. Kochegarow, Candidate of Historical Sciences, Senior Research Fellow, Institute of Slavic Studies, RAS (Moscow) Contact information: kirill-kochegarow@yandex.ru Год 350-летия со дня рождения императора Петра Великого стал, пожалуй, одним из самых плодовитых по части появившихся научных исследований по истории самых разнообразных аспектов эпохи правления царя-преобразователя и первого императора, среди которых – и рецензируемая книга. Она представляет собой сборник статей автора, публиковавшихся в разное время. При этом значительная часть их объединена общим сквозным сюжетом, в основе которого – взаимодействие петровской России и державы Габсбургов, в историографии эпохи вполне обоснованно именуемой также Австрией. Собственно, политическая история русско-австрийских взаимоотношений во времена Петра Великого еще не написана, хотя в некоторых работах их отдельные эпизоды затрагиваются довольно часто. Впрочем, Искра Шварц при композиции своего труда, по-видимому, вполне сознательно избегает сосредоточения именно на сугубо внешнеполитическом аспекте избранной проблематики. Границы всего комплекса опубликованных в книге очерков гораздо шире: здесь и реконструкция австрийских впечатлений Петра в ходе Великого посольства, и культурные контакты в широком смысле этого слова (не сводящиеся лишь к искусству), и австрийские аспекты дела царевича Алексея Петровича, и образ царя-реформатора в австрийской и шире – западноевропейской культуре последующих десятилетий, и многие иные сюжеты. Все очерки книги сгруппированы по пяти разделам: «Великое посольство и империя Габсбургов»; «Царевич Алексей»; «Из истории фортификации»; «Петровская эпоха в памятниках культуры»; «Varia» (здесь помещены очерки, главным образом касающиеся культуры Петровской эпохи в широком смысле). Первый раздел открывается текстом, бросающим общий взгляд на отношения России и Священной лиги в период великой турецкой войны 1683–1699 гг., и представляет собой переиздание одного из первых историографических опытов автора, опубликованных на болгарском языке в 1988 г. Несмотря на это, а также наличие в тексте очерка мелких ошибок[1], ряд наблюдений И. Шварц, особенно в отношении австрийских сюжетов, сохраняют свою актуальность для истории русской внешней политики последней четверти XVII века. Вместе с тем для читателя данный текст служит своеобразным введением, дающим общую картину международных отношений накануне и во время важнейшего события первых лет царствования Петра I – Великого посольства 1697–1698 гг., которому посвящены дальнейшие материалы. Хронология этой миссии и обстоятельства пребывания послов и самого царя в странах Европы изучены в историографии вплоть до мельчайших деталей, главным образом трудами М.М. Богословского[2], а в начале нашего столетия – Д.Ю. и И.Д. Гузевичей[3], хотя отдельные связанные с данной проблематикой вопросы продолжают волновать умы ученых-историков[4]. Автор также отдает дань реконструкции политико-дипломатической канвы событий в очерке «Петр I и Великое посольство в Вене», однако не замыкаясь на ставшей уже традиционной проблематике, затрагивает аспекты мировоззренческие и культурологические. И. Шварц пытается осмыслить как царь воспринимал то, что видел в Вене, как это влияло на выбор маршрута и достопримечательностей, с которыми Петр и его приближенные желали ознакомиться, что вызывало или могло вызвать особенный интерес путешествовавшей инкогнито монаршей персоны. С этой точки зрения особенно ценны очерки о поездке царя в Теплицы и Пресбург. «Десятник изволил ездить в Теплицы», – кратко сообщает нам походный журнал Великого посольства. К этому известию добавляются суммы из расходной книги, издержанные Ф. Лефортом и Ф.А. Головиным на указанную поездку в Баден. И. Шварц добавляет к этому краткие ремарки об этом событии, помещенные в тогдашних газетах, соответствующее упоминание в церемониальном протоколе Венского двора, извлечения из писем иностранных резидентов в Вене. Все они кратки и не дают в руки исследователей каких-либо подробностей о визите царя в город, славившийся своими банями и целебными источниками. Несмотря на это, привлекая разнообразную литературу и все возможные источники, включая устное предание о месте, где проживал царь в Бадене, И. Шварц живо и ярко воссоздает атмосферу короткой царской поездки на воды, вполне достоверно реконструирует его возможные впечатления и влияние на последующие увлечения царя, любившего и посещавшего целебные минеральные источники и в дальнейшем. Если заманчивые Теплицы показали Петру, как современные ему западноевропейцы могут проводить досуг и поправлять здоровье, то поездка в Пресбург имела более практическое значение. В историографии и источниках эта поездка, подобно Баденскому визиту, обделена вниманием, но автор и в этом случае также реконструирует ее со всей тщательностью, собирая и вводя в оборот все доступные документальные данные. Цель посещения Пресбурга становится известной нам благодаря опубликованной еще Е.Ф. Шмурло реляции папского нунция Андреа де Санта Кроче – осмотреть местные верфи, познакомиться с кораблестроением и увидеть императорский Дунайский флот. Кроме того, автор резонно отмечает, что интерес к Пресбургу как таковому мог быть связан и с детскими впечатлениями Петра I, касавшимися проводившихся им в юности масштабных военных игр, в ходе которых одна из потешных крепостей как раз носила имя «Прешбург». Дело царевича Алексея – одно из самых трагических и неоднозначных событий истории царствования Петра Великого. Посвященный ему в сборнике раздел состоит из двух очерков: «Бегство царевича Алексея и Венский двор»[5] и «Наследник русского престола Алексей в парижском пасьянсе царя». В этих текстах автор проводит источниковедческую ревизию сохранившихся в Венском государственном архиве документов о побеге царевича Алексея, которые были в значительной части введены в научный оборот еще Н.Г. Устряловым. И. Шварц анализирует, с одной стороны, позицию австрийских властей в отношении царского сына, а с другой – дипломатические последствия кризиса в русско-австрийских отношениях как результат побега Алексея Петровича в Вену. Последний сюжет автор рассматривает на примере отношений Петра I c Францией. Исследовательница убедительно показывает, что императорский двор не намеревался идти навстречу просьбам Алексея и оказывать ему какую-либо военно-политическую поддержку, но в то же время беспокоился о судьбе царевича как императорского зятя (и, соответственно, о судьбе его потомства). По мнению И. Шварц, вряд ли «Вена была втянута и в планы шведских дипломатов» использовать фигуру Алексея для борьбы с Россией. Об этих планах впервые написал американский историк Пол Бушкович, обнаруживший документы, которые свидетельствуют, что Алексей просил шведскую сторону оказать ему военную поддержку с целью захвата власти в России[6]. Тем не менее, сдержанная позиция императорского двора и выдача в конечном итоге царевича Алексея Петровича царским эмиссарам П.А. Толстому и А.И. Румянцеву не предотвратила разрыв отношений между Веной и Петербургом. Следующая группа очерков посвящена истории фортификации. Все их объединяет определенное личностное измерение, когда проблематика истории крепостей и крепостного строительства рассматривается либо через реконструкцию восприятия Петром I фортификационных сооружений Вены, либо через биографии военных инженеров, приехавших из далекой Австрии на службу в петровскую Россию. Для Петра Великого Вена, относительно недавно пережившая тяжелую осаду османской армии (1683 г.), стала одним из тех городов, который познакомил царя с неизвестной в России современной бастионной системой укреплений, пришедшей на смену средневековым замкам «с зубчатыми стенами и высокими башнями». Петр внимательно изучил и осмотрел не только крепостные укрепления, но цейхгауз и арсенал, а также литейные мастерские. Кроме того, его особенно интересовали подробности турецкой осады: где располагалась армия великого везира Кара-Мустафы, с какой стороны нанесли удар польско-немецкие союзные войска и т.д. Отдельный биографический очерк рассказывает об императорском военном инженере Эрнсте Фридрихе фон Боргсдорфе, который, по мнению И. Шварц, стоял у истоков внедрения в России основ современной европейской фортификации. Автор излагает биографию Боргсдорфа, но в первую очередь – подробно анализирует его труды. И. Шварц обращает внимание читателя на то, что помимо книг по фортификации Боргсдорф оставил и записки о своем пребывании в России. Они по каким-то неизвестным причинам оказались в библиотеке «Батиани» (Алба-Юлия, Румыния), очень скупо исследованы, не изданы и не переведены, и, соответственно, практически неизвестны европейским, и в том числе российским ученым. Любопытно, что попытки самой И. Шварц в 2009 г. получить доступ к рукописи мемуаров Боргсдорфа также оказались тщетны: сотрудники библиотеки отказали ей под предлогом того, что манускрипт готовится к оцифровке, однако к концу 2021 г., она, судя по всему, так и не была осуществлена. Сам Боргсдорф участвовал во второй – победной осаде Азова (1696 г.), был причастен к разработке планов строительства волго-донского канала (не осуществилось), руководил починкой крепостных сооружений в Киеве и Севске, а с 1698 г. являлся главным инженером на стройках азовской и таганрогской крепостей. Он покинул Россию в 1699 г., но его наследие в виде двух трудов по фортификации, переведенных на русский язык и неоднократно переиздававшихся, стало частью культурного багажа новой петровской России. Помимо биографии Боргсдорфа автор исследует перипетии службы в России и других австрийских военных инженеров, направленных туда по решению императорского Военного совета в начале 1696 г. Вводя в научный оборот ранее неизвестные документы венских архивов, И. Шварц дополняет исследования ростовского историка П.А. Авакова, посвященные изучению истории памятников петровской фортификации в Азовском регионе и осуществленные на российском архивном материале. Раздел о культуре Петровского времени затрагивает самые разнообразные сюжеты, демонстрируя среди прочего высокую эрудицию, широту взглядов и исследовательских интересов автора. И. Шварц, с одной стороны, анализирует музыкальные вкусы царя, не воспринявшего в итоге «сложную и непривычную западноевропейскую барочную музыку», но проявлявшего живой интерес к духовной музыке, танцевальным мотивам, а с другой – рассматривает образ Петра в западноевропейской музыкальной культуре. Не секрет, что персона «северного» монарха, проявившего недюжинный интерес и восприимчивость к феномену западноевропейской культуры в широком смысле этого слова, его необычные привычки, непосредственное участие в актах «переноса знания» (термин Д.Ю. и И.Д. Гузевичей) в российское культурное и образовательное пространство – все это вызвало небывалый интерес и внимание в странах Западной Европы. Фигура Петра Великого – как идеализированная, так и демонизированная – получила воплощение не только во множестве исторических и историко-публицистических сочинений, но и стала важной темой культурного творчества в самых разнообразных сферах искусства. В очерке «Художественный образ Петра I в музыкальном творчестве западноевропейских композиторов» И. Шварц рассматривает образ русского монарха в оперном искусстве (исследовательница насчитала 18 произведений, где так или иначе представлена фигура царя) стран Западной Европы XVIII – XIX века, приходя к выводу, что в целом все эти произведения «формировали в европейском обществе преимущественно положительный образ русского царя и вызывали симпатию к Петру и российскому народу». Оперную тематику продолжают небольшие очерки, посвященные образу юного Петра в опере М.П. Мусоргского «Хованщина», которая ставилась в Венской опере уже в наше время, а также сюжету о бегстве царевича Алексея в опере «Свята Клара», премьера которой состоялась в середине XIX века в дворцовом театре герцога Эрнста II Саксен-Кобург-Готского в Готе (Германия). В рамках указанного раздела книги в круге интересов австрийской исследовательницы оказалась также проблема атрибуции портрета замечательного словацкого художника Яна Купецкого. Картина находится в частном собрании и на одной из последних выставок была подписана как «Портрет молодого Петра I». Автор подвергает внимательному анализу и ревизии данную атрибуцию, показывая, с одной стороны, ее вероятность, с другой – отсутствие очевидных доказательств в пользу истинности подобной трактовки образа картины. Последний раздел книги («Varia») содержит очерки, так или иначе, связанные с самыми разнообразными аспектами проблематики Петровской эпохи. Здесь и вопросы религиозного многообразия и толерантности в России в конце XVII–XVIII в., и трактовка образа гетмана И.С. Мазепы в европейской публицистике и исторической памяти, и история службы в России переводчиком Коллегии иностранных дел итальянца Флорио Беневени, и, наконец, исследование рукописной истории Петра Великого XVIII века, принадлежавшей перу Захария Орфелина – сербского писателя, талантливого самоучки и ученого-энциклопедиста, жившего в Сербии и Венеции. Автор исследовала экземпляр, сохранившийся в библиотеке Института восточноевропейской истории Венского университета. К числу важных наблюдений, сделанных И. Шварц в текстах указанного раздела, следует отнести заключение, что «Петровская церковная реформа была разносторонней и демонстрировала определенную форму религиозной терпимости, которой не было в Европе» (очерк «Церковь и религиозное многообразие в России в конце XVII – начале XVIII в.»). Это тем более важно, что указанный текст изначально был предназначен именно для западной аудитории (опубликован в Вене на немецком языке в 1998 г.), так же как, впрочем, и очерк «Спорная фигура украинского гетмана Ивана Мазепы: Демонизация и героизация памяти». Последний, однако, помимо мелких недочетов[7], содержит и ряд дискуссионных утверждений более общего порядка. Вводя казацкие и русские войска на Правобережную Украину в 1704–1705 гг., Мазепа вовсе не осуществлял мечтания казацких гетманов о «воссоединении Украины», тем более это не привело к какому-то конфликту с царем, как об этом пишет И. Шварц с опорой на довольно спорное и полное множества ошибок сочинение о Мазепе Т.Г. Таировой-Яковлевой[8]. Польский историк Юзеф Анджей Геровский еще в 1950–1970-х гг. ввел в научный оборот собрание писем к коронному гетману А. Сенявскому от его резидента при украинском гетмане – Франчишка Граби и от самого Мазепы. Из проведенного Геровским анализа следует, что в августе 1708 г. Мазепа обещал коронному гетману за разрыв союза с царем и за оказанную ему – Мазепе – поддержку включение всей Украины и даже области Войска Донского в состав Речи Посполитой. А в письме Граби к Сенявскому от 23 августа 1708 г. и вовсе сообщалось, что в случае согласия коронного гетмана с планами Мазепы последний, в доказательство своей приверженности заявленным пропозициям, немедленно передаст полякам «Заднепровскую Украину», то есть в данном случае – как раз правобережные земли, о «воссоединении» которых Мазепа якобы так мечтал. Геровский, таким образом, ясно показал, что в решающий момент, когда Мазепа уже принял решение об измене царю и переходе на сторону Карла XII и Станислава Лещинского, Правобережная Украина стала для украинского гетмана разменной картой. При этом сам Петр I, как известно, на ее возвращении полякам отнюдь не настаивал категорически, оставляя последнее слово именно за Мазепой[9]. Еще один спорный тезис указанного очерка: «Политические намерения Москвы ограничить и даже отменить автономии казаков становились все более очевидными». Так пишет автор, говоря о событиях 1707–1708 гг. с опорой на уже упомянутый труд Т.Г. Таировой-Яковлевой. Между тем тезис о «реформах» именно с целью ликвидации автономии, что якобы стало одним из главных факторов измены Мазепы – не более чем историографический миф, не имеющий сколько-нибудь серьезной опоры в источниках[10]. Очерк о Мазепе нам представляется не только собственно исследовательским анализом его образа в исторической памяти разных европейских народов, но и сам по себе может являться предметом изучения с точки зрения восприятия исторической фигуры гетмана общественным сознанием западных стран. Однако было бы неправильным сводить анализ данного текста исключительно к критике и заканчивать рецензию на минорной ноте. В нем содержится и ряд наблюдений автора, с которыми можно и даже следует согласиться: о слабой поддержке Мазепы малороссийским населением в 1708 г., о спорности его фигуры с точки зрения «национальной интеграции» современного украинского общества и др. * * * Выход сборника работ Искры Шварц – заметное явление в современной историографии Петровской эпохи. Опубликованные в нем очерки, ранее рассеянные по различным изданиям, в том числе немецкоязычным (были специально переведены на русский язык для издания 2022 г.), дают широкое и разностороннее представление о плодотворных научных изысканиях автора, вносят немало нового в избранные исследовательницей сюжеты и проблемы и несомненно займут достойное место среди других трудов ученых, касающихся деяний великого царя-реформатора, раскрывающих дух времени и смысл одного из важнейших этапов на историческом пути России. К.А. Кочегаров [1] Например, Андрусовское перемирие ошибочно названо Андрусским (с. 39); указано что по Вечному миру 1686 г. Россия должна была выплатить Речи Посолитой 146 тыс. руб. «в качестве компенсации за получение Киева», хотя, согласно букве договора, деньги предназначались шляхте, утратившей имения на отошедших к России землях (там же); участника русско-польских переговоров со стороны Речи Посполитой звали не Ян Огинский, а Марциан Огинский и он никогда не был польным гетманом литовским, а был трокским воеводой и канцлером Великого княжества Литовского (с. 38–39, 387); Вечный мир не был утвержден сеймом в 1687 г., как об этом говорится на стр. 40 (сейм его вообще никогда не ратифицировал, а сейм 1687 г. был сорван еще до избрания маршалка). [2] Богословский М.М. Петр I. Материалы для биографии. Т. 2. Первое заграничное путешествие. Ч. 1–2. 9 марта 1697 – 25 августа 1698 г. / под ред. проф. В.И. Лебедева; подг. текста, примеч., указ. Н.А. Баклановой. Л., 1941. [3] Гузевич Д.Ю., Гузевич И.Д. Великое посольство: Рубеж эпох или Начало пути: 1697–1698. СПб., 2008. [4] См., например, одну из последних работ на эту тему: Петрухинцев Н.Н. Великое посольство как часть восточного проекта Петра I и внешнеполитический кризис 1698 г. // Исторический вестник. Т. 41. М., 2022. С. 14–60. [5] В этом очерке первая супруга Петра I, Евдокия Федоровна ошибочно названа княгиней (с. 127). [6] См. подробней: Бушкович П. Петр Великий. Борьба за власть (1671–1725). СПб., 2008. С. 369–370. [7] На с. 294 канцлером и первым кавалером ордена Андрея Первозванного назван Г.И. Головкин, тогда как им был Ф.А. Головин; миргородский полковник Даниил Апостол передавал Петру I предложения Мазепы о готовности выдать в русские руки Карла XII не после состоявшейся 28 сентября 1708 г. битвы при Лесной (см. с. 299), а значительно позже, во второй половине ноября того же года, уже после побега к шведам и разгрома Батурина (см. об этом подробней: Артамонов В.А. Полтавское сражение. К 300-летию Полтавской битвы. М., 2009. С. 405–408). [8] См. критику этой книги: Обсуждение монографии Т.Г. Таировой-Яковлевой «Иван Мазепа и Российская империя: история «предательства» // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2011. № 2. С. 117–119, 121–127, 131–136, 138–143, 145–160. [9] См. подробней: Кочегаров К.А. Правобережная Украина в отношениях России и Речи Посполитой в 1704–1708 гг. Польская историография проблемы XX века // Россия в польской историографии, Польша в российской историографии (к 50-летию Комиссии историков России и Польши) / отв. ред. Н.А. Макаров. М., 2017. С. 169–171. [10] См. подробней: Киселёв М.А. Лазарев Я.А. Историографический призрак «украинской дивизии»: к вопросу о российско-украинских отношениях в 1706–1708 годах // Славяноведение. 2013. № 2. C. 41–50; Киселёв М.А., Лазарев Я.А. Военно-административные преобразования в «Малой России» накануне шведского вторжения 1708 г. // Славяноведение. 2018. № 2. C. 31–49; Кочегаров К.O. Спроби реформування вiйськової органiзацiї городових полкiв у 1707–1708 рр. // Українська держава другої половини XVII–XVIII ст.: полiтика, суспiльство, культура. Київ, 2014. С. 340–358. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

«Историческая Экспертиза» приглашает рецензентов (список на 4 июня 2023) Michael Beizer. Relief in Time of Need. Russian Jewry and the Joint, 1914–24. Bloomington, Indiana, 2015. 242 p. Daughter of the Shtetl. The Memoirs of Doba. Translated by Alice Nakhimovsky. Edited and introduced by Michael Beizer and Alice Nakhimovsky. Boston, 2019. 149 p. Rossen Djagalov. From Internationalism to Postcolonialism. Literature and Cinema between the Second and the Third Worlds. McGill-Queen’s University Press: Montreal & Kingston • London • Chicago, 2021. 308 p. Roman Dzwonkowski Sak, Andrzej Szabaciuk. Bolszewicy w walce z religia. Kościół rzymskokatolicki w związku sowieckim w Polskich dokumentach dyplomatycznych (1922-1938). Warszawa, Centrum Polsko-Rosyjskiego Dialogu I Porozumienia, 2021. Mark Edele. Stalinism at War. The Soviet Union in World War II. London: Bloomsbury, 2021. xii, 257 p. Geriatrics and Ageing in the Soviet Union. Medical, Political and Social Contexts. Susan Grant and Isaac McKean Scarborough (eds).London: Bloomsbury Academic, 2022. 272 p. Jeremy Hicks. Victory Banner Over the Reichstag: Film, Document and Ritual in Russia's Contested Memory of World War II. University of Pittsburgh Press, 2020, ix + 285 pp., 42 illustrations, bibliography. Eastern Christians in the Habsburg Monarchy. John-Paul Himka and Franz A. J. Szabo (eds) Canadian Institute of Ukrainian Studies Press: Edmonton; Toronto, 2021. 253 p. John-Paul Himka. Ukrainian Nationalists and the Holocaust. OUN and UPA’s Participation in the Destruction of Ukrainian Jewry, 1941–1944. Ibidem-Verlag: Stuttgart, 2021. 505 p. Kristy Ironside. A full-value ruble : the promise of prosperity in the postwar Soviet Union. Harvard University Press: Cambridge, Massachusetts & London, England, 2021. xx, 300 p. Neringa Klumbyte. Authoritarian Laughter. Political Humor and Soviet Dystopia in Lithuania. Ithaca, New York : Cornell University Press, 2022. xviii, 287 p. Natalie Kononenko. Ukrainian Ritual on the Prairies: Growing a Ukrainian Canadian Identityty. McGill-Queen's University Press, 2023. 336 p. Andrea Lanoux, Kelly Herold, Olga Bukhina. Growing Out of Communism: Russian Literature for Children and Teens, 1991-2017. Brill Schoningh, 2021. 280 p. Teresa Obolevitch. The Eastern Christian Tradition in Modern Russian Thought and Beyond. Leiden; Boston: Brill, 2022. xxi, 219 p. Mark G. Pomar. Cold War Radio : the Russian Broadcasts of the Voice of America and Radio Free Europe/Radio Liberty. Lincoln : Potomac Books, an imprint of the University of Nebraska Press, [2022]. xviii, 307 p. Dmitry Shlapentokh. Ideological Seduction and Intellectuals in Putin's Russia. Palgrave Macmillan, 2021. 283 p. Robert F. Slesinski. The Philosophy of Semyon Frank. Human Meaning in the Godhead. Fairfax: Eastern Christian Publications, 2020. 266 p. Robert F. Slesinski. Liebestod: The Philosophy of Lev Karsavin. Fairfax: Eastern Christian Publications, 2023. 180 p. Japan’s Russia. Challenging the East-West Paradigm. Edited by Olga V. Solovieva & Sho Konishi. Amherst, New York: Cambria Press, [2020]. xviii, 541 p. Olga V. Solovieva. The Russian Kurosawa. Transnational Cinema, or the Art of Speaking Differently. Oxford University Press, USA, 2023. 352 p. The tsar, the empire, and the nation : dilemmas of nationalization in Russia’s western borderlands, 1905-1915 / edited by Darius Staliūnas and Yoko Aoshima. Budapest ; New York : Central European University Press, 2021. vi, 400 p. Brigitte Studer. Travellers of the World Revolution. A Global History of the Communist International. Translated by Dafydd Rees Roberts. London and New-York: Verso, 2023. xiv, 476 p. Ronald Grigor Suny. Red Flag Unfurled. History, Historians, and the Russian Revolution. London and New York: Verso Books, 2017. vi, 314 p. Ronald Grigor Suny. Red Flag Wounded: Stalinism and the Fate of the Soviet Experiment. London and New York: Verso Books, 2020. vi, 272 p. Ronald Grigor Suny, Valerie Kivelson. Russia’s Empires. Oxford University Press, 2017. xxvi, 448 p. Svetlana Suveica. Post-Imperial Encounters Transnational Designs of Bessarabia in Paris and Elsewhere, 1917-1922. Berlin, Boston: De Gruyter Oldenbourg, 2022. Emily Wang. Pushkin, the Decembrists, and Civic Sentimentalism. Madison: University of Wisconsin Press, 2023. 240 p. Dokumenty do historii stosunków polsko-sowieckich 1918-1945. Redaktor serii Mariusz Wołos. Warszawa: Centrum Dialogu im. Juliusza Mieroszewskiego, 2022. Ахметьев М. А. Граждане без СССР : Сообщества «советских граждан» в современной России / РОО «Центр «Сова». — М. : Центр «Сова», 2022. — 124 с. : табл. и ил. Дамы без камелий: письма публичных женщин Н.А. Добролюбову и Н.Г. Чернышевскому [Текст] / сост., науч. ред., авт. науч. ст. и коммент. А. В. Вдовин ; Нац. исслед. ун-т «Высшая школа экономики». — М.: Изд. Дом Высшей школы экономики, 2022. —238, [2] с. Ксенофобия, свобода совести и антиэкстремизм в России в 2022 году: Сборник докладов Исследовательского центра «Сова» [Альперович В., Кравченко М. А., Сибирёва О. А., Юдина Н. Ю. / Под. ред. Верховского А. М.] – М.: Сова-22, 2023. – 198 с.: табл. и иллюстр. «За першымі саветамі»: польска-беларускае памежжа 1939–1941 гг. у вусных успамінах жыхароў Беларусі / Уклад. канд. гіст. н. В. Івановай; пад рэд. д-ра гіст. н. А. Смаленчука. – Мінск : Зміцер Ко Затравкин С. Н., Вишленкова Е. А. «Клубы» и «гетто» советского здравоохранения. М.: ШИКО, 2022. 352 с. Західньоканадський збірник / За ред. Калини Сомчинської і Івана-Павла Химки. Едмонтон, Канада: Видавництво НТШ в Канаді, 2022. Том L. vii+295 с.; іл. Камерон, С. Голодная степь: Голод, насилие и создание Советского Казахстана / Сара Камерон; авторизир. пер. с англ. А. Терещенко. — М.: Новое литературное обозрение, 2020. — 350 с. Шаттенберг, С. Леонид Брежнев. Величие и трагедия человека и страны / Сюзанна Шаттенберг; пер. с нем. В. А. Брун-Цехового. – М. : Политическая энциклопедия, 2018. – 623 с. : ил. С предложениями можно обращаться в редакцию: istorexorg@gmail.com Рецензентам будут высланы PDF рецензируемых изданий.

Катриона Келли. Энциклопедия [утраченной] русской жизни. Рец.: Karl Schlögel, The Soviet Century: Archaeology of a Lost World, trans. Rodney Livingstone (Oxford and Princeton, NJ: Princeton University Press, 2023) 4.06.2023 В рецензии на энциклопедический компендиум Карла Шлёгеля, посвященный советской материальной культуре, доказывается, что книга дает представление о теме, но далеко не исчерпывает ее. Так большинство материалов относятся к РСФСР и организованы скорее ассоциативным способом, чем путем строгой классификации. В то время как ряд сюжетов составлены, скорее, «по долгу службы», чем благодаря заинтересованности автора, большая часть книги представляет виртуозные эссе, при этом профессиональные исследователи могут упрекнуть автора как в отсутствии строгой аналитики, так и в недостаточном внимании к исследовательской литературе. Ключевые слова: Советская история, сталинизм, материальная культура, изобразительное искусство, урбанистические исследования. Сведения об авторе: Катриона Келли, ведущий научный сотрудник, в области российских исследований, Тринити колледж, Кембридж, Великобритания, почетный профессор российских исследований университета Кембриджа. Email: ck616@cam.ac.uk Catriona Kelly. ‘Encyclopaedia of [Lost] Russian Life.’ Rev.: Karl Schlögel, The Soviet Century: Archaeology of a Lost World, trans. Rodney Livingstone (Oxford and Princeton, NJ: Princeton University Press, 2023). Abstract: This review of Karl Schlögel’s encyclopaedic compendium on Soviet material culture argues that the book is representative rather than exhaustive – for example, most of the material relates to Russian Soviet culture specifically -- and organised in a way that depends on associative, rather than strictly rigorous classifications. While a few entries seem to have been composed more out of duty than real engagement, overall, the book is an essayistic tour de force, even if academic readers may miss a strong analytical drive, and detailed attention to recent secondary literature. Key words: Soviet history; Stalinism; material culture; visual arts; urban studies Catriona Kelly, Senior Research Fellow in Russian, Trinity College, Cambridge, UK Honorary Professor of Russian, University of Cambridge, UK. Email: ck616@cam.ac.uk Похоже, что эта огромная книга задумана как попытка представить всеобъемлющую панораму советских (точнее российских советского времени) исторических реалий: от городских пространств, в которых происходила Октябрьская революция до «московских кухонь», где представители оппозиционной интеллигенции вели свои «подпольные» контркультурные дискуссии. Организация книги избегает четких принципов классификации, где бы, например, противопоставлялись: внешние пространства внутренним, сельские реалии городским, развлечения работе вкупе с домашними хлопотами. Так часть VI посвящена жилым пространствам, а часть VII — «публичному пространству», при этом дача, рассмотрение которой было бы уместным в части VI, появляется в «Оазисах свободы» (24-я глава, часть V), а огромные «жилмассивы», возникшие в результате интенсивной программы жилищного строительства конца 1950-х — начала 1980-х, фигурируют в 37-й главе (часть VII). Понятно, что ни одна тема не вписывается полностью в рамки ограничивающих ее понятий и «границей», разумеется, является не только пространство «ритуалов» (часть IX, глава 41), но также и «публичное пространство», а к 1991, как это описывает Владислав Зубок в своей недавней книге об эпохе Горбачева «Коллапс: падение Советского Союза»[1], все «границы» в равной степени могли быть отнесены к части I «Осколки империи», как это было, например, в Шереметьеве в канун Нового 1991 года, когда ни один пограничник не присутствовал на паспортном контроле. Тем не менее, возникает ощущение, что «неклассифицируемость» порождена Шлёгелем умышленно. Такое намеренное своенравие является неотъемлемой чертой книги и не случайно издательская аннотация отмечает, что это в большей степени «музей» и «путеводитель», чем академическое исследование. Не трудно привести список сюжетов, отсутствующих в этой «энциклопедии [утраченной] русской жизни», написанной из перспективы второго десятилетия двадцать первого века. Так поездам и вокзалам посвящена часть XVI «Железные дороги империи», но отдельной главы об авиасообщении, которое стало обыденностью в позднесоветский период, нет. Несколько мини-эссе рассказывают о лагерях и тюрьмах, но ничего не говорится о больницах как противоположности санаториям, и о школах как противоположности неформальным интеллектуальным собраниям взрослым. В этих «умолчаниях» не просматривается какой-либо системы. Но в рассуждениях о дачах больше внимания уделяется роскошным загородным жилищам сталинского периода (вроде той дачи, что была запечатлена в фильме Никиты Михалкова «Утомленные солнцем»,1994), чем садоводствам. Подобным же образом автор в большей степени фокусируется на коммунальных квартирах, чем на хрущевках и их безымянных брежневских аналогах. Все это свидетельствует, что Шлёгеля не особо, за исключением диссидентов, интересует поздний советский период. Также примечательно стремление «следовать литературе»: если обсуждение еды в основном ограничено «флагманом» — «Книгой о вкусной и здоровой пище» и обзором столовых, кафе, а также гренков и салата Оливье, что подавали на «московских кухнях», то это вероятно объясняется наличием обширной литературы по этой теме (на самом деле она гораздо внушителней той, что приводится автором в сносках), хотя другие аспекты культуры питания еще изучены в недостаточной степени (при этом работа Эрика Скота «Съедобная этничность: Как грузинская кухня завоевала советский стол»[2], которая представляет важный вклад в тему и была опубликована за несколько лет до немецкого издания, могла бы направить Шлёгеля в «другую кроличью нору», если бы он этого захотел). Эта зависимость от существующей историографии не означает, что в обращении Шлёгеля с материалом отсутствуют инициатива и оригинальность. Если приготовление пищи рассматривается им в большей степени «по необходимости», чем как результат искреннего интереса, то в других случаях явственно ощущается его личная вовлеченность. Так «Магнитогорск, пирамиды двадцатого века» (часть II, глава 7) сочетает личные впечатления от поездки в этот город в 1993 с историей его строительства, основанной на книге Стивена Коткина «Магнитная гора: Сталинизм как цивилизация».[3] При этом личным вкладом Шлёгеля в тему является сюжет о «специфической красоте индустриальных и созданных по плану пейзажей» (p. 144) и его воспоминания о «руинах мегамашины, простершейся по всей стране» (p. 154). Несколько глав являются виртуозными эссе (essayistic tours de force): «Днепрогэс: Америка на Днепре» (часть II, глава 6), или «Оберточная бумага: упаковка» (часть IV, глава 16), или же такие разделы других глав, как фарфоровые украшения и пианино. Особенно впечатляет «ария», посвященная «туалетам (имеются в виду ватерклозеты) как цивилизующему пространству», показанными вместе с отталкивающими и отвратительными чертами этого «удобства», которое до недавних пор являлось роскошью (чего Шлёгель не отмечает) для многих русских. Феноменологический подход Шлёгеля уделяет внимание таким недооцененным явлениям как диорамы, а, также, хорошо известным, благодаря художественной литературе, журналистике и историческим исследованиям, сюжетам: очередям, коммунистическим парадам, «спецхранам» запрещенных книг в крупных библиотеках. Похоже, что неудачи подстерегают его только там, где материал ускользает от непосредственного контакта с автором. Таков неуклюжий раздел о провинциальной жизни «Русская глубинка — мир за пределами больших городов» (часть VII, глава 38), сочетающий «жвачку» из впечатлений других людей с собственными наблюдениями из окна автобуса. Но даже в данном сюжете недочеты компенсируются способностью к эффектной фразеологии: неизвестно одобрят ли такое описание политические географы, но сравнение современных российских агрохолдингов с «латифундиями» (p. 447), несомненно, врезается в память. С одной стороны панорама СССР, представленная Шлёгелем, ограничена преимущественно территорией РСФСР. Главные, к сожалению неоднозначные в современном контексте, исключения — это Донбасс и Крым. С другой стороны обзор пространства и территориального разнообразия в сочетании с множеством исторических событий — чрезвычайно амбициозен. Такой подход «широкой кистью» неизбежно смазывает детали. Одно дело ограниченный набор источников. Так описывая духи «Красная Москва», Шлёгель больше полагается на ретроспективные воспоминания, чем на технологии советских химиков и предписания Госстандарта (некоторые из которых можно найти, не вставая с рабочего места, в Интернете). Другое дело — общий тон. Для Шлёгеля характерно использование «риффов», импровизированных фрагментов наполненных энтузиазмом, порой несколько чрезмерным. Все мы можем согласиться с тем, что качество цветных иллюстраций в «Книге о вкусной и здоровой пище» 1952 года было «поразительным», но не все будут придавать этому слову тот положительный смысл, который ему придает автор. Иногда его просто «заносит». Забавным примером может служить выбор Хабибуллы Галиуллина «неграмотной татарской женщины [sic!], которая научилась строить доменные печи», в качестве иллюстрации идеи, что в 1930-е «молодая женщина, ставшая ударницей труда, больше не жила исключительно мечтой о хорошем женихе». Этот «ляп» особенно странен в связи с тем, что возник в ходе пространных рассуждений Шлёгеля о Магнитогорске и статусе Хабибуллы как «местночтимого» героя, т.е. отнюдь не героини. Гораздо чаще оговорки возникают в результате обыкновенной небрежности: «конец коммунальных квартир», разумеется, не совпал с «концом Советского союза» (p. 325), а утверждение, что «не было дома без книг или где бы книги из домашней библиотеки не были прочитаны» (p. 167) восходит скорее к мифу о «самом читающем народе в мире», чем к непосредственным свидетельствам библиотекарей. Специалисты по русской истории могли бы также поворчать относительно довольно ограниченного круга использованной исследовательской литературы. Достоинством книги является наличие ссылок на литературу на русском. В то же время Примечания и Список литературы из 47 книг, рекомендованных для дальнейшего чтения, полностью повторяют немецкое издание[4]. Это не позволило добавить к 18 книгам, доступным только на немецком, сопоставимые источники на английском, а также отразить публикации на различных языках, вышедшие после 2018 года. Было бы печально, если бы мелкие недочеты подобного рода отвлекли внимание от достижений всеобъемлющей «археологии утраченного мира», представленной Шлёгелем. Заставляющая задуматься и написанная изысканным стилем (автору в данном случае повезло с переводчиком Родни Ливингстоном) книга читается с удовольствием. Может другие работы и дают больше информации о том, как и почему составные части феноменологии Шлёгеля возникли именно в том или ином виде, а также об их существовании вне определенного «моментального снимка»; они также могут точнее передать смысл того, что было специфически «советским» в явлениях прошлого. Но мало кто может похвастаться той силой воображения и нарративного размаха, которыми Шлёгель распоряжается наилучшим образом. [1] Vladislav Zubok. Collapse: The Fall of the Soviet Union. New Haven and London: Yale University Press, 2021. [2] Erik Scott. Edible Ethnicity: How Georgian Cuisine Conquered the Soviet Table’, Kritika, vol. 13, no. 4. 2012, pp. 831–58. [3] Stephen Kotkin. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization. Princeton, NJ and London: Princeton University Press, 1995. [4] Karl Schlögel. Das sowjetische Jahrhundert. München: Karl Beck, 2018. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

А.А. Тесля Украинцы Дунайской монархии в эпоху Первой мировой войны: На пути к Западно-Украинской народной республике. Рец.: Парфирьев Д.С. Украинское движение в Австро-Венгрии в годы Первой мировой войны. Между Веной, Берлином и Киевом. 1914 – 1918. – М.: Центрполиграф, 2023. – 223 с. – (серия: «Новейшие исследования по всеобщей истории», вып. 1). 27.05.2023 Исследование выполнено в рамках гранта № 19-18-00073-П «Национальная идентичность в имперской политике памяти: история Великого княжества Литовского и Польско-Литовского государства в историографии и общественной мысли XIX–XX вв.» Российского научного фонда. В монографии Д.С. Парфирьева, основанной на недавно (2021) защищенной кандидатской диссертации, описываются и анализируются процессы в рамках украинского движения в Австро-Венгрии в годы Первой мировой войны, в итоге приведшие к радикальной смене ориентации от лоялизма к сепаратизму. Автор демонстрирует логику этих процессов, увязывая не только внешне- и внутриполитические события, но и сложное сочетание противостояния с польским национальным движением, влиянием с 1917 года украинского движения на территории бывшей Российской империи – демонстрируя эпохальный сдвиг, приходящийся на период Великой войны. Ключевые слова: Буковина, Галиция, национализм, нациестроительство, «польский вопрос», польское национальное движение, русины, украинское национальное движение. Сведения об авторе: Тесля Андрей Александрович, кандидат философских наук, (1) старший научный сотрудник Института истории Санкт-Петербургского государственного университета; (2) старший научный сотрудник, научный руководитель (директор) Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта. Контактная информация: mestr81@gmail.com DANUBIAN MONARCHY’S UKRAINIANS IN THE ERA OF THE WWI: ON THE WAY TO WEST UKRAINIAN PEOPLE REPUBLIC. Rev.: Парфирьев Д.С. Украинское движение в Австро-Венгрии в годы Первой мировой войны. Между Веной, Берлином и Киевом. 1914 – 1918. – М.: Центрполиграф, 2023. – 223 с. – (серия: «Новейшие исследования по всеобщей истории», вып. 1). D. S. Parfiryev’s monography, based on recent (2021) postgraduate thesis, gives a description and analysis of processes in Ukrainian movement in Austria-Hungary during the WWI, the result of which was a radical change of orientation from loyalism to separatism. The author shows the logics of these processes, linking not only external and internal events but also complicated combination of antagonism with Polish national movement and, from 1917, the influence of the Ukrainian movement on Russian empire’s former territory. Then, he shows an epochal shift which was a part of the Great war. Keywords: Bukovina, Galicia, nationalism, nation-building, «Polish issue», Polish national movement, Rusyns, Ukrainian national movement. Есть два подхода к истории нациестроительства, не противоречащие друг другу, но существенно отличающиеся в исследовательской фокусировке – на «длинной» истории, складывании институциональных, интеллектуальных, экономических и т.п. условий, и на поворотных событиях, таких как войны и революции. Подчеркнем, что они, разумеется, не противоречат друг другу – более того, именно «поворотные события» позволяют увидеть, насколько успели измениться условия, исходя из вопроса – как оказалось возможно событие – возвратным путем обращается исследовательское внимание на те медленные перемены, которые сделали его возможным. Погружение в плотную событийность имеет еще и ту выигрышную сторону, что избавляет от выпрямляющего взгляда – «главных тенденций», однозначной направленности движения и т.п. В этом производное и от самой плотности материала – поскольку для самих участников событий даже ближайшие события неизвестны, они мыслят альтернативами и вероятностями, принимают решения или воздерживаются от них, исходя из предположений той или иной степени обоснованности о предстоящем (при этом, если мы не презюмируем, что реально осуществившееся тождественно наиболее вероятному – то наиболее обоснованное решение может оказаться ошибочным). И вместе с тем – в силу уже сказанного – чем детальнее, подробнее анализ, чем более короткий период анализируется – тем больше возрастает роль конкретных решений: то, что сглаживается в длинной перспективе, здесь имеет непосредственное воздействие. Книга Д.С. Парфирьева сосредотачивается на событиях всего четырех с небольшим лет – от начала Первой мировой войны и вплоть до провозглашения 13 ноября 1918 Западно-Украинской народной республики (ЗУНР). Давая общую обрисовку ситуации в Восточной Галиции и Буковине накануне войны, Парфирьев показывает, что на протяжении последнего предвоенного десятилетия украинское движение (прежде всего представленное Украинской национально-демократической и Украинской радикальной партиями) сумело добиться целого ряда поставленных задач, прежде всего реформы избирательного законодательства, повлекшего увеличение и укрепление своего положения в представительных органах власти королевства и Цислейтании – и приблизилось к осуществлению основной цели, а именно к выделению Восточной Галиции в самостоятельную провинцию империи, т.е. к ослаблению польского влияния. При этом большая часть населения региона не имела явной национальной идентификации – среди образованных слоев явно доминировало украинское направление («руськое» составляло по разным оценкам от 1/3 до 1/4), однако для решительного ускорения процессов нациестроительства большую роль играло фактическое превращение греко-католической церкви («униатства») в национальную церковь – чему принципиально способствовала ликвидация Унии в Российской империи (завершенная в 1870-е «воссоединением» униатов Холмской губернии). Тем самым для тех в Галиции, кто политически/культурно отталкивался от украинского движения и/или не принимал процессов обращения греко-католической церкви в национальную – выбором оказывался преимущественно переход в латинский обряд: трансформация церкви происходила во многом не просто независимо, но и вопреки воле иерархов, как дрейф, задаваемый объективно сложившейся ситуацией. С началом войны перед украинским движением возникает необходимость доказательства своей лояльности и значимости для империи (в первый год войны преимущественное внимание обращено на Вену, затем, по мере разочарования в венском правительстве и понимания, что ключевые решения по значимым для украинского движения вопросам принимаются в первую очередь северным союзником, смещаясь на Берлин). Так, уже в первые месяцы войны, стремясь добиться наилучших условий для образования национального добровольческого воинского подразделения (Украинские сечевые стрельцы), украинские политики, противостоя польскому движению, апеллируют к тому обстоятельству, что польские воинские соединения могут создать (и создадут, как известно) все стороны конфликта – тогда как Российская империя не создаст украинских полков, поскольку не признает украинцев как особого политического субъекта. Тем самым украинские политики совершенно верно, как покажет последующий ход событий, аргументируют, что польские части окажутся лояльны каждая тому политическому образованию, которое их сформирует – тогда как лояльность украинского подразделения оказывается безальтернативной. Конкурентом за внимание (и, следовательно, ресурсы) центра для украинского движения оказывается объединение украинских политических эмигрантов из Российской империи. В самом начале войны эмигрантское объединение получает преимущественное, по сравнению с австрийскими украинцами, финансирование – чтобы затем на долгое время отойти в тень. У этой динамики событий есть в первую очередь внешнеполитическая и военная логика – если в начале войны стороны, и в том числе Вена, рассматривают перспективу быстрого хода событий и наступательных действий, то украинские политики Галиции и Буковины интересуют их в первую очередь с точки зрения лояльности, тогда как политические эмигранты представляют интерес с точки зрения действий в отношении противника. По мере того, как в 1914 – 1916 гг. вопрос почти исключительно сосредоточится уже на восстановлении контроля Центральных держав над Восточной Галицией, оккупированной Российской империей в самом начале войны, затем оставленной, а затем отчасти вновь занятой в ходе Брусиловского прорыва в 1916 г., украинская политическая эмиграция из России (к тому же в сложных, мало дружественных отношениях с галицийскими и буковинскими политиками) будет представлять периферийный интерес. Другой важный аспект, на который обращает внимание автор – что для внешнего взгляда (как центра, так и противодействующих групп) во многом как угроза воспринимались славяне, русины – и многочисленные аресты и заключение в лагеря касались отнюдь не только «русофилов». Для украинских политиков существенной задачей было и заступничество за «своих» (что отнюдь не предполагало именно политического выбора), и одновременно различение между лояльными и нелояльными к империи группами. Большое значение приобретет германское наступление 1915 года – поскольку выведет на передний план польский вопрос: со стороны украинских политиков будут попытки противодействовать планам Центральных держав, прежде всего Германии, заручиться поддержкой поляков за счет украинцев, однако в итоге они окажутся безуспешны, что приведет к существенному ослаблению авторитета старых парламентских лидеров украинского движения. Парфирьев показывает, как принципиально на протяжении 1917 – 1918 гг. меняются политическая перспектива и цели украинского движения в Австро-Венгрии, выделяя два первостепенных фактора: во-первых, события в бывшей Российской империи, приведшие к стремительному, к концу 1917 – началу 1918 г. обретению российской Украиной международно-правовой субъектности; во-вторых, реагирование на возрастающие угрозы со стороны других политических субъектов – прежде всего становящейся все более актуальной проблемы взаимодействия с польским политическим образованием (статус которого, как реальный, так и потенциальный, очень быстро меняется на протяжении этого времени). В итоге к моменту распада Австро-Венгрии украинское движение в империи окажется вынужденным провозгласить независимость ЗУНР, в том числе пытаясь ускользнуть от поглощения «возрождаемой» Речью Посполитой. Возможность этого провозглашения будет связана и с ориентацией на другие образцы славянского политического движения в империи, и с опытом Украинской республики в Киеве – и опираться на многие тысячи участников украинских воинских формирований, пошедших на службу как под влиянием уже сформированной национальной идентичности, так во многом приобретая ее в процессе. Они оказываются подталкиваемы к логике провозглашения национальной независимости, во многом понимая всю нежелательность этого для них самих в ситуации 1917 – 1918 гг., плетясь в хвосте у событий – поскольку распадающееся имперское целое теперь сталкивает их напрямую с Польшей без особых шансов на успех. И тем не менее само событие провозглашения и кратковременная ЗУНР – в том числе и в этой воле к поступку, явному разграничению с Польшей – закономерно станет одним из важнейших событий в украинской исторической памяти. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

АНОНС КРУГЛОГО СТОЛА «НАЦИОНАЛЬНЫЕ ФОБИИ И МЕГАЛОМАНИИ В ПОЛИТИЧЕСКОМ ЯЗЫКЕ И ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ» 26.05.2023 Организатор: журнал «Историческая экспертиза». Дата проведения: 17 ноября 2023 г. Формат: онлайн. Регламент: 20 мин. на выступление. Организационный комитет: Сергей Ефроимович Эрлих, д-р ист. наук, глав. редактор журн. «Историческая экспертиза» Дмитрий Валерьевич Ефременко, д-р полит. наук, член редколлегии журн. «Историческая экспертиза» Константин Васильевич Душенко, к.и.н., сотр. Отдела культурологии ИНИОН РАН Литература о национальных фобиях и национальной мегаломании довольно обширна. При этом совершенно недостаточное внимание уделяется языковому, понятийному аспекту исследуемых феноменов. Это приводит к перенесению современных понятий в прошлое и смешению разнородных явлений. Эмоциональная окраска подобных обозначений затрудняет, если не делает невозможным, их использование в качестве терминов – но вместе с тем делает их перворазрядным материалом для исследований. Феномены, подобные этническим, религиозным, политическим или национальным фобиям, как и аналогичные мегаломании, существовали с древности – и вряд ли будет кардинальной ошибкой видеть их основания если не в антропологических, то в социальных константах. Появление же специальных слов для их обозначения указывало на то, что это явление уже не воспринимается как самоочевидное, а становится предметом рефлексии. Почти все существующие ныне обозначения национальных фобий и национальной мегаломании появляются в XIX веке –подтверждая известный тезис о фундаментальном значении для понимания современности этого столетия. История политических языков как одно из оснований для интеллектуальной истории получила признание уже около столетия тому назад – и продемонстрировала с 1960-70-х чрезвычайную плодотворность в различных направлениях «истории понятий». Целью организуемого круглого стола является рассмотрение проблематики национальных фобий и мегаломаний (фокусируясь преимущественно на европейском, в том числе и русском материале) в рамках интеллектуальной истории. Участникам круглого стола предлагаются следующие основные темы для обсуждения: 1. Способы обозначения национальных фобий и мегаломаний в эпоху модерна. 2. Теоретическое осмысление подобного рода обозначений, а также полемика вокруг них. 3. Роль подобного рода обозначений в политической борьбе и государственной пропаганде. 4. Интерпретация сюжетов, связанных с национальными фобиями и мегаломанией в интеллектуальной и политической истории Нового и Новейшего времени. В приложении к анонсу даны краткие суммарные замечания Константина Душенко по обозначению национальных фобий и национальных мегаломаний, предлагаемые вниманию как материал для обсуждения. ********* Заявки (аннотации тем выступлений) принимаются до 30 сентября 2023 года. Требования к заявке: (1) ФИО (2) ученая степень, ученое звание (3) должность, место работы (4) тема предполагаемой статьи/публикации/обзора/рецензии (5) аннотация, от 200 до 500 слов (6) e-mail (7) моб. тел. Заявки направлять на адреса: zhurslav@gmail.com; kdushenko@nln.com Материалы к обсуждению: Национальные фобии и национальная мегаломания в политическом языке: введение в проблематику Константин Душенко к.и.н., ст.науч.сотр. Отдела культурологии ИНИОН РАН (Москва) kdushenko@nln.ru, ORCID: 0000-0001-7708-1505 1. Обозначения национальных фобий Слова, обозначающие национальную фобию (англофобия, галлофобия), появились во 2-й половине XVIII в., но широкое распространение получили только с 1830—1840-х годов. Первоначально они означали страх перед внешней угрозой. Это значение оставалось основным в вплоть до конца XIX в. Связанный с ними ассоциативный ряд заметно отличался от современного, поскольку общее понятие ‘фобия’ еще не утвердилось в языке тогдашней психиатрии, и тем более в обыденном языке. В качестве особой группы психических расстройств фобии стали предметом рассмотрения психиатрии лишь в последние десятилетия XIX в., но и тогда соответствующие термины не вышли за пределы специального (медицинского) языка. Общее понятие ‘ксенофобия’ утвердилось существенно позже обозначений отдельных национальных фобий, а широкое распространение получило лишь в XX в. В полемическом контексте национальные фобии нередко изображались как болезнь, однако не столько психическая, сколько соматическая; чаще всего — как перемежающаяся лихорадка, которой сопутствуют галлюцинации. Встречалось также сближение национальных фобий с бешенством (‘гидрофобией’). С середины XIX в. слова типа ‘наименование народа/страны’ + ‘фобия’ применялись ко всем важнейшим европейским державам. Обычно они встречались во внешнеполитическом контексте, существенно реже — применительно к обычаям, культуре, населению данной страны. Пару им составляли антонимы с морфемой ‘филия’: ‘англофилия’, ‘франкофилия’, ‘русофилия’, которые также употреблялись прежде всего для обозначения внешнеполитической ориентации. Нередки были также антонимы с морфемой ‘мания’. В русских словарях 2-й половины XIX в. политические термины с морфемой ‘фобия’ толковались обычно как страх перед данной страной, напр. в словаре А.Д. Михельсона (1883): ‘германофобия’ — «чрезмерный страх перед германским могуществом»; ‘германофоб’ — «чрезмерно опасающийся могущества Германии». ‘Русофобия’ у русских авторов вплоть до первых десятилетий XX в. также чаще всего означала антирусскую внешнеполитическую ориентацию либо негативное отношение к России как государству, в частности, в связи с польским, а затем и еврейским вопросом. В 1847 г. Ф.Ф. Вигель назвал ‘русофобами’ «внутренних» критиков русской действительности. Этот подход получил продолжение у Тютчева в 1867 г. Ближайшей мишенью был в данном случае И.С. Тургенев как знаковая фигура западнического либерализма. Однако понятие ‘внутренней русофобии’ оставалось невостребованным в политическом языке вплоть до 1980-х годов. Характерно, что, несмотря на отчетливо негативный образ Османской империи, слова ‘туркофоб’, ‘туркофобия’ в европейской печати встречались сравнительно редко. Чаще встречались антонимы этих понятий — ‘туркофил’ и ‘туркофилия’, обычно в полемическом контексте. В Германии XIX в. наравне со словами, содержавшими морфемы ‘фоб’ или ‘фобия’, использовались слова, содержавшие морфемы ‘fresser’ и ‘fresserei’ (‘ед’, ‘едство’): ‘французоед’ ‘французоедство’ ‘полякоед’, ‘русоед’, ‘немцеед’ и т.д. В качестве синонимов ‘русофобии’ (Russophobie) использовались: Russen-Scheu (русобоязнь), Russenhaß (ненависть к русским), Russenfurcht (страх перед русскими), Russenfeindschaft (враждебность к русским), Russophagie (русофагия), Russenfresserei (русоедство). Последний аналог был наиболее употребительным, остальные встречались редко, преимущественно в 1830—1840-е годы, причем два первых — обычно в связи с польским вопросом. Слово ‘русоедство’, как и ‘русофобия’, чаще всего использовалось во внешнеполитическом контексте, по отношению к русскому государству; ‘полякоедство’ (Polenfresserei) означало враждебность к полякам как нации, в то время безгосударственной; ‘французоедство’ — прежде всего враждебность к французской культуре и «французским идеям». ‘Юдофобия’ и в еще большей степени — ‘антисемитизм’ стояли особняком среди обозначений национальных фобий. Термины, рассмотренные выше, относились прежде всего к государствам, а также к народам, обладавшим собственной государственностью. Евреи же не только не обладали собственной государственностью, но и не считались нацией, а лишь религиозно-этнической группой. Слова, обозначавшие враждебность к евреям, раньше всего появились в немецком языке: ‘Judenhaß’ (‘ненависть к евреям’, ‘иудеоненавистничество’), ‘Judenverachtung’ (‘презрение к евреям’), ‘Judenfeindschaft’ (‘враждебность к евреям’), Judenfresser (жидоед), Judenfresserei (жидоедство). Слово ‘юдофобия’ вплоть до конца XIX в. оставалось сравнительно редким в западноевропейской печати. В 1879 г. в Германии была основана Антисемитская лига, целью который провозглашалось борьба с ‘семитизмом’ (в значении: ‘духовная сущность еврейства’, ‘еврейский дух’). Идеологи Лиги понимали ‘антисемитизм’ как программу, затрагивающую все основные сферы общественной жизни, в отличие от инстинктивной, эмоциональной ненависти к евреям, обозначавшейся словами ‘иудеоненавистничество’, ‘жидоедство’, ‘юдофобия’. Это и было самым радикальным отличием понятия ‘антисемитизм’ от прочих обозначений национальных фобий. В середине 1870-х слово ‘юдофоб(ы)’ появилось в русско-еврейской печати. При этом слово ‘юдофобия’ вплоть до конца XIX в. использовалось сравнительно редко, а слова ‘антисемитизм’, ‘антисемит(ы)’ чаще встречались в сообщениях о зарубежной жизни. Оформление антисемитизма как идеологии нового типа почти совпало во времени с еврейскими погромами на юге Российской империи (1881—1882). Оба эти события привели к появлению раннего манифеста политического сионизма, автором которого стал Лев (Леон, по рождению Йехуда Лейб) Пинскер (1821—1891) — еврейский общественный деятель, врач, публицист. После погромов 1881—1882 гг. и ужесточения антиеврейских законов в России Лев Пинскер издал брошюру-воззвание «Автоэмансипация!». Здесь юдофобия определяется как наследственный коллективный психоз. До этого времени уподобление национальных фобий душевным заболеваниям носило метафорический, а нередко и сатирический характер. У Пинскера же речь идет о вполне реальном, по его мнению, коллективном психозе. 2. Обозначения национальной мегаломании Слово ‘мегаломания’ во внешнеполитическом контексте появилось в середине 1880-х годов. Имелись в виду территориальные и колониальные притязания великих держав, а также государств, претендующих на роль региональных держав. Немецкий аналог мегаломании Größenwahn чаще всего относился к Франции, причем «эпидемическая/хроническая мания величия» французов нередко трактовалась как форма коллективного психоза. Понятие ‘национализм’ нередко ассоциируется с ксенофобией и мегаломанией. Такое сближение мы находим уже у Огюстена Баррюэля, который, по-видимому, первым употребил слово ‘национализм’ («Записки по истории якобинства», ч. 3, 1797). Однако вплоть до последней трети XIX в. такая трактовка понятия ‘национализм’ оставалась редкостью. «Истинному» национализму в различных странах Европы противопоставлялся «узкий национализм», «свирепый/дикий патриотизм», т.е. национализм шовинистической окраски. Такое противопоставление было особенно свойственно «неисторическим» нациям, которые в Российской империи выступили на политическую арену в конце XIX в. Слово ‘шовинизм’ появилось во Франции 1832 г. в контексте критики ультрапатриотических настроений, теснейшим образом связанных с наполеоновской легендой. Многие авторы, не исключая левых республиканцев, считали, что понятие ‘шовинизм’ лишено реального содержания и пущено в ход хулителями французского патриотизма. Ностальгирующая окраска феномена, определявшегося словом ‘шовинизм’, была очень сильна по крайней мере до Крымской войны, а его связь с наполеоновской легендой сохранялась на протяжении всего XIX в. В словарных определениях шовинизма наблюдался сильный разброс значений — от «хронического фанатизма» до «страстного чувства гордости славой французского оружия». В печати других европейских стран шовинизм понимался обычно как французская форма национальной мегаломании, гораздо реже — как сочетание мегаломании с ксенофобией. В русской печати понятие ‘шовинизм’ применялось также к русскому национализму великодержавного толка; отсюда в XX в. возникла формула «великодержавный шовинизм». Частичным синонимом шовинизма можно считать выражение Герцена «казенный патриотизм». Выражение Вл. Соловьева «зоологический патриотизм» очень близко к понятию ‘шовинизм’ в его позднейшем, однозначно негативном значении. Немецкими аналогами понятия ‘шовинизм’ были Hurrapatriotismus (ура-патриотизм) и Mordspatriotismus (букв. ‘убийственный/кровожадный патриотизм’). Близким аналогом последнего термина можно считать недавно появившееся в России слово ‘турбопатриотизм’. В Британии имперский ультранационализм с конца 1870-х годов именовался ‘джингоизмом’, от выражения ‘by Jingo’ (слэнговый вариант оборота ‘Богом клянусь’, ‘видит Бог’). Словечко ‘джингоизм’ сразу же было обращено либералами против консерваторов; те, в свою очередь, заявляли, что оно придумано для дискредитации британского патриотизма. Понятие ‘джингоизм’ было тесно связано с представлением о цивилизаторской миссии «белой расы». Противники шовинизма и джингоизма порицали то и другое как вульгарный, плебейский патриотизм, проявление дурного вкуса; защитники шовинизма и джингоизма видели тут грубое, но искреннее проявление патриотизма. В теоретическом дискурсе шовинизм рассматривался как способ приобщения низших классов к национальной идеологии. Для Британии конца XIX в. эта задача была уже неактуальной; тут речь шла об идеологии колониально-имперской. Если французский шовинизм был порождением ущемленного национального самолюбия, то джингоизм подпитывался сознанием неуклонного роста имперской мощи Британии. Мотив исключительного предпочтения всего отечественного, столь важный для французского шовинизма, в джингоизме почти незаметен. В обоих случаях мог наличествовать мотив культурной, цивилизационной миссии. Но шовинист видит свою страну во главе прежде всего европейской цивилизации, тогда как джингоист — носительницей цивилизации в других частях света. Для него Британия не просто одна из империй, но мировая империя, единственная сверхдержава, говоря языком позднейшей эпохи. *** Некоторые из затронутых выше сюжетов подробно рассмотрены в работах К.В. Душенко, доступных в Сети: (a) Понятие «русофобия» у русских авторов XIX—XX вв. // Философия. Журнал Высшей школы экономики. — М., 2022. — № 3. — С. 222—255. DOI: 10.17323/2587-8719-2022-3-222-255 (b) Первые дебаты о ‘русофобии’ (Англия, 1836—1841) // Историческая экспертиза. — М., 2021. — № 4. — С. 225—242. DOI: 10.31754/2409-6105-2021-4-225-242 (c) Понятия ‘русофобия’ и ‘русомания’ в англоязычной печати (1842—1900) // Новое прошлое / The New Past. — Ростов-на-Дону, 2022. — № 1. — С. 151–166. DOI: 10.18522/2500-3224-2022-1-151-166. (d) ‘Русофобия’ и родственные понятия в Германии XIX в. // Вестник культурологии. — М.: ИНИОН, 2022. — № 2. — С. 25—51. DOI: 10.31249/hoc/2022.02.02­­ (e) Шовинизм: происхождение и эволюция понятия в XIX в. // Историческая экспертиза. — М., 2022. — № 3. — С. 317—334. (f) Понятие ‘джингоизм’ в англоязычной печати XIX в. // Историческая экспертиза. — М., 2023. — № 1.

М.М. Сафонов Рец.: Шипов С.П. Политические и экономические сочинения. Воспоминания. СПб.: «Росток», 2021. 760 с. 26.05.2023 В рецензии анализируется впервые появившаяся в печати публикация сочинений одного из военных деятелей России XIX в. С.П. Шипова. У читателя невольно возникает вопрос о целесообразности современной публикации сочинений этого забытого автора, ведь опусы его не отличаются оригинальностью мысли и местами более напоминают отчеты завхоза об управлении вверенного ему склада. Однако было бы неправильно совершенно сбрасывать со счетов все труды Шипова. Среди них есть одно, которое сегодня не может не привлечь самого пристального внимания исследователей. Речь идет о мемуарах «Воспоминания о главных событиях моей жизни». Эти мемуары представляют собой воспоминания декабриста-ренегата. И именно в этом и заключается их главная ценность. Стараясь скрыть собственную причастность к декабристскому движению, С.П. Шипов своими «откровениями» представил в руки исследователей ценнейший материал, позволяющий понять механизм воздействия тайного общества на государственную власть и прежде всего на самого императора Александра I. Не будь этого, декабристоведы едва ли обратились бы сегодня к забытым шиповским текстам. «Воскресшие» мемуары ренегата, никогда не публиковавшиеся в сборниках декабристских воспоминаний, дают возможность по-новому взглянуть на характер отношений декабристской конспирации и государственной власти в России в первой половине XIX в. Ключевые слова: С.П. Шипов, И.В. Васильчиков, меуары, декабризм, П.В. Ильин. С.В. Куликов, К.Г. Боленко, Б.Н. Щедринский Сведения об авторе: Михаил Михайлович Сафонов, кандидат исторических наук, научный сотрудник С.-Петербургского института истории РАН Контактная информация: m.safonov@list. ru M.M. Cafonov Shipov S.P. Political and economic works. Memories. SPb.: "Rostock", 2021. 760 p. In the review, the volume publication of the works of S.P. Shipov one of the military figures of Russia of the XIX century that first appeared in the press will be analyzed. An unbiased reader involuntarily arises the question of the appropriateness of the modern publication of the works of this forgotten author, because his opuses more recall the reports of the manager to manage the warehouse. However, it would be wrong to completely throw off the scriptures of Shipov from the accounts. Among them there is one¸ which cannot but attract the most close attention of researchers. We are talking about memoirs "Memories of the main events of my life." These memories are the memoirs of the Decembrist-Ranegat. And this is precisely what is their main value. Trying to hide his involvement in the Decembrist movement, S.P. Shipov with his “revelations” presented in the hands of researchers the most valuable material that allows you to understand the mechanism of the impact of a secret society on state power and, above all, on Emperor Alexander I. Do not be it, the Decembrists, would hardly have turned to forgotten Shipov texts today. But the “resurrected” memoirs of the renegate, which have never been published in the collections of Decembrist memoirs, give an opportunity to take a fresh look at the nature of the relationship between the Decembrist conspiracy and state power in Russia in the broken half of the XIX century. Key words: S.P. Shipov, I.V. Vasilchikov, Meuars, Decembrism, P.V. Ilyin. S.V. Kulikov, K.G. Bolenko, B.N. Shchedrinsky Аbout the author: Mikhail Mikhailovich Safonov, candidate of historical sciences, researcher at the St. Petersburg Institute of History of the Russian Academy of Sciences Contact information: m.safonov@list. ru Эту объемистая публикация в 760 стр. вышла в прошлом году, хотя в выходных данных обозначен 2021 г.[1] Через краткое предисловие к этому изданию красной нитью проходит рефрен о невостребованности до настоящего времени всего того, что написал С.П. Шипов. В одном случае публикаторы говорят, что его сочинения долгое время находились «вне исследовательского внимания»[2]. В другом - они пытаются убедить читателя в том, что вводят в «полноценный (? - МС.) научный оборот труды практически забытого писателя»[3]. Подчеркивают, что знакомят читателя с «сочинениями, не привлекавшими к себе заинтересованного внимания исследователей»[4]. Сетуют на то, что труды издаваемого теперь автора до сих пор «находились на периферии исследовательского и читательского внимания»[5]. При чтении возникает вполне естественный вопрос, представляют ли историческую ценность сочинения генерала, пытавшегося вновь привлечь к себе внимание верхов после того, как он утратил расположение Николая I, или вновь вскарабкаться на политический Олимп, когда со смертью палача декабристов бывшие члены тайных обществ были амнистированы, и наступила новая либеральная эпоха? Забвение опусов Шипова, он «пек» их как блины, по вопросам, в которых он даже не всегда был достаточно компетентен, вполне объяснимо. Ничего нового автор не внес в развитие российского общественно-политического движения. Подавляющее большинство его «сочинений» второстепенны, мысли, в них высказанные, не отличаются оригинальностью, они не содержат ничего, что могло бы вызвать живой интерес у современного читателя, желающего составить себе ясное представление о всех оттенках общественно-политического развития этого периода. Как стилист Шипов совершенно зауряден. Более того, местами его опусы, которые могут поразить читателя лишь своим количеством и объемом, отдают графоманством, а в ряде случае напоминают отчет завхоза о предметах, хранящихся на его складе, а также о проделанной им работе на этой важной должности. Особенно это хорошо видно на примере его воспоминаний. Достаточно перечислить заголовки заключительной части мемуаров Шипова: «Управление Комиссариатом»; «Состояние денежных сумм Комиссариата»; «Довольствие войск вещами»; «Усовершенствование комиссариатского управления. Правила делопроизводства»; «Правила счетоводства»; «Узаконение накладки»; «Правила транспортировки Комиссариатских вещей»; «Расширение власти комиссариатских комиссий»[6]. Однако мемуары Шипова – самая интересная часть его «творческого» наследия. Именно они могут вызвать наибольший интерес у историков общественного движения. У публикации четыре составителя: П.В. Ильин и С.В. Куликов, К.Г. Боленко и Б.Н. Щедринский. Вводную статью написали петербургские историки П.В. Ильин и С.В. Куликов «при участии» К.Г. Боленко. Воспоминания же С.П. Шипова подготовили к печати и прокомментировали московские исследователи К.Г. Боленко и Б.Н. Щедринский. Они же подготовили вступительную статью к воспоминаниям. С.П. Шипов в прошлом декабрист, но тщательно скрывает это, точнее говоря, старается скрыть. Его воспоминания - это мемуары отступника. Опубликованные П.И. Бартеневым в «Русском архиве» в еще в XIX в.[7] они никогда не воспроизводились в советское время в сборниках мемуаров декабристов. Это и понятно: ведь Сергей Шипов, родной брат декабриста Ивана Шипова, того самого, на квартире которого обсуждался вопрос о принципиальной необходимости цареубийства, всеми возможными способами открещивается от своего декабристского прошлого. Но это не лишает мемуары исторического интереса. А как раз наоборот. Пытаясь отмыться от декабристской «скверны», Шипов проявляет удивительную осведомленность и рассказывает много такого, о чем ему не следовало бы говорить, стараясь во что бы то ни стало отстоять свою верноподданническую «чистоту». Это-то и делает их интересными сегодня. Мемуары С.П. Шипова называются «Воспоминания о главных событиях моей жизни». Однако, несмотря на такое название, о самом главном событии своей жизни мемуарист как раз и не рассказал. Сергей Шипов был в числе основателей «Союза спасения», а потом отошел от конспиративной деятельности, хотя его брат Иван, так же вступивший в Союз, долгое время оставался его членом и даже организовал на своей квартире обсуждение вопроса о целесообразности цареубийства. Вопроса, одно обсуждение которого по существующему тогда законодательству влекло за собой смертную казнь. Накануне 14 декабря, когда С.П. Шипов возглавлял Семеновский полк и гвардейскую бригаду, в которую входили и Гренадерский полк, и Гвардейский экипаж, главные действующие силы на Сенатской площади, «диктатор» С.П. Трубецкой имел беседу с Шиповым. Он старался по старой памяти склонить его к выступлению на стороне инсургентов. Но Шипов отказался, сославшись на то, что цесаревич Константин «варвар», а великий князь Николай - человек «просвещенный» и, став императором, может сделать много полезного для страны. При этом будущий мемуарист предложил Трубецкому встретиться ещё раз в присутствии своего брата Ивана и обсудить вопрос более обстоятельно. Важно подчеркнуть: между прочим, он заявил: «Трубецкой, у тебя много знакомых; ты многих знаешь в Совете, в Сенате. Если есть, что, если о чем поговаривают в Совете, то, пожалуйста, уведомь меня». Но «диктатор» к чести его вовремя понял, «что Шипов передался совсем на сторону вел. кн. Николая и не с тем требует сведений, чтобы действовать в наших видах». Поэтому Трубецкой от вторичной встречи отказался и свои планы открывать не стал. Он понял, для чего Шипову нужны конкретные сведения о подготовке выступления и планах инсургентов[8]. И оказался прав. В более ранней редакции своих «Записок» «диктатор» поместил такую реплику: «…должно полагать, что Шипов передал Великому князю разговор свой с Трубецким. Кроме того, адъютант Вел[икого] К[нязя] Михаила письменно уведомил Николая о намерениях тайного общества, которого он сам был членом»[9]. В итоге 14 декабря С.П. Шипов со своим полком оказался в числе тех, кто обеспечил победу Николая. На следующий день после трагедии на Сенатской площади мемуарист стал генерал-адъютантом и любимцем нового царя. «Декабристская» страница его жизни была перевернута и предана забвению. Он не только не привлекался к декабристскому следствию, но и семимильными шагами пошел в гору по карьерной лестнице. Но, пожалуй, самая главная страница его жизни заключалась в том, что после разговора с Трубецким Шипов пересказал то, что узнал от руководителя выступления, великому князю Николаю. Тем самым облегчил победу претендента на престол в его противостоянии с тайным обществом не в меньшей степени, чем своими действиями против инсургентов с вверенной ему военной частью в день 14 декабря. К сожалению, авторы вступительной статьи «умолчали» об этом важнейшем обстоятельстве. Остается только гадать о причине такой забывчивости. То же следует сказать и о комментаторах. А между тем мемуары Трубецкого зафиксировали важнейший факт: Шипов осведомил Николая о готовящемся выступлении против него и его «осведомительство» послужило одним из важнейших факторов, хотя далеко не единственным, предопределивших поражение восставших. Стоит отметить еще одно «умолчание», опять же из «Записок» Трубецкого. Вот еще один «подвиг» героя публикации во время экзекуции в Петропавловской крепости по оглашении приговора: «После барабанного боя нам прочли вновь сентенцию, и профос начал ломать над моею головой шпагу (мне прежде велено было стать на колени). Во весь опор прискакал генерал и кричал: “Что делаете?” С меня забыли сорвать мундир. Подскакавший был Шипов. Я обратил голову к нему, и вид мой произвел на него действие Медузиной головы»[10]. Есть еще один загадочный эпизод из «жития» нашего недекабриста. Об этом опять же поведал Трубецкой в своих «Записках». Во время следствия к нему в камеры пришел А.Х. Бенкендорф и стал сугубо секретно допрашивать Трубецкого. При этом следователь сказал несостоявшемуся «диктатору», что он должен иметь в виду, что все, о чем о расскажет, должно воспринимать так, как если бы с ним беседовал сам Государь. Пришедший же в каземат к подследственному Бенкендорф не более, чем передаточное звено. Речь шла о каком-то чрезвычайно важном разговоре «диктатора» с М.М. Сперанским, разговоре, о котором донес «некто». Бенкендорф упорно отказывался называть его имя. Но Трубецкой понял, что под этим «некто» подразумевался никто иной, как наш «забывчивой» мемуарист[11]. Стоит ли удивляться тому, что следствие обошло стороной все данные, довольно обильные, об участии С.П. Шипова в деятельности декабристской конспирации. Николай приказал оставить эти сведения «без внимания», а карьерный рост бывшего декабриста не замедлился. Публикаторы объяснили этот факт тем, что следователи интересовались главным образом радикальными действиями тайного общества, которые имели место, когда С.П. Шипов совершенно отошел конспирации. А также тем, что в дело вмешались влиятельные родственники Шиповых и тем самым спасли его от приговора[12]. Думается, что во время следствия Сергей Шипов находился под особой защитой нового императора вследствие особых «заслуг» бывшего декабриста. Назвав С.П. Шипова «ренегатом», я выразился не совсем точно. Дело в том, что в деятельности декабристкой конспирации у него, видимо, была особая историческая роль, с коей он успешно справлялся и которая, в силу своей двойственности, позволила ему не только выйти «сухим из воды» после 14 декабря, но и сделать успешную карьеру. Декабристская конспирация была создана, прежде всего, для того, чтобы противодействовать стремлению Александра I восстановить Речь Посполитую в прежних ее пределах, возвратив ей отошедшие к России в ходе разделов Польши земли, создать из нее форпост против стран Запада, защитить западную границу страны цепью протянувшихся с севера на юг цепью военных поселений, во главе которых стоял их «крестный отец» всесильный временщик А.А. Аракчеев. Декабристская конспирация стала инструментом, с помощью которого дворянство стремилось воздействовать на императора в условиях, когда отсутствовал легальный механизм разрешения возникающих противоречий межу государственной властью и дворянским сословием. При этом просматривается некая синхронная связь между попытками Александра I восстановить Речь Посполитую и появлением проектов цареубийства, от совершения которого рядовых членов удерживали руководители конспирации. Эта схема прослеживается на протяжении всего существования декабристской конспирации. Причем эти весьма эмоциональные проекты возникали с удивительной регулярностью накануне поездок царя на Сеймы Царства Польского или европейские конгрессы Священного союза. В XVIII в. конфликт между интересами всего дворянства и личными взглядами царя разрешался дворянской расправой над помазанником. Но более просвещенный XIX век породил и более гуманную форму решения этого вопроса: муссирование слухов о цареубийственных планах, которые рано или поздно становились известными царю и удерживали его у роковой черты[13]. Первый проект цареубийства, так называемый «Московский заговор» 1817 г., возник, когда существовала реальная угроза присоединения к Польше отторгнутых от нее в ходе разделов областей. Последний проект обсуждался 12 декабря 1825 г. накануне вступления Николая I на престол. Как в самом начале деятельности декабристской конспирации, так и за два дня до ее краха, поднимался вопрос о том, чтобы принести царя «на жертву», а цареубийцу должен был определить жребий. В обоих случаях «провокатором» был руководитель конспирации С.П. Трубецкой. Только в первом случае, узнав о потенциальном жертвоприношении, Александр I отказался от своего намерения объявить о восстановлении Речи Посполитой на открытии I Cейма Царства Польского в марте 1818 г. А во втором великий князь Николай, предупрежденный А.И. Ростовцевым и С. П. Шиповым о потенциальной опасности, решил идти до конца по принципу: «Государь или мертв». Очевидно, что руководителям конспирации важнее всего было провозгласить на тайном собрании заговорщиков, «что для отвращения бедствий, угрожающих России, необходимо прекратить царствование» Александра I, предложить во всеуслышание бросить жребий, кому достанется «нанести удар царю», но ни в коем случае удара не наносить, но чтобы об этом в конце концов стало известно самому императору, как это было в случае с «покушением» Якушкина. Это и была та тактика, о которой Трубецкой был вынужден рассказать на следствии, «ибо сколько замечено было то…император обыкновенно не приводил в действо того, о чем много говорили, и о чем предполагали, что будет сделано его величеством». Но эта схема могла бы успешно работать только в том случае, если бы существовал механизм¸ благодаря которому театрализованные постановки тайного общества доводились бы до сведения царя, как реальная угроза для него самого и его семьи. До сих пор такой механизм не был обнаружен. Однако новая публикация мемуаров С.П. Шипова (подчеркну: и в этом, на мой взгляд, заключается ее главная ценность) позволяет несколько прояснить то, что до настоящего времени оставалось неясным В своих воспоминаниях мемуарист убеждает читателя: при образовании «Союза спасения» П.И. Пестель предлагал ему вступить в это тайное общество. Но Сергей Павлович категорически отказался, будучи уверенным в том, что оно не достигнет своих целей, но при этом погубит карьеры его членов[14]. Рассказывая о событиях 14 декабря, Шипов умалчивает не только о разговоре с Трубецким, но и о том¸ что после этого разговора последовало. Вместо этого без пяти минут генерал-адъютант будущего царя на редкость неправдоподобно старается убедить читателя: когда он прибыл в Гвардейский экипаж и столкнулся с отказом офицеров присягать Николаю¸ мемуарист только тогда понял, «что тут существует какой-либо преднамеренный замысел»[15]. Мы же понимаем, насколько лжив автор воспоминаний. Но далее следует самое интересное. Мемуарист начинает размышлять¸ почему же произошло 14 декабря. Объяснение крайне интересное и выдает в нем очень осведомленного человека, не заметившего, что он проговорился. И тут почти сенсационно всплывает фигура командира гвардейского корпуса И.В. Васильчикова. Рассказав о том, как он отказался от предложения Пестеля вступить в тайное общество, мемуарист пишет, что еще в 1817 г., то есть тогда, когда имел место «вызов» Якушкина на цареубийство, «существование сего общества сделалось действительно скоро известным командиру Гвардейского корпуса генерал-адъютанту Васильчикову, который представил тогда же государю подробную записку о членах общества, о бывших у них собраниях и предположениях. Сожалеть должно, что записка эта осталась без последствий: ибо тогда в действиях членов общества ни чего не было особенно преступного; справедливое наказание их за необдуманное и законом недозволенное предприятие предотвратило бы последующие вредные действия и отклонило бы погибель многих пострадавших потом отлично даровитых молодых людей, которые могли бы Отечеству быть полезны»[16]. К.Г. Боленко и Б.Н. Щедринский так прокомментировали этот пассаж: «И.В. Васильчиков действительно в мае 1821 г. докладывал императору о раскрытом обществе, однако он не был автором доклада. Доклад был составлен на основе записки¸ поданной в марте начальнику Главного штаба Гвардейского корпуса А.Х. Бенкендорфу бывшим членом коренного совета Союза благоденствия М.К. Грибовским, который в это время возглавил в корпусе тайную полицию. Доклад остался без решительных последствий, в том числе потому, что запоздал: в январе 1821 г. формально общество было распущено»[17]. Однако С.П. Шипов говорит о совсем другом докладе Васильчикова, представленном императору вскоре после образования Союза спасения. Некоторое время спустя после того¸ как Пестель уверял Шипова вступить в недавно образовавшееся тайное общество. А оно было создано 9 февраля 1816 г. О том, что Шипов имеет в виду вовсе не хорошо известный в литературе донос М.К. Грибовского 1821 г. после Московского съезда, а гораздо более ранний документ, свидетельствует другой пассаж из воспоминаний Шипова. Рассказав о событиях 14 декабря и о своем участии в них на стороне Николая I, мемуарист вновь вернулся к уже заявленной ранее теме: причина произошедшего заключается в том, что вовремя не приняли надлежащих мер, хотя были прекрасно осведомлены о том, что делалось в тайном обществе. Шипов опять упомянул о том, что И.В. Васильчиков «в 1817 году представил государю основательную о существовании этого общества записку, но …записка эта осталась без последствий»[18]. В первоначальном тексте воспоминаний Шипов выразился более точно: «…и хотя по воле государя оставалось тогда без преследования, но не без тщательного за ним наблюдения». Далее мемуарист сообщает еще об одной записке Васильчикова. «Вскоре после этого Илларион Васильевич предоставил государю дополнительные о сем обществе сведения с именами членов, в оное вступивших. Даже о начертанном ими уставе общества и цели, в нем выраженной; но государь не согласился на преследование онаго, произнеся при сем следующие слова: «Il ne faut pas donner de coup d’épée dans l’ eau». То есть «Не следует ударять шпагой по воде». «Васильчиков, продолжает мемуарист, не оставлял, однако ж, тщательного над тем обществом наблюдения и по временам представлял государю записки о продолжающихся заседаниях и действиях общества. Далее следует сообщение о Московском съезде Союза Благоденствия и о его решении закрыть общество. Мемуарист упоминает хорошо известные исследователям данные о том, что Васильчиков уведомил своего родственника московского военного губернатора Д.В. Голицына о готовящемся съезде и тот «учредил тайный надзор за действиями сего съезда» и его результатах. «Обо всем этом представлена была государю от Васильчикова также записка»[19]. Общество было закрыто потому, что его члены узнали, что существование их конспирации известно правительству. Кроме того, они поступили так потому, что были люди «благонамеренные», желавшие способствовать правительству в его благих начинаниях, но часть членов хотели действовать вразрез с этими целями. Они образовали новое общество с преступными целями[20]. «К сожалению, - пишет Щипов, - в 1822 г. И.В. Васильчиков был уволен от командования Гвардейским корпусом. Тогда прерваны были и все нити к получению сведений о действиях общества». Это-то и привело к событиям 14 декабря. Хотя мемуарист неточно датирует письмо Васильчикова Голицыну о подготовляемом в Москве съезде 1819 г., ошибаясь ровно на год (его готовили в конце 1820 г., а провели в начале 1821 г.), не подлежит сомнению, что мемуарист, говоря о записках государю, первую определяет как сочинение, представленное императору еще в 1817 г., когда имел место так называемый «вызов» Якушкина на цареубийство. «Вопрос об осведомленности правительства в существовании декабристских тайных обществ, - писали комментаторы, - их составе, целях, программных документах до конца неясен», – писали комментаторы. – Однако, скорее всего, до середины 1825 г. он был невысоким, что делало сомнительным успех репрессивных мер… Результаты доносов и секретных следственных действий…не давали полной картины заговора и, главное, не содержали информацию о непосредственной угрозе государю и всему государственному порядку, скорее подтверждая необходимость продолжать тайное расследовании, чем производить массовые аресты». К сожалению, комментаторы, стоявшие на позициях традиционного советского декабристоведения, не разглядели механизм воздействия тайного общества на внутреннюю и внешнюю политику Александра I. Между тем, по моему мнению, именно И.В. Васильчиков служил тем каналом, посредством которого тайное общество осуществляло свое воздействие на носителя верховной власти и влияло на его решения. Самое сильное сопротивление польские планы Александра встретили среди генералитета. Первую скрипку здесь играл генерал-адъютант царя генерал-майор М.Ф Орлов, любимец императора, впавший в немилость из-за противодействия польским планам самодержца. Вот как сам Орлов рассказал об этом в записке, поданной 29 декабря 1825 г. на имя Николая I, когда был привлечен к следствию по делу декабристов. «Государь изволил отправиться в Вену и вскоре разнеслись слухи о восстановлении Польши. Сия весть горестно меня поразила, ибо я всегда почитал, что сие восстановление будет истинным несчастьем для России. Я тогда же написал почтительное, но, по моему мнению, довольно сильное письмо к его императорскому величеству. Но сие письмо, известное генерал-адъютанту Васильчикову, у меня пропало еще не совсем доконченным, и сведение об оном, дошедши до государя, он долго изволил не меня гневаться»[21]. А вот как об этом эпизоде Орлов поведал И.Д. Якушкину, а тот воспроизвел его рассказ в своих «Записках»: «Когда сделалось известным намерение императора Александра образовать отдельный литовский корпус (1 июля 1817 об этом было объявлено, а 14 октября во время пребывания Александра в Москве был определен состав этого корпуса – МС)…это возмутило многих наших генералов, и они согласились между собой подать письменное представление императору, в котором они излагали весь вред, могущий произойти от образования отдельного литовского корпуса, и умоляли императора не приводить в исполнение своего намерения, столь пагубного для России. В числе генералов, согласившихся подписать это представление, был генерал-адъютант Васильчиков, впоследствии начальник гвардейского корпуса. Он испугался собственной своей смелости и, пришедши к императору, с раскаянием просил у него прощения в том, что задумал против него недоброе, назвал своих сообщников и рассказал все дело, в котором главным побудителем был Орлов, написавший самое представление. Государь потребовал к себе Орлова, напомнил прежнее к нему благоволение и спросил, как мог он решиться действовать против него. Орлов стал уверять императора в своей к нему преданности. Тут император рассказал подробно все дело, замышляемое генералами, и приказал Орлову принести к нему представление, писанное им от имени генералов. Орлов от всего отрекся, после чего император расстался навсегда с прежним своим любимцем[22]. Нетрудно заметить¸ что в обоих вариантах этого рассказа И.В. Васильчиков сам выступает в роли транслятора неприятных для царя сведений, оглашение которых предназначено повлиять на дальнейшие шаги императора. Но при этом как в том, так и в другом случае сообщаемые царю сведения неадекватно отражают действительное положение вещей. С одной стороны, он участник некого коллективного действа, с другой стороны он как бы не причем. Он только ретранслятор сведений о нем, сам вроде бы отделяет себя от общего замысла, не одобряя его. В показании Орлова его письмо не было закончено и куда -то пропало. В рассказе же Якушкина опять же составляемое Орловым коллективное представление генералов, подписанное ими, не было доставлено царю. Ему были сообщены сведения о том, что таковое подготовляется. А вот что о Васильчикове рассказывает С.П. Трубецкой в своих «Записках» (Речь идет об осени 1817 г., когда ожидали приезда Александра I в Москву): «…члены общества собрали подписку на освобождение крестьян. Из числа известных лиц¸ подписавших согласие свое, и обещание исполнить на правилах, какие будут составлены и утверждены Правительством, были граф Кочубей и П.А. Строганов, князь Меншиков и Илларион Васильевич Васильчиков. Последний, подписав, доложил тотчас о том Государю, который изъявил свое неудовольствие и приказал уничтожить подписку, сделав строгий выговор собравшему ее Мих[аилу Фед[оровичу] Орлову»[23]. Нетрудно заметить во все этих действиях Васильчикова тот же самый прием, который описал С.П. Шипов, не раскрывая истинных мотивов поступков командира Гвардейского корпуса. Остается пока неясным, сам ли Васильчиков получал информацию непосредственно от руководителей декабристской конспирации, либо же ее доставлял кто-то из рядовых членов этой организации. Но подозрение падает на самого Шипова. Обращают на себя внимание близкие, чуть ли не конфиденциальные отношения члена тайного общества и командира Гвардейского корпуса. Желая подчеркнуть свою значимость, Шипов сам рассказал, каким доверием он пользовался у своего непосредственного начальника. При первом знакомстве он был принят начальником наедине. Они говорили о войне, о военном хозяйстве, об администрации. А потом перешли «к некоторым другим предметам». «Его умная и время от времени более приветливая речь, писал мемуарист, - меня пленили; и я говорил ему с полной откровенностью и высказывал, что было за душою (курсив мой-МС.). Он мог из одной такой беседы хорошо меня понять. Такой дар узнавать подчиненных есть великое в начальнике достоинство»[24]. Еще раз напомню, что это пишет член декабристской конспирации, наивно надеясь, что читатель не узнает о его декабристском прошлом. В другом месте мемуаров Шипов вновь отмечает: «…начальники мои сделались ко мне весьма благосклонны. Особенно Илларион Васильевич Васильчиков, который, впрочем, и всегда был со мною приветлив и мне покровительствовал»[25]. Не удивительно, что он объявил своему доверенному лицу благодарность[26]. Еще один фрагмент мемуаров содержит и такое признание: «Корпусной командир нередко принимал меня наедине и выказывал мне свои мысли и суждения с такой откровенностью и приветливостью, что и я передавал ему то, что у меня было за душой (курсив мой-МС.). Я не мог не прилепиться всем сердцем к этому по уму, образованию и особенно по высокой душе истинно превосходному человеку, сохранил искреннюю к нему преданность до конца его жизни и ныне глубоко чту его память»[27]. Не забудем, что Шипов открывал «душу» своему непосредственному начальнику в то время (1818 -1821 гг.), когда Илларион Васильевич доставлял Александру I конфиденциальные записки о положении дел в тайном обществе! Что же касается «высокой души истинно превосходного человека», то Якушкин довольно ярко изобразил несколько ярких ее черт. Когда же Васильчиков «сломал себе шею» на «Семеновской истории» и вынужден был удалиться от дел, а Шипов возглавил новый состав этого «провинившегося» полка (какая высокая степень доверия к нашему мемуаристу со стороны высшей власти!), с Сергем Павловичем в своем кабинете в Аничковом дворце стал вести задушевные беседы великий князь Николай Павлович[28]. Стоит ли удивляться тому, как, памятуя свои прежние привычки, поступил Шипов накануне 14 декабря, когда его покровителем был уже не Васильчиков, а великий князь Николай? В воспоминаниях сына Васильчикова В.И. Васильчикова о происхождении доноса Грибовского упомянут человек, который неоднократно приватно сообщал командиру гвардейского корпуса конфеденциальные сведения. Имя его не названо, но на полях записки есть карандашная пометка: «Якушкин»[29]. Дальнейшие исследования, возможно, позволят прояснить этот вопрос. Приближается очередной декабристский юбилей. В 2025 г. исполнится ровно 200 лет со дня выступления декабристов. Думается, что отечественным декабристоведам следует во многом пересмотреть парадигмы советского декабристоведения и попытаться дать более взвешенную объективную оценку этому движению как таковому. Вновь опубликованные воспоминания С.П. Шипова, тщательно проанализированные и серьезным образом прокомментированные, могут сыграть немаловажную роль в этом процессе. [1] Хотя на титульном листе дата публикации обозначена 2021 г. [2] Шипов С.П. Политические и экономические сочинения. Воспоминания. С. 3. [3] Там же. С. 4. [4] Там же. [5] Там же. С. 5. [6] Там же. С.636, 641,646, 647, 648, 649, 650, 651. [7] Русский архив. 1878. Кн. 2. № 7.С. 144-202. Составители неверно указали: с. 153-185. [8] Трубецкой С.П. Материалы о жизни и революционной деятельности. Т. I. Иркутск. 1983. С. 269-270. [9] Трубецкой С.П. Записки. Письма И.Н. Толстому. 1818-1823 гг. СПб., 2011. С. 75. [10] Трубецкой С.П. Материалы о жизни и революционной деятельности. Т. I. С. 281. [11] Там же. С. 266-269. [12] Шипов С.П. Политические и экономические сочинения. Воспоминания. С. 41. [13] См. подробно: Сафонов М.М. Речь Посполитая и «Московский заговор» 1817 г. // Россия и Польша: Два аспекта европейской культуры. - СПб., 2012. С. 491-503. [14] Там же. С. 582. [15] Там же. С. 621. [16] Там же. С. 582-583 . [17] Там же. С. 681. [18] Там же. С. 623. [19] Там же. [20] Там же. С. 625. [21] Восстание декабристов. Т. XX. М., 2001. С. 161, 165, 167-168. [22] Якушкин И.Д. Записки, статьи, письма декабриста И.Д. Якушкина. М., 1951. С. 38. [23] Трубецкой С.П. Записки. Письма И.Н. Толстому.1818-1823 гг. 54-55. [24] Шипов С.П. Политические и экономические сочинения. Воспоминания. 586. [25] Там же. С. 590. [26] Там же. С. 592. [27] Там же. С. 595. [28] Там же. С. 613-614, 615. [29] Равдин Б. А., Рогинский А. Б. Вокруг доноса Грибовского // Общественное движение в России. Вып. 7. 1978. С. 91-100. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Хрусталёв Д.Г. Об искусстве читать и писать рецензии. Отклик на рецензию О.И. Тогоевой и А.Ю. Серегиной ««Бег на коленях», «кивки пальцами» и прочие «ненастья», или о том, каким не должен быть научный перевод», опубликованную в «Средние века». 2022. 83 (4). С. 258-273. 25.05.2023 В статье детально разбирается недавно опубликованная рецензия на русский перевод английского памфлета о ведьмах из Варбойс (1593), вышедшего в издательстве «Лимбус Пресс» в 2020 г. Отмечается в целом крайне непрофессиональный характер этой рецензии: неумелое прочтение текста, неточное цитирование, незнание авторами рецензии специальной литературы о ведовских процессах и плохое знание реалий охоты на ведьм рубежа XVI-XVII вв. Ключевые слова: Англия, Новое время, охота на ведьм, ведьмы из Варбойс, научный перевод, научная рецензия, памфлет. Хрусталев Денис Григорьевич – историк из Санкт-Петербурга. E-mail: d.g.khrustalev@gmail.com Khrustalev Denis About skills of reading and writing reviews. The reference to a review of Olga Togoeva and Anna Seregina “Running of the Knees”, “Nodding with the Fingers” and other “storms”, or about what an Academic translation should not be” in “Srednie veka” Vol. 83 (4), 2022, P. 258-273. The article presents a detailed reference of a recently published review of Olga Togoeva and Anna Seregina of a Russian translation of an English pamphlet about the witches of Warboys (1593), published by The Limbus Press in 2020. The author argue that this review is of low quality: reviewers’ lack of reading skills, inaccurate quotation, ignorance of special literature on witch trials and poor knowledge of the realities of the witch-hunt of the 16th-17th centuries. Keywords: England, Modern times, witch-hunt, witches of Warboys, academic translation, academic review, pasquinade. Khrustalev Denis – the historian from Saint-Petersburg. E-mail: d.g.khrustalev@gmail.com Выражаю искреннюю благодарность редколлегии журнала «Средние века», которая предоставила возможность опубликовать в своем издании рецензию на комментированный перевод английского памфлета «Ведьмы из Варбойс» (СПб.: Лимбус Пресс, 2020). Для меня это действительно примечательно и уже само по себе служит признанием заслуг. В 2021 г. эта книга была номинирована на литературную премию имени Александра Пятигорского, но награды не получила. Тем не менее, тираж распродан и своего читателя она нашла. Внимание научного сообщества – неожиданный приз. Памфлет, изданный в Лондоне в 1593 г., назывался: «Весьма странное и удивительное разоблачение трех ведьм из Варбойс, обвиненных, осужденных и казненных на последнем заседании Выездного суда в Хантингдоне за то, что колдовством обрекли пять дочерей Роберта Трокмортона, эсквайра, и разных других особ на всевозможные тяжкие дьявольские мучения, а также за то, что колдовством обрекли на смерть леди Кромвель, подобное же неслыханно было в нашем веке» (The most strange and admirable discoverie of the three Witches of Warboys, arraigned, convicted, and executed at the last Assises at Huntington, for the bewitching of the five daughters of Robert Throckmorton Esquire, and divers other persons, with sundrie Divellish and grievous torments: And also for the bewitching to death of the Lady Crumwell, the like hath not been heard of in this age). В моей работе представлен его комментированный перевод на русский, который замыкает послесловие, где можно было ознакомиться с обстоятельствами его появления, участвующими лицами и смысловыми контекстами эпохи. Здесь привлекателен, конечно, не только сам ведовской процесс, его юридические особенности или обвинительная база, но также социальный фон и срез локальной истории небольшого английского поселения конца XVI в. – деревни Варбойс. Сам по себе памфлет 1593 г. выражает неожиданную для наших дней позицию, оправдывающую судебное разбирательство над ведьмами и их казнь. При этом он содержит довольно пространные изложения обстоятельств процесса, свидетельские показания, документы следствия и даже прямую речь самих ведьм вплоть до цитирования «магических заклинаний». Все это в целом предоставляет уникальный материал для исследований, который, к сожалению, до сих пор не был задействован в отечественной историографии. О.И. Тогоева и А.Ю. Серегина в меру сил постарались заполнили этот пробел, опубликовав пространную рецензию, за появление которой нельзя их не поблагодарить. Однако, их невнимание к деталям наряду с парадоксальными выводами заставляет написать этот отклик. Прежде всего, уважаемые авторы рецензии поразили отказом от норм академического рецензирования. Ни структура публикации, ни описание его проблематики или даже просто актуальности надлежащим образом у них не представлены. Напротив, основное внимание сконцентрировалось на редакторских недоработках, которые действительно присутствуют, и терминологических предпочтениях, которые неизбежны. При этом буквально с первых строк рецензия испещрена неточностями. О.И. Тогоева и А.Ю. Серегина начинают так: «В 1593 г. в английской деревне Варбойс (Хантингдоншир) был вынесен смертный приговор…» (С. 259). Но никаких смертных приговоров в Варбойс не выносили. Заседания Выездного суда проходили в другом месте – в городе Хантингдоне, о чем говорится уже в названии самого памфлета. Далее: «Следствие по этому делу заняло 5 лет…» (С. 259). Опять нет, следствие заняло чуть более трех месяцев, а вот события, описанные в памфлете, неравномерно охватывают примерно четыре с половиной года (с ноября 1589 по апрель 1593 г.). Следующий абзац: «Главным сочинением среди многих других, в которых нашли отражение материалы этого ведовского процесса, стал анонимный памфлет, опубликованный в Лондоне в том же 1593 г.». Это не только «главное», но единственное сочинение об этом процессе. Все остальные основывают свои сведения только на нем. Забавным выглядит примечание рецензентов к этому месту, где говорится, что «наиболее полный список всех сочинений, посвященных ведовскому процессу в Варбойсе, был составлен ещё в начале XX в. Гербертом Норрисом» (С. 259 прим. 2). Действительно, Норрис в своей справке перечислил 33 издания, вышедших до 1913 г. и где как-либо упоминались ведьмы из Варбойс, включая первые оттиски памфлета 1593 г., из которых один был ошибочно – он этого не понял – датирован 1589 г., поскольку не имел титульного листа (Notes and Queries, 1. 1916. 12 series. P. 283-284, 304-305.). На самом деле окончательно сверку сохранившихся оттисков первого издания памфлета и сводку библиографии провел австралийский исследователь Филип Олмонд (рецензенты далее упоминают его работы, называя «Элмонд», хотя в американском произношении он Олмонд, а в британском – «Алмонд»): Notes and Queries, 52. 2005. P. 192–193. К 1916 г. было невозможно составить «наиболее полный список всех сочинений» - основополагающие исследования о процессе и событиях в Варбойс созданы во второй половине XX в. Важнейшими следует признать статью 1995 г. Анны Р. ДеВиндт и монографию 2008 г. Филипа Олмонда[1]. Иногда, в том числе рецензенты (С. 259 прим. 4), добавляют к этому списку книгу 1993 г. Мойры Татем, но это только потому, что они не держали ее в руках – речь про популярную брошюру, опубликованную для библиотек Кембриджшира[2]. В целом библиография по теме сейчас охватывает сотни изданий, а если учитывать, подобно Норрису, газетные статьи и строчки в библиографических справочниках, то тысячи. Тут же авторы рецензии приводят собственный перевод названия памфлета 1593 г., который не только более громоздкий и грешит порочным, как они сами потом будут настаивать, «буквализмом», но содержит ошибки (например, Assises переведено как «суд присяжных») и сокращен: «Самое странное и удивительное разоблачение трех ведьм из Варбойса, привлеченных к ответственности, признанных виновными и казненных на последнем [заседании] суда присяжных в Хантингдоне за то, что они околдовали пять дочерей Роберта Трокмортона, эсквайра, и прочих людей» (С. 259). Даже в английском варианте названия, вынесенном в примечание, они умудрились допустить ошибку и пропустить слово (С. 259 прим. 3). Это пока только первая страница рецензии из двенадцати. Второе предложение второго абзаца здесь звучит так: «Памфлет явился одним из первых сочинений такого рода в Англии…». Без соответствующей оговорки может создаться впечатление, что речь о новации. Но это совсем не так. Первый ведовской памфлет был опубликован в Англии ещё в 1566 г. — о событиях в Челмсфорде (Эссекс). На континенте такие сочинения появились ещё раньше. К 1593 г. можно говорить не только о традиции, но об устойчивом спросе на подобную литературу. Уточнения требует и заявление рецензентов, что памфлет о ведьмах из Варбойс «всегда вызывал особый интерес исследователей». Да, конечно, но только не в России. Особенно смешно в этой связи выглядит ссылка рецензентов на то, что о ведьмах из Варбойс следует читать книгу Ю.Ф. Игиной: «На русском языке см. прежде всего: Игина Ю.Ф. Ведовство и ведьмы Англии. Антология зла. СПб., 2009» (С. 259 прим. 4). В этой книге о ведьмах из Варбойс нет ни слова. Характерно также, что один из рецензентов – О.И. Тогоева – буквально в августе 2022 г. сдала в печать сборник статей, заявленный монографией, «Короли и ведьмы. Колдовство в политической культуре Западной Европы XII-XVII вв.» (М.-СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2022), где продемонстрировала не основательное знакомство с памфлетом о ведьмах из Варбойс, не только с переводом, но и с оригиналом. В своей книге она представила изображение, которое приписала брошюре о ведьмах из Варбойс, сопроводив необычным переводом названия – «Исключительно странное и удивительное разоблачение трех ведьм из Варбойс» (илл. 38). Так же и в тексте (С. 235), то есть это не опечатка. В рецензии она уже настаивала на другом переводе. На самом деле в своей книге Тогоева привела изображение с одной из страниц памфлета о Виндзорских ведьмах 1579 г. Причем сам памфлете 1579 г. она тоже дважды там упомянула (С. 208, 213), но к его оригиналу (доступному в сети), судя по всему, не обращалась, довольствуясь недавним переизданием. Собственно в отчете о ведьмах из Варбойс 1593 г., как известно, никаких иллюстраций не было. Можно сделать заключение, что до августа 2022 г. О.И. Тогоева о ведьмах из Варбойс знала только понаслышке. Впрочем, у русскоязычных авторов сюжет о ведьмах из Варбойс ранее вообще не рассматривался. Также следует прокомментировать утверждение рецензентов, что «академического издания памфлета до сих пор не существует». Дело в том, что для английской историографии понятие «академический» является синонимом «научного». Оно никак не связано с причастностью к институциям Академии наук. Научная («академическая») значимость издания определяется авторитетом авторов или издательств, прежде всего университетских. В этом серьезное отличие от традиций нашей страны. В части памфлета 1593 г. можно зафиксировать, что в 1969 и 1991 гг. он был опубликован в комментированной антологии университетом Массачусетса, а в 2004 г. – университетом Кембриджа[3]. Ссылки на эти издания были приведены в послесловии. В рецензии О.И. Тогоевой и А.Ю. Серегиной особое внимание уделено доказательству того, что ни мой перевод «Ведьм из Варбойс», ни сопровождающая его статья не являются научными. «Научность» и «академичность» являются навязчивыми маркерами, которыми рецензенты настойчиво навязывают, а потом пытаются развенчать. И мне определенно лестно, что их оценки строятся в этой системе координат. Впрочем, ни перевод, ни сопроводительная статья, ни в целом издание «Ведьм из Варбойс» нигде не заявлены как научные или что-то подобное. Непредвзятому читателю будет очевидно, что стиль изложения у меня публицистический и точно не соответствует академическому формату. В книге вообще слово «научный» использовано лишь однажды и в кавычках. Никаких специальных индексов в этой связи книга не несет. Тем не менее, у рецензентов встречаются интересные наблюдения, которые действительно достойны обсуждения. Тем более, что целью моей работы являлось именно знакомство широкой публики с историей ведовских процессов. Претензии к переводу они привели следующие (С. 260-261): 1. «Припадки» (fits). По мнению рецензентов, этот термин использован буквально и вне правил грамматики. Например, вместо «впали в припадок» или «были в припадке» надо «случился припадок» или «начался припадок». В тексте памфлета это чуть ли не самое частотное слово, которое выступает термином, достойным отдельного акцента. Обычно это как название заболевания – не вообще болезни, а конкретного ее вида (с определенным артиклем): «манера ее припадков», «этот вид припадков», «освободить их от их припадков», «впасть в свои припадки», «быть вне своих припадков» (the manner of her fits; these kinde of fits; to deliver them of their fits; fell into their fits; they were out of their fits). Думаю, что при таком прочтении мой вариант перевода при кажущейся грамматической неровности будет более правильным. 2. Детскую «легкомысленность» (some lightnes in the childs braine) следует переводить как «неразумность». Сомневаюсь, что слово lightness указывает на отсутствие разума, разве только не несерьезность и легкость, то есть именно легкомысленность. 3. Про «некоторое мерцание» (a small glimmering) следует говорить, что речь о частичной утрате зрения. У глагола glimmer всего одно значение «брезжить», то есть «мерцать» тоже. 4. «Спинные суставы вытянулись, будто сомкнувшись» (all the ioynts of her backe bone being as it were drawen together) следовало перевести «спину скрутило судорогой». На самом деле спину скрутило дугой, чуть ли не завернув девочку в круг, что, собственно, и хотел выразить автор английского текста. Возможно, фразу стоит перестроить, если она осталась непонятна рецензентам, но предложенный ими вариант точно не подходит. 5. Вместо «обеление кожи» (bleach) нужно было написать, что «у девочки наблюдалось изменение пигментации кожи». Сложно понять претензию, поскольку в английском глагол bleach до сих пор существует и означает именно отбеливание или, на крайний случай, обесцвечивание, т.е. явление противоположное «пигментации». 6. Существительное, которое в оригинале записано как adoe, рецензенты пишут adoo и настаивают, что его следует переводить не как «беспокойство» (ado), а как «усилия» (a do). В этом замечании есть смысл, хотя он требует отдельного комментария в тексте перевода, поскольку написание таки иное. 7. Выражение «вселило в их умы предположение о порче» (strike into their minds a suspition of witchcraft) следовало переводить «заронило в их души сомнение, не идет ли речь о колдовстве». То есть вместо «умы» надо «души», что для minds допустимо, а вместо «порчи» - «колдовство», что тоже корректно. Готов принять, если это существенно. 8. Фразу «особенно тряслись ее руки, подобно тем, кто барахтается в борьбе между жизнью и смертью» (specially her armes, like to those which struggle and plunge betwixt life and death) следовало переводить «она судорожно размахивала руками, подобно утопающим». В моем варианте рецензенты увидели пропуск некоего предлога и сочли, что речь «об уподоблении рук девочки другим людям». Пожалуй, что они правы, фраза требует уточнения, впрочем, как и в английском тексте. 9. Прилагательное senceles (в современном языке senseless) я перевел как «бесчувственный». По мнению рецензентов следовало как «неконтролируемый». Может быть вариант «бесчувственный» не самый удачный, однако в данном случае речь именно о припадке, который выражался в потере чувств, что подробно описано в тексте. 10. The hall нельзя переводить просто как холл, нужно как «парадный зал». Холл – это крытое пространство в центре здания, предназначенное для публичных мероприятий. На русский его можно перевести как «прихожая», то есть просторное помещение, в которое зачастую входят прямо с улицы и из которого попадают в другие помещения, в том числе на лестницы. В Варбойс там находился очаг. Судя по тексту памфлета, к холлу примыкали личные комнаты и гостиная (Parlour), причем гостиных было две – большая и малая. Если приходили гости или соседи, то они попадали прежде всего в холл. Судя по сохранившемуся зданию манор-хауса Варбойс, холл не был большим парадным залом. Назвать его так будет излишней натяжкой. Возможно, следовало перевести как «зал», но, кажется, это синоним «холла». 11. Под manor house следует понимать не помещичью резиденцию и не особняк, но «усадьбу». Хотя это касается уже не перевода, а послесловия, разъясним: манор-хаус – это центральная постройка поместья, где жил или администрировал помещик (или владелец). Рецензенты, вероятно, хотели сказать, что речь не об одном здании, а о комплексе построек. Однако, это та же ситуация, когда заменяют слово «дворец» на «дворцовый комплекс», что оправдано только при необходимости выделить топографические или архитектурные особенности. 12. The time of prayer надо переводить как «время молитвы», а не «время молитвословия». В данном случае текст предполагал указание на действие, то есть произнесение молитв, что и было подчеркнуто переводом. 13. Cunning man – это просто колдун, его нельзя переводить как хитрец. Это тоже не про перевод, а про послесловие, но стоит дать уточнение. В XVI в. английский язык уже был насыщен терминами, обозначающими специалистов по сверхъестественному: witch, wizard, sorcerer, conjurer, wise woman, cunning man, magician, necromancer etc. Сейчас их всех можно назвать колдунами, но современники таки подразделяли ведьм, волшебников, чародеев, знахарок, магов, некромантов и пр. Мои наблюдения показывают, что под cunning man обычно имелся в виду знахарь, умелец, сельский знаток магических и/или целительных практик, что можно перевести как «хитрец». Тем более, что прилагательное cunning означало как «умелого» и «искусного», так и «хитрого» и «лукавого», но никогда не содержало инфернального оттенка, который приличествует понятию «колдун». 14. Слово beesenings (так в оригинале; рецензенты приводят с ошибкой -beeseenings) следует переводить как «нарывы», а не как «выгноения». Этого слова нет в известных как мне, так и рецензентам словарях. Более того, оно не было вполне понятно и самим авторам памфлета, которые прибавили за ним, что это «выражение тюремщика» (the Jaylors worde), то есть некое просторечие. Судя по контексту, оно означает нечто, выдавленное из соска-нарыва, обнаруженного на трупе Элис Сэмуэл, и описано как «смесь желтого молока и воды». Речь определенно не о нарывах, а о некоей жидкости. Итак, к переводу (около 40 тыс. слов на русском) было высказано двенадцать претензий, из который ни одна не может быть принята без оговорок, а большинство представляют собой ошибки или надуманные предвзятости. Отдельный сюжет - претензии рецензентов, которые вынесены ими в заголовок. Речь о выражениях «бег на коленях» и «кивки пальцами», которые они перевели обратно на английский как «running on the knees» и «nodding with the fingers» (с. 258). По мнению рецензентов таких выражений «не существует» (С. 261). Однако, в оригинальном английском тексте они таки есть, хотя и записаны чуть иначе. Одна из дочерей Трокмортон «часто давала тайный жест, как то кивок пальцем или головой, чтобы духи тут же запирали рты детей, и те потом не могли говорить» (often times she did give a privie becke or nod with her finger or head, & then the spirits did presently stop the childrens mouths, that they could not speake) (С. 96). Вариантов иного перевода рецензенты не предложили. То же касается сюжета с бегом на коленях, который отмечен в тексте не так кратко, как представили рецензенты, и не в тех английских выражениях. В целом текст выглядит следующим образом: «Она рванула, направив свои колени (поскольку не могла ходить) в сторону входа, будто желая встретить его. <…> Присутствовавший там господин доктор Дорингтон, заметив намерение ребенка бежать на коленях, остановил его...» (she pressed forwards on her knees (for she had no use of her legges) towards the parlour doore as if she would go to him. <…> Then M. Doctor Dorington being in presence, perceiving the child so to goe on her knees, stayed her…) (С. 137). Никаких предложений по редактированию этого фрагмента рецензенты не дали, намекая, что это плохо, но лучшего не придумали. Далее рецензенты уделили заметное внимание редакторским особенностям перевода и передаче имен собственных (С. 261-262). В этой части вопрос можно отослать к издательству, хотя некоторые пассажи достойны специального упоминания. Например, они считают, что совершенно прозрачная фраза «поместье в Коутоне Джон Трокмортон получил в качестве приданого» означает, что приданое выдали за женихом, а не за невестой (С. 262). Ещё рецензенты утверждают, что «не существует» (!) наречия «почасту» (С. 261-262). Стоит предложить им заглянуть в какой-нибудь словарь русского языка, чтобы изменить свое мнение. В таком же духе нелепостей и вкусовщины многие другие замечания. Впрочем, во вкусах они тоже не последовательны. Так некоторые личные имена в тексте перевода оставлены без перевода – например, имена бесят Плука, Кетча, Уайта и Блю. Рецензенты сочли это «обидным» и настаивают, что требуется их переложение в духе Салтыкова-Щедрина: Щипач, Ловец, Беляк, Синяк (С. 262). Следующим этапом, надо полагать, они потребуют так поступать со всеми личными именами: Тейлора сделать Ткачом, а Смита – Кузнецом. Но нет, уже на следующей странице рецензентов возмущает, что слова the spirit и the devil, то есть [злой] дух и дьявол, я перевел как «бес» и «черт». На их взгляд в данном случае следует писать «фамилиар» и «демон» (С. 263), то есть без перевода на русский. Также неуместными рецензентам показалось упоминания слов «домострой» и «кликуши», хотя они относятся не к тексту памфлета, а использованы в авторском послесловии. К сожалению, заявив, что ознакомились с нашей публикацией, рецензенты, в действительности, не смогли ее прочитать полностью и внимательно, отчего не обнаружили там даже характеристики опубликованного источника. Они утверждают: «С его точки зрения, речь идет о «материалах государственного следствия и судебного процесса» (С. 191) или об «отчете о ведовском процессе» (С. 192)» (номера страниц из моего перевода). А «в действительности», настаивают рецензенты, ««Ведьмы из Варбойс» являются анонимным антиведовским памфлетом, написанным (и это правда!) с опорой на материалы следствия, но претерпевшим сильную авторскую редактуру, а потому превратившимся в некое подобие художественного произведения» (С. 263). На самом деле именно об этом подробно написано в послесловии. И не только о составе памфлета, но даже о предполагаемых авторах. Например, вот такой фрагмент из своего послесловия (С. 226) приведу полностью: «Книга была издана анонимно, но изложение заставляет полагать, что перед нами не просто допросы и судебные стенограммы — текст кем-то обработан, порою неряшливо и явно спешно. Одни считают, что к этому приложил руку Гилберт Пикеринг, другие — Роберт Трокмортон, но, скорее всего, это был не один человек. К группе соавторов предположительно относят также Френсиса Дорингтона и самого судью Феннера. И если тотальной редактурой занимался все же явно кто-то один, то в целом авторство, без сомнения, коллективное». Удивление от работы рецензентов нарастает, когда они заявляют, что в публикации не отмечены возможные «переходы» в тексте «Ведьм из Варбойс» - места, где меняется жанр или источник повествования: «свидетельские показания», «исповедь главной обвиняемой» и т.д. (С. 264). Однако, именно это и было сделано, что легко обнаружить, если свериться с оригиналом памфлета. В первоисточнике текст не имел какого-либо композиционного членения. В нашем издании введено деление на главы и смысловые блоки – они выделены в оглавлении и отмечены в послесловии. Если продолжить изучение рецензии, то обнаружится навязанное мне заявление, что «в Англии в конце XVI в. – в отличие от континентальной Европы – «торжествовало прецедентное право». И указано: «Стоило бы знать, что то же самое право «торжествовало» повсеместно» (С. 264). Однако, ни на какие «отличия от континентальной Европой» в этой части я не указывал. Этой фразы в тексте попросту нет. Наконец рецензенты впадают в грех фактических ошибок. Они пытаются выделить их в тексте, но в итоге допускают сами. Например, они настаивают, что «статут Елизаветы I появился не в 1563 г., а в 1562 г.» и ссылаются при этом на работу Ю.Ф. Игиной (С. 265)[4]. Это основной правовой акт («о колдовстве, волшебстве и ведовстве»), который регламентировал уголовное преследование ведьм в Англии – на его основе был вынесен смертный приговор семье Сэмуэл из Варбойс. Однако, опубликован он именно в 1563 г. У Игиной ошибка. Это легко проверить, если пройти по ссылкам, которые приведены в послесловии, где этот акт полностью заново переведен на русский: 5 Eliz. I, cap. 16. Это вполне хрестоматийный документ для специалистов. Он многократно публиковался ранее, в том числе на русском[5]. Основным изданием является официальный свод королевских статутов Великобритании: The Statutes of the Realm. Vol. IV, Part 1. London, 1819. P. 446. Порой рецензенты путаются, как например в случае с термином Assises, когда речь о суде под председательством разъездного судьи, в котором порой могут участвовать присяжные. Тем не менее, они буквально переводят Assises как «суд присяжных» (С. 259, 264). Ещё иногда они критикуют выхваченную из контекста фразу, как в случае с выражением «пуританский клирик», которым я отметил Джорджа Гиффорда (С. 265). Они справедливо пишут, что клирик – это обязательно член церкви, а у пуритан не было такой организации, то есть не было клириков. Фраза «пуританский клирик» вне контекста может действительно смутить. Однако, рецензенты умолчали, что речь о Гиффорде, который именно был клириком англиканской церкви, в общинах которой и возникло пуританское движение. Он симпатизировал пуританам, за что лишился прихода, но потом был восстановлен в статусе лектора, утвержден в этой должности архиепископом Кентерберийским. Он оставался клириком, симпатизирующим пуританам, до конца своих дней. Заявления у рецензентов зачастую столь же категоричные, сколь и спорные. Например, у них «вызывает сомнение» утверждение, что «ведущей силой в научном развитии XVI в.» был неоплатонизм (С. 267). Из контекста становится ясно, что им обидно за материализм и реализм, которые упущены в этой формуле. Впрочем, они не доходят до того, чтобы отказать неоплатонизму в участии в научном развитии. Грань определенно здесь присутствует и ее разъяснение требует специального исследования, которое в рамки короткого отклика не уместится. Можно отослать, как это и было сделано в послесловии, к работам специалистов, предметом исследования которых являлись соответствующие философско-религиозные учения[6]. Ещё интересный пример, когда рецензенты называют «оцарапывание» и «испытание водой» «обычными ордалиями, то есть вариантами обвинительной процедуры». Причем указывают на то, что они были «хорошо знакомы английским судьям задолго до 1612 г.» (С. 264). Такие заявления тем более примечательны, поскольку их буквально в прошлом году обсуждала в своей упоминавшейся книге «Короли и ведьмы» О.И. Тогоева. Она отметила, что любые судебные ордалии были запрещены Парламентом в Англии ещё в 1219 г. Возрождение практики «испытания водой» она отнесла к деятельности короля Якова и публикации его «Демономании», а первый случай ее применения зафиксировала в памфлете о Нортгемптонширских ведьмах 1612 г[7]. Тем не менее, рецензентов не удовлетворила моя ссылка на Филипа Олмонда, который утверждает, что «испытание водой» в 1593 г. «ещё не было общей практикой» (was not yet common practice)[8]. Тогда дополнительно сошлемся на обследование вопроса Аланом Макфарлейном, который настаивает, что «водная ордалия распространилась как метод выявления ведьмы [только] в семнадцатом веке»[9]. Даже Реджинальд Скот в 1584 г. зафиксировал, что «водная ордалия» не применяется в Англии[10]. В 1608 г. Уильям Перкинс записал в своем исследовании о колдовстве про «испытании водой» только то, что оно используется «в других странах»[11]. В случае с «оцарапыванием» вообще следует подчеркнуть, что ни о какой судебной ордалии речи не идет – ни ранее, ни позднее в судебной практике оно не встречается – это сугубо народное верование. Рецензенты ошибаются. То же касается их иронии в связи с высказыванием, которое они обнаружили в аннотации, что книга о ведьмах из Варбойс напоминает «учебник по имитации одержимости». Рецензентов такое утверждение поставило «в тупик» (С. 260). Однако, это именно из-за того, что они не изучили текст послесловия. Там специально рассмотрены случаи, когда «ведьмы из Варбойс» служили образцом для имитации одержимостей, то есть учебником (См. в послесловии С. 266-267). Так в 1599-1603 гг. развивалась полемика, отразившаяся в четырнадцати публикациях, между известным экзорцистом Джоном Даррелом и капелланом Сэмуэлом Харснетом. В частности, там рассматривался случай Уильяма Соммерса из Ноттингема, который, как настаивал Харснет, «слышал и читал какую-то часть совершенно нелепой книжки о детях господина Трокмортона (предполагавших, что околдованы какой-то женщиной из Варбойс), откуда, как он сказал, узнал некоторые моменты»[12]. Харснет считал, что Даррел самозванец, а Соммерс – симулянт, почерпнувший сведения о симптомах одержимости из памфлета о ведьмах из Варбойс. Другой случай подражания был выявлен в 1606 г., в ходе процесса над Анной Гюнтер и ее отцом. На допросах, в которых иногда принимал участие лично король Яков, выяснилось, что отец научил дочь припадкам и давал ей рвотные снадобья для достоверности зрелища. Анна призналась, что для знакомства с правилами одержимости читала «книгу о ведьмах из Варбойс»[13]. Выход из тупика рецензенты вполне могли найти, ознакомившись с публикацией полностью и внимательно. В заключение важно рассмотреть указанные рецензентами моменты, которые носят характер принципиальных для истории охоты на ведьм. Они назвали «не соответствующим действительности» мое утверждение, что «пик» ведовских процессов пришелся в Англии на 1580-1590-е гг. (С. 266). На самом деле, у меня в послесловии сказано: ««Драматический пик» ведьмовских процессов на континенте выделяют в 1580-е и 1590-е гг.» И указана ссылка на источник этих сведений: Roper L. Witch Craze. Terror and Fantasy in Baroque Germany. New Haven: Yale University Press, 2004. P. 16–17. Далее отмечено, что это утверждение подходит для Англии, поскольку, во-первых, является вполне традиционным и восходит к работам такого классика как Сесил Л’Эстанж Юэн[14], а во-вторых, подтверждается работами Алана Макфарлейна, который тотально обследовал судебные акты Эссекса (как светские, так и церковные) за период с 1560 по 1680 г. на предмет ведовских процессов, проведя фронтальный социологический анализ явления и предоставив соответствующую статистику. У Макфарлейна это была докторская диссертация, защищенная в 1967 г. Издана монографически в 1970 г. Я пользовался вторым изданием 1999 г., на которое и дал соответствующие ссылки: Macfarlane A. Witchcraft in Tudor and Stuart England. A regional and comparative study. 2d ed. London: Routledge, 1999. P. 26–30, 200–207. У Макфарлейна приведены многочисленные диаграммы, которые отражают число процессов о колдовстве и численность участников. Одну из таблиц воспроизведем (P. 28): «Распределение по времени преследований за колдовство в Ассизах Эссекса 1560-1680 гг.» (Temporal distribution of witchcraft prosecution at the Essex Assizes, 1560-1680) Из приведенных данных видно, и Макфарлейн настаивает, что в 1580-е и 1590-е гг. охота на ведьм достигла своей высшей точки в Эссексе (The 1580’s and 1590’s are consistently the highest years)[15]. Поскольку иных сравнимого масштаба исследований судебных разбирательств о колдовстве для английских регионов нет, то вполне обосновано распространить этот вывод на всю Англию. Тем более, что его подтверждают исследования для континентальной Европы. Масштабных статистических обзоров для целых регионов по охоте на ведьм на сегодняшний день в Европе всего три. Кроме Макфарлейна, это ещё работа Эрика Мидлфорта для Юго-Западной Германии (Баден-Вюртемберг) и Вольфганга Берингера для Баварии. Судя по всему, рецензентам действительно знаком Эрик Мидлфорт, поскольку они указали на опечатку в его фамилии, допущенную у меня в списке использованной литературе: Modelfort вместо Midelfort (С. 262). Признателен им за это. Однако, чтобы убедиться в справедливости утверждения о взлете активности охоты на ведьм в 1580-1590-е гг., к работам Мидлфорта они не обратились. Согласно его исследованию, ситуация в Юго-Западной Германии напоминает Эссекс, количество судебных разбирательств о колдовстве нарастает после 1560 г. и достигает пика в 1580-е. Эти данные подтверждаются Берингером для Баварии и другими исследователями в целом для Германии[16]. Далее рецензенты заявляют, что также «не соответствующим действительности» является мое «заявление об угасании интереса англичан к колдовству уже в 1630-х гг.» (С. 266). На самом деле, у меня сказано иначе: «Скепсис в ведьмовских процессах [в Англии] стал преобладать лишь после 1630 г.» (С. 194). Это опять же вполне хрестоматийное мнение. В примечании привожу краткую подборку сочинений, с которыми стоит ознакомиться[17]. Впрочем, можно обратиться хотя бы к уже упоминавшемуся Мидлфорту[18]. Временем до 1630 г. условно ограничивают основную волну охоты на ведьм в целом в Европе тоже. Следующая фраза, с которой рецензенты не согласны, выделена кавычками, то есть якобы приписана мне. Она звучит так: «наибольшее число ведовских процессов в XVI-XVII вв. прошло в германских землях и в Шотландии в 1590-1597 гг.». При этом они указывают, что в Шотландии тогда прошел всего один процесс над ведьмами – в Норт-Берик (С. 267). Однако, мое заявление звучало иначе: «Особенно массовыми ведовские процессы были в кальвинистской Шотландии в 1590-1597 гг., а чуть позже в некоторых германских церковных княжествах» (С. 194). Ссылки на соответствующую литературу также присутствовали. Между прочим, на того же Мидлфорта. То есть речь не о численности процессов, а о количестве привлеченных обвиняемых. Между прочим, к суду в Норт-Берике было привлечено 70 обвиняемых, а арестовано вообще около 100 человек. Это был один из самых резонансных процессов своего времени, в котором лично принял участие король Шотландии Яков VI, ставший в 1603 г. английским королем Яковом I. Этот процесс отличался беспрецедентной массовостью. Нам остается высказать сожаление, что рецензенты не могут рекомендовать мой перевод «Ведьм из Варбойс» «даже просто для чтения ради удовольствия» (С. 260). Впрочем, эта тяжелая история вообще вряд ли может вызвать удовольствие. Как и чтение рецензий, наполненных неточными цитатами, выводами без достаточных оснований и вне базы из специальной литературы. Надо полагать, что такие рецензии, если их готовят для академических журналов, следует подвергать научной редактуре. В любом случае, исследователям, которые никогда не занимались переводом и изданием крупных текстов, стоит быть осторожными, поучая как это лучше сделать. В противном случае вместо того, чтобы показать каким не должен быть научный перевод, они могут продемонстрировать какой не должна быть научная рецензия. [1] DeWindt A.R. Witchcraft and Conflicting Visions of the Ideal Village Community // Journal of British Studies. Vol. 34, № 4 (Oct. 1995). P. 427–463; Almond Ph. The Witches of Warboys. An Extraordinary Story of Sorcery, Sadism and Satanic Possession. London & N.Y., 2008. [2] Tatem M. The Witches of Warboys. March, 1993. [3] Witchcraft in England, 1558–1618 / Ed. by B. Rosen. Amherst: The University of Massachusetts Press, 1991 [1969]. P. 239–297; Almond Ph. C. Demonic Possession and Exorcism in Early Modern England. Contemporary Texts and their Cultural Contexts. Cambridge University Press, 2004. P. 71-154. [4] Игина Ю.Ф. Ведовство и ведьмы Англии. Антология зла. СПб., 2009. С. 67. [5] Cм., например: Witchcraft in England, 1558–1618 / Ed. by B. Rosen. P. 54–56. На русском см.: Бич и молот. Охота на ведьм в XVI–XVIII веках / Составитель Н. С. Горелов. СПб, 2005. С. 78. [6] В послесловии к «Ведьмам из Варбойс» приведены ссылки: Thomas K. Religion and the Decline of Magic. London, 1971 [1991]. P. 325–326; Sharpe J. Witchcraft in Early Modern England. London – N.Y., 2001 [2013]. P. 21-22. См. также: Easlea B. Witch Hunting, Magic and the New Philosophy. An Introduction to Debates of the Scientific Revolution 1450–1750. Brighton, 1980; Webster C. From Paracelsus to Newton: Magic and the Making of Modern Science, Cambridge, 1982; Lakoff G., Núñez R.E. Where Mathematics Comes From: How the Embodied Mind Brings Mathematics Into Being, New York, 2000; Rossi P. The Birth of Modern Science / tr. by C. De Nardi Ipsen. Oxford, 2001; etc. [7] Тогоева О.И. Короли и ведьмы. Колдовство в политической культуре Западной Европы XII-XVII вв. М.-СПб.: Центр гуманитарныхинициатив, 2022. С. 190-192. [8] Almond Ph. The Witches of Warboys. P. 31. [9] Macfarlane A. Witchcraft in Tudor and Stuart England. A regional and comparative study. 2d ed. London, 1999. P. 19. [10] Scot R. The Discoverie of Witchcraft. London, 1584 [1964]. P. 255. [11] Perkins W. A Discourse of the Damned Art of Witchcraft. Cambridge, 1608. P. 206. [12] Harsnett S. A Discovery of the Fraudulent Practices of Iohn Darrel. London, 1599. P. 93, 97, 138. [13] Sharpe J. The Bewitching of Anne Gunter. New York: Routledge, 1999 [2000, 2009]. P. 7, 62, 107, 135–137. [14] Witch Hunting and Witch Trials. The Indictments for Witchcraft from the Records of 1373 Assizes held for the Home Circuit A.D. 1559–1736 /​ Collected and edited by C. L’Estrange Ewen. London: Kegan Paul, 1929 [2011]. P. 31. [15] Macfarlane A. Witchcraft in Tudor and Stuart England. P. 28. [16] Midelfort H. C. E. Witch Hunting in Southwestern Germany, 1562–1684. The Social and Intellectual Foundations. Stanford, CA: Stanford University Press, 1972. P. 6, 9, 86; Behringer W. Witchcraft Persecutions in Bavaria. Popular magic, religious zealotry and reason of state in early modern Europe / Tr. by J.C. Grayson and D. Lederer. Cambridge University Press, 1997. P. 11-13, 90, 94-95, etc. См. также: Soldan G.W., Heppe H., Bauer H. Geschichte der Hexenprozesse. Bd. I. Hanau, 1912. S. 481-532; Schormann G. Hexenprozesse in Nordwestdeutschland. Hildesheim, 1977. S. 55-61; Larner C. Enemies of God. The Witch-Hunt in Scotland. Baltimore, 1981. P. 204f. [17] Muchembled R. Kultur des Volkes – Kultur der Eliten. Die Geschichte einer erfolgreichen Verdrängung. Stuttgart, 1982. S. 236; Trevor-Roper H.R. European Witch Craze of the Sixteenth and Seventeenth Centuries // Religion, the Reformation and Social Change. London, 1967. P. 143f.; Die Hexen der Neuzeit / Hgbn. von C. Honegger. Frankfurt am/M, 1978. S. 107; Chaunu P. Europäische Kultur im Zeitalter des Barock. Munich, 1968. S. 651; European Witchcraft / Ed. by E.W. Monter. NY, 1969. P. XIII; Schormann G. Hexenprozesse in Nordwestdeutschland. Hildesheim, 1977. S. 55; Behringer W. Witchcraft Persecutions in Bavaria. P. 4-5. [18] Midelfort H. C. E. Witch Hunting in Southwestern Germany. P. 201-219. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Эрлих С.Е. Внутренняя эмиграция без коллаборационизма. Русский профессор эпохи СВО сквозь замочную скважину социальных сетей 24.05.2023 Данная заметка спровоцирована бурными дискуссиями о судьбе российских гуманитариев в контексте российского вторжения в Украину. Материалами послужили «посты» и «каменты» моих «френдов», среди которых много звезд российской гуманитарной мысли. В центре внимания находится демонстрация престижного потребления, являющаяся, на мой взгляд, опасным «трендом». Тонкие интеллектуалы, которые любят порассуждать об эмпатии, не обращают внимания на то, что их украинские коллеги, укрывающиеся от российских ракет в бомбоубежищах, тоже видят эти тщеславные «месседжи». Ключевые слова: вторжение в Украину, российские гуманитарии, внутренняя эмиграция, коллаборационизм, социальные сети, престижное потребление. Сведения об авторе: Сергей Ефроимович Эрлих, доктор исторических наук, главный редактор журнала «Историческая экспертиза» (https://www.istorex.org/), e-mail: nestorhistoria2017@gmail.com Serguey Ehrlich “Internal Emigration” without Collaborationism. Watching the Russian Professors through the Keyhole of Social Networks during the “Special Military Operation” The article was triggered by heated discussions regarding the fate of the Russian academic humanitarian community in the context of the Russian invasion of Ukraine. The author observes posts and comments of his Facebook friends (most of whom are not supporters of Putin’s anti-Ukrainian politics) exposing the popular trend of prestigious consumption, as photos from Moscow restaurants, international airports, sea and mountain resorts etc. In the current situation it looks like unconscious “normalization” of everyday life under Putin’s regime. It is also an insensitive message to Ukrainian colleagues triggering their hate against everyone who speaks Russian. Key words: invasion of Ukraine, Russian academic humanitarian community, “internal emigration”, collaborationism, social media, prestigious consumption. Short bio: Serguey Ehrlich, PhD, the Chief-Editor of The Historical Expertise (https://www.istorex.org/). E-mail: nestorhistoria2017@gmail.com Бенедикт Андерсен писал, что рынки печатных книг на «народных» (vernacular) языках предопределили границы будущих наций-государств, а газеты и журналы стали главным рассадником идей Модерна (индустриального общества). В эпоху перехода от «национального по форме» индустриального общества к глобальной по содержанию информационной цивилизации сходные функции выполняют интернет и социальные сети. Сети не только обеспечивают глобальную коммуникацию в реальном времени, но также «дают побочку» — избавляют авторов от диктата редакторов. Теперь каждый, кто считает, что авторское «право имеет», высказывает свое мнение о наболевшем и те, кому оно интересно, читают и вступают с этим «самозванцем» в полемику. Мы читаем в сетях то, что редактор счел бы неважным, неверным и, вообще, не достойным публикации. Взгляд на неведомую прежде сторону авторской Луны позволяет существенно откорректировать представления, сформированные в процессе «живого созерцания» реальности через редакторские фильтры. Соцсети становятся важным историческим источником, который открыл мне мир русского профессора с неожиданной стороны. Многие российские гуманитарии не поддерживают Z-повестку, но лишь небольшая их часть покинула территорию государства-агрессора после 24 февраля 2022. Причины этого понятны, в отличие от IT-специалистов нам затруднительно найти работу вне ареала русского языка, а прокормить требуется не только несовершеннолетних детей, но, порой, и престарелых родителей. Над внутренними эмигрантами завис обоюдоострый Дамоклов меч: 1) В РФ за каждое неосторожное слово их могут с высокой, как показывают недавние события, вероятностью «привлечь» по статье «за дискредитацию». Особенно омерзительно в этой ситуации выглядят как бы коллеги, выступающие в ролях доносчиков и «экспертов»; 2) Украинские коллеги и, небольшая, но громогласная, часть русских изгнанников упрекают оставшихся в трусливом молчании. Договариваются даже до обвинений в коллаборационизме: неудачники без связей в западных университетах не только не протестуют, но еще ходят на работу, следовательно, платят налоги, и тем самым участвуют в финансировании «операции по денацификации». Если следовать логике этих ригористов, то для русского ученого, не покинувшего РФ, существуют только два способа «жить не по лжи»: сесть в тюрьму или помирать с голода, т.е. быть героем. Обвинители забывают, что сами героями не являются, так как истинные герои с подобными требованиями обращаются исключительно к себе. Но может моральная критика в адрес «понаоставшихся» преследует прагматические цели? Например, укрепить солидарность украинцев, записывая в «отстой» всех без исключения носителей европейской по духу высокой русской культуры, в создание которой этнические украинцы внесли огромный вклад? Не встречал свидетельств того, что защитники Мариуполя или Бахмута проникались ненавистью к врагам после того, как ими овладевало убеждение, что в «ордынстве» захватчиков повинны русские классики. Зато видел неофициальные фронтовые записи украинских военных, где они на русском говорят о грядущей победе. Этим людям, несомненно, в детстве читали сказки Пушкина. Выходит, что наше все не мешает им ненавидеть путинскую орду. Высказывания по поводу не способного преодолеть врожденный империализм «мужского шовиниста» Бродского лишь травмируют и без того замордованных российских гуманитариев и в результате укрепляют «морально-политическое единство» путинского режима. Призывая отказаться от русской классики и лишить русских, независимо от их отношения к войне, права говорить о современных проблемах на русском на том основании, «что им разговаривал» Путин, коллективная #катямарголис (персонаж, чье имя стало нарицательным для обозначения «либеральной жандармерии») только содействует укреплению власти многоразового президента и позволяет ему облекаться не только в подрясник «скреп», но и в тогу «спасителя Великой русской культуры». Прагматическая задача реальной оппозиции состоит в достижении противоположной цели, в демонстрации отщепенства нынешней кремлевской ад-министрации, ее чуждости интересам русских и их культуры. Неужели это не очевидно? В отчаянной ситуации человек начинает веровать в абсурд. В этом, похоже, состоит спусковой крючок «стокгольмского синдрома». Посты некоторых коллег свидетельствуют, их (к счастью? пока?) не много, что они, «ощущая затылком» угрозу государственного террора, усугубленную моральным остракизмом извне, стремятся, прямо как Пастернак в 1930-е, быть «заодно с правопорядком». Тогда наши корифеи, но при этом, к его величайшей чести, не Борис Леонидович, в страхе подписывали чужие и писали свои людоедские декларации. С ужасом читаю, как сегодня умнейшие люди изрекают, например, такую прописную ложь: «Мир — против Запада, и поэтому Владимир Владимирович – прав, так как выражает волю угнетенного Западом большинства». Или же: «На Украине — нацисты». Развивая этот тезис, авторы, позабывшие о массовых «Русских маршах (последний официально разрешенный состоялся в Москве в 2019), «логично» приходят к выводу, что «операция по денацификации» — это вынужденное, но верное решение Владимира Владимировича. Еще популярны вариации на тему: «Китай — друг». При этом забывается, что этот друг планомерно истребляет сибирские леса; пользуясь безвыходной ситуацией, покупает русский газ много дешевле, чем его покупали наши европейские враги; и по недосмотру спроектировал транспортный мегапроект «Шелковый путь» в обход России. Действительно, разве могут быть меркантильные счеты между верными друзьями? Дорогие коллеги, если подобные мысли лезут вам в голову, не торопитесь их публично высказывать. В начале перечитайте дневники сталинской эпохи (только не обманывайтесь, пожалуйста, голословными интерпретациями, что признания в любви к Сталину делались их авторами исключительно для отвода глаз следователей НКВД). Скорее всего, станет ясно, что «сермяжная правда» в духе Васисуалия Лоханкина, которой вы так рветесь поделиться с окружающими — это страх разума, что оправдывает чудовищ. Поиск благих следствий в действиях «силы, что вечно хочет зла» — это, похоже, все чего своими высокомерными поучениями добились жоржидандены с того берега. Они точно хотели именно этого? При этом «путинферштеерство» — это, все-таки, редкий вид коллаборационизма внутренней эмиграции. Но есть тема, впервые бросившаяся в глаза лет пятнадцать назад, когда в моей френд-ленте оказались несколько тысяч выдающихся русских гуманитариев. Тогда, феномен, о котором я буду говорить далее, выглядел как одержимость рафинированных интеллектуалов ценностями престижного потребления, прежде «несовместными» с традициями русской интеллигенции. В контексте «спецоперации» он воспринимается как нерефлектируемая «нормализация» повседневной жизни в тылу, т.е. как переходная стадия к коллаборационизму. О чем речь? Людям свойственно докладывать окружающим о своих успехах. Нам важно, чтобы нас замечали. Хвастаться это нормально. Другое дело кому и чем пристало хвастаться? О чем стремится поведать человечеству через аккаунты социальных сетей молодая, но успешная «бухгалтер_ка»? Прежде всего, о своих дорогих нарядах, машине, жилье. Но не хлебом единым. Есть у нее и духовные запросы. Поэтому вывешиваются фото с друзьями в боулинге и в ресторане, на концерте Баскова в Кремле, в кокетливо повязанном платочке в церкви на Пасху, в Эрмитаже на фоне классики. Но пик похвальбы — фотографии из международных аэропортов, курортов и всяких там парижей, лондонов, нью-йорков. Для «бухгалтер_ки» такой фотоотчет — единственно возможная форма хвастовства, так как престижное потребление по определению составляет смысл ее жизни. У ученого есть другая недоступная другим возможность похвастаться. Это — публикация, т.е. статья, книга, доклад, лекция или обсуждение идей будущей публикации. Полистайте странички своих научных друзей и во многих случаях обнаружите, что бахвальство в стиле «бухгалтер_ки» — фото ресторанов, международных перелетов, те же парижи и лондоны (некоторые не ленятся выложить под сотню фото красивой жизни за раз) — доминируют над публикациями. О чем хочет сообщить профессор Вышки, когда вывешивает свое изображение на фоне Эйфелевой башни? Донести уникальную информацию об этом историческом месте? Такое бывает, но чрезвычайно редко. В большинстве случаев он демонстрирует прежним однокашникам, кто прозябает в провинции или пусть даже в московских «очагах культуры», финансируемых не столь щедро как ВШЭ, что престижное потребление перспективного профессора почти достигло уровня «бухгалтер_ки», которая, кстати, тоже может быть однокашницей, вовремя «соскочившей» и освоившей денежную профессию. До 24.02.2022 скрытый, но легко считываемый смысл этой селфи-ярмарки тщеславия смотрелся как безыскусный ремейк вызова, который Эллочка Людоедка бросила заносчивой Вандербильдихе. Мы откровенно презирали «мещанство» в годы «совка». Но после того как «совок» сгинул, выяснилось, что престижное потребление является неотъемлемой частью нашей натуры. Одна из масеньких трагедий русской пост-интеллигенции. Как тут не всплакнуть об эСэСэСеРе, который мы потеряли? Теперь задумайтесь, каким образом хвастливые посты престижного потребления москвичей и петербуржцев воспринимаются теми, кто прячется от российских обстрелов в бомбоубежищах Киева и Харькова и кому, россияне-гуманитарии, вроде бы, сочувствуют всей душой? Неужели дорогим москвичам не очевидно, что из потоков самодельного гламура, всех этих бодрых репортажей с пира во время чумы, их искреннее сочувствие жертвам путинской агрессии «с очевидностью не вытекает»? Помните нашу оторопь при виде веселых фото охранников лагерей смерти, культурно отдыхающих после трудовых будней? Могут селфи с радостными лицами профессоров, собравшихся в уютном ресторанчике на Москва-реке, чтобы на минуту забыть трагедию своего подпутинского бытия, порождать сходные ассоциации, перелетая через середину Днепра? Мне возразят, что аналогия неверна: «Те были нацистами, а мы, как раз, наоборот». Увы, ассоциации часто возникают по непредусмотренным нами признакам. Не заметили, что в ходе «спецоперации по денацификации» многие мемы эпохи той самой Великой победы зазвучали в смысле, противоположном чаяниям инициаторов «спецоперации»: «Нам объявили, что Киев бомбили», «Идут по Украине солдаты группы Центр», «Враги сожгли родную хату», — в результате чего подвиг наших предков «обнулился»? Не исключено, что сходная ситуация возникает с восприятием селфи московских «антипутинистов». Может еще и поэтому украинцы именуют российских коллег коллаборантами? Не считаю, что соучастие в «нормализации» тыловой реальности эпохи СВО равносильно коллаборационизму, но давайте проявим сочувствие к украинцам. Не для них. Для себя. Мы же гуманитарии, т.е. обязаны, как писал Марк Блок, «чуять человечину», а это значит уметь сострадать ее боли. Могут возразить, что невозможно больше года жить в непрерывной скорби. Необходимо как-то отвлекаться от происходящей катастрофы. Разумеется, необходимо. Не надо только выставлять свое скромное обаяние мелкой буржуазии напоказ. Почему-то с детства запомнил, как в советской «антисионистской» брошюре разоблачали Теодора Герцля: он якобы жаловался, что богатые евреи вынуждены пировать за закрытыми ставнями. Берите пример с «богатых евреев» советской пропаганды, не распахивайте настежь ставни своих ФБ-аккаунтов. Лучше считать себя лицемером, чем другие посчитают тебя бесчувственным хамом.

Подосокорский Н.Н. О неполной «полной истории» Франции Сержа Нонтэ. Рец.: Нонтэ С. Франция. Полная история страны. Москва: АСТ, 2020. 448 с. 23.05.2023 Рецензируемая книга представляет собой научно-популярную историю Франции, написанную писателем и переводчиком, автором нескольких десятков книг по истории Франции Сергеем Нечаевым, использующим псевдоним Серж Нонтэ. Ключевые слова: история Франции, Меровинги, Жанна д’Арк, кардинал Ришелье, маркиза де Помпадур, Людовик XV, Великая французская революция, масоны, Наполеон, дело Дрейфуса, Шарль де Голль, Борис Акунин. Сведения об авторе: Подосокорский Николай Николаевич – кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Научно-исследовательского центра «Ф.М. Достоевский и мировая культура» ИМЛИ РАН, первый заместитель главного редактора журнала «Достоевский и мировая культура. Филологический журнал» ИМЛИ РАН (Великий Новгород); Контактная информация: n.podosokorskiy@gmail.com Podosokorsky N.N. About the incomplete «complete history» of France by Serge Nonte. Review: Нонтэ С. Франция. Полная история страны. Москва: АСТ, 2020. 448 p. The reviewed book is a popular science history of France, written by a writer and translator, the author of several dozen books on the history of France, Sergei Nechaev, using the pseudonym Serge Nonte. Keywords: history of France, Merovingians, Joan of Arc, Cardinal Richelieu, Marquise de Pompadour, Louis XV, the Great French Revolution, Freemasons, Napoleon, the Dreyfus affair, Charles de Gaulle, Boris Akunin. About the author: Nikolay Nikolayevich Podosokorsky, PhD in Philology, Senior Researcher, A.M. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences, First Deputy Editor-in-Chief of Dostoevsky and World Culture. Philological journal (Veliky Novgorod, Moscow, Russia). Мне уже доводилось писать для журнала «Историческая экспертиза» рецензии на книги, созданные в чрезвычайно востребованном ныне жанре научно-популярной однотомной истории отдельной страны (Подосокорский 2022а) или целого континента (Подосокорский 2022б). Автор труда «Франция. Полная история страны»[1] (АСТ, 2020) –популяризатор французской истории и, особенно наполеоновской эпохи, писатель и переводчик с французского Сергей Юрьевич Нечаев, взявший себе псевдоним Серж Нонтэ, выпустил уже более четырех десятков книг, преимущественно, исторической тематики, которые пользуются большим спросом (если верить статье о нем в Википедии, то их общий тираж, с учетом аудиокниг и переводов художественных произведений, уже к 2013 году перевалил за миллион экземпляров). Его ФПИС вышла в серии с несколько вульгарным названием «История на пальцах» издательства «АСТ», само название которой говорит о том, что такого рода книги рассчитаны на самого широкого и невзыскательного читателя, а вовсе не на специалистов. Вместе с тем, может быть полезен подробный разбор таких трудов с указанием их сильных и слабых сторон. ФПИС Нонтэ (Нечаева) содержит множество иллюстраций, внушительный список использованной литературы как на русском, так и на иностранных языках (более 130 наименований) и почти 250 ссылок на источники некоторых из приведенных цитат. Книга написана живым, грамотным языком, наполнена яркими сюжетами, меткими цитатами и афоризмами, и в целом выстроена так, чтобы читателю, в первую очередь, не было скучно. Каких-то вопиющих ошибок в этом труде я не заметил, что объяснимо глубоким и давним погружением автора в историю Франции. Из ФПИС читатель может узнать, что знаменитая фаворитка короля Людовика XV, маркиза де Помпадур (1721–1764) была пожалована в октябре 1752 года «титулом герцогини со всеми вытекающими отсюда привилегиями» (Нонтэ 2020: 244), поэтому правильнее было бы называть ее по более высокому титулу, то есть герцогиней, а не маркизой. Интересна описанная в книге судьба семерых узников Бастилии, освобожденных разъяренной толпой в роковой день 14 июля 1789 года: «все эти “освобожденные восставшим народом” узники так и не получили свободы: четверых мошенников вскоре вновь посадили, а остальных троих просто перевели в более подходящее для них место – в лечебницу Шарантон» (Нонтэ 2020: 263). Замечательно описана и перестройка Парижа бароном Османом в период Второй империи. А вот любопытные сведения о прославленном генерале Шарле де Голле. Служивший в начале 1920-х годов в штабе маршала Петена (впоследствии возглавлявшего в годы Второй мировой войны коллаборационистское правительство, известное как режим Виши), он, оказывается, назвал в его честь своего сына Филиппом[2] (Нонтэ 2020: 437). Нонтэ также приводит и другой занимательный факт из жизни де Голля: «ни один президент не переживал столько покушений за свою жизнь, как Шарль де Голль. Их было больше 30! И каждый раз ему удавалось выбираться целым и невридимым» (Нонтэ 2020: 439–440). Весьма проницательными, особенно сегодня, кажутся процитированные автором слова первого президента Пятой республики: «Ни одна страна без атомной бомбы не имеет полного основания считать себя независимой» (Нонтэ 2020: 441). Особенно захватывающим в изложении автора мне показался сюжет борьбы меровингских королев VI века Брунгильды и Фредегонды, достойный экранизации в духе «Игры престолов». Или вот еще примечательная легенда галантного века, прекрасно характеризующая отношения дворян того времени. В ходе войны за австрийское наследство, в сражении при Фонтенуа 11 мая 1745 года между французскими войсками и объединенной армией воюющих с ней стран якобы имел место такой диалог: «Чарльз Хэй, командир 1-го гвардейского английского полка, крикнул: – Господа французы! Стреляйте первыми! На это граф Жозеф д’Отрош ответил: – Господа, мы никогда не стреляем первыми, стреляйте сами!» (Нонтэ 2020: 235). Как отмечает Нонтэ, «потери в этом сражении были высокими для обеих сторон: у французов около 7000 убитых и раненых, у союзников – от 10 000 до 12 000. После битвы Людовик XV, пораженный количеством убитых и раненых, сказал одному из офицеров: «Пусть за ранеными французами ухаживают, как за моими детьми». Его спросили, а что делать с ранеными англичанами, на что король ответил: “Пусть с ними поступают, как с нашими, они больше не наши враги”. А потом он сказал, обращаясь к своему сыну: “Смотрите, сын мой, как победа дорого стоит, и как она мучительна”» (Нонтэ 2020: 235). Нахзац книги содержит также топ-10 имен «самых знаменитых персонажей истории Франции». По мнению автора – это Карл I Великий, Людовик IX Святой, Жанна д’Арк, Генрих IV, кардинал Ришелье, Людовик XIV, Наполеон I, Талейран, Клемансо и де Голль. При этом Карлу Великому и его эпохе в книге отведены всего две с половиной страницы (Нонтэ 2020: 88–90), а Жоржу Клемансо – один абзац (Нонтэ 2020: 423). Вообще первое, что обращает на себя внимание при чтении ФПИС – это большая неровность в освещении разных эпох в истории Франции. В этом отношении «Полная история» Франции Нонтэ сильно проигрывает «Краткой истории Франции» Джона Норвича, аналогичной по замыслу, но куда более гармоничной и продуманной по структуре (Норвич 2020). Например, Нонтэ зачем-то подробнейшим образом описывает ход трех битв наполеоновских войн: битвы при Маренго 1800 года, битвы при Лейпциге 1813 года и битвы при Ватерлоо 1815 года, посвящая им в общей сложности 33 страницы, что для такого труда очень много. При этом всей истории Франции XX – XXI веков в книге уделено 30 страниц, а королям Людовику XI, Карлу VIII, Людовику XII и Франциску I (правили поочередно с 1461 по 1547 год) – четыре с половиной страницы (по одной с небольшим странице на каждого), и т.д. Такая несоразмерность отчасти объяснима спецификой жанра (изложить всю историю Франции в одной книге, да еще равномерно, в любом случае невозможно), но все равно некоторые лакуны кажутся слишком заметными. Например, вот как Нонтэ описывает почти полувековую историю Франции с 1969 по 2017 год: «Bторым президентом Пятой республики в 1969 году был избран голлист Жорж Помпиду, занимавший до этого пост премьер-министра. В 1974 году его сменил Валери Жискар д’Эстен, а с 1981 по 1995 г. президентом Франции был Франсуа Миттеран, при котором начался долговременный экономический подъем страны. Потом президентом был Жак Ширак, и это при нем, кстати, во Франции был проведен референдум о сокращении срока полномочий президента с семи до пяти лет. В 2007 году президентом был избран Николя Саркози (явка избирателей тогда была беспрецедентно высокой – 85 %), а новое правительство Франции возглавил Франсуа Фийон. 6 мая 2012 года в результате президентских выборов 24-м президентом Франции был избран кандидат от социалистической партии Франсуа Олланд. Он победил Саркози во втором туре, набрав 51,6 % голосов избирателей. А с 14 мая 2017 года президентом Франции является Эмманюэль Макрон, которому сейчас всего 40 лет и который стал самым молодым президентом Франции за всю историю этого поста» (Нонтэ 2020: 449–450). Дает ли нам что-то для понимания современной Франции это перечисление ее последних президентов? В эпоху Интернета и Википедии – вряд ли. Удивительно, но одной из наиболее слабых глав книги является глава, посвященная правлению Наполеона I, о котором Нечаев написал не один десяток книг. В ней много общих, банальных фраз, вроде следующей: «Несмотря ни на что, Наполеон, безусловно, – великая историческая личность. Император французов, король Италии, неординарный полководец и выдающийся государственный деятель, который заложил основы современного французского государства. Наполеон, “согласно опросам, считается самым великим героем в истории Франции”» (Нонтэ 2020: 345). При этом автор почти совсем не касается того, как именно жили Франция и французы при Наполеоне I. Стремление эпатировать читателя разного рода пикантными историями также не всегда кажется уместным для книги такого жанра. Нонтэ приводит малоубедительные мнения о том, что «на самом деле» Жанна д’Арк была единоутробной сестрой короля Карла VII (Нонтэ 2020: 129), и ее вовсе не сжигали на костре (Нонтэ 2020: 134–135); что сыновья Анны Австрийской (жены Людовика XIII), Людовик XIV и Филипп Орлеанский, были рождены ею от кардинала Ришелье, «якобы влюбленного в королеву» (Нонтэ 2020: 195); что тюрьму Бастилию 14 июля 1789 года «никто не брал» (Нонтэ 2020: 265); что «своим возвышением Наполеон во многом обязан и масонству» (Нонтэ 2020: 277) и т.п. Вообще в книге много места отведено конспирологическим взглядам автора, согласно которым масоны периодически определяли ход исторических событий во Франции, но при этом парадоксальным образом все шло не так, как им бы того хотелось[3]. Ход его рассуждений, призванных разоблачить масонский заговор, представляется в ряде случаев произвольным и бездоказательным. Например, Нонтэ сообщает, что ко взятию Бастилии толпу подталкивали «революционные агитаторы (масоны)», которые «умышленно распаляли страсти, утверждая, что подвалы Бастилии полны громадных крыс и ядовитых змей, что там годами томятся закованные в цепи “политические”, что там есть камеры для пыток и т. д. и т. п. Разумеется, все это было вымыслом» (Нонтэ 2020: 260). Казалось бы, коварные масоны обманули легковерных представителей глубинного французского народа? Но нет, далее автор поясняет: «Впрочем, парижская чернь вовсе и не собиралась никого освобождать. Восставшие хотели поживиться неплохими продовольственными запасами крепости, что они успешно и сделали. На семерых заключенных же они вообще набрели совершенно случайно» (Нонтэ 2020: 263). Великую французскую революцию автор тоже объявляет проектом масонов: «Кстати, очень многие авторы отмечают роль масонов в этой революции. Так, например, Монтень де Понсен в своем замечательном труде “Тайные силы революции” утверждает: “Революция 1789 года не была ни самопроизвольным движением против «тирании» старого порядка, ни искренним порывом к новым идеям свободы, равенства и братства, как [в] это хотят нас заставить верить. Масонство было тайным вдохновителем и в известной степени руководителем движения. Оно выработало принципы 1789 года, распространило их в массах и активно содействовало их осуществлению”. По сути, Великая французская революция была обманом и надувательством: людьми манипулировали, руководствуясь неизвестными им мотивами. Некоторые историки утверждают, что это был внезапный порыв народного воодушевления. Историк масонства В.Ф. Иванов с этим категорически не согласен. Он пишет: “Движение, приведшее к свержению монархии, было создано искусственно”. То есть так называемый “внезапный порыв”, несомненно, был весьма тщательно подготовлен. И действительно, создается впечатление, что все было связано воедино и управлялось из одного центра, а “народное воодушевление” создавалось путем внедрения в умы огромных масс людей одних и тех же заблуждений. Французам внушалось, что король сам желает полного равенства, что он не хочет больше вельмож, епископов и тому подобных пережитков прошлого… И сбитые с толку люди думали, что, круша все вокруг, они поступают правильно, ибо такова и есть воля короля» (Нонтэ 2020: 251). Конечно, отрицать значимую роль масонов (особенно в идейном плане) в революционном процессе во Франции того времени никак нельзя (об этом много и давно написано самыми разными историками), но правильнее говорить об их влиянии лишь как об одном из факторов в складывании революционной ситуации в стране, а вовсе не об искусственном конструировании ими революции на «пустом месте». Впрочем, позиция автора сказывается и на идеализации им фигуры Людовика XVI, который дескать был «полон надежд осчастливить Францию», но, к сожалению, «был окружен либо врагами, либо посредственными людьми, на которых нельзя было положиться» (Нонтэ 2020: 253). При этом Нонтэ называет Людовика XVI «честным и чистым патриотом» (Нонтэ 2020: 269), стараясь снять с него ответственность за то, к чему пришла страна в его правление. Особую роль, согласно Нечаеву (Нонтэ), масоны сыграли в жизни Наполеона, считая его «эффективным орудием для уничтожения европейских монархий» (Нонтэ 2020: 278). В доказательство этих слов автор ФПИС цитирует дореволюционного обличителя масонов, автора публицистической книги «Тайная сила масонства» (СПб., 1911) Александра Селянинова, утверждавшего: «Масонство решилось само пойти за Наполеоном, и поэтому в день 18 брюмера ему помогали самые влиятельные революционеры. Они думали, что Наполеон будет управлять Францией по их доверенности» (Нонтэ 2020: 278). Впрочем, Наполеон, возможно, и «сам был масоном» (Нонтэ 2020: 277) – такую оценку от дипломата Меттерниха Нонтэ приводит, цитируя сочинения другого русского публициста, автора «Истории русского масонства» Бориса Башилова (1908–1970). Ошибочен тезис Нонтэ о том, что «масоны всегда провозглашали свое неучастие в политике» (Нонтэ 2020: 374), ведь этот запрет касался лишь непосредственного использования лож для обсуждения политических вопросов, а вовсе не участия отдельных вольных каменщиков в политической и государственной деятельности. Досталось масонам от автора и за активную защиту ими в конце XIX – начале XX века несправедливо обвиненного в шпионаже в пользу Германии офицера французского Генерального штаба, еврея Альфреда Дрейфуса. Нонтэ пишет об этом в таких тонах: «В развернувшуюся борьбу за пересмотр этого дела включились и масоны. И проблема тут была совсем не в справедливости, за которую якобы боролись “вольные каменщики”, а в том, чтобы как можно больше дискредитировать противостоящий им так называемый “клерикально-консервативный лагерь политического спектра тогдашней Франции”» (Нонтэ 2020: 413). В общем даже правозащитная деятельность масонов имела, по его мнению, совсем иные, разрушительные цели. Несмотря на пространный список литературы, приведенный в конце книги, в значительной степени ФПИС Нонтэ основана на старых обзорных трудах вроде «Истории Франции» американского историка Уильяма Стернса Дэвиса (1877–1930), вышедшей в 1919 году, – Нонтэ цитирует ее в своей книге аж 35 раз! Для тех, кто не знаком с историографией, может показаться, что и цитата из Анри Лашука о наполеоновском маршале Эммануэле Груши касается нашей современности: «До сих пор во французских школах учат детей, что Груши предатель, который не пошел на звуки артиллерийской канонады» (Нонтэ 2020: 344), хотя Лашук умер в 1971 году, то есть полстолетия назад. Есть в книге и мелкие недостатки чисто технического характера: указанные в оглавлении страницы разделов не совпадают с их фактическим расположением, а некоторые издания, на которые автор ссылается в примечаниях, отчего-то отсутствуют в общей библиографии, как это, к примеру, произошло с книгой бывшего министра культуры России, доктора исторических наук В.Р. Мединского «Война. Мифы СССР. 1930–1945» (Нонтэ 2020: 470). Впрочем, к чести автора замечу, что он относится к ней вполне критически, указывая на неточность приведенной Мединским цитаты фельдмаршала Кейтеля при подписании последним капитуляции от имени Германии 8 мая 1945 года. У Мединского Кейтель, неожиданно увидевший французский флаг, спешно изготовленный из подручных материалов, восклицает: «А что, этим мы тоже войну проиграли?» (Нонтэ 2020: 433). На самом деле, как отмечает Нечаев, фраза немецкого военного деятеля дословно звучала иначе: «Ах! Даже французы тут. Только этого не хватало!» (Нонтэ 2020: 433). Завершается книга провокационной цитатой из писателя Бориса Акунина: «Клише, составленное из книг и фильмов, так прочно, что никакие сведения, полученные позднее, и даже личное знакомство с реальной Францией уже не способны этот образ изменить или хотя бы существенно дополнить. А главное, не хочется его менять. Настоящая, а не книжная Франция – такая же скучная, прозаическая страна, как все страны на свете; ее обитатели больше всего интересуются не любовью, приключениями и мистикой, а налогами, недвижимостью и ценами на бензин» (Нонтэ 2020: 451). Из этих слов может показаться, что книги и фильмы не имеют отношения к подлинной реальности, настоящая история обязана быть скучной, а историк, главным образом, должен исследовать интересы и жизнь людей по самой низшей шкале ценностей. На самом деле подход может и должен быть другим, иначе, всё чудесное и настоящее уйдет не только из книжной истории, но и из непосредственной жизни. В конце концов, каждый историк изучает событие, явление, эпоху или страну в соответствии с глубиной и размером своей собственной личности, и от этого никуда и никому не деться. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Нечаев 2007 — Нечаев С.Ю. Масоны и Великий Восток. М.: Вече, 2007. 320 с. Нонтэ 2020 — Нонтэ С. Франция. Полная история страны. М.: АСТ, 2020. 448 с. Норвич 2020 — Норвич Дж. Краткая история Франции / Пер. с англ. О.В. Строгановой. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2020. 480 с. Подосокорский 2022а — Подосокорский Н.Н. О политической истории Европы Саймона Дженкинса. Рец.: Дженкинс С. Краткая история Европы / Пер. с англ. Галины Бородиной. М.: Альпина нон-фикшн, 2022. 484 с. // Историческая экспертиза, 2022. № 3. С. 342–348. Подосокорский 2022б — Подосокорский Н.Н. О «Краткой истории Франции» Джона Норвича. Рец.: Норвич Дж. Краткая история Франции / Пер. с англ. О.В. Строгановой. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2020. 480 с.: ил. // Историческая экспертиза, 2022. № 4. С. 233–242. [1] Далее для удобства я буду называть этот труд сокращенно – ФПИС. [2] Филипп де Голль жив и на момент написания рецензии (19 мая 2023 г.) – 28 декабря 2023 года ему должно исполниться 102 года. Он также участвовал во французском движении Сопротивления, избрал для себя военную карьеру и дослужился до звания адмирала; с 1986 по 2004 год был сенатором от Парижа. [3] В 2007 году С.Ю. Нечаев выпустил книгу, полностью посвященную истории французского масонства (Нечаев 2007). "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Максим Артемьев К эволюции образа А.В. Суворова в зарубежной литературе конца XVIII-начала XIX века 23.05.2023 Текст посвящен изменению трактовки образа А.В. Суворова в европейских литературах при жизни и после смерти полководца, на примере произведений И.П. Хебеля, У. Вордсворта, Дж.Г. Байрона, а также переписки Р. Саути и С.Т. Кольриджа. Ключевые слова: А.В. Суворов, И.П. Хебель, У. Вордсворт, Дж.Г. Байрон, Р. Саути, С.Т. Кольридж, «Озерная школа», «романтизм». Сведения об авторе: Артемьев Максим Анатольевич, кандидат психологических наук, доцент. Журналист, писатель, литературный критик. Автор книг «Путеводитель по мировой литературе», «Гюго» (в серии ЖЗЛ). Контактная информация: art-maksim@yandex.ru Maxim Artemyev On the evolution of the image of A.V. Suvorov in foreign literature of the late 18th-early 19th century The text tells about the change in the interpretation of the image of A.V. Suvorov in European literature during the life and after the death of the general, on the example of the works of Johann Peter Hebel, William Wordsworth, George Gordon Byron, as well as the correspondence of Robert Southey and Samuel Taylor Coleridge. Key words: A.V. Suvorov, Johann Peter Hebel, William Wordsworth, George Gordon Byron, Robert Southey, Samuel Taylor Coleridge, The Lake Poets, Romanticism. About the author: Artemyev Maxim Anatolyevich, graduated from TSPU in 1993. PhD in Psychology, Associate Professor. Journalist, writer, literary critic. Author of the books "Guide to World Literature", "Hugo" (in the series The life of remarkable people). Генералиссимус Александр Васильевич Суворов был не просто великим полководцем своего времени, но и легендарной фигурой, автором афоризмов и крылатых словечек, знаменитый своим эксцентричным поведением. В таковом многогранном качестве он вошел в русскую литературу, достаточно вспомнить стихотворение Г.Р. Державина «Снигирь» или записки А.С. Пушкина Table-talk. На утверждение мифа о Суворове работали пьеса П.П. Ершова «Суворов и станционный смотритель», а также картина В.И. Сурикова «Переход Суворова через Альпы». Но фигура Суворова притягивала внимание не только внутри России. Он был хорошо известен и за рубежом. Цель данной статьи - сравнить восприятие образа русского полководца в европейской литературе конца XVIII – начала XIX века. Иоганн Петер Хебель (1760 – 1826) был одним из самых заметных немецких писателей рубежа веков. Его книга «Сокровищница рейнского домашнего друга», выдержавшая множество изданий в Германии, являлась популярнейшим чтением своего времени. Книга состоит из коротких поучительных историй, которые печатались в альманахах, а после были собраны автором под одной обложкой. «Сокровищница», в том числе, оказала влияние на Л.Н. Толстого, который упоминал не раз положительно Хебеля. Как я показал в своей статье, опубликованной в журнале «Вопросы литературы» (2021, №2), книга Хебеля послужила образцом рассказов Толстого для детей в «Новой азбуке» и «Русских книгах для чтения». В «Сокровищнице» имеется два рассказа, посвященных Суворову – «Суворов» (Suwarow) и «Генерал-фельдмаршал Суворов» (Der Generalfeldmarschall Suwarow). Поскольку он невелики по объему, приведем их перевод. «Суворов Человек должен уметь владеть собой, иначе он не будет хорошим и порядочным человеком; того, что он единожды признал правильным, должен придерживаться всегда. Русский генерал Суворов, которого хорошо знают турки и поляки, итальянцы и швейцарцы, сурово и неукоснительно следовал этому правилу. Но, самое главное, он отдал самого себя в собственное распоряжение, как будто он был кем-то другим, а не самим Суворовым, и очень часто его адъютантам приходилось приказывать ему то-то и то-то от его имени, чему он неукоснительно подчинялся. Однажды он разозлился на солдата, который ошибся по службе, и начал его бить. Тут адъютант набрался смелости, подумав, что может сослужить генералу и солдату добрую службу, подбежал и сказал: «Генерал Суворов приказал никогда не допускать, чтобы гнев брал верх». Тут же Суворов успокоился и сказал: «Если генерал приказал, то надо повиноваться». «Фельдмаршал Суворов Небольшой рассказик о Суворове в календаре 1809 года благосклонному читателю весьма пришелся по вкусу. О нем можно было бы много поведать примечательного. Если благородный господин не заносчив, а, напротив, и с людьми низшими разговаривает и иногда ведет себя так, как будто он им равен, то в похвалу ему говорят: «он скромный господин». Суворов мог бы повесить себе на грудь много сияющих орденов и звезд, надеть на пальцы перстни с бриллиантами, и нюхать табак из золотых табакерок. Разве не был он победителем Польши и Турции, русским фельдмаршалом и князем, и не стоял во главе трехсот тысяч человек, не был таким же, как равные ему по заслугам? Но при всем этом он оставался очень скромным господином. Если не было необходимости, он никогда не одевался как генерал, а так, как ему было удобно. Иногда он командовал обутым только в один сапог. На другой ноге чулок был приспущен, а панталоны сбоку не застегнуты. Потому что у него было ранено колено. Часто он не был даже как следует одет. Утром, каким бы прохладным оно ни было, он вставал с постели или с соломы, выходил из шатра в лагере, голый как Адам в раю, и выливал на себя пару ведер холодной воды, чтобы освежиться. Он не держал ни камердинера, ни гайдука, лишь одного денщика, ни экипажа, ни лошади. На совещаниях он усаживался куда попало, лишь бы было удобно. Ел он простую солдатскую пищу. Потому никто не радовался, когда к нему приглашали на обед. Иногда он заходил в палатки рядовых солдат, где держался точь-в-точь как они. Если случалась нужда в походе, или в лагере, или где бы то ни было еще, а кто-то стоял у дерева или прохаживался за оградой, то он не долго думая, облегчался тут же. Благодаря чему всякий, кто не видел его раньше, мог им полюбоваться. В благородном собрании, когда стоял в самом дорогом маршальском мундире, обвешанном почетными крестами и орденскими звездами, и, с какой стороны не посмотри, сверкал и звенел золотом и серебром, поступил он как опрятный крестьянин, который не хранит то, что благородный господин кладет в карман кафтана. Он высморкался в ладошку, вытер пальцы о рукав, а затем взял еще щепоточку из золотой табакерки. Так жил генерал и князь Суворов- Италианский». Кроме того, Суворов упоминается в рассказе – «Обличительная речь» Schmachschrift, где вспоминается его привычка кричать петухом. Кстати заметить, действие еще нескольких рассказов Хебеля происходит в России - «Господин Шарль (Истинная история)» (Herr Charles (Eine wahre Geschichte), Незнакомец в Мемеле (Der Fremdling in Memel), Обманутый торговец (Der betrogene Krämer), Смеющиеся девушки (Die lachenden Jungfrauen), Двое пленных в Бобруйске (Zwei Kriegsgefangene in Bobruisk), Портной в Пензе (Der Schneider in Pensa). Упоминаются русские и в рассказе Франц Игнац Нароцкий (Franz Ignaz Narocki). Так что для рядового немецкого читателя (а именно на него ориентировался писатель) начала XIX века Россия вовсе не являлась далекой загадочной страной, а Суворов был колоритным и достаточно известным ее представителем. Для Хебеля Суворов – безусловно положительный и поучительный персонаж. Он прост, доступен, его эксцентрика сродни народному шутовству. Фельдмаршал (о звании генералиссимуса автор не слышал) не чванится, не зазнается. Сравнение его с ветхозаветным Адамом не случайно – Суворов своей грубоватой естественностью напоминает немецких сектантов XVI века. Но не только в Германии был известен русский полководец. Крупнейшие английские поэты-романтики также упоминают о нем, но уже в ином свете. 9 мая 1799 года Роберт Саути (1774 – 1843), младший из поэтов Озерной школы, пишет в письме своей жене об обеде, который он посетил, и о своем недовольстве гостями: «…Гарри Бедфорд Карлайл и я с четырнадцатью людьми, все из которых были совершенно чужды мне, и большинство из которых, я надеюсь и верю, останутся таковыми. Там было несколько болванов, один из которых сам себя разоблачил, вступив со мной в споры о классике и истории. Другой произнес тост за генерала Суворова - человека, который три дня подряд убивал мужчин, женщин и детей в Варшаве, который хладнокровно убил тридцать тысяч человек в Очакове и тридцать тысяч в Измаиле. Я был так изумлен, услышав это демоническое имя, что повторил его удивленно, но, прежде, чем я успел подумать или ответить, Карлайл повернулся к человеку, произносившему тост, и сказал, что не будет пить за генерала Суворова, и мы начали перечислять поступки этого человека пока они отказались от всякой его защиты и не попросили какое-нибудь другое имя, и Карлайл предложил графа Рамфорда. Это был неприятный день — люди говорили о политике, в которой они ничего не смыслили; я выступал только для того, чтобы разоблачить их невежество и ушел с Карлайлом первым из компании». Как мы видим, для молодого Саути Суворов однозначно кровавая и злодейская фигура, полная противоположность представлению о нем у Хебеля. Актуальность тоста в честь русского генерала объясняется тем, что Суворов как раз только начал свой Итальянский поход, на который английские консерваторы возлагали немало надежд. Напомним, что Англия находилась тогда с Францией в состоянии войны. Однако для Саути, настроенного радикально, патриотические и государственные соображения не имели никакого значения. Более значительный поэт из первого поколения английских романтиков, и следующий по старшинству – Сэмюэль Тейлор Кольридж (1772 - 1834) писал 16 сентября 1799 года (живя в тот момент у Саути) Томасу Пулу: «…Победа при Нови! Если бы я был хорошим карикатуристом, я бы изобразил Суворова в карете завоеваний, запряженной огромными крабами!! С каким ретроградным величием движется колымага! Он действительно может сказать, что вырвался с éclat, то есть оставив коготь!» Этот отрывок, ввиду краткости, трудно адекватно интерпретировать. Пиетета по отношению к Суворову тут нет, но нет и однозначного отрицания как у Саути четырьмя месяцами ранее. Скорее, Кольридж занимает нейтральную позицию – признает достижения полководца, но иронизирует по этому поводу. Третий представитель Озерной школы, самый старший, и самый известный – Уильям Вордсворт(1770 – 1850), в 1795-1797 года вместе с со своим университетским другом Френсисом Рэнгэмом работал над подражанием Восьмой сатире Ювенала, оставшимся неоконченным, и опубликованным только спустя двести лет, в 1997 году. В ней есть следующие строки: Прилизанный песик, милейший друг моей леди, Который спит в ее постели и ест с тарелки, Помпей, Цезарь или - если они (имена - М.А.) покажутся Не слишком кровожадными для современного уха, Суворов, Буонапарте, Робеспьер. Такой каприз имен! Здесь русский генерал опять-таки олицетворение безжалостности и стоит в одном ряду с «террористом» Робеспьером и только-только заставившим о себе говорить во время Итальянской кампании 1796-97 гг. Наполеоном. Сам набор имен возносит Суворова довольно высоко - в один ряд с самыми известными людьми Европы того времени. И это еще до Итальянского похода. Спустя двадцать лет, наиболее известный в мире представитель второго поколения английских романтиков – Джордж-Гордон Байрон (1788 - 1824) делает Суворова одним из героев своей эпической поэмы «Дон Жуан». Образ генерала уже сложнее, чем у предшественников. Да, по-прежнему подчеркивается жестокость и беспощадность Суворова: Кто любил кровь как олдермен любит мозговую косточку… …чье ремесло - бойня… …мало заботился о потерях своей армии, Кто ценил жизнь не дороже шлака… Считая человеческую плоть простой грязью… Имел мало уважения к слезам и не больше сочувствия к крови… Суворов был завоеватель, ровня Тимуру и Чингису в их делах. Когда мечети и улицы перед его глазами, как солома Горели, и грохот пушек едва стих, Кровавыми руками он писал первую депешу… Мне кажется, это были самые грозные слова После «мене, мене, текел» и «упарсин»… Этот росс так легко мог рифмовать над горящим городом… сопровождаемый воплями и стонами. …Обратил в дурацкий русский куплет целый бюллетень из тысяч им убитых. С другой стороны Байрон показывает его неутомимым тружеником ратного дела, но при этом чудаком и большим оригиналом: Суворов всегда был занят, Осматривал, муштровал, приказывал, шутил, размышлял; Мы можем точно утверждать, что этот человек был Чудом из чудес, Герой, шут, полу-демон и полу-плебей, Молился, наставлял, опустошал и грабил; То Марс, то Мом; и когда штурмовал Крепость, то Арлекин в мундире. Байрон хорошо знает предания о выходках и остроумии Суворова – о его рифмованном двустишии о взятии Измаила, о любви ходить в самом простом платье, называет его «великим философом», автором максим о военном деле. Поэт-романтик создает романтическую фигуру дикого «росса», в котором перемешены разнообразные природные страсти. Но этот головорез уже не однозначное пугало как у Саути, а обладает и привлекательными чертами подобно пушкинским героям из романтических поэм русского поэта, и не только – достаточно вспомнить Пугачева в «Капитанской дочке». «Дон Жуан» начинается знаменитыми словами, атакующими Саути, ставшего к тому времени консерватором и придворным поэтом-лауреатом. Для Байрона он ренегат и изменник, не щадит поэт во вступлении и Кольриджа с Вордсвортом. Неизвестно, что поэты Озерной школы думали о Суворове в старости, изменившись во взглядах, и вспоминали ли о нем вообще. Но пример Байрона, который нашел для русского полководца куда более разнообразную палитру чем они, говорит о том, что со временем отношение к Суворову в Англии менялось. Ярость обличений Саути и Вордсворта связана с политическими реалиями 90-х годов XVIII века, когда Россия воспринималась как военная угроза Англии. Русские победы над турками под предводительством Суворова напугали Лондон, где правительство Питта-младшего боялось возможного смещения баланса сил в Европе, и угрожало войной России, создав в 1791 году т.н. «Тройной альянс» против нее в союзе с Пруссией и Нидерландами. Поэтому в Британии не радовались викториям Суворова как победам христианского войска над мусульманами, не видели в нем потенциального избавителя народов Балкан от османского ига, а усматривали только угрозу своему геополитическому положению и нежелательное усиление России - ситуация, которая повторилась в 1853 и в 1877-78 гг. Примечательно, что французы, в отличие от англичан, напрямую воевавшие с Суворовым и понесшие от него в 1799 тяжелые поражения, на уровне «большой» литературы его не заметили. Например, Франсуа Рене Шатобриан (1768 - 1848), крупнейший прозаик рубежа веков, в своих классических «Мемуарах из-за гроба» лишь трижды вскользь упоминает Суворова, причем совершенно нейтрально. Он не стал для французских авторов ни олицетворением жестокости, ни лукавым мудрецом. Стоит заметить, что с Суворовым уехал из Италии писавший по-французски, но савойский поданный, известный писатель и художник Ксавье де Местр (1763-1852), брат знаменитого реакционного философа Жозефа де Местра, сопровождавший полководца до самой его смерти и нарисовавший его портрет. Байрон же вошел во взрослую жизнь, когда о Тройном альянсе не осталось воспоминаний, а, напротив, Россия по большей части выступала как союзник Британии против Франции. Соответственно, и образ Суворова обрел большую нюансировку. Дальнейшая история только подтвердила это. Крупнейший религиозный проповедник и оратор Англии XIX века Чарльз Серджон (1834 – 1892) в своих проповедях обращался к афоризмам полководца: «Мысли старого Суворова о войне разделяю и я: «Вперед и наносите удар! Нет теориям! Атакуйте! Формируйте колонну! Штыки к бою! Наступайте в самую середину противника!» То есть для мирного баптиста Суворов уже не ужасный кровожадный мясник, и его не грех процитировать. Знаменитый историк, философ и писатель Томас Карлейль (1795 -1881) в своей «Жизни Шиллера» с одобрением приводит слова «старого Суворова» - «бессердечные, глумливые, безбожники французы!» «Реабилитация» старика Суворова состоялась. Теперь он не только для Хебеля или Карлейля автор крылатых слов; даже в Польше, где как принято было считать, именем Суворова матери пугали детей, он тоже превращается в остроумца, но в травестированном виде. Знаменитая непристойная пародия XIX века неизвестного автора на шедевр Адама Мицкевича - «Тринадцатая книга Пана Тадеуша» содержит следующие слова: I mówią, że Suworow rzekł raz: Mili moi, U największych rycerzy chuj się baby boi. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.