Результаты поиска

Максим Кулаев: «Причина моего увольнения заключается в отсутствии демократии в университете» Фото: Радио Свобода https://www.svoboda.org/a/prepodavatelya-spbgu-uvolili-za-antireligioznye-plakaty/33019153.html   Аннотация : Насаждение «традиционных ценностей», клерикализация и декларируемый отказ от всего западного в российском образовании сосуществуют со смесью жестких западных менеджерских практик, направленных на превращение университетов в ориентированные на получение прибыли корпорации, с постсоветским самодержавием ректоров, часто рассматривающих вуз, как свою феодальную вотчину. После начала российско-украинской войны эти тенденции обострились, а в ряде университетов произошли увольнения преподавателей, отчисления студентов и студенческие протесты. В июне 2024 года из Санкт-Петербургского государственного университета за «аморальный проступок» был уволен ассистент кафедры проблем междисциплинарного синтеза в области социальных и гуманитарных наук факультета свободных искусств и наук Максим Кулаев. Причиной стало электронное письмо членам Государственной экзаменационной комиссии с напоминанием о необходимости вести себя на экзаменах вежливо и корректно. Также Кулаев разместил на факультете антирелигиозные плакаты, протестуя против включения в комиссию священника. Максим Кулаев рассказал в интервью ИЭ о причинах своего увольнения, проблемах высшего образования в России и мире – ректорском деспотизме, превращении этических комиссий и профсоюзов в бесполезные органы, обслуживающие интересы руководства вузов, «макдональдизации» и клерикализации образования, превращении преподавателей в прекарных работников.   Ключевые слова : образование, автономия университетов, профсоюзы, клерикализация, Россия.   Автор : Кулаев Максим Александрович, PhD по политическим наукам, Санкт-Петербург. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0002-8033-3299     Abstract : The imposition of “traditional values,” clericalization, and the declared rejection of all things Western in Russian education coexist with a mixture of harsh Western management practices aimed at turning universities into profit-oriented corporations, and the post-Soviet autocracy of rectors who often regard universities as their feudal fiefdoms. Since the Russo-Ukrainian war started, these trends have escalated, and a number of universities have experienced faculty members layoffs, student expulsions, and student protests. In June 2024, Maksim Kulaev, an assistant professor at the Department of Problems of Interdisciplinary Synthesis in Social Sciences and Humanities of the Faculty of Liberal Arts and Sciences, was dismissed from St. Petersburg State University for “immoral misconduct.” The reason was an e-mail to the members of the State Examination Commission with a reminder of the need to behave politely and correctly at the exams. Kulaev also anti-religious posters to hang on the faculty, protesting against the priest in the commission. Maxim Kulaev spoke in an interview about the reasons for his dismissal, the problems of higher education in Russia and the world such as rector dictatorship, the transformation of ethics commissions and trade unions into useless organizations serving the interests of university management, the “McDonaldization” and clericalization of education, and the transformation of teachers into precarious workers.   Keywords : education, university autonomy, trade unions, clericalization, Russia.   Corresponding author : Maksim Kulaev, PhD in Political Science, Saint Petersburg. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0002-8033-3299     И. Э.: В июне 2024 года Вы были уволены из СПбГУ за «аморальный проступок». Что же произошло? М. К.: В СМИ уже достаточно подробно описаны причины увольнения, поэтому здесь повторю коротко. Во-первых, я написал членам экзаменационной комиссии, у которых в прошлом году уже были конфликты со студентами и которые вели себя на экзаменах невежливо и некорректно, чтобы они вели себя прилично и не пялились в смартфоны. Не смог подобрать более культурного слова, конечно. Во-вторых, я развесил на стенде в коридоре несколько советских антирелигиозных плакатов, потому что в комиссию включили протоиерея, что, по-моему, нарушает светский характер образования. Но я бы сказал, что причина моего увольнения глубже и заключается в отсутствии демократии в университете. Руководство не прислушивается к коллективу, а у преподавателей и студентов нет возможности влиять на решения начальства.   И. Э.: Рассматривала ли Ваше «дело» этическая комиссия? Кто принял решение об увольнении? М. К.: Я читал в СМИ, что этическая комиссия что-то и как-то рассматривала, но не знаю, как проходила процедура, потому что со мной этическая комиссия никак не связывалась. В целом это сейчас довольно бессмысленный бюрократический орган, который сам ничего не решает. Формально меня уволил проректор по «борьбе с персоналом», как я называю эту должность. Как принималось решение, я тоже не знаю. Все решения непрозрачны. Вероятно, повлияли исполняющие обязанности декана моего факультета и заведующего моей кафедры.   И. Э.: Почему, на Ваш взгляд, СПбГУ преследуют постоянные скандалы с увольнениями преподавателей и отчислениями студентов? Какова ситуация на факультете свободных искусств? Заметно ли «закручивание гаек» в последние годы или так было всегда? М. К.: Университет очень большой, в нем постоянно что-то происходит. При этом стиль управления в СПбГУ – деспотический. Если возникают какие-то противоречия, то они решаются силой. Ректор стремится установить полный контроль над университетом, не допуская никакой автономии ни в какой сфере. Это ему удается. При этом на некоторые нарушения, если они не задевают власть ректора и не имеют политической подоплеки, смотрят сквозь пальцы. Я имею в виду, например, домогательства, которые есть, но на них почти никто не реагирует. Факультет свободных искусств фактически разгромлен. Об этом тоже много уже написано. Погром начался еще в 2021 году в связи с излишней, как казалось ректору, самостоятельностью факультета. Тогда же появлялись проекты по отделению факультета и созданию нового университета. Ректор все это пресек. При этом полностью поменяли учебный план, исключив все, связанное с политическими науками, и оставив нечто похожее на культурологию. «Закручивание гаек» в университете – это долгий процесс, который идет больше 15 лет, я бы сказал. Наш факультет некоторое время пользовался относительной автономией, но теперь ее ликвидировали.   И. Э.: Многие исследователи (Терри Иглтон, Крейг Калхун) и публицисты (Дженнифер Уошберн) отмечали мировую тенденцию к превращению университета в корпорацию, управляемую по правилам менеджеризма с целью извлечения прибыли. Появилось даже понятие «макдональдизация» университета. С другой стороны, в последние годы в России активно насаждаются «традиционные ценности», декларируется отказ от всего западного. Как эти тенденции уживаются в практике российских университетов, в частности в СПбГУ? М. К.: По-моему, между «макдональдизацией» и «традиционными ценностями» нет противоречия. И то, и другое – проявление современного капитализма. Правые идеологии, национал-консерватизм сильны не только в России, но в разных странах имеют свою специфику. Например, в Эстонии, где я жил и защищал диссертацию, оголтелая ксенофобия правящего режима сочетается с признанием однополых браков, а в Польше гомофобия – это важная скрепа консерваторов. Существующий в России порядок использует разнообразные методы для поддержания себя. К тому же, у нас нет однозначного отказа от всего западного и тем более от всего капиталистического. Тут все сложнее. Например, можно найти рассуждения о том, что Россия – это истинная Европа, истинная хранительница европейских ценностей, которые включают в себя христианство и капитализм. Некоторые прокремлевские блогеры пишут, что у нас здоровый капитализм, а Европу разрушают «леваки». Поэтому консервативная идеология вполне может сочетаться с такими экономическими подходами, которые коммерциализируют образование.   И. Э.: Какие шаги, на Ваш взгляд, следует предпринять, чтобы ограничить феодальное всевластье ректоров, деканов и заведующих кафедрами, чтобы университеты обрели подлинную автономию? Согласны ли Вы, что главным инструментом зависимости преподавателей от начальства являются срочные контракты? Какие еще методы использует администрация, чтобы держать преподавателей «в узде»? М. К.: Единственный выход – это организованные коллективные действия, вроде студенческих митингов и преподавательских забастовок. Это крайне сложно осуществить в силу многих причин, но иного выхода нет. Надо вести подготовительную работу для этого. Я согласен, что срочные договоры – инструмент зависимости. Вообще, по-моему, во всем мире так называемая «академическая мобильность» стала обманом, способом превращать преподавателей в прекарных работников. Способов много. Я бы еще отметил, что зарплата у нас дробится на оклад и различные надбавки, которые не всегда выплачивают, особенно – нелояльным сотрудникам или сотрудникам провинившихся факультетов. Мне часто платили только оклад.   И. Э.: Аксель Хоннет в книге «Идея социализма» писал: «Практически сверхъестественно – Макс Вебер не поверил бы своим глазам – два великих соперника девятнадцатого века поменялись ролями: религия воспринимается как этическая сила будущего, тогда как социализм рассматривается как нечто из прошлого». Можно ли говорить о клерикализации высшего образования в России? Оправдано ли включение священника в состав ГЭК? М. К.: Кстати, левые интеллектуалы – одни из главных виновников кризиса социализма, по-моему. Франкфуртская школа занимает здесь особое место. Клерикализация идет уже давно. Наверное, легко догадаться, что я считаю включение священника в состав ГЭК неоправданным. Формально он кандидат философских наук. Но к степеням у меня доверия нет. Не знаю, как он писал диссертацию и как защищался. На экзамене в прошлом году он задавал вопросы, которые либо не относились к делу, либо демонстрировали его некомпетентность. Например, он спрашивал, говорят ли пророки от бога или еще и от себя. Потом он спросил, изменится ли график функции, если поменять местами зависимую и независимую переменные. Не вижу смысла в таких вопросах. Все-таки экзамены и защиты выпускных работ должны быть содержательными.   И. Э.: Во время войны сфера гуманитарного знания становится объектом все более жесткого контроля со стороны государства и секьюритизируется. В ноябре 2022 года Владимир Путин подписал указ о политике сохранения и укрепления традиционных российских духовно-нравственных ценностей. Ссылаясь на этот документ, консерваторы и клерикалы, в частности Александр Дугин и Константин Малофеев претендуют на то, чтобы возглавить гуманитарное направление российской науки. Какие последствия для гуманитарных наук может иметь чрезмерная опека со стороны государства и передача их под контроль консерваторов? Может ли их попытка построить «суверенную русскую науку» привести к новой лысенковщине? М. К.: Я не думаю, что Дугин сможет возглавить все гуманитарное направление. Его роль вообще часто переоценивают. Просто наблюдатели хотят выявить какую-то цельную путинскую идеологию, которой нет (я имею в виду, что нет именно цельной идеологии, но некоторые идеологические артикуляции, конечно, очевидны), поэтому выискивают некоего главного идеолога. Кроме того, я считаю, что сравнения с СССР не имеют смысла, потому что продиктованы антисоветскими эмоциями, которые всегда иррациональны и вредны. Тем не менее контроль над науками со стороны государства и цензура все-таки есть. Это уже приводит к тому, что социальные и политические науки серьезно ограничиваются. Допустим, сейчас трудно представить в российских университетах содержательную дискуссию об особенностях режима или, например, о деятельности последователей Навального и других оппозиционеров, пусть даже они сейчас почти полностью разгромлены. Фактически под запретом гендерные исследования. В философии тоже явный крен в сторону изучения русских религиозных философов. С другой стороны, я считаю, что политические науки сейчас во всем мире, включая Европу и США, переживают не лучшие времена. Все-таки современный капитализм и университетская бюрократия везде препятствуют развитию политической мысли. Например, Тартуский университет, где я защитил диссертацию, превратился в ксенофобскую институцию, которая не принимает граждан России и Беларуси. При этом антимарксистская цензура там была и до 2022 года, хоть и в более мягкой форме, чем нынешняя консервативная цензура в России. Еще одна проблема политических наук в том, что сейчас нет рабочего движения, которое могло бы выдвинуть из своей среды или хотя бы поддержать новых органических интеллектуалов. Думаю, какие-то научные прорывы в нашей сфере будут делать маргиналы.   И. Э.: Созданная при РГГУ Высшая политическая школа, которую возглавил Дугин, задумывалась по словам Малофеева, с целью привести российское образование «в соответствие с традиционными российскими духовно-нравственными ценностями». Студенческие протесты против присвоения ей имени консервативного философа Ивана Ильина администрация объявила интригами Запада и Украины. Следите ли вы за этими событиями? Как можете прокомментировать студенческий протест и реакцию на него общественности, научного сообщества, руководства вуза? М. К.: Безусловно, слежу. Общаюсь с участниками. Обвинить кого-то в работе на иностранное государство – это распространенная практика, которой тоже везде пользуются. Обвиняли ведь «желтых жилетов» в работе на Россию. Видимо, это – первое, что приходит на ум властям. Что касается студенческого протеста, то это сложная тема. Студенческие протесты в России, вопреки стереотипам, происходят регулярно, но быстро сходят на нет, не оставляя серьезных следов или какого-то задела на будущее. Отдельные студенческие движения не могут побороть аморфность и стать устойчивыми. В данном конкретном случае участники протеста прикладывают усилия, чтобы выйти за рамки РГГУ и создать организацию. Это очень сложная задача. Тяжело ждать каких-то прорывов. По-моему, общественность и научное сообщество сейчас не могут оказать студентам существенную помощь, кроме моральной. Руководство вуза, на мой взгляд, не делает ничего экстраординарного.   И. Э.: Ваши исследования посвящены профсоюзному движению и рабочим. Почему современное профсоюзное движение пребывает в упадке, а в российских университетах господствуют «желтые» профсоюзы? Обращались ли Вы в профсоюз в связи с увольнением? М. К.: О причинах упадка профсоюзного движения уже написаны тысячи страниц. Некоторые из этих страниц даже написаны мною. Вкратце, я думаю, профсоюзы нашли свою нишу в общественно-политической системе, не могут и не хотят эту нишу покинуть. Они могут решать локальные проблемы, помогать отдельным работником и этим удовлетворены. Попытки выйти за пределы ниши сложны и зачастую опасны. Господство «желтых» профсоюзов в университетах обусловлено, во-первых, историческими факторами: профсоюзы сохранились с советских времен и всегда были подчинены администрации. Во-вторых, независимые профсоюзы крайне слабы и малочисленны. Это связано, я думаю, с общим бесправием и атомизированностью преподавателей. У нас все-таки индивидуализированный труд. Свою роль играют срочные договоры, которые мы уже обсуждали. В «желтый» профсоюз СПбГУ я, естественно, не обращался. Независимые профсоюзы знают о моем увольнении, но они могут помочь только с юридической консультацией, а я не хочу обращаться в суд, потому что против сутяжничества. Думаю, профсоюзы у нас слишком часто судятся. Иногда это полезно, но в целом – тупиковый путь.   И. Э.: Над чем Вы сейчас работаете и каковы планы на будущее? М. К.: Продолжаю заниматься своими исследованиями. Скоро в одном зарубежном журнале выйдет моя статья о профсоюзах Навального. Хочу подробнее разобрать виды рабочих организаций, внести небольшой вклад в организационные теории, которые, по-моему, сейчас тоже не в лучшем состоянии. Надеюсь, зарубежные институции не будут помогать российскому государству в изоляции российской науки. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Андрей Никитин- Перенский: «Сегодня точно знаю, что мои библиотеки очень помогают»   Аннотация:  Андрей Никитин-Перенский рассказывает о многолетнем поиске информации о своих предках, истории семьи, пути к желанию создать электронную библиотеку, бесплатную и общедоступную. О своём предчувствии будущей проблемы полного отказа от книг, бороться с которой помогают как раз электронные библиотеки. О бессмысленности и даже вредности сегодняшнего закона об авторском праве, который лишает доступа к книгам, давно переставшими быть бестселлерами. В заключении о своих помощниках и планах.   Ключевые слова:  Генеалогия, история семьи, Никитин, Перенский, Пульманов, Перепёлкин, перестройка, самиздат, электронная библиотека, авторское право, издатель, правообладатель, оцифровка книг, google books.   Автор: Андрей Андреевич Никитин-Перенский. Родился в 1972 году в Москве. Закончил МАДИ по специальности „Автомобильный транспорт“. С 1996 года живёт в Германии. Работает инженером-конструктором в автомобильной отрасли. С 2000 года создает общедоступную бесплатную электронную библиотеку imwerden.de — собрание книг, журналов, аудио- и видеоархив авторских чтений. 13 ноября 2021 года создатель библиотеки ImWerden Андрей Никитин-Перенский был награждён в Санкт-Петербурге профессиональной книгоиздательской премией «Книжный червь». Email: imwerden@gmail.com Andrei Nikitin-Perensky: “I am sure my electronic libraries help a lot of people”   Abstract:  Andrei Nikitin-Perensky talks about many years of searching for information regarding his ancestors and family history, about his dream to create a free-access electronic library. He argues that electronic libraries help to solve the growing problem of total abandoning of books. Nikitin-Perensky believes that current copyright law is meaninglessness and even harmfulness, because it blocks access to books that were bestsellers many years ago. He also talks about volunteer assistants of his libraries and his plans.   Keywords: Genealogy, family history, Nikitin, Perensky, Pulmanov, Perepelkin, perestroika, samizdat, electronic library, copyright, publisher, copyright holder, digitization of books, google books.   Corresponding author:  Andrey Andreevich Nikitin-Perensky, was born in 1972 in Moscow. Graduated from Moscow Automobile and Road Construction State Technical University (MADI). Since 1996 he has lived in Germany. Works as a design engineer in the automotive industry. Since 2000 he has created a free access electronic library imwerden.de — a collection of books and journals, audio and video records of authors reading their texts. On November 13, 2021, the creator of ImWerden library , Andrey Nikitin-Perensky, was awarded by the Bookworm , a professional book publisher award in St. Petersburg. Email: imwerden@gmail.com      Дорогой Андрей, первый вопрос мы задаем всем, так как наш журнал специализируется на исследованиях памяти. Мы проверяем гипотезу Яна Ассманна, согласно которой в современном обществе коммуникативная (семейная) память обычно ограничена тремя поколениями, т. е. охватывает период 80—100 лет. Как глубока ваша семейная память? Занимались ли вы поиском в архивах и публикациях сведений о своих далеких предках?   В 16—17-летнем возрасте я очень сильно заинтересовался своими предками. С папиной стороны мои бабушка-дедушка умерли очень давно, но я расспросил двоюродного брата деда и двоюродную сестру отца. Удалось восстановить данные о трёх поколениях — то есть больше в ширь, а не вглубь. В процессе поиска происходили и происходят отдельные маленькие открытия, которые добавляют информации к семейной истории. В доинтернетную эпоху это были находки в деревне Горки Клинского района Московской области, откуда родом папины родители: там нашлась фотография всей семьи Никитиных, с прапрадедом и дедом в центре — всего 16 человек, из которых удалось определить десять. Фотография сохранилась в Клинском краеведческом музее, куда её принесли подруги сестры моего деда после её смерти. Незадолго до моего приезда в деревню, работник музея приезжал туда в поисках информации о семье на фото и найдя сестру моего двоюродного деда, отдал ей копию фотографии. Другая информация, которая была мне дарована в деревне, это то, что предки мои — выходцы из Смоленской области, а фамилия моего прадеда не Никитин, а Точилин. Никита Точилин, дети которого были Никитины-дети и взяли себе фамилию по отчеству. Ни подтвердить, ни опровергнуть эту информацию я пока не могу, но сейчас недавно Яндекс стал выкладывать архивные документы Подмосковья XIX — начала XX века, в которых я нашел метрическую запись о рождении моего деда, записи о рождении детей брата моего прадеда и лишь одного человека, жившего в Горках с фамилией Точилин. Я был в деревне Горки один раз, 35 лет назад. Меня туда привез двоюродный брат моего деда Иван Александрович Никифоров, который на пороге деревни сказал мне: все, кто здесь живет — твои родственники.  Другая история — предки моей мамы.  Тогда же я расспрашивал родителей мамы об их предках. Выяснилось, что мамин отец, всю жизнь носивший фамилию Пульманов, был на самом деле Перенским при рождении и до революции. А его отец — большевиком, с партийным псевдонимом Пульманов. Он работал электриком на станции Амур-Нижнеднепровск в  Екатеринославе и псевдоним был выбран в честь пульмановских вагонов.  Мой дед написал несколько отрывков воспоминаний, в основном о детстве и ранней юности. Далее, про сталинское и послевоенное время он почти ничего не написал и рассказывал довольно скупо. Не из-за страха, а из-за, как я думаю, малорезультативности его рабочей жизни в эти годы. Он был инженером-конструктором, изобретателем и рационализатором, принимал, например, участие в создании еще в 60-е годы советских солнечных батарей не только для космоса, но и для быта. У меня была портативная солнечная батарея для радиоприемника, производство которой не состоялось и остались лишь единичные образцы… Мой прадед Виктор Герасимович Перенский был исключен из партии большевиков в 1935 году и пошел работать электриком на заводы и фабрики. Это его спасло в 1937, хотя в гражданскую он был знаком например с Махно — одно лишь упоминание этого знакомства могло стоить жизни. Весь его личный архив сохранился. А это довольно много документов, начиная с метрической выписи из Харьковской Благовещенской церкви о его рождении 9 ноября 1890 года.  Я периодически ищу в интернете новые документы вокруг мест жизни и мест работы моих предков. Например, мой прапрадед Герасим Перенский жил в селе Ермишь Темниковской волости Тамбовской губернии. Сегодня это Рязанская область. Так вот, он, как и его отец, был рабочим металлистом. Однако мой прадед родился в Харькове. Почему? Ответ нашелся недавно в Интернете — объём различной документальной информации в сети постепенно растёт. В Ермише было несколько железоделательных и чугунолитейных заводов, часть которых закрылась к 1888 году, когда в этом месте уменьшились запасы железной руды. И семья моего прапрадеда переехала к 1890 году в Харьков ради работы. Однако информацию я нахожу по крупицам. О родителях моего прадеда почти ничего не известно, нет даже их фотографий, хотя фотографий прадеда относительно много, начиная с подросткового возраста. Моего прапрадеда звали Герасим Васильевич Перенский. Фамилия Перенский очень редкая, большинство Перенских, живущих сегодня в мире — выходцы из Чехии, Австрии, Хорватии и Карпат. Но никаких сведений о родстве моем с другими Перенскими нет. Здесь также сведения о предках обрываются на прапрадеде. Про родителей папиной мамы — Кузнецовой — мне почти ничего не известно. А про родителей маминой мамы известно много больше, но тоже довольно фрагментарно. Мой прадед — Степан Степанович Перепелкин — был в начале 30-х годов на должности, которая сегодня сравнима с должностью министра автомобильного транспорта. Он был выходцем из небогатой многодетной семьи села Вертуновка Пензенской губернии. Однако уже в 1915 году он служил в первой автомобильной запасной роте в Санкт-Петербурге. В 1937 году был расстрелян. Его имя находится в одном из списков на расстрел, подписанных лично Сталиным. Его квартира была полностью разорена НКВД. Осталось лишь несколько фотографий у его дочери, моей бабушки, которая жила в это время уже отдельно. Но никаких документов, даже если они и были — к сожалению не сохранилось. Однако, на фотографии конца 1910-х годов, которая чудом спаслась —  вполне городская семья прадеда Перепёлкина. Когда я начал интересоваться генеалогией, я смог найти информацию 100-летней давности. С тех пор мне не удалось проникнуть глубже в историю семьи.   Русские люди пережили множество социальных потрясений в первой половине XX века: революция, гражданская и Вторая мировая войны, периоды смертного голода и все это на фоне непрерывных безжалостных  репрессий. Что вспоминали об этих трагических событиях представители вашей семьи. Сравнивали ли они свою жизнь при царе и при коммунистах? Для моей бабушки, Марии Степановны Перепелкиной, 1914 года рождения, убийство её отца (ему был 41 год) всю жизнь было величайшей трагедией. Когда я ее расспрашивал, чтобы лучше знать и понять, каким был мой прадед, у нее сразу начинали дрожать губы и трястись руки. Она ненавидела Сталина всем своим существом и всегда была абсолютным антисталинистом. В 30-е годы она, инженер-конструктор, осталась без работы и вынуждена была многие годы заниматься не тем, чего хотела. Мне почти ничего об этом неизвестно — она очень мало об этом времени рассказывала, но, например, она работала некоторое время в шляпной мастерской. После смерти Сталина она стала преподавателем и преподавала многие годы черчение и начертательную геометрию в институте, который основал ее отец и в который она поступила сразу по его основании — МАДИ.  Можно с уверенностью сказать, что лучшие годы ее жизни были истрачены в сталинское время в пустую. Мой дед Николай Викторович Пульманов (Перенский), 1913 года рождения, вспоминал с большим удовольствием время НЭПа. Дореволюционное время он вспоминал как довольно бедное, но не нищенское, несмотря на многодетность семей отца и матери. Еще мне удалось расспросить деда моей жены 1902 года рождения и даже записать часть его воспоминаний на кассету. Его семью миновали репрессии, но всё равно время 30—40-х он вспоминал как крайне опасное и бедное. А вот о НЭПе он тоже вспоминал как о самом счастливом времени своей жизни.     1990-е годы по-разному оцениваются в современном публичном пространстве. Те, кто именуют себя либералами, обычно считают, что правление Ельцина было прекрасным временем надежд, которые растоптал тиран Путин. В этом смысле их риторика удивительно напоминает советских «шестидесятников», которые после XX съезда противопоставляли «гуманного» Ленина «палачу Сталину», «уничтожившего ленинскую гвардию». Вы как раз в 90-е покинули Россию, поэтому будет интересна ваша оценка ельцинской эпохи, чего в ней, на ваш взгляд было больше, возможностей (например, свободного выезда из страны) или того, что сегодня именуют «травмой»?   Моя оценка ельцинской эпохи формируется больше не на воспоминаниях, а на сегодняшних оценках того, что тогда происходило и на сегодняшнем взгляде на те события. Для меня, как молодого человека, заставшего чуть-чуть время пионерии и комсомола, 90-е годы были временем свободы и отказа от идеологии, которая у меня вызывала только отторжение. Я не мог себе представить, как буду учить марксизм-ленинизм и на первом курсе института с отвращением проходил Историю КПСС, но уже к концу первого года обучения История КПСС сменилась на просто Историю. Думая и размышляя над произошедшим, я, во-первых, пришел к выводу, что время Ельцина было экономически наследником плодов советской экономики, вернее отсутствия этих плодов. При нём страна пожинала плоды советской эпохи. А вот реформы, которые в 90-е были с большим трудом и лишениями проведены, дали свои плоды к середине первого десятилетия XXI века и лавры достались уже не Гайдару и не Ельцину. Главной „оплошностью“ либералов в 1990-е годы я считаю полное пренебрежение люстрацией и реформированием спецслужб. Почему-то казалось, что в этом нет необходимости, потому что и так всё изменилось и возврата к прошлому быть не может. Это привело к скорому, ещё при Ельцине, подчинению всей политической жизни в России силовым структурам. Всё, что сегодня происходит — последствие отсутствия масштабных реформ, а вернее, отсутствие сил, чтобы эти реформы провести. Всё это — кратко моя сегодняшняя оценка того времени. Однако мне тогда было 20 лет и я думал совершенно не об этом — молодость и вера во всё хорошее….   После 24 февраля 2022 множество наших соотечественников покинуло родину и далеко не всем из них удается найти работу, способную обеспечить достойную жизнь. Могли ли бы вы, как эмигрант с большим стажем, поделиться «лайфхаками» на тему: «Как нам обустроиться вне России»? За последние десятилетия жизнь в Европе очень сильно усложнилась и обросла множеством новых проблем, о многих из которых нельзя ни рассуждать, ни даже просто знать, пока с ними не столкнёшься.  И в моей жизни я с такими проблемами не сталкиваюсь. На мой взгляд, главные необходимые условия для любой миграции: язык, профессия и возраст. Мне повезло — моя профессия инженера-конструктора двадцать пять лет назад была очень востребованной в Германии, даже без опыта работы. Сегодня уже без опыта практически невозможно найти работу. IT пользуется наибольшим спросом. А вот многим учителям и писателям придется переучиваться… В общем ничего неожиданного я сказать не могу. Конкуренция растёт, но незанятых рабочих мест очень много. Проблема — им соответствовать. В следующем году книжная общественность будет отмечать четвертьвековой юбилей электронной библиотеки ImWerden, от которой позже отпочковалась библиотека «Вторая литература». За эти годы Вы выложили на двух порталах уже более 20 тысяч публикаций. Ваши книжные коллекции пользуются заслуженным признанием многих исследователей, так как благодаря качественному распознаванию нужную информацию можно найти гораздо быстрей, чем в бумажных версиях тех же книг. Вы делаете это совершенно бескорыстно. Что движет вами на протяжении уже третьего десятилетия? Сколько времени отнимает у вас сканирование и размещение книг в интернете? Есть ли у вас помощники?  Да, незаметно прошло уже больше 25 лет. Уже прошли, поскольку „издавать“ книги-самиздат я начал ещё в 17 лет, когда у меня не было ни компьютера, ни интернета. Тогда, будучи уверенным, что перестройка ненадолго и что то, что официально напечатано в журналах, будет через непродолжительное время снова запрещено, я начал на пишущей машинке перепечатывать тексты, а потом сшивать маленькие книжечки со стихами Ахматовой, Гумилёва, Окуджавы — его потрясающие стихи об отце, загубленном лично Сталиным. Сейчас я прочитал в одной из интернет-библиотек интересную мысль. Там, в той библиотеке, большая часть книг выложена по платной подписке и создатель библиотеки написал несколько теоретических воззваний к читателям, в которых, среди прочего, сообщил, что ему совершенно не хочется делиться результатами своего труда по сканированию редких книг бесплатно. И я подумал в очередной раз, что мне как раз хочется делиться книгами с другими, всегда хотелось. В студенческие годы я написал несколько статей для институтской многотиражки о русских поэтах конца XIX века, по-моему напрасно забытых. Тем более в перестроечный книжный бум их сначала не переиздавали, потом, правда, стали издавать: Аполлона Григорьева, Семёна Надсона. Но тогда мне очень хотелось поделиться с коллегами-студентами моими открытиями. Я стал выбирать самое на мой взгляд, ценное в творчестве этих поэтов, буквально 3—4 стихотворения, чтобы не было много, но можно было быстро прочитать и заинтересоваться их творчеством. Понятия не имею, помогли ли тогда мои несколько статей кому-то, но вот сегодня точно знаю, что мои библиотеки очень помогают. У меня есть и отзывы от читателей-инвалидов, физическое состояние которых не позволяет им держать в руках, перелистывать книги, а вот электронные книги на экране они читать могут. Ну неужели это не причина для дальнейшей работы по наполнению Интернета хорошими книгами? Есть, конечно, ещё множество причин для создания электронного архива наследия наших предков и современников. Доступность литературы, исторических документов, писем, фотографий, аудиозаписей, документальных фильмов улучшает процесс обучения и самообразования. А в годы пандемии мои библиотеки стали для многих островками свободы — без масок и локдаунов… Работа над библиотеками занимает всё моё свободное время. Я часто сам не успеваю ничего читать — надо сканировать дальше. Мне помогает несколько человек. Спустя несколько лет после основания библиотеки, с помощью социальных сетей удалось найти нескольких единомышленников. Часто мне кажется, что они уже устали и насытились довольно рутинной работой по обработке сырых сканов для получения качественных копий бумажных книг, но потом, вижу, что нет, присылают готовое и спрашивают о следующих порциях сканированного. Сегодня это четыре человека: Андрей Зиновьев, Алла Сизова, Алексей Балакин и Константин, не называющий своей фамилии. Еще получаю сканы книг от уже давнего союзника, который подписывается именем Сергей Мих. Всем им моя большая благодарность и признательность. Очень рад нашему виртуальному объединению. Существует конфликт между издателями книг и бесплатными электронными библиотеками. Я, как издатель нередко нахожу наши книги, тираж которых порой еще не продан, на различных сайтах. Такая практика, несомненно, наносит материальный ущерб издательскому бизнесу, который за редчайшими исключениями является малоприбыльным и рискованным. Неслучайно в России количество издательств с января 2020 года по осень 2023-го сократилось с 4,7 тыс. до 3,9 тыс. [1] Как вы взаимодействуете с правообладателями?   В моем случае многое усложняется тем, что я совершенно не скрываюсь и знаком с некоторыми издателями лично. Зато обратная связь при этом как раз улучшена. Интересен, однако, феномен бумажных библиотек. Ведь многие бумажные книги довольно быстро появляются на полках городских библиотек и их там можно взять почитать бесплатно. И никому в голову не прийдет обвинять государственные „бумажные“ библиотеки в том, что они способствуют закрытию издательств. Я уверен, что ваша логика лишь отчасти верна. Если бы издательская деятельность мерилась только финансовой стороной вопроса — было бы, наверное, проще найти выход из ситуации. Сегодня на самом деле читают намного меньше, чем 30—40 лет назад. И сегодня надо ставить вопрос так: а будут ли через 30—40 лет вообще читать книги? И если представить себе, что грядёт время полного отказа от книг, то окажется, что электронные библиотеки пытаются хоть как-то замедлить движение общества к нечтению. Почему нечтение? Во-первых, потому, что кроме чтения книг сегодня имеется масса других занятий. Люди больше путешествуют, больше смотрят кино и больше слушают новости, больше сидят в социальных сетях и больше общаются виртуально. Кроме того, мне кажется, что молодежь, как это не печально, сегодня совсем не интересуют истории из прошлого. Для них уже и наше советское детство — прошлогодний снег. Очень обидно, что многие книги, написанные 100 лет назад всё ещё защищены авторским правом от свободного распространения. Ведь роман Будденброки — это уже очень далёкая история и отсутствие его в свободном доступе ведет прежде всего к тому, что его не читают. Ну хорошо, Томаса Манна в Германии можно купить за пару евро. А в России же многие десятилетия большáя часть литературы была запрещена. Но издавать произведения столетней давности часто сегодня просто не рентабельно. При этом закон об авторском праве не даёт доступа к большей части литературы XX века. А ведь книги первой половины XX века — совсем не бестселлеры. С другой стороны, рассмотрим недавнюю историю с фильмом Мастер и Маргарита. Он вышел в прокат и многие сходили в кино и его посмотрели, купив билет. Однако, несколько сот тысяч русскоязычных потенциальных зрителей не могут посмотреть фильм в кинотеатре. Они живут не в России и здесь фильм не идёт. Они могут его посмотреть либо бесплатно, либо никак. С книгами почти такая же история. Почтовые расходы часто увеличивают цену книги в несколько раз, если вообще книгу можно купить из-за границы. Но, вернемся к моему опыту. Первое — я стараюсь не обнародовать новые книги. Даже если автор мне присылает издательский файл своей книги, я ему отвечаю, что скорей всего надо подождать, пока хотя бы часть тиража разойдётся. Иногда, правда, процесс ожидания затягивается на годы. В электронном виде, бесплатно, гораздо больший круг читателей заглянет в книгу и, возможно, их книга заинтересует.  Иногда я получаю письма читателей с благодарностью, что я познакомил их с неизвестным автором и теперь они купили и книгу, мною выложенную, и другие книги этого автора в бумажном виде.   Но есть и противоположная крайность. Корпорация Гугл в 2004 запустила проект по оцифровке всех книг, выпущенных за всю историю книгопечатания. Им удалось оцифровать порядка 40 миллионов изданий. Но американская Гильдия авторов выступила против этого проекта, в том числе и против доступа к книгам, на которые уже не распространяются положения конвенций об авторских правах. Интересовались ли вы нынешним состоянием проекта Google Books? Какие меры должны, на ваш взгляд, быть предприняты, чтобы сделать старые книги общественным достоянием?   Проект Google Books в своё время меня просто потряс. Была, к сожалению, и ложка дёгтя — почти во всех сканах были отдельные бракованные страницы. Но я надеялся, что постепенно всё образуется, ошибки будут исправлены и гигантская масса информации станет общедоступной — ведь уже и поиск по книгам работал вполне успешно. Я слышал, что в Европе Гугл был вынужден закрыть проект из-за того, что в Монако авторское право действует чуть ли не 150 лет, а только Монако заблокировать было нельзя, а всю Европу можно. Как бы там ни было, но проект закрыт и великолепная идея осталась нереализованной. Есть ещё проект archive.org — частная инициатива, который очень полезен, но на который тоже часто жалуются правообладатели. Я настроен пессимистично. Необходим совершенно новый закон об авторском и издательском праве. Но лоббировать его некому. В конце концов власть устраивает малообразованное и малознающее общество. Таким обществом легче управлять. А всё более малочисленный читатель найдёт что и где читать.   И последний, опять традиционный, вопрос: ваши издательские планы? Планов много. Продолжаю сканирование книг из домашней библиотеки. Параллельно постоянно покупаю или получаю в дар новые книги и целые библиотеки, которые затем тоже выкладываю постепенно в Интернет.   Спасибо за интервью!   Андрей Никитин-Перенский в СМИ   2015 Электронная библиотека «ImWerden» в Германии https://www.partner-inform.de/partner/detail/2015/8/238/7554/jelektronnoj-biblioteke-imwerden-15-let?lang=ru 2018 Без пыли и запаха. Электронная библиотека ImWerden   https://www.svoboda.org/a/29607287.html 2020 Андрей Никитин-Перенский, создатель электронной библиотеки русского зарубежья: «Сегодня тиражи книг меньше тех, что были в XVIII веке»   https://kulturomania.ru/articles/andrey-nikitin-perenskiy-sozdatel-elektronnoy-biblioteki-russkogo-zarubezhya-segodnya-tirazhi-knig-m/ 2024 "Пиратом меня называют друзья". Создатель библиотеки ImWerden https://www.svoboda.org/a/piratom-menya-nazyvayut-druzjya-sozdatelj-biblioteki-imwerden-/32759485.html   [1] https://www.tadviser.ru/index.php/%D0%A1%D1%82%D0%B0%D1%82%D1%8C%D1%8F:%D0%9A%D0%BD%D0%B8%D0%B6%D0%BD%D1%8B%D0%B9_%D1%80%D1%8B%D0%BD%D0%BE%D0%BA_%D0%A0%D0%BE%D1%81%D1%81%D0%B8%D0%B8 "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

«Заговор 1944» в германской историографии и коллективной исторической памяти в прошлом и настоящем Аннотация : Данная статья посвящена коллективному портрету участников заговора против Гитлера 1943–1944 года, их роли в официальной исторической памяти, политическом образовании и историографии послевоенной Германии, а также трансформации этого образа с 1950-х годов и по настоящий момент. Автор отвечает на вопрос, каким образом Клаус Шенк фон Штауффенберг и его товарищи заняли лидирующее место в «пантеоне» героев антинацистского сопротивления, выделяет ключевые точки их позитивного восприятия и анализирует причины, почему в 21 веке, при сохранении общей положительной оценки, в общественном пространстве Германии стали звучат и голоса критики в адрес заговорщиков. Ключевые слова : Вторая мировая война, заговор против Гитлера, 1944, Штауффенберг, историческая память, историческая политика   Сведения об авторе : Дмитрий Стратиевский, PhD, научный сотрудник Фонда Макса Вебера (Бонн), директор Берлинского центра изучения Восточной Европы (OEZB) Контактная информация : dmitri.stratievski@mws-osteuropa.org Abstract : This article focuses on the collective portrait of the participants in the 1943-1944 conspiracy against Hitler, their role in the official historical memory, political education and historiography of postwar Germany, and the transformation of this image from the 1950s to the present day. The author answers the question of how Claus Schenck von Stauffenberg and his comrades came to occupy a leading place in the «pantheon» of anti-Nazi resistance heroes, identifies the key points of their positive perception and analyzes the reasons why in the 21st century, while maintaining the general positive assessment, in the public space of Germany there are also voices of criticism of the conspirators. Keywords : World War II, conspiracy against Hitler, 1944, Stauffenberg, historical memory, history politics About the author : Dmitri Stratievski, PhD, Research Fellow at the Max Weber Foundation (Bonn), Director of the Berlin Center for Eastern European Studies (OEZB)    Contact information : dmitri.stratievski@mws-osteuropa.org 20 июля 1944 года полковник германского Генерального штаба Клаус Шенк граф фон Штауффенберг привел в действие взрывное устройство с целью убить Адольфа Гитлера. Попытка переворота, ставившая своей целью свержение нацистского режима в «Третьем Рейхе», провалилась: Гитлер остался жив, а заговорщики, частично проявив медлительность, недостаточную организованность и несинхронность действий, не смогли ничего противопоставить нацистской государственной машине. Заговор в рядах офицерства, чиновников высших органов управления, дворянства и дипломатического корпуса Германии сформировался не позднее сентября 1943 года. Его истоки относятся к еще более раннему периоду. После провала заговора были казнены более 200 человек, в том числе один фельдмаршал, 19 генералов, 26 полковников, один министр, три статс-секретаря министерств, девять дипломатов, шеф Имперской криминальной полиции, а также значительное количество руководителей региональных полицейских управлений, включая полицай-президента Берлина, и гражданских ведомств. Если в послевоенной Западной Германии образы Штауффенберга и его товарищей приобрели культовый статус и фактически стали воплощением сопротивления против нацизма, то в объединенной Германии, при общем сохранении позитивной оценки, в общественном пространстве и историографии все сильнее слышны голоса критиков.   20 век После капитуляции Германии и ее раздела, в западных зонах оккупации осуществлялась объемная многоступенчатая денацификация, которая должна была затронуть как элиту (политиков, чиновников, военных, ученых, деятелей культуры и представителей СМИ), так и, по возможности, наиболее широкие слои немецкого общества. Важной составляющей денацификации стала Re-Education, программа «переобучение» немцев в духе демократии и парламентаризма, отрицания нацизма, тоталитаризма и милитаризма. В американском отчете 1947 года отмечалось: «Одной из главных целей военного правительства в Германии является создание программы образования для взрослых. При этом необходимо пытаться преподать народу демократические принципы и демократические поведенческие привычки, а также наглядно показать ошибочность нацистской доктрины». [1]  Также признавалось необходимым «возвратить Германию в культурное сообщество цивилизованных наций, которое она покинула в период господства национал-социализма». [2]   Оккупационные власти понимали, что для успеха такого проекта западногерманскому обществу нужны были новые герои, причем не личности из далекого прошлого, а их современники. Лучше всего на эту роль подходили борцы против гитлеризма. При выборе кандидатов авторы программ денацификации руководствовались простыми критериями. Во-первых, они должны были быть немцами, а уже этот факт заметно сужал рамки потенциальных «претендентов»: в 1933–1945 годах германское сопротивление не было слишком массовым. Во-вторых, это должны были быть узнаваемые лица. В настоящий момент мы располагаем сведениями о 42 покушениях на Гитлера, однако в большинстве случаев это были инициативы одиночек с низкой степенью подготовленности. Многие имена в ранний послевоенный период еще не были известны, другие же не совсем подходили идеологически. Например, Георг Эльзер, попытавшийся убить Гитлера в ноябре 1939 года, состоял в «Красном объединении фронтовиков» и причислял себя к коммунистам. В условиях начинавшейся Холодной войны такие фигуры не были приемлемы в качестве новых национальных символов. [3]  В-третьих, предпочтительнее были активные борцы сопротивления, в то время как, например, группа мюнхенских студентов «Белая роза», распространявшая антинацистские листовки, могла показаться слишком «пассивной» для столь значимого статуса. Таким образом, участники заговора июля 1944 года (представители известных дворянских родов Германии, офицеры, консерваторы и центристы) идеально подходили в качестве символов для новой эпохи.   К концу 1950-х годов в ФРГ распространилось явление, которое уже в наше время писатель Томас Карлауф назовет «культом Штауффенберга». Некритичное, почти исключительно позитивное отношение к этому офицеру продлилось до 2000-х годов. В программе Федерального ведомства службы родине, созданного в 1952 году по образцу аналогичной структуры в Веймарской республике и ответственного за политическое образование граждан (с 1963 года Федеральное ведомство политического просвещения), сохранение памяти об антигитлеровском заговоре 1944 года и популяризация его участников было названа одним из центральных элементов работы. В 1952 году вдова одного из расстрелянных генералов торжественно открыла мемориал борцов сопротивления 20 июля. Годом позднее бургомистр Западного Берлина одобрил строительство еще одного памятника. В 1955 году именем Штауффенберга была названа одна из западноберлинских улиц, а в его родовом замке в Лаутлинге был создан дом-музей. Позднее, на месте казни Штауффенберга и его единомышленников в Берлине, был открыт комплекс «Мемориал германского сопротивления», включивший в себя музей и образовательный центр и действующий до сих пор. Генеральный инспектор Бундесвера [4]  в своем приказе к 15-летию событий назвал участников заговора «примером» для западногерманских военных. Имена видных участников заговора (Эриха Хепнера, Людвига Бека, Хельмута фон Мольтке и других) были увековечены в топонимике, названиях казарм, военных частей и даже на почтовых марках. Их биографии стали частью школьной программы и многочисленных образовательных мероприятий.   Некоторое сопротивление такой глорификации оказывали три группы в германском обществе. Во-первых, это были правые консерваторы и реваншисты, относившиеся к Штауффенбергу настороженно, а то и вовсе считавшие его «предателем». По их мнению, успех переворота и неизбежный после этого период нестабильности привел бы к потере немцами воли к сопротивлению, развалу фронта и вероятному захвату Красной Армией всей Германии еще до подхода западный союзников. Во-вторых, негативное отношение звучало и из рядов крайне левых. Покушение на Гитлера воспринималось в контексте желания прусского традиционного офицерства, понимавшего неизбежность военного поражения Германии, «обелить» свою репутацию, то есть участники заговора обвинялись не только в запоздалых действиях, но и в «неискренности». В-третьих, недовольство высказывала часть военных, в особенности резервисты с большим опытом службы в Вермахте и даже в Рейхсвере. Они считали, что Штауффенберг и другие офицеры, являются неоднозначными личностями: с одной стороны, устранение Гитлера было бы благом для Германии, с другой – нарушение присяги в отсутствии официальной капитуляции одобрять нельзя.  Но эти голоса довольно быстро, уже к концу 1950-х, оказались в меньшинстве. В историографии отношение к этим заговорщикам против Гитлера также оставалось весьма положительным. Все значимые авторы той эпохи, занимавшиеся данной проблематикой, к примеру, Иохаим Краматц [5]  и даже один из основных биографов Штауффенберга в 20 веке Кристиан Меллер [6] , относились к ним без излишней критики. Бодо Шойриг датировал в своей книге готовность Штауффенберга к сопротивлению чуть ли не довоенным периодом. [7]  Авторы того времени опирались на два основных источника: во-первых, отчеты следственной комиссии под председательством Эрнста Кальтенбруннера, руководителя полиции безопасности, СД и РСХА, во-вторых, воспоминания очевидцев, то есть устная история. Нет сомнения в том, что отчеты Кальтенбруннера, хранящиеся в Национальном архиве США и впервые опубликованные в 1961 году [8] , и сегодня не потеряли своей исторической значимости. Вместе с тем, важно отметить, кто был адресатом документов – Гитлер и глава партийной канцелярии Мартин Борман. Уже сам этот факт делал отчеты «политизированными». С одной стороны, для следователей и лично Кальтенбруннера заговорщики были преступниками, предавшими «фюрера и идеалы национал-социализма», нанесшие Германии «удар в спину» на решающем этапе войны. Документы изобилуют эпитетами, выходящими далеко за пределы юридической лексики, в красках рисующие образ «предателей нации». С другой, Кальтенбруннер ставил своей целью произвести максимально сильное впечатление на Гитлера, возвыситься в его глазах и показать собственную значимость в коридорах власти «Третьего Рейха». Для этого всячески подчеркивались масштабы заговора и перечислялись целые общественные группы, вовлеченные в сопротивление либо симпатизировавшие ему. Также в тексте приводились мелкие, но значимые лично для Гитлера детали. Например, указывалось на то, что при обыске у генералов было найдено значительное количество вина, а сам Штауффенберг «употреблял алкоголь почти каждый день». Кальтенбруннер знал о резко отрицательном отношении Гитлера к спиртному, не в последнюю очередь, результат злоупотребления в молодости, и это еще больше демонизировало заговорщиков. Наконец, что отмечали журналисты «Шпигеля» еще в 1960-х [9] , Кальтенбруннер использовал следствие по «делу 20 июля» с целью протестировать потенциальную готовность Гитлера к началу мирных переговоров с Великобританией и США: массовая вовлеченность высшего офицерства и чиновничества в заговор, пусть и на вторичных ролях, должна была подтолкнуть «фюрера» к необходимости задуматься о продолжении войны против западных держав. Еще более осторожно следует относиться к воспоминаниям очевидцев. Интервью записывались в 1950-1960-х годах, в условиях уже сформировавшегося позитивного коллективного портрета Штауффенберга и его единомышленников. Свидетелям событий, находившимся под давлением общественного мнения, было непросто говорить о «теневых» сторонах жизни заговорщиков, об их участии в военных преступлениях нацистского государства до 1944 года. Так выкристаллизовывался исключительно положительный образ легендарных борцов с гитлеризмом. Несколько обособленно можно рассматривать позицию Ханса Моммзена. Еще в 1960-х он писал о «сопротивлении без народа», об оторванности заговорщиков от большинства немцев, хотя Штауффенберг, как, впрочем, и его противники-нацисты, апеллировали именно к «народу Германии». Возможно, первым из историков, Моммзен задался вопросом: каковым был общественно-политический образ будущей Германии в представлениях Штауффенберга и его соратников? И это с учетом важного фактора: как Веймарская республика, так и западные демократии на момент заговора были дискредитированы в глазах подавляющего количества немцев. [10]  Но и Моммзен, в целом, поддерживал позитивную оценку участников заговора 1944 года. В ГДР утвердился иной, коммунистический пантеон героев сопротивления, на вершине которого находился Эрнст Тельман, многолетний депутат Рейхстага и последний лидер КПГ перед захватом власти нацистами, убитый в 1944 году в концлагере Бухенвальд. Едва ли существовал восточногерманский населенный пункт, в котором не было улицы Тельмана, его имя носила пионерская организация ГДР, а понятие «тельмановские традиции» официально применялось руководителями СЕПГ для обозначения своего государственного курса. Участники заговора 20 июля, в большинстве своем профессиональные военные и национал-консерваторы, с некоторым количеством правых социал-демократов и либералов, были для лидеров ГДР идеологически неприемлемыми, хотя их имена и не замалчивались. По выражению Курта Финкера, они были в Восточной Германии еще в 1950-е «отодвинуты на обочину истории», «даже лишены права называться борцами сопротивления», их намерения «фактически были дисквалифицированы, названы реакционными и антинародными». [11] Таким образом, на момент воссоединения страны в двух германских государствах существовали два прямо противоположных общественно-исторических образа участников заговора 1944 года: крайне позитивный в ФРГ, где «20 июля» стало синонимом понятия «германское сопротивление» (Deutscher Wiederstand), и равнодушно-негативный в Восточной Германии. В последний год существования ГДР некоммунистическое правительство, перенимая западногерманские нарративы, планировало ввести военный Орден Штауффенберга, но этому помешало воссоединение.   21 век Переосмысление роли и, самое главное, предыстории главных участников антигитлеровского заговора 1944 года началось в единой Германии в 2000-х годах. Оно совпало (а, точнее, было результатом) целой цепочки историко-политических процессов: успех выставки «Преступления вермахта», открытой в Берлине в 2001 году и показанной в ряде городов ФРГ, в Австрии и Люксембурге, окончательно опровергнувшей тезис о «чистом» вермахте, лишь выполнявшем приказы», широкие общественные дебаты об истребительной политике нацистов на востоке континента, в первую очередь, на оккупированных территориях СССР и Польши, а также смена поколений в профессиональных историографических кругах, выход на научную арену представителей «новых» школ историков. Эти изменения дали толчок и к трансформации взглядов «старого» академического сообщества.  Немалую роль сыграли и геополитические перемены в Европе и в мире: окончание Холодной войны и идеологического противостояния, распад Советского Союза и социалистического лагеря, нормализация отношений со странами Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы, их поэтапная интеграция в западное сообщество, включая расширение Евросоюза и НАТО. Это помогало по-другому взглянуть на ранее признанных героев. Современное отношение к личности Штауффенберга и его соратников необходимо рассмотреть в различных контекстах.   Официальная политика памяти 20 июля каждого года в Германии проходят соответствующие памятные мероприятия с участием первых лиц государства. Они носят официальный статус «торжественного часа» (Feierstunde) Федерального правительства. Крупные политики не скупятся в этот день и на собственные комментарии. В 2022 году в Твиттере канцлера ФРГ Олафа Шольца появилось сообщение: «В этот день 78 лет назад женщины и мужчины из окружения полковника Штауффенберга рискуя своей жизнью попытались свергнуть режим Гитлера. Я восхищаюсь их мужеством и мужеством всех, кто противостоял нацистам. Их жертвы обязывают нас постоянно защищать демократию». Похоже сообщение было опубликовано и в 2023 году. [12]  В минувшем году министр обороны Германии Борис Писториус заявил, что «Штауффенберг дал сигнал будущим поколениям и истории о том, что есть и другая Германия». [13]  В то же время президент ФРГ Франк-Вальтер Штайнмайер расставил в 2019 году несколько иные акценты. Он отмечал, что «в Германии было слишком мало сопротивления», но «были и мужественные люди, которые не смотрели в сторону, сохранили человечность, попытались закончить войну и заплатили за это своей жизнью». Для Штайнмайера они «важная часть германской истории борьбы за свободу». [14]  Отдельные церемонии проходят в подразделениях Бундесвера, например, в Ульме. [15]  В стране функционируют три государственных мемориальных музея, полностью или частично посвященных участникам заговора: музейный комплекс «Германское сопротивление», входящий в список берлинских достопримечательностей и активно посещаемый школьными классами, мемориал Плетцензее под Берлином, на месте бывшей нацистской тюрьмы для политзаключенных, где были казнены некоторые заговорщики, а также постоянная выставка в Штутгарте, по своему размеру и концепции сопоставимая с полноценным музеем. В Штутгарте ежегодно 15 ноября, в день рождения Штауффенберга, проходят памятные чтения. Этот период истории освящен и в экспозициях ряда других музейных учреждений страны, географически и исторически связанных с жизненным путем видных участников заговора, включая региональные краеведческие музеи и дом-музей семьи Штауффенберг. Непосредственно изучением событий и их сегодняшней популяризацией занимаются две организации, Исследовательское сообщество «20 июля 1944 года» и Фонд «20 июля 1944 года». Обе имеют негосударственный статус, но на практике получают значительную часть своего финансирования из государственных проектов. В Германии десятки объектов носят имя Штауффенберга и его соратников: улицы, площади, парки, школы и казармы Бундесвера. В стране установлены множество памятников и памятных табличек, а бюст Штауффенберга находится в мюнхенском Зале Славы. Если фигура Штауффенберга, хоть и подвергается ревизии, но все еще занимает почетное место в официальной исторической памяти, то некоторые другие казненные заговорщики уже были лишены почестей post mortem. Западноберлинская гимназия, полвека носившая имя генерал-полковника Эриха Гепнера, в 2008 году по решению школьной конференции была переименована в связи с неоднозначностью генерала, известного не только выступлением против Гитлера, но и «применением самых жестких методов на Восточном фронте». [16]   Школьное и внешкольное образование На сайте мемориального комплекса «Германское сопротивление» есть раздел «Простым языком», с информацией для детей, а также взрослых с низким образовательным уровнем. В главе о Штауффенберге, в числе прочего, указано следующее: «Вначале Штауффенберг поддерживал Адольфа Гитлера и войну. Вначале он радовался многочисленным победам Гитлера. Германия быстро победила многие страны и это ему подходило». [17]  Данные простые строчки являются свидетельством глубокого переосмысления личностей лидеров заговора 20 июля, затронувшее образовательное и научное сообщество, их трудно было бы себе представить еще в 1980-е. Оно выражается в новом, «уравновешенном» подходе: интересующиеся событиями 20 июля узнают в равной степени и о предыстории их участников. Такие тенденции ярко проявляются в биографических справках, размещенных на странице главного германского музея, посвященного антигитлеровскому сопротивлению немцев. О Гепнере: «Гепнер безоговорочно поддерживал войну против Советского Союза. В ней он видел «защиту европейской культуры от московско-азиатского нашествия, оборону против еврейского большевизма». В августе 1941 года он требовал применение отравляющих газов против партизан. 12 ноября 1941 года Гепнер отдал приказ подчинявшимся ему подразделениям о расстреле «элементов, подозреваемых в партизанской деятельности» и запретил их передачу в сборные пункты военнопленных». [18]  Об Эдуарде Вагнере: «В качестве генерал-квартирмейстера он несет ответственность за оккупационную политику за линией фронта, за политику голода по отношению к гражданскому населению и, в первую очередь, за недостаточное снабжение продовольствием советских военнопленных, сотни тысяч из которых умерли зимой 1941-1942 годов» [19]  В то же время далеко не все онлайн-презентации столь подробны. Образовательный портал LeMo, созданный Федеральным архивом ФРГ и Германским историческим музеем, предпочитает изложение хронологии и фактов, без оценочных суждений о прошлом заговорщиков. [20] События 20 июля включены в современные школьные уроки истории. В Германии вопросы образования находятся в компетенции земель. Кроме того, учитель самостоятельно определяет объем и модель подачи материала. По этим причинам нет стандартизации преподавания. Вместе с тем информация о заговоре присутствует во всех методических рекомендациях в разделе, посвященном Второй мировой войне и господству нацизма. К примеру, преподавателям в земле Баден-Вюртемберг рекомендуется пользоваться образовательным сервером, на котором представлены контроверсийные публикации о Штауффенберге и других участниках Сопротивления. [21]  Предлагается такое построение урока: информация о 20 июля 1944 года, базовое знание: сопротивление против национал-социализма, возможность внешкольного обучения: памятные места в Баден-Вюртемберг, педагогическая, дидактическая и методическая информация. [22]  Данный пример показывает, что заговор против Гитлера 1944 года не подается в отрыве от контекста всей антигитлеровской деятельности в Германии. Педагог Франк Лауэрбург, отдавая должное благим намерениям Штауффенберга и его товарищей, предлагает в своем методическом пособии для школьников 7–10 классов задаться вопросом, какой хотели видеть заговорщики будущую ненацистскую Германию. Он указывает на противоречия в рядах участников сопротивления. Лишь небольшая их часть высказывалась в пользу парламентской демократии, в то время как многие военные, включая самого Штауффенберга, были против. Последний предпочитал элитарно-авторитарную модель. Лауэрбург цитирует британского историка Ричарда Эванса: «Штауффенберг плохо подходит в качестве примера для будущих поколений». [23] Федеральное ведомство политического просвещения (bpb), подразделение МИД ФРГ, занимается политическим образованием жителей Германии, распространением объективной всесторонней информации о прошлом и настоящем, а также осуществляет помощь некоммерческим организациям в проведении образовательных и просветительских проектов. На сайте ведомства, в разделе «Коротко и ясно», где предлагается компактная информация об основных событиях германской истории, есть редакционная статья о заговоре 20 июля. Важен редакционный характер публикации. Сайт bpb предоставляет площадку различным историкам, политологам, социологам и культурологам, но в данном случае статья носит оттенок «официальной». Авторы подчеркивают, что покушение на Гитлера была запланировано давно, признают исторически позитивные мотивы заговорщиков и критикуют стигматизацию участников офицерского сопротивления в правых кругах. Вместе с тем, в статье отмечается: «В то же время критические голоса обращают внимание на тот факт, что борцы сопротивления вокруг Штауффенберга не были «прирожденными» противникам нацистского режима и их представление о послевоенном устройстве никак не основывалось на базовых принципах демократии и свободы, которые были установлены в Федеративной республике после войны».  [24]   Также ведомство издает серию брошюр в помощь школьным преподавателям истории. Выпуск 37, изданный в 2008 году, посвящен покушению на Гитлера. Основной тематический раздел предваряет введение о сопротивлении нацистам. Предлагается следующая градация: сопротивление в рядах рабочего движения, сопротивление традиционных элит, сопротивление на основе христианского мировоззрения, оппозиция молодежи и студенчества, сопротивление одиночек. Авторы брошюры подчёркивают, что ни одно сопротивление не может иметь эксклюзивный статус в исторической памяти, восприниматься в качестве «главного» или «единственного» актора. Также учителям предлагается информировать школьников о связах «гражданского» крыла группы заговорщиков 1944 года с коммунистической ячейкой бывшего функционера КПГ Антона Зафкова, бывшего депутата Рейхстага от КПГ Бернхарда Бестляйна, одновременно входившего в «Красную капеллу», и бывшего члена краевого управления германской Компартии Франца Якоба. Оба аспекта являются свидетельством трансформации официальной исторической памяти, замене элитарности на инклюзию, включение в «пантеон борцов» единой Германии и коммунистов. [25]        Научное сообщество Непосредственно сами события 20 июля 1944 года, попытка устранить Гитлера, свергнуть диктатуру и остановить войну, прекратив кровопролитие и дальнейшие жертвы, не могут вызывать у немецких историков и представителей других социальных дисциплин иной оценки кроме положительной. Даже принимая во внимание любые гипотетические пути развития мировой истории в случае успеха заговорщиков, их победа считается лучшим сценарием, а мужество не подвергается сомнению. Петер Штайнбах отмечает: „Сопротивление гарантировало себе место в коллективной памяти немцев, в том числе и в своей противоречивости. (…) За почти шестьдесят лет (на момент написания статьи – Д.С.) публичной памяти о попытке переворота 20 июля 1944 года сложился широкий консенсус. Противниками режима в тот день были личности, главной целью которых, являлись особый статус основных прав, свободное конституционное государство, федерализм и идея европейского единства». [26]  Директор мемориала «Германской сопротивление» Иоханнес Тухель констатирует: «Память об этих событиях и их участниках стало неотъемлемой частью политической культуры ФРГ». [27]   Если в вопросе оценки действий заговорщиков как таковых в германской историографии действительно существует консенсус, то биографии лидеров оцениваются уже намного объективнее, чем в 20 веке. В центре внимания, безусловно, продолжает находиться личность Штауффенберга. Ханс Бентциен в своей переизданной в 2015 году работе 1997 года оставляет первоначальные выводы без изменений. Он ищет корни решения Штауффенберга примкнуть к заговору в его воспитании, ценностях христианства и кодексе чести дворянства. Автор признает, что биография Штауффенберга не кристально чиста, но считает, что Клаус и двое его братьев, юрист Бертхольд и ученый Александр, не одобряли политический курс Гитлера, пытались уклониться от участия в его наиболее страшных проявлениях, но, находясь на государственной службе, имели для этого ограниченные возможности. [28]  Однако немало современных авторов придерживается иного мнения. Генрих Август Винклер считает, основываясь на письмах Штауффенберга домой, что в начале Второй мировой войны, во время боевых действий против Польши, будущий заговорщик поддерживал расистские постулаты нацизма. [29]  С ним согласен Гаральд Штефхан, цитирующий в своей книге одно из его писем с польского фронта, адресованное жене: «Местное население представляет собой невероятную толпу, много евреев и полукровок. Это народ, которому хорошо только под воздействием кнута. Тысячи пленных, несомненно, пойдут на пользу нашему сельскому хозяйству. В Германии их, конечно, можно хорошо использовать. Они трудолюбивы, готовы к работе и бережливы». Для Штефхана такие строки в приватной переписке являются достаточным подтверждением мировоззрения Штауффенберга образца 1939 года, весьма близкого гитлеровскому. [30]  Значительной частью современных германских дебатов о личности Штауффенберга стало обвинения его в антисемитизме. В 2010-х годах в ФРГ в научном и общественном пространстве проходили дискуссии о юдофобии ряда известных исторических личностей, таких как Мартин Лютер и Иоганн Вольфганг Гете. Они продолжаются до сих пор и не обошли стороной и Штауффенберга. Одним из подтверждений отрицательного отношения офицера к еврейскому народу служат вышеуказанные фронтовые письма семье. Если представители еврейских организаций подчеркивают, что антисемитизм нацистов не был особой проблемой для заговорщиков, то в профессиональном историческом сообществе высказываются иные мнения, преимущественно неготовность «лишить» Штауффенберга «героического статуса». Германо-израильский историк Рафаэль Зелигманн отмечает: «Несмотря на то, что Штауффенберг вначале приветствовал назначение Гитлера канцлером в 1933 году и служил ему как смелый солдат, я готов предоставить полковнику статус героя, потому что он, в отличие от многих представителей политического, военного и теологического сопротивления, наконец положил конец бесплодным дискуссиям о том, допустимо ли убийство тирана». С ним согласен его коллега Михаэль Вольффсон, подчеркивающий жертвенный характер действий заговорщиков и предлагающий, в первую очередь, принимать во внимание их цели: «Не все бойцы сопротивления были безупречными демократами, но альтернатива, к которой они стремились, была основана на человеческом достоинстве». [31] Петер Хоффманн, один из наиболее популярных биографов Штауффенберга, известный своей крайне осторожной и взвешенной позицией, не согласен с причислением лидера сопротивления к антисемитам. Он настаивает на интерпретации писем Штауффенберга в контексте времени и его функции в качестве квартирмейстера в оккупированной Польше, то есть ответственного за продовольственное снабжение. Он оперировал лексикой своего времени, но в его письмах историк не может проследить прямых параллелей с нацистской идеологией и одобрения преследования евреев. [32]  Петер Штайнбах признает, что и Штауффенберг никак не реагировал ни на Нюрнбергские «расовые» законы 1935 года, ни на погромы 1938 года, ни даже на начавшееся в 1939 году масштабное преследование евреев. Однако он рекомендует обратить больше внимания на другие видные фигуры сопротивления, которые не в форме сомнительных строчек в личных письмах, а в виде конкретных действий выражали свой антисемитизм и верность нацистскому государству. Артур Небе, шеф Имперской криминальной полиции, непосредственно руководил айнзатцгруппой, убившей не менее 40.000 человек. Вольф-Генрих фон Хельдорфф, полицай-президент Берлина, издал в 1938 году инструкции, согласно которым евреи должны были жестко и тщательно контролироваться, а в качестве времени для допросов предлагался шабат. За это служебное рвение он заслужил личную похвалу Йозефа Геббельса, отметившего, что «таким путем мы скоро изгоним всех евреев из Берлина». [33]  Нет сомнения и в крайне антисемитских взглядах ряда генералов вермахта, казненных в 1944 году за участие в заговоре, таких как Карл фон Шлюльпнагель, Фридрих Ольбрихт и Эрих Гепнер. Также спорным в германской историографии остается определение момента, когда Штауффенберг окончательно ушел (первоначально) во внутреннюю оппозицию к Гитлеру, а затем принял решение примкнуть к сопротивлению. От данной хронологии в немалой степени зависит его морально-этическая и историческая оценка в современной Германии. Томас Краузе датирует «внутреннее дистанцирование» Штауффенберга от нацистского режима 1938 годом, при этом отмечая, что он оставался «лояльным офицером вермахта». [34]  Вольфрам Ветте считает, что Штауффенберг сохранял лояльность минимум до 1941 года, причем это выражалось не только в поступках, но и в мировоззрении. [35]  Петер Штайнбах предполагает, что бесполезно пытаться определить, когда во взглядах Штауффенберга произошел кардинальный перелом. Наверняка это было результатом медленной трансформации. Важнее отметить, что он «поздно» примкнул к заговорщикам в Берлине, в 1943 году, но практически сразу стал «мотором сопротивления». [36]  Такая же позиция отражена в постоянной выставке в музейном комплексе «Германское сопротивление». Нередко в дебатах проводится противопоставление Штауффенберга и некоторых других офицеров, которые значительное время колебались, не рискуя примкнуть к сопротивлению по различным причинам (верность присяге, убеждения, неверие в успех), и пошли на такой шаг только после поражения вермахта под Сталинградом, и группой генералов (Хеннинг фон Тресков, Ханс Остер и другие), создавшие подпольную ячейку еще осенью 1941 года. Интересен факт некоторого смещения фокуса при историографическом рассмотрении событий 20 июля 1944 года и их предыстории. Штауффенберг и его ближайшие товарищи остаются в центре общественного и научного внимания. Вместе с тем появляются исследования и о «менее известных» борцах сопротивления, осуществляется своего рода процесс «возвращения имен». Примером может послужить майор германского Генштаба Йоахим Кун, близкий соратник Штауффенберга и основной участник подготовки двух покушений на Гитлера, в ноябре 1943 года и в июле 1944 года. Именно он подготовил взрывчатое вещество, переданное Штауффенбергу. После войны и возвращения из советского плена Кун проживал в Западной Германии, избегая контактов с прессой, и был фактически «забыт». Забвению способствовали не только изолированный образ жизни, но и детали его биографии после 1944 года. Достоверно неизвестно, был ли Кун взят в плен советскими войсками либо добровольно сдался. С 1944 до 1951 года он находился в различных тюрьмах СМЕРШ, в феврале 1945 года помогал советским офицерам госбезопасности разобраться с секретными документами, найденными в брошенной штаб-квартире ОКХ в Восточной Пруссии. Несмотря на то, что бывший майор стал фактически жертвой двух тоталитарных режимов (в нацистской Германии он был приговорен к смерти за «измену фюреру и предательство», в СССР был приговорен к 25-илетнему заключению за «попытку заключить сепаратный мир с Англией, Францией и США с целью продолжения войны против Советского Союза совместно с этими государствами»), по возвращению в ФРГ ему долго отказывали в присвоении статуса «пострадавший от нацизма» и возвращении воинского звания. Позднее он был реабилитирован, но факты сотрудничества с со спецслужбами СССР помешали ему быть причисленным к пантеону западногерманских героев сопротивления. В 2001 году была опубликована подробная статья Бориса Хавкина о Куне на немецком языке, а в 2007 году вышла первая и пока единственная объемная монография авторства Петера Хоффманна, биографа Штауффенберга. [37]         Итоговые выводы Личность Штауффенберга и его соратников, в целом, по-прежнему положительно оценивается официальными лицами ФРГ и коллективной исторической памятью, поддерживаемой государством. Восприятие и далее фокусируется на самом факте антинацистского заговора 1943–1944 годов и покушения на Гитлера 20 июля 1944 года. В протокольных заявлениях политиков подчеркивается желание группы германских офицеров и чиновников остановить войну, свергнуть нацистский режим и устранить «фюрера» как его главного символа и вдохновителя. Окончание боевых действий уже летом 1944 года, по крайней мере, на западном фронте, ликвидация СС, СД, гестапо и системы концлагерей, отстранение от власти нацистских руководителей, прекращение Холокоста – все это, без сомнения, было бы позитивным сценарием, который мог сохранить жизни сотням тысяч человек. Выполнение этой части плана признается предпочтительнее событиям, произошедшим в реальности. Политики Германии отдают должное участникам сопротивления, их героизму и решительности, а Бундесвер, как парламентская армия демократического государства, в какой-то мере опирается на традиции сопротивления профессиональных военных преступному режиму. В Германии нередко цитируют слова прокурора Фрица Бауэра: «20 июля 1944 года немецкий народ был полностью предан своим правительством, а полностью преданный народ больше не может быть предметом измены». [38] Так авторитетный юрист, сыгравший центральную роль в «Аушвицских процессах», поставил точку в дебатах о «предательстве» и обозначил позитивный моральный и исторический характер непосредственно действий заговорщиков. Но сегодняшние высказывания официальных лиц и строчки в учебных пособиях уже далеки от безоговорочного восхищения, свойственного ФРГ 1950-1980-х годов. В общественных дискуссиях и в научном сообществе ФРГ взгляд на заговорщиков 1944 года за прошедшие два десятилетия стал намного более амбивалентным. Не только фигура Штауффенберга находится под огнем критики, но и его соратники, причем последние, в лице высокопоставленных офицеров вермахта и полиции, в еще большей степени. В нынешней Германии уже невозможно представлять исторические личности 1930-1940-х годов в виде «моментального кадра», вычленять из их биографий исключительно позитивные и героические факты (участие в заговоре против Гитлера, желание демонтировать нацистское государство, смерть за собственные идеалы), и не уделять внимание их роли в карательном аппарате, истребительной политике нацистов на оккупированных территориях Европы, а также игнорировать мировоззрение заговорщиков до вступления в ряды сопротивления.       Библиографический список // References Benztien   2015 - Benztien, H., Claus Schenk Graf von Stauffenberg. Der Täter und seine Zeit, Pinow 2015 Bundeszentrale für politische Bildung, Themenblätter im Unterricht/Nr. 37. 20. Juli 1944 – Attentat auf Hitler, Bonn, zweite Auflage im Oktober 2008 Hoffmann 2007 - Hoffmann, P., Stauffenbergs Freund. Die tragische Geschichte des Widerstandskämpfers Joachim Kuhn, München 2007 Knierim , Schneider 1978 - Knierim, A., Schneider, J., Anfänge  und  Entwicklungstendenzen  des Volkshochschulwesens dem  2. Weltkrieg (1945-1951), Stuttgart 1978 Kramatz 1965  - Kramatz, J., Stauffenberg. 15.November 1907-20.Juli 1944. Das Leben eines Offiziers, Frankfurt 1965   Krause 2011 - Krause, T., Klaus Schenk Graf von Stauffenberg – ein Leben, In:  Kaffanke, J., Krause, T., Weber, E., (Hg.),  Es lebe das "Geheime Deutschland"! Claus Schenk Graf von Stauffenberg; Person, Motivation, Rezeption Beiträge des Sigmaringer Claus-von-Stauffenberg-Symposiums von 11. Juli 2009, Berlin 2011, S. 11-24 Möller 1971  - Möller, Ch. Oberst i.G. Stauffenberg: eine Biographie, Düsseldorf 1971   Mommsen 1966  - Mommsen, H., Gesellschaftsbild und Verfassungspläne des deutschen Widerstandes, in: Walter Schmitthenner und Hans Buchheim (Hrsg.), Der deutsche Widerstand gegen Hitler, Köln-Berlin 1966 Scheurig 1964 - Scheurig., B., Claus Graf Schenk von Stauffenberg, Berlin 1964 Spiegelbild einer Verschwörung: die Kaltenbrunner-Berichte an Bohrmann und Hitler über das Attentat am 20. Juli 1944. Geheime Dokumente aus dem ehemaligen Reichssicherheitshauptamt, Stuttgart 1961 Steffahn 2002 - Steffahn, H., Stauffenberg, Hamburg 2002, Steinbach 2015 - Steinbach, P. Claus Schenk Graf von Stauffenberg. Wagnis – Tat – Erinnerung, Stuttgart 2015 Tuchel 2014 - Tuchel, J., Zwischen Diffamierung und Anerkennung: Zum Umgang mit dem 20. Juli 1944 in der frühen Bundesrepublik, In: Aus Politik und Zeitgeschichte, 27/2014, S. 18-24 Winkler 2000 - Winkler, H.A., Der lange Weg nach Westen. Band 2. Deutsche Geschichte vom „Dritten Reich“ bis zur Wiedervereinigung, München 2000 Wette 2099 - Wette, W., „Wir müssen etwas tun, um das Reich zu retten“. Stauffenbergs Motive zum Widerstand, In:  Kaffanke, J., Krause, T., Weber, E., (Hg.),  Es lebe das "Geheime Deutschland"! Claus Schenk Graf von Stauffenberg; Person, Motivation, Rezeption Beiträge des Sigmaringer Claus-von-Stauffenberg-Symposiums von 11. Juli 2009, Berlin 2011, S. 73-92   [1]  ( Knierim , Schneider  1978:  36) [2]  Там же, стр. 21  [3]  Нельзя сказать, что фигура Эльзера замалчивалась в Западной Германии. В 1950 году прокуратура Мюнхена начала следствие по факту его убийства в концлагере Дахау. Однако присутствие Эльзера в официальной и коллективной памяти ФРГ долгое время было ограничено. Достаточно сказать, что первый документальный фильм об этом антифашисте был снят в ФРГ лишь в 1969 году. Первый топографический объект (парк в Хермаринге, родном городе Эльзера) был назван его именем только в 1971 году. [4]  Высшая военная должность в Бундесвере, командующий, одновременно ключевой военный советник Федерального канцлера. [5]  (Kramatz 1965) [6]  (Möller 1971) [7]  (Scheurig 1964: 18) [8]  Spiegelbild einer Verschwörung: die Kaltenbrunner-Berichte an Bohrmann und Hitler über das Attentat am 20. Juli 1944. Geheime Dokumente aus dem ehemaligen Reichssicherheitshauptamt, Stuttgart 1961  [9] https://www.spiegel.de/politik/alkohol-und-aale-a-0362cef2-0002-0001-0000-000043367117 [10]  ( Mommsen 1966: 77). В последующих публикациях с 1970-х до 2000-ых годов Моммзен развивал свой тезис.  [11]   https://stiftung-20-juli-1944.de/reden/der-20-juli-1944-und-die-ddr-geschichtswissenschaft-prof-dr-kurt-finker-19071990 [12]  Твиттер Олафа Шольца [13]   https://www.zeit.de/politik/deutschland/2023-07/olaf-scholz-attentat-adolf-hitler-gruppe-stauffenberg [14]   https://www.spiegel.de/politik/deutschland/frank-walter-steinmeier-gedenkt-hitler-attentat-vom-20-juli-a-1278102.html [15]   https://www.bundeswehr.de/de/organisation/streitkraeftebasis/aktuelles/zentrales-gedenken-an-stauffenberg-5471014 [16] https://www.berlin.de/ba-charlottenburg-wilmersdorf/ueber-den-bezirk/gebaeude-und-anlagen/schulen/artikel.156694.php [17]   https://www.gdw-berlin.de/de/leichte-sprache/themen-bereiche/9-stauffenberg-und-das-attentat-vom-20-juli-1944/ [18]   https://www.gdw-berlin.de/de/vertiefung/biografien/personenverzeichnis/biografie/view-bio/erich-hoepner/?no_cache=1 [19]   https://www.gdw-berlin.de/de/vertiefung/biografien/personenverzeichnis/biografie/view-bio/eduard-wagner/?no_cache=1 [20] https://www.dhm.de/lemo/kapitel/zweiter-weltkrieg/widerstand/attentat/ [21] https://lernen-aus-der-geschichte.de/Lernen-und-Lehren/content/2442 [22] https://unterrichten.zum.de/wiki/Widerstand_gegen_Hitler/20._Juli_1944#Unterrichtsmodelle [23] https://www.persen.de/media/ntx/persen/sample/300424_Musterseite.pdf [24] https://www.bpb.de/kurz-knapp/hintergrund-aktuell/188330/20-juli-1944-attentat-auf-adolf-hitler/ [25]  Bundeszentrale für politische Bildung, Themenblätter im Unterricht/Nr. 37. 20. Juli 1944 – Attentat auf Hitler, Bonn, zweite Auflage im Oktober 2008 [26]   https://www.bpb.de/themen/nationalsozialismus-zweiter-weltkrieg/dossier-nationalsozialismus/39636/der-20-juli-1944-mehr-als-ein-tag-der-besinnung-und-verpflichtung/ [27]  (Tuchel 2014: 18–24) [28]  (Benztien 2015) [29]  (Winkler 2000: 102–103) [30]  (Steffahn 2002: 75) [31] https://www.juedische-allgemeine.de/politik/scholz-tweet-loest-debatte-um-stauffenberg-erneut-aus/ [32] https://www.telepolis.de/features/Stauffenberg-Die-wirklich-wahre-Geschichte-3421542.html [33] https://www.deutschlandfunkkultur.de/hitler-attentat-am-20-juli-1944-so-antisemitisch-war-der-100.html [34]  (Krause 2011: 11-24) [35]  (Wette 2011: 73-92)    [36]  (Steinbach 2015: 12) [37]  (Hoffmann  2007) [38] https://www.bpb.de/themen/nationalsozialismus-zweiter-weltkrieg/dossier-nationalsozialismus/39636/der-20-juli-1944-mehr-als-ein-tag-der-besinnung-und-verpflichtung/#node-content-title-3 "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Дмитрий Бирюков Византизм Дугина и евразийцы   Dmitry Biriukov Dugin’s Byzantism and the Eurasianists Аннотация : В 1990-е гг. в России имел место взрывной рост интереса к наследию евразийцев, сопровождавшийся переизданиями их текстов. Эти переиздания были как академического характера, так и обусловленные идеологическо-политическими интенциями. Некоторые переиздания текстов евразийцев были осуществлены при участии А.Г. Дугина. Эти издания сопровождались предисловиями Дугина, которые были крайне далеки от академических стандартов и несли в себе в первую очередь идеологический месседж. Я считаю, что обращение Дугина к наследию евразийцев связано с действительной общностью некоторых базовых интуиций у первого и последних. Таких интуиций, как антизападничество; представление об особенной евразийской цивилизации; представление о необходимости идеократии в государстве. При этом Дугин патологизирует учение евразийцев. Там, где евразийцы допускали элементы тоталитарного дискурса, как в учении об идеократии, сохраняя при этом определенный баланс (например, отказываясь покушаться на свободу слова в чаемом ими евразийском государстве), Дугин приписывает им нормализацию тоталитарного абсолютизма Ивана Грозного. Там, где евразийцы выступали в качестве анти-западников, не претендуя при этом на какую-либо экспансию евразийского мира в отношении стран Запада, Дугин фактически приписывает им таковые экспансистские интенции. Там, где евразийцы признавали византийскую цивилизацию одним из ключевых факторов для формирования евразийской общности, не рассматривая при этом «византизм» в качестве определяющего вектора в наличности и будущем евразийской цивилизации, Дугин приписывает им византизм в этом качестве и сопутствующий византизму (по мнению Дугина) деспотизм.   Ключевые слова : Александр Дугин, воображаемая Византия, идеократия, Иван Грозный, катехон, евразийство, Николай Трубецкой, Николай Алексеев.   Автор : Бирюков Дмитрий Сергеевич – доктор философских наук. Email: dbirjuk@gmail.com  ORCID ID: https://orcid.org/0000-0003-3000-0864   Abstract : During the 1990s, Russia witnessed a surge in interest in the legacy of Eurasianism, accompanied by a wave of republications of their texts. These republications ranged from scholarly editions to those driven by ideological and political motivations. Some of the republications of Eurasianist texts were undertaken with the involvement of Aleksandr Dugin. These editions were accompanied by Dugin’s prefaces, which were far removed from academic standards and primarily conveyed an ideological message. I believe that Dugin's engagement with the Eurasianist legacy was rooted in a genuine convergence of certain fundamental intuitions shared by him and the Eurasianists. These intuitions include anti-Westernism, the notion of a distinct Eurasian civilization, and the idea of the necessity of an ideocracy in the state. Dugin's interpretation of Eurasianism exhibits a tendency towards pathologizing the movement's core tenets. The Eurasianists, in their discourse on ideocracy, acknowledged elements of a totalitarian framework, but they simultaneously maintained a degree of balance (for instance, while refraining from encroaching upon freedom of speech in their envisioned Eurasian state). However, Dugin attributes to them a normalization of Ivan the Terrible's totalitarian absolutism. While the Eurasianists presented themselves as anti-Western, without seeking to expand the Eurasian world at the expense of Western nations, Dugin ascribes to them expansionist intentions. While the Eurasianists recognized Byzantine civilization as a key factor in the formation of the Eurasian community, without viewing "Byzantism" as the defining characteristic of the present or future of Eurasian civilization, Dugin attributes to them a dominant role for Byzantism and, consequently, despotism associated (in Dugin’s mind) with Byzantium.   Keywords : Aleksander Dugin, Imaginary Byzantium, ideocracy, Ivan the Terrible, The Katechon, Eurasianism, Nikolai Trubetskoy, Nikolai Alekseev.   Corresponding author : Dmitry Biriukov, PhD, Doctor habilitatus in philosophy. Email: dbirjuk@gmail.com ORCID ID: https://orcid.org/0000-0003-3000-0864   Византизм Дугина В моем представлении Дугин является постмодернистским персонажем, риторика которого определяется, при сохранении определенных традиционалистских констант (в случае Дугина сформированных мироощущением как у Ивана Грозного), не логикой мышления/поиска истины, но конфигурацией полей притяжения власти, как политической, так и символической. С целью выявления риторических фигур современного постмодернисткого правого дискурса, в настоящей статье я рассмотрю генезис и место на карте реальности некоторых риторических фигур Дугина. Исследователи постсоветского правого дискурса описывают риторику Дугина как сложившуюся в результате соединения нескольких составляющих, среди которых интегральный традиционализм Рене Генона и его преломление у Юлиуса Эволы ( Shekhovtsov, Umland  2009: 664-669; Sedgwick  2004: 222-225; Sedgwick  2023: 7-8, 337-340; Laruelle  2006: 9-12), пафос деятелей немецкой «консервативной революции» ( Laruelle  2019: 102-103; Luks  2019: 172-176; Sedgwick  2023: 341-342), движения новых, альтернативных и крайних правых ( Laruelle  2006: 12-15; Shekhovtsov  2015: 35-54; Camus  2015: 79-96; Sedgwick  2023: 337-341), арийство и оккультизм ( Laruelle  2006: 1), наконец, русское евразийское движение 1920-х – 1930-х гг. ( Luks  2019: 172-173; Wiederkehr  2003: 25-38; Umland  2004; Umland  2006), и православное вероучение, воспринятое в традиционалистском ключе ( Sedgwick  2004: 225-226; Laruelle  2006: 1). Причем, как показывают исследователи, в отношении большинства из этих источников происхождения дугинской риторики справедливо то, что Дугин не только опирается на данное направление мысли, но и существенно расходится с ним ( Luks  2019: 175–176, 187; Shekhovtsov, Umland  2009: 670-672; Wiederkehr  2003: 132-133). Никто из исследователей, насколько нам известно, не обращал специального внимания на предпосылки и предысторию достаточно важного концепта в дугинской риторике – концепта «византизма» [1] , так же как не анализировал место и содержание этого концепта у Дугина. Как мы увидим, из перечисленных источников дугинской риторики этот концепт имеет некоторое отношение к евразийскому движению. Сквозная тема в текстах Дугина, посвященных геополитике, – это тема православной империи. Можно сказать, что согласно Дугину, идея империи как таковой состоит в том, что империя – это то, как Божество, сакральная реальность, непосредственным образом проявляется и присутствует в земном порядке вещей. «Империя есть не просто организация временного земного порядка вещей, но форма работы Божественного Провидения. Империя священна (сакральна) по своей сути» ( Дугин  2012: 231). Император «проводит на земле волю Небес» ( Дугин  2020: 111) [2] . Поэтому, согласно Дугину, в империи политика становится сотериологией ( Дугин  2020: 111). Быть подданным государства и, соответственно, участвовать в государственной политике, превращается в обряд, обязанность участия в котором для подданного священна и непререкаема. «С христианской точки зрения, имперская политика – священна, в ее контексте каждый человек, который выполняет политическое указание начальника, выполняет в каком-то смысле не просто гражданский, но религиозный долг» ( Дугин  2020: 111). В этой логике не может быть поставлено вопроса об этических основаниях действий императора и государства (и, соответственно, вопроса о правомерности выполнения указаний начальства). Правитель (и вообще начальствующее сословие) в империи может грешить или осуществлять добродетель, однако грех и добродетель здесь не имеют этического измерения, но определяются только тем, хорошо ли или плохо правит начальствующий с точки зрения исполнения имперского функционала ( Дугин  2020: 111). Соответственно, всякая неимперская политическая система, согласно Дугину, является дьявольской ( Дугин  2020: 109). Первой таковой христианской империей в истории, по Дугину, была Византийская империя. Говоря о ней, Дугин начинает с римского имперского нарратива. Византийская империя – преемница Римской империи, первой настоящей империи в мировой истории. Для Римской империи ключевой является фигура императора. Римский император сакрален; это живое божество, мост между миром людей и миром богов ( Дугин  2020: 101–102; Дугин 2014: 252-254). После утверждения в Римской империи христианства происходит отождествление фигуры императора с образом, представленным в 2 Фес  2:3-7 апостола Павла, где идет речь об «удерживающем теперь», который «будет взят от среды», после чего совершится тайна беззакония и придет «сын погибели», т.е. свершится апостасия (отпадение). Опираясь на толкование это места Иоанна Златоуста [3] , Дугин настаивает, что под «удерживающим» у апостола Павла следует понимать именно Римскую империю и ее императора ( Дугин  2020: 102–104). Отсюда происходит важное для Дугина учение о «катехоне» («удерживающем»). Опираясь на 2 Фес 2:3-7 и Откровение Иоанна Богослова (20: 1-3, 7), Дугин настаивает, что римская христианская империя, возникшая как соединение Римской империи и христианства, и ее император, – это и есть «удерживающий», который, пока он существует на земле (этому периоду соответствует эпоха Нового Завета), не дает прийти в мир «сыну погибели», Антихристу. Но когда христианская империя рухнет, тогда в мир придет Антихрист, а вслед за этим и произойдет второе пришествие Христа ( Дугин  2020: 106–109; Дугин  2016: 176–178). Восточная часть Римской империи, разошедшаяся в начале первого тысячелетия с западной частью и оставшаяся носительницей православного вероучения, в том числе политического православного вероучения, – это и есть Византийская империя. Византийская империя наследует Римской языческой империи, и поэтому она сохранила существенные черты дохристианского римского имперства (утраченные западной частью римской империи). А именно, для политического строя Византийской империи характерна фигура сакрального императора. Однако это – христианский сакральный император, и в качестве такового он препятствует приходу Антихриста. Поскольку Христос основал после прихода на землю Церковь, император Византийской империи управляет империей в сочетании и в гармонии с главой Церкви – патриархом (или патриархами). Эти два полюса управления империей – императорский и церковный – неслитны и нераздельны, и составляют симфонию властей в империи ( Дугин  2012: 110-111). Ведя речь о сакральной фигуре христианского императора, Дугин обращается к известной риторике раннехристианского церковного писателя Евсевия Кесарийского, обращенной к первому христианскому императору Константину Великому. Опираясь на Евсевия, Дугин формулирует принципы христианской политики, по которым император управляет империей с опорой на божественную волю, а империя мыслится отражением божественного мира ( Дугин  2013: 274–275). Дугин противопоставляет эту евсевиевскую версию христианской политической философии, как не-дуальную, дуальной версии политической философии блаженного Августина, выраженной в его «О граде Божием», где град земной и град небесный противопоставляются. Согласно Дугину, евсевиевская не-дуалистическая схема понимания соотношения Бога и христианского государства характерна для восточно-христианской цивилизации, тогда как августиновская дуалистическая схема, отдающая манихейством, характерна для цивилизации западно-европейской ( Дугин  2013: 274; ср. Дугин  2020: 112-113), которая стала развиваться по совсем другому пути, чем византийская и в итоге стала вражеской, как византийскому, так и, позднее, славянскому и евразийскому миру. На этом основании Дугин формулирует принцип византизма, когда Византия, в ее религиозно-политическом аспекте, принимается как образцовое государство. В этом обществе модель «симфонии властей» (гармонии между патриаршей и императорской властью) переносилась на соотношение священства и военной аристократии в целом […] Церковь в такой ситуации играет важнейшую роль духовного владычества, занимаясь не только собственно вопросами культа, но и образованием, культурой, воспитанием народа, разделяя с князем и военным сословием ответственность за власть над обществом. И структура православного мировоззрения, таким образом, транслируется в народные массы и формирует ценностную систему всего общества […] Византийская модель предполагает, что само православное государство является священным пространством, где и Церковь, и политическая власть работают, в конечном счете, на духовное спасение всех членов общества» ( Дугин  2012: 156–157). Понятие византизма, по Дугину, включает в себя и понимание христианской империи как сакральной социальной сущности, в которой проявляется работа божественного Провидения в мире ( Дугин  2012: 231), о котором мы говорили выше. Однако Византия, просуществовав в качестве православной империи около 1000 лет, утеряла свой «византизм». Это произошло, с одной стороны, вследствие участия византийской Церкви во Флорентийской унии (1439), означающее отход Церкви от православной веры в сторону запада-латинства ( Дугин  2012: 222-225), и с другой, из-за окончания существования империи после захвата Константинополя турками в 1453 г., что ознаменовало конец византийского исторического цикла ( Дугин  2012: 226). По теории катехона, после конца православной империи и ухода катехона («удерживающий – взят»), должна войти в силу апостасия. И действительно, после распада Византийской империи частичная апостасия пришла в мир, согласно Дугину. Апостасия – это эпоха Модерна, давшая о себе знать в полной мере в западной Европе после падения Константинополя ( Дугин  2014: 369–370; Дугин  2016: 465-466). Так Запад стал цивилизационным врагом любого носителя византизма. Русь переняла от Византии оставленный ею византизм. А именно, Русь переняла у Византии православную веру и принцип империи. Так возникла Московская государственность, оказавшаяся наследницей двух цивилизационных традиций: туранской (Ордынской, т. е. татаро-монгольской) и византийско-православной. В итоге в лице Московского царства на основе этих двух традиций была сформирована евразийская идентичность ( Дугин  2012: 229). Самое важное в Московском царстве для Дугина – его византизм. Московский византизм основан на принципе translatio imperii  – передаче имперской эстафеты от Византии к Москве, так, что Москва становится Третьим Римом (Дугин 2012: 231) . Именно Московское царство, Москва – Третий Рим, перенимает, вместе с принципом империи, катехоническую функцию (т. е. функцию «удерживающего» приход Антихриста) у Византии ( Дугин  2013: 37) . Образцовым правителем Московского царства, по своей значимости соответствующего первому христианскому императору Константину, Дугин считает Ивана Грозного. Как и Константин, Иван Грозный устанавливал «церковный и политический порядок в царстве как исполнение божественной воли» ( Дугин  2013: 37; ср. Дугин  2012: 234–236 ). Именно во время правления Ивана Грозного имперские амбиции Московского царства, основанные на эсхатологическо-мессианской идеологии, достигли своей полноты. Поэтому, говорит Дугин, стиль правления Ивана Грозного можно назвать «русским византизмом» ( Дугин  2012: 232) . Начиная с эпохи Петра Первого приходит западное пленение московской цивилизации (в этом отношении Дугин следует евразийцам) и происходит переход от византийской самодержавной и симфонической модели к абсолютизму светского толка, где власть уже не несет сакральной нагрузки (Дугин 2012: 258–262; Дугин 2013: 43-45) . Советский период, если смотреть на него через призму византизма, Дугин видит, как эпоху мистического возврата к византизму на новом этапе. «Большевики переносят столицу в единственно подлинно святой русский город — Москву. Параллельно восстановлено русское Патриаршество. […] И в социальной сфере — возврат на новом уровне к общине, уничтожение эксплуататоров как класса. Поразительно, но те же сугубо византийские процессы мы видим и в геополитике — все жестче противостояние с Западом, все яснее отвержение его политико-экономического строя и его культуры. Советский период — уникальный, пусть несколько смещенный, но возврат “катехона”. Богоборческая внешне, атеистическая, материалистическая власть по своим символическим аспектам поразительно совпадает с самыми сакральными и чистыми парадигмами византизма» ( Дугин  2001: 75). Когда же Дугин упоминает о будущем «византизма», он использует апокалиптический дискурс, характерный для его мысли как таковой (Sedgwick 2006). В рамках этого дискурса Дугин говорит о византизме как сверхвременной архетипической реальности Царства будущего века ( Дугин  2001: 76). Вместе с тем этот дискурс в мысли Дугина имеет и выраженный экспансистский оттенок, предполагающий экспансию и в некотором смысле завоевание евразийско-византистской цивилизацией западного мира ( Евразийский триумф (эссе о Петре Николаевиче Савицком) , в ( Основы Евразийства  2002: 499); Теория евразийского государства (эссе о Николае Николаевиче Алексееве) , в ( Основы Евразийства  2002: 533). Такие интенции выражены в эссе Дугина, посвященных мыслителям-евразийцам – П.Н. Савицкому и Н.Н. Алексееву.   И евразийцы Здесь пора обратиться к вопросу об источниках «византистской» идеологии Дугина. В этом отношении я вижу две линии влияния. Первая линия связана с необходимостью обращения Дугина, желавшего быть на вершине общественного внимания, обладать максимальным влиянием на массы и при этом работать русле традиционалистской риторики, к национальной религиозной традиции. В случае России таковой традицией оказалось православие. Живя в России и взыскуя максимального общественного влияния, Дугин не мог, как Генон, быть традиционалистским философом и мусульманином. Поэтому Дугин обратился к православию и стал работать с православным историософским нарраттивом. Дугин заимствовал из этого нарратива для своего византистского мифа различные элементы, которые действительно присутствовали в историческом православии (раннехристианском, византийском и русском), но не были догматизированы в нем, тогда как Дугин представляет эти элементы в качестве религиозной (и гражданской) догмы. Рассмотрение соотношения византистского мифа Дугина и историософского нарратива исторического православия – предмет отдельной возможной статьи; здесь же я сосредоточусь на другой линии влияния, которую я нахожу в качестве стоящей за дугинским византистским мифом. Это – влияние русской историософской мысли конца XIX-го – первой половины XX вв. Чтение текстов Дугина показывает, что акцент на византизме появляется в его текстах середины – второй половины 1990-х гг., написанных Дугиным после того, как он, будучи адептом традиционализма, открыл для себя русское евразийское движение 1920-х – 1930-х гг. Как показывает Штефан Видеркер, это произошло между 1992 г. и серединой 1990-х гг. ( Wiederkehr  2003: 131-133). Действительно, в написанных Дугиным предисловиях и послесловиях к переизданиям текстов евразийцев, относящимся к 1996–2000 гг. [4] , Дугин впервые, как кажется, начинает активно работать с концептом византизма, ссылаясь в этом отношении на Константина Леонтьева и непосредственно на евразийцев [5] . Вопрос о соотношении евразийской доктрины и риторики Дугина имеет множество измерений. Исследователи склонны воспринимать дугинское обращение к евразийству скорее как прикрытие для проведения им иных идей, с западноевропейскими корнями, а именно, идей, имеющих отношение к традиционалистской философии, а также современных фашистских и праворадикальных воззрений ( Shekhovtsov, Umland  2009: 675; Wiederkehr  2003: 134-135, ср. Luks  2019: 186-189). Я отчасти согласен с этой оценкой, а отчасти нет; тема византизма, как она понимается Дугиным и евразийцами, поможет это прояснить. В целом я считаю, что имеется по крайней мере два базовых положения учения евразийцев, совпавших с интуициями Дугина-традиционалиста, благодаря чему Дугин стал считать себя их преемником. Одно из этих положений связано с противопоставлением между, с одной стороны, Западом/Европой (которая, в этой оптике, наделяется свойствами упадка и разложения) и, с другой стороны, остальным человечеством, как у Н.С. Трубецкого (в Европе и человечестве , 1920), либо Россией/Евразией, как у П.Н. Савицкого. Если другой важнейший для Дугина русский мыслитель, К.Н. Леонтьев, не отвергал западную цивилизацию как таковую, симпатизируя старой феодально-аристократической Европе, то евразийцы были настоящими антизападниками (см.: Luks  2019: 142), замечая в Западе лишь негативные черты. Другое положение связано с собственно идеей Евразии как особой цивилизационной общности, воплощенной в Руси, совмещающей в себе православно-византийский и монгольско-азиатский элементы. Кроме этого, есть более частные идеи, высказанные евразийцами, которые оказались на руку Дугину и были использованы им в его роли традиционалистского философа православной империи. Так, у евразийцев (П.Н. Савицкий, Г.В. Вернадский) можно найти мысль о том, что византийская цивилизация сама является прото-евразийской, из-за контактов с восточными культурами. Это хорошо сочетается с проводимым Дугиным византистским дискурсом в русском имперском нарративе, поскольку представляет Россию и Византию родственными не только на основании исторических связей, но и на основании родственности внутренних структур самих этих цивилизаций. Во-вторых, для политических воззрений евразийцев характерно учение об идеократии, т. е. о необходимости государства иметь свою, как выражается Н.С. Трубецкой, идею-правительницу, вокруг которой должны быть организованы все стороны жизни общества и которая должна руководить им. Наличие идеократии в государстве, по Трубецкому, предполагает «требование планового хозяйства и государственной регулировки культуры и цивилизации», а также «ограждение от вмешательства иностранного капитала» [6] . Разумеется, Дугин, с его страстью к тоталитарности и ненавистью к идее свободы воззрений и высказываний, с восторгом воспринял это учение евразийцев об идеократии ( Обзор евразийской идеологии (основные понятия, краткая история)  в Основы Евразийства  2002: 82-83; Преодоление Запада (эссе о Николае Сергеевиче Трубецком)  в Основы Евразийства  2002: 514-516; Теория евразийского государства (эссе о Николае Николаевиче Алексееве) в Основы Евразийства  2002: 523), которое стало органичным элементом его риторики византизма. Теперь пора обратиться к вопросу об отличии риторики Дугина от учения евразийцев, точнее, к вопросу об отличии учения евразийцев от того, как его представляет Дугин. В этом нам поможет дугинский византино-центризм. Ведя речь об источниках доктрины византизма среди русских мыслителей, Дугин делает эксплицитные отсылки, с одной стороны, к Константину Леонтьеву ( Дугин  2012: 73, 309) и, с другой, к евразийцам. Надо сказать, что историософия Леонтьева действительно византиноцентрична, тогда как историософия евразийцев в действительности – нет. Однако историософские взгляды Леонтьева не несут в себе необходимо антизападнического заряда, тогда как взгляды евразийцев – несут. В итоге Дугин приписывает евразийцам то, что в действительности характерно для взглядов Леонтьева. Так, в своем эссе, посвященном Н.С. Трубецкому, Дугин говорит о якобы чаемой Трубецким неовизантийской государственной модели России в будущем ( Преодоление Запада (эссе о Николае Сергеевиче Трубецком) , в ( Основы Евразийства  2002: 515)). В действительности Трубецкой, признавая определяющий вклад византийской цивилизации в формирование Московской Руси, был скептически настроен относительно будущего российского византизма и делал акцент на значимости не-византийского и не-православного, туранского (татаро-монгольского) элемента в русской цивилизации [7] . Еще хуже обстоит дело с другим выдающимся евразийским мыслителем – Н. Алексеевым. В своем очерке об Алексееве Дугин посвящает специальный подраздел мнимому византизму Алексеева, так и называя его: «Византизм». Здесь Дугин обращается к статье Алексеева Идея “земного града” в христианском вероучении , где последний ведет речь о двух библейских подходах к политической лояльности – ветхозаветном и новозаветном. Тезис Алексеева состоит в том, что «политическая лояльность есть преимущественно элемент новозаветный, христианское же небезразличие к вопросам политики — элемент ветхозаветный, преимущественно развиваемый в Библии, в пророческих книгах и в апокалипсической литературе» ( Алексеев  1926: 20). В ходе рассуждений в этой статье Алексеев не принуждает читателя (как предполагается в этой статье, христианина) к каким-либо выводам о том, какую позицию ему следует занимать в вопросе политической лояльности; автор лишь ставит читателя перед фактом наличия в Писании двух таковых позиций ( Алексеев  1926: 38). Византия в статье не упоминается. Дугинское же изложение содержания этой статьи Алексеева так, как будто речь идет о каком-то другом тексте (в действительности не существующем). Дугин приписывает Алексееву мысль о том, что Восток придерживается социальной модели, основанной на монархическом принципе деспотии (всячески одобряемой Дугиным), что реализовалось в Византийской империи ( Теория евразийского государства (эссе о Николае Николаевиче Алексееве)  в Основы Евразийства  2002: 531–532)). Как я сказал, подобные идеи отсутствуют у Алексеева, так же как отсутствует и приписываемый ему Дугиным византизм. Надо сказать, что действительные взгляды Алексеева не совпадали, а во многих отношениях были противоположны дугинским. Действительно, Алексеев выступал против западно-демократических институций, считая их искусственно-анархическими и работающими на основании принципа механической совокупности мнений, который Алексеев считал неудовлетворительным. Основываясь на идеях, близких к учению Николая Федорова, Алексеев полагал необходимым исходить не из механического, а из органического принципа понимания народа, когда под народом понимается «не какой-то случайный отбор граждан, удовлетворяющих условиям всеобщего избирательного права, но совокупность исторических поколений, прошедших, настоящих и будущих, образующих оформленное государством единство культуры» ( Алексеев Н.Н. Евразийцы и государство , в Основы Евразийства  2002: 345). Вместе с тем, несмотря на эти идеи и на принцип идеократии, разделяемый евразийцами, Алексеев выступал против государственных ограничений в отношении свободы слова [8] . Также, например, Алексеев отрицательно рассматривает фигуру Ивана Грозного, утверждая, что в своем правлении Грозный воспроизводит принцип языческого монархизма и империализма ( Алексеев  1998: 62). Это кардинально расходится с дугинским восприятием Ивана Грозного, о котором я говорил выше. Сам Дугин, ведя речь об Алексееве, описывает его взгляды так, будто фигура Ивана Грозного не является отрицательной, но репрезентирует один из нормативных полюсов политического в рамках евразийской цивилизации, «Грозный Полюс» ( Теория евразийского государства (эссе о Николае Николаевиче Алексееве)  в Основы Евразийства  2002: 528–529). Интересно, что сам Алексеев указывает на автора его эпохи, теоретика абсолютной монархии, который, как и Дугин сейчас, идеализировал Грозного. Это – Лев Тихомиров, в молодости революционер и народоволец, переменивший свой ум и ставший теоретиком абсолютного монархизма. «Политическое учение Грозного целиком было заимствовано теоретиками нашей абсолютной монархии вплоть до нашего времени. Л.А. Тихомиров прямо переложил его учение своими словами и объявил политическую концепцию Ивана Грозного “идеалом, вытекающим из чисто православного понимания жизни” ( Тихомиров  1897: 56)» ( Алексеев  1998: 63). Возможно, источник вдохновения Дугина в отношении фигуры Ивана Грозного – где-то здесь. Таким образом, на мой взгляд, обращение Дугина к наследию евразийцев связано с действительной общностью некоторых базовых интуиций у первого и последних. Таких интуиций, как антизападничество; представление об особенной евразийской цивилизации; представление о необходимости идеократии в государстве. При этом Дугин в соответствии со своим мироощущением сознательно или бессознательно патологизирует учение евразийцев, представляя его тоталитарно и авторитарно нагруженным в своей сути, каковым он на самом деле не является. А именно, там, где евразийцы допускали элементы тоталитарного дискурса, как в учении об идеократии, сохраняя при этом определенный баланс (отказываясь покушаться на свободу слова в чаемом евразийском государстве), Дугин приписывает им нормализацию тоталитарного абсолютизма Ивана Грозного. Там, где евразийцы выступали в качестве антизападников, не претендуя при этом на какую-либо экспансию евразийского мира в отношении стран Запада, Дугин фактически приписывает им таковые экспансистские интенции (см. выше, а также: Wiederkehr  2003: 131). Там, где евразийцы признавали византийскую цивилизацию одним из ключевых факторов для формирования евразийской общности, не рассматривая при этом византизм в качестве определяющего вектора в наличности и будущем евразийской цивилизации, Дугин приписывает им византизм в этом качестве и сопутствующий византизму (по мнению Дугина) деспотизм. Эту патологизацию, производимую Дугиным при его обращении к наследию евразийцев, высвечивает наш анализ византистского дискурса у Дугина и его истоков.   БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК   Camus  2015 — Camus J.-Y. A Long-Lasting Friendship: Alexander Dugin and the French Radical Right // Eurasianism and the European Far Right Reshaping the Europe–Russia Relationship, Edited by Marlene Laruelle. Lanham, Boulder, New York, London: Lexington books, 2015. P. 79-96.   Laruelle  2006 — Laruelle M. Aleksandr Dugin: A Russian Version of the European Radical Right? // Kennan Institute Occasional Papers. 2006. # 294.   Laruelle  2019 — Laruelle M. Russian Nationalism. Imaginaries, Doctrines, and Political Battlefields. Routledge, 2019.   Luks  2019 — Luks L. Europäisch oder Eurasisch? Kontroversen um die russische Identität. Essays. Springer VS, 2019.   Sedgwick  2004 — Sedgwick M. Against the Modern World: Traditionalism and the Secret Intellectual History of the Twentieth Century. Oxford University Press 2004.   Sedgwick  2006 — Sedgwick M. Alexander Dugin's Apocalyptic Traditionalism. Paper presented at the American Academy of Religion Annual Meeting, Washington, DC, November 18-21, 2006.   Sedgwick  2023 — Sedgwick M. Traditionalism: the Radical Project for Restoring Sacred Order. Oxford University Press, 2023.   Shekhovtsov , Umland  2009 — / Shekhovtsov A., Umland A. Is Aleksandr Dugin a Traditionalist? ‘Neo-Eurasianism’ and Perennial Philosophy // The Russian Review. 2009. Vol. 68, No. 4. P. 664-669.   Shekhovtsov  2015 — Shekhovtsov A. Alexander Dugin and the West European New Right, 1989–1994 // Eurasianism and the European Far Right Reshaping the Europe–Russia Relationship, Edited by Marlene Laruelle. Lanham, Boulder, New York, London: Lexington books, 2015. P. 35-54.   Wiederkehr  2003 — Wiederkehr S. ’Kontinent Evrasija” — Klassischer Eurasismus und Geopolitik in der Lesart Alexander Dugins // Auf der Suche nach Eurasiern Politik, Religion und Alltagskultur zwischen Russland und Europa, ed. Markus Kaiser. Bielefeld, 2003. S. 25-38.   Umland  2004 — Umland A. Kulturhegemoniale Strategien der russischen extremen Rechten // Österreichische Zeitschrift für Politikwissenschaft. 2004. 33:4. S. 437-453.   Umland  2006 — Umland A. Postsowjetische Gegeneliten und ihr wachsender Einfluss auf Jugendkultur und Intellektuellendiskurs in Russland: Der Fall Aleksandr Dugin (1990-2004) // Generationen in den Umbrüchen postkommunistischer Gesellschaften: Erfahrungstransfers und Differenzen vor dem Generationenwechsel in Russland und Ostdeutschland, ed. Tanja B ü rgel. Jena, 2006. S. 21-46.   Алексеев  1926 — Алексеев Н.Н. Идея “земного града” в христианском вероучении // Путь. 1926. № 5. С. 183–200.   Алексеев  1998 — Алексеев Н. Н. Русский народ и государство. Аграф, 1998.   Бирюков  2022 — Бирюков Д. С. Перипетии византизма в русской мысли середины XIX – начала XX вв. Часть 1: А. И. Герцен, А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, Т. И. Филиппов // Философия. Журнал Высшей школы экономики. 2022. Т. 6, № 1. С. 45–46.   Дугин  2001 — Дугин А. Г. Абсолют византизма // Дугин А. Г. Русская вещь. Очерки национальной философии: в 2 т. Т. 1. Москва: Арктогея, 2001.   Дугин  2012 — Дугин А.Г. Геополитика России: Учебное пособие для вузов. Москва: Академический Проект; Гаудеамус, 2012.   Дугин  2013 — Дугин А.Г. В поисках темного Логоса (философско-богословские очерки). Москва: Академический Проект, 2013.   Дугин  2014 — Дугин А.Г. Ноомахия: войны ума. Логос Европы: средиземноморская цивилизация во времени и пространстве. Москва: Академический проект, 2014.   Дугин  2016 — Дугин А.Г. Ноомахия: войны ума. Византийский Логос. Эллинизм и Империя. Москва: Академический проект, 2016.   Дугин  2020 — Дугин А.Г. Politica Aeterna. Политический платонизм и «Черное Просвещение». Москва: Академический проект, 2020.   Основы Евразийства 2002 — Основы Евразийства. Москва: Арктогея-Центр, 2002.   Трубецкой  1999 — Трубецкой Н.С. Наследие Чингисхана. Москва: Аграф, 1999.   Тихомиров  1897 — Тихомиров Л.   Единоличная власть как принцип государственного строительства. Москва, 1897.     REFERENCES   Camus J.-Y. A Long-Lasting Friendship: Alexander Dugin and the French Radical Right // Eurasianism and the European Far Right Reshaping the Europe–Russia Relationship, Edited by Marlene Laruelle. Lanham, Boulder, New York, London: Lexington books, 2015. P. 79-96.   Laruelle M. Aleksandr Dugin: A Russian Version of the European Radical Right? // Kennan Institute Occasional Papers. 2006. # 294.   Laruelle M. Russian Nationalism. Imaginaries, Doctrines, and Political Battlefields. Routledge, 2019.   Luks L. Europäisch oder Eurasisch? Kontroversen um die russische Identität. Essays. Springer VS, 2019.   Sedgwick M. Against the Modern World: Traditionalism and the Secret Intellectual History of the Twentieth Century. Oxford University Press 2004.   Sedgwick M. Alexander Dugin's Apocalyptic Traditionalism. Paper presented at the American Academy of Religion Annual Meeting, Washington, DC, November 18-21, 2006.   Sedgwick M. Traditionalism: the Radical Project for Restoring Sacred Order. Oxford University Press, 2023.   Shekhovtsov A., Umland A. Is Aleksandr Dugin a Traditionalist? ‘Neo-Eurasianism’ and Perennial Philosophy // The Russian Review. 2009. Vol. 68, No. 4. P. 664-669.   Shekhovtsov A. Alexander Dugin and the West European New Right, 1989–1994 // Eurasianism and the European Far Right Reshaping the Europe–Russia Relationship, Edited by Marlene Laruelle. Lanham, Boulder, New York, London: Lexington books, 2015. P. 35-54.   Wiederkehr S. ’Kontinent Evrasija” - Klassischer Eurasismus und Geopolitik in der Lesart Alexander Dugins // Auf der Suche nach Eurasiern Politik, Religion und Alltagskultur zwischen Russland und Europa, ed. Markus Kaiser. Bielefeld, 2003. S. 25-38.   Umland A. Kulturhegemoniale Strategien der russischen extremen Rechten // Österreichische Zeitschrift für Politikwissenschaft. 2004. 33:4. S. 437-453.   Umland A. Postsowjetische Gegeneliten und ihr wachsender Einfluss auf Jugendkultur und Intellektuellendiskurs in Russland: Der Fall Aleksandr Dugin (1990-2004) // Generationen in den Umbrüchen postkommunistischer Gesellschaften: Erfahrungstransfers und Differenzen vor dem Generationenwechsel in Russland und Ostdeutschland, ed. Tanja B ü rgel. Jena, 2006. S. 21-46.   Alekseev N.N. Ideja “zemnogo grada” v hristianskom verouchenii // Put'. 1926. № 5. S. 183-200.   Alekseev N. N. Russkij narod i gosudarstvo. Agraf, 1998.   Birjukov D. S. Peripetii vizantizma v russkoj mysli serediny XIX – nachala XX vv. Chast' 1: A. I. Gercen, A. S. Homjakov, I. V. Kireevskij, T. I. Filippov // Filosofija. Zhurnal Vysshej shkoly jekonomiki. 2022. T. 6, № 1. S. 45-46.   Dugin A. G. Absoljut vizantizma // Dugin A. G. Russkaja veshh'. Ocherki nacional'noj filosofii: v 2 t. T. 1. Moskva: Arktogeja, 2001.   Dugin A.G. Geopolitika Rossii: Uchebnoe posobie dlja vuzov. Moskva: Akademicheskij Proekt; Gaudeamus, 2012.   Dugin A.G. V poiskah temnogo Logosa (filosofsko-bogoslovskie ocherki). Moskva: Akademicheskij Proekt, 2013.   Dugin A.G. Noomahija: vojny uma. Logos Evropy: sredizemnomorskaja civilizacija vo vremeni i prostranstve. Moskva: Akademicheskij proekt, 2014.   Dugin A.G. Noomahija: vojny uma. Vizantijskij Logos. Jellinizm i Imperija. Moskva: Akademicheskij proekt, 2016.   Dugin A.G. Politica Aeterna. Politicheskij platonizm i «Chernoe Prosveshhenie». Moskva: Akademicheskij proekt, 2020.   Osnovy Evrazijstva. Moskva: Arktogeja-Centr, 2002.   Trubeckoj N.S. Nasledie Chingishana. Moskva: Agraf, 1999.   Tihomirov L. Edinolichnaja vlast' kak princip gosudarstvennogo stroitel'stva. Moskva, 1897. [1]  Понятие «византизм» приобрело устойчивое положение в узусе русского (как правило, историософско-публицистического) языка после труда Константина Леонтьева «Византизм и славянство» (1876). См.: ( Бирюков 2022: 45–46). [2]  Обсуждая смыслы, заложенные в фигуре императора, Дугин (без необходимости в отношении логики изложения материала) упоминает об историко-философских предпосылках для этой фигуры. И как часто с ним случается, в этом отношении мысль Дугина туманна и самопротиворечива. Так, он то находит основания для фигуры императора в аристотелевской философии ( Дугин  2020: 100–102), то – в платонической ( Дугин 2020: 111). [3]  Златоуст предлагает свое понимание «удерживающего» у апостола Павла лишь в качестве вероятно истинного рассуждения, возможного наряду с другими пониманиями. Дугин же догматизирует интерпретацию Златоустом слов апостола Павла и говорит о ней как о единственно возможной. [4]  В таких изданиях как ( Алексеев  1998;  Трубецкой  1999) и др. [5]  Сначала в опубликованных в 1996–1998 гг. предисловиях и послесловиях Дугина к переизданиям сочинений евразийцев сформулированы основные положения его доктрины византизма. Затем они в лозунговой стилистике формулируются Дугиным в тексте «Абсолют византизма» (опубликован в сборнике публицистики 2001 г.) и уже в более развернутом виде положения дугинского византистского мифа находят свое проявление в его книгах 2010-х гг., на которые я и опирался в ходе изложения этого мифа выше. [6]  Трубецкой Н.С. Об идее-правительнице идеократического государства, в ( Основы Евразийства  2002: 197). Люкс отмечает только историческую подоплеку появления у евразийцев этой идеи ( Luks  2019: 122–124, 159-160); я же вижу предпосылки для евразийской концепции об идеократии также и в религиозном дискурсе, характерном для русской философии, который использовали евразийцы. Так, в своем манифесте Евразийство. Опыт систематического изложения  от 1926 г. евразийцы объявляют православие основой истинной идеологии ( Основы Евразийства  2002: 118 ff.), и в этом контексте обращаются к концепту «соборности» – теологическому понятию новейшего времени, появившемуся и развитому во второй половине ХІХ в. в кругу славянофилов. Это понятие делает акцент на той интуиции, что теологическая истина не может быть достигнута только изнутри собственной души человека, но она может быть получена только коллективным теологическим усилием всех членов Церкви (т. е. соборно). Уже эта интуиция несет в себе потенцию к репрессивности, поскольку делает акцент на незначимости собственной теологической интуиции человека и обязывает к отказу от нее в пользу коллективной равнодействующей веры. На практике же понятие соборности в русской церковной литературе часто трансформировалась в риторику необходимости подчинения церковным иерархам (в противовес изначальной интенции славянофилов). В манифесте евразийцев мы встречаем дискурс соборности с указанными коннотациями: «Христианин понимает, что он не прав, если его индивидуальная, субъективная правда отрицает правду других. […] Он смотрит на свое субъективное убеждение только как на свою попытку приблизиться к церковной истине, церковной же, т. е. абсолютно удостоверенной, истиной признает лишь то, что провозглашено самой соборной Церковью» ( Основы Евразийства  2002: 125). [7]  «Возврат к византийским традициям, конечно, невозможен. Правда, тот единственный уголок русской жизни, та часть здания русской культуры, в которой византийские традиции не были вполне вытеснены «европеизацией» – русская православная церковь, – оказалась поразительно живучей и во время общего крушения не только не рухнула, но вновь приняла свою исконную форму, перестроившись опять по образцу, унаследованному из Византии. В будущем византийский элемент русской культуры, исходя именно из церковной традиции, может быть, даже будет усиливаться. Но думать о полном переустройстве русской жизни на старых византийских началах в их чистом виде, конечно, невозможно. … Мы исповедуем восточное православие, и это православие сообразно со свойствами нашей национальной психики должно занять в нашей культуре первенствующее положение, влияя на многие стороны русской жизни. Вместе с верой мы получили из Византии много культурных традиций, которые в старину сумели творчески развить и приспособить к нашим, русским. Пусть работа в этом направлении будет продолжаться. Но этим дело не исчерпывается. Нельзя все уложить в византийские рамки. Мы не византийцы, а русские, и для того, чтобы русская культура была вполне «нашей», нужно, чтобы она была теснее связана со своеобразным психологическим и этнографическим обликом русской народной стихии. И тут-то надо иметь в виду особые свойства этого облика. Много говорили о том, что историческая миссия России состоит в объединении наших «братьев» славян. При этом обычно забывали, что нашими «братьями» (если не по языку и по вере, то по крови, характеру и культуре) являются не только славяне, но и туранцы, и что фактически Россия уже объединила под сенью своей государственности значительную часть туранского Востока. Опыты христианизации этих «инородцев» до сих пор были очень мало удачны. И следовательно, для того, чтобы верхи русской культуры находились в соответствии с особым положением этнографической зоны русской стихии, необходимо, чтобы русская культура не исчерпывалась восточным православием, а выявила бы и те черты своей основной народной стихии, которые способны сплотить в одно культурное целое разнородные племена, исторически связанные с судьбой русского народа» ( Трубецкой Н. Верхи и низы русской культуры (этническая основа русской культуры в Трубецкой 1999: 134-135). [8]  «Мы отлично знаем, что политика запрещения есть наименее целесообразная и наименее мудрая из всех политик. Только наихудший политический режим стремится обстричь под одну скобку идейные разногласия людей. Свобода в обнаружении мнений во всех областях жизни, стало быть и в политике, является непременным условием бытия всякого нормального государства» ( Трубецкой 1999: 134–135; Основы Евразийства 2002: 344). "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Борис Кагарлицкий: «“Черный лебедь” непременно прилетит» Boris Kagarlitsky: “The left-wing movement will have to be constructed anew” Фото: Руслан Терехов / архив SOTA https://sotaproject.com/article/kagarliczkij-ot-sovetskoj-tyurmy-do-rossijskoj Аннотация : Известный ученый, марксистский теоретик и политзаключенный Борис Кагарлицкий ответил на вопросы «Исторической экспертизы» из тюрьмы. Он представил свое видение причин кризиса левых сил. Кагарлицкий полагает, что левые оказались не готовы к системному кризису, потому левое движение придется создавать заново. Он также рассказал о крахе левой Утопии, неолиберализме, советском наследии, идее безусловного базового дохода, судьбах европейской социал-демократии и латиноамериканского «социализма ХХI века», угрозе демократии со стороны крайне правых и возможности ядерной войны. По мнению, Кагарлицкого левые имеют хорошую теоретическую базу, однако, они нуждаются в практическом успехе, чтобы доказать осуществимость социалистического проекта. Ключевые слова : левые, социализм, демократия, неолиберализм, революция, стратегия, неоколониализм, Третья мировая война. Автор : Кагарлицкий Борис Юльевич, кандидат политических наук, социолог-марксист, советский диссидент, общественный деятель, политзаключенный, осужден по статье 205.2 УК РФ («Публичные призывы к осуществлению террористической деятельности, публичное оправдание терроризма или пропаганда терроризма»), ИК-4, г. Торжок, Тверская область.   Abstract : A well-known sociologist, Marxist theoretician and political prisoner Boris Kagarlitsky answered the questions of The Historical Expertise from prison. He presents his views on the causes of the crisis of the left-wings politics. Kagarlitsky believes that the left-wing politics was not ready for a systemic crisis, so the left-wing movement will have to be re-founded. He also talks about the collapse of left-wing Utopia, neoliberalism, the Soviet history, the idea of an Universal basic income, the European social democracy and the Latin American Socialism of the 21st century, the threat to democracy from the extreme right and the possibility of nuclear war. According to Kagarlitsky, the left-wing politics has a good theoretical base, but they need practical success to prove the feasibility of the socialist project. Keywords : Left-wing politics, Socialism, Democracy, Neoliberalism, Revolution, Strategy, Neocolonialism, World War III. Corresponding author : Kagarlitsky Boris Yulyevich, PhD (candidat politicheskih nauk), sociologist-Marxist, political dissident in the Soviet Union, public figure, political prisoner, convicted on charges of “justifying terrorism”, corrective colony-4, Torzhok, Tver Oblast.   «Левое движение придется конструировать заново» И. Э.: Аксель Хоннет отмечает парадоксальное явление – кризис левых наблюдается на фоне разочарования в капитализме. Согласны ли вы, что левые силы пребывают в кризисе? Каковы причины этого кризиса? Б. К.: Хоннет безусловно прав, говоря о кризисе левых, о чем я также писал в своих книгах «Между классом и дискурсом» и «Долгое отступление». Да и вообще этот кризис виден невооруженным глазом. Другое дело кажущийся парадокс, что кризис левых происходит именно на фоне кризиса капитализма и падающего к нему доверия в большинстве обществ. На самом деле парадокса тут особо и нет. Вспомним крах «Второго Интернационала» (не только одноименную статью В.И. Ленина, но и сам факт). Как генералы всегда готовятся к предыдущей войне, так и политики – особенно левые – к предыдущему кризису. Тактика и стратегия всегда * отстают от изменений общества. И революционные перевороты как раз связаны не только с радикализмом предлагаемых мер, но всегда с радикальным переворотом в тактике и стратегии, которые «догоняют» реальность. Причем показательно, что почти все значимые революции вызывали критику ортодоксальных (на тот момент) левых, как «неправильные». Тут можно вспомнить название нашумевшей некогда книги Режи Дебре «Революция в революции?» Конечно было бы неверно утверждать, будто за последние 20 лет тактика и программа левых не изменились. К сожалению, однако, эти изменения были направлены не на то, чтобы выработать программу преобразований, отвечающих на проблемы и противоречия современного капитализма, а на то, чтобы к нему приспособиться, найти в системе свое место и комфортабельно в ней устроиться. Что в основном удалось. Но тут-то и ударил системный кризис. И левые оказались не просто к нему не готовы, они оказались не нужны, превратились в элемент исчезающего пейзажа. И сейчас левое движение придется конструировать заново. Уже не в первый раз. Но решающее значение имеет практический успех. Не в плане победы на выборах, а именно в плане реально успешных и значимых общественных изменений, которые можно взять за образец. Те, кто смогут этого добиться, сформируют политическую модель движения на годы вперед. И. Э.: В какой точке находится современный мир? Справедливо ли говорить, что мы живем в эпоху неолиберализма? Чем является неолиберализм? Как он связан с переходом от индустриального к информационному обществу? Б. К.: Термин «неолиберализм», к несчастью, слишком часто используют, не задумываясь о его содержании. Можно, конечно, обратиться к удачной книге Дэвида Харви «Краткая история неолиберализма». Но если очень коротко, то речь идет о демонтаже институтов социального государства, созданных в ХХ веке, и о том, чтобы превратить в товар блага и продукты, которые ранее распределялись и производились на иной основе. Тем самым капитал создает себе новые рынки и противодействует тенденции нормы прибыли к понижению, одновременно добиваясь социального реванша. Беда в том, что ресурсы, включаемые в сферу частно-рыночного распределения, исчерпываются, что и порождает системный кризис. Сами адепты данной системы делают упор на свободу рынков, но это верно лишь отчасти. Снятие ограничений с рыночных практик ведет к усилению крупных корпораций, которые в наибольшей мере этим могут воспользоваться. В итоге мы видим монополизацию и подчинение корпорациям малого и среднего бизнеса. Разумеется, мы все знаем противоположные примеры, случаи индивидуального успеха того же Павла Дурова или Илона Маска. Но они-то уже давно к малому бизнесу не относятся, а сами создали корпорации. Связано ли это с новыми технологиями? Да, но лишь отчасти. Любые серьезные изменения в капитализме, да и вообще в экономике всегда происходят на фоне технологических сдвигов. Вопрос в том, можно ли эти технологии использовать иначе, не по-капиталистически. Вот вокруг этого предстоит борьба. Конфликты вокруг открытых программных кодов в компьютерной индустрии, вокруг интеллектуальной собственности и т. п. показывают, что альтернатива есть. И любопытно, что заметный приток в левое движение идет сейчас как раз за счет IT-специалистов. Ранее эта среда была в основном настроена либерально, а сейчас тенденция изменилась. Причем происходит не только полевение среды, но и ее радикализация. «Нет ничего более бесполезного, чем пытаться воображать прекрасное будущее» И. Э.: «Реальный социализм» ХХ века привел к дискредитации левого движения. После «Архипелага ГУЛАГ» многие убеждены, что реализация любого проекта, стремящегося к созданию общества, основанного на принципах социальной справедливости, неизбежно приведет к новому ГУЛАГу. Как левые должны относиться к трагическому опыту СССР? Как убедить людей, что разговор о социализме – это разговор о будущем, а не об истории Советского Союза? Ведь сегодня многие не разделяют неолиберальную рыночную экономику и демократию так же, как коренные американцы считали коня и конкистадора одним существом, а потому видят в социализме угрозу демократии. Возможен ли социализм, основанный на демократических принципах? Б. К.: Сравнение общественного мнения со взглядом ацтека, который не разделяет коня и всадника, мне кажется довольно удачным. Но беда не в теории, а в опыте, как и в случае с теми же индейцами, которых жизненная практика научила не только разбираться в лошадях, но и ездить на них. О том, что социализм без демократии невозможен, что крах СССР связан с тем, что система, не будучи демократической, не смогла реализовать и социалистический проект, а свелась к модернизации общества и индустриализации, вернувшись в итоге на капиталистические рельсы, обо всем этом написаны десятки убедительных книг (начиная с ранней критики советского эксперимента со стороны Розы Люксембург или левых меньшевиков). Но это ничего не меняет и не изменит. Нужен практический успех. И как только он состоится, дискуссия закончится сама собой. Как дискуссия о том, возможны ли летательные аппараты тяжелее воздуха. Как только полетел первый аэроплан, она прекратилась. В нашем случае пока все «полеты» заканчивались крушением. Конечно, далеко не сразу, как мы видим в истории СССР. Но все же крушение случилось. И к этому апеллируют правые. Мы их опровергали теоретически много раз и безо всякого толка. Надо опровергнуть на практике. И. Э.: Зигмунт Бауман писал, что современное общество не способно вообразить мир лучше того, в котором сегодня живет. Правильно ли считать, что падение популярности левых связано с отсутствием у них привлекательного видения будущего? Каким должен быть социализм ХХІ века? Как вы относитесь к идее безусловного базового дохода? Б. К.: Бауман, конечно, был прав в своей констатации. Только ответ надо искать не в сфере теории. Нет ничего более бесполезного, чем пытаться воображать прекрасное будущее. Нужны практические ответы на конкретные вопросы. Является ли таким ответом безусловный базовый доход? Уверен, что нет. По сути, идея ББД это попытка в краткосрочной перспективе смягчить кризис спроса, порожденный неолиберальной политикой (вернее, исчерпанием ресурсов, за счет которых неолиберализм создавал новые рынки). Дать людям больше денег, чтобы они больше покупали. В долгосрочной перспективе это ничего не решает даже в рамках неолиберализма: импульс дополнительных денежных вливаний будет исчерпан, и мы столкнемся с той же проблемой на более высоком уровне. А главное, ББД не предполагает никаких структурных изменений. Ни в сфере производства, ни даже в сфере распределения. Просто упрощается и реорганизуется система социальных выплат и пособий. Чиновникам будет работать немного легче. Заработная плата скорее всего немного сократится, поскольку бизнес переложит часть расходов по воспроизводству рабочей силы на государство. Нет, это совершенно тупиковый путь, о чем я писал неоднократно. Левые это поддерживают от бессилия (в том числе интеллектуального). Напротив, левая перспектива связана с реформированием и расширением обновленного (и демократизированного) общественного сектора, с декоммодификацией, о чем много писал Патрик Бонд. Некоторые сферы жизни – здравоохранение, образование, жилье, транспорт и т. д. понемногу освобождаются от рынка, результат деятельности перестает быть товаром. Возможно, процесс займет некоторое время и будет не всегда простым, но тут важно направление изменений. Воспроизводство человеческой жизни, быта и отношений не должно сводиться к сумме рыночных транзакций. А новый общественный актор – демократическое планирование – особая тема, в целом неплохо разработанная. Могу сослаться еще на работы 1960-х годов (Ота Шик, Влодзимеж Брус и др.), на свою книгу «Политология революции» и т. д. В целом понятно, что делать, но вопрос в политической воле. «Базовые установки экономической и социальной системы в России и США, в Иране и Италии совершенно одинаковые» И. Э.: ХХ век прошел под знаком противостояния капитализма и социализма, в ходе которого на Западе произошла «конвергенция» и в результате родилось «государство всеобщего благоденствия». Сегодня ключевой конфликт проходит между странами неолиберальной демократии (условным Западом) и сторонниками так называемых «традиционных ценностей». Что может родиться по итогам этого противостояния? Какую позицию в этом конфликте должны занять левые? Б. К.: Говорить сейчас о системном противостоянии нет никаких оснований. Базовые установки экономической и социальной системы в России и США, в Иране и Италии совершенно одинаковые. Разное идеологическое оформление связано со спецификой политического процесса и традициями местной бюрократии. Вспомним, что большая часть поборников «традиционных ценностей» в России начинали как либералы. А на Ближнем Востоке именно исламисты внедрили многие неолиберальные экономические реформы. Что скрывается за этими идеологическими ширмами? Во-первых, стремление контролировать общество (в этом смысле совершенно неважно, что поощряется властью – гей-парад или крестный ход, главное, что есть набор практик, через которые ритуализируется лояльность к системе). Во-вторых, амбиции элит нескольких стран периферии и полупериферии за счет использования благоприятной конъюнктуры на рынках сырья повысить свой статус в мир-системе и создать собственные сферы влияния, защищенные от конкуренции Запада. Если такая политика будет успешна, то вчерашние союзники тут же вцепятся друг другу в волосы. Но скорее всего успеха не будет, потому что ставка делается не на социально-экономическое, не на технологическое и промышленное развитие, а на сырьевые рынки и военную силу. Иными словами, тип развития остается сугубо периферийным, комплексная модернизация всех сторон жизни (как было в СССР) не происходит. Ясно, что левым тут делать нечего, точно так же как не имело смысла выделять «хороших» и «плохих» империалистов во время Первой мировой войны. Отсюда не следует, будто различий вообще нет. Они есть. Но с точки зрения левой стратегии они не принципиальны. Их надо учитывать, но на них невозможно построить собственную политику. И. Э.: Почему левые силы не играют ключевой роли в современных сменах режимов, по привычке именуемых «революциями»? Свидетельствует ли это об отказе левых от революционных форм борьбы? Или классические революции – это достояние эпохи индустриального общества (Модерна), и они уже не соответствуют потребностям формирующейся информационной цивилизации? Б. К.: Так называемые «оранжевые революции» на самом деле ничего общего с революциями в политологическом или историческом смысле не имеют. Ясное дело, что демократия лучше диктатуры. Но переход к демократии, как бы ни был он позитивен для развития общества – еще не революция. Тут проблема в другом. Многие настоящие социальные революции тоже начинались с довольно поверхностных политических изменений, с демократических переворотов и даже реформ сверху. Но дальше процесс идет вглубь и вширь, начинает затрагивать социальные структуры, экономические отношения, ключевые политические институты, культуру и т. д. Вот тут уже перемены или переворот перерастают в революцию. И показательно, что лидеры так называемых «цветных революций» прекрасно это понимают. Потому с первых же моментов делают все возможное, чтобы ограничивать и контролировать процесс, не допустить его дальнейшего развития. Все должно ограничиться сменой начальства, в лучшем случае – частичной реконструкцией элит под лозунгом демократизации. Беда в том, что в результате даже формальные демократические достижения начального этапа оказываются утрачены очень быстро. Если процесс не идет вглубь, он идет вспять. Политика левых должна строиться как раз на борьбе за углубление и расширение процесса. Без социальных преобразований не состоится и демократия. И если хотя бы в одном месте, в одной стране процесс выйдет за рамки внутриэлитных перестановок, мы увидим нечто совершенное иное, то, что в политической науке как раз и называется «революцией». И. Э.: В начале ХХІ века воодушевление вызывал «левый поворот» в Латинской Америке, который ассоциировался с Уго Чавесом. Однако сегодняшнюю Венесуэлу трудно назвать успешной страной: экономический кризис, инфляция, проблемы с демократией. Потерпел ли крах «левый поворот»? Имеют ли потенциал для его возрождения правительства Бразилии, Чили, Колумбии? Б. К.: Объявленный Уго Чавесом «социализм XXI века» – красивый лозунг, обещание, которое, увы, не удалось сдержать. «Левый поворот» в Латинской Америке еще далеко не исчерпан, но и говорить о его успехе пока не приходится. Левые правительства обычно опираются на широкие, но нестабильные популистские коалиции, которые распадаются вскоре после победы на выборах. К тому же сейчас левые президенты часто не имеют парламентского большинства. Тем не менее есть и некоторые успехи. Густаво Петро в Колумбии неожиданно удалось провести через парламент свой проект пенсионной реформы (уже после того, как ему зарубили реформу здравоохранения). А в Мексике выбрали президентом Клаудию Шейнбаум, одновременно дав ей прочное большинство в парламенте. Вообще на Шейнбаум надо будет смотреть очень внимательно. Ее предшественник Лопес Обрадор оставил противоречивое наследие. С одной стороны рекордный рост зарплат, а с другой стороны, были заметные авторитарные тенденции. Сможет ли Шейнбаум углубить социальные реформы, одновременно поддерживая демократические институты? Я очень на это надеюсь. И все же общий вывод пока состоит в том, что кризис стратегии, обозначившийся после провала чавистского эксперимента в Венесуэле, пока латиноамериканской левой не преодолен. «Крайне правые заполняют эмоциональный и политический вакуум, возникший после того, как левые отказались от классовой политики» И. Э.: В последние годы в Европе наблюдается рост поддержки ультраправых. В некоторых странах пал так называемый «санитарный кордон», и правые радикалы вошли в правительства. Выборы в Европейский парламент заставили вновь говорить о фашистской угрозе. Хотя ультраправые лишь незначительно увеличат свое представительство в Европарламенте, их успехи во Франции и Германии вызвали шок. Существует ли угроза установления правых диктатур в Европе? Можно ли сравнивать современных ультраправых с фашистами? Что должны сделать левые, чтобы противостоять ультраправой угрозе? Б. К.: Угроза демократии со стороны крайне правых реальна, но я не вижу пока повода для паники. Все же нынешние правые радикалы – это не фашисты 1920-х годов. Они паразитируют на кризисе неолиберализма, но это скорее популисты, играющие лозунгами и эмоциями. Не похоже, что на них сделали ставку представители крупного бизнеса, да и антикризисной «стратегии спасения» для капитала у этих сил нет. Крайне правые заполняют эмоциональный и политический вакуум, возникший после того, как левые отказались от классовой политики (неважно, в социал-демократическом или коммунистическом ее понимании), сделав ставку на политкорректность, меньшинства и т. п. Рабочий класс почувствовал себя преданным, да он и в самом деле был предан. На этом играют правые популисты. Тут нет ничего принципиально нового. А вот по-настоящему интересно то, что часть либеральной буржуазии на фоне роста правого популизма запаниковала. И это открывает определенные возможности для левых, в которых пытаются увидеть противовес ультраправым. Во Франции очень заметно, как происходит сдвиг. Но некоторые признаки есть в США и в Германии. Открывается окно возможностей, им надо воспользоваться. Но тут нужны не политкорректные лозунги или популистские речи, а конкретные предложения, которые в новых *   условиях вернут левым доверие и поддержку трудящихся. Давайте посмотрим на политику Меланшона во Франции, на Клаудию Шейнбаум в Мексике. Ничего пока не решено, но тут возможны интересные повороты. И. Э.: Почему социал-демократические партии стали адептами неолиберализма и все чаще выступают в роли младших партнеров неолиберальных политических сил? Б. К.: Политика социал-демократов после 1990-х сводилась к принципу «если не можешь победить, присоединись к победителю». Дело в том, что советский блок, конечно, с одной стороны, своей репрессивной практикой дискредитировал социализм, но с другой стороны, оказывая давление на Запад, создавал там благоприятные условия для социальных реформ в интересах трудящихся. После 1989–91 годов ситуация изменилась, расклад сил стал для социал-демократов неблагоприятным. Возвращение или удержание власти обеспечивалось компромиссом с неолиберальными силами (при обещании, что левые смягчат социальные последствия неолиберальных реформ). Социал-демократы стали заложниками своих партнеров и своих ранее принятых решений. Протест партийных низов против такой политики принял форму бунтов, которые были подавлены (посмотрите на судьбу Джереми Корбина в Британии, да и Меланшона пытались утопить таким же способом). Беда в том, что победа аппарата над активистами оборачивается политической пустотой. У аппарата нет способности вырабатывать долгосрочные стратегии. Значит, бунты будут повторяться. «Сколько бы прекрасных книг мы ни написали, ответа на главный вопрос – кто, где и как совершит решающий перелом в общественном развитии – мы не получим» И. Э.: Сегодня много говорят о деколонизации и неоколониализме. Какие угрозы представляет для мира неоколониализм? Б. К.: Термин «неоколониализм», как и другая популярная политическая лексика, с одной стороны, нагружен эмоционально, а с другой стороны, предельно размыт. Мы должны смотреть не на лозунги, а на стратегии экономического и социального развития в странах периферии. Я не случайно часто повторяю слово «стратегия» (и возможно утомил им Вас). Просто нужно отдавать себе отчет в последствиях принимаемых решений и нести за них ответственность. Какую политику проводят правительства глобального Юга по отношению к своему собственному населению? Вот главный критерий. Все остальное – риторика. Да, есть глобальные ограничения. Но чтобы попытаться их преодолеть или смягчить, нужно сперва сформулировать свои цели и задачи, потом уже понять – кто и что мешает. И. Э.: Какие работы левых мыслителей, вышедшие в последнее десятилетие, представляют, на ваш взгляд, наиболее интересные модели будущего, альтернативные как «реальному социализму» прошлого века, так и современному неолиберализму? Б. К.: Как я уже говорил, дело не в теориях. С мыслителями у левых все хорошо. Если просто нужны рекомендации для интересного чтения, посоветую книги Ника Срничека. На английском есть очень полезный блог экономиста-марксиста Майкла Робертса. Со стороны кейнсианских левых есть работы сторонников «современной денежной теории» (Modern Monetary Theory). Их часто неправильно понимают в духе того, что надо просто побольше печатать денег, а на самом деле речь не об этом, а об использовании финансовых ресурсов для мобилизации материальных и трудовых ресурсов на благо общества. Отцы основатели мир-системного анализа – Валлерстайн, Самир Амин, Андре Гундер Франк – все уже умерли, тут наметился определенный кризис, но мне кажется, что потенциал данной школы не исчерпан. Можно вспомнить недавно умершего сингапурского экономиста Мартина Хора. Короче, есть что читать. Даже сейчас, пока я сижу в тюрьме, выходят новые книги, я рискую отстать от дискуссии. Но главные вопросы не в сфере теории, а в сфере политической практики. Сколько бы прекрасных книг мы ни написали, ответа на главный вопрос – кто, где и как совершит решающий перелом в общественном развитии – мы не получим. Читать и думать нужно не просто так, а для того, чтобы действовать. Причем действовать именно политически. «Нам кажется, будто события повторяются, потому что мы мыслим аналогиями с прошлым» И. Э.: Политики все чаще говорят, что эпоха мира подходит к концу. Есть ли шанс у человечества избежать Третьей мировой войны и ядерного Армагеддона? Что должны для этого предпринять левые силы? Б. К.: Давайте скажем прямо – если правящие мировые элиты доведут дело до очередной мировой войны, мы это предотвратить будем не в состоянии. Как «Второй Интернационал» не смог предотвратить Первую мировую войну, хотя принимали резолюции, проводили конгрессы. Жан Жорес пытался что-то сделать, его убили. Тем не менее я оптимист. Глобальный конфликт сейчас развивается не по сценариям ХХ века. Нам кажется, будто события повторяются, потому что мы мыслим аналогиями с прошлым. Если у Китая и США есть противоречия по поводу Тайваня, то они непременно будут воевать. Если у России конфликт с Евросоюзом, он обязательно станет разрастаться. А это совершенно не очевидно. Мне кажется, что все основные международные конфликты сейчас как раз уже на высшей точке и основная забота элит – как из них выбираться. Но тут-то и проблема – не находят удобных решений для деэскалации. Выход из конфликтов неминуемо чреват внутренними кризисами во всех странах, вовлеченных в них – прямо или косвенно. Кого-то надо назначить виноватым, за чей-то счет компенсировать пострадавших, изменить соотношение сил внутри правящих кругов, предложить какие-то решения, не просто компромиссные, но работающие. Пока ничего не получается. Исторический процесс буксует. Но рано или поздно что-то случится и «катастрофическое равновесие» будет нарушено. «Черный лебедь» непременно прилетит. И не один. Я, кстати, не исключаю, что он давно уже прилетел и сидит где-то рядом, просто мы его не замечаем или не хотим видеть. В чем тогда задача левых? Суетиться бессмысленно. Когда намечается масштабный социальный процесс, надо в него включиться, стараясь его оформить политически, превращая массовые потребности * в конкретные требования *, настроения – в лозунги, ожидания – в программу. Политическую работу нельзя сделать заранее, программу – просто заготовить наперед и, положив в стол, ждать подходящего момента. Когда такой момент придет, эту программу придется, как минимум, корректировать. Она должна отражать не абстрактные ценности или идеи, а на основе этих ценностей отвечать на вопросы конкретного момента с определенным (меняющимся) соотношением сил. Для левой политики – успешной, преобразовательной и освободительной политики – нужны определенные условия, которые создаются кризисом   элит и оживлением народных масс. О чем писал еще Ленин. И заметим, он обращал внимание на то, что массы втягиваются в политику самими же массами. Как, например, произошло во Франции: выборы в Европарламент не играли большой роли, население было пассивно. Но президент Макрон, напуганный ростом крайне правых, объявил досрочные выборы в национальный парламент, спровоцировал общественную дискуссию, политизировал общество. Посмотрим какие новые возможности откроются перед нами в ближайшее время. Уверен, что предстоят еще очень большие и масштабные события.   Примечания * слово подчеркнуто Борисом Кагарлицким. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Известный российский историк и участник левого движения Александр Владленович Шубин ответил на вопросы журнала "Историческая экспертиза" 1) Аксель Хоннет отмечает парадоксальное явление – кризис левых наблюдается на фоне разочарования в капитализме. Согласны ли вы, что левые силы пребывают в кризисе? Каковы причины этого кризиса?   АШ:  Кризис левых начался еще в середине ХХ века, когда марксизм реализовал ту часть своего потенциала, которая содействовала индустриальной модернизации части человечества. Оказалось, что не удалось прийти собственно к социализму – обществу без классового разделения, более эффективному и гуманному, чем капитализм. Оба варианта марксизма – и коммунистический, и социал-демократический - в итоге добились создания того, что принято называть социальным государством. В СССР был построен бюрократический вариант индустриального общества. На Западе индустриализм был дополнен социальными сдержками и противовесами господствующим классам, там тоже усилилась роль бюрократии. Но как пройти из этого состояния к социализму и коммунизму, к посткапиталистическому, а значит и постиндустриальному обществу – ясности не было. После 1956 г. стали очевидными издержки коммунистического проекта, в 1983 г. Андропов уже признавал, что мы не знаем того общества, в котором живем, что стало признанием тупика на пути к коммунизму. Неизвестно, куда забрели. Но и социал-демократия превратилась в социал-либерализм – политическую силу, не преодолевающую капитализм, а стремящуюся лишь увеличить долю пирога трудящихся, пока конъюнктура рынка позволяет. А когда она меняется – капитал легко отыгрывал предыдущие уступки. Снова тупик. Пока ветер истории дул в спину коммунистам и социал-демократам, они оттеснили или физически разгромили немарксистские антиавторитарные течения социализма. При этом анархизм, и без того в своих высоких идеалах оторванный от индустриальной современности, потерял стремление к созданию конструктивных моделей будущего общественного устройства, которое было у него в XIX веке. В итоге конструктивные идеи всех старых течений левой мысли потеряли актуальность. Леваки сосредоточились на более легкой задаче – обличении капитализма. Кризис левых - это кризис цели. Важно учитывать, что теперь новая, адекватная современным возможностям конструктивная модель посткапиталистического общества может быть создана только на постиндустриальной основе. Пока такие теории не приобрели широкой популярности – кризис левого движения будет продолжаться, даже если оно и будет одерживать частные политические победы в рамках существующей системы. Но в ее рамках они неизбежно будут оборачиваться поражением, как это продемонстрировала греческая Сириза. Даже если люди осознают кризис глобальной капиталистической системы, они не могут уйти из нее, если не знают – куда идти.   2) «Реальный социализм» ХХ века привел к дискредитации левого движения. После «Архипелага ГУЛАГа» многие убеждены, что реализация любого проекта, стремящегося к созданию общества, основанного на принципах социальной справедливости, неизбежно приведет к новому ГУЛАГу. Как левые должны относиться к трагическому опыту СССР, «лагеря социализма» в целом, и вашей страны в частности? Как убедить людей, что разговор о социализме – это разговор о будущем, а не об истории Советского Союза? Как коренные американцы не различали коня и конкистадора, так и сегодня многие не разделяют неолиберальную рыночную экономику и демократию, а потому видят в социализме угрозу демократии. Возможен ли социализм, основанный на демократических принципах?   АШ: Необходимо продвигать рациональный взгляд на историю, опровергать мифы и смешения терминов. Чтобы современные люди ушли вперед в своем понимании мира от коренных американцев XVI века. Социализм – это по определению общество без господствующей социальной элиты («эксплуататорских классов»), значит модель СССР с ее бюрократической иерархией – не социализм. Демократия по определению – это власть народа, то есть большинства людей, которые не являются профессиональными политиками, управленцами, бизнесменами. Значит, либеральная модель с ее господствующими элитами – не демократия, а всего лишь плюралистическая элитократия. В мире пока не было действительно социалистических и демократических обществ (если не считать локальных общин), это – проблема будущего, футурологический проект. Но в элементах и демократия, и социализм присутствуют в современности и истории. Так что важно изучать, как развивается местное народовластие, скажем, на уровне квартала, почему попытки форсированно уравнять права людей оборачивались насилием и перерождением лидеров, каким образом даже в капиталистических странах расширяется сфера бесплатности. У социализма, который не может не быть демократическим, основанным на самоуправлении, множество истоков, которые заметны уже сейчас. Поэтому разговор о социализме – это и о прошлом, и о настоящем, и о будущем. Это разговор о движении человечества из прошлого в будущее, которое после реализации либерального проекта не может состояться без осуществления социалистического проекта. Нет социализма – нет будущего.   3) Зигмунт Бауман писал, что современное общество не способно вообразить мир лучше того, в котором сегодня живет. Правильно ли считать, что падение популярности левых связано с отсутствием у них привлекательного видения будущего? Каким должен быть социализм ХХІ века? Как вы относитесь к идее безусловного базового дохода?   АШ: Есть люди и поизвестнее, например Черчилль и Фукуяма, которым не хватало креативности, чтобы представить себе что-то лучшее, чем капитализм и парламентаризм. Но теперь тема «конца истории» потеряла популярность по сравнению с началом 90-х, стало ясно, что капитализм не справляется с вызовами современности, и снова встает альтернатива «Социализм или варварство». Либо постиндустриальное посткапиталистическое общество самоуправления, креативности, благосостояния, либо – архаизация, маргинальная нищета и авторитаризм, перерастающий в тоталитаризм, использующий цифровые технологии для сохранения старого неравноправия. Как я писал выше, альтернативные модели посткапиталистического общества не приобрели широкой популярности. Они требуют более сложных рассуждений, чем раньше, обсуждать их трудно, но необходимо. Это не простенькая идея базового дохода, которая исходит из сохранения индустриального общества с социальным государством, представляет собой, по сути, подачку на бедность. В современном перегруженном информацией мире существует проблема раскрутки комплексных идей принципиально нового общественного устройства. Простую идею вроде базового дохода раскрутить просто, представление о сложном общественном устройстве, которое меняет все в нашей жизни – труднее. Концепция социализма XXI века должна учитывать передовые культурно-технологические тенденции и опираться на синтез проверенных временем (не всегда удачно, как марксизм) и отложенных до лучших времен (таких, например, как народничество) концепций. В принципе социалистические, коммунистические и анархические идеи совместимы, если относиться к их предложениям как к стадиям движения от индустриальной иерархической цивилизации к принципиально новой постиндустриальной креативной самоуправляющейся – истинно человеческой. Если совсем кратко, то можно описать основные направления такого движения человечества следующим образом:   - добровольное перемещение большей части рабочей силы и жителей из городов в самоуправляемые постиндустриальные поселения; сохранение городов как центров автоматизированного производства; - глобальное общение, перемещение интересов людей в экстерриториальные субкультуры со смещением туда части властных полномочий, экономической и культурной деятельности; - эволюционное вытеснение рыночных отношений самообеспечением (путем поощрения развития 3Д-принтеров, гидропоники, бытовой робототехники), прямыми связями производителя и потребителя, бартером, престижным стимулированием деятельности (не за деньги, а за «лайки»); - замена существующих классов информалиатом (класс, сочетающий прежде разделенные функции управления, творчества и создания продукции), преодоление частной и государственной собственности, замена ее владением; - перемещение властных полномочий в местные общины, субкультуры и наднациональные союзы (например, европейский, североевразийский и др.); электронная демократия и минимальное союзное государство, рамочное регулирование социально-культурных процессов.   4) ХХ век прошел под знаком противостояния капитализма и социализма, в ходе которого на Западе произошла «конвергенция» и в результате родилось «государство всеобщего благоденствия». Сегодня ключевой конфликт проходит между странами неолиберальной демократии (условным Западом) и сторонниками так называемых «традиционных ценностей» (Россия, Иран, Афганистан). Что может родиться по итогам этого противостояния? Какую позицию в этом конфликте должны занять левые?   АШ: Если говорить о противостоянии капитализма и социализма в ХХ веке, то «социализм» можно почти всегда ставить в кавычки, как и «всеобщее благоденствие» на Западе. Конечно, были яркие примеры социалистических тенденций в российской и испанской революциях, когда коллективы работников брали в свои руки средства производства, но эта тенденция не закреплялась, а часто и насильственно подавлялась совместными усилиями правой и «коммунистической» контрреволюции. Индустриально-бюрократические системы СССР и других «коммунистических» режимов нельзя, на мой взгляд, считать социализмом. У них есть свои заслуги перед человечеством, но социализм в ХХ веке построить не удалось. В противостоящих США и СССР было больше принципиального сходства, чем различий – и в организации производства, и в образе жизни, и в структуре бюрократического управления. Конечно, различия тоже были важны, я не разделяю концепцию госкапитализма применительно к СССР, это был некапиталистический вариант индустриального общества. Но индустриального, и это важнее различия капиталистических и бюрократических путей индустриального развития. Это понимание относительного сходства и различия помогает нам лучше понять современные баталии - в принципе также схожих явлений. И либеральный глобализм, и традиционалистский консерватизм сегодня – это два варианта разложения индустриализма, достигшего своей вершины и не знающего, куда идти дальше. Либералы с их концом истории – это тупик, попытка сохранить некоторые плоды плюралистических свобод с одной стороны и преимущества для мировой элиты – с другой. Для тех стран, которые исторически не вырвались вперед в капиталистической гонке, имплантация либеральной системы оборачивается периферийной отсталостью, недостроенным или деградирующим индустриализмом. Но и в США мы видим, что общество не может стоять на месте в замороженном состоянии. Если оно не движется вперед, то будет сползать назад, к тому, что мы уже видели много раз в прошлом, в ХХ веке, а то и ранее. Традиционализм – это кажущаяся альтернатива либеральному глобализму, разве что более откровенная в своей негуманности и жестокой авторитарности. Но ведь и Россия, и Иран – это преимущественно индустриальные общества. Они пытаются сочетать стремление к индустриальному развитию с социально-культурными кандалами, призванными предотвратить возникновение альтернатив, опасных для ныне для господствующих элит. «Традиционные ценности» отбираются под нужды сохранения господства. Например, в Средневековье девочки рано выходили замуж и законно вовлекались в сексуальные отношения. Эта традиционная ценность пока не закрепилась в законодательстве радетелей традиционализма. И слава Богу. Но вообще традиционализм правителей непоследователен и конъюнктурен, адаптирован к задачам все того же индустриализма. Выход для человечества – в такой общественной системе, которой еще не было, которая является делом будущего. Дело левых - выработка  конструктивной модели будущего общества, ее распространение, апробация в малых формах, борьба за воплощение в жизнь как сектора современного общества,  ненасильственно вытесняющего другие сектора (капиталистический, бюрократический, аграрно-традиционалистский). Отношение к конкретным обстоятельствам борьбы либералов и традиционалистов должно быть подчинено этим основным задачам левого движения. В той степени, в какой либеральные плюралистические гражданские свободы способствуют этому – их необходимо защищать, в той степени, в какой гуманистические традиции народов содействуют преодолению капитализма и бюрократического господства – на традиции нужно опираться. Пока левое движение слабо, ему стоит поменьше отвлекаться на чужую повестку, когда оно станет сильным – повестку нужно формировать самим.   5) Почему левые силы не играют ключевой роли в современных сменах режимов, по привычке именуемых «революциями»? Свидетельствует ли это об отказе левых от революционных форм борьбы? Или классические революции – это достояние эпохи индустриального общества (Модерна), и они уже не соответствуют потребностям формирующейся информационной цивилизации?   АШ: Левые в основном понимают, что «цветные революции» - это не революции, они ведь не ставят вопрос о коренном изменении социального устройства, меняют одну политическую головку на другую, иногда добавляя националистических красок. Но национальное разделение живой ткани народов – это тоже путь назад. В современных условиях национализм как правило служит тому, чтобы встроить территорию в ту или иную глобальную систему (скажем, западную или противостоящую ей). С точки зрения левой повестки такие перемещения не стоят той крови, которая ради этого проливается. Нужно искать путь в будущее и для капиталистического ядра, и для вечно отстающей периферии. Периферия остается периферией, даже если поднимает антиимпериалистические или национально-экспансионистские антиглобалистские флаги. У борцов с Западом нет своего проекта будущего – только проекты архаизации и запретов. Левые являются левыми не потому, что защищают «угнетенные народы», а только в той степени, в какой хотят все народы привести к социализму и далее по мере укрепления постиндустриального (креативного, моделирующего) общества. Этот переход является межформационным и потому революционным, но формы этой революции могут быть разными, хочется надеяться, что они будут ненасильственными и гуманными. Националисты, консерваторы и либералы, воспроизводя худшие страницы истории ХХ века, вовлекают людей в широкомасштабное насилие, которое тоже может создать предпосылки для перехода в сторону социализма, хотя на развалинах цивилизации это делать сложнее. Но возможно и движение «через тернии к звездам», когда новая популярная социалистическая идея поведет людей к выходу из катастрофы. На фоне насилия, раздутого правыми силами, стратегия левых безусловно гуманнее.   6) Популярны ли левые идеи в вашей стране? С какими специфическими трудностями сталкиваются левые?   В России в массовой психологии существует запрос на левые ценности справедливости, народовластия и правды, но нет понимания, каким образом это можно осуществить на практике. Господствующие касты с удовольствием пользуются этими словами, но в их речах не больше Правды, чем в газете «Правда». Российское общество поляризовано воспоминаниями о советском обществе и его крахе, и представление о левом и правом определяется этой, в общем-то ложной альтернативой «возвращения к СССР» или «возвращения к Российской империи». Либерально-западнический проект имеет своих сторонников, критикующих левизну, но не чуждых постиндустриальной перспективе, которая является объективно социалистической, даже если человек с перспективным, футуристичным сознанием это отрицает. Важно не деление на левых и правых, а готовность создать нечто лучшее, чем архаика и глобальный капитализм. Я часто употребляю нейтральный термин «постиндустриальное общество», чтобы не отталкивать людей, по разным причинам предубежденным против левых взглядов (тем более, что эти взгляды очень разнообразны и во многих отношениях диаметрально противоположны друг другу). Но на само деле термин «постиндустриальное общество» крайне радикален. Ведь речь идет об обществе, которое качественно отличается как от индустриального, так и от доиндустриального. Это принципиальный разрыв с прошлым и настоящим на уровне социальных глубин, основ культуры и организации человеческих отношений. Переход к этому качественно новому будущему назрел, но пока происходит в виде элементов и ростков. Либеральная футурология не случайно утверждает, что переход к постиндустриальному обществу уже произошел, и нечего ждать революционного перехода в будущем. Но это такая же манипуляция, как провозглашение ВКП(б) построения социализма в 30-е годы. Постиндустриального (то есть качественно нового) общества пока нет на Западе также, как социализма не было в СССР. Но для мира критически важно, чтобы наступило и то, и другое. Иначе – погружение в кровопролитный безысходный кризис.   7) Центральная и Восточная Европа – регион с высоким социальным неравенством. При этом левые силы там потеряли влияние. С чем это связано?   АШ:  У влиятельных левых политиков, воспитанных на опыте ХХ века, нет ответа на вопрос – «каким образом преодолеть бедность?» Они делают карьеру на лозунгах смягчения бедности. Но в рамках существующей системы полупериферийного капитализма бедность будет существовать, то разрастаясь, то несколько сокращаясь, пульсируя. Социал-популисты, которые приходят с широкими обещаниями, затем проваливаются при неблагоприятной капиталистической конъюнктуре (как это показательно произошло в Греции с Сиризой). Зато при длительном правлении социал-демократических политиков усиливается бюрократизм с присущей ему коррупцией. Восток Европы завершил модернизацию при коммунистах, хлебнул издержек «реального социализма» и возвращаться к ним не хочет. Но и ресурсов для того, чтобы иметь социальное государство как в Швеции и Франции, на этой полупериферии нет. Да и на Западе Европы их все меньше. Так что старым левым здесь все труднее ловить косяки избирателей.   8) В начале ХХІ века воодушевление вызывал «левый поворот» в Латинской Америке, который ассоциировался с Уго Чавесом. Однако сегодняшнюю Венесуэлу трудно назвать успешной страной: экономический кризис, инфляция, проблемы с демократией. Потерпел ли крах «левый поворот»? Имеют ли потенциал для его возрождения правительства Бразилии, Чили, Колумбии?   АШ: То, что говорилось выше о европейском социал-популизме, в полной мере относится и к Латинской Америке. Этатистские проекты могут сыграть полезную роль в завершении модернизации, но затем наступает тупик, маргинализирующее разложение, бюрократические скрепы-путы с коррупцией и прочими прелестями. Левые проекты ХХ века устарели к его завершению, и попытка идти таким путем – конвульсии истории, не более. Так что Чавес и его последователи не вызывали у меня воодушевления.   9) Политики все чаще говорят, что эпоха мира подходит к концу. В Европе третий год бушует российско-украинская война. На Ближнем Востоке Израиль ведет войну в Газе и балансирует на грани войны с Ираном. Мир опасается вторжения Китая на Тайвань, возобновления давних конфликтов на Корейском полуострове и на Балканах. Есть ли шанс у человечества избежать Третьей мировой войны и ядерного Армагеддона? Возможно ли завершение этих конфликтов в современных условиях или эти «очаги» мировой войны надолго? Каким вы видите завершение российско-украинской войны и израильско-палестинского конфликта? Что должны для этого предпринять левые силы?   АШ: Политики сейчас стали об этом говорить, а мы с С. Забелиным еще в 1998 г. опубликовали прогноз новой «Великой депрессии» с 2008 г. – естественно с соответствующими социальными последствиями. Опыт 30-х гг. показывает, что и мировой кризис начала XXI века создал вероятность новой мировой войны, но эта перспектива не была (и сейчас не является) фатальной. В 30-е гг., как и сейчас, разрастались конфликты, но в один пожар они сошлись в 1941 г. По этой шкале мы где-то во второй половине 30-х гг. Задача левых – дать миру новые цели, которые изменят правила игры, смахнут нынешние фигуры с доски и сделают голыми нынешних королей и ферзей. Пока у мира нет перспективной желательной картины будущего, будет осуществляться нежелательная. Так что выдвижение и популяризация проекта постиндустриального креативного общества, принципиально отличающегося от современного (оно же – демократический социализм) – это лучшее лекарство от нынешних бед. Чтобы выйти из воронки военного безумия – нужно знать, куда идти.   10) Сегодня много говорят о деколонизации и неоколониализме. В ряде случаев один и тот же процесс стороны конфликта именуют противоположным образом. В частности, вторжение России в Украину направлено на восстановление бывшего господства, которое украинские власти называют колониальным. В то же время Кремль утверждает, что в ходе войны в Украине осуществляется освобождение от колониальной зависимости от Запада, установившейся после распада СССР. Это не единственный случай, когда диктаторские режимы прикрываются антиколониальной риторикой. По каким критериям следует отличать реальный антиколониализм от псевдо-антиколониальной риторики диктаторских режимов? Какие угрозы представляет для мира неоколониализм? Можно ли считать страны Восточной и Центральной Европы колониями Российской империи / СССР, а российско-украинскую войну антиколониальной?   АШ: Научное мышление (а левые должны мыслить научно) предполагает использование корректной терминологии. Колония – это страна, которая подчинена другой стране официально, а не «закулисно». Есть проблема, каким образом отличать колонию от обычного региона в многонациональном государстве. Здесь играют роль и географические факторы (удаленность подчиненной территории от метрополии, особенно если подчиненная территория превосходит метрополию в размерах), и отсутствие полноправия населения подчиненной территории в центре государства. Но даже при некоторой дискуссионности этих критериев, вполне очевидно отличие колонии от страны, находящейся в какой-либо неофициальной экономической и политической зависимости. Понятие колонии конкретно, и для нашего времени это редкое явление (если вообще можно говорить о сохранении прежнего колониального статуса). В этом отношении понятие «неоколониализм» идеологическое, смешивающее разные явления. Экономическая зависимость в современном мире вызвана не политическим господством, а периферийной особенностью структуры капитализма, например, российского. Политическая зависимость может при этом быть незначительной или даже отсутствовать. Может существовать политическая взаимозависимость стран, которые не являются ущербными экономически, например, между государствами НАТО. Так что если кто-то утверждает, что Канада – колония США, а Россия – колония Китая, то скорее всего Вы столкнулись с грубой идеологической манипуляцией. В Российской империи можно говорить о колониях в Азии, но не в европейской части государства, где структура общественных отношений не была характерна для колониального устройства. СССР культивировал равноправие граждан, интеграцию выходцев из разных регионов в высшее руководство, развитие национальных культур, что также не характерно для колониализма. А вот понятие империализма, на мой взгляд, сохраняет свою актуальность. Оно соединяет характеристику бюрократически-монополистической структуры современного «капиталистического общества» и силовых методов распространения и поддержания ее доминирования. Поэтому понятие «империализм» вполне допустимо при характеристике тех современных событий, где одни державы силой навязывают порядки другим.    11) В последние годы в Европе наблюдается рост поддержки ультраправых. В ряде стран пал так называемый «санитарный кордон», и правые радикалы вошли в правительства ряда государств. Выборы в Европейский парламент заставили вновь говорить о фашистской угрозе. Хотя ультраправые лишь незначительно увеличат свое представительство в Европарламенте, их успехи во Франции и Германии вызвали шок. Существует ли угроза установления правых диктатур в Европе? Можно ли сравнивать современных ультраправых с фашистами? Что должны сделать левые, чтобы противостоять ультраправой угрозе?   АШ: Необходимо и здесь ответственно пользоваться терминологией. Фашизм – это национал-тоталитаризм. Не всякий правый радикализм – это фашизм. Помнится, я давал интервью левому изданию вскоре после прихода к власти Саркози и успокаивал интервьюера, который, ссылаясь на настроения левой французской прессы, ждал чуть ли не фашистской диктатуры во Франции. Приходя к власти, радикально настроенные националисты вовсе не обязательно становятся фашистами. Для этого им нужно решиться установить тоталитарные порядки, а этого большинство из них делать не собирается. Левые, конечно, должны критиковать и национализм, и тоталитаризм, но также важно разоблачать попытки националистов одной страны выдавать себя за борцов с нацизмом на основании наличия национализма в тех странах, с которыми у них идет борьба. Националистические элиты обычно стравливают народы в своих интересах, и при этом указывают друг на друга пальцем, обвиняя в фашизме и нацизме, поскольку эти явления осуждены по итогам прошлой мировой войны. И при этом сами такие обличители могут делать некоторые те же вещи, что и фашисты. Для оценки реального положения вещей важно определять, насколько в той или иной стране проросли тоталитарные институты, «приводные ремни» от государственного центра к обществу.   12) Какие работы левых мыслителей, вышедшие в последнее десятилетие, представляют, на ваш взгляд, наиболее интересные модели будущего, альтернативные как «реальному социализму» прошлого века, так и современному неолиберализму?   Основные конструктивные концепции социализма и коммунизма уже были сформированы в XIX веке. После этого было уже трудно придумать что-то принципиально новое. Эти концепции нужно хорошо знать, чтобы двигаться дальше. В свое время я посвятил немало сил анализу этих теорий, и те, кто не хочет тратить время на чтение этих многих томов, могут прочитать мою книгу «Социализм: «золотой век» теории». Там эти учения соотносятся и с ситуацией начала XXI века. Теперь важнейшая задача конструктивной левой мысли – адаптация основных идей, уже известных нам, к современной ситуации, которая качественно изменилась с XIX века в результате успехов индустриальной модернизации, кризиса индустриальной культуры и появления постиндустриальных социально-культурных явлений. Они оказались поразительно предвидены немарксистскими социалистическим теоретиками, такими как Михайловский, Кропоткин и другие. Это придает новую актуальность народнической и другим немарксистским традициям. В связи с этим важной теоретической задачей является сопряжение социалистической и постиндустриалистической футурологической мысли. Уже со времен Г. Маркузе марксистская мысль обращается к критике индустриального общества в его основах и поиску альтернативы. Так что современным левым нужно читать теоретиков постиндустриализма от А. Пенти до Э. Тоффлера, учитывать экологический контекст, как это делает М. Букчин. Со времени Перестройки я также участвую в разработке модели постиндустриального социализма (см. например, доступный в интернете «Манифест информалиата»). Однако, судя по тому, что левая мысль не вернула себе того влияния, которым пользовалась в XIX-XX веках, главные ее тексты XXI века еще впереди. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Изображение: https://www.pexels.com/search/books/ Дорогие читатели!   Рецензии всегда были важной частью нашего журнала. У нас скопилось немалое количество книг, рецензии на которые редакция ИЭ хотела бы видеть в журнале. В нашей новой рубрике «Книги на рецензию»  мы предлагаем выбрать понравившееся издание и подготовить рецензию для ИЭ. О своем желании сообщайте на почту: istorexorg@gmail.com  И мы пришлем Вам электронную версию книги, а также обсудим сроки написания рецензии. Мы также приглашаем авторов присылать нам свои новые книги, и мы постараемся найти для Вас рецензента. Список книг будет постоянно пополняться. Политика памяти в России – региональное измерение : монография / под ред. А.И. Миллера, О.Ю. Малиновой, Д.В. Ефременко ; РАН. ИНИОН, Отд. полит. науки ; Центр по изучению культурной памяти и символической политики Европейского университета в СанктПетербурге. – Москва : Институт научной информации по общественным наукам РАН, 2023. – 471 с. Аннотация: В коллективной монографии под редакцией А.И. Миллера, О.Ю. Малиновой, Д.В. Ефременко исследуются тематический репертуар политики памяти в регионах современной России, структуры взаимодействия локальных и федеральных акторов по проблемам политической интерпретации исторического прошлого. Рассмотрены теоретические и научно-практические вопросы определения географических рамок исследования, возможности применения сравнительного подхода и изучения трансрегиональных взаимодействий. Адресуется исследователям политики памяти и мемориальной культуры, государственным и общественным деятелям, преподавателям и студентам, занимающимся изучением истории, политологии, социологии и других общественных наук. Аксель Хоннет Идея социализма. Попытка актуализации / пер. с нем. А. К. Судакова. Москва; Берлин: Директмедиа Паблишинг, 2022 Аннотация: Идея социализма получила теоретическое обоснование более 150 лет назад в качестве противодействия капиталистическому обществу, но на сегодняшний день, кажется, растеряла большую часть своей привлекательности. Чем объясняется стремительный упадок этой столь мощной идеи и что мы можем предпринять, чтобы «обновить» ее в соответствии с потребностями XXI века? Ответы на эти вопросы рассматривает Аксель Хоннет в своем политико-философском исследовании, получившем в 2015 году награду Фонда Бруно Крайского в номинации «Политическая книга». Борис Кагарлицкий Долгое отступление. Москва; Берлин: Директмедиа Паблишинг, 2023 Аннотация: Книга социолога-марксиста Бориса Кагарлицкого посвящена кризисному состоянию левых сил, серьезно утративших во всем мире свои позиции к началу XXI века. Парадоксальным образом этот кризис не только не связан с укреплением капиталистической системы, но, напротив, развивается на фоне нарастающих проблем, с которыми сталкивается господствующий порядок. Последовательно рассматривая основные дискуссии, разворачивавшиеся среди левых на протяжении современной истории о социализме и демократии, плане и рынке, реформах и революции), а также развернувшиеся в последнее время споры (о развитии и экологии, классе и гендере, инфляции и безусловном базовом доходе), автор формулирует возможные подходы к политической стратегии, которые позволили бы преодолеть кризис движения. Stephanie Mudge Leftism Reinvented. Western Parties from Socialism to Neoliberalism. Cambridge, Massachusetts, and London, England: Harvard University Press, 2018 Abstract: Left-leaning political parties play an important role as representatives of the poor and disempowered. They once did so by promising protections from the forces of capital and the market’s tendencies to produce inequality. But in the 1990s they gave up on protection, asking voters to adapt to a market-driven world. Meanwhile, new, extreme parties began to promise economic protections of their own—albeit in an angry, anti-immigrant tone. To better understand today’s strange new political world, Stephanie L. Mudge’s Leftism Reinvented analyzes the history of the Swedish and German Social Democrats, the British Labour Party, and the American Democratic Party. Breaking with an assumption that parties simply respond to forces beyond their control, Mudge argues that left parties’ changing promises expressed the worldviews of different kinds of experts. To understand how left parties speak, we have to understand the people who speak for them. Leftism Reinvented shows how Keynesian economists came to speak for left parties by the early 1960s. These economists saw their task in terms of discretionary, politically-sensitive economic management. But in the 1980s a new kind of economist, who viewed the advancement of markets as left parties’ main task, came to the fore. Meanwhile, as voters’ loyalties to left parties waned, professional strategists were called upon to “spin” party messages. Ultimately, left parties undermined themselves, leaving a representative vacuum in their wake. Leftism Reinvented raises new questions about the roles and responsibilities of left parties—and their experts—in politics today. Richard J. Evans Eric Hobsbawm. A Life in History. Oxford University Press, 2019 Abstract: Eric Hobsbawm's works have had a nearly incalculable effect across generations of readers and students, influencing more than the practice of history but also the perception of it. Born in Alexandria, Egypt, of second-generation British parents, Hobsbawm was orphaned at age fourteen in 1931. Living with an uncle in Berlin, he experienced the full force of world economic depression, and in the charged reaction to it in Germany was forced to choose between Nazism and Communism, which was no choice at all. Hobsbawm's lifelong allegiance to Communism inspired his pioneering work in social history, particularly the trilogy for which he is most famous--The Age of Revolution, The Age of Capital, and The Age of Empire--covering what he termed "the long nineteenth century" in Europe. Selling in the millions of copies, these held sway among generations of readers, some of whom went on to have prominent careers in politics and business. In this comprehensive biography of Hobsbawm, acclaimed historian Richard Evans (author of The Third Reich Trilogy, among other works) offers both a living portrait and vital insight into one of the most influential intellectual figures of the twentieth century. Using exclusive and unrestricted access to the unpublished material, Evans places Hobsbawm's writings within their historical and political context. Hobsbawm's Marxism made him a controversial figure but also, uniquely and universally, someone who commanded respect even among those who did not share-or who even outright rejected-his political beliefs. Eric Hobsbawm: A Life in History gives us one of the 20th century's most colorful and intellectually compelling figures. It is an intellectual life of the century itself. Александр Ватлин Утопия на марше. История Коминтерна в лицах. М.: АФК «Система»; Политическая энциклопедия, 2023 Аннотация: Одной из нераскрытых до конца тайн прошедшего века остается возникновение и деятельность международной организации коммунистов – Коминтерна, который стремился к радикальному переустройству привычной жизни во всемирном масштабе. Инструментом достижения амбициозной цели выступали пролетарские массы всех стран, которым обещали наступление «царства божьего на Земле». Эмиссары Коминтерна вели свою подпольную работу во всех странах мира, там возникали ячейки компартий, которые готовились к вооруженному захвату власти. Несмотря на многообразие условий, объединяющим стержнем их борьбы являлась верность «русскому примеру» – опыту большевиков, утвердивших свою диктатуру в ходе Российской революции. Коминтерн был создан в Москве и на протяжении всего своего существования не скрывал, что его отцами-основателями являлись лидеры большевистской партии. Без их решающего слова не совершались государственные перевороты и революции, не проводились конгрессы и пленумы, не утверждалась «генеральная линия» политики. Перед читателем пройдет череда лидеров международной организации коммунистов начиная с Ленина и заканчивая Сталиным. Остальные четверо – Радек, Зиновьев, Троцкий и Бухарин – стали жертвами Большого террора и надолго были стерты из нашей исторической памяти. Реальный вклад каждого из шестерых в дело «мировой революции пролетариата» впервые раскрывается в книге, опирающейся на уникальное архивное наследие Коммунистического Интернационала. Роберт Скрутон Дураки, мошенники и поджигатели: Мыслители новых левых / пер. с англ. Н. Глазкова; Нац. исслед. ун-т «Высшая школа экономики». М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2021 Аннотация: Роджер Скрутон, один из главных критиков левых идей, обращается к творчеству тех, кто внес наибольший вклад в развитие этого направления мысли. В доступной форме он разбирает теории Эрика Хобсбаума и Эдварда Палмера Томпсона, Джона Кеннета Гэлбрейта и Рональда Дворкина, Жана-Поля Сартра и Мишеля Фуко, Дьёрдя Лукача и Юргена Хабермаса, Луи Альтюссера, Жака Лакана и Жиля Делёза, Антонио Грамши, Перри Андерсона и Эдварда Саида, Алена Бадью и Славоя Жижека. Предметом анализа выступает движение новых левых не только на современном этапе, но и в процессе формирования с конца 1950-х годов. Скрутон подвергает безжалостной критике все основные направления новой левой мысли и стремится найти точку опоры для противостояния им, при этом не основываясь на религии. Alena Marková, Mariia Kuznetcova (eds.) Memory of Central and Eastern Europe Past Traumas, Present Challenges, Future Horizons. Prague: Charles University, Karolinum Press, 2023 Abstract + content: The collective monograph Memory of Central and Eastern Europe: Past Traumas, Present Challenges, Future Horizons deals with a number of issues surrounding memory and historical politics alongside questions of national histories, national myths, practices of memory, commemoration and even forgetting in the regions of Eastern and Central Europe. Part 1: Commemoration in Public Space The Transformation of Historical Politics in Post-Socialist Russia of the Urban Space (Mariia Kuznetcova) Commemorating Victims of World War II During the Communist Takeover in Hungary – A Case Study of the Budapest Bar Association (Peter Buchmüller) Instagram Stories and Historical Re-enactment in Social Media Memory: Eva Stories and Ich bin Sophie Scholl (Charlotte Adèle Murphy) Practices of Restoring Memory or Perhaps Constructing Memory? The Significance of Commemorative Murals to Their Initiators and Creators (Adrianna Krzywik) Dealing with an Unloved Past – Decommunization in Poland under PiS (Ines Skibinski) Part 2: Memory of Nations and Rethinking History Militarised Masculinities: Analysis of Hegemonic Azerbaijani Masculinities During the II Nagorno Karabakh War (Ramil Zamanov) The Experiences of Female Ethnic Prisoners in Soviet Camps: Between Collective Memory and the Historiographical Debate (Iuliia Iashchenko) A Lightning Flash on the Sky of Memory: Walter Benjamin’s Late Theory of History (Marek Kettner) Part 3: Memory and History-telling Trauma, Silence, and Memory: Waiting for Godot and Shoah (Seval Merve Sarıhan) Remembering and Forgetting in Monika Sznajderman’s Fałszerze Pieprzu (Lena Franziska Schraml) Memories of Russia: Ekaterina Bakunina’s Account of the Homeland (Veselina Dzhumbeva) А. И. Миллер, Д. В. Ефременко (ред.) Политика памяти в современной России и странах Восточной Европы. Акторы, институты, нарративы: коллективная монография. Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2020 Аннотация + содержание: В монографии рассматривается широкий круг проблем политики памяти в России и ряде стран постсоветского пространства. Особое внимание уделяется трансформации институционального ландшафта политики памяти, взаимодействиям мнемонических акторов и их нарративным стратегиям. Отдельный раздел монографии посвящен политике памяти в непризнанных государствах, возникших на пространстве бывшего СССР. Введение. Большие перемены. Что нового в политике памяти и в ее изучении? (А. И. Миллер) Раздел I. Концептуальные аспекты политики памяти Глава 1. Режим памяти как инструмент анализа: проблемы концептуализации (О. Ю. Малинова) Глава 2. Прошлое и будущее в советском метанарративе: взаимосвязь национального и наднационального (Я. В. Севастьянова, Д. В. Ефременко) Глава 3. Наднациональная идентичность и политика памяти в Европейском союзе: импликации для России и постсоветского пространства (Д. В. Ефременко) Раздел II. Институты политики памяти и мнемонические акторы Глава 4. Российское историческое общество (РИО) и Российское военно-историческое общество (РВИО) как инструменты исторической политики первой четверти XXI века (В. В. Лапин) Глава 5. Использование истории в контексте внешней политики современной России (2012–2018 гг.) (К. А. Пахалюк) Глава 6. Политика памяти Русской православной церкви: реабилитируя, перехватывая, возвращая (М. Ларюэль) Глава 7. Религиозный язык памяти: Россия в европейском контексте (Е. И. Махотина) Глава 8. Конфессиональный музей как институт политики памяти (Д. А. Аникин) Глава 9. Исторические парки «Россия — моя история» как отражение трансформаций институционального измерения российской политики памяти (В. П. Казьмина) Глава 10. «Огосударствление» гражданских инициатив в практике политического использования прошлого (на примере движения «Бессмертный полк») (А. М. Понамарева) Глава 11. «Последний адрес»: негосударственный мемориальный проект и политика памяти в России (Ф. Д. Веселов) Глава 12. Мемориальные законы в посткоммунистических странах (Е. Ю. Мелешкина) Раздел III. Локальные и групповые исторические нарративы Глава 13. Память полураспада: Кавказская война в этнических коммеморациях и большом нарративе (А. Т. Урушадзе) Глава 14. Институционализация памяти о депортациях народов Северного Кавказа в СССР и современной России (Е. Ф. Кринко) Глава 15. Возродить память о казаках: политика памяти и коммеморативные практики казачьего возрождения на Юге России (О. В. Рвачева) Глава 16. Часовые фронтира: памятники атаманам и политика коммеморации в условиях дальневосточного пограничья (А. В. Михалев) Глава 17. Граница как театр памяти: «неотступное прошлое» приграничных районов Забайкалья (И. О. Пешков) Глава 18. «Свой Хайдеггер»: Николай Арсеньев и мемориальная культура постсоветского Калининграда (И. О. Дементьев) Раздел IV. Медиа и политика памяти Глава 19. Институты медиа памяти. Вопросы без ответов (Ю. А. Сафронова) Глава 20. Российские научно-популярные исторические журналы: практики репрезентации прошлого (А. Ю. Павловская) Глава 21. Новые мнемонические акторы (С. И. Белов) Глава 22. Демонообразный клон Сталина, дизельпанк-гетманат и «киборги»: украинский комикс как пространство политики памяти (В. К. Герасимов, А. А. Плеханов) Georgiy Kasianov Memory Crash. The Politics of History in and around Ukraine 1980s–2010s. Central European University Press: Budapest–Vienna–New York, 2022 Abstract: This account of historical politics in Ukraine, framed in a broader European context, shows how social, political, and cultural groups have used and misused the past from the final years of the Soviet Union to 2020. Georgiy Kasianov details practices relating to history and memory by a variety of actors, including state institutions, non-governmental organizations, political parties, historians, and local governments. He identifies the main political purposes of these practices in the construction of nation and identity, struggles for power, warfare, and international relations. Kasianov considers the Ukrainian case in the context of a global increase in the politics of history and memory, with particular emphasis on a distinctive East-European variety. He pays special attention to the use and abuse of history in relations between Ukraine, Russia, and Poland. Марианна Хирш Поколение постпамяти: Письмо и визуальная культура после Холокоста. М.: Новое издательство, 2020 Аннотация: Возможно ли помнить не свое, а чужое прошлое? Как историческая травма влияет на жизнь тех, кто не был современником катастрофических событий? Марианна Хирш исследует глубинные механизмы передачи памяти о Холокосте через поколения, используя обширный материал послевоенной культуры – искусства, литературы и различных социальных теорий. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Зубакин В.А. Глобальный энергопереход: мифы и реальность Image: http://russian.people.com.cn/n3/2019/0102/c31518-9533832-4.html Аннотация: автор настаивает на принципиальной неисчерпаемости основных природных ресурсов, доступность которых для человечества ограничивается только уровнем научно-технического и социального развития в данный момент; исключением из этого правила является проблема глобального потепления, порождающая катастрофические изменения климата; в качестве основных направлений энергоперехода раскрываются повышение энергоэффективности и развитие возобновляемых источников энергии, в том числе в России   Ключевые слова: энергетический переход, изменение климата, Парижское соглашение, декарбонизация, энергоэффективность, энергосбережение, возобновляемые источники энергии   Сведения об авторе:   Зубакин Василий Александрович – доктор экономических наук, заведующий кафедрой возобновляемых источников энергии РГУ нефти и газа (НИУ) имени И. М. Губкина. Автор более 60 научных работ по вопросам экономики и прогнозирования энергетики. Автор романов «Жестяной пожарный» и «В тени трона». Член Литературной академии премии «Большая книга». Email: zubakinva@gmail.com Global energy transition: myths and reality   Abstract : the author insists on the fundamental inexhaustibility of basic natural resources, the availability of which for humanity is limited only by the level of scientific, technical and social development at a given moment; an exception to this rule is the problem of global warming, which gives rise to catastrophic climate change; increasing energy efficiency and developing renewable energy sources, including in Russia, are revealed as the main directions of the energy transition.   Keywords:  energy transition, climate change, Paris Agreement, decarbonization, energy efficiency, energy conservation, renewable energy.   About the author: Zubakin Vasily Aleksandrovich – Doctor of Economics, Head of the Department of Renewable Energy Sources of the Russian State University of Oil and Gas (NRU) named after I. M. Gubkin. Author of more than 60 scientific papers on economics and energy forecasting. Author of the novels The Tin Fireman and In the Shadow of the Throne. Member of the Literary Academy "Big Book" Prize. Email: zubakinva@gmail.com   40 лет назад, поступив в аспирантуру, я зачитывался книгами супругов Медоуз "Пределы роста" и "За пределами роста". Мир был на краю катастрофы из-за перенаселения, загрязнения и исчерпания всех природных ресурсов, так мне казалось. В прошлом году в журнале «Историческая экспертиза» мне попались публикации Владимира Видеманна (1) , проникнутые подобным алармизмом (не берусь обсуждать социологические, исторические и политологические аспекты этих статей - тут я не специалист). Однако на сегодняшний день моя картина мира совсем другая: в мире нет исчерпанных ресурсов, есть только достигнутый уровень прогресса технологий, и всегда есть возможность перейти на следующий уровень и решить проблемы. Именно это можно найти в книге Джулиана Саймона «Неисчерпаемый ресурс» (2) . Согласно Саймону, мир отнюдь не находится на грани вымирания/уничтожения/истощения. Всё становится лучше со временем, и воздух чище, и люди здоровее, да и виды не вымирают, а находятся в постоянном процессе возникновения-приспособления-отмирания. "Любой прирост населения означает появление новых проблем. Но ведь именно люди и решают проблемы. Главным источником прогресса являются знания, а препятствие: отсутствие воображения. Изначальный и неисчерпаемый ресурс Земли — это люди, умелые, знающие, исполненные воодушевления и надежды, которые напрягают свои силы и воображение, чтобы сделать жизнь лучше не только для себя, но и для общества в целом." (Дж. Саймон. Неисчерпаемый ресурс) Существует множество подтверждений правоты Дж.Саймона. 130 лет назад ученые утверждали, что уже к середине двадцатых годов 20 века Москва и Париж будут завалены конским навозом едва ли не на полметра, но появились автомобили - и проблема решена. Благодаря изобретенной технологии капельного орошения Израиль из страны-импортера превратился в экспортера сельскохозяйственной продукции. Традиционные нефтяные месторождения западной Сибири иссякают, но на глубине 2-3 км есть там так называемая «Баженовская свита» - нефтеносные сланцы с гигантскими запасами в размере 2 триллионов баррелей нефти. Однако в последние десятилетия человечество осознало глобальную угрозу своему существованию, и эту угрозу невозможно преодолеть локальными научно-техническими нововведениями, требуется мобилизация всех стран мира. Речь идет об изменении климата в результате глобального потепления, и это требует осуществления так называемого «Энергетического перехода». Редакция журнала «Историческая экспертиза» в этой связи предоставила ряд вопросов, на которые я попытался ответить.   1)       Существует активно продвигаемое утверждение, что декарбонизация энергетики – это мертворожденная идея западных «зеленых», что успехи в этом направлении стран ЕС основаны лишь на массированных финансовых вливаниях со стороны государства, что на самом деле все эти альтернативные источники энергии убыточны, газу-нефти-углю нет альтернативы.   Источник этого утверждения - ежегодные выступления некоторых лиц на Санкт-Петербургском экономическом форуме, усердно разгоняемые в медиасфере «учеными» и «аналитиками». Позицию эту можно понять, если принять во внимание раскрученные мегапроекты добычи углеводородов на Крайнем Севере с объемами инвестиций в десятки триллионов рублей и пиком добычи в 40-е годы 21 века, когда по всем прогнозам в результате энергоперехода в мире радикально сократится потребление нефти и нефтепродуктов. Разумеется, держатели этих проектов вынуждены доказывать отсутствие антропогенного влияния на процессы изменения климата, отсутствие альтернативы углеводородам в ближайшие 50 лет и все прочее. Как говорится - «nothing personal just business». Общее консенсусное мнение мирового научного сообщества сформулировано так (3) : • Неоспоримо, что влияние человека привело к потеплению атмосферы, океана и суши • Влияние человека привело к потеплению климата с беспрецедентной, за по крайней мере последние 2000 лет, скоростью • Наблюдаемое потепление вызвано выбросами парниковых газов в результате деятельности человека В рамках Парижского соглашения договорились, что переход на траекторию роста температуры на 1,5°C снижает риски неблагоприятных климатических изменений и, конечно, соответствует задачам и потребностям человечества, позволяя снизить громадные экономические потери. На этот счет не должно быть иллюзий. Потери от неблагоприятных погодных явлений, частота которых растет под влиянием изменения климата, - гигантские. Достаточно вспомнить паводковые наводнения в нашей стране этой весной. Общепризнанно, что потепление даже на 1°C может быть сопряжено с потерями глобального ВВП на 12%. При этом все рассуждения о якобы «выгодах» для России от глобального потепления не требуют даже обсуждения: исчезновение вечной мерзлоты разрушает уже построенные сооружения (в том числе трубопроводы) на Севере, стало проблемным строительство «зимников» и соответственно, снабжение многих объектов нефтегазового сектора; появился даже новый термин - «нервозность» климата - рост частоты экстремальных погодных явлений, приводящих к человеческим жертвам и гигантским экономическим потерям. В этой связи особенно «умиляют» слова Александра Маркова (4) : «Если поднимется уровень моря на 20 сантиметров, это уже затопит какие-то огороды в Бангладеш, и там, может, кто-то и погибнет». Речь идет не об «огородах», глобальное потепление порождает турбулентность («нервозность климата»!), амплитуда штормовой активности растет, и ураган, аналогичный «Катрине» в США (1800 погибших, 125 млрд долл. ущерба) на территории Бангладеш приведет к жертвам, исчисляемым миллионами людей.   2)      Какова реальная ситуация в странах Запада?   Энергопереход по всем направлениям декарбонизации - повышение энергоэффективности, отказ от ископаемого топлива, развитие ВИЭ, электротранспорт - идет с опережением плановых графиков, за исключением развития водородной энергетики, где технологические проблемы пока еще не решены полностью и экономический успех еще не достигнут. Однако это - не отказ от водородной энергетики, а только замедление, которое может смениться ускоренным ростом в случае появления дешевых и эффективных технических решений, как это было уже в остальных секторах «зеленой» энергетики. Самое главное достижение стран Запада в области декарбонизации - это повышение энергоэффективности, особо наглядное на фоне снижения энергоэффективности экономики России. Есть известная поговорка: There are three things you can watch forever: fire, water, and other people working; бесконечно можно смотреть на три вещи: как горит огонь, как течет вода и как работают другие люди. Я бы добавил еще: и как на Западе занимаются энергоэффективностью и энергосбережением. В Калифорнии невозможно построить здание, если крыша - НЕ белого цвета (борьба с летним пиком потребления электроэнергии из-за кондиционеров и холодильников); ежегодно в Европе продается более 3 МИЛЛИОНОВ тепловых насосов (в России статистика отсутствует, но разница - в 3 ПОРЯДКА). В тексте «Европейской зеленой сделки» развитию ВИЭ уделено несколько абзацев, а вот ремонту школьных помещений - несколько страниц, т.к. школы - это самые массовые по площади общественные помещения, повышение уровня их энергоэффективности дает экономию местных бюджетов, снижение заболеваемости учащихся и дополнительный заработок малого бизнеса, который этот ремонт осуществляет. В Европе становится сложным встретить электрическую лампу накаливания, повсюду - датчики движения для включения освещения, а классический терморегулятор «форточка» исчез напрочь. В России есть только один регион, где системно занимаются энергосбережением, и это Татарстан, где такая деятельность не прекращалась со времен СССР, и там - реальный успех, но это - исключение, к сожалению, подтверждающее правило.   3)     Занимаются ли в Китае и в других странах «глобального Юга» развитием солнечной и других видов альтернативной энергетики?   Китай - мировой лидер в области «зеленой» энергетики по объемам строительства и ввода энергетических мощностей; использование технологий, разработанных на Западе, умноженное на эффект масштаба и на механизм планового хозяйства и партийной коммунистической дисциплины - привели к совершенно фантастическим результатам. Источник: https://www.irena.org/-/media/Files/IRENA/Agency/Publication/2024/Mar/IRENA_RE_Capacity_Statistics_2024.pdf?rev=a587503ac9a2435c8d13e40081d2ec34   В прошлом Китай в больших количествах и по низкой цене экспортировал одежду, мебель и бытовую технику. Теперь «экспортная триада» радикально изменилась: производство электроавтомобилей, литиевых и солнечных батарей стремительно развивались в Китае в последние годы, произошло насыщение внутреннего рынка и экспорт этой продукции показал скачкообразный рост. Это - очень энергоемкие отрасли промышленности, поэтому, несмотря на интенсивное развитие ВИЭ, по-прежнему доля угольной генерации в Китае остается весомой, хотя и уменьшается ежегодно. Доля низкоуглеродной атомной энергетики в Китае тоже растет, хотя и медленнее, чем доля генерации с использованием ВИЭ. Продукция китайского машиностроения идет в страны «глобального Юга» и обеспечивает энергопереход в этих странах, в том числе - преодоление «энергетической бедности» в Индии и Африке - путем строительства мегапопулярных «крышных» солнечных электростанций. Интересно, что бывшие страны СССР (Казахстан, Киргизия, Узбекистан, Азербайджан) стали в последнее время зоной экспансии Китайского энергомашиностроение: компании из Саудовской Аравии и ОАЭ ведут интенсивное строительство СЭС и ВЭС с использованием оборудования из Китая. (7) .   4)     Делается ли что-то в этом направлении в России?   Грустно, но Россия, а точнее - СССР - имели когда-то мировые лидерские позиции в сфере ВИЭ. В СССР в 50-е годы были тысячи малых ГЭС, потом - началось строительство уникальных гигантских ГЭС Ангаро-Енисейского каскада, и было мировое лидерство в области машиностроения для гидроэнергетики Приливная и геотермальная энергетика СССР были вполне на мировом уровне в части разработки технологии, в области фотоэлектрики - также вполне на мировом уровне (был запрос со стороны космической программы); до сих пор на Ай-Петри сохранились закладные элементы фундамента уникального, самого большого в мире ветроагрегата мощностью 5 мВт конструкции гениального инженера Ю.В.Кондратюка. Потом это технологическое лидерство было утрачено (исключение - разработки ФИАН в области фотоэлектрики). По потенциалу возобновляемой энергетики Россия не имеет равных в мире - есть ресурсы солнца, ветра, гидроэнергия, геотермальная, приливная и биоэнергия.  (5) . Для наглядности можно привести Республику Калмыкия: потенциал солнца и ветра там позволяет полностью покрыть все энергопотребление России, которое сегодня основано на атомной, газовой, угольной и гидрогенерации. Строительство ГЭС сдерживается из-за чувствительности к ставкам финансового рынка (длительный цикл строительства - 3–5 лет), дороговизной российского оборудования (неизбежной из-за мелкосерийности). Последняя приливная электростанция (Кислогубская в Мурманской области) продана на аукционе как металлолом, покупатели будут развивать на ее площадке рыбопереработку. Компания «Зарубежнефть» пытается оживить Мутновское геотермальное месторождение на Камчатке, есть некоторая активность по строительству малых ГЭС на Северном Кавказе. Проекты в области ветроэнергетики остановлены, так как прежние поставщики оборудования, на которых была ориентирована локализация (Сименс, Вестас, Лагервей) - ушли из России в рамках санкций, новые - из Китая - еще не успели развернуть свое производство (локализация является обязательным условиям для господдержки проектов ВИЭ). Оптимизм внушает только развитие солнечной энергетики на основе фотовольтаики. Российские производители сумели не только осуществить полную локализацию, но и достичь (благодаря разработкам ученых из ФИАН) конкурентоспособного уровня эффективности. При этом осуществляется экспорт оборудования в страны СНГ, хотя конкуренция с китайским оборудованием и арабскими инвестициями - требует больших усилий.   5)     Какова структура «зеленой энергетики»? Можно ли сказать, что главными друзьями человечества здесь являются солнце и вода, а воздух (ветер) и прочие играют незначительную роль.   Лидерство сейчас захватила солнечная энергетика, точнее фотовольтаика - основанная на прямом преобразовании солнечной энергии в электрическую. Кроме того есть тепловые электростанции, использующие энергию солнца (с помощью отражателей и концентратов энергии нагревается рабочее тело, вращающее паровую турбину); есть использование солнечной энергии для горячего водоснабжения. Идет непрерывный процесс технического прогресса, выражающийся в повышении выработки энергии на 1 кв. м площади солнечных панелей и их удешевлении. Для установки фотоэлектрических панелей используются не только крыши, но и стены, окна (прозрачные панели) и даже водоемы (плывучие солнечные электростанции). Второй по популярности технологией является ветроэнергетика, здесь ведущие тенденции — это укрупнение мощности ветроагрегатов (и следовательно, снижение удельных капиталовложений на мВт мощности), и выход в море - оффшорная ветроэнергетика позволяет экономить дефицитный ресурс - землю. Гидроэнергетика в мире продолжает развиваться, хотя в некоторых странах свободных гидроэнергетических ресурсов уже нет. Геотермальная энергетика - активно растет в странах с высокой активностью земных недр (Индонезия, Исландия, Новая Зеландия, Филиппины, Япония, Китай), хотя низкопотенциальные геотермальных ресурсы есть (и используются) во многих странах Европы. Очень перспективны приливная, волновая и биоэнергетика, но основные инвестиции сегодня идут в солнечную и ветровую энергетику. 6) Существует ли проблема утилизации солнечных батарей и батарей для электромобилей или это еще один пропагандистский «вброс»? Проблем нет, соответствующие технологии разработаны и уже используются. При утилизации солнечных батарей сначала осуществляется механическая разборка металлоконструкций (сбор металлолома), а потом - переработка: • Восстановление металлов - алюминий и серебро переплавляются и используются в производстве новых солнечных панелей или других продуктов; • Стекло из старых солнечных батарей перерабатывается и используется в производстве новых стеклянных изделий; • Полимерные материалы перерабатываются и используются в производстве пластиковых изделий, способствуя снижению потребления нефти и энергии. Для утилизации литий-ионных аккумуляторов есть два способа: пирометаллургический и гидрохимической. При использовании пирометаллургического метода пластмасса, раствор электролита, и графитный электрод сгорают в печи (для поддержания температуры плавления). Конечные вторичные продукты – металлы анода (в том числе цветные) находятся в составе шлака, который в дальнейшем используют в качестве добавки в бетон. Выделить литий в чистом виде при такой технологии не представляется возможным. При использовании гидрохимического метода удается получить вторичный литий. При этом осуществляется механическое измельчение батарей и реализуются химические процессы извлечения материалов – чёрных и цветных металлов (сталь, медь, алюминий), оксидов прочих металлов и карбоната лития. Завершим наш разговор тем, с чего начали: любые проблемы энергоперехода решаются в процессе технического прогресса, нужна только добрая человеческая воля. Есть и хорошая новость: Президентом Мексики (14-я по величине экономики страна с населением 127 миллионов человек) впервые в мире избрана ученый-климатолог Клаудия Шейнбаум. Как говорил В.И.Ленин в одной известной пьесе: «Так победим!» Т-каналы, посвященные декарбонизации:   1. Низкоуглеродная Россия ( https://t.me/LowCarbonRussia ) 📗Владелец - Башмаков И.А, д.э.н., лауреат Нобелевской премии мира по изменению климата, директор «Центра энергоэффективности — XXI век». ( https://cenef-xxi.ru/ ) Канал посвящен обсуждению возможных траекторий движения к углеродной нейтральности. В фокусе обсуждений: технологии; нормативно-правовая база; экономические стимулы и экономические стимулы и механизмы.   2. Michael Yulkin ( https://t.me/michaelyulkin ) 🧩Владелец - Юлкин М.А., эксперт Международного центра устойчивого энергетического развития под эгидой ЮНЕСКО, генеральный директор компании «КарбонЛаб». ( http://carbonlab-llc.com/ )   3. RenEn ( https://t.me/RenEnRus ) 🌳Возобновляемая энергетика.  Энергетические рынки. Только профессиональные новости и аналитика.   4. ESG World ( https://t.me/esgworld ) ♻️Новости, доклады, аналитика по теме ESG, изменения климата, энергоперехода.   5. ЭнергоА++ ( https://t.me/energoatlas ) ☘️Свидетельствуем и ускоряем энергопереход. Авторский канал Марии Степановой.   6. АРВЭ | Ассоциации развития возобновляемой энергетики ( https://t.me/rreda_official ) 🍃Информация об отрасли ВИЭ: новости, аналитика, мнения экспертов, инфографика.   7. Брызгунов. Энергопереход. ( https://t.me/winddir ) 🍀 Место возобновляемой энергетике в российской экономике?   8. ВИЭ и электротранспорт ( https://t.me/wind_power_russia ) ✳️О возобновляемой энергетике, электротранспорте, накопителях энергии и других передовых энергетических технологиях.   9. Электротранспорт в Азии ( https://t.me/elcar_asia ) 🔋Канал про электротранспорт, его развитие в Азии, электротранспортную инфраструктуру в данном регионе, автор канала, Давид Шапиро, директор по развитию компании «Смартрен». ( https://smartren.pro/ )   10. Хроники декарбонизации ( https://t.me/Decarbonization_RU ) 📚Канал, посвященный собственно «декарбонизации», проектам в области возобновляемой энергетики, зелёным технологиям, «водородной экономике» и т.п.   11. Декарбонизация Азии ( https://t.me/decarbanization_Asia ) Новости аналитики и мнения экспертов. Первы т-канал, посвященный процессам декарбонизации в странах Азии БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК   1.      Владимир В.Видеманн. Проблемы энергогенерации в эпоху антироста. – Историческая экспертиза, 23.03.2024 https://www.istorex.org/post/23-03-2024-vladimir-wiedemann 2.     Simon, Julian L The Ultimate Resource 2 (Paperback ed.). Princeton: Princeton University Press. 1996 (перевод на русский: Дж. Саймон. Неисчерпаемый ресурс. Изд «Социум», 2005 г.) 3.      IPCC Sixth Assessement Report (Шестой оценочный доклад Первой рабочей группы МГЭИК) 2021 https://www.ipcc.ch/report/ar6/wg1/ 4.      Александр Марков: «От экологических проблем в ближайшие сто лет мы не погибнем». - Историческая экспертиза, 28.02.2024 https://www.istorex.org/post/28-02-2024-aleksandr-markov 5.      A.B. Chubais, V.A. Zubakin, A.E. Kopylov: Development of renewable energy in Russia. Technology and economics. M.: Tochka, 2020 (А.Б.Чубайс, В.А.Зубакин, А.Е.Копылов: Развитие возобновляемой энергетики в России. Технологии и экономика. М.: Точка, 2020) 6.     https://t.me/LowCarbonRussia Низкоуглеродная Россия 7.     https://t.me/decarbanization_Asia Декарбонизация в Азии "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Ludmila Isurin “Memory, Identity and Imagination” by Serguey Ehrlich Ludmila Isurin, Ph.D., Professor, The Ohio State University, USA At the time when Western academic thought is mostly guided by strict disciplinary divides and predominantly operates in the English language mode, with the latter often separating the Western academia from other schools of thought existing in the world, a recent work by Serguey Ehrlich “Memory, Identity, and Imagination: The structure of behavior from the perspective of Memory Studies” offers a rare insight into the mind of a Russian intellectual. I found this work fascinating: it is deeply interdisciplinary, it challenges the existent presuppositions in memory studies, and it is thought-provoking. In my reflection on this work, I will try to elaborate on all three points underlined above. First, in his essay, Ehrlich explores the interconnection between memory of the past and collective future thinking from the perspective of human behavior. By doing so, he grounds his argument in multiple disciplines, such as history, psychology, psychoanalysis, sociology, anthropology, folklore, literary studies, politics, and theology. Such broad approach not only provides much depth to his intellectual exploration, but also it takes the reader across disciplinary boundaries in an almost effortless way. Although the superficial reading of his suggestion that memory is a component of the guidance and control subsystems of behavior may not sound as a new one, if one thinks about multiple studies in Psychology (e.g., Proactive Memory or Memory and Evolution), the idea behind his approach would not fit one specific academic field. Rather, by outlining the four major points where memory becomes a component of the subsystem of behavior, such as 1) memory, identity, and imagination acting as a “molecule;” 2) triple-layered narratives as “atoms’ nucleus;” 3) three base mythic narratives as the core of the “nucleus” and 3) “fundamental particles” of base mythic narratives he proceeds to the in-depth discussion of each component of the proposed framework showing overarching connections between those components. Multiple examples from academic sources as well as from our knowledge of the world where we live makes his argument convincing and highly engaging. Moreover, the interdisciplinary approach undertaken by Ehrlich in his essay is not limited to the study of the phenomenon in question from multiple angles. He calls not only for stepping outside of one’s discipline, but he also calls for the intellectual exchange that transcends national borders. In his own words, “[t]here is a fundamental difference between material and spiritual production. The first one is a zero-sum game from the perspective of the limited natural resources of our planet; the second one is as unlimited as our imagination. We must share material products amongst us, spiritual ones are able to multiply in the minds of each and every one of us: ‘If you have an apple and I have an apple and we exchange these apples then you and I will still each have one apple. But if you have an idea and I have an idea and we exchange these ideas, then each of us will have two ideas.’ It is impossible to alienate ideas and hence, by their own nature, they cannot be the property of either a person or a group.” Through this metaphorical presentation of the intellectual exchange Ehrlich voices the need for scholars to unite their efforts to better understand memory of the past and imagination of the future in the world that becomes increasingly divided by politics and ideology. Second, in his discussion of the proposed framework, Ehrlich often challenges the well-established conceptions, such as a definition of history. In his view, “history has a double framework: experience-past and expectation-future” and that historians should act as prophets of the future. He takes a step further by offering imagination as the “reliable ‘asymmetric counter concept’ of memory” of the past. Moreover, he challenges some old-fashioned terminology, such as “the stubborn devotion of intellectuals to the outdated” concept of modernity, “which is a derivation from the Latin adverb modo ‘presently, just now.’ For sure that name plays the deceptive role, because first of all we reflect the world existing ‘just now’ around us.” According to him, “that terminological pitfall is an important reason why we have not realized clearly how deep is the rupture between industrial and information stages. Therefore, we are not able to elaborate effectively the new forms of memory, identity, and imagination suitable to our global mode of existence.” Although the question, what makes collective memory different from history, is widely discussed in literature on collective memory and there seems to be a consensus that history is more objective than collective memory, Ehrlich undermines the latter by suggesting that “many historians are members of a ‘dishonest legion’ of scholars from different disciplines both in the humanities and natural science, who betray truth guided by such non-rational factors as rhetoric, propaganda, and personal prejudice.” It is hard to disagree with his reasoning. In my recent study on Russian collective memory (Isurin, 2017), I raised a similar concern by giving an example of Soviet historians, who were not free of ideological pressure and censorship. He proceeds further by saying that “ [i]t is true that all scholars as members of their mnemonic communities are affected by powerful narratives, which are based on national, class, religious, and other interests. Therefore, a historian must permanently make a choice between the universal narratives of science and the group memory narratives. When, for example, he/she is seriously engaging with his/her nation-state memory narratives he/she turns out to be an agent of national memory regardless to his/her investment in historical studies.” He concludes his statement with a witty comment that “some alchemists made a contribution to the early stages of chemistry development, but that does not allow them to be called ‘chemists,’” which is just another illustration of Ehrlich’s engaging writing. Third, I found a few lines of thinking offered in this paper thought-provoking. According to Ehrlich, a trauma of early humankind, such as cannibalism or bringing one’s own children as sacrifice to gods, becomes a “collective primal trauma” that leads to certain behavioral patterns in modern times and in modern democratic societies. He cites examples of American soldiers involved in mass torture in Vietnam and Iraq, hazing rituals in American college fraternities, or the “efforts of German elites to cure their society from venomous Nazi heritage…., which is now under a threat from the growing popularity of far-right.” Thus, Ehrlich believes that “the one of important duties of academia should be working through the ‘metaphysical guilt’ (Karl Jaspers) of the Stone Age, the collective primal trauma inherited of cannibalistic practice of hunter-gatherers, which unfortunately still not discussed in current memory studies.” Indeed, through my extensive reading of literature in the field of collective memory, this is the first time I came across such a proposition, and it made me stop for a moment and think more about it. Such violent behaviors are later discussed within the opposition of “we vs. others,” a common theme in national memory construction, where one group pushes against the “other,” a group that is viewed as inferior to the values of another group. Here he looks at such behaviors on a national scale. Ehrlich brings up a very important – albeit not comfortable to many Westerners – idea, cited from Benda (2011), that “the citizens of democratic nation-states are more prone to wage wars than the subjects of medieval monarchs,” and reminds the reader of the slogan of French monarchists: “Democracy is war.” The discussion of the US external interests that are dominant over the moral values and that shaped the US foreign policy in the last few decades adds a valuable angle to the discussion of violence and aggression in modern times. Ehrlich further elaborates on the idea of the “other” that “must be presented as non-human monsters to whom the human treatment is unacceptable and instead deserve torture and humiliation” in order “to motivate ‘our people’ for such a ‘mortal combat’ for surviving.” This thought-provoking statement, although metaphorically expressed, makes one think about recent and current atrocities committed by one nation against another. All in all, this deeply intellectual – and somewhat philosophical work – presents an interesting take on memory studies, which may not be supported by some scholars, but it will certainly keep them engaged. Intellectual “food” is not always easy to digest but it does not mean that it should be excluded from our “diet.”

Henry L. Roediger, III and Olivia L. Jäggi Washington University in St. Louis 17.07.2023 Correspondence to: Henry L. Roediger, III Department of Psychological and Brain Sciences Washington University in St. Louis – Box 1125 One Brookings Drive St. Louis, MO 63130-4899 Fax: 314-035-7588 e-mail: roediger@wustl.edu In “Memory, Identity, and Imagination: The Structure of Behaviour from the Perspective of Memory Studies," Serguey Ehrlich provides a comprehensive summary on his view of the three topics in the title. Memory is of the past, identity is of the present, and imagination is of the future. Of course, the three topics are intertwined, because when we retrieve the autobiographical past, we do so using our current identity and, as many studies have shown, imagination fills in the gaps of memory and can lead to false memories (e.g., Goff & Roediger, 1998). Correspondingly, when we imagine the personal future, we use our current identity and project our memories from the past into the future (e.g., Szpunar et al., 2007; Schacter, 2012). Nonetheless, the tripartite separation of memory, identity, and imagination is useful, even if the categories can blend into one another in practice.              Another interesting metaphor Ehrlich advances is the understanding of memory, and especially collective memory, by using analogies from chemistry and physics. According to Ehrlich, memories are a subsystem of the guidance and control subsystem of behavior, and they are composed of molecules. In turn, these molecules are composed of three atoms (memory, identity, and imagination) and, in turn, each atom contains a nucleus that has three layers of schema (specific narratives, schematic narrative templates, and base mythic narratives). As if this were not enough to digest, the core of the nucleus has three fundamental particles representing three myths (the fairy tale, the heroic myth, and the myth of self-sacrifice). This framework provides much food for thought; we will leave it to other writers to address whether it will provide a fruitful avenue for understanding memory in general and collective memory in particular. One overarching goal of Ehrlich’s article is to advocate the creation of a global identity for all people in the world. An individual’s identity should be, by this view, that “I am a person of this world” – a member of the broader collective. In this sense, collective memory should become globalized and transnational. However, humans have many identities – they may identify with their family, their schools, their religions, their sports teams, their towns or cities, their states or provinces, or their countries, to name but a few. We carry all these identities simultaneously, adopting one or the other as the need and context arises (e.g., attending a church service or a sporting event). However, in the quest for a global identity, one competing identity stands out as a roadblock: national identity. The modern nation state, commonly referred to as a country, is only 200-300 years old, yet it has become a powerful source of identity for people all over the world. People are proud to be French or Russian, or Argentinian, or Chinese, and so forth. When countries’ teams are introduced at the opening ceremonies of the Olympic Games, they proudly wave their flags and the corresponding segment of the crowd erupts with cheers, exemplifying a moment of pure (if benign) nationalism. Americans, for one, often chant “USA, USA, USA …” as their team arrives or competes. Of course, nationalism can be pernicious, and often is. Russia (or at least Putin) regards Ukraine as part of their/his nation and invades in a ruthless attack; China regards Taiwan as a part of China and may invade someday to force a return (and an international crisis). Yet people of both the Ukraine and Taiwan regard themselves as belonging to an independent, democratic country, with no desire to be overrun and incorporated into their totalitarian neighbor. How strong is nationalism as a force, and can it be overcome to form the global identity that Ehrlich envisions? He remarks that we must imagine our identity as a global citizen in the future, saying that we must “systematically work on reshaping obsolete national identity into [a] global one: ‘I am a human being’ must be the prevailing identification of everyone” (Ehrlich, pg. 8). That statement is easy to write, but much harder to achieve. Our research indicates that overcoming nationalism is likely to be a difficult and enduring problem, and one that is greater in some countries than others. We have developed a technique that provides an indirect indicator of nationalism. This technique relies on the phenomenon of collective overclaiming, first identified in small groups by Ross and Sicoly (1979). They studied groups such as married couples and basketball teams. They would interview married couples separately and ask questions about personal effort, such as how often each would take out the trash or change the baby’s diapers. In the case of basketball teams, they would ask the active players on the winning team soon after a game how much of the effort to the victory was due to their personal performance. In both cases, people were asked to rate their effort in terms of percentage, on a scale from 0 to 100. In both cases, when the individual percentages were totaled, they exceeded 100%; hence, people generally overclaim their own effort in any joint performance. One reason for this pattern is the availability effect, as it was called by Tversky and Kahneman (1973): when some information comes easily to mind, it is over-represented in our judgments. In this context, a person (say, a husband) may have recollections of how often he changed the baby’s diapers but might not be aware of how often his wife changed the diapers, and vice versa. Later research on collective overclaiming showed that the larger the group, the greater the amount of overclaiming (Schroeder et al., 2016). We used this prior research as a springboard to ask about collective overclaiming in much larger groups: nation states. In our first study, we piggybacked a single question into a survey of university students in 35 countries. The survey, conducted by James Liu and many others (Liu et al., 2009) was about world history, with questions about many places, events and people ranging over the past 1000 years. Near the end of the survey, we (Zaromb et al., 2018) inserted the question “what contribution do you think the country you are living in has made to world history?” The 6,831 students representing 35 countries in the sample provided an estimate on a scale from 0 to 100, with 0 indicating that no contributions were made from the students’ country and 100 indicating that all contributions were made from their country. With the critical question appearing near the end of the survey, we thought students’ ratings might be moderated by the fact that most of the questions preceding the critical one almost entirely reflected contributions from countries besides their own. That did not seem to happen. The senior author of that paper (and first author of this one) had predicted that we would find massive overclaiming, but he also believed that people from the United States would stand out in collective overclaiming due to the trope that permeates his country representing “a city on a hill” (Van Engen, 2020), or a beacon to democracy to which other countries may admire and emulate. James Wertsch, our colleague, predicted that Russia would stand out. He was right and we were wrong. Presented in Table 1 is the mean percentage estimate from each country, the number of participants who filled out the survey, as well as the 95% confidence interval surrounding the mean. Students of ten countries claimed over 40% responsibility for their country’s contribution to world history, led by Russia at 61% and the United Kingdom at 55%. The students from the United States claimed, on average, 30% responsibility for world history, which is ridiculously high considering that the American continent was “discovered” by Europeans only a few hundred years ago. University students probably know more about world history than the general population, so estimates from a random sample of people in each country may produce even greater estimates of responsibility. The total responsibility claimed by students of just 35 countries was not less than100%, as it should be with so many countries missing, but 1,156%! Keep in mind that the United Nations includes 193 nations, with a few others missing (North Korea, Palestine), so with estimates from all countries, the total would be orders of magnitude higher. These results show great levels of what we have called national egocentrism or even national narcissism (Roediger et al., 2022; Zaromb et al., 2018). Such results show great national pride, and this pride may inhibit any attempt to have people identify with the entire world. Because of the availability heuristic and the fact that people are steeped in the history of their own country in every educational system, information about their own country will be much more available to them relative to considerations of the entire world. How might such collective overclaiming or national narcissism be moderated? Prior research that has asked people to explicitly consider the contribution of other entities (people for small groups), they will moderate their own claims of responsibility and elevate others. We tried this tactic in another large-scale study that asked people about their memories of World War II (Roediger et al., 2019). Of course, we mean “memory” in the sense of collective memories, because few if any of our participants had personal memories of the war. We asked people in 11 countries (8 Allied, 3 Axis countries) to fill out a questionnaire that asked a number of questions, only some of which are relevant here. The Allied countries included in the survey were Australia, Canada, China, France, News Zealand, Russia, the United Kingdom, and the United States. We asked participants from these 8 Allied countries, on a scale from 0 to 100%, to rate their country’s responsibility to the victory of World War II. We also asked participants from three Axis powers (Italy, Japan, and Germany) about their influence on the losing side, but we will not discuss those data here. In Figure 1, we show the data from people in the 8 Allied countries to the question described above. The leftmost bars in the graph indicate the average percent contribution to the victory of the war when participants rated their own country in an isolated context. Three countries – the Soviet Union, the United States, and the United Kingdom – all claimed more than 50% credit for the victory in World War II, at (respectively) 75%, 54%, and 51%. As in the data shown in Table 1, the Soviet Union (represented here by people from Russia) stands out as claiming great responsibility for the victory. Certainly, that claim can be justified in terms of the European theater of the war, if not in Asia and the Pacific theater. Still, people in just these three countries claimed 180% of victory in the war, and people in all 8 countries claimed 309%. Considering how many people from other countries fought in the war on the Allied side besides the ones included in our study, this is certainly another example of massive collective overclaiming.              Since prior evidence has shown that overclaiming can be reduced if people consider and estimate others’ contributions to the same event or task, we also asked our participants to assess their own country’s contribution in relation to others’ contributions. Participants were given the names of the 8 Allied countries included in the survey, as well as an “other” category, meaning other countries’ contributions. Each option had a box next to it where participants could enter a percentage; they could only proceed to the next question once the total added up to 100%. The center bars in Figure 1 show that every country moderated their claimed amount of responsibility when required to consider other countries’ contributions. Australia, Canada, China, and New Zealand reduced their share of responsibility by more than half when the question required participants to consider the other countries’ contributions, and France and the United Kingdom came close to dropping by half as well. Russia and the United States represented the exceptions, with the United States dropping from 51% to 29%, and the Soviet Union dropping from 75% to 64%, a mere 11% adjustment. Once again, Russia stands out in collective overclaiming relative to other countries, despite being forced to explicitly consider other countries’ contributions. Even in this condition, the total of the 8 Allied countries added up to 191%, so overclaiming was – although moderated – not fully eliminated.            The last bars in Figure 1 show the contribution to the victory of the war for each country based on the average ratings from participants from the other countries. That is, using the U.K. for example, the average in the third column is that of people of the other ten countries other than people of the U.K. Now the total of the 8 Allied countries adds up to only 86%, indicating that the previously observed collective overclaiming did not really extend beyond the nation. See Roediger et al. (2019; 2022) for a more detailed discussion of the studies described here.              The point for present purposes is to demonstrate how powerful collective overclaiming can be in a national context. Russians, in particular, seem particularly prone to such overclaiming in our studies (see Abel et al., 2019). Thus, ironically, Ehrlich’s native country may present one of the greatest examples of nationalism and possibly one of the greatest impediments to taking a global perspective, although we think that it will be difficult for people in all countries to take on a global perspective. After all, leaders of most countries are trying to increase national pride and nationalism rather than reduce it, and it is difficult to mobilize people about global threats such as climate change or nuclear war. We agree with Ehrlich that encouraging people all over the world to take a global perspective and to see humanity as unified is a critical goal. As he writes, “Industrial Modernity, an identity ‘container’ of which is the nation-state, has led to the emergence of nuclear threat, growing environmental degradation, social inequality, and other global challenges, which cannot be resolved within the national framework” (Ehrlich, pg. 6). The critical question is how we get from where we are – rampant nationalism – to where we should be –a global identity. Our hope is that the global identity would be most individuals’ primary identity, taking precedence over the nation, the region, or the city they live in. Yet, given where we are, this is a difficult task. It is true that people have become identified with their nations in a relatively short time period, mere hundreds of years since nations were invented, but such identity has taken hold of people. As Ehrlich and previously Benedict Anderson (2006) have noted, nations are “imagined communities.” So, perhaps we can use imagination, which Ehrlich advocates as part of future thinking, to imagine ourselves as part of the global community. One mechanism, as we have pointed out in this chapter, is to get people to think about their countries in a broader, global context. That form of imagining at least has been shown to tamp down collective overclaiming. Another method, a trope of fiction perhaps, is to perceive an outside threat such as an asteroid or meteor coming at the earth that would affect our existence, as in the American movies “Don’t Look Up” and “Meteor: First Impact.” Of course, climate change already presents a global existential threat, and it has been exceptionally difficult to mobilize people to address this challenge even on a national scale. How might we address climate change in a globalized context? It seems daunting, to say the least, but it is not a lost cause just yet: during the height of the pandemic, the European Commission approved a set of policies that aim to reduce greenhouse gas emissions in Europe, with the goal of making it a climate-neutral continent by the year 2050 ( A European Green Deal , n.d.). This is a great example of collaboration beyond national borders and – if successful – will be an important step towards the preservation of our planet (and, consequently, the members of our global community). While most people do not identify as global citizens just yet, this type of cooperation between countries could be a promising first step towards a more globalized focus in our nations’ policies and imagined futures. References Abel, M., Umanath, S., Fairfield, B., Takahashi, M., Roediger, H. L., & Wertsch, J. V. (2019). Collective memories across 11 nations for World War II: Similarities and differences regarding the most important events. Journal of Applied Research in Memory and Cognition , 8 (2), 178–188. https://doi.org/10.1016/j.jarmac.2019.02.001 A European Green Deal . European Commission. (n.d.). https://commission.europa.eu/strategy-and-policy/priorities-2019-2024/european-green-deal_en Anderson, B. (2006). Imagined communities: Reflections on the origin and spread of nationalism . Verso books. Goff, L. M., & Roediger, H. L. (1998). Imagination inflation for action events: Repeated imaginings lead to illusory recollections. Memory & Cognition, 26 , 20-33. Liu, J. H., Paez, D., Slawuta, P., Cabecinhas, R., Techio, E., Kokdemir, D., Sen, R., Vincze, O., Muluk, H., Feixue Wang, & Zlobina, A. (2009). Representing World History in the 21st Century: The Impact of 9/11, the Iraq War, and the Nation-State on Dynamics of Collective Remembering. Journal of Cross-Cultural Psychology, 40(4), 667–692. https://doi.org/10.1177/0022022109335557 Roediger, H. L., Abel, M., Umanath, S., Shaffer, R. A., Fairfield, B., Takahashi, M., & Wertsch, J. V. (2019). Competing National Memories of World War II. Proceedings of the National Academy of Sciences , 116 (34), 16678–16686. https://doi.org/10.1073/pnas.1907992116 Roediger, H. L., Putnam, A. L., & Yamashiro, J. K. (2022). National and state narcissism as reflected in overclaiming of responsibility. National Memories , 209–235. https://doi.org/10.1093/oso/9780197568675.003.0011 Ross, M., & Sicoly, F. (1979). Egocentric biases in availability and attribution. Journal of Personality and Social Psychology, 37 (3), 322–336. https://doi.org/10.1037/0022-3514.37.3.322 Schacter, D. L., Addis, D. R., Hassabis, D., Martin, V. C., Spreng, R. N., & Szpunar, K. K. (2012). The future of memory: remembering, imagining, and the brain. Neuron, 76(4), 677–694. https://doi.org/10.1016/j.neuron.2012.11.001 Schroeder, J., Caruso, E. M., & Epley, N. (2016). Many hands make overlooked work: Over- claiming of responsibility increases with group size. Journal of Experimental Psychology: Applied, 22 (2), 238–246. https://doi.org/10.1037/xap0000080 Szpunar, K. K., Watson, J. M., & McDermott, K. B. (2007). Neural substrates of envisioning the future. Proceedings of the National Academy of Sciences , 104 (2), 642–647. https://doi.org/10.1073/pnas.0610082104 Tversky, A., & Kahneman, D. (1973). Availability: A heuristic for judging frequency and probability. Cognitive Psychology , 5 (2), 207–232. https://doi.org/10.1016/0010-0285(73)90033-9 Van Engen, A. C. (2020). City on a Hill: A History of American Exceptionalism . Yale University Press. https://doi.org/10.2307/j.ctvwcjf0t Zaromb, F. M., Liu, J. H., Páez, D., Hanke, K., Putnam, A. L., & Roediger, H. L. III. (2018). We made history: Citizens of 35 countries overestimate their nation's role in world history. Journal of Applied Research in Memory and Cognition, 7 (4), 521–528. https://doi.org/10.1037/h0101827 Table 1 - Estimated Contribution of Each Country to World Historya