Результаты поиска

Тихонов В.В. Тайное становится явным. Рец. на кн.: Костырченко Г.[В]. Тайная политика: От Брежнева до Горбачева: в 2 ч. Часть 1. Власть-Еврейский вопрос-Интеллигенция. 592 с.; Часть 2. Советские евреи: выбор будущего. 480 с. М.: Международные отношения, 2 Аннотация. Рецензируется новая книга Г.В. Костырченко – известного историка еврейского вопроса в Советском Союзе. Делается вывод о богатстве фактического материала и обоснованности основных выводов. Несмотря на фундаментальный характер монографии, в рецензии предлагается ряд перспектив дальнейшего исследования. Ключевые слова: еврейский вопрос, еврейское движение, антисемитизм, Л.И. Брежнев, межэтнические конфликты. Новая книга известного историка Г.В. Костырченко завершает цикл его работ (Предыдущие: Костырченко 2012; Костырченко 2015), посвященных еврейскому вопросу в Советском Союзе и образующих своеобразную трилогию. Предыдущие издания стали важными событиями в исторической науке, привлекли повышенное внимание и оказались предметом активных дискуссий не только из-за своих научных достоинств, но и благодаря своей общественно-политической значимости. Не в последнюю очередь повышенному вниманию со стороны профессиональных историков и широких кругов читателей способствовало наличие в книгах множества ранее неизвестных фактов, почерпнутых в российских и зарубежных архивах и впервые введенных в научный оборот. Новая книга концептуально и структурно является продолжением предыдущих книг трилогии. Объемное издание разделено на две части. Первая часть панорамно показывает общественную жизнь в СССР середины 1960-х-80-х гг. Автор демонстрирует различные общественные лагеря советской интеллектуальной и партийно-государственной элиты и тщательно выявляет место и роль еврейского вопроса в их взаимодействии и борьбе. Г.В. Костырченко сумел показать, сколь велика была роль еврейского вопроса в жизни СССР. Пожалуй, главный вывод, который можно сделать при чтении этой части книги, заключается в том, что еврейский вопрос пронизывал все советское общество и затрагивал его самые болевые точки. Калейдоскоп имен хоть сколь-нибудь заметных деятелей науки и культуры, представителей номенклатуры 60-80-х гг. и их высказываний по еврейскому вопросу дает понять, что еврейский вопрос превратился в инструмент борьбы различных политических и мировоззренческих установок. В этой ситуации евреи становились центральными фигурами различных теорий заговоров и фобий. Еще одни вывод после прочтения напрашивается сам собой: сталинизм и антисемитизм тесно связаны. Не случайно, что именно просталинские силы стали рассадником антисемитизма СССР. Можно смело утверждать, что Г.В. Костырченко удалась реконструкция антисемитского дискурса позднесоветского общества. Большое внимание уделено и внешнеполитическому фактору. Еврейский вопрос играл в Советском Союзе такую большую роль во многом из-за его интернационального характера. В книге хорошо показано, как проблема эмиграции евреев превратилась в эффективный инструмент давления на СССР. В свою очередь советское руководство использовало еврейскую эмиграцию в качестве предмета внешнеполитического торга. Огромный фактический материал, приведенный в монографии, касается не только еврейского вопроса, но и дает представление об интеллектуальной жизни советского общества в описываемый период. Вообще, в книге проводится мысль, что коммунистическая партия старалась подавить любые проявления национализма. Не был исключением и русский национализм. В то же время члены правящей элиты были частью советского общества, с его идейными брожениями и борьбой, поэтому весь спектр общественных сил был представлен и в партийных кругах, что превращало мировоззренческие симпатии и антипатии конкретных людей в сложные закулисные игры. Получался своеобразный эрзац политической борьбы. Г.В. Костырченко представлено немало новых фактов, касающихся межнациональных отношений в позднем СССР. По мнению автора, власть по большому счету предпочитала игнорировать еврейскую проблему, так же, как и другие этнические проблемы СССР. Такая позиция превратила Советскую империю в «нового больного человека Европы», что предопределило ее распад в 1991 году. В первой части тема рассматривается в рамках своеобразного треугольника: «власть – интеллигенция – еврейский вопрос». Во многом такой подход оправдан несколькими причинами. Во-первых, отложившиеся в федеральных архивах документы ориентируют исследователя именно на такой ракурс. И властные органы, и интеллигенция являются акторами, не относящимися к «безмолвствующему большинству» и хорошо документирующими свою деятельность. Во-вторых, представители еврейской национальности составляли высокий процент среди советской интеллигенции. Все же кажется, что при таком подходе несколько смазывается проблема массового антисемитизма. Насколько бытовой национализм был распространен и какую играл роль в давлении на евреев и их решении об эмиграции? Как влияла неофициальная государственная политика антисемитизма на массовые настроения? В книге эти вопросы рассматриваются, но, как представляется, недостаточно внимательно. Стоит отметить и тот факт, что в монографии господствует «моквоцентричный» ракурс рассмотрения проблемы. Описываемые события почти всегда либо происходят в Москве, либо на них бросается взгляд из Москвы. Это совершенно не умаляет проделанной работы, а скорее открывает большие перспективы в плане регионального исследования проблемы. Вторая часть монографии непосредственно посвящена советским евреям. Подробно освещается их борьба за право свободного выезда из СССР. Автор показывает, что бытовой и неофициальный государственный антисемитизм стали важным фактором возрождения этнического самосознания среди вполне ассимилировавшихся советских евреев. Как тут не вспомнить знаменитое высказывание выдающегося французского историка М. Блока: «Я еврей, но не вижу в этом причины ни для гордыни, ни для стыда и отстаиваю своё происхождение лишь в одном случае: перед лицом антисемита». Становится ясным, почему советские евреи, сыгравшие очень существенную роль в становлении и развитии советского проекта в 1920-30-е гг., в позднесоветскую эпоху начали массово эмигрировать. Окончательно вопрос с еврейской эмиграцией был закрыт в конце 1980-х гг., когда все искусственные барьеры для эмиграции из СССР были официально устранены. Из-за колоссального фактографического объема монографию Г.В. Костырченко можно упрекнуть и в некотором эклектизме компоновки. Так, не очень понятно, почему в первой части рассказывается об антисемитизме в Польше и Чехословакии. Если это сделано для демонстрации восточноевропейского контекста, то возникает вопрос – а почему не была показана ситуация в других странах? В заключение Г.В. Костырченко утверждает, что «к настоящему времени, когда проблема государственного антисемитизма в нашей стране уже не стоит, еврейский вопрос больше не актуален. Решенный в конце 1980-х – начале 1990-х гг. путем эмиграции, он утратил какую-либо политическую значимость, причем хотя бы в силу резкого сокращения евреев в Российской Федерации в последние три десятилетия» (Часть 2. С. 440). В целом данное утверждение выглядит логичным: нет евреев – нет вопроса. Но все же сформированный в сталинское и позднесоветское время антисемитский дискурс никуда не делся и живет самостоятельной жизнью. Остается надеяться, что никакая влиятельная политическая сила не сочтет для себя выгодным его актуализацию. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Костырченко 2012 - Костырченко Г.В. Тайная политика Хрущева: Власть, интеллигенция, еврейский вопрос. М.: Международные отношения, 2012. 522 с. Костырченко 2015 – Костырченко Г.В. Тайная политика Сталина: Власть и антисемитизм (Новая версия). В 2 ч. М.: Международные отношения, 2015. Ч. 1. 504 с.; Ч. 2. 670 с. Tikhonov Vitaly V. — doctor of historical sciences, leading research fellow, Institute of Russian History, Russian Academy of Sciences (Moscow) Annotation. A new book by G. V. Kostyrchenko, a well – known historian of the Jewish question in the Soviet Union, is being reviewed. The conclusion is made about the richness of the factual material and the validity of the main conclusions. Despite the fundamental nature of the monograph, the review offers a number of prospects for further research. Key words: Jewish question, Jewish movement, anti-Semitism, L. I. Brezhnev, interethnic conflicts. REFERENCES Kostyrchenko G.V. Tajnaja politika Hrushheva: Vlast', intelligencija, evrejskij vopros. Moscow, 2012. 522 p. Kostyrchenko G.V. Tajnaja politika Stalina: Vlast' i antisemitizm (Novaja versija). Moscow, 2015. V.1. 504 p.; V. 2. 670 p. [1] Тихонов Виталий Витальевич — доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН (Москва); tihonovvitaliy@list.ru

Сень Д.В. Народное движение под предводительством С.Т. Разина в историографии середины 1990-х – 2000-х гг. (Новый этап изучения или «тема закрыта»?) Взятие Астрахани разинцами, гравюра XVII века Ключевые слова: дискуссия, донское казачество, историография, источниковедение, повстанцы, народные движения, С.Т.Разин, Разинское выступление (восстание)¸ Россия. Аннотация: в обзоре представлены характеристики новейшей, главным образом – российской, историографии, посвященной народному движению под предводительством С.Т.Разина. Предпринята попытка выделить ее хронологические подэтапы и факторы развития. Исследовательский акцент сделан на состоянии исторической мысли середины 1990-х – 2000-х гг. Анализ российской историографии Разинского движения осуществлен путем установления ее главных достижений, исследовательских проблем и конкретных перспектив, а также в процессе их сравнения с произведениями советской и новейшей зарубежной историографий. D.V. Sen’ PEOPLE'S MOVEMENT LEAD BY S.T. RAZIN AT THE HISTORIOGRAPHY OF THE MID 1990-2000s. (NEW STAGE OF STUDYING OR „TOPIC CLOSED“?) Key words: discussion, Don Cossacks, historiography, source study, insurgents, popular movements, S.T. Razin, Razin`s uprising¸ Russia. Abstract: The review presents the features of the contemporary par excellence Russian historiography dedicated to the popular movement led by S.T. Razin. An attempt has been made to single out its chronological substages and development factors. The research focus emphasis on historical thought in the mid 1990-2000s. The analysis of the Russian historiography of the Razin movement was carried out by identifying its main achievements, research problems and some prospects, as well as comparing it with the achievements of Soviet and foreign historiography. 350 лет назад закончилось поражением одно из самых крупных народных движений в России XVII–XVIII вв. – Разинское… Подобный итог нельзя связать с каким-то одним ключевым событием того времени. В 1671 году их случилось несколько: 6 июня в Москве на Красной площади был казнен атаман Степан Тимофеевич, схваченный 14 апреля в Кагальницком городке; вскоре после 24 августа Войско Донское принесло присягу на верность царю Алексею Михайловичу; 27 ноября царские войска вступили в Астрахань, последний оплот повстанцев… Причины, периодизация, основные события, ход и главные итоги Разинского движения получили основательное освещение в отечественной исторической науке, главным образом, середины XIX–XX вв. Основополагающими трудами для изучения темы стали научные произведения, созданные советскими историками, в т.ч. крупные археографические публикации советского времени. Эти труды хорошо известны специалистам: осуществить их подробное библиографическое описание не представляются возможным только в одном историографическом обзоре. К некоторым из них автор обращается при характеристике особенности современной, главным образом, российской, историографии середины 1990-х – 2000-х гг. Соглашусь с мнением Н.А. Мининкова (сжато описавшего сегодняшнюю ситуацию с изучением народных движений в России XVII–XVIII вв.) о том, что «достижения нашего времени, которые несомненны, являются результатом переосмысления того, что было достигнуто советской исторической наукой в изучении крестьянских войн. Также следует подчеркнуть, что положения и выводы делались на основе колоссального фактического материала» (Мининков 2019: 32). Назову среди имен советских и российских историков, плодотворно изучавших и изучающих различные аспекты Разинского движения, прежде всего, следующие: В.И. Буганов, В.И. Лебедев, А.Г. Маньков, А.П. Пронштейн, А.Н. Сахаров, И.В. Степанов, С.Г. Томсинский, С.И.Тхоржевский, Н.Н. Фирсов, Е.В. Чистякова, Л.С.Шептаев, Е.А. Швецова. В.Я.Мауль, Н.А. Мининков, С.И.Рябов, В.М. Соловьев, О.Г. Усенко. Безусловно, на протяжении ХХ в. менялись теоретические, методологические и методические подходы к изучению Разинского движения/восстания/крестьянской войны (включая его историографические оценки: Буганов, Чистякова 1968; Крестьянские войны… 1974; Соловьев 1991: 130–145; Соловьев 1994: 6–17; Мининков 2019: 26–35). В свою очередь, их уместно проанализировать наряду с аналогичными тенденциями в изучении других народных движений в России XVII–XVIII вв. С одной стороны, сегодня в науке существенно снизилась интенсивность исследования массовых народных движений – по сравнению, прежде всего, с достижениями советской исторической науки. С другой стороны – в фокусе исследовательского внимания современных историков все чаще оказываются сюжеты и целые темы, являвшиеся либо маргинальными для советских специалистов, либо получавшие тогда клишированные и «правильные», в идеологическом отношении, оценки и суждения. Нельзя не заметить, что за последние тридцать лет изменилось пространство современной российской историографии Разинского движения! Необходимо признать ее собственные метаморфозы, уже несводимые к реакциям только на наследие советской историографии. «Подэтапы» новейшей историографии, условной границей которых можно признать рубеж 1990-х – 2000-х гг., не вполне равнозначны по направленности исследовательского поиска и полученным результатам. Отмечу, что бóльшая часть представленного в обзоре историографического материала относится к 2000-м гг. Вместе с тем, состояние новейшей историографии намеренно характеризуется в сравнении с научной мыслью как 1990-х гг., так и более раннего времени. В ряде исследовательских случаев, применительно к российской историографической ситуации после 1991 г., произошла рецепция понятий, характерных еще для дореволюционной науки и отринутых советскими учеными. Стоит отметить и то, что в исторической науке 1990-х – 2000-х гг. не произошло огульного «развенчания» научных достижений советского периода применительно к изучению Разинского движения – о чем тревожился В.М.Соловьев еще в 1994 г. (Соловьев 1994: 5). Мало обращалось внимания на то обстоятельство, что после 1991 г. история Разинского движения продолжала активно интересовать историков, уделивших ему немало трудов (прежде всего, это В.И.Буганов, Н.А.Мининков, А.Н.Сахаров, В.М.Соловьев) еще в СССР. В этом состояла еще одна «примета» новой, постсоветской, историографической ситуации, имеющей отношение к теме обзора. Так, в первой половине-середине 1990-х гг. увидели свет фундаментальные труды В.И.Буганова и В.М.Соловьева (Буганов 1994: 28–42; Буганов, 1995; Соловьев 1994), в т.ч. давшие новые импульсы таким направлениям, как источниковедение истории Разинского выступления и изучение природы/содержания «русского бунта». В частности, В.И.Буганов представил самую подробную в науке классификацию документов, относящихся к истории Разинского выступления, системно подойдя к анализу их происхождения, информационной природы и содержания. Особенное внимание уделено им установлению и реконструкции повстанческой документации. Кроме того, В.И.Буганов изменил свою прежнюю точку зрения на природу Разинского выступления, именуя его в своей последней книге «второй гражданской войной» (Буганов 1995: 3). О трудах же В.М.Соловьева более подробно я пишу ниже по тексту. В 2010 г. увидело свет третье (исправленное и дополненное, серия «ЖЗЛ») издание научно-популярной книги А.Н. Сахарова о С.Т. Разине (Сахаров 2010). Н.А. Мининков представил в 2020 г. авторскую интерпретацию Разинского выступления в новейшей коллективной монографии по истории донского казачества (Мининков 2020: 210–222). По сравнению с книгой 1983 г. (Пронштейн. Мининков 1983: 71–202)[2], в тексте 2020 г. отсутствуют новые эмпирические данные о движении С.Т. Разина. Вместе с тем, здесь Н.А. Мининков уделил больше внимания тезису об образе С.Т. Разина, как об одном из мест памяти донского казачества и всей России. Обращает на себя внимание, что в этой новейшей работе Н.А. Мининков последовательно именует указанное движение восстанием, а не крестьянской войной, как в издании 1983 г. (Мининков 2020: 210 и др.). При этом, автор резонно указал на другую черту современной российской историографии при изучении народных движений, связанную с использованием понятия «русский бунт» (Мининков 2020: 210)[3]. Он же вернулся к важному для советской исторической науки вопросу о значении иностранных исторических источников о восстании С.Т. Разина – на примере археографической деятельности А.Г. Манькова (Мининков 2017: 116–118). Н.А.Мининков также представил сжатую характеристику состояния современной историографии массовых народных движений в России XVII–XVIII вв. (Мининков 2019: 26–35) Наконец, он опубликовал статью об одном из наименее изученных периодов в истории донского казачества второй половины XVII в. – в контексте «постразинского» развития Дона (Мининков 2013: 67–74). Наиболее заметные изменения (по сравнению со временем существования советской исторической науки) произошли в 1990-е – начале 2000-х гг., когда пересмотру подвергалось многое – от терминологии до сущностных характеристик «Разинщины», включая характеристики социально-психологической природы движения. «Второе рождение» получил в постсоветской науке концепт «бунта»/«русского бунта», существенно отличающийся от его использования в дореволюционной исторической науке. Такое «новшество», среди прочего, можно объяснить влиянием на постсоветскую науку многочисленных историографических «поворотов» 1990-х гг., в т.ч. усиливших интерес ученых к культурно-антропологическим объяснениям исторического процесса. Новое осмысление этого «старого» концепта связано с современными историографическими практиками по «очеловечиванию» природы русского бунта как функционального элемента культуры, по выявлению его архетипов и смыслов, связанных с реакцией традиционной культуры на кризис идентичности (Мауль 2007: 265–266, 280), с особой психологией бунтовщиков, с символизмом их действий, направленных против властей – конечно, на примере не только Разинского выступления, но и других массовых народных движений (Мауль 2007: 225–446; Мауль 2003; Мауль 2005а; Мауль 2005б: 144–157). Добавлю, что подобное изучение обрело новые смыслы и исследовательские перспективы за счет обращения ученых к «истории снизу»; к объяснению психологических механизмов социального протеста в России к типологизации поводов – «спусковых механизмов» многих бунтов; к изучению массового сознания донского казачества, включая его религиозность и монархизм (Усенко 1992: 39–50; Усенко 1994–1997; Усенко 1999: 70–93; Усенко 2007: 24–48; Трефилов 2009: 125–140). Соглашусь с утверждением о том, что современная историография народного протеста «находится в поиске новых научных дискурсов», который приносит плодотворные результаты, в т.ч. путем реализации междисциплинарного подхода и интерпретации русского бунта, «опираясь… на смыслополагание эпохи (культуры) его породившей» (Мауль 2005б: 149). По моему мнению, наиболее заметное место в новейшем пространстве указанных тематических направлений занимают труды В.Я.Мауля, В.М.Соловьева и О.Г.Усенко – на которые сегодня активно ссылаются другие ученые, с которыми полемизируют, на которые пишут рецензии (Мининков 2006: 110–112; Мауль 2005б: 150; Обухова 2016: 11–13 и др.; Трефилов 2009: 125–140; Никитин 2017: 111–113, 116, 121; Мауль 2003: 12–17). Их заслуга состоит, прежде всего, в разработке и в новаторском осмыслении/верификации моделей протестного поведения повстанцев (представлявших разные движения), проявления народного монархизма, самозванчества, повстанческого насилия; в типологизации самих народных движений; наконец, в переосмыслении феномена русского бунта. Представляется, что историографическая ситуация стала меняться, прежде всего, после выхода в 1994 г. книги В.М.Соловьева (Соловьев 1994). Характеризуя один из представленных в ней сюжетов, В.Я.Мауль весьма точно выразился вот по какому поводу: «И хотя данный сюжет (о повстанческом насилии. – Д.С.) занимает не главное место в научных построениях ученого, но при нашей скудости на подобные труды этого вполне достаточно для историографической реакции» (Мауль 2003: 17). Конечно, это был далеко не первый труд В.М.Соловьева по истории Разинского движения (Чистякова, Соловьев 1998; Соловьев 1990). На «анатомия русского бунта» получила тогда новые убедительные объяснения «темных» сторон истории конкретного движения – кровопролития, насилия, жестокости повстанцев. В книге 1994 г. был продолжен системный анализ взаимоотношений разных категорий повстанцев друг с другом и их социального состава, предложены новые интерпретации личных амбиций С.Т.Разина и его непререкаемого авторитета среди сторонников; предпринята попытка составить коллективную биографию ближайших соратников атамана; вновь озвучены исследовательские проблемы о природе повстанческой власти и об отношении разинцев к собственности/захваченной добыче. Казалось, что недавно намечалась современная историографическая дискуссия о проблемных точках в изучении Разинского выступления, в т.ч. по отношению к методикам, интерпретирующим поступки и поведение повстанцев (Никитин 2017; Мауль 2018: 164–169). Охарактеризую метод Н.И.Никитина как исключительно спорный и компилятивный, целиком основанный на чужих, а не на собственных исследованиях по истории Разинского движения и донского казачества, выборочно презентующий как новейшую историографию, так и пересказ только общеизвестного об истории этого движения. Н.И.Никитин морализаторски критикует оппонентов (О.Г. Усенко, В.Я. Мауля) за попытки найти информацию, скрытую в источниках, за не присущие советской историографии символические и историко-психологические интерпретации действий повстанцев, включая творимые ими расправы. Изучение книги Н.И. Никитина (соответствующей уровню исторической науки начала XXI в. только по своему названию!), позволяет с полным основанием согласиться с резко критической рецензией, опубликованной В.Я. Маулем в 2018 г. К сожалению, книга Н.И.Никитина не содержит новых исследовательских сюжетов, несмотря на свое претенциозное название. Ни по одному показателю она не может считаться историографическим ориентиром для современных ученых, изучающих Разинское выступление. В ходе изучении Разинского и других народных движений в России XVII–XVIII вв. многие историки сегодня отказались от понятия «крестьянская война», хотя после 1991 г. некоторые из них признавали/признают за ним определенный эвристический потенциал (Мининков 2019: 33; Соловьев 1994: 14)[4]. С.И.Рябов в 1992 г. писал об участии донского казачества именно в крестьянской войне под предводительством С.Т.Разина (Рябов 1992: 113–123). При этом, он уделил внимание как борьбе внутри донского казачества перед началом движения, так и обострению социальной обстановки за пределами Донской земли. Характерно, что итоги «войны» С.И.Рябов рассмотрел, прежде всего, сквозь призму «социальной дифференциации и непримиримости интересов домовитого и голутвенного казачества» (Рябов 1992: 123). Одна из сильных сторон книги – анализ социальных отношений на Дону и последовательного наступления Москвы на казачьи вольности после присяги 1671 г. и вплоть до 1690-х гг. Так, историк исследовал новые случаи сопротивления и «воровства» донских казаков в указанный период, справедливо обратив внимание на внутри- и внешнеполитические факторы такого положения дел (Рябов 1992: 83–101). В 1996 г. Е.А.Кузнецова защитила кандидатскую диссертацию, связанную с историей «крестьянской войны» в период 1670–1671 гг. на территории Волго-Окского междуречья (Кузнецова 1996). В пространстве такого умеренного консенсуса между старой и новой историографической традициями выделяется бездоказательностью выводов диссертация М.В. Симоновой (Симонова 2017). С.Т.Разин, наряду с И.И. Болотниковым, К.А. Булавиным, И. Некрасовым и Е.И. Пугачевым a priori объявлен автором крестьянским вождем! Произвольно характеризуя состояние современной историографии (М.В.Симонова даже не упоминает известную монографию В.М. Соловьева 1994 г.), автор пришла к парадоксальному выводу: «…современные историки представляют Разина как хладнокровного и расчетливого преступника, подготовившего восстание ради получения наживы. Такая характеристика отражает финансовую заинтересованность авторов, которые пишут то, за что платят. До исторической истины им дела нет. Но сложилась малочисленная группа исследователей, которая продолжает работать с документами и использовать новые методы их изучения» (Симонова 2017: 118). В диссертационном заключении М.В. Симонова подвела выразительный итог именно своей работе: «Общий вывод автора далек от оптимизма – историки не имели реальных шансов нарисовать портреты крестьянских вождей, хотя бы немного близкие действительности, вследствие скудости информации о них в исторических источниках, тенденциозности источников и самих историков» (Симонова 2017: 151–152). Упомяну о том, что диссертация М.В. Симоновой была успешно защищена в Диссовете по историческим наукам при Томском государственном университете в 2017 г. В одной из своих опубликованных работ М.В. Симонова постаралась сравнить образы С.Т. Разина в дореволюционной историографии и в русском фольклоре (Симонова 2015: 160–164). Однако, выборка получилась нерепрезентативной. За «скобками» исследовательского внимания остались имена многих историков, а из фольклорных источников были проанализированы только исторические песни. Кроме того, характеристики «обобщенного образа» (?) С.Т. Разина в изложении дореволюционных историков свелись у М.В. Симоновой к тому, что атаман был «расчетливым, жестоким и коварным» (Симонова 2015: 163). «Разинская тема» нашла закономерное отражение на страницах нескольких современных книг, посвященных правлению царя Алексея Михайловича (Андреев 2003: 531–555). Выразительно и точно (применительно к истории разных групп населения России XVII в.) здесь озаглавлен соответствующий параграф – «Стенькино время»… Автор справедливо указал на сложности реконструкции жизненного пути и побудительных мотивов в действиях мятежного атамана. Он отметил противоречивость разинской натуры – кажется, вполне в русле аналогичной, но более аргументированной концепции В.М. Соловьева. И.А. Андреев уделил немало внимания анализу социальной психологии народных низов, соотнес их как с ценностями донского казачества в целом, так и с личными поступками С.Т. Разина, насыщенными жестокостью и, вместе с тем, постоянным движением! В.Н. Козляков посвятил «Разинщине» два параграфа в своей фундаментальной книге о царе Алексее Михайловиче (Козляков 2018: 453–482). Среди выделенных им исследовательских сюжетов (на фоне традиционного освещения самого выступления) отмечу проблему личного отношения царя к событиям «Разинской войны» и к ее предводителю (Козляков 2018: 459). Это порождает новое отношение к биографии Алексея Михайловича, связанное с его непосредственным участием «в подавлении разинского выступления». Вспомним, что некоторые историки справедливо указывали на то, что Тишайший считал С.Т. Разина своим личным врагом. Заодно отмечу, что при реализации подхода, предлагаемого В.Н. Козляковым, появляется новая перспектива в осмыслении т.н. розыскного дела С.Т. Разина, проанализированного в 1994 г. В.И. Бугановым, в т.ч. включавшего десять вопросов царя измученному пытками атаману (Буганов 1994: 28–42). Иногда историки переоценивают фрагментарность розыскных вопросов царя, считая их даже поверхностными (Мининков 2020: 220). Но в том-то и дело, что эти вопросы отражают неподдельный и окрашенный эмоционально интерес царя к конкретным событиям Разинского бунта, действительно указывают на его избирательное и даже эмоциональное (включая передачу такого чувства, как любопытство) отношение к «вору Разину». Вот почему эвристический потенциал данного текста, а также подобных по происхождению исторических источников, недостаточно исследованы учеными и, вероятно, еще недооценены в историографии. В книжной серии «Жизнь замечательных людей» также была опубликована объемная книга М.Чертанова о С.Т.Разине (Чертанов 2016). Реконструируя его биографию, автор использовал небезупречный прием, связанный с одновременным пересказом/интерпретацией как исторических источников, так и художественной литературы о С.Т. Разине (Чертанов 2016: 23–45). М.Чертанов проанализировал многие спорные вопросы биографии С.Т. Разина, реконструкции его внешности и характера, использования атаманом «самозванческой идеи» и пр. Главные события Разинского выступления тоже представлены в книге; другое дело, что в подавляющем количестве случаев М.Чертанов пересказывает общеизвестные факты. Автор приписал С.Т.Разину планы создания русско-украинского «казачьего государства» (или просто – «казачьего государства») и объединения с украинцами (Чертанов 2016: 76, 80, 115, 205–206, 279). Радикальный вывод М.Чертанова о т.н. государстве не находит подтверждения ни в источниках, ни в современной исторической науке – как в российской, так и в украинской. Историкам давно известно о попытках гетманов Правобережной Украины завязать контакты со С.Т.Разиным (Кравець 1991: 22; Кравцов 1934: 77–99; Дорошенко 1985: 343, 347–349). Другое дело, что данный сюжет не получил (незаслуженно!) своего развития в новейшей историографии – поэтому определенная заслуга М.Чертанова состоит в его актуализации! Вероятно, в среднесрочной перспективе могут быть реализованы новые исследовательские задачи при изучении «украинского следа» в истории Разинского выступления. Книга М.Чертанова – не научное произведение, хотя дело не в том, что она издана в серии «ЖЗЛ». Автор охотно, при этом – некритически, дает возможность читателям самим разобраться как в мифах о С.Т.Разине, так и в разных интерпретациях исторических источников. К разбору же хлесткой фразы («В общем, раздолье для мифов – кто во что горазд») автор ожидаемо привлек все те же художественные тексты о С.Т.Разине. Что же до отношения М.Чертанова к профессиональному историческому знанию, то оставлю без комментариев его следующее умозаключение: «…зачастую историки пишут как беллетристы, а беллетристы – как историки, и все вынуждены придумывать, повторять и заново осмысливать мифы: мы сами вольны решать, какие покажутся нам наиболее убедительными» (Чертанов 2016: 24). Далее в очерке рассмотрены некоторые тематические направления и конкретные сюжеты из истории Разинского выступления, представленные в современной науке 2000-х гг., тоже характеризующих ее нынешнее состояние. Так, по-прежнему активно развивается научное направление, связанное с отражением Разинского выступления и фигуры ее лидера в художественной литературе и в фольклоре (Гераськин, Шаронова, 2015: 141–148; Мауль 2015: 76–86; Климова 2004: 223–233; Шибанова 2001: 79–86). В частности, В.Я.Мауль предложил следующим образом изучить важную проблему: сочетаются ли исторические данные о «Соловецких хождениях» С.Т.Разина с содержанием аналогичных сюжетов, представленных в художественной литературе? «Делается это для того, – пишет историк, – чтобы понять, насколько литературные источники позволяют или не позволяют расширить круг наших представлений об одном из самых знаковых событий в жизни С. Разина» (Мауль 2015: 79). В.Н.Королев обратился к известному в литературе сюжету об утоплении С.Т.Разиным нерусской (т.н. персидской) княжны (Королев 2004. URL: http://www.razdory-museum.ru/c_razin-1.html). Историк критически проанализировал свидетельства иностранцев – Я.Стрейса и Л.Фабрициуса, современников С.Т.Разина. По сути, он отрицательно ответил на вопрос об историчности сюжета с утоплением княжны. Вместе с тем, В.Н.Королев пошел дальше многих предшественников, по-разному решавших тот же вопрос. Он изучил проблему достоверности известий об «утоплении княжны» на фоне другой, более крупной научной проблемы – о роли и месте женщин среди полоняников, захват которых относился к числу традиционных занятий донских казаков. Новаторской выглядит постановка В.Н.Королевым вопроса о женщинах и об алкоголе в жизни казаков, неоднократно совершавших морские походы, а также о природе казачьей жестокости! Замечу, что в своей известной книге 2002 г. (Королев 2002) выдающийся историк оставил в «тени» магистрального повествования некоторые из подобных вопросов, по-прежнему являющиеся актуальными. Тема жестокости донцов, как проявления их массового сознания/поведения, недостаточно изучена в науке и сегодня. О.Ю.Куц – один из немногих современных авторов, предметно рассмотревших данную проблему в ходе анализа психологии и самосознания донского казачества (Куц 2009: 379–404). Таким образом, появляется интересная перспектива для рассмотрения действий разинцев против властей (получивших жесткую оценку в современной историографии – напр., у В.М.Соловьева) не только в контексте психологии повстанческого насилия (Мауль 2003: 141–176), но и как проявления традиционных культурных установок казаков. С.Ю.Неклюдов системно рассмотрел демонологические аспекты фольклорного образа С.Т.Разина (Неклюдов 2014. https://www.ruthenia.ru/folklore/neckludov81.htm). Несомненная заслуга автора – в изучении самых разных «спусковых механизмов» для соответствующей фольклоризации указанного образа, связанных с фактами как прижизненной, так и посмертной биографии атамана, в т.ч. распространявшимися в виде слухов при его жизни. В.А. Шпрингель постарался исследовать формы и методы реагирования царской власти, центральных и местных органов на известия о планах и действиях повстанцев, на передачу информации по разным каналам в т.н. правительственном лагере (Шпрингель 2004а; Шпрингель 2006: 568–585). Такой подход представляется перспективным: роль и место военной и т.п. логистики не всегда учитываются современными историками при анализе успехов/провалов различных категорий царских войск, гарнизонов крепостей и пр. контингентов в борьбе с разинцами. Одна из немногих важнейших современных работ на эту тему принадлежит А.В.Малову (Малов 2005: 59–106). Он достаточно подробно изучил роль московских выборных полков солдатского строя в борьбе с повстанцами как в ходе отдельных сражений, так и на территории повстанческих районов. А.В.Малов также обратил внимание на состав выборных полков и на судьбы служилых людей, из которых они состояли. Возвращаясь к работам В.А. Шпрингеля, замечу, что чаще всего он следовал традиционному пересказу тех или иных событий из военной истории Разинского восстания, включая историю его подавления царскими войсками. Указанный же автор обратился к анализу символических и, вместе с тем, прагматических действий повстанцев, направленных на упрочение их положения и властных претензий (Шпрингель 2004б: 320–324; Шпрингель 2005: 645–655). Говоря о теме военной и другой логистики царских властей, направленной на подавление восстания, целесообразно обратиться к одной сюжетной линии в книге А.П. Пронштейна и Н.А. Мининкова. В ней неоднократно писалось как раз о разведке со стороны царских властей, об отправке ими шпионов и лазутчиков, о противоречивом характере известий от воевод и верхушки Войска Донского о разинцах (Пронштейн¸ Мининков 1983: 133, 138). На мой взгляд, стоит поддержать такое «полуугасшее» направление исследований Разинского выступления: оно остается актуальным и перспективным. Скажу об определенном развитии именно в 2000-е гг. нескольких тематических направлений, основательно разработанных еще в советской историографии – о роли и месте Разинского выступления в истории народов России; о связях С.Т. Разина и разинцев с «нерусскими народами»; о региональных особенностях указанного движения на разных этапах его истории. Сказанное относится и к истории взаимоотношений калмыков и разных групп донского казачества в годы «Разинщины» (Цюрюмов 2004: 112–114; Тепкеев 2012: 341–347). А.В. Цюрюмов пишет об истории калмыцко-повстанческих отношений, отметив дискуссионный характер их характеристики в историографии. Он справедливо указал на противоречивый характер известий о сотрудничестве калмыков с разинцами и на его изменение в ходе восстания (Цюрюмов 2004: 112–113). В.Т. Тепкеев остался сторонником мнения о том, что калмыки в целом не поддержали С.Т. Разина, движение которого, однако, повлияло на внутренние усобицы в калмыцком обществе. А.В.Беляков обратился к региональным особенностям Разинского выступления в Мещерском крае, включая Шацкий, Кадомский, Касимовский уезды, а также в Тамбовском уезде (Беляков 2003: 32–38). А.В.Бауэр и С.С.Пашин актуализировали возможности микроисторического исследования при анализе все тех же региональных особенностей Разинского выступления (Бауэр, Пашин 2018: 193–204). На примере участия в нем жителей Лысковской и Мурашкинской волостей (Среднее Поволжье) авторы рассмотрели действия конкретных «сельских миров» в период 1670–1671 гг., включая их готовность/неготовность сотрудничать с повстанцами (в т.ч. опираясь на количественные показатели), отношения с властями после их разгрома, а также материальные потери мурашкинцев и лысковцев от действий разинцев и правительственных войск. Крупный региональный сюжет по истории Разинского движения представлен в трудах П.Л. Карабущенко (Карабущенко 2006: 54–63; Карабущенко 2008). Этот современный исследователь свел предпосылки и причины руководимого С.Т. Разиным движения к банальной «криминальной версии» – т.е. к изъятию у разинцев астраханским воеводой И.С. Прозоровским «персидской добычи». Между тем, данный вывод не находит убедительного подтверждения в документальных источниках (часть которых, о появлении С.Т. Разина в Астрахани в 1669 г., была опубликована А.Поповым еще в 1857 г.). П.Л. Карабущенко находит зашифрованную информацию о сокровищах в полулегендарном известии о «персидской княжне» и полагает, что в вооруженном мятеже винить нужно не С.Т. Разина, а «жадность астраханских воевод, спровоцировавших своим эгоизмом такое массовое выступление» (Карабущенко 2006: 62). С.Т. Разин превратился под его пером в «разбойника с большой дороги», буквально «обвешанного» такими штампами, как «патологический пьяница и садист», «главная патология персонализма (философии личности)», «кровавый злодей, провокатор массового избиения русского народа» (Карабущенко 2008: 237, 253). Бесперспективность столь радикального подхода очевидна – даже при изучении такой сложной темы, как причины и мотивации повстанческой жестокости. Вместе с тем, П.Л.Карабущенко справедливо обратил внимание на материальную подоплеку действий повстанцев, не всегда находившуюся в поле зрения советских историков. Между тем, многие стороны истории Разинского выступления логично связаны с «вопросами собственности», с отношением донских казаков к богатству и к дележу добычи – т.н. дувану (Соловьев 1994: 180; Усенко 2006а: 87–90, 94–95). Эти проблемы перспективно изучать в связи с массовым сознанием донцов, важную роль в котором традиционно «играло стремление к личному обогащению на войне или в разбойном походе» (Усенко 2007: 28). В самом деле – добыча, включая материальные трофеи и ясырь, весьма интересовали С.Т.Разина и его сторонников, причем такая история Разинского выступления еще не написана! Н.С.Канатьева постаралась уточнить некоторые детали штурма разинцами Астраханского кремля летом 1670 г. (Канатьева 2018: 29–40), неявно актуализировав важную научную тему (почти «заброшенную» современными учеными) – о составе противников С.Т.Разина и разинцев. А.А. Булычев вновь обратил внимание современных специалистов на способ расправы царских властей с С.Т. Разиным и на судьбу его останков (Булычев 2005: 54). Исследователь справедливо рассмотрел подобные аспекты в связи со способами казни и (не)погребения преступников, практиковавшимися в России эпохи Средневековья и Нового времени. На мой взгляд, можно действительно говорить о символической связи подобных действий с культом «заложных» покойников, обреченных на вечные загробные страдания. В той же связи обращу внимание на статью С.М. Каштанова о месте захоронения останков С.Т. Разина (Каштанов 2014. URL:  https://arxiv.gaugn.ru/s207987840000927-8-1). Тело атамана было рассечено на части, туловище отдано на съедение собакам, а другие останки – растыканы по высоким деревьям на Болотной площади (на Болоте/Козьем болоте) в Москве, где они находились еще в 1676 г. Позже (когда именно?) эти останки были преданы земле неизвестными людьми на окраине Татарского кладбища, локализованного С.М. Каштановым. Любопытна версия ученого об исполнителях такого захоронения (ямщики Коломенской ямской слободы). Предположу, что захоронение останков (как практика нормального упокоения «тела» казненного атамана) С.Т. Разина действительно могло быть совершено простыми людьми, а не по приказу царских властей. Речь о том, что душа преданного анафеме и непогребенного С.Т.Разина, по мысли именно церковных и светских властей, не должна была упокоиться никогда. Эти комментарии – в пользу версии С.М. Каштанова, только если не признавать определяющим основанием для действий властей по захоронению останков С.Т. Разина богобоязненность нового царя Федора Алексеевича. Автор историографического обзора изучил историю взаимоотношений Крымского ханства и Войска Донского в период движения под предводительством С.Т. Разина, акцентировав внимание на переписке правящих Гиреев с мятежным атаманом (Сень 2013: 90–98). Эта малоизученная в науке тема была необходимым образом связана с реконструкцией архива Войска Донского, а также с историей документированных отношений донцов не только с Россией, но и с другими государствами, в т.ч. с восточными (Сень 2009а: 20–57, Сень 2014: 479–488). По аналогии с другими случаями, представленными в обзоре, проведу необходимые параллели с достижениями советской историографии. В.И. Буганов подробно исследовал проблему т.н. повстанческого архива «второй крестьянской войны» (Буганов 1975: 92–89; Буганов 1978: 46–56), справедливо обратив внимание на роли письменных документов в деятельности повстанцев. С.Ф. Фаизов изучил некоторые вопросы русско-крымских отношений в годы «крестьянской войны 1667–1671 г. под предводительством С.Т. Разина» (Фаизов 1985: 117–123). Он указал на противоречивое отношение Крыма к успехам повстанцев и к перспективам установления прямых контактов ханов с мятежным атаманом. Этот историк раньше, чем М.В.Кравец (Кравець 1991: 21–25)[5], обратил внимание на исключительно важный архивный документ из РГАДА – копию письма 1670 г. крымского хана Адиль-Гирея, адресованное С.Т. Разину. Кроме того, С.Ф. Фаизов сравнил реакции крымцев и азовских турок-османов на события Разинского выступления. Вместе с тем, его общий вывод о характере намечавшихся контактов атамана и повстанцев с ханом[6] не представляется возможным использовать в настоящее время. Тезис ученого о «последовательном патриотизме» повстанцев, о зрелости «классового самосознания участников и руководителей второй Крестьянской войны» как факторе их отношений с Крымом не выдерживает критики (Фаизов 1985: 120). Еще одна работа (Сень 2009б: 138–142) посвящена положению донского казачества в «постразинский период», ухудшившемуся под влиянием разных, в т.ч. внешнеполитических факторов. Вновь обращу внимание на то, что это время в истории Войска Донского – в связи с «отложенными» последствиями Разинского движения – и сегодня редко привлекает современных авторов. Между тем, работы Б.Боука, Н.А.Мининкова, С.И.Рябова и некоторых др. историков могли бы стимулировать новый научный поиск, «ликвидируя» разрыв в изучении периода между Разинским и Булавинским движениями. XXX Известный зарубежный славист К. Ингерфлом представил исключительно своеобразную реконструкцию символической (магической) борьбы С.Т. Разина с монархической властью Алексея Михайловича (Ингерфлом 2021: 132–152). По мнению ученого, С.Т. Разин магическим образом использовал для этого образ царевича «лже-Алексея». Однако, в пределах одного кейса К.Ингерфлом противоречиво отвечает на вопрос об отношении разинцев к реальности/фантомности лжецаревича. С одной стороны, бунтовщики якобы придумали царю наследника, не имевшего «воплощения» (Ингерфлом 2021: 143); с другой стороны – они же якобы отложили «явление царевича… на случай взятия Москвы» (Ингерфлом 2021: 140). Историк утверждает, что «в разгар восстания Разин разработал собственную стратегию и построил (выделено мной. – Д.С.) вокруг тени самозванца особый магический ритуал» (Ингерфлом 2021: 150). Не менее категоричным и, как представляется, неверифицируемым, предстает другое суждение ученого: «Разин и его люди выдвинули против царствующего государя его дискурсивного двойника, бестелесного будущего Государя» (Ингерфлом 2021: 142). Представляется, что такая умозрительная, хотя и изящная, конструкция может вызвать серьезную критику по причине препятствий для ее источниковой верификации, а также в связи с необходимыми методическими ограничениями исторических реконструкций. Некоторые аргументы и другие составляющие исследовательского метода К. Ингерфлома о С.Т. Разине как о колдуне (его «поза колдуна» по дороге в Москву как пленника; «прельщение» атаманом людей – якобы означавшее бесовские действия и пр. – Ингерфлом 2021: 135), представляются недостаточно аргументированными. Вызывает несогласие категоричное приписывание повстанцам магического смысла их рассуждений и действий, якобы дезавуировавших царский авторитет или развенчивавших/дискредитировавших царя. Безусловно – стихийность, бессмысленность Разинского выступления – историографический миф. Собственно, глава в новаторской книге К.Ингерфлома – как раз об обратном, в т.ч. о реконструкции массовых социально-психологических представлений повстанцев, об их отношении к самозванчеству, к монархической идее и пр. Во всем этом – несомненное историографическое значение монографии К.Ингерфлома. Но стоит ли гиперболизировать рационализм атамана и его сторонников на случай победы в том смысле, что «мятежники расчищали пространство для размышлений о суверенной политической власти, об имманентной, основанной на социальном представительстве легитимности»? (Ингерфлом 2021: 145–146). С.Т.Разин, следуя под конвоем в Москву после своего пленения, не сидел в позе, якобы присущей колдуну – как пишет К.Ингерфлом, а стоял (Казаков, Майер 2017: 228; Крестьянская война… 1976: 62). Глаголы «прельщати»/«прельстити» (а также слова, близкие им по звучанию), напрямую не соотносятся с якобы магическими и т.п. действиями: они имеют иные коннотации, соотносимые с введением человека в грех, соблазн, искушение, заблуждение, обман и пр. (Словарь 1992: 257–260, 267–269). При этом, не приходится сомневаться в том, что С.Т. Разин был наделен частью «колдовских» характеристик еще при своей жизни (Неклюдов 2014. URL: https://www.ruthenia.ru/folklore/neckl.udov81.htm). Дело в другом – царские и церковные власти, насколько известно, целенаправленно не обвиняли атамана в колдовстве/магии, не использовали специально данный аргумент для дискредитации мятежного атамана и его сторонников. Об этом ничего не говорится в двух главных обвинительных документах, адресованных С.Т. Разину и его сподвижникам. Речь идет о содержании двух текстов: во-первых, приговора атаману, во-вторых, его анафемствования, наполненных всевозможными инвективами (вор, богоотступник, крестопреступник, изменник, душегубец. разбойник и пр.) (Крестьянская война… 1962: 83–87; 392–393). Ни один из этих важнейших документов (причем, в нашем распоряжении множество других подобных текстов!) не отсылает современников к характеристикам, на которых настаивает К. Ингерфлом, полагающий, что Алексей Михайлович не сомневался в том, что С.Т. Разин – колдун! (Ингрефлом 2012: 136). Замечу, что даже в завершающей части анафемствования атаман и его соратники ассоциируются исключительно с Дафаном и Авироном (Крестьянская война… 1962: 393) – мятежниками из Ветхого Завета. Резюмирующая часть приговора С.Т.Разину не менее показательна – его полагалось казнить «злой смертью» за измену и за разорение «всему Московскому государству» (Крестьянская война… 1962: 87). Повторюсь, что в основном тексте приговора – ни слова о его т.н. колдовских деяниях… С.Т.Разин оставался для царских и для церковных властей, в первую очередь, вором, богоотступником и изменником (Крестьянская война…1954: 164)! Замечу, что часть своей оригинальной концепции К.Ингерфлом сформулировал задолго до выхода анализируемой книги, а именно – в статье 2003 г. (Ингерфлом 2003: 65–96). В ней приведены свидетельства, подтверждающие, по мнению автора, тезис о роли магических слов и действий разных категорий русских людей, необходимый для объяснения ответных реакций со стороны царских властей. В тексте статьи немало говорится об оценке многочисленных действий С.Т.Разина и его сторонников как колдовских и еретических. Действительно, резонно задаться об оценках «воровства» разинцев в категориях анализируемой культуры, в т.ч. рассмотрев роль и значение в жизни повстанцев заговоров, воинской магии т.п. В этом – одна из самых сильных сторон новаторской для историографии Разинского выступления статьи К.Ингерфлома, призывающей сосредоточиться на дискурсе восставших, а в объяснении их массового поведения – выйти за рамки концепции, «сформированной правящей элитой» (Ингерфлом 2003: 87). Но далее автор конструирует умозрительную модель поведения С.Т.Разина, якобы сознательно дезавуирующего образ царя в ходе реализации особого варианта самозванческой идеи. Рассмотрев разные аспекты отношения повстанцев к идее символического «воскрешения» царевича Алексея, автор высказал оригинальную гипотезу. Ее суть в том, что «царевич был выдуман в преддверии события, в конечном итоге не состоявшегося – взятия Москвы» (Ингерфлом 2003: 80). Выражу, поэтому, глубокое сомнение в связи с маркированием всех форм культурного антиповедения повстанцев как колдовских, после чего становится якобы «очевидным»: С.Т.Разин магически «боролся» с Алексеем Михайловичем, тем самым лишая его сана. Иная трактовка повстанческого монархизма и роли С.Т.Разина в самозванческой интриге того времени представлена в статье О.Г.Усенко (Усенко 1999: 70–93). Его же перу принадлежит обзорная статья по истории Разинского движения (Усенко 2006б: 70–74). При этом, другие работы историка имеют существенное значение при реконструкции массового сознания донских казаков и их социокультурных представлений/установок (Усенко 2006а: 85–108; Усенко 2007: 24–48). Историк является сторонником мнения об уважительном отношении разинцев к царю и о поводе к восстанию, связанном со слухами о боярском заговоре против царя (Усенко 1999: 78). Отражение такого повода О.Г.Усенко находит в словах атамана, сказанных на круге под Паншиным (апрель 1670 г.): о смертях царицы и двух царевичей – Алексея и Семена, случившихся между мартом 1669 г. и январем 1670 г. О.Г.Усенко изучил многочисленные ситуации, свидетельствующие, по его мнению, о том, что разинцы не выступали открыто против царя; что многие их «антимонархические» дела имели иную природу, нежели конфликт с верховной властью. Историк критически разобрал аргументы предшественников о том, кто из современников мог выдавать себя за умершего царевича Алексея. Он пришел к выводу, правда, базирующемуся на системе косвенных доказательств, что С.Т.Разин не имел отношения к самозванческой интриге с лжецаревичем Алексеем, и что самозванец действительно существовал. Безусловно, подобные интерпретации не только способствуют приращению научного знания, но также стимулируют дальнейший научный поиск и дискуссию. Например, почему самозванец, если он существовал, так и не «объявил» о себе? Заслуживают внимания слова О.Г. Усенко о необходимости более тщательного объяснения тех или иных действий повстанцев, не обязательно связанных с их антимонархическими взглядами. В частности, речь идет об их отношении к царским грамотам – одни из которых могли считаться подлинными, а другие – подложными (Усенко 1999: 79–82). Не все аргументы этого крупного современного историка могут быть приняты, как окончательные. Так, царский посланник жилец Г. Евдокимов был убит в Черкасске 12 апреля 1670 г. вряд ли за то, что якобы считался лазутчиком, как посчитал О.Г.Усенко. Напротив, в Войске Донском было хорошо известно о приезде нового посланца с царской грамотой, хотя и прибывшего на Дон не вполне «стандартным» для этого путем. Приняли его в Черкасске подобающим образом – казакам не приходилось сомневаться в статусе Г.Евдокимова! На провокационный вопрос неожиданно появившегося в Черкасске С.Т.Разина («…от кого он поехал, от великого государя или от бояр?» Г.Евдокимов честно отвечал, «что послан от великого» государя с его… милостивою грамотою» (Крестьянская война… 1954: 165). Но конфликт был нужен именно С.Т.Разину[7]: поэтому он и осмелился напасть на царского посланца, жестоко избив его; именно после указанного события он обратился к войсковому атаману К.Яковлеву со знаменитыми словами («…ты де владей своим войском, а я де владею своим войском») (Крестьянская война… 1954: 165). Поэтому справедливы слова А.П.Пронштейна и Н.А.Мининкова о том, что события, случившиеся 12 апреля в Черкасске, «имели очень большое значение для дальнейшего развития Крестьянской войны» (Пронштейн, Мининков 1983: 134). Далее – об анализе слов С.Т.Разина, сказанных им на круге после 12 апреля 1670 г. о случившихся в царском доме трех смертях и якобы об измене в царском дворце. Представляется, что для доказательства тезиса о том, что «толчком к восстанию послужило известие о смерти царевича Алексея» (Усенко 1999: 85) аргументов недостаточно. Почему же – одного царевича, если к тому времени умерли царица Мария Ильинична (3 марта 1669 г.), царевич Симеон (19 июня 1669 г.) и царевич Алексей (17 января 1670 г.)? Почему же до апреля 1670 г. С.Т.Разин якобы медлил с поводом выступить против бояр-изменников и чего ждал? Почему аналогичный мотив «измены» не был озвучен им на круге в Черкасске зимой 1669/1670 г., когда он «с ножем метался» на К.Яковлева, и когда в живых уже не было царицы и царевича Симеона? К слову, в другом месте статьи О.Г.Усенко иначе описал повод к восстанию, связав его с боярским заговором против царя (Усенко 1999: 78). Между тем, на казачьем круге, состоявшемся под Паншиным в апреле 1670 г., С.Т.Разин сначала заговорил о походе с Дона на Волгу, а уже оттуда – «в Русь против государевых неприятелей и изменников…» (Крестьянская война… 1954: 235). И только после этих слов он сказал о смертях в царской семье, неявно связав подобные известия с планами «им… всем постоять и изменников из Московского государства вывесть и чорным людем дать свободу» (Крестьянская война… 1954: 235)[8]. Далее С.Т.Разин с казаками озвучил свой список «злых» и «добрых» бояр, характеристики которых («злых»), опять же, не связаны в источнике со смертями членов царской семьи. Иные подробности конкретно этого круга (разве что предположить, что речь шла о другом круге, но состоявшемся тоже в Паншине?) известны по показаниям еще одного современника – казака Н.Самбуленко (Крестьянская война… 1954: 253). Подробно переданы в них слова С.Т.Разина, хотя и по-другому, нежели в вышеприведенном источнике. Их основной мотив якобы был следующим: «…куда мы пойдем отсюды, на море ли по Волге или к иному царю служить?» (Крестьянская война… 1954: 253). Казачья старшина отвечала, что другому царю служить не желает, «а пойдем де мы все на Волгу на бояр и воевод». При этом – ни слова о походе на Москву, ни об измене и заговоре, ни о смерти царицы и царевичей – впрочем, при подчеркнуто уважительном отношении С.Т.Разина к царю (Крестьянская война… 1954: 253). Обращусь к истории еще одного казачьего круга (подчеркну, до круга в Паншине), состоявшегося в Черкасске, на котором выступил С.Т.Разин, и который датировался историками по-разному. Его хронологию в науке порой соотносят с событиями после 12 апреля 1670 г. (Пронштейн, Мининков 1983: 135; Мининков 2020: 216), а вот А.Г.Маньков связал проведение данного круга с зимой 1669/1670 гг. (но, в любом случае – с событиями до 12 апреля 1670 г.) (Маньков 1967: 266, 279). Повторюсь – на тот момент (если принять версию А.Г.Манькова о датировке круга[9]), в живых не было царицы и царевича Симеона. С тех пор прошло достаточно времени, чтобы к зиме 1670 г. на Дону казаки узнали об этом и, ожидаемо, крепко прониклись бы слухами и ненавистью к «боярам-изменникам». Еще больше сомнений в интерпретации О.Г.Усенко конкретного повода к восстанию оказывается в случае привязки данного круга к событиям после 12 апреля 1670 г. (по версии А.П.Пронштейна и Н.А.Мининкова). В таком случае, к двум смертям в царской семье «добавилась» еще одна (царевича Алексея) – в том смысле, что известия о ней, казалось, должны были еще больше накалить обстановку на Дону… Не мог же только С.Т.Разин переживать соответствующие монархические чувства! Но что происходило в Черкасске на том круге? Оказывается, что есаулы доложили казакам, «что под Озов ли итить, и козаки де… про то все умолчали» (Крестьянская война… 1954: 162). На вопрос о том, «на Русь ли им на бояр итить», ответили согласием только «небольшие люди». Когда же есаулы «докладывали» собравшимся в третий раз, «что итить на Волгу, и они де про Волгу завопили» (Крестьянская война… 1954: 162). Подчеркну, что о смерти царицы и царевичей на том круге не говорили: согласно документу, никто об этом не тревожился; поход на Волгу открывал казакам совершено иные перспективы, о чем многократно писалось в советской историографии! Обобщая вышеприведенный материал, отмечу следующее: трудно не видеть прямой заинтересованности С.Т.Разина и его казаков в походе именно на Волгу[10] – что и было вскоре реализовано повстанцами без нарочитой увязки столь желанной цели с печальными событиями в царском дворце! Ссылаясь на иностранные источники, О.Г.Усенко утверждает, что «в июне 1671 г. вслед за главарем восставших казнили также "молодого человека, которого Стенька Разин выдавал за старшего царевича"» (Усенко 1999: 87). Обратимся к свидетельству К. ван-Кленка, приводимому в подтверждение тезиса о казни в Москве якобы самозванца – лже-Алексея. В 1676 г. голландец сообщал о своем намерении увидеть «голову и четвертованные останки трупа Стеньки Разина… а также голову молодого человека, которого… Разин выдавал за старшего царевича или сына царя: этот последний, по прибытии сюда, также был казнен, а голова его была выставлена на показ» (Койэт 1900: 446). В источнике нет отсылки к 1671 году как времени казни этого самозванца. Не исключено, что К. ван-Кленк писал об останках С. Воробьева, выдававшего себя за младшего сына Алексея Михайловича – Симеона. Вот что писал об обстоятельствах казни С.Воробьева (1674 г.) Н.И.Костомаров: «Чле­ны каз­ненного сто­яли на кольях на Крас­ной пло­щади до 4-го ча­са сле­ду­юще­го дня (до 10 часов ут­ра) и пе­рене­сены с коль­ями на бо­лото "и пос­тавлен вор со Стень­кою Ра­зиным"» (Костомаров 1880. URL: https://unixone.ru/letopis/7EEA947E-4E1A-4B82-9510-F9158E5B89EE/). Другой иностранный источник, использованный О.Г. Усенко, не позволяет соотнести казненного сразу за С.Т. Разиным второго («другого») мятежника, с лже-царевичем (Иностранные известия: 1975: 123). Этот человек скупо охарактеризован в тексте как «мятежник»: другой информации там о нем нет. Наконец, если в статье утверждается, что «на протяжении всего выступления главным лозунгом был призыв "стоять за великого государя"» (Усенко 1999: 78–79), то потребуются новые объяснительные аргументы для характеристики других, не менее важных наблюдений за поведением повстанцев, начиная со второй половины 1670 г. Мимо них пройти нельзя: речь, например, о том, что в тот период едва ли не исчезло упоминание повстанцами имени царствующего монарха в молитвенных практиках. В подобном ключе чаще озвучивались другие имена, объединенные в неслыханную триаду – бывшего патриарха Никона, царевича Алексея и самого С.Т.Разина; либо в такой связке – «царевич Алексей/С.Т.Разин», либо – «царевич Алексей/Никон», либо один царевич (Крестьянская война… 1957: 75, 109, 145; Крестьянская война… 1959: 186). Не менее символичным предстает другой выпад разинцев против власти, прослеживаемый по источникам со второй половины 1670 г. – заставлять людей при живом царе присягать царевичу Алексею (Крестьянская война… 1959: 168)[11]. Ведь К.Ингерфлом недаром заметил, что «…в сентябре и октябре повстанцы присягают на верность царевичу, прямо покушаясь на авторитет царя: крестьянам вменялось в обязанность молиться за царевича, Разина и, иногда, за опального патриарха Никона. Правящий монарх оказался исключенным из этой триады» (Ингерфлом 2003: 69). Действительно, стоит обратить дополнительное внимание на неслучайное совпадение во времени следующих фактов: 1) появления известий о живом царевиче Алексее среди разинцев и 2) снижения частотности соответствующих (по конкретному поводу) упоминаний повстанцами имени царя Алексея Михайловича. В зарубежной историографии 2000-х гг. появилось несколько новых работ, тематически связанных с историей Разинского движения. Американский историк Б.Боук уделил ему немало страниц в своей фундаментальной книге, изданной на основе защищенной докторской диссертации (Boeck 2009: 68–85). Он верно указал на ухудшение положения донского казачества к середине 1660-х гг., отметив ошибочность вывода ученых о том, что выход для казаков в Черное море был тогда якобы полностью перекрыт. Историк тщательно проанализировал примеры, свидетельствующие, по его мнению, о компромиссной политике властей по усмирению донских казаков, начиная с похода В.Уса и заканчивая событиями 1670-х гг. Автор никак не характеризует отношение вождя движения к самозванческой идее. Что до монархических взглядов атамана, то Б.Боук только указал на его апеллирование к «наивному монархизму» и к вере в хорошего царя. Историк справедливо написал о пролонгированных итогах и результатах Разинского движения, определив хронологию «эры Разина» в пределах 1667–1681 гг. Одним из таких результатов стало, по его мнению, появление большой группы лояльных правительству казаков, признававших необходимым сотрудничество с ним (Boeck 2009: 73–74). Б.Боук рассмотрел и такой важный для науки вопрос, как разногласия между московским правительством и Войском Донским, после подавления Разинского движения, по вопросу выдачи с Дона! Анализируя состояние российской внешней политики в 1670-е гг. и заинтересованность власти в потенциале Войска Донского, Б.Боук посчитал объяснимой «беспрецедентную, неавтократическую гибкость правительства по отношению к донскому региону» после 1671 г. (Boeck 2009: 82). Г.М.Казаков и И.Майер успешно изучают крупную исследовательскую проблему – выявление и анализ иностранных (европейских) письменных и изобразительных источников о С.Т.Разине и возглавляемом им движении – в т.ч. сквозь призму европейских культурных представлений о Московии (Казаков, Майер 2017: 210–243; Казаков, Майер 2018: 95–107; Kazakov 2017: 34–51; Maier 2017: 113–151). В частности, они изучили «отуречивание» и «ориентализацию» образа С.Т.Разина в западноевропейских источниках на примере немецких печатных изданий. В ходе осмысления культурного подтекста данной метаморфозы авторы проанализировали «ориентальные» черты внешности атамана, отраженные в периодике, роль слухов и т.п. информации в формировании конкретных (по большому счету – однотипных) европейских представлений о движении С.Т.Разина и его личности. Аргументировано вписана ими в указанный контекст история такой терминологической метаморфозы в отношении С.Т.Разина, отразившейся во многих печатных изданиях Европы, как «атаман→ottoman» (Казаков, Майер 2018: 103–106). Считаю, что данный культурный казус можно успешно использовать при изучении в целом информационного пространства Разинского выступления, образы которого активно формировались и распространялись за пределами Московского царства, включая Европу и государства Востока. Важно при этом выявлять источники получения за границей информации о восстании (какими бы «ошибочными» или двусмысленными они не (о)казались), интерпретируя их в контексте породившей их культурной среды. Огромная заслуга тех же авторов состоит в обнаружении и вводе в научный оборот писем поданного шведской короны купца К.Коха (отправленных из Москвы в Нарву в мае-июне 1671 г.), в т.ч. посвященных поимке, допросу и казни в Москве С.Т.Разина (Казаков, Майер 2017: 210–243). Благодаря свидетельствам этого очевидца, наука получила новые важные данные о внешности атамана, об обстоятельствах доставки его с братом в Москву и совершенных над ними пыток, а также о казни самого С.Т.Разина. Выясняется, что быстрое появление в европейской периодике подобных известий оказалось связано в т.ч. с пропагандисткой кампанией московского правительства. Теми же авторами приведены убедительные аргументы в пользу русского происхождения карандашно-акварельного рисунка, изображаемого ввозимых в Москву С.Т.Разина и его брата – Ф.Т.Разина, созданного до их казни. По всей видимости, именно этот рисунок, созданный в одном из московских приказов, послужил прототипом для ряда аналогичных по содержанию европейских гравюр. Полагаю, что перед нами – одно из наиболее крупных новейших достижений в источниковедении истории Разинского движения и достойное основание для дальнейших поисков иностранных известий о нем. В заключение обращусь к выводам. Проведенное исследование показало, что новейшая историография истории Разинского выступления отражает многие характеристики сегодняшнего положения дел с изучением народных движений в России середины XVII–XVIII вв. Речь идет не только о закономерном сокращении в 1990-е – 2000-е гг. количества крупных исследований по истории «Разинщины» – в т.ч. «по причине» фундаментального наследия советской исторической мысли. В российской науке почти не разрабатываются, за малым исключением, источниковедческие аспекты этого крупнейшего народного движения XVII в. Сошла на нет проверенная временем традиция историографических обзоров по теме – применительно к научным результатам как новейшей историографии (а ведь она насчитывает уже 30 лет существования!), так и дореволюционной/советской науки. Современные научные дискуссии – по наиболее актуальным вопросам истории Разинского движения – были представлены до недавнего времени на страницах небольшого количества статей. Полемика, вызванная недавней книгой Н.И.Никитина, отразила, по преимуществу, проблемные точки в развитии конкретного тематического направления, нежели предложила пути консолидированного выхода из состояния, обозначенного В.Я.Маулем еще в 2003 г. следующим образом: «В плену традиций и новаций»! Несколько новых защищенных кандидатских диссертаций 1990-х – 2000-х гг., тематически связанных с историей Разинского выступления и с личностью С.Т.Разина (три, как минимум!), не изменили, по ряду причин, состояние историографического пространства. Историки сегодня практически не ссылаются на две из них, как представляется, с полным на то основанием… Вместе с тем, можно уверенно дать отрицательный ответ на вопрос, обозначенный в заглавии статьи. Прежде всего – современное историографическое пространство данной темы не оставалось неизменным на протяжении 1990-х – 2000-х гг. Сегодня можно выделить два подэтапа в его истории, условная граница которых – конец 1990-х – начало 2000-х гг. Более того, они не вполне равнозначны по направленности исследовательского поиска и полученным результатам. Хотя современная историография истории Разинского движения по-прежнему испытывает влияние советской исторической науки, причем в 1990-е гг. обошлось без намеренно жесткого («показательного») разрыва с ней. Определенная и неединственная специфика первого подэтапа состояла, например, в том, что еще в 1990-е гг. над разинской темой трудились ученые, занимавшиеся ею еще в бытность СССР. А что касается «отмены» концепта крестьянской войны, то и в 2000-е гг. часть ученых признает за ним определенный эвристический потенциал. И все же – именно в 1990-е гг. заложены принципиальные основы для преодоления крайностей т.н. классового подхода и изучения только «правильных» сторон народной жизни «угнетаемых повстанцев». Была создана новая теоретическая база для использования такого понятия, как «русский бунт», «дискредитированного» несколькими предыдущими поколениями историков. Активно развивается новое направление, заложенное усилиями В.М.Соловьева, В.Я.Мауля, О.Г.Усенко, связанное с изучением социальной психологии участников народных движений, в т.ч. таких феноменов культуры, как психология протеста и повстанческое насилие/жестокость. Несомненно, что новейшие труды группы российских и зарубежных ученых о самозванчестве, о казачьем монархизме, о донском казачестве XVII в. стимулируют дальнейшее развитие исследований по истории Разинского движения. Это тем более важно для современной историографии, что именно в конце 1990-х – 2000-х гг. были аргументированы наиболее заметные (при этом, противоположные!) точки зрения о роли народного монархизма и самозванчества в истории «Разинщины». Активизировалось изучение российскими учеными конкретно-исторических (в т.ч. региональных) сюжетов о событиях этого выступления, в т.ч. методами микроистории. В ряде случаев успешно решается научная проблема о составе самих разинцев, о формах и методах реализации их власти на разных территориях, так и «правительственного лагеря», сумевшего методом проб и ошибок системно подавить движение. Поступательно развивается аналитический интерес ученых к личности и к оценкам самого С.Т.Разина – и как «места памяти», и как фольклорного героя и, конечно, как живого человека, обладавшего огромной реальной властью над повстанческими массами. Отдельно выделю достижения зарубежной историографии, также демонстрирующей в 1990-е – 2000-е гг. устойчивый исследовательский интерес ученых Старого и Нового Света к истории движения С.Т.Разина и донского казачества. Здесь очевидны серьезные наработки в области источниковедения истории указанного выступления, оценки в нем роли и места т.н. народного монархизма и самозванческой идеи. К сожалению, ссылки на работы Б.Боука, К.Ингерфлома, Г.Казакова, И.Майер, М.Ходарковского и др. специалистов не часто встретишь на страницах трудов современных российских авторов, занимающихся изучением «Разинщины». Необходимые рефлексии по этому поводу – тема отдельного разговора. Надеюсь, что предложенный читательскому вниманию обзор некоторым образом поспособствует реализации новой академической дискуссии. Ее реализация и возможные результаты (поскольку нерешенных проблем накопилось немало, а их исследование предполагает разные пути) можно будет обратить в пользу всех специалистов, профессионально изучающих историю народных движений в России XVII–XVIII вв. Источники и материалы Иностранные известия 1975 – Иностранные известия о восстании Степана Разина. Материалы и исследования / под ред. А.Г. Манькова. Л.: Наука, 1975. Койэт 1900 – Койэт Б. Посольство Кунраада фан-Кленка к царям Алексею Михайловичу и Фѐдору Алексеевичу. СПб., 1900. Крестьянская война… 1954 – Крестьянская война под предводительством Степана Разина: сб. док. / Сост. Е.А.Швецова, ред. А.А.Новосельский, В.И.Лебедев. М.: Изд-во АН СССР, 1954. Т.I. Крестьянская война… 1957 – Крестьянская война под предводительством Степана Разина: сб. док. / Сост. Е. А. Швецова, ред. А. А. Новосельский. М.: Изд-во АН СССР, 1957. Т.II. Ч.I. Крестьянская война… 1959 – Крестьянская война под предводительством Степана Разина: сб. док. / Сост. Е. А. Швецова, ред. А. А. Новосельский. М.: Изд-во АН СССР, 1959. Т.II. Ч.II. Крестьянская война… 1962 – Крестьянская война под предводительством Степана Разина: сб. док. / Сост. Е.А.Швецова, ред. А. А. Новосельский. М.: Изд-во АН СССР, 1962. Т.III. Крестьянская война… 1976 – Крестьянская война под предводительством Степана Разина: сб. док. / Сост. Е.А. Швецова, ред. Л. В. Черепнин, А. Г. Маньков. М. Изд-во АН СССР, 1976. Т.IV (дополнительный). Библиографический список Андреев 2003 – Андреев И.А. Алексей Михайлович. М.: Молодая гвардия, 2003. Бауэр, Пашин 2018 – Бауэр А.В., Пашин С.С. Участие жителей нижегородских дворцовых сел Лыскова и Мурашкина в движении под предводительством Степана Разина: опыт микроисторического исследования // Вестник Тюменского государственного университета. Гуманитарные исследования. Humanitates. 2018. Т.4. №2. С.193–204. Беляков 2003 – Беляков А.В. Крестьянская война под предводительством С.Разина в Мещере // Материалы и исследования по рязанскому краеведению. Т.4. Рязань: РИОРО, 2003. С.32–38. Буганов 1975 – Буганов В.И. О «повстанческом архиве» главного войска С.Т. Разина // Советские архивы. 1975. №5. С.82–89. Буганов 1978 – Буганов В.И. К изучению «повстанческого архива» второй крестьянской войны в России // Проблемы аграрной истории (с древнейших времен до XVIII века): Тезисы докладов. Минск, 1978. С.46–56. Буганов 1994 – Буганов В.И. «Розыскное дело» Степана Разина // Отечественная история. 1994. №1. С.28–42. Буганов 1995 – Буганов В.И. Разин и разинцы: Документы, описания современников. М.: Наука, 1995. Буганов, Чистякова 1968 – Буганов В.И., Чистякова Е. В. О некоторых вопросах истории второй крестьянской войны в России // Вопросы истории. 1968. №7. С.36–51. Булычев 2005 – Булычев А.А. Между святыми и демонам: Заметки о посмертной судьбе опальных царя Ивана Грозного. М.: Знак, 2005. Гераськин, Шаронова 2015 – Гераськин Т.В., Шаронова Е.А. Художественное осмысление крестьянской войны 1670–1671 гг. в романе К.Г.Абрамова «За волю»: научно-образовательный контекст // Интеграция образования. 2015. Т.19. №1. С.141–148. Дорошенко 1985 – Дорошенко Д. Гетьман Петро Дорошенко. Огляд його життя і політичної діяльности. Нью-Йорк: Видання Української Вільної Академії Наук у США, 1985. Ингерфлом 2003 – Ингерфлом К. Между мифом и логосом: действие 1. Рождение политической репрезентации власти в России // Homo Historicus: К 80-летию со дня рождения Ю.Л.Бессмертного. М.: Наука, 2003. Кн.2. С.65–96. Ингерфлом 2021 – Ингерфлом К. Аз есмь царь. История самозванства в России. М.: Новое литературное обозрение. 2021. Казаков, Майер 2017 – Казаков Г.М., Майер И. Иностранные источники о казни Степана Разина. Новые документы из стокгольмского архива // Slověne = Словѣне. International Journal of Slavic Studies. 2017. №6(2). С.210–243. Казаков, Майер 2018 – Казаков Г.М., Майер И. «Оттоман Разин»: Разин как турок в немецкой печати 1670–1671 г. // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2018. №2(72). С.95–107. Канатьева 2018 – Канатьева Н.С. Каспулат Удалой, или защита Астраханского кремля во время Разинского бунта // Журнал фронтирных исследований. 2018. №2 (10). С.29–40. Карабущенко 2006 – Карабущенко П.Л. «Разинщина» (1667–1671): Новые вопросы к старой истории (к 335-летию со дня казни С.Т. Разина // Каспийский регион: политика, экономика, культура. 2006. №2(9). С.54–63. Карабущенко 2008 – Карабущенко П.Л. Астраханское царство: воеводская власть и местное сообщество XVI–XVII веков. Астрахань: б/и, 2008. Каштанов 2014 – Каштанов С.М. Ещё раз о месте захоронения останков Степана Разина // Электронный научно-образовательный журнал «История». 2014. T.5. Вып. 8 (31) [Электронный ресурс]. URL: https://arxiv.gaugn.ru/s207987840000927-8-1/. Климова 2004 – Климова М.Н. Из истории «русских мифов» («Стенька Разин и персидская княжна») // Исторические источники и литературные памятники XVI–XX вв.: Развитие традиций. Сб. научных статей. Новосибирск: Изд-во СО РАН, 2004. С.223–233. Козляков 2018 – Козляков В.Н. Царь Алексей Тишайший: Летопись власти. М.: Молодая гвардия, 2018. Королев 2002 – Королев В.Н. Босфорская война. Ростов н/Д.: Издательство РГУ, 2002. Королев 2004 – Королев В.Н. Утопил ли Стенька Разин княжну (Из истории казачьих нравов и обычаев) // Историко-культурные и природные исследования на территории РЭМЗ: Сборник статей. Вып.2. 2004. URL: http://www.razdory-museum.ru/c_razin-1.html. Костомаров 1880 – Костомаров Н.И. Самозванец Лже-Симеон // Исторический вестник. 1880. Т.1. С.1–25 URL: https://unixone.ru/letopis/7EEA947E-4E1A-4B82-9510-F9158E5B89EE/. Кравець 1991 – Кравець М.В. Невiдомий лист кримського хана Адиль-Гiрея до Степана Разіна // Дослідження з історії Придніпровя: соціальні відносини та суспільна думка: Збірник наукових праць. Дніпропетровськ, 1991. С.21–25. Кравцов 1934 – Кравцов Д.Е. Отголоски разинщины на Украине // Труды Института славяноведения Академии наук СССР. Л.: Издательство АН СССР, 1934. Вып.II. С.77–99. Крестьянские войны… 1974 – Крестьянские войны в России XVII–XVIII вв.: проблемы, поиски, решения / оrв. ред. акад. Л.В. Черепнин. М.: Наука, 1974. Кузнецова 1996 – Кузнецова Е.А. Народное движение в Волго-Окском междуречье в период крестьянской войны пол предводительством Степана Разина в 1670–1671 гг.: Автореферат дис. … к.и.н. Пенза, 1996. Куц 2009 – Куц О.Ю. Донское казачество от взятия Азова до выступления С. Разина (1637–1667). СПб.: Дмитрий Буланин, 2009. Малов 2005 – Малов А.В. Московские выборные полки солдатского строя в годы Разинской смуты (1666–1671) // Проблемы истории России. Екатеринбург, 2005. Вып.5. С.59–106. Маньков 1967 – Маньков А.Г. Круги в разинском войске и вопрос о путях и цели его движения // Крестьянство и классовая борьба в феодальной России. Труды Ленинградского отделения Института истории. Ленинград6 Наука, 1967. Вып.9. С.264–279. Мауль 2003 – Мауль В. Я. Харизма и бунт: психологическая природа народных движений в России XVII–XVIII веков. Томск: Изд-во ТГУ, 2003. Мауль 2005а – Мауль В.Я. Социокультурные аспекты изучения русского бунта. Томск: Изд-во ТГУ, 2005. Мауль 2005б – Мауль В.Я. Русский бунт как форма культурной идентификации переходной эпохи // Вестник Томского государственного университета. 2005. №289. С.144–157. Мауль 2007 – Мауль В.Я. Архетипы русского бунта XVIII столетия // Русский бунт. М.: Дрофа, 2007. С.255–446. Мауль 2015 – Мауль В.Я. Паломничества Степана Разина в Соловецкий монастырь (научный взгляд на художественную литературу) // Соловки в литературе и фольклоре (XV–XXI вв.): сборник статей и докладов международной научно-практической конференции. Архангельск: Агентство CIP Архангельской ОНБ, 2015. С.76–86. Мауль 2018 – Мауль В.Я. Разинское восстание в хаосе временного коллапса (размышления об одной новой книге) // Вестник Томского государственного университета. История. 2018. №51. С.164–169. Мининков 1998 – Мининков Н.А. Донское казачество в эпоху позднего средневековья (до 1671 г.). Ростов н/Д.: Изд-во РГУ, 1998. Мининков 2006 – Мининков Н.А. [Рец.]. Мауль В.Я. Харизма и бунт. Психологическая природа народных движений в России XVII–XVIII веков. Томск, 2003 // Известия вузов. Северо-Кавказский регион. Общественные науки. 2006. №1. С.110–112. Мининков 2013 – Мининков Н.А. Укрепление московской власти на Дону в последней четверти XVII века // Известия вузов. Снверо-Кавказский регион. Общественные науки. 2013. №5. С.67–74. Мининков 2017 – Мининков Н.А. Публикация иностранных источников о Разинском восстании А.Г. Маньковым // Актуальные проблемы источниковедения: Материалы IV Международной научно-практической конференции к 420-летию дарования городу Витебску магдебургского права. Витебск: Изд-во ВитГУ, 2017. С.116–118. Мининков 2019 – Мининков Н.А. Традиции и перспективы изучения массовых народных движений в России XVII–XVIII веков // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 4. История. Регионоведение. Международные отношения. 2019. Т.24. №2. С.26–35. Мининков 2020 – Мининков Н.А. Восстание под предводительством С.Т. Разина и участие в нем донского казачества // История донского казачества: колл. монография в 3 т. / Ответ. ред. издания А.И. Агафонов. Т.I. Донское казачество в середине XVI – начале XVIII в. / А.И. Агафонов, Д.В. Сень (ответ. ред. тома), В.П.Трут и др. Ростов н/Д.: Омега Паблишер, 2020. С.210–222. Неклюдов 2014 – Неклюдов С.Ю. Фольклорный Разин: аспект демонологический // In Umbra: Демонология как семиотическая система. Альманах. Вып. 3. Отв. ред. и сост. Д.И. Антонов, О.Б. Христофорова. М.: Индрик, 2014. С.237–274. URL: https://www.ruthenia.ru/folklore/neckludov81.htm. Никитин 2017 – Никитин Н.И. Разинское движение: взгляд из XXI в. М.: ИРИ РАН, 2017. Обухова 2016 – Обухова Ю.А. Феномен монархических самозванцев в контексте российской истории (по материалам XVIII столетия). Тюмень: Тюменский индустриальный университет, 2016. Пронштейн, Мининков 1983 – Пронштейн А.П., Мининков Н.А. Крестьянские войны в России XVII–XVIII веков и донское казачество. Ростов н/Д.: РГУ, 1983. Рябов 1992 – Рябов С.И. Донская земля в XVII веке. Волгоград: Перемена, 1992. Сахаров 2010 – Сахаров А.Н. Степан Разин. М.: Молодая гвардия, 2010. Сень 2009а – Сень Д.В. Казачество Дона и Северо-Западного Кавказа в отношениях с мусульманскими государствами Причерноморья (вторая половина XVII в. – начало XVIII в.). Ростов н/Д.: ЮФУ, 2009. Сень 2009б – Сень Д.В. Донское казачество после Бахчисарайского договора 1681 г.: некоторые аспекты политического положения // Науковi працi iсторiчного факультету Запорiзького нацiонального унiверситету. Запорiжжя, 2009. Вип. XXVI. С.138–142. Сень 2013 – Сень Д.В. Дипломатические отношения Крымского ханства и Войска Донского: переписка Гиреев с атаманом С.Т. Разиным // Средневековые тюрко-татарские государства. Сборник статей. Вып.5. Казань: Институт истории им. Ш. Марджани, 2013. С.90–98. Сень 2014 – Сень Д.В. Архив Войска Донского и история войскового делопроизводства: актуальные вопросы изучения // Научное наследие профессора А.П. Пронштейна и актуальные проблемы развития исторической науки (к 95-летию со дня рождения выдающегося российского ученого): Материалы Всероссийской (с международным участием) научно-практической конференции (4–5 апреля 2014 г., г. Ростов-на-Дону) / Отв. ред. М.Д. Розин, Д.В. Сень, Н.А. Трапш. Ростов н/Д.: Издательство «Фонд науки и образования», 2014. Симонова 2015 – Симонова М.В. Степан Тимофеевич Разин – государственный преступник или народный герой? // Вестник Томского государственного университета. 2015. №401. С.160–164. Симонова 2017 – Симонова М.В. Образ крестьянских вождей XVII–XVIII веков в отечественной историографии: опыт сравнительного анализа: Дис. … к.и.н. Томск, 2017. Соловьев 1990 – Соловьев В.М. Степан Разин и его время. М., 1990. Соловьев 1991 – Соловьев В.М. Актуальные вопросы изучения народных движений (Полемические заметки о крестьянских войнах в России) // История СССР. 1991. №3. С.130–145. Словарь русского языка XI–XVII вв. М.: Наука, 1992. Вып.18. Соловьев 1994 – Соловьев В.М. Анатомия русского бунта. Степан Разин: мифы и реальность. М.: ТИМР, 1994. Тепкеев 2012 – Тепкеев В.Т. Калмыки в Северном Прикаспии во второй трети XVII века. Элиста: Джангар, 2012. Трефилов 2009 – Трефилов Е.Н. Особенности казачьего монархизма конца XVII – начала XVIII века // Российская история. 2009. №6. С.125–140. Усенко 1992 – Усенко О.Г. Повод в народных выступлениях XVII – первой половины XIX века в России // Вестник Московского государственного университета. Серия 8 (История). 1992. №1. С.39–50. Усенко 1994–1997 – Усенко О.Г. Психология социального протеста в России XVII–XVIII веков. В 3-х ч. Тверь: Издательство ТвГУ, 1994. Ч.1; 1995. Ч.2; 1997. Ч.3. Усенко 1999 – Усенко О.Г. Об отношении народных масс к царю Алексею Михайловичу // Царь и царство в русском общественном сознании (Мировосприятие и самосознание русского общества). Вып.2. М.: ИРИ РАН, 1999. С. 70–93. Усенко 2006а – Усенко О.Г. Некоторые черты массового сознания донского казачества в XVII – начале XVIII вв. (субидеологические представления установки, стереотипы) // Казачество России: прошлое и настоящее. Сборник научных статей. Вып.1. Ростов н/Д.: Издательство ЮНЦ РАН, 2006. С.85–108. Усенко 2006б – Усенко О.Г. Разин и разинщина // Родина. 2006. №11. С.70–74. Усенко 2007 – Усенко О.Г. Массовое сознание донцов XVII – начала XVIII века: «субидеология» // Вестник Тверского государственного университета. Серия: История. 2007. Вып.3. №25(53). С.24–48. Фаизов 1985 – Фаизов С.Ф. Взаимоотношения России и Крымского ханства в 1667–1677 гг.: от Андрусовского перемирия до начала первой русско-турецкой войны: Дис. … к.и.н. Саратов, 1985. Цюрюмов 2004 – Цюрюмов А.В. Калмыцкое ханство в составе России: проблемы политических взаимоотношений. Элиста: Джангар, 2004. Чертанов 2016 – Чертанов М. Степан Разин. М.: Молодая гвардия, 2016. Чистякова, Соловьев 1998 – Чистякова Е.В., Соловьев В.М. Степан Разин и его соратники. М.: Мысль, 1988. Шибанова 2001 – Шибанова М.П. Исторические песни и песни А.С.Пушкина о «Степане Разине» // Фольклор и литература: проблемы изучения. Сборник статей. Воронеж: Воронежский государственный университет. 2001. С.79–86. Шпрингель 2004а – Шпрингель В.А. Сбор информации правительственным лагерем о восстании Степана Разина (1667–1669 годы) // Научные труды Московского педагогического государственного университета. Серия «Социально-исторические науки». М.: МПГУ, 2004. С.568–585. Шпрингель 2004б – Шпрингель В.А. Мифотворчество в лагере С.Т. Разина // Материалы конференции по итогам научно-исследовательской работы докторантов, аспирантов и соискателей за 2004 г. М.: МПГУ, 2004. С.320–324. Шпрингель 2005 – Шпрингель В.А. Миф о царевиче Алексее Алексеевиче и попытки легитимации властных претензий Степана Разина // Научные труды Московского педагогического государственного университета. Серия «Социально-исторические науки». М.: МПГУ, 2005. C.645–655. Шпрингель 2006 – Шпрингель В.А. Борьба абсолютизирующегося государства с антиправительственными выступлениями на примере движения под предводительством С. Разина: Автореферат дис. … к.и.н. М., 2006. Boeck 2009 – Boeck B.J. Imperial Boundaries. Cossack Communities and Empire-Building in the Age of Peter the Great. Cambridge: Cambridge University Press, 2009. Kazakov 2017 – Kazakov G. Sten’ka Razin als Held, „edler Räuber“ oder Verbrecher? Interpretationen und Analogien in den Ausländerberichten zum Kosakenaufstand von 1667–1671 // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 2017. №65. H.1. S. 34–51. Khodarkovsky 1994 – Khodarkovsky M. The Stepan Razin Uprising: Was It a ‘Peasant War’? // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1994. №42. H. 1. S.1–19. Maier 2017 – Maier I. How Was Western Europe Informed about Muscovy? The Razin Rebellion in Focus // Information and Empire: Mechanisms of Communication in Russia, 1600–1850 / Simon Franklin and Katherine Bowers (eds). Cambridge, UK: Open Book Publishers, 2017. P.113–151. References Andreev I.A. Aleksej Mihajlovich. Moscow: Molodaja gvardija, 2003. Baujer A.V., Pashin S.S. Uchastie zhitelej nizhegorodskih dvorcovyh sel Lyskova i Murashkina v dvizhenii pod predvoditel'stvom Stepana Razina: opyt mikroistoricheskogo issledovanija. Vestnik Tjumenskogo gosudarstvennogo universiteta. Gumanitarnye issledovanija. Humanitates, 2018. t.4, no. 2, pp.193–204. Beljakov A.V. Krest'janskaja vojna pod predvoditel'stvom S.Razina v Meshhere. Materialy i issledovanija po rjazanskomu kraevedeniju, Rjazan': RIORO, 2003, t.4, pp.32–38. Buganov V.I. O «povstancheskom arhive» glavnogo vojska S.T. Razina. Sovetskie arhivy, 1975, no.5, pp.82–89. Buganov V.I. K izucheniju «povstancheskogo arhiva» vtoroj krest'janskoj vojny v Rossii. Problemy agrarnoj istorii (s drevnejshih vremen do XVIII veka): Tezisy dokladov. Minsk, 1978, pp.46–56. Buganov V.I. «Rozysknoe delo» Stepana Razina. Otechestvennaja istorija, 1994, no.1, pp.28–42. Buganov V.I. Razin i razincy: Dokumenty, opisanija sovremennikov. Moscow: Nauka, 1995. Buganov V.I., Chistjakova E. V. O nekotoryh voprosah istorii vtoroj krest'janskoj vojny v Rossii. Voprosy istorii, 1968, no.7, pp.36–51. Bulychev A.A. Mezhdu svjatymi i demonam: Zametki o posmertnoj sud'be opal'nyh carja Ivana Groznogo. Moscow: Znak, 2005. Geras'kin T.V., Sharonova E.A. Hudozhestvennoe osmyslenie krest'janskoj vojny 1670–1671 gg. v romane K.G.Abramova «Za volju»: nauchno-obrazovatel'nyj kontekst. Integracija obrazovanija, 2015, t.19, no.1, pp.141–148. Doroshenko D. Get'man Petro Doroshenko. Ogljad jogo zhittja і polіtichnoї dіjal'nosti. New York City: Vidannja Ukraїns'koї Vіl'noї Akademії Nauk u SShA, 1985. Ingerflom K. Mezhdu mifom i logosom: dejstvie 1. Rozhdenie politicheskoj reprezentacii vlasti v Rossii. Homo Historicus: K 80-letiju so dnja rozhdenija Ju.L.Bessmertnogo. Moscow: Nauka, 2003, kn.2, pp.65–96. Ingerflom K. Az esm' car'. Istorija samozvanstva v Rossii. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie. 2021. Inostrannye izvestija o vosstanii Stepana Razina. Materialy i issledovanija / pod red. A.G. Man'kova. Leningrad: Nauka, 1975. Kazakov G.M., Majer I. Inostrannye istochniki o kazni Stepana Razina. Novye dokumenty iz stokgol'mskogo arhiva. Slověne = Slovѣne, International Journal of Slavic Studies, 2017, no.6(2), pp.210–243. Kazakov G.M., Majer I. «Ottoman Razin»: Razin kak turok v nemeckoj pechati 1670–1671 g. Drevnjaja Rus'. Voprosy medievistiki, 2018, no.2(72), pp.95–107. Kanat'eva N.S. Kaspulat Udaloj, ili zashhita Astrahanskogo kremlja vo vremja Razinskogo bunta. Zhurnal frontirnyh issledovanij, 2018, no,2(10), pp.29–40. Karabushhenko P.L. «Razinshhina» (1667–1671): Novye voprosy k staroj istorii (k 335-letiju so dnja kazni S.T. Razina. Kaspijskij region: politika, jekonomika, kul'tura, 2006, no.2(9), pp.54–63. Karabushhenko P.L. Astrahanskoe carstvo: voevodskaja vlast' i mestnoe soobshhestvo XVI–XVII vekov. Astrakhan': b/i, 2008. Kashtanov S.M. Eshhjo raz o meste zahoronenija ostankov Stepana Razina. Jelektronnyj nauchno-obrazovatel'nyj zhurnal «Istorija», 2014, t.5, vyp.8(31). URL: https://arxiv.gaugn.ru/s207987840000927-8-1/. Klimova M.N. Iz istorii «russkih mifov» («Sten'ka Razin i persidskaja knjazhna»). Istoricheskie istochniki i literaturnye pamjatniki XVI–XX vv.: Razvitie tradicij. Sb. nauchnyh statej. Novosibirsk: Izd-vo SO RAN, 2004, pp.223–233. Kozljakov V.N. Car' Aleksej Tishajshij: Letopis' vlasti. Moscow: Molodaja gvardija, 2018. Kojjet B. Posol'stvo Kunraada fan-Klenka k carjam Alekseju Mihajlovichu i Fѐdoru Alekseevichu. St. Petersburg, 1900. Korolev V.N. Bosforskaja vojna. Rostov-on-Don: Izdatel'stvo RGU, 2002. Korolev V.N. Utopil li Sten'ka Razin knjazhnu (Iz istorii kazach'ih nravov i obychaev). Istoriko-kul'turnye i prirodnye issledovanija na territorii RJeMZ: Sbornik statej, 2004, vyp.2. URL: http://www.razdory-museum.ru/c_razin-1.html. Kostomarov N.I. Samozvanec Lzhe-Simeon. Istoricheskij vestnik, 1880, t.1, pp.1–25. URL: https://unixone.ru/letopis/7EEA947E-4E1A-4B82-9510-F9158E5B89EE/. Kravec' M.V. Nevidomij list krims'kogo hana Adil'-Gireja do Stepana Razіna, Doslіdzhennja z іstorії Pridnіprovja: socіal'nі vіdnosini ta suspіl'na dumka: Zbіrnik naukovih prac'. Dnipropetrovsk, 1991, pp.21–25. Kravcov D.E. Otgoloski razinshhiny na Ukraine. Trudy Instituta slavjanovedenija Akademii nauk SSSR. Leningrad: Izdatel'stvo AN SSSR, 1934, vyp.II, pp.77–99. Krest'janskie vojny v Rossii XVII–XVIII vv.: problemy, poiski, reshenija / orv. red. akad. L.V. Cherepnin. Moscow: Nauka, 1974. Krest'janskaja vojna pod predvoditel'stvom Stepana Razina: sb. dok. / Sost. E.A.Shvecova, red. A.A.Novosel'skij, V.I.Lebedev. Moscow: Izd-vo AN SSSR, 1954, t.I. Krest'janskaja vojna pod predvoditel'stvom Stepana Razina: sb. dok. / Sost. E. A. Shvecova, red. A. A. Novosel'skij. Moscow: Izd-vo AN SSSR, 1957, t.II. ch.I. Krest'janskaja vojna pod predvoditel'stvom Stepana Razina: sb. dok. / Sost. E. A. Shvecova, red. A. A. Novosel'skij. Moscow: Izd-vo AN SSSR, 1959, t.II, ch.II. Krest'janskaja vojna pod predvoditel'stvom Stepana Razina: sb. dok. / Sost. E.A.Shvecova, red. A. A. Novosel'skij. Moscow: Izd-vo AN SSSR, 1962, t.III. Krest'janskaja vojna pod predvoditel'stvom Stepana Razina: sb. dok. / Sost. E.A. Shvecova, red. L. V. Cherepnin, A. G. Man'kov. Moscow: Izd-vo AN SSSR, 1976, t.IV (dopolnitel'nyj). Kuznecova E.A. Narodnoe dvizhenie v Volgo-Okskom mezhdurech'e v period krest'janskoj vojny pol predvoditel'stvom Stepana Razina v 1670–1671 gg.: Avtoreferat dis. … k.i.n. Penza, 1996. Kuc O.Ju. Donskoe kazachestvo ot vzjatija Azova do vystuplenija S. Razina (1637–1667). St. Petersburg: Dmitrij Bulanin, 2009. Malov A.V. Moskovskie vybornye polki soldatskogo stroja v gody Razinskoj smuty (1666–1671). Problemy istorii Rossii. Ekaterinburg, 2005, vyp.5, pp.59–106. Man'kov A.G. Krugi v razinskom vojske i vopros o putjah i celi ego dvizhenija. Krest'janstvo i klassovaja bor'ba v feodal'noj Rossii. Trudy Leningradskogo otdelenija Instituta istorii. Leningrad: Nauka, 1967, vyp.9, pp.264–279. Maul' V.Ja. Harizma i bunt: psihologicheskaja priroda narodnyh dvizhenij v Rossii XVII–XVIII vekov. Tomsk: Izd-vo TGU, 2003. Maul' V.Ja. Sociokul'turnye aspekty izuchenija russkogo bunta. Tomsk: Izd-vo TGU, 2005. Maul' V.Ja. Russkij bunt kak forma kul'turnoj identifikacii perehodnoj jepohi. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta, 2005, no.289, pp.144–157. Maul' V.Ja. Arhetipy russkogo bunta XVIII stoletija. Russkij bunt. Moscow: Drofa, 2007. pp.255–446. Maul' V.Ja. Palomnichestva Stepana Razina v Soloveckij monastyr' (nauchnyj vzgljad na hudozhestvennuju literaturu). Solovki v literature i fol'klore (XV–XXI vv.): sbornik statej i dokladov mezhdunarodnoj nauchno-prakticheskoj konferencii. Arkhangelsk: Agentstvo CIP Arhangel'skoj ONB, 2015, pp.76–86. Maul' V.Ja. Razinskoe vosstanie v haose vremennogo kollapsa (razmyshlenija ob odnoj novoj knige). Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Istorija, 2018, no.51, pp.164–169. Mininkov N.A. Donskoe kazachestvo v jepohu pozdnego srednevekov'ja (do 1671 g.). Rostov-on-Don: Izd-vo RGU, 1998. Mininkov N.A. [Rec.]. Maul' V.Ja. Harizma i bunt. Psihologicheskaja priroda narodnyh dvizhenij v Rossii XVII–XVIII vekov. Tomsk, 2003. Izvestija vuzov. Severo-Kavkazskij region. Obshhestvennye nauki, 2006, no.1, pp.110–112. Mininkov N.A. Ukreplenie moskovskoj vlasti na Donu v poslednej chetverti XVII veka. Izvestija vuzov. Snvero-Kavkazskij region. Obshhestvennye nauki, 2013, no.5, pp.67–74. Mininkov N.A. Publikacija inostrannyh istochnikov o Razinskom vosstanii A.G. Man'kovym. Aktual'nye problemy istochnikovedenija: Materialy IV Mezhdunarodnoj nauchno-prakticheskoj konferencii k 420-letiju darovanija gorodu Vitebsku magdeburgskogo prava. Vitebsk: Izd-vo VitGU, 2017, pp.116–118. Mininkov N.A. Tradicii i perspektivy izuchenija massovyh narodnyh dvizhenij v Rossii XVII–XVIII vekov. Vestnik Volgogradskogo gosudarstvennogo universiteta. Serija 4. Istorija. Regionovedenie. Mezhdunarodnye otnoshenija, 2019, t.24, no.2, pp.26–35. Mininkov N.A. Vosstanie pod predvoditel'stvom S.T. Razina i uchastie v nem donskogo kazachestva. Istorija donskogo kazachestva: koll. monografija v 3 t. / Otvet. red. izdanija A.I. Agafonov. T.I. Donskoe kazachestvo v seredine XVI – nachale XVIII v. / A.I. Agafonov, D.V. Sen' (otvet. red. toma), V.P.Trut i dr. Rostov-on-Don: Omega Pablisher, 2020, pp.210–222. Nekljudov S.Ju. Fol'klornyj Razin: aspekt demonologicheskij // In Umbra: Demonologija kak semioticheskaja sistema. Al'manah. Vyp. 3. Otv. red. i sost. D.I. Antonov, O.B. Hristoforova. Moscow: Indrik, 2014, pp.237–274. URL: https://www.ruthenia.ru/folklore/neckludov81.htm. Nikitin N.I. Razinskoe dvizhenie: vzgljad iz XXI v. Moscow: IRI RAN, 2017. Obuhova Ju.A. Fenomen monarhicheskih samozvancev v kontekste rossijskoj istorii (po materialam XVIII stoletija). Tjumen': Tjumenskij industrial'nyj universitet, 2016. Pronshtejn A.P., Mininkov N.A. Krest'janskie vojny v Rossii XVII–XVIII vekov i donskoe kazachestvo. Rostov-on-Don: RGU, 1983. Rjabov S.I. Donskaja zemlja v XVII veke. Volgograd: Peremena, 1992. Saharov A.N. Stepan Razin. Moscow: Molodaja gvardija, 2010. Sen' D.V. Kazachestvo Dona i Severo-Zapadnogo Kavkaza v otnoshenijah s musul'manskimi gosudarstvami Prichernomor'ja (vtoraja polovina XVII v. – nachalo XVIII v.). Rostov-on-Don: JuFU, 2009. Sen' D.V. Donskoe kazachestvo posle Bakhchisarayskogo dogovora 1681 g.: nekotorye aspekty politicheskogo polozheniyaю. Naukovi pratsi istorichnogo fakul'tetu Zaporiz'kogo natsional'nogo universitetu. Zaporizhzhya: ZNU, 2009, vyp.XXVI, pp.138–142. Sen' D.V. Diplomaticheskie otnoshenija Krymskogo hanstva i Vojska Donskogo: perepiska Gireev s atamanom S.T. Razinym. Srednevekovye tjurko-tatarskie gosudarstva. Sbornik statej. Kazan': Institut istorii im. Sh. Mardzhani, 2013, vyp.5, pp.90–98. Sen' D.V. Arhiv Vojska Donskogo i istorija vojskovogo deloproizvodstva: aktual'nye voprosy izuchenija. Nauchnoe nasledie professora A.P. Pronshtejna i aktual'nye problemy razvitija istoricheskoj nauki (k 95-letiju so dnja rozhdenija vydajushhegosja rossijskogo uchenogo): Materialy Vserossijskoj (s mezhdunarodnym uchastiem) nauchno-prakticheskoj konferencii (4–5 aprelja 2014 g., g. Rostov-na-Donu) / Otv. red. M.D. Rozin, D.V. Sen', N.A. Trapsh. Rostov-on-Don: Izdatel'stvo «Fond nauki i obrazovanija», 2014. Simonova M.V. Stepan Timofeevich Razin – gosudarstvennyj prestupnik ili narodnyj geroj? Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta, 2015, no.401, pp.160–164. Simonova M.V. Obraz krest'janskih vozhdej XVII–XVIII vekov v otechestvennoj istoriografii: opyt sravnitel'nogo analiza: Dis. … k.i.n. Tomsk, 2017. Slovar' russkogo jazyka XI–XVII vv. Moscow: Nauka, 1992, vyp.18. Solov'ev V.M. Stepan Razin i ego vremja. Moscow, 1990. Solov'ev V.M. Aktual'nye voprosy izuchenija narodnyh dvizhenij (Polemicheskie zametki o krest'janskih vojnah v Rossii). Istorija SSSR, 1991, no.3, pp.130–145. Solov'ev V.M. Anatomija russkogo bunta. Stepan Razin: mify i real'nost'. Moscow: TIMR, 1994. Tepkeev V.T. Kalmyki v Severnom Prikaspii vo vtoroj treti XVII veka. Elista: Dzhangar, 2012. Trefilov E.N. Osobennosti kazach'ego monarhizma konca XVII – nachala XVIII veka. Rossijskaja istorija, 2009, no.6, pp.125–140. Usenko O.G. Povod v narodnyh vystuplenijah XVII – pervoj poloviny XIX veka v Rossii. Vestnik Moskovskogo gosudarstvennogo universiteta. Serija 8 (Istorija), 1992, no.1, pp.39–50. Usenko O.G. Psihologija social'nogo protesta v Rossii XVII–XVIII vekov. V 3-h ch. Tver': Izdatel'stvo TvGU, 1994, ch.1; 1995, ch.2; 1997. ch.3. Usenko O.G. Ob otnoshenii narodnyh mass k carju Alekseju Mihajlovichu. Car' i carstvo v russkom obshhestvennom soznanii (Mirovosprijatie i samosoznanie russkogo obshhestva), vyp.2, Moscow: IRI RAN, 1999, pp.70–93. Usenko O.G. Nekotorye cherty massovogo soznanija donskogo kazachestva v XVII – nachale XVIII vv. (subideologicheskie predstavlenija ustanovki, stereotipy). Kazachestvo Rossii: proshloe i nastojashhee. Sbornik nauchnyh statej, vyp.1, Rostov-on-Don: Izdatel'stvo JuNC RAN, 2006, pp.85–108. Usenko O.G. Razin i razinshhina. Rodina, 2006, no.11, pp.70–74. Usenko O.G. Massovoe soznanie doncov XVII – nachala XVIII veka: «subideologija». Vestnik Tverskogo gosudarstvennogo universiteta. Serija: Istorija, 2007, vyp.3, no.25(53), pp.24–48. Faizov S.F. Vzaimootnoshenija Rossii i Krymskogo hanstva v 1667–1677 gg.: ot Andrusovskogo peremirija do nachala pervoj russko-tureckoj vojny: Dis. … k.i.n. Saratov, 1985. Cjurjumov A.V. Kalmyckoe hanstvo v sostave Rossii: problemy politicheskih vzaimootnoshenij. Elista: Dzhangar, 2004. Chertanov M. Stepan Razin. Moscow: Molodaja gvardija, 2016. Chistjakova E.V., Solov'ev V.M. Stepan Razin i ego soratniki. Moscow: Mysl', 1988. Shpringel' V.A. Sbor informacii pravitel'stvennym lagerem o vosstanii Stepana Razina (1667–1669 gody). Nauchnye trudy Moskovskogo pedagogicheskogo gosudarstvennogo universiteta. Serija «Social'no-istoricheskie nauki». Moscow: MPGU, 2004, pp.568–585. Shpringel' V.A. Mifotvorchestvo v lagere S.T. Razina. Materialy konferencii po itogam nauchno-issledovatel'skoj raboty doktorantov, aspirantov i soiskatelej za 2004 g. Moscow: MPGU, 2004, pp.320–324. Shpringel' V.A. Mif o careviche Aleksee Alekseeviche i popytki legitimacii vlastnyh pretenzij Stepana Razina. Nauchnye trudy Moskovskogo pedagogicheskogo gosudarstvennogo universiteta. Serija «Social'no-istoricheskie nauki». Moscow: MPGU, 2005, pp.645–655. Shpringel' V.A. Bor'ba absoljutizirujushhegosja gosudarstva s antipravitel'stvennymi vystuplenijami na primere dvizhenija pod predvoditel'stvom S. Razina: Avtoreferat dis. … k.i.n. Moscow, 2006. Shibanova M.P. Istoricheskie pesni i pesni A.S.Pushkina o «Stepane Razine». Fol'klor i literatura: problemy izuchenija. Sbornik statej. Voronezh: Voronezhskij gosudarstvennyj universitet, 2001, pp.79–86. Boeck B.J. Imperial Boundaries. Cossack Communities and Empire-Building in the Age of Peter the Great. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2009. Kazakov G. Sten’ka Razin als Held, „edler Räuber“ oder Verbrecher? Interpretationen und Analogien in den Ausländerberichten zum Kosakenaufstand von 1667–1671. Jahrbücher für Geschichte Osteuropas, 2017, no.65, h.1, ss.34–51. Khodarkovsky M. The Stepan Razin Uprising: Was It a ‘Peasant War’? Jahrbücher für Geschichte Osteuropas, 1994, no.2, h.1, ss.1–19. Maier I. How Was Western Europe Informed about Muscovy? The Razin Rebellion in Focus. Information and Empire: Mechanisms of Communication in Russia, 1600–1850 / Simon Franklin and Katherine Bowers (eds). Cambridge, UK: Open Book Publishers, 2017, pp.113–151. [1] Сень Дмитрий Владимирович – доктор исторических наук, профессор, Институт истории и международных отношений Южного федерального университета (Ростов-на-Дону), dsen1974@mail.ru. Sen’ Dmitry Vladimirovich – Doctor of Science (History), Professor, Institute of History and International Relations, Southern Federal University (Rostov-on-Don), dsen1974@mail.ru. [2] Анализируемая часть книги написана Н.А.Мининковым в соавторстве с А.П.Пронштейном. [3] Правда, в другой своей монографии, называя движение под предводительством С.Т.Разина восстанием, Н.А.Мининков пишет: «В период своего высшего подъема в 1670–1671 гг. оно вылилось в настоящую крестьянскую войну» (Мининков 1998: 404). Н.А.Мининков стал одним из немногих современных авторов, вновь поднявших вопрос об общности интересов/представлений крестьян и донских казаков (Мининков 1998: 404–405). Он же критически (справедливо, на мой взгляд!) отнесся к некоторым советским историографическим оценкам (включая и его собственные – 1983 г.!) Волжско-Касписйского похода С.Т.Разина как начального этапа «крестьянской войны» (Мининков 1998: 416–417). Однако в коллективной монографии 2020 г. историк вновь изменил свое мнение, посчитав, что указанный «поход за добычей приобрел признаки казачьего восстания» (Мининков 2020: 214). [4] В зарубежной историографии 1990-х гг. наиболее заметна статья американского историка М.Ходарковского, критически разобравшего эвристический потенциал понятия «крестьянская война» применительно к Разинщине (Khodarkovsky 1994: 1–19). Эту статью высоко оценил другой американский историк Б. Боук (Boeck 2009: 71). М.Ходарковский рассмотрел не только истоки и трансфер историографического мифа о «крестьянской войне» в российской исторической науке XIX–XX вв. Он предметно рассмотрел историю Разинского восстания, для лучшего понимания его закономерностей, с точки зрения самих казаков, а также в контексте геополитической ситуации в южном пограничье Московского государства и колонизационной политики Москвы. [5] В свое время я указал на приоритет М.В.Кравец в изучении данного документа, к сожалению, тогда не располагая подробной информацией об оставшейся неопубликованной кандидатской диссертации С.Ф. Фаизова: «Украинская исследовательница М.В.Кравец нашла и опубликовала до того неизвестное в науке письмо крымского хана Адиль-Гирея Степану Разину от 3 (13) августа 1670 г. Находка, по-нашему мнению, имеет принципиальное значение для развития научной дискуссии о формах и способах коммуникации Войска Донского с крымскими ханами в XVII в., не говоря уже о более масштабной проблеме – истории дипломатической деятельности повстанцев» (Сень 2013: 92). Полагаю неизменным свой прежний вывод о значении для науки именно археографической публикации М.В.Кравец. [6] «Ни до поражения под Симбирском, ни после него они (повстанцы. – Д.С.) не желали входить в союз со злейшими врагами русского народа (Фаизов 1985: 120). [7] Также см. интересную версию В.М.Соловьева об амбициях С.Т.Разина в связи с тем самым конфликтом на кругу и с нападением на Г.Евдокимова (Соловьев 1994: 78). [8] Е.А.Швецова интерпретировала данный сюжет, все же, иначе: с одной стороны, она указала на «царистский характер» высказываемых атаманом взглядов, с другой – на то, что «следовавшие одно за другим известия о смерти нескольких членов царской семьи… дали повод для возникновения слухов о насильственном характере этих смертей (выделено мной. – Д.С.)» (Крестьянская война… 1954: 279). [9] Автор склонен согласиться с мнением А.Г. Манькова и вот почему: у К.Косого, скорее всего, не было другого повода вспоминать весной (!) 1670 г. о своей зимовке в Черкасске 1669/1670 гг., нежели в связи с «разинским кругом» (Крестьянская война… 1954: 162). [10] О вполне рациональных причинах повстанческого интереса именно к волжскому направлению см. также (Пронштейн, Мининков 1983: 135). [11] Другое дело, что еще в июне-сентябре 1670 г. повстанцы регулярно действовали именем царя, в т.ч. связывая присягу конкретно с его именем (Крестьянская война… 1954: 252; Крестьянская война… 1957: 65, 91).

См.: О проекте "Мониторинг исторической политики" Хроника исторической политики: Хроника исторической политики за 2019 год Хроника исторической политики за 2020 год - сентябрь 2021 - август 2021 - июль 2021 - июнь 2021 - май 2021 - апрель 2021 - март 2021 - февраль 2021 - январь 2021 1) НОВОСТИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ 1 апреля. Школьные учебники. Украина. Крым. СМИ: На Украине издали учебники по истории с картами страны без Крыма https://www.rbc.ru/rbcfreenews/60654a2c9a7947493d807ae2 2 апреля - День единения народов. Поздравление Президента РФ с Днём единения народов России и Белоруссии. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65264 Алексей Оверчук выступил на секции «Экономический потенциал Союзного государства: состояние и пути развития» торжественного собрания, посвящённого Дню единения народов России и Белоруссии. http://government.ru/news/41877/ Поздравление Вячеслава Володина с Днем единения народов Беларуси и России. http://duma.gov.ru/news/51130/ 2 апреля. Грузия. Памятник Грибоедову. Воны памяти. МИД связал инциденты с Познером и памятником Грибоедову в Тбилиси. СМИ: На памятнике Грибоедову в Тбилиси появилась надпись «Россия — зло». https://www.rbc.ru/politics/02/04/2021/60670be49a7947628b0e3b0c 2 апреля. Великоросские земли. Высказывание. Реакция. «Мединский, выступая на круглом столе в Совете Федерации, обратился к сенаторам с просьбой подумать, «как так получилось, что великоросские земли оказались на территории Украины, Казахстана и даже Белоруссии». «Проблема исторической принадлежности так называемых великоросских земель, которую поднял помощник президента Владимир Мединский, не стоит на повестке дня Кремля и представляет больше научный интерес, заявил журналистам пресс-секретарь президента Дмитрий Песков». СМИ: Кремль отказался думать с Мединским о принадлежности великоросских земель. https://www.rbc.ru/politics/02/04/2021/6066fe279a79475da8679723 2 апреля. ВОВ. Братские могилы. Коммеморация. Административные инструменты. СМИ: В Республике Крым по публикации из СМИ возбуждено уголовное дело по факту незаконных раскопок на территории Братской могилы жертв фашистского террора. https://sledcom.ru/news/item/1553900/ 4 апреля (первое воскресенье апреля) - День геолога. Поздравление Президента РФ с Днём геолога. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65273 Михаил Мишустин поздравил работников и ветеранов геологической отрасли с профессиональным праздником. http://government.ru/news/41881/ 4 апреля. ВОВ. Бессмертный полк. В Башкирии рассказали подробности о праздновании Дня Победы в 2021 году. СМИ: Акция «Бессмертный полк» в Уфе пройдет в двух форматах. https://ufa.rbc.ru/ufa/02/04/2021/6066e99e9a794753a33d6216 4 апреля. ВОВ. Коммеморация. Административные инструменты. Неизвестный собственник вымостил подъездную дорогу к дому плитами с братской могилы воинов Советской Армии, погибших в Великую Отечественную войну. Старые памятники должны были заменить новыми в рамках реконструкции монумента, а прежние утилизировать в соответствии с региональным законодательством об обращении с твердыми бытовыми отходами. СМИ: В Псковской области дорогу вымостили плитами с братской могилы. На осколках плит выгравированы имена и фамилии солдат. https://theins.ru/news/240772 4 апреля. ВОВ. Вечный огонь. Волгоград. Административные инструменты. Уголовное дело возбуждено против мужчины, который прикурил сигарету от Вечного огня на Аллее героев. СМИ: В Волгограде мужчина прикурил от Вечного огня. https://ria.ru/20210405/ogon-1604281354.html 5 апреля. Ветераны. ВОВ. Юридические инструменты. «1. Устанавливается уголовная ответственность за публичное распространение заведомо ложных сведений о ветеранах Великой Отечественной войны. Оно будет приравнено к реабилитации нацизма. 2. Увеличиваются штрафы. За реабилитацию нацизма будет грозить штраф до 3 млн рублей, принудительные работы или лишение свободы на срок до трех лет. Сейчас штраф составляет до 300 тыс. рублей. 3. За публичное унижение чести или достоинства ветеранов, а также за осквернение символов воинской славы России или явное неуважение к дням воинской славы, совершенное через СМИ или интернет, штрафы составят от 2 до 5 млн рублей, а максимальное лишение свободы составит до пяти лет». Сайт Думы: Президент РФ подписал закон об ответственности за оскорбление ветеранов. http://duma.gov.ru/news/51140/ 6 апреля. ВОВ. Вечный огонь. Пушкино. Административные инструменты. В отношении нарушительницы (жительницы Красноармейска 1956 года рождения) возбудили уголовное дело. СМИ: Полиция задержала женщину, которая готовила еду на Вечном огне в Пушкино. https://tass.ru/proisshestviya/11083939 6 апреля*. День работника следственных органов.* СМИ: Поздравление Александра Бастрыкина с Днем работника следственных органов МВД России. https://sledcom.ru/news/item/1554882/ 6 апреля. Нападение на ветерана. Административные инструменты. СМИ: В Красноярском крае задержан подозреваемый в нападении на ветерана Великой Отечественной войны. https://sledcom.ru/news/item/1554833/ 7 апреля. Экскурсоводы. Туризм. Юридические инструменты. Государственная Дума приняла в третьем чтении закон об обязательной аттестации экскурсоводов и гидов-переводчиков. экскурсоводами работать смогут только граждане России. Ростуризм будет вести открытый единый федеральный реестр экскурсоводов и гидов-переводчиков, а также реестр инструкторов-проводников на своем официальном сайте. Документом вводится новое понятие «национальный туристский маршрут» — маршрут, имеющий особое значение для развития внутреннего и въездного туризма. Сайт Думы: Экскурсоводов обяжут проходить аттестацию раз в пять лет. http://duma.gov.ru/news/51183/ 8 апреля - День сотрудников военных комиссариатов. 11 апреля (второе воскресенье апреля) - Памятный день. День войск противовоздушной обороны. 12 апреля - Памятная дата России. День космонавтики. Президент РФ: Посещение Парка покорителей космоса имени Юрия Гагарина. http://www.kremlin.ru/events/president/news/65347 Михаил Мишустин поздравил работников и ветеранов ракетно-космической отрасли с профессиональным праздником. http://government.ru/news/41937/ Михаил Мишустин посетил Московский авиационный институт. http://government.ru/news/41943/ Владимир Путин посетил Парк покорителей космоса им. Юрия Гагарина. В День космонавтики Президент РФ, а также Председатель ГД Вячеслав Володин и первая женщина-космонавт, депутат Валентина Терешкова побывали на месте приземления Юрия Гагарина и возложили цветы к установленному там памятнику первому космонавту. http://duma.gov.ru/news/51223/ Вячеслав Володин рассказал, как шла работа над Парком покорителей космоса Председатель ГД отметил, что необходимо сделать все для сохранения исторической памяти, отдав дань уважения тем, кто совершал открытия, рискуя своей жизнью. http://duma.gov.ru/news/51224/ Вячеслав Володин поздравил россиян с Днем космонавтики. http://duma.gov.ru/news/51212/ 13 апреля. Ветераны. Юридические документы. Согласно принятым поправкам, семьям ветеранов боевых действий больше не придется доказывать в суде свое право на соцподдержку. Речь идет о тех случаях, когда ветеран боевых действий не успел при жизни получить удостоверение о своем статусе. Сайт Думы: ГД приняла закон о защите членов семей погибших ветеранов боевых действий. http://duma.gov.ru/news/51225/ 14 апреля. Ветераны. ВОВ. Юридические документы. На территориях, где будут найдены останки солдат, в течение нескольких недель будет введен мораторий на проведение строительных и земляных работ. Сайт Думы: ГД приняла закон об увековечении памяти бойцов, погибших в годы ВОВ. http://duma.gov.ru/news/51240/ 14 апреля. День космонавтики. Коммеморация. Володин раскритиковал сообщение Госдепартамента США по случаю 60-летия со дня первого полета человека в космос, в котором не упомянут Юрий Гагарин. Для сохранения памяти об истории освоения космоса Председатель ГД предложил создавать специальные мемориалы и образовательные парки. «Это нужно для того, чтобы ребята учились на этих примерах, чтобы они по жизни несли с собой историю освоения космоса», — пояснил Вячеслав Володин. Сайт Думы: В Государственной Думе открылась выставка, посвященная первому полету человека в космос. http://duma.gov.ru/news/51247/ 14 апреля. Туризм. ВОВ. Юридические инструменты. "У нас во время Великой Отечественной войны в ходе боевых действий советский флот потерял достаточно много кораблей - около 900 кораблей было потеряно и свыше миллиона различных лодок, 1700-1800 различных судов обеспечения, многие корабли и подводные лодки затонули с экипажами, по морской традиции - это места захоронения", - отметил президент. Он добавил, что во многих случаях неизвестны места, где затонули корабли. "Это большая работа, требующая очень внимательного к ней отношения: Нужно определить районы, порядок обследования, порядок и правила морского подводного туризма", - подчеркнул Путин». СМИ: Путин считает важным принять закон об охране кораблей, затонувших во время войны. https://tass.ru/obschestvo/11145753 15 апреля - День специалиста по радиоэлектронной борьбе. 16 апреля. Ветераны. ВОВ. Юридические документы. Подробный рассказ о законах, которые вступают в силу 16 апреля. Сайт Думы: Как законы защитят ветеранов Великой Отечественной войны. http://duma.gov.ru/news/51266/ 18 апреля - День воинской славы России. День победы русских воинов князя Александра Невского над немецкими рыцарями на Чудском озере (Ледовое побоище, 1242 год). 19 апреля - День принятия Крыма, Тамани и Кубани в состав Российской империи (1783 год). 20 апреля. Ветераны. Коммеморация. СМИ: Ветерану-блогеру Зинаиде Корнеевой из Петербурга вручили награду, присужденную Путиным. http://flashnord.com/news/79778 20 апреля. Басаев и Хаттаб. Юридические инструменты. СМИ: Установлена причастность еще одного подозреваемого к нападению на Ботлихский район Республики Дагестан в 1999 году. https://sledcom.ru/news/item/1562997/ 21 апреля - День местного самоуправления. 21 апреля. Задержание историков. Административные инструменты. СМИ: В Москве арестовали преподавателя ВШЭ Алексея Ракова по обвинению в педофилии. https://theins.ru/news/241259 21 апреля. ВОВ. Административные инструменты. СМИ: В Петербурге задержали участников пикета против фашизма. Позже в полицию доставили подростков с нацистскими знаменами. https://www.currenttime.tv/amp/peterburg-den-rozhdeniya-gitlera-zaderzhali-uchastnikov-piketa-protiv-fashizma/31214582.html 21 апреля. Учебники истории. Сталинград. ВОВ. Путин. Высказывание. «До сих пор ещё, знаете, открываю некоторые школьные учебники, с удивлением смотрю, что там написано, как будто не про нас. Кто пишет, кто пропускает такие учебные пособия? Просто удивительно! Всё что угодно там написано, и о «втором фронте», только про Сталинградскую битву ничего не сказано – бывает и такое. Просто удивительно! Просто не знаю, даже не хочу комментировать». Послание Президента РФ Федеральному Собранию. http://kremlin.ru/events/president/news/65418#sel=78:97:DT,78:98:TD 21 апреля. Задержание историков. Административные инструменты. СМИ: В Смоленске во время лекции задержана доцент Смоленского медицинского университета Наталья Мицюк. https://echo.msk.ru/news/2825780-echo.html 21 апреля. ВОВ. Административные инструменты. Коммеморация. СМИ: Как стелы «трудовой доблести» обернулись конфликтами в Сибири. https://tayga.info/166761 22 апреля. Ленин. Коммеморация. 151 год со дня рождения В.И. Ульянова. СМИ: Коммунисты возложили цветы к Мавзолею Ленина в 151-летнюю годовщину со дня рождения. https://www.rline.tv/news/2021-04-22-uroki-lenina-v-zhizn/ СМИ: Ленин-чебурашка: к 150-летию вождя открыли выставку в Москве. https://www.kp.ru/afisha/msk/obzory/moj-gorod/vystavka-obrazy-lenina-v-moskve-2021/ Концерт, посвященный 151-ой годовщине со дня рождения В.И. Ленина (19.04.2021). https://youtu.be/Z6IQa67hfh4 23 апреля. Задержание историков. Административные инструменты. СМИ: Заслуженного учителя России обвинили в организации несогласованного митинга. https://lenta.ru/news/2021/04/23/eidelman/ 23 апреля. Владивосток. Северная Корея. Коммеморация. СМИ: Во Владивостоке открыли памятные доски в честь визитов Ким Чен Ына и Ким Чен Ира. https://theins.ru/news/241348 23 апреля. Российская история. Компьютерные игры. Административные инструменты. СМИ: Правительство РФ запланировало создать фонд поддержки разработчиков игр про русскую культуру и историю. https://tjournal.ru/news/372019-pravitelstvo-rf-zaplanirovalo-sozdat-fond-podderzhki-razrabotchikov-igr-pro-russkuyu-kulturu-i-istoriyu 23 апреля. Чечня. Кадыров. Коммеморация. Михаил Мишустин посетил Мемориальный комплекс славы имени Ахмата-Хаджи Кадырова. http://government.ru/news/42042/ 23 апреля. 300-летие образования Кузбасса. Коммеморация. Александр Новак провёл заседание оргкомитета по подготовке празднования 300-летия образования Кузбасса. http://government.ru/news/42045/ 23 апреля. Советская атомное оружие. Коммеморация. Дмитрий Чернышенко возложил цветы к памятнику выдающемуся учёному Юлию Харитону в Сарове. http://government.ru/news/42035/ 24 апреля. Геноцид армян. Коммеморация. «Траурные церемонии проходят у мемориала Цицернакаберд в Ереване. Из-за пандемии большинство представителей диаспоры и иностранных гостей приехать не смогли. Исключением стала лишь делегация из Франции во главе с председателем Сената». СМИ: Армения: День памяти жертв геноцида. https://ru.euronews.com/amp/2021/04/24/armenia-genocide-memorial 24 апреля. Учебники истории. Административные инструменты. СМИ: Минпросвещения проверит все учебники истории после критики Путина. https://www.kommersant.ru/doc/4791324 26 апреля - День участников ликвидации последствий радиационных аварий и катастроф и памяти жертв этих аварий и катастроф. 26 апреля - День нотариата. 26 апреля. Задержание историков. Административные инструменты. СМИ: В Москве у своего дома задержан профессор РГГУ Александр Агаджанян. https://news.doxajournal.ru/novosti/v-moskve-u-svoego-doma-zaderzhan-professor-rggu-aleksandr-agadzhanyan/ 26 апреля. Памятник на Лубянке. Юридические инструменты. СМИ: Прокуратура Москвы признала незаконным демонтаж памятника Феликсу Дзержинскому на Лубянской площади. https://theins.ru/news/241433 26 апреля. История парламентаризма в России. Володин. Высказывание. «Однако корни российского парламентаризма как народного представительства и демократических начал нашего общества уходят далеко вглубь времен. Пока в большинстве европейских стран правили монархические династии, в Древней Руси главные вопросы решались через народное самоуправление. Новгородским и псковским вече, земскими Соборами, думами», — написал Председатель ГД. Он подчеркнул, что «у российского парламентаризма тысячелетняя история и уникальный опыт развития». «При этом он указал, что «демократия – это не покричать на площади и не побузить на улице, как видится некоторым. Это реализация прав граждан – участвовать в выборах, влиять на решения органов власти, свободно выражать свои взгляды, состоять в любой из зарегистрированных политических партий». Сайт Думы: Вячеслав Володин: у России свой ген демократии, вживлять чужой не нужно. Председатель ГД отметил, что корни российского парламентаризма как народного представительства и демократических начал нашего общества уходят далеко вглубь времен. http://duma.gov.ru/news/51352/ 26 апреля. История и воспитание в вузах. Школьные музеи. Историческая память и защита правды. ВОВ. Административные инструменты. «Министр науки и высшего образования РФ Валерий Фальков согласился, что в высшей школе образование надо рассматривать исключительно вместе с воспитанием. «Возможно, необходимо внести изменения в соответствующие документы. Организация воспитательной деятельности в вузах для нас – один из приоритетов», — сказал он. Валерий Фальков также продемонстрировал уже подготовленные примеры образовательных материалов, в частности по сохранению исторической памяти и защите правды о Победе в Великой Отечественной войне». «Хотелось бы, чтобы появилась вообще такая должность работников образования, как директор школьного музея. Сегодня, к сожалению, ее в квалификационном справочнике нет. Мы считаем, что для многих регионов и школ это один из ключевых вопросов, учитывая что именно эти люди организуют и воспитательную, и патриотическую функцию, которая в школах реализуется», — сказала Оксана Козловская. Сайт Думы: Профильные министры рассказали о проведенной работе по нормативному обеспечению воспитательной работы в учебных заведениях. http://duma.gov.ru/news/51358/ 27 апреля - День российского парламентаризма. Михаил Мишустин поздравил российских парламентариев с профессиональным праздником. http://government.ru/news/42059/ Поздравление Вячеслава Володина с Днем российского парламентаризма. http://duma.gov.ru/news/51364/ 27 апреля. История парламентаризма в России. Володин. Высказывание. Сайт Думы: Вячеслав Володин: Россия — самая открытая демократия с многовековой историей. http://duma.gov.ru/news/51366/ 27 апреля. Учебник истории. Сталинград. ВОВ. СМИ: Минпросвещения нашло учебник, который Путин критиковал за отсутствие Сталинградской битвы. Но она там есть. https://www.currenttime.tv/amp/putin-istoriya-uchebnik/31225115.html 28 апреля - День работника скорой медицинской помощи. Сайт Думы: Вячеслав Володин поздравил работников скорой помощи с профессиональным праздником. http://duma.gov.ru/news/51378/ 28 апреля. Учебники истории. Сталинград. ВОВ. Комментарий. СМИ: "Учебник проходил экспертизу, к нему не было претензий". Авторы учебника по истории ответили на критику Путина. https://www.currenttime.tv/amp/avtory-uchebnika-po-istorii-otvetili-na-kritiku-putina/31226646.html 28 апреля. Учебники истории. Комментарий. “«[Еще один] приоритет – воспитание. Мне очень понравилось возмущение Президента по поводу учебника истории. <…> Там ни одного слова правдивого нет, писали за деньги Сороса враги России, которые ничего общего не имеют с нашей историей», — отметил руководитель фракции” Сайт Думы: Руководство фракции КПРФ обсудило с Правительством развитие села и защиту истории. http://duma.gov.ru/news/51379/ 29 апреля. ВОВ. Нарышкин. Высказывание. «Это не просто экзамен или тест, это знак благодарности нынешнего поколения защитникам Отечества». СМИ: Сергей Нарышкин: «Диктант Победы» позволяет почувствовать причастность к одной из самых важных страниц отечественной истории. https://xn--80achcepozjj4ac6j.xn--p1ai/news/sergey-naryshkin-pochuvstvovat-prichastnost-k-odnoy-iz-samyh-vazhnyh-stranic-otechestvennoy-istorii 29 апреля. Иван Грозный. Патрушев. Высказывание. ​29 апреля в Душанбе прошло заседание Комитета секретарей советов безопасности стран-участниц ОДКБ. «Не только он. Не стоит забывать, что западная русофобия не вчера возникла. У нее очень долгая история. Нашу страну пытались очернить еще многие столетия назад. Взять хотя бы Ивана Грозного, которого на Западе почему-то называют Ужасным. «Черная легенда» о нем как о жестоком тиране начала входить в оборот еще при жизни царя с подачи западных хронистов, желавших отвлечь внимание европейцев от того, что творилось в их странах. Не нравилось им, что русский царь не признает их политическое и моральное лидерство. Потому что даже в те далекие времена Москва внимательно смотрела на Запад и видела, что там творится. Резня по религиозным мотивам, инквизиция, охота на ведьм, чудовищное колониальное порабощение народов, да и другие деяния, о которых сейчас на Западе предпочитают не вспоминать». СМИ: «Верим делам, а не словам». Николай Патрушев — о перспективах диалога с США. https://aif.ru/politics/world/verim_delam_a_ne_slovam_nikolay_patrushev_o_perspektivah_dialoga_s_ssha СМИ: Фейк Николая Патрушева: западные русофобы оболгали Ивана Грозного, представив его жестоким тираном. https://theins.ru/antifake/241577 29 апреля. Осквернения памятника. Чехия. Юридические инструменты. СМИ: Возбуждено уголовное дело по факту осквернения памятника красноармейцам в Чешской Республике. https://sledcom.ru/news/item/1562680/ 30 апреля - День пожарной охраны. Михаил Мишустин поздравил сотрудников и ветеранов Государственной противопожарной службы России, добровольных пожарных с профессиональным праздником. http://government.ru/news/42100/ 30 апреля. Ветераны. ВОВ. Коммеморация. СМИ: Общественная палата запускает флешмоб #ЛичноОВойне. http://www.rapsinews.ru/human_rights_protection_news/20210430/307019935.html 30 апреля. ВОВ. Коммеморация. СМИ: В Международной патриотической акции «Диктант Победы» приняли участие более 1,5 миллионов человек. https://xn--80achcepozjj4ac6j.xn--p1ai/news/v-mezhdunarodnoy-patrioticheskoy-akcii-diktant-pobedy-prinyali-uchastie-bolee-1-5-millionov-chelovek 2) СТАТЬИ Чернобыль накануне катастрофы. Постоянные ЧП и хищения: что происходило на Чернобыльской АЭС до аварии? https://lenta.ru/articles/2021/04/26/chaes/ Геноцид детского населения – мнение экспертов. Геноцид советского народа. http://rapsinews.ru/historical_memory_publication/20210416/306969421.html Заявление Вольного исторического общества о новой тактике устрашения российского гражданского общества. Тамара Натановна Эйдельман, Александр Сергеевич Агаджанян, Наталья Александровна Мицюк задержаны за высказывания своей критической позиции по отношению к новейшим трендам развития российской государственности. https://volistob.ru/statements/zayavlenie-volnogo-istoricheskogo-obshchestva-o-novoy-taktike-ustrasheniya-rossiyskogo Экспедиция в затерянное среди тайги место ссылки, где раньше скрывались старообрядцы. Экспедиция ТВ2 провела целое расследование. Подняла списки репрессированных, изучила дела НКВД против старообрядцев, нашла и записала очевидцев, которым уже за 80 лет. https://youtu.be/WSlvmjPBcJk В доме Полежаева десятки лет была тайная лестница. Как жильцы добились, чтобы ее открыли, и нашли исторический лифт, о котором никто не знал. https://paperpaper.ru/v-dome-polezhaeva-desyatki-let-byla-tajn Нина Абросимова. «Менты пугали нас больше, чем радиация». https://baza.io/posts/2497af65-16ad-42a6-9bd0-7f55863a061b Николай Кульбака. Мнение. Можно выйти? Почему развалился Советский Союз. Ликвидировать национальные образования было невозможно – они и разорвали государство. https://www.vtimes.io/2021/04/17/mozhno-viiti-pochemu-razvalilsya-sovetskii-soyuz-a4498 Протоиерей Александр Степанов, историк Кирилл Болдовский. С чего начинается десталинизация. К 65-летию «XX съезда Партии». https://www.grad-petrov.ru/broadcast/s-chego-nachinaetsya-destalinizatsiya-k-65-letiyu-xx-sezda-partii/ За сутки до старта. «Популярная механика» совместно с блог-платформой Яндекс.Дзен, Музеем космонавтики и Роскосмосом провела прямую трансляцию прямо из 1961 года – когда Юрий Алексеевич Гагарин совершил первый полет в космос. https://www.popmech.ru/technologies/688083-za-sutki-do-starta/ *Нерабочие праздничные дни, дни воинской славы и официальные памятные даты РФ. **Памятные даты, профессиональные праздники Подготовила Н. Липилина

Артемьев М.А. Читал ли Гюго Лермонтова? («Бородино» и «Кладбище в Эйлау» как солдатский нарратив о наполеоновских войнах) Аннотация: Текст посвящен сравнительному анализу поэм Михаила Лермонтова «Бородино» и Виктора Гюго «Кладбище в Эйлау». Сопоставляются сюжет, повествование, сходство и различие обоих произведений. Ключевые слова: Михаил Лермонтов, Виктор Гюго, наполеоновская эпоха, Бородинское сражение. Resume: The text is devoted to a comparative analysis of the poems "Borodino" by Mikhail Lermontov and "Cemetery in Eylau" by Victor Hugo. The plot, narration, similarities and differences of both works are compared. Key words: Mikhail Lermontov, Victor Hugo, Napoleonic era, Battle of Borodino. About the author: Artemyev Maxim Anatolyevich, graduated from TSPU in 1993. PhD in Psychology, Associate Professor. Journalist, writer, literary critic. Author of the books "Guide to World Literature", "Hugo" (in the series The life of remarkable people). Самые знаменитые стихотворения о битвах наполеоновской эпохи в национальных литературах России и Франции (двух противников) – это «Бородино» М.Ю.Лермонтова (1837) и «Кладбище в Эйлау» В.Гюго (Le Cimetière d’Eylau, из второго тома «Легенды веков», вышедшего в 1877, и написанное в 1874). Бородинская битва состоялась 26 августа по старому стилю/7 сентября по новому 1812 года. Битва при Прейсиш-Эйлау (за границей ее называют просто при Эйлау) была одной из самых кровавых в карьере Наполеона и произошла на территории Восточной Пруссии 7-8 февраля 1807 года. В ней приняли участие 67 тысяч русских и 9 тысяч прусских солдат против 75 тысяч французских. Ключевым пунктом сражения стала оборона французами кладбища Эйлау. Оба стихотворения написаны от лица участников сражений – реального у Гюго (он передает рассказ своего дяди, полковника империи Луи-Жозефа Гюго, 1777 - 1853), условного и безымянного ветерана-рядового у Лермонтова, и повествуют последовательно о ходе битв. Заметим, что к воспоминаниям своих отца-генерала и дяди о наполеоновских войнах французский поэт обращается в «Легенде веков» еще дважды, в стихотворении «Слова моего дяди» (Les Paroles de mon oncle) и «После битвы» (Après la bataille). Лермонтов не застал войны 1812 года, Гюго в момент битвы при Эйлау был пятилетним ребенком, так что для обоих описываемое - далекое прошлое, вне личного опыта. Рассказ ведется не для абстрактного читателя, а для конкретных слушателей. В случае Лермонтова – для молодого солдата, в случае Гюго дядя рассказывает своим двум старшим племянникам (сам Виктор считается еще слишком маленьким, чтобы понять). В стихотворении Лермонтова - 98 строк, у Гюго - 294. Начинаются и «Бородино» и «Кладбище в Эйлау» одинаково – с предыстории сражения, описываются приготовления к бою. Важное место у обоих поэтов занимает рассказ о том, как были проведены вечер и ночь накануне битвы. Прилег вздремнуть я у лафета… Nous dormions bien. Dormir, c'est essayer la mort. À la guerre c'est bon (Мы спали крепко. Спать – это испробовать смерть. На войне это полезно) Солдаты обсуждают планы начальства: Что ж мы? на зимние квартиры? Не смеют, что ли, командиры… Napoléon passa, sa lorgnette à la main. Les grenadiers disaient : Ce sera pour demain. (Наполеон проехал, с подзорной трубой в руке. Гренадеры сказали: «Это будет завтра») И у Гюго, и у Лермонтова возникает фигура полковника, который обращается к солдатам: Полковник наш рожден был хватом… И молвил он, сверкнув очами: «Ребята! не Москва ль за нами? Умремте же под Москвой, Как наши братья умирали!» Точно также у Гюго, полковник, пришедший отдать приказ оборонять кладбище, не менее брав и речист: Prenez avec vous la compagnie entière, Et faites-vous tuer… (Возьмите с собой всю роту и умрите) Il dit : — La mort n'est pas loin. Capitaine, J'aime la vie, et vivre est la chose certaine, Mais rien ne sait mourir comme les bons vivants. (Он сказал: «смерть недалека. Капитан, Я люблю жизнь, жить – это стоящая штука , Но никто не умеет умирать так, как те, кто умеет жить») Moi, je donne mon cœur, mais ma peau, je la vends. Gloire aux belles ! Trinquons. Votre poste est le pire. — Car notre colonel avait le mot pour rire. («Я готов отдать свое сердце, но свою шкуру я продам дорого. Слава красавицам! Выпьем. Ваша позиция – самая худшая» Наш полковник умел пошутить) Полковник у Гюго выражается вполне по-суворовски («пуля – дура, штык – молодец»): Le sabre est un vaillant, la bombe une traîtresse (Сабля – герой, бомба – предательница) У Гюго полковник остается в живых, у Лермонтова – погибает. Перед началом сражения и русские, и французы говорят одними и теми же словами: Повсюду стали слышны речи: «Пора добраться до картечи!» La bataille, Reprit le colonel, sera toute à mitraille («Битва, - продолжил полковник, - сведется к картечи») Описание собственно битвы занимает у Лермонтова только две строфы – четырнадцать строк. У Гюго – около ста пятидесяти строк. Однако и при таком количественном различии встречаются пересечения: И залпы тысячи орудий Слились в протяжный вой... Six cents canons faisaient la basse continue (Шестьсот пушек издавали непрерывный бас) Рука бойцов колоть устала Soudain mon bras pendit, mon bras droit, et je vis Mon épée à mes pieds, qui m'était échappée (Внезапно моя рука повисла, моя правая рука, И я увидел выпавшую шпагу у моих ног) В дыму огонь блестел, Звучал булат, картечь визжала La mitraille voyait fort clair dans cette brume… La mitraille, c'est fort gênant… (Картечь была отчетливо видна в этой дымке… Картечь сильно досаждала…) Je levais mon épée…tant avec rage Les coups de foudre étaient par d'autres coups suivis (Я поднял свою шпагу… с яростью за ударами молнии следовали другие удары) После битвы наступает кульминационный момент: Тогда считать мы стали раны, Товарищей считать. Этот же подсчет является ключевым у Гюго, в начале стихотворения в роте наличествует сто двадцать человек, а заканчивается оно так: J'ajoutai : — Debout, tous ! Et je comptai mes hommes. — Présent ! dit le sergent. — Présent ! dit le gamin. (Я добавил: «Всем встать!» И я посчитал своих людей «Я»! - сказал сержант. «Я»! сказал барабанщик.) Подошедший полковник обращается к рассказчику: C'est bien vous, Hugo ? c'est votre voix ? — Oui. — Combien de vivants êtes-vous ici ? — Trois. (Это вы, Гюго? Это ваш голос? - Да. – Сколько вас здесь живых? - Трое.) В «Бородино» также отмечаются громадные потери: Плохая им досталась доля: Немногие вернулись с поля. Этим подчеркиванием количества жертв завершаются оба произведения. Но при всем внешнем отмеченном сходстве двух стихотворений, имеются и существенные различия. У Гюго важнее роль личных впечатлений, битва, все-таки, видится глазами одного человека. Сражение сводится к конкретному эпизоду, к единственному месту – кладбищу. У Лермонтова больше эпичности, и битва рисуется в целом, преобладает общее внеличностное восприятие. Различие в объемах стихотворений (а у Лермонтова еще одна строфа – из семи строк – повторяется дважды) говорит и о языке. У русского поэта он лапидарный, максимально сжатый, минимум подробностей, только самые необходимые. У Гюго, с его пристрастием к большим формам, изобилие слов, дотошные описания. Отметим такую деталь французского военного быта, выделяемую русскими солдатами: Вот затрещали барабаны — И отступили басурманы. В «Кладбище в Эйлау» барабаны и барабанщики (все – французские) упоминаются семь раз, а юный барабанщик из роты Гюго – один из главных персонажей: …les tambours Redoublaient leur musique horrible (барабаны удвоили их ужасную музыку) У Гюго, битва при Эйлау, скорее, эпизод семейной хроники. У Лермонтова – эпизод национальной истории. У Гюго углубление в психологию личности, у Лермонтова предстает психология народа. У Гюго – обрисованы отдельные личности, помимо полковника и героя-рассказчика, это мальчик-барабанщик, сержант, лейтенант – выпускник Сен-Сира. У Лермонтова – общая солдатская масса, без выделения кого-либо, за исключением упомянутого полковника. В обоих стихотворениях подчеркивается верность солдатскому долгу, беззаветное мужество при его исполнении. Однако если у Лермонтова оно увязывается с конкретной патриотической целью: Уж постоим мы головою За родину свою! - то у Гюго такой мотивации нет. Его герои безропотно умирают, не спасая Францию, а просто из воинской чести. Не случайно у Гюго ни разу не упоминаются русские – противник анонимен, лишь единожды названа фамилия Беннигсена. У Лермонтова Бородинская битва имеет сверхзначение – спасение России от конкретного врага, это не просто столкновение. В «Бородино», при объеме стихотворения в три раза меньше, французы названы четырежды, плюс «брат мусью». Соответственно, его рассказчик подчеркивает свою национальную принадлежность: Чужие изорвать мундиры О русские штыки?.. Что значит русский бой удалый… Сражение в «Бородино» – столкновение двух миров. Битва в «Кладбище в Эйлау» – один из бесчисленных эпизодов в военной хронике человечества. Возникает закономерный вопрос – как может объясняться такой ряд поразительных совпадений, отмеченных выше? Является ли он результатом влияния одного поэта на другого, или чистым совпадением? Поскольку «Кладбище в Эйлау» было написано спустя тридцать семь лет после «Бородино», то, разумеется, вопрос может быть поставлен только о возможном воздействии Лермонтова на Гюго. Виктор Гюго слабо знал русскую литературу, можно сказать, совсем ее не знал, как, впрочем, и другие современные ему европейские литературы. Наверное, он мог слышать имя Лермонтова, также как и имя Пушкина, но не более того. Из русских писателей он общался с Иваном Тургеневым, начиная с 1874 года, но формально, кратко и, в целом, случайно, как на Международном литературном конгрессе в 1878 году. При этом Тургенев относился к творчеству Гюго резко отрицательно. Так что можно исключить его знакомство со стихотворением «Бородино», которое к тому времени на французский не переводилось. Любопытно, что Т.М. Николаева в своей публикации 2012 года («Взятие редута: Мериме и Лермонтов» https://www.persee.fr/doc/slave_0080-2557_2012_num_83_2_8235) обратила внимание на совпадения в «Бородино» и новелле Проспера Мериме «Взятие редута» (о той же Бородинской битве), и сделала вывод, что стихотворение было переписано (оно выросло из раннего лермонтовского «Поле Бородина» 1830 года) под воздействием французского автора. Но даже если это воздействие и было, то первооснова стихотворения Лермонтова совершенно самостоятельна, о чем и свидетельствует его раннее, еще подростковое, обращение к данной теме. С наблюдениями же Николаевой можно поспорить. Например, ее 2-й пункт – «французы поднялись для сражения очень рано». Но у Мериме нет такого, у него обычная побудка – quand on battit la diane j’étais tout à fait endormi («когда били зорю, я еще спал» – а перед тем рассказчик долго не мог уснуть). 3-й пункт – «зловещее молчание в русских рядах». Однако у Лермонтова в русском стане тишина длится всю ночь, до начала битвы, а у Мериме – тишина устанавливается в разгар сражения. 4-й, 5-й, 6-й, 7-й, 8-й пункты просто перечисляют последовательность боя, описывают типичные его следствия, и не являются чем-то оригинальным, например, «кругом были раненые и убитые», «началась рукопашная схватка». Вряд ли подобное можно считать авторской находкой Мериме. Более того, некоторых военных тонкостей Николаева явно не поняла. Используемое ею выражение «ядерная перестрелка» вместо правильного «перестрелка ядрами», а еще точнее «пушечная», свидетельствует об этом («ядерным» в русском языке может быть атомное оружие). Например, она пишет – «треск барабанов изменил настроение французов». Но барабанные сигналы не меняют настроение, а выражают команды, и отражают изменение ситуации на поле боя. И если у Лермонтова треск французских барабанов выражает сигнал к отступлению, то у Мериме барабанная дробь раздается с еще не захваченного русского редута. Но основное наблюдение Николаевой – о возможном влиянии Мериме на Лермонтова – заслуживает внимания. Соответственно, можно поставить вопрос о влиянии новеллы Мериме на стихотворение Гюго. Однако последний относился к Мериме также отрицательно как Тургенев к нему самому, есть известная строка Гюго – Le paysage étant plat comme Mérimée («пейзаж убогий как Мериме»). После общения в молодости, писатели разошлись и вращались в разных milieu. После бонапартистского переворота 1851 года они вообще оказались на крайних позициях, Мериме поддержал Наполеона III, стал сенатором, а Гюго резко выступил против, и на двадцать лет оказался в изгнании. Главное же, что было указано выше, «Кладбище в Эйлау» входит в наполеоновский цикл в «Легенде веков», написанный по воспоминаниям отца и дяди, и в этом смысле совершенно оригинально. Совпадения же у Лермонтова, Гюго, а также Мериме объясняются, на наш взгляд, сходством материала, послужившего основой для их произведений. В ту эпоху «сценарий» больших сражений развертывался примерно одинаково, начиная от барабанных сигналов и завершая подсчетом потерь после боя. Фигура рассказчика также не являлась чем-то исключительным, большая часть информации передавалась именно устно. Семейная или народная история преобладала, вспомним рассказ рядового солдата о Наполеоне из романа Бальзака «Сельский врач» – там тоже есть и Бородинская битва, и взятие редута, и гибель множества офицеров, и залпы семисот орудий вызывают кровь из ушей. Но никто же не утверждает, что Бальзак взял это у Мериме. У Мериме главный герой – позер, уверенный что он познал рок. Как и в «Кармен» рассказчик смотрит на ситуацию свысока, для него важна поза, эффектный жест, он бравирует. Собственно, все рассказы Мериме об этом – и «Маттео Фальконе», и «Таманго» и т.д. Писатель слишком испорчен литературой, чтобы смотреть на жизнь без снобизма и без эстетского любования героическими одиночками, он всегда пресыщенный парижанин, даже изображая народные типы, начиная с «Гузлы». У Лермонтова и Гюго повествователи лишены позы напрочь, простой солдат и доблестный служака разделяют иные ценности, у них нет выпячивания рефлексий, нет напускного цинизма, романтической загадочности, веления судьбы и т.п. Их нарративы – это незамысловатые рассказы с целью передачи потомкам памяти о героических делах предков. Об авторе: Артемьев Максим Анатольевич, окончил ТГПУ им Л.Н. Толстого в 1993 году. Кандидат психологически наук, доцент. Журналист, писатель, литературный критик. Автор книг «Путеводитель по мировой литературе», «Гюго» (в серии ЖЗЛ).

Per Rudling: “It is a sobering thought that ‘memory laws’ was originally a West European invention” Photo courtousy of the KAW, and Marcus Marketic is the photographer Per Anders Rudling is Wallenberg Academy Fellow, funded by the Knut and Alice Wallenberg Foundation, between 2019-2024. He is an associate professor of history at Lund University. In 2015-2019 he was Visiting Senior Fellow at the National University of Singapore, in 2015 Visting Professor for Eastern European History at the University of Vienna, Austria. He was a post-doctoral fellow at Lund University 2012-2014 and at the University of Greifswald 2010-2011. He holds a Ph.D. from the University of Alberta (2009), MA degrees from San Diego State University (2003) and Uppsala University (1998). He is the author of: — The Rise and Fall of Belarusian Nationalism, 1906-1931. Pittsburgh, PA: University of Pittsburgh Press, 2015. 436 p. (Pitt Series in Russian and East European Studies). The book received the Kulczycki prize in Polish history from ASEEES in 2015; — The OUN, the UPA and the Holocaust: A Study in the Manufacturing of Historical Myths. Pittsburgh: University Center for Russian and East European Studies, 2011. 71 p. (The Carl Beck Papers in Russian and East European Studies; vol. 2107); — Long-Distance Nationalism: Ukrainian Monuments and Historical Memory in Multicultural Canada. In: Public Memory in the Context of Transnational Migration and Displacement: Migrants and Monuments. Marschall, S. (ed.). Basingstoke, UK: Palgrave Macmillan, 2020. P. 95-126.(Palgrave Macmillan Memory Studies Series); — Eugenics and Racial Anthropology in the Ukrainian Radical Nationalist Tradition. In: Science in Context. 2019. 32, 1. P. 67-91; — The Khatyn Massacre in Belorussia: A Historical Controversy Revisited. In: Holocaust and Genocide Studies. 2012. 26, 1. P. 29-58; — “They Defended Ukraine”: The 14. Waffen-Grenadier-Division der SS (Galizische Nr. 1) Revisited. In: Journal of Slavic Military Studies. 2012. 25, 3. P. 329-368. Dear Prof. Rudling, to verify the Jan Assmann’s concept of three generations span (80–100 years) of family memory, we often ask the authors of our journal how deep their family memory is. The deepest family roots revealed a recognized specialist in Slavic Studies Richard Tempest, his presumably ancestor came to Britain in 1066 as a member of William the Conqueror’s troops (https://istorex.ru/richard_tempest_perviy_tempest_pribil_v_angliyu_vmeste_s_druzhinoy_vtorzheniya_vilgelma_zavoevatelya). Majority of interviewed academics are able to trace the origin of their families from the nineteenth century, and only a few of our interviewed authors confirmed the concept of Jan Assmann. Could you tell how deep your family roots are? I suppose that depends on that you mean by family memory. My great-grandfather’s cousin was an avid genealogist, and so is my own cousin. We had a family reunion in 1985, for the occasion of which a compilation of the family history was put together, all the way back to 1632. Sweden is a paradise for genealogists, trumped only by Iceland. Many Swedes can trace their family back through church records back to the reformation in the 16th century. So has my relatives. The trace goes back to 1632, and then to Martin Rüdling in Saxony in Germany. That line of the family came to Sweden in the early 18th century. My great-great-great-great-great-great grandfather Johann Georg Rüdling came to Sweden in 1722, as the period of Swedish great power ended and the so-called “Time of Freedom” (Frihetstiden, 1718-1772) began. He was a scholar in the humanities, and three of his books are preserved in the Lund university library. https://lubcat.lub.lu.se/cgi-bin/koha/opac-search.pl?q=au:%22Rüdling%2C%20Johann%20Georg%2C%22 The first, published in Swedish in 1731, is entitled “The Flourishing Stockholm, or Shortly authored description of the nowadays widely renowned royal Swedish residence, capital, and entrepreneurial city of Stockholm, all from its beginning until contemporary times, out of several reliable history books and old monuments, with diligence and through much hard work compiled to the benefit of lovers of history and antiquities, by their servant Johann George Rüdling. With the most merciful privileges by His Royal Majesty” (Stockholm: Joh. Laur. Horrn, 1731). It was followed by a biography of king Frederick I of Sweden and Hesse in 1742, in German. Johann Georg Rüdling’s son Anders removed the Umlaut, and the name was “Swedishized.” I believe Johann Georg Rudling came to Stockholm via Swedish Pommerania; until 1814 - and even more so before 1721 Sweden was a multiethnic and multilingual state. Until the treaty of Nystad in 1721, Riga was the largest city in the Swedish empire; Greifswald until the treaty of Kiel in 1814 the oldest university in the realm. King Frederick I, hardly learned a word of Swedish. Then, there is the matter of what is documented history. My ancestor’s books are in the special collection at the Lund University Library, literally across the street from my office. I still aim at reading them. But other than that in terms of quasi-“living” memory, I suppose that this goes back to my grandfather’s great-grandfathers, born in 1806 and 1825. I heard stories about them from my own grandfathers and grandmothers, what they did, where they worked, and about their lives. In our living room we have a grandfather clock and a chest of drawers, with the years “1796” and “1809” painted on them. These were furniture that passed through their hands, and they will be passed down to my children. Though the furniture remains, their exact whereabouts get blurry prior to the 1850s. So in my case, “living" memory in any meaningful sense - other than merely antiquariate interest, goes back four or possibly five generations. Your field of research is related to the former Soviet Union. We had interviews with many Western Slavists and I noticed that there are two extraordinary events of Soviet history which motivated their choice of the Slavic studies. Those among so called Boomers, who entered universities around the year 1960, were impressed by Sputnik and Gagarin. So called X and partly Y generations were admirers of Gorbachev’s Perestroika. What reasons motivated you to get involved in the Slavic studies? What mostly encouraged: family, high school teachers, friends or books and so on? I can’t remember what letter they attribute to my generation. Is it X? (And don’t ask me what that “X” is supposed to stand for!) But I was born under Nixon and Brezhnev - and in Sweden during the final year of the old Swedish constitution of 1809. So you are absolutely right that my choice of Russian - indeed even the option to study Russian was conditioned by the time. I grew up in mid-sized city of Karlstad in Western Sweden, and happened to attend the only high school in the county that offered Russian. At least in theory. No Russian had been taught since 1979, in the late zastoia. The invasion of Afghanistan, the Moscow Olympics in 1980 and the 1981 U137 (or S-363) “Whiskey on the Rocks” incident in Karlskrona are among my first political memories. To put it mildly, the Soviet Union was not particularly popular in Sweden at the time. I remembered Brezhev’s eye brows, the pale Andropov and the wheezing Chernenko. I suppose, they were the epitome on un-cool. At the same time, this world was fascinating; remember my grandmother, who was an avid crossword connoisseur, got the question in one of her crosswords: “Live in Estonia. Five letters. “Bor i Estland.” “Ester!” (“Estonians!”) She cried out. (Which is also a name, of course.) I must have been eight or nine. “Grandma, what sort of country is that?” I asked, dumbfounded. I knew all the flags and capitals in Europe, I thought. And suddenly I learned about something I had never known. “Well, there was such a country when I was young,” grandma said. “Was? What happened to it? A country cannot just disappear?” I objected. “Well, there was such a country,” she insisted. “Then the Russians took it. It no longer exists.” I was totally perplexed. For my eyes I envisioned something like an Atlantis or Pompeji or what not, which I had read about and watched documentaries about on TV. We looked it up in her old encyclopedia in the living room. Sure enough. Reval, Pärnau, Dorpat, Narva. (Today Tallinn, Pärnu, Tatru) And Ormsö. (Today: Vorsmi) There even used to be Swedes living there. Ilon Wikland, who drew the illustrations for my favourite Astrid Lindgren books, was from Hapsal (Haapsalu). “And there was two more countries that the Russians took. Latvia and Lithuania.” Now, I really thought grandma was pulling my leg. Estonia (Estland) and Latvia (Lettland) were plausible names, but “Litauen” (Lithuania)? Did not even sound like a real country. And the flag in the old encyclopedia looked African! To me, this was a new world! How come I’ve never heard of this before? I did English and German in school - what they call “A” and “B” languages. If you did German as your “B” language in junior high, the common choice was then French as your “C” language, in high school. I was offered to learn Russian. If we only managed to get a group of nine the school was obliged to offer it for three years. We were nine – though three soon dropped out. But we did Russian for three years. Along with Political Science, German, and History it was my favourite subject. The Berlin Wall had just come down, the Warsaw Pact on its last leg, the GDR had adopted the D-Mark. Very interesting discussions on the Stalinist past took place. I read all that I could. Wanted to become a high school teacher of history, political science, Russian and German. After graduating from high school I moved to Uppsala, which had the best Slavic department, and offered not only Russian, but also Ukrainian, Polish, Czech, Serbian, Croat, Bosnian and Bulgarian. I did my undergraduate degree in Russian language and literature, with a minor in Ukrainian and Serbian. Then I wrote my MA thesis, on Yeltsins’ doing away with the constitution and his violent dispersal of the parliament in 1993, for which I did my research in Moscow in 1994 and 1995. I later did my teaching credentials, in Russian, history and political science. Then a second MA, in East European Jewish history, this already at San Diego State University in California - which had a strong Jewish studies program. I was fascinated by Ashkenazi culture, in particular Soviet Jewry, and Polish-Ukrainian-Jewish relations in the early Soviet era. I was baffled by the “black hole” – the absence of scholarship on these borderlands, in particular on Belarus. In the late 1990s there was literally a handful of books on Belarus in English. The standard work was from 1956. One, or possibly two specialists had made Belarus a primary focus of their research - and then the late Soviet period. There was virtually nothing. To me, this was the most fascinating corner of Europe; the meeting of Eastern and Western Christianity, the scene of geopolitical clashes between Poland, Sweden, Germany, and Russia. The heartland of Ashkenazi high culture, of the Misnagdim. And, tragically, ground zero of the Holocaust. A topic which similarly received minimal attention in these areas. (This was before Jedwabne, Yushchenko’s histrionics.) Perhaps a little bit an echo of that eye opener over my grandma’s crossword in the early 1980s - why does not one write about this? Why is this assigned to a historiographical black hole? So I decided to write about this myself. When offered a dissertation fellowship from the Department of the History and Classics at the University of Alberta I moved to the Canadian prairies and wrote my dissertation under the supervision of David Marples at the University of Alberta, with John-Paul Himka and Timothy Snyder as the external on my committee. To me, the most beautiful languages remain Russian, Norwegian, and Italian, in that order. As the university professor you teach future researchers. What could you say about their motivation? What is common among young and older academics and what differs the “startupers” from your generation? There is a paradox here, in that on the one hand, the world is so much more interconnected and open now than only during my time as an undergraduate. We still needed visas to Estonia in 1997, and to Ukraine until 2005. Flights were almost too expensive - I went by ferry and train to Moscow, and stood in line at the Estonian consulate to get a transit visa. Now (or at least before the pandemic!) You can fly from Malmö to Wroclaw for € 5 - I actually paid more for the bus out to the airport. There was no internet when I did my research in the early 1990s. I got my tickets via Intourist, picking up the Telexed documents at a travel agency. Saved my work on floppy disks, Word 3.1. My first papers I even wrote on an electronic type writer. Now, everything is accessible. I follow the Belarusian protests live via Telegram. At the same time, in Lund they have done away with all the Slavic languages, save Russian. Even Polish is gone. I.e. you fly there for the price of a lunch, you hear Polish every day in the store and on any construction site, but the language is no longer offered, and our students no longer learn foreign languages. We have perfectly intelligent, refined and sophisticated doctoral candidates writing their theses about media discourses in Hungary or Gomulka’s “anti-Zionist” campaign of 1967 - without reading knowledge of Hungarian and Polish. My 20-year something students speak English when they are in Copenhagen, some 40 km away from Lund. There are often sarcastic jokes if I assign a reading in Danish or Norwegian. “What if we don’t understand Danish? Giggle.” This is a world away from my generation, only 25-30 years away. Swedish relates to Danish and Norwegian roughly as Czech does to Slovak or Russian to Belarusian and Ukrainian. Effectively, there is a trilingualism in place in Scandinavia. Or was, it sometimes feels. To my generation, if a Dane answers you in English, I almost take it as a snub. To the twenty-something, that’s often the norm. I suppose it would be like a Russian speaker being answered in English by a Belarusian-speaker in Hrodna, or a Ukrainian-speaker in Zhytomyr. Some may think of this as “internationalization” - to me, doctoral students who work on European history without German, is the opposite - it is parochialization and glubokaia derevnia. That said, I still have many excellent and brilliant students. But the student body is much more diverse today; the background knowledge is generally more shallow, and much of what I regarded as common knowledge as a university student, regretfully, no longer is. But of course, the “western" world is diverse. My students in Singapore, where I taught 2015-2019, where significantly more dedicated and generally take their studies incomparably more seriously than many students in Sweden, Canada, or Austria. Paradoxically, my undergraduates at the National University of Singapore generally had a better background knowledge of Napoleon, Bismarck, Churchill and Stalin than do their Scandinavian counterparts. During the Cold War the American government invested a lot in the studies of language and culture of its potential adversary, I mean the Soviet Union. The positive side-effect of the “Russian threat” was a fast growth of the East European and Slavic studies where a few thousand scholars were involved. Now we can see a kind of repetition of the Cold War. How do you think that politics affects the Slavic studies? I belong to a generation which grew without much sense of a “Russian threat.” Gorbachev, by and large, appeared sensible to me. I spent over two years in the 1990s in Yeltsin’s Russia. To me, it was difficult to perceive the Russian Federation in 1994, 1995, or 1997 or a threat. If there was a threat it was state collapse, corruption, criminality. I wrote my MA thesis on Yeltsin’s coup d’état of 1993. Tanks were opening fire on the parliament. The new Duma was best known though the outrages of Zhirinovskii’s LDPR. During his state visit in Sweden in 1997 the ailing Yeltsin could barely stand on his legs, had difficulties finding the pulpit in the Riksdag. The Russian countryside was in a deplorable state. So I do not belong to that “Cold War” generation. To me, the problem was almost the opposite. I got my first MA degree in 1998, at a time the ruble collapsed. There was disarmament in Sweden and Europe, and little need for Slavists. There were cuts in the funding of Slavic languages. Soviet studies was a field in decline, seeking to reinvent itself, with mixed results. There were few career paths. In Sweden the focus was mostly on the Baltic Sea region, and then, mostly on its immediate Baltic neighbours, in particular Estonia and Latvia. Interest in Ukraine and the other borderlands east of the enlarged EU was limited. I did my Ph.D. in Western Canada for a reason. With the rise of Putin and the Russian aggression against Ukraine, this has changed, but it really is not something that has had more than an indirect impact on me. I have not been directly been doing research on Russia - but of course, the instrumentalization of history, the “double genocide” narration of history and so on, the rehabilitation of Shukheyvch and Bandera in Ukraine - or Lukashenka’s new “national ideology” in Belarus, for instance, have to be seen in the larger context of an assertive Russian Federation which disrespects the sovereignty and violates the borders of its post-Soviet neighbours. But in regards to my own research, this has not impacted the funding for my own research. I was a visiting professor of East European history in Vienna and Oslo, and coordinator of European Studies at the National University of Singapore. The positions and funding were not impacted by the crises of Georgia and Ukraine. In fact, at NUS I was teaching mostly German, Polish, Austrian, and Ottoman history, not least 19th century history. My research hardly had nothing to do with Russia - though I did work on Ukrainian nationalism - but then of the 1930s and 40s. But yes, following the Russian invasion of Ukraine the field was sharply polarised, and intensely politicised. The pressure was strong that those of us working on Ukraine actively should take the side of the “Maidaners” and protest Russia more vociferously. I did see – and do see – my role as trying to understand, provide tools and background for my readers and students to themselves form their opinions and rather help them contextualise and understand. My work on the Holocaust in Ukraine was never popular with the Ukrainian diaspora, and neither was critical inquiry on its instrumentalization of history. A number of collegial relations were severed, but not so much friendships. I never identified with, or felt part of the Ukrainian studies community. But I had some colleagues who did, and who were ostracised and had long friendships severed. But my work straddles Ukrainian, Polish, Belarusian and Jewish studies. I have good relations to my Polish colleagues, and always felt welcomed and included in the Belarusian and Jewish communities. I suppose it is easier, if you, like me, are an outsider with no family ties to either group, and little interest in identify politics of either of these groups - other than as an object of inquiry. I wish I could say that a “renewed” Cold War would have had more repercussions in terms of increased funding and resources. I am very happy and privileged to be most generously funded by the Knut and Alice Wallenberg foundation. They allow me to hire a doctoral student and post-docs, and to pursue my own research interests. But this funding is in the field of the humanities, KAW a private fund - though Lund University is generously matching their grant - so, other than, possibly indirectly, there is no “new Cold War” connection to my current research project. And it focuses on Ukrainian émigrés in the Cold War and their political use of history. The post-1991 Russian Federation plays a rather minor, and indirect role for my current research. In many cases history politics distorts history studies in order to achieve pragmatic goals of governments. But there is a rare and perhaps unique case of the current memory wars between Russia and its European bordering states, when the Russian propaganda is based on archival documents. Glorifying the Nazis collaborators the Baltic States and Ukraine authorities voluntarily play into the hands of Russia. In that controversial situation many of the academic researchers of East European nationalistic Nazis collaborators, are blamed by local and diaspora nationalists as Putin’s agents. How can the international academic community cope with that ideological pressure which creates an obvious threat to independent research? That is a very good question. I suppose one result of this is that many scholars desist from writing on these matters. It is a minefield – and often simply tiring. On the other hand, if you have a permanent position at a university in a country without history laws or regulations labelling scholars as “foreign agents” the historian has a duty to make use of that precious freedom. The list of historians facing different forms of pressure and censorship is long - in Russia the persecution of Iuryi Dmitriev, in Poland the process against Jan Grabowski and Laura Engelking. In Lithuania the pressure on Ruta Vanagaite, in Hungary the situation faced by Central European University. In Ukraine memory laws like 2538-1 which aim at policing memory and setting up constraints for what is permissible to say and write - and what is not. The experience of having worked and taught in an illiberal state with serious restrictions on freedom of speech has taught me not to take these freedoms for granted. One problem with many of these memory laws - the Ukrainian law 2538-1 is not limited to Ukrainians working in Ukraine, but is explicitly designated to apply to citizens of all countries. The Ukrainian case is the one I know the best. Books by Anthony Beevor and Swedish writer Anders Rydell have been banned there, after “expert advice” from a media committee led by the head of the Melnyk wing of the Organization of Ukrainian Nationalists. A couple of weeks ago, OUN(b) activists from Canada again wrote my university chancellor and the Swedish government, alleging that I - and, by extension, my employer, Lund University, be involved in "hybrid warfare,” “defamation” of Ukrainians, even “hate speech” that has put Ukrainians in Canada in harm’s way, by stirring up hatred that would endanger lives of Ukrainian nationalists in Canada. The latter following a rather bizarre case in which a tax-funded memorial to Roman Shukhvych in Edmonton was vandalised. A cenotaph to the veterans of the 14th Galician Waffen-SS division in Oakville, Ontario was similarly defaced by graffiti, with the text “Nazi monument.” The League of Ukrainian Canadians, a front organization of the Canadian Banderites, holds my peer reviewed research publications and myself personally responsible for this. I would imagine this interview, by a Russian colleague would all but confirm these radicals’ conviction of me being a “foreign agent.” But I am aware that I am privileged. This is not 1937, and compared to colleagues in Belarus and Russia I am very fortunate. To me, this organised attempt at character assassination is mostly a nuisance. I suppose the best way of dealing with it is by treating it as an object of inquiry. Which is what I am doing. It also confirms history and the humanities matter. I regard it as a case for reaffirming the commitment to freedom of inquiry - and calling for the revocation of memory laws everywhere. It is a sobering thought that the concept of “memory laws” was originally a West European invention. France went first, banning Holocaust denial in 1990. Germany followed suit only in 1994, with Belgium, Switzerland, Austria and a whole row of countries following suit. France then went ahead and banned denial of the Armenian genocide. So Lithuanians, Ukrainians, Russians, and what not merely expanded on a trend started, ironically, by the “old” EU-15. Only a week ago, the Swedish minister of the interior announced his intention to introduce a similar law in Sweden, banning Holocaust denial. Nevertheless, only days later, after president Biden’s recognition of the Armenian genocide, the Swedish foreign minister refuse to use the term genocide to describe what happened to the Armenians, Assyrians, Chaldeans, Pontic Greeks in 1915 as genocide. Letting historians work on these matters, and giving academics freedom of inquiry, free from memory laws, would, in my opinion, be much preferred. Unfortunately, there is, in many countries an increasing gulf between what historians know - and what politicians and their memory agencies would want people to believe. The editorial board secretary of our journal Elena Kachanova lives in Sweden and said that the recently released book of Henrik Berggren “Landet utanför. Sverige och kriget” (The country outside. Sweden and the war) has a big resonance in your country. If you have read it, could you tell us about that book? Maybe it changed somehow your perspective regarding Sweden involvement in the Second World War? I have the book - or rather the first volume of it. I have not had a chance to read more than sections of it. Henrik Berggren is one of our better historians, and I am looking forward to read it. I am reluctant to comment on a book I have only skimmed through. My understanding is that there is not so much that is new, per se, other, perhaps than its holistic perspective. Sweden had a very ambiguous attitude and relation to the Axis powers, very much determined by what the authorities thought would be the outcome of the war. And the last question is what your academic plans are? For 2019-2024 I am Wallenberg Academy Fellow, funded by Knut and Alice Wallenberg Foundation. This generous funding has allowed me to hire a fully funded Ph.D. student, and will facilitate hiring two or more postdoctoral fellows working on my project on memory, migration, and history production. My own research is centered on the Ukrainian Canadian nationalist community, in particular the followers of the largest nationalist emigre political group, the far-right Bandera wing of the Organization of Ukrainian Nationalists. Tens of thousands of its activists arrived in North America from 1948. They came to have a particular influence on Canada, where they infiltrated and increasingly took over Ukrainian community organizations. Following the introduction of official, normative multiculturalism in 1971, significant amounts of money were transferred to their organizations, and they have come to have a significant influence on Canadian foreign policy in regards to Ukraine. I am particularly interested in their memory culture, centered on what a colleague refers to as the “Holodomor”-OUN-UPA narration of Ukrainian history. That is, a narration centered on the centered on the claim that the defining feature of modern Ukrainian history was a Muscovite-engineered genocide of the Ukrainian nation, in which at least seven, or ten million Ukrainians were exterminated in the Ukrainian SSR – and on a heroic narration of the OUN(b) and UPA’s heroic resistance fight against the “eternal enemies” of the Ukrainian people. I am particularly interested in the competitive victimisation narrative and the silence on the OUN and UPA’s involvement in the Holocaust and the 1943 Volhynian massacres. And yes, how this narrative was re-exported to Ukraine proper. And how the absence of a proper Aufarbeitung - to use a German term - has opened for multiple instrumentalization; by Yushchenko and Poroshenko and their legitimising historians, but also been instrumentalized by activists in the Russian Federation, such as Alexander Diukov and others, and come to be invoked to legitimize the Russian invasion. It is a metahistrory - or “metahistoriography” putting the instrumental use of history into a larger context. But also asking questions about normative multiculturalism, emigration and long-distance nationalism. During the duration of this project I hope to be able to get my study of the “decommunisation” and the Ukrainian Institute of National Memory, but also my political biography of Mykola Lebed, the war-time acting leader of the OUN(b) finished. Thank you very much for the interview!

Аникина А.В., Кашина О.П. Рец.: Победа-75: реконструкция юбилея; под ред. Геннадия Бордюгова. – М.: АИРО-XXI, 2020. – 800 с.; илл. Анна Валентиновна Аникина, кандидат социологических наук, доцент кафедры истории, философии и социологии Нижегородской государственной сельскохозяйственной академии. Ольга Павловна Кашина, кандидат философских наук, ст. преподаватель кафедры культуры и психологии предпринимательства Института экономики и предпринимательства ННГУ. Аннотация. В рецензии рассматриваются результаты международного мониторинга юбилея победы СССР в Великой Отечественной войне (и разгроме милитаристской Японии). Акцентируется внимание на выявленных противоречиях исторической политики в России, указаны новые акторы исторической политики России, прогнозируются последствия основных тенденций юбилея, проанализированы особенности отношения к нему в постсоветских государствах, Китае, США, Испании и Латинской Америке Ключевые слова. Юбилей, коммеморативный дискурс, нарративы Второй Мировой войны, Великая Отечественная война Советского Союза, Победа, советское политическое наследие, диффамация Победы, рефлексия, национальные интересы, мониторинг, храм Победы, смещение смыслов. Anna Valentinovna Anikina - Candidate of Sociological Sciences, Associate Professor of the Department of History, Philosophy and Sociology, Nizhny Novgorod State Agricultural Academy. Olga Pavlovna Kashina - Candidate of Philosophical Sciences, Art. Lecturer, Department of Culture and Psychology of Entrepreneurship, Institute of Economics and Entrepreneurship, Lobachevsky State University of Nizhny Novgorod Annotation. The review examines a large volume of monitoring the constituent parts of the anniversary of the victory of the USSR in the Great Patriotic War (and the defeat of militaristic Japan). The attention is focused on the revealed contradictions of the historical policy in Russia, new actors of the historical policy of Russia are indicated, the consequences of the jubilee tendencies are predicted. The revealed contradictions of the Victory celebrations in Russia and in the post-Soviet states, in China, USA, Spain, France, Latin America are analyzed Keywords. Anniversary, commemorative discourse, narratives of the Second World War, the Great Patriotic War of the Soviet Union, Victory, Soviet political heritage, defamation of Victory, reflection, national interests, monitoring, Temple of Victory, displacement of meanings. Ассоциация исследователей российского общества (АИРО-XXI) провела и представила результаты практик исторической политики и политики памяти в России и мире в пиковый момент – юбилей. Были собраны материалы, сконструирована и представлена модель прошедшего (проходившего) праздника 75-летия Победы в Великой Отечественной войне. Особую ценность тому придаёт соотнесённость с мониторингом Победа-70, также проведённого АИРО-XXI. Появляется возможность проследить динамику развития одних и затухания других тенденций триумфального события «со слезами на глазах». Значение этих коллективных трудов, условно называемых здесь «Победа-70» и «Победа-75», возрастает при помещении их в цепочку изданий, посвящённых аудиту других юбилеев: 100-летия Революции в России, 150-летия со дня рождения В.И. Ленина, а также своеобразию юбилеев И.В. Сталина в советское и постсоветское время, взаимосвязи советских юбилеев «Октябрь – Сталин – Победа». Взятые в совокупности, все эти юбилеи составляют солидную основу для концептуального осмысления бытования, логики развития памятных дат советской истории до и после 1991 г. в СССР – России и за их пределами. Однако это является задачей будущего, а здесь рассматривается внушительный том «Победа–75». Объективный характер юбилея определяет печальный уход к настоящему времени ветеранов войны, непосредственных свидетелей Пути к Победе. Торжества, речи, оценки адресованы теперь не в прошлое, служат не эмоциональному воздаянию славы («Никто не забыт, и ничто не забыто»), а предназначены настоящему и будущему – современникам и подрастающему поколению. Всем хранителям, создателям смыслов и трансляторам ценностей Победы задается один и тот же вопрос, прописанный в самой книге: «Почему мы вам должны верить?» (с. 268, 311) (вопрос этот ставится в связи с конкретными обстоятельствами противостояния фальсификациям через музейную работу). Между тем, этот вопрос уместно поставить ко всем коммеморативным посланиям о войне. С уходом поколений ветеранов (из жизни) и их детей (из поля порождения смыслов) исчез важный – символический, эмоционально-ценностный – маркер верификации текстов о достижении Победы. Если раньше важную роль в праздниках Победы играло воздаяние её творцам, то сейчас акцент переносится с обращённости к прошлому на ориентацию в будущее (молодое поколение) и его формирование через тот опыт, который акторы исторической политики извлекают под свой интерес. Из книги «Победа-75» следует вывод, что эти творцы и действующие лица исторической политики не всегда соотносятся с государством. На фоне растущего числа акторов конструирования памяти неизбежен вопрос об их мотивах. Если не остаётся места для выражения персонализированной благодарности, то общие слова о святости праздника могут скрывать коммерческую подоплёку и амбиции самовыражения. Даже самым искренним и знающим поборникам сакральности 9-го Мая теперь придётся дополнительно верифицировать свои посылы. Иначе – «почему мы Вам должны верить?». Когда есть много источников целенаправленной информации, всегда появляется возможность выбора. Если вдруг она минимизируется, то используется альтернатива формального пользования навязываемым источником, а после отбытия «повинности» – обращение к актуальным (полузапрещённым или запрещённым) каналам знания о Войне и Победе. Зодчие официального государственного курса о Войне и Победе в сигналах-посланиях внутрь и вовне страны обречены на постоянное решение вопроса доверия к ним. Иначе эти послания обернутся ритуально-регламентным ответом и не повлияют на восприятия Войны, Подвига, Победы. Неявная дискуссия «Почему мы должны вам верить?» будет подогреваться конфликтом сформировавшихся парадигм освоения Войны: 1) живая, горячая правда Войны (семейная память, опубликованные воспоминания участников Войны, их видео- и аудио- записи, воспоминания об их воспоминаниях, произведения культуры участников Войны); 2) беспристрастная документальная трактовка Войны; 3) советско-коммунистический дискурс Войны (с элементами вкрапления первого блока) – жертвенно-гуманистически-героический подход; 4) постсоветские вариации – 4.1) диффамация Победы (с элементами первого и второго блоков) и 4.2) акценты на Отечественной войне и Победе России как правопреемницы СССР и единственного хранителя Памяти об этом (с подчёркиванием героико-триумфального начала)... И столкновение всех этих парадигм, возможные резонансы или «противофазы», пересечения играют важную роль в попытках дать ответы на поставленные вопросы. Таким видится главный лейтмотив книги «Победа-75». И в этом заслуга рецензируемого издания, хотя сами авторы в разной степени приблизились к пониманию этой тенденции. Но она кристаллизуется в общую структуру после чтения компендиума. Видимо, это обусловлено подбором команды – коллективом творческих единомышленников. Однако здесь ощущается и дефицит важного «оргмомента». Не хватает сводного краткого до тезисной пунктирности текста-декларации: либо с чем подходили к работе все авторы (вначале), либо что они получили… Этот «общий знаменатель», собирающий для читателя проработанные сюжеты в большой мега-текст, напрашивается сам собой. Имеющиеся разделы «Предисловие» и «Мерило Правды. Вместо заключения», написанные инициатором, вдохновителем проекта Г.А. Бордюговым, посвящены другим, не менее важным проблемам – вызовам и итогам-перспективам Праздника Победы. А так (со)авторы мониторинга «Победа» постоянно балансируют между объективностью и «партийностью» и часто соскальзывают во вторую. Например, в одной из статей мониторинга рассказывается о ревизии немецким журналистом сражения под Прохоровкой. И хотя автор пытается «остаться над схваткой», но из фраз о том, что журналист использовал результаты сомнительного анализа британцем данных немецкой аэрофотосъёмки, свёл шестидневное сражение к 1-му дню и почему-то рекомендует снести только часовню (оставив светские, т.е. советские монументы) – выявляется культурно-историческая идентичность наблюдателя. В другой части сборника её авторы прямо напомнили, что являются потомками солдат Победы и открыто дезавуировали излагаемую позицию одного из акторов анти-Победы-75. «Предисловие» (с. 12–14) составляет одно целое с первым разделом «Контекст». Он состоит из двух статей – «2020: ВОЙНА ПРОДОЛЖАЕТСЯ, ТРЕТЬЯ МИРОВАЯ, МЕМОРИАЛЬНАЯ» (с. 17–35) Г.А. Бордюгова и «ПОБЕДА И ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРОТИВОСТОЯНИЯ ЮБИЛЕЙНОГО ГОДА» Д.А. Дмитриева (с. 36–54). Эти тексты посвящены вызовам Празднику Победы в канун и в течение самого 2020 года, а также противоречиям, которые мешают адекватным ответам. Из вызовов, прописанных Г.А. Бордюговым, надо назвать (опуская пандемию и ограничение массово-зрелищных мероприятий): попытки потомков побеждённых обесценить Победу-75, свести Победу над фашизмом к заслугам Великобритании и США, внутренние российские усилия, идущие от оппозиции власти, лишить Праздник не только победной, но и эмоционально-духовной значимости. Новой является ситуация, когда потомки побеждённых указывают потомкам победителей – не на смягчающие поражения факторы, не на умаление вины виноватых, превознесение других (США, Великобритания) победителей, но на ответственность Советской власти и именно И.В. Сталина за жертвы, страдания в результате агрессии и целенаправленной политики геноцида, признанных как юридический факт Нюрнбергским трибуналом. Показателен пример со статьёй Зильке Бигальке об ответственности советской стороны за геноцид в блокадном Ленинграде (с. 19–20). Попытки такого морального, историко-культурного релятивизма, перенос виктимологии из сферы психологии в область общечеловеческих ценностей, кроме прочих указанных Г.А. Бордюговым, имеют зеркальную российской/советской ситуацию удаления от 1941–1945 гг. Практически нет поколения побеждённых солдат вермахта с комплексом поражения и ответственностью за преступления, уходит поколение их детей, сделавших очень много в отношении коллективного покаяния целой нации. Разорвалась морально-этическая нить, минимизируется живая и раскалённая память о Войне. Поэтому и стала возможной такая эквилибристика логическими выкладками и современными категориями и трендами. Подобные операции в отношении дескарализации памяти о Победе происходят в той части интеллектуального слоя России, которая относит себя к оппозиции действующей власти. Главными средствами борьбы в этой сфере являются разрывание той самой духовно-эмоциональной преемственности и дискредитация попыток власти выполнять роль хранителя этой преемственности. Однако в споре трактовок «Победа-75», как показал Д.А. Андреев, власть, целенаправленно формируя национального лидера, делает упор на сохранение пафоса Победы. При этом, как отмечает исследователь, сама легитимная власть России данный пафос видит как триумфально-ликующий и возвеличивающий. Президент РФ В.В. Путин в год 75-летия Победы при отстаивании этой ценности корректен, жёсток, но не выходит за рамки того, что может считаться объективностью (так, по крайней мере, следует из текста Д.А. Андреева). В дальнейшем же государственный тренд «сбережения» Победы тоже может привести к эрозии личностно-тёплого начала Праздника 9-го Мая, превращению его в официально-помпезное торжество, чьи основания защищены российским законодательством. Вот на этой проблеме, с открытым беспокоящим финалом завершается раздел «Контекст». Внимательный читатель может вынести из «Контекста» ещё одну мысль. Война/Победа в нынешней культурной ситуации стала средством. Не предметом постижения, осмысления, покаяния, радости, извлечения уроков, но средством, где могут моделироваться с разными целями разные ситуации, далёкие от достоверности 19(39)41–1945 гг. И, забегая вперёд, скажем, что особенно выпукло это проступает в киноискусстве и художественной литературе. Информационный блок «Среда» открывается обзором известного журналиста П.Г. Черёмушкина «ВОЙНА С ПАМЯТНИКАМИ В СТРАНАХ ЦЕНТРАЛЬНОЙ ЕВРОПЫ И НОВЫЕ ТЕНДЕНЦИИ СОЗДАНИЯ ВОЕННЫХ МОНУМЕНТОВ В РОССИИ» (с. 55–88). Организованный по лекалам профессионального амплуа автора материал построен так, чтобы побудить читателя к размышлениям. Представлены три истории/стратегии политико-культурного отношения к памятникам победоносной и освободительной Красной Армии – в Чехии (через осевую тему демонтажа монумента И.С. Конева), в Польше (через дихотомию уничтожения памятников Красной Армии и бережного отношения к захоронениям советских воинов), в Венгрии (начало вытеснения советского скульптурного наследия о Победе памятными знаками презентации Венгрии как жертвы нацизма). При всем разнообразии причин удаления памяти об освобождении по-человечески автора не может не тревожить то, что происходит визуализация замены смыслов истории 1941 (1944) – 1945 гг., за которой стоит огромное число соотечественников, погибших за освобождение Европы от нацизма. Затем следует «репортаж» П.Г. Черёмушкина о реставрации старых и возведении новых памятников, посвящённых Подвигу и Победе, в России. И здесь, судя по приведённым материалам, происходит смещение смыслов с трагически-жертвенного на триумфально-победный. Это проявилось в истории с конной статуей маршала Г.К. Жукова. Российской власти надо обозначать себя в сохранении и приумножении памяти о Победе. Самым эффективным и эффектным, доступным и понятным средством здесь являются монументы, но «места памяти» почти все уже заняты, что и породило поиск свободной ниши – в историко-географическом и морально-коммеморативном смыслах. Таковой стала Ржевская битва, в которой полегло огромное количество советских солдат. В рассказе об этом памятнике, конкурсе, спорах вокруг него привлекает внимание рождение «исторической экспертизы» от Мастера. Это явление просматривается в том, что актёр, художник, скульптор, режиссёр, кинематографист, создав произведение на историческую тему, вдруг оказывается экспертом по ней наравне с участниками тех давних событий. И в спорах вокруг монумента во Ржеве со всех сторон звучат слова о том, что были изучены исторические документы, свидетельства, и в результате возникает именно такой образ. Даже оставив в стороне сомнения в способности деятелей искусства в короткое время усвоить и творчески осмыслить тематический информационный массив, много вопросов возникает по поводу того, что получилось в результате такого освоения. Но нет, «инженеры человеческих душ» самонадеянно репрезентируют себя как специалистов. В статье казанских исследователей Д.И. Люкшина и А.М. Межведилова «МОЛОДЫЕ ХОЗЯЕВА ПОБЕДЫ: ПОМНИТЬ, ЧТОБЫ ЗАБЫТЬ, ИЛИ ЗАБЫТЬ, ЧТОБЫ ПОМНИТЬ» (с. 89–115) – поставлена важная проблема смены парадигмы знания о Войне в России. Уходит вместе с непосредственными участниками и свидетелями Победы надрывная память о ней и замещается новым нарративом. Нарративом славным, триумфальным, где-то отлакированным. Соответственно и средства государственной пропаганды под стать. Объектом данного воздействия становится молодёжь, подрастающее поколение. Авторы в море данных пытаются найти ответ на вопрос, насколько образы Войны и Победы в таких условиях и процессах укореняются в душах молодых людей. И обнаруживают основания для оптимизма: есть живой нерв, «Праздник со слезами на глазах» оказывает мощное воспитательное влияние на детей и юношество. Нижегородские историки А.А. Кузнецов и Д.В. Семикопов уже в начале своего текста «ДОРОГАМИ ПОБЕДЫ К ХРАМУ: ГЛАВНОЕ СОБЫТИЕ КОНФЕССИОНАЛЬНОГО МИРА РОССИИ В ЮБИЛЕЙНЫЙ ГОД» (с. 116–148) сделали претенциозное заявление о том, что возведённый в 2020 г. Храм Воскресения Христова (Храм Победы) знаменует начало переформатирования празднования 9-го Мая и самой Победы. Из главы-статьи следует, что советская Победа обретает православное понимание. Инициатива эта исходит от светских властей, а Русская Православная церковь принимает данный дар. Однако со всеми выгодами Русская Православная Церковь обретает в результате и клубок проблем, касающихся отношений с Русской Православной Церковью за рубежом, православными церквями Украины, Румынии, Грузии, трактовок понимания советского и Победы в Великой Отечественной войне в церковной истории. Всё это создает во внецерковных сферах почву для скрытого конфессионально-этнического конфликта в России в понимании Победы, её распределения по вероисповедальным нишам. События, происходящие в культуре, подтверждают вывод авторов о том, что с подачи и по инициативе Государства происходит смещение смыслов Праздника Победы – с советских на российские и православные. Материалом А.Г. Ложкина «ЗАЩИТА ПРАВДЫ О ПОБЕДЕ: СОСТОЯНИЕ ИСТОРИКО-ПРАВОВОГО ПОЛЯ» (с. 149–169) завершается раздел «Среда». Взятая в исторической глубине (с конференции в Ялте 1945 г.) линия доводится до наших дней. Прослеженный вектор развития историко-правового поля приводит к выводу об ужесточении юридической охраны памяти и правды о Войне. И одной из причин уплотнения после чтения этого текста видится всё та же потеря живой поколенческой памяти о Победе и Войне. Те или иные провокации в виде помещения фото нацистских деятелей в ряды «Бессмертного полка» и пр. становятся возможными при равнодушии среды провокаторов к Победе (эта тенденция идёт в разрез с рядом выводов Д.И. Люкшина и А.М. Межведилова). А ведь те самые «провокаторы», как говорили раньше, находятся среди нас, составляют с нами одно общество. Поскольку сохранение памяти о Войне и Победе обеспечивается государством, то власть и берёт на себя ответственность за противодействие провокаторам (что перекликается с частью, написанной Д.А. Андреевым). И, конечно, внешнеполитический фактор ревизии памяти о Войне объективно способствует тому, чтобы именно Российское Государство как правопреемник СССР отстаивало закреплённую международными договорами правовую оценку Войны и Победы. Раздел «Рефлексии» (с. 171–380) имеет размытые границы с предыдущим разделом «Среда». Разве историография, обнародование ранее секретных и актуализация полузабытых архивных документов, целенаправленная музеефикация, художественные литература, кинематограф, театр о Войне не формируют среду Победы-75? Они не только рефлексируют, но уже откликаются на призыв руководства Министерства культуры РФ и Росархива сохранить правду о Войне. Такая ситуация стирания границ между средой и того, что раньше относили к сфере рефлексии, стала заметной в 2020 г., что опять-таки можно связать с уходом поколений, знавших Войну и Победу. Это их представители могли рефлексировать в сфере литературы, театра, киноискусства, размышлять над тем, что значит Их Победа для них, для общества. Теперь же в жанрах, традиционно относимых к рефлексирующим – изобразительное искусство, литература, кинематограф, музейное дело, театр, рефлексии о Победе становится меньше. Сейчас самопознания в контексте и среде победного юбилея будет больше в журналистике, аналитических блогах и в самих мониторингах, подобных «Победе-75». В интересном, логично-последовательном анализе П.В. Акульшиным академического изучения Великой Отечественной войны (с. 171–186) представлено развитие данного направления – социум, демография и экономика СССР, вожди, полководцы, военная история, обобщающие труды. Но относительно последних отмечено, что не они сейчас являются основными и главными в представлении истории Войны. Их теснят «эксперты» из Интернет-сообщества, многие из которых выросли из любознательных дилетантов до специалистов в тех или иных областях военной истории, военные реконструкторы (это перекликается с выводами исследования С.П. Щербины о ряде мемов на тему Победы-75 (с. 649–782)). П.В. Акульшин ставит вопрос об общественной востребованности действительно нужных многотомных историй Великой Отечественной войны, Второй Мировой войны. Затем этот же вопрос о подарочных и/или пылящихся на полках наборов томов по истории Войны, готовящихся академическим структурами, обостряет Л.В. Максименков. Ответ исследователь находит в необходимости профессиональным историкам встраиваться в историческую политику, активно формировать её повестку, а не ждать случайных обращений к ним, как к экспертам. И в этом практическом совете кроется общественно-политическая значимость мониторинга «Победа-75». Текст Л.В. Максименкова об «архивном фронте» за период 2015–2020 гг. (с. 187–267) в разделе «Рефлексии» представляет действительно полноценную рефлексию, гневную, беспокойную. Из его строк явствует, что Росархив и подведомственные ему учреждения в массе своей не определились со своей позицией в деле адекватного следования официальному государственному курсу. Полузабытые публикации документов выдаются за те, с которых только что снят гриф секретности. Массивы документов, которые могут быть рассекречены, остаются запечатанными, а те, которые не потеряли своей военно-политической ценности, вот-вот будут переданы для издания группе, где доминирует Германский исторический институт в Москве. И виновата не эта академическая структура, а российское архивное начальство. И самое главное, что в результате такого непонятного курса лишёнными важной информации о Великой Отечественной войне и Победе в ней оказываются потомки победителей, но приобретателями её становятся зарубежные партнёры. Надо ли говорить о том, что это не способствует выработке иммунитета российского общества к пресловутым фальсификациям истории Великой Отечественной войны, противодействие которым объявлено частью общегосударственной политики. В определённом смысле важную роль в раскрытии живой, подлинной правды о Войне и её отстаивании в 2020 г. сыграли музеи. Это продемонстрировано в статье Н.А. Уткиной, в заголовке которой и значится вопрос «Почему мы вам должны верить?» (с. 268–312). Заслуга музейщиков приобретает дополнительный вес с учётом того, что их просветительская деятельность в юбилейный год проходила в условиях ограничений. Тем не менее они справились со своей задачей. Н.А. Уткина указывает и на некоторые издержки в работе отдельных музеев. При организации тех или иных экспозиций, реконструкций и онлайн-показов ставилась задача «давления на слёзные железы (эмоции)». А потому предлагались почти натуралистические сцены мучений и страданий, рельефные образы палачей и карателей. И, как кажется, такое устрашение посетителя, формирование у него чувства вины перекроет выход на идею Победы и коллективного самопожертвования за неё. В некотором смысле так моделируется ситуация, которая положена в основу стихотворения-песни В.С. Высоцкого «Случай в ресторане»: «Я всю жизнь отдал за тебя, подлеца, А ты жизнь прожигаешь, паскуда!». Желание некоторых делателей исторической политики поместить нашего современника, чаще всего молодого, в невыносимые условия Войны обессмысливает завет предков-победителей, воевавших за то, чтобы этого (зла) больше никогда не повторилось. А его имитируют-повторяют в музейных экспозициях, в «блокадном хлебе» (материалы Г.А. Бордюгова, А.А. Гордина и А.Н. Маслова, и др.), изображении гибели и страданий в исторических реконструкциях (мониторинг мемов С.П. Щербины, один из которых носит многозначительное название «Можем повторить»). Кроме прочего, такие «погружения» в Войну дают ещё эффект дешёвого, без эмоционально-душевного катарсиса, приобщения к Подвигу и Победе. Рассмотренные в совокупности данные мониторинга по отражению юбилея в художественных литературе (с. 313–327; автор – В.В. Агеносов) и кино (с. 328–350; О.А. Чагадаева), на телевидении и в документальном кино (с. 351–361; О.А. Чагадаева и А.А. Лиманов) и в театре (с. 362–370; О.А. Чагадаева) подводят нас к интересным заключениям. Литература и кинематограф стали площадкой, на которой развиваются три тенденции. Первая тенденция – это военные приключения, в основном, на тематическом каркасе СМЕРШа (и других силовых структур). Как кажется, происходит эксплуатация романа В.О. Богомолова «В августе 44-го». Но если роман – это книга о Войне, то нынешние кино- и литподелки – это увлекательное «чтиво» в военном антураже. Показательно, что другие тематические линии, идущие от других произведений В.О. Богомолова и писателей-фронтовиков (суровые солдатские будни, принятие трудных решений в условиях морального выбора, любовь и положение женщины на Войне и пр.), не развиваются. Вторая тенденция – использование темы Войны для проведения морально-этических экспериментов при искусственном моделировании ситуации. Причём, такой ситуации, которой, судя по документам, либо не могло возникнуть в 1941–1945 гг., либо они были единичными. Такой жанр наблюдался и в прозе фронтовиков, например, у Василя Быкова, но там и тогда постановка и разрешение сложных вопросов органично были связаны с Войной. В прозе современных повествователей о Войне этой связи нет. Объяснить это можно и тем, что писатели, творцы фильмов делают произведения о людях Войны на основе своих представлений о современных людях, не чувствуя громадной разницы между ценностями тех или других. Наверное, обе тенденции определяются доминированием в современной писательской плеяде представителей внуков-правнуков Победителей. Третья тенденция – это вульгарное выполнение госзаказа по взращиванию патриотизма и хранению памяти о Войне. Есть запрос – создадим! В результате получаются агитки типа недавнего фильма о Зое Космодемьянской, факт которого подтверждает вывод А.А. Кузнецова и Д.В. Семикопова о вытеснении ныне советско-коммунистической подоплёки Победы православной аксиологией. Кстати, надо отметить неточность. Кроме фильма 1944 г. о Зое Космодемьянской был ещё один. В фильме «Битва за Москву» (1985) одна из сюжетных линий воспроизводит путь героини от начала войны до подвига. Три тенденции делают темы Войны и Победы уже не целью (рефлексия), а средством (среда). Эти две святыни становятся только поводом для иных рассуждений. При такой экспансии переоценок становится понятным желание книгоиздателей найти и опубликовать неизданные ещё воспоминания, сделать новые тиражи произведений В.П. Астафьева, Ю.В. Бондарева, В.В. Быкова, Б.Л. Васильева, К.Д. Воробьёва, К.М. Симонова, А.Т. Твардовского, Е.И. Носова, несущих Правду о Войне и Победе, рефлексию о них, заполнить праздничный телеэфир проверенными шедеврами 1960–1980-х гг. На этом фоне Театр России представляется островком, наряду с музеями, хранения и репрезентации Правды о Войне. Раздел «Страна» мониторинга сложен из блоков нижегородского/горьковского (с. 381–396; авторы – А.А. Гордин и А.Н. Маслов) и осетинского/северокавказского (с. 397–416; А.Ч. Касаев). Материалы разнятся: тыловой город («Кузница Победы») европейской России и национальная республика России, по которой проходил фронт; борьба за признание вклада в Победу и увековечивание признанных героев-Победителей. В этих стратегиях вырисовываются и разные проблемы. В Нижнем Новгороде борьба за восстановление исторической справедливости привела к присуждению звания «Города трудовой доблести» (с необходимой по регламенту стелой; вместе со знаком «Город воинской славы» – новый тренд монументальной пропаганды, который надо учитывать в последующих мониторингах), однако наряду ещё с 19-ю городами. А в Северной Осетии глорификация героизма осетин потребовала борьбы с книгой о немногочисленных осетинах, вставших на сторону Германии. В разделе «Ближнее зарубежье» (по отношению к России) (с. 417–537) анализировались юбилейные процессы – события на постсоветском пространстве, государства которого являются полноправными наследниками Победы. Такая их самоидентификация размывается где-то открытым, где-то подразумевающимся отказом от советского наследия как части российского наследия. В непрекращающемся политическом строительстве на всём постсоветском пространстве, кроме России, принципиален отказ от российского-советского государственного опыта. А Победа-1945 накрепко вмонтирована в этот опыт. Украинский сценарий юбилея Победы-1945 г. (с. 417–439; авторы – А.С. Каревин и В.С. Скачко) характеризуется украинскими авторами таким явлением как манкуртизация. В связи с этим термином, обозначающим целенаправленное искажение истории, актуализируется рефлексирующий потенциал книги Чингиза Айтматова «И дольше века длится день». Подобная «амнезия» определяется приписыванием решающего вклада в военную победу над нацизмом украинских частей, провозглашение Великой Отечественной войны как Второй Мировой и как войны за независимость, резюмируя превознесением героями тех, кто признан пособниками нацистов. Иные формы адаптации к дихотомии «Наследники Победы – отказ от Российского политического наследия» демонстрируют обзоры по Беларуси (с. 440–461; И.Л. Ластовский) Молдове (с. 461– 488; Ирина Цвик), трём закавказским республикам (с. 489–511; А.Г. Арешев), тюркским республикам Средней Азии (с. 512–537; Н. Шильман, Р. Назаров). При всей разнице подходов и разрывов везде, не исключая Украину, живая семейная память о Победе, вкладе в неё предков, определяет эмоциональную отзывчивость к практикам, которые позволяют воздать благодарность Победителям. И вернуть его интернациональное наполнение, что ярко выразилось в Средней Азии – «Нас миллионы панфиловцев!». Везде большое влияние на празднование, кроме исторической политики, оказывает собственно политический фактор: единственный в условиях пандемии парад 9 Мая в Беларуси предшествовал президентским выборам, народ и власть Молдовы, встречая праздник, конечно, оглядывались на другую сторону Днестра, а также не могли не учитывать и позиции Румынии. В Закавказье противостояние Армении и Азербайджана вынуждало к поиску изменников Победы в стане противника. Важно отметить, что главы этого раздела написаны не российскими авторами, а теми специалистами, что живут и трудятся в этих республиках. Единственное исключение – это материал по Южному Кавказу. Но это исключение надо считать оправданным из-за накалённого высокого напряжения любого вопроса, где могут пересечься мнения Азербайджана и Армении, Грузии и России. И для полноты раздела не хватает материала по Прибалтике. Ещё в большей степени ощущается недостаток материала по 75-летию окончания Войны в Германии и странах Юго-Восточной и Центральной Европы (в некоторой мере обзор П.Г. Черёмушкина по Чехии, Венгрии и Польше компенсировал эту лакуну), по юбилею Победы – в Великобритании. Это не упрёк, поскольку понятны трудности организационной работы по поиску авторов-корреспондентов. Сам же раздел «Дальнее зарубежье» (с. 539 –647) получился ярким и насыщенным. Представлены в мониторинге страны-победительницы: Китай (с. 547–566; Ли Иннань), США (с. 598–623; Елена С. Белл), Франция (с. 624–647; С.А. Лиманова). Разное понимание Победы в этих странах в зависимости от международной обстановки, некоей модернизации не снижает её общечеловеческой ценности. Китай же по ряду моментов в отношении Победы СССР над Германией оказывается в большей степени хранителем её «первозданности», той настоящей радости, которая действительно была «со слезами на глазах», чем иные российские издания, для которых Победа всё чаще выглядит востребованным брендом. Вместе с тем, нельзя не отметить, что китайские авторы в последнее время стали смотреть на Победу и под своим национальным ракурсом. Всё более выпукло звучит мысль о том, что для СССР, его руководителей и советского командования на первом месте стояли собственные внешнеполитические задачи, тогда как китайские интересы, в частности, в войне с Японией были вторичны. Такие мотивы угадываются в тексте Ли Иннань. Может быть, так и есть, но нельзя забывать и того, что большое число советских солдат, погибших при разгроме Квантунской Армии, объективно способствовали освобождению Китая от японских милитаристов. А затем советское руководство не стало открыто вмешиваться во внутреннюю борьбу в Китае и не позволило этого сделать США и Великобритании. Весьма содержательными и любопытными для российского читателя окажутся разделы по Испании (с. 539–547; Хосе М. Фаральдо) и Латинской Америке (с. 567–597; Рене Тоапанта, О.Ю. Голечкова). Победа в 1945 г. над нацистской Германией в Испании сопровождается решением вопроса об оценке участия испанских соединений против СССР и сложным отношением к франкизму. Воспоминания и автобиографии членов «Братства “Синей дивизии”», участвовавшей в нападении Германии на Советский Союз, контрастируют с публикациями дипломатов российского представительства в Испании. Тем не менее, в последние годы в Испании приобрело большую значимость именно российское видение войны. Растет осознание роли Советского Союза в уничтожении национал-социалистического режима в Европе. То есть для испанских рефлексий по поводу Победы характерно противоречие: с одной стороны, здесь жива память об испанской Добровольческой дивизии, помогавшей германским войскам держать блокаду Ленинграда, с другой – в последние годы стали всё больше появляться материалы об испанцах, воевавших в Великой Отечественной войне на стороне СССР и ценившихся советским командованием за их боевой опыт и преданность идеям антифашизма. Латинская Америка представляет регион, где история Победы 1945 написана США. Исторически латиноамериканские страны, хотя и объявили войну державам «оси», в военных действиях практически не участвовали. Они помогали экономически – ресурсами, на их территориях расположились военные базы США. По существу, большинство латиноамериканских государств видят военные события через североамериканские очки, т.е. через призму оценок историков США. Понимание важности 75-летия Победы с правдиво рассказанным подвигом советского народа складывается, в основном, у наших «друзей»: кубинцев, венесуэльцев и боливарианцев. Интересную тенденцию открывает онлайн- опрос латиноамериканцев: чем старше участник исследования, тем вероятнее, что он видит СССР главным творцом Победы. Среди представителей возрастной категории до 25 лет, 55% считают СССР «победителем», в то время как среди латиноамериканцев между 30 и 39 годами это число составляет 68 %, а для категории от 40 лет и старше – уже 79%. Нельзя не заметить, что пропаганда США через фильмы, средства массовой информации действует именно на молодежь. Раздел книги, посвящённый особенностям юбилея Победы в странах Латинской Америки, очень точно назван авторами: «На периферии Второй мировой». Действительно, в регионе столь далёком от событий 1939–1945 годов вряд ли можно ожидать широкомасштабных торжеств по поводу столь важного для нас Юбилея. Публикации о войне носят здесь скорее ознакомительный характер. Истинную дань памяти этому событию, как отмечено выше, отдают прежде всего наши «друзья» с Кубы, из Венесуэлы и Боливии. С.П. Щербина в объёмном материале представил распространённые в обществе образы Победы-75 (с. 649–781). Анализ устойчивых знаков-символов праздника (мемов), их трансформации, переоценки представляет неосвоенное пространство, где происходят непредсказуемые процессы. И на него надо обратить серьёзное внимание акторов исторической политики. Целенаправленно распространявшиеся в России мемы, как способствующие сохранению памяти о Победе, порой обыгрываются за рубежом с полярным знаком и дискредитируют идею священной жертвенной Победы над мировым злом. И С.П. Щербина справедливо отмечает, что естественный и простой выход из этого – приглашение квалифицированных экспертов к оценке образного ряда Дня Победы. Нельзя не согласиться с заключительной фразой мониторинга «Победа-75»: «Гораздо более реальной становится перспектива усугубления конфликтности с возможным перерастанием многих локальных очагов противостояния в новую глобальную бойню – Третью мировую. Тем более что она уже идет, пока мемориальная, но с перспективой выхода за пределы ставших уже привычными “войн памяти”. Авторы проекта будут считать свою задачу выполненной, если они сумели донести этот тревожный прогноз до читательской аудитории» (С. 786; Г.А. Бордюгов). Объёмный и многогранный международный мониторинг решил эту задачу. Попытки ревизии Победы (или даже отказа от неё), умаление роли народов СССР в Победе над нацизмом, целенаправленное деформирование памяти о ней в угоду нынешним политическим интересам разобщают, девальвируют общечеловеческие гуманистические ценности, утверждённых Победой в страшной войне.

Пер Андерс Рудлинг. Лукашенко и «красно-коричневые»: Национальная идеология, коммеморация и политическая принадлежность Впервые опубликовано: Per Anders Rudling, “Lukashenka and the “Red-Browns”: National Ideology, Commemoration of the Past and Political Belonging,” in: Forum für Osteuropäische. Ideen- und Zeitgeschichte, 15. Jahrgang, Heft 1. P. 95-126 (2011). Abstract: The political development in Belarus differs significantly from that of its western neighbors. An authoritarian, populist regime was established in 1994 on a platform of anti-corruption, Soviet nostalgia, and a rhetorical commitment to the reunification of the east Slavic lands into one state. Over his long rule, Aliaksandr Lukashenka has showed considerable aptitude in adjusting to a changing geopolitical situation. Initially catering to groups opposed to Gorbachev and Yeltsin’s reforms, somewhat reductively have been referred to as “red-browns” Lukashenka lamented the break-up of the Soviet Union and advanced an agenda of East Slavic re-unification. While Soviet references remain central to the identity of the Lukashenka regime, the changed geopolitical situation under Putin’s increasingly assertive Russia has forced him to modify its rhetoric, stressing Belarusian statehood, while retaining an official memory centred on Soviet references. Keywords: Belarus, Memory, Aliaksandr Lukashenka, World War II, Politics of Memory Резюме: Политическое развитие Белоруссии заметно отличается от ее западных соседей. Авторитарный популистский режим был установлен в 1994 г. под лозунгами борьбы с коррупцией, ностальгии по СССР и объединения восточнославянских народов в одно государство. На протяжении всего своего долгого правления Александр Лукашенко продемонстрировал умение ловко приспосабливаться к меняющейся геополитической ситуации. Поскольку вначале он опирался на группы, оппонирующие реформам Горбачева и Ельцина, то Лукашенко даже относили к «красно-коричневым» в связи с его сетованиями по поводу развала Советского Союза и за продвигаемую им повестку объединения восточных славян. Отсылки к советским временам продолжают играть центральную роль в идентичности и официальной памяти, формируемой режимом Лукашенко. Нарастающее давление путинской России изменило геополитическая ситуацию и заставило поменять риторику, теперь на первый план выдвигается белорусская государственность. Ключевые слова: Белоруссия, память, Александр Лукашенко, Вторая мировая война, политика памяти С 1994 Белоруссия идет путем, который заметно отличает ее от соседей. Скатывание к авторитаризму присуще ряду бывших советских республик, но в случае Белоруссии речь идет об особенностях, которые придают ей уникальность среди других государств Европы. Данная статья посвящена проблемам государственного строительства и идентичности. В ней очерчивается политическая традиция, с которой идентифицирует себя белорусский режим и указывается, с помощью каких отсылок к прошлому, каким языком и с помощью каких символов осуществляется национальное строительство. С 1994 до 2002 белорусский режим проводил политику, нацеленную на объединение с Россией. В 2003 г. фокус сместился в сторону белорусского суверенитета, который с тех пор рассматривается как основа идентичности. Этот процесс сопровождается целенаправленным конструированием мифов, способствующих государственной консолидации. Производство национальной мифологии осуществляется в духе советской традиции в форме государственной «идеологии». Белорусский режим столь гибко меняет «идеологию» в политических целях, что некоторые исследователи задаются вопросом, идет ли в данном случае речь об идеологии в истинном смысле этого слова или же это просто инструмент популиста, чья цель состоит в удержании власти?[1] Для обозначения специфики режима Лукашенко используются различные ярлыки[2]. Стивен Эке и Тарас Кузио именуют его «султанизмом», сравнивая Лукашенко с Чаушеску и Ким Ир Сеном. Эти авторы считают, что «султанистские режимы не нуждаются в идеологии. <...> Поэтому режим Лукашенко обходится без какой-либо отчетливой идеологии»[3]. Подобный подход предлагает Дэвид Марплс, который пишет о политике «Лукашизма – длительного пребывания на посту руководителя без каких-либо значительных идей, что с точки зрения социального и экономического развития приводит к движению без ясной цели»[4]. Марплс приходит к выводу, что «при взгляде на режим Лукашенко в нем сложно найти что-либо позитивное». Он задается вопросом: «Занимается ли администрация Лукашенко тем, что можно назвать политикой»? Марплс описывает политику белорусского президента как «национальный нигилизм с единственной заметной целью – длить до бесконечности личную власть одного индивида, Александра Лукашенко»[5]. Григорий Иоффе считает, что «Белоруссия страна с незавершенного национального строительства» и что Лукашенко «воплощает то направление белорусского национализма, которое совпадает с самовосприятием, ментальностью и устремлениями многих рядовых белорусов»[6]. Наталья Лещенко сходным образом отмечает, что «Лукашенко никогда ясно не формулировал свое видение государственного развития», но в отличие от националистической оппозиции, которая отрицает весь советский период, оценивая его как трагическую ошибку, Лукашенко построил свою «идеологию» вокруг коммеморации «золотого прошлого» БССР[7]. Если даже у Лукашенко есть «идеология», то она не обладает цельностью и особенно невыразительна в плане предначертания будущего. Лукашенко, именующий себя «православным атеистом», отождествляет «государственную идеологию Белоруссии» с панславизмом[8], а свою экономическую программу характеризует как «рыночный социализм»[9]. Определяющей чертой режима Лукашенко является сочетание эмоциональных призывов к славным достижениям прошлого с политическими репрессиями и запугиванием[10]. Великая отечественная война в Белоруссии Октябрьская революция была не слишком подходящим мифом основания Советской Белоруссии. Советская власть в Белоруссии была установлена в рекордно короткие сроки, но при незначительном участии самих белорусов, чье политическое и национальное самосознание было развито тогда в незначительной степени. Среди большевистских лидеров было лишь несколько этнических белорусов. Белорусская политическая элита того времени в большой мере была близка к народнической традиции социалистов-революционеров[11]. Несмотря на то, что в Западной Белоруссии, находившейся в межвоенный период в состав Польши, существовала значительная поддержка населением коммунистов, даже в просоветских белорусских газетах этого региона ссылки на Октябрьскую революции встречались достаточно редко[12]. Вторая мировая война является естественным центром строительства белорусской идентичности. Вероятно, ни одно другое историческое событие не оказало такого серьезного влияния на современную Белоруссию, чем в высшей степени травматичная Великая Отечественная война. Республика потеряла до одной трети населения. В начале войны в ней проживало 9,2 миллиона, к концу 1945 население уменьшилось до 6,3 миллионов, в 1947 оно составило 7,22 миллиона[13]. Необходимо также упомянуть жертв политического террора 1930-х, от которого пострадали до 500 тысяч или порядка 10% населения Белоруссии в границах до 1939[14], в том числе до 90% национальной интеллигенции[15]. Еще примерно 300 тысяч были депортированы в 1939-1941, порядка 100 тысяч были подвергнуты депортациям после войны в период до 1947. Примерно 50 тысяч коллаборационистов ушли вместе с отступающей германской армией[16]. Великая Отечественная война была выбрана советскими властями в качестве маркера белорусской идентичности. Концентрация внимания на героических подвигах имела много преимуществ с точки зрения руководства Советской Белоруссии. Это позволяло учредить героический миф, который был одновременно и советским, и национальным. Поэтому советская пропаганда уделяла большое внимание военным подвигам белорусов. Общие страдания, сопротивление и искупительная победа представлялись в качестве события, которое обновляло и укрепляло связи белорусского и «братского» русского народа и всей великой советской семьи народов[17]. В то же время в советской интерпретации, особенно при Сталине, преуменьшалась роль поляков и евреев в сопротивлении Гитлеру[18]. Ряд аналитиков считают, что искупительная победа над нацистской Германией стала для белорусов своего рода светской религией, укорененной в мифологическом нарративе победы добра над злом[19]. Это историческое событие представляется в едва не манихейских религиозных терминах победы света над тьмой и жизни над смертью. Такие интерпретации были обусловлены соображениями политической целесообразности. Так как руководство БССР послевоенного периода в значительной мере состояло из людей с партизанским прошлым, то почитание военных подвигов повышало доверие населения и, следовательно, легитимность политической элиты. Государство предпринимало значительные усилия для официальной коммеморации войны. Культ войны пронизал все сферы общественной жизни. Мемориалы для поминовения павших и чествования победы были сооружены практически во всех населенных пунктах Белоруссии. Национальная мобилизация является относительно недавним феноменом для Белоруссии. Модерная «национальная» идентичность все еще не стала общепризнанной, во многом в связи с тем, что, начиная с 1930-х белорусское национальное движение подавлялось с двух сторон польско-советской границы[20]. После войны БССР, бывшая одним из довольно отсталых регионов Российской империи, стала одним из наиболее развитых промышленных центров СССР[21]. Сегодня многие представители старшего поколения поминают добрым словом Петра Машерова, который руководил Белоруссией с 1965 по 1980 и превратил ее в одну из наиболее процветающих советских республик. Военные потери населения возмещались широким притоком рабочих и специалистов из других частей СССР, что усилило «интернационалистский», т.е. советский характер республики[22]. В экономике преобладал гигантский военно-промышленный комплекс, к моменту обретения независимости примерно половина промышленной продукции имела оборонное назначение[23]. В периоды правления Хрущева и Брежнева Минск был относительно процветающим городом со стабильным снабжением продуктами питания. Высокие стандарты жизни привлекали в Белоруссию многих военных пенсионеров, из-за чего республика превратилась в «советскую Флориду»[24]. Материальное благосостояние обеспечивало политическую стабильность. Алесь Адамович сравнивал советскую Белоруссию с Вандеей. Подобно Вандее, бывшей наиболее промонархической провинцией Франции, Белоруссия была самой «советской» из всех союзных республик[25]. Белоруссия до сих пор имеет самый высокий уровень военных пенсионеров среди других постсоветских государств. Вместе с членами семей эта группа насчитывает порядка 600 тысяч и оказывает значительное влияние на политический климат республики[26]. До конца 1980-х в БССР не было явных признаков гражданского общества. Сталинские чистки, наследие Великой Отечественной войны и ускоренная послевоенная урбанизация – все это позволило сформировать образцовую республику, чрезвычайно советизированную в политическом смысле и русифицированную в языковом отношении. В конце 1980-х 69% жителей Белоруссии, это больше чем в других республиках СССР, описали себя в качестве советских людей[27]. Белорусская идентичность не противопоставлялась, а совпадала с «советской» идентичностью. Представление о белорусской нации, которая является обособленной частью восточно-славянского, православного и советского сообществ разделяется относительно небольшой националистической элитой, объединяющей не более 20% белорусов[28]. В марте 1991 г. 82,7% белорусского электората (т.е., не считая Средней Азии, – самая высокая доля проголосовавших «за») голосовали за сохранение обновленного СССР[29]. Вопреки этому, менее чем полгода спустя на республику свалилась независимость[30]. В первые годы независимости многие белорусы находились в замешательстве, одним из результатов которого стали дебаты, где даже ставилась под сомнение реальность белорусского языка. В. Булгаков с горечью вспоминает об этих спорах «существует ли отдельный белорусский язык» и «русский или белорусский является нашим национальным языком», которые свидетельствуют, что за последние 150 лет мышление белорусских национальных элит продолжало носить маргинальный характер. Выяснилось, что идеи, вошедшие в канон великорусского национализма, такие как клише объединения «младшего» и «старшего» братьев, «мертвый белорусский язык» и подобные им могут принести внушительный электоральный успех[31]. Билл Клинтон, посетивший Белоруссию в 1994 г., был поражен вездесущестью советской символики и назвал ее самой консервативной из всех республик бывшего СССР[32]. Лукашенко и «красно-коричневые» политические силы Судорожная оппозиция горбачевской перестройке воплотилась в разнонаправленные движения, среди которых были тоскующие по советской стабильности, монархисты, милитаристы и националисты-«славянофилы». Эти движения, которые возникли в качестве реакции на экономическую шокотерапию и исчезновение советского строя, отличались отсутствием последовательных идеологических программ. Иногда их совокупность обозначали термином «красно-коричневые»[33]. В 1990 русский писатель Юрий Бондарев инициировал создание движения «Единство», выступавшее за сохранение советского строя. При поддержке милитаристов, в том числе Александра Проханова, эта группа объединилась вокруг газеты «День» (с 1994 «Завтра»), чтобы противостоять проперестроечной «Литературной газете»[34]. Это движение стало заметной силой в политической жизни России начала 1990-х. Оно привлекло к себе ряд политиков, среди которых были вице-президент РФ Александр Руцкой, руководитель КПРФ Геннадий Зюганов, консервативный националист Сергей Бабурин и другие. Они превозносили советское государство, армию и КПСС как воплощения русской мощи и славы. На их митингах и демонстрациях соседствовали портреты Сталина и Николая II. Советские знамена часто были окаймлены черно-желто-белыми «имперскими» флагами в качестве преемственности русской доблести и славе. Открыто враждебные резким переменам национально-патриотические «красно-коричневые» силы одинаково негативно относились к Октябрьской революции и Перестройке как последствиям действий разрушительных сил. При этом они рассматривали сталинский Советский Союз законным наследником Российской империи, в их интерпретации оба периода представали в качестве воплощения идеи единой и неделимой России[35]. «Красно-коричневые» или националисты-«большевики» были не столько движением с ясными политическими целями, сколько выражением широкого протеста против капитализма, либерализма, НАТО и Запада[36]. Присущая им сталинская концепция построения социализма в одной стране, прославление армии и Великой Отечественной войны в сочетании с «антисионистской» риторикой не позволяют однозначно определить это движение согласно традиционной лево-правой шкале[37]. Консерваторы, фашисты, фундаменталисты и прочие ярлыки не позволяют описать эту пеструю по составу группу, принадлежавшую одновременно к двум крайностям политического спектра[38]. В Белоруссии русские националисты группировались вокруг газет «Славянские ведомости», «Русь Белая», «Личность» и «Славянский набат». Некоторые видные представители этой группы, такие как Лев Криштапович и Эдуард Скобелев поддерживали Лукашенко на разных этапах его политической карьеры и занимали важные должности в его администрации[39]. Как и их «красно-коричневые» единомышленники из РФ они были крайне враждебны Западу. Важную роль в их взглядах занимал дуалистический манихейский взгляд на мир, теории заговора и эсхатологические воззрения. Они противопоставляли целомудренную, духовную, коллективистскую Россию или восточное славянство развращенному, материалистическому, поверхностному и бездуховному Западу, часто ассоциируемому с сионистским или масонским заговорами установления мирового господства. «Русоцентристы» идеализировали Лукашенко как человека из народа, харизматического лидера, выразителя народных чаяний. Лукашенко явился, чтобы воплотить лучшие качества восточных славян. Они изображали его как спасителя и обновителя всего восточнославянского мира, бросившего вызов западным заговорам против Белоруссии и славянства. Националисты, ориентированные на Россию, именовали Белорусский национальный фронт «национал-предателями», ассоциировали его с пятой колонной и нацистскими коллаборационистами, выступали против присущего белорусским националистам почитания наследия Великого княжества Литовского и взамен подчеркивали общий восточнославянский характер Киевской Руси и призывали к реабилитации Сталина[40]. Лукашенко строил свое популистское политическое «послание» на ностальгии по советским временам, используя формы и символы антиперестроечного движения. С начала своей политической карьеры он потворствовал «красно-коричневым»[41]. В свою очередь участники этого движения поддерживали планы Лукашенко по созданию союза с Россией, нацеленного на реставрацию в той или иной форме СССР[42]. Лукашенко был одним из основателей так называемого Народного движения Белоруссии, объединявшего просоветские и коммунистические силы в их противостоянии с Белорусским народным фронтом. Как организация Народное движение Белоруссии не оставило заметных следов, но оно стало платформой, с которой стартовал Лукашенко-политик. Осенью 1993 движение организовало в Минске так называемый Конгресс народов СССР, где собрались знаковые фигуры анти-перестройки со всех концов Советского Союза. Самыми значимыми были Нина Андреева и Егор Лигачев[43]. Лукашенко, назвавший себя «советским белорусом»[44], произнес пламенную речь, в которой осудил Беловежское соглашение по ликвидации Советского Союза и призвал отдать под суд его подписантов – Ельцина, Кравчука и Шушкевича. Это был первый случай, когда Лукашенко нашел большую отзывчивую аудиторию. Ностальгирующие по СССР нашли молодого, энергичного выразителя своих чаяний[45], который сформулировал эту линию еще в интервью газете «Правда» в августе 1993 г.: «Мы нуждаемся в едином государстве бывших республик [Советского] Союза, больше чем нуждаемся в кислороде. <…> Люди понимают, что [Беловежское] соглашение было преступлением. И виновными являются президенты и бывшие лидеры России, Украины и Беларуси»[46]. В мае 1994 г. Лукашенко добрался со своим посланием до Москвы, где по приглашению парламентской группы Русский путь, куда входили телеведущий Александр Невзоров[47] и упомянутый Сергей Бабурин, выступил в Государственной думе, призывая к созданию общего парламента трех «братских» славянских народов: «Предлагаю трем парламентам, я имею в виду и парламент братской Украины, немедленно создать официальные депутатские группы для проведения переговоров о выработке механизма объединения братских республик! Надеюсь, что это решение поддержат президент и правительство России. Ушло время разрушения, пришло время созидания. Собраться нужно обязательно, и сделать это желательно в Беловежской пуще, в Вискулях. Это было бы символично»[48]. В марте 1994 г. в Белоруссии была принята новая конституция, согласно которой молодое государство было объявлено президентской республикой. В гонке за президентское кресло националисты были раздроблены между радикальными и умеренными кандидатами, в то время как представители советской номенклатуры поддерживали лишенного харизмы Вячеслава Кебича. Лукашенко, который вначале рассматривался в качестве аутсайдера президентской гонки, позиционировал себя в качестве защитника традиционных семейных ценностей. Его успеху способствовал раскол в рядах националистов и паралич дезориентированной номенклатуры. Лукашенко удачно соединил советскую и реставрационную риторику с популистской антикоррупционной кампанией, представляя себя как простого и честного человека из народа[49]. Его популистское послание попало в резонанс с устремлениями значительной части белорусского электората. При явке избирателей 69,9% Лукашенко получил во втором туре 80,1% голосов[50]. Русская «национал-патриотическая» пресса торжествовала. В газете «Завтра» Александр Невзоров отождествил Лукашенко с антизападными силами: «Лукашенко наш человек. <…> В Думе он немедленно выбрал сторону, сторону, как говорят наши оппоненты, “красно-коричневых”. Я считаю, что в итоге Лукашенко будет делать то, что необходимо народу. <…> Легко представить Лукашенко в простой рубахе, работающего в поле или занимающегося военными упражнениями. Дух Лукашенко – это дух воина или работника. И я надеюсь, что его борьба и труд пойдут на благо Беларуси и всей нашей Родины»[51]. В редакционной статье подчеркивалось, что пришел конец духу беловежских соглашений и началась новая политическая эра: «Демократы, коммунисты, националисты и сторонники тесных отношений с РФ вместе голосовали за первого президента Беларуси во втором туре [президентских выборов]. Голосование за социальную справедливость оказалось важнее идеологических различий. <…> Если бы Лукашенко выдвигался на Украине, он бы там тоже одержал победу. Но украинцам пришлось выбирать между Кравчуком и Кучмой. Кучма получил более половины голосов. Кучма также является противником беловежских соглашений»[52]. Другие «национал-патриотические» журналисты приветствовали избрание Лукашенко как «освобождение от мытарств рыночной экономикой и радикальных реформ» и одобряли восстановление «ведущей роли национальных ценностей в жизни народа»[53]. Лукашенко провозгласили спасителем «славянофильской» традиции: «На Беларусь смотрят как на спасителя славянской цивилизации, и мы должны эту цивилизацию спасти»,– заявил он в 1995[54]. Неевропейский характер режима Лукашенко Джингоистская форма политической ностальгии, тоска по порядку и стабильности и стремление восстановить Советский Союз эффективно использовались Лукашенко для консолидации общества и поддержки своей власти. Он успешно воскрешал память о славном прошлом и строил свою власть вокруг избирательной коммеморации прошлого. Лукашенко скорее использовал, чем формировал представления значительной доли населения Белоруссии[55]. Со времени выборов 1994 он заявлял, что главное противодействие объединению славянских народов исходит от «правящих классов Запада и международного финансового капитала. Мы должны служить не им, а нашему народу»[56]. Многим недемократическим режимам, которые не могут удержать власть путем честных выборов, присуще обоснование политической легитимности ссылками на историю[57]. Успеху Лукашенко также способствовала разобщенность местного националистического движения, что затрудняло эффективное противодействие его власти[58]. Белорусский национальный фронт, который короткое время после провального путча августа 1991 был ведущей политической силой страны, был открыто антикоммунистическим и противостоял дальнейшей русификации. Радикализм и элитизм лидеров фронта играли на руку Лукашенко. Яростное противодействие двуязычию не соответствовало предпочтениям большинства населения и помогло Лукашенко узаконить статус двух государственных языков[59]. Авторитаризм Несколько упрощая, можно выделить три фазы развития Белоруссии с момента обретения независимости. Первая фаза (1991-1994) – это время независимости, либерализации и учреждения демократических институтов; второй период (1994-1996) – период конфликта между президентом и парламентом, усиление президентской власти за счет демократических институтов. С 1997 г. Белоруссия отличается все возрастающей деспотической властью авторитарного правителя[60]. Новое направление движения страны сопровождалось сменой государственных символов. Сразу после прихода к власти Лукашенко начал медиа-кампанию по дискредитации Погони – государственного герба и бело-красно-белого флага, принятых после 1991 г., ассоциируя их с символами нацистских коллаборационистов 1941-1944[61]. В 1995 Лукашенко ввел слегка измененную советскую символику. Прежние символы были преданы позору, разорваны и затем проданы по 10 долларов за кусок в ходе прямой телевизионной трансляции[62]. Стивен Эке и Тарас Кузио подчеркивают, что тоталитаризм имеет в Белоруссии достаточно глубокие корни. Опрос общественного мнения 1997 г. показал, что отвечая на вопрос, политический деятель какого типа лучшего всего справился бы с нынешней кризисной ситуацией, 30,4% предпочли политика типа Юрия Андропова и 18% высказались в пользу деятеля типа Иосифа Сталина[63]. Ш. Фитцпатрик пишет, что «в отличие от нацистов советские коммунисты не исповедовали принцип вождизма, но советская практика носила в высшей мере вождистский характер»[64]. Политическая практика Лукашенко носит антипарламентский характер и строится вокруг лидера, рассматриваемого как воплощение государственной идеи. Партии, законодатели, судебная система являются заложниками системы управления, созданной Лукашенко. Вся власть исходит от вождя, сама персона которого воплощает в себе государственность. На пропагандистских плакатах, в телевизионных трансляциях и в государственных учреждениях изображения Лукашенко обязательно соседствуют с учрежденными им флагом и гербом[65]. Преподавание истории снова находится под строгим политическим контролем. Власти запретили учебники по истории, изданные между 1991 и 1995 гг., и заменили их советскими, написанными на русском языке[66]. Президент, который короткое время работал учителем истории, вникает в детали преподавания этого предмета. Особенное внимание он уделяет истории Великой Отечественной войны и эпохе Сталина. Риторика белорусского лидера во многом перекликается со сталинизмом. Нынешний режим то и дело мобилизует население на основе поляризации общества и заклинаний по поводу внешней угрозы матери-родине. Лукашенко представляет себя как жертву заговоров и в качестве защитника народа от внешних и внутренних врагов. Оппозиция подавляется под предлогом угрозы национальной безопасности. Образ осажденной крепости является центральным для упрочения стабильности и для выживания режима[67]. Западная критика режима часто сравнивается с военной агрессией нацистов[68]. Сходная риторика используется в борьбе с националистической оппозицией внутри страны, которая часто сравнивается с нацистами, фашистами и врагами народа[69]. Лукашенко заимствовал ее у коммунистического руководства БССР, которое постоянно и довольно успешно обличало подобным образом местных националистов[70]. Русская угроза: Разворот политики Путина и новая ипостась Лукашенко Ключевым пунктом политической программы Лукашенко было восстановление Советского Союза. Как президент Белоруссии он вскоре стал движущей силой реинтеграции республик бывшего СССР. 2 апреля 1996 г. было объявлено создание союза России и Белоруссии. 2 апреля 1997 г. был подписан союзный договор. Идея союзного государства предусматривала общую валюту, президентскую власть, исполняемую «по кругу», общее правительство и парламент, делегируемый национальными парламентами[71]. Ничего из этих планов не было реализовано, союз России и Белоруссии всегда имел лишь символическое значение. Многие годы после подписания договора страны сохраняют свои собственные валюты. Очевидно также, что это союз неравных партнеров. Экономика, влияние и мощь России значительно превосходят возможности Белоруссии. Приход к власти Владимира Путина стал поворотным пунктом в белорусско-российских отношениях. Путин стремился усилить русское влияние в Белоруссии, не делая значительных уступок эксцентричному и непредсказуемому белорусскому коллеге. В Путине Лукашенко нашел соперника за место лидера интеграционных процессов. Для Бориса Ельцина проект союзного государства имел немалое риторическое значение, поскольку многие видели в нем могильщика Советского Союза. Союз с Лукашенко виделся Ельцину безопасным и ни к чему не обязывающим политическим предприятием, способствующим улучшению его имиджа накануне президентских выборов 1996 г. Путин, поскольку над ним не довлел политический багаж Ельцина, показывал, что ему этот проект не особенно интересен. В августе 2002 г. Путин внезапно объявил новую политику в отношении Белоруссии, изменившую природу отношений двух государств. Российский президент шокировал Лукашенко, предложив распустить белорусское государство и включить шесть белорусских областей «в семью субъектов федерации», т.е. РФ, область за областью[72]. По мнению Григория Иоффе, «это был наиболее тревожный звонок для Лукашенко за все время его нахождения на посту президента» [73]. Ситуация резко изменилась. Путин не только украл у Лукашенко его политическую платформу. Он, по всей видимости, превзошел белорусского лидера в его энтузиазме на пути реинтеграции. План Путина должен был ликвидировать политическую повестку Лукашенко и устранить его как политического соперника. План объединения умер и будущее белорусского президента лишилось определенности. Некоторые русские газеты предрекали, что его дни у власти сочтены[74]. Сразу после августа 2002 г. общественная поддержка Лукашенко достигла низшей точки[75]. Кризис 2002 г. стал катализатором новой политической линии Минска и запуска новой политики национального строительства[76]. Весной 2003 г. президент организовал семинар, на котором был объявлен проект по учреждению новой государственной идеологии[77]. Лукашенко объяснил потребность в идеологии следующим образом: «Белорусы жили в составе Советского Союза с хорошо разработанной марксистско-ленинской идеологией. Она, с одной стороны, признавала право наций на самоопределение, а с другой – считала, что это право для белорусов реализовано в виде Белорусской Советской Социалистической Республики (как для русских, украинцев и других народов в форме союзных республик). Мы действительно признаем, что именно с этого момента – с образования в составе СССР Белорусской Советской Социалистической Республики (да мы и учредителями Советского Союза были) начинается наша государственность. Давайте честно скажем, что эти годы, проведенные в составе Союза, нам очень ценны. Они нам дали столько, сколько не мог дать до этого ни один период существования белорусских земель в составе того или иного государства. Но сформировать идеологические основы суверенного независимого государства в этот период мы не смогли. Мы были частью великого, огромного государства, и вся идеология была в рамках того государства. Идеология того государства была нашей белорусской идеологией. Фундамент коммунистической идеологии начал рушиться задолго до зримой дезинтеграции Советского Союза. К 90–м годам государство утеряло нити управления идеологической сферой, средствами массовой информации»[78]. Лукашенко описал Белоруссию и СССР в виде биологического организма. Перестройка была представлена им в качестве инфекции, направленной на убийство великой страны. Проникновение инфекции и последующий физический упадок страны он объяснил отсутствием созидательной идеологической рамки: «Если иммунитет ослабевает, любая, даже самая незначительная, инфекция становится смертельной. Точно так же с государством: когда разрушается идеологическая основа общества, его гибель становится только делом времени, каким бы внешне государство ни казалось сильным и грозным. Это мы уже пережили, прочувствовали, что называется, на собственной шкуре. На закате советской эры инфекции национализма, бездуховности, потребительства разъели идеалы единой великой державы. Иммунная система не сработала. Советского Союза больше нет. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Если мы хотим видеть Беларусь сильной, процветающей державой, то должны прежде всего думать об идеологическом фундаменте белорусского общества»[79]. После запуска в 2003 г. новой «идеологии» политический язык режима изменился. На смену прежним призывам Лукашенко интегрироваться с Россией пришло почитание белорусской государственности и независимости. В 2004 г. во время кампании по выборам в Национальный сход (парламент) был запущен патриотический лозунг «За Беларусь!»[80]. Лукашенко переопределил себя как патриота и стойкого защитника независимости и суверенитета Белоруссии. Переизобретение политической платформы не привело к отказу от советского стиля риторики. Обычные обвинения в нелояльности и предательстве в адрес внутренней оппозиции и Запада были переработаны и переупакованы ради мобилизации противостояния Путину. А. Казакевич считает, что в контексте «белорусской государственной идеологии» культурная идентичность занимает периферийное положение. Она гибко заимствуется у соперничающих политических и исторических традиций[81]. В отличие авторитарных проектов в других бывших советских республиках, провозглашенных Ниязовым, Назарбаевым, Алиевым и Кучмой, Лукашенко еще не опубликовал «канонического» текста государственной «идеологии». Тем не менее, это продукт политической традиции с глубокими корнями. Он является попыткой Лукашенко присвоить наследие и политическую культуру привычного языка, символов и исторических отсылок для консолидации своеобразной формы политического популизма. Казакевич рассматривает идеологию Лукашенко в качестве «проекта идентичности» и как попытку создать новое чувство национального единства, увеличив тем самым поддержку режима и обеспечив его будущее. «Идеология» введена в качестве обязательного предмета университетского образования. В курсе подчеркивается, что «только любовь к Родине может сделать человека воистину счастливым. <…> Также как у человека может быть только одна мать, у него может быть только одна Родина»[82]. Подобно другим национализмам в «белорусской идеологии» Лукашенко эмоции преобладают над интеллектуальной составляющей. Она предназначена для придания легитимности проекту национального строительства[83]. В ходе своей политической карьеры Лукашенко не раз менял собственную позицию. При этом он последовательно использовал советскую риторику, исторические отсылки и символы[84]. Почтительное отношение к Великой Отечественной войне является краеугольным камнем «идеологии» Лукашенко, где эмоции преобладают над интеллектом и форма над содержанием[85]. Историческое воображение в политической риторике Лукашенко после 2002 Режим часто обращается к образу войны. В 2004 г., в речи по поводу 60-й годовщины освобождения Белоруссии Красной Армией Лукашенко назвал представителей оппозиции «идейными потомками фашистских пособников»[86]. 9 мая 2005 г. в ходе празднования Дня Победы в передаче белорусского телевидения говорилось, что ветераны – солдаты и партизаны – Великой Отечественной войны являются «гордостью и совестью нашей нации» и что долг военнослужащих нынешней белорусской армии состоит в том, чтобы «жить духом героев Великой Отечественной войны»[87]. Празднование сопровождалось слухами о грядущей политической реабилитации Сталина. В государственных книжных магазинах появилась 700-страничная книга «Сталину, Европа, поклонись»[88]. 9 декабря 2005 г. на государственном телевидении был показан документальный фильм «Генералиссимус», приуроченный ко дню рождения Сталина, где о нем говорилось преимущественно в положительном ключе, хотя осуждался политический террор против этнических меньшинств, включая евреев[89]. Лукашенко, который любит представляться историком и экономистом[90], не раз выражал беспокойство по поводу искажения образа Сталина: «Перестаньте клеймить руководителей страны тех времен, начиная от руководителя главного нашего Сталина и заканчивая другими! Прекратите это делать! Нас в то время не было, и мы не знаем, как было на самом деле. Я только могу предполагать, занимая примерно аналогичную должность [как Сталин], как это всегда делается»[91]. В июне 2006 г. Лукашенко развил свой тезис о том, что постсоветские описания Сталина основаны на лжи: «Сейчас я читаю мало книг. После того, когда познакомился с тем, как они пишутся, особенно то, что я любил — историческую литературу. Раньше я думал, что там пишут правду, но выяснилось, что, например, о главах государств, исторических личностях сегодня написано 80% вранья. То, что я знаю о советских руководителях, начиная от Владимира Ильича Ленина, Иосифа Сталина, и до нынешних руководителей, сегодня вранье доходит до 100%. Нам навязывают, чтобы мы забыли все великое, то, что сделали эти люди, а ведь это — символы нашего народа. Не следовало бы забывать этих лидеров и делать из них идиотов. <…> А нам сегодня нужна правда, потому что она возвышает наш народ»[92]. В октябре 2006 г. была опубликована история КГБ Беларуси, под названием «Щит и меч Отечества». В ней много рассказывается о героизме сотрудников спецслужб, но практически игнорируется роль НКВД в репрессиях 1930-х[93]. На презентации книги в клубе имени Дзержинского руководители КГБ с восторгом заявляли, что «ее хочется читать и читать»[94]. Тем не менее, Сталин не был реабилитирован и его почитание не стало частью официальной идеологии. Сталин не критикуется открыто, но и не прославляется на официальном уровне. Вместе с тем героические свершения советского режима, особенно победа в Великой Отечественной войне являются главными составляющими ностальгии по советским временам, которая образует сердцевину официальной идеологии. Польская «угроза» Риторика Лукашенко эволюционировала от призывов восстановить Советский Союз к белорусскому патриотизму советского типа с акцентом на культурных ценностях и политических традициях, которые отличают Белоруссию от России. Его белорусский патриотизм является в большей мере гражданским, чем этническим, в нем подчеркивается проживание на общей территории[95]. Тем не менее, такой подход, основанный на советской политической традиции, не чужд этнических компонентов. «Национальный» политический нарратив Лукашенко в большей мере подчеркивает восточнославянское единство, чем белорусскую национальную специфику. В этом контексте польское меньшинство представляется в качестве «другого», как часть чуждой цивилизации и потенциальный враг режима[96]. Представление о польской культуре как «чуждой» обнаруживается еще у русских националистов XIX века. Образ враждебного польского государства, а также поляков, которые культурно и социально чужды восточным славянам, постоянно присутствовал в сталинской пропаганде и отражал хорошо документированную неприязнь Сталина к Польше. Этнические поляки были исключены из нарратива воображаемого сообщества советских людей и в сравнении с представителями большинства советских народов гораздо чаще подверглись политическим репрессиям[97]. Власти жестоко преследуют независимые польские культурные объединения, порой сопровождая гонения риторикой польской угрозы национальному единству и общественному порядку, напоминающей о сталинских временах[98]. В августе 2005 г. министр иностранных дел Белоруссии обвинил польские организации в создании «шпионского центра», якобы осуществляющего «вмешательство во внутренние дела суверенного государства». Лукашенко обвинял Польшу в планах внедрения католицизма и подчинения Белоруссии своему влиянию[99]. В вечерних новостях контролируемого государством телеканала был показан разъяренный пенсионер, который выкрикивал: «Польша – шлюха!». В то же время пролукашенковская газета «Республика» обвинила Польшу в заговоре с целью изменить границу и включить в свой состав территории со значительной долей польского населения[100]. Белорусский президент снова обратился к риторике внешней угрозы: «Мы столкнулись с очень опасной конфронтацией. Разумеется, Запад, американцы стремятся дестабилизировать ситуацию любым доступным способом. Они используют разные тактики и не исключают даже вторжения в нашу страну». Лукашенко также заявил: «Я хочу предупредить, что мы знаем об этом и знаем как противостоять интервенции»[101]. Образ поляка как чужака вышел на поверхность в ходе президентской кампании 2006 г., когда пролукашенковские СМИ изображали оппозиционного кандидата Александра Милинкевича как католика «польского типа», открыто поддерживающего тесные связи с поляками[102]. Третий срок Лукашенко: Энергетика и отношения с Россией Несмотря на устранение политической конкуренции и грубые нарушения прав человека, даже представители оппозиции вынуждены признать, что Лукашенко поддерживает примерно половина населения и что он намного опережает всех потенциальных соперников[103]. Ядро группы его поддержки составляют пенсионеры, тогда как среди молодежи электорат Лукашенко представлен в гораздо меньшей степени. Среди сторонников президента велика доля женщин, людей с невысоким уровнем образования, жителей села и восточных областей Белоруссии[104]. Политическая поддержка со стороны пенсионеров объясняется относительно комфортным уровнем их жизни. В 2007 г. было опубликовано исследование, описывающее Белоруссию как «общество довольных пенсионеров»[105]. Существуют различные оценки экономической эффективности режима Лукашенко. Часть обозревателей подчеркивает, что массовая поддержка основана на экономических успехах «наиболее быстро растущей экономики Европы»[106] и на том, что Лукашенко, начиная с 2001 г., «сумел обеспечить 8-11 процентный годовой рост экономики и значительный рост доходов»[107]. Действительно, в нулевые годы экономика Белоруссии развивалась быстрее российской и занимала по этому показателю третье место среди стран СНГ. Так, в 2009 г. рост составил 9,9%[108]. Другие обозреватели связывают нарастание авторитарных тенденций с неспособностью режима обеспечить устойчивое развитие в нынешних политических рамках[109]. Критики подчеркивают, что официальная экономическая статистика не соответствует действительности, и указывают, что в 2002 г., когда Путин резко изменил политику в отношении Белоруссии, ее экономика составляла 3% от российской, тогда как население Республики Беларусь насчитывало примерно 7% от числа жителей Российской Федерации[110]. Также соотношение ВВП на душу по покупательной способности Белоруссии и России в 2006 г. было USD $ 8,100 против 12,200[111]. Одним из важных факторов поддержки Лукашенко являлось то обстоятельство, что Белоруссии удавалось долгое время занимать первое место среди стран СНГ в Индексе человеческого развития. Так, в 2007/2008 г. Белоруссия была на 64-м месте, поднявшись вверх на две ступеньки, а Россия на 67-м, опустившись на два места[112]. Последние годы Россия и Белоруссия движутся в сторону авторитарного правления[113]. Как заметила Н. Лещенко, белорусское телевидение во все возрастающей мере становится «национальным», в его передачах постоянно проводится мысль, что белорусско-российская граница является границей между двумя независимыми государствами – это серьезное изменение в сравнении с советскими временами. Суверенитет является «защитной оболочкой» Белоруссии. Начиная с 2002 г., передачи российского телевидения подвергаются цензуре под предлогом «очернения белорусского правительства»[114]. Сфальсифицированные президентские выборы в марте 2006 г., когда Лукашенко по официальным данным получил 82,6% голосов, сопровождались жестким подавлением протестов, в ходе которого сотни оппозиционеров были арестованы и десятки неправительственных организаций закрыты[115]. Несмотря на изменения политики в отношениях с Белоруссией путинский режим был единственным европейским правительством, признавшим законность выборов. В тоже время Лукашенко сохранил поддержку российских «национал-патриотов». После третьей «элегантной» победы Лукашенко на выборах «красно-коричневые» писатели во главе с Юрием Бондаревым в числе первых поздравили белорусского лидера[116]. 2006 год, который был первым годом третьего президентского срока Лукашенко, стал для него годом многочисленных политических вызовов. Одним из последствий ухудшения отношений с Россией стала напряженная дискуссия по поводу поставки энергоносителей. Поскольку Белоруссия почти полностью зависит от внешних поставок, газовый кризис зимы 2006-2007 гг. поставил страну на грань экономического коллапса. Давлению России Лукашенко вновь противопоставил риторику Великой Отечественной войны: «Но знаете, какую нам предложили цену на газ? Больше, чем Германии», – воскликнул белорусский лидер на конференции для российских журналистов 29 сентября 2006 г. «Пятьдесят лет назад это было немыслимо. Но поколение, которое сражалось в тех же окопах [вместе с русскими], еще не полностью ушло»[117]. В ходе нарастания кризиса Лукашенко вновь прибег к риторике партизанского сопротивления: «Я сегодня поручил премьеру связаться с правительством России и сказать: в землянки пойдем, но на шантаж мы не поддадимся»[118]. Лишь в последний момент удалось избежать остановки подачи российского газа, но компромисс был достигнут ценой двойного увеличения цен на газ для Белоруссии с USD $45 до 100 за тысячу кубометров и с уведомлением, что в течение пяти лет цены будут подняты до международного уровня[119]. Путин проводит подобную политику давления на ряд государств СНГ, используя их зависимость от поставки энергоносителей из России[120]. Во время российско-белорусского энергетического кризиса ряд давних сторонников Лукашенко, среди них Сергей Бабурин, который в то время занимал пост заместителя председателя Государственной думы и заместителя председателя Парламентской ассамблеи России и Белоруссии, прибегли в своих рассуждениях в отношении будущего Союза России и Белоруссии к риторике, используемой Путиным. 13 декабря 2006 г. Бабурин признал, что «процесс образования Союзного государства находится в жесточайшем кризисе». Для придания нового импульса процессу интеграции Бабурин предложил новую концепцию и новое название для союзного государства: «Союзное государство России и Беларуси необходимо назвать “российским союзом”»[121]. Использование этой риторики давним сторонником Лукашенко демонстрирует, что белорусский лидер утратил инициативу в рамках союзного государства. Вместе с тем после того как Путин предложил проект включения Белоруссии в состав России, его популярность среди белорусских граждан резко снизилась[122]. Заключение Крах советской системы привел в замешательство. Белоруссия оказалась не готова к независимости, частью из-за слабого национального сознания, в котором преобладала советская идентичность. Лукашенко пришел к власти в 1994 г. на волне борьбы с коррупцией, опираясь на советскую ностальгию, поскольку потворствовал настроениям тех слоев белорусского общества, которые проиграли в ходе болезненного перехода к рыночной экономике. Первые восемь лет его правления эта ностальгия подпитывалась надеждой на восстановление союза с Россией. При Путине это направление политики перестало работать. Несмотря на изменение политической ситуации после отставки Ельцина, Лукашенко сохранил ряд прежних тем и понятий. В центре своего политического дискурса он поставил ряд белорусских советских традиций, символов и ценностей. Коллективизм, патриотизм, героизм и самопожертвование являются ключевыми добродетелями риторики Лукашенко. Президент заявляет о готовности восстановить советское прошлое и признает русский язык частью советской и постсоветской идентичности белорусов. Лукашенко предпочитает язык масс языку интеллигенции, риторика и форма его режима носит скорее советский, чем национальный характер, несмотря на то, что в своей политике он во все большей мере использует понятия «нация» и «национальные интересы». Благодаря контролю над СМИ, Лукашенко сумел создать политическую нишу, притягивающую значительную часть белорусского общества, особенно женщин, сельское население и старшее поколение, воспитанное в советских условиях. Использование знакомого языка и отсылки к советскому времени порождают чувство преемственности и образуют основу политической мобилизации. «Идеология» Лукашенко направлена на удержание власти и консолидацию государственной машины. С 2002 г. акцент сместился с восстановления Советского Союза на национальную консолидацию. Белоруссия во все большей мере изображается государством белорусов, т.е. этничность становится ядром общественного устройства. Это помогает размежевать белорусов и их соседей, укрепить политические и этнические границы в тех сферах, где они раньше были слабы. Несмотря на включение разных этносов в состав белорусской нации, в структуре формируемого Лукашенко национализма присутствует образ враждебного «другого»: Польша, Запад и во все возрастающей мере – Россия, причем для этого используется риторика, напоминающая сталинские времена. Все большее значение приобретает понятие независимости белорусского государства. Опросы общественного мнения показывают, что белорусы гордятся своим гражданством больше, чем представители соседних стран СНГ[123]. Лукашенко посылает сигналы, что он все более открыт традициям националистической оппозиции, белорусский лидер намеренно описывает национальное строительство как процесс наследования БССР. Его советская и даже «национал-большевистская» риторика позволяет успешно осуществлять мобилизацию большинства представителей просоветских общественных слоев не только в Белоруссии, но и в России и в других государствах СНГ.[124]. Его проект национального строительства содержит многие ингредиенты классического национализма: национальную мобилизацию, национальные памятные даты, ритуализацию прошлого. Отсылки к советскому прошлому, которые были частью повестки Лукашенко по восстановлению союза с Россией, сохранились даже после того как этот проект застопорился. После 2002 г. ссылки на советский опыт используются с противоположной целью – отмежеваться от России, но на основе знакомых исторических примеров и понятного языка. Постепенно в общественном сознании формируется отчетливая граница между Белоруссией и Россией. Большую часть XX века модернизация и социальная мобилизация осуществлялись на основе российских или советских установок. Только сейчас, благодаря улучшению материальных условий жизни и знакомому символизму государственной власти, мобилизация в рамках белорусской нации начинает получать растущее общественное признание. Непохоже, что возможное отлучение Лукашенко от власти способно развернуть процесс национальной консолидации и мобилизации, даже если при этом будут оспорены учрежденные им национальные символы[125]. При этом, несмотря на растущую идентификацию с белорусским государством, советская и постсоветская идентичности сохраняют свое влияние. Вместо попыток преодолеть семьдесят лет советского наследия Лукашенко использует его в своих политических целях. Вместо отказа от русского языка режим присваивает его в качестве собственной традиции и символа, как это было принято в БССР. Военный героизм, образ «Родина в опасности» и советская ностальгия образуют риторическую рамку, внутри которой формулируется «национальная идеология» этого все более анахроничного правления. Советская ностальгия существует во всех бывших советских республиках, но Лукашенко использует ее намного эффективнее других постсоветских лидеров. Несмотря на беспрецедентные нарушения персональной, интеллектуальной и политической свободы, Лукашенко по всей видимости движется к консолидации белорусской коллективной идентичности на основе национального государства. Белорусское национальное строительство представляет собой еще незавершенный процесс. Ирония судьбы, но Лукашенко, избранный с целью реинтеграции Белоруссии с Россией, скорее всего, будет вспоминаться своим нациестроительством, чем застопорившимся проектом союзного государства. Пост-скриптум, март 2011 С тех пор, как этот текст был написан в мае 2010 г., Лукашенко получил свой четвертый мандат в результате выборов, которые, по данным западных наблюдателей, не соответствовали минимальным демократическим стандартам ОБСЕ и ЕС. Репрессии властей в отношении протестующих превзошли жестокостью прежние стандарты Лукашенко. Последовало несколько волн арестов, включая главных оппозиционных кандидатов. По свидетельствам демократических активистов, арестованные подвергались пыткам и содержались в нечеловеческих условиях. Все надежды на либерализацию при Лукашенко закончились, также резко уменьшились шансы на мирную передачу власти. Изменения в конституцию, внесенные в 2006 г., позволяют Лукашенко находиться у власти бесконечно. Белорусский лидер неоднократно намекал, что собирается передать власть младшему сыну. С уменьшением числа друзей и ухудшением отношений с ЕС возросла зависимость Лукашенко от России. Взаимодействие с Москвой не всегда идет гладко и популярность Лукашенко во многом основана на экономической стабильности, которая в значительной мере зависит от поставок российских нефти и газа по льготным ценам. Во время своей четвертой инаугурации, которую бойкотировали ЕС и США, Лукашенко заявил: «Мы одержали убедительную победу. На этих выборах решалось не только, кто будет президентом. Страна в принципе выбирала свою судьбу: будем ли мы сильными и независимыми или нас будут держать в оковах»[126]. Он также обвинил Польшу и Германию в попытках разжечь беспорядки[127]. Можно предположить, что режим столкнется с новыми вызовами, что возрастет роль пропаганды и идеологии. Если прошлое дает нам какое-либо руководство к будущему, можно ожидать, что роль государственной идеологии как инструмента легитимизации скорее всего возрастет. Постскриптум, май 2021 Протесты, последовавшие после президентских выборов в Белоруссии в августе 2020 г., были одной из причин, по которым Сергей Эрлих обратился ко мне с предложением перевести мою статью об исторической политике Лукашенко. С тех пор, как был написан предыдущий постскриптум к моей статье, Лукашенко позволил себе занимать президентский пост в пятый и теперь в шестой раз. За истекшее десятилетие основы режимы не изменились. Но после российского вторжения на Украину и аннексии Крыма изменилась геополитическая ситуация. В этих условиях Лукашенко стремится балансировать между нарастающим напором со стороны России и давлением Евросоюза, который не признает законность нынешнего белорусского режима[128]. Режим продолжает использовать в качестве «щита» неосоветский патриотический нарратив. Миф «Великой Отечественной войны» остается в центре официальной памяти. Советская эпоха изображается преимущественно в положительном свете как время стабильности, прогресса и роста благосостояния. За исключением, возможно, непризнанного Приднестровья Белоруссия пошла дальше всех постсоветских республик в возрождении советских традиций и советской идентичности. В то же время «славное прошлое», на котором режим основывает свой нарратив, все больше и больше отдаляется от наших современников. К семидесяти шестому году победы в живых остается лишь незначительное число ветеранов. Эпоха Машерова закончилась более сорока лет назад, да и с момента развала Советского Союза уже прошло почти тридцать лет. С учетом того, что средний возраст белорусов сегодня 40,9 лет, люди с советским опытом составляют на сегодня меньшинство. Для постсоветского поколения, которое в большинстве своем не помнит иного лидера, чем Лукашенко, отсылки к советскому прошлому, которые белорусский президент успешно использовал в начале своего правления, теряют свое значение. С 2007 г. власти частично реабилитируют Белорусскую народную республику, которую прежде именовали «фашистской». День ее провозглашения – 25 марта 1918 г. становится темой семинаров, а также статей в ведущем пропагандистском издании режима «Советская Белоруссия – Беларусь сегодня»[129]. С тех пор интерес власти к этой части истории возрос. Кульминацией стали столетие БНР в марте 2018 г. и выставка «1918 – Идея. Земля. Государство. Шаги к независимости», открытая в Белорусском национальном музее в Минске. Экспозиция была организована вокруг государственных символов БНР: флага, паспортов, форменной одежды, почтовых марок, печатей, медалей и правительственных документов[130]. Выставка не стала прямым признанием наследия БНР, но это эфемерное государство характеризовалось как «шаг к независимости», что сделало возможным включение этой части истории в белорусский мастер-нарратив, в котором Советская Белоруссия в ее различных воплощениях между 1918-1991 гг. остается лейтмотивом. Таким образом, происходит присвоение двух традиций – советской и националистической антисоветской, включающее их в одну «всеобъемлющую» (all-inclusive) национальную мифологию[131]. В то же время в историографии, в публичной сфере и в гражданском обществе растет интерес к изучению БНР, советской национальной политики и инструментального подхода к прошлому. В этом процессе альтернативные нарративы оппозиции сосуществуют с официальными версиями белорусской истории[132]. При этом белорусский «неосоветский» нарратив все больше расходится с официальным нарративом Российской Федерации. В обоих государствах обновленные версии брежневского культа Великой Отечественной войны играют роль raison d’être (смысла существования) режимов[133]. При этом в Белоруссии создаются собственные символы. Если в России Победу символизирует георгиевская ленточка, то белорусские власти настоятельно советуют использовать взамен собственную символику – цветок яблони на красно-зеленой ленте, «данный природой нации-победительнице как символ возрождения и общенационального торжества»[134]. Знакомые советские политические мотивы помещаются в данном случае в национальный контекст. Основанная на советском опыте государственная мобилизация в ходе празднования Дня Победы носит в целом пассивный характер, гражданам просто предписывается участвовать в коммеморации, которая «является связующей функцией общественной жизни»[135]. Намеки на электоральные махинации и экономические трудности уже приводили к массовым протестам летом 2011 г. Протесты, которые прошли вслед за выборами 2020 г., были наиболее масштабными за всю историю страны. В какой-то момент казалось, что режим вот-вот рухнет. В августе 2020 Лукашенко, пытавшийся перехватить инициативу, был освистан при попытке выступить с импровизированной речью на Минском тракторном заводе. В ходе жесткого подавления протестов бело-красно-белый флаг вновь выступал символом оппозиции. В связи с этим министр обороны Белоруссии Виктор Хренин 23 августа 2020 г. прибег к старому риторическому приему связывания этого флага с фашизмом: ««Мы не можем спокойно смотреть, как под [бело-красно-белыми] флагами, под которыми фашисты организовывали массовые убийства белорусов, русских, евреев, представителей других национальностей, сегодня организуются акции в этих священных местах [мемориалах Великой Отечественной войны]. Мы этого допустить не можем! Поэтому с сегодняшнего дня мы берем их под нашу охрану и защиту. Категорически предупреждаем: в случае нарушения порядка и спокойствия в этих местах – вы будете иметь дело уже не с милицией, а с армией»[136]. 6 декабря 2020 г. «Советская Белоруссия – Беларусь сегодня» организовала круглые столы, в ходе которых лояльные режиму историки пришли к выводу, что бело-красно-белый флаг должен рассматриваться как «экстремистский» символ, требующий немедленной реакции властей. Через четыре дня государственный прокурор заявил, что флаг оппозиции «должен быть приравнен к свастике и другим нацистским символам». На этом основании минская милиция объявила, что выставление этого флага в окнах будет караться арестом на срок пятнадцать суток[137]. Столкнувшись с серьезным вызовом, «всеобъемлющая» (all-inclusive) модель памяти была отброшена и заменена советской по своей сути памятью родины, сражающейся в окопах против фашистской угрозы. Жестокие репрессии осуществляются под красно-зелеными государственными символами, которые в глазах многих молодых протестующих ассоциируются не с неведомым им советским прошлым, а с выборными махинациями, беззаконием и злоупотреблением властью. В момент написания этих строк правительство Лукашенко по всей видимости восстановило контроль над ситуацией, по меньшей мере на ближайшее время. Тем не менее, доверие к режиму значительно снизилось, возможно, навсегда. Нынешние государственные символы в момент их учреждения в 1995 г. ассоциировались со знакомой, стабильной и комфортной советской жизнью. Сейчас они во все большей степени воспринимаются как символы подавления, в то время как демократические массовые протесты 2020 г. привели к возрастанию популярности бело-красно-белого флага. Поэтому будущее государственных символов образца 1995 г. представляется неясным. [1] См. например: Natalia Leshchenko, “The National Ideology and the Basis of the Lukashenka Regime in Belarus,” in: Europe-Asia Studies, vol. 60, no. 8 (October, 2008): 1419-1433; Ioffe – Marples exchange in Eurasian Geography and Economics: Grigory Ioffe, “Unfinished Nation-Building in Belarus and the 2006 Presidential Election,” in: Eurasian Geography and Economics, No. 48, No. 1: 37-58; David R. Marples, “Elections and Nation-Building in Belarus: A Comment on Ioffe,” in: Eurasian Geography and Economics, Vol. 48, No.1: 59-67; Grigory Ioffe, “Nation-Building in Belarus: A Rebuttal,” Eurasian Geography and Economics, Vol. 48, No.1: 68-72. [2] Среди них: «султанизм», «диктатура», «демократический централизм» и «лукашизм». См.: David Marples, “Color Revolutions: The Belarus Case,” Communist and Post-Communist Studies, vol. 39, (2006): 351-364, 355; Steven M. Eke and Taras Kuzio, “Sultanism in Eastern Europe: The Socio-Political Roots of Authoritarian Populism in Belarus,” in: Europe-Asia Studies, Vol. 52, No. 3 (May, 2000): 523-547; Grigory Ioffe, “Understanding Belarus: Belarusian identity,” Europe-Asia Studies Vol. 55, No. 8, (December, 2003): 1009-1047 and Natalia Leshchenko, “A Fine Instrument: Two Nation-Building Strategies in Post-Soviet Belarus,” in: Nations and Nationalism Vol. 10, No. 3, (2004): 333-351, and Rainer Lindner, “The Lukashenka Phenomenon,” in: Margarita M. Balmaceda, James I. Clem and Lisbeth L. Tarlow (eds.), Independent Belarus: Domestic Determinants, Regional Dynamics, and Implications for the West, Cambridge 2002: 99. [3] Eke and Kuzio, “Sultanism”: 531. [4] Marples, “Elections and Nation-Building in Belarus”: 66. [5] Ibid: 65. [6] Grigory Ioffe, “Unfinished Nation-Building”: 54, 55. [7] Leshchenko, “A Fine Instrument”: 337, 339, 340. [8] Kathleen Mikhailisko, “Belarus: Retreat to Authoritarianism,” in: Karen Dawisha and Bruce Parrott (eds.), Democratic Change and Authoritarian Reaction in Russia, Ukraine, Belarus, Cambridge1997: 259. [9] Marples, “Color Revolutions: The Belarus Case”: 356. [10] Marples, “Color Revolutions: The Belarus Case,” pp. 356-357; Per A. Rudling, “The Great Patriotic War and National Identity in Belarus,” in: Tomasz Kamusella and Krzysztof Jaskułowski (eds.), Nationalisms Today, Vol. 1 of Nationalisms Across the Globe, Bern 2009: 199-226. [11] Недасек Н. Большевизм на путях к установлению контроля над Белоруссией. Очерки истории большевизма в Белоруссии. Исследования и Материалы. Серия 1-я, вып. 18. Munich : Institute for the Study of the History and Culture of the USSR, 1954. С. 64. [12] Timothy Snyder, Sketches From a Secret War: a Polish Artist’s Mission to Liberate Soviet Ukraine, New Haven and London 2005: 75. [13] По оценкам Кристиана Герлаха, во время войны на территории БССР было убито от 2,3 до 2,4 миллионов человек. Christian Gerlach, Kalkulierte Morde:Die deutsche Wirtschafts- und Vernichtungspolitik in Weißrußland 1941 bis 1944, Hamburg, 1999: 1158-1159. [14] Касцюк М. Бальшавіцкая сістэма ўлады на Беларусі. Минск, 2000. С. 176. Цит по: Дзярновіч, А (рэд.) Рэабілітацыя: Зборнік дакументаў і нарматыўных актаў па рэабілітацыі ахвяраў палітычных рэпрэсіяў 1920–1980-х гадоў у Беларусі. Mн. : Athenæum, Калекцыя «Архіў Найноўшае Гісторыі», 2001. С. 17. [15] Платонаў, Р.П., Koршук, У.K. (рэд.) Беларусізацыя ў 1920-я гады: Дакументы і матэрыялы. Mн. : Беларускі Дзяржаўны Універсітэт, 2001. С. 24. [16] Gerlach, Kalkulierte Morde: 1159. [17] Grigory Ioffe, “Culture Wars, Soul-Searching, and Belarusian Identity,” in: East European Politics and Societies, Vol. 21, No. 2 (2007): 366-367. [18] Gennadii Kostyrchenko, Out of the Red Shadows: Anti-Semitism in Soviet Russia, Amherst, NY, 1995: 13-29 and Amir Weiner, Making Sense of War: The Second World War and the Fate of the Bolshevik Revolution, Princeton 2001: 191-235, 350. [19] Интерпретация Великой Отечественной войны как борьбы добра со злом также является частью дискурса в России и на Украине (Natalia Kostenko, Tatyana Androshenko, and Ludmila Males, “In Search of Holidays: The Case of Ukraine,” in: Linda K. Fuller (ed.), National Days/National Ways: Historical, Political, and Religious Celebrations around the World, Westport, CT and London 2004: 291). [20] В 1920-е не только белорусские националисты, но и советские организаторы переписи населения были поражены отсутствием «национального сознания» у белорусских крестьян, которые давали «неверные» ответы на вопрос о своей национальной принадлежности. Они не делали различия между белорусами, русскими и украинцами и либо относили всех восточных славян к «русским», либо использовали региональные идентичности. Многие из них различали католичество и православие как «польскую» и «русскую» религии. Белорусские крестьяне часто были противниками «коренизации», отрицая белорусский язык как искусственный, намеренно суженный национальной интеллигенцией, неприемлемый за пределами сельской местности и именовали его «хлопский язык» и «сабачая мова». В 1929 многие белорусские крестьяне на белорусском языке объясняли советским представителям, что они говорят исключительно на русском (Per A. Rudling, “The Battle Over Belarus: The Rise and Fall of the Belarusian National Movement, 1906-1931,” Ph.D. Dissertation, University of Alberta (Edmonton 2009): 40, 162, 228; Francine Hirsch, Empire of Nations: Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union, Ithaca, NY 2005:11). [21] Grigory Ioffe, “Understanding Belarus: Economy and Political Landscape,” in: Europe-Asia Studies, Vol. 56, no. 1 (January 2004): 85-118, see also David R. Marples, “Europe’s Last Dictatorship: The Roots and Perspectives of Authoritarianism in ‘White Russia’,” in: Europe-Asia Studies, Vol. 57, No. 6, (September 2005): 895-908. [22] Мацузата К. Рэжым Лукашэнкі як выспа папулізму ў акіяне кланавай палітыкі // ARCHE. 2005. № 4. http://arche.bymedia.net/2005-4/matzuzato405.htm (Accessed July 14, 2011). [23] Frank Umbach, Back to the Future? Belarus and its security Policy in the Shadow of Russia,” Berichte des Bundesinstituts für ostwissenschftliche und internationale Studien no. 10, (1993): 6. [24] Федута А. Лукашенко: политическая биография. M.: «Референдум», 2005. С. 107; Зенькович Н. Тайны ушедшего века: Границы, споры, обиды. Досье. M.: Олма-Пресс, 2005. С. 17-18, 134. [25] Там же. С. 23. [26] Eke and Kuzio, “Sultanism”:, 537; Ioffe, “Understanding Belarus: Belarusian identity”. [27] Per A. Rudling, “Belarus in the Lukashenka Era: National Identity and Relations with Russia” in: Oliver Schmidtke and Serhy Yekelchyk (eds.), Europe’s Last Frontier?: Belarus, Moldova, and Ukraine between Russia and the European Union, Houndmills, Basingstoke 2008: 61. [28] Grigory Ioffe, Understanding Belarus and How Western Foreign Policy Misses the Mark, Lanham, M 2008: xiv. [29] Ковкель И.И., Ярмусик Е.С. История Беларуси: С древнейших времен до нашего времени. Мн.: Аверсев, 2000. С. 576; Eke and Kuzio, “Sultanism”: 527. [30] Фурман Д.E. Белоруссия и Россия – странные союзники // Фурман, Д.E. (ред.) Беларуссия и Россия: общества и государства. 2-е издание. M.: Издательство «Права человека», 1998. С. 4. [31] Булгаков В. История белорусского национализма. Вильнюс, 2006. С. 323. [32] Зенькович Н. Тайны ушедшего века. С. 134, 251. [33] «Красно-коричневые» ни в коей мере не является аналитическим термином. Это идеологическое клише, «слово-ярлык» (см.: Дуличенко А.Д. Русский язык конца XX столетия. München: Otto Sagner, 1994. С. 185 и далее), внедренное в политический дискурс пропагандистской машиной режима Ельцина в 1992 и направленное на дискредитацию его политических оппонентов. Я употребляю его в закавыченном виде, как исторически сложившееся обозначение оппонентов «демократических реформ». [34] Magnus Ljunggren, ”Rysslands rödbruna författare,” in: Internationella Studier vol. 2, (1992): 15-23, 18. [35] Ljunggren, ”Rysslands rödbruna författare”: 20-21. [36] Göran Dahl, Radikalare än Hitler? De esoteriska och gröna nazisterna. Inspirationskällorna. Pionjärer. Förvaltare. Ättlingar, Stockholm 2006: 217. [37] Dahl, Radikalare än Hitler?: 212. [38] Ljunggren, ”Rysslands rödbruna författare”:16. Несмотря на то, что война между нацистской Германией и СССР, завершившаяся победой над национал-социализмом в 1945, породила общепринятое представление, что гитлеровский и сталинский режимы являлись антиподами, во многих случаях эти политические крайности «сходились» между собой. [39] Ластоўскі А. Русацэнтрызм як ідэалагічны праект беларускай ідэнтычнасці // Палітычная сфера. 2010. № 14. С. 58-79. [40] Ластоўскі А. Русацэнтрызм. [41] По поводу дискуссии об идеологии «красно-коричневых» российских писателей и публицистов см.: Ljunggren, ”Rysslands rödbruna författare”: 15-23, and Walter Laqueur, Black Hundred: The Rise of the Extreme Right in Russia, New York 1993. [42] Шушкевич С. Неокоммунизм в Беларуси: идеология, практика, перспективы. Смоленск : Скиф, 2002. С. 56. [43] В марте 1988 Нина Андреева опубликовала статью в защиту Сталина и с осуждением перестройки. См.: Андреева Н. Не могу поступиться принципами. Советская Россия. 13 марта. 1988. [44] Федута А. Лукашенко. С. 174. [45] Федута А. Лукашенко. С. 87-88. [46] Цит по: Степаненко, О. Выбор народа // Советская Россия. 1994. № 67 (11056). 12 июля. [47] Александр Невзоров - популярный журналист и политик «национал-патриотического» направления из Петербурга. Заявив о себе во время перестройки как критик советского истеблишмента, Невзоров в то время эволюционировал от антикоммунистического монархизма к «национал-большевизму». Walter Laqueur, Black Hundred: 269. [48] Федута А. Лукашенко. С. 148. [49] Федута А. Лукашенко. С. 102-108. [50] Екадумаў, А. Палітычная сістэма Беларусі з 1990 па 1996 год // Беларуская палітычная сістэма і прэзідэнцкія выбары 2001. Зборнік аналітычных артыкулаў. Менск–Варшава, 2001. http://kamunikat.org/download.php?item=1815.html&pubref=1811 (Accessed May 17, 2010); Президентские выборы в Белоруссии и на Украине: Александр Лукашенко // Советская Россия. № 67 (11056). 1994. 12 июля. [51] Невзоров А. Славяне подтверждают волю к единству: президент Беларуси –. Александр Лукашенко // Завтра: газета духовной оппозиции. 1994. No. 27 (32), июль. [52] Киев и Минск отвергают предателей. Черед за Москвой // Завтра: Газета духовной оппозиции. 1994. Июль. № 27 (32). [53] Эдуард Володин. Победа // Аль-Кодс, святой город: Русско-палестинский голос. 1994, Июль. № 22 (43). Володин - известный правый журналист, один из ведущих оппонентов перестройки. Laqueur, Black Hundred: 248. [54] Цит. по: Народая газета. 1995. 12 апреля. [55] Eke and Kuzio “Sultanism”; Natalia Leshchenko, “A Fine Instrument”. [56] Цит по: Степаненко О. Выбор народа // Советская Россия. 1994. № 67 (11056). 12 июля. [57] Klas-Göran Karlsson, Historia som vapen: Historiebruk och Sovjetunionens upplösning 1985-1995, Stockholm 1999: 37. [58] Федута А. Лукашенко. С. 75. [59] В мае 1995 г. 83,1% голосовавших поддержали предложение Лукашенко о придании русскому языку статуса второго официального языка. (Центральная комиссия Республики Беларусь по выборам и проведению республиканских референдумов. Протокол Центральной комиссии Республики Беларусь по выборам и проведению республиканских референдумов. http://www.rec.gov.by/refer/ref1995respr.html. Accessed May 19, 2010). [60] Kjell-Albin Abrahamson, Vitryssland – 89 millimeter från Europa, Stockholm 1999:85. [61] Andrej Kotljarchuk, “The Tradition of Belarusian Statehood: Conflicts about the Past of Belarus,” in: Egle Rindzeviciute (ed.), Contemporary Change in Belarus, Baltic and East European Studies 2 (Huddinge: Baltic & East European Graduate School, Södertörns Högskola, 2004): 41-72, 61. [62] Eke and Kuzio, “Sultanism”: 527. В то время как Узбекистан и Таджикистан также вернули советские гербы, Белоруссия была единственной из бывших советских республик, не считая непризнанной Приднестровской Молдавской республики, где был возвращен и герб, и флаг советского периода. [63] Eke and Kuzio, “Sultanism”: 536. [64] Sheila Fitzpatrick, Everyday Stalinism: Ordinary Life in Extraordinary Times: Soviet Russia in the 1930s, Oxford 1999: 15. [65] Leshchenko, “A Fine Instrument”: 338, 342. [66] Kotljarchuk, “The Tradition of Belarusian Statehood ,“ p. 69, Republic of BelarusViolations of Academic Freedom, Human Rights Watch Report Vol. 11, No. 7, July 1999 (Washington, DC, Human Rights Watch, 1999): 12, 16. [67] Коктыш К. Белоруссия в европейском контексте // А. Мошес, К. Коктыш. Между востоком и западом: Украина и Белоруссия на европейском пространстве. М.: Гендальф, Московский центр Карнеги, 2003. С. 39. [68] Leshchenko, “The National Ideology”. [69] Это свойственно не только Белоруссии. Владимир Путин также использует подобную риторику. Выступая на праздновании 62-й годовщины победы над нацистской Германией, он высказался по поводу США: «Эти новые угрозы подобны исходившим от Третьего рейха, им свойственно то же самое презрение к человеческой жизни и те же претензии на исключительность и диктат остальному миру» (“Verbatim,” Time, Canadian Edition, Vol. 169, No. 22, May 28, 2007: 10). [70] David R. Marples, Belarus: From Soviet Rule to Nuclear Catastrophe, Edmonton 1996: 120-121. [71] Marples, “Belarus: The Last European Dictatorship?”: 43 and Heinz Timmermann, “The Union of Belarus and Russia in the European Context,” in: Ann Lewis (ed.) The EU & Belarus: Between Moscow & Brussels, London 2002, 277-302, 283-286. [72] Шевцов Ю. Объединенная нация: Феномен Беларуси. M.: Издательство «Европа», 2005. С. 66. [73] Ioffe, “Culture Wars”: 353. [74] Michael Winiarski, “Putins utspel svårt bakslag för Lukasjenko”, Dagens Nyheter, August 18, 2002. [75] В 2002 г. его поддержка составляла 27%, в сентябре 2005 г. она возросла до 47,3%. (Быковский П. Рейтинг Лукашенко и его конкурентов. 2006. http://ru.belaruselections.onfo/current/2006/sociology/0022756. Цит. по: Ioffe, "Unfinished Nation-Building in Belarus and the 2006 Presidential Election": 40). [76] Ioffe, “Culture Wars,” 353. [77] Лукашенко А. Доклад на семинаре руководящих работников по идеологической работе. 27.03.2003 (Accessed May 19, 2010). [78] Там же. [79] Там же. [80] Казакевіч А. Культурны фон беларускай палітыкі // Найноўшая гісторыя беларускага парламентарызму. Менск: Аналітычныя грудок, 2005. http://www. kamunikat. org/download.php?item=3398.html&pubref=3390 (Accessed May 13, 2010). [81] Там же. [82] Князев, С.Н., Решетников, С.В. (ред.) Основы идеологии белорусского государства. Учебное пособие для вузов. Минск: Академия управления при президенте Республики Беларусь, 2004. С. 80. [83] Риторика сталинского времени, особенно в годы войны, имела много неявных отсылок к «национальной идеологии». В середине 1930-х «Правда» описывала советский патриотизм следующим образом: «Советский патриотизм—это пламенное чувство безграничной любви, безоговорочной преданности своей родине, глубокой ответственности за ее судьбу и защиту – рождается из недр нашего народа» (David Brandenberger, National Bolshevism: Stalinist Mass Culture and the Formation of Moderna Russian National Identity, 1931-1956, Cambridge, MA, London 2002: 28). [84] David R. Marples and Per A. Rudling, “War and memory in Belarus: The Annexation of the western borderlands and the myth of the Brest Fortress, 1939-1941”, in: Białoruskie Zeszyty Historyczne, Vol. 32: 225-244. [85] Marples, “Color Revolutions”: 362. [86] Выступление Президента Республики Беларусь А.Г.Лукашенко на торжественном собрании, посвященном 60–й годовщине освобождения Республики Беларусь от немецко–фашистских захватчиков и Дню Независимости Республики Беларусь (Дню Республики). https://president.gov.by/ru/events/vystuplenie-prezidenta-respubliki-belarus-aglukashenko-na-torzhestvennom-sobranii-posvjaschennom-60-j-5835 https://president.gov.by/ru/events/vystuplenie-prezidenta-respubliki-belarus-aglukashenko-na-torzhestvennom-sobranii-posvjaschennom-60-j-5835 (Accessed April 17, 2007). Благодарю Наталью Лещенко за эту ссылку. [87] “Торжественный праздник советского народа,” 2005. 9 мая. http://www. vunet.org/videos/video_belarus_military-185.html (Accessed September 20, 2006). [88] Міхась Скобла. «Алекс Дзярновiч: Рыхтуецца грамадская реабiлытацыя Сталiна». Радыё Свабода. 2005. 28 марта. http://www.svaboda.org/articlesprograms /openstudio/ 2005/3/8159f6ac-16bd-40b5-be9c-79a9ef79fe1f.html (Accessed October 14, 2006) Jan Maksymiuk, “Analysis: Stuck in a Rut,” RFE/RL Reports, February 18, 2005, Volume 7, No. 7. http://www.rferl.org/reports/pbureport/2005/02/7-180205.asp (Accessed October 14, 2006). На задней стороне обложки содержится следующая аннотация: «О формировании характера будущего неуемного революционера Иосифа Джугашвили, который еще романтически настроенным юношей принял имя Кобы, былинного защитника обездоленных, а впоследствии могущественного лидера мирового коммунистического движения Сталина; о его безоглядной борьбе за практическое осуществление идей справедливого социального устройства общества; титанических усилиях для освобождения своего народа и всей Европы от коричневой чумы фашизма; вожде, литераторе, дипломате, христианине, отце, товарище; последних днях жизни и погребении великого государственного и политического деятеля СССР рассказывается в этой книге. Адресуется руководителям, политикам, историкам, широкому кругу читателей» (Гуменюк, Ю.Н. (ред.). Сталину, Европа, поклонись: Сборник статей, материалов, документов о руководителе СССР в 1924-1953 годы Иосифе Виссарионовиче Сталине. Mинск, ФУАинформ, 2004). [89] “Stalin’s Return. BT Shows Film “Generalissimo” citing Belarusian historian Ihor Kuznyatsou. Khartyia ‘97/Charter 97 News, Dec. 21, 2005. http://www.charter97.org/eng/news/2005/12/21/stalin (Accessed October 14, 2006). [90] 89 http://www.president.gov.by/en/press10003.html (Accessed Jan. 11, 2008). [91] Лукашенко в разрезе: по частям тела // Московский Комсомолец. 2005. 30 апреля. [92] “Belarus president says history books full of “lies” about Stalin,” Interfax-Ukraine news agency, Minsk, June 16, 2006. [93] Мазуркевич М. КГБ Беларуси издал книгу по истории спецслужб // Deutsche Welle. 14.10.2006. Режим доступа : http://www.dw-world.de/dw/article/0,2144,2170947,00.html. (Accessed October 15, 2006). И. Кузнецов: «Щит и меч Отечества» - неслучайное явление // Хартия 97/Charter 97. 2006. 9 сентября. http://www.charter97.org/ bel/news/2006/09/12/igor (Accessed October 15, 2006). См. дискуссию об этой книге: Липский Д. «Не отрекаемся от прошлого…» // Палітычная сфера. 2007. № 8. С. 108–118. http://palityka.org/pdf/08/0814.pdf (Accessed May 19, 2010). [94] Мазуркевич М. КГБ Беларуси. [95] Казакевіч, А. Культурны фон беларускай палітыкі // Найноўшая гісторыя беларускага парламентарызму. Менск. : Аналітычныя грудок, 2005. С. 132–146. [96] Ryszard Radzik, “Białorusini i Polacy. Świadomość społeczna mieszkańców Białorusi w XX stuleciu,” in: Eugeniusz Mironowicz, Siarhiej Tokć and Ryszard Radzik, Zmiana Struktury Narodowościowej na pograniczu polsko-białoruskim w XX wieku, Białystok 2005:166. [97] Terry Martin, The Affirmative Action Empire. Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939, Ithaca, New York 2001, 321, 339. О советском мифе «дружбы народов» как о воображаемом советском сообществе см.: Idem, 461. [98] “Bordering on Madness: Belarus Mistreats its Polish Minority,” The Economist, 16 June, 2005, Piotr Kościński, “Co wymyśli Łukaszenko,” Rzeczpospolita, 11 August, 2005: 7. [99] Radzik, “Białorusini i Polacy”:164, citing Eugeniusz Mironiwicz, “Dwa światy,” Rzeczpospolita, February 10, 1997. [100] TT-AFP, “Vitrysk hets mot polacker inför val,” Dagens Nyheter, August 10, 2005. [101] Allister Maunk, “Lukashenko’s War on Poles,” 8 August 2005. Axis Information and Analysis. http://www.axisglobe.com/article.asp?article=294 (Accessed April 4, 2007). [102] Сам Милинкевич утверждал, что он из православной семьи. Ioffe, “Unfinished Nation-Building”: 39. [103] Joerg Forbrig, David R. Marples and Pavol Demeš (eds.), Prospects for Democracy in Belarus, Washington, DC 2006: 11. Grigory Ioffe, “Understanding Belarus: Questions of Language,” in: Europe-Asia Studies Vol. 55, No. 7, (2003): 1009; Marples, “Europe’s Last Dictatorship”: 896. [104] Манаев О. Электорат Александра Лукашенко // Д.E. Фурман (ред.). Белоруссия и Россия: общества и государства. 2-е издание. M. : Издательство «Права человека», 1998. С. 278-293, 280. [105] Вардомацкий A., Николюк С. Государство удовлетворенных пенсионеров // Вестник общественного мнения. Данные, Анализ, Дискуссии. 2007. № 4 (90). Июль–август. С. 52–58. [106] Ioffe, “Nation-Building in Belarus: A Rebuttal”: 69. [107] Ioffe, “Unfinished Nation-Building”: 49. [108] CIS Statistics Committee reveals average GDP growth, News Online, RosBuisnessConsulting, http://www.rbcnews.com/free/20070403193147.shtml (Accessed Jan. 11,2008). [109] Oleg Manaev, ”Recent Trends in Belarusian Public Opinion,” in: Forbrig, Marples and Demeš (eds.), Prospects for Democracy in Belarus, p. 46. [110] Winiarski, “Putin-utspel enar vitryssar. [111] The CIA World Fact Book https://www.cia.gov/library/publications/the-worldfactbook/geos/bo.html#Econ (Accessed Jan. 11, 2008). [112] Human Development Report 2007/2008. Fighing Climate Change: Human solidarity in a divided world. (New York: Palgrave Macmillan, 2007), 245. http://hdr.undp.org/en/media/hdr_20072008_en_complete.pdf (Accessed Jan. 8, 2008). [113] Laza Kekic, “A pause in democracy’s march,“ From The World in 2007 print edition. http://www.economist.com/theworldin/international/displayStory.cfm?story_id=8166790 &d=2007 (Accessed Jan. 5, 2006), and “Economist Intelligence Unit democracy index 2006,” The World in 2008, 3-5, http://graphics.eiu.com/PDF/Democracy%20Index%202008.pdf (Accessed March 15, 2010). [114] Leshchenko, “A Fine Instrument”: 346. [115] Forbrig, Marples and Demeš (eds.), Prospects for Democracy in Belarus: 12. [116] Бондарев Ю. и др. Президенту Республики Беларусь Александру Григорьевичу Лукашенко // Лад: белорусско-российская газета. Совместный проект Постоянного Комитета Союзного государства и «Литературной газеты». 2006. Вып. 37. 22-28 марта. [117] Alyaksandr Lukashenka, Press Conference for Russia’s Provincial Media, September 29, 2006. http://www.president.gov.by/press31104.html (Accessed Jan. 9, 2008). [118] «Лукашенко: В землянки пойдем, но на шантаж не поддадимся» // Белорусские новости. 2006. 29 декабря http://www.naviny/by/rubrics/economic/2006/12/29/ic_news_113_264742/ (Accessed Jan. 9, 2008). [119] Рыночные цены, т.е. те, по которым покупали газ страны ЕС, составляли в то время порядка 250 долларов США. Если бы это решение было принято, то Белоруссия лишилась бы возможности зарабатывать на реэкспорте переработанной сырой российской нефти, получаемой по заниженным ценам. В 2006 г. Белоруссия заработала на этом 7 миллиардов долларов или 20% своего ВВП (TT-AFP “Dyrare gas och olja kan fälla Vitryssland,” Dagens Nyheter January 2, 2007. http://dagensnyheter.se/DNet/jsp/polopoly.jsp?d=148&a=601822. Accessed Jan. 5, 2007). [120] Erich Follath and Matthias Schepp, “Der Konzern des Zaren,” in: Der Spiegel, No. 10, (2007): 120-137. [121] Леонов А. Акценты взаимодействия // Лад: Белорусско-Российская газета. Совместный проект «Литературной газеты» и Постоянного комитета союзного государства. 2006. № 46. 20–26 декабря. В русском языке отчетливо различаются слова «русский» и «российский». Первое обозначает этнического русского, «российский» - имеющий отношение к Российской Федерации. Название, использованное Бабуриным, четко указывает, что подразумевалась интеграция Белоруссии в состав Российской Федерации. [122] Ioffe, “Unfinished Nation-Building”: 41-42. [123] Водолажская Т. Представление жителей Беларуси о понятии «гражданин» // Палітычная сфера. 2006. № 6. С. 72–82. http://palityka.org/pdf/06/0608.pdf (Accessed May 19, 2010); John Löwenhardt, "Belarus and the West," in: Stephen White Elena Korosteleva and John Löwenhardt (eds.), Postcommunist Belarus Lanham, Boulder, New York, Toronto, Oxford 2005: 143-160, 147. [124] См. например интернет-форум: http://lukashenko2008.ru/ (Accessed March 21, 2010). [125] Ihar Lalkou, “National Symbols in Belarus: the Past and Present.” Belarus Digest, March 6, 2010. http://belarusdigest.com/2010/03/06/national-symbols-in-belarus-thepast-and-present/ (Accessed March 21, 2010); Kotljarchuk, “The Tradition of Belarusian Statehood.” [126] “Nya utfall från insvuren Lukasjenko,” TT, Dagens Nyheter, January 21, 2011, http://www.dn.se/nyheter/varlden/nya-utfall-fran-insvuren-lukasjenko (Accessed March 22, 2011). [127] “Lukasjenko hotar med hårda åtgärder,” TT, Dagens Nyheter, January, 20, 2011 http://www.dn.se/nyheter/varlden/lukasjenko-hotar-med-harda-atgarder (Accessed March 22, 2011). [128] “Belarus: Declaration by the High Representative on behalf of the European Union on the so-called ‘inauguration’ of Aleksandr Lukashenko,” European Council, Press release, 24 September 2020, https://www.consilium.europa.eu/en/press/press-releases/2020/09/24/belarus-declaration-by-the-high-representative-on-behalf-of-the-european-union-on-the-so-called-inauguration-of-aleksandr-lukashenko/ (Accessed May 3, 2021) [129] Per Anders Rudling, “’Unhappy is the Person Who Has No Motherland’: National Ideology and History Writing in Lukashenka’s Belarus,” in Julie Fedor, Markku Kangaspuro, Jussi Lassila, and Tatiana Zhurzhenko (eds.), War and Memory in Russia, Ukraine and Belarus (Cham, Switzerland: Palgrave MacMillan, 2017), 71-105, here: 91 [130] “У Нацыянальным гістарычным адкрываецца выстава пра БНР. Сярод дакументаў — пасведчанне Ганны Макей, зямлячкі міністра,” Наша нiва, 14 сакавіка, 2018, https://nn.by/?c=ar&i=206247 (Accessed March 17, 2018) [131] Термин «всеобъемлющий» я заимствовал из работы Маттиаса Кальтенбруннера, посвященной аналогичным процессам на Западной Украине. См.: Matthias Kaltenbrunner, “Das global vernetzte Dorf: Migrationsprozesse und ihre Auswirkungen am Beispiel von sechs Dörfern in der Westukraine im 20. Jahrhundert“ (Ph.D. Dissertation, University of Vienna, 2015), 447. [132] См. новейшие работы по истори Белоруссии: Felix Ackermann, Palimpsest Grodno: Nationalisierung, Nivellierung und Sowjetisierung einer mitteleuropäischen Stadt 1919-1991 (Wiesbaden: Harassowitz Verlag, 2011); Алена Маркава. Шлях да савецкай нацыі. Палітыка беларусізацыі 1924-1929. — Мінск: БГА, 2016.; Dorota Michaluk, Białoruska Respublika Ludowa 1918-1920: U podstaw białoruskiej państwowości (Toruń: Wydawnictwo Naukowe Uniwersytetu Mikołaja Kopernika, 2010); Per Anders Rudling, The Rise and Fall of Belarusian Nationalism, 1906-1931 (Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2014). On the post-Soviet instrumentalization of history, see Christian Ganzer, Kampf um die Brester Festung 1941: Ereignis – Narrativ – Erinnerungsort (Schöningh, 2020); Simon Lewis, Belarus – Alternative Visions: Nation, Memory and Cosmopolitanism (New York and London: Routledge, 2019); David R. Marples, “Our glorious past”: Lukashenka’s Belarus and the Great Patriotic War (Stuttgart: Ibidem Press, 2014). [133] Olga Kucharnenko, “That’ll Teach’em to Love Their Motherland!: Russian Youth Revisit the Battles of World War II,” The Journal of Power Institutions in Post-Soviet Societies, issue 12 (2011), https://journals.openedition.org/pipss/3866#quotation (Accessed May 3, 2021) [134] “Belarus President backs BRSM projects Flowers of the Great Victory!,” Belarus: Official Website of the Republic of Belarus, 20 January 2015, https://www.belarus.by/en/government/events/belarus-president-backs-brsm-project-flowers-of-the-great-victory_i_18495.html (Accessed May 3, 2021). [135] Maryia Rohava, “The Politics of State Celebrations in Belarus,” Nations and Nationalism vol. 26 (2020): 883-901, here: 898. [136] Andrej Kotljarchuk, “The Flag Revolution: Understanding the Political Symbols of Belarus,” in Ninna Mörner (ed.), Constructions and Instrumentalization of the Past: A Comparative Study on Memory Management in the Region. CBEES State of the Region Report 2020 (Huddinge: Centre for Baltic and East European Studies, 2020), 45-54, here: 52. [137] Kotljarchuk, ”The Flag Revolution,” 53.

Пер Рудлинг: «Необходимо признать, что “мемориальные законы” являются западноевропейским изобретением» Photo courtousy of the KAW, and Marcus Marketic is the photographer. Пер Андерс Рудлинг, профессор Лундского университета (Швеция). С 2019 по 2024 является стипендиатом Академии Валленберга, финансируемой фондом Кнута и Алисы Валленбергов. В 2015-2019 был приглашенным стипендиатом Национального университета Сингапура, в 2015 – приглашенным профессором Венского университета, стажером-исследователем (post-doctoral fellow) Лундского университета в 2012-2014 и Университета Грейфсвальда (Германия) 2010-2011. Защитил докторскую диссертацию в Университете Альберты (Канада, 2009). Магистерские степени получил в Государственном университете Сан-Диего (США, 2003) и в Уппсальском университете (Швеция, 1998). Среди его работ: — The Rise and Fall of Belarusian Nationalism, 1906-1931. Pittsburgh, PA: University of Pittsburgh Press, 2015. 436 p. (Pitt Series in Russian and East European Studies). The book received the Kulczycki prize in Polish history from ASEEES in 2015; — The OUN, the UPA and the Holocaust: A Study in the Manufacturing of Historical Myths. Pittsburgh, PA: University Center for Russian and East European Studies, 2011. 71 p. (The Carl Beck Papers in Russian and East European Studies; vol. 2107); — “Long-Distance Nationalism: Ukrainian Monuments and Historical Memory in Multicultural Canada.” In: Public Memory in the Context of Transnational Migration and Displacement: Migrants and Monuments. Marschall, S. (ed.). Basingstoke, UK: Palgrave Macmillan, 2020. P. 95-126. (Palgrave Macmillan Memory Studies Series); — “Eugenics and Racial Anthropology in the Ukrainian Radical Nationalist Tradition.” In: Science in Context. 2019. 32, 1. P. 67-91; — “The Khatyn Massacre in Belorussia: A Historical Controversy Revisited.” In: Holocaust and Genocide Studies. 2012. 26, 1. P. 29-58; — “’They Defended Ukraine’: The 14. Waffen-Grenadier-Division der SS (Galizische Nr. 1) Revisited.” In: Journal of Slavic Military Studies. 2012. 25, 3. P. 329-368. Дорогой профессор Рудлинг, чтобы убедиться в справедливости концепции Яна Ассманна о глубине семейной памяти (три поколения или 80-100 лет), мы часто спрашиваем авторов нашего журнала, как далеко простирается их семейная память. Самые глубокие семейные корни обнаружил известный славист Ричард Темпест, чьи вероятные предки прибыли на британские острова в составе дружины Вильгельма Завоевателя в 1066 (https://istorex.ru/richard_tempest_perviy_tempest_pribil_v_angliyu_vmeste_s_druzhinoy_vtorzheniya_vilgelma_zavoevatelya). Большинство интервьюируемых прослеживают свою родословную до девятнадцатого века и лишь несколько человек подтвердили справедливость концепции Ассманна. Как глубоки ваши семейные корни? Я думаю, что ответ зависит от того, что понимается под семейной памятью. Двоюродный брат моего прадеда был страстным генеалогом и мой собственный двоюродный брат также увлечен этим занятием. В 1985 члены нашего рода специально собрались, чтобы отметить окончание работы по составлению истории нашей семьи, которая прослеживается до 1632. Швеция это истинный рай для любителей генеалогии. В этом смысле ее превосходит только Исландия. Многие шведы могут проследить свою родословную по церковным записям вплоть до Реформации, т.е. до шестнадцатого века. Мои родственники сумели сделать это и обнаружить нашего предка Мартина Рудлинга (Martin Rüdling), который проживал в 1632 в Саксонии, т.е. на территории нынешней Германии. Представители этой линии нашей семьи перебрались в Швецию в начале восемнадцатого века. Мой далекий предок (между нами 9 поколений) Иоганн Георг Рудлинг (Johann Georg Rüdling) приехал в Швецию в 1722, когда страна перестала быть великой державой и настала так называемая Эпоха свободы (Frihetstiden, 1718-1772). Он был ученым-гуманитарием и три его книги хранятся в библиотеке Лундского университета (https://lubcat.lub.lu.se/cgi-bin/koha/opac-search.pl?q=au:%22Rüdling%2C%20Johann%20Georg%2C%22). Первая из них вышла на шведском в 1731 под названием «Процветающий Стокгольм или краткое авторизованное описание ныне повсюду прославленного города Стокгольма, который является местом королевской резиденции, столицей и торговым центром, от его основания до наших дней, составленное для любителей истории и древностей на основании изучения нескольких надежных исторических книг и старинных памятников со всем тщанием и усердными трудами их покорным слугой Иоганном Георгом Рудлингом, благодаря милостивому дозволению его королевского величества» (Stockholm: Joh. Laur. Horrn, 1731). Потом еще последовала биография короля шведского и курфюрста гессенского Фридриха I, вышедшая в 1742 на немецком. Сын Иоганна Георга Андерс изменил написание фамилии на шведский лад, убрав из нее «умляут» (ü). Я предполагаю, что Иоганн Георг прибыл в Стокгольм через шведскую Померанию. До 1814 Швеция была полиэтничным государством, где жители говорили на нескольких языках. До Ништадтского мира 1721 Рига была самым большим шведским городом. Грейфсвальд до Кильского мира 1814 был городом с нашим старейшим университетом. Шведский король Фридрих I (правил 1720-1751) едва ли знал хоть слово по-шведски. Книги моего предка хранятся в библиотеке Лундского университета буквально через дорогу от места, где я читаю лекции. Я только еще собираюсь их прочитать. Это то, что касается документированной истории. Что же относится как бы к «живой» семейной памяти, то она, вероятно, захватывает двух прадедов моего деда, родившихся соответственно в 1806 и 1825. Я слышал истории о том, что они делали, где работали и как жили, от моих деда и бабки. В нашей гостиной находятся напольные часы и комод, на которых указаны годы их создания - 1796 и 1809. Это мебель моих предков, которая перейдет моим детям. Хотя мебель сохраняется, сведения о предках, родившихся в первой половине девятнадцатого века, воспоминания о периоде до 1850 являются смутными. Поэтому «живая» память, а не просто антикварный интерес, в нашей семье простирается не более чем на четыре-пять поколений. 2. Сфера ваших научных интересов включает бывший Советский Союз. Из интервью со многими западными славистами я заметил, что их выбор области научной специализации был связан с двумя яркими событиями советской истории. Те из поколения «бумеров», кто получал университетское образование на рубеже 1950-х и 1960-х, были впечатлены запуском первого спутника и полетом Гагарина. Так называемое поколение «X» и отчасти поколение «Y» восхищались Горбачевым и перестройкой. Чем был обусловлен ваш профессиональный выбор? Что повлияло на вас: семья, школьные учителя, товарищи, книги и т.д.? Не могу припомнить, какой литерой обозначается мое поколение. Вроде бы «X»? (Только не спрашивайте, пожалуйста, что это «X» означает!). Я родился во времена Брежнева и Никсона, в последние годы действия шведской конституции 1809. Вы абсолютно правы в том, что мой выбор русского языка, сама возможность изучать русский язык, были обусловлены той эпохой. Я рос в небольшом городе Карлстад, расположенном в Западной Швеции, и мне посчастливилось учиться в единственной в лене (области) Вермланд средней школе, где преподавался русский язык, по крайней мере, теоретически. В конце застоя после 1979 никакой русский в средних школах уже не мог преподаваться. Вторжение в Афганистан, бойкот Олимпийских игр в Москве в 1980, история с советской подводной лодкой U137 (S-363, на Западе подводные лодки этого типа именовались Whiskey-class submarine), которая в 1981 налетела на скалу в территориальных водах Швеции вблизи от военно-морской базы Карлскрона – это были мои первые политические воспоминания. Советский Союз, мягко говоря, был не особенно популярен в Швеции в это время. Мне запомнились брови Брежнева, бледный Андропов и астматик Черненко. Все это не выглядело как олицетворение чего-то крутого (cool). В то же время этот чуждый мир меня завораживал. Моя бабушка была страстной разгадывательницей кроссвордов. Помню, когда мне было восемь или девять лет, она произнесла вслух упоминавшееся в кроссворде слово «Эстония». Поскольку к тому времени я знал все флаги и столицы Европы, то спросил ее ошарашенно: «Бабушка, что это за страна такая?» Вдруг к моему недоумению выяснилось, что есть страна, о которой я не знаю. Бабушка ответила: «Была такая страна, когда я была молодой». Я стал возражать: «Как это была? Что с ней произошло? Страна не может просто так исчезнуть». Но она настаивала: «Да, была такая страна, пока ее не захватили русские и больше она не существует». Я был озадачен. Я представлял себе что-то вроде Атлантиды или Помпеи, о которых я читал и смотрел документальные фильмы по телевизору. В старой энциклопедии, которая хранилась в гостиной, мы с бабушкой читали статью об Эстонии. Ревель, Пярну, Дерпт, Нарва и остров Ормсо (Вормси). Там даже шведы жили раньше. Илон Виклунд, которая иллюстрировала книги моей любимой Астрид Линдгрен, выросла в эстонском городе Хаапсалу. «Еще было две страны, которые захватили русские – Латвия и Литва». После этих слов я начал думать, что бабушка надо мной издевается (pulling my leg). Эстония (Estland) и Латвия (Lettland) – это похоже на названия стран. Но Литва (Litauen)? Это даже не звучит как имя страны и флаг, изображенный в старой энциклопедии, больше напоминает флаги африканских стран! Для меня открылся новый мир! Почему я никогда не слышал об этом прежде? В школе первым моим иностранным языком был английский, а вторым – немецкий. Если на начальной ступени средней школы вы выбирали немецкий вторым, то на второй ступени обычно в качестве третьего языка добавлялся французский. Я предложил одноклассникам выбрать русский. Если собиралась группа из девяти человек, то нам обязаны были преподавать язык три года. Вначале нас было девятеро, вскоре трое отсеялись, но нам шестерым три года преподавали русский язык. Вместе с политическими науками, немецким и историей это был мой любимый предмет. Только что рухнула Берлинская стена, Варшавский договор находился при последнем издыхании (on its last leg), в ГДР начала циркулировать западногерманская марка. Начались интереснейшие дискуссии по поводу сталинизма. Я читал все, что мог найти. Я хотел тогда стать школьным учителем истории, политических наук, русского и немецкого. После школы я поступил в Уппсальский университет, где на замечательной кафедре славянских языков преподавали не только русский, но также украинский, польский, чешский, сербский, хорватский, боснийский и болгарский. Я получил степень бакалавра по специализации «русский язык и литература» с дополнительными украинским и сербским языками. Магистерскую диссертацию писал на тему насильственного разгона парламента и смены конституции Ельциным, для чего работал в Москве в 1994 и 1995. Я был сертифицирован в качестве учителя русского языка, истории и политических наук. Потом получил вторую магистерскую степень, по теме истории восточноевропейского еврейства в Калифорнийском университете в Сан-Диего. Я был увлечен культурой ашкеназов, особенно советского еврейства, и польско-украинско-еврейскими отношениями в раннесоветскую эпоху. Я был поставлен в тупик «черной дырой» в исследовании этих пограничных территорий, особенно Белоруссии. В конце 1990-х была буквально горсть книг о Белоруссии на английском языке, в том числе стандартный учебник, написанный еще в 1956. Один-два исследователя тогда специально занимались Белоруссией и те лишь позднесоветским периодом. Фактически это было почти неизученное пространство. Для меня этот угол Европы представлял наибольший интерес как место встречи западного и восточного христианства, пространство геополитических столкновений Польши, Швеции, Германии и России, сердцевина территории высокой ашкеназской культуры, т.н. миснагедов, и эпицентр (ground zero) трагедии Холокоста. Последняя тема в то время не привлекала большого внимания именно в тех местах, где эта трагедия происходила. (Это было еще до выхода книги Яна Гросса «Соседи», где описывается, как жители польского местечка Едвабне сожгли своих еврейских соседей, и драматизации (histrionic) истории адептами Ющенко.) Возможно, эти мои занятия были в какой-то мере вызваны разгадыванием вместе с бабушкой того кроссворда в начале 1980-х, когда у меня открылись глаза на историю этого региона. Для меня было загадкой: почему в историографии эти территории представляют черную дыру? Эти соображения подтолкнули меня к изучению данной темы. Когда мне была предложена стипендия для написания диссертации от кафедры истории и классических языков университета Альберты, я переехал в канадские прерии и написал диссертацию под руководством Дэвида Марпла, а внешними консультантами (the external on my committee) были Джон-Пол Химка и Тимоти Снайдер. Самыми красивыми языками для меня до сих пор остаются русский, норвежский и итальянский. Именно в таком порядке. 3. В университете вы преподаете будущим исследователям. Что вы можете сказать об их мотивации? Что общего между молодыми учеными и их старшими коллегами, и чем они отличаются друг от друга? Парадокс состоит в том, что мир сегодня открыт и взаимосвязан в гораздо большей мере в сравнении со временами моего университетского обучения. Нам тогда требовались визы, чтобы попасть, скажем, в Эстонию (до 1997) или на Украину (2005). Перелеты тогда были очень дорогими. Я добирался до Москвы на пароме и поездом и стоял в очереди в эстонское консульство, чтобы получить транзитную визу. Сейчас (по крайне мере до пандемии) перелет из Мальмё во Вроцлав стоит 5 евро, автобус до аэропорта обходится дороже. В начале 1990-х, когда я начинал свои исследования, интернет только зарождался. Я заказывал билеты через Интурист и получал документы по телексу в туристическом агентстве. Свои работы я сохранял на дискете. Первые статьи я писал еще на электронной печатной машинке. Сейчас все гораздо доступнее. Я слежу за белорусскими протестами в реальном времени через Телеграм канал. В то же время в Лундском университете из всех славянских языков преподают только русский, даже польский не изучается. Сегодня вы можете слетать в Польшу по цене одного обеда в кафе, польская речь слышна в каждом магазине и на любой стройке, но наши студенты не знают других языков, кроме английского. Сегодня пишутся умные и изысканные диссертации о дискурсе венгерских СМИ или «антисионистской» кампании Гомулки 1967, но их авторы не читают на венгерском и польском. Мои двадцатилетние студенты, оказавшись в Копенгагене, это 40 километров от Лунда, говорят исключительно на английском. Я постоянно встречаюсь с их саркастическим шутками, когда задаю им для чтения публикации на датском и норвежском: «А что если я не понимаю датский? Ха-ха». Двадцать пять - тридцать лет назад молодые ученые моего поколения жили в другом мире. Шведский соотносится с датским и норвежским примерно как чешский со словацким и русский с украинским и белорусским. Для Скандинавии нормой является трехязычие. (Или, как это временами ощущается, все уже в прошлом?) Для моего поколения ответ датчанина шведу на английском воспринимался едва ли не как оскорбление. Для двадцатилетних это часто уже норма. Это то же самое, если бы белорусы в Гродно и украинцы в Житомире отвечали русскому на английском. Студенты считают, что это «интернационализация», на мой взгляд, докторанты, которые занимаются европейской историей без знания немецкого, – это провинциалы и glubokaia derevnia. При этом у меня много блестящих учеников. Но сегодня студенческая масса весьма неоднородна, уровень базовых знаний в целом значительно снизился и то, что раньше входило в обязательный набор эрудиции студента, сегодня, к моему прискорбию, таковым не является. Разумеется, «западный» мир разнообразен. Когда я преподавал в 2015-2019 в Сингапуре, мои студенты в сравнении со сверстниками из Швеции, Канады или Австрии работали с гораздо большим усердием. Мои бакалавры из Национального университета Сингапура в целом знали гораздо больше о Наполеоне, Бисмарке и Сталине, чем их шведские коллеги. 4. В годы Холодной войны американское правительство вкладывало значительные средства в изучение языка и культуры вероятного противника. Быстрый рост восточноевропейских и славянских исследований, в которых были задействованы несколько тысяч исследователей, явился позитивным побочным эффектом «русской угрозы». Сейчас мы переживаем своего рода повторение Холодной войны. Как, по вашему мнению, эта политика влияет на славистику? Мое поколение росло, не чувствуя большой озабоченности «русской угрозой». Горбачев в целом воспринимался как разумный политик. Я провел более двух лет в ельцинской России. Мне было трудно представить Российскую Федерацию того времени как угрозу. Если и существовали тогда российские угрозы, то это были развал государства, коррупция и преступность. Моя магистерская диссертация была посвящена государственному перевороту, совершенному Ельциным в 1993, когда танки обстреливали парламент. Новая Дума была известна, прежде всего, благодаря скандальным выступлениям лидера ЛДПР Жириновского. В ходе государственного визита в Швецию в 1997 больной Ельцин едва держался на ногах и с трудом взобрался на трибуну в Риксдаге. Сельская Россия была тогда в удручающем состоянии. Я не принадлежу к поколению «Холодной войны». Мои профессиональные проблемы были в целом противоположного характера. Я получил вторую магистерскую степень в 1998, как раз когда обвалился российский рубль. В Швеции и Европе в целом шел процесс разоружения, и слависты были мало кому нужны. Финансирование славянской филологии было урезано. Советские исследования находились в упадке, попытки переформатировать дисциплину «изнутри» не приносили особо успешных результатов. Оставалось лишь несколько направлений исследований. Для Швеции это были балтийские соседи, прежде всего Эстония и Латвия. Интерес к Украине и всему, что оказалось за пределами расширившегося Евросоюза, был невелик. Это было одной из причин того, что я писал свою докторскую диссертацию в Западной Канаде. С приходом Путина и особенно после российской агрессии в отношении Украины ситуация изменилась, но на меня это повлияло лишь косвенным образом. Я не занимался напрямую русскими исследованиям, но разумеется, инструментализация истории, нарратив «двойного геноцида» (имеется в виду ревизионистская концепция, популярная в ряде восточноевропейских стран, согласно которой на смену нацистскому Холокосту пришел геноцид местного населения со стороны Советского Союза – С.Э.), реабилитация Бандеры и Шухевича на Украине, «новая идеология» Лукашенко – все это должно рассматриваться в широком контексте напористой политики Российской Федерации, которая пренебрежительно относится к суверенитету своих соседей и нарушает их границы. Но все это никак не повлияло на финансирование моих исследований. Я был приглашенным профессором восточноевропейской истории в Вене и Осло и координатором европейских исследований в Национальном университете Сингапура. Российско-грузинский и российско-украинский кризисы никак не сказались на занятии мной тех или иных должностей и их оплате. Так, в Сингапуре я в основном преподавал историю Германии, Польши, Австрии и Османской империи, в значительной мере в период девятнадцатого века. Мои исследования затрагивают Россию в незначительной степени, хотя я изучаю украинский национализм 1930-х - 1940-х. Да, после российского вторжения на Украину произошла резкая поляризация и политизация данного направления исследований. Давление было столь сильным, что те из нас, кто активно занимался украинской тематикой, были вынуждены принять сторону «Майдана» и громко протестовать против российского вмешательства. Я вижу свою роль в том, чтобы предоставить читателям и студентам инструменты и фактическую базу, которые позволили бы им самостоятельно формировать свое мнение, и понимать события прошлого в их историческом контексте. Мои работы по проблеме Холокоста на Украине никогда не были популярны среди украинской диаспоры, но до недавних пор никто не рассматривал их с точки зрения инструментализации истории. Тем не менее, отношения с рядом коллег, и даже некоторых приятелей, были прерваны по причине моей научной позиции. Я никогда не относил себя к сообществу украинских исследований. Но ряд моих коллег, кто считал себя частью этого сообщества, были подвергнуты остракизму и потеряли многих долголетних друзей. Мое научное поле включает украинские, польские, белорусские и еврейские исследования. У меня хорошие отношения с польскими коллегами, исследователи белорусской и еврейской проблематики также всегда привечали меня и включали в свои сообщества. Я считаю, что лучше не входить в близкие отношения ни с одной из таких групп и не отождествляться с проводимой их членами политикой. Единственное, что, по моему мнению, должно сближать научных работников – это объект исследования. Может было бы и неплохо, если бы «возобновление» Холодной войны приводило к росту финансирования и возрастанию ресурсной базы исследований. Но лично на мне это никак не сказывается. Я счастлив и считаю за честь получать щедрое финансирование от фонда Кнута и Алисы Валленбергов. Это позволяет мне как привлекать к работе аспирантов и молодых докторов, так и заниматься собственными исследованиями. Но фонд Валленбергов – это частная организация, щедрым грантом которой распоряжается Лундский университет. Поэтому между финансированием моего нынешнего исследовательского проекта и «новой Холодной войной» если и есть связь, то лишь косвенная. Этот проект посвящен украинским эмигрантам времен Холодной войны, а именно тому, как они использовали историю в политических целях. Российская Федерация периода после 1991 играет незначительную и лишь косвенную роль в моих нынешних исследованиях. 5. Во многих случаях историческая политика искажает результаты исторических исследований ради достижения прагматических целей правительств. Но существует редкий и, возможно, уникальный случай войн памяти между Россией и ее ближайшими европейскими соседями, когда российская пропаганда основывается на архивных документах. Прославляя нацистских коллаборационистов, страны Балтии и Украина сдают козырные карты пропагандистам Российской Федерации. В этой противоречивой ситуации многие серьезные исследователи восточноевропейских националистических движений, сотрудничавших с нацистами, обвиняются как местными националистическими активистами, так и представителями диаспор в том, что льют воду на мельницу Путина. Каким образом международное академическое сообщество может совладать с этим идеологическим давлением, которое представляет явную угрозу независимым научным исследованиям? Хороший вопрос. Думаю, что одним из результатов этого давления станет отказ многих исследователей писать на эту чувствительную тему. Это минное поле, по которому небезопасно ходить. С другой стороны, если вы занимаете постоянную должность в университете в стране, где нет мемориальных законов и где нет правила навешивать на ученого ярлык «иностранного агента», то долг историка воспользоваться этой драгоценной свободой. Существует длинный список историков, которые подвергаются различным формам давления и цензуры: в России преследуют Юрия Дмитриева, в Польше недавно был процесс против Яна Грабовского и Барбары Энгелькин, в Литве оказывается давление на Руту Ванагайте, в Венгрии с подобной ситуацией столкнулся Центрально-Европейский университет. На Украине принят ряд мемориальных законов, вроде 2538-1, которые политизируют память и предписывают, о чем можно и о чем нельзя говорить. Опыт работы в несвободной стране с серьезными ограничениями свободы слова приучил меня к тому, что политические свободы не являются чем-то само собой разумеющимися. Одна из проблем мемориальных законов состоит в том, что они, как, например, украинский закон 2538-1, распространяются не только на украинцев, работающих на Украине, но и на граждан всех государств. Украинский случай мне известен лучше других. Здесь по «экспертному заключению» комитета по делам СМИ, который возглавляет глава т.н. мельниковского крыла ОУН, были запрещены книги англичанина Энтони Бивора и шведского писателя Андерса Риделла. Недавно активисты бандеровского крыла ОУН из Канады снова обратились с письмами к ректору моего университета и к правительству Швеции, намекая, что не только я, но и мой работодатель Лундский университет, являемся участниками «гибридной войны», кампании по распространению клеветы и разжиганию ненависти в отношении Украины, тем самым подвергая опасности жизни украинских националистов, проживающих в Канаде. Письма последовали после того, как в Эдмонтоне был осквернен мемориал Романа Шухевича, сооруженный на средства канадских налогоплательщиков. Кроме того в Оуквилле (провинция Онтарио) кенотаф ветеранам дивизии Ваффен СС Галичина был разрисован граффити: «Памятник нацистам». Лига украинских канадцев - ведущая организация канадских бандеровцев, возлагает ответственность за эти происшествия на мои публикации в рецензируемых научных журналах и на меня лично. Я предполагаю, что настоящее интервью русскому коллеге только подтвердит убеждение этих радикалов в том, что я являюсь «иностранным агентом». Но я знаю, что нахожусь в привилегированном положении. Сейчас не 1937 год, да и в сравнении с моими белорусскими и российскими коллегами я – счастливчик. Я рассматриваю это давление как организованную попытку уничтожить меня как исследователя, при этом воспринимаю ее не более как досадную помеху. Я считаю, что лучшая реакция в данном случае – относиться к организаторам этой травли как к объекту изучения. Чем я собственно сейчас и занимаюсь. Такие исследования кроме прочего доказывают, что занятия историей и в целом гуманитарными науками имеют смысл. Это также возможность подтвердить приверженность свободе научного исследования и призыв к повсеместному пересмотру мемориальных законов. Необходимо трезво признать, что исторические законы являются западноевропейским изобретением. Франция первой в 1990 ввела запрет на отрицание Холокоста. За ней в 1994 последовали Германия, Бельгия, Швейцария, Австрия, а потом еще ряд государств. Потом Франция пошла дальше и запретила отрицание геноцида армян. Таким образом, Литва, Украина и Россия со своими мемориальными законами лишь присоединились к тренду, инициированному «старыми» членами ЕС. Недавно министр внутренних дел Швеции заявил, что наша страна также собирается ввести закон, запрещающий отрицание Холокоста. В то же время несколько дней спустя после признания Байденом геноцида армян министр иностранных дел Швеции отказался применять понятие «геноцид» для описания того, что случилось в 1915 с армянами, ассирийцами, халдеями (ассирийцами-униатами), понтийскими греками. Считаю, что политики должны оставить эти вопросы историкам, обеспечив им свободу исследования, без ограничения его мемориальными законами. Это, по моему мнению, было бы лучшим решением. К сожалению, во многих странах нарастает разрыв между тем, что знают историки, и тем, что политики и их агенты памяти считают необходимым сообщать публике. 6. Секретарь редакции нашего журнала Елена Качанова живет в Швеции. Она рассказала, что в вашей стране недавно вышла книга Хенрика Берггрена «Посторонняя страна. Швеция и война» (Henrik Berggren. Landet utanför. Sverige och kriget), которая вызвала большой резонанс. Если вы уже читали книгу, можете рассказать о ней. Может она как-то изменила Ваши представления о вовлеченности Швеции во Вторую мировую войну? У меня уже есть эта книга, точнее, ее первый том. Пока я имел возможность прочесть только несколько глав. Хенрик Берггрен – один из лучших наших историков и я собираюсь внимательно прочесть его работу. Не очень хочется говорить о книге, которую только просмотрел. По моему впечатлению в ней не так много нового фактического материала для профессионального историка. Ее новизна скорее заключается в целостном взгляде на этот период истории. Швеция проводила крайне двусмысленную политику в отношении держав Оси, которая, прежде всего, определялась тем, как шведские власти в тот или иной момент оценивали возможный исход войны. 7. И последний вопрос: о ваших научных планах. С 2019 по 2024 я являюсь стипендиатом Академии Валленберга, финансируемой фондом Кнута и Алисы Валленбергов. Их щедрое финансирование позволило мне нанять на полную ставку одного аспиранта и помогло привлекать двух и более молодых исследователей к работе над моим проектом о памяти, миграции и исторической продукции. Мое собственное исследование сосредоточено на канадской общине украинских националистов, особенно на представителях крупнейшей политической группы националистической эмиграции, на крайне правом (бандеровском) крыле Организации украинских националистов. С 1948 в Северную Америку прибыли десятки тысяч активистов ОУН и они приобрели особенно большое влияние в Канаде, где проникли и захватили руководство в организациях украинской общины. После введения в 1971 в Канаде политики мультикультурализма значительные суммы стали оседать на счетах этих организаций, которые начали оказывать существенное влияние на политику Канады в отношении Украины. Я уделяю особое внимание их культуре памяти, в центре которой, как описывает этот нарратив истории Украины один из коллег, стоит «Голодомор»-ОУН-УПА. Согласно этому нарративу, определяющими чертами современной украинской истории являются, с одной стороны, задуманный в Москве геноцид украинского народа, в результате которого, по мнению украинских националистов, погибло от семи до десяти миллионов украинцев, а с другой – героическое сопротивление бандеровских ОУН и УПА «вечным врагам» украинского народа. Я уделяю особое внимание конкурирующему с Холокостом виктимному нарративу Голодомора, который сочетается с замалчиванием ответственности ОУН и УПА за Холокост, а также Волынскую резню 1943. Кроме того, важно рассмотреть, каким образом этот нарратив был реэкспортирован из Канады на Украину. И как отсутствие, используя немецкий термин, Aufarbeitung (проработка прошлого) открыло многочисленные пути для инструментализации этого нарратива, усилиями Ющенко, Порошенко и легитимирующих их историческую политику ученых. Эта политика дала возможность таким российским активистам, как Александр Дюков, активно использовать прошлое с целью легитимировать российское вторжение. Мое исследование – это такая метаистория или «метаисториография», помещающая инструментальное использование истории в более широкий контекст. Кроме того, я задаюсь вопросами о нормативном мультикультурализме, эмиграции и «удаленном» (long-distance) национализме, генерируемом диаспорой. В рамках этого проекта я также собираюсь предоставить мое исследование украинской «декоммунизации» и деятельности Украинского института национальной памяти, а также хочу завершить работу над биографией Миколы Лебедя, активного деятеля бандеровского крыла ОУН в период Второй мировой войны. Спасибо большое за интервью!

Медведев А.Д. Память о коллаборационизме на страницах газеты «Франс-суар» (1944-1948 гг.) Аннотация. Представлен контент-анализ и дискурс-анализ материалов номеров французской ежедневной газеты «Франс-суар», выходивших с 1944 по 1948 года, в период активного роста тиражей издания и создания властями голлистского мифа о Сопротивлении. Основанная усилиями борцов Сопротивления, газета представляет собой уникальный пример реконструкции военного прошлого, достигаемой с помощью данных, взятых из настоящего. Исследование, представленное в статье, определяет вклад «Франс-суар» в формирование представлений французской нации о коллаборационистах Второй мировой войны. Ключевые слова: Вторая мировая война, режим Виши, коллаборационизм, культурная память, Сопротивление, Франс-суар. В контексте исследования культурной памяти газета «Франс-суар» однажды уже становилась объектом изучения. Так, специалист в области СМИ С. Кит анализировала опубликованные во французских газетах, в том числе «France-Soir», фотографии, посвященные освобождению Парижа, чтобы проследить, как коллективная память отображается в привязанной к юбилеям журналистике, освещающей тему войны. В своей статье С. Кит утверждает, что коллективная память об освобождении на протяжении шестидесяти лет благодаря СМИ строится на представлениях о Франции как о сообществе героических освободителей и вытесняет визуальную информацию о немцах и французских коллаборационистах, а также о роли американских союзников [25, p. 134-146]. Дж. А. Эди, исследователь опосредствованной памяти, в своей статье доказывает, что каждое использование прошлого имеет важные последствия для коллективной памяти. Однако будничное повествование, типичное для новостных репортажей, может не подтолкнуть читателей к оспариванию значения прошлого. Дж. А. Эди полагает, что в ходе споров о прошлом и создаётся конструкция социальной памяти. И журналистика может стать местом споров, когда «гегемоническое» (по его определению) понимание прошлого ещё не сформировано. Только памятные даты — и здесь точки зрения С. Кит и Дж. А. Эди явно сходятся — способны предоставить дискурсивное пространство для осмысления прошлого, поскольку обычно журналисты не заботятся о построении и поддержании коллективной памяти [17, p. 71-85]. Согласно исследователю публичной истории Дж. де Гру, это можно объяснить тем, что вокруг одного события накапливается множество гибридных дискурсов, и при припоминании события средствами массовой информации оно неизбежно претерпевает метаморфозу — из исторического факта превращаясь в товар [14, p. 13]. Эта идея находит некоторую поддержку и в работе классика исследований памяти А. Ассман, которая, говоря о кризисе связи времён, утверждает: «...прошлое и будущее есть ныне нечто, фабрикуемое в настоящем и на потребу настоящему» [1, с. 215]. Поэтому, как утверждает историк медиа-культуры М. Зирольд, изучение влияния журналистики на формирование коллективной памяти требует институционального подхода. Согласно данному подходу, который и будет применен в настоящей статье, требуется определить роль институтов власти в создании медийной продукции, тем самым обозначив того, кто имеет «право на память» [44, p. 341]. Определение источника социального заказа, исполнение которого ожидается от такого, по выражению специалистов медийных технологий А. Эрл и Э. Ригни, диахронного измерения культурной памяти, как медиация [18, p. 2], является одной из первостепенных задач изучения социальной памяти. Ведь «медиа памяти», согласно ученому Э. Ландсбергу, способны порождать «эмпатию и социальную ответственность» [26, p. 21]. То есть газетная журналистика имеет возможность напрямую воздействовать на общество как носитель общественной этики. Следовательно, такая технология коммуникации, как газета, — особенно массовая и таблоидная типа «Франс-суар» 1944-48 гг., — согласно Д. Гарде-Хансену, занимает ведущую роль в формировании индивидуальной и коллективной памяти [21, p. 54-60]. Цель данной статьи — исследовать особенности использования ретроспективной и проспективной памяти газетой «Франс-суар» в 1944-1948 годы при формировании коллективных представлений французских граждан о коллаборационизме. Следовательно, необходимо выполнить три основные задачи. Первая задача состоит в том, чтобы показать исторические условия создания, легализации и функционирования «Франс-суар». Вторая задача заключается в определении целевой аудитории, специфики выразительных средств и изменений содержания газеты, её положения относительно других конкурирующих изданий и потенциальной эффективности транслируемого контента о коллаборационизме. Третья задача, — используя в качестве объекта исследования выпуски «Франс-суар», выявить взаимосвязь деятельности публичной власти и редакционной политики газеты. Поставленные задачи полностью соответствуют цели исследования, поскольку понимание всякой культурной памяти, согласно концепции исследователя медиа-памяти Лоры Басу [8] и, соответственно, Мишеля Фуко, требует учёта стратегии силовых отношений, поддерживающих знания о прошлом и поддерживаемых этими знаниями, а также анализа «сказанного и не-сказанного» по поводу совместного прошлого и общего будущего [5, с. 175-191], то есть решения трёх вопросов диспозитива памяти — темпоральности («когда»), медиации («как») и политики («кто»). Соответственно, в ходе исследования необходимо использовать метод контент-анализа и метод дискурс-анализа. Выбор хронологических рамок исследования (1944-1948 гг.) обусловлен, главным образом, тремя факторами. Во-первых, в данный послевоенный период формируется голлистский миф о Сопротивлении. Во-вторых, начатые в 1944 г. стихийные и организованные чистки коллаборационистов сменяются процессами реабилитации и амнистии в 1948 г., когда Шарль де Голль публично отдает честь Петену как герою Первой мировой, «великому лидеру Великой войны» [15]. В-третьих, именно за эти четыре года, по данным историка СМИ Патрика Эвено, ежедневная газета «Франс-суар» обретает популярность, увеличивая тираж с 265 000 до 630 000 экземпляров [19], что позволяет ей стать одним из самых востребованных среди французских читателей новостных источников, и, следовательно, увеличить собственное влияние на целевую аудиторию при формировании повестки дня. Значимость количественного и качественного анализа выпусков ежедневной газеты «Франс-суар» периода 1944-1948 гг. в контексте изучения культурной памяти о коллаборационизме и сопротивлении во Франции заключается в том, что именно повестка дня, задаваемая ведущими СМИ (коим, несомненно, являлась «Франс-суар»), как утверждает исследователь проспективной памяти К. Тененбойм-Вайнблатт, воплощает в себе ориентацию на будущее, где и будут сформированы коллективные представления об общем прошлом [42, p. 215]. В свою очередь, эти представления непрерывно конструируют национальную идентичность и определяют дальнейшее развитие конкретного общества в целом. Для выполнения поставленных задач сначала обратимся к историческим условиям создания, легализации и функционирования «Франс-суар». 25 августа 1944 года Шарль де Голль прибыл на вокзал Монпарнас, где его встретил командующий французскими войсками Леклерк и передал ему акт о капитуляции фон Хольтица, в котором немецкий генерал приказал «командирам опорных пунктов прекратить огонь и поднять белый флаг» [46]. Затем де Голль направился к ратуше, чтобы объявить Францию «освобожденной своим народом с помощью армии Франции, при поддержке и помощи всей Франции, которая сражается» [24]. В этой речи генерал высказал первые оценки участия граждан в войне, разделив общество на большинство, коими являются отважные «сыновья и дочери» нации, и на меньшинство, состоящее из «нескольких несчастных предателей, которые сдались врагу и сдали ему других, и которые знают и будут знать строгость законов» [30, p. 1]. По сути, акт капитуляции и пламенная речь лидера Сопротивления знаменуют собой последний этап борьбы с оккупантами и коллаборационистскими силами. Сразу после восстановления республиканской власти Шарль де Голль и другие французские политики, а также французское общество, делали попытки выхода за рамки памяти о сотрудничестве. Акцент на сопротивлении и его роли в войне был главным средством для этого: отмечались моральный авторитет Франции, героизм перед лицом оккупации и присущая Франции демократическая система как нечто противопоставленное фашистским коллаборационистским ценностям. Однако, как утверждает историк Анри Мишель, частью вооруженного подпольного движения было лишь меньшинство населения Франции, в рядах которого к тому же иногда «возникали острые конфликты» [37, p. 5-6]. Де Голль и его консервативное политическое движение в 1944 г. приняли противоположную концепцию. Осенью 1944 г. был спонтанно сформирован Комитет по истории освобождения Парижа и его региона, состоящий из ученых, архивистов и библиотекарей [10, p. 5-19]. Через год первый комитет будет объединен с Комиссией по истории оккупации и освобождения Франции, созданной 22 ноября 1944 г. указом Министерства национального образования. В него будут включены историки, архивисты и борцы сопротивления. В 1946 году будет организован Комитет по истории войны, который выдвинет на передний план историю Франции военного времени, подчеркивая как роль союзников, так и роль движения Сопротивления в освобождении страны [26, p. 171-182]. Таким образом, сразу после окончания войны во Франции формируется правовая база, которая послужит опорой голлистского мифа о Сопротивлении. В своем диссертационном исследовании философ Одри Маллет доказывает, что миф о Сопротивлении насаждался властями, в частности, «в ответ на опасение городов по поводу стигматизации и остракизма» [34, p. 3]. Следом историк Дэвид Мессенджер справедливо утверждает, что Франция летом 1944 года стояла на пороге гражданской войны между коллаборационистами и сопротивленцами [36, p. 124]. В той атмосфере насильственное пострижение женщин во время освобождения являлось общим феноменом для всей Франции. Он, этот феномен, имел место быть в нескольких коммунах, городах и деревнях Алье (Ганна, Монлюсон, Изёр, Трето, Тронсе, Домпьер-сюр-Бебр). Таким образом пятнадцать-двадцать женщин были заклеймены в Виши и Кюссе при освобождении [23]. Иными словами, организованные чистки, ставшие возможными благодаря ликвидации режима Виши и установлению власти сопротивленческих сил в лице де Голля, создали условия для интенсивной реализации исторической политики, которая создавала и пропагандировала образ французских граждан, в большинстве своем преданных идеям Освобождения. Данный концепт был призван сформировать однородные представления французов о единстве нации в военные годы. Немаловажно отметить также и тот факт, что одной из причин интенсивной реализации данных дискурс-практик стали последствия насущных проблем, с которыми столкнулось французское население в послевоенное время. Так, восстановление курортной индустрии в конце 1940-х годов в Виши привело к тому, что местная элита выбрала молчание и забвение о коллаборационизме и сопротивленческом прошлом как наиболее выгодную для развития туристического региона стратегию [34, p. 217-218]. Чтобы противостоять данной тенденции забывания, французская власть использовала, в частности, правовые механизмы контроля за деятельностью средств массовой информации. Так, закон от 30 сентября 1944 года о временном регулировании периодической печати на освобожденной территории за подписью Ш. де Голля запрещал газетам и периодическим изданиям, которые с 19 июня 1940 года содействовали врагу или властям, де-факто называвшим себя Французским правительством (то есть, режиму Виши), продолжать свою деятельность. Остальные печатные издания должны были удовлетворять многочисленным условиям, установленным министром информации Пьером-Анри Теженом. Главное предназначение данных условий, прописанных в статьях вышеуказанного закона, заключалось в идеологической санации существующих журналистских и литературных объединений [39, p. 851-852]. В итоге, по подсчетам историка СМИ Франции Патриса Эвено, 188 из 206 ежедневных газет, выпускаемых до 1939 года, были запрещены. Собственность закрытых издательских компаний передавалась новым газетам, издаваемым участниками Сопротивления и легальными политическими партиями. И к 1945 году во Франции выходило уже 179 ежедневных газет, разрешенных в результате тщательного отбора [20]. Среди популярных газет, получивших право продолжать свою деятельность, были «Франс-суар» и «Паризьен либере» [13]. Данные издания, по утверждению исследователя эволюции массовой газеты во Франции М.В. Захаровой, «продолжали славные традиции своих предшественниц, не получивших разрешение на выход» [2]. И если остальные газеты пострадали от потери такого важного преимущества массовой газеты, как низкая цена, то, в частности, «Франс-суар» обладал надежным капиталом [2]. Наряду с «France-Soir» в послевоенной Франции (конкретно — в рассматриваемый нами период) издавались, помимо вышеупомянутой «Le Parisien libéré» (выпускает новости с 1944 г.), такие газеты сопротивленческого толка, как «L'Aurore» (выпускалась с 1943 по 1985 гг.) [28], «Combat» (1941-1974 гг.) [11] и «Franc-Tireur» (1944-1957 гг.) [29]. Средний тираж «Комбата» (не более 150 000 экз.) и «Фран-тирёр» (370 000 экз.) к 1948 г. в совокупности составлял около 520 000 экземпляров. «Орор» среди них являлся наиболее массовым изданием — по подсчетам историков французской прессы, в данный период тираж газеты составлял 400 000 экз. [22, p. 267]. Однако газета «Франс-суар» имела больше возможности, чем другие «journal de la résistance», диктовать повестку дня по поводу событий военных лет. Согласно органу межпрофессионального взаимодействия «L'Écho de la presse et de la publicité» («Эхо прессы и рекламы»), 14 июля 1948 года «Франс-суар» реализовала 641 000 экземпляров, за что была названа самой продаваемой газетой во Франции. То есть газета «Франс-суар» являлась одним из самых популярных СМИ в стране, поскольку, например, по подсчетам исследователей телевидения 1945-1974 гг. Э. Коэн и М-Ф. Леви, в 1949 году телевидение было доступно небольшому числу французов — всего 297 семей имели телевизоры [12, p. 8]. Таким образом, «Франс-суар» представляет исследовательский интерес в контексте изучения культурной памяти о режиме Виши, поскольку в изучаемый период (1944-1948 гг.) эта газета имела финансовую базу, позволяющую стабильно выпускать номера относительно крупными тиражами; она имела право заниматься журналистской деятельностью, данное государством из идеологических соображений; и имела в числе редакторов и журналистов приверженцев голлистской идеи о Сопротивлении. Перечисленные факторы особенно подчеркивают мотивы и цели газеты голлистского толка. С помощью автоматизированной обработки Национальной библиотекой Франции было оцифровано и выложено в открытый доступ на сайте библиотеки (gallica.bnf.fr) 1245 выпусков газеты «Франс-суар» за период 1944-1948 гг. В них нами было выявлено 514 упоминаний режима Виши и 263 упоминания лидера режима — Филиппа Петена. Чаще всего о временном правительстве и маршале редакция упоминала в 1945 г. (149 и 124 упоминаний соответственно) и 1946 г. (133 и 44 соотв.). Однако в данной статье предметом исследования являются номера газеты, в которых прямо упоминаются такое явление войны, как «коллаборационизм» и сотрудничавшие с нацистами лица, названные «коллаборационистами» или «коллаборантами». Всего за изучаемый период данные понятия фигурировали только в восьми номерах газеты. Причём ни в одном из этих номеров не упоминались вишистское государство и Ф. Петен. Отметим лишь то, что прямое высказывание о сотрудничестве граждан с оккупантами является приоритетным в исследовании обозначенной проблемы, поскольку данный вид высказываний, в отличие от косвенных, — перефразируем Дж. Р. Сёрля, — преследует явное выражение действительной цели, минимизируя интерпретации при их восприятии [4, с. 195-222]. В выпуске от 5 декабря 1944 г. в рубрике «По всему миру», где редакция лаконично, в нескольких предложениях сообщала о международных политических новостях, упоминается эмиграция министра Бельгии Анри де Мана в Швейцарию [7]. Историк бельгийского социализма Н. Наив назвал А. де Мана «могильщиком партии», который «открыто восхвалял быструю победу Германии» [38]. Речь идет о манифесте 28 июня 1940 года, где А. де Ман как председатель Бельгийской рабочей партии заявил, что после прихода немецкой армии миссия партии закончилась. Журналисты «Франс-суар», вероятно, подразумевая данный факт биографии А. де Мана, иронично называли его министром «по делам коллаборационизма» [7]. Безусловно, ирония как иносказательная форма в данном случае используется с целью выражения газетой своей субъективной оценки деятельности министра в военный период. Примечателен тот факт, что остальные две новости, расположенные до и после упоминания о пособнике нацистов, даны без каких-либо исторических коннотаций, цитируем их в фактическом порядке: «Югославские лидеры в Белграде и Лондоне заявляют о своем согласии претендовать на остров Триест. <...>. Господин Герсти назначен министром иностранных дел Швейцарии» [7]. Таким образом, в редакционной политике «Франс-суар» мы можем выделить две потенциальные тенденции — во-первых, журналисты «Вечерней Франции», стилистически сопоставляя новости о коллаборационизме с новостями о других политических явлениях, открыто выражают свое негативное отношение к лицам, сотрудничающим с оккупантами; во-вторых, «Франс-суар» в данном выпуске осуществляет стигматизацию, безапелляционно и без аргументов в обличительной форме увязывая образ предателя и врага народа с именем публичного лица. Подтверждение реальности данных тенденций можно найти в сравнении с другим сообщением о международных событиях от 11 декабря 1947 г., где рассказывается о «Невезучем короле» Бельгии, Леопольде III, которого «обвинили в том, что запросил аудиенцию с Гитлером» [31]. Авторы данного текста в подробностях рассказывают о характере, главных фактах биографии этого монарха и, — главное, — о причинах недоверия к нему со стороны правительства [31]. То есть, несмотря на таблоидный стиль газеты, редакция в отдельном случае прибегает к развернутому повествованию о лице, сотрудничающем с гитлеровским правительством. Соответственно, возможно предположить, что редакция выборочно определяла, к какому событию прописать комментарии, а какое событие передать читателю в сжатом, словно заголовок, виде. Бульварная манера передачи новостей, лишенная подробностей и пояснений, видна также в выпуске от 18 декабря 1944 г., в котором газета сообщает о боксерском поединке, победителем которого стал Жермен Перес. Затем редакция одной репликой обращается к прошлому спортсмена, рассказывая о прошлогоднем поражении Переса в бое с Ивом Надалем, «который сейчас находится в тюрьме за свою коллаборационистскую деятельность» [16]. Упоминание о коллаборационизме в нетематической рубрике является одной из особенностей припоминания недавнего прошлого редакцией «Франс-суар». Таким образом, изначально неполитическая повестка дня принимает политическую окраску и увеличивает потенциальное вовлечение читателей «Франс-суар» в политический дискурс. Применяя герменевтический метод анализа текста, мы считаем нужным также отметить, что данная новость о боксёрах создаёт положительный образ послевоенной Франции, где прошлый победитель предан суду, а новый победитель, пройдя сложный, травмирующий путь, взошел на пьедестал. В целом пример текста данной новости отражает тезис историка Пархитько Н.П, который в своей статье о жанровой специфике спортивной журналистики доказывает, что «спортивная журналистика является неотъемлемой частью информационной политики, проводимой как внутри государств, так и на международной арене» [3, с. 194-205]. Подобное припоминание коллаборационистского прошлого происходит и в новостном номере от 30 сентября 1945 г. В частности, редакция сообщает о казни сержанта вооруженных сил французского патриотического антинацистского движения (F.F.I.) Бергере. Словно напоминая читателю о персоне Бергера, журналисты сообщают о его жене, в которую «стреляли после того, как он обвинил ее в коллаборационизме» [32]. Комментариев о причине казни, последствиях стрельбы и о предполагаемом сотрудничестве жены Бергера с нацистами авторы новостного текста не дают, предлагая читателю самостоятельно интерпретировать текст. Согласно М. Фуко, данный текст в некотором роде являет собой пример уничижительной (пейоративной) парресии, которая заключается в построенном от лица правды нарративе о чем-либо без всяких оговорок [6, с. 190-191]. С позиции Фуко, который утверждал, что властные механизмы представляют собой не «репрессию», а «производство», новостные сообщения с вольным упоминанием коллаборационистов на страницах «Франс-суар» представляют собой производство представлений о «нескольких несчастных предателях», которые предали страну и неизбежно несут наказание от закона. Таким образом, словесные приёмы редакции полностью соответствуют стратегии исторической политики, выбранной де Голлем после войны. В выпуске от 26 февраля 1946 г. находят свое отражение правовые процессы, начатые 30 сентября 1944 года, когда был издан закон о регулировании периодической печати. Лишённая косвенных высказываний, эта новость сообщала о «продлении чистки» — «ликвидации коллаборационистской прессы» путем продления вышеуказанного акта «до 1 января 1947 г.» [40]. Согласно инициативе одного из депутатов парламента, активы нацистских газет должны перейти к печатным органам Сопротивления. Текст данной новости содержит подробное перечисление государственных органов, таких как Учредительное собрание (Ассамблея), суды, гражданские палаты, и их ролей в процессе регуляции коллаборационистской прессы [40]. Таким образом, новость раскрывает заинтересованность государства в установлении нового справедливого порядка в стране. Главную особенность текста этой новости возможно определить, сравнив её с другими сообщениями о работе государственных органов по делу о сотрудничестве граждан с оккупантами. Так, в выпуске от 23 января 1946 г. репортер газеты «Франс-суар» повествует о суде над Жаном Люшером, сын и брат которого состояли в рядах Ваффен СС, и который «разрешил своим младшим и старшим дочерям обручиться с немецким офицером» [33]. Автор статьи, несмотря на то, что судебный процесс еще продолжался, не имел сомнений: «сделано это было для того, чтобы создать впечатление, что он [Ж. Люшер] является немцем» [33]. Таким образом, в очередной раз при упоминании лица, подозреваемого в коллаборационизме, статья носит обличительный характер по отношению к самому лицу и к его ближнему кругу, как, например, в проанализированном выше выпуске от 20 сентября 1945 г., содержащем информацию о сержанте Бергере и его жене [32]. В другой статье о судебном разбирательстве над пособниками нацистов, опубликованной в выпуске от 19 января 1947 г., журналист описывает внешность подозреваемого, используя красочные выражения с явно негативным оттенком. «...Этот человек с серым цветом лица, который прячет глаза за огромными очками с лунными стеклами, и у которого есть только одна непроизвольная элегантность в виде копны белых волос над серединой лба…», — так автор газеты описывает портрет Гая Крузе, который обвиняется в том, что оказывал услуги газете Жана Люшера «Les Nouveaux Temp», до 17 августа 1944 г. являвшейся инструментом пропаганды коллаборационизма [35]. Вместе с текстом сообщения опубликована фотография Крузе с подписью: «Гай Крузе ищет аргументы» [35]. Таким образом, впервые при прямом высказывании о коллаборационизме и коллаборационистах во «Франс-суар» был представлен снимок, на котором изображен подозреваемый в пособничестве оккупантам. Главное различие между новостным сообщением о пролонгировании закона о прессе и статьями о делах Люшера и Крузе заключается в том, что при упоминании действующих государственных лиц и органов власти редакция газеты выбирает нарочито нейтральный, практически официальный стиль изложения, когда при упоминании коллаборационистов использует оценочные лексические выразительные средства и визуальные источники информации, выражая тем самым негативное отношение к героям новости и раскрывая личность подозрительных лиц перед многотысячной аудиторией. Также необходимо отметить тот факт, что в статье от 23 января говорится о замке Зигмаринген, где Петен проводил последние дни режима Виши [33]. Однако о предназначении резиденции репортер не сообщает, равно как и не упоминает маршала и временное правительство. Видимо, подразумевалось, что читатель знает историю Зигмарингена, либо не должен о ней знать, либо подробностям не было места в физических рамках данного новостного текста. Таким образом, можно сделать вывод о том, что «Франс-суар» выражает солидарность по отношению к действиям властей и прямо осуждает лиц, уличенных в пособничестве гитлеровцам, прибегая к созданию негативного образа «несчастных предателей» в сознании читателя. Наконец, в номере от 11 января 1948 г. публикуется репортаж с собрания «жертв чистки» или, как гласит заголовок, «национальных негодяев и жертв освобождения», проходившего близ коммуны Френ [9]. Состав участников включал в себя «журналистов без газет, писателей без редакторов». Целью собрания было создание «Ассоциации свободных писателей и журналистов». Автор статьи, Жан Морис, не скрывает своего отношения к событию. В частности, он высказывает возмущение по поводу приглашения на собрание, в «тексте которого говорилось о “силовом перевороте 1944 года (!) и чрезвычайных законах генерала де Голля”» [9]. Затем автор статьи описывает участников «как горстку жалких мужчин», которые читают статьи, «которые они не смогли опубликовать» [9]. Упоминание де Голля в контексте события, связанного с деятельностью коллаборационистов, подчеркивание малочисленности группы коллаборантов («Союз независимых журналистов» включает 60 человек [9]) и наличие подписи автора под текстом являются отличительными особенностями данного новостного сообщения. Причем автор статьи недвусмысленно демонстрирует свое одобрение политики, проводимой лидером страны после войны. Подводя итоги исследования, сделаем выводы, согласно поставленным задачам. Ежедневная газета «Франс-суар» в условиях формирования голлистиского мифа о Сопротивлении, который условно разделил общество на большинство, боровшееся с оккупантами, и меньшинство, помогавшее врагу, играла значительную роль. Для установлении официальной версии истории войны правительство с 1944 по 1948 гг., идеологически мотивируя принимаемые меры, создавало правовые барьеры с целью цензурирования неугодных СМИ и формировало социальные институты, членами которых являлись историки, библиотекари, архивисты и участники сопротивления, для сохранения памяти об освободительной войне. Специалист по истории французской прессы Патрик Эвено утверждает, что целевой аудиторией газеты «Франс-суар» являлась определенная часть рабочего класса [19]. Согласно всеобщей переписи населения Франции от 10 марта 1946 года, в республике насчитывалось 3 млн. 563 тыс. 759 работников производства конструкционных материалов, легкой и пищевой промышленности, что составляло 17,37% от всей реальной рабочей силы страны (от 20 млн. 520 тыс. 466 работников) [41, p. 74-45]. Таким образом, имея к 1948 году ежедневный тираж до 641 000 экземпляров (в последующие годы выпуск газеты увеличился, по меньшей мере, в два раза, достигнув предела к 1957 году – 1 350 000 экз.) [19]), газета «Франс-суар» была способна охватить пятую часть своей потенциальной аудитории. При условии существования на рынке, на входе в который государством были установлены определенные идеологические барьеры, и при условии конкуренции с другими изданиями «Франс-суар» имела статус ведущего СМИ. Имея в виду не скрываемую редакцией газеты субъективную позицию по отношению к военному прошлому, мы можем утверждать, что газета выполняла функцию лидера в формировании общественного мнения и — зачастую при помощи агрессивных приемов журналистики — была способна оказывать реальное влияние на представления активных французских граждан о военном прошлом. Используя контент-анализ и дискурс-анализ при изучении номеров газеты, в которых напрямую сообщается о коллаборационизме и коллаборационистах (коллаборантах), мы пришли к следующим выводам относительно специфики выразительных средств и изменений содержания газеты: 1) в пяти номерах данные новостные сообщения опубликованы на первой странице и в трёх номерах — на второй и третьей страницах, что свидетельствует о выборе редакцией повестки дня о пособниках нацистов как о приоритетной и важной для потенциального читателя; 2) на страницах газеты открыто выражалась негативная оценка деятельности коллаборационистов, а также и в отношении лиц, подозреваемых в коллаборационизме; 3) обличительная манера передачи информации о деяниях публичных лиц являла собой стигматизацию, прямо влияющую на репутацию героев новостей; 4) редакция выбирала таблоидный стиль изложения или стиль развернутого нарратива, в зависимости от конкретного содержания новости; 5) редакция имела свойство политизировать рекреационную часть газеты; 6) на страницах газеты конструировался образ победившей Франции, которой в прошлом пришлось противостоять многочисленным внутренним врагам. Параллельно, с помощью художественного описания и фотодокумента, формировался образ бывшего врага, который в настоящем знает или которому в будущем предстоит узнать о строгости закона. При этом применяемый для передачи смыслов описанный стиль письма резко отличается от сдержанных и крайне информативных текстов, сообщающих о деятельности настоящих государственных лиц и государственных органов. Особенностью использования ретроспективной памяти о деяниях коллаборационистов на страницах «Франс-суар» являлись апеллирование авторов заметок к недавней истории с целью разоблачения граждан, сотрудничавших с оккупантами, и оправдания чисток по отношению к этим и другим гражданам. Подобный способ реконструкции военного прошлого, несомненно, имел потенциал для формирования мифа о Сопротивлении и провоцирования населения на стихийное насилие по отношению к лицам, которых уличили или подозревали в предательстве родины. Последующие меры правительства в области исторической политики по объединению граждан вокруг персоны Петена во многом связаны с негативными последствиями деятельности, в том числе, газеты «Франс-суар». Конфронтация общества по поводу травматических событий 1940-1944 годов, которая выливалась в неконтролируемую войну «победителей» против «неугодных», требовала решительных мер со стороны государства. Данные результаты исследования позволяют нам противопоставить нашу позицию тезису исследователя медиа-памяти Дж. А. Эди, которая утверждала, что журналистов в будничной деятельности не заботит построение коллективной памяти. На примере работы «Франс-суар», которая выполняла заказ власти Франции сконструировать миф о единстве страны во время войны, используя при этом специфические средства передачи новостей, мы пытались показали, что журналисты осознанно, вне зависимости от юбилейных дат, влияют на коллективные представления отдельных сообществ о прошлом. Источники и литература Ассман. А. Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна. М.: Новое литературное обозрение, 2017. С. 215. Захарова М. В. Эволюция массовой газеты во Франции. М., 2013. Пархитько Н.П. Жанровая специфика спортивной журналистики // Теории и проблемы политических исследований, 8 (5А), 2019. С. 194-205. http://publishing-vak.ru/file/archive-politology-2019-5/22-parkhitko-martynenko.pdf (дата обращения: 27.03.2021). Сёрл Дж. Р. Косвенные речевые акты // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVII. М., 1986. С. 195-222 [Электронный ресурс] URL: https://www.booksite.ru/fulltext/novoe_v_zarub/text.pdf (дата обращения: 27.03.2021). Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: Касталь, 1996. 448 с. Фуко М. Речь и истина. Лекции о парресии. (1982–1983) / Мишель Фуко; пер. с фр. Д. Кралечкина; под науч. ред. М. Маяцкого. М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2020. С. 12; С. 190-191. 384 с. A travers le monde // France-soir. — 1944/12/05 (A4, N140). [Электронный ресурс] URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k4745755h.r=collaborationnisme?rk=64378;0 (дата обращения: 28.03.2021). Basu L. Ned Kelly as Memory Dispositif Media, Time, Power, and the Development of Australian Identities. Berlin; New York: De Fruyter, 2013 [Электронный ресурс] URL: https://www.proquest.com/docview/2131138227/2A1551D2611F45DBPQ/2 (дата обращения: 24.03.2021). C'etait hier le meeting des indignes nationaux... Victimes de la Libération! // France-Soir. — 1948/01/11 (A7, N1072). [Электронный ресурс] URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k4746690x/f3.item.r=collaborationnisme (дата обращения: 28.03.2021). Chabord M-Th. Le Comité d'histoire de la Deuxième guerre mondiale et ses archives // La Gazette des archives, n°116, 1982. P. 5-19 [Электронный ресурс] URL: https://www.persee.fr/doc/gazar_0016-5522_1982_num_116_1_2790 (дата обращения: 20.03.2021). Combat (Paris. 1941) [Электронный ресурс] URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/cb34501455d/date (дата обращения: 23.03.2021). Cohen É., Lévy M-F. La télévision des Trente Glorieuses. Culture et politique Paris, CNRS Éd., coll. CNRS Histoire, 2007. 318 p. Daville D. P. La liberté de la presse n'est pas à vendre. Paris : Éditions du Seuil, 1978. De Groot J. Historians and Heritage in Contemporary Popular Culture. New York: Routledge, 2009. P. 13. Discours prononcé à Verdun (Meuse), place de la Libération: brouillon manuscrit autographe, première épreuve annotée, deuxième épreuve annotée (20 vues numériques) // Allocutions et discours de Charles de Gaulle (1944-1969). Archives nationales. Online catalogue [Электронный ресурс] URL: https://www.siv.archives-nationales.culture.gouv.fr/siv/media/FRAN_IR_054957/c-72rcz7opn--w6n0kum24vrz/FRAN_0145_0763_L (дата обращения: 19.03.2021). Dogniaux frappe bas Germain Perez est déclaré champion de France // France-Soir. — 1944/12/18 (A4, N152BIS). [Электронный ресурс] URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k47457684/f2.item.r=collaborationnisme (дата обращения: 28.03.2021). Edy J. A. Journalistic Uses of Collective Memory // Journal of Communication, V. 49, Iss. 2, 1999. 71–85 [Электронный ресурс] URL: www.cwanderson.org/wp-content/uploads/2013/04/j.1460-2466.1999.tb02794.x.pdf (дата обращения: 25.03.2021). Erll A., Rigney A. Introduction: Cultural Memory and its Dynamics // Mediation, Remediation, and the Dynamics of Cultural Memory. Berlin; New York: De Gruyter, 2009. P. 2. Eveno P. "France Soir", déclin d'un journal populaire. Le Monde. 10 avril 2006 [Электронный ресурс] URL: https://www.lemonde.fr/idees/article/2006/04/10/france-soir-declin-d-un-journal-populaire-par-patrick-eveno_760099_3232.html (дата обращения: 19.03.2021). Eveno P. La presse quotidienne nationale. Fin de partie ou renouveau? Paris: Vuibert, 2008. Garde-Hansen. Media and Memory. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2011. Histoire générale de la presse française / publié sous la direction de Claude Bellanger, Jacques Godechot, Pierre Guiral et Fernand Terrou. Tome IV. De 1940 à 1958. P. 267. Fabre M-A. Dans les prisons de la milice. Un mois au château des Brosses // Vichy: imprimerie Wallon, édité par le M.L.N., 13 octobre 1944, 1944 [Электронный ресурс] URL: https://www.abebooks.fr/rechercher-livre/titre/dans-les-prisons-de-la-milice-un-mois-au-chateau-des-brosses/auteur/fabre-marc-andre/ (дата обращения: 09.01.2021). fr (1944). La libération de Paris [новостной репортаж] // CLCF. 1er septembre 1944. 24 m. 13 s. — 25 m. 15 s. URL: https://fresques.ina.fr/de-gaulle/fiche-media/Gaulle00005/la-liberation-de-paris.html (просмотрено: 20.03.2021). Keith S. Collective Memory and the End of Occupation: Remembering (and Forgetting) the Liberation of Paris in Images // Visual Communication Quarterly. 17(3), 2010. P. 134-146 [Электронный ресурс] URL: https://www.researchgate.net/publication/233272461_Collective_Memory_and_the_End_of_Occupation_Remembering_and_Forgetting_the_Liberation_of_Paris_in_Images (дата обращения: 25.03.2021). La politique des Archives de France à l’égard de l’histoire de Vichy // Archives, Vingtième Siècle. Revue d'histoire, vol. 102, no. 2, 2009, pp. 171-182 [Электронный ресурс] URL: https://www.cairn.info/revue-vingtieme-siecle-revue-d-histoire-2009-2-page-171.htm (дата обращения: 20.03.2021). Landsberg A. Prosthetic Memory: The Transformation of American Remembrance in the Age of Mass Culture. New York: Columbia University Press, 2004. 240 p. L'Aurore: organe de la résistance républicaine [Электронный ресурс] URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/cb34371852k/date&rk=21459;2 (дата обращения: 23.03.2021). Le Franc-tireur (Paris) Mouvement de libération nationale (France) [Электронный ресурс] URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/cb32777201w/date (дата обращения: 23.03.2021). L’ennemi n’est pas encore abattu, il reste sur notre territoire. Mais il ne suffira pas que nous l’ayons, avec le concours de nos chers et admirables alliés, chassé de chez nous, pour que nous nous tenions pour satisfaits, nous voulons, sur son territoire, entrer, comme il se doit, en vainqueurs // Ce soir: grand quotidien d'information indépendant. Publisher: Paris. Nomère 915. Publication date: 1944-08-27. P. 1 [Электронный ресурс] URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k76353876.r (дата обращения: 20.03.2021). Léopold III — roi de la malchance — est disposé à remonter sur le trône de Belgique // France-Soir. — 1947/12/11 (A6, N1045). [Электронный ресурс] URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k47466631.r=collaborationnisme?rk=21459;2 (дата обращения: 28.03.2021). Le sergent F.F.I. Berger a été exécuté // France-Soir. — 1945/09/30 (A5, N396). [Электронный ресурс] URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k47460132.r=collaborationnisme?rk=21459;2 (дата обращения: 28.03.2021). Luchaire et Abetz en présence cet apiés-midi // France-Soir. — 1946/01/23 (A5, N494). [Электронный ресурс] URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k47461105.r=Collaborationnisme?rk=42918;4 (дата обращения: 28.03.2021). Mallet A. Vichy against Vichy: History and Memory of the Second World War in the Former Capital of the État français from 1940 to the Present. P. 217-218 [Электронный ресурс] URL: https://core.ac.uk/download/pdf/211519546.pdf (дата обращения: 18.03.2021). Mercenaire au rabais de la presse collaborationniste. Crouzet affirme à ses juges: «Je trouvais intects les journaux de zone nord» // France-soir. — 1947/01/19 (A6, N794). [Электронный ресурс] URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k4746411m.r=collaborationnisme?rk=42918;4 (дата обращения: 28.03.2021). Messenger D. War and Public Memory: Case Studies in Twentieth-Century Europe, University of Alabama Press, 2020. 124 [Электронный ресурс] URL: https://ebookcentral.proquest.com/lib/maxweberstiftung-ebooks/detail.action?docID=6001496 (дата обращения: 18.03.2021). Michel H. Histoire de la Résistance, Paris, PUF, coll. Que Sais-je ? 1950, P. 5-6 [Электронный ресурс] URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k9684919x.texteImage (дата обращения: 20.03.2021). Naïf N. Les partis socialistes de Belgique. Entre conquêtes, compromis et renoncements: 120 ans de réformisme [Электронный ресурс] URL: https://books.openedition.org/pur/4205 (дата обращения: 13.03.2021). Ordonnance du 30 septembre 1944 relative à la réglementation provisoire de la presse périodique en territoire métropolitain libéré // Journal officiel de la République française. Lois et décrets (version papier numérisée) n° 0086 du 01/10/1944. P. 851-852 [Электронный ресурс: защищенный доступ] URL: https://www.legifrance.gouv.fr/jorf/id/JORFTEXT000000511736 (дата обращения: 19.03.2021). Prolongation de l'épuration. Liquidation de la presse collaborationniste // France-Soir. — 1946/02/26 (A5, N518). [Электронный ресурс] URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k47461350.r=Collaborationnisme?rk=21459;2 (дата обращения: 28.03.2021). Tableau VIII. Population active selon l'activité collective (31 groupes) et la profession individuelle (26 groupes). Ensemble de la population active // Recensement général de la population du 10 mars 1946. Etat civil et activité professionnelle de la population présente. Premiers résultats détaillés. Éditeur: Insee, 1949. 217 p. [Электронный ресурс] URL: https://www.epsilon.insee.fr/jspui/handle/1/104487 (дата обращения: 20.03.2021). Tenenboim-Weinblatt K. Journalism as an Agent Prospective Memory // On Media Memory: Collective Memory in a New Media Age, edited by M. Neiger, et al., Palgrave Macmillan UK, 2011. 215 [Электронный ресурс] URL: http://ebookcentral.proquest.com/lib/maxweberstiftung-ebooks/detail.action?docID=713277 (дата обращения: 24.03.2021). Wallon, édité par le M.L.N., 13 octobre 1944, 1944 [Электронный ресурс] URL: https://www.abebooks.fr/rechercher-livre/titre/dans-les-prisons-de-la-milice-un-mois-au-chateau-des-brosses/auteur/fabre-marc-andre/ (дата обращения: 09.01.2021). Zierold M. Mass Media, Media Culture and Mediatistation // Travelling Concept for the Study of Culture / ed. by B. Neumann, A. Nünning. Berlin; Boston: De Gruyter, 2012. P. 341. Garde-Hansen. Media and Memory. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2011. 184 p. 25 août 1944. Convention de reddition de Von Choltitz // Musee de La Resistance en Ligne [Электронный ресурс] URL: http://www.museedelaresistanceenligne.org/media4844-Convention-de-reddition-de-Von-Choltitz#zoom-tab (дата обращения: 20.03.2021). Медведев Алексей Дмитриевич, магистрант факультета исторического и правового образования Волгоградского государственного социально-педагогического университета.

Махотина Е. Об издании «Война и оккупация. Неизвестные фотографии солдат Вермахта с захваченной территории СССР и советско-германского фронта» Екатерина Махотина, PhD, Бонн, Германия Личная история Второй мировой войны Когда 22 июня 1941 года трёхмиллионная армия Вермахта вторглась в Советский Союз, у многих солдат был с собой фотоаппарат. С 1933 года любительская фотография стала популярным мужским досугом, и уже в 1933 году Йозеф Геббельс пропагандировал создание миллионной армии фотографов-любителей для национального образования в духе нацистской пропаганды. Легкое и дешевое оборудование от «Agfa», «Kodak», «Voigtländer» и простая в использовании фототехника позволили многим солдатам документировать военные кампании для своих частных целей. Оккупированные территории Западной Европы и экзотические ландшафты северо-африканской кампании впервые попали в объектив простого немца: большинство солдат до этого никогда не покидало пределы Рейха. Фотографировали здесь в основном достопримечательности и себя на их фоне. Тем не менее, подобные туристические фотографии не были лишены и пропаганды, курс на которую был изначально задан Геббельсом: "Это обязанность солдата, особенно сейчас, не дать камере отдохнуть»[1]. В невиданном доселе масштабе оккупация и война стали предметом любительской съемки. Солдаты снимали, печатали, менялись, посылали фотографии домой к семьям и создавали специальные фотоальбомы. Так как в Третьем Рейхе все личное становилось политическим, альбомы для хранения фотографий были изготовлены специальным образом, чтобы задать правильный тон для понимания войны: на обложке - символы Третьего Рейха, на форзаце - портреты фюрера и генералов, цитаты. Лишь недавно эти личные фотоархивы стали предметом изучения и общественных дискуссий. Авторов снимков практически не осталось в живых, а память о войне окончательно переходит из коммуникативной памяти в культурную, из семейной коммуникации - в архив. Теперь это задача историка - интерпретировать и заново контекстуализировать собранные фотоматериалы. В Германии наиболее известным специалистом является Petra Bopp[2], а в России это - Георгий Шепелев. Он смог собрать около 5000 снимков немецких солдат и опубликовать 140 из них в издании «Война и оккупация. Неизвестные фотографии солдат Вермахта с захваченной территории СССР и советско-германского фронта», недавно вышедшем в издательском доме «Российского военно-исторического общества». Как «читать» снимки с фронта? Исследователи направления «visual turn»[3] указывают на неразрешимое внутреннее противоречие фотоснимка: он имеет неоспоримую документальную ценность, но в то же время обладает дискурсивной функцией – т.е. является предметом инструментализации в целях политики памяти. Мы знаем, что образы имеют огромное значение для формирования культурной памяти и общественного мнения о прошлом. Как указывает философ Ролан Барт, на фотографии мы видим объект, "присутствие которого нельзя отрицать"[4]. Фотографии рассматриваются нами как окно в реальность прошлого и формируют наши представления о былом времени, в том числе о преступлениях. Однако необходимо понимать, что кодирование фотографического изображения начинается в момент его создания. Фотограф выбирает фрагмент реальности и, делая что-то видимым, решает в то же время, в что же остается невидимым. Далее кодирование или реконтекстуализация осуществляется теми, кто выбирает снимок для выставки, каталога и публикации. Образы рассматриваются нами, зрителями, как доказательство нарратива, который нам преподносят, однако и сам нарратив, и снимки являются конструктами, интерпретациями. Вот почему в юриспруденции с большой осторожностью относятся к фотографии в качестве доказательства: В Нюрнбергских процессах, например, фотографии не использовались как единственный источник доказательства[5]. Таким образом, фотография – не «твердый источник», который следует рассматривать однозначно позитивистски. Известным примером того, как историки могут недооценить различие между реальностью и интерпретацией фотоснимка, является ошибочное использование некоторых фотографий на выставке «Преступления Вермахта» в первой версии 1995 года. Фотографии, выставленные в качестве доказательств преступлений Вермахта, представляли собой снимки преступных действий при отступлении Красной Армии[6]. Символическую ценность образов для памяти поколений трудно переоценить. Если говорить о визуализации Холокоста, то в обществах Западной Европы несомненно наиболее известной образной ассоциацией является фотография ворот Освенцима с рельсами, сфотографированными Станиславом Мухой[7]. Расхожая интерпретация этого снимка – ворота смерти. Зритель предполагает, что перед этими воротами проходили отборы в смерть, а сам снимок символизирует депортацию в лагерь смерти евреев Европы. В этом гипер-каноническом значении эта фотография воспроизводилась бесчисленное количество раз, и используется до сих пор в немецких газетах и журналах для иллюстрации памятных дат. Однако польский фотограф Станислав Муха запечатлел лагерь Аушвиц в феврале или марте 1945, т.е. когда лагерь уже был освобожден Красной Армией, и сделал это по заказу советского руководства для документации освобожденного лагеря. К тому же снимок сделан внутри лагеря, а не снаружи, как предполагают многие, видя здесь безвыходную дорогу в смерть. Отсутствие жертв и палачей на фотографии также очень примечательно для символичности образа в немецкой культуре памяти: Холокост представляется техническим, анонимным и абстрактным процессом. Образ лагеря уничтожения «где-то на востоке» представлял Холокост чем-то не имеющим ничего общего с бытовой реальностью немецкого общества. Главенство ворот Освенцима в визуальной памяти ставит в тень Холокост в рамках войны на уничтожение на Востоке, т.е. массового убийства советских евреев летом – осенью 1941 года, Holocaust by bullets. Намного меньше известны, если вообще известны, фотографии мест расстрелов, таких как Малый Тростенец, Бабий Яр, Понары, Бикерники, Змиевская Балка и другие места Советского Союза, где убийства были не анонимны, а требовали личного участия солдат Вермахта и их пособников. Немецкие штурмбаннфюреры скрупулезно записывали количество и место массовых расстрелов евреев, коммунистов и «партизан», но не оставляли фотографических свидетельств своих преступлений. Фотографии, документирующие Холокост на советской территории, есть, но требуют от зрителя домысливания произошедшего «потом»: солдаты Вермахта, снимавшие евреев любительскими камерами, часто в издевательских позах, понимали, что делали это перед тем, как объектов их съемки ждало уничтожение. Эти немногие сохранившиеся фотографии, изображающие в близком ракурсе смерть, или насмешки и избиение жертв, не являются беспроблемными с точки зрения человеческой этики: мы смотрим на происходящее сквозь объектив палача, целью снимка которого является очередное бесчестие жертвы. Военнопленные и гражданское население находятся в абсолютной власти немецкого солдата, и не давали согласие ни на фотографирование, ни на распространение фотографий. Кроме того, подписи под ними содержат большое количество негативных оценок. В связи с этим возникает еще один вопрос - какую роль эмоции играют в передаче исторического знания? После того, как Теодор Адорно увидел фотографии немецких преступлений, он потребовал, чтобы эти изображения ужаса не использовались. Он видел опасность в том, что непредставимый ужас изображенного притупит зрительские эмоции и привет к осознанному дистанцированию, отчуждению от знания об этом. Однако, именно признанный доказательный характер фотографий - «это произошло» - может привести со стороны палачей к осознанию своей ответственности. Когда снимки из частных фотоархивов стали представляться широкой публике, дедушка Фриц уже не мог скрыть того, что делал на Восточном фронте, – он столкнулся с чувством стыда, которое стало дискурсивным в немецких средствах массовой информации. С другой стороны, как на это и правильно указывает Шепелев, для преследуемых, жертв и их родственников эти образы могут «озвучить» травматическое пережитое и сделать его доступным для политики памяти. Примером использования фотографий как evidence of Holocaust[8] является Иерусалимский мемориал Яд Вашем. Каждый, кто видел expressis verbis изображение насилия на постоянной выставке, ясно вынесет уроки прошлого и политический посыл для культуры памяти государства Израиль. Таким образом, фотографии, как медиа коммуникации, имеют ярко выраженную социальную функцию. Как подчеркивает William J. Thomas Mitchell, родоначальник направления «visual culture», образ и общественность находятся в тесной взаимосвязи друг с другом. Война на уничтожение как лакуна в визуальной памяти о войне Все эти методологические, интерпретационные и источниковедческие проблемы затрагивает и Георгий Шепелев в введении к своему изданию. То, что геноцидальные практики ведения войны на Востоке «трудно представить» и они малоизвестны послевоенным поколениям, было для автора одним из мотивов для сбора и публикации фотографий. Подобно тому, как отсутствие образов в Германии формировало идею "чистой войны" Вермахта, так и насилие, испытанное советскими гражданами на оккупированных территориях, мало известно нынешним поколениям в государствах-преемниках Советского Союза. Автор выбрал для публикации именно те фотографии, которые отражают характер войны на уничтожение против Советского Союза. Шепелев указывает на то, что представление о войне было стандартизировано посредством обмена фотографиями и личными заказами. Военная фотография во Второй мировой войне имела свой канон: погибшие советские солдаты и лошади, грязь и запустение, горящие деревни, советские военнопленные – эти мотивы можно найти почти во всех военных альбомах с фронта. Обмен изображениями и тесные контакты между фотожурналистами и фотолюбителями повлияли на эстетику фотографий. Поэтому, несмотря на многочисленность снимков, их визуальный репертуар довольно ограничен и облегчает систематизацию. Шепелев реконтекстуализирует 140 снимков, распределяя их на семь тем: «Вторжение», «Война на уничтожение», «война как путешествие и праздник», «оккупанты и местное население», «провал блицкрига», «Вторая мировая война (общемировой контекст войны против Советского Союза)», «Найти человека». Задача Шепелева – вывести зрителя из-под власти объектива вермахта, заглянуть за инсценированный ракурс солдата. Он дает понять, что авторы снимков целенаправленно инсценировали свои изображения, чтобы передать определенное содержание, и прежде всего – расово-идеологическое превосходство. В этом – их близость с фотографиями военной пропаганды. В обоих случаях мы имеем дело не с войной «как она была», а с войной «как ее видели». Шепелев обращает внимание и на то, что не всегда можно правильно определить намерение фотографа: так, изображение казни или издевательств может служит бытовому увеселению на фронте, а может отражать негативную реакцию солдата на преступления. Большинство изображенных изображений, как правильно определил Шепелев, представляют акт фотографирования как инструмент оккупационной политики: эксплуатация и грабеж местного населения, насилие над партизанами, военнопленными, введение „порядка“, издевательство над жертвами (трупы погибших крупным планом). Зритель становится «вторичным свидетелем» презрительного отношения к населению Советского Союза, к жертвам нападения. Так, многочисленные беды жителей оккупированных территорий объясняются отсталостью «русских». Презрительное отношение усиливается издевательскими комментариями в подписях к фотографиям. Кроме того, подписи свидетельствуют о невежестве по отношению к русской истории и культуре, а также о «русификации» врага, независимо от того, происходит ли действие на Украине или в Беларуси. Еврей в этих подписях также «русифицирован», что свидетельствует о действенной силе пропагандистского мотива «еврейского большевизма». Бесчеловечность, представленная образами голодающих советских военнопленных перед хорошо одетыми и хорошо накормленными солдатами и охранниками вермахта, часто является иллюстративным доказательством расово-идеологической войны с намерением уничтожения, которую Германия вела против Советского Союза. Однако то, что эти фотографии не только распространялись среди солдат, но и отправлялись семьям в Германию – и хранились там, и вклеивались в альбомы, – бросает иной взгляд на немецкое общество, знавшее о войне на уничтожение и поддерживавшее эту политику. Не только генералитет и солдаты не признавали советских граждан людьми, но и те немки и немцы, которые вставляли в альбомы фотографии повешенных партизан или горящих деревень. Таким образом, эти фотографии служат нам не только свидетельствами о военных событиях, но и столь же много говорят о менталитете военного поколения. В этом вопросе издание Шепелева очень хорошо дополняет фундаментальное исследование Николя Старгарта „German War. A Nation under Arms, 1939-1945“[9], в котором он показал, как немцы, даже имея перед глазами геноцид евреев, до конца верили в фюрера и победу. Йохен Хелльбек также показал в «Сталинградских протоколах», что нацистские идеологемы и после поражения в войне формировали нарратив в воспоминаниях немецких военнопленных[10]. Частные фотоколлекции и фотоальбомы можно изучать как конструкции семейной памяти целого поколения. Индивидуальное молчание о совершенных преступлениях ветеранов вермахта находится во взаимосвязи с укрыванием фотографий с фронта. Немцы понимали, что публичное демонстрирование фотографий может навредить личному обелению в процессах денацификации и подорвать дискурс жалости к себе как к простой пешке в руках безумного диктатора Гитлера. С другой стороны, и публичного интереса ворошить прошлое не было. Во многих немецких семьях такие “дедушкины ядовитые ящики " хранятся и по сей день. Дети солдат не спрашивали их о фронте, а когда эти вопросы начали интересовать внуков, возможность ясной памяти у ветеранов была очень и очень ограничена. Это продолжает способствовать дискурсу "Дедушка не был нацистом“[11] в семейном сознании немцев. Значение частной фотографии военного времени для обществ Германии и России трудно переоценить. Коллекция Шепелева может дать ответы на вопросы, которые обсуждаются в кругах профессиональных историков Германии сегодня: насколько практики войны на уничтожение повторяли практики колониального насилия солдат кайзеровской Германии в начале XX века и насколько сильна была традиция расистской политики? Анализ образа «чужого», будь то чернокожие солдаты Франции, евреи штетла, ромяне или славяне выявляет интересные аналогии и поможет рассмотреть оккупационную политику как один из видов колониальной агрессии. Какой вклад может внести эта книга в дебаты немецкой общественности? Уже несколько лет часть немецкого общества выступает за создание мемориала для советских и польских жертв Второй мировой войны. В прошлом году Бундестаг принял наконец решение о создании музея-документации немецкой оккупации во время Второй мировой войны. Он должен будет документировать оккупационную политику и рассмотреть в первую очередь опыт стран Восточной Европы и Советского Союза. Коллекция и издание Шепелева может внести свою лепту в иллюстрацию тезиса о «русской кампании» как о войне на уничтожение sui generis, где запланированные преступления поддерживались солдатами и населением. Оно может также продемонстрировать, что мнимая русификация жертв Войны против Советского Союза опирается не на «историческую» немецкую симпатию к России, а скорее на традицию негативного образа отсталой России и на игнорирование многонационального характера населения Советского Союза. Об авторе: Екатерина Махотина имеет докторскую степень по истории Восточной Европы (PhD). Изучала историю и чешский язык и литературу в Санкт-Петербурге, Карлсруэ, Регенсбурге и Мюнхене. С 2011 по 2016 год она была научным ассистентом на кафедре истории Восточной и Юго-Восточной Европы в Университете Людвига-Максимилиана в Мюнхене, а с 2016 года - научным ассистентом на кафедре истории Восточной Европы в Боннском университете. Ее исследования посвящены культурам памяти в России и Восточной Центральной Европе, истории Литвы 20-го века, а также социальной истории и истории уголовно-исполнительной практики в России раннего нового времени. Она руководила несколькими проектами по неизвестным местам нацистского террора в Германии, особенно по судьбам подневольных рабочих и советских военнопленных ("http://www.muenchner-leerstellen.de", "https://bonnerleerstellen.net“), а также проектами, посвященными коммеморативным практикам Дня Победы в пост-советском пространстве (вместе с Мишей Габовичем и Кордулой Гданиец). В 2017 году она была удостоена премии Фонда Перегринуса Баварской академии наук и гуманитарных наук за научную и общественную деятельность. Она является членом научного совета в Фонде Мемориал убитым евреям Европы, в Фонде Гамбургских Мемориалов и Мест памяти жертвам Второй Мировой Войны и нацистского террора, а так же научной группы по созданию нового Музея немецкой оккупации Европы во время Второй Мировой Войны. [1] Hitler und die Deutschen. Ausstellungskatalog. Berlin 2010. S. 245. [2] Petra Bopp, Forschungsprojekt „Fremde im Visier. Privatfotografie der Wehrmachtssoldaten im Zweiten Weltkrieg“, издано здесь: Fremde im Visier. Fotoalben aus dem Zweiten Weltkrieg. Kerber Verlag Bielefeld 2009,Aufl. 2012. [3] Mitchell, William J. Thomas: Bildtheorie. Frankfurt am Main 2008. [4] Barthes, Roland: „Es ist so gewesen“. In: Barthes, Roland: Die helle Kammer. Bemerkung zur Fotografie. Frankfurt am Main 1985, 86. [5] Brink, Cornelia: Ikonen der Vernichtung. Öffentlicher Gebrauch von Fotografien aus nationalsozialistischen Konzentrationslagern nach 1945. Berlin 1990, 103-123. [6] Lethen, Helmuth: Der Text der Historiografie und der Wunsch nach einer physikalischen Spur. Das Problem der Fotografie in den beiden Wehrmachtsausstellungen. In: Zeitgeschichte 29 (2002), 76-86. [7] https:--de.wikipedia.org-wiki-Foto_vom_Torhaus_Auschwitz-Birkenau [8] Struk, Janina: Photographing the Holocaust. Interpretations of the evidence. London 2005. [9] Stargart, Nicholas: German War. A Nation under Arms, 1939-1945. London 2015. [10] Hellbeck, Jochen: Die Stalingrad Protokolle. Sowjetische Augenzeugen berichten aus der Schlacht. Frankfurt am Main 2012. S. 483-522. См. Также Sönke Neitzel, Harald Welzer, Soldaten. Protokolle vom Kämpfen, Töten und Sterben, Frankfurt am Main 2011. [11] См. исследование Х. Вельцера: Harald Welzer, Sabine Moller, Karoline Tschuggnall, „Opa war kein Nazi“. Nationalsozialismus und Holocaust im Familiengedächtnis, 2. Aufl. Frankfurt am Main 2002. См. результаты исследования МЕМО: https:--www.stiftung-evz.de-fileadmin-user_upload-EVZ_Uploads-Stiftung-Publikationen-EVZ_Studie_MEMO_2019_final.pdf