Результаты поиска

Ефременко Д.В. Большой мнемонический треугольник. О вкладе Дж. Верча в исследования исторической памяти и не только в них В новой книге американского исследователя Дж. Верча предложен ряд новых подходов к исследованию национальной памяти и исторических нарративов. В статье рассматривается потенциал этих идей применительно к изучению политики памяти в США, Китае и России. Анализируются ситуации антагонизма исторических нарративов и острого соперничества между мнемоническими сообществами. Ключевые слова: политика памяти, исторические нарративы, мнемонические сообщества, идентичность, дилемма мнемонической безопасности Сведения об авторе: Ефременко Дмитрий Валерьевич, доктор политических наук, заместитель директора Института научной информации по общественным наукам РАН Контактная информация: efdv2015@mail.ru Dmitry V. Efremenko The Great Mnemonic Triangle. On the Contribution of J. Wertsch to Memory Studies and Beyond American researcher J. Wertsch’s new book proposes a number of new approaches to the study of national memories and historical narratives. The article examines the potential of these ideas in relation to the study of memory politics in the United States, China and Russia. Situations of antagonism of historical narratives and acute rivalry between mnemonic communities are analyzed. Keywords: memory politics, historical narratives, mnemonic communities, identity, dilemma of mnemonic security About the author: Dmitry V. Efremenko, Dr.Sc., deputy director of the Institute of Scientific Information for Social Sciences, Russian Academy of Sciences Contact information: efdv2015@mail.ru Статья отражает результаты исследования, проводимого в Институте научной информации по общественным наукам РАН при финансовой поддержке Российского научного фонда, проект № 17-18-01589П. Новая книга Дж. Верча «Как нации вспоминают. Нарративный подход» (2021) важна, по меньшей мере, для двух направлений социально-гуманитарных исследований. Во-первых, она, безусловно, вносит крупный вклад в развитие теоретико-методологических оснований и аналитического инструментария memory studies. Во-вторых, рассматривая проблематику исторической памяти США, Китая и России – трех ключевых игроков современного мирового порядка – Верч способствует пониманию мотивов их поведения на международной арене. Несколько метафорично это можно назвать большим мнемоническим треугольником. Анализируя интеракции этих трех международных акторов мы обнаруживаем сегодня, что одни лишь установки политического реализма в духе Г. Киссинджера не дают исчерпывающего объяснения их действий. Образы желаемого будущего и выбор актуальных политических опций Америкой, Китаем и Россией в немалой степени определяются тем, как там вспоминают прошлое. Глубокий раскол американского общества охватил сферу культурной памяти, что, в свою очередь, начинает затрагивать и привычные приемы легитимации внешнеполитического курса США, заключающиеся в отсылках к историческому прошлому, в котором коренятся истоки американской исключительности. Сама возможность сомнения в непогрешимости отцов-основателей и их главного творения – американской демократии – уже подтачивает идеологические и риторические основания глобального доминирования США. Этот эффект многократно усиливается, когда часть американских интеллектуальных и политических элит принимает в качестве новой нормы тезис о «первородном грехе Америки» (Gordon-Reed 2018), заключающийся в том, что восходящие к началу XVII в. практики рабовладения и отъема населенных коренными американцами «пустующих» земель не просто сопровождали, но оказывали содержательное воздействие на развитие демократических институтов. Раскол между элитами в отношении базовых оценок американской истории продолжает углубляться. Как пишет Н. Фергюсон, «Правые по-прежнему отстаивают традиционную версию основания республики — освобождение от британского владычества, — отбиваясь от попыток «бдительных» левых превратить американскую историю в рассказ сперва о рабстве, а затем о сегрегации. Но мало кто с обоих краев политического спектра ностальгирует по эпохе глобальной гегемонии, которая началась в 1940-х годах» (Niall Ferguson on Why the End of America’s Empire Won’t Be Peaceful 2021). Так или иначе, резонанс глобального имперского перенапряжения и подрыва исторической и моральной легитимности американского доминирования значительно усиливают впечатление о США как о стране, теряющей уверенность в своих силах. Даже если это только впечатление, оно может иметь и уже имеет серьезные последствия для мирового порядка. Китай, напротив, настойчиво пестует образ уверенной в себе и восходящей державы, но при этом для легитимации власти КПК и проводимой ей внешней политики продолжает использоваться нарратив виктимности. «Столетие национального унижения» вполне уместно характеризовать в качестве привилегированного событийного нарратива КНР, хотя, его «приравнивание» к нарративу Великой отечественной войны, как это делает Верч, неизбежно вызовет ряд оговорок, поскольку последняя гораздо более глубоко укоренена в индивидуальной и семейной исторической памяти граждан бывшего СССР, чем у китайцев - длинный перечень разнородных событий, происходивших на протяжении целого века. Следует также учитывать, что нарратив столетия национального унижения все же нельзя рассматривать в качестве константы политики памяти КНР. Эпоха Мао Цзэдуна отличалась доминированием триумфализма в описании исторического пути КПК и ее вождя. Усиление акцента на виктимность одного из не самых продолжительных периодов пятитысячелетней истории Китая происходит уже после событий на площади Тяньаньмэнь, когда потребовалось укрепить власть КПК подчеркиванием ее роли не в классовых сражениях, а в защите общенациональных интересов. У партнеров Китая на международной арене апелляция к травматическому опыту «столетия национального унижения» вызывает определенные опасения (Wang 2020) хотя бы потому, что не все исторические «счета» были «закрыты» в 1949 г. Само сохранение модели «двух Китаев» типологически (да и эмоционально) может быть включено в перечень унижений, поскольку главным фактором, обеспечивающим ее устойчивость, является позиция Вашингтона. Москве же не следует забывать, что в этот список входят Айгунский (1858) и Пекинский (1860) договоры, более чем заметная роль российских воинских формирований в подавлении восстания ихэтуаней и взятии Пекина войсками альянса восьми держав в 1900 г., погромы и изгнание китайцев из Благовещенска в том же году, ведение войны с Японией на китайской территории в 1904-1905 гг. В политико-дипломатическом смысле основные проблемы были урегулированы российско-китайским Договором о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве 2001 г., но в плане политики памяти привилегированный нарратив существенных изменений не претерпел. Разве что доступ российских посетителей к историческим экспозициям некоторых музеев в приграничной провинции Хэйлунцзян, рассказывающих о двусторонних отношениях, в последнее время намеренно ограничивается (Поправко 2019). Россия в «большом мнемоническом треугольнике» занимает промежуточное положение. В XX в. у нее за плечами двойной опыт кризиса оснований национальной идентичности, помноженный - в отличие от США - на крах государственности. В то же время укрепление постсоветских государственных институтов, усилия по преодолению травматического синдрома, связанного с распадом СССР, нарратив «вставания с колен», который на Западе интерпретируется как ревизионизм в отношении постбиполярного мирового порядка, сближают Москву с Пекином и его усилиями по преодолению векового «национального унижения». Важные стимулы форсирования российской политики памяти исходят как раз из сферы международных отношений, одним из подтверждений чему случат статьи президента РФ В.В. Путина по историческим проблемам. В своей последней книге Дж. Верч применительно к России / СССР рассматривает наиболее детализированный перечень нарративов, позволяющий с необходимой полнотой составить представление о российской национальной памяти. При этом, как представляется, подход Верча уместно соотнести с наработками Г. Гилла (Gill 2011; Gill 2013; см. также: Малинова 2018), в центре внимания которого также находится наша страна. Гилл исследовал советский метанарратив – совокупность «дискурсов, в упрощенной форме представляющих идеологию» (Gill 2011 : 3). По сути, метанарративы идеократических режимов – не просто редуцированные идеологемы, но целый механизм их трансляции в повседневную реальность и репрезентации норм и ценностей, имеющих конституирующее значение для режима, при помощи определенного набора символических средств (язык, визуализация, физическое окружение, ритуалы). Метанарратив в известном смысле облегчает приспособление индивида к таким особенностям идеократии как неопределенность фактов и порочный круг, «по которому движутся все объяснения» (Геллнер 2004:161). Одновременно идеократический метанарратив выступает средством экспликации континуума «прошлое–будущее», тем самым включая в себя исторические нарративы и лежащие в их основе смыслопорождающие мифы. В последнем случае идеократический метанарратив берет на себя функции верчевского национального нарративного проекта. Но при этом особенно интересно, как в рамках метанарратива происходит репродукция российского нарративного шаблона, который, согласно Верчу, состоит в изгнании чужеземных врагов. В советский метанарратив этот шаблон входит почти с самого начала благодаря декрету СНК «Социалистическое отечество в опасности!» (21.02.1918), автором которого, скорее всего, был Л.Д. Троцкий (Гончарова 1991). Сам декрет, подготовленный в момент немецкого наступления на Петроград после провала переговоров в Бресте, был своеобразной калькой с декрета Национального собрания Франции 11.07.1792, начинавшегося словами «Граждане, Отечество в опасности!» и опубликованного в сходных обстоятельствах внешней военной угрозы революционному режиму. Декрет 1792 г. выполнял мобилизационную роль, но одновременно являлся и актом нациестроительства. Используя термин «Отечество», Троцкий апеллировал к аналогичным чувствам, к родовой связи с предками, которые защищали определенную территорию, хотя и не мыслили ее в качестве «социалистического отечества». Для массовой аудитории, к которой был обращен большевистский декрет, понятны были вовсе не отсылки к французской революции, а то, что призыв к защите Отечества перекликался с патриотической пропагандой периода Первой мировой войны, т.е. воспроизводил знакомый нарративный шаблон. Нарративный шаблон защиты Отечества от внешних и внутренних врагов был значительно и целенаправленно усилен при И.В. Сталине сначала в рамках идеологемы о построении социализма в одной стране в условиях враждебного окружения, а затем, в ходе «патриотического» разворота 1930-х годов. Сталинскому режиму было необходимо показать с использованием всех имеющихся в распоряжении средств пропаганды, символической и мнемонической политики, что проводящая коллективизацию и индустриализацию власть не является чуждой русскому народу, и, напротив, выступает прямым продолжателем дела Александра Невского, Ивана Грозного и Петра Великого – правителей, проводивших мобилизацию внутренних сил для отражения угроз существованию русской / российской государственности. Эффект был противоречивым, поскольку оказались запущены процессы консолидации русско-советской идентичности на массовом уровне (Бранденбергер 2009:11), тогда как идеократический метанарратив оставался лишь внешней оболочкой, которая спустя полстолетия продемонстрировала свою уязвимость. Когда рухнул Советский Союз, а вместе с ним ушел в небытие и советский метанарратив, именно нарративный шаблон не просто устоял, но стал основой сборки нового мнемонического конструкта, продолжающейся на наших глазах. И еще один сюжет. Дж. Верч пишет о «мнемонических тупиках», когда несовместимость исторических нарративов переводит обсуждение вопросов исторического прошлого из модальности диалога несогласных в режим диалога глухих (в частности, спор о Хиросиме). Таких примеров можно найти немало внутри большого мнемонического треугольника. Но все-таки это нарративы игроков, играющих на глобальной шахматной доске. Здесь сказывается эффект масштаба, или дальнодействия. Самые напряженные столкновения исторических нарративов – не между «дальними», а между «ближними», теми, у кого сфера прежде «совместного наследия воспоминаний» (Э. Ренан) весьма обширна и ее сегодня приходится делить. Здесь уже надо смотреть на другие треугольники или двойки: Россия-Украина-Беларусь, Грузия – Абхазия - Южная Осетия, Китай - обе Кореи - Япония, Сербия-Хорватия-Босния, Сербия-Косово-Албания, Азербайджан-Армения-Турция, Турция-Греция и т.д. Сами дискуссии о прошлом в этих случаях имеют совсем другую энергетику, поскольку происходит секьюритизация исторических нарративов и связанных с ними символических практик (Mälksoo 2015), включающая в себя и стратегически ориентированное воздействие на эмоции представителей мнемонического сообщества (Wertsch 2021:89). Вновь отталкиваясь от проблематики теории международных отношений, я называю такого рода клинчи исторической памяти дилеммами мнемонической безопасности. Схематично это можно представить так: Исторический нарратив, служащий «мифом основания» для государства А или играющий большую роль в сплочении стоящего за этим государством сообщества, на систематической основе начинает оспариваться влиятельными силами, выступающими от лица сообщества, стоящего за государством B. Настойчивое оспаривание нарратива, значимого для «биографии» сообщества и стоящего за ним государства, в конечном счете подрывает уверенность представителей сообщества в устойчивости его существования. Если институты государства B оказывают явную поддержку этим усилиям, то политические элиты государства А оказываются перед выбором: игнорировать такого рода действия или разработать свой комплекс мер, направленных на противодействие подрыву «своего» нарратива и дискредитацию исторических нарративов, значимых для сплочения сообщества в государстве B. Стремясь разрушить «миф основания» государства А, мнемонические акторы государства B нередко пытаются из его обломков сконструировать свой собственный «миф основания», и, таким образом, усугубляют конфликт, переводя его на уровень антагонизма идентичностей (Севастьянова, Ефременко 2020). Очевидно, что, например, динамика российско-украинских взаимодействий по вопросам исторической памяти достаточно быстрыми темпами приближается к состоянию дилеммы мнемонической безопасности, которая в конечном счете способствует фиксации конфликта на уровне социокультурной идентичности. Но даже когда сам этнополитический или межгосударственный конфликт фактически исчерпан, дилемма мнемонической безопасности еще может сохраняться длительное время, затрудняя постконфликтное урегулирование. Так, хотя конфликт Сербии и Хорватии остался в прошлом, а интересы двух стран подталкивают их руководство к развитию сотрудничества, сербо-хорватская дилемма мнемонической безопасности далеко не изжита. В результате каждый год воспроизводится одна и та же траектория: сербские и хорватские политики сначала предпринимают усилия по восстановлению конструктивного партнерства, а затем они же либо другие представители политических элит каждой из стран в очередную годовщину ключевых событий сербо-хорватского конфликта 1991-1995 гг. просто не могут не делать заявлений, сводящих на нет многие усилия предшествующих месяцев по нормализации двусторонних отношений (Pavlaković 2009). Высокая степень инерционности антагонизма исторических нарративов связана с тем, что Дж. Верч характеризует как нарративную привычку, но этим дело, разумеется, не ограничивается. Здесь очень важна готовность к выходу из дилеммы мнемонической безопасности влиятельных мнемонических акторов, а также наличие различных групп (в частности, поколенческих когорт), воспринимающих антагонизм нарративов как естественное и даже безальтернативное состояние. Большое значение имеет и то, произошла ли существенная коррекция нарративного шаблона в условиях дилеммы мнемонической безопасности. Из сказанного можно сделать вывод, что разработанный Дж. Верчем подход, в центре внимания которого находится опосредующая функция нарративов в процессах консолидации мнемонических сообществ, будучи сам по себе весьма продуктивным, оставляет простор для дальнейшего развития. Применение данного подхода ни в коем случае не ограничивается большим мнемоническим треугольником, но при анализе мнемонических конфликтов высокой интенсивности, скорее всего, потребуется его совершенствование. Библиографический список Бранденбергер 2009 - Бранденбергер Д. Национал-большевизм: Сталинская массовая культура и формирование национального самосознания, 1931–1956. СПб: Академический проект, ДНК, 2009. 416 c. Геллнер 2004 - Геллнер Э. Условия свободы. Гражданское общество и его исторические соперники. М.: Московская школа политических исследований, 2004. 224 с. Гончарова 1991 - Гончарова С.М. К вопросу об авторстве Декрета СНК «Социалистическое Отечество в опасности!» (1918) // Вопросы истории КПСС. 1991. № 9. С. 99−101. Малинова 2018 – Малинова О.Ю. Политика памяти как область символической политики // Методологические вопросы изучения политики памяти. Сборник научных трудов под ред. А. И. Миллера и Д.В. Ефременко. М.-Санкт-Петербург: Нестор-История, 2018. С. 27-53. Поправко 2019 - Поправко Е.А. Образ России (СССР) в экспозициях китайских музеев // Журнал фронтирных исследований. 2019. Вып. 4 (2). С. 346-362. Севастьянова, Ефременко 2020 - Севастьянова Я.В., Ефременко Д.В. Секьюритизация памяти и дилемма мнемонической безопасности // Политическая наука, 2020, №2. С.66-86. Gill 2011 - Gill G. Symbols and Legitimacy in Soviet Politics. Cambridge: Cambridge University Press, 2011. 356 p. Gill 2013 - Gill G. Symbolism and Regime Change in Russia. Cambridge: Cambridge University Press, 2013. 326 p. Gordon-Reed 2018 - Gordon-Reed A. America’s Original Sin. Slavery and the Legacy of White Supremacy // Foreign Affairs. 2018. Vol. 97. No. 1. P. 2–7. Mälksoo 2015 - Mälksoo M. «Memory must be defended»: Beyond the Politics of Mnemonical Security // Security Dialogue. 2015. Vol. 46. No. 3. P. 221–237. Niall Ferguson on Why the End of America’s Empire Won’t Be Peaceful 2021 - Niall Ferguson on Why the End of America’s Empire Won’t Be Peaceful // The Economist. 21.08.2021. URL: https://www.economist.com/by-invitation/2021/08/20/niall-ferguson-on-why-the-end-of-americas-empire-wont-be-peaceful (дата обращения: 20.08.2021). Pavlaković 2009 - Pavlaković V. From Conflict to Commemoration: Serb-Croat Relations and the Anniversaries of Operation Storm // Serbo-Croat Relations: Political Cooperation and National Minorities. Ed. by D. Gavrilović. Sremska Kamenica: CHDR, 2009. P. 73-82. Wang 2020 – Wang L. ‘The Century of Humiliation’ and the Politics of Memory in China // Leviathan. 2020. Vol. 11. No. 1. P. 38 – 42. Wertsch 2021 - Wertsch J. V. How Nations Remember. A Narrative Approach. New York: Oxford University Press, 2021. 280 p. References Brandenberger 2009 – Brandenberger D. National-bolschevism: Stalinskaya massovaya kultura i formirovanie nazionalnogo samosoznania, 1931–1956. St. Petersburg: Akademicheskij proekt, DNK, 2009. 416 p. Gellner 2004 – Gellner E. Uslovya svobody. Grazhdanskoe obschestvo I ego istoricheskie soperniki. Moscow: Moskovskaya shkola politicheskih issledovanij, 2004. 224 p. Gill 2011 - Gill G. Symbols and Legitimacy in Soviet Politics. Cambridge: Cambridge University Press, 2011. 356 p. Gill 2013 - Gill G. Symbolism and Regime Change in Russia. Cambridge: Cambridge University Press, 2013. 326 p. Goncharova 1991 – Goncharova S.M. K voprosu ob avtorstve Dekreta SNK “Socialisticheskoe Otechestvo v opasnosti” (1918). Voprosy istorii KPSS. No. 9. P. 99−101. Gordon-Reed 2018 - Gordon-Reed A. America’s Original Sin. Slavery and the Legacy of White Supremacy. Foreign Affairs. 2018. Vol. 97. No. 1. p. 2–7. Malinova 2018 – Malinova O.Yu. Politika pamyati kak oblast’ simvolicheskoj politiki. Methodologicheskie voprosy izuchenia politiki pamyati. Ed. by Miller A., Efremenko D. Moscow – St. Petersburg: Nestor-Istoria, 2018. P. 27-53. Mälksoo 2015 - Mälksoo M. «Memory must be defended»: Beyond the Politics of Mnemonical Security. Security Dialogue. 2015. Vol. 46. No. 3. p. 221–237. Niall Ferguson on Why the End of America’s Empire Won’t Be Peaceful 2021 - Niall Ferguson on Why the End of America’s Empire Won’t Be Peaceful. The Economist. 21.08.2021. URL: https://www.economist.com/by-invitation/2021/08/20/niall-ferguson-on-why-the-end-of-americas-empire-wont-be-peaceful (accessed 20.08.2021). Pavlaković 2009 - Pavlaković V. From Conflict to Commemoration: Serb-Croat Relations and the Anniversaries of Operation Storm. Serbo-Croat Relations: Political Cooperation and National Minorities. Ed. by D. Gavrilović. Sremska Kamenica: CHDR, 2009. p. 73-82. Popravko 2019 – Popravko E.A. Obraz Rossji (SSSR) v ekspozitsiah kitajskih museev. Journal of Frontier Studies. 2019. Vol. 4. No. 2. p. 346-362. Sevastyanova, Efremenko 2020 – Sevastyanova Ya. V., Efremenko D.V. Sek’uritizatsia pamyaty i dilemma mnemonicheskoj besopasnosti. Politicheskaya nauka. 2020. No.2. p.66-86. Wang 2020 – Wang L. ‘The Century of Humiliation’ and the Politics of Memory in China. Leviathan. 2020. Vol. 11. No. 1. p. 38 – 42. Wertsch 2021 - Wertsch J. V. How Nations Remember. A Narrative Approach. New York: Oxford University Press, 2021. 280 p.

Стрелец М. В. О малоизученных вопросах истории Беларуси – достоверно, компетентно, убедительно (About little-studied issues of the history of Belarus - reliably, competently, convincingly) 2020 JI. Смиловицкий. Евреи Белоруссии: до и после Холокоста: Сборник избранных статей. Иерусалим, 5781/2020. 491 с. Рецензируется сборник работ израильского историка по широкому кругу проблем истории еврейства Белоруссии в новейшее время. A collection of works by an Israel historian on a wide range of problems in the history of Jewry of Belarus in recent times is reviewed. Ключевые слова: Советская Белоруссия, Польша, еврейство, Вторая мировая война, Холокост, образование Израиля. Key words: Soviet Belarus, Poland, Jewry, World War II, Holocaust, the formation of Israel. В 2020 г. вышла из печати новая книга доктора исторических наук, старшего научного сотрудника Центра диаспоры Тель-Авивского университета Леонида Львовича Смиловицкого. Уроженец Белоруссии, он возглавляет в этом научном заведении проект по изучению истории белорусского еврейства. Статьи, включенные в настоящий сборник, были написаны автором в Израиле в течение последней четверти века – с 1994 по 2019 гг. В большинстве своем они увидели свет на английском языке или иврите и впервые публикуются на русском языке. Представленные работы были распылены по малотиражным научным изданиям, ставшим уже библиографической редкостью, однако в настоящем виде – под одной обложкой – они представляют собой единое целое. Темы большинства статей до сих пор мало изучены историками, в частности: советская школа на идише; евреи в сельском хозяйстве при НЭПе; участие евреев в работе правоохранительных органов; возврат имущества и жилищ людям, вернувшимся из эвакуации, партизанских отрядов и Красной армии; роль евреев в экономической, финансовой, политической и культурной жизни республики; отношение белорусского руководства к возникновению государства Израиль; «дело врачей» в БССР; работа евреев в цензуре и др. Изучение трагедии Холокоста справедливо привлекает к себе главное внимание современных историков. Однако д-р Смиловицкий поставил перед собой задачу показать, как жили евреи Беларуси в невоенное время. Какое участие они принимали в советском строительстве, в какой мере считали советскую власть своей, насколько расставание с национальной культурой, религией и традицией было добровольным, а насколько вынужденным компромиссом. Наконец, что утратила Беларусь в результате нацистского геноцида евреев, и как это повлияло на людей, переживших войну. До сих пор нет ответа на вопросы: что больше получили евреи от советской власти, хорошего или плохого? Выиграли они от этого сотрудничества или проиграли? Какую цену заплатили евреи за свое гражданское равноправие? Как складывались отношения евреев и белорусов, титульной нацией в БССР? Являются ли евреи неотъемлемой частью истории Беларуси? Насколько ее история может быть полной без еврейской составляющей? Так или иначе, но с уверенностью можно сказать только одно – судьба Беларуси сложилась бы по-другому, если бы евреи как народ не были уничтожены нацистами в годы Холокоста. Еврейская история Беларуси очень поучительна для тех, кто дает себе труд задуматься над уроками прошлого. Ведь прошлое влияет на наше настоящее так же неизбежно, как дети повторяют своих родителей, часто помимо своей воли. Попытаемся подтвердить это на следующих примерах из книги Смиловицкого. В работе осуществлена системная реконструкция истории советской школы на идише в советской Беларуси в предвоенные годы. При этом советский образчик еврейской школы рассматривается в контексте национальной, культурной, духовной свободы для евреев в пролетарском понимании, как это подавали большевики. Автор монографии сравнивает положение евреев БССР с тем, как жили евреи в то же время в Западной Беларуси в составе Польши (1921-1939 гг.). Польское государство, несмотря на политику официального государственного антисемитизма, позволяло своим еврейским гражданам вести полноценную национальную, культурную и религиозную жизнь. Синагоги там не закрывали, раввинов не арестовывали, иешивы и хедеры продолжали работать, еврейские типографии печатали книги светского и религиозного содержания. Закон охранял право частной собственности всех граждан, независимо от национального происхождения. Евреи из Польши могли общаться со всем миром без каких-то ограничений. В Советской Беларуси, наоборот, границы закрылись после 1929 г. и вся эмиграция прекратилась. Был наложен фактический запрет на религию, на культурную и национальную жизнь, а само существование людей могло продолжаться только в рамках советской идеологии. Советская еврейская школа, закрытая в 1938 г. якобы по просьбе родителей, также готовила «сталинских соколов», только на еврейский манер. Все, что там было еврейского, это только идиш, но и он вскоре стал неугоден. С интересом читаются страницы монографии, посвящённые педагогическим кадрам для школ на идише. Подробно описываются их подготовка, материальное положение, заработки, социальный статус. Мне никогда ранее не приходилось встречать публикаций о судьбе школ на идише после включения Западной Беларуси в состав БССР. Израильский учёный восполнил этот пробел. Окончательно школа на идише прекратила свое существование в Беларуси с началом немецкой агрессии летом 1941 г. Она не возродилась и после окончания войны, потому что восстановление культурно-национальной жизни нерусских народов СССР не входило в планы режима. Это нашло свое подтверждение в организации целого ряда идеологических кампаний и чисток 1946-1949 гг. Так национальному самосознанию евреев, чей генофонд был непоправимо подорван в годы Холокоста, нанесли новый удар. Эта политика фактически продолжалась и после смерти Сталина, несмотря на неоднократные заявления нового руководства страны о своей приверженности идеям интернационализма. Вплоть до конца 1980-х гг. вопрос о восстановлении школы на идише в БССР не поднимался. Предметом специального исследования историка стало изучение вклада евреев в сельское хозяйство до сталинской коллективизации. Мало кто знает, что еврейские колхозы составляли более 80% среди сельскохозяйственных кооперативов Беларуси периода НЭПа. Евреи НЕ боялись работать на земле, но они предпочитали заниматься не производством зерна, а животноводством и производством молочной продукции. Назывались эти сельхозструктуры «коллективы», поскольку сочетали в себе принципы коллективного труда с материальной заинтересованностью – сколько сделал, столько и получил. Но самое главное, что они существовали на принципах самоокупаемости. Тут, конечно, помог и «Джойнт», который поставлял им технику, удобрения, давал кредиты, поддерживал финансово. Факт тот, что они себя оправдывали без искусственных экономических схем. Весь этот опыт оказался невостребованным с началом сплошной коллективизации в Советском Союзе и был утрачен настолько, что почти полностью исчез из исторической памяти Беларуси. Неожиданным для читателя может показаться тема участия евреев в работе правоохранительных органов и юридической системе в послевоенные годы, o которой ранее тоже никто не писал. Из книги Смиловицкого следует, что привлечение евреев в структуру МВД и МГБ, органы суда и прокуратуры, адвокатуру после освобождения республики 1944 г. было вполне объяснимым шагом. Евреев-фронтовиков и участников партизанского движения невозможно было заподозрить в сотрудничестве с нацистами на оккупированной территории. Кроме того, высокий уровень образования выдвигал евреев в число первых претендентов при формировании юридической системы. В 1944-1948 гг. доля белорусов за счет евреев снижалась с 51,4 до 48,6%, русских соответственно - 40,1% и 32,7%, а украинцев - 4,1% и 3,6%. Однако вскоре эту тенденцию искусственно изменили. Идеологические кампании в Советском Союзе в конце 1940 - начале 1950-х гг. привели к тому, что национальный состав прокуратуры стал более однородным. Многие евреи, почувствовав к себе предвзятое отношение режима, не смогли оставаться на прежних должностях. Одни перешли на работу в юридические консультации, стали арбитрами, нотариусами, юрисконсультами на промышленных предприятиях и в учреждениях. Другие были уволены или переведены на низовую работу. Отдельная глава посвящена малоизученной теме возврата имущества и жилищ евреям, пережившим эвакуацию, прибывшим из партизанских отрядов и Красной армии. Автор показывает, что после войны советские евреи столкнулись с огромными трудностями в налаживании мирной жизни. Их уцелевшие жилища и имущество в значительной степени были расхищены местными жителями, проданы или розданы оккупантами в качестве вознаграждения тем, кто с ними сотрудничал. Советские органы, не желая раздувания бытовых конфликтов с теми, кто пережил оккупацию, объявляли, что выступают гарантом прав и свобод советских граждан независимо от национальности. Однако евреи на себе это не почувствовали. Надо сказать, что евреи не выделяли себя из общего населения республики – вместе с белорусами и русскими они активно участвовали в восстановительных работах, однако положение их во многом отличалось. В большинстве случаев это были одиночки, потерявшие всех своих близких, вдовы, дети и старики. Родственники оказались уничтожены в гетто, умерли в эвакуации, не вернулись с фронта. Евреи не располагали никаким имуществом, не имели элементарных вещей для бытового устройства. Доказательству права на домовладение мешало отсутствие необходимых документов, утерянных в годы войны (на их восстановление требовалось много времени). Нехватка жилого фонда, остро ощущавшаяся еще до войны, чрезвычайно обострилась. Одни дома и квартиры, принадлежавшие ранее евреям, были разрушены, сгорели или были разграблены, другие самовольно заняты. Исчерпывающе показана роль евреев в послевоенной экономической, финансовой, политической и культурной жизни республики. По подсчётам Л.Л. Смиловицкого, в Беларуси доля евреев в партийном и советском руководстве областей в 1945 г. равнялась 2,9%, в областных комитетах партии - 8,1%, в Центральном Комитете КП(б)Б - 8%, а в числе руководителей республиканских хозяйственных организаций - 10,2%. Степень участия евреев в руководстве финансами, сельским хозяйством, средствами массовой информации, образованием, здравоохранением, в надзоре за соблюдением законности в 1944-1950 гг. была наиболее заметна на районном и городском уровне. Они нередко заведовали отделами сельского хозяйства и торговли исполкомов местных районных и городских Советов. Евреи довольно часто возглавляли районные и городские (реже областные) отделы народного образования и здравоохранения Министерства просвещения и Министерства здравоохранения БССР, отделения потребительской кооперации, были управляющими районных и городских отделений Государственного банка. Однако они редко занимали должности директоров совхозов, главных редакторов газет и прокуроров. С большим интересом читается глава, рассказывающая об отношении белорусского руководства к возникновению Государства Израиль. Это фактически первая попытка осветить видение партийным и советским истеблишментом БССР проблемы образования независимого еврейского государства и одновременно проанализировать процессы, вызванные этими событиями в среде еврейского населения республики. Израильский историк (уроженец Белоруссии) обратил внимание на то, что провозглашение независимости государства Израиль во второй половине 1940-годов почти совпало по времени с принятием БССР в ООН на правах формально самостоятельного члена. Конечно, представительство БССР в ООН было не более, чем одним из инструментов советской дипломатии, и о какой-либо независимой линии смешно и говорить. Сначала оно осудило английский колониализм и арабскую агрессию, а когда курс Сталина изменился, выступило единым фронтом с коллегами из Москвы и Киева против США и «сил международного империализма». Никогда не признавая Израиль как историческую родину белорусских евреев, руководство Белорусской ССР, как и Кремль, рассматривало тему эмиграции как вмешательство в свои внутренние дела. Выявлены и белорусские страницы в истории «дела врачей». Смиловицкий проанализировал отношение к сообщению ТАСС от 13 января 1953 года со стороны как партийной и государственной номенклатуры, так и рядовых граждан. Абсолютное большинство нееврейской части населения БССР заняло сторону советской пропаганды, тогда как большая часть еврейского населения республики отнеслась к сообщению ТАСС о «врачах-отравителях» с большим недоверием. Областные, городские и районные комитеты партии отчитывались перед своими кураторами в Москве о том, что евреи отмалчивались и не участвовали в обсуждении событий, отказывались вступать в прения и игнорировали митинги и собрания. Образцом фундаментальной научной экспертизы предстают рецензии автора на труды коллег по цеху историков Михаила Бейзера, Давида Мельцера, Анны Штерншис, Альберта Кагановича и Александра Литина, посвящённые советским евреям. Постановкой острых проблем отличаются и практически все помещённые в книге интервью. Проницательный читатель обязательно откроет для себя много нового при ознакомлении с очерками по истории еврейской семьи. Л.Л. Смиловицкий одновременно выступает здесь как историк, социолог, этнограф, культуролог в одном лице. Перечисленные результаты научных изысканий были достигнуты благодаря умелому сочетанию архивного материала и устной истории. Это позволяет связать исторический документ с народной памятью, выяснить, каким историческое событие отложилось в умах людей, их участников, очевидцев и современников. Именно такой подход позволяет историку оставаться объективным, а истории – интересной и поучительной. Конечно, оценка советского архивного документа будет неполной без понимания менталитета советского человека. Л.Л. Смиловицкий родился в 1955 году в субъекте советской федерации – БССР и совершил алию спустя год после исчезновения СССР с политической карты мира. О менталитете какого человека идёт речь? Человека, рожденного и воспитанного вне гражданского общества, не имевшего связи с внешним миром, не знавшего в то время еще на хорошем уровне иностранных языков, остававшегося в плену идеологических штампов и догм. Всё это пришло позже. Израильский учёный долгие годы кропотливо работал в архивах Государства Израиль, Республики Беларусь, Российской Федерации. В книге много ссылок на следующие израильские архивы: Государственный архив, Центральный архив сионизма, Центральный архив истории еврейского народа, архив Яд ва-Шем, Архив Армии обороны Израиля, Архив труда, Архив Владимира Жаботинского, Архив Хаима Вейцмана, архивы киббуцных движений, архивы иешив. Много уникальной информации было почерпнуто им в результате работы в Национальном архиве Республики Беларусь. Смиловицкий первым из ученых Израиля был официально допущен для работы с документами и материалами, хранящимися в Центральном архиве КГБ Республики Беларусь в Минске и архиве Управления КГБ по Гомельской области. Плодотворными оказались и поездки в столицу Российской Федерации. Были посещены РГАНИ, РГАСПИ, ГАРФ. По собственному профессиональному опыту знаю, что написание научных работ невозможно без нового прочтения ранее опубликованных документов и материалов. Рецензируемый труд вполне можно оценивать как успешный пример подобного прочтения. Монография израильского учёного написана на прекрасном русском языке. Для удобства читателей даны географический и именной указатели. Остается добавить, что автор позаботился о том, чтобы монография «Евреи Беларуси до и после Холокоста» стала доступна в нашей республике и за ее пределами. Как и все предыдущие книги Смиловицкого, её можно найти в областных и основных республиканских библиотеках Беларуси, таких как Национальная библиотека РБ, Президентская библиотека, Фундаментальная библиотека Национальной академии наук, библиотеки Белгосуниверситета, Гомельского и других высших учебных заведений. Книгу получили также ведущие библиотеки Российской Федерации, Украины, Польши, Германии, Британская библиотека в Лондоне и Библиотека Конгресса США. И что очень важно, это издание можно найти в свободном доступе в Интернете по адресу: https://drive.google.com/file/d/1qJop4gjQhFVtWwBG7-Yqx71XqKIsHRdv/view?usp=sharing Остается выразить надежду, что труд историка будет по достоинству оценен благодарными читателями, которые вместе с автором совершат удивительное путешествие в наше далекое и недавнее прошлое. СВЕДЕНИЯ (ФИО, полностью) Стрелец Михаил Васильевич Учреждение (место работы) учреждение «Брестский государственный технический университет» Должность профессор Учёная степень доктор исторических наук Учёное звание профессор Адрес учреждения(почтовый) улица Московская, 267, 224017, Брест, Республика Беларусь Домашний адрес улица Луцкая, 52, квартира, 57, 224011, Брест Контактный телефон (с указанием кода) +375291271959, Республика Беларусь e-mail mstrelez@mail.ru

Душенко К.В. Первые дебаты о ‘русофобии’: 1836—1841 Аннотация: В статье рассматриваются обстоятельства появления слова ‘русофобия’, а также круг значений, который связывался с ним на первом этапе его истории в Англии и Германии. Понятие ‘русофобия’ ввели английские радикалы во 2-й половине 1830-х годов в полемических целях, как обозначение фантомного либо преувеличенного страха перед угрозой со стороны России. Виднейшие представители антироссийского алармизма, равно как и критики ‘русофобии’, принадлежали к различным течениям британского либерализма. Спор между ними шел не столько о том или ином образе России, сколько о реальности русской угрозы британским интересам. Слово ‘Russophobia’ в английской печати того времени чаще всего следует понимать как ‘Россия-боязнь’. Критика ‘русофобии’ вполне могла сочетаться с негативным образом Российской империи; в свою очередь, антироссийский алармизм не обязательно предполагал неприязнь к России и русским. В Германии споры о ‘русофобии’ получили гораздо более отчетливую идеологическую окраску: здесь водораздел проходил между демократами и национал-либералами, с одной стороны, и консерваторами — с другой; и образ России у тех и других отличался очень заметно. Ключевые слова: Политический язык, национальные фобии, русско-английские отношения, Р. Кобден, Дж.С. Милль, Д. Уркварт, Дадли Стюарт, Генрих Карл Гофман. Abstract: The article examines the circumstances of the appearance of the word ‘Russophobia’, as well as the range of meanings associated with it at the first stage of its history in England and Germany. The concept of ‘Russophobia’ was introduced by British radicals in the second half of the 1830s for polemical purposes, as a designation of phantom or exaggerated fear of a threat from Russia. The most prominent representatives of anti-Russian alarmism, as well as the denouncers of ‘Russophobia’, belonged to various currents of British liberalism. The dispute between them was not so much about this or that image of Russia, but about the reality of the Russian threat. to British interests. The word ‘Russophobia’ in the English press of that time most often should be understood as ‘Russia-fear’. Criticism of ‘Russophobia’ may well have been combined with a negative image of the Russian empire; in turn, anti-Russian alarmism did not necessarily imply hostility towards Russia and the Russians. In Germany, the ‘Russophobia’ debate took on a much clearer ideological connotation. The dividing line was between democrats and national liberals, on the one hand, and conservatives, on the other; and the image of Russia was very different for both. Keywords: Political language, national phobias, Russian-English relations, R. Cobden, J.S. Mill, D. Urquart, Dudley Stewart, Heinrich Karl Hoffmann. Несмотря на немалое уже число работ, в заглавии которых встречается слово ‘русофобия’, история самого этого понятия, сколько нам известно, специально не изучалась. Между тем в разное время, в разных странах, у разных авторов оно означало отнюдь не одно и то же; поэтому его неотрефлектированное использование в качестве термина сплошь и рядом приводит к смешению разнородных явлений. Мы рассмотрим обстоятельства появления слова ‘русофобия’, а также круг значений, который связывался с ним на первом этапе его истории. Этот сюжет представляет интерес еще и потому, что ‘русофобия’ была первым обозначением подобного рода, получившем широкое распространение. Слово ‘франкофобия’ (francophobie, фр.) встречалось уже в 1759 г., ‘англофобия’ (anglophobia, англ.) — в 1793 г., однако до конца 1830-х годов эти обозначения использовались крайне редко. *** Понятие ‘русофобия’ вошло в обиход в Англии в 1836 г. Следующие пять лет были временем оживленной полемики по поводу явления, обозначаемого этим словом, а также по поводу самого слова. Полемика затрагивала преимущественно вопросы внешней политики, а ‘русофобия’ означала прежде всего фантомный либо преувеличенный страх перед угрозой со стороны России. Тема русской угрозы занимала видное место во французской пропаганде 1806—1807 и 1812—1813 гг. В эпоху Просвещения Россия представлялась страной, хотя еще и не цивилизованной, но цивилизующейся; теперь же, напротив, акцентировалась тема «русского варварства». В 1812 г. в Париже был обнародован первый набросок апокрифического плана установления мирового господства России, позднее названного «Завещанием Петра Великого». Те же мотивы нередки в высказываниях Наполеона-изгнанника, публиковавшихся с начала 1820-х годов. Россия, однако, была не единственным и даже не главным сюжетом наполеоновской пропаганды. Главным противником на пути к господству в Европе и в мире Наполеон считал Англию; соответственно, ведущей темой пропаганды Первой империи был «коварный Альбион», «нация лавочников». К эпохе наполеоновских войн относится единичный пример слова ‘казакофобия’. В марте 1807 г. в лондонской «Morning Post» появилось письмо к издателю за подписью «Англо-московит», выдержанное в бурлескном стиле. Здесь сообщалось, что французскую армию в Польше охватил «ужаснейший испуг (the most dreadful consternation)»[1], а парижские академики пришли к выводу, что «корни этого расстройства восходят к некой стране Древних Скифов, и потому весьма мудро постановили, что впредь оно будет именоваться казакофобией (the Kosukophobia)» [To the publisher… 1807]. Всего два года спустя после Ватерлоо тема русской угрозы возникает в книге Роберта Вильсона «Очерк военной и политической власти в России в 1817 году». В 1812 г. Вильсон представлял интересы Британии при штабе русской армии; теперь же главную опасность он усматривал со стороны России, которая способна «обеспечить себе господство над Европой и Азией» [Wilson 1818, p. 128]. В то же время Вильсон отвергает образ России как страны варварской, изображая ее «как вымышленную страну, тем более опасную, что она уже достигла высокого уровня цивилизации» [Resis 1985, p. 685]. Здесь «крестьяне живут в лучших домах, <...> лучше одеты и на свой манер лучше питаются, чем крестьяне любой страны континентальной Европы или современной Англии!». «Россия <...> довольствуется своими завоеваниями с умеренностью; во всех странах она уважает их веру, обычаи, сохраняет их законы, если считает, что они не противоречат законам гуманности; <...> она ищет не прозелитов, но подданных, которым открыты все гражданские и военные должности согласно их способностям и заслугам <...>. В Азии она азиатка, в Европе — европейка, в Америке <...> — американка» [Wilson 1818, p. 36, 128—129]. *** В 1817 г. предостережения Вильсона заметного отклика не нашли. Тема русской угрозы актуализировалась в Англии с конца 1820-х, и особенно — в 1830-е годы. Вызвано это было совпадением целого ряда причин, рассмотренных в монографии Дж. Г. Глисона «Генезис русофобии в Великобритании» (1950). Ближневосточный вопрос. 1828—1833 гг. были периодом наибольших военных и дипломатических успехов России на Ближнем Востоке. Туркманчайский трактат (1828) обеспечил ей преобладание в Персии, Адрианопольский договор (1829) — в Черноморском бассейне. В октябре 1829 г. «Таймс», прибегая к гиперболам, писала: «Турция <...> существует отныне <...> в качестве рабыни и собственности России» [Gleason 1950, p. 85]. Еще больше встревожил общественность и правительство Англии Ункяр-Скелессийский мирный договор (1833), который, в частности, обязывал Турцию закрывать Проливы по требованию России. Польский вопрос. Созданное в 1815 г. Царство Польское было конституционным государством, объединенным с Россией личной унией. Роберт Вильсон мог с полным основанием утверждать, что положение поляков в России гораздо лучше, чем в Пруссии и Австрии [Wilson 1817, p. 130—132]. Восстание 1830—1831 гг. повлекло за собой кардинальное изменение русской политики в Польше. Согласно Органическому статуту 1832 г. Царство Польское становилось частью самодержавной России. Варшавский и Виленский университеты были закрыты; широко практиковались ссылки поляков во внутреннюю Россию, конфискации имений и т.д. Репрессии в ходе, и особенно — после подавления восстания оказали огромное влияние на образ России в европейском общественном мнении. До 1830 г. сообщения о русской жизни в английской печати в целом были выдержаны в духе сочувственного любопытства; теперь же выражения ‘варварство’, ‘варвары’, ‘варварская тирания’ становятся обычными, и связаны они с действиями военных и гражданских властей в Польше [Gleason 1950, p. 133—134]. То же относится к французской и немецкой печати (там, где она могла высказываться свободно.) Органический статут расценивался как нарушение решений Венского конгресса; в глазах либералов «польская революция» была борьбой свободы против деспотизма; католическая общественность сочувствовала полякам как единоверцам. Внешнеторговая политика. Усиление позиций России на Ближнем Востоке представлялось угрозой британской торговле, составлявшей основу могущества Британской империи. Кроме того, в 1822 г. Россия ввела протекционистский таможенный тариф взамен фритредерского тарифа 1819 г.; сотни наименований товаров были вовсе запрещены к ввозу, что вызвало недовольство пострадавших групп интересов. Идеологический фактор. Июльская революция 1830 г. установила во Франции либеральную монархию, а парламентская реформа 1832 г. ликвидировала полуфеодальную избирательную систему в Англии. «На развалинах Священного союза на Западе возник конституционный альянс, который уравновешивал союз самодержцев», т.е. России, Австрии и Пруссии [Gleason 1950, p. 107]. Политический и социальный строй России чем дальше, тем больше воспринимался как архаичный. *** В августе 1828 г. Джордж Эванс, ветеран наполеоновских войн, выступил с памфлетом «О замыслах России». Эванс предостерегал перед угрозой завоевания Россией Константинополя, что повлекло бы за собой крах Османской империи, а затем, возможно, и британского владычества в Индии. Россия рисуется страной милитаристской и отсталой («полуварвары Севера» с «наполовину азиатским, наполовину европейским» правительством) [Evans 1828, p. 15, 55], но это не означало ее противопоставления Европе как некоему целому. Эванс, убежденный либерал, лишь в Англии и Франции видит полноценных представителей европейской цивилизации среди великих держав; он ратует за англо-французский военный союз, направленный не только против России, но и против возможной «русско-германской конфедерации» [Там же, p. 14—15]. Автор анонимных «Замечаний о замыслах России», опубликованных после обнародования Органического статута, предрекает — если не принять меры — участь Польши всей Центральной и даже Южной Европе, а также Османской империи, после чего под угрозой окажутся британские владения в Индии [Remarks on… 1832]. С середины 1830-х годов наиболее деятельным и влиятельным публицистом, говорившим о русской угрозе, стал Дэвид Уркварт (1805—1877). В позднейшей литературе наименование ‘русофоб’ закрепилось за ним чуть ли не в качестве прозвища[2]; встречалось даже слово ‘урквартизм’ (Urquhartism), одним из значений которого была ‘русофобия’. В 1827 г. Уркварт воевал за свободу Греции, в 1831 г. приехал в Стамбул в составе дипломатической миссии и здесь обнаружил привлекательные черты турецкой культуры; позднее именно он популяризировал в Англии турецкие бани. В книге «Турция и ее ресурсы» (1833) Уркварт доказывал, что Османская империя отнюдь не клонится к упадку, но полна жизненных сил, хотя пока еще слишком слаба, чтобы устоять против России без помощи извне. Памфлет Уркварта «Англия, Франция, Россия и Турция» (январь 1834) стал началом его неутомимой кампании против русской политики на Ближнем Востоке. Аргументация автора памфлета двойственна. С одной стороны, это риторика защиты цивилизации от варварства: «…Самой цивилизации угрожает затмение более опасное, чем нашествие варваров в 604 году» [Urquhart 1835, p. 139; далее цит. то же изд.]; «Станет ли мамонт сарматских равнин Левиафаном Гесперийских морей?» [p. 101]. Однако подобного рода риторика носит скорее орнаментальный характер. Такие же обороты — применительно к России и Германии в равной мере — можно найти, например, у философа Дэвида Юма (1711—1776), незадолго до смерти сожалевшего о том, что «национальный долг разорит Англию и <...> две наиболее цивилизованные нации, английская и французская, должны прийти в состояние упадка, а варвары, готы и вандалы Германии и России, — достичь могущества и славы» (в частной беседе 24 апреля 1776 г.) [Home 1822, p. 170]. Для Уркварта, как и для других британских либералов 1-й половины XIX в., Европа отнюдь не единое целое, противостоящее России. Главный критерий, по которому он оценивает государства, — их социально-политический строй. И хотя сначала он называет Речь Посполитую оплотом против «славянских орд» [p. 2], далее оказывается, что Польша «по расе родственна России; ее язык — диалект русского языка (!)», а Речь Посполитая была страной религиозных преследований (тут Уркварт ошибался), закрепощения и бесправия основной массы народа, словом, «государством презренным и отвратительным», как никакое другое в истории [p. 65]. Австрия, как можно заключить из памфлета, недалеко ушла от России: это «империя, в сущности, феодальная»; среднего класса здесь нет — только аристократия и крепостные, «положение которых немногим лучше положения русских крепостных». «Не Франция и Англия выступят против Австрии и России, но Либерал против Абсолютиста, право народа — против божественного права монархов» [p. 94, 137]. Пруссия стоит в том же ряду, что Россия и Австрия. Туркофилия Уркварта — не конъюнктурная, а вполне искренняя, — ясно показывает, что дело было не в цивилизационой чуждости России, а в восприятии ее как угрозы интересам Британии (которая для Уркварта не только отечество, но и оплот мирового либерализма). Доминация России на Ближнем Востоке угрожает английской торговле; все прочие соображения для Уркварта второстепенны. Если Россия овладеет Дарданеллами, «торговля Европы будет в ее руках» [p. 98]. «Наши индийские владения — будем ли мы сражаться за них на Днепре, имея за собой всех мусульман, или на Инде, в Багдаде или в Персии, в одиночку <...>?» [p. 91]. Мотив цивилизационной чуждости России развит в позднейшей публицистике Уркварта, однако «чуждость» сама по себе не оценивается им негативно; из всех «урквартистов» Уркварт в наименьшей степени европоцентрист. В 1855 г., анализируя понятия политического языка, он критикует использование во внешней политике понятий ‘цивилизация’ и ‘варварство’ и с одобрением говорит о «разумных людях, политических мужах, которым было наплевать на Турцию или цивилизацию, но которые с глубокой проницательностью видели, что Россию нужно держать в стороне» [Urquhart 1855, p. 186]. С ноября 1835 по 1837 г. Уркварт издавал на английском и французском языках журнал «Портфолио, или Собрание государственных документов <...>, иллюстрирующих историю нашего времени». Главный интерес представляла здесь секретная переписка российских послов, вывезенная в 1831 г. из канцелярии вел. кн. Константина Павловича в Варшаве. В ней можно было усмотреть свидетельства более амбициозных планов в отношении Константинополя и Проливов, нежели это признавалось официально [Улунян 2014, с. 72]. Велика была роль Уркварта и в журнале «The British and Foreign Review», основанном в июле 1835 г. с теми же целями, что и «Портфолио». Г. Пальмерстон, министр иностранных дел в правительстве вигов, воспользовался публикацией секретной переписки в своих целях[3], не разделяя при этом главных тезисов Уркварта, требовавшего проведения гораздо более жесткой политики по отношению к России. В этом вопросе позиции правительства и общественности различались очень существенно. По оценке британского историка дипломатии, «в период между Венским конгрессом и революциями 1848 года новая война Франции против Европы была единственной, которую имели ввиду стратеги», а «приготовления английского военно-морского флота <...> были направлены исключительно против Франции» вплоть до конца XIX в. [Тэйлор 1958, с. 51]. *** Огромное впечатление на европейскую общественность произвела речь Николая I перед магистратом Варшавы 10 октября 1835 г., обнародованная в № 1 «Портфолио»: царь угрожал навсегда разрушить Варшаву «при малейшем возмущении»[4]. «Таймс» сперва отказалась поверить в подлинность этой речи, а затем, 17 ноября, в газете появилась редакционная статья, начинавшаяся со слов: «Жестокий татарин, восседающий на русском престоле…» [Gleason 1850, p. 179; A fierce Tartar… 1835]. В ноябре 1835 г. Аарон Вейл, американский поверенный в делах в Лондоне, сообщал в Вашингтон об антироссийских настроениях (anti-Russian sentiments) британской печати [Gleason 1950, p. 186]. Симптоматично, что он еще не пользуется словом ‘русофобия’, как стали называть подобные настроения в следующем году. Непосредственным поводом дебатов о ‘русофобии’ послужила речь Дадли Стюарта в Палате общин. 19 февраля 1836 г. лорд Стюарт, виг, единомышленник Уркварта и друг польской эмиграции, выступил с пространным обличением России и ее внешней политики. «Прежде нам говорили, что Россия цивилизует варваров, но времена, когда можно было говорить таким языком, прошли навсегда»; примером тому Польша. «…Повсюду, где Россия распространяла свое влияние, вы видели варварские пытки, жестокое угнетение, неистребимую продажность, крайнюю развращенность, вероломную систему шпионажа, грабежа, морального разложения и рабства со всеми сопутствующими пороками и ужасами» [Hansard’s 1836, col. 632]. Россия хочет стать во главе «великого союза всех славянских народов мира» [Там же, col. 630], и она тем опаснее, что ее население охвачено «одним пламенным чувством — желанием добиться превосходства своей страны и ее владычества над остальным миром» [Там же, col. 616]. Уже в недалеком будущем Россия может стать великой военно-морской державой; и что было бы, если бы она «вышла из <...> портов на западе Европы и к ней присоединился американский, а скорее всего, и голландский флот?» [Там же, col. 631—632]. На другой день в еженедельнике «Spectator» появился отзыв о речи Стюарта: «Русофобия (the Russo-phobia) крепко овладела этим любезным вельможей, который, кажется, прилежно читал апокрифические бумаги, публикуемые в Портфолио[5], а также в Британском и иностранном обозрении». Однако «министры заявили о своей решимости “сохранять мир столь долго, сколь это будет возможно” и доказали, к удовлетворению Палаты, что для войны нет ни причины, ни оправдания»[6] [News of the week… 1836, p. 165]. Нельзя исключить, что слово ‘русофобия’ встречалось несколько раньше, но известность оно получило лишь с этого времени. «Spectator» отражал взгляды радикального крыла вигов, которое и пустило в ход полемически заостренное словечко ‘русофобия’. Вскоре в том же духе высказался Джон Стюарт Милль, один из лидеров радикалов. В апрельском номере редактируемого им журнала «London and Westminster Review» Милль, осуждая «увеличение военно-морского флота под надуманными предлогами», замечает: «Настоящая причина, согласно общему мнению, заключается в том, что министры поражены эпидемической болезнью русофобии» [Mill 1836, p. 276]. Милль, как и его соратники-радикалы, выступал не в поддержку России, а против наращивания вооружений. Виднейший идеолог либерализма, понятно, не мог испытывать симпатий к империи Николая I. Радикалы к тому же вполне сочувствовали польскому делу. Двумя годами ранее рецензент «London and Westminster Review» высказывался в духе Уркварта: русский самодержец «не остановится до тех пор, пока его владения не будут простираться от Белого моря до Киклад, чтобы хлынуть живым потоком на Запад и повторить в XIX веке ужасы Алариха и Аттилы. <...> Ему нужен Константинополь как ключ к Черному и Средиземному морям, который откроет для мировой торговли обильные и богатые продукты его империи. <...> Если Россия займет такое же выдающееся положение в коммерции, как в физической мощи, прежде чем принципы свободы сокрушат форму ее правления, свободные государства Европы могут содрогнуться» [The History of Modern… 1834, p. 294]. Тема «враждебности/антипатии к русским» (а по сути — к России как государству) затрагивалась в апрельском номере журнала «Tait’s Edinburgh Magazine» за 1836 г. Журнал симпатизировал радикальному крылу вигов; в числе его сотрудников были Дж. С. Милль и Ричард Кобден. «История “баланса сил”, — говорилось здесь, — покажет, что Англия на протяжении более столетия настойчиво и безвозмездно приносит себя в жертву политическому фантому, который в действительности никогда не существовал и не может существовать, кроме как в качестве химеры воображения дипломата. <...> Нас, признаёмся, приводит в некоторое недоумение враждебность к русским, овладевшая общественным сознанием. Один наш остроумный приятель объясняет это тем, что каждый народ непременно должен иметь какой-то объект национальной ненависти: так, говорит он, французы ненавидят пруссаков; турки не выносят персов; американцы питают отвращение к своему цветному населению; англичане же, на протяжении нескольких столетий всей душой ненавидевшие французов, теперь перенесли свою неприязнь на русских. Но какова бы ни была причина нашей антипатии к этому народу, причины нашей любви к туркам — которая, кажется, в известной степени породила эту антипатию, — объяснить гораздо труднее» [England, Turkey… 1836, p. 241]. *** 9 июля 1836 г. в «Manchester Times» появилось сообщение о выходе в свет памфлета «Россия» за подписью «Манчестерский фабрикант» и с подзаголовком «Лекарство от русофобии». Автором памфлета (что сразу же стало известно) был Ричард Кобден (1804—1865), промышленник, апостол свободы торговли и убежденный антимилитарист. В памфлете осуждались призывы «наших помешавшихся на России [букв. ‘русоманиакальных’ — ‘Russo-maniac’. — К.Д.] ораторов и литераторов» к расширению морских вооружений [Cobden 1836, p. 21]; конкретно упоминалась речь лорда Стюарта 19 февраля. Памфлет распространялся очень широко, «с плакатами и рекламой <...> в каждом городе, деревне и деревушке королевства» [Russia. By a Manchester… 1836, p. 448]. Сочинение Кобдена, в отличие от других выступлений с критикой ‘русофобии’, носило подчеркнуто эпатирующий характер. Россия предстает здесь носительницей цивилизации на Балканах и Ближнем Востоке. Возможность появления русских на берегах Босфора Кобдена ничуть не страшит: если Россия не свернет с пути цивилизации, тогда, даже если она покорит Турцию, «Англия скорее выиграет, чем проиграет» [Cobden 1836, p. 2], поскольку британская торговля, в том числе ближневосточная, возрастет. Если же Россия двинется вспять, к варварству, она утратит значение великой державы, как в экономическом отношении, так и в военном. Для Кобдена немыслим «Чингисхан с телеграфом», которого так опасался Герцен. Источник богатства и власти — промышленность и торговля; территория сама по себе бесполезна. Британия «без колоний, которые представляют собой лишь дорогостоящий придаток аристократического правительства, без войн, которые были лишь еще одним аристократическим способом грабежа и угнетения торговли <...>, благодаря богатству, накопленному ее искусством и трудолюбием, решала бы судьбы России с ее миллионами квадратных миль территории. Ливерпуль и Халл с их тысячами судов будут в состоянии диктовать законы повелителю четвертой части земного шара: <...> блокировать Россию в Мраморном море, <...>, лишить ее гордую знать всех иностранных товаров и предметов роскоши и низвести их, владельцев тысяч крепостных, до варварского состояния их предков, древних русинов, — и держать ее царя взаперти в Константинополе, этой великолепной тюрьме» [Cobden 1836, p. 10]. Сочувственный отклик на памфлет появился в «Leicester Chronicle» от 27 августа, критический — в «British and Foreign Review», т.е. исходил из круга Уркварта. Здесь специально говорилось о «чувстве, которое г-н Кобден <...>, а также писатели и ораторы его калибра имели удовольствие назвать русофобией». «…Мыслящие люди всех партий, — разъяснял рецензент, — были вынуждены смотреть на замыслы русского кабинета не со “страхом” — нам как нации неизвестно значение этого слова, — но с той подозрительностью и недоверием, которые возникают при игнорировании международных договоров <...>». Причина этого недоверия — «изощренное варварство и более чем пунийское вероломство» русского правительства [Russia. By a Manchester… 1836, p. 448]. Журнал намекал на личную заинтересованность автора памфлета — «экспортера крученой хлопчатобумажной ткани в Петербург» [Там же]. О том же говорилось в циркуляре Польского демократического общества от 22 октября 1836 г.: «Из Лондона нам сообщают, что автор, г-н Кобден, отправился в Санкт-Петербург с рекомендациями г-на Пуллета Томсона, министра торговли, вся семья которого, как нам известно, ведет самую большую торговлю с Россией» [Okólniki… 1836, s. 188]. Кобден и Пуллет в самом деле вели крупную торговлю с Россией (хлопчатобумажные ткани составляли треть русского импорта из Англии), но визит Кобдена в Петербург и Москву состоялся лишь в 1847 г. В сентябре 1836 г. «Spectator» отозвался на анонимный памфлет[7] «Продвижение и современное положение России на Востоке» [McNeill 1836], используя аргументы, приведенные ранее Кобденом: «Автор явно заражен русофобией <...>. …Он видит лишь территориальное расширение русских владений, не оценивая, насколько усилили или ослабили ее эти приобретения, или каковы у Англии причины беспокоиться по этому поводу» [Progress and Present… 1836, p. 875]. Памфлет Кобдена сыграл крайне важную роль в популяризации понятия ‘русофобия’. Позднейший английский историк допускает любопытную неточность в названии брошюры Кобдена: «Русофобия» вместо «Россия»; это показывает, до какой степени слово ассоциировалась с памфлетом [Prentice 1853, p. 48]. *** ‘Русофобия’, понимаемая как выдвижение русской угрозы на первый план, не обязательно предполагала неприязнь к России и русским. Примером тому служит анонимный памфлет «Несколько замечаний о нашей внешней политике», автор которого полемизировал с Кобденом. Россия, по его убеждению, самый могущественный соперник Британии и ее главный враг. Однако и Франция не может быть союзником Англии ввиду несходства их интересов. Автор предлагает союз с Испанией и Португалией против Франции, и союз с Германией — против России. Слово ‘русофобия’ его не смущает: «Если “русофобии” и суждено возникнуть, я верю, что она будет слишком сильной, чтобы какой-либо “манчестерский фабрикант” мог ее “вылечить”» [A Few Remarks… 1836, p. 2]. При этом мысль о варварстве русских ему так же чужда, как и Роберту Вильсону. «…Стало модно называть русских варварами и обильно награждать этот народ и его правителей всевозможными оскорбительными наименованиями, в то же время крайне негодуя, если они поступают так же и осмеливаются одаривать нас такими же эпитетами». Но «если бы упомянутые авторы прожили несколько лет в России, они, возможно, обнаружили бы, что русские далеки от варваров; что их богатый, гибкий, звучный язык во многих отношениях превосходит наш офранцуженный англосаксонский; а их литература, хотя и не изобилует “наблюдениями, замечаниями, зарисовками и личными сообщениями” множества странствующих джентльменов, обладает, несмотря на сей крупный изъян, многочисленными произведениями безупречного достоинства, которые сделали бы честь любому веку и любой стране. К своему немалому удивлению они также смогли бы заметить, что положение русского крепостного предпочтительнее положения манчестерского рабочего <...>; и <...> русский, размышляя о растущей мощи своей страны и об огромном прогрессе, уже достигнутом ею и все еще совершаемом как в искусствах, так и в военном деле, может испытывать патриотизм не менее сильный, нежели тот, что когда-либо согревал грудь британца» [A Few Remarks… 1836, p. 19, 20]. Жестокости русского правительства в Польше сильно преувеличены и вызваны отнюдь не врожденной жестокостью русских, а соображениями государственной пользы, хотя, вероятно, неверно понятыми. «Ирландцы, как и поляки, часто восставали; после одного из этих восстаний мы решили сделать их англичанами и протестантами <...>; но ирландцы держались языка и веры своих предков, и мы выгоняли их из дому <...> почти так же, как русские теперь гонят поляков в дебри Сибири» [A Few Remarks… 1836, p. 22—23]. В свою очередь, критика ‘русофобии’ не означала принятия позитивного образа России. В журнале «Monthly Magazine», например, она соседствовала с крайне негативным изображением Российской империи. Все три материала с упоминанием ‘русофобии’, появившиеся здесь осенью 1836 г., принадлежали одному автору — вероятно, основателю журнала и редактору его политического отдела Ричарду Филлипсу (1767—1840). В рецензии на «Несколько замечаний о нашей внешней политике» говорилось: «…Автор — один из тех, кто заражен русофобией, как бы сильно он ни восхищался правительством и политикой этой страны, посвящая ее восхвалению более четвертой части памфлета» [A Few Remarks… [Revue] 1836, p. 406]. «…Русский император, — утверждалось в другой статье, опубликованной в том же номере, — не так силен, каким его обычно изображают те, кто страдает модной болезнью русофобии; в действительности скудость военных ресурсов царя была ясно доказана во время последнего подавления польской независимости <...>» [On the Present Crisis… 1836, p. 315]. Этот тезис развернут в статье «Россия, какова она есть, а не какой ее обычно изображают»: «Из всех европейских государств, за вычетом Османской империи, Россия, несомненно, наименее цивилизована, наименее населена и управляется наиболее деспотично; ее разноплеменные, полуварварские и не признающие закона жители по праву считаются современными вандалами и гуннами севера, а ее правители на протяжении столетий были если не хуже, то определенно не намного лучше, чем Гейзерихи и Аттилы древности». Однако военная мощь России преувеличена, а «необъяснимое представление о подавляющем величии России, по всей вероятности, преднамеренно пропагандировалось некоторыми заинтересованными политическими писателями, тайными врагами всеобщей цивилизации, свободы и независимости; и российский кабинет не был недоволен тем, что его так переоценивают в Европе» [Russia, as It… 1836, p. 423]. После того как Россия добилась некоторых успехов в войнах с «нецивилизованными народами Азии», персами и турками, «болезнь русофобии достигла такой остроты, что заразила легковерную часть британской нации, и эта зараза, кажется, ширится из-за некоторых алармистов, которые в течение последних двух лет так горячо и так часто выступали против будущего всеобщего преобладания России <...>, и то, что на самом деле есть всего лишь химерическое предположение, в глазах многих англичан превратилось почти в реальность <...>» [Там же, p. 425]. По этому поводу автор рассказывает «один анекдот, случившийся в Париже в 1831 году». «На собрании политического кружка несколько зараженных русофобией французских джентльменов <...> доказали, к своему собственному удовлетворению, что в течение полувека Россия завоюет не только всю Малую Азию, персидские и турецкие владения и английские владения в Индии, но также покорит весь Юг и Запад Европы. Присутствовавший при этом генерал Ламарк[8] не произнес ни слова, но, когда спросили его мнение, заметил: “Messieurs, <...> il me semble qu’un Cauchemer Russe vous fait déraisonner: ce que vous supposez de la future toute puissance de la Russie est tout-à-fait impossible”» («Господа, <...> мне кажется, что Русский Кошмар не позволяет вам рассуждать разумно: грядущее всемогущество России, о котором вы говорите, совершенно невозможно») [Там же]. Автор убежден, что «Россия никогда не сможет стать настолько грозной державой, чтобы устрашать свободную и энергичную Англию или цивилизованный европейский континент» [Там же]. Для этого она слишком неразвита, бедна и неустроена. На усмирение небольшого Царства Польского ей понадобился почти год; Россия не смогла помешать ни свержению Бурбонов, ни появлению независимой Бельгии, ни конституционным реформам в Испании и Португалии. Далее в общих чертах предугадан ход событий во время Крымской войны: «…Английский и французский флот, подкрепленный богатством своих наций, очень скоро положил бы конец всеобщему господству русского царя, даже не стараясь разжечь восстание в многочисленных недовольных и угнетенных русских провинциях или атаковать ее границы на суше» [Там же, p. 430]. В августе 1836 г. вышел в свет памфлет «Дополнительные замечания о нашей внешней политике» (расширенное изд.: январь 1837). Здесь обсуждалась книга француза Гюстава д’Эйхталя «Два мира» (1836). Эйхталь «нисколько не “испорчен русофобией”»; главным противником он считает Англию и ратует за продвижение Франции в Средиземноморье, чтобы «нанести ощутимый удар морскому господству Англии, напомнив о торговле Индии ее древними путями» [Supplementary Remarks… 1836, p. 12, 13]. Пока что, замечает автор памфлета, франко-русскому союзу мешает «их [французов] нелепое представление о русских как о варварах», но «национальные предрассудки быстро исчезают в каждой стране», и в будущем такой союз вполне возможен [Там же, p. 20]. В сентябре 1836 г. близкий к радикалам еженедельник «Examiner» писал о книге Г. Темпла «Путешествия в Грецию и Турцию»: «…Все его [Темпла] аргументы и разъяснения ведут к полной дискредитации “русофобии”», несмотря на симпатии автора к туркам и Турции [Travels in Greece… 1836, p. 580]. В июле 1837 г. сотрудник военного журнала «United Service Journal» отмечал возросшую боеспособность Балтийского флота. «Вряд ли есть необходимость указывать на почти непоправимый ущерб, который такая сила может нанести неожиданным нападением на наши военно-морские учреждения на Темзе и Медуэе[9]; и, хотя я далек от участия в той русофобии, которую ощущают или которой поражены наши псевдопатриоты, я все же считаю крайне предосудительным любое правительство, которое при таких обстоятельствах пренебрегает морской обороной страны...» [The Russian Fleet… 1837, p. 410]. В 1838 г. банкир Томас Рейкс опубликовал книгу «Город царя» о своей поездке в Петербург. Россия, полагал он, хочет захватить Константинополь и всю торговлю на Черном и Каспийском морях. «Examiner» констатировал, что Рейкс «заражен болезнью Этвуда[10], именуемой “кошмарный медведь России”[11]», и проявляет «несчастную склонность к русофобии» [The City of… 1838, p. 564]. Тогда же лондонская газета «Standard» вступила в полемику с «Morning Chronicle», заявившей: «Не позволяйте такой великой нации выставлять себя на смех безумной русофобией», имея в виду надуманность русской угрозы индийским владениям Англии[12] [цит. по: Our few… 1838]. «Standard» возражала: «московский деспот» ненавидит Англию как оплот разумной свободы во всем мире, так что русская угроза вполне реальна. Любопытно, что здесь же цитировался лидер ирландских националистов Дэниел О’Коннел: пока Англия ведет себя в Ирландии так же, как Россия в Польше, она не имеет морального права выступать в роли защитника свободы. «Standard» не оспаривала это утверждение, а лишь указывала на опасность подстрекательства Ирландии к мятежу со стороны России. Журнал «Eclectic review» в статье о русской территориальной экспансии (апрель 1839) осуждал «запугивание наших соотечественников» территориальными приобретениями России, повторяя аргументацию Кобдена: «Почва, климат, ситуация, нехватка населения или полезных производств и различные другие обстоятельства часто упускаются из виду среди галлюцинаций русофобии» [Aggressive Policy… 1839, p. 459]. Осенью 1840 г. Джон Прингл Никол, шотландский экономист и астроном, предостерегал перед угрозой войны Англии и России против Франции. Обозреватель «Tait’s Edinburgh magazine», считая такие опасения преувеличенными, замечает: «Д-р Никол, возможно, слегка заражен русофобией, которая скорее преобладает в Глазго; но, в конце концов, для искреннего поборника свободы это совершенно естественно» [Political Register 1840, p. 812]. В памфлете Уильяма Уолтера Каргилла «Мехмет Али, лорд Пальмерстон, Россия и Франция» (1840) утверждалось, что Россия готовит оккупацию Константинополя, после чего Англию ожидает судьба Польши. Темой его второго памфлета была т.н. «Прусская лига» — союз абсолютистских государств, направленный против Англии и Франции. Особый пассаж посвящен здесь слову ‘русофобия’ как средству злонамеренной манипуляции общественным сознанием: «Достаточно глупцу или предателю изобрести слово, пригодное в качестве знака принадлежности к его “партии”, — достаточно произнести “Русофобия”, чтобы половина нации оказалась слепа к актам несправедливости или агрессии <...>». «...Слова и впрямь мощные орудия действия, и прозорливый Талейран был прав, сказав, что слова изобретены лишь для того, чтобы скрывать мысли! <...> …Таковы средства, с помощью которых действует Россия, и это ей удается <...>» [Cargill 1840, p. 36—37]. Действие романа Бенджамина Дизраэли «Конингсби» (1844) происходит в 1830-е годы. Один из персонажей, политик-карьерист Ригби, получает от посетившего Англию русского великого князя «материалы для “сокрушительной” статьи против русофобии, <...> доказывающей, что московская агрессия отвечала интересам Англии и полностью объяснялась нехваткой морского побережья, что заставило царя из чисто торговых соображений двинуться на Балтику и Черноморье» [Disraely 1844, p. 149]. Ригби был карикатурным портретом Джона Уилсона Крокера (1780—1857) — человека, менее всего пригодного для написания русофильской статьи: он сотрудничал в консервативном «Quarterly Review», вполне разделявшем мнение о реальности русской угрозы. Пропагандистская кампания радикалов против ‘русофобии’ не осталась без влияния на общественное мнение. В разгар Крымской войны сотрудник журнала «British Quarterly Review» с неудовольствием вспоминал: «За десятилетие, закончившееся в 1835 году, ежегодные расходы на национальную оборону сократились более чем на пять миллионов фунтов стерлингов. <...> Если бы в те дни безудержного сокращения кто-либо в Палате общин попробовал <...> хотя бы заикнуться о подозрениях в отношении агрессивных намерений этой грозной державы [России] на Черном море или где-либо еще, его бы немедленно заклеймили как ‘русофоба’; в то время это был персонаж почти столь же одиозный, как в наши дни русофил» [The War 1855, p. 199]. Однако слово ‘русофоб’ (Russophobist, затем также Russophobe) вошло в обиход лишь с середины 1840-х годов. Ранее в том же значении встречалось слово ‘алармист’. Рецензент журнала «Metropolitan Magazine»[13] писал по поводу книги о состоянии русского Балтийского флота: «Мы сердечно рекомендуем это разумное сочинение вниманию тех алармистов, которые думают, что в одно прекрасное утро русские проглотят нас перед завтраком» [A Few Observations… 1837]. Летом 1840 г. российский министр финансов граф Е.Ф. Канкрин писал в своем дневнике: «Русофобия газет доходит до безумия. Англичане утверждают, что Россия желает Константинополя <...>» (запись от 27 июля / 8 августа в Бад Гаштейне, Австрия) [Kankrin 1865, S. 69 (2-я паг.)]. В турецко-египетской войне 1839—1841 гг. все пять великих держав поддержали султана, а Лондонские конвенции 1840 и 1841 гг. отменили фактический контроль России над Проливами. Дискредитации антирусского алармизма способствовала также крайне неудачная англо-афганская война 1838—1842 гг., начатая из опасений перед русской угрозой в Центральной Азии. После этого тема русской угрозы в британской печати на время — до Восточного кризиса, приведшего к Крымской войне, — утратила прежнюю остроту. *** В 1830-е годы либеральная — т.е. преобладающая — часть общественного мнения Западной Европы видела в России страну абсолютистскую и феодальную, а ее политику в Польше осуждала как варварскую. В немецких землях Россия (наряду с Францией) воспринималась как препятствие к объединению Германии, а кроме того, ассоциировалась с угрозой панславизма [Осповат 1990, с. 233]. Поэтому здесь круг значений, связывавшихся со словом ‘русофобия’, был, вообще говоря, шире, чем в Англии. Предшественником слова ‘русофобия’ в немецком языке было слово ‘Russen-Scheu’ — ‘русобоязнь’. Так называлась статья гессенского либерального политика Генриха Карла Гофмана (1795—1845), опубликованная летом 1831 г. в его журнале «Материалы к обсуждению отечественных дел». Гофман рассказывает, что на заседании Баденского ландтага 24 марта 1831 г. одного из депутатов прервали, едва он начал говорить в пользу Польши и против России. Комиссар правительства указал ему на опасность, грозящую Бадену, если Россия сочтет себя оскорбленной. Гофман так комментирует этот инцидент: «...Поляки <...> доказали, что даже сегодня <...> нет ничего более неодолимого, чем твердая воля одушевленных людей, и с тех пор голова Медузы русского всевластия утратила свою парализующую силу. Страх (Angst) ушел; отвращение (Abscheu) осталось. Я говорю “отвращение” не потому, что я — или же мой народ, склонный оценивать другие народы более чем справедливо, — слеп к здоровой силе полудикого народа России, а равно к стремлению его правителей формировать и обрабатывать эту сырую массу. Напротив, друг человечества будет крайне обрадован, приглядевшись ближе к тому и другому. Но мракобесы и холопские души в Западной Европе в течение многих лет использовали силу России в качестве пугала, чтобы при помощи страха погрузить народы в сон, — уж точно не из уважения к колоссальному государству, которое так прочно и тесно объединяет столь разные народы, и которое, едва явившись глазам образованного мира, словно юный Геракл, убило дракона, напавшего на него в колыбели. Если Россия освободила Европу от тирании Наполеона, смирила варваров в двух частях света, освободила Грецию, — то во всем этом партия тьмы и корыстолюбия видит лишь свидетельство физической силы, страх перед которой должен сдерживать прогресс цивилизации в остальной Европе». «Пусть Россия справедливостью и умеренностью по отношению к Польше разоружит ненависть, устыдит презрение <...>. Россия уже ничего не достигнет в Европе угрозами; ей следует завоевать уважение и доверие; именно поэтому Франция, Англия и Северная Америка царят во всех сердцах; именно поэтому Каннинг все еще жив, а Веллингтон мертв, как и Каслри[14]» [Hofmann 1831, S. 59—60]. В контексте статьи ‘Russen-Scheu’ можно перевести также как ‘запугивание Россией’. Созданное Гофманом слово не вошло в язык. Нам известны лишь два позднейших примера его употребления, оба раза в качестве перевода или аналога английского ‘russophobia’: «“Courier”, гордый орган вигов, 4 октября проповедовал против мании русофобии (die Manie der Russen-scheu)» [Mahmud und… 1838, S. 1]; «…Бессмысленно и глупо пытаться привить нации “русофобию” (“Russenscheu (Russophobia)”), которая может без надобности вовлечь ее в войну» [Großbrittanien 1838]. Слово ‘русофобия’ (Russophobie) в немецкой печати появилось, по-видимому, вскоре после памфлета Кобдена. В сентябре 1836 г. в литературном прибавлении к газете «Allgemeine Literatur-Zeitung» была помещена рецензия на т. 6 «Всеобщей истории новейшего времени» Й. Мюнха. Раздел о русско-турецкой войне 1828—1829 гг. был написан главным образом по материалам английской печати. «Возможно, — замечает рецензент, — и он [автор] не совсем чужд той русофобии, которой охвачены многие наши современники <...>» [Leipzig u. Stuttgart… 1836, S. 657]. В июне 1837 г. газета «Frankfurter Ober-Post-Amts-Zeitung» назвала «продуктом русофобии» предостережение «Morning Chronicle» перед угрозой высадки русского десанта на побережье Британии [Russland’s Heer… 1837, S. 2]. Позднее та же газета сообщала, что англичане в Индии считают угрозу со стороны России реальной: «…В Калькутте, Мадрасе и Бомбее русофобия совершенно сбивает людей с толку» [Perspective… 1838, S. 1]. Вскоре новое слово стало использоваться и во внутригерманском контексте, преимущественно в консервативной печати. В январе 1837 г. берлинский корреспондент «Nürnberger Zeitung» сообщал: «…Русский император стал гражданином Берлина, приобретя в собственность здание русского посольства на Унтер ден Линден; в подтверждение ему должны послать диплом гражданина в золотой оправе. <...> Для успокоения тревожных умов, которые в своей русофобии любой дружественный акт подобного рода готовы счесть усилением влияния России в нашем немецком отечестве, мы отмечаем, что наше Королевское Величество [т.е. прусский король Фридрих-Вильгельм III. — К.Д.] также является домовладельцем за границей, а именно в Париже; тем не менее до сих пор ни одному французу не пришло в голову усмотреть тут рост влияния Пруссии во Франции» [Politische Nachrichten 1837, S. 2]. В 1840 г. рецензент либерально-консервативного «Литературного листка» замечает по поводу путевых очерков о Петербурге немецкого географа И.Г. Коля: «Изредка автор также позволяет себе немного русофобии, скорее чтобы поддразнить, словно бы желая попугать политических недорослей в Германии просто ради шутки» [Neueste Schriften… 1840, S. 348]. «Листок» выходил под редакцией известного критика Вольфганга Менцеля (1798—1873), прозванного «французоедом» за обличение пагубного влияния французских идей. Обозреватель ультраконсервативного еженедельника «Berliner politisches Wochenblatt» склонен «видеть в громко заявляющей о себе то и дело русофобии искусственный продукт, созданный с особыми целями; тем очевиднее опасность, угрожающая с запада» — т.е. со стороны Франции, не оставляющей мысли о возвращении себе Рейнских провинций Пруссии [Preussens Stellung 1841]. В 1841 г. католический богослов Франц фон Баадер, один из идеологов консервативного романтизма и проповедник экуменизма, опубликовал трактат «Восточный и западный католицизм». Французские и немецкие журналисты, пишущие о России, говорит Баадер, «часто страдали от недоброжелательности, даже настоящей русофобии, отчасти из-за воображаемой угрозы вторжения, мало того: поглощения Германии этими, как вам представляется, совершенно необразованными и унизительно порабощенными варварами». Русским «также вменяют в вину то, что они столь неутомимо продвигаются в своем национальном становлении и, чтобы не отказаться от русских начал в пользу немецких или французских <...>, также позволяют себе самоутверждаться» [Baader 1841, S. 9]. В начале 1840-х годов слово ‘русофобия’ было в Германии уже настолько известно, что стало заглавием сатирического стихотворения Георга Гервега. Стихотворение «Русофобия» вошло в расширенное издание его сборника «Стихи живого человека» (1842), необычайно популярного в революционно-демократических кругах. Оно построено в виде диалога; первый собеседник обращается к «отошедшим от политики духовидцам, башкироманам»: Наша свобода будет [завоевана] здесь, Никакой царь на своем Кавказе ее не выкует. Другой отвечает: Вы просто утратите ее слишком рано, И ваши насмешки исчезнут сами собой, Потому что всё, всё указывает на башкир. Разве вы не бредите русскими стихами? Не напрасно же Раупах уже сейчас Выводит на сцену всю русскую историю![15] [Herwegh 1842, S. 165] Авторским комментарием к этим стихам может служить отзыв Гервега о публицистике графа Адама Гуровского[16]: «…Истинный Спаситель должен явиться к нам из России! От всей души желаем русскому народу процветания и изобилия; но можно ли услышать что-либо более безвкусное, несуразное, более самонадеянное, чем это бахвальство русской политикой прогресса, глубинами полуазиатской премудрости? Европа, ушедшая далеко вперед, должна пойти в школу страны, где еще не решена борьба между абсолютизмом, боярством и крепостными массами <...>?» [Herwegh 1844, S. 108]. Раннее упоминание о ‘русофобии’ в русской дипломатической переписке относилось к Германии. В 1839 г. в Лейпциге была издана, без указания автора, книга «Европейская пентархия» (1839), принадлежавшая перу К.Э. фон Гольдмана, цензора при канцелярии графа И.Ф. Паскевича в Варшаве [Goldmann 1839]. Здесь предлагалось разделить Европу на пять сфер влияния, по числу великих держав. Сферой влияния России должен был стать Германский союз, что никак не могло понравиться не только сторонникам единой Германии, но и правительствам Пруссии и Австрии. Министр иностранных дел России граф К.В. Нессельроде поначалу книгу одобрил, но 25 ноября 1839 г. русский посланник в Берлине П.К. Мейендорф сообщил ему, что в Пруссии «Пентархия возбудила против нас много брани» [цит. по: Осповат 1990, с. 245]. В ответном письме от 3 декабря 1839 г. граф отыграл назад: «Действие, произведенное Пентархией, — это вода на мою мельницу; Вы знаете, я всегда полагал, что нельзя отвечать на диатрибы зарубежных газет. Мне еще не случалось видеть, чтобы книги и статьи, написанные в нашу пользу, переубедили кого-либо; русофобия пройдет, как и прочие безумства нашего века, и наступит время, когда нас будут любить так же, как ненавидят сегодня; нужно лишь ждать и жить» [Nesselrode 1908, p. 296]. *** Итак, понятие ‘русофобии’ было введено английскими радикалами во 2-й половине 1830-х годов в полемических целях. Спор между противниками ‘русофобии’ и их оппонентами шел не поводу положительного или негативного образа России и русских: это был спор о реальности русской угрозы британским интересам и способах противодействия ей. В огромном большинстве случаев слово ‘Russophobia’ в английской печати того времени следует понимать как ‘Россия-боязнь’. Виднейшие представители алармистов, равно как и критики ‘русофобии’, принадлежали к различным течениям британского либерализма; но алармисты выступали в роли «ястребов», а критики ‘русофобии’ — в роли «голубей». В Германии споры о ‘русофобии’ получили гораздо более отчетливую идеологическую окраску: здесь водораздел проходил между демократами и национал-либералами, с одной стороны, и консерваторами — с другой, и образ России у тех и других отличался очень заметно. Это различие между двумя странами сохранялось на протяжении всего XIX в. Два известных нам ранних упоминания о ‘русофобии’ во французской печати появились в легитимистских журналах «La France» и «La Quotidienne», и оба они относятся к Англии: «Корреспонденция из Константинополя, помещенная в “Morning Chronicle”, может дать ключ к всплеску русофобии по ту сторону Ла Манша. <...> Англией опять овладел ее вечный кошмар владения Индией; а известно, что она начинает терять рассудок всякий раз, когда задет этот чувствительный пункт» [La France 1837]; «На франкфуртского корреспондента “Morning Chronicle” возложена миссия снабжать свою газету статьями, озаглавленными “Русская наглость”, “Русская жестокость”, “Русское варварство”[17], которые имеют немалый успех в тавернах Сити и на радикальных скамьях Палаты общин. <...> …Необходимо было найти способ удовлетворить русофобию англикан[18], и корреспонденция из Франкфурта в “Morning Chronicle” писалась, конечно, ради того, чтобы дать материал для новых декламаций северного колосса» [Extérieur 1838, p. 2]. Таких упоминаний, надо полагать, было больше. Французская печать еще требует изучения; электронный архив французских газет retronews.fr крайне скуден по сравнению с английским newspapers.com и немецким digitale-sammlungen.de. Однако нам представляется, что во Франции XIX в. обозначение ‘русофобия’ играло гораздо более скромную роль, чем в Англии и Германии. Список литературы Осповат А.Л. Элементы политической мифологии Тютчева (комментарий к статье 1844 г.) // Тютчевский сборник. II. — Тарту: Ээсти раамат, 1999. — С. 227—263. Тэйлор А.Д. Борьба за господство в Европе. 1848—1918. — М.: Изд-во иностр. лит., 1958. — 644 с. Улунян Ар.А. Дэвид Уркварт, «The Portfolio» и начало конца тайной дипломатии Санкт-Петербурга: Секретные дипломатические документы Российской империи в британской печати (1835–1837 гг.) // Славяне и Россия: славянские и балканские народы в периодической печати. К 90-летию со дня рождения А.А. Улуняна: Сб. статей. — М.: Ин-т славяноведения РАН, 2014. — С. 58—90. Феоктистов Е.М. Русская политика на востоке пред Крымскою войной // Русский вестник. — М., 1868. — Т. 73, № 1. — С. 21—82. Фомин Я.В. Император Николай Павлович в Варшаве в 1835 г. // Русская старина. — 1873 г. — Т. 7. — № 5. — С. 677—690. A Few Observations on the Russian Fleet in the Baltic [Revue] // The Metropolitan Magazine. — London, 1837. — Vol. 20, September. — P. 51. A Few Remarks on our Foreign Policy. — 2nd ed., with additions. — London: Ridgway, 1836. — 76 p. A fierce Tartar who now tills the throne of Russia… [Editorial] // Times. — London, 1835. — November 17. — P. 2. [Aggressive Policy of Russia. Revue] // The Eclectic review. — London, 1839. — Vol. 5, April. — P. 457—478. (Заглавие дано в колонтитуле.) Baader F. von. Der Morgenländische und Abendländische Katholicismus. — Stuttgart: Köhler, 1841. — 168 S. Cargill W. An Examination of the Origin, Progress, and Tendency of the commercial and political Confederation against England and France, Called the “Prussian League” — Newcasle: W. Cargill, 1840. — 50 p. [Cobden R.] Russia: A cure for the Russo-phobia / By a Manchester Manufacturer. — W. Tait: Edinburgh, 1836. — 52 p. Disraely B. Coningsby; Or, The New Generation. — Paris: Baudry, 1844. — 347 p. [Eichthal G. de]. Les Deux Mondes. Par M. G. D. E. — Paris: Bertrand, 1836. — 352 p. England, Turkey, Russia — The Balance of Power, and the Non-Intervention Principle // Tait’s Edinburgh Magazine. — Edinburgh, 1836. — Vol. 3, № 26, April. — P. 240—246. Evans G. On the Designs of Russia. — London: J. Murray, 1828. — 251 p. Extérieur // La Quotidienne. — Paris, 1838. — № 60, 1 mars. — P. 1—2. Gleason J.H. The Genesis of Russophobia in Great-Britain: Study of the Interaction of Policy and Opinion. — Cambridge (Mass.): Harvard University Press; London: Oxford University Press, 1950. — IX, 314 p. [Goldmann K.E. von]. Die europäische Pentarchie. — Leipzig: Wigand, 1839. — VI, 442 S. Großbrittanien. London, 6. November // Bayreuther Zeitung. — Bayreuth, 1838. — № 272, 16 November. — S. 1087. Hansard’s Parliamentary Debates. — London: Hansard, 1836. — Vol. 31. — 1396 col. [Herwegh G.] Gedichte eines Lebendigen. — 4. Aufl. — Zürich; Winterthur: Verlag des literarischen Comptoirs, 1842. — 202 S. [Herwegh G.] Polen’s Zukunft und der Graf Gurowski. (Von R. Nauwerk.) [Rezension] // Einundzwanzig Bogen aus der Schweiz / [Hrsg. von Georg Herwegh]. — Glarus: F. Schmid, 1844. — Bd. 1. — S. 99—110. Hofmann H.K. Russen-Scheu // Beiträge zur Erörterung vaterländischer Angelegenheiten. Gesammelt und herausgegeben von Heinrich Karl Hofmann. — Darmstadt: Leske, 1831. — 1. Bd., 1. Lieferung. — P. 57—60. Home J. The Works. — Edinburgh: A. Constable, 1822. — Vol. 1. — 387 p. Kankrin E.F. Aus den Reisetagebüchern des Grafen Georg Kankrin, ehemaligen Kaiserlich Russischen Finanzministers, aus den Jahren 1840—1845. — Braunschweig: Leibrock, 1865. — 1. Theil. — 118, 288 S. La France. — Paris, 1837. — № 198, 17 jullet. — P. 3. Leipzig u. Stuttgart, h. Scheible: Allgemeine Geschichte der neuesten Zeit <...> durch Joseph Münch. // Ergänzungsblätter zur Allgemeinen Literatur-Zeitung. — Halle; Leipzig, 1836. — № 83, September. — S. 657—658. [McNeill J.] Progress and Present Position of Russia in the East: An Historical Summary. — Murray, 1836. — 151 p. Mahmud und Mehemed. (Zweiter Artikel) // Frankfurter Ober-Post-Amts-Zeitung. — Frankfurt, 1838. — № 280, 10. October. — S. 1—2. [Mill J.S.] State of Politics in 1836 // The London and Westminster Review. — London, 1836. — Vol. 25 (2), № 1, April. — P. 271—278. — Подпись: A. Nesselrode C. Lettres et papiers. — Paris: Lahure, 1908. — T. 7. — 308 p. Neueste Schriften über Rußland. Petersburg in Bildern und Skizzen von J. G. Kohl. <...>. Dresden und Leipzig, Arnold, 1841 [Rezension] // Morgenblatt für gebildete Leser. Literaturblatt. — Stuttgart; Tübingen, 1841. — № 87, 27. August. — S. 345—348. News of the Week // The Spectator. — London, 1836. — № 399, February 20. — P. 165—166. Okólniki Towarzystwa Demokratycznego Polskiego: 1836/37. — Paryż: Maulde I Renou, 1837. — T. 5. — 392 s. On the Present Crisis of Spain: Its Real Cause and its Most Probable Results, in Connexion with the Present State of France and Europe // The Monthly Magazine. — London, 1836. — Vol. 22, № 129, September. — P. 309—319. Perspective des Whig cabinets // Frankfurter Ober-Post-Amts-Zeitung. — Frankfurt, 1838. — № 335, 5 декабря. — [S. 1—2]. Political Register // Tait’s Edinburgh Magazine. — Edinburgh, 1840. — Vol. 7, № 84, December. — P. 809—812. Politische Nachrichten // Nürnberger Zeitung. — Nürnberger, 1837. — № 21, 21. Januar. — S. 2—4. Prentice A. History of the Anti-corn-Law League. — London: Cach, 1853. — Vol. 1. — 774 p. Preussens Stellung // Berliner politisches Wochenblatt. — Berlin, 1841. — № 2, 9 Januar. — S. 8. Progress and Present Position of Russia in the East // The Spectator. — London, 1836. — № 428, September 10. — P. 875—876. Progress of Russia <...> by David Urquart [Revue] // The Free Press. — London, 1855. — Vol. 1, № 11, December 22. — P. 2. Remarks on the Conduct and Probable Designs of Russia. — London: Ridgway, 1832. — 18 p. Resis A. Russophobia and the “Testament” of Peter the Great, 1812-1980 // Slavic Review. — Cambridge, 1985. — Vol. 44, N 4. — P. 681—693. Russia, as It Really Is, and not as It Is Commonly Represented // The Monthly Magazine. — London, 1836. — № 131, November. — P. 423—431. (На титуле ошибочно: № 141.) Russia. By a Manchester Manufacturer <...> Edinburgh. <...> [Revue] // The British and Foreign Review: Or, European Quarterly Journal. — London, 1836. — Vol. 3, № 6. — P. 446—477. Russland’s Heer und Flotte // Frankfurter Ober-Post-Amts-Zeitung. — Frankfurt/a./M, 1837. — № 170, 21. Juni. — S. 1—2. Supplementary Remarks on our Foreign Policy.... — London: Ridgway 1836. — 59 p. Supplementary Remarks on our Foreign Policy. [Continuation:] Supplementary Remarks. — London: Ridgway, 1837. — 27 p. The City of the Tsar. By Thomas Raikes. [Revue] // The Examiner. — London, 1838. — № 1597, September 9. — P. 563—564. The History of Modern Greece. By James Emerson <...> London. 1830 [Revue] // The London and Westminster Review. — London, 1834. — Vol. 20, № 40, Aprile. — P. 274—295. The Russian Fleet in the Baltic in 1836. By H. W. Crawford [Revue] // The United Service Journal. — London, 1837. — Pt. 3, July. — P. 410—412. The War: Who’s to Blame? <...> [Revue] // The British Quarterly Review. — London, 1855. — Vol. 21, № 41, January. — P. 182—215. (Art. VII.) Travels in Greece and Turkey. By Major Sir Grenville Temple’s. <...> 1836. [Revue] // The Examiner. — London, 1836. — № 1493, 11 September. — P. 579—580. To the publisher the Morning Post // Morning Post. — London, 1807. — March 31. — P. 3. — Подпись: Anglo-Moscovite. [Our few words yesterday…: Editorial] // The Standard. — London, 1838. — № 4483, November 2. — P. 2. [Urquhart D.] England and Russia. Being a Fifth Edition of England, France, Russia, Turkey. — London: Ridgway, 1835. — 197 p. Urquhart D. Familiar Words, as Affecting the Conduct of England in 1855. Second Series. — London: Trübner, 1855. — Pt. 2. — P. 151—350. [Wilson R.T.] A Sketch of the Military and Political Power of Russia in the Year 1817. — 5-th ed. — London: Ridgwey, 1817. — 208 p. [1] Имелось в виду крайне кровопролитное сражение при Прейсиш-Эйлау в Восточной Пруссии 7-8 февраля 1807 г., после которого обе стороны заявили о своей победе. [2] В 1855 г. издававшаяся Урквартом газета писала: «На протяжении многих лет Уркварта клеймили как русофоба (Russophobist); ныне он может гордиться своим прозвищем (nickname)» [Progress of Russia 1855]. [3] Одной из них была дискредитация русской политики в глазах Меттерниха [Улунян 2014, с. 74]. [4] Текст речи был опубликован также в «Journal des débats» от 11 ноября и перепечатан (с комментариями) в «Journal de Saint-Pétersbourg» от 24 нояб. / 3 дек. [Фомин 1873, с. 679]. [5] О том же спустя три десятилетия писал Е.М. Феоктистов в «Русском вестнике»: «К документам подлинным легкo было присочинить множество других» [Феоктистов 1868, с. 57]. Но русское правительство не выступило с опровержениями относительно публиковавшихся в «Портфолио» документов, а позднейшие историки не ставили под сомнение их подлинность. [6] Именно таким был смысл ответа Пальмерстона на речь Стюарта. [7] Автором был Джон Макнил, британский дипломат в Тегеране. [8] Жан Максимильен Ламарк (1770—1832), участник революционных и наполеоновских войн. Рассказанный здесь «анекдот» не слишком правдоподобен: Ламарк считал Россию главным оплотом реакции в Европе и в 1831 г. требовал от правительства Луи Филиппа вмешательства на стороне восставшей Польши. [9] Медуэй — судоходная река, впадающая в эстуарий Темзы. [10] Томас Этвуд (1783—1856), экономист и политик-либерал, выступал в парламенте с резкой критикой русской политики, прежде всего в Польше, и требовал усиления военно-морского флота ввиду русской угрозы. [11] В оригинале “night-bear”, по созвучию с ‘nightmare’ — кошмар. [12] Как мы увидим ниже, «Morning Chronicle» вовсе не отрицала русской угрозы в принципе и, в свою очередь, нередко обвинялась в ‘русофобии’. [13] Редактором журнала был писатель-маринист Ф. Мариетт. [14] Джордж Каннинг (1770—1827), лидер либерального крыла консерваторов, оппонент Священного союза; Роберт Стюарт Каслри (1769—1822), консервативный британский политик, в 1812—1822 гг. министр иностранных дел; крайне неприязненно относился к России; Артур Уэлсли Веллингтон (1769—1852), британский полководец, политик-консерватор, противник расширения избирательного права, в 1828—1830 и 1834 гг. премьер-министр. [15] Эрнст Раупах (1784—1852), автор трагедий «Княжна Хованская» (1820), «Крепостные, или Исидор и Ольга» (1826), а также драмы «Тимолеон Освободитель» (1814), где под именем Тимолеона выведен Александр I. [16] Участник Польского восстания 1830—1831 гг., в эмиграции стал панславистом и апологетом русского самодержавия. [17] В «Morning Chronicle» не было статей под такими заглавиями, хотя корреспонденция из Франкфурта от 3 августа 1832 г. начиналась словами: «Германия каждый день делает шаг навстречу русскому варварству и австрийскому мракобесию». (Источник: газетный архив newspapers.com.) [18] «Morning Chronicle» неизменно выступала против «папизма», т.е. католицизма. Константин Васильевич Душенко (Институт научной информации по общественным наукам Российской Академии наук; кандидат исторических наук) Россия, 117997, Москва, Нахимовский пр-т, д. 27, 51/21 kdushenko@nln.ru Тел. 8-495-204-59-52 Konstantin V. Dushenko (Institute of Scientific Information for Social Sciences of the Russian Academy of Sciences; Ph.D. (History) Russia, 117997, Moscow, Nahimovsky Prospekt, 27, 51/21 kdushenko@nln.ru

Исурина Л. «Как нации вспоминают»: Размышления по поводу интеллектуального влияния научных трудов Джеймса Верча “How nations remember:” Reflection on the intellectual power of James Wertsch’s scholarship Abstract: In this paper, I reflect on the impact that James Wertsch’s scholarship had on my quest into collective memory. From his inspirational call for ignoring disciplines and forging ahead to his influential narrative templates known as “expulsion of foreign enemies,” from his emphasis on a counterpoint in the exploration of national memories to his broad intellectual take on the research of collective memory, my own path in the field has been shaped. I have provided specific examples and findings from my research to illustrate the points shared with Wertsch’s stance as well as those that challenge it. Rather than focusing on his latest book, How nations remember (2021), the paper elucidates the intellectual impact that the scholarship of one academic can have on others. Резюме: В своем докладе я рассуждаю по поводу влияния, которое оказали на меня научные труды Джеймса Верча. Мой собственный опыт исследований коллективной памяти формировался под воздействием его вдохновляющего призыва двигаться вперед, не признавая существующие дисциплинарные рамки, его влиятельного нарративного шаблона «Изгнание иностранного врага», его особого внимания к противостоящим взглядам (counterpoint) в процессе познания национальных памятей, а также присущей ему широты интеллектуального охвата исследовательского поля национальной памяти. Я представила примеры из моих работ, чтобы показать какие взгляды Верча разделяю и с какими не согласна. Доклад скорее посвящен интеллектуальному влиянию одного ученого на идеи коллег, чем детальному разбору книги «Как нации вспоминают» (2021) Key words: interdisciplinarity, collective memory, memory of WWII, Russian collective memory, narrative templates, counterpoint, mnemonic standoff Ключевые слова: междисциплинарность, коллективная память, память о Второй мировой войне, нарративные шаблоны, противоположная точка зрения, мнемоническое противопостояние Bio: Ludmila Isurin is a professor at the Ohio State University, USA. An interdisciplinary scholar whose research encompasses psycho- and sociolinguistics, social sciences and humanities with a recent focus on how collective memory is reflected in text and constructed in individual minds, she has written numerous chapters and journal articles, including an award-winning article in Language Learning. She has authored or coedited six books, including the Global Psychology Book Award nominee, Collective Remembering: Memory in the world and in the mind (Cambridge University Press). Her forthcoming book, Reenacting the enemy: Collective memory construction in Russian and U.S. media (Oxford University Press) is a continuation of her work on collective memory. Сведения об авторе: Людмила Исурина профессор Государственного университет Огайо, США. Ее междисплинарные исследования охватывают психо- и социолингвистику, социальные и гуманитарные науки. С недавних пор в центре внимания Исуриной оказались текстуальные отражения коллективной памяти и ее конструирование в индивидуальных сознаниях. Она автор глав в ряде коллективных трудов и многих журнальных статей, включая статью, получившую премию журнала «Лэнгвич Лернинг» (Language Learning). Исурина автор и соредактор шести книг, включая выдвигавшуюся на Всемирную психологическую книжную премию (Global Psychology Book Award) монографию «Коллективное воспоминание: Память в мире и в сознании» (Isurin, 2017). Ее готовящаяся к выходу книга «Воссоздание врага: Конструирование коллективной памяти в российских и американских СМИ» (Isurin, forthcoming) является продолжением исследований автора в сфере коллективной памяти. Авторизованный перевод с английского С.Е. Эрлиха Коллективная память не входила в сферу моих исследовательских интересов ученого, работающего, прежде всего, над психолингвистическими аспектами двуязычия и двуязычной памяти, до тех пор, пока в 2012 мне не встретился сборник выдающихся работ под редакцией Паскаля Бойера и Джеймся Верча (Boyer & Wertsch, 2009). Мне не так часто доводилось читать научную книгу от корки до корки и затем возвращаться к более углубленному чтению ее отдельных частей. Позже я прочла монографию Верча «Голоса коллективного воспоминания» (Wertsch, 2002). С этих двух книг, которые повлияли на мою академической карьеру в наибольшей степени, началось мое путешествие в мир коллективной памяти. Постепенно родилась идея написать монографию, посвященную как коллективной, так и автобиографической памяти. Хотя у меня большой опыт работы с автобиографической памятью, которая является одной из тем моих семинаров для аспирантов, область коллективной памяти в тот момент оставалась для меня практически неизвестной. В связи с этим мне потребовалось преодолевать многочисленные сомнения в те минуты, когда я не ощущала достаточной уверенности в своей способности вторгнуться на «чужую» территорию, хотя она была захватывающе интересной и все-таки не полностью чужой. В работе над этим проектом я руководствовалась словами Бойера и Верча, ученых чьи работы в огромной мере вдохновляли меня в этом странствии: «[Ч]тобы понять эти феномены (коллективную и автобиографическую памяти – Л.И.) не надо выступать в роли “междисциплинарного специалиста” по приготовлению ведьмовского зелья (concocting a witches’ brew) из разрозненных результатов. Скорее надо игнорировать существующие дисциплины и двигаться вперед…» (Boyer & Wertsch, 2009, p. 1). Хотя эмпирическая база моего исследования российской коллективной памяти состояла из представлений россиян и российских иммигрантов в США о различных событиях двадцатого века (Isurin, 2017), предложенная Верчем идея нарративного шаблона, проиллюстрированная им на примерах российских нарративов, относящихся к войне (Wertsch, 2002), присутствовала в моем сознании все время пока я работала над своей книгой. Не случайно один из сюжетов моего исследования относится к российской коллективной памяти о Второй мировой войне или, точнее, о Великой отечественной войне. Информанты исследования, большинство из которых были отделены от этого события несколькими поколениями, разделяли эмоциональную память о Второй мировой войне, что свидетельствует о чрезвычайном значении памяти о ней для русских как нации. И россияне, и российские иммигранты в США считают Вторую мировую войну самым важным событием, память о котором должна передаваться из поколения в поколение. Эти свидетельства также могут рассматриваться как превосходная иллюстрация того, что Верч именует схематическим шаблоном «Изгнание иностранного врага». Однако именно этот момент вызвал у меня сомнения, и тогда когда я читала «Голоса коллективного воспоминания», и сейчас при чтении недавней книги Верча «Как нации вспоминают». Я считаю, что надо с осторожностью подходить к ответам на поставленный перед разными нациями общий вопрос «Кто выиграл войну», который до сих пор вызывает жаркие дебаты в странах, затронутых ею, и приводит к созданию различающихся списков наиболее важных событий Второй мировой войны. Мой анализ как российских, так и американских текстов, относящихся ко Второй мировой войне, показывает, что в советском и постсоветском дискурсах намеренно отсутствует четкое различение терминов Вторая мировая война и Великая отечественная война. Это заставляет россиян считать, что СССР выиграл войну, независимо от того каким из двух названных термином она обозначается. Случайно (а, может, и нет) американские СМИ склонны к тому, чтобы рассматривать не 2 сентября, когда капитулировала Япония, а российский День победы 9 мая как дату празднования годовщины победы во Второй мировой войне. На основе эмпирических находок моего исследования я считаю, «что вечный вопрос кто выиграл войну, похоже, глубоко укоренен в существующем недопонимании того что россияне понимают под войной, в которой они объявляют себя единственными победителями. Результаты внутригруппового анализа для обеих групп показали, что те, кто приписывают победу исключительно СССР на самом деле имеют в виду Великую отечественную войну, которая без сомнений была выиграна советскими вооруженными силами ценой более 20 миллионов жизней» (Isurin, 2017, p. 202). Другими словами, прилагая понимание россиян какую именно войну они выиграли (т.е. Великую отечественную войну) к предложенному Верчем схематическому шаблону «Изгнание иностранного врага» мы на самом деле можем сказать, что «благодаря героизму и своим исключительным качествам и всем шансам вопреки Россия, действуя в одиночку [курсив добавлен] с триумфом сумела изгнать иностранного врага» (Wertsch, 2002, p. 131) и таким образом даже можно закрыть горячий вопрос кто выиграл войну. Концепция нарративных шаблонов Верча как фундамента, на котором строится национальная память, привела к революции в исследованиях коллективной памяти. С этой точки зрения его новая книга «Как нации вспоминают» не только развивает положения «Голосов коллективной памяти», она обогащает их привнесением психологической, философской, исторической и лингвистической перспектив. Более того эта книга предоставляет новые инструменты для анализа нарративов, относящихся к национальному прошлому, что демонстрирует как глубокое понимание Верчем данных нарративов, так и его способность предлагать аналитические инструменты, которые несомненно востребуются в будущих исследованиях. Признавая сложность понятия коллективная память, и отмечая существование различных подходов к ее изучению, что в итоге может приводить к различиям при восприятии и определении этого понятия, Верч приходит к выводу, что «различные методы изучения национальной памяти порождают различное видение природы национальной памяти. В отличие от заявления о потребности в единственном правильном (orthodox) методе, в данном случае предполагается, что разнообразие подходов допускается в зависимости от того что именно требуется объяснить. Но это ставит нас перед проблемой, каким образом результаты различных подходов могу дополнять друг друга в широком смысле. В идеале это могло бы осуществиться в форме единицы анализа, которая позволяла бы нам действовать на перекрестке, где методы и утверждения различных дисциплин могли бы согласовываться» (Wertsch, 2021:2). Такой призыв к междисциплинарности в обращении с предметом коллективной памяти разделяется и другими исследователями. Сходной позиции придерживаются когнитивные психологи Уильм Хирст (William Hirst) и Дэвид Мэньер (David Manier), считающие, что «… полное понимание коллективной памяти не может быть достигнуто без исследования “проблемы восприятия”. То есть необходимо серьезно рассматривать индивида, даже с учетом того, что любая индивидуальность глубоко укоренена в социальном мире. Чтобы сформировать коллективную память общество должно конструировать, поддерживать и со временем преобразовывать практики и ресурсы памяти, чтобы эффективно изменять память членов сообщества. Две эти крайности в наборе подходов к коллективной памяти нельзя, в конечном счете, считать несовместимыми. В действительности они дополняют друг друга» (Hirst & Manier, 2008, p. 192). В моих скромных попытках искать ответы на перекрестках дисциплин и методов я руководствовалась вдохновляющими словами Верча и других исследователей. Рассматривая совместно производителей и потребителей коллективной памяти посредством анализа текста и эмпирических данных и вглядываясь в индивидуальную память, мы часто можем прояснить и заполнить пробелы (gaps) коллективной памяти. Придерживаясь этих принципов, я предприняла исследование российской коллективной памяти, в которой обнаружила интерфейс между миром и сознанием, что представляет наибольший интерес в исследовании коллективной памяти (Isurin, 2017). Такое междисциплинарное погружение в нечто столь сложное, как коллективная память, в моем случае было бы невозможным, если бы я не руководствовалась работами Верча. Так совпало, что когда он заканчивал «Как нации вспоминают», я была полностью вовлечена в другой мой проект по коллективной памяти, который продолжает мое междисциплинарное исследование этого сложного предмета. На этот раз я заинтересовалась, каким образом в эпоху недоверия к СМИ, идеологической предвзятости и схематических шаблонов, присущих российским и американским СМИ, они работают над воссозданием и расширением нарративов, присущих эпохе Холодной войны и тем самым разжигают вражду, как в индивидуальных сознаниях, так и в коллективной памяти обеих наций (Isurin, forthcoming). Роль схематических шаблонов в конструировании национальных нарративов, посвященных как прошлому, так и недавним событиям, как в очередной раз подчеркивает Верч (2021:2), действительно чрезвычайно важна, что подтвердилось и в моем исследовании. Междисциплинарному исследователю не просто выбрать путь. Что более всего поразило меня в «Как нации вспоминают» это способность Верча мастерски пересекать границы дисциплин, не теряя при этом фокус своего доказательства и не придавая приоритетного значения ни одному из дисциплинарных подходов. Он смотрит на национальные памяти и на то, как они должны исследоваться, используя комбинацию нескольких подходов, что позволяет делать замечательные находки, основанные на достижениях психологии, философии, антропологии, истории, политических наук, исследованиях коммуникации и литературных исследованиях. Мы редко встречаем среди ученых тех, кто не только обладает огромными знаниями во многих областях, но и способен представить свои выводы в доступной форме, используя в частности любопытные и полные юмора примеры из собственной жизни. Это труд истинного ИНТЕЛЛЕКТУАЛА! Начав книгу главными для него иллюстрациями из российской и китайской национальной памятей, Верч впоследствии добавляет захватывающие примеры Сербии, Эстонии, Азербайджана, Израиля и Палестины. По его словам «включение противоположных точек зрения показывает, что национальная память часто раскрывается в полную силу (flushed out into the open) только при конфронтации с альтернативной точкой зрения. <…> Использование противостоящих мнений приводит к тому, что нарративные инструменты часто воздействуют через отражения в «радаре» сознания, создавая впечатление, что перед нами прямая, неопосредованная картина реальности» (Wertsch, 2021:1). Рассматривая противоположные точки зрения подобные российской и американской памятям о Второй мировой войне, или китайской и американской памятям о бомбежке китайского посольства в Белграде, или израильскому и палестинскому восприятию одних и тех же событий в качестве «нарративного диалога», когда два нарратива сталкиваются в открытом разговоре (Wertsch, 2021: 5), мы создаем чрезвычайно благоприятный вызов для нашего понимания событий, исходя одновременно из перспективы двух стран, оказавшихся в мнемоническом противостоянии. Кроме того те же самые примеры, которые служат настоящей сутью, питающей теоретические/интеллектуальные аргументы, повторяются в разных главах. При этом они получают новые «трактовки» в зависимости от угла зрения, избранного автором для их рассмотрения в той или иной главе. Я положительно оцениваю этот подход: глубокое рассмотрение нескольких случаев с разных точек зрения предпочтительнее приведения многочисленных примеров. В этом контексте я не считаю, что книга Верча посвящена российской или еще какой-нибудь другой национальной памяти. Фокусируясь на нескольких примерах, автор поднимается над их спецификой, выявляя общие свойства коллективной памяти, что придает чтению книги захватывающий характер. Продвигаемая Верчем идея учета противоположных точек зрения при изучении национальных памятей оказала большое влияние на мои исследования российских коллективных памятей. Если в первом своем масштабном проекте (Isurin, 2017) я рассматривала как события российского прошлого отражаются в России и в США и как они, соответственно вспоминаются россиянами, проживающими в России и российскими иммигрантами в США, то мой второй проект сосредоточен на недавних политических событиях (2014-2018), в которые была вовлечена Россия и на том как они отражались в российских и американских цифровых СМИ и потом вспоминались жителями двух стран. Я считаю, что без учета противоположностей в исследовании национальных памятей, не важно относятся ли они к далекому прошлому или к недавним событиям, мы можем упустить из виду почему некоторые элементы этих памятей становятся ключевыми в нашем понимании мнемонических споров между двумя рассматриваемыми странами. Мнемоническое противостояние, в том виде в каком он понимается в работах Верча, включая обсуждаемую книгу, действительно является важным понятием, на которое часто опираются исследования памяти. «Как нации вспоминают» вносят огромный вклад в аккумуляцию знания о коллективных памятях и вдохновляют исследователей пересекать дисциплинарные границы в поисках сложного и одновременно завораживающего понятия общих (shared) памятей. Эта книга вышла весьма своевременно. Я надеюсь, что если не политики, то, по крайней мере, эксперты, вовлеченные в политические дебаты и в процессы принятия решений, могут углубить свои знания посредством этого научного труда. Недостаток понимания того как и почему нации по-разному конструируют коллективные памяти ведет к близоруким политическим решениям и к неудачам во внешней политике. Как я пишу в моей недавней работе «академическое сообщество не способно разрешать политические кризисы и конфликты или привнести больше понимания и широты взглядов в сознание политиков и других людей, принимающих решения. Мы не должны становиться рупорами и оракулами изменчивых идеологий тех, кто стоит у власти, не важно где мы живем и как сильно желаем быть услышанными» (Isurin, forthcoming). В этом отношении могучий голос и научное новаторство Верча не только вносят значительный вклад в растущую область коллективной памяти, они также показывают как интеллектуал, независимо от того в какой стране он живет, может преодолевать национальные границы, что собственно доказывается настоящей дискуссией по поводу «Как нации вспоминают» на страницах российского академического журнала. References Boyer, P. & Wertsch, J. (eds.) (2009). Memory in mind and culture. Cambridge, UK: Cambridge University Press. Hirst, W., & Manier, D. (2008). Towards a psychology of collective memory. Memory, 16(3), 183-200. Isurin, L. (2017). Collective remembering: Memory in the world and in the mind. Cambridge, UK: Cambridge University Press. Isurin, L. (forthcoming). Reenacting the enemy: Collective memory construction in Russian and U.S. media. New York/ Oxford: Oxford University Press. Wertsch, J. (2002). Voices of collective remembering. Cambridge, UK: Cambridge University Press. Wertsch (2021). How nations remember. New York/ Oxford: Oxford University Press

Ludmila Isurin. “How nations remember:” Reflection on the intellectual power of James Wertsch’s scholarship Abstract In this paper, I reflect on the impact that James Wertsch’s scholarship had on my quest into collective memory. From his inspirational call for ignoring disciplines and forging ahead to his influential narrative templates known as “expulsion of foreign enemies,” from his emphasis on a counterpoint in the exploration of national memories to his broad intellectual take on the research of collective memory, my own path in the field has been shaped. I have provided specific examples and findings from my research to illustrate the points shared with Wertsch’s stance as well as those that challenge it. Rather than focusing on his latest book, How nations remember (2021), the paper elucidates the intellectual impact that the scholarship of one academic can have on others. Key words: interdisciplinarity, collective memory, memory of WWII, Russian collective memory, narrative templates, counterpoint, mnemonic standoff As a scholar that primarily worked on psycholinguistic aspects of bilingualism and bilingual memory, the field of collective memory remained outside of my research interests until 2012 when a selection of excellent works edited by Pascal Boyer and James Wertsch (2009) came to my attention. Rarely does any academic book make me read all contents, from cover to cover, and then return back in order to read some parts more in depth. Later I read James Wertsch’s monograph “Voices of collective remembering” (2002). My journey started with these two books that became some of the most influential, inspiring, and pivotal works in my academic career. The idea of writing a new monograph on collective memory by bringing collective and autobiographical memories together gradually was born. Although I had a good grip on autobiographical memory, which is one of the topics in my graduate seminars, I was entering the territory of collective memory that had remained largely uncharted by me; this required me to overcome numerous moments of hesitation when I would feel lack of confidence and belief in my abilities to tackle the major issue of trespassing the “foreign” territory. However, the foreign territory was fascinating and somehow did not feel totally foreign. The words by Boyer and Wertsch, scholars whose work tremendously inspired me in that journey, “[T]o understand those phenomena (collective and autobiographical memory – L.I.), one should not be ‘interdisciplinary,’ if that means concocting a witches’ brew of disparate results. Rather, one should ignore disciplines altogether and forge ahead…” (Boyer & Wertsch, 2009, p. 1), encouraged me to persist with that project. Although my approach to the study of collective memory was empirically based and involved a case study of Russian collective memories of the 20th century among Russians living in Russia and Russian immigrants in the United States (Isurin, 2017), the idea of James Wertsch’s schematic templates illustrated on the example of Russian narratives surrounding wars (Wertsch, 2002) was at the back of my mind while I was working on that book. Not incidentally, one of the topics in my project pertained to Russian collective memory of WWII or, more precisely, the Great Patriotic War. The emotionally charged memories shared by the participants of the study, who in most cases, were separated by generations from the event, did signify the tremendous importance of the collective memory of WWII for Russians as the nation. Both Russians in Russia and Russian immigrants in the U.S. ranked the memory of WWII as the most important in passing down the generations. Those excerpts also could provide an excellent illustration to Wertsch’s conceptualization of what he called the “expulsion of foreign enemies” schematic template. However, already at that point when I read “Voices of collective remembering” and later when I read Wertsch’s recent book How nations remember (2021), I argued that the entire question of “who won the war” that still invokes heated debates in countries affected by the war and the lists of the most important events in WWII, as they are elicited by different nations, should be treated with much caution. From my analysis of texts related to WWII, both in Russia and the U.S., it became clear that there is a deliberate lack of clear differentiation between the two terms, WWII and the Great Patriotic War in Soviet and, later, post-Soviet discourse, which makes most Russians believe that it was the USSR that won the war – whichever name one applies. Incidentally (or maybe not) the U.S. media tend to refer to Russian V-Day (May 9) as the WWII victory celebration. Based on the empirical findings from my study I suggested that “the eternal question, who won the war, seems to be rooted deeply in the existent misunderstanding of what Russians consider as the war when they claim their sole victory. The results of within-group analyses for both groups did show that those people who credit the USSR with victory do think of the war as the Great Patriotic War, which undeniably was won by the Soviet military and cost over 20 million human lives” (Isurin, 2017, p. 202). In other words, having applied this Russian understanding of what war they were fighting (i.e., the Great Patriotic War) to the “expulsion of foreign enemies” schematic template proposed by James Wertsch we, indeed, can say that “through heroism and exceptionalism, and against all odds, Russia, acting alone [emphasis added] triumphs and succeeds in expelling the foreign enemy” (Wertsch, 2002, p. 131) and we may even put an end to a burning question of who won the war. Wertsch’s conceptualization of narrative templates as a foundation on which national memories are built has been groundbreaking in the field of collective memory. From this point of view, his new book How nations remember not only develops further the argument that he started in Voices of Collective Remembering (2002), it does enrich it with bringing in psychological, philosophical, historical, and linguistic perspectives. Moreover, the book provides technical tools for the analysis of narratives related to the national past; this illustrates James Wertsch’s deeply intellectual take on such narratives as well as his ability to provide analytical instruments that can be used in future research. By recognizing the complexity of the notion of collective memory and acknowledging the existence of various approaches to its study – that ultimately may contribute to a difference in how such concept is perceived and defined – Wertsch concludes that “different methods for studying national memory tend to encourage different visions of what national memory is. Instead of suggesting the need for a single orthodox method, however, this suggests that different methods may be called for, depending on what one is trying to explain. But that still leaves us with the problem of how various results complement one another in larger effort. Ideally, this would take the form of a unit of analysis that allows us to operate at the crossroads where various disciplinary methods and claims can be coordinated” (Wertsch, 2021:2). Such call for interdisciplinarity in tackling the issue of collective memory has been shared by other scholars. A similarly strong call was made by cognitive psychologists, Hirst and Manier, who maintained that “… a full appreciation of collective memory will never be achieved until the ‘problem of reception’ is investigated. That is, one must take the individual seriously, even if the individual is deeply embedded in a social world. For a collective memory to form, society must construct, maintain and, over time, reconfigure memory practices and resources to be effective in altering the memories of members of a community. The two extremes in the array of approaches to collective memory are, in the end, not incompatible. In fact, they complement each other” (Hirst & Manier, 2008, p. 192). In my humble attempts to find answers at such crossroads of disciplines and methods, I was guided by the inspirational words of James Wertsch and a few other scholars. By bringing together producers and consumers of collective memory through the combination of text analysis and empirical data analysis and by looking into individual memory that often elucidates and fills gaps in collective memory, I launched a study on Russian collective memory in which I found the interface between what is in the world and what is in the mind the most interesting in the study of collective memory (Isurin, 2017). Such interdisciplinary plunge into something as complex as collective memory would not be possible, in my case, had not I been driven by the works of James Wertsch. Incidentally, at the time when he was finishing How nations remember (2021), I was deeply engaged in yet another project on collective memory as a continuation of my interdisciplinary inquiry into this complex issue. This time, I was interested to see how in an age of media distrust, ideological bias, distortion, and schemata in Russian and American media outlets work to reestablish a Cold War-like narrative – and by extension, reignite perceived enmities in the individual minds and collective memories of both nations (Isurin, forthcoming). The role of schemata in the construction of national narratives, whether about past or recent events, as emphasized again by James Wertsch (2021:2), indeed is highly important, as I have found it in my research. Being an interdisciplinary scholar is not an easy path to choose. What struck me the most in How nations remember is Wertsch’s ability to cross disciplines in a masterful way without losing the focus of his argument or giving priority to any particular disciplinary approach. It is from the combination of different approaches that he looks at the national memories and how they should be studied. Indeed, his insights from psychology, philosophy, anthropology, history, political sciences, communication and literary studies are remarkable. Rarely do we see publications by scholars who are so knowledgeable and well versed in multiple areas and still are capable to deliver their argument is such an accessible way, often providing interesting and humorous examples from his own life! It is truly a work of an INTELLECTUAL! Having started with three major illustrations, two from the Russian collective memory of the past and one from the Chinese account of the past, he later added intriguing examples from Serbia, Estonia, Azerbaijan, Israel, and Palestine. In his own words, “the inclusion of counterpoints reflects the fact that national memory is often flushed out into the open only when confronted with an alternative…. Using counterpoints brings up the fact that narrative tools often operate under the radar of conscious reflection, leaving us with the impression that we have a direct, unmediated picture of reality” (Wertsch, 2021:1). Counterpoints, like Russian and American contrasting memories of WWII, or Chinese and American memory of the bombing of the Chinese Embassy in Belgrade, or Israeli and Palestinian takes on same events and presenting them as “narrative dialogism” to suggest two narratives facing off against one another in an explicit conversation (Wertsch, 2021: 5), all these provide a much welcome challenge to our understanding of different political events from the perspectives of two countries caught in the mnemonic standoff. Also, the same illustrations that serve as a “real meat” for the theoretical/ intellectual argument are repeated across chapters and they get a new “treatment” depending on the angle that the author takes in that particular chapter. I have appreciated this approach: It is better to have a few cases explored in depth from different perspectives than to be drowned in multiple examples. From this point of view, I do not see this book as one on Russian or any other nation’s memory. The author rises above any specific instances of a collective memory manifestation while keeping a few selected illustrations in focus, which makes the reading of this book very engaging. The idea of a counterpoint in the exploration of national memories, as it was promoted by Wertsch’s works, has been very influential in my research on Russian collective memories. If in my first large scale project (Isurin, 2017) I have looked into how events in Russian past are reflected in Russia and in the United States and how, respectfully, they are recollected by Russians residing in Russia and Russian immigrants in the U.S., my second project focused on recent political events (2014-2018) involving Russia and how they were reflected in Russian and American digital media and subsequently remembered by people in both countries. I believe that without having such a counterpoint in the study of nation’s memories, whether they relate to distant past or recent events, we may lose a focus on why certain elements of such memories become crucial in our understanding of the contested memories constructed by the two nations in question. Mnemonic standoff, as Wertsch refers to it across his publications, including his recent book, indeed is an important concept on which collective memory research often is based. How nations remember makes a great contribution to the accumulated knowledge on collective memories and will encourage scholars to cross the disciplinary boundaries in their pursuit of this complex – yet fascinating – notion of shared memories. The publication of this book is also timely, as I hope politicians – or at least those who are involved in political debates and decision-making processes – may become better educated through such scholarship. Lack of understanding of how and why nations are different in their construction of collective memories leads to near-sighted political decisions and failed foreign policies. As I said in my recent work, “in academia, we may never solve political crises and conflicts or make decision-makers and politicians smarter and more open-minded. Yet, we should not become messengers and oracles of the ever-shifting ideologies of those who are in power, no matter where we live or how much we want to be heard” (Isurin, forthcoming). In this respect, James Wertsch’s strong voice and intellectually groundbreaking scholarship not only have significantly contributed to the growing field of collective memory, they also have demonstrated how an intellectual, no matter where he lives, can trespass national boundaries, which is further manifested by the present discussion of How nations remember, on pages of a Russian academic journal. References Boyer, P. & Wertsch, J. (eds.) (2009). Memory in mind and culture. Cambridge, UK: Cambridge University Press. Hirst, W., & Manier, D. (2008). Towards a psychology of collective memory. Memory, 16(3), 183-200. Isurin, L. (2017). Collective remembering: Memory in the world and in the mind. Cambridge, UK: Cambridge University Press. Isurin, L. (forthcoming). Reenacting the enemy: Collective memory construction in Russian and U.S. media. New York/ Oxford: Oxford University Press. Wertsch, J. (2002). Voices of collective remembering. Cambridge, UK: Cambridge University Press. Wertsch (2021). How nations remember. New York/ Oxford: Oxford University Press Bio Ludmila Isurin is a professor at the Ohio State University, USA. An interdisciplinary scholar whose research encompasses psycho- and sociolinguistics, social sciences and humanities with a recent focus on how collective memory is reflected in text and constructed in individual minds, she has written numerous chapters and journal articles, including an award-winning article in Language Learning. She has authored or coedited six books, including the Global Psychology Book Award nominee, Collective Remembering: Memory in the world and in the mind (Cambridge University Press). Her forthcoming book, Reenacting the enemy: Collective memory construction in Russian and U.S. media (Oxford University Press) is a continuation of her work on collective memory.

См.: О проекте "Мониторинг исторической политики" Хроника исторической политики: Хроника исторической политики за 2019 год Хроника исторической политики за 2020 год - сентябрь 2021 - август 2021 - июль 2021 - июнь 2021 - май 2021 - апрель 2021 - март 2021 - февраль 2021 - январь 2021 Август 2021 ХРОНИКА ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ 1) НОВОСТИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ 1 августа - День Тыла Вооруженных Сил Российской Федерации. 1 августа - День памяти российских воинов, погибших в Первой мировой войне 1914 - 1918 годов. 1 августа. ВОВ. Высказывание. Нарышкин заявил, что воспринимает переписывание истории как личное оскорбление. Глава СВР (и Россйского исторического общества) подчеркнул, что, как и большинство россиян, чувствует свою сопричастность к Великой Отечественной войне. СМИ: https://tass.ru/obschestvo/12035711/ 2 августа - День Воздушно-десантных войск. Поздравление личному составу и ветеранам Воздушно-десантных войск. Сайт Президента РФ: http://kremlin.ru/events/president/news/66309 Вячеслав Володин поздравил личный состав и ветеранов Воздушно-десантных войск с Днем ВДВ. Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/52081/ 3 августа. Россия-Украина. Геноцид. Высказывание. «по словам Президента Украины, россияне никогда не полюбят Крым так, как украинцы. Однако такие заявления лучше не делать, если сам не искренен и не любишь, подчеркнул Вячеслав Володин. «Если под «любовью» [Владимир] Зеленский понимает водную, энергетическую, транспортную, продовольственную и финансовую блокады, которые он объявил жителям Крыма, то это не любовь, а геноцид», — заявил Председатель ГД». Вячеслав Володин указал Владимиру Зеленскому на геноцид Крыма со стороны Украины. Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/52095/ 4 августа. Массовой захоронение. ВОВ. Административные инструменты. Следователи изучат обнаруженное в Карелии массовое захоронение времен ВОВ. СМИ: http://rapsinews.ru/incident_news/20210804/307268663.html 4 августа. ГУЛАГ. Коммеморация. «Здесь ничего нет»: Скандальный бутафорский концлагерь в Карелии закрыт. СМИ: https://stolicaonego.ru/news/zdes-nichego-net-skandalnyj-butaforskij-kontslager-v-karelii-zakryt-foto-i-video/ 6 августа - День Железнодорожных войск. 8 августа (первое воскресенье августа) - День железнодорожника. Поздравление работникам и ветеранам железнодорожного транспорта (от 01/08/2021). Сайт Президента РФ: http://kremlin.ru/events/president/news/66303 Михаил Мишустин поздравил работников железнодорожного транспорта с профессиональным праздником (01.08.2021). Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/42927/ 8 августа. Репрессии. ГУЛАГ. Юридические инструменты. Алтайский краевой суд отказался удовлетворить жалобу Александра Котенкова на УФСБ по Алтайскому краю. Истец требовал ознакомить его с делом не реабилитированного прадеда. «Смерть в установленном порядке не зарегистрирована». СМИ: https://novayagazeta.ru/articles/2021/08/08/smert-v-ustanovlennom-poriadke-ne-zaregistrirovana 9 августа - День воинской славы России. День первой в российской истории морской победы русского флота под командованием Петра Первого над шведами у мыса Гангут (1714 год). 11 августа. Берлинская стена. Коммеморация. В Берлине открыли стелу в память о застреленном советском солдате. СМИ: https://www.dw.com/ru/v-berline-otkryli-stelu-v-pamjat-o-zastrelennom-sovetskom-soldate-odincove/a-58832934 12 августа - День Военно-воздушных сил. Поздравление Вячеслава Володина с Днем Воздушного Флота России (15.08.2021). Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/52128/ 12 августа. Нижний Новгород. Юбилей. Дмитрий Чернышенко обсудил с главой Нижегородской области подготовку к 800-летию столицы региона. Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/42995/ 14 августа (вторая суббота августа) - День физкультурника. Поздравление Дмитрия Чернышенко с Днём физкультурника. Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/43009/ 14 августа. ВОВ. Памятник. Административные инструменты. В Выборге возбудили уголовное дело после повреждения мемориала в память погибших в Великой Отечественной войне. СМИ: http://flashnord.com/news/83932 15 августа (второе воскресенье августа) - День строителя. Поздравление Вячеслава Володина с Днем строителя (от 08.08.2021). Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/52111/ Михаил Мишустин поздравил работников строительной отрасли с профессиональным праздником (от 08.08.2021). Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/42966/ 16 августа. А. Невский. Высказывание. Административные инструменты. В Новосибирске директора колледжа вызвали в СК из-за поста о переименовании площади Свердлова. СМИ: https://www.currenttime.tv/a/novosibirsk-direktor-kolledzha-vyzvali-sk-pereimenovanie-ploschadi-sverdlova/31412626.html СК отказался комментировать проверку поста новосибирца в фейсбуке об Александре Невском. СМИ: https://tayga.info/170664 18 августа - День географа. 18 августа. Путч. Годовщина. 30 лет ГКЧП: путч и его последствия. Время покажет. СМИ: https://www.1tv.ru/shows/vremya-pokazhet/vypuski/30-let-gkchp-putch-i-ego-posledstviya-vremya-pokazhet-fragment-vypuska-ot-19-08-2021 Девала-центр. ГКЧП. 30 ЛЕТ «Три четверти (75%) россиян знают о событиях августа 1991 года. 38% респондентов знают о путче из кино и ТВ, 18% – сами были свидетелями событий, 13% – знают от родственников и знакомых. 24% – ничего не знают об этом». https://www.levada.ru/2021/08/17/gkchp-30-let/ Фотоувеличение. Неопубликованные снимки времен путча 1991 года. СМИ: https://theins.ru/history/244334 18 августа. Развал СССР. Высказывание. По мнению Вячеслава Володина, партийная бюрократия КПСС перечеркнула свои идеалы и предала интересы народа, не пытаясь спасти страну. «Он отметил, что, говоря о событиях 1991 года, стоит вспомнить 1917-й. И тогда, и в девяностых наша страна переживала трагические дни. «Пора признать: демагогия и популизм разрушительны. И в 1991 году, и в 1917-ом произошло предательство элитами интересов народа и государства», — написал Председатель ГД». Председатель ГД дал оценку событиям, которые привели к развалу СССР. Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/52155/ 19 августа (третье воскресенье августа) - День Воздушного Флота России. 21 августа. Распад СССР. Независимость. Годовщина. Путь к свободе. Как страны Балтии восстановили независимость 30 лет назад. СМИ: https://www.currenttime.tv/a/baltic-states-independence-anniversary/31419830.html 21 августа. Нижний Новгород. Юбилей. Владимир Путин посетил Нижегородский кремль. Сайт Президента РФ: http://kremlin.ru/events/president/news/66425 Посещение центрального городского парка Нижнего Новгорода. Сайт Президента РФ: http://kremlin.ru/events/president/news/66422 Гала-концерт по случаю 800-летия Нижнего Новгорода. Сайт Президента РФ: http://kremlin.ru/events/president/news/66423 Поздравление Заместителя Председателя Правительства, сопредседателя оргкомитета по празднованию 800-летия Нижнего Новгорода Дмитрия Чернышенко. Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/43042/ 22 августа - День Государственного флага Российской Федерации. Церемония поднятия Государственного флага Российской Федерации. Сайт Президента РФ: http://kremlin.ru/events/president/news/66427 Вячеслав Володин поздравил россиян с Днем Государственного флага. Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/52142/ 23 августа - День разгрома советскими войсками немецко-фашистских войск в Курской битве (1943 год). 25 августа «Россия Православная» попросила Травникова разрешить 1 сентября открытый урок «Живи как Невский». СМИ: https://tayga.info/170900 27 августа - День кино. Поздравление Вячеслава Володина с Днем кинематографиста. Сайт Думы РФ: http://duma.gov.ru/news/52159/ Михаил Мишустин вручил государственные и правительственные награды деятелям культуры и искусства (31.08.2021). Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/43134/ 29 августа (последнее воскресенье августа) - День шахтера. Поздравление работникам и ветеранам угольной отрасли России. Сайт Президента РФ: http://kremlin.ru/events/president/news/66489 Михаил Мишустин поздравил работников и ветеранов угольной промышленности с профессиональным праздником. Сайт Правительства РФ: http://government.ru/news/43113/ 29 августа. ВОВ. Памятник. Административные инструменты. Памятник погибшим в Великой Отечественной войне осквернили в Кузбассе. СМИ: https://tayga.info/171026 29 августа. ВОВ. Памятник. Административные инструменты. Бастрыкин поручил проверить информацию о казнях в Орловской области в годы ВОВ. СМИ: https://www.kommersant.ru/ 30 августа. Эпоха Грозного. Убийство Филиппа. Высказывание. Глава региона в ходе встречи рассказал об инициативе передвинуть речной вокзал, построенный на месте снесенного в советские годы древнего Отроч монастыря. "Он сделан на части того места, где была церковь. Это та церковь, где Малюта Скуратов задушил патриарха Филиппа", - сказал Руденя. "Это только одна из версий", - заметил в ответ Путин. Путин усомнился в версии убийства митрополита Филиппа Малютой Скуратовым в 1569 году. СМИ: https://tass.ru/obschestvo/12253921 30 августа. Реформа ЕГЭ. История. Юридические инструменты. Из экзамена по истории уберут задания о зарубежных странах — и добавят еще больше вопросов про Великую Отечественную войну. «Из экзаменационной работы по истории исключено историческое сочинение, но добавлено новое задание на установление причинно-следственных связей, а вместо задания с кратким ответом, посвященного Великой Отечественной войне, включено задание с развернутым ответом, предполагающее работу с историческими источниками о Великой Отечественной войне». СМИ: https://paperpaper.ru/kak-izmenitsya-ege-i-chto-ob-etom-dumayut-e/ 30 августа. Гагарин. Памятник. Административные инструменты. На Сахалине возбуждено уголовное дело после сноса памятника Гагарину по указанию вице-мэра. СМИ: https://theins.ru/news/244614 31 августа - День ветеринарного работника. 31 августа. Распад СССР. Независимость. Киргизия. Поздравление Президенту Киргизии по случаю 30-летия провозглашения независимости республики. Сайт Президента РФ: http://kremlin.ru/events/president/news/66528 31 августа. СССР. Независимость. Басмачи. Юридические инструменты. «Президент Узбекистана Шавкат Мирзиеев признал лидеров басмачей, репрессированных в 1920-1930 годах, борцами за национальную независимость... «Очевидно, что были репрессированы лидеры с большим потенциалом, ученые, литераторы, врачи, учителя. Они были лучшими представителями нашего народа. Тоталитарному режиму не нужны были умные люди, которые открыли бы глаза нации, укрепили бы ее самосознание. Они провинились лишь в том, что были великими»». Мирзиеев признал лидеров басмачей борцами за независимость Узбекистана СМИ: https://mediazona.ca/news/2021/08/31/basmachi 2) СТАТЬИ Алексей Пивоваров. «Гибель империи». Фильм Алексея Пивоварова с предисловием автора. Видео https://youtu.be/tQy15S5-bMo Сергей Смирнов. Другой СССР. Вичуга-1932: Рабочие против Сталина. Видео. https://youtu.be/GBJ5vdzIqJA Вероника Доваль. Одесса: эхо сталинских репрессий. https://ru.euronews.com/2021/08/31/ukraine-mass-graves-excavation Яна Титоренко.Памяти убитых церквей: как Советский Союз расправлялся с храмами и в каких из них можно было плавать, жить или слушать рок. https://knife.media/churches-in-ussr/ Максим Сухоруков. Не место для жестов. Как вернуть смысл в исторический диалог России и Польши https://carnegie.ru/2021/07/22/ru-pub-85018 Ксения Хабибулина. Как петербургский историк создал бесплатный сервис по поиску родственников — с профилями людей и базой архивов — и чем Familio похож на соцсеть. https://paperpaper.ru/kak-peterburgskij-istorik-sozdal-bes/ Виктор Ерофеев: Об истории России - либо ничего, либо только хорошее? https://dw.com/ru/viktor-erofeev-ob-istorii-rossii-libo-nichego-libo-tolko-horoshee/a-58752006 Какой будет история России "под редакцией Мединского" https://www.dw.com/ru/kakoj-budet-istorija-rossii-pod-redakciej-medinskogo/a-58983332 «Они единственные, кто сопротивлялся этому носорогу»Как Сталин разгромил Троцкого и уничтожил оппозицию в СССР. https://lenta.ru/articles/2021/08/27/ *Нерабочие праздничные дни, дни воинской славы и официальные памятные даты РФ. Подготовила Н. Липилина

Майкл О’Хэнлон. Расширение НАТО, российско-американские отношения и память Abstract: O’Hanlon argues that NATO expansion has gone far enough. While not creating a military threat to Russia, NATO’s growth has predictably been seen quite differently, and more negatively, among Russians. In the West, history taught that nations in central Europe that had suffered too long through world wars and Cold War finally deserved their freedom. For Russians, by contrast, history taught of a long series of aggressions against them emanating from western Europe, and bred fear about the possibility that could happen again. Russian pride also was wounded, given that Russia’s strength in the 1990s and early 2000s was not what it had once been. In many Russian eyes, existing NATO countries then took advantage of that temporary Russian weakness in choosing to expand an alliance that arguably was no longer even needed. For all these reasons, we need a new security architecture for eastern Europe, and especially the former Soviet republics that are not now in NATO, that would not expand NATO further. This concept should not be offered as a “concession” or admission of guilt or apology to Moscow, however, and it should require Russia to protect the sovereignty of countries like Ukraine and Georgia as part and parcel of the overall new architecture.” Keywords: NATO, Kennan, Gorbachev, Perry, alliances, Article V, Article X Резюме: О’Хэнлон считает, что расширение НАТО зашло слишком далеко. Хотя этот процесс не представляет военной угрозы для России, тем не менее русские оценивают его в весьма негативном ключе. С западной стороны считают, что как показала история, народы Центральной Европы слишком сильно пострадали от двух мировых войн и Холодной войны. В связи с этим они заслуживают того, чтобы их свобода была надежно обеспечена. Русские, напротив, видят уроки прошлого в том, что Запад не раз обрушивал на них свою агрессию и обеспокоены тем, чтобы это больше не повторилось. Национальная гордость русских была уязвлена ослаблением их страны в 1990-е и в начале 2000-х. По мнению многих русских, страны НАТО использовали временное ослабление России, чтобы расширить своей альянс, существование которого в современных условиях ничем не оправдано. С учетом этих доводов мы нуждаемся в новой архитектуре безопасности в Восточной Европе и особенно в том, чтобы НАТО не расширялось впредь, прежде всего через включение в свои ряды тех бывших советских республик, которые сегодня не являются членами альянса. Такой подход не должен рассматриваться как «уступки» Москве или как признание НАТО своей вины и извинение за нее. Он должен сопровождаться требованием к России обеспечивать суверенитет таких стран как Украина и Грузия, исходя из того, что такая политика является неотъемлемой частью новой архитектуры безопасности в Восточной Европе. Ключевые слова: НАТО, Джордж Кеннан, Михаил Горбачев, Уильям Перри, пятая и десятая статьи Североатлантического договора 4 апреля 1949. Майкл О’Хэнлон (Michael O'Hanlon), старший научный сотрудник Института Брукингса, автор книги The Art of War in an Age of Peace: U.S. Grand Strategy and Resolute Restrain. (Искусство войны в эпоху мира. Великая американская стратегия и решительное самоограничение). New Haven: Yale University Press, 2021. В своем превосходном исследовании «Как нации вспоминают» Джеймс Верч обосновывает тезис, справедливость которого мы часто чувствуем, но редко действуем в соответствии с ним: страны вырабатывают собственные взгляды на историю, собственные нарративы и, даже, собственные мифы. Все это используется не только для понимания прошлого, но и для направления действий в современных условиях, а также для формирования будущего. Как заметил великий американский писатель Уильям Фолкнер по поводу глубинного американского Юга, но уточнил, что это наблюдение применимо ко всей мировой истории: «Прошлое не мертво. Оно даже не прошлое». Я часто думаю насколько эти наблюдения применимы к расширению НАТО. Для США и многих их союзников принятие бывших членов Варшавского договора и даже трех бывших советских республик в Североатлантический альянс — по определению оборонную организацию наций-государств, мыслящих сходным образом — имело целью распространить демократию на страны Восточной Европы и дать им гарантию, что в будущем не повторится то, что они пережили в прошлом, а именно отсутствие свободы и безопасности. При этом я знаю, что большинство русских видят в НАТО анахронизм Холодной войны, существование которого воспринимается если не в качестве военной угрозы, то как психологическое оскорбление, как символ американских стратегических амбиций глобального доминирования. Я считаю, что широко распространенный русский взгляд на НАТО должен обязательно учитываться при формировании нашей будущей политики. Особенно, я не приветствую возможное принятие Украины и Грузии; я бы вообще воздержался от дальнейшего расширения НАТО и предложил бы иные способы обеспечения безопасности в Восточной Европе. В 1990-х и начале 2000-х, когда Россия была слаба, расширение НАТО объяснялось не теми соображениями, которыми руководствовалась эта организация до 1991. В новых условиях речь стала вестись о продвижении демократии и, говоря в более общем смысле, о создании общего европейского пространства и общей европейской идентичности. В результате чего бывшие члены Варшавского договора и даже бывшие советские республики были приняты в НАТО. Хотя у меня эти решения вызывали и до сих пор вызывают вопросы, необходимо отметить, что процесс расширения не имел ничего общего со зловещими угрозами, империализмом и агрессией. Россия, по моему мнению, не должна была реагировать на этот процесс тем образом как она на него реагировала. Я еще вернусь к этой теме. Да реакции России были не только предсказуемы, но и были предсказаны в том числе Джорджем Кеннаном, Михаилом Горбачевым и Уильямом Перри. Более того, расширение НАТО не соответствовало изначальной цели альянса по стратегическому усилению ключевых точек мирового пространства, а именно первых трех из пяти — США, Великобритания, Западная Европа, СССР, Япония — стратегических промышленных и военных центров, намеченных Кеннаном в 1947 в анонимной статье «Источники советского поведения» (The Sources of Soviet Conduct). Целью было противодействие потенциальным угрозам враждебных сил, представляющим непосредственную опасность. НАТО не рассматривалась тогда в качестве инструмента продвижения демократии, не ставилась также задача защиты или включения в состав альянса всех достойных американских партнеров в Европе, например, Швейцарии, Австрии, Швеции и Финляндии. Но самоуверенность 1990-х и начала 2000-х привела, на мой взгляд, к изменению этой логики и придала процессу расширения слишком многое от понятия мягкой силы, тогда как главная цель НАТО должна, в конечном счете, соответствовать пятой статье об обязанностях по взаимной защите Договора об учреждении Североатлантического альянса 1949 года. Кто-то может упомянуть десятую статью Договора 1949 года, провозглашающую политику «открытых дверей», на основании которой европейские страны уполномочены определять будущие приоритеты альянса. Да, но США в не меньшей мере имеют право определять в каких именно странах далекой Евразии наши сыновья и дочери будут рисковать жизнью, оказывая помощь по защите союзников. Речь не идет о пересмотре прежних решений или о том, чтобы упрочить российских коллег во мнении, что их недовольство расширением НАТО является обоснованным. Для их негативных реакций не существует достаточных оснований. И мы не должны распускать Североатлантический альянс или пренебрегать безопасностью каждого из нынешних его членов. Фукидид учил, что нации начинают войну, движимые алчностью, страхом или уязвленным достоинством. Уязвленные достоинство и гордость русских — это те чувства, который древнегреческий историк обязательно бы признал значимыми. И мы тоже должны это признать. Несмотря на все предшествующие успехи, необходимо предвидеть, что дальнейшее расширение НАТО обойдется дорого. Это наверняка ухудшит американо-российские отношения и отношения России к НАТО. Возрастет напряженность в сфере европейской безопасности, уменьшится надежность взаимного сдерживания, все это приведет к нарастанию риска войны с неисчислимыми и принципиально неприемлемыми потерями. Существуют гораздо более успешные пути обеспечения безопасной европейской интеграции и сотрудничества, чем любое расширение НАТО, нынешнее число членов которой (30 стран) почти вдвое превышает ее состав (16 стран) в 1989. В заключение я мог бы привести политический аргумент, который может понравиться многим русским, по меньшей мере, он будет для них предпочтительнее планов НАТО, утвержденных Бухарестским саммитом в 2008, по будущему принятию Украины и Грузии в состав альянса. Я бы также обратился к русским друзьям с предложением задуматься в какой мере это решение бросает вызов их историческим взглядам. Американцам необходимо проявлять больше стратегической эмпатии, мы должны приложить усилия, чтобы понимать как расширение НАТО выглядит с точки зрения русских. Но и русским необходимо переосмыслить их исторический нарратив, чтобы понять, что нельзя считать неверным решение Брюсселя, Вашингтона и других западных столиц с целью обезопасить Польшу, Румынию, Болгарию, Венгрию, Чешскую республику, Словакию и, да, страны Балтии от повторения истории, когда они были подчинены более могущественным соседям. Если мы предпримем совместные усилия в этом направлении, мы сможем достичь двойной цели: не допустить дальнейшего расширения НАТО и уменьшить напряженность в американо-российских отношениях, которая во многом возникла в результате предшествующего расширения альянса.

Шубин А. В.: «Распад СССР стал результатом не антиноменклатурной революции, а ее неполноты и непоследовательности» 30 лет назад, 19 -21 августа 1991 г. закончилась провалом попытка путча, направленного на отстранение от власти М.С. Горбачева. В те августовские дни получили ускорение процессы, приведшие в конце того же, 1991 года, к полному распаду СССР. О событиях 30-летней давности размышляет известный историк и левый политический мыслитель Александр Шубин. Беседовал А. Стыкалин В мае этого года ИЭ провела круглый стол к 100-летию со дня рождения А.Д. Сахарова. Мне запомнилось выступление известного правозащитника и общественного деятеля Льва Пономарева: «я только тогда осознал, что в стране происходят необратимые перемены, когда в декабре 1986 г. пришла весть о том, что Горбачев распорядился вернуть Сахарова в Москву». Вы много моложе Пономарева, но в годы Перестройки тоже были политически активны. А когда у Вас возникло ощущение необратимости перемен и возникло ли оно в принципе? АШ: Ощущение серьезности перемен в нашей подпольной группе возникало примерно в это же время, но безо всякой связи с возвращением Сахарова (который, кстати, после возвращения взял паузу в политической деятельности). Мы постепенно расширяли нашу общественную активность и видели, что она не подавляется. В начале 1987 г. мы обнаружили, что не одиноки во вселенной, что таких оппозиционно настроенных групп много, и есть товарищи, которые опытнее нас. Оптимизма добавила радикальная антибюрократическая риторика январского пленума 1987 года. Хотя понятие «необратимость перемен» для нас явно отличалось от либерального. Мы ведь ставили очень высокие, по сути постиндустриальные задачи, так что и состоявшиеся перемены «от Брежнева до Путина» до сих пор нельзя оценивать как совершенно необратимые. Изменилась форма индустриального общества в России, но его кризис, начавшийся в 80-е годы, все еще не преодолен. Для нас тогда было очень важно, не вернется ли репрессивность андроповского уровня. То, что она не вернется в ближайшее время, стало ясно только в 1991 году. Хотя, как видим, она возвращается спустя десятилетия. Конечно, смена распределительной системы с планово-бюрократической на монопольно-рыночную тоже была важна (хотя мы оценивали эти перемены куда скептичнее либералов), но и здесь необратимость перемен очевидно проявилась только после распада СССР. Мы знаем конкретно-исторические обстоятельства вхождения стран Балтии в состав СССР летом 1940 г. Можно ли говорить о том, что любое размораживание, любая либерализация советского проекта делали заведомо обреченными все попытки удержать эти три республики в составе СССР? Как Вы считаете: после обнародования в 1989 г. к 50-летию пакта 1939 г. о ненападении с Германией секретных приложений к этому пакту, на фоне активизировавшихся во всех трех балтийских республиках общественных движений с требованиями расширения суверенитета, остался ли вообще хоть какой-то гипотетический шанс удержать эти три республики в составе даже реформируемого Советского Союза? АШ: Мы тогда считали, что удержать Балтию в Союзе можно было бы, только расширяя автономию его частей такими высокими темпами, которые даже для национальных движений были слишком оптимистичными. А это было возможно только до 1989 г. В 1989 г. стремление к независимости национальных движений уже вполне оформилось, но тогда можно было предоставить независимость на любых условиях – включая гарантии прав русскоязычного населения, военные базы, обязательства невступления в НАТО и т.д. Решения II съезда имели небольшое значение – вся эта история с протоколами давно была секретом Полишинеля. Мы тогда боролись за независимость стран Балтии и за гарантии прав человека в них. Но проблема горбачевских реформ заключается в том, что они всегда опаздывали на пару или несколько лет, и в итоге срабатывали худшие варианты. Продолжая предыдущий вопрос: а не было ли в принципе включение в 1939-1940 гг. в состав СССР ряда плохо интегрируемых западных территорий (не только вышеупомянутых стран Балтии, но также Западной Украины и Западной Белоруссии, Бессарабии) той миной замедленного действия, которая делала советский проект в конечном итоге обреченным, и это хорошо показали события 1988-1991 гг.? Обреченным в том числе и потому, что Советская Украина в 1939 г. получила тот свой «Пьемонт» (никогда не входивший в состав Российской империи), который мог стать естественным центром в борьбе за реализацию проекта по созданию самостийной (внесоветской и дистанцирующейся от России) украинской государственности. Не думаете ли Вы, что цепная реакция была неизбежной и вслед за Балтией со 100%-ной вероятностью должны были оживиться и восторжествовать сепаратистские тенденции в Западной Украине, а потом и в Молдавии (где среди немалой части интеллигенции существовало стремление к унии с этнически родственной Румынией), в Грузии, да и в некоторых других республиках, причем кровопролитные инциденты вроде тбилисского стали только катализатором происходивших процессов, так что стремление к выходу всех или почти всех республик из-под контроля центра и достижению полного суверенитета восторжествовало бы в любом случае? И нереформируемый Советский Союз неизбежно развалился бы если б не в 1991 г., то независимо от ГКЧП в 1992-м. АШ.: Расширение СССР на Запад в 1939-1940 гг. происходило в контексте исторических обстоятельств начального этапа Второй мировой войны, когда действовали совершенно иные внутренние и внешние факторы, нежели в 1988-1991 гг. Кремлевские руководители не могли и не должны были опасаться всеобщего развала СССР из-за этих «плохо интегрированных» регионов в совершенно других условиях. Однако, когда уже в совершенно других условиях начался подъем национальных движений, выяснилось, что время включения в СССР не является принципиальным фактором распада Советского Союза. Во-первых, мощные национальные движения поднялись в Закавказье, которое «вернулось в родную гавань» в 1920-1921 гг. Национальное движение на Украине было сильным не только в бывшей Галиции, но и в Киеве. А в 1991 г. за выход из СССР проголосовало даже большинство жителей Крыма. То есть дело было далеко не только в регионах, которые вошли в СССР позднее. Но – и это главное – СССР распался не в Прибалтике и не на Кавказе. Отпадение окраинных территорий от государства не является фактом его распада. СССР распался в треугольнике Москва-Минск-Киев. Соответственно, и причины распада СССР нужно искать не на «новых» территориях и вообще не на «окраинах», а в самом территориальном ядре СССР. Он мог сократиться в размерах из-за национальных движений в республиках, но распался от по другим причинам. Возвращаюсь к «сахаровскому круглому столу», недавно организованному. Мне запомнились воспоминания одного из участников о том, что на академика Сахарова очень угнетающе повлияла информация о провале всероссийской политической забастовки, она вызвала стресс, который ускорил его кончину. Вы помните свои ощущения тех месяцев. Было ли у Вас тогда ощущение целесообразности всеобщей политической забастовки, не казалось ли Вам, что стремление дальше раскачивать лодку не приведет ни к чему хорошему, обострит существующие противоречия и уж во всяком случае крайне негативно скажется на уровне жизни и материального благосостояния, который и так постоянно падал? И в этой же связи: не кажется ли Вам, что именно память о конце 80-х гг. и опасения, что страна пойдет по деструктивному пути, во многом движут сегодня командой Путина в ее стремлении нейтрализовать активность оппозиционеров? АШ: Это группа очень разных вопросов, которые требуют выстраивания ответов в цепочку рассуждений. Начну с того, что я не могу согласиться с этим неведомым мне оратором, пытавшимся так трактовать причины смерти Сахарова. Я общался с Сахаровым по поводу этой забастовки, которую считал как минимум совершенно неподготовленной, и было видно, что Сахаров, настаивая на ней, тоже не исключает неудачи, а занимается своего рода тестированием настроений трудящихся, «революционной гимнастикой», используя выражение испанских анархо-синдикалистов. Это была не первая и не последняя стачка, Сахаров считал, что нужно пробовать качать лодку – и рано или поздно народ поднимется. Не думаю, что неудача той стачки, которая была лишь эпизодом длительной борьбы, вогнала Сахарова в смертельную депрессию. Просто это было его последнее прижизненное деяние, отсюда и преувеличение значения этого эпизода. Декабрьская стачка – это продолжение истории рабочего протеста и его использования для борьбы с коммунистическим режимом. Слово «использование» я произношу безоценочно. И сам я активно в этом участвовал, будучи членом Совета Конфедерации труда. Рабочие массы, поднявшиеся на борьбу летом 1989 г., были справедливо возмущены условиями труда и несправедливостью общественного устройства СССР. Вполне естественно, что рабочий актив обратился к оппозиционной интеллигенции с запросом на модель общественного устройства, которая решала бы эти проблемы. Рабочие в хорошем смысле слова использовали интеллектуальный потенциал интеллигенции, а интеллигенция – физическую мощь рабочего движения. Сначала наиболее популярной в рабочей среде была синдикалистская идея, и я до сих пор считаю, что она в наибольшей степени соответствовала интересам рабочих. Но затем, как часть более широкого поворота оппозиционного движения от демократического социализма к периферийному либерализму, началось увлечение рабочих лидеров либерализмом и ориентация на Ельцина и его окружение. Думаю, смерть Сахарова также способствовала превращению Ельцина в единоличного популистского лидера «демократов». Экономическая концепция его либеральных советников не соответствовала интересам рабочего класса, особенно шахтеров, но лидеры шахтерского движения уже стали отрываться от рабочей среды и делать самостоятельную карьеру, сливаясь с движением за капитализм. Само по себе стачечное движение могло привести к ухудшению экономического положения, но кратковременному. А как сохранение стагнирующего бюрократического индустриализма, так и переход к периферийному полубюрократическому капитализму вели к долговременному ухудшению положения трудящихся. Так что опыт 80-90-х гг. говорит нам о том, что не нужно бояться стачечного движения в борьбе за права трудящихся. Это не самое болезненное средство излечения социальной ситуации. Но принципиально важно, чтобы задачи стачечного движения были направлены действительно на защиту социальных интересов стачечников и других отрядов работников. Что касается современной российской господствующей касты, лицом которой выступает Путин, то она является наследником победы ельцинской стратегии перехода к периферийному капитализму и президентской автократии. Стремление этой касты покончить с оппозицией продиктовано защитой собственных социальных интересов, противостоящих социальным интересам большинства жителей страны. Но, как показывает опыт Перестройки, такая репрессивная стратегия не дальновидна. Ведь демократически настроенные оппозиционеры ценят плюрализм, мнение оппонентов и вообще не кровожадны. Доминирование в общественном движении в 80-е годы (в отличие от 90-х) сторонников ненасильственной борьбы, своего рода гандистов, способствовало малой кровавости столь масштабных перемен в европейской части СССР. Это вообще уникальный случай в отечественной истории. Выпалывая сегодня цивилизованную оппозицию, господствующая каста рискует столкнуться с куда более брутальными и нецивилизованными народными вождями. Как человек, приверженный принципам ненасилия, и как историк, который изучает в том числе и кровавые периоды нашей истории, я гляжу на выкорчевывание гражданского общества в России с тревогой и печалью. Где была точка невозврата в отношениях между Горбачевым с его ближайшим окружением и теми, кто организовал ГКЧП? Возможен ли был компромисс внутри партийной элиты и если да, то на какой основе? И почему не мог состояться сколько-нибудь продолжительный союз между Горбачевым и Ельциным, в августе 1991 г. оказавшимися по сути по одну сторону баррикад? Дело было прежде всего в личных амбициях Ельцина, уже поставившего в августе 1991 г. крест на советском проекте? АШ.: Окончательный разрыв Горбачева и организаторов ГКЧП произошел после провала ГКЧП. Когда эта комбинация провалилась, столкнулись две противоположные интерпретации событий. ГКЧПисты утверждали, что Горбачев с ними почти согласился и сказал «действуйте», а он настаивал, что был чуть ли не в заключении и не имеет с путчем ничего общего. А компромисс в партийной элите сохранялся до августа 1991 года, когда и умер вместе с партией. Я не думаю, что Ельцин и Горбачев были в августе по одну сторону баррикад, у них были разные игры, и за ними стояли разные силы и стратегии. Очевидно, что на сторону Ельцина перешли некоторые соратники Горбачева, такие как Яковлев, но сам Горбачев пытался реформировать, а не ломать систему, балансируя между охранителями и «демократами», и эта игра в августе провалилась. Второе направление политики Горбачева – борьба за сохранение единого государства в видоизмененной форме – продолжалось и после августа. И здесь Ельцин нехотя готов был соглашаться с Горбачевым при условии максимального суверенитета республик, не настаивать на провозглашении независимости. Но если Ельцин и его окружение были мотором суверенизации, то мотором парада независимостей оказалось украинское руководство. Кравчук настаивал на выходе Украины из единого государства, и между Кравчуком и Горбачевым Ельцин выбрал первого, тем более, что давно мечтал избавиться от второго как от начальника, даже формального. В этой связи можно говорить и об амбициях Ельцина как об одном из факторов беловежского исхода. Эти во многом субъективные обстоятельства наложились на объективные факторы, ослаблявшие СССР, и вкупе с ними привели к распаду Союза. С советским проектом сложнее, так как это многозначное понятие. На его коммунистической интерпретации Ельцин поставил крест уже в 1989 г. Демократическая ипостась советского проекта – власть Советов – смущала Ельцина уже в 1990 г., но он не мог в этом прямо признаться, так как Советы были его опорой в борьбе за власть против союзного центра. Истинное отношение Ельцина к власти Советов стало проявляться уже после распада СССР, когда исчезновение союзного центра и начало шоковой «терапии» привели к прямому конфликту между президентской и представительной властями. А что касается «советского» проекта как сохранения СССР, то Ельцин еще в начале 1991 г. публично заявлял, что Союз не распадется. Отношение Ельцина и его команды к большой стране было ситуативным. Удастся провести переход к капитализму в большой стране – хорошо, не удастся – можно и отдельно в России это сделать. Это проявилось еще во время полемики о программе «500 дней», когда Ельцин, вопреки мнению Явлинского, заявил о готовности начать введение основанного на частной собственности рынка отдельно в России. Но в любом случае амбиции Ельцина были лишь выражением более глубоких социальных процессов. Ельцин был выразителем стремления новой буржуазно-бюрократической элиты к приватизации и избавлению от оков старой номенклатуры. Для них сохранение большой страны было второстепенным фактором, которым можно было пожертвовать ради главного – раздела власти и собственности. В основе создания ГКЧП лежали так и не разрешившиеся противоречия внутри правящей партийной элиты. Они проявлялись среди многого прочего в различиях представлений о путях реформирования СССР как союза республик – на первый план к лету 1991 г. вышел вопрос о степени централизации власти. Мы уже говорили о том, что в старом, нереформируемом виде советскому центру было проблематично удержать многие республики. Но даже в случае реализации того конфедеративного проекта, который замышлял Горбачев и которому не дали осуществиться путчисты, можно ли представить себе, к примеру, сожительство Армении и Азербайджана (после размораживания конфликта между ними) в рамках какого бы то ни было совместного проекта? Как Вы считаете: была ли трансформация СССР в совсем иное качество и под иным названием заведомо обречена на неудачу и в этом смысле путч ГКЧП, как и последующие беловежские соглашения лишь ускорили развитие событий по абсолютно безальтернативному пути? АШ: И организаторы ГКЧП, и их противники выступали за реформирование – с разной степенью демонтажа старых систем управления. Но авантюра ГКЧП взорвала хрупкий компромисс, в котором было место и государственному регулированию, и общему гражданству Союза, и Армении, и Азербайджану (могли же Турция и Греция сосуществовать в НАТО, Турция и в ЕС пыталась войти, и это не казалось невозможным). Если почитать проект Союзного договора, который готовы были принять и российское, и украинское руководство, то это была бы более сильная интеграция, чем ЕС. Сохранение такого интеграционного ядра открывало бы возможность возвращения в него и Армении, и Грузии, лидеры которых тогда взяли курс на независимость, но в дальнейшем настроения в этих странах менялись. Несмотря на трудности урегулирования армяно-азербайджанского и других конфликтов на Кавказе, ситуация в 1991 г. была еще не настолько «запущена», как во время последующих кровавых войн. Но, повторю главную мысль в этом вопросе: даже сокращение территории СССР за счет Прибалтики, Закавказья, Средней Азии или их части не означало распада страны, включающей Москву, Киев и Минск. В середине 1991 г. сохранялись предпосылки для сохранения этой многонациональной страны, причем настолько серьезные, что большинство ее жителей поддерживали единство. Вы правы в том, что в основе трагических событий второй половины 1991 г. лежали конфликты внутри партийной элиты. Но эти конвульсии номенклатурщиков – действующих и недавних, переметнувшихся на «другую сторону» - были ответом на массовое народное движение, которое поставило власть бюрократии под угрозу. В этом отношении я совершенно не согласен с мнением, что распад СССР стал результатом падения власти номенклатуры КПСС. Напротив, распад СССР стал результатом действий номенклатуры КПСС (отчасти перекрасившейся путем выхода из партии с сохранением властных рычагов и номенклатурных связей). Распад СССР стал проявлением номенклатурной контрреволюции, частью которой, конечно, были и Ельцин, и Кравчук. Распад СССР стал результатом не антиноменклатурной революции, а ее неполноты и непоследовательности. Шубин Александр Владиленович – доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института всеобщей истории РАН, профессор ГАУГН и РГГУ

Бэйда О., Петров И. «Национальная Россия для нас опаснее, чем большевистская»: неизвестная филиппика Адольфа Гитлера Для русской эмиграции 22 июня 1941 года стало определяющим днём, когда довоенный раскол на «оборонцев» и «пораженцев» достиг своего логического предела. Основная часть европейской эмиграции, хотя и имела свое мнение о новой войне, осталась в стороне от участия в событиях и ушла в частную жизнь. «Пораженцами» же, составлявшими большой процент активного меньшинства, начало войны было встречено с ликованием. Чины разнообразных объединений, кружков, ещё худо-бедно продолжавших существовать в оккупированной Европе движений, витали в туманных облаках иллюзий относительно собственной значимости, планов немцев и грядущего уже в ближайшие месяцы возвращения домой. Эмигранты желали поскорее помочь немцам в их войне, борясь, как им виделось, за русские интересы. Учреждённые оккупационными властями институты, казалось, давали этим надеждам некое основание. Комитет взаимопомощи русских эмигрантов в Париже, контролировавшийся СД и возглавляемый Юрием Жеребковым и Владимиром Модрахом, выпустил обращение к русской эмиграции. «22-го июня 1941 года явится в современной истории одной из самых знаменательных дат: Верховный Вождь Новой Германии, духовный водитель национал-социализма, Адольф ГИТЛЕР в это день отдал приказ своим войскам положить предел коварству и интригам Советского Правительства и объявил войну С.С.С.Р., кабалистическому псевдониму плененной иудо-коминтерном России». Комитет пригласил эмигрантов «письменно подтвердить готовность слить на любом поприще их усилия с усилиями внутри-российских националистов и жертвенностью национал-социалистической Германии». [1] Более мелкие и формально независимые эмигрантские организации держались схожей линии. 26 июня с обращением выступил Великий Князь Владимир, поддерживая «крестовый поход против коммунизма-большевизма» и призывая эмигрантов «способствовать по мере сил и возможностей свержению богоборческой власти и освобождению нашего Отечества от страшного ига коммунизма». [2] В тот же день Комитетом Взаимопомощи была открыта запись добровольцев: анкета содержала общие биографические вопросы, среди которых выделялся лишь пункт «Какую часть России хорошо знаете». [3] СД, одобрившая акцию, всё же сделала запрос в Берлин на случай, если добровольцев окажется слишком много. 28 июня Париж повторно запросил Берлин, сообщив, что от Комитета получено обращение — эмигранты готовы «в любой приемлемой для национал-социалистической Германии форме предоставить себя в ее распоряжение для борьбы за уничтожение иудо-коммунистического ига». Кроме Модраха и Жеребкова обращение подписали генералы Николай Головин и Михаил Граббе, а также митрополит Серафим (Лукьянов). Одновременно князь Владимир отправил Гитлеру свое обращение с сопроводительным письмом. [4] Ответ Берлина не заставил себя ждать: 29 июня министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп послал немецкому послу во Франции Отто Абецу телеграмму, в которой рекомендовал пока занять выжидательную позицию. Он также доверительно сообщил, что правительство рейха не заинтересовано в участии эмигрантов в войне против России. Решение было закреплено 30 июня: на специально созванном совещании в МИДе обсуждались вопросы участия европейских добровольцев в походе против СССР. Представители ОКВ, СС и один из руководителей будущего Восточного министерства Георг Лейббрандт решили, что ни сторонники Великой России, ни эмигранты-сепаратисты в общем случае не должны приниматься добровольцами в вермахт. Желавших послужить в вермахте изгнанников не следовало регистрировать, а на их обращения предписывалось реагировать мягко, но без конкретных обещаний. Лишь в частных случаях предполагались исключения из правила, если какой-то эмигрант был необходим для выполнения особых задач. Теперь настало время проинформировать посольства в разных европейских странах. В некоторых государствах эмигранты устроили настоящее паломничество к немецким сановникам, что последних порядком утомляло. 2 июля статс-секретарь МИДа Эрнст фон Вайцзекер разослал по немецким посольствам в Европе специальный циркуляр. Обычным эмигрантам требовалось достаточно твёрдо указать на дверь; в качестве отговорки было рекомендовано указывать, что в случае пленения с эмигрантами не будут обращаться в соответствии с нормами международного военного права. [5] С изгнанниками, имевшими влияние, обошлись менее вежливо. 5 июля Риббентроп через Абеца направил Великому Князю Владимиру резкий ответ. Правительство ознакомилось с его призывом и нашло его затрудняющим задачу вермахта; призыв якобы усиливал сопротивление Красной армии, играя на руку советской пропаганде, давая ей повод говорить о грядущем возвращении царской власти. От Великого Князя требовали сообщить, кому он уже направил свой призыв и отказаться от его дальнейшего распространения, как и от любой политической деятельности. В случае же отказа ему грозило немедленное интернирование. Разумеется, Риббентроп приказал установить за Великим Князем строжайшую слежку и воспрепятствовать публикации призыва во французской прессе. [6] Этот контекст необходим для впервые публикуемого документа от 5 июля 1941 года, в котором Адольф Гитлер даёт свою оценку ситуации. По форме этот отрывок является одной из «застольных бесед», что с учетом последних исследований [7] неизбежно ставит вопрос, насколько дословно были воспроизведены рассуждения Гитлера. Тот факт, что текст [8] был сохранен среди своих бумаг Вальтером Тисслером, сотрудником управления пропаганды НСДАП и одним из ближайших помощников Йозефа Геббельса, как и то, что слова в данном случае не расходятся с вышеупомянутыми указаниями немецкого МИДа, заставляет отнестись к изложению с доверием. [9] Документ публикуется впервые в нашем переводе. Копия с копии. Главная ставка фюрера Суббота, 5 июля 1941 года За обедом шеф высказался о русской эмиграции: Национальная Россия для нас опаснее, чем большевистская; последней, после того, как мы ее разобьем, понадобится двадцать лет для восстановления, в то время как руководство национальной России постоянно видело в нас противника. Уму непостижимо, насколько холуйски вел себя [кайзеровский] рейх по отношению к русскому правительству. Вопреки всем докладам военного атташе это подобострастное отношение тянулось до самой войны, хотя годами шли сообщения о враждебных Германии настроениях при дворе, о том, что и царица вовсе не дружелюбна к Германии. Немецкий склад характера чужд русскому существу: наши чувство долга, чистоплотность, тяга к порядку, трудолюбие неприятны русским. Русский гораздо больше тянется к Франции: во французской легкости жизни, в отсутствии глубоких проблем, в грязи там и сям, в беззаботности он видит родственную натуру. Этим объясняется и то, что эмиграция обосновалась в Париже, а не в Германии, другой ее центр в Белграде. Все эмигранты говорят по-французски, но почти никто по-немецки. Если бы они снова пришли к власти, то их правление было бы дружественным Франции и враждебным Германии. Следует обдумать, а не оставить ли в России несколько политкомиссаров, чтобы передавать в их руки князей, коли последние ступят на русскую территорию. Поводом для этих высказываний шефа было письмо, в котором Великий Князь Владимир на правах русского царя сообщил фюреру, что собирается выступить с призывом к своему народу. Ему дадут понять, что это нежелательно. [1] Stanford University, Hoover Institution Archives, Boris I. Nicolaevsky Collection (далее HIA/Nicolaevsky), Box 755, Folder 1-4. Обращение к российской эмиграции, 22 июня 1941. [2] Бюллетень Объединения Лейб-Гвардии Московского полка Nr. 87, Париж, 23 августа/8 сентября 1941 г., с. 2. [3] HIA/Nicolaevsky, Box 755, Folder 1-4. Анкета, июль 1941. [4] Akten zur Deutschen Auswärtigen Politik 1918-1945, Serie D: 1937-1941, Band XIII.1, S. 79. [5] Akten zur Deutschen Auswärtigen Politik 1918-1945, Serie D: 1937-1941, Band XIII.1, S. 67. [6] Akten zur Deutschen Auswärtigen Politik 1918-1945, Serie D: 1937-1941, Band XIII.1, S. 79. [7] Mikael Nilsson, Hitler Redux: The Incredible History of Hitler s So-called Table Talks, London/New York, Routledge/Taylor & Francis Group, 2020. [8] Bundesarchiv Berlin, NS18/1396, Bl. 89-90. По соседству отложились две других застольных беседы, от 5 и 11/12 июля 1941 г. Ibid. Bl. 87-88, 91-94. В отличие от обсуждаемой выше они хорошо известны и уже публиковались раньше, см. к примеру Хью Тревор-Ропер, Застольные беседы Гитлера, М., Центрполиграф, 2004, с. 31-32, 33-36. [9] Можно также указать на речь Альфреда Розенберга, произнесенную несколькими днями раньше: «Мы не ведем “крестовый поход” против большевизма сегодня лишь для того, чтобы навсегда освободить “бедных русских” от этого большевизма. Нет, — для того, чтобы проводить немецкую политику и обеспечить безопасность германского рейха... Война с целью создать неделимую Россию поэтому исключается. Замена Сталина новым царем или даже назначение вождя-националиста как раз и приведет к мобилизации всей энергии [населения] на этих территориях против нас». International Military Tribunal (IMT), Volume XXVI, Document 1058-PS. Rede des Reichsleiters A. Rosenberg, 20 июня 1941.

Кирчанов М.В. Когда нации вспоминают: что, где и как. Заметки культурного антрополога на полях книги Джеймса Верча “How Nations Remember: A Narrative Approach” Современные общества и нации являются акторами памяти, формируя коллективные представления о прошлом и предлагая его различные интерпретации которые формируют идентичность наций как воображаемых сообществ. В 21 веке академическая историография постепенно утрачивает монополию формировать историческую память наций и социальных классов. Автор полагает, что массовая культура стала ее основным конкурентом, потому что формирует свои версии исторической памяти, ассимилируя достижения профессиональной историографии. Статья представляет собой комментарий к 23 эпизоду 4 сезона американского сериала «Звездный путь: Вояджер» в форме заметок на полях новой книги американского психолога Джеймса Верча “How Nations Remember: A Narrative Approach”. Ключевые слова: историческая память, массовая культура, академическая историографии, локализация исторической памяти Сведения об авторе: Кирчанов Максим Валерьевич, доктор исторических наук, доцент кафедры регионоведения и экономики зарубежных стран факультета международных отношений Воронежского государственного университета (Воронеж). Контактная информация: maksymkyrchanoff@gmail.com Maksym V. Kyrchanoff WHEN NATIONS REMEMBER: WHAT, WHERE AND HOW cultural anthropologist’s notes in the margins of James Wertsch's book “How Nations Remember: A Narrative Approach” Modern societies and nations are actors of memory, forming collective perceptions of the past and offering its various interpretations that shape the identity of nations as imagined communities. In the 21st century, academic historiography is losing gradually its monopoly to form the historical memory of nations and social classes. The author believes that mass culture became its main competitor because it forms its own versions of historical memory, assimilating the achievements of professional historiography. The article is a commentary to the 23rd episode of the 4th season of the American TV series "Star Trek: Voyager" in the form of notes in the margins of the new book "How Nations Remember: A Narrative Approach"by American psychologist James Wertsch. Keywords: historical memory, mass culture, academic historiography, localization of historical memory About the author: Kyrchanoff Maksym V., doctor of historical sciences, associate professor, Department of the regional studies and economics of foreign countries, Faculty of international relations, Voronezh State University (Voronezh). Contact information: maksymkyrchanoff@gmail.com Историческая память в большинстве обществ подвержена манипуляциям со стороны как представителей правящих политических элит, так и интеллектуальных сообществ, которые непосредственно ответственны за формирование компромиссного комплекса нарративов, формирующих представления о прошлом, признаваемые в качестве каноничных. Именно поэтому таким версиям истории приписываются характеристики исключительной верности и правильности, хотя в ряде случаев представления современных историков о тех или иных событиях прошлого, которые предыдущими поколениями интеллектуалов локализованы в исторической памяти и институционализированы в ней в качестве мифов, могут быть фрагментированными и поэтому не только неполными, но и неправильными. На современном этапе пространство, в котором формируются социальные представления о прошлом, не монополизировано профессиональными историками, хотя конкуренты у них были и раннее. По мнению ряда авторов, «интерпретационный поворот дает возможность исследователям не ограничивать себя ложной альтернативой между ориентированной на монокаузальную схему научностью и эстетизирующими отклонениями от нее» (Досс 2013:27). Вероятно, к числу последних могут быть отнесены и штудии, сфокусированные на роли неакадемических акторов в развитии исторической памяти. Среди подобных акторов ведущую роль начинает играть массовая культура. Сериалы, исторические, фантастические, детективные, в различной степени обращаются к проблемам идентичности, периодически актуализируя проблемы исторической и культурной памяти. Классикой современной массовой культуры считается американская франшиза «Звёздный путь», а в центре авторского внимания в этом обзоре будут проблемы восприятия обществом потребления памяти (на примере 23 эпизода «Живой свидетель» 4 сезона сериала «Звёздный путь: Вояджер») как мобилизационного ресурса и основы формирования идентичности, что представляется в достаточной степени актуальным, так как и создатели масскульта, и современные западные интеллектуалы в ряде случаев используют схожие тактики и стратегии, основанные на политически и идеологически мотивированном понимании прошлого, что неизбежно отражается и на формах изучения памяти, которая и формирует коллективные представления того или иного сообщества о прошлом. КЭТРИН ДЖЕЙНВЭЙ: Лучший способ свергнуть правителя – заставить его людей страдать. ПОСОЛ: Капитан! КЭТРИН ДЖЕЙНВЭЙ: У нас нет времени на половинные решения. Вы хотели победу? - Скоро вы её получите. Мостик медотсеку. Статус? ТУВОК: Фазеры готовы. КЭТРИН ДЖЕЙНВЭЙ: Нацельтесь на первый город и стреляйте. ЭКСКУРСОВОД: Военный корабль «Вояджер» - одно из самых мощных судов того времени, оборудованный фотонными торпедами и лучевым оружием. Этот корабль разрушения, мог стереть целую цивилизацию в считанные часы. Но именно в этот исторический день нам повезло, потери людей могли быть намного больше. Когда Вояджер нацелился на наши города, Тэддер уже начал эвакуацию, были спасены тысячи жизней. К сожалению, это было только началом резни, устроенной капитаном Джейнвэй. Как видите, её действия произвели длительный эффект на наш мир. Даже сейчас, спустя 700 лет, мы всё ещё встречаем последствия столкновения с Вояджером. Если еще два десятилетия назад утверждение о том, что «история является представлением о прошлом, тесно связанным с выработкой идентичности в настоящий момент» (Friedman 1992:195), было вполне рациональным, то к 2020-м гг. массовая культура в определенной степени потеснила историю в этом направлении, взяв на себя часть ее социальных функций. На современном этапе память, национальная и историческая, меняет традиционные аналоговые или «ламповые» пространства своей локализации, постепенно становясь компонентом современной массовой культуры. Точнее, массовая культура стала влиятельна в такой степени, что начинает интерпретировать прошлое, конкурируя в этом сомнительном занятии с профессиональными историками. Комментируя метаморфозы памяти в современном мире, американский исследователь Джеймс Верч указывает на то, что его «особенно волнует, как внутренняя структура и логика нарративов формирует дискурс и психическую жизнь. Кроме того, мой анализ сосредоточен на нарративах как культурных инструментах, предоставленных культурными, историческими и институциональными контекстами. Также большая часть того, что я исследую, затрагивает схематичные основные коды нарративов и привычки, которые они порождают» (Wertsch 2021:9), а на современном этапе в индустрии подобного «порождения» одну из ведущих ролей начинает играть массовая культура. В этом контексте тактики и стратегии интерпретации и реинтерпретации текстов источников, их канонизации или ревизии самым существенным образом влияют на функционирование исторической памяти, а «национальная память отличается от других форм коллективной памяти тем, что она поддерживается современным государством» (Wertsch 2021:Х). Поэтому, при непосредственном участии государства или в условиях не столь явной государственной поддержки одни события могут на современном этапе восприниматься чрезвычайно категорично, так как ранее они стали объектами мифологизации, а предшествующие поколения историков могли быть политически и идеологически ангажированными и зависимыми интерпретаторами. Кроме этого, в такой ситуации историческое воображение неизбежно развивается как дихотомия, основанная на одновременной актуализации образов Самости и Другости и, если первые могут позитивно идеализироваться, особенно в тех случаях, когда речь идет о жертвах и потерях, то на вторых будут проецироваться исключительно негативные и отрицательные характеристики. В этой ситуации не должно вызывать удивления, почему история, точнее – различные, диаметрально противоположные и противоречащие интерпретации прошлого важны на современном этапе для практикующих политиков как символический ресурс, одинаково успешно используемый как для политических мобилизаций, так и для легитимации сложившихся политических отношений и институтов, основанных в том числе и на доминировании одних сообществ над другими, что неизбежно актуализирует и фактически легитимирует дискриминационные практики, в том числе – и в сфере исторического воображения, превращая историков в вынужденных или добровольных участников «боев за историю», что, впрочем, редуцирует и саму историю до одного из символических пространств, где нации как воображаемые сообщества воспринимают прошлое как изобретенную традицию, но не очень оригинальную, вынужденно сосуществующую с другими, уже воображенными или еще воображаемыми, историями, представленными набором компромиссных нарративов, возведенных в статус канона национальной памяти, интерпретационные отступления от которого признаются нежелательными или вообще воспринимаются как невозможные. КЭТРИН ДЖЕЙНВЭЙ: Вы говорите, как мученик. Очень предусмотрительно. Но вы так горды, что скорее дадите своим людям умереть, чем унизитесь сами? Прикажите им сдаться. ТЭДРЕН: Вы осрамили нас. Мы могли закончить это сами, мирно, без неё. КЭТРИН ДЖЕЙНВЭЙ: Сдавайтесь. (берет бластер и стреляет в спину женщине) ТЭДРЕН: Нет. Мы победим. (Джейнвэй берет бластер и стреляет в спину Тэдрена) КЭТРИН ДЖЕЙНВЭЙ: Что вас так шокировало посол? Это - то, чего вы хотели, разве нет? Американский исследователь Дж. Верч в 2021 г. сформулировал три вопроса, которые давно пребывают в центре исследований исторической памяти: «Что способствует тому, что члены одного национального сообщества так безоговорочно согласны между собой и так резко отличны во мнениях с другими о событиях прошлого? Почему сообщества так убеждены в правдивости своих сведений о прошлом? И как культурным и психическим процессам, порождающим эти закономерности, удается действовать таким образом, чтобы скрывать своё влияние, затрудняя для нас их обнаружение и управление ими?» (Wertsch 2021:31). Академическая историография не очень преуспела в ответе на эти вопросы, в то время, как массовая культура, активно ассимилируя ее достижения, фактически визуализирует противоречия исторической политики и националистические манипуляции с прошлым, предлагая, правда, свои, совсем неакадемические ответы, сформулированные в соответствии с канонами жанра. В этой ситуации некоторые визуальные формы масскульта вполне могут «обыгрывать» проблемы, знакомые и академическим историкам под названиями исторической политики, политики прошлого, политики идентичности, политики памяти, культуры памяти, культуры истории и исторического сознания (Шеррер 2009), правда, делая это несколько упрощенно и ассимилируя эти концепты в канон массовой культуры. Историческая память о любых событиях прошлого, особенно о тех, которые в рамках гетерогенных и многосоставных обществ, содействуют их фрагментации и отделении одного сообщества от другого, всегда подвержены политизации. Одной из универсальных практик и стратегий такой политизации является виктимизация как целых сообществ, так и их отдельных представителей, которым в зависимости от политической ситуации может приписываться статус жертв и мучеников или отцов-основателей нации. В ряде случаев роль жертвы и отца-основателя нации может совпадать, что стимулирует еще большую мифологизацию как исторической фигуры, так и ее политического наследия. Поэтому история националистического воображения знает не только много примеров того, как политики прошлого усилиями нескольких поколений книжников, писателей, а затем и интеллектуалов и даже профессиональных историков канонизировались и мифологизировались. Националисты в этом отношении в полной степени использовали художественный, мобилизационный и символистический потенциал, унаследованный ими от жанра средневекового мученичества или жития. В этом контексте националистическая агиография эры романтизма, или национализма, скормленного стандартизированной системой образования и поддержанная печатным станком капиталистической эпохи, или позднейшего национализма, вдохновленного визуальной культурой общества потребления и массовой культуры – все в одинаковой степени склонны воспроизводить компромиссный канон национальной памяти, основанный на проекции современных политических идей (от коммунизма до либерализма, от национализма до религиозного фундаментализма) в спектр возможных интерпретаций тех исторических деятелей, чье пребывание в национальном пантеоне отцов-основателей нации и ее мучеников признано обязательным. ЭКСКУРСОВОД: Продолжение было кратким и жестоким, 2 миллиона кирианцев были уничтожены за пару дней. Военный корабль Вояджер продолжил свой путь, оставив нацию кирианцев в руинах. Восканские лидеры продолжили оккупации наших земель, превращая людей в рабов. Потребовались века, чтобы исправить урон, нанесённый капитаном Джейнвэй. И кирианская борьба за равенство давно закончилась. Эта симуляция и этот музей являются духовным памятником этой борьбы. Надеюсь, пребывание здесь пошло вам на пользу. Если хотите узнать больше о Вояджере и о его роли в истории планеты, предлагаю изучить остальную экспозицию. Спасибо за внимание. Интерпретации истории в большинстве модерных обществ – это почти всегда политически и идеологически мотивированные нарративы. В этом контексте историческое воображение актуализирует свою зависимость от политического воображения того или иного сообщества, историю которого оно воображает, изобретает и конструирует. Поэтому в ситуации институционализированной зависимости истории от политики первая может быть в большей или меньшей степени описана и сконструирована в категориях национальной истории, но она всегда будет наполнена разного рода нарративными конструкциями. По мнению Дж. Верча, «сказать, что национальная память выстроена вокруг нарративов, едва ли будет оригинальным, однако сосредоточение внимания на том, как нарративы служат инструментами, может стать важным» (Wertsch 2021:31). Перечень этих нарративов разнообразен, но по мере превращения национализма в универсальное политическое явление такие нарративы постепенно утрачивают свою оригинальность, редуцируясь до относительно легко трансплантируемых в различные национальные контексты нарративов нации, класса, угнетения, освободительной борьбы, дискриминации, равноправия и оккупации. До недавнего времени эти нарративы были уделом ограниченных интеллектуальных сообществ, но прогресс масскульта и его трансформация в мэйнстрим привела к визуализации этих нарративов, превратив саму массовую культуру в участника политики памяти. Поэтому историческая память в этой ситуации становится категорией почти лингвистической, так как именно прошлое, институционализированное в форме написанных историй, будь то истории наций, классов, революций или политических идеологий (от национализма до коммунизма или либерализма) играет важную роль в формировании политического языка современных обществ, когда его интеллектуалы предлагают своим согражданам политические идентичности, основанные в том числе на интерпретации и ревизии как прошлого, так и современности. ПОСЕТИТЕЛЬ: У меня вопрос об этой истории ЭКСКУРСОВОД: Пожалуйста. ПОСЕТИТЕЛЬ: Как вы можете доказать, что это правда? ЭКСКУРСОВОД: Присмотритесь, доказательства вокруг вас. ПОСЕТИТЕЛЬ: Заплесневелые окаменелости? Это ничего не доказывает. ЭКСКУРСОВОД: Я не согласен. ПОСЕТИТЕЛЬ: Вы пытаетесь обвинить васканцев во всех неприятностях. У меня нет проблем с вашим видом, у меня много друзей кирианцев, но мне не нравится видеть моих людей, изображённых злодеями в вашей симуляции. И уж точно не хочу, чтобы вашей истории учили моих детей. Память и история взаимозависимы, но они предлагают чрезвычайно различные интерпретации прошлого, которые могут быть основаны на восприятии истории как научной дисциплины и как части собственной памяти. Ситуация осложняется в многосоставных обществах, особенно – в тех случаях, если память отягощена травматическим опытом оккупации и угнетения одного сообщества представителями другого. В этом случае возможно одновременное и параллельное развитие и сосуществование различных версий исторических памятей, которые стимулируют развитие разных модусов написания истории и конструирования прошлого, изобретаемого в категориях доминирующей или угнетенной нации, социального правящего или дискриминируемого класса. В многосоставных обществах памяти различные сообщества могут быть не только взаимоинклюзивны, но чаще они основаны на отрицании и последовательном неприятии и исключении альтернативных интерпретаций одних и тех же событий, что существенно усложняет ситуацию в современном обществе, где история в большей или меньшей степени интегрирована в индустрию культуры, хотя последняя пытается внести свой вклад в преодоление ситуации, описанной Дж. Верчем, в категориях оторванности (Wertsch 2021:18) памяти одной группы от памяти другой – даже в тех случаях, когда память интерпретирует одни и те же события. Подобно тому как «представители разных национальных групп могут иметь абсолютно разные взгляды на прошлое, из-за чего кажется, что они из разных миров» (Wertsch 2021:25), различные исторические памяти в гетерогенных обществах функционируют в параллельных каналах памяти, представленных, например, различными историческими музеями, призванными визуализировать героические мифы и актуализировать культурные и политические травмы утраты государственности, потери независимости, этнической и лингвистической дискриминации одной группы в то время, как представители другой, обладая аналогичными институтами (например, музеями) будут продвигать альтернативные версии исторической памяти. ЭКСКУРСОВОД: Есть другие вопросы, которые надо решить. ДОКТОР: Какие вопросы? ЭКСКУРСОВОД: Вы – доктор с «Вояджера». У многих возникнут вопросы. В нашем мире искусственные формы жизни считаются разумными и ответственными за свои действия. Вам будет выдвинуто обвинение. ДОКТОР: Обвинение? ЭКСКУРСОВОД: За ваши преступления. Вы разработали биооружие, убившее 8 миллионов кирианцев. ДОКТОР: Я ничего такого не делал! ЭКСКУРСОВОД: Все доказательства указывают, что вы – военный преступник. ДОКТОР: Какие доказательства? Вот это что ли? Корпус с тройной бронёй, 30 торпедных установок, 25 фазерных батарей? ЭКСКУРСОВОД: Мы реконструировали его из найденных остатков, которые были сильно повреждены коррозией, наверное, мы изобразили несколько деталей неверно. ДОКТОР: Вояджер не был военным кораблём! Мы были исследователями! ЭКСКУРСОВОД: Да, я знаю, пытались попасть домой, на Марс. ДОКТОР: На землю! Видите, даже это неверно! Кошмар какой-то! [...] В этой комнате была встреча, но разговор был не о боевой тактике. Говорили о дилемме с которой мы столкнулись. Мы заключили торговое соглашение с васканцами, мы имели дело с их представителем, послом… ЭКСКУРСОВОД: Послом Далетом. ДОКТОР: Далет, точно! Всё шло по плану… до тех пор, пока нас не атаковали ваши люди, кирианцы. Они выбрали этот момент для начала войны, а мы оказались в середине. ЭКСКУРСОВОД: Кирианцы были агрессорами? Нет, это не может быть правдой. Память об исторических событиях, хронологически удаленных от современности, может быть ложной и неверной, и подобная ошибочность исторической памяти, точнее – предлагаемых в ее рамках интерпретаций, может, с одной стороны, возникать как результат объективной нехватки археологических или письменных источников. С другой стороны, подобные версии памяти генерируются вследствие политически и идеологически мотивированных интерпретаций. По мнению Дж. Верча, «одним из отличительных признаков национальной памяти является избирательность. Память включает в себя определённые события и акторов, систематически игнорируя при этом другие события и других акторов» (Wertsch 2021:115), а политическое послание некоторых памятников американского масскульта середины 1990-х гг., вероятно, свидетельствует о том, что их создатели, как минимум, с подобными идеями были знакомы. Поэтому, ложные и ошибочные идентификации социального, культурного и любого другого статуса, неверные локализации не так страшны и опасны в силу того, что они устранимы в случае расширения источникового корпуса или ревизии сложившихся представлений путем реинтерпретации. Ситуация может стать критической с политической точки зрения, если принимаемые обществом версии исторической памяти содержат в себе не фактические ошибки (именно подобными ошибками и неточностями такие версии исторической памяти и интересны как явление социального, культурного и исторического воображения), но интегрированы в структуру политических мифов и идеологем, призванных обслуживать интересы политического класса или зависимых от него интеллектуальных элит, включая профессиональных историков, которые профессионально конструируют прошлое и чем выше уровень их профессионализма, тем естественнее молчаливое большинство потребителей истории воспринимает ее как данность, как нечто правильное и не подлежащее сомнению. Историческая память в таких политических ситуациях практически всегда актуализирует такое свое измерение как мифичность: если одно общество усилиями нескольких поколений историков сформировало свой образ как образ жертвы, приписывая конкурирующей группе характеристики и качества агрессора и врага, то есть универсального и неизбежного Другого, такие мифологизированные исторические нарративы будет крайне сложно пересмотреть и деконструировать или даже просто подвергнуть ревизии. ЭКСКУРСОВОД: Расскажите вашу версию событий. ДОКТОР: Я помню этого человека. ЭКСКУРСОВОД: Тэдрен? Он был мучеником. ДОКТОР: Да уж, мучеником. Он возглавлял кирианскую атаку против Вояджера. ЭКСКУРСОВОД: Вы лжёте! ДОКТОР: Я был здесь! ЭКСКУРСОВОД: Вы пытаетесь защитить себя! ДОКТОР: Так же, как и вы себя, от правды. Разве не совпадение, что кирианцы изображены в лучшем возможном свете? Мученики, герои, спасители… Очевидно, события были реинтерпретированы, чтобы вы думали о себе лучше. Ревизия истории, как удобно! ЭКСКУРСОВОД: Мы не были агрессорами в Великой Войне. Мы были жертвами! Доказательства повсюду. Кирианцы угнетаются по сей день. ДОКТОР: Проблемы вашего общества – не моё дело. Я просто рассказываю что я видел 700 лет назад. ЭКСКУРСОВОД: Я вам не верю. И никто не поверит! ДОКТОР: Что вы делаете? ЭКСКУРСОВОД: Выключаю вашу программу. В ситуации существования многосоставного общества формирующие его группы и сообщества, социальные и этнические, будут неизбежно иметь различные памяти о формально общем (не исключено, что вынужденно, или даже принудительно – общем) прошлом. Кроме этого нельзя исключать, что в таких версиях исторической памяти социальные и национальные границы могут оказаться взаимозависимыми категориями. Вероятно, некоторые сообщества в таких ситуациях могут оказаться заложниками собственной или чужой исторической памяти, хотя Теодор Адорно полагал, что «от прошлого хотят избавиться: это справедливо, потому что в его тени жить невозможно» (Адорно 2005:64). Правда, опыт некоторых обществ Восточной Европы в большей степени свидетельствует об обратном. Поэтому, одни группы будут формировать и продвигать такие версии прошлого, где они будут позиционироваться в качестве жертв и угнетенных, хотя и их политические оппоненты вряд ли будут своим согражданам по политической и этнической нации предлагать такие версии памяти, где они будут воображены как источник социального неравенства или языковой и этнической дискриминации. Если группа-жертва, нация меньшинства будет эксплуатировать потенциал виктимизации памяти, то и большинство может в своей политике проработки прошлого и откровенно конструктивистских манипуляциях с ним сделать ставку на формирование своего позитивного образа, основанного на приписывании себе особой культурной и политической миссии в деле приобщения нации меньшинства или просто другой группы (вне зависимости от формальных демографических показателей или характеристик) к своей идентичности, воспринимаемой в качестве исключительно верной и единственно правильной. КИРИАНКА: Я не вижу, что это докажет. Тэдрен умер на «Вояджере» жертвой заговора по покорению моих людей. Какое оружие? Кто стрелял? Это всё неважно. АРБИТР: А был ли заговор? Действительно ли «Вояджер» помог моим предкам начать Великую Войну? Или, как всегда верили мои люди, агрессорами были кирианцы? Это изменит всё. КИРИАНКА: Но это не изменит то, что мои дети не могут учиться в тех же академиях, что и ваши или то, что мы должны жить вне центра города. АРБИТР: Сегодняшние проблемы не имеют к этому отношения. Это – история. ДОКТОР: Слушайте, я не знаю кто начал вашу войну, всё что я говорю – «Вояджер» был не при чём. КИРИАНКА: Я не могу поверить, что вы станете сотрудничать с этим убийцей. Ведь, именно вы построили этот музей. ЭКСКУРСОВОД: Факты оказались более сложными, чем я ожидал. КИРИАНКА: Мы не должны слушать эту голограмму. Я хочу, чтобы его арестовали и судили за преступление, которое, как мы знали, он совершил. АРБИТР: Не вам принимать это решение. КИРИАНКА: Ну, конечно, нет, так ведь? Я в этой комиссии только потому, что вам нужно было взять кирианца. ЭКСКУРСОВОД: Пожалуйста, дело совсем не в расе. КИРИАНКА: Дело всегда в расе. Вы пользовались любой возможностью, чтобы оставить себя у власти. АРБИТР: Мне жаль, что вы так думаете. Думаю, мы должны выслушать доктора. Продолжайте ваши изыскания. ЭКСКУРСОВОД: Да, арбитр. КИРИАНКА: Вы заплатите за ваше преступление [...] ДОКТОР: К чёрту факты. Имена, даты, места, всё открыто для интерпретаций. Кто скажет, что действительно случилось? В конце концов, какая разница? Имеет значение только сегодня и завтра вашего народа. ЭКСКУРСОВОД: Доктор, вы были там. Вы не можете отрицать того, что случилось. ДОКТОР: Могу и буду. Тэдрен был мучеником для ваших людей, героем, символом вашего стремления к свободе. Кто я такой, чтобы прийти через 700 лет и забрать это у вас? ЭКСКУРСОВОД: История оскорблена! Мы осуждаем друг друга за то, что случилось в прошлом. Если вы не поможете нам сейчас, это может занять следующие 700 лет. В первой половине 1990-х гг. австрийский славист Р. Линднер полагал, что «великие времена историографии наступают во время распада империй» (Лінднер 1996:22). Не менее важным трансформациям историография подвергается и в те исторические моменты, когда имеет место смена культурных парадигм, в частности – переход к массовой культуре общества потребления, с которой академическая историография, вероятно, не планировала конкурировать, но фактически она вынуждена это делать. Реинтерпретация прошлого и ревизия истории – это не столько академическая, сколько политическая проблема, так как попытка предложить новые, пусть формально научные и академические объяснения прошлого практически всегда стимулирует политические изменения на уровне иерархических статусов, в особенности – если общество, в котором такие процессы происходят, является многосоставным. В такой ситуации попытки новых интерпретаций прошлого могут стать стимулами для войн памятей, результаты которых могут быть непредсказуемыми. С одной стороны, мы не можем исключать возможность и вероятность диалога между носителями различных исторических памятей. С другой, не менее вероятна и радикализация исторических дискуссий, их большая политизация, смена пространственной и социальной локализации в обществе в направлении превращения в часть политических дебатов и борьбы различных идеологий. Американский масскульт середины 1990-х гг. уловил эту траекторию постепенной политизации академической истории и смог доступными ему визуальными методами показать и доказать, почему «возможны сильные разногласия по поводу прошлого между национальными сообществами» (Wertsch 2021:3). Поэтому исторические памяти в таких ситуациях являются крайне релятивистскими категориями, так как сама история и историческая память в современном обществе потребления и массовой культуры – не более чем конструкты, отличные от других культурных конструктов только сферой своей культурной локализации. Если в том или ином обществе имеет место кризис историописания, признаваемый самими историками (Lindner 1999:645), то написанием истории охотно займутся непрофессионалы. Иными словами, историческая память в обществе масскульта, представленная специфическими культурными и социальными пространствами, ограниченными академическими журналами, как пространствами для дебатов и дискуссий (правда, малоинтересными и не очень привлекательными для массового потребителя, способного воспринимать историю в виде определенных форм, например, массовых книг или еще более упрощенных до восприятия визуальных проявлений масскульта, например, фильмов, несущих конкретный политический и идеологический месседж) – это его элитарный сегмент. Если в 1992 г. британский исследователь национализма Э. Смит констатировал, что «роль националистически настроенных историков в пропаганде национализма до сих пор не стала предметом тщательного исследования» (Smith 1992:60), то в 2021 г. более актуальным представляется вопрос, как националистически ориентированные интеллектуалы проиграли массовой культуре в противостоянии за право формировать идентичность, интерпретируя память того или иного сообщества. Большинство же представителей технологически развитого общества потребления формирует и черпает свои представления о прошлом из сложившихся раннее представлений, проблема которых в том, что они не только стали крайне устойчивыми, но фактически превратились в мифы, а любое общество, даже общество потребления, будет крайне болезненно воспринимать попытки реинтерпретации прошлого и индустрий профессиональной академической историографии, призванной это воображаемое прошлое обслуживать, особенно в тех случаях, когда попытки ревизии будут исходить извне. ЭКСКУРСОВОД: Это был ключевой момент в нашей истории. В результате показаний доктора, между нашими народами был открыт диалог. Со временем мы обрели уважение к различиям в наших культурах и традициях. Усилия таких людей, как Корон и Доктор проложили путь к объединению. Коран умер через 6 лет, но он прожил достаточно долго, чтобы увидеть рассвет гармонии, а доктор… Что ж, он был нашим медицинским канцлером много лет, пока не решил уйти. Распад СССР и других недемократических левых режимов в Восточной и Центральной Европе, а также на Балканах вдохновили сторонников либерализма в их уверенности, что национализм имеет все шансы стать достоянием истории, хотя именно национализм был среди тех факторов, которые и привели к описанным выше политическим переменам. Появление новых государств стимулировало и выработку новых версий исторической памяти. В этой ситуации, когда «людям свойственно спорить о прошлом» (Wertsch 2021:I), войны памяти стали вполне естественным явлением от Польши до Македонии. Поэтому в современной Европе «разногласия из-за событий прошлого возникают между целыми группами, включая такие большие группы, как нация, что способствует развитию опасной напряжённости» и не только политического конфликта» (Wertsch 2021:I), но и конфликтов между различными памятями. Несмотря на это ряд интеллектуалов, а также индустрия современного масскульта стремятся продвигать ценности и принципы толерантности, что отражается и на исторической памяти, содействуя ее деформациям и появлению ее маргинальных версий, в большей степени основанных на идеях толерантности и политической корректности, нежели на интерпретации прошлого или ревизии истории. Вероятно, поддавшись этой общей логике развития западного интеллектуального сообщества, Дж. Верч и подчеркивает, что «наивно полагать, что нации и национальная идентичность исчезнут в ближайшем будущем; наоборот, существуют веские причины для того, чтобы этого не произошло. В конце концов, местные коллективные идентичности являются источником многих хороших вещей в нашем мире, и они могут стать основой для благоприятных последствий национального разнообразия» (Wertsch 2021:XIV). На современном этапе ситуация, при которой в рамках многосоставных обществ существует уважение «к различиям в культурах и традициях», кажется частью либеральной утопии в силу того, что история за последние два десятилетия вошла в число многочисленных практик этнической и политической мобилизации. Поэтому историческое воображение работает на конфронтацию и углубление конфликта, а ситуация «войн памяти» имеет шансы стать перманентным явлением в целом ряде современных государств. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Адорно 2005 – Адорно Т. Что значит «проработка прошлого» // Память о войне 60 лет спустя. Россия, Германия и Европа / ред.-сост. М. Габович. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 64 – 82 Досс 2013 – Досс Ф. Как сегодня пишется история: взгляд с французской стороны // Как мы пишем историю / отв. ред. Г. Гаррета, Г. Дюфо, Л. Пименова. М.: РОССПЭН, 2013. С. 9 – 56. Шеррер 2009 – Шеррер Ю. Германия и Франция: проработка прошлого // Pro et contra. 2009. Май – август. С. 89 – 108. Лінднер 1996 – Лінднер Р. Нязменнасць і змены ў постсавецкай гістарыяграфіі Беларусі // Кантакты і дыялогі. 1996. № 3. С. 20–25. Friedman 1992 – Friedman J. Myth, History, and Political Identity // Cultural Anthropology. 1992. Vol. 7. No 2. Р.194 – 210. Lindner 1999 – Lindner R. New Directions in Belarusian Studies besieged past: national and court historians in Lukashenka’s Belarus // Nationalities Papers. 1999. Vol. 27. No 4. P. 631 – 647. Smith 1992 – Smith A.D. Nationalism and the Historians // International Journal of Comparative Sociology. 1992. Vol. 33. No 1 – 2. P. 58 – 80. Wertsch 2021 – Wertsch J.V. How Nations Remember: A Narrative Approach. Oxford: Oxford University Press, 2021. 288 р. REFERENCES Adorno 2005 – Adorno T. Chto znachit «prorabotka proshlogo». Pamyat' o voyne 60 let spustya. Rossiya, Germaniya i Yevropa / red.-sost. M. Gabovich. M.: Novoye literaturnoye obozreniye, 2005. p. 64 – 82. Doss 2013 – Doss F. Kak segodnya pishetsya istoriya: vzglyad s frantsuzskoy storony. Kak my pishem istoriyu / otv. red. G. Garreta, G. Dyufo, L. Pimenova. M.: ROSSPEN, 2013. p. 9 – 56. Friedman 1992 – Friedman J. Myth, History, and Political Identity. Cultural Anthropology. 1992. Vol. 7. No 2. p. 194 – 210. Lindner 1996 – Lindner R. Niazmiennasć i zmieny ŭ postsavieckaj histaryjahrafii Bielarusi. Kantakty i dyjalohi. 1996. No 3. p. 20–25. Lindner 1999 – Lindner R. New Directions in Belarusian Studies besieged past: national and court historians in Lukashenka’s Belarus. Nationalities Papers. 1999. Vol. 27. No 4. p. 631 – 647. Scherrer 2009 – Scherrer J. Germaniya i Frantsiya: prorabotka proshlogo. Pro et contra. 2009. May – avgust. p. 89 – 108. Smith 1992 – Smith A.D. Nationalism and the Historians. International Journal of Comparative Sociology. 1992. Vol. 33. No 1 – 2. p. 58 – 80. Wertsch 2021 – Wertsch J.V. How Nations Remember: A Narrative Approach. Oxford: Oxford University Press, 2021. 288 р.