Результаты поиска

Тесля А.А. Флоровский и Шмеман: письма через океан. Рец.: Шмеман А., прот., Флоровский Г., прот. Письма 1947 – 1955 годов / Сост., предисл., коммент. П.Л. Гаврилюка. – М.: Изд-во ПСТГУ, 2019. – 448 с. Общая канва отношений двух выдающихся православных мыслителей XX века – Георгия Флоровского и Александра Шмемана – широко известна: от отношений ученичества и восхищенного взгляда на Флоровского со стороны молодого Шмемана – к последующему соработничеству в возглавляемой Флоровским Свято-Владимирской семинарии при Колумбийском университете, спустя несколько лет закончившемуся радикальным разрывом. Летом 1955 г. конфликт дойдет до такой степени остроты, что Флоровский – даже не лично, а через секретаря семинарии – потребует от Шмемана съехать с квартиры, которую тот с семейством занимал в доме Нью-Йоркской объединенной семинарии, а тот в свою очередь ответит уведомлением о предстоящем выезде, направив одновременно копии митрополиту и секретарю. Это будет последний их обмен письмами. Правда, много лет спустя, к 70-летию Флоровского, Шмеман напишет еще одно письмо – с попыткой примирения, начинающееся словами: «я не знаю, ответите ли Вы на это письмо или нет, но в эти дни Вашего юбилея я хотел бы, чтобы Вы знали, что не было за эти долгие годы дня, когда я не думал о Вас» (383 – 384). Уже после смерти Флоровского Шмеман запишет в дневнике[1]: «Сегодня ночью – сон об о. Г. Флоровском. Со мной он добр, почти нежен. Я говорю ему: “Отец Г[еоргий], несколько лет тому назад я написал Вам письмо, ведь Вы получили его?” Он закрывает глаза и говорит: “Да, получил”». Оба собеседника внесли большой вклад и оказали существенное влияние на христианскую – и не только христианскую – мысль XX века. И Флоровский, и Шмеман – масштабные фигуры в истории русской эмиграции, при этом сближающиеся в том числе и в своем стремлении принципиально выйти за пределы эмиграции – и прежде всего соединяющиеся в отвержении «русского», «культурнического» или «политического» истолкования православия. Для них одинаково неприемлема «капуста», понимание православия прежде всего как «русского», культурного артефакта – его национализация и держание за него не из веры, а как за обломок прежней русской жизни. Напротив, они сходятся не только в декларативном, но проницающем всю мысль и во многом – чувство – сознании православия как христианства, его вселенской вести. И с этим связана и их деятельность в рамках Всемирного Совета Церквей (ВСЦ) – не там, где нужно защищаться и обороняться, а – соединившись в стремлении к истине – проповедовать и испытывать свое, в бесстрашии – поскольку оно прежде всего не «свое», а истина – и потому выдержит любое испытание. Отсюда же, кстати, и весьма прохладное отношение к «социальной миссии», поскольку христианство – в конце концов весть не от мира сего. Но вся эта близость между ними и большое влияние, оказанное на Шмемана Флоровским[2], не смогли преодолеть сложности характера и образа жизни Флоровского – когда в 1955 г. его принудили покинуть пост декана Свято-Владимирской семинарии, он разорвал свои отношения с ней в целом и со Шмеманом, кому довелось стать его преемником. Тяжесть нрава Флоровского можно отчасти оценить и по публикуемым письмам – его неумение, неспособность учитывать положение другого, сложность для него сочувствия и, напротив, готовность заподазривать других – в том числе и собеседника – в дурном. Примечательно, что Шмеман в итоге начинает взаимодействовать с Флоровским, исходя в том числе и из этих качеств его натуры – в напряженной обстановке вынужденных отлагательств своего переезда в Америку он старательно упоминает в письмах все, что подтверждает его растущий авторитет в Европе и востребованность – рассчитывая тем самым, видимо, побудить Флоровского ценить его и все-таки дожидаться его приезда. Опубликованная Павлом Гаврилюком, профессором университета св. Фомы (Минесота), известным специалистом по творчеству прот. Георгия Флоровского, переписка с Александром Шмеманом по большому счету сводится к двум с небольшим годам, с начала 1949 и по позднюю весну 1951 г. До этого обмен между ними письмами носит эпизодический характер, поскольку они оба живут в Париже, а после, с лета 1951 г., вновь оказываются в одном городе – теперь уже Нью-Йорке. Интерес этой переписки – прежде всего в возможности услышать молодого Шмемана (большая часть сохранившихся писем – его к о. Георгию): по крайней мере на данный момент опубликовано не так много материалов о первых годах его преподавательской и научной деятельности – а в письмах к Флоровскому он и подробно сообщает собеседнику о своих собственных делах и планах, о делах Свято-Сергиевского института (ССИ), за которым Флоровский следит с ревнивым вниманием, и о европейской богословской жизни – прежде всего в рамках ВСЦ, одним из организаторов и участником первых четырех ассамблей которого был Флоровский, а Шмеман занимал должность заместителя председателя Комитета по работе с молодежью. Шмеман в эти годы мыслит себя преимущественно как византиниста, историка церкви – примечательно, что в его жизни, как и в жизни Флоровского, академическая случайность определит дальнейший интеллектуальный путь. Флоренский, приглашенный о. Сергеем Булгаковым в Свято-Сергиевский институт, мыслил себя как историка философии (этим, историко-философским сюжетам, была посвящена и его диссертация о Герцене). Однако место историка русской философии уже было занято – о. Василием Зеньковским, и Флоренскому пришлось взять на себя преподавание патрологии. Так и для Шмемана его дальнейшая судьба видится связанной с византийскими исследованиями – и, при интересе к литургическому богословию, он видит в качестве будущего специалиста в этой области своего друга, о. Иоанна Мейендорфа. Однако новой – формально, правда, основанной еще в конце 1930-х годов, но радикально трансформированной Флоровским Свято-Владимирской семинарии (которую Флоровский именует в переписке «Академией» - стремясь сделать ее именно богословским учебным заведением, а не «пастырским училищем») – требуется прежде всего преподаватель литургики. В итоге Шмеман так и не завершит или, по крайней мере, не опубликует своего курса по истории византийской церкви (частично он будет использован в «Историческом пути православия», 1954), оставит свою тему диссертационного исследования, посвященного прежде всего Марку Эфесскому – и уже годы спустя, в 1959, защит в качестве диссертации «Введение в литургическое богословие»[3], а Мейендорф, которого Шмеман пророчил в литургисты, в итоге сделается выдающимся историком церкви и с того же 1959 г. станет профессором Свято-Владимирской семинарии и, после кончины Шмемана – его преемником в должности декана. И последнее из кратких заметок по поводу изданной переписки – и Флоровский, и Шмеман, последний даже больше, чем его старший коллега и наставник – мыслят создаваемую нью-йоркскую семинарию, свой переезд в Америку как начало нового этапа, возможностей для действия и мысли – закрытых или маловероятных в Париже. Молодой Шмеман многократно подчеркивает различие между поколениями ССИ, контраст между стариками и молодыми – десятилетия спустя он многое переосмыслит и будет отзываться не только намного мягче, но и видеть многограннее, но тогда, на рубеже 1940-50-х для него это противостоящие миры – и от стариков нечего взять кроме того, что они уже дали. И для него – как затем и для присоединившихся затем его друзей из Свято-Сергиевского института, Сергея Верховского и Иоанна Мейендорфа – переезд в Америку действительно станет не только жизненным водоразделом, но и нового этапа в истории православия – во многом под воздействием, в притяжениях и отталкиваниях от Флоровского и его богословского видения. Андрей Тесля – кандидат философских наук, старший научный сотрудник, научный руководитель (директор) Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта (Калининград). [1] Запись от 13.VIII.1979. [2] См., напр., признание Шмемана в письме к Флоровскому от 3.IV.1951: «Именно чтение Вашего предисловия к “Путям русского богословия” – мне было тогда 16 лет* - зажгло во мне огонек того богословского эроса, который навсегда убедил меня в том, что богословие есть служение Церкви и невозможно без живого служения ей “словом, житием, верой…” и т.д.» (315). * Если в этом указании Шмеман точен, то читал он «Пути…» сразу же по их выходу в свет. [3] Недавно вышло ее переиздание: Шмеман А. Введение в литургическое богословие / Предисл. иер. А. Гумерова. – М.: Никея, 2021. – (серия: «Неопалимая купина. Богословское наследие ХХ века»).

Абдрахманов Б.Д. О некоторых статистических сведениях о репрессиях в Кыргызстане в сталинский период Целью данной статьи является анализ архивных данных, на основе которых определено точное количество репрессированных в Кыргызстане, подробно в статистическом ключе рассмотрено социальное происхождение и положение репрессированных, их национальность, а также другие характеристики. Поэтому главной целью данной статьи является обобщение новых материалов, раскрывающих характер и масштабы массовых репрессии и террора в республике. Ключевые слова: статистика, террор, репрессия, карательные органы, «тройки», внесудебные полномочия, меры наказания. Abdrakhmanov B. D. Some statistical information about the repression in Kyrgyzstan during the Stalin period. The purpose of this article is an attempt to analyze the dynamics of the main stages of repression in the country. Based on historical data provides some statistical information about the activities of the Cheka-OGPU-NKVD in Kyrgyzstan in the period - 1953. The article provides a list of specific offenses, which could prosecute, which has expanded steadily, indicating that the expansion of powers of the security forces. Therefore, the main purpose of this article is to summarize the new materials that reveal the nature of mass repression and terror in the country. Keywords: terror, repression, secret political police, the secret police, secret police, the "troika", extrajudicial powers of punishment. Известно, что репрессии — одна из реалий советской истории. В советское время в печати, как и в академической науке эта тема фактически находилась под запретом. Так, первая волна реабилитации, начатая после смерти Сталина, носила строго частный характер – исключительно по отдельным заявлениям, и не охватила в глобальном масштабе, как это произошло в 1990-е годы, всех репрессированных в 1920-х – 1950-х годах. Что касается Кыргызстана, то всего в 1950-х – 1970-х годах в республике было реабилитировано несколько сотен лиц, подвергшихся репрессиям, поскольку о полном пересмотре всех уголовных дел, хранившихся в архиве госкомитета безопасности Киргизской ССР, речь еще не шла. Вернуть честные имена миллионам советских граждан, пострадавшим от политических репрессий, стало возможным после издания Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30 – 40-х годов и начала 50-х годов» и Указа Президента СССР от 13 августа 1990 года «О восстановлении прав всех жертв репрессий 20-50-х годов». Закон Кыргызской Республики от 27 мая 1994 года «О правах и гарантиях реабилитированных граждан, пострадавших в результате репрессий за политические и религиозные убеждения, по социальным, национальным и другим признакам» имеет особое значение для реабилитации жертв политических репрессий в Кыргызстане, для восстановления их в гражданских правах, компенсации материального и морального ущерба. Начатый после выхода указанных нормативных документов процесс реабилитации граждан, репрессированных на территории Кыргызстана, принял характер глобальный, всеобъемлющий. Органами безопасности Кыргызстана в 1989 – 1996 годах были пересмотрены все архивные дела в отношении лиц, обвинявшихся по так называемой «политической статье» – 58 Уголовного Кодекса РСФСР (который имел силу на территории Советского Союза вплоть до 1961 года). Они были направлены для решения вопроса о реабилитации в прокуратуры по регионам осуждения. Также все дела по лицам, следствие в отношении которых было прекращено «за смертью», наступавшей в те лихие 1937-39 годы в застенках НКВД под пытками, были направлены в прокуратуру. По ним были вынесены заключения о том, что бывшие подследственные реабилитированы за отсутствием состава преступления. Списки реабилитированных пополнились помимо имевшихся кыргызских, русских, украинских, еврейских, немецких, новыми тысячами имен уйгур, китайцев, корейцев. С 16 августа 1989 года в республиканских газетах – «Советская Киргизия» и «Советтик Кыргызстан» началась систематическая публикация списков реабилитированных лиц. В 1996 году был выпущен первый сборник, в который вошли сведения о 4466 реабилитированных гражданах, опубликованные в 1989-1995 годах в этих газетах [1]. В 1997 году был выпущен 2-ой сборник, который включает в себя имена 3814 жертв политических репрессий, реабилитированных в 1991-1996 годах органами юстиции суверенного Кыргызстана [2]. Итого были опубликованы данные всего на 8280 человек. Эти сведения были опубликованы впервые. В данных сборниках сведения были систематизированы в алфавитном порядке: фамилия, имя – год рождения – место рождения – год ареста, в соответствии с тем, как они указаны в материалах архивного дела. Следует отметить, что эти данные не отражали полную картину репрессированных. Так, в этих списках не были указаны национальность, социальное положение, регион проживания и т.д. Однако в дальнейшем выпуск следующих сборников был прекращен. К этой важной работе вернулись в 2014 году. Целью нового исследования стало стремление максимально полно, насколько позволяют источники, определить потери, понесенные народами Кыргызской Республики в ходе политических репрессий, проведенных властями в указанный период. В 2017 году группа исследователей, тщательно проработав архивы ГКНБ КР, наконец завершила первый этап этого грандиозного по масштабу труда. Были занесены в компьютер данные о репрессированных гражданах, которые содержались в более чем 14,5 тысячах снятых с учета уголовных дел. С ноября 2017 г. научно-исследовательская группа в КГУ им. И.Арабаева приступила к важной части работы по анализу, систематизации, техническому редактированию, компьютерной обработке и переводу всех данных на кыргызский язык. Если кратко остановиться на проделанной работе, то можно отметить, что в список были внесены все репрессированные граждане, начиная с 1920 г. по 1953 г. включительно. Проанализировав архивные данные ГКНБ КР по 14,5 тыс. снятых с учета уголовных дел, на основании осторожных и умеренных общих статистических оценок мы смогли объединить имена более 17 тысяч жертв государственного террора в республике. Анализ информации, собранной в книге по указанным делам, позволяет создать достаточно полную картину по многим параметрам. Данные показывают чудовищный размах репрессий: от 80-летних старцев до 14- летних юношей, от руководителей партии и правительства, специалистов с высшим образованием, командиров и ученых до простых рабочих и дехкан, религиозных деятелей, неграмотных колхозников и мелких торговцев. В последнее время многие как отечественные, так и зарубежные исследователи все чаще обращаются к социальному аспекту репрессий в целом, и в частности, Большого террора. Действительно, долгое время основная масса жертв этого процесса, который унес жизни многих людей, незаслуженно была обделена вниманием. Работы публицистов и исследователей в основном были посвящены партийным деятелям, военным, представителям интеллигенции, чьи судьбы также были искалечены в 1937-1938 гг. Для того же, чтобы взглянуть на проблему репрессий более широко, необходимо шире обращаться к статистическим методам. В рамках настоящей работы впервые предпринята попытка реконструировать социальный портрет жертв репрессий. Были проанализированы социальные характеристики жертв террора в Кыргызстане, подробно в статистическом ключе рассматриваются социальное происхождение и положение репрессированных, их национальности, а также другие характеристики. Информативные источники, переведенные в электронный формат, в феврале 2020 г. были опубликованы в книжном варианте под названием «Книга жертв политических репрессированных граждан Кыргызстана (1920-1953 гг.)» [3] на кыргызском языке. В апреле 2021 года это было опубликовано и на русском языке. Речь идет о серии книг из 10 томов, призванных восстановить историческую справедливость, увековечить память многих тысяч невинно репрессированных. Избранная методика, основанная на проработке личных анкетных данных (по профессиям, национальностям, партийной, профессиональной и конфессиональной принадлежности, по месту проживания, по дате ареста, дате смерти или расстрела и т.д.), позволила достаточно объективно оценить масштабы репрессий, скорректировать прежние данные о количестве репрессированных лиц, оказавшиеся далеко не полными. Тем самым восполняется один из существенных пробелов в изучении новейшей истории Кыргызстана. Исследователям в процессе работы приходилось сталкиваться и с недостатками привлекаемых источников: речь идет о неполноте данных и ограниченности сведений, содержащихся в справках, о прямых фальсификациях НКВД. Также следует отметить плохую сохранность и отсутствие некоторых фрагментов документов, а порой и самих документов, поскольку многое писалось карандашом, некоторые листы из-за фактора времени без специальной аппаратуры прочитать сейчас невозможно. В связи с тем что делопроизводство репрессивных ведомств в указанный период велось на русском языке, а также с учетом того, что большинство сотрудников НКВД в период репрессий составляли лица не кыргызской национальности, ими допускались искаженные переводы некоторых имен, фамилий, населенных пунктов, биографические данные. Немаловажной характеристикой социального портрета репресси­рованных является их национальный состав. В таблице №1 можно увидеть самые часто встречающиеся среди жертв репрессий нацио­нальности, а также сопоставить их с данными переписи (в которой есть сведения не по всем национальностям. Итак, число репрессированных в Кыргызстане в период с 1920 по 1953 год, согласно данным десяти томов «Книги жертв политических репрессированных в Кыргызстане (1920-1953гг.)», составляет 17134 человека. Лиц кыргызской национальности было арестовано 6393 или 37,3 % от общего числа репрессированных в республике. Русских репрессиро­вано 3869 и их доля от общего числа репрессированных в Советской Киргизии составляет 22,58 %. Далее идет уйгуры (1839 человек или 10,73 %). Украинцев репрессировано 1358 или 7,9% от общего числа. Узбеков – 1138 или, соответственно, 6,6 %. Неизвестно, сколько в республике проживало евреев, китайцев, корейцев, иранцев. В отношении этих национальных групп, а также уйгур, гораздо чаще применя­лась высшая мера наказания, поскольку они попадали под «национальные операции», приговоры по которым были одними из самых жестоких. Представители других национальностей, проживавших в указанный период в республике, также подвергались репрессиям: Турки - 99, Белорусы – 99, Чеченцы – 63, Балкарцы – 60, Латыши – 47, Эстонцы – 47, Армяне – 43, Мордвины – 41, Чехи – 34, Грузин – 18, Литовцы – 17, Афганцы – 15, Болгары – 13, Венгры – 13, Греки – 13, Башкиры – 12, Молдаване – 11, Азербайджанцы – 10, Финны – 10, Австрийцы – 7, Румыны – 7, Арабы – 6, Словенцы – 6, Осетины – 5 и т.д. Самой важной частью социального портрета репрессированных является их социальное положение. Именно его анализу в ходе ис­следования было уделено самое большое внимание. Дело в том, что «книга памяти» не содержит такой информации напрямую, поэтому ее пришлось восстанавливать по данным графы «профессия». Про­демонстрируем некоторые результаты анализа в таблице № 2. Как видно из приведенных данных, основным объектом репрессий в Киргизской ССР стали со­ветские трудящиеся - колхозники (44.8 %), рабочие (19.1 %), служащие (9,4 %), а также лица без определенного вида занятий (9%). Работники сельского хозяйства в основном подвергались репрессиям в период так называемой «кулацкой операции», а также как «антисоветские элементы». Впрочем, под эту последнюю категорию вполне можно было отнести рабочих и служащих. Большие масштабы репрессированных крестьян можно объяснить экономическим профилем республики. Так, в Киргизской ССР, с ее высокой долей занятости в аграрной сфере, доминировали крестьяне. В тоже время, исходя из анализа численности репрессированных рабочих (19,1 %) и служащих (9,4 %), следует отметить начало разви­тия промышленности и урбанизации. Складывается также впечатление, что арестовывали не тех, «кого надо было», т.е. не собственно «антисоветские элементы» по строго утверж­денному в приказе № 00447 списку [7], а тех, кто был «под рукой», если даже речь идет об основной «опоре» советской власти – рабочем классе. Но всё равно доля репрессированных служащих (а среди них управленцев) была непропорционально высока во всех регионах, и это не может не говорить о том, что репрессии в немалой мере были направлены на элиту советского общества. В таблице № 3 представлены статистические данные по репрессированным руководителям партийно-советских органов в разрезе регионов республики. На основе анализа архивных материалов можно проследить, что большинство руководителей кыргызской национальности были репрессированы как члены «Социал-туранской партии» [8]. Их обвиняли в национализме. Однако в жернова репрессивной машины попадали и лица других национальностей, например русские, украинцы и т.д., жившие и работавшие в Кыргызстане в тот страшный период. По каким обвинениям можно было их репрессировать? Ретивые исполнители за счет этой категории выполняли план по разоблачению «троцкистов», «зиновьевцев», «правых» и других «врагов народа», проживающих в Кыргызстане [9]. Национальный состав данной категории руководителей представлен в следующем виде: кыргыз – 164, русских – 33, узбеков – 8, татар – 7, украинцев – 7, евреев – 5, немцев, казахов, белорусов, уйгур – по 1. Список репрессированных руководителей предприятий, государственных органов республики, включенных в «Книгу жертв политических репрессий в Кыргызстане с 1920 – 1953 гг.», представлен в таблице № 4 и состоит из 751 человека, которые представляют 18 национальностей. Из них: лиц кыргызской национальности – 216, русских – 189, украинцев – 43, узбеков – 24, евреев – 23, немцев – 16, татар – 16, уйгур – 11, казахов – 9, поляков – 7, латышей – 6, белорусов – 4, дунган – 4, грузин – 3, чехов – 2, башкир – 2, армян – 2, таджиков – 2. Велика массовая категория арестованных по политическим обвинениям органами государственной безопасности (ВЧК–ОГПУ–НКВД–МГБ) и приговоренных внесудебными инстанциями («тройки», «двойки» и т.п.) к смертной казни (к высшей мере наказания). По данным нашего издания, из 17134 репрессированных к ВМН были приговорены 3639 человек или 21,2 %. Остальные были приговорены к разным срокам заключения в лагерях и тюрьмах или к ссылке. В таблице № 5 приведены данные на представителей некоторых национальностей, проживающих в республике, которые были приговорены к высшей мере наказания. Для получения необходимых показаний от подследственных они в массовом порядке подвергались издевательствам, избиениям и пыткам. Применение «мер физического воздействия» в ходе следствия в отношении «врагов» и «шпионов» было санкционировано высшим партийным и государственным руководством СССР. При подобных пытках и издевательствах со стороны сотрудников НКВД многие подследственные, не выдержав, умирали. Так, по статистическим данным Книги жертв политических репрессий, в Кыргызстане с 1920 -1953 гг. 591 арестованный умер в тюрьме. Таким образом, исследование показало, что «книги памяти» по­зволяют изучить социальный портрет репрессированных гораздо более детально и разнопланово, чем представлялось до сих пор, их информационный потенциал оказался очень значимым. Степень достоверности представленных сведений и цифровых данных достаточно высока, и, на наш взгляд, составляет более 90 процентов. Такой высокий процент мы называем поскольку заметили, что подавляющее количество дел, находящихся в распоряжении ГКНБ КР, были рассмотрены на предмет реабилитации и позже использованы в Книге памяти жертв политических репрессий. Небольшая часть дел не рассматривалась, поскольку механизм их реабилитации до сих пор не разработан. Так как данная статья – это первая работа, основанная на анализе материалов «Книги жертв политических репрессированных граждан Кыргызстана (1920-1953 гг.)», то впереди предстоит более тщательный статистический анализ по многим параметрам. Теперь мы можем с определенной степенью точности сказать: сколько тысяч граждан Кыргызстана были необоснованно подвергнуты аресту, сосланы из родных мест, заключены в лагеря, расстреляны. И все-таки эта цифра не может быть точной. Ведь рядом с каждым именем подвергшегося репрессиям человека логично было бы поставить имена его близких: матери, отца, жены, детей. Кто подсчитает их страдания и слезы, унижения и притеснения, которым они были подвергнуты? Помещенные в детские дома, исключенные из институтов, выгнанные из родного дома, дети не забывали своих матерей и отцов, не верили, что они были врагами народа. Литература: 1. Восстанавливаем историческую справедливость. Выпуск 1., - Бишкек 1996. 2. Восстанавливаем историческую справедливость. Выпуск 2., - Бишкек 1997. 3. Абдрахманов Б.Д. «Книга жертв политических репрессированных граждан Кыргызстана (1920-1953гг.)». - Бишкек-2021. 4. Всесоюзная перепись населения 1926г.: основные итоги. - СПб.,1999. 5. Всесоюзная перепись населения 1937г.: основные итоги. - СПб.,1999. 6. Всесоюзная перепись населения 1939г.: основные итоги. - СПб.,1999. 7. Юнге М., Бордюгов Г., Биннер Р. Вертикаль Большого террора. История операции по приказу НКВД №00447.М.2008.с.629. 8. Архив ГКНБ КР 8143 - СУ. С. 56. 9. Архив ГКНБ КР 8143 - СУ. С.203. Абдрахманов Болот Джумашевич кандидат исторических наук, доцент Кыргызского государственного университета им. И.Арабаева: Email: bolot.a.1958@mail.ru, тел.: +996552606064. г.Бишкек. Abdrakhmanov B. D. Candidate of Historical Sciences, Associate Professor of Kyrgyz State University named after I. Arabaev. Email: bolot.a.1958@mail.ru, тел.: +996552606064. Bishkek.

Соколов Б.В. Свет и тени генерала Ярузельского. Рец.: Черёмушкин П. Г. Ярузельский: испытание Россией. Изд. 2-е, расшир. и дополн. М.: АИРО-XXI, 2021. 394 с. Рецензируется биография генерала Ярузельского, принадлежащая перу российского автора. Рецензент дискутирует с мнением, согласно которому польский лидер может быть поставлен в ряд крупных политических фигур XX в. Ведь введение им военного положения в Польше в декабре 1981 г. не придало жизнеспособности коммунистическому режиму и лишь отсрочило на 8 лет его крах. Ключевые слова: Польша, СССР, польско-советские отношения, Брежнев, генерал Ярузельский, события 1980-1981 гг. в Польше, движение Солидарность, введение военного положения в Польше. Sokolov Boris V. Light and Shadows of general Jaruzelski The biography of General Jaruzelsky, written by a Russian author, is reviewed. The reviewer discusses the opinion according to which the Polish leader can be placed among the major political figures of the 20th century. After all, his introduction of martial law in Poland in December 1981 did not give viability to the communist regime and only delayed its collapse by 8 years. Key words: Poland, USSR, Polish-Soviet relations, Brezhnev, General Jaruzelski, events of 1980-1981 in Poland, the Solidarity movement, the imposition of martial law in Poland. Книга журналиста и историка Петра Черемушкина посвящена последнему коммунистическому лидеру Польши генералу Войцеху Ярузельскому. Автор книги хорошо знает польский язык, многократно бывал в Польше еще со студенческих лет. В 2004 году он лично встречался с Войцехом Ярузельским, брал интервью, опубликованное в еженедельнике «Профиль». А всего они встречались трижды. В предисловии к книге историк Вадим Волобуев, автор биографии Иоанна Павла II[1], важным достоинством книги считает то, что «она показывает Ярузельского обычным человеком, со своими слабостями и пристрастиями. И в то же время не забывает изображать всю панораму событий, на фоне которых довелось действовать генералу» (С. 8) Но вот оценка Ярузельского автором предисловия как политика «мирового масштаба» представляется мне завышенной и из книги Черемушкина никак не следует, хотя своему герою Черемушкин искренне симпатизирует. Тем не менее, он тоже утверждает: «Деятельность генерала Ярузельского на посту главы государства поставила его в ряд выдающихся политических фигур ХХ века» (С. 389). Вот с этим можно поспорить. Оставил ли после себя Ярузельский какое-то наследие, которое актуально в сегодняшней Польше? Нет, такого наследия нет, ни одна польская политическая сила не обращается к фигуре Ярузельского. Были ли у него какие-то достижения как у политического деятеля? Самым заметным политическим событием, связанным с его именем, стало введение в декабре 1981 г. военного положения в Польше, что почти на 8 лет отсрочило падение коммунистического правления в стране и приход к власти «Солидарности». Но назвать это достижением язык у меня не поворачивается, учитывая, чем все это кончилось. Иногда в заслугу Ярузельскому ставят, что он организовал «круглый стол» с оппозицией и мирную передачу власти «Солидарности» в 1989 году. Но, спрашивается, а не был ли упущен шанс сделать это уже в 1981 году вместо введения военного положения? Вот если бы переговоры и свободные выборы состоялись тогда, то Ярузельский действительно вошел бы в историю как выдающийся политик, первым в истории добровольно пошедшим на мирную передачу власти от коммунистов некоммунистической оппозиции. Но он предпочел пойти по пути введения военного положения (конечно, в условиях сильного советского давления). Вспомним также, что в течение семи лет Ярузельский был практически единоличным правителем Польши, но ничем выдающимся в этом качестве не запомнился. Модернизировать коммунистическую систему и вновь сделать ее жизнеспособной ему не удалось. Скорее всего, эта задача в Польше 80-х годов прошлого века была нерешаема в принципе. Но, в любом случае, ничего выдающегося как политик Ярузельский не совершил. Тот образ своего героя, который создал Черемушкин, наверняка придется по душе тем, кто поддерживал Ярузельского и симпатизирует ему, и вызовет неприятие у противников последнего коммунистического лидера Польши. П. Черемушкин подробно излагает основные факты его биографии, делая упор на Второй мировой войне, послевоенной службе в Войске Польском и политической карьере в 80-е годы. Книга написана живо и интересно, перемежая цитаты из мемуаров и документов собственными воспоминаниями о Польше и поляках. Образ генерала получился очень объемный и привлекательный. Российские читатели узнают из книги много нового не только о Войцехе Ярузельском, но и о Польше, начиная с периода после Второй мировой войны и кончая нашими днями, поскольку фигура генерала и сегодня остается предметом полемики историков и публицистов. Автор книги не исключает, что Ярузельский, возможно, предотвратил «кровавую преждевременную революцию, которая в начале 1980-х вряд ли могла рассчитывать на победу». (С. 346) Однако в возможность такой революции трудно поверить. «Солидарность» использовала только ненасильственные методы борьбы. А в случае, если бы Ярузельский отказался от введения военного положения, альтернативой мог быть только компромисс с оппозицией, примерно такой, какой был реально осуществлен в 1989 году. Ведь, по свидетельству идеолога «Солидарности» Адама Михника, большинство руководства «Солидарности» выступало за «достойный компромисс с ПОРП» (С. 242). Как отмечает Черемушкин, сторонники генерала «заявляли, что попытки очернить Ярузельского, представить его личность исключительно в черном свете бросают тень на всех, кто служил Польше в советские времена» (С. 36). Здесь и лежит причина того, что на защиту Ярузельского в то время, когда власти пытались привлечь его к судебной ответственности за введение военного положения, встала значительная часть польского общества. Те, кто так или иначе был связан с властью в коммунистической Польше (а их были многие миллионы), воспринимали осуждение государственной деятельности генерала как косвенное осуждение их собственного сотрудничества с режимом. Автор книги полагает, что «ставшие доступными документы Политбюро ЦК КПСС свидетельствуют о том, что в 1981 году (не в 1980-м) в высшем политическом руководстве Советского Союза господствовало острое и практически единодушное нежелание вводить войска в Польшу. Однако Ярузельского и других польских руководителей вполне могли об этом не информировать в то время и продолжать блефовать наличием такой угрозы, добиваясь от поляков действий собственными силами» (С. 12). Однако на самом деле это не так. Доступные документы, цитируемые в книге, как раз свидетельствуют: Ярузельский был в достаточной мере информирован о том, что он должен вводить военное положение своими силами, и что советские войска на помощь ему не придут. Дезинформировать польского лидера на этот счет было не только бессмысленно, но и опасно. Если бы Ярузельский не был уверен в своей способности ввести военное положение с помощью только собственных силовых структур, вопрос о том, сможет ли он опереться на помощь советских войск, стал бы для польского лидера ключевым. И в зависимости от ответа на него он мог бы избрать ту или иную политическую тактику. Ошибка с его стороны, например, в оценке степени лояльности коммунистическому правлению силовых структур могла бы погрузить Польшу в хаос. Если бы Ярузельский не знал, что советской военной помощи не будет, а пошел бы на введение военного положения, не будучи уверен, что справится самостоятельно, но надеясь на ввод советских войск, и при этом проиграл бы, то смена власти в Польше приобрела бы хаотический характер, что меньше всего устроило бы Кремль. По сравнению с таким сценарием компромисс с «Солидарностью», вроде того, что был достигнут в 1989 году, был бы для Москвы не самым худшим вариантом. П. Черемушкин цитирует слова Юрия Андропова на заседании Политбюро 29 октября 1981 года: «Польские руководители поговаривают о военной помощи со стороны братских стран. Однако нам нужно твердо придерживаться своей линии – наши войска в Польшу не вводить» (С. 12) Как справедливо замечает Черемушкин, «Брежневу очень не хотелось, чтобы в результате каких-то советских действий непредсказуемые поляки стали бы взрывать нефтепроводы» (С. 259). На заседании Политбюро 10 декабря 1981 года было решено советские войска в Польшу не посылать, а предложить польским товарищам разобраться с «Солидарностью» самостоятельно. Наиболее развернуто эту позицию выразил, с санкции Брежнева, Юрий Андропов: «…что касается проведения операции “Х” (введение военного положения – Б. С.), то это целиком и полностью должно быть решением польских товарищей, как они решат, так тому и быть. Если т. Куликов (Главнокомандующий Объединёнными Вооружёнными силами государств — участников Варшавского договора – Б. С.) действительно сказал о вводе войск, то я считаю, он сделал это неправильно. Мы не можем рисковать. Мы не намерены вводить войска в Польшу. Это правильная позиция, и нам нужно ее соблюдать до конца. Я не знаю, как будет обстоять дело с Польшей, но если даже Польша будет под властью “Солидарности”, то это будет одно. А если на Советский Союз обрушатся капиталистические страны, а у них уже есть соответствующая договоренность с различного рода экономическими и политическими санкциями, то для нас это будет очень тяжело. Мы должны проявлять заботу о нашей стране, об укреплении Советского Союза. Это наша главная линия» (С. 372-373). И секретарь ЦК КПСС Константин Русаков довел соответствующую информацию до Ярузельского[2]. Черемушкин так пишет о сообщении Русакова: «Аношкин докладывал: маршал Куликов узнал от советского посла в Варшаве Бориса Аристова, что по распоряжению Ярузельского ему позвонил секретарь ЦК ПОРП Мирослав Милевский и спросил: “Можем ли мы рассчитывать на помощь по военной линии со стороны СССР (о дополнительном вводе войск)?” Аристов связался с секретарем ЦК КПСС Константином Русаковым и, как утверждает Аношкин, получил ответ: войска вводиться не будут. Для поляков это казалось страшной новостью. Оказалось, что после продолжавшихся полтора года разговоров о вводе войск всё отпало» (С. 365-366). Наверное, здесь правильнее говорить не о поляках, а о польском коммунистическом руководстве. Черемушкин, признавая, что советское руководство не собиралось вводить войска в Польшу в декабре 81-го и сообщило об этом Ярузельскому, который, напротив, просил о вводе советских войск, –пытается оправдать своего героя: «Понятно, что генерал Ярузельский не мог знать о подробностях этого заседания (Политбюро 10 декабря. – Б. С.), равно как и не мог не принимать во внимание позицию советских военных, которые наверняка имели план “Б” на случай провала операции под руководством самих поляков» (С. 366). Но советские военные самостоятельной роли в системе власти в СССР не играли и никаких военных планов без указания политического руководства не разрабатывали и уж тем более не вводили их в действие. И Ярузельский не мог об этом не знать, тем более, что, как подчеркивает автор книги, генерал «обладал обширными знаниями о советской военной системе» (С. 382). В контексте всей этой информации довольно странно выглядит, на мой взгляд, утверждение о том, что в день введения военного положения «дивизии Советской Армии стояли наготове как на территории самой Польши, так и на её границах на тот случай, если властям не удастся взять ситуацию под контроль собственными силами» (С. 258) На самом деле Ярузельский знал, что на помощь ему эти дивизии не придут. Таким образом, даже приход к власти «Солидарности» в Москве считался меньшим злом по сравнению с неизбежным ужесточением западных санкций в случае советской военной интервенции в Польше. И накануне введения военного положения первому секретарю ЦК ПОРП и главе правительства генералу Войцеху Ярузельскому сообщили, что в случае неудачи с введением военного положения он не сможет рассчитывать на помощь советских войск, о привлечении которых он сам просил. И хотя Ярузельский в итоге справился с введением военного положения и интернированием руководства «Солидарности» своими силами, это была пиррова победа. П. Черемушкин упоминает рабочий дневник генерала Виктора Аношкина, в 1981 году – адъютанта маршала Куликова, из которого «следует, что 9 декабря 1981 года Ярузельский просил советских партнеров ввести в Польшу войска, но получил уклончивый ответ. Подлинность этого документа подтверждает и директор Центра изучения холодной войны Гарвардского университета (США) Марк Крамер» (С. 14). Но тогда получается, что все утверждения Ярузельского о том, что он ввел военное положение только для того, чтобы не допустить ввод в Польшу советских войск, не стоят и ломаного гроша. И тогда непонятно, почему Черемушкин, судя по книге, доверяет эти утверждениям. Тогда ему надо было бы каким-то образом поставить под сомнение свидетельство Аношкина, но он это не делает. Вот уличающее Ярузельского место из дневника Аношкина: «Забастовки являются для нас лучшим вариантом. Рабочие остаются на месте. Будет хуже, если они покинут предприятия и начнут разорять партийные комитеты, организовывать демонстрации. Если это перекинется на всю страну, то вы будете должны нам помочь. Сами мы не справимся», – якобы с такими словами Ярузельский обратился к Куликову за четыре дня до введения военного положения. Он также пригрозил, что Польша может выйти из Варшавского договора, что в тех условиях вряд ли произвело на советское руководство хоть какое-то впечатление[3]. Черемушкин же утверждает, что ему ближе всего позиция Адама Михника, полагавшего, что политика Ярузельского спасла Польшу от советского вторжения на рубеже 1981 и 1982 годов (С. 35). Однако факты говорят, что генерал Ярузельский не только не был противником такого вторжения, но сам просил о вводе советских войск. Здесь мы наблюдаем весьма распространенное среди историков явление, когда исследователь, следуя принципу научной честности, приводит свидетельство, безусловно опровергающее его теорию, но все равно оказывается не в силах отказаться от дорогой его сердцу теории. В то же время Черемушкин признает, что, «по мнению польских историков, военное положение было введено не из-за заботы Ярузельского о судьбе страны, а для спасения коммунистического режима» (С. 27-28). Он также полагает, что советские руководители «никогда бы не пошли на то, чтобы отпустить Польшу из Варшавского договора» (С. 13). Тут необходимо заметить, что в случае прихода к власти «Солидарности» в начале 80-х годов членство Польши в Организации Варшавского договора стало бы сугубо формальным и принципиального значения не имело бы. Вспомним, что в начале 60-х годов руководство Албании порвало все связи с СССР, вплоть до разрыва дипломатических отношений, но вплоть до 1968 года оставалась членом ОВД. Да и после реального прихода к власти «Солидарности» в 1989 году Польша оставалась членом ОВД до 1 июля 1991 года, когда в Праге Болгария, Венгрия, Польша, Румыния, СССР и Чехословакия подписали протокол о полном прекращении действия Варшавского договора 1955 года. Советское руководство наверняка беспокоила возможность вступления некоммунистической Польши в НАТО, а уж останется она формальным членом ОВД или нет, не было для него первостепенным вопросом. П. Черемушкин дает понять, что считает суд над Ярузельским нарушением морально- этических норм. Он выдвигает гипотезу, согласно которой суд над генералом не мог состояться, пока был жив папа римский Иоанн Павел II, и в связи с этим утверждает: «В Ватикане меняется власть, и никто больше не мог погрозить полякам пальчиком, если считал, что они переходят моральные границы, или призвать польских политиков к соблюдению этических правил». (С. 367). Трудно, однако, понять, какие моральные границы и этические нормы нарушило привлечение к суду Ярузельского за введение военного положения (в итоге он был исключен из числа подсудимых по состоянию здоровья). И связано это было скорее не со смертью Иоанна Павла II, а с приходом к власти в лице партии «Право и справедливость» более радикальных антикоммунистических сил, не связанных компромиссом, достигнутым Ярузельским и руководителями «Солидарности». Как представляется, в позиции Черемушкина большую роль играет эмоциональный момент. Автор книги создал настолько привлекательный образ Ярузельского, что просто не может себе представить, как такого человека могут предать суду. Он пишет про Ярузельского, что «от деятелей советского блока он отличался иностранным флёром, каким-то абсолютно несоветским содержанием» (С. 42). Автор книги восторженно пишет о своем герое: «…подлинный государственный муж, человек, знающий цену и себе, и своей позиции в истории и политике, которую не зря называют искусством возможного» (С. 47). Но тут опять проявляется противоречие между авторской декларацией и теми фактами, которые присутствуют в книге. Ярузельский всю оставшуюся жизнь стремился доказать, что его главная (а по сути – единственная) заслуга перед Польшей заключается в том, что введением военного положения он предотвратил советскую военную интервенцию в конце 1981 года. Однако приводимые в книге факты заставляют прийти к выводу, что угрозы советской военной интервенции в то время не существовало, и Ярузельский это знал. Так какой же он государственный муж? Более того. Как известно, политическая карьера Ярузельского началась после того, как он занял пост министра обороны в 1968 году. Это предопределило его последующее восхождение к вершинам власти и его роль во введении военного положения. Но, как пишет Черемушкин, «впоследствии Ярузельский признавал, что согласие занять должность министра было одной из самых больших его ошибок. “Если бы я тогда окончательно отказался, мне бы не пришлось пройти через всё то, через что пришлось пройти потом. Это повышение стало переломным моментом в моей биографии. Это был момент, который предопределил всё”» (С. 129). Но тогда получается, что сам генерал сожалел о том, что сам же ставил себе в заслугу. Думаю, что в данном случае он был искренен. Постфактум Ярузельский в глубине души сожалел о введении военного положения, которое не спасло коммунизм в Польше, а его самого подвело под суд. А началось все с его прихода на пост министра обороны. Но, с другой стороны, не было бы этого – и Ярузельский не вошел бы в историю, а остался бы одним из многих генералов Войска Польского, о которых забыли сразу после выхода в отставку. Черемушкин делает один принципиально верный общий вывод, хотя, пожалуй, и преувеличивает политические способности своего героя: «В наши дни, когда Россия оказалась в конфронтации со многими соседями на Западе, как ближними, так и дальними, возникает соблазн заявить: существовавшая в советские времена система отношений, иерархия подчинённости окраин империи Центру были оптимальными для взаимодействия с такими странами, как Польша. Однако весь жизненный путь генерала Ярузельского не позволяет согласиться с таким мнением. Его политическая биография показывает, насколько сложными и неоднозначными были эти отношения, какими многочисленными факторами они определялись и как непросто складывались. По многим причинам повторить такую модель отношений уже не удастся хотя бы потому, что не осталось подобных Ярузельскому кадров, способных на такую ювелирную, до мелочей просчитанную политику. Да и России сегодня следует гораздо больше сосредотачиваться на внутренних проблемах, нежели на внешних» (С. 388). Очень интересно определение, данное Черемушкиным Ярузельскому – «аристократ, которого жизненные передряги превратили в верного слугу Советской империи» (С. 26). Советской империи он служил вынужденно, но верно. Также автор книги отмечает, что «образ жизни лидера Польши и высшего военного лица отличался бросавшейся в глаза скромностью» (С. 384). В то же время «Ярузельский был “человеком своего времени” и действовал в рамках допустимого, тщательно стремясь, с одной стороны, не нарушить советские табу, а с другой, защитить интересы своего народа максимально доступными методами» (С. 386). Но сразу встает вопрос, а что именно понимал генерал под интересами польского народа. Судя по книге, он видел их в построении в Польше социалистического общества и в дружбе с Советским Союзом. Но сейчас большинство поляков явно не в этом видят свои интересы, хотя значительная часть населения Польши всё же и теперь относится к России с определенной симпатией. Хотя, с другой стороны, вряд ли Ярузельскому могли нравиться такие порядки, когда даже на похоронах матери он, под угрозой выговора по службе, не мог войти в костел, где происходило отпевание (С. 118-119). На наш взгляд, Ярузельский, успешно сделавший не только военную, но и политическую карьеру в коммунистической Польше, обладал определенными политическими способностями. Однако он оказался во главе Польши в тот момент, когда вывести из кризиса коммунистический режим было уже невозможно. Черемушкин делает верный вывод о том, что в коммунистической Польше Ярузельский «сразу понял “секреты новой политической культуры в её разнообразных формах”, быстро усвоил иерархию общественных институтов, в которые следовало вписаться» (С. 90). Черемушкин также совершенно справедливо пишет, что в бытность маршала Рокоссовского министром обороны Польши Войско Польское всё больше походило на Советскую армию: «организационная структура принимает идентичное состояние, происходит унификация военной техники, даже военная форма подобна советской. В инструкциях, поступавших сверху, подчёркивалось, что военное образование будет строиться в духе дружбы и союзнической верности в отношении СССР, любви и преданности “вождю прогрессивного человечества” Иосифу Сталину, “братства по оружию” с Советской Армией» (С. 96). Все это, конечно, не могло не отразиться на Ярузельском, который на первый план должен был ставить лояльность Советскому Союзу. Эту лояльность СССР, а потом России, как показано в книге, генерал сохранил до самого конца, что Черемушкин ставит ему в заслугу. Есть в книге отдельные частные неточности. Так, Черемушкин в связи с расстрелом НКВД польских офицеров и представителей интеллигенции весной 1940 года пишет: «На Украине (Быковня), в Белоруссии (Куропаты) и на территории нынешней России в Катыни (Смоленская область), Медном (Тверская область) и Козельске (Калужская область) ныне находятся могилы тысяч убитых поляков» (С. 22). Однако могилы поляков, расстрелянных по постановлению Политбюро от 5 марта 1940 года в апреле и первой половине мая того же года, не могли находиться в Козельске. Там был лагерь польских военнопленных, но расстреливали их в Катынском лесу. Что же касается Быковни и Куропат, то до сих пор нет доказательств, что там захоронены поляки, расстрелянные весной 1940 года (теоретически там могли хоронить расстрелянных поляков из числа гражданских лиц, взятых из тюрем Западной Украины и Западной Белоруссии). Зато Черемушкин не упоминает вполне реальное место захоронений жертв весенних расстрелов – поселок Пятихатка (Пятихатки) в городской черте Харькова. Черемушкин характеризует Россию как страну, «за счёт захвата территорий которой в XVI и XVII веках росла польская империя Речь Посполитая» (С. 19-20). Но эта фраза, строго говоря, бессмысленна. В то время России еще не было, а была Московская Русь, которая вела войны с Великим княжеством Литовским в XV-XVI веках за целый ряд пограничных территорий. В ряде из этих войн Литву поддерживала Польша, а после того, как в 1569 году, чтобы противостоять московской угрозе, эти два государства объединились в Речь Посполитую, Московскому государству пришлось воевать уже с ней. Пытаясь доказать, что при Брежневе и Хрущеве Польша была под менее жестким советским контролем, чем при Сталине, Черемушкин ссылается на бывшего первого секретаря ЦК ПОРП Станислава Каню, вспоминавшего, что, «несмотря на то что Брежнев кричал на него и предъявлял претензии, Кане позволялось высказывать своё мнение и пытаться убеждать советское руководство в верности своей точки зрения» (С. 377). Наверняка так оно и было, но я с трудом представляю себе, что Сталин не разрешал высказать свое мнение Болеславу Беруту или тогдашнему министру обороны Польши маршалу Рокоссовскому, что, конечно, не означало, что он с этим мнением всегда соглашался. Иногда автор бросает в адрес своего героя патетические фразы, которые вообще-то трудно понять: «Войцех Ярузельский прошёл испытание Россией до конца и с честью. И выдержал проверку временем, что история подтвердит ещё не раз» (С. 385). Что имеется в виду под «испытанием Россией»? Депортация в Сибирь? Или назначение министром обороны и главой ПОРП с одобрения советского руководства? И что означало бы, что Ярузельский этого испытания не выдержал? Умер в ссылке или присоединился к армии Андерса? И каким образом Ярузельский выдержал «проверку временем»? Ведь никакого наследия, ни военного, ни политического, он не оставил, а введение им военного положения, чем он, собственно, и вошел в историю, оказалось в конечном счете бесплодным. Да и сам Черемушкин, применительно к военному положению в Польше, признает, что «ни в одном государстве невозможно решить внутренние проблемы насилием, каким бы изощрённым способом оно ни разрабатывалось» (С. 387). Довольно странно звучит утверждение о том, что «основным источником по проблеме “введут или не введут” (советские войска в Польшу в 1981 году – Б. С.), остаются мемуары советских генералов Владислава Ачалова и Виктора Дубынина» (С. 45). И это при том, что сам Черемушкин обильно цитирует в книге и протоколы заседаний Политбюро, и дневник генерала Аношкина, источники вполне документальные, из которых становится ясно, что ввод советских войск исключался, и никакого плана «Б» на случай неудачи Ярузельского, на который Черемушкин ссылается вслед за Ачаловым и Дубыниным, не было. Да и по своему тогдашнему положению оба генерала никак не могли быть осведомлены о решениях высшего политического руководства. Автор книги сообщает: «В марте 1949 года Берут лично обратился к Сталину с просьбой командировать в ряды Войска Польского советских генералов. В Кремле к его просьбе отнеслись с пониманием» (С. 94-95). Тут все же стоило бы дать комментарий насчет того, что такого рода просьбы все же обычно сперва доводились Сталиным до Варшавы, а потом уже, оформленные как просьбы польского руководства, возвращались в Москву. Черемушкин пишет, что «ночью с 15 на 16 июня 1958 года, в Венгрии после тайного суда был осуждён и расстрелян премьер-министр Имре Надь» (С. 112). Однако широко известно, что Надь был не расстрелян, а повешен. Несколько странно звучит утверждение о том, что в правление Эдварда Герека, т. е. в 70-е годы, произошёл подлинный творческий взрыв польской кинематографии, давший миру таких режиссёров, как Анджей Вайда, Кшиштоф Занусси, Роман Полански и многих других. Крупнейшей фигурой мировой литературы стал такой автор, как Ярослав Ивашкевич» (С. 163). Вайда еще до 1970-х годов снял такие признанные шедевры как «Канал», «Пепел и алмаз», «Пепел», «Все на продажу», «Пейзаж после битвы», «Березняк». Также и Занусси уже в 1969 году снял свой первый полнометражный фильм «Структура кристалла», который сразу обратил на себя внимание критики и стал лауреатом ряда фестивалей. Полански же снимал фильмы в Польше только в 60-е годы. Что же касается Ивашкевича, то он уже в 1970 году стал лауреатом Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами». Но при этом никак нельзя сказать, что он когда-либо воспринимался как «крупнейшая фигура» мировой литературы, и по всемирной популярности Ярослав Ивашкевич значительно уступал тому же Генрику Сенкевичу. П. Черемушкин склонен верить Ярузельскому в том, что его поездка в августе 1960 года на Олимпийские игры в Рим, во время которой он нашел время посетить беднейшие кварталы Неаполя, укрепило его в мнении о превосходстве социализма над капитализмом и привело к признанию: «Всё, что я слышал или читал о капитализме, эксплуатации человека человеком, нищенских условиях жизни рабочего класса в странах Запада, оказалось правдой». Его, дескать, поразил вид обшарпанных домов и детей-попрошаек (С. 113-114). Это выглядит слишком уж наивно. Понятно, что члены польской делегации в 1960 году перемещались только по заранее утвержденной программе, и посещение неаполитанских трущоб наверняка было ее частью. И трудно поверить, что в коммунистической Польше Ярузельскому не довелось наблюдать обшарпанных домов и нищих во второй половине 40-х и в первой половине 50-х годов, когда он еще был простым офицером Войска Польского, не входил в высшую военную номенклатуру и непосредственно общался с народом. Просто в некоммунистической Польше (да и в коммунистической тоже) признаться в том, что он не верил в преимущество социализма над капитализмом, означало бы также признание в том, что Ярузельский служил коммунистическому режиму из чисто карьерных соображений. Соколов Борис Вадимович – доктор филологических наук. Историк, публицист. borddav@hotmail.com Sokolov Boris V. Dr. Hab. in Filology. Historian, publicist. borddav@hotmail.com [1] Волобуев В.В. Иоанн Павел II: поляк на Святом престоле. М.: Новое литературное обозрение, 2020. [2] Мастеров В. Генеральская тетрадь // Время новостей, 2009, № 229, 11 декабря, http://www.vremya.ru/2009/229/5/243546.html [3] Там же.

Ганин А.В. Новые источники по истории Чехословацкого корпуса в России В рецензии анализируются новые источники по истории Чехословацкого корпуса в России в годы Гражданской войны. Речь идет об опубликованных на русском языке воспоминаниях двух чехословацких легионеров. Ключевые слова: Чехословацкий корпус, документальные публикации, Гражданская война, исторические источники, мемуары. Abstract: The review analyzes new sources on the history of the Czechoslovak Corps in Russia during the Civil War. We are talking about the memoirs of two Czechoslovak legionnaires published in Russian. Key words: Czechoslovak Corps, documentary publications, Civil War, historival sources, memoirs. Исследования по истории Чехословацкого корпуса в России за предшествующее десятилетие получили мощнейший импульс в результате широкого введения в научный оборот новых документов. Пожалуй, наиболее основательной публикацией исторических источников по этой теме стал фундаментальный двухтомный сборник документов, подготовленный Федеральным архивным агентством совместно с Центральным военным архивом Министерства обороны Чешской республики – Военно-историческим архивом[1]. Однако большая работа велась и помимо этого издания. В последние годы одним из крупных центров изучения этой тематики стал Екатеринбург, где издается исторический альманах «Белая армия. Белое дело», уделяющий большое внимание этому кругу проблем, а также работают исследователи, выпускающие как монографические работы, так и документальные публикации о чехословаках в Гражданскую войну. Одним из энтузиастов разработки темы является екатеринбургский военный историк, участник движения военно-исторической реконструкции А.М. Кручинин – автор многих книг по истории Гражданской войны на Урале[2]. Перспективным направлением работы по истории Чехкорпуса остается введение в научный оборот новых исторических источников. По итогам своей российской эпопеи чехословацкие легионеры выпустили огромное количество воспоминаний и дневников, которые, однако, в абсолютном большинстве не доступны российским исследователям в силу языкового барьера. Достаточно отметить, что до сих пор не опубликован русский перевод воспоминаний генерала Р. Гайды – одного из ключевых деятелей антибольшевистского движения на Востоке России в 1918-1919 гг. О публикации материалов менее известных людей не приходится даже говорить. В этой связи новые переводы источников можно только приветствовать. В этой рецензии речь пойдет о двух новейших документальных публикациях, увидевших свет в Екатеринбурге – о воспоминаниях легионеров подпоручика Франтишека Новака (1883-1956) и поручика Карела Прашила (1895-1978)[3]. Обе книги в 2020-2021 гг. были переведены на русский язык и отредактированы директором Екатеринбургского центра гидов и переводчиком К.Г. Брыляковым. Издания увидели свет при поддержке Генерального консульства Чешской республики в Екатеринбурге, причем дневник Новака снабжен обращениями к читателям президента Чешской республики М. Земана, а также председателя Чехословацкого общества легионеров П. Будинского. Обе книги небольшого объема и вышли тиражом 300 экземпляров, почему представляют библиографическую редкость. Воспоминания публикуются не в полном объеме, кроме того, в книгах практически нет комментариев. Однако оба издания содержат биографии их авторов, а также интересные фотоматериалы из государственных и частных архивов. Подпоручик Ф. Новак (бывший школьный учитель) описал свой военный путь от Праги в 1914 г. до Владивостока в 1920 г. Интересно, что в 1920 г. он был участником передачи золотого запаса России советским представителям, чему посвящена одна из глав его книги (несмотря на то, что в названии фигурирует слово «дневник», это скорее воспоминания с редкими дневниковыми вкраплениями). Думается, это обстоятельство уже привлечет внимание читателей. Разумеется, в воспоминаниях много интересных зарисовок и характеристик. Воспоминания писались спустя много лет после событий – в 1951 г., но на основе дневника[4]. Новак описывает свое нежелание воевать за Австро-Венгрию в 1914 г., радость от возможности уклониться от фронта по медицинским показателям, презрительное отношение к чешским солдатам со стороны немецких офицеров (последние интуитивно чувствовали, что чехи пытались уклониться от войны, даже путем получения офицерского чина). Характерно, что чехи стремились на русский фронт. «Едем в Галицию на русский фронт. А там мы знаем, что делать»[5]. Речь шла о коллективном переходе на сторону русских. Новак описывает свою неудачную попытку сдаться в плен, завершившуюся ранением. Таким образом, сделать это было непросто, даже при всем желании. И все же через какое-то время Новаку удалось сдаться русским войскам: «Когда я оказался за наступающими рядами русских, это было удивительное, прекрасное чувство. Первая мысль была: спасен, вторая – в плену, но все же свободен»[6]. Взяли в плен Новака части под командованием генерала В.И. Селивачева. Новаку запомнилась встреча с генералом, случившаяся тут же: «У дороги, на полевой скамье, с биноклем в руке сидит генерал с выразительной головой и широкой коричневой бородой. Это наш победитель – русский генерал Селивачев. Я выпрямляюсь, иду мимо всех, отдаю честь, счастливо глядя в его добрые глаза. Он кивает: “Восьмой ландвер?” – “Восьмой ландвер!” – отвечаю я. “Прага?” – “Прага”, - звучит мой ответ. “Ну, ступай в Россию!” Кивнул он опять головой, а я пошел дальше с блаженным чувством от того, как по-доброму встретила меня “славянская” Россия устами генерала. И сразу добавлю: это был тот самый генерал Селивачев, который ровно через год после этого приколол мне к груди ленту креста Святого Георгия за участие в борьбе за независимость чешского народа»[7]. Любопытно, что церемонию награждения упомянул в своем дневнике и сам генерал В.И. Селивачев[8]. Условия жизни в плену были сложными. Пленных плохо кормили, гнали по дороге казаки, отстававших били нагайками. Начались эпидемии. Постепенно условия улучшились. Новак описал свои переживания по вопросу о будущем. Он хотел работать на пользу чешского национального дела, но в Австро-Венгрии осталась семья, которую сочли бы семьей государственного изменника[9]. Тем не менее, в итоге он стал сотрудничать с чехословацкими организациями в России. Интересно, что Новак в 1917 г. встречался с еще одним русским генералом – Л.Г. Корниловым: «Вошел генерал, небольшого роста, щуплый, с немного монгольским лицом, с бородкой и в изношенной полевой форме с потертыми генеральскими знаками различия. Когда он подошел к нам, Гонзатко, который свободно говорил по-русски, рассказал ему о нашем желании сражаться вместе с русскими солдатами за освобождение всех славян. Генерал был рад услышать о нашей просьбе, с благодарностью вспомнил о заслугах чешских разведчиков и, в итоге, предложил нам вступить в один из своих полков, которые были специально организованы в качестве образцовых ударных частей для приближающегося наступления. Он сразу же отправил нас к капитану Генерального штаба Неженцеву, чтобы обсудить с нами все подробности. Мы застали Неженцева за исполнением странной работы: вместе с несколькими солдатами на белых полотнах холста он печатал странные знаки: синий щит с черепом, двумя костями и надписью “Корниловцы”»[10]. Так Новак стал одним из первых чехословацких корниловцев. «Ребята гордились своим страшным знаком, который был пришит у них на левом рукаве, а еще больше гордились красно-белой “ленточкой”, прикрепленной за кокарду на фуражке», - вспоминал он[11]. Командир отряда капитан М.О. Неженцев также удостоился характеристики в воспоминаниях: «Интеллигентный офицер, обладавший превосходными личными и воинскими качествами. Он был высоким, худым и еще довольно молодым человеком. Пенсне на носу придавало ему слегка профессорский вид. Он понимал нашу борьбу за национальную свободу, испытывал к нам симпатию, а наша “команда разведчиков” сразу же стала его любимым подразделением»[12]. Вместе с корниловцами Новак участвовал в боях лета 1917 г. Интересно, что солдаты разлагавшейся русской армии относились к ударникам-чехам с ненавистью, считали, что из-за таких, как они, война затягивалась[13]. В конце 1917 г. Новак был переведен в 4-й Чехословацкий стрелковый полк и в дальнейшем разделил судьбу Чехословацкого корпуса в России. В воспоминаниях описаны битва при Бахмаче, отъезд чехословаков с Украины, начало конфликта с советской властью и события Гражданской войны. «Нас, легионеров, сегодня упрекают за злономеренное вмешательство в дело русской революции. Какая злая ирония! Ведь никто не любил русского мужика и простого русского человека больше, чем мы! Никто не желал русскому народу свободы и мирного развития, больше чем мы, чехословаки. Разве же сами мы не происходили из бедных и средних классов общества? Разве мы не проявили достаточно доброй воли и веры в добропорядочность и честность большевиков, когда (за исключением двух последних полков) сдали им все оружие и военное снаряжение? Против кого посылались перед нами целые эшелоны с красноармейцами? Почему не захотели нам предоставить локомотивы, чтобы мы поскорее доехали до Владивостока? Когда говорят, что легионеры были контрреволюционерами, – это ложь, которая нас ранит и причиняет боль!», - возмущался Новак[14]. Воспоминания содержат немало ярких и ценных свидетельств о дальнейших событиях. Например, представляет интерес характеристика Новаком новобранцев Сибирской армии белых: «Настоящие нищие по сравнению с ними – мобилизованные новобранцы Сибирской армии Колчака. Они грубы, плохо одеты и плохо накормлены, недисциплинированны и не имеют желания воевать»[15]. Показательны и зарисовки тыловой жизни: «В Сибири орудуют банды вышедших на свободу каторжников, пленных и грабителей, которые, прикрываясь большевистскими лозунгами борьбы за “свободу”, терроризируют села, атакуют и грабят поезда, после чего исчезают в непроходимой тайге. Союзники доверили нам охрану магистрали, этой главной жизненной артерии огромной страны. Вся трасса – несколько тысяч километров – распределена между 12 нашими полками, которые, в свою очередь, распределили отдельные участки между ротами»[16]. Чехословаки были критически настроены по отношению к правому режиму адмирала А.В. Колчака, считали его недемократическим. В начале 1919 г. Новак прошел подготовку в городе Кыштым и стал офицером – получил чин прапорщика (в России дослужился до подпоручика). Служба проходила в тяжелейших климатических условиях. «Горе тому, кто захочет притронуться к стволу винтовки голой рукой! Прохожие обращают внимание друг друга на белые пятна на лице или на носу. Пострадавший должен немедленно натереть обмороженное место снегом, иначе это место отмирает, плоть начинает гнить, и тогда единственная помощь – нож врача. Многие братья так потеряли пальцы на руках, и особенно на ногах. У меня как-то замерз нос – с тех пор он неестественно красный, омертвели сосуды», - вспоминал Новак о зиме 1919/1920 г.[17] Весна в 1919 г. пришла, по свидетельству Новака, только 21 мая, когда растаял снег[18], а в теплое время тайга стояла в воде, кроме того, появилась мошка, делавшая невозможным пребывание на улице не только людей, но и животных. Приходилось ходить в специальных сетках, окуривать места жительства дымом. Мечтой легионеров было поскорее вернуться на родину (тем более, что осенью 1918 г. появилась независимая Чехословакия), но когда это произойдет, никто не знал. За годы отсутствия Новака в Чехии распалась его семья, возвращаться стало не к кому. В воспоминаниях Новака присутствует восхищение Красной армией, в которой была установлена строгая дисциплина и служили бывшие офицеры[19]. Печальны картины отступления белых в начале 1920 г.: «В нескончаемом потоке, на лютом морозе еле идут солдаты, грязные, истощенные, в обмотках, а между ними – множество саней с больными, с женщинами и детьми. Несчастные, они устремились на восток, ища спасения у атамана Семенова или даже у японцев, как будто те понимали их самоотверженную, справедливую войну»[20]. При этом Новак был почему-то уверен, что каппелевцы воевали не за диктатора Колчака, а за демократию. И, конечно, интересно короткое свидетельство Новака о передаче большевикам российского золотого запаса[21]. Самым трогательным моментом было, когда советский командир 1 марта 1920 г. после официального окончания передачи золота обнял Новака и по-русски дважды расцеловал его[22]. В июне 1920 г. Новак покинул Россию, в которой провел, наверное, самые яркие годы жизни. В том же месяце Россию покинул и другой мемуарист – 25-летний поручик Карел Прашил. Его путь во многом схож с военной биографией Новака. Призыв в австрийскую армию, отправка на русский фронт, плен, служба в Чехословацком корпусе. Интересно, что Прашил, как и Новак, также переживал из-за того, как поступят австрийские власти с его родными, если он будет воевать против Австро-Венгрии[23]. В воспоминаниях Прашила есть описание его общения со знаменитым писателем Ярославом Гашеком в 1916 г., который агитировал пленных вступать в чехословацкие воинские части[24]. Прашил описывает сложные межнациональные отношения среди пленных. Кроме того, он свидетельствовал о том, как его тревожил революционный развал России, что могло привести к выходу страны из войны, а, следовательно, к поражению чехословаков, боровшихся за национальную независимость[25]. В воспоминаниях много рассуждений о Г.Е. Распутине и его отрицательной роли при дворе. Описывается полная приключений поездка мемуариста по революционной России в Петроград. В отличие от воспоминаний Новака Прашил уделяет много внимания описанию достопримечательностей (Петрограда, Иркутска и т.д.). Интересно описание встреченного мемуаристом на улицах Петрограда отряда красногвардейцев: «Однажды я встретил около двадцати вооруженных людей в гражданской одежде, которая была настолько разорвана, что я никогда в жизни не видел таких лохмотьев. В нашей стране рабочие надевают для грязной работы старую одежду, но даже такая одежда обычно подшита и залатана. Они неспешно шли посреди улицы с винтовками на веревках вместо ремней. Первый из участников марша нес на палке красный, грязный и разорванный флажок, похожий на тот, который у нас используют регулировщики на вокзалах. Не знаю, кто были вооруженные люди, может быть Красная гвардия? Полиции на улицах никто не видел, так что не уверен, что это было безопасно для прохожих, особенно для хорошо одетых»[26]. Прашил служил в 1-м Чехословацком запасном полку. Как и Новак, он участвовал в бою под Бахмачем. В дальнейшем занимался вопросами снабжения войск. Вспоминая о событиях 1918 г., Прашил вновь описывает встречу с Я. Гашеком. Упоминает и еще одного видного красного чеха – Я.А. Штромбаха, ставшего в РККА начальником дивизии и впоследствии расстрелянного по делу «Весна». Воспоминания периодически переходят в поденные записи, превращаясь в дневник. Интересно, что в соответствии с настроениями, царившими у белых, Прашил пишет о неисполнении союзниками обещаний вооруженной поддержки антибольшевистского движения[27]. Что касается многочисленных антибольшевистских правительств, то они все время между собой враждовали. На этом фоне выигрышно смотрелись красные: «На противоположной стороне фронта было только одно правительство, с диктаторской властью, которое осуществило большую мобилизацию и привлекло генералов, старших и младших офицеров бывшей царской армии. Так была создана огромная, консолидированная и дисциплинированная армия, которая во много раз превышала численность наших войск и небольших русских частей на Волге. Нашим пришлось начать отступление»[28]. Тыл белых находился в хаотическом состоянии, процветала преступность. Прашил вспоминал: «В Иркутске случались нападения и грабежи. Утром на улицах находили трупы ограбленных. Ночью было опасно ходить в отдаленные места и переулки города»[29]. В 1919 г. Прашил стал подпоручиком. Как и Новак, он мечтал уехать домой. Он также жаловался на суровый климат, в условиях которого приходилось находиться в Сибири[30]. После отъезда из России Прашил прожил долгую жизнь. Умер он в 1978 г. В целом, сибирская экспедиция и Новаком, и Прашилом воспринималась как экзотика. В воспоминаниях можно найти немало описаний местных традиций и особенностей. Неподдельное любопытство легионеров вызывали народы, населявшие регион. В частности, буряты и китайцы. Определенные моменты в воспоминаниях несомненно требуют профессионального исторического комментария. Например, Ф. Новак посчитал, что если генерал В.И. Селивачев его награждал летом 1917 г. как командующий 7-й армией, то и за год до этого, при попадании Новака в плен, генерал занимал ту же должность[31]. Между тем, это не так. Летом 1916 г. Селивачев командовал 4-й Финляндской стрелковой дивизией. Не прокомментировано и ошибочное утверждение Новака о восстановлении в Красной армии офицерских чинов[32]. Публикатор иногда употребляет несуществующее словосочетание – дневниковые воспоминания[33]. Впрочем, обе книги воспоминаний содержат дневниковые вставки, поэтому в некоторых местах действительно сложно определить, какой вид источника перед нами. Эти замечания не снижают большую значимость подготовленных переводов этих ценных исторических источников на русский язык. Воспоминания легионеров, дающие взгляд на события российской истории со стороны, несомненно, будут востребованы историками, специализирующимися на периоде 1914-1920 гг. Свидетельства двух младших чехословацких офицеров имеют много общего и взаимно дополняют друг друга. Думается, перевод и введение в научный оборот и других свидетельств чехословацких легионеров создадут еще более сложную и яркую картину их участия в Гражданской войне в России. [1] Чешско-Словацкий (Чехословацкий) корпус. 1914–1920. Док. и мат. М., 2013-2018. Т. 1-2. [2] Можно адресовать читателей к его недавней интересной работе: Кручинин А.М. Чехословацкие легионеры в России в 1914-1920 гг. Вопросы и ответы // Веси. Литературно-художественный, историко-краеведческий журнал (Екатеринбург). 2020. № 9 (167). Специальный выпуск. С. 1-72. [3] Воспоминания о моей армейской жизни. Отрывки из воспоминаний о России чехословацкого легионера Карела Прашила. Екатеринбург, 2020. 104 с.; «Дневник чехословацкого легионера Франтишека Новака» (избранные главы о событиях Первой мировой и Гражданской войны в России). Екатеринбург, 2021. 210 с. [4] «Дневник чехословацкого легионера». С. 101, 107. [5] Там же. С. 17. [6] Там же. С. 27. [7] Там же. С. 28. [8] Селивачев В.И. Дневники. Сост. О.Н. Хлестов. Сентябрь 1916 г. – сентябрь 1917 г. М., 2021. С. 624. [9] «Дневник чехословацкого легионера». С. 33. [10] Там же. С. 48. [11] Там же. С. 52-53. [12] Там же. С. 53. [13] Там же. С. 62. [14] Там же. С. 106-107. [15] Там же. С. 151. [16] Там же. С. 153. [17] Там же. С. 171. [18] Там же. С. 157. [19] Там же. С. 167. [20] Там же. С. 175-176. [21] Там же. С. 186-188. [22] Там же. С. 188. [23] Воспоминания о моей армейской жизни. С. 9. [24] Там же. С. 8-11. [25] Там же. С. 17. [26] Там же. С. 27. [27] Там же. С. 67-68. [28] Там же. С. 69. [29] Там же. С. 90. [30] Там же. С. 75. [31] «Дневник чехословацкого легионера». С. 58. [32] Там же. С. 167. [33] Воспоминания о моей армейской жизни. С. 7. Андрей Владиславович Ганин – доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения Российской академии наук. andrey_ganin@mail.ru Ganin Andrei V. Dr.Hist, Coordinating researcher, Institute of Slavic Studies, RAS

Боровков Д. А. Завещание Ярослава I в универсальных энциклопедических изданиях: от «Справочного энциклопедического словаря» до «Большой Российской энциклопедии» Боровков Д. А. Завещание Ярослава I в универсальных энциклопедических изданиях: от «Справочного энциклопедического словаря» до «Большой Российской энциклопедии» В статье рассматриваются интерпретации летописного рассказа о разделе русских городов между сыновьями киевского князя Ярослава I (1054) в отечественных универсальных энциклопедических изданиях, прослеживается зависимость этих интерпретаций от «парадигмальных теорий», господствовавших в русской исторической науке XIX–XX вв. Ключевые cлова: Ярослав I, энциклопедии, Брокгауз-Эфрон, Гранат, Южаков. Dmitry Borovkov Testament of Yaroslav I in universal encyclopedic editions: from the “Reference Encyclpopedic Dictionary” to the “Great Russian Encyclopedia” Abstract. The subject of the article - the interpretations of the Russian chronicle about the division of Russian cities between the sons of the Kiev prince Yaroslav I (1054) in Russian universal encyclopedic editions, the dependence is traced of these interpretations on the “paradigmatic theories” that dominated in Russian historical science of the 19th – 20th centuries. Key words: Yaroslav I, encyclopedias, Brockhaus-Efron, Granat, Yuzhakov. Настоящий обзор посвящен проблеме интерпретации завещания (ряда) Ярослава I в отечественных энциклопедических изданиях, но, учитывая многообразие такого рода литературы, ограничивается рассмотрением наиболее крупных энциклопедических изданий (преимущественно XIX–XX вв.), содержащих биографическую статью о Ярославе I или обзорную статью по истории России. Поскольку «Энциклопедический лексикон» А. Плюшара, опубликованный в 1835—1841 гг., доведен лишь до буквы «Д» и вследствие банкротства издателя остался незавершенным, мы начнем наш обзор со «Справочного энциклопедического словаря» (1847—1855). В XII томе этого издания опубликована биографическая статья «Ярослав I (Юрий или Георгий) Владимирович», составитель которой, в духе абсолютистских историографических стереотипов XVIII — первой половины XIX вв. представляя князя «повелителем всей Руси, кроме Полоцка», писал, что «чувствуя приближение смерти, Ярослав призвал своих сыновей и в надежде предупредить между ними всякий повод к распре, сам назначил каждому особый удел: старшему из них Изяславу киевский престол с титулом вел. князя; Святославу Чернигов, Всеволоду Переяславль (южный), Вячеславу Смоленск, Игорю Владимир Волынский» (12. Т. 12. С. 521, 522). В общем обзоре истории России, помещенном во второй части IX тома того же словаря, говорилось, что Ярослав «довершил безотчетное дело предков своих — основание Русской державы», но после смерти Ярослава в 1054 г. характер русской истории изменяется, так как происходит «раздробление Руси на несколько союзных княжеств». «Внешнее расширение норманнской стихии прекращается; его заменяет продолжительное внутреннее борение: споры за уделы, Ярослав на смертном одре разделил Русскую землю между сыновьями на 5 уделов: старшему, Изяславу, дал княжества Киевское и Новгородское, присвоил ему титул великого князя, Святославу Черниговское, Всеволоду Переяславское, Вячеславу Смоленское, Игорю Владимирское (на Волыни)», после чего «враждою старших поколений с младшими» начались междоусобия (12. Т. 9. Ч. 2. С. 180, 181). В терминологии, использованной составителем этой статьи, можно заметить влияние Н. А. Полевого, писавшего о распаде в 1054 г. русского государства на «союзные княжества», и, в несколько большей степени, Н. Г. Устрялова и К. Д. Кавелина, связывавших с рядом Ярослава начало периода уделов. Если в «Справочном энциклопедическом словаре» содержание статьи отвечало повествовательному принципу подачи фактического материала, то в соответствующем разделе статьи «Россия» «Энциклопедического словаря» Ф. А. Брокгауза – И. А. Эфрона, выходившего в 1890—1907 гг., изложение материала было ориентировано на освещение социально-экономических процессов, так что упоминанию завещания Ярослава места в тексте не нашлось. Вместо этого автор раздела по русской истории А. А. Кизеветтер под влиянием теории родового быта и общинно-вечевой теории интерпретировал процесс развития «Приднепровской Руси IX–XII вв.» в духе концепции своего учителя В. О. Ключевского как политический синтез славянских и варяжских княжеств, в котором рядом с интересами представителей рода Рюриковичей, наследовавших княжеские столы согласно принципу «лестничного восхождения» по старшинству, сосуществовали земско-вечевые интересы, обеспечивавшие в качестве основания политического строя «дуализм княжеской и вечевой власти» (14. Полутом 55. С. 448, 449). В биографической статье «Ярослав I Владимирович Мудрый», в целом, богатой фактическим содержанием, этот пробел компенсирован не был: там сообщалось лишь о том, что князь разделил русскую землю между сыновьями, оставив завещание, в котором «предостерегал сыновей от междоусобиц и убеждал жить в тесной любви» (14. Полутом 82. С. 831). Лаконичное упоминание о том, что Ярослав завещал вместе с киевским столом старшинство между князьями старшему сыну, есть в биографической статье об Изяславе Ярославиче (14. Полутом 24. С. 896) и в статье о Киевском княжестве, где уточняется, что Ярослав вместе со старшинством получил от отца полянскую и древлянскую земли (14. Полутом 29. С. 263). До определенной степени этот пробел компенсируется имеющей реферативный характер статьей Г. Лучинского «Теория родового быта в русской истории» (14. Полутом 64. С. 908–911). Несколько иначе трактуется этот вопрос в «Большой энциклопедии» под редакцией С. Н. Южакова, которая была опубликована в 1900—1909 гг. В статье «Россия», в разделе, посвященном древнему периоду русской истории (до XV в.), дана социальная сторона эволюции древнерусской государственности и раскрывается эволюция междукняжеских отношений. «Ярослав делит свою землю между сыновьями и с этого времени устанавливается представление о принадлежности русской земли всему княжескому роду. Создается целая система владения областями русской земли. Во главе рода стоит старший в роде — великий князь, которому принадлежит самая богатая и сильная область киевская. Остальные области распределяются между членами княжеского рода по старшинству и, как только умирает один из членов рода, все остальные передвигаются за ним один на место другого, восходят “лествицею”. Но такая система могла существовать только в теории, на практике порядок наследования столов постоянно нарушался» (5. Т. 16. С. 514). Нетрудно заметить, что эта интерпретация также дана в рамках родовой теории, близкой к трактовке В. О. Ключевского. Биографическая статья о Ярославе Владимировиче в «Большой энциклопедии» С. Н. Южакова, не уступая по информативности аналогичной статье из «Энциклопедического словаря» Брокгауза – Эфрона, содержала информацию о том, что Ярослав скончался в 1054 г., положив начало удельному порядку на Руси: «умирая, он разделил русскую землю между оставшимися в живых 5 своими сыновьями — Изяславу отдал Киев, Новгород и Туров, Святославу — Чернигов, Всеволоду — Переяславль Южный, Вячеславу — Смоленск, Игорю — Владимир Волынский» (5. Т. 20. С. 794). Однако самой информативной статьей о Ярославе Мудром (единственной, где летописный текст ряда был приведен полностью) стала статья в «Русском биографическом словаре» (10. Т. 25. С. 180). В «Настольном энциклопедическом словаре» братьев А. Н. и И. Н. Гранат (который выдержал 6 изданий с 1894 по 1903) биографическая статья о Ярославе Мудром, значительно уступавшая по объему и фактическому содержанию статьям из «Энциклопедического словаря» Брокгауза — Эфрона и «Большой энциклопедии» Южакова, не содержала упоминания о произведенном Ярославом разделе (9. Т. 8. С. 5349), в то время как в соответствующем разделе обзорной статьи по истории России говорилось, что после смерти Ярослава Мудрого установился своеобразный порядок престолонаследования, способствовавший постоянному переходу князя и дружины из города в город, поскольку княжеские столы замещались в порядке старшинства в роде (9. Т. 7. С. 4303). С 1910 г. выходило 7-е «совершенно переработанное» издание «Энциклопедического словаря Гранат», которое было завершено уже в советское время, в 1948 г. Впрочем, 56-й том словаря, где должна была находиться статья о Ярославе Мудром, издан так и не был, а в историческом разделе 36 тома (часть III), посвященного истории России (где составителем очерка истории Киевской Руси был Б. Д. Греков), вопрос о разделе 1054 г. не освещался, поскольку в соответствии с марксистской идеологической парадигмой приоритет был отдан рассмотрению социально-экономических аспектов и факторов феодализации (13. Т. 36. Ч. III. C. 325–366). Этот пробел до некоторой степени компенсировался тем, что о разделе 1054 г. кратко говорилось в статье о Киевском великом княжестве, написанной Н. П. Василенко: «Умирая, Ярослав I в 1054 г. распределил свои волости между сыновьями. Киевская волость была дана старшему сыну Изяславу. Отношение старшего сына к братьям, по завещанию Ярослава приравнивалось отношению отца к детям. На самом деле согласия между братьями не было. Изяслав был даже изгнан, и на киевский стол был посажен брат его Святослав (1073—1076)» (13. Т. 24. С. 262–263). Несмотря на то, что Н. П. Василенко уделил внимание не только политическому и социально-экономическому развитию Киевского княжества, он не объяснил порядка междукняжеских отношений с позиций какой-либо теории. В энциклопедических изданиях советского периода прослеживается ярко выраженная тенденция интерпретировать политику Ярослава Мудрого в рамках феодальной парадигмы социального развития. Как, например, в биографической статье о Ярославе Мудром («Ярослав I Владимирович»), помещенной в 65 томе 1-го издания «Большой Советской Энциклопедии» (1926—1947), где утверждалось, что Ярослав «крупный феодал, видный участник борьбы за феодальное первенство», который, умирая, «разделил свои владения между многочисленными сыновьями, предостерегая их в своем завещании от междоусобий» (4. Т. 65. C. 771–772). Аналогичные формулировки в кратком виде были воспроизведены в соответствующей статье 1-го издания «Малой Советской Энциклопедии» (7. Т. 10. Стб. 449) — хотя в советской историографии на протяжении 1930-х гг. дискуссии о существовании феодального уклада в Древней Руси продолжались. В дополнительном томе 1-го издания БСЭ, посвященном СССР, где соответствующий исторический раздел подготовлен под редакцией Н. Л. Рубинштейна, княжение Ярослава было отнесено к периоду установления феодального строя, однако в тексте уже не было жестких классовых характеристик князя. Речь шла лишь о том, что «расцвет Киевского государства укрепил сознание внутреннего единства русского народа», но «политическое единство оказалось менее прочным» О самом разделе говорилось следующее: «Со смертью Ярослава в 1054 Киевское государство стало распадаться на ряд отдельных княжеств, первоначально между пятью его сыновьями: Изяслав получил Киевское княжество и Новгородскую землю, Святослав — Черниговское княжество, Всеволод — Переяславское (с разделением между ними Волго-Окского края), Игорь — Владимиро-Волынское, Вячеслав — Смоленское». При этом подчеркивалось, что политическое раздробление Киевского государства «было результатом окончательного установления феодального строя» и «если Ярославу все же удалось восстановить политич. единство Русской земли, то сам же он окончательно закрепляет ее разделение в своем завещании». Тем не менее, это «не упадок Киевской Руси, как представляла себе старая дворянско-буржуазная историография, а развитие государственной организации, ограниченной в сфере своего распространения, но значительно более богатой по содержанию; это — переход от “варварского” к феодальному государству. Именно поэтому политич. раздробление сочетается с ростом сознания внутреннего народного единства Руси, охватывающего все земли восточного славянства, с началом общерусской культуры и развитием общерусского письменного языка, отмечаемым советской историографией» (1. Доп. том СССР. Стб. 315–317). По всей видимости, появление этих характеристик связано с изменением после 1945 г. идеологической конъюнктуры, усилением пропаганды возвеличивания русского народа с подачи И. В. Сталина (6. С. 396–398, 430–431). В биографической статье из 2-го издания БСЭ (1950—1958) Ярослав Мудрый характеризовался как «крупный государственный деятель Древней Руси», после смерти которого в 1054 г. «Русская земля была поделена между его пятью сыновьями, и наметившиеся при Я. М. признаки политич. раздробления государства вскоре стали очевидными» (3. Т. 49. С. 646, 647). В то же время в этой статье не конкретизировалось содержание междукняжеского раздела, а в вышедшем в том же году томе «СССР», где автором раздела по истории периода феодализма был А. М. Сахаров (заведовавший во 2-м издании БСЭ редакцией истории СССР), этот вопрос был обойден молчанием, поскольку составитель ограничился общими замечаниями о том, что княжение Ярослава пришлось на период феодализации древнерусского общества, а в середине XI в. в Древней Руси «стали отчетливо обнаруживаться признаки начавшегося дробления государства» и «наступил период феодальной раздробленности, что было закономерным этапом в истории страны» (3. Т. 50. С. 127, 131) . Эта же тенденция была продолжена в третьем издании БСЭ (1969—1978), где соответствующий раздел по истории Киевской Руси в томе «СССР» написал А. М. Сахаров, хотя ключевые социально-политические характеристики были несколько изменены. Так, утверждалось, что «в 10 — первой пол. 11 вв. раннефеод. Киевское гос-во достигло наивысшего расцвета», а при Ярославе Мудром Киевская Русь стала «крупнейшим государством» средневековой Европы, но после его смерти, во второй половине XI в., проявилась «активная тенденция к феодальной разобщенности», которую, однако, удавалось сдерживать вплоть до княжения Владимира Мономаха (1113—1125) и Мстислава Великого (1125—1132), после смерти которого Киевское государство «окончательно распалось» и на его месте образовалось около полутора десятков «фактически самостоятельных» государств (2. Т. 24. Кн. 2. С. 90) . Как видно из текста, о разделе 1054 г. не было сказано ни слова, также как и в биографической статье о Ярославе, где, на сей раз, отсутствовали его характеристики: говорилось лишь о том, что в его княжение феодальные отношения в Киевской Руси достигли значительного развития (2. Т. 30. С. 554) . Этот пробел присутствовал и в «Советской исторической энциклопедии» (1961—1976), где биографическая статья о князе содержала утверждение о том, что внутри страны Ярослав Мудрый «сумел добиться укрепления феод. отношений введением Русской правды» (11. Т. 16. Стб. 985), но ничего не сообщала о произведенном им разделе княжений. А в соответствующем разделе очерка по истории СССР (одним из авторов которого также был А. М. Сахаров) факторы феодализации древнерусского общества и развития феодальной раздробленности в XI—XII вв. излагались без всякого отношения к деятельности киевских князей (11. Т. 13. Стб. 520, 525) . Эти особенности репрезентации исторического материала в главных советских энциклопедических изданиях можно объяснить влиянием доминировавшей историографической тенденции, ориентированной, с одной стороны, на объективизацию исторического процесса, а с другой стороны, на нивелирование исторического значения ряда Ярослава, как не вписывавшегося в концепцию раннефеодальной монархии IX—XII вв., усилившуюся в исторической науке второй половины XX в. На фоне советской энциклопедической традиции резко выделяется характеристика ряда Ярослава I в «Большой Российской энциклопедии» (2004—2017), где биографическая статья о князе и раздел, посвященный истории древнерусского государства IX—XIII вв. во вводном томе «Россия», были написаны А. В. Назаренко и, по сути дела, являются концентрированным изложением его концепции «родового сюзеренитета» Рюриковичей над Русью (8. C. 500–519) . Рассказ о разделе Ярослава открывает параграф о начале раздробленности Древнерусского государства, при этом автор не только перечисляет все владения Ярославичей, полученные в 1054 г., но и констатирует соединение в созданной ими политической системе сеньората с «триумвиратом» (1. Том «Россия». С. 268, 269). В биографической статье о Ярославе этот политический режим назван «сложным разделом», который преследовал «цель создания стабильного сеньората (усвоение определённых политич. прерогатив в общегосударств. масштабе за старшим из Ярославичей — киевским кн. Изяславом Ярославичем), что стало началом отхода от обычной практики равных разделов» (1. Т. 35. С. 768) . Подводя итог обзору, куда мы не включаем энциклопедические издания 1990—2010-х гг., которые вследствие своей многочисленности могут стать объектом отдельного исследования, следует подчеркнуть: большинство энциклопедических статей, содержащих информацию о завещании Ярослава Мудрого, несут концептуальную нагрузку доминирующей в историографии «парадигмальной теории» (для второй половины XIX — начала XX вв. это была теория родового быта, для большей части XX в. — феодальная теория), имея отпечаток концептуальной субъективности, особенно заметный в энциклопедической литературе советского периода. Стоит отметить, что ни в одном из рассмотренных энциклопедических изданий не поднимался вопрос об источниковедческой достоверности завещания Ярослава I. Список литературы 1. Большая Российская энциклопедия [В 35 томах] / Пред. науч-ред. совета Ю. С. Осипов. М., 2004–2017. 2. Большая Советская энциклопедия: В 30 томах / Гл. ред. А. М. Прохоров. М., 1969–1978. 3. Большая Советская энциклопедия: В 51 томе / Гл. ред. Н. И. Вавилов, Б. А. Введенский. М., 1950–1958. 4. Большая Советская энциклопедия: В 65 томах / Гл. ред. О. Ю. Шмидт. М., 1926–1947. 5. Большая энциклопедия. Общедоступный словарь по всем отраслям знаний под редакцией С. Н. Южакова: В 20 томах. СПб., 1900–1909. 6. Дубровский А. М. Власть и историческая мысль в СССР. М., 2017. 7. Малая Советская Энциклопедия: В 10 томах / Под ред. Н. Л. Мещерякова. М., 1928–1932. 8. Назаренко А. В. Порядок престолонаследия на Руси X—XII вв.: наследственные разделы, сеньорат и попытки десигнации (типологические наблюдения) // Из истории русской культуры. Т. 1 (Древняя Русь) / Сост. В. Я. Петрухин. М., 2000. 9. Настольный энциклопедический словарь: В 8 томах. 2-е изд. стереотип. СПб., 1896–1901. 10. Русский биографический словарь: В 25 томах. СПб., 1896–1918. 11. Советская историческая энциклопедия: В 16 томах / Гл. ред. Е. М. Жуков. М., 1961–1976. 12. Справочный энциклопедический словарь: В 12-ти томах (изд. К. Крайя). СПб., 1847–1855. 13. Энциклопедический словарь Гранат: В 58 томах. СПб., М., 1910–1948. 14. Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза – И. А. Эфрона / Под ред. И. Е. Андреевского, К. К. Арсеньева и Ф. Ф. Петрушевского: В 86 полутомах. СПб., 1890–1907. Боровков Д. А. Независимый исследователь, к.и.н. (Москва, Российская Федерация); brancaleone85@mail.ru Dmitry Borovkov Independent researcher, Cand. Sc. (Moskow, Russian Federation); brancaleone85@mail.ru

Андрей Тесля В.Н. КОКОВЦОВ: ВОСПОМИНАНИЯ МОЛОДОСТИ. Рец.: Коковцов В.Н., гр. Обрывки воспоминаний из моего детства и лицейской поры / Сост. М.А. Васильевой, М.В. Ковалева; вступ. слово Д. Хансона; предисл. С.М. Некрасова, А.В. Воронежцева и М.В. Ковалева; подгот. текста М.В. Ковалева, М.А. Васильевой; коммент. М.В. Ковалева. – М.: Дом русского зарубежья им. Александра Солженицына; Русский путь, 2011. – 288 с. Еще при жизни В.Н. Коковцова, в начале 1930-х, его обширные мемуары вышли сначала в издании парижского журнала «Иллюстрированная Россия», а затем появились в переводах на основные языки. Но опубликованные Коковцовым мемуары могли только укрепить тот образ, который возник в 1900-е – 1910-е годы, когда автор оказался сначала близко к главной сцене российской истории, а затем и в самом ее центре – возглавляя с осени 1911 г., после гибели П.А. Столыпина, и вплоть до начала 1914 г. правительственный аппарат империи. «Из моего прошлого» - рассказ очень сдержанный, мало вводящий в интимную жизнь рассказчика – и при этом далекий от живописного описания недавнего прошлого, от ярких заметок о людях и событиях или обстоятельных размышлений из ретроспективы. Если в последние два десятилетия существования империи у Коковцова, последовательно занимавшего в это время посты товарища министра финансов, затем – министра и, следом, с оставлением за собой портфеля минфина, еще и председателя Совета министров – был образ идеального бюрократа, со всеми его сильными и слабыми сторонами, то воспоминания его закрепляли. Бурные годы, решающие события растекались в подробности входящих и исходящих, совещания и докладные записки едва ли не вытесняли творящуюся на глазах историю – а сама история представала родом «беспорядка». Несколько лет спустя по выходу «Воспоминаний 1903 – 1919 гг.» Коковцов для архива Александровского лицея – а председателем заграничного общества лицеистов он был до последних лет свой жизни – начал писать воспоминания о годах своей учебы. По счастью, В.Н. не ограничился лишь рассказом о лицейской жизни – ход воспоминаний увлек его намного далее. Хотя сил уже явно не хватало – и поздние мемуары, хотя и сохранились в нескольких вариантах, считая отпечатанную на машинке беловую рукопись, отличаются некоторой сбивчивостью – но здесь Коковцов рассказывает о частном, о той стороне своей жизни, которую сознательно вывел за скобки в мемуарах о 1903 – 1919 гг. Более того, сам ход воспоминаний вызывает у автора стремление запечатлеть свою память о людях, для него значимых – соединить рассказ о детстве с годами зрелости: для связного рассказа уже нет времени - и одновременно, как думается, этому препятствует и добросовестность мемуариста, как ее представляет себе Коковцов – для рассказа о 1880 – нач. 1900-х у него нет достаточного материала, он не вел дневник и, в отличие от лет своего министерства и премьерства, здесь не может помочь отрывной календарь с пометками о делах и планах, которые служили биографической канвой, опорой памяти. Так что вместо связного погодного рассказа Коковцов завершает воспоминания краткими очерками о трех людях, особенно ему близких и памятных по службе – о К.К. Гроте, Ф.А. Ооме, тесте, и о Д.М. Сольском. Но большая часть «Обрывков воспоминаний» посвящена временам детства и юности – от рассказа о семье, родных и близких – до подробного рассказа о гимназии и Лицее, который он окончил в числе лучших учеников в 1872 г. И эта часть воспоминаний многое объясняет в других рассказах как самого Коковцова, так и о нем – в том его образе, который сложился в глазах современников. Прежде всего – это история тяжелой и трудной молодости и глубокой ответственности, несколько «пуританской» или «кальвинистской» закваски, преобладающего сознания своего долга – того сочетания добротности, строгости, честности и прямоты, которая сочетается с недостатком чувствительности, взаимосвязи неумения и нежелания видеть оттенки – где одно переходит в другое. Есть в них и не подчеркиваемая – быть может, даже не совсем явная для самого автора – черта между более или менее беззаботным и обеспеченным дореформенным существованием – и заботами, которые обрушиваются на семейство после 1861 г., когда больше нет возможности устраивать детям домашнее обучение в имении, когда приходится заботиться о будущем, становящемся все более неопределенным. Вся юность Коковцова проходит между двух бед – смертью матери в 1863 г., едва только его с братьями отправляют в Петербург и он начинает ходить в гимназию – и смертью отца десятилетие спустя, вынудившей его радикально изменить уже вроде бы вполне намеченный жизненный путь. Это мир постоянной заботы, труда, выживания – и очень тесно сплетенный, прочный семейный мир, в котором едва ли не каждое твое решение, поступок сказываются на многих других, как и их – на тебе. Так, ключевой эпизод рассказа – поступление в Александровский лицей – оказывается не только и едва ли не столько частью личной истории, сколько истории семьи – поскольку лицей позволяет снять с семьи многочисленные заботы об образовании, избавиться от трат на обучение в гимназии и жизнь в Петербурге: лицей предстает и как большой жизненный шанс, и одновременно как решение множества семейных вопросов. А в рассказе о лицее сплетаются сразу несколько сюжетов – история про дружбу, обретенную на всю жизнь, с Плеске (который затем окажется и предшественником Коковцова по министерству финансов), и история про годы, проведенные в закрытом учебном заведении, формирующем новую общность, то самое «братство», и о лицейском мирке, который предстает как связанный равенством – с исключением за скобки всего, что существует вовне – и одновременно при новых, внутренних различиях. Старик-Коковцев с удовольствием вспоминает о молодых годах, где он не был ни примерным учеником, сторонящимся «шалостей», ни гулякой – умея с юных лет соблюдать, по крайней мере в своих глазах, мудрую умеренность, отдаваясь и радостям, и усердному труду – овладевая премудростью не только усердием, но способностями. «Обрывки воспоминаний…» примечательны и тем, как в самом рассказе о прошлом можно видеть, как оборачивается одна и та же черта характера, взгляда на мир – где пугающее оказывается прямым продолжением вызывающего восхищение. Так, предельная собранность, последовательность, добротность Коковцова предстает совсем с другой стороны в его рассказе об участии в инспекции тюремных учреждений в конце 1870-х, с которой и начнется его карьерный взлет. Ровным тоном он рассказывает об осмотре Дома предварительного заключения на Шпалерной, где в это время содержались привлеченные по делу 193-х – отмечая беспорядок, в силу в том числе и конструктивных особенностей помещения – и возможность для заключенных переговариваться между собой, в нарушение инструкции – как «явная насмешка над принципом изоляции» (225). Он никому не желает зла, не задается вопросом о справедливости и несправедливости происходящего – его целью является лишь максимальное осуществление установленного порядка, стремление привести действительность в соответствие с регламентом – и он с удовлетворением отмечает успех своих действий, ликвидацию тюремных вольностей в 1879 году. И вот эта своеобразная бесчувственность – отчужденность от вопросов о смысле, о том, ради чего все это происходит – оттеняется другими страницами, бросающими яркий отсвет на личность рассказчика: его большим и напряженным рассказом о выборе жизненного пути. Дело в том, что к окончанию лицея Коковцов заслуживает лестного внимания наставников – прежде всего А.Д. Градовского, выдающегося специалиста по истории и теории государственного права, профессора Петербургского университета, призывающего его пойти по научной стезе, фактически зовущего к себе в ученики – потратить еще пару лет, по окончании лицея, на обучение в университете и затем, спустя еще год, попытаться представить магистерскую диссертацию. Коковцов получает согласие отца, берущего на себя содержание сына в течение предстоящего трехлетия научных трудов, получает, через принца Ольденбургского, высочайшее соизволение на зачисление в университет, с учетом предстоящих лет в годы службы. Но слушать университетские лекции и вникать в науку права, отличную от той практико-ориентированной дисциплины, с которой он познакомился по обучению в лицее, ему придется лишь пару месяцев. Скоропостижная смерть отца и необходимость заботиться о сестрах и младшем брате приведет трех старших братьев, включая Владимира Николаевича, к существенному изменению своих жизненных планов – Владимир воспримет как прямое веление долга необходимость поступить на службу, отказаться от научных надежд – и в воспоминаниях, написанных в конце жизни, уже глубоким, более чем 80-летним стариком, явственно звучит оставшаяся двойственность – сожаления и размышления о возможности для него совсем другой жизни, почти ставшей явью – и гордости, что нашел в себе силы принять должное решение. Андрей Тесля – кандидат философских наук, старший научный сотрудник, научный руководитель (директор) Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта (Калининград).

Афонасенко И.М. Как создавались символы империи. Рец.: Аксенов А.А. Дальневосточная геральдика (дореволюционный период). Комсомольск-на-Амуре: Комсомольский-на-Амуре государственный университет, 2021. 138 с. Рецензируемая книга посвящена символьным практикам Дальнего Востока. Автором предпринята попытка анализа всего процесса создания территориальных гербов в Российской империи XIX века. Анализируется семантика гербовых элементов. Ключевые слова: герб, эмблема, Герольдия, Дальний Восток. I.M. Afonasenko HOW THE SYMBOLS OF THE EMPIRE WERE CREATED Rev.: Aksenov A.A. Far Eastern heraldry (pre-revolutionary period). Komsomolsk-on-Amur: Komsomolsk-on-Amur State University, 2021. 138 p. The reviewed book is devoted to symbolic practices of the Far East. The author attempts to analyze the entire process of creating territorial coats of arms in the Russian Empire of the XIX century. The author analyzes semantic meaning of the coat of arms elements. Key words: coat of arms, emblem, Heraldry, Far East. Герб всегда многогранен в своем значении. Выступая символом конкретной территории, он может являться инструментом государственной политики, отражать исторические и географические особенности региона, быть эмблемой административного образования и, одновременно, орудием идеологической пропаганды или культурной экспансии. В дореволюционной России каждый герб удостаивался высочайшего императорского утверждения, проходя через Правительствующий Сенат и министерства. Создание и принятие территориального герба любой части Российской империи – это был вопрос государственного значения, важность которого не стоит недооценивать современным исследователям. Первое осмысление территориальной символики России предпринял в конце XVIII в. герольдмейстер Лукьян Иванович Талызин (с 1793 г. в чине тайного советника) в своем труде «Руководство к геральдике, то есть науке о гербах, содержащее происхождение, основание и нужные правила науки сей относительно до гербов Российских с начертанием и описанием оных»[1]. Л.И Талызин считал российскую геральдику самодостаточной, а также предлагал отказаться от подражания и заимствования в западноевропейской традиции. По его мнению, «в России ныне существуют только те гербы, которые собственно к ней относятся, а покровительные, союзные, притязательные, церковные, чиновные и тому подобные гербы так как несоответствующие нынешним узаконениям Российской империи существовать здесь не могут». Он предложил собственную точку зрения на историю становления отечественной геральдики: древность российских территориальных гербов он считал несомненной – «Начало оных в Российской империи происходит так как и во всех Государствах, от древнейших времен, чему служат ясным доказательством старинных городов гербы»[2]. Кроме того, труд содержал краткую информацию об истории геральдики и разъяснение основных правил и законов геральдической науки, а также множественные примеры блазонов. Русские гербы Талызин делил на несколько групп, отводя первенствующее место государственным и территориальным символам: 1) Владетельные (государственные и титульные) гербы; 2) Городские гербы; 3) Жалованные гербы. Герольдмейстером Л.И. Талызиным впервые в отечественной истории была предпринята попытка теоретического осмысления основ российской геральдики и, что более важно, составления практического руководства для создания гербов. Значительный всплеск интереса к отечественной геральдической науке приходится на середину XIX в., когда историком Александром Борисовичем Лакиером был опубликован труд «Русская геральдика»[3], который фактически стал первым фундаментальным пособием по российскому гербоведению. Эта книга, по выражению П.П. фон Винклера, – «блистательная попытка истории русских гербов, о которых до того времени существовало совершенно неясное представление»[4]. Примечательно, что этот геральдический труд А.Б. Лакиера оставался актуальным вплоть до начала XX в. 4 июля 1857 г. произошло важное для российской геральдики событие − Александр II подписывает указ «О гербах губерний, областей, градоначальств, городов и посадов». Согласно указу, все территориальные гербы Российской империи должны были находиться в строгой и стройной геральдической системе. Данный указ определил облик российских гербов вплоть до начала XX в. Создание в том же, 1857 г., при Департаменте герольдии Правительствующего Сената отдельного Гербового отделения, во главе с бароном Борисом Васильевичем Кене, активизировало процесс научно-теоретического и практического осмысления вопросов герботворчества. Премьерный состав Присутствия Гербового отделения в лице действительного статского советника Степана Ивановича Афонасенко, статского советника Василия Васильевича Ленца и действительного статского советника Осипа Егоровича Франка разрабатывал «Записку по делу о правилах составления гербов, гербовых дипломов и грамот», «Правила составления и утверждения гербов царской фамилии, гербов и дипломов на присвоение прав дворянства, княжеского, графского и баронского титулов и грамот губерниям, городам и местечкам», «Инструкцию Гербового отделения Департамента герольдии для составления гербов», они также стали авторами огромного количества территориальных гербов России. Эта работа была продолжена следующими членами Присутствия: статским советником Николаем Николаевичем Колесовым, коллежским асессором Василием Ивановичем Раевским, статским советником Егором Александровичем Кеммерером и действительным статским советником Адольфом Васильевичем Тилезиусом фон Тиленау. В 1880-х гг. по распоряжению герольдмейстера Евграфа Евграфовича Рейтерна в Гербовом отделении Департамента герольдии начался процесс внутриведомственной кодификации и теоретической систематизации геральдической практики предшествующего периода. Этот процесс продолжился и при его преемнике на посту герольдмейстера – Николае Ивановиче Непорожневе. Секретарем Гербового отделения титулярным советником Виктором Эдуардовичем Горном (в должности с 1884 г., с 1894 г. в чине коллежского асессора) были составлены указатель к «Общему гербовнику дворянских родов Всероссийской империи»[5], справочник девизов высочайше утвержденных гербов российского дворянства[6], списки титулованным родам и лицам Российской империи[7] и «Эмблематический сборник дворянских гербов»[8]. Одновременно, в 1880-е – 1890-е гг. геральдическими художниками Александром Александровичем Фадеевым и Алексеем Васильевичем Серебряковым был подготовлен «Сборник высочайше утвержденных дипломных гербов российского дворянства, не внесенных в Общий гербовник»[9]. В этот же период сразу несколько геральдических трудов было опубликовано историком и генеалогом Павлом Павловичем фон Винклером – «Русская геральдика»[10], «Гербы городов, губерний, областей и посадов Российской империи»[11], «Родословия русского дворянства»[12], а профессор Юрий Васильевич Арсеньев издал первый курс лекций по геральдике[13], который он много лет преподавал в Московском археологическом институте. В конце XIX – начале XX в. активизация исследовательской и публикаторской деятельности Гербового отделения была связана с работой глав этого ведомства Александра Платоновича Барсукова и Владислава Крескентьевича Лукомского[14]. Были изданы указатели к высочайше утвержденным «Общему Гербовнику дворянских родов Всероссийской Империи» и «Гербовнику дворянских родов Царства Польского»[15], списки лиц, высочайше пожалованных дипломами с гербами на дворянское достоинство[16], гербы Лейб-компании[17], «Малороссийский гербовник»[18], сборник девизов, подготовлен пятитомный «Сборник высочайше утвержденных городских и местных гербов» и т.д. (активное участие в этих исследованиях принимал известный геральдист и искусствовед Сергей Николаевич Тройницкий[19], в 1913–1914 гг. издававший профильный журнал «Гербовед»). Эпизодически эти вопросы освещались и в советской историографии. Исследования Надежды Александровны Соболевой[20], Елены Ивановны Каменцевой[21] и Николая Николаевича Сперансова[22] продолжили традицию русской геральдики XIX в. В настоящее время значительный объем первоисточников российской территориальной геральдики отложился в фондах Российского государственного исторического архива[23]. Геральдист Андрей Александрович Аксенов сосредоточился на изучении истории территориальной геральдики Дальнего Востока[24], однако особую ценность его труду придают разделы, посвященные источникам российской городской геральдики. Кандидат исторических наук А.А. Аксенов впервые в отечественной истории раскрывает значение так называемого «Гербовника Рейтерна» – сборника, содержащего большое количество оригинальных изображений российских территориальных гербов, прошедших высочайшую конфирмацию и представляющих изумительные по красоте рисунки и, что немаловажно, это именно те изображения, которые были одобрены и утверждены российскими монархами в качестве официальных территориальных гербов[25]. Пять огромных томов гербовника, с 25 октября 1841 г. по 3 февраля 1917 г., представляют собой самое полное официальное собрание городских и губернских гербов Российской империи. Публикация этого источника, хотя бы частичная, это дело немалой важности, которое достойно поощрения и благодарности. В своей книге «Дальневосточная геральдика»[26] А.А. Аксенов исследует символьные практики восточных регионов Российской империи, прослеживает историю создания и эволюцию гербов Камчатской, Приморской и Амурской областей, городов Благовещенск, Владивосток, Хабаровск, Алексеевск и т.д. Автор обоснованно указывает, что большое значение для формирования символьной системы имело принятие в 1878 г. герба Приморской области. А.А. Аксеновым выявлены предшественники данного герба, точно установлены сроки территориальной принадлежности герба столицам Приморской области, что позволяет концептуально решить проблему современной узурпации символики этого герба Хабаровским краем. Областной или губернский город в случае отсутствия городского герба действительно мог использовать областной или губернский герб для собственного отражения, но с измененными статусными украшениями герба и лишь до тех пор, пока он остается в качестве областного или столичного города. Герб Приморской области 1878 г. использовался г. Хабаровском только в 1880–1884 гг., т. е. в промежуток, когда в 1880 г. Хабаровка получает статус областного города, и до 1884 г., когда перестает быть административным центром Приморской области и занимает в областной иерархии статус обычного уездного города. Управление областью перемещается в г. Владивосток, который активно использует областной герб для отражения всей области. Ключевым в геральдическом аспекте для дальневосточных городов стал 1912 г., когда произошло утверждение сразу нескольких городских гербов этого региона, в том числе Хабаровска, Благовещенска и Николаевска. В результате анализа дальневосточной территориальной символики в XIX – начале XX вв. автор делает обоснованный вывод, что исследуемый период был весьма благоприятен для символьной системы Российской империи. Крупнейшие дальневосточные города получают свои полноценные городские символы, полным ходом идет процесс создания символики на местах. Как показала практика, дальневосточные гербы имеют тесное взаимоотношение с другими локальными символьными системами страны. Сведения об авторе: Афонасенко Игорь Михайлович, магистр исторических наук, учитель истории и мировой художественной культуры Православной гимназии (Брянск). afonasenko@inbox.ru, 8 (919) 196-07-14 About the author: Afonasenko Igor Mikhailovich, Master of Historical Sciences, teacher of history and world art culture of the Orthodox gymnasium (Bryansk). afonasenko@inbox.ru, 8 (919) 196-07-14 [1] Хмелевский А.Н., Афонасенко И.М. Гербовник Талызина. Российские дворянские гербы XVIII века. М., 2021. [2] Там же. С. 5. [3] Лакиер А.Б. Русская геральдика. СПб., 1855. [4] Винклер П.П. фон. Русская геральдика. СПб., 1892. Вып. 1. Предисловие. [5] Горн В.Э. Указатель к Общему гербовнику дворянских родов Всероссийской империи. СПб., 1888. [6] Горн В.Э. Девизы высочайше утвержденных гербов российского дворянства. СПб., 1891. [7] Списки титулованным родам и лицам Российской империи. СПб., 1892. [8] РГИА. Ф. 1411. Оп. 2. Д. 606 (отдел I), Д. 607 (отдел II), Д. 608 (алфавитный указатель). [9] РГИА. Ф. 1411. Оп. 1. Д. 66–85 (дополнительные тома были подготовлены позже). [10] Винклер П.П фон. Русская геральдика. История и описание русских гербов, с изображением всех дворянских гербов, внесенных в Общий гербовник Всероссийской Империи. Вып. 1–3. СПб., 1892–1894. [11] Винклер П.П фон. Гербы городов, губерний, областей и посадов Российской Империи, внесенные в Полное Собрание законов с 1649 по 1900 год. СПб., 1899 [1900]. [12] Винклер П.П фон. Родословия русского дворянства. СПб., 1895. [13] Арсеньев Ю.В. Геральдика. М., 1908. [14] Лукомский В.К. О геральдическом художестве в России. СПб., 1911; Он же. Узаконения по Гербовому отделению при Департаменте герольдии Правительствующего Сената. СПб., 1914. [15] Лукомский В.К., Тройницкий С.Н. Указатели к Высочайше утвержденным Общему Гербовнику дворянских родов Всероссийской Империи и Гербовнику дворянских родов Царства Польского. СПб., 1910. [16] Лукомский В.К., Тройницкий С.Н. Списки лицам, Высочайше пожалованным дипломами с гербами на дворянское достоинство Всероссийской Империи и Царства Польского. СПб., 1911. [17] Гербы Лейб-компании обер- и унтер офицеров и рядовых / сост. Тройницкий С.Н. Пг., 1914. [18] Лукомский В.К., Модзалевский В.Л. Малороссийский гербовник. СПб., 1914. [19] Тройницкий С.Н. Гербы командира и офицеров брига Меркурия. Пг., 1915. [20] Соболева Н.А. Российская городская и областная геральдика XVIII–XIX вв. М., 1981. [21] Каменцева Е.И. Основные проблемы советской эмблематики // Советские архивы. 1970. № 1; Каменцева Е.И., Устюгов Н.В. Русская сфрагистика и геральдика. М., 1974. [22] Сперансов Н.Н. Земельные гербы России. XII–XIX вв. М., 1974. [23] РГИА. Ф. 1342. Оп. 15. Д. 128–346. [24] Аксенов А.А. Территориальные гербы, символы и эмблемы в истории Хабаровского края: конец XVIII – начало XXI вв. Дисс. на соиск. уч. степ. к.и.н. Комсомольск-на-Амуре, 2006. [25] Аксенов А.А. «Раз прикоснувшись к его мохнатой шкуре – уже не отпустить никогда…» // Геральдика: исследование и практика: Материалы научной конференции 20–22 февраля 2020 г. (Труды Государственного Эрмитажа. Т. CIV). СПб., 2021. С. 96. [26] Аксенов А.А. Дальневосточная геральдика (дореволюционный период). Комсомольск-на-Амуре, 2021.

Заяц Н.А. Рец.: Международная интервенция и Гражданская война в России и на Русском Севере: ключевые проблемы, историческая память и уроки истории: сб. материалов международной научной конференции / сост. В.И. Голдин, Г.С. Рогозин. М.: Пятый Рим (ООО «Бестселлер»), 2020. – 368 с. В рецензии рассматривается сборник статей, посвященный истории интервенции и Гражданской войны на Севере России, дается характеристика наиболее ярким статьям, анализируются дискуссионные вопросы, поднимаемые в сборнике. Ключевые слова: Гражданская война, Русский Север, интервенция, «военный коммунизм». Abstract:This paper reviews a collected volume on the history of the Civil War and Allied intervention in the Russian North, describes the most outstanding articles, and analyzes the controversial issues raised in the reviewed volume. Keywords: Russian Civil War, Russian North, Allied intervention, "military communism" Данный сборник стал результатом научно-практической конференции 9-11 июня 2020 г. в Архангельске. Она была проведена при сотрудничестве властей Архангельской области, РВИО, а также ряда исследователей. В первую очередь – выпускающего редактора сборника В.И. Голдина, одного из наиболее заметных исследователей и историографов этого периода, который курирует Ассоциацию исследователей гражданской войны в России, информационно объединяя исследователей этого направления. Несмотря на то, что в конференции приняли участие представители разных регионов России и даже Украины и Норвегии, наибольшее количество статей сборника дали местные специалисты. Именно этим объясняется противоречивое название сборника, который посвящен гражданской войне в России, но по факту – в основном войне на Русском Севере. В сборнике всего 32 статьи. В основном они написаны специалистами, работающими по данному периоду отечественной истории. 14 статей, т.е. почти половина сборника, посвящены Северу в 1917-1920 гг., однако отдельные работы затрагивают малоизвестные событиях лет на Кавказе, Урале, Сибири, Северо-Западе, Юге России. Статьи можно условно разделить на два типа. Первый – с упором на фактологию. Ряд статей рассматривает малоизученные темы этого периода, уточняя и реконструируя конкретные события. Так, работа В.В. Михайлова предпринимает попытку разобраться в сути «Шамхорского инцидента» – кровопролитной стычки русских солдат на Кавказе в феврале 1918 г. с азербайджанцами, которую нередко трактуют как акт геноцида с обеих сторон. Статья А.Е. Моисеева описывает самый первый этап деятельности Архангельской ЧК до прихода интервентов. Есть также в сборнике статьи о боевых действиях на отдельных фронтах, изучение на микроуровне региональных революционных процессов, интересные описания воспоминаний и свидетельств современников, которые показывают отношение тогдашних людей к происходящей революции, а также ряд биографических исследований. Некоторые работы носят скорее обобщающе-популяризаторский характер, описывая читателям развитие определенных явлений и событий этой войны. К ним относится, например, краткое описание развития вооруженных сил РСФСР в первый период, очерк деятельности комсомола, очерк Н.И. Быстровой о международной политике РСФСР, представляющий, по сути, выжимку из ее монографии[1] – и т.д. Некоторые такие работы полезны, так как изучают на региональном материале общероссийские тенденции. Так, статья А.В. Саблина об уравнительном земельном переделе в северной деревне показывает, что в результате реализации земельной политики под натиском желаний крестьян на селе почти исчезла частная собственность – почти все земли стали принадлежать общинам и индивидуальным хозяйствам в их составе. Прирост земель при этом в среднем на хозяйство был минимален – 3,2%, поэтому увеличение дворов вело только к измельчению землепользования, замыкая его в рамках натурального производства. Сделанные на региональном материале автором выводы, во многом соответствуют и ситуации в целом по стране. Второй тип – это попытка в формате статьи произвести теоретическое обобщение малоразработанных сюжетов, касающихся данного периода. Разберем чуть подробнее эти работы. Так, заглавная работа В.И. Голдина, открывающая сборник, посвящена итогам изучения и современному состоянию проблемы гражданской войны. Кратко перечислив состояние историографии и последние мероприятия в области изучения гражданской войны, он предлагает свои решения по развитию политики коммеморации с целью примирения и консолидации исследователей: «на основе адекватного восприятия исторической памяти… Сами историки вряд ли смогут примирить людей, придерживающихся разных идейно-политических взглядов, но их задача заключается в том, чтобы объяснить произошедшую драму отечественной истории и предостеречь от ее повторения». Эта статья является очередной в общей деятельности автора, который на данный момент принимает участие в составлении энциклопедии по гражданской войне. Стоит отметить статью В.В. Кондрашина, посвященную, казалось бы, известной, но не слишком изученной теме – причинам экономической политики советской власти в годы войны. Позиция автора заключается в том, что политика «военного коммунизма» была сформирована в основном объективными обстоятельствами военного времени и являлась жизненно необходимой в данных условиях, в то время как идеологический фактор был второстепенным. При том, в своей политики большевики вынужденно следовали традициям необходимости централизации и мобилизации, которая шла еще с Первой мировой. Это во многом плодотворная позиция, которая давно имеет ряд своих сторонников, исследовавших процессы резкого, имевшего революционные темы модернизма в условиях военного времени – можно назвать, например, труды П. Холквиста[2]. К сожалению, ни формат статьи, ни источниковая база (в основном опубликованные документы советских властей и историография по вопросу), ни специализация исследователя (крестьяноведение) не позволило ему подробно обосновать свою позицию. Между тем он явно не учел, что идеологический фактор все же имел свою, немаловажную роль на последнем этапе войны, когда большевистское правительство и особенно В.И. Ленин с крайне большой неохотой и с осторожностью переходили от военно-коммунистических мер к НЭПу, а сам вождь большевиков не раз объяснял характер «военного коммунизма» попыткой форсированного введения коммунистических отношений[3]. Исследователям еще только предстоит подробно изучить, какую именно роль играли объективные и субъективные факторы в этом процессе и где проходит золотая середина между двумя этими сторонами. Другим примером теоретического обоснования является совместная работа двух исследователей гражданской войны на Юге России – М.Е. Разинькова и О.М. Морозовой – посвященная малоизученному вопросу союзничества и диалога в условиях революции. Это является продолжением разработки М.Е. Разиньковым темы понимания революции не только как вооруженного конфликта, но и как сотрудничества различных политических и социальных общностей[4]. Что в советской, что в постсоветской историографии обычно мало уделяется внимания тому, что революция начиналась с объединения всех слоев общества против монархии ради решения общенациональных задач. На первых порах этот потенциал сотрудничества разных социальных и политических сил был достаточно силен. Но даже после социально-политического раскола он не исчерпал своих возможностей: все противоборствующие стороны объединяли достаточно различные слои и вынуждены были, так или иначе, вырабатывать политику для укрепления единства, выстраивания отношений с союзниками, получения популярности у населения и т.д. В этом отношении необходимо изучение революционных процессов на основании более широкой методологической базы. Стоить отметить квалифицированный подбор работ, основанных на историографии и архивных документах, что неудивительно, учитывая, что они выполнены в основном специалистами по данному периоду. Выполнено и пожелание В.И. Голдина во вступительной статье – о выработке общего, совместного взгляда на суть и причины происходящих в годы гражданской войны процессов. Работы последовательно раскрывают с разных сторон этот период в его многообразии, оценки и выводы исследователей подтверждены аргументацией, обоснованы и в целом хорошо согласуются друг с другом. Но, как и следовало ожидать, политическая ангажированность не миновала отдельных работ. Так, особенно в сборнике отличается статья М.И. Козлова, которая рассматривает война на Севере «в контексте классового противоборства» и составлена в ортодоксально-коммунистическом духе с понятными ввиду ангажированности автора издержками. А статья Т.А. Санакиной о крестьянстве Сольвычегодского уезда Вологодской губернии в 1917-1919 гг. довольно неожиданно завершается резким антибольшевистским выпадом, хотя к этому никаких предпосылок – из текста видно, что настроение населения к советской власти было лояльным даже в период разгара гражданской войны, а интервенция взывала прилив добровольцев и добросовестно выполненную мобилизацию. Много сомнительных утверждений высказывает С.В. Холяев, историк из Ярославля, оценивая большевиков и «белых» как меньшинства в гражданской войне, которыми «широкое народное море выражало недовольство» (с. 298). Он явно очень сильно преувеличивает степень колонизаторских устремлений Антанты в ходе революционных событий в России, а также спорно его мнение, что эсеры могли бы составить широкую антибольшевистскую коалицию, если бы их не оттеснили «белые». Достаточно того, что история эсеровской партии хорошо изучена, и достоверно известно, что эсеровская партия в 1918 г. пребывала в процессе деградации, так и не сумев воспользоваться кризисом советской власти. Попытки организации эсеровских правительств провалились практически повсеместно, и во всех случаях эсеры держались лишь вооруженной силой офицеров и интервентов, в то время как даже широкие народные слои в целом эсеров как раз не поддержали. Думается, что ввиду таких противоречий даже среди исследователей надежды на окончательное примирение и консолидацию относительной этой темы, высказанное В.И. Голдиным, еще долго будет благим пожеланием. Настолько, насколько сохраняется актуальность оценки и пересмотра итогов этой войны и последствий в виде советского периода нашей истории. Но основная задача историков не в этом, а в полноценном научном изучении этого периода во всем его многообразии. С этой целью сборник хорошо справляется. Он станет хорошим подспорьем для специалистов, преподавателей, студентов и просто интересующихся данной проблематикой благодаря сочетанию высокого уровня научного материала, общепопулярного изложения ряда вопросов и большого охвата тематики. Все это позволяет лучше оценить и понять события времен гражданской войны во всем ее многообразии и показывает, что среди историков-специалистов по этой теме формируется согласованное и единое мнение по ряду вопросов, которое необходимо сделать и достоянием широких масс. Библиография Holquist P. Making War, Forging Revolution: Russia's Continuum of Crisis, 1914-1921. Cambridge (Mass.), 2002. Быстрова Н. Е. «Русский вопрос» в 1917 – начале 1920 г.: Советская Россия и великие державы / Ин-т российской истории РАН. М.: Ин-т российской истории РАН; центр гуманитарных инициатив, 2016. – 368 с. Есиков С. Российская деревня в годы НЭПа: к вопросу о сталинской коллективизации (по материалам Центрального Черноземья). М.: РОССПЭН; Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина», 2010. С. 25-29. Разиньков М.Е. Политическое сотрудничество в революционном процессе 1917-1920 годов (по материалам Воронежской губернии) // Historia Provinciae. Журнал региональной истории. 2018. Т. 2. № 4. С. 116-148. Сырых В.М. Неизвестный Ленин. Теория социалистического государства М.: «Юрлитинформ», 2017. С. 229-240; Сведения об авторе: Заяц Николай Алексеевич. Кандидат исторических наук. Учитель истории и обществознания МАОУ №6 г. Домодедово Московской области; nikza91@yandex.ru – 8-952-955-92-52 [1] Быстрова Н. Е. «Русский вопрос» в 1917 – начале 1920 г.: Советская Россия и великие державы / Ин-т российской истории РАН. М.: Ин-т российской истории РАН; центр гуманитарных инициатив, 2016. – 368 с. [2] Holquist P. Making War, Forging Revolution: Russia's Continuum of Crisis, 1914-1921. Cambridge (Mass.), 2002. [3] Сырых В.М. Неизвестный Ленин. Теория социалистического государства М.: «Юрлитинформ», 2017. С. 229-240; Есиков С. Российская деревня в годы НЭПа: к вопросу о сталинской коллективизации (по материалам Центрального Черноземья). М.: РОССПЭН; Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина», 2010. С. 25-29. [4] Разиньков М.Е. Политическое сотрудничество в революционном процессе 1917-1920 годов (по материалам Воронежской губернии) // Historia Provinciae. Журнал региональной истории. 2018. Т. 2. № 4. С. 116-148.

Тесля А. КРУГ И КРЕСТ. Рец.: Лёвит К. Смысл в истории. Теологические предпосылки философии истории / Пер. с англ., вступ. ст. и примеч. А.А. Саркисьянца. – СПб.: Владимир Даль, 2021. – 512 с. – [серия: «Политическая теология»]. За последние два десятилетия на русском языке вышли три основные работы Карла Левита – одного из самых известных учеников Мартина Хайдеггера и одновременно его оппонента. Первоначально были изданы его ключевые работы 1930-х годов – «От Гегеля к Ницше» (СПб.: «Владимир Даль», 2004) и «Ницшевская философия вечного возвращения того же» (М.: Культурная революция, 2016), а на исходе минувшего года вышла его главная работа уже американского периода, исследование «теологических предпосылок философии истории». Важность русского издания работы Левита не только в нем самом – но и в предпосланном книге обстоятельном и глубоком предисловии переводчика, А. Саркисьянца[1], идеально решающем две задачи: во-первых, введение в контекст создания работы и, во-вторых, объяснение значения работы и ее роли в последующих дискуссиях уже собственно о политической теологии, от Таубеса и Фёгелина до наших дней. Предисловие Саркисьянца тем самым размыкает переведенную книгу, делая ее не условным «памятником исторической/философской мысли», «голосом из вечности», который в данном контексте тождественен голосу из ниоткуда. Реконструируя и исходный вопрос, и последующие его метаморфозы, предисловие позволяет вернуться уже к самому тексту Левита не как к части прошлой истории, а переуслышать – собственно, услышать вновь, как впервые звучащий – его собственный голос, высказывание, которое, сработав в последующей дискуссии, оказывается ею во многом и погребенным, поскольку начинает прочитываться в контексте того, как дальше складывался разговор. Контекстуализация позволяет вернуться к тем ходам рассуждения Левита, которые в дальнейшем оказались на периферии Книга Левита более чем любопытна еще и по своему устроению – являясь одновременно и философским исследованием, и работой, выросшей из лекционного курса, т.е. ориентированной и на читателей, погруженных в тему, и на студентов, только приступающих к изучению. Отсюда – и описание, ознакомление слушателей/читателей с суждениями разбираемых авторов, от Буркхартда и Маркса до Августина и Орозия, собственно – пересказ самых известных текстов об истории, и одновременно – их интерпретация, уже не подчиненная многообразию самых разных линий рассуждений, которые можно найти в этих текстах, а выстраивающая их в единую последовательность, связанность ключевым вопросом. Проблематика Левита прямо восходит к спорам об «историзме» 1910 – 1930-х годов. Согласно Левиту, «историзм», современное историческое сознание – возникает на основании христианского понимания истории – и при этом несет в себе неразрешимое противоречие, и – в отличие от противоречия христианского – это противоречие в одной плоскости, одновременное утверждение «смысла в истории» и утрата его оснований: «Проблему истории как целого нельзя разрешить внутри ее собственной перспективы. Исторический процесс сам по себе не несет ни малейшего намека на всеобъемлющий и высший смысл. История как таковая не имеет никакого исхода. Никогда не было и никогда не будет имманентного решения проблемы истории, поскольку исторический опыт человека – это неизменное поражение» (396) Христианский парадокс состоит в открытии смысла в истории через ее «уже завершенность»: по существу, уже свершившийся финал, пришествие Христа и Его Воскрешение – позволяют увидеть смысл в происходящем, не множество конкретных смыслов конкретных историй, замкнутых на ситуацию, а смысл истории как таковой – Истории в целом. Левит использует, поясняя свое толкование христианского понимания истории, близкий – особенно в момент написания книги, вышедшей в 1949 – образ победы в решающей битве: война еще не закончилась, мир еще не наступил, но все уже свершилось – победа достигнута. «Христианское» понимание истории для Левита – как и для основных последующих участников дискуссии, растянувшейся на десятилетия – по существу тождественно с августиновским, с тем, что предстает перед нами в “De Civitas Dei”. Здесь можно вспомнить хотя бы известную статью Аверинцева о двух линиях в христианстве, где «Запад» и «Восток» противопоставляются через синхронные тексты – с одной стороны, Августина, с другой – Дионисия Ареопагита, для которого история не имеет значения, в толковании Аверинцева. Но Левит – идя вслед за Оскаром Кульманом и его интерпретацией «библейского взгляда на историю» - истолковывает и Августина, и Орозия в духе, который снимает противопоставление, выстраиваемое Аверинцевым. Собственно, здесь перед нами одновременно и один из изводов большого спора, растянувшегося на последние 1 ½ века – о «христианстве и культуре». Для Левита «важность секулярной истории убывает прямо пропорционально той силе, с какой человек погружается в заботу о Боге и себе самом» (399). И при этом - «Нововременной человек все еще живет за счет капитала креста и круга, христианства и античности. И интеллектуальная история западного человека есть непрерывная попытка примирить одно с другим, откровение с разумом» (358). Для язычников атеизмом было христианство – настаивает Левит, одновременно утверждая, что радикальный атеизм становится возможен именно в рамках христианского мира, как отталкивание от христианства (и как всякое отталкивание – сохраняя в себе существенное из того, от чего он отталкивается). Европейский историзм – который для Левита есть, собственно, конец «Истории», возможности увидеть в ней смысл – предстает результатом, непредвиденным, христианского видения истории, через радикальное переосмысление христианского понимания истории Иоахимом Флорским, вводящим христианство «внутрь» истории. Последующее – просветители, Гегель, Маркс и Конт – будет секуляризацией того исторического видения, которое возникнет у Иоахима. В книге тем самым заложен если не парадокс, то ключевое напряжение – смысл нельзя обрести из истории, но узнаем мы об этом именно из исторического рассмотрения. Историзм – в радикализации которого Шпенглер и Тойнби надеются, по формулировке Левита, найти спасение от него самого[2] – оказывается способен выявить собственное основание, но при этом осознание не дает никакого спасения и не дает выхода. Рассказ сворачивается в кольцо – где Буркхардт и Орозий предстают одновременно и двумя утверждениями одного и того же, и принципиально различными: «<…> Орозий согласился бы с реалистическим утверждением Буркхардта, что человек есть прежде всего Dulder, или пациенс, а история есть род пато-логии, отражающей природу человека, и нет ничего более далекого от христианства, чем обещать в этом saeculum наступление земного счастья как божественную награду за человеческую добродетель. Оба они понимали – один как верующий, другой как скептик, - что сила зла является неотъемлемым элементом экономии мира, который пробуждает и побуждает, открывает и испытывает силу добра, и что христианство есть победоносная религия страдания, слава креста, а не “лучшее приспособление”. Буркхардт удалился в спокойствие чистого созерцания, Орозий – в спокойствие абсолютной веры. <…> Для христианина вроде Августина или Орозия секулярная история не имеет смысла в себе самой, но является фрагментарным отражением своего сверхисторического содержания, истории спасения, которая определена священным началом, серединой и концом» (380, 381). В одном из возможных смыслов можно сказать, что дискуссия закончилась – для христиан все осталось так, как было – в вариантах от Августина до Боссюэ, но христианский взгляд стал «частным», а общий вопрос об Истории, о ее смысле как целого – действительно ушел. По крайней мере трудно вспомнить, когда последний раз за последние десятилетия об этом рассуждали всерьез – поскольку снялась или, по крайней мере, сделалась более чем проблематичной сама исходная предпосылка, обуславливающая вопрос – предположение, что у истории как целого должен быть смысл. В этом плане полемическое и трагическое напряжение, звучащее в книге Левита, его разбирательство с философией истории и, в частности, с теориями прогресса – ушло именно постольку, поскольку его взгляд победил – в истории, как она понимается сейчас, нельзя обрести исход. Кажется, впрочем, что вполне эта новая ситуация так и остается неосмысленной – как уход, исчезновение Истории – в том числе не только предполагающей единого субъекта, но одновременно и конструирующей его. Андрей Тесля – к.филос.н., c.н.с. ИГН БФУ им. И. Канта, научный руководитель Центра исследований русской мысли ИГН БФУ им. И. Канта; mestr81@gmail.com [1] Увы, перевод оказывается несвободен от ошибок, в некоторых случаях весьма досадных, поскольку их легко устранил бы научный редактор, будь он у книги – так, буквально в самом начале, в 1-й главе, Буркхардт оказывается пишущим «Цицерона» и «Век Константина Великого», однако первой книги в списке трудов Якоба Буркхардта мы не найдем, как не обнаружим и в его научной биографии специального углубленного изучения произведений Цицерона. На деле Левит имеет в виду очень известную книгу Буркхардта, “Der Cicerone: Eine Anleitung zum Genus der Kunstwerke Italien”, «Чичероне…» - т.е. озаглавленную по итальянскому расхожему (и перешедшему в другие языки, не исключая и русского) именованию рассказчика, экскурсовода – названию, происшедшему от имени римского оратора, но обратившемуся в имя нарицательное. Отмечаем это обстоятельство не в порядке упрека переводчику – у каждого есть собственная зона знания и компетенции, неизбежно ограниченная – а как неизбежный результат упрощения издательского процесса, отмирания института научной редактуры, который сказывается и на лучших из издательств. [2] «Вера в историю», «последняя религия» «была тщетной надеждой современного историзма на то, что исторический релятивизм каким-то образом сможет вылечить сам себя» (398).

Иванов В. А. Рец.: Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов ХХ века / Отв. ред. К. А. Пахалюк. М.: Издательский дом «Российское военно-историческое общество», Яуза-каталог, 2021. 656 с., ил. Рецензируемая книга представляет собой сборник статей, написанных на основе докладов, озвученных на заседаниях тематических секций I и II Всероссийских военно-исторических форумов «Георгиевские чтения» (2019–2021 гг.). Авторы акцентируют внимание читателя на такой непростой проблеме отечественной военно-исторической науки как «человек и война», рассматривая ее через призму основных аспектов вооруженных противостояний ХХ века: военные преступления и преступления против человечности, коллаборационизм, геноцид и депортации. В сборнике докладов дается краткий анализ дискуссии в отечественной и зарубежной историографии по ряду вопросов истории изучения Первой и Второй мировой войн, особенно усилившейся после 2009 и 2014 гг. Ключевые слова: ХХ век, вооруженные конфликты, военные преступления, преступления против человечности, коллаборационизм, геноцид, депортации. Abstract: The book under review is a collection of articles written on the basis of reports presented at the meetings of the thematic sections of the I and II All-Russian military-historical forums «George’s Readings» (2019–2021). The authors draw the reader’s attention to such a difficult problem of the national military-historical science as «man and war», considering it through the prism of the main aspects of armed confrontations of the 20th century: war crimes and crimes against humanity, collaboration, genocide and deportation. The collection of reports provides a brief analysis of the discussion in the domestic and foreign historiography on a number of issues in the history of the study of the First and Second World Wars, intensified especially after 2009 and 2014. Key words: XX century, armed conflicts, war crimes, crimes against humanity, collaboration, genocide, deportations. Представленная читателю книга – результат многолетнего труда отечественных исследователей, занимающихся проблемами гуманитарного измерения вооруженных конфликтов. Поскольку автор рецензии значится специалистом по истории Второй мировой войны, то он рассматривает в своем тексте наиболее весомые публикации, на его взгляд, наглядно отражающие именно этот период (примером служат малоисследованные страницы истории Великой Отечественной войны на Северо-Западе и Юге России). В настоящем обзоре анализируются тексты ведущих экспертов по истории коллаборационизма и нацистского оккупационного режима на территории Северо-Запада и Юга России – Б. Н. Ковалева, В. Г. Колотушкина и Н. Б. Акоевой. В статье Б. Н. Ковалева «Особенности взаимоотношений мирного населения и советских военнопленных на северо-западе России с военнослужащими вермахта и их союзниками» дается последовательный анализ вынужденной связи между гражданским населением оккупированных областей Севера РСФСР и коллаборационистскими формированиями на службе нацистской Германии. Автор справедливо отмечает, что причиной замалчивания в советский период сотрудничества уроженцев Прибалтики и иностранных добровольцев, воевавших на стороне нацистской Германии, явилось образование Литовской, Эстонской и Латвийской Союзных республик, а также то, что «о преступлениях вермахта и СС писалось, естественно, гораздо больше» (С. 152). Б. Н. Ковалев демонстрирует в своей работе три основных аспекта, характеризующих основополагающие факторы периода нацистской оккупации Северо-Запада России: 1) немцы активно вербовали и использовали в карательных операциях против советских патриотов прибалтийские формирования, кавказские и казачьи карательные отряды. Эти добровольцы отличались особой ненавистью к советскому строю, подпитывались нацистской пропагандой, где среди прочего наблюдался явный антисемитизм. В качестве наглядного примера приводится случай т. н. «армянского национального легиона». Легионеры, как подчеркивает Б. Н. Ковалев, «в составе крупных соединений проводили боевые операции против партизан, задержанных народных мстителей расстреливали или направляли в лагеря в Германию» (С. 148). Приведенный Б. Н. Ковалевым пример наглядно иллюстрирует факт пребывания иностранных добровольцев на службе нацистской Германии и при этом неоднозначно трактуется не только в западноевропейском историографическом дискурсе, но и среди историков стран СНГ (вспомним аналогичные случаи относительно трактовки судьбы Гарегина Нжде в отечественном и армянском историческом поле); 2) в оккупации Северо-Запада России принимали участие испанские добровольцы (т. н. «Голубая дивизия», которую диктатор Ф. Франко отправил на Восточный фронт на помощь германским войскам). Последние не зарекомендовали себя превосходными солдатами. Однако согласно цитируемым Б. Н. Ковалевым письменным источникам, проявили себя как мародеры и насильники, в принципе ничем не отличаясь в этом отношении от оккупантов-немцев. При этом «большинство местных жителей не видели существенной разницы между немецким и испанским языком, тем более что военная форма у тех и других была практически одинакова» (С. 149). Б. Н. Ковалев вместе с тем подчеркивает, что испанцы не были замечены в участии в массовых казнях и репрессиях против мирного населения. 3) сами немцы в психологическом восприятии жителей Северо-Запада России воспринимались как наибольшее из зол: в массовом порядке грабили обитателей края, подвергали советских военнопленных тяжелым физическим работам и издевательствам (пытки, содержание их в грязных и холодных помещениях, уморение голодом (С. 153)). Работа В. Г. Колотушкина «Жертвы Жестяной Горки (новые данные из документов Государственных архивов Новгородской области)» опирается на значительный массив документов из хранилищ Государственного архива Новгородской области (ГАНО), Государственного архива новейшей истории Новгородской области (ГАНИНО), архива Управления ФСБ России по Новгородской области и Центрального архива ФСБ России; приводится также обширная историография проблемы, хронологически охватывающая труды отечественных ученых с 2005 г. Довольно длительное время тема Жестяной Горки была закрыта для отечественных историков, занимающихся проблемой нацистского оккупационного режима. В советский период не детализировался момент, касающийся этнической принадлежности палачей. При описании казней местного населения или активных антифашистов указывалось, что операции проводились силами «дислоцированных частей СС со своим штабом» (С. 158). Лишь постепенно, исследуя документы, В. Г. Колотушкин устанавливает, к каким конкретным подразделениям СС и СД принадлежали каратели (С. 159). Основная задача нацистов и их пособников из числа латышей и эстонцев заключалась в том, чтобы свозить в Жестяную Горку людей из разных районов Новгородской области и убивать их. Причем организационно, как отмечает автор статьи, каратели делились на две группы: первая, состоявшая из немцев, боролась против партизан, вторая (из уроженцев прибалтийских республик) – боролась против гражданского населения. Чтобы скрыть масштаб преступления, расстрелы проводились, как правило, ночью (приведенный В. Г. Колотушкиным пример позволяет отметить, что этот механизм бесчеловечных расправ немцами практиковался практически везде – будь то лесисто-болотистые просторы Северо-Запада России и Белоруссии или же лесостепные районы Украины и Крыма) (С. 161). Расследование совершенных нацистами преступлений в Жестяной Горке, подчеркивает исследователь, началось уже в 1944 г. сотрудниками Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков (ЧГК), а чуть позднее оперативно-следственной группой МВД СССР. Активно оно велось в первые годы после окончания Великой Отечественной войны, а также в конце 1960-х – начале 1970-х гг. Окончательно было прекращено в 1989 г. в силу невозможности экстрадиции ряда военных преступников (в отличие, к примеру, от Симферопольских судебных процессов 1972, 1974, 1977, 1986 гг., где удалось разыскать 13 пособников врага и привлечь их к ответственности). Немецкие офицеры, принимавшие участие в этих карательных акциях, понесли наказание, как отмечает В. Г. Колотушкин, еще по результатам Новгородского судебного процесса в декабре 1947 г. Однако многие факты, свидетельствующие о массовом характере преступлений, остались фактически за скобками. Символично, что только 22 июня 2020 г. (всего лишь год назад!) прошла траурная церемония погребения останков 447 мирных жителей, поднятых в 2019 г. Новгородской поисковой экспедицией «Долина» памяти Н. И. Орлова, сотрудниками Следственного комитета РФ и военнослужащими 90-го отдельного поискового батальона Министерства обороны России (С. 164). В. Г. Колотушкину удалось, благодаря доступу к документам областного архива новейшей истории установить сведения о некоторых жертвах массовых расстрелов. Работа была проведена на основе анализа данных из дел о приеме в Коммунистическую партию, персональных дел коммунистов, книги регистрации учетных карточек членов и кандидатов в члены ВКП (б) и других документов. Различные аспекты нацистского оккупационного режима в Краснодарском крае в 1942–1943 гг. на основе как источников, находящихся в открытом доступе, так и неопубликованных архивных материалов, рассматривает профессор Краснодарского государственного института культуры Н. Б. Акоева в своей публикации «”Новый порядок” немецкой администрации на территории Краснодарского края в 1942–1943 гг.». Она выделяет следующие методы реализации захватнической политики нацистов на Кубани: 1) административно-организационный – передача кубанских земель в собственность Третьего рейха; вся власть теперь принадлежала военным комендатурам; с целью предупреждения антигерманских выступлений формировалась вспомогательная полиция (С. 172); 2) социально-экономический – управление экономикой было подчинено целям грабительской политики гитлеровских захватчиков на Востоке: тотальный грабеж мирного населения, попытка восстановления работы промышленного производства, насильственное привлечение людей к принудительным работам (С. 173), содержание советских граждан в трудовых лагерях и др.; 3) демографический – стремление насильственным способом изменить расовый и численный состав населения Краснодарского края с помощью принудительных депортаций. Как отмечает Н. Б. Акоева, «всего насильственно было вывезено 130 521 человек, в том числе 81 089 женщин и 38 022 ребенка до 16 лет»; 4) карательно-репрессивный – проведение в жизнь нацистской стратегии уничтожения «расово-неполноценных» представителей славянской расы, осуществление акции Холокоста в отношении евреев Кубани и Северного Кавказа, постепенная ликвидация цыган Краснодарского края (зверства нацистов и их пособников в станицах Красноармейской, Ново-Рождественской, Отрадной Краснодарского края (С. 178-179)). В сборнике «Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов ХХ века» представлены еще два вызывающих определенный интерес текста: А. И. Шнеера «Рядом с убийцами. Могильщики (из истории нацистских преступлений в Даугавпилсе в 1941 г.)» и К. А. Пахалюка «”Дело Оберлендера” 1960 г., коллаборационизм и память о нацистских преступлениях в советском обществе». В первой из этих статей А. И. Шнеер шаг за шагом рассматривает истоки Холокоста на территории оккупированной Латвии в 1941 г., фокусируя внимание читателя не только на нацистах, основных виновниках трагедии, но и на соучастниках – жителях Латвии, по различным причинам участвовавших в преступлениях против человечества. Автор предлагает различать соучастников по следующим категориям: 1) активные участники преступлений (в свою очередь, делившиеся на «добровольных», «принудительных» и «случайных» исполнителей убийств и истязаний); 2) пассивные участники преступлений – как таковые в убийствах участия они не принимали, занимая позицию стороннего наблюдателя, однако, не брезговали грабежом и мародерством, присваивая себе имущество арестованных евреев (С. 460). А. И. Шнеер показывает, что в среде последних развивалось такое явление как «могильщики» из специальных рабочих команд. В Даугавпилсе такая команда во главе с неким Иваном Лисовским была активна несколько месяцев. По завершении «работы» ее участники получали денежное вознаграждение за свои «труды», а кроме того – реквизировали вещи, принадлежавшие убитым евреям (С. 460). А. И. Шнеер подводит читателя к осознанию того, что в современной Латвии Холокост, как сам факт геноцида евреев не отрицается, однако про соучастников из числа местного латышского населения, тем или иным образом потворствовавших нацистам в уничтожении невинных людей, официальная историография страны, равно как и соседних Эстонии и Литвы, предпочитает умалчивать, зачастую даже возводя их в статус национальных героев, борцов за независимость и жертв двух тоталитарных режимов – нацистской Германии и Советского Союза (С. 455, 461). Кроме айнзацкомманд из группы А в Латвии особенно зверствовали отряды местной вспомогательной полиции, стремительно создававшиеся после германского вторжения в июне – июле 1941 г. Именно она создавала гетто, организовала принудительные рабочие команды из евреев, вела их учет и регистрацию, а позднее бесчеловечно уничтожала их (С. 458). В своей статье А. И. Шнеер приводит материалы из Государственного архива Российской Федерации (Ф. Р-7021. Оп. 93. Д. 22, копия этого дела хранится в Архиве Яд-Вашема (АЯВ)), дело наглядно иллюстрирует роль т.н. похоронной команды в осуществлении геноцида на территории оккупированной Латвии в годы Второй мировой войны (С. 461-491). К. А. Пахалюк в своей публикации акцентирует внимание читателя на т.н. «деле Оберлендера» и в этой связи на проблеме исторической памяти о нацистских преступлениях в советском обществе. Теодор Оберлендер происходил из протестантской семьи, слыл интеллектуалом. Уже в молодости примыкал к правым группировкам. К моменту прихода нацистов к власти он уже был достаточно известным в Германии специалистом по Восточной Европе, профессором Кёнигсбергского университета (С. 492), а в мае 1933 г. вступил в НСДАП. Ему покровительствовал сам А. Розенберг. Позже, работая в аннексированной нацистами Чехии, Оберлендер участвовал в подготовке агентов из числа членов Организации Украинских Националистов (в будущей мировой войне последние рассчитывали с помощью нацистской Германии подготовить и вооружить армию Украинского государства, которая поможет покончить как с польским, так и с советским, а также румынским господством на украинских землях, находившихся, как они считали, под оккупацией) (С. 493-494). Обученные и находившиеся под контролем Оберлендера украинские комбатанты принимали участие в захвате Львова 30 июня 1941 г., согласно ряду источников и историографии, непосредственно участвуя в расправах над польской интеллигенцией и евреями. На волне «освобождения» Львова от «советской оккупации» была провозглашена украинская самостийность, впрочем, сразу ликвидированная немцами, явно в этом незаинтересованными (С. 496-497). Позднее Оберлендер был причастен к созданию подразделений добровольцев из числа выходцев из среднеазиатских и кавказских республик «Бергманн» («Горец»), а закончил войну в качестве офицера связи при Русской Освободительной армии (РОА). Как справедливо отмечает К. Пахалюк, процесс Т. Оберлендера был раскручен советским руководством на фоне раскола Германии на Западную и Восточную, ремилитаризации первой. Это всё происходило при попустительстве правительства Конрада Аденауэра бывшим нацистам (причем на фоне вхождения ФРГ в НАТО, что особенно раздражало советское руководство). Несмотря на проведенную предварительную работу, советское правительство вынуждено было свернуть начатую кампанию против Т. Оберлендера, поскольку показания о его причастности к массовым убийствам были косвенными, а не прямыми, однако последний все же был вынужден уйти в отставку с должности министра по делам перемещенных лиц, беженцев и жертв войны (С. 512). На наш взгляд, если бы в деле Т. Оберлендера проявил больше активности Израиль, возможно, его судьба сложилась бы иначе (достаточно вспомнить о судьбе А. Эйхмана). К своей публикации К. А. Пахалюк приложил значительный массив документов из фондов Государственного архива Российской Федерации, наглядно демонстрирующих подготовку процесса против нацистского военного преступника Т. Оберлендера (С. 515-653). На основании приведенного материала авторы книги приходят к выводу о том, что одна из задач, которую ставили перед собой гитлеровцы, состояла в том, чтобы скрыть масштабы преступлений, совершенных на Восточном фронте. Кроме того, для организации этих преступлений нацисты энергично использовали пособников из числа лояльного им населения оккупированных территорий СССР (и тут авторы сборника вступают в дискуссию с некоторыми зарубежными исследователями). Нацисты также проводили последовательную кампанию по грабительскому извлечению ресурсов из покоренных земель, активизировали усилия по насильственной мобилизации и угону советских граждан на территорию Третьего Рейха. Донесение до мировой общественности исторической правды относительно произошедшей трагедии в СССР во время Второй мировой войны – одна из тех непростых задач, с которой в целом справились авторы настоящего коллективного издания. Вячеслав Александрович Иванов, кандидат исторических наук, младший научный сотрудник ГБУ РК «Центральный музей Тавриды»; отдел «Мемориал жертвам фашистской оккупации Крыма 1941–1944 годов «Концлагерь «Красный»; старший преподаватель кафедры философии, культурологии и гуманитарных дисциплин ГБОУ ВО РК «Крымский университет культуры, искусств и туризма» (по совместительству), slavik1855@gmail.com Vyacheslav A. Ivanov, SBI RK «Central Museum of Tavrida», Department Memorial to the victims of the fascist occupation of Crimea 1941–1944, Concentration camp «Krasny»; Senior Lecturer of the Department of Philosophy, Culturology and Humanitarian Disciplines of the State Budgetary Educational Institution of Higher Education of the Republic of Crimea «Crimean University of Culture, Arts and Tourism» (concurrently).