Результаты поиска

Стыкалин А.С. Итоговая работа В.Я. Гросула по внешнеполитической истории Бессарабии. Рец.: Гросул В.Я. Бессарабия в международных отношениях Нового времени. Кишинев, 2018. 476 с. Аннотация. Географическое положение Бессарабии неизменно делало ее объектом внешнеполитических устремлений разных стран. Работа известного историка В.Я. Гросула посвящена месту этого края в системе международных отношений в Новое время вплоть до включения его в состав Румынии в 1918 г. Ключевые слова: Междуречье Днестра и Прута, Молдавия, Османская империя, Российская империя, русско-турецкие войны, Бессарабская губерния, Румыния, международные отношения в Юго-Восточной Европе. Сведения об авторе: Стыкалин Александр Сергеевич – кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН; zhurslav@gmail.com A. Stykalin The final work of V.Ya. Grosul on the foreign policy of Bessarabia. Rev.: Гросул В.Я. Бессарабия в международных отношениях Нового времени. Кишинев, 2018. 476 с. Abstract. The geographical position of Bessarabia invariably made it an object of foreign policy aspirations of various countries. The work of the significant historian V.Ya. Grosul concentrates on the place of this region in the system of international relations up to its incorporation into Romania in 1918. Keywords: Interfluve of the Dniester and Prut, Moldova, Ottoman Empire, Russian Empire, Russian-Turkish wars, Bessarabia province, Romania, international relations in South-Eastern Europe Stykalin Alexandr – Cand.in History, Coordinating researcher, Institute of Slavic Studies, RAS zhurslav@gmail.com Предмет рецензируемой книги, последней прижизненно опубликованной монографии известного российского и молдавского историка Владислава Якимовича Гросула (1939 – 2022), – внешнеполитическая история Пруто-Днестровского междуречья, края, который в силу своего пограничного положения в сфере влияния разных государств (и в том числе крупных империй – Российской и Османской) на протяжении всей своей не только новой, но и новейшей истории был напрямую втянут в систему международных отношений. Этому способствовали и сугубо географические факторы – близость как к Черному морю, так и к важнейшей речной магистрали Центральной и Юго-Восточной Европы – Дунаю. Вопрос о судьбах Бессарабии – такое название прочно закрепилось за всем Пруто-Днестровским междуречьем только с его вхождением в 1812 г. в состав Российской империи – неоднократно входил в повестку дня международных конгрессов, становился предметом международных договоров. Этот край не раз служил своего рода «картой» в игре между крупными державами, отстаивавшими свои интересы как в Дунайско-Карпатском регионе, так и на Балканах. Внешний фактор накладывал свой отпечаток и на проявления внутренней жизни в регионе, на его экономическое развитие. Как явствует из предисловия, замысел книги возник у Владислава Якимовича еще в 1970-е годы при работе над проектом «Формирование границ России с Турцией и Ираном. XVIII– начало XX вв.». Но в полной мере реализован он был автором позже, в 2010-е годы, на новом багаже, с привлечением большого материала из архивов Москвы, Петербурга, Кишинева, Бухареста и с учетом историографии последних десятилетий. В древности земли Пруто-Днестровского междуречья относились к территории проживания даков, сформировавших собственную государственность, достигшую наивысшего расцвета при полководце Дечебале, современнике римского императора Траяна. Позже через эти земли проходило «великое переселение» народов. В.Я. Гросул не мог обойти стороной вопроса об этногенезе молдаван, активно дискутируемого в научной литературе. Ему кажется более убедительной версия тех историков, согласно которым предки современных молдаван пришли в юго-восточные предгорья Карпат и стали оседать дальше, в Междуречье, переселившись с Запада, с территорий, которые ныне занимает край Марамуреш, чему предшествовали миграции румыноязычного населения с юга, из-за Дуная. Комментируя господствующие в румынской науке представления о континуитете (беспрерывном проживании со времен Римской империи) проторумынского населения на землях сегодняшней Румынии, автор соглашается с тем, что к северу от Дуная романизованное население не могло не присутствовать, но оно едва ли было сколько-нибудь значительным, иначе его присутствие было бы зафиксировано более широким кругом раннесредневековых источников (С. 275-276). В систему международных отношений Причерноморья и Восточной Европы Пруто-Днестровское Междуречье вошло в Средние века, когда за доминирование в районах Нижнего Подунавья вели борьбу разные силы, включая Польшу (а затем польско-литовское государство, Речь Посполиту), Венгрию и Венецию. Молдавское княжество, образованное в 1350-е годы и включившее в себя земли будущей Бессарабии, как известно, достигло вершин своего могущества во второй половине XV в., при господаре Стефане Великом, но в дальнейшем, столкнувшись с османским давлением, оно начинает терять одну территорию за другой. Еще при жизни Стефана, в 1484 г. османы захватили крепость Белгород в устье Днестра и ключевой придунайский торговый город Килию, создав первые в регионе райя – территории, непосредственно подчиненные турецким султанам. В 1538 г., после первого свержения молдавского господаря Петра Рареша, турки отторгли более северные земли правобережья Днестра, построив крупную крепость в Бендерах, сохранившуюся (как и крепость в Белгороде-Днестровском) по сегодняшний день. Территории южнее Бендер были переданы осколку Золотой Орды и вассалу Крымского ханства, буджакскому Ногайскому ханству, которое контролировало их почти 300 лет с некоторыми перерывами, оставаясь источником постоянных угроз для соседей. В конце XVI в. османы превратили в райя земли, где была построена мощная крепость Измаил, а несколько позже местность в устье Прута при его впадении в Дунай, где сегодня находится г. Рени. Тем самым Молдавское княжество было фактически оторвано от Черного моря и утратило прямой контроль над выходом к Дунаю, под непосредственным управлением осман оставались вплоть до начала XIX в. наиболее населенные и экономически значимые города региона – Килия и Аккерман. Причем территориальные потери княжества на этом не закончились. С образованием райя этнический состав населения в регионе менялся в пользу мусульман, в том числе за счет больших гарнизонов в крепостях. Ссылаясь на первые переписи, проводившиеся русской военной администрацией на оккупированных землях во время русско-турецких войн, В.Я. Гросул пытается доказать, что с учетом населения крепостей в XVIIIв. мусульмане в междуречье Днестра и Прута преобладали над христианами. При этом следует иметь в виду, что на бессарабских землях Молдавского княжества плотность населения была значительно ниже, чем в Запрутской Молдове, в междуречье Прута и Днестра проживало примерно около 20% населения княжества. С другой стороны, те же переписи фиксируют неуклонный рост народонаселения в регионе – и это несмотря на разорительный характер русско-турецких войн, сопровождавшихся масштабными миграциями, и на продолжавшиеся вплоть до начала XIX в. разрушительные набеги буджакских ногайцев, угонявших часть населения в рабство. Русское государство, как известно, уже при Петре Великом активизирует свою политику на днестровско-прутском направлении. В.Я. Гросул отмечает, что Прутский поход 1711 г., по замыслу Петра, был призван сыграть свою роль в объединении сил православных народов в противостоянии османам. Автор напоминает о существовавших планах освобождения Молдавского княжества из-под османского сюзеренитета и присоединения его к России на правах широкой автономии. Завершившись поражением русских войск, Прутский поход вместе с тем был воспринят османами как серьезный вызов своим позициям в регионе, в целях укрепления которых они отторгают от княжества территории на севере Междуречья, где создается Хотинская райя, а после заключения Кючук-Кайнарджийского мирного договора 1774 г. княжество теряет и Буковину, оккупированную войском Габсбургов (пытавшихся воспрепятствовать дальнейшей российской экспансии в юго-западном направлении), а затем интегрированную в состав владений венского двора. В итоге к 70-м годам XVIII в. Молдавское княжество включало в себя менее половины Пруто-Днестровского междуречья, а на остальной территории находились 4 райя (Хотинская, Бендерская, Аккерманская и Измаильская) и земли буджакских ногайцев. Центральная власть в Стамбуле не обладала эффективными рычагами для того, чтобы сдерживать самоуправство местных пашей, управлявших придунайскими и приднестровскими райя – они обладали немалой самостоятельностью. Пророссийские настроения в Молдавии XVIIIв., отмечает В.Я. Гросул, проявились не только у определенной части элиты, показательно и вступление молдаван во время войн в отряды добровольцев, которые сражались на стороне русской армии. Автор приводит документы, свидетельствующие о наличии в среде молдавского боярства и высшего духовенства сильной прорусской партии, рассчитывавшей на российское покровительство перед лицом разорительных злоупотреблений греков-фанариотов, поставленных Стамбулом во главе вассальных Дунайских княжеств (неоднократные депутации – особенно в периоды русско-турецких войн – в Петербург с просьбами о принятии Молдавии под российскую протекцию). Фанариотская система власти, создававшая механизмы для выкачивания из вассальных княжеств огромной части национального богатства, поскольку фанариотам приходилось компенсировать собственные расходы, связанные с приобретением господарского трона или «хлебного» места при дворе, не была эффективна для экономики, что только усиливало влияние пророссийских сил. Автор, впрочем, признает недовольство населения злоупотреблениями не только фанариотов, но русских военных администраций (с. 303), а в более широком плане – крайне разорительный для экономики характер частых русско-турецких войн, учитывая не только постой оккупационных войск, но и отвлекавшее от сельхозработ привлечение обеими воюющими сторонами местного населения на строительство и укрепление фортификационных сооружений. Большое внимание в работе уделено предпосылкам новой русско-турецкой войны 1806-1812 гг., совпавшей по времени с наполеоновскими войнами. В этот период Бессарабия, по расхожему определению, бытующему в румынской и современной молдавской историографии, становится «разменной монетой» в геополитических играх великих держав, стремившихся к ослаблению влияния Оттоманской империи, при этом трудно оспорить тот факт, что наиболее наступательную политику проводила наполеоновская Франция. Говоря о стремлении Российской империи в этот период к новым территориальным приращениям в юго-западном направлении за счет земель Османской империи, следует заметить, что позиция Санкт-Петербурга претерпевала колебания с изменением расклада сил на европейской арене, причем проекты, нашедшие отражение на бумаге, корректировались с учетом реальной политики. Автор ссылается на министра иностранных дел В.П. Кочубея, заметившего в 1802 г., что «Россия в пространстве своем не имеет уже нужды в расширении», тем более что «нет соседей покойнее турков и сохранение сих естественных неприятелей наших должно действительно впредь быть коренным правилом нашей политики». В другой его записке речь шла о том, что турки (как и шведы), будучи «нашими природными неприятелями», «по своей слабости не могли нам быть опасны», поэтому Россия заинтересована оставить их «в нынешнем положении», а в случае раздела Османской империи ей надлежало наблюдать за тем, чтобы «Молдавия и Валахия не достались Австрии, а составили единое государство». В случае невыгодного для Российской империи нарушения равновесия она не могла, однако, оставаться в бездействии: «Если бы Франция или Австрия задумали усилиться за счет Турции, то и нам не следовало бы оставаться сложа руки» (с. 32-33). Комментируя записки первого российского министра иностранных дел, возглавившего ведомство в момент его основания, В.Я. Гросул замечает, что в начале XIX в. «Турция, действительно, не представляла для России сколько-нибудь значительной угрозы» (с. 33). Однако в свете вышесказанного о том, что у Российской империи не было «нужды в расширении» за счет османских владений, и бытующей также в историографии версии о том, что она выступала защитником интересов Молдавского княжества перед лицом османских требований, направленных на превращение всё новых её территорий в турецкие райя, возникает резонный вопрос о мотивах, ввергнувших Россию в очередную и при том весьма длительную, растянувшуюся на целых 6 лет русско-турецкую войну. Как эта взятая Россией на себя миссия защитницы православных сочетается с последующим расчленением княжества и включением всего междуречья в состав своей империи? Не послужила ли забота о судьбах православных (иногда публично декларировавшаяся) только ширмой, за которой скрывалось экспансионистское стремление не отстать от других держав в борьбе за доминацию в регионе? Отмечая наметившуюся чуть ранее, на рубеже веков, тенденцию к достижению договоренностей России с османами, вылившуюся в целый ряд конкретных соглашений (в том числе в интересах стабилизации положения в Дунайских княжествах), автор, опираясь на документы, показывает роль французского фактора в новом обострении отношений двух держав. Экспансия Наполеона на Адриатике, захват его войском Истрии и Далмации были знаком усиления французского влияния в Юго-Восточной Европе, что проявилось и в попытках вовлечения Турции в антироссийские внешнеполитические комбинации, что угрожало нарушением статус-кво, установленного по итогам предшествующих русско-турецких войн (первым свидетельством нарушения прежних соглашений послужило несогласованное с Россией смещение господарей Дунайских княжеств). В Петербурге обращали внимание на военные приготовления турецкой стороны (укрепление крепостей в Хотине и Бендерах, увеличение воинских контингентов в них). В сложившихся условиях Россия встала на путь дипломатического давления: Александр I в своей депеше послу в Стамбуле А.Я. Италинскому (февраль 1806 г.) потребовал получить от Порты объяснения, заявив, что в противном случае русские войска немедленно будут введены в Молдавию (с. 42). Османы заверяли, что военные приготовления не направлены против России, имея целью воспрепятствовать расширению сербского восстания и принять меры предосторожности на случай вторжения французов. С российской стороны звучали требования призвать к порядку слишком самостоятельного видинского пашу, блокировав его возможное вторжение в Валахию, чей господарь К. Ипсиланти в сложившейся ситуации обращался за помощью к Петербургу. Командированный в Дунайские княжества дипломат К. Родофиникин в записке сентября 1806 г. предлагал осуществить превентивную военную акцию: русские войска должны перейти Днестр – «не для завоевания, но для отклонения Порты от пагубного союза с Францией и дабы принудить ее к выполнению существующих постановлений». При этом и он не заводил речи о каких-либо территориальных приобретениях, пока «дела с Францией не примут желаемого оборота», напротив, он предлагал заключить мир с Турцией, если она проявит готовность (с. 45). Приводимые автором документы показывают стремление осман уладить конфликты мирным путем за столом переговоров, не забывая в то же время (как, впрочем, и Россия) и о военных приготовлениях. В дальнейшем обострении сыграл свою роль запрет Османской империей русским военным судам проходить через черноморские проливы, что было воспринято не просто как стремление усилить собственные стратегические позиции, а как курс на разрыв с Россией в угоду не только Франции, но и Англии, чей флот доминировал в Средиземноморье. В октябре 1806 г. русские войска без объявления войны перешли Днестр. Если ранее Россия вмешивалась во внутренние дела румынских княжеств лишь по согласованию с турками, то теперь она открыто пошла на удаление от власти профранцузски настроенных сановников. Порта, не заинтересованная в войне с Россией, официально объявила ее только в конце декабря. Целью военной кампании с российской стороны изначально было объявлено добиться от турок строгого соблюдения соглашений, возвращения Молдавскому княжеству некоторых отнятых у него и переданных османским райя земель. В депеше российского МИДа армейскому командованию давались разъяснения о том, что «княжества сии заняли мы временно, не в том намерении, чтоб присоединить оные к России и не с тем, чтоб отторгнуть их от Порты, но чтоб восстановить их права и доселе существовавший порядок, признавая их, как и прежде, в подданстве Порты» (С. 51-52). О том, что в планы России не входит нарушение целостности Оттоманской империи, было сказано и в письме министра иностранных дел А.Я. Будберга в Стамбул (С. 55-56). Прорусский господарь К. Ипсиланти призывал жителей Валахии к встрече русских войск хлебом-солью. Однако не только в кругах боярства румынских княжеств, но и в столицах ряда европейских держав была проявлена обеспокоенность в связи с их вводом и продвижением. Российской дипломатии, как отмечает автор, пришлось объяснять при венском дворе, что у императора «нет ни малейшего намерения завоевывать что бы то ни было у Турции, а военная оккупация Молдавии и Валахии имеет единственной целью принудить Порту восстановить отношения, ранее существовавшие между нею и Россией в силу договоров» (С. 55). За принуждением осман к выполнению своих обязательств перед Россией стояло очевидное стремление не позволить усилиться иным влияниям в Стамбуле. Боевые действия в Междуречье происходили в районе Измаила. В.Я. Гросул пишет о том, что русская армия была принята населением хорошо, так как избавляла его от турецкого господства, фанариотского режима, турецко-татарских и ногайских набегов. Признавая факты саботажа антирусских боярских группировок как реакцию на злоупотребления военной администрации, автор вместе с тем не углубляется в вопрос о том, как оккупационный режим сказался на положении крестьян, отвлекавшихся от посевных работ на фортификационное строительство, предоставлявших в больших объемах оккупационному войску продовольствие и фураж. В источниках, и прежде всего русских, в этом плане нет недостатка[1]. По мере того, как война затягивалась, неизбежно сопутствовавшие ей разорения уже никак не могли способствовать усилению пророссийских настроений. Поскольку война затягивалась, территориальные проблемы, как показывает В.Я. Гросул, вырисовывались всё более рельефно, а экспансионистские аппетиты Российской империи росли – разумеется, с учетом планов и интересов других игроков на международной арене. Тильзитский мир, навязав России признание всех завоеваний Наполеона и подключение к континентальной блокаде Англии, вместе с тем дал взамен согласие Франции перестать оказывать помощь Турции в войне с Россией. Уход русских войск за Днестр выглядел бы в этих условиях как бессмысленная уступка. Более того, территориальные приобретения за счет Турции могли бы до некоторой степени оправдать в глазах высшего русского общества непопулярный мир с наполеоновской Францией. В интересах усиления собственных позиций на переговорах с французами российская сторона не скрывала своих претензий не только на Пруто-Днестровское междуречье (это было минимумом желаний), но и на земли за Прутом. Был составлен даже план разделения приобретенных румынских княжеств на 4 губернии (С. 63), что, впрочем, не исключало предоставления им определенной автономии. Особую значимость для России приобретал контроль над устьем Дуная. Как писал уже на более позднем этапе войны Александр I командовавшему Молдавской армией генералу Н.М. Каменскому, заключить мир, довольствуясь «иною границею, нежели Дунай, я не нахожу ни нужды, ни приличия» (С. 66). Если в начале войны император занимал в вопросе о будущих границах империи достаточно сдержанную позицию, то со временем, как показывает В.Я. Гросул, она радикализируется. В ноябре 1807 г. Александр официально донес до Наполеона свое требование о сохранении за Россией румынских княжеств. Судьба Молдавии и Валахии, как показывает автор, стала предметом настоящего торга между русской и французской дипломатией. Наполеон требовал взамен согласия на на расчленение Пруссии и фактического контроля над черноморскими проливами, к чему в Петербурге не были готовы. Зная о притязаниях России на земли Дунайских княжеств, Англия и Австрия выдвигали свои условия. В Лондоне требовали разрыва России с Францией и прежде всего ее отказа от участия в континентальной блокаде. У Вены были виды на Малую Валахию (Олтению), уже входившую в состав габсбургских владений в 1718-1739 гг. Что касается Бессарабии, то на фоне притязаний Петербурга на запрутские земли ее вхождение в состав Российской империи воспринималось как что-то вполне предрешенное. Франко-российская Эрфуртская конвенция 1808 г. признавала за Россией право на земли румынских княжеств. При этом Франция, как отмечает В.Я. Гросул, вела двойную игру, контактируя и со Стамбулом, заверяя его в поддержке. Французское влияние в регионе росло. Неготовность Стамбула идти на уступки России вели к возобновлению в 1809 г. активных боевых действий. Военные победы (взятие ряда турецких крепостей) создавали основу для дальнейшей эскалации. Как явствует из приведенных В.Я. Гросулом предписаний армейских властей, а также документов российского МИДа, отражающих взаимоотношения России с Австрией и Францией, в 1810 г. в Петербурге считали программой-максимум полное овладение румынскими княжествами (С. 65). Поумерить имперские аппетиты заставляло не столько сопротивление осман, сколько позиция Вены, едва ли готовой уступить без боя Малую Валахию и вообще крайне не заинтересованной в закреплении российского присутствия в приграничных землях. Наполеон в свою очередь понимал, что его чрезмерная уступчивость России может нарушить баланс в отношениях Франции с Австрией. Пытаясь теснее привязать к себе венский двор, французский император обещал ему содействие в обеспечении контроля над устьем Дуная и усилении австрийских позиций в княжествах. Между тем, международная обстановка оставалась очень сложной, требуя от всех сторон, в том числе от российской, проведения более гибкой линии. Приближение войны России с Наполеоном ускорило заключение ею мира с Османской империей. Посол в Париже А.Б. Куракин требовал «как можно скорее заключить, чего бы это нам ни стоило, мир с Портой, чтобы получить возможность сосредоточить только на Франции всё наше внимание и все усилия» (С. 67). В Петербурге всё более осознавали проблематичность осуществления программы-максимум, поскольку перед лицом казавшегося всё вероятнее нападения Наполеона пришлось перебрасывать войска из княжеств к границам Пруссии. Аппетиты пришлось поумерить, сведя их к стремлению овладеть Молдавским княжеством (на юго-востоке по реке Сирет). За отказ от притязаний на Валахию предполагалось потребовать от осман при подписании мирного договора определенной денежной суммы. Установка самого императора Александра была выражена в его рескрипте: «Мир, неприличный достоинства России, будет для неё более вреден, нежели полезен». При том, что проходили переговоры, не прекратились и боевые действия, выступая фактором давления российской стороны. В условиях, когда османы не были склонны идти на большие уступки, а угроза вторжения Наполеона делалась всё актуальнее, медлить с заключением договора было никак нельзя. Согласно Бухарестскому миру, подписанному в середине мая 1812 г. (за полтора месяца до прихода наполеоновских войск), новая граница между владениями Российской и Османской империй прошла по реке Прут, Россия получила Пруто-Днестровское междуречье с выходом к Дунаю, т.е. была реализована только программа-минимум. В своих работах, включая рецензируемую итоговую монографию, В.Я. Гросул полемизирует с румынско-молдавскими историками, делающими акцент на негативных последствиях Бухарестского мира, расчленившего Молдавское княжество и обособившего бессарабских молдаван от их запрутских соплеменников, оставившего их вне тех процессов формирования единой румынской нации, которые развернулись в XIXв. (что в условиях всё более массированной политики русификации вело к утрате национальной идентичности). По его мнению, позитивные стороны вхождения в пространство Российской империи перевешивают, ибо жители Пруто-Днестровского междуречья были на 100 лет ограждены от разорительных войн и многолетних периодов оккупаций, сдерживавших развитие экономики в крае. Присоединение к России не только создало условия для поступательного экономического роста, подъема благосостояния увеличивавшегося населения. Освободившись от османского контроля (не говоря уже о ногайских набегах), край оказался в системе более развитой цивилизации (С. 77), тем более что, с насильственным выселением ногайцев и освобождением крепостей, в Пруто-Днестровском междуречье фактически не осталось мусульманского населения. Положительную роль сыграла и ликвидация чересполосиц, когда земли, принадлежавшие райя и ногайской орде, перемежались с владениями молдавского боярства, не составляя с ними целого в административно-правовом отношении. Как известно, с вхождением Пруто-Днестровского междуречья в состав Российской империи краю вначале предоставляется определенная автономия с учетом местных особенностей и действием (в определенных пределах) традиционного молдавского права. При формировании системы управления новой территорией российские власти стремились превратить Бессарабию в своего рода витрину своей политики, способную показать народам Юго-Восточной Европы, остававшимся под более или менее жестким османским контролем, плоды попечительства великой православной державы. Как писал император Александр I своим чиновникам, «желая устроить участь и благоденствие сего края, основав оное на внутреннем благоустройстве и на местных обычаях и законах, повелеваю Вам обратить неусыпное попечение на прекращение злоупотреблений, отягощающих народ бессарабский, строго взыскивая за малейшее нарушение прав и преимуществ оному предоставленных» (С. 82-83). Веление государя, впрочем, нисколько не прекратило злоупотреблений и коррупции, особенно живописно и язвительно описанных в многократно издававшихся записках Ф.Ф. Вигеля, в 1820-е годы несколько лет служившего вице-губернатором Бессарабской области – мемуарист был зачастую склонен выводить истоки негативных явлений из обычаев и нравов молдавского боярства[2]. При том, что среди молдавского боярства изначально имелась сильная прорусская группировка, а сам характер правления в крае был довольно либеральным, на настроениях местной элиты сказывалось то, что многие ее представители имели земельные владения по обе стороны Прута и возникновение границы по реке затрудняло перемещения, вносило осложнения в давно сложившийся товарообмен между разными частями некогда целостного экономического пространства, в конце концов лишало их немалых доходов. И хотя никакого «железного занавеса» в первые десятилетия не существовало, многим приходилось делать выбор, связать ли свою дальнейшую деятельность преимущественно с запрутским Молдавским княжеством или с Бессарабией, превращенной в российскую провинцию. После падения Москвы возникают слухи о возобновлении русско-турецкой войны, да и после победы над Наполеоном, на Венском конгрессе османы предпринимают попытку оспорить вхождение Бессарабии в Российскую империю. Всё это вызывало нервозность в крае, способствовало переселению населения (не только бояр, но и бегству крестьян) за Прут. Правда, через несколько лет, с поражением выступления этеристов и неудачей восстания Т. Владимиреску в 1821 г., возникает и обратная миграция – в Бессарабию, поскольку на фоне происходящего в Дунайских княжествах она казалась более спокойным краем. В 1818 г. император непосредственно посетил Бессарабию. Краю был обещан «особый образ управления» и дарован Устав (свод законов), предполагавший среди прочего ведение делопроизводства на двух языках. В.Я. Гросул напоминает о том, что в разработке положения об административном устройстве Бессарабии участвовал И. Каподистрия, у которого за плечами был опыт преобразований на Ионических островах, а кроме того, он неплохо знал опять же по собственному опыту традиции и административное право Дунайских княжеств. Элементы прежней молдавской системы управления сохранялись прежде всего на низовом и среднем уровне. На более высоком уровне функционировал Верховный совет области, приобщавший молдавское боярство к управлению краем. В формировании системы управления Бессарабией автор видит элементы конституционализма, проявлявшегося в ту же эпоху в российской политике в Царстве Польском, Финляндии (вошедшей в состав империи по итогам русско-шведской войны 1808-1809 гг.), а несколько позже, после русско-турецкой войны 1828-1829 гг., в реформах русской военной администрации во главе с графом П.Д. Киселевым в Дунайских княжествах. Интересно, что при осуществлении административных реформ в Бессарабии ссылались на финский опыт и сама комиссия, занимавшаяся реформированием, была создана по сходному образцу (С. 94). Неоспорим, однако, и экспериментальный характер проводимых реформ, которые легко могли быть свернуты в любой момент, когда центральная власть сочла бы это целесообразным. Лояльность жителей края, новых подданных империи была особенно важна, пока не завершились наполеоновские войны и на этом фоне сохранялась османская угроза. Военизированный характер области в этих условиях сохранялся, сосуществовали военная и гражданская администрация. Более того, как отмечает В.Я. Гросул, до завершения Венского конгресса бессарабский вопрос все еще продолжал выступать как международный и в силу задач, стоявших перед властями, бессарабские дела находились в ведении министерства иностранных, а не внутренних дел. Передача же их в ведение МВД неизбежна должна была повлечь за собой унификацию в управлении, сближение бессарабских порядков с общероссийскими нормами, что в сущности и произошло. Сторонником сужения автономии был генерал Гартинг, с 1813 г. сосредоточивший в своих руках военную и гражданскую власть, и первые урезания в этом плане произошли в 1816 г., т.е. еще до посещения императором Бессарабии. Наиболее влиятельным поборником идеи автономии был выдающийся церковный иерарх митрополит Гавриил (Бэнулеску-Бодони). Обе партии («автономистов» и «антиавтономистов») искали поддержки в центре, причем противники автономии ссылались на произвол местных чиновников (прежде всего из молдавских бояр), их обогащения за счет налогов – при том, что центральная власть освободила от них на три года местное население. Всё это дало основания для курса на свёртывание автономии, последовательно осуществлявшегося с 1821 г. (год смерти Гавриила) и приведшего к полному ее упразднению в 1828 г. Решительным сторонником ликвидации местных особенностей в управлении был вышеупомянутый Вигель, его поддерживал М.С. Воронцов. Став в 1823 г. одновременно новороссийским и бессарабским губернатором и сосредоточив в своих руках большую власть, он с осуждением высказывался об унаследованных от фанариотов молдавских порядках, когда «исправник, принимая цинут на откуп, делался, так сказать, привилегированным грабителем» (С. 124). В итоге было принято решение о том, что «Бессарабская область, имевшая доселе особое управление, должна войти под общее в государстве управление» (С. 126). Избранный курс объясняли тем, что местное дворянство было не подготовлено еще к ведущей роли в управлении краем (С. 121). Молдавская знать сопротивлялась, не желая сдавать позиций, но безуспешно. Коллегиальность в управлении подавляется, а единственной выборной должностью к концу 1820-х годов становится должность предводителя областного дворянства (другой вопрос, что на ней в будущем не раз оказывались люди, в частности, из семейства Крупенских, чье влияние далеко перерастало местные рамки). Ограничивается сфера использования молдавского (т.е. румынского) языка. Правда, связи бессарабского дворянства с Молдавским княжеством сохранялись еще долгое время, они заметно ослабели только после 1848 г., а некоторые элементы местного права сохранялись до преобразования области в губернию в 1873 г. А что касается Южной Бессарабии, вполне понятно, что принципиальные изменения в системе управления этим краем произошли с его утратой Россией в 1856 г. и последующим возвращением в 1878 г. Отдельная глава книги посвящена миграционным процессам начала XIX в. Война 1806-1812 гг. и последующее вхождение Бессарабии в состав Российской империи повлекли за собой значительные изменения этнического состава населения края. С уходом турецких войск и ликвидацией райя мусульманское население переселяется в пределы Османской империи, буджакские ногайцы под давлением русских войск также перекочевывают в Добруджу, а оставшиеся были депортированы царскими властями в приазовские степи. В результате в крае образовалось большое количество незаселенных земель: «пустынной землей, священной для души поэта», Бессарабия предстала и А.С. Пушкину, приехавшему сюда в ноябре 1820 г. Но заселение приграничной территории носило стратегический характер на случай новых войн с Турцией. Так Бессарабская область становится активно колонизуемой землей, где не только расширяют свои угодья молдавские бояре и получают земельные наделы офицеры русской армии. Сюда при поддержке российских властей устремляются в массовом порядке православные болгары и гагаузы из Добруджи и с других контролируемых османами территорий, получившие статус государственных крестьян. Переселяются (часто с земель, разоренных в ходе наполеоновских войн) и немецкие колонисты, которые у российской администрации «испрашивали особого управления, чтобы не быть в подчинении своекорыстных местных исправников» (С. 103). Им был предоставлен в 1814 г. особый статус, их делами занимались правительственные комиссары, с 1818 г. попечительный комитет по делам колонистов (не только немецких) во главе с И.Н. Инзовым, особенно много сделавшим для болгар. Переселившимся немцам предоставляются определенные привилегии (в том числе освобождение от воинских повинностей, отсрочка на несколько лет от выплаты налогов, создание немецких школ, использование своего языка в местном делопроизводстве), позволявшие не только сосредоточиться на хозяйственной деятельности, но и сохранить благодаря своеобразной культурной автономии свою идентичность. Немецкие поселения были несколько изолированы от внешнего мира, еще и в силу религиозных различий, выглядели как чуждые вкрапления. «Здешний немец-колонист редко заглядывает дальше межи своего участка, который он тщательно и трудолюбиво обрабатывает; он знает только себя, да общество своей колонии, свое колониальное управление», свидетельствует современник (С. 155). Эта обособленность была преодолена лишь во второй половине XIX в. Была в Бессарабии и политическая иммиграция, которой также уделяется внимание в книге – речь идет о сербской элите во главе с князем Карагеоргием, после поражения первого сербского восстания поселившейся в пределах Российской империи. Вообще же, как отмечает автор, край пережил не одну волну переселений. Вторая по времени относилась к периоду после Адрианопольского договора 1829 г. Но фонд свободных земель был уже ограничен и некоторым иммигрантам пришлось, не получив своих наделов, покинуть Бессарабию. На положении немецких колонистов сказался и переход Южной Бессарабии по итогам Парижского мирного конгресса 1856 г. под юрисдикцию Молдавского княжества (с 1859 г. объединенного румынского княжества), под которой она находилась до Берлинского конгресса 1878 г. Когда румынские власти отменили особое административное управление земель, заселенных немцами, это вызвало протесты, некоторые колонисты предпочли переселиться в пределы Российской империи, и в результате господарь А.И. Куза вынужден был дать задний ход. В силу своего пограничного характера Бессарабия играла определенную роль в системе международных отношений и в условиях греческого восстания 1821 г. и последовавшего за ним восточного кризиса 1820-х годов. В работе приводится богатый материал, свидетельствующий о деятельности в этом крае движения этеристов с участием А. Ипсиланти, проведшего в Кишиневе четыре месяца в период подготовки восстания. Бессарабские этеристы занимались переправкой через Прут добровольцев и оружия. В феврале 1821 г. Ипсиланти обратился с письмом к Александру I, просил его вмешаться в ход событий и посодействовать изгнанию осман из Европы. Император, находившийся в Лайбахе на конгрессе Священного союза, проявил сдержанность, понимая, что Россия может оказаться в изоляции, если будет проводить активную политику. Ипсиланти был уволен с русской службы, ему было запрещено возвращаться в Россию. Это не могло не сказаться и на действиях местных властей. Однако наместник Бессарабской области И.Н. Инзов, тайно симпатизировавший «греческому делу», хотя формально и запретил выезд греков из Бессарабии в Молдавское княжество, продолжал оказывать им негласную поддержку. Переправка людей и оружия продолжалась, а после поражения восставших бессарабские власти прилагают усилия по приему в крае многочисленных беженцев, не только участников восстания. Как показывает В.Я. Гросул, выжидательная позиция России сохранялась до тех пор, пока Англия и Франция не попытались перехватить инициативу на Балканах (прежде всего на греческом направлении). В последние годы жизни Александр I склонялся к более активному вмешательству в балканские дела. При новом императоре Николае I в 1826 г. по требованию России была подписана Аккерманская конвенция, в соответствии с которой Порта обязалась строго соблюдать положения Бухарестского мира, гарантирующие автономию Дунайских княжеств (речь шла в том числе об избрании господарей из числа местных бояр, а не греков-фанариотов, и о невозможности сместить их без согласия России), и более того, вывести из княжеств свои войска. Именно аннулирование султаном Махмудом IIэтой конвенции послужило одним из поводов к русско-турецкой войне 1828-1829 гг. Заверения России о том, что она не ставит своей целью новых территориальных приращений за счет Порты встречались на Западе с недоверием, ибо хорошо всем были памятны события предыдущей войны (С. 221). В окружении императора существовали на этот счет разногласия. Если И.И. Дибич (наиболее отличившийся в той кампании полководец) настаивал на присоединении к России новых земель, Д.В. Дашков, имевший опыт дипломатической службы в Константинополе и хорошо знакомый с положением в Османской империи, писал, что России «нужны не новые приобретения, не распространения пределов, но безопасность оных и распространение ее влияния между соседними народами, а сего она удобнее достигнуть может, продлив существование Оттоманской империи на известных условиях» (С. 222). Помимо всего прочего, продолжал он, «наша умеренность зажмет рты всем нашим клеветникам» (С. 223). Иначе смотрел на права своей державы граф П.Д. Киселев, который после Адрианопольского мирного договора 1829 г. возглавит администрацию Дунайских княжеств и предпримет некоторые конституционные реформы, способствовавшие их европеизации (введение так называемых органических регламентов): «Россия в своем более чем вековом движении прошла от Днепра не для того, чтобы остановиться у Прута» С. 226). Основной целью России в войне было установление полного контроля над устьем Дуная и этот контроль по Адрианопольскому миру был получен. Кроме того, итогом войны стал протекторат Российской империи над румынскими княжествами, явившийся знаком дальнейшего усиления позиций России в регионе и воспринятый на Западе как вызов. В.Я. Гросул касается в этой связи настроений румынского боярства, внутри которого наряду с другими присутствовала и пророссийская партия. По ее представлениям, неудержимое стремление России к тому, чтобы взять под контроль Константинополь и проливы не оставляло шансов для самостоятельных румынских государств и в этой ситуации предпочтительнее было добровольно добиться вхождения в империю на правах Финляндии (С. 226). Не обходится в работе стороной и ситуация в 1848-1849 гг., когда в условиях бурных событий в соседней Габсбургской империи (особенно венгерской революции) Николай I решился после колебаний на ввод войск в Дунайские княжества на правах покровительствующей державы. Эта мера, указывал министр иностранных дел К.В. Нессельроде, была вызвана необходимостью обезопасить смежные с княжествами области «от непосредственного соприкосновения с мятежом» (С. 230). Хотя ввод войск и был с настороженностью воспринят в европейских столицах, британский министр иностранных дел лорд Пальмерстон в беседе с русским послом Ф.И. Брунновым был вынужден в конце концов признать умеренность российских притязаний (С. 321). О расширении территориальных владений речи не было, цели преследовались сугубо охранительские. Отношения с Османской империей (сюзереном румынских княжеств) были урегулированы Балто-Лиманской конвенцией 1851 г. Анализируя события тех лет, В.Я. Гросул указывает на продолжавшееся существование в среде румынского боярства прорусской партии – часть валашских бояр обратилась к русскому генконсулу Коцебу с предложением объединить княжества и провозгласить их королем представителя династии Романовых. Доминировали, однако, профранцузские ориентации – на арену румынской политики выходит и в последующие десятилетия укрепляет свои позиции генерация, видные представители которой получили образование в Париже и, вынашивая объединительные идеи, рассчитывали на поддержку Франции. По выражению одного из российских дипломатов, в плоть и кровь румынских правящих кругов входит «отчуждение от всего русского» (с. 431). Тем не менее, образ России как покровительствующей державы не ушел полностью из национального сознания – автор приводит документы конца XIX в., свидетельствующие об обращении крестьян к русскому консулу в Яссах в стремлении защитить себя от помещичьего и административного произвола. Одна из глав книги посвящена месту Бессарабии в системе экономических, торговых связей Дунайского региона и Российской империи. В.Я. Гросул ссылается на Я. Сабурова, автора одной из первых записок, посвященных развитию экономики края, который писал еще в 1826 г.: «Окруженная тремя империями, владея судоходством Днестра и устьем Дуная, богатая своим климатом, Бессарабия природою вещей назначена занимать значительную роль во внешней торговле» (С. 241). Уже с ликвидацией турецких райя и выселением ногайцев ликвидируются все внутренние перегородки на пути развития торговых отношений в крае, формируется единый бессарабский рынок. Происходит интеграция края и в общероссийский рынок, а с другой стороны, не были прерваны, лишь временами осложняясь в силу политических факторов, торговые связи с запрутской Молдавией. Более того, после Адрианопольского мира 1829 г. роль Бессарабии как экспортера сельхозпродукции за рубеж возрастает. Объем внешних торговых связей падает только с временным лишением выхода России к Дунаю после поражения в Крымской войне и Парижского конгресса 1856 г. С утратой Южной Бессарабии был разорван единый бессарабский рынок и это ударило как по Южной Бессарабии, оторванной от российского рынка, так и по Северной, отрезанной от дунайских портов. Ситуация меняется лишь после возвращения этого края в пределы Российской империи в 1878 г. (автор указывает на роль бессарабского фактора, т.е. стремления России к возвращению Южной Бессарабии и выходу к устью Дуная, в формировании ее линии в условиях восточного кризиса конца 1870-х годов). В конце XIX в. Российская империя и объединенная Румыния (королевство с 1881 г.) выступают конкурентами в дунайской торговле и в поставках на международные рынки зерна. Приграничное положение позволяло Бессарабии выходить на внешний рынок, что положительно сказывалось на экономической жизни края. В книге В.Я. Гросула показана и роль Бессарабии в международных церковных связях Нового времени. Если предпринятая в Трансильвании на рубеже XVII – XVIII вв. уния способствовала сближению румынской культуры с латинским миром, то православная церковь, напротив, выступала хранительницей византийских традиций. Это проявилось и в том, что она долгое время препятствовала переходу церковной литературы в Молдавском княжестве на латиницу даже тогда, когда в настроениях элиты в середине XIX в. возобладали профранцузские ориентации, вопрос об алфавите, таким образом, получает внешнеполитическое звучание (С. 89). Что касается Бессарабии, то во время восточного кризиса 1820-х годов, греческой революции и антиосманских выступлений в румынских княжествах Бессарабская область становится убежищем для гонимых священнослужителей из разных православных земель Юго-Восточной Европы. В работе уделено внимание таким выдающимся церковным иерархам, ориентированным на Россию и обладавшим большим политическим влиянием, как Вениамин Костаки и Гавриил Бэнулеску-Бодони. Обращаясь к событиям 1860-х годов, когда господарь А.И. Куза, вставший во главе обоих румынских княжеств, предпринял реформы, ограничивающие влияние церковной иерархии в пользу светского государства, автор отмечает, что это вызвало настолько сильное недовольство молдавского духовенства, что митрополит Софроний Миклеску обратился к кишиневскому архиепископу Русской православной церкви Антонию с просьбой донести до Александра II призыв защитить молдавскую православную церковь от преследований. Часть монахов знаменитой Нямецкой лавры, связанной с деятельностью великого просветителя Паисия Величковского, бежала в пределы Российской империи и основала на берегах Днестра Новонямецкий монастырь. Показаны трудности, переживавшиеся церковью Южной Бессарабии при интеграции края в Молдавское княжество в 1856 г. и последующем возвращении России в 1878 г. В монографии можно было бы уделить несколько большее внимание роли духовных академий Российской империи (не в последнюю очередь киевской) в подготовке румынской церковной элиты XIXв. Одна из глав книги, основанная на привлечении большого документального материала из нескольких архивов и прежде всего АВПРИ, посвящена эпохе Крымской войны, когда были созданы условия для объединения румынских княжеств. На территории Бессарабии не было в это время военных действий, однако война сильно сказалась на ней и в силу ее приграничного расположения, и своими последствиями для судеб этого края (утрата Россией Южной Бессарабии вплоть до Берлинского конгресса 1878 г.). По завершении Крымской войны среди участников «европейского концерта» сложилось мнение о том, что Россия по итогам разрешения кризиса должна лишиться некоторых территорий. По версии В.Я. Гросула, существовала даже вполне реальная перспектива утраты всей Бессарабии, но в период Парижского конгресса петербургской дипломатии в определенной мере удалось сыграть на противоречиях между державами, что привело к заметному сокращению уступок с российской стороны. Последовательно антироссийскую позицию занимала на конгрессе «неблагодарная» Австрия, спасенная в 1849 г. Николаем Iв результате подавления венгерской революции. В Вене воспринимали Россию как главного конкурента в борьбе за влияние в Юго-Восточной Европе и от нее требовали в ультимативном порядке отказа от протектората над Дунайскими княжествами. Неприемлемым был для Австрии и контроль России над устьем Дуная. Менее жесткой была в этом плане позиция Франция, а Англия не демонстрировала слишком большого интереса к бессарабским делам. В результате большую часть Бессарабии Российской империи удалось сохранить, хотя выхода к Дунаю она на время лишилась. Парижский конгресс 1856 г., хотя и стал толчком к объединению Дунайских княжеств, на нем, как справедливо отмечает В.Я. Гросул, не было принято решений относительно их будущего обустройства, в это время еще оставался открытым вопрос, будет ли в результате создано единое государство, федерация, конфедерация или продолжится раздельное существование княжеств. Вместе с тем становилось очевидным, что вопрос о будущем статусе княжеств приобретал международный характер. Османская империя, оставаясь все еще сюзереном Молдавии и Валахии, выражала незаинтересованность в их объединении, резонно полагая, что более сильному государственному образованию будет легче противостоять давлению Стамбула. Эту позицию поддерживали Австрия, где в свою очередь рассчитывали усилить собственные позиции в княжествах, и Англия. Россия и Франция выступали за объединение. Судьбу княжеств призвана была решить Парижская конференция 1858 г. На ней рассматривались разные проекты (в частности, и о конфедерации), а принятая конвенция предполагала сохранение определенной самостоятельности каждого из княжеств, речь шла в ней, как замечает автор, только о перспективе сближения, но не о слиянии. В конвенции нигде не говорилось и о единой румынской нации, ее авторы, по представлениям автора, видели различия между молдаванами и валахами. Избрание А.И. Кузы господарем в обоих княжествах было признано державами в силу сложившегося расклада сил, однако согласно султанскому фирману 1861 г. их административное объединение (единое правительство и единое законодательно собрание) признавалось только на время правления Кузы. В молдавском национальном собрании возобладали антиунионисты и для того, чтобы их нейтрализовать, Кузе пришлось прибегнуть к давлению извне, задействовав, в частности, французское влияние. К сказанному В.Я. Гросулом можно добавить: приход к власти антиавстрийски настроенного Кузы стал успехом французской дипломатии и неудачей ослабевшего венского двора, еще не оправившегося после потрясений 1848-1849 гг. и столкнувшегося с новым, итальянским вызовом. А получив в свои руки власть в обоих княжествах, Куза осуществил централизацию, в результате которой 500-летняя молдавская государственность была ликвидирована. Именно А.И. Куза предстает в работе В.Я. Гросула ее сознательным могильщиком, причем успех унионистов в 1859 г. сводится прежде всего к внешнему фактору, ведь ключевые решения, определившие дальнейшее развитие, принимались вне Дунайских княжеств. На рубеже 1950-х – 1960-х годов, когда в Румынии отмечался столетний юбилей объединения Дунайских княжеств, оно становится предметом специального изучения отечественной историографии. В 1961 г. в Москве под академическим грифом была опубликована монография молодого, а впоследствии крупного историка В.Н. Виноградова «Россия и объединение румынских княжеств». Эта книга вполне вписывалась в общий тренд советской историографии, подчеркивавшей освободительную миссию России на Балканах. Вместе с тем процесс объединения в конце 1850-х годов Дунайских княжеств (Молдовы и Валахии), поддержанный в то время и Россией, был показан в ней как естественный процесс создания национального государства в результате объединения ряда малых государственных образований и складывания на этой основе единой нации (как это происходило в те же десятилетия в Германии и Италии). Никакого противопоставления молдаван румынам, валахам у Виноградова в 1961 г. не было, само Молдавское княжество рассматривалось по сути как феномен румынской национальной государственности. Уместно сослаться и на свидетельство известного молдавского историка И.Э. Левита: «Мы считали неправомерным обелять и прославлять реакционных молдавских бояр, не желавших объединения сугубо из боязни утратить свою политическую власть и выступавших против всяких прогрессивных реформ, и объявлять их истинными патриотами, а унионистов (многие из них являлись активными участниками революции 1848 г. в княжествах), сторонников преобразований – антипатриотами»[3]. О положительном влиянии идей национального единения на развитие румынской культуры, появление в ней шедевров, способных стать важнейшей частью культурного наследия не только румын, но и советских молдаван, не раз писал в те же годы литературовед и переводчик румынской литературы Ю.А. Кожевников[4]. Это вызывало возражения (по большей части со стороны историков и партийных пропагандистов Молдавской ССР, призванных отстаивать концепцию строительства молдавской социалистической нации как части советской многонациональной общности), но до середины 1960-х годов по большому счету не меняло общей ситуации с изучением в СССР этого периода румынской истории и культуры. Лишь после того, как с началом осложнений в советско-румынских отношениях выяснилось, что румынская партийно-государственная элита ностальгирует по Бессарабии, темы, связанные с изучением национального единства румын, признаются неактуальными и отходят на второй план, в новых условиях надо было делать упор не на том, что объединяло румын (валахов) и молдаван, а на молдавской специфике и в том числе своеобразии молдавских государственных традиций. В научной литературе намечается смена акцентов. Последовательно продолжая и развивая именно эту молдовенистскую линию в историографии, В.Я. Гросул делает акцент на происходившем противостоянии молдавского национального сознания и государственных традиций натиску румынизма, который воспринимается им как чуждое исконным национальным ценностям начало. Он ссылается на то, что в первой половине XIX в. и даже позже в Молдавском княжестве однозначно доминировала молдавская национальная идентичность, в переписке и даже в тексте Органического регламента 1832 г. (конституции, введенной графом П.Д. Киселевым) использовался термин «молдавский язык» (а не румынский). Румынская идентичность в Молдавии, по его представлению, поддерживалась лишь частью элиты, а движение за объединение княжеств (унию) вызывало противодействие сильной сепаратистской партии, опиравшейся на довольно широко распространившиеся опасения растворения молдавской специфики. Как резюмирует свою позицию В.Я. Гросул, валашская элита, поддержанная частью молдавского боярства, вопреки воле широкой массы молдаван сознательно вела линию на уничтожение глубоко укоренившегося в народе молдавского самосознания. Это проявилось в острой политической борьбе между прорумынской и промолдавской партиями, унионистам автор противопоставляет государственников (С. 338). Рассматривая происходившее в категориях не национального объединения, а экспансии иного (и вопреки общности языка якобы этнически чуждого молдаванам) начала, автор претендует на пересмотр тех, по его представлениям, панрумынистских подходов, которые считает необъективными ввиду того, что история всегда пишется победителями. К сожалению, остается за скобками как невыгодный для авторских построений трансильванский контекст, хотя подъем румынского национального движения в 1848-1849 гг., равно как и острые румыно-венгерские межэтнические столкновения тех лет сильно повлияли на формирование румынского национализма в общенациональном масштабе, поверх государственных границ, и соответственно на усиление унионистских настроений в Дунайских княжествах. Новый подъем румынского национального движения в Трансильвании наметился и в начале 1860-х годов, когда империя Габсбургов вступила в полосу конституционных экспериментов. Нельзя недооценивать и роли так называемой «трансильванской школы» в румынской общественной мысли в формировании общенациональной идеологии, неотъемлемой частью которой стало признание национальных истоков, восходящих к Древнему Риму, и соответственно принадлежности румынской нации к латинскому миру. Комментируя приведенные автором высказывания некоторых антиунионистов об их стремлении к сохранению религии предков, стоит заметить, что церковные реформы Кузы 1860-х годов, ослабляя позиции иерархии (а также связанных с греческой церковью преклоненных монастырей), нисколько не ставили под вопрос православные основы румынской культуры (С. 343). В.Я. Гросул, со всей присущей ему основательностью проработавший документы Архива внешней политики Российской империи и опирающийся в своей работе также на обилие других источников, приводит большой материал, свидетельствующий о том, что иностранные наблюдатели могли в скором времени отметить проявления сепаратизма той части молдавской элиты, которая увидела в слишком большой централизации ущерб своим интересам (С. 351-352). Так, французский дипломат Тиллос писал в 1862 г. о понесенной Молдавией жертве в пользу единой румынской нации. На неудовлетворенность части молдавской верхушки обращала внимание и британская дипломатия. Ею отмечался сильный сепаратистский дух в Яссах, где молдавская элита почувствовала себя ущемленной прежде всего в экономическом плане, поскольку утратила возможность проводить экономическую политику исключительно в своих интересах. На сильные антиунионистские настроения в Яссах указывал и русский консул И.М. Лекс, писавший об «опротивевшей здесь всем унии» и о том, что «уничтожение соединения обоих княжеств… будет способствовать и материальному улучшению страны». По его наблюдению, большинство населения «за исключением некоторых пылких голов действительно хотят разъединения с валахами», ибо только оно может возвратить Молдавии «материальное благосостояние, которым она пользовалась до последней восточной войны» (С. 355-358). Наиболее явным свидетельством временного кризиса унионистской идеи к середине 1860-х годов стали апрельские волнения 1866 г., сопровождавшиеся человеческими жертвами. Их участники добивались воссоздания самостоятельной молдавской государственности и возвращения Яссам статуса столичного города. При этом они требовали соблюдения тех международных договоренностей, в соответствии с которыми объединение княжеств признавалось лишь на время правления Кузы. В.Я. Гросул оценивает это событие в категориях национально-освободительного движения. Если объединение княжеств рассматривается им как следствие воздействия неблагоприятных для молдавской государственности внешних сил, то в усилении антиунионистского движения ему, напротив, видится прежде всего действие внутренних, национально-патриотических факторов. Нельзя, однако, забывать о том, что в не столь уж отдаленной перспективе молдавский сепаратизм в Румынии (на наш взгляд, преувеличенный в книге В.Я. Гросула) резко ослабевает – отчасти в силу того мощного вклада, который в последние десятилетия XIX в. вносили выходцы из Молдавии в развитие общерумынской культуры и дальнейшее формирование национальной идентичности (достаточно упомянуть движение «Жунимя»). Хотя молдавское движение существовало в Румынии и в дальнейшем (и в книге приводятся конкретные факты, подтверждающие это), оно приобрело скорее регионалистский, культурно-автономистский характер (С. 445), не представляющий сколько-нибудь серьезного вызова целостности государства. Как бы то ни было, события 1866 г. привели к определенной корректировке официальной российской позиции. Если в конце 1850-х годов Россия однозначно стояла за объединение княжеств, которое не могло состояться без ее поддержки, то к середине 1860-х ситуация изменилась. В этом плане показательна инструкция князя А.М. Горчакова российскому консулу в Бухаресте: «Мы желаем сепарации, поскольку она соответствует нашим интересам, и мы думаем, что она также благоприятна и княжествам. Но мы пойдем по фальшивому пути, если превратимся в пропагандистов» (С. 359). Эти слова демонстрируют довольно осторожный подход, в Петербурге не хотели, чтобы императорское консульство в Яссах стало центром притяжения сепаратистских устремлений. Следует в этой связи заметить, что русское общественное мнение иногда связывало молдавский сепаратизм, причем довольно искусственно, с более сильными пророссийскими настроениями. Таким представлениям отдал дань и многолетний военный министр фельдмаршал Д.А. Милютин, писавший на склоне лет в мемуарах: «диктатура князя Кузы возбуждала в самой стране сильное неудовольствие, особенно в Молдавии, которая не сочувствовала слиянию обоих княжеств и скорбела о своей прежней автономии. В Молдавии удержалась еще сильная партия русская» (С. 354). Такие настроения, казалось бы, подтверждаются и приведенными в работе данными об усилении оттока жителей Запрутской Молдовы в Бессарабию. Источники свидетельствуют и о том, что настроения в пользу единения с собратьями по другую сторону Прута усиливаются в первой половине 1860-х годов и в Бессарабии, в известной мере под влиянием польского восстания 1863-1864 гг. при нараставшей активности польских революционеров как в Запрутской Молдове, так и в Бессарабии. Как писал в работе 1940 г. румынский историк бессарабского происхождения А. Болдур, в его родном крае неизменно выделялась, а в начале XX в. усилилась группа, которая «мечтала о восстановлении молдавской нации в Бессарабии, ввиду приближения событий, которые дадут нации право требовать объединения с Молдовой» (С. 366). Т.е. к усилению пророссийских ориентаций это не имело отношения и царскими властями такого рода настроения рассматривались как прежде всего прорумынские. Как румыно-унионисты, так и ясские «молдовенисты», в не меньшей мере склонные напоминать о культурно-языковой общности романоязычного населения по обе стороны Прута, воспринимались как угроза территориальной целостности империи. Автор признает губительный для национальной идентичности молдаван характер политики, направленной на русификацию Бессарабии – фактическое запрещение преподавания на языке мажоритарного населения в школьной системе в 1870 г. и богослужения на нем в 1871 г. (С. 438). Процесс национального культурного возрождения начался в условиях «тектонических» сдвигов, вызванных русской революцией 1905 г., и под влиянием духовных импульсов и материальных средств, исходивших из Румынии (российские власти старались все это ограничивать и в условиях наметившегося в канун Первой мировой войны сближения двух государств – с. 449). Это движение было представлено как более радикально-прорумынским, так и более умеренным (но тоже не чуждым румынскому влиянию) бессарабско-автономистским крылом, активно проявившим себя и в 1917 г., когда возникли условия для переформатирования пространства переставшей существовать Российской империи. При обращении к событиям Восточного кризиса 1870-х и установлению русско-румынских отношений в 1877 г. (что означало признание Россией независимости Румыии) В.Я. Гросул уделяет должное внимание тайным дипломатическим контактам, апофеозом которых явилась поездка премьера И. Брэтиану-старшего в Крым для встречи в Ливадии с Александром II. В Бухаресте прекрасно понимали, что вопрос о возвращении Южной Бессарабии для России настолько принципиален, что речь может идти лишь о достойной компенсации (ею стало присоединение к Румынии Добруджи). При этом румынский политик предпочел скрыть от общественного мнения своей страны имевший место торг, зная, насколько непопулярна эта уступка. А в результате Россия воспринималась румынским обществом как нарушитель заключенных договоренностей – тем более, что в обнародованной апрельской русско-румынской конвенции 1877 г. бессарабский вопрос затронут не был, ибо российская сторона не хотела упоминанием собственных территориальных претензий осложнять свои отношения со страной, которой предстояло стать союзницей в войне с османами. В работе показаны настойчивые усилия румынской стороны, направленные на вынесение вопроса о принадлежности Южной Бессарабии на рассмотрение Берлинского конгресса 1878 г. в целях решения его в свою пользу. Хотя вопрос действительно был вынесен, а уступки в пользу Румынии сделаны, но не за счет Бессарабии, а прежде всего за счет Южной Добруджи с портом Мангалия, по Сан-Стефанскому договору отходившему к Болгарии. В монографии уделено необходимое внимание проблемам реинтеграции Южной Бессарабии в административно-правовое пространство пореформенной России. Завершается труд описанием положения (прежде всего экономического) в пограничной, а затем и прифронтовой Бессарабии в условиях начавшейся Первой мировой войны, в условиях, когда вплоть до августа 1916 г. не было ясно, чью сторону займет доселе нейтральная Румыния. По мере дальнейшего развития событий война приближалась к Бессарабии (и даже захватила северный Хотинский уезд), ведь в результате массированного наступления войск Центральных держав румынский королевский двор перебрался в Яссы, а Добруджа становится ареной столкновений российских и румынских войск с болгарской армией, объектом обстрелов вражеской артиллерии стал и город Измаил. Особенно возрастает роль бессарабских путей сообщения, предпринимается строительство новых железных дорог. В обстановке, когда две трети территории союзнической Румынии оказываются под оккупацией, всё большие масштабы приобретает реквизиция продовольствия у населения в пользу фронта. Напрямую касающаяся проблем, до сих пор сохраняющих остроту в межгосударственных спорах (в частности, о последствиях Бухарестского мира 1812 г. для дальнейших судеб румыноязычного населения Пруто-Днестровского междуречья), книга В.Я. Гросула, носящая отпечаток его глубоко укорененной политической позиции, является не только синтетическим трудом по истории международных отношений, но и (в соответствии с изначальным замыслом автора) пособием для дипломатов. [1] Кутузов М.И. Сборник документов и материалов / Под ред. Л.Г. Бескровного. Т. 3. 1808–1812. М.: Воениздат, 1952. Они активно используются и румынскими историками: Кэзан И. Румынские земли глазами русских очевидцев (с начала наполеоновских войн до Адрианопольского договора 1829 г.) // Славяноведение, 2013. № 3. С. 3 – 13. [2] Вигель Ф.Ф. Записки. М.: Книжный клуб Книговек, 2019. [3] Левит И.Э. Воспоминания о молдавской Академии наук и ее первом президенте Я.С. Гросуле. Тирасполь, 2014. [4] Кожевников Ю. Бережно относиться к классическому наследию // Вопросы литературы, 1962. № 1. С. 97-121.

Долгова Е.А. Бытовые контуры научного вдохновения. Рец. на: Ольга Валькова. Жизнь и удивительные приключения астронома Субботиной. - М.: Новое литературное обозрение, 2021. - 608 с.: илл. - (История науки) Рецензируется монография О.А. Вальковой «Жизнь и удивительные приключения астронома Субботиной» (М.: Новое литературное обозрение, 2021), продолжающая цикл исторических биографий выдающихся исследовательниц эпохи гендерного равноправия. Внимание рецензента привлекают контуры повседневности Н.М. Субботиной, реконструируемые О.А. Вальковой по письмам ученой за 1900-1950-е гг. В числе структурирующих рецензию сюжетов – обращения Н.М. Субботиной к Центральной комиссии по улучшению быта ученых РСФСР, Комиссии содействия ученым СССР, Народному комиссариату социального обеспечения СССР, в рецензии упоминаются знаковые «места» встреч интеллигенции тех лет - санаторий «Узкое» и Дом престарелых ученых в Ленинграде. В тексте книги рассыпаны многочисленные приметы времени, увязывающие факты отдельной научной биографии с контурами социальной истории научного сообщества первой половины XX в. Ключевые слова: рецензия, научная биография, женщины-исследовательницы, советское научное сообщество, повседневность, ЦеКУБУ, социально-бытовое обеспечение, иерархия, привилегии, бюрократия. Сведения об авторе: Долгова Евгения Андреевна – доктор исторических наук, доцент, ведущий научный сотрудник, Российский государственный гуманитарный университет, Москва, РФ, e-mail: medievalis@list.ru Evgeniya A. Dolgova Everyday-life contours of scientific research. – Rev.: Val'kova, O.A. (2021) Zhizn' i udivitel'nye priklyucheniya astronoma Subbotinoj [The life and amazing adventures of astronomer Saturday]. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie This text is a review of the monograph by Dr. Olga Valkova "The Life and Amazing Adventures of the Astronomer Subbotina" (Moscow: Novoe Literaturnie obozrenie, 2021), which continues the research of historical biographies of prominent scientists of the era of gender equality (XX century). The reviewer pays attention to the contours of everyday life of Nina Subbotina, reconstructed by O. Valkova on the letters of the researcher for the 1900-1950s. Among the subjects structuring the review are the appeals by Nina Subbotina to the Central Commission for Improving the Life of Scientists, the Commission for Assistance to Scientists, the People's Commissariat for Social Security, mentions the "places" of meetings of the intelligentsia of those years - the «Uzkoye» sanatorium and the Nursing Home for Scientists in Leningrad. The book contains numerous signs of the epoch, linking the facts of a concrete scientific biography with the contours of the social history of the scientific community in the first half of the 20th century. Keywords: review, scientific biography, women researchers, soviet scientific community, everyday life, TseKUBU, social and household support, hierarchy, privileges, bureaucracy. Evgeniya A. Dolgova - Dr in History, associate professor, principal unvestigator, Russian State University for the Humanities, Moscow, Russia; е-mail: medievalis@list.ru В 2021 г. в издательстве «Новое литературное обозрение» была опубликована монография историка науки Ольги Александровны Вальковой «Жизнь и удивительные приключения астронома Субботиной», продолжающая цикл биографий выдающихся исследовательниц эпохи утвердившегося гендерного равноправия (Валькова 2021, 2019, 2006). Новый текст тщательно увязан О.А. Вальковой (через многочисленные реминисценции и аллюзии) с «приключениями» других ее героинь в единое историческое полотно, дающее представление о плотной и насыщенной коммуникации узкого интеллектуального круга представителей научного сообщества конца XIX - первой половины XXвека. В центре новой книги О.А. Вальковой – фигура астронома Нины Михайловны Субботиной (1877-1961), по определению автора, «русского Стивена Хокинга» (Там же: аннотация). В раннем возрасте Нина Михайловна перенесла скарлатинный полиомиелит и навсегда осталась глухонемой, была ограничена в движении, однако это обстоятельство не помешало ей добиться признания и уважения научного сообщества. Не имея возможности работать в научном учреждении, Н.М. Субботина одной из первых российских женщин-астрономов получила профессиональное образование, ее статьи регулярно публиковались в самых престижных международных журналах, а монография «История кометы Галлея» была удостоена премии Русского астрономического общества. Будучи лишена слуха и голоса, Н.М. Субботина общалась с коллегами посредством обширной и очень подробной эмоциональной переписки, содержание которой тщательно и вдумчиво передает О.А. Валькова. Как ученый Н.М. Субботина была известна еще до 1917 г. Ее вхождению в научное сообщество помогли выдающиеся исследователи-мужчины: ее отец, астроном-любитель, член Русского географического общества М.Г. Субботин, французский астроном К. Фламмарион, переписывавшийся с русской «мадмуазель Субботиной», руководитель Главной палаты мер и весов Д.И. Менделеев, астроном С.П. Глазенап. Конечно, успешному началу научной карьеры способствовали и финансовые возможности семьи (московских интеллигентов-разночинцев), «стремившейся сделать все возможное для развития и обучения больного ребенка, оказавшегося очень талантливым» (Там же: 4) Н.М. Субботина стала астрономом-наблюдателем в «собственной маленькой, но вполне серьезно оборудованной обсерватории» (Там же: 7-8), разрушенной в революционные годы, имела возможность путешествовать для астрономических наблюдений (затмение 1905 г. в Бургосе в составе миссии Бельгийского астрономического общества; наблюдения в Крыму, участие в XIII Съезде русских естествоиспытателей и врачей в Тифлисе), выписывать научную литературу и астрономические инструменты из-за рубежа (Там же: 96), делать значительные финансовые вклады в учредительные капиталы общественных научных начинаний (Там же: 218-219, 299). Первые трудности материального характера семья ощутила после смерти отца (М.Г. Субботина) в 1909 г., когда выяснилось, что стоимость наследства не покрывала сумму долга по залогу имения (Там же: 267-269). Тем более решительные перемены внесли Первая мировая война и революционные события, по сути завершившие период материального благополучия и поставившие семью перед необходимостью поиска источников дохода. И хотя именно в эти годы Н.М. Субботина впервые обрела возможности «профессионального» трудоустройства (в качестве астронома-наблюдателя политпросвета Сормовского завода со спектром самых разных поручений, – Там же: 334-335) и получения пусть незначительной, но официальной заработной платы за научный труд, проблемы материального обеспечения она будет решать на протяжении всех последующих лет своей жизни, обращаясь к учреждениям социальной и медицинской заботы тех лет: Центральной комиссии по улучшению быта ученых (ЦеКУБУ), сменившей ее в 1931 г. Комиссии содействия ученым (КСУ), Народному комиссариату социального обеспечения СССР (НКСО). В этом отношении случай Н.М. Субботиной не был исключением. В начале 1920-х гг. Центральной комиссией по улучшению быта ученых, созданной для поддержки материального положения научных работников и деятелей искусства, пошатнувшегося в годы Гражданской войны и Военного коммунизма, все ученые оказались распределены по пяти разрядам в соответствии с присвоенной квалификацией (пересматривалась раз в два года) (Год работы 1922: 104), а в 1926 г. разряды объединили в три группы: «А», «Б» и «В». Уровень снабжения ученых зависел от их научной квалификации, в связи с этим делопроизводство ЦеКУБУ тех лет насыщено ходатайствами и просьбами научных работников. Обращения Н.М. Субботиной также отложились в фонде указанных учреждений (Р-4737) в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ). Одним из таких документов, встретившимся рецензенту, является извещение ЦеКУБУ, направленное Н.М. Субботиной 2 августа 1923 г. в ответ на ее ходатайства о выдаче единовременного пособия или разовой выплаты за два месяца вперед, о пересмотре квалификационного разряда [ГАРФ. Ф. Р-4737. Оп. 1. Д. 85. Л. 79]. Просьба Н.М. Субботиной была обусловлена тем, что в указанные годы на иждивении физически нездоровой исследовательницы состояла ее мать, а разница в денежном довольствии между разрядами ЦеКУБУ (от 1 до 5 в зависимости от научной квалификации) была ощутимой. В ЦеКУБУ в те годы поступало много писем сходного содержания, оттого и ответ был дан достаточно сухой: Н.М. Субботину извещали о том, что выплаты вместо КУБУ будут осуществляться через местную Секцию научных работников и суммы уже распределены[*], подтверждали право вписать в анкету на денежное довольствие мать, состоявшую на иждивении, по поводу же повышения разряда советовали передать представление местного органа регистрации научных работников в центральную Экспертную комиссию на утверждение. Вероятно, Н.М. Субботина последовала совету, т.к. при прохождении перерегистрации в 1927 г. (Долгова, Стрельцова 2019) она, учитывая наличие у нее опубликованных научных работ, была зачислена в высокую группу «Б» - «установившихся ученых, имеющих самостоятельные научные работы» (бывшие работники 3 и 4 разряда). В 1927 г. Н.М. Субботина была зарегистрирована уже по ленинградскому списку научных работников (ГАРФ. Ф. Р-4737. Оп. 1. Д. 315. Л. 203): переезд исследовательницы из Сормово в Ленинград состоялся в 1926 г. (Валькова 2021: 350-351). С бюрократической системой и особенностями ее документооборота Н.М. Субботина столкнется еще не раз. Особенно показательна в этом отношении ее драматическая переписка периода эвакуации, опубликованная О.А. Вальковой. Оказавшись в июне 1941 г. в Крыму в астрономической экспедиции, Н.М. Субботина, конечно, не имела с собой ни дипломов, ни квалификационных удостоверений. Трагические обстоятельства (почти вся ее семья погибла в блокадном Ленинграде, квартира была разрушена при бомбежке) не принимались во внимание в механически отлаженной бюрократической переписке: пришлось задействовать «неформальные» связи и ходатайства, чтобы доказать принадлежность к «ученому сословию» (Там же: 499-511). В этом отношении показательна та энергия, с которой Н.М. Субботина преодолевала бюрократические препятствия. На протяжении «советского» периода жизни исследовательница часто получала путевки в санатории (в том числе в привилегированный санаторий «Узкое»), оказалась включена в списки Комиссии содействия ученым (в 1931 г. сменившей ЦеКУБУ и резко обособившей круг привилегированных научных работников), прикреплена к закрытому распределителю КСУ, в последнее пятнадцатилетие жизни получила отдельную комнату в элитарном Доме престарелых ученых (ДПУ) в Ленинграде, Халтурина 27 близ Эрмитажа с его ценной для исследовательницы библиотекой. О.А. Валькова связывает значительную социально-экономическую поддержку Н.М. Субботиной с ее членством в Секции научных работников (Нижегородской, позднее – Ленинградской областной СНР) (Там же: 367). Однако членство в СНР было обязательным условием для регистрации научного работника в ЦеКУБУ и зачисления в квалификационные разряды/категории. Более важными в этом отношении представляются «горизонтальные связи» и их роль в организации минимально необходимых, учитывая нездоровье Н.М. Субботиной, условий ее бытовой жизни. На протяжении книги О.А. Валькова часто цитирует письма Н.М. Субботиной Николаю Александровичу Морозову, с которым исследовательницу связывала многолетняя дружба (Там же: 367). Важно учитывать, что после 1917 г., наряду с В.Н. Фигнер, деятель народовольческого движения, «шлиссельбуржец» Н.А. Морозов превратился в своего рода «реликвию Революции», был на особом положении, даже имел особую комнату в санатории «Узкое» (Сабанеев 2004). И, учитывая тесную многолетнюю дружбу, мог ходатайствовать о помещении Н.М. Субботиной в учреждения медико-социального обслуживания высокого уровня и особом отношении к ней (особенно принимая во внимание очевидные проблемы со здоровьем Н.М. Субботиной, ее многолетний труд)[†]. Об уважении к Н.М. Субботиной других выдающихся исследователей, обладавших значительным профессиональным и административным весом, свидетельствует присуждение ей пожизненной персональной пенсии в 1934 г. в размере 200 руб., с 1945 г. – 400 руб. в месяц (ходатайство было подписано академиками А.П. Карпинским, С.А. Чаплыгиным, В.Ф. Миткевичем, астрономами С.П. Глазенапом. А.А. Ивановым, А.А. Белопольским, К.Д. Покровским, Б.П. Герасимовичем и др.) (Валькова 2021: 404-406). В отношении Н.М. Субботиной, конечно, действовали и принципы особой корпоративной этики, основанной на принципах взаимовыручки и помощи коллег. Ценным источником представляется выявленная О.А. Вальковой переписка последних лет жизни Н.М. Субботиной – времени ее проживания в Доме престарелых ученых в Ленинграде. ДПУ с 1922 функционировал в системе ЦеКУБУ / с 1931 г. – КСУ, а в 1934 г. в ходе реформы управления имуществом КСУ был передан в ведение Народного комиссариата социального обеспечения СССР. По замыслу учредителей, Дом должен был стать последним местом жительства и работы для одиноких научных работников, однако в силу разных причин объединил под своей крышей родственниц (вдов) выдающихся деятелей культуры, оставшихся после их смерти без экономического обеспечения (Долгова 2018). В этом отношении Н.М. Субботина в Доме оказалась на особом счету: О.А. Валькова приводит цитаты из ее писем с просьбой освободить ее от внесения выплат в кассу ДПУ за проживание (320 рублей из 400 пенсионных) в связи с тем, что в ДПУ исследовательница не просто находилась на государственном попечении, а продолжала научную работу (Валькова 2021: 540). Вопрос материального обеспечения и здесь оставался остро-насущным, в делопроизводственной документации ДПУ тех лет содержались просьбы о введении НКСО «карманных денег» для пансионеров: «ученые, которые живут в ДПУ за свои заслуги, не имеют денег на мелкие расходы и этим самым поставлены в затруднительное положение по оплате трамвая, вешалки в поликлинике, театре и пр.» (ГАРФ. Ф. А-413. Оп. 1. Д. 2393. Л. 98). Жесткая экономия преследовала Н.М. Субботину в те годы – от нехватки денег на покупку осеннего пальто и обуви (Валькова 2021: 563-564) до определения под «ограниченные средства» пункта астрономических наблюдений за солнечным затмением 1954 г. (выбор места менялся от удобных с точки зрения наблюдения Нальчика и Днепропетровска до более доступного в финансовом отношении Киева и, наконец, самого близкого к Ленинграду Пулково (Там же: 571-573). В этом отношении, конечно, бытовые контуры решительно ограничивали и корректировали возможности исследовательницы, однако не могли стать препятствием для научной работы. Представленная биография – важный в ценностном отношении текст, утверждающий силу и энергию человеческого духа, какими бы внешними – политическими, социально-экономическими, наконец, физическими - обстоятельствами он не оказывался скован. В тексте книги рассыпаны многочисленные приметы времени, увязывающие факты отдельной научной биографии с сюжетами социальной истории научного сообщества первой половины XX в. Наряду с заключениями и наблюдениями науковедческого характера, в книге важное место занимает описание повседневности Н.М. Субботиной, она формирует и структурирует контуры ее профессиональной биографии. И в этом отношении значение предложенного читателю текста О.А. Вальковой выходит за пределы научной биографии выдающейся исследовательницы Н.М. Субботиной, скорее, ее можно назвать историей научных открытий в «человеческом измерении». БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Государственный архив Российской Федерации. Ф. А-413. Оп. 1. Д. 2393. Государственный архив Российской Федерации. Ф. Р-4737. Оп. 1. Д. 315. Государственный архив Российской Федерации. Ф. Р-4737. Оп. 1. Д. 85. Валькова 2021 - Валькова О.А. Жизнь и удивительные приключения астронома Субботиной. М.: Новое литературное обозрение, 2021. 608 с. Валькова 2006 - Валькова О.А. Ольга Александровна Федченко, 1845–1921 . М.: Наука, 2006. 314 с. Валькова 2019 - Валькова О.А. Штурмуя цитадель науки. Женщины-ученые Российской империи. М.: Новое литературное обозрение, 2019. 800 с. Год работы 1922 - Год работы Центральной комиссии по улучшению быта ученых при Совете Народных Комиссаров (ЦеКУБУ). М.: [Б.и.], 1922. 22 с. Долгова, Стрельцова 2019 - Долгова Е.А., Стрельцова Е.А. «Добро пожаловать в клуб»: положение женщин в советской науке 1920-х годов // Социологические исследования. 2019. № 2. С. 97-107. DOI: 10.31857/S013216250004014-8. Долгова 2018 - Долгова Е.А. На одном крыльце сидели племянник Достоевского, внук Пушкина // Родина. 2018. № 6. С. 114-117. Сабанеев 2004 - Сабанеев Л.Л. Воспоминания о России / предисл. Т. Масловской; коммент. С.В. Грохотова. М.: Классика-XXI, 2004. 266 с. References Val'kova O.A. Zhizn' i udivitel'nye priklyucheniya astronoma Subbotinoj. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie, 2021. 608 p. Val'kova O.A. Ol'ga Aleksandrovna Fedchenko, 1845–1921. Moscow: Nauka, 2006. 314 p. Val'kova O.A. Shturmuya citadel' nauki. Zhenshchiny-uchenye Rossijskoj imperii. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie, 2019. 800 p. Dolgova E.A., Strel'tsova E.A. «Dobro pozhalovat' v klub»: polozhenie zhenshchin v sovetskoj nauke 1920-h godov, Sociologicheskie issledovaniya, 2019, no 2, pp. 97-107. DOI: 10.31857/S013216250004014-8. Dolgova E.A. Na odnom kryl'ce sideli plemyannik Dostoevskogo, vnuk Pushkina, Rodina, 2018, no 6, pp. 114-117. Sabaneev L.L. Vospominaniya o Rossii. Moscow: Klassika-XXI, 2004. 266 p. Благодарности: рецензия подготовлена при поддержке гранта РНФ № 20-78-1009 «Советская наука как индустрия: кадры, инфраструктура, организационно-управленческие практики (1920-1970-е гг.)». Acknowledgments: This review was prepared with the support of the Russian Science Foundation grant No. 20-78-10095. [*] Обращение совпало с реформой ЦеКУБУ – в 1923 г. были упразднены ее местные отделения, в том числе Нижегородское, на попечении которого состояла в те годы Н.М. Субботина. [†] Хотя и его возможности были ограничены, так судя по тексту, обращение Н.М. Субботиной к нему с просьбой о ходатайстве перед Наркомпросом о сохранении частной астрономической обсерватории Субботиной в им. Собольки в форме научного музея/сооружения не имело успеха (Валькова 2021: 312-313). Обращалась к нему Н.М. Субботина и в связи с угрозой переноса могил родителей в ходе реконструкции кладбища Александро-Невской лавры (1936), ходатайство также осталось без последствий (Там же: 408-411).

Морозов Н.Н. О реконструкции капитализма в Румынии после 1989 г. Тема заметок ведущего российского эксперта-румыниста – довольно болезненный переход румынского общества к рыночной экономике и западным политическим моделям после падения в декабре 1989 г. национал-коммунистического режима Чаушеску. Результат 30-летней эволюции системы по-разному воспринимается в румынском обществе. Ясно лишь то, что нынешний режим совсем не похож на межвоенную Великую Румынию, которая до пор ностальгически переживается в общественном сознании и воспринимается как румынская belle epoque. Ключевые слова: Румыния, эволюция коммунистических режимов Восточной Европы после 1989 г., переход к рыночной экономике, европейская интеграция. Сведения об авторе: Морозов Николай Николаевич – политический аналитик, публицист, переводчик. Автор многих работ по проблемам Румынии, румынской истории и культуры. Кандидат филологических наук. E-mail: morozovvv1952@mail.ru N. Morozov On the reconstruction of capitalism in Romania after 1989 The topic of the notes of the leading Russian expert in the problems of Romania is the painful transition of Romanian society to a market economy and Western political models after the fall in December 1989 of the national communist regime of Ceauşescu. The result of 30 years of evolution of the system is perceived differently in Romanian society. What is clear is that the regime in Romania today is not similar to the interwar Great Romania, which until now is nostalgically experienced in the public mind and is perceived as the Romanian belle epoque. Key words: Romania, evolution of Communist regimes in Eastern Europe after 1989, transition to a market economy, European integration. Morozov Nikolai Nikolaevich – political analyst, publicist, translator. Author of many works on the problems of Romania, Romanian history and culture. Cand. Of Philology. E-mail: morozovvv1952@mail.ru Румынскому франкоязычному писателю Панаиту Истрати (1884-1935), который после поездки в СССР в 1928 году опубликовал резко критический в адрес сталинского режима памфлет "Исповедь для побежденных", приписывается фраза: «Да, нельзя сделать омлета, не разбив яиц. Я вижу разбитые яйца, но где же омлет?» Понятно, речь шла о строительстве социализма на осколках капиталистического строя. В 1990 году один из лидеров созданного после краха диктатуры Чаушеску Фронта национального спасения (ФНС) Силвиу Брукан (1916-2006) заявил, что естественное развитие Румынии в 1945-1947 годах было насильственно прервано, в национальной истории возникла «черная дыра», а теперь (после свержения коммунистического режима) пришло время связать концы разорванной нити, то есть, - вернуться в сообщество западных стран и продолжить путь вместе с ними, вероятно, с того самого места, где этот путь был прерван в 1945-1947 годы. Тогда же в ходе разгоревшейся полемики о пути дальнейшего развития Румынии один публицист сравнил предпринимаемые в стране усилия по строительству (восстановлению) капитализма из обломков рухнувшего вместе с диктатурой Чаушеску социалистического уклада с попыткой обращения омлета назад в яйца (в другом варианте речь шла о преобразовании ухи обратно в аквариум). Сообщение к стране Первым шагом к прояснению вопроса о дальнейшей судьбе страны, значение которого трудно переоценить, стало так называемое «Сообщение к стране Совета Фронта национального спасения» (Comunicatul către ţară al Consiliului Frontului Salvării Naţionale) от 22 декабря 1989 года. «С этого момента распускаются все структуры власти клана Чаушеску, - гласил он. - Правительство уходит в отставку, Госсовет и его учреждения прекращают деятельность, вся власть в государстве переходит к Совету ФНС». Программой СФНС предусматривался отказ от руководящей роли одной партии, организация свободных выборов, устранение административно-бюрократических методов централизованного управления экономикой, отказ от идеологических догм, устранение лжи и самозванства, переход прессы в руки народа. «Внешняя политика страны должна служить добрососедству, дружбе и миру на планете, вписавшись в процесс строительства единой Европы, общего дома всех народов континента, - указывалось в документе. - Мы будет уважать международные обязательства Румынии, в первую очередь, в отношении Варшавского договора». Очевидным образом документ страдал определенной наивностью, которую легко объяснить эмоциональным накалом момента, когда он был составлен. Международная часть, также очевидно, отдавала дань горбачевской перестройке, которая тогда была на злобе дня, а реверанс в сторону ОВД объяснялся, конечно же, естественным инстинктом самосохранения. Первопроходцы Газета «Ромыния либерэ» поместила 31 декабря 1989 года статью Брукана «Без -"измов" и без партии». «По крайней мере, на некоторое время мы должны отказаться от таких понятий, как социализм, капитализм, коммунизм, фашизм, – писал он. – В настоящей ситуации они не имеют никакого смысла и, во всяком случае, – никакой связи с социальной реальностью. Вся историческая схема так называемой неизбежной последовательной смены общественных формаций, разработанная Марксом, явно и безвозвратно устарела. В настоящее время мы не располагаем современной теорией, не знаем, в каком мире живем и в каком направлении движется этот мир. Народная революция породила Фронт национального спасения, который не нуждается ни в какой партии, ни в каком -"изме"». Путь в будущее, с одной стороны, открывал, как будто, огромные возможности, но, с другой, пугал многочисленными рисками. По сути, это был путь в неизведанное, так как никто не представлял себе, какие конкретные шаги следует предпринять для перехода к либеральной демократии и рыночной экономике. Очевидна была острая необходимость в концепции этого пути «назад к капитализму». «В 1989 году Румыния была в наихудшем положении из всех стран Восточной и Центральной Европы в отношении старта перемен, разрыва с коммунизмом, – писал политолог Василе Секэреш, который в 1990 году возглавил группу советников при президенте Илиеску. – Не было никаких общественных или партийных дискуссий о необходимых реформах, никакой подготовки или некоего "преперехода". Хуже того, с политической точки зрения, мы не фигурировали ни в одной повестке дня, и Румыния рисковала упасть в пустоту». Задача подготовки этой концепции выпала, главным образом, на относительно молодое поколение специалистов, экспертов, ученых, которые работали в Институте мировой экономики, Институте национальной экономики, Институте политических наук, Центре исследований военной истории и теории, Бухарестском университете. Некоторые из них проходили стажировки на Западе, участвовали в международных конференциях. Костяк этого молодого поколения руководителей составила так называемая «группа ADIRI». В 1987-1988 гг. в Ассоциации международных отношений и права (ADIRI) представители молодой румынской элиты в неформальной обстановке обсуждали острые проблемы современности, в частности, в СССР и в странах Восточной Европы, принимали иностранных гостей. Поэтому впоследствии их стали называть «группой ADIRI» или «группой Трокадеро» (по названию одного из бухарестских ресторанов, в котором они, согласно городской легенде, собирались). «Может быть, это было немного, но это был шаг, – пишет Секэреш. – Мы думали о моменте, когда обветшавшая конструкция обрушится». «Думал ли кто-нибудь действительно, о падении Берлинской стены? Предвидел ли кто-то революции на Востоке? – спрашивает он риторически. – Нет». В 1990 году Секэреш направил от лица этой группы письмо председателю Совета ФНС Илиеску, в котором утверждалось, что в Румынии «не сказаны и не сделаны многочисленные вещи», что будущая программа правления должна ясно отражать «разрыв со старой системой и с идеологией, которая лежала в ее основе». «Неожиданным образом Илиеску согласился с тем, что мы писали там, и <...> пригласил нас работать с ним», – пишет он. В этом же году молодые лидеры образовали группу политического анализа при президенте Румынии; позднее одни из них стали парламентариями и министрами, а другие вошли в президентскую администрацию. После раскола ФНС в 1992 году ряд членов группы образовали фонд «Будущее для Румынии». Это были Адриан Нэстасе, Мугур Исэреску, Адриан Северин, Василе Секэреш, Эуджен Дижмэреску, Владимир Пасти, Мирча Иоан Пашку и другие, которых судьба затем развела в разные стороны. Так, Нэстасе побывал лидером правящей партии и спикером парламента, министром иностранных дел и премьер-министром, Исэреску в 1990 году уехал в посольство Румынии в Вашингтоне, чтобы восстановить отношения Румынии с Международным валютным фондом и Всемирным банком, а затем занял должность управляющего Национальным банком Румынии, которую занимает и поныне, Северин был вице-премьером, отвечавшим за реформу и приватизацию, а также министром иностранных дел, Пашку – министром обороны и т.п. Некоторые из них сейчас покинули большую политику и делятся воспоминаниями, которые позволяют составить мнение о том, как все тогда происходило. Назад на Запад Курс Румынии, как и других бывших социалистических стран, на Запад не вызывал сомнений, так как был предрешен всем послевоенным настроением если не большинства, то, по крайней мере, элиты румынского общества. Он определялся как историей страны, так и привлекательным имиджем западных стран. Это хорошо понимали и российские эксперты. «Румынский народ, измученный тоталитарным режимом, разочаровавшийся в социалистических ценностях, традиционно воспитывавшийся в духе общности с романским миром, может с радостью принять прозападный поворот в политике, выходящий за рамки обновления социализма, – указывалось, например, в записке Института экономики мировой социалистической системы АН СССР секретарю ЦК КПСС А.Н.Яковлеву (13 марта 1989 года). – Причем та финансовая помощь Запада, которую может в таком случае получить свободная от долгов, доказавшая свою платежеспособность Румыния, позволит убедительно продемонстрировать преимущества такого выбора». Кроме того, процветающий Запад выглядел победителем в «холодной войне», и уже одно это притягивало бывшие социалистические страны, которые, в свою очередь, выглядели или хотели выглядеть получившими наконец-то долгожданную свободу пленниками тоталитарного Советского Союза. «Еще в декабре 1989 года нам было ясно, что европейское измерение румынской внешней политики станет приоритетным, – писал Адриан Нэстасе в книге "Румыния после Мальты" (România după Malta). – Был внутренний консенсус как политический, так и на уровне общества в отношении необходимости вырваться из сферы влияния Советского Союза путем выхода из Варшавского Договора, и в той или иной форме возвратиться к традициям румынской внешней политики в период между двумя мировыми войнами, целью которой было закрепить Румынию в западном европейском блоке». Социал-демократ Адриан Нэстасе возглавлял МИД в 1990-1992 годы и занимал пост премьер-министра в 2000-2004 годы. Он не забывал о национальных интересах и, признавая приоритет евроатлантической ориентации Румынии, отстаивал необходимость развития внешнеполитических отношений «по всем азимутам», в том числе с Россией. В 2012 году Нэстасе был осужден по обвинению в коррупции на 2 года тюремного заключения, прошел через попытку самоубийства и был условно освобожден через 8 месяцев. В 2014 году был вновь осужден на 4,5 года по обвинению в коррупции и условно освобожден примерно через полгода. Позднее в различных выступлениях (главным образом, в качестве президента Европейского фонда имени Н.Титулеску) Нэстасе подчеркивал, что у Румынии «сложная идентичность». «Румыния обрела определенную идентичность, вступив в ЕС и НАТО, – утверждал он, – однако это не значит, что она должна двигаться по одной оси». Таким образом, Нэстасе оказался в неблагодарном положении, будучи вынужден объясняться в связи как с уравновешенным отношением к России, так и с окончательным выбором в пользу ЕС и НАТО. Румыния подписала договор с Советским Союзом (речь идет о подписанном М.Горбачевым и И.Илиеску в Москве 5 апреля 1991 года Договоре о сотрудничестве, добрососедстве и дружбе, который не вступил в силу из-за распада СССР), потому что была изолирована и не хотела оставаться буферной зоной, утверждал, например, он. «Договор с Советским Союзом понимался тогда, понимается и теперь лишь через одну-единственную призму – русофобии, – сетовал Нэстасе в упомянутой книге. - Нас все время упрекают в том, что мы его подготовили и подписали, что было не время, что СССР в любом случае доживал последние дни. Это мы знаем сейчас. Тогда же никому не было ясно, что произойдет. Поэтому мы искали любые формулы, которые обеспечили бы нам безопасность в чрезвычайно зыбкой и непредсказуемой среде». Хотите интеграцию, отдайте экономику «Нередко решения, которые мы имели в виду, вытекали из советов, полученных от международных учреждений в Вашингтоне, – писал Секэреш. - И тогда, и позже у нас было достаточно сомнений в отношении некоторых из полученных "из-за границы" решений. Некоторые из них оказались катастрофическими. Идея, однако, заключалась в том, что "они знают", что нужно делать. Значительно позднее, например, Джеффри Сакс в клубе Национального банка Румынии (НБР) сказал нам, что в реальности они "не очень хорошо знали", а некоторые подходы были просто ошибочными. Тогда на повестке дня был, как будто, другой ориентир <...>: проблема перехода была политической, а не экономической; нужно было "перейти Рубикон", чтобы больше не было пути назад». «Таким образом, – подтверждает Северин, – те, кто находился на передовой линии реформы, смогли очень быстро (в 1990 году) узнать, что Запад понятия не имел, что нужно делать, чтобы приватизировать государственную собственность, невзирая на отсутствие рынка капитала и частных капиталистов». Бывший премьер-министр (1991-1992) Теодор Столожан рассказывает в своей книге «Решения, споры, мифы в экономике и политике 1961-2020» (Decizii, controverse, mituri in economie şi politica 1961-2020) о дискуссии, которая состоялась в 1990 году между румынской делегацией в США и бывшим министром труда, министром финансов и госсекретарем США Джорджем Шульцем. «После того, как мы завершили обсуждение стратегии ("Стратегии по внедрению рыночной экономики в Румынии"), Шульц пристально посмотрел на нас и спросил: "А что вы будете делать теперь, когда в Румынии началась новая жизнь?" Мы посмотрели друг на друга и сказали, что продолжим работать в госадминистрации. Шульц продолжал: "Я дам вам бесплатный совет. Найдите тех, кто занимался сделками на черном рынке при социализме. Объединитесь с ними, потому что у них есть предпринимательская жилка". Ни один из нас не последовал этому совету. Позднее, время от времени, когда я был разочарован различными решениями госадминистрации, я вспоминал совет, который нам дал Джордж Шульц». В свою очередь, Адриан Северин, принимавший участие в этой встрече, утверждает, что высказывание принадлежит не Джорджу Шульцу, а Милтону Фридману, и приводит его по памяти в следующей форме: «Румынам некуда поместить свои деньги, особенно если они были добыты на черном рынке, и они не доверяют государству, чтобы предоставить ему заботиться о своих сбережениях, у румын много черных денег, спрятанных под матрацами. Поскольку официальный рынок был монополизирован государством, единственный свободный рынок, который у вас есть, это – черный рынок. Его нельзя уничтожать. Выведите его на поверхность и начинайте с него. Иначе будет намного труднее создать рыночную экономику из ничего». Северин вспоминает об этом в пространном отклике на монографию «Капитализм и капиталисты без капитала в Румынии» (Capitalism şi capitalişti fără România) одного из крупнейших экономистов страны, бывшего министра финансов, ныне первого заместителя управляющего НБР Флорина Джорджеску. Два маститых автора исповедовали и исповедуют противоположные взгляды на экономическую реформу в посткоммунистической Румынии (Северин – либерал, Джорджеску – социал-демократ или ордолиберал), они находились в политической и идеологической оппозиции друг к другу (Северин входил в правое правительство Демократической конвенции Румынии, пришедшее к власти в 1996 году, Джорджеску – в предыдущее левоцентристское правительство Партии социальной демократии Румынии, 1992-1996). Согласно выводам Джорджеску, применение шоковой терапии в Румынии означало, по сути, серию «пирровых побед», и в результате румынская экономика оказалась под контролем иностранных корпораций. «Ни одна капиталистическая страна не смогла избежать фазы примитивного накопления капитала, - возражает Северин. - <...> Главное знать, когда сказать: "Стоп!" и перейти к правилам». Суть этой интересной полемики Северин резюмирует следующим образом: «Огромная заслуга профессора Флорина Джорджеску состоит в раскрытии конфликта в период перехода Румынии от коммунизма к капитализму между концепцией либерально-демократической реформы, начатой в 1990 году в благоприятном контексте революционных событий в декабре 1989 года, и ордолиберальной концепцией тех, кто должен был реализовать эту реформу. <...> Так мы объясняем, почему переход не был завершен, а румынское посткоммунистическое государство потерпело неудачу: движущие силы перехода тянули [страну] в разные стороны». Еще в 1990-е годы стало ясно, констатирует Северин, что цели интеграции в европейские структуры и цели развития противоречат друг другу. «Румыния не могла надеяться на развитие или даже на сохранение того, что было жизнеспособным в ее унаследованной от коммунистического режима экономике, если хотела стать членом ЕС, смысл существования которого все больше сводился к поддержке германского экспорта, – пишет он. – С этой точки зрения роль внешнего фактора в декапитализации Румынии, или ее превращении в капиталистическую страну с острой нехваткой местного капитала и местных капиталистов невозможно переоценить». «Так, приватизация стратегических активов (нефтяная компания "Петром", крупные банки) или так называемых естественных монополий нередко была, по сути, замаскированной взяткой, которую от Румынии требовали в обмен на европейскую и евроатлантическую интеграцию», – добавляет автор. Северин вспоминает, как в 1992 году Еврокомиссия «щедро» предоставила Румынии безвозмездный кредит для оплаты услуг консультантов по выработке методологии приватизации, уточняя, что эксперты «были предложены (в реальности навязаны) донором». «Главной заботой этих экспертов было сделать так, чтобы при помощи предложенной методологии с самого начала исключить участие румынских капиталистов в приватизации активов и акций румынского государства, - пишет он. - Другими словами, - воспрепятствовать формированию румынского частного капитала и появлению румынских капиталистов». «Несмотря на политическое давление и угрозы ответных мер со стороны Еврокомиссии, я лично заверил западных экспертов, что подпишу их счета, чтобы они получили свои гонорары, но требую, чтобы они немедленно уехали домой, так как в их услугах больше нет нужды». «После 1998 года и особенно после 2000 года, достигнув апогея примерно в 2009 году, румынская экономическая политика (которая больше не имела никакой связи с реформой) следовала директивам международных финансовых учреждений, ЕС или евроатлантических партнеров Румынии, согласно интересам каждого из них, иногда противоречивым, – заключает Северин. – Это превратило Румынию в капиталистическую страну с ограниченным суверенитетом (если использовать эвфемизм) без местных капиталистов и без местного капитала (частного или государственного)». Неудивительно, что такое в общем-то необычное поведение Северина, который затем сделал блестящую международную карьеру (председатель и почетный председатель Парламентской Ассамблеи ОБСЕ, специальный докладчик ООН о положении прав человека в Белоруссии, глава делегации Европарламента по отношениям с Украиной, постоянный докладчик Европарламента по отношениям с Россией), привело в итоге к конфликту с европейской номенклатурой, который для него кончился плохо. В 2010 году два репортера британской газеты The Sunday Times, проводившие журналистское расследование под видом представителей некоей компании, предложили европарламентарию Северину за определенное вознаграждение содействовать принятию Европарламентом ряда поправок к европейскому законодательству, соответствующих интересам этой компании. Согласие Северина было зафиксировано скрытой аудио- и видеоаппаратурой. После публикации The Sunday Times против Северина в Румынии было выдвинуто обвинение в получении взятки и злоупотреблении служебным положением, и в 2016 году он был приговорен к 4 годам тюрьмы, из которых отсидел 1 год и 3 месяца. В свою очередь, Северин утверждает, что речь идет не о журналистском расследовании, а о «политической инсценировке», целью которой было скомпрометировать и устранить его из большой политики. В одном из интервью он рассказал, что был предупрежден о том, что против него готовится провокация (спецслужбами была записана беседа, в которой представители некоего государства говорили, что «Северина нужно скомпрометировать, так как его невозможно остановить, он слишком силен, слишком влиятелен и путает нам всю игру»). Несмотря на это, он не принял мер предосторожности, так как, проанализировав свою деятельность, не нашел в ней ничего предосудительного. По версии Северина, реальной причиной этой операции были его усилия по урегулированию ситуации на Украине и его противодействие превращению Румынии в члена ЕС второго сорта. «Я считаю себя политзаключенным», – утверждает он. Присоединение или интеграция? На роли «внешнего фактора» в переходе Румынии от командной к рыночной экономике подробно останавливается в своих работах другой видный экономист (также с правого фланга политического спектра), бывший министр реформы (1997-1998) Илие Щербэнеску, который называет этот переход периодом колонизации Румынии развитыми странами Западной Европы. «Годы, прошедшие после падения коммунизма, – немногие в историческом масштабе – означали для Румынии период самого ужасного экономического порабощения колониального типа, неизведанного когда-либо по ширине, глубине и скорости», пишет он в книге «Румыния – колония на периферии Европы» ( România, o colonie la periferia Europei). Операция по экономическому порабощению Румынии, считает он, «была начата и проведена по хорошо продуманному плану, без возможности выбора [для Румынии], будучи условием принятия страны в НАТО и ЕС». «Согласно концепции лидеров ЕС, Румыния должна была стучать в двери организации, будучи лишена всего того, что могло бы составить конкуренцию для стран-членов», – пишет автор, формулируя лозунг, под которым развертывалась эта операция: «Хотите интеграцию, отдайте экономику!» «В этой ситуации политический класс Румынии мог противостоять, если бы состоял из героев, – замечает Щербэнеску. – Однако он состоял не из героев, а из вассалов и слуг, которые довольствуются объедками вместо контроля над своей страной и ее ресурсами». «Румыния, – подводит черту экономист, – перестала быть суверенной страной, потеряв национальный контроль над экономикой, – процесс, начатый давно и завершившийся в деталях уже в условиях принадлежности к ЕС, когда Румыния стала потребительским придатком на периферии западноевропейского центра, принимающего решения». «Лично у меня нет претензий к этим странам, – добавляет он. – Они давно практикуют колониализм и обязаны своим вековым процветанием колониальной эксплуатации других народов. Что можно ждать от этих стран?» «Одно из двух: либо мы соглашаемся, что переход от коммунизма к капитализму проходил в духе капиталистических правил, согласно которым побеждает сильнейший, независимо от того, пришлось ли шагать по трупам, но тогда уже не говорим о грабежах и кражах, – делает автор окончательный вывод в "Ромыния либерэ". – Либо, если мы согласимся, что переход был совершен, по крайней мере, в значительной степени на основе грабежа, на первое место здесь должно быть выдвинуто участие в этом грабеже иностранного капитала». Вопрос о целесообразности принадлежности к ЕС и НАТО в Румынии вроде бы решен, тем не менее он постоянно поднимается как в опросах общественного мнения, так и в прессе. Например, недавно на лояльном по отношению к властям сайте hothnews.ro была размещена статья «Румыния, 15 лет в Евросоюзе. Мы присоединились, но интегрировались ли? Плюсы и минусы марьяжа Румыния-ЕС». В ней, в частности, приводились следующие данные: «за 15 лет принадлежности к ЕС Румыния получила европейских фондов в размере 70,72 млрд евро и выплатила в бюджет организации 24 млрд евро, оставшись, таким образом, в выигрыше в размере 46,72 млрд евро в период 1 января 2007 года – 31 декабря 2021 года». С другой стороны, Щербэнеску утверждает, что «иностранный капитал вывозит в свои страны прибыль до ее обложения налогом в размере по крайней мере 35-40 млрд евро в год. Ни копейки из них, отправленных заграницу, больше не крутится в экономике». «Не то, чтобы грабеж иностранцев хуже, чем воровство румын, – замечает он. – Но, объективно, деньги, украденные румынами, остаются в экономике, тогда как деньги, похищенные иностранцами, исчезают заграницей бесследно». Еще в далеком 1991 году многоопытный Брукан пророчески утверждал в интервью британской «Гардиан», что обещание Запада оказать восточноевропейским странам поддержку в осуществлении перехода к рыночной экономике является «большим обманом». «Результатом этой помощи станет превращение Восточной Европы в подобие Латинской Америки для Западной Европы, со всей гаммой политических потрясений, характерных для отношений такого типа, – прогнозировал он. – Помощь будет оказываться, но гораздо больше на уровне обещаний, чем фактических вкладов. Поэтому, не получая достаточных ресурсов с Запада, жители Восточной Европы подадутся сами на Запад, и тогда в центре Европы возникнет нечто, напоминающее мексиканскую границу». В настоящее время, по имеющимся данным, заграницей на заработках находится 4-5 миллионов румын. «Румыния не входила, не входит и совсем не похоже, что войдет в западную экономическую систему, несмотря на юридическую и официальную принадлежность к ЕС», – констатировал экономист Щербэнеску. Западу выгодно, чтобы Румыния была «формально внутри, а реально снаружи», резюмировал политическую сторону дела Северин. Эти выводы рифмуются с выкладками российского экономиста Михаила Делягина, который в разделе о странах Восточной Европы своего труда «Конец эпохи: осторожно, двери открываются!» также называет эти страны «колониями», а их руководителей – «региональными топ-менеджерами глобального спекулятивного бизнеса». «Именно в Восточной Европе США смогли реализовать отработанный еще англичанами колониальный принцип управления через компрадорскую не только буржуазию, но и интеллигенцию, и в целом созданную на небольшие гранты политическую и пропагандистскую элиту», – пишет он. «Сделавшие такой выбор элиты стремятся превратить себя в региональных менеджеров Запада, организующих эксплуатацию соответствующих территорий (бывших еще недавно их странами)». Без плаща и кинжала Другой интересной областью, где интеграция Румынии в евроатлантические структуры увязывалась с жесткими условиями, была разведка. Об этом в интервью газете «Evenimentul zilei» рассказал бывший глава внешней разведки Румынии Иоан Талпеш. «Никто не желал обсуждать, в особенности США, какой-либо элемент сотрудничества с Румынией, пока не будет решен вопрос о разведчиках-нелегалах на территории США», – утверждает он. По словам Талпеша, списки польских, чешских, словацких и венгерских разведчиков были переданы США из Праги, где находилось общее командование, координировавшее действия спецслужб социалистических стран, тогда как Румыния с 1972 года не входила в это командование и не раскрывала своих агентов. «Это была своего рода сделка между НАТО и Варшавским Договором, только мы не были включены в эти договоренности в рамках ОВД, – говорит он. – Поэтому мы и опоздали к обсуждению, в том числе в этом плане, отношений с Западом». «Уже в ходе первой встречи, которая у меня была в Америке в 1993 году, в ходе первой беседы с директором ФБР я понял, что это был ключевой элемент [раскрытие румынских разведчиков-нелегалов], – рассказывает Талпеш. – Такую же позицию занимало и руководство ЦРУ. Нам ясно говорили: вы не можете просить нас об укреплении отношений сотрудничества, не отозвав своих людей. <...> Конечно, поскольку в таких ситуациях ведется торг, я сказал, что и я мог бы потребовать списки их людей. И тогда мне сказали прямо: “Вы кто такой, господин Талпеш? Кто вы такой, чтобы требовать у нас - США, Германии, Франции, Канады списки агентов?”» Как вытекает из слов бывшего главы внешней разведки, в результате была достигнута предварительная договоренность, что Румыния отзовет своих нелегалов, и последовала встреча с президентом Илиеску, который тогда также находился в Вашингтоне. «Глава ФБР пришел на следующий день на завтрак в отель, где был Илиеску. <...> В этом разговоре ему сказали, о чем мы договорились. Илиеску понял, по сути, не мог не понять. <...> Поскольку мы больше не находились во враждебных отношениях с США, хотели получить от США статус будущего союзника, не было выбора». Более того, по словам Талпеша, в конечном итоге были ликвидированы сети румынских агентов в западных странах в целом. «Единственная сеть, которую мы сохранили на Западе, осталась в Венгрии», – уточнил он. Комментируя договоренность, согласно которой Румыния больше не могла иметь разведчиков в США, однако США могли иметь разведчиков в Румынии, Талпеш сказал: «Мы и сейчас не понимаем, что проиграли войну. В 1989 году была проиграна война. Мы говорим о холодной войне, а она стоила Румынии больше, чем все другие войны. Если мы не поймем этого, то будем продолжать расплачиваться». Бывший глава внешней разведки дает понять, что если бы Румыния не пошла на уступки Западу, то потеряла бы, по его мнению, Трансильванию. «После 1990 года нужно было обязательно найти форму сотрудничества с Западом, – утверждает он. – Нельзя было позволить уничтожить страну». По его словам, «повсюду циркулировали планы расчленения Румынии», «Венгрия от всех получала поддержку в вопросе о пересмотре Трианона» (Трианонский договор был заключен 4 июня 1920 года между государствами- победителями в Первой мировой войне и потерпевшей поражение Венгрией. Согласно этому документу, в частности, Трансильвания и восточная часть Баната были переданы Румынии – прим.авт.), «внешний фактор решал все». В других интервью (в частности, сайту realitatea.net) Талпеш рисовал бедственную ситуацию, в которой Румыния оказалась после краха режима Чаушеску. «Румыния была единственной социалистической страной вне ОВД, без контактов, Секуритате была изолирована», – утверждал он. «Спецслужбы других стран общались с США открыто, мы же были как в тюрьме». «Те, кто пришли к власти 22 декабря 1989 года, понятия не имели, какая ситуация в стране, кто за кого, кто с кем». «Румыния была как ягненок на заклании». «Я могу гарантировать, что Румыния не могла ни в какой форме найти другое решение, кроме НАТО, – утверждает Талпеш. – <...> Не было другого [решения], потому что Россия не могла предложить тогда никакого варианта поддержки целостности румынского государства, особенно потому, что у нее тогда были большие проблемы с собственной целостностью». Звериный оскал капитализма Худо-бедно, возвращение Румынии в Европу состоялось. Одни румыны довольны, другие – нет. Всем, однако, ясно: получилось не то, что ждали, и уж совсем не похоже на довоенную Румынию, которую здесь считают «старыми добрыми временами» и называют румынской belle epoque. Ожидания (главным образом, потребительского характера) большинства румын, как выяснилось, были прекраснодушными иллюзиями. Сориентироваться и преуспеть в личном плане удалось лишь тем, кто обладал, так сказать, обостренным чувством реальности. В реальности для Румынии речь шла вовсе не о том, как воссоединиться с сообществом западных стран, а о том, как бы половчее сдаться, что называется, «на милость победителя». Что касается Запада-«победителя», то иногда создается впечатление, что там никогда не упускали из виду возможности и попросту искали более эффективный способ посильнее обобрать бывшие социалистические страны, прежде чем пустить их в Европу. Словом, одни выступали в роли просителей, другие – благодетелей… Весь этот процесс сопровождался громогласной риторикой о воцарившемся единстве принципов и ценностей всех – старых и новых – членов западного сообщества, так что бывшим социалистическим странам пришлось быстро усвоить, что основной нормой поведения в клубе избранных, куда они так стремились, является лицемерие. Остается вопрос: была ли альтернатива? Учитывая, что полностью самодостаточных стран, способных существовать вне какой-либо системы союзов или международных связей, практически нет, ответ, вероятно, должен быть отрицательным. В климате, возникшем после распада социалистической системы, а затем и Советского Союза, восточноевропейские страны «всеми фибрами души» устремились в ЕС и НАТО. Вариант призрачного «третьего мира», обещавший лишь прозябание на периферии истории, не устраивал никого. С другой стороны, с тех пор прошло уже три десятилетия. Мир меняется все более стремительно, появились новые полюсы силы, и сегодня нужны новые стратегии. Обращение за ответами к прошлому становится все более непродуктивным, политологи и политтехнологи должны работать с живой жизнью. Мы видим, например, что бывшие социалистические страны сегодня ведут себя по-разному: Будапешт и Варшава, например, в отношениях с Брюсселем гораздо более строптивы, чем Бухарест. В чем объяснение: в экономическом потенциале, в национальном характере, в исторической традиции? Таким образом, превратить омлет в яйца, естественно, не получилось: вместо яиц вышло некое кушанье, которое далеко не всем по вкусу, но, тем не менее, компульсивно потребляется клиентами, у которых просто нет выбора. Впрочем, чтобы избежать вульгарных сравнений с яйцами и рыбами, можно вспомнить высказывание Гераклита о том, что в одну реку нельзя войти дважды. Статья поступила в редакцию в феврале 2022 г.

Морозов К.Н. Почему нельзя отказываться от 9 Мая и почему трансформация его неизбежна Сведения об авторе: Морозов Константин Николаевич — доктор исторических наук, координатор проекта ликвидированного Международного Мемориала, профессор МВШСЭН (Шанинка) и Свободного университета Аннотация. Статья посвящена противоречивости дня 9 Мая, который был «праздником со слезами на глазах» для многих опаленных войной и громом фанфар и демонстрацией силы и величия — для других. Но победа сегодня последних, которые под лозунгом «можем повторить» привели страну и мир на грань катастрофы, вовсе не значит, что общество должно в будущем отказаться от дня 9 Мая. Этот день останется в России будущего, но он станет иным, он вернется к тому, что прежде всего видели в нем наши родители и миллионы фронтовиков — скорбь о жертвах, величайшую цену, заплаченную за войну, и «Чтобы никогда больше война не повторилась». Нельзя отдавать этот день наших родителей, день скорби и памяти, тем, кто присвоил его для упрочения своей власти и своего режима. Ключевые слова: 9 Мая, историческая политика, историческая память Konstantin Morozov - Doctor of History, Coordinator of the liquidated International Memorial project, Professor at The Moscow School of Social Economic Sciences and Free University. Abstract. The article is devoted to the contradictory nature of 9th May, which was a "holiday with tears in the eyes" for many people scorched by war and the thunder of fanfares and a demonstration of power and grandeur for others. But the victory of the latter, who under the slogan "we can do it again" brought the country and the world to the brink of disaster, does not mean that society should abandon the 9th of May in the future. This day will remain in Russia of the future, but it will be different, it will return to what our parents and millions of front-line soldiers saw in it in the first place - grief for the victims, the great price paid for the war, and "May war never happen again». We must not give this day of our parents, a day of mourning and remembrance, to those who appropriated it to consolidate their power and their regime. Keywords: 9 May, historical politics, historical memory Последние годы я часто задумывался над тем, во что превратили власти (и, увы, не только они) День 9 мая. И конечно же думал, о том почему нельзя отказываться от 9-го мая и почему трансформация его неизбежна? Вынужден начать с трюизма, который, тем не менее, люди (в массе своей и из поколения в поколение) склонны игнорировать. С точки зрения истории, нет ничего неизменного и застывшего — сменяются эпохи, идут противоречивые процессы гибели старого и рождения нового или трансформации старого в нечто старо-новое, радикально или плавно трансформируются старые традиции и праздники, порой сохраняются внешние формы традиций, а истинные причины, вызывавшие их к жизни, прочно забыты. Но люди не видят или не помнят этих длительных трансформаций, порой происходящих веками, порой десятилетиями и склонны абсолютизировать то, что их окружает. Парадоксально, но такая абсолютизация характерна и для противоположно мыслящих и действующих людей. И для тех, кто предлагает в эпоху перемен и трансформаций «рубить гордиев узел» проблем и отказываться от старых традиций, символов и их материального овеществления (памятников, топонимов, памятных дат и праздников и т. д.). И для тех, кто предпочитает консервировать старое содержание/наполнение памятников и праздников в изменившемся мире, исходя из желания сохранить свой мир (во всех его частях и ипостасях) неизменным. И для тех, кто сначала исподволь, а затем и напролом усиливает, а затем и доводит до абсурда нужную им лишь одну из прямо противоположных тенденций/смыслов противоречивого праздника или памятника. Для нашей семьи 9 Мая был особым, двойным праздником - и потому что мать с 1942 г. была на Сталинградском фронте, сначала в БАО, где они, мобилизованные, отмывали зимой в ледяном керосине авиационные снаряды (или крупнокалиберные патроны) от смазки (вероятно, там и заработала себе ревмокардит), а затем санитаркой во фронтовом госпитале дошла до Варшавы. И потому, что старшего сына она родила именно 9 мая. Но это был необычный праздник. И светлый, и очень грустный. И мать, и отец, потерявший своего брата в 1942 г. под Ростовом, и все вокруг горевали о погибших. В их числе, и моя родная тетка, потерявшая в 1942 г. своего мужа-командира РККА и попавшая с восьмилетней дочкой в плен в Сталинграде, где Сталин оставил все мирное население в зоне боевых действий. Меня, мальчишку, потряс ее случайный рассказ-проговорка, как в плену ее дочка всегда держала ее за подол, даже когда она шла в туалет, т.к. боялась, что мать ее бросит, как это делали некоторые другие женщины, для своего выживания сбегавшие от детей с немецкими солдатами. Моя мать всегда ощущала жуткую неправедность и несправедливость того, как поступила советская власть в коллективизацию с народом, а "компетентные органы" - с ее отцом, в частности. Она остро переживала эту несправедливость несмотря на прошедшие десятилетия. Она чувствовала ложь властей и жаждала восстановления справедливости. Думаю, что она никогда не простила этого властям и думаю, что именно из-за этого она всегда отвергала предложение вступить в партию, куда ее толкало начальство как начальника лучшего отделения связи в районе. Хотя ей прямо говорили, что вступление в КПСС откроет ей возможности для служебной карьеры. Думаю, что то, что я пришел в "Мемориал" "вина"/заслуга не только и не столько моих профессиональных интересов, но прежде всего моей матери. Она никогда не рассказывала о войне и то, что я узнал от нее - это короткий рассказ на тетрадных листах, которые она записала, когда мне, четверокласснику, велели в школе перед 9 мая расспросить родителей о войне. Она, как обычно, ничего не стала рассказывать, а просто записала несколько страничек. Это был страшный рассказ, как шестнадцатилетние девчонки зимой 1942 г. на военном аэродроме под Сталинградом отмывали в ледяном керосине снаряды (или патроны) для авиационных пушек и пулеметов от смазки в неотапливаемых ангарах. Работали весь день и ложились спать в плохо протопленных землянках, так как в степи было плохо с топливом. Я очень жалею, что эти листики не сохранились. Я помню, как ездил с матерью в свои семь лет на недавно открывшийся мемориал на Мамаевом кургане и помню лица людей, которые внимательно читали надписи на барельефах и будто бы прислушивались к себе, верно ли отражена их боль, не слишком ли много фанфар. Меня тогда поразило, почему они шепчут - "Правильно!", но понял я причины этого много позже. Не сомневаюсь ни капли, что моя мать, которая всегда воспринимала день 9 мая как "праздник со слезами на глазах", не приняла бы нынешнего рева фанфар, за которыми теряется боль и трагедия их поколения (и не только их). Мать ушла, когда мне было всего 22 года. О войне люди, опаленные войной, очень мало рассказывали, но то немногое, что они рассказывали, было очень страшно и трагично. Помню, как в середине 80-х 9 мая во дворе сосед-фронтовик мрачно посмотрел на нас, празднично настроенных, и рассказал, как его, восемнадцатилетнего пацана, попросившегося в разведку, «проверили» в разведроте, дав в руки финку и велев зарезать спящих в землянке немецких солдат. Он помнил, что их было 9 человек, а глубокая психологическая травма, которую он перенес, угадывалась в его глазах и сорок лет спустя… После его короткого рассказа вся праздничность и вся веселость с нас слетела, как от ледяного душа... Власть тогда не могла увлекаться "фанфарами", так как на нее смотрели миллионы переживших трагедию и боль войны. Сегодня уже ушли почти все пережившие войну... Они уже давно не шепчут "Правильно!", сверяясь с внутренним камертоном своей боли… Можно ли уверенно ответить, что было главным в 9 мая, в этом противоречивом празднике, «празднике со слезами на глазах»? Наверное, как и обычно бывает, для разных людей — главным было разное. Пожалуй, для многих из тех, кого война лишила отцов и мужей, матерей и жен, детей, для тех, кого покалечила и исковеркала тело и душу — главным была скорбь и слова «Никогда больше!». Для других — это был прежде всего праздник победы, праздник величия и силы… Их хватало и в военных поколениях… И количество тех, кто позже стал писать на машинах «Можем повторить!» все время росло … Оно и не могло не расти, и не только потому, что уходили поколения, которые знали цену этим шапкозакидательским настроениям, а главное - хорошо помнили, что это они заплатили своей кровью за эти настроения своих вождей… Сами власти всегда были заинтересованы в росте именно фанфарных, победных настроений. Сталин вовсе не случайно указом в декабре 1947 г. сделал 9 мая рабочим днем. Это была попытка снизить значение этого дня, попытка показать вчерашним фронтовикам, ощутившими себя субъектами и гражданами своей страны, а не объектами тоталитарной власти и воли вождя. Сталин окончательно взял курс на усиление репрессий и укрепление тоталитарных и антидемократических тенденций в ответ на желание народа, ярко проявившееся еще во время войны, как сегодня сказали бы, перезаключить социальный контракт между властью и народом. Народ, спасший страну и саму власть, ждал от власти не только фанфар и словесных благодарностей, но и роспуска колхозов и прекращения репрессий. Сталин ответил фанфарами, усилением репрессией и закручиванием всех гаек, каких только можно. Власть десятилетиями была вынуждена сдерживаться… И только в 2000-е она распоясалась, с одной стороны вновь стала закручивать гайки и усиливать репрессии против всех инакомыслящих, а с другой, вновь вернулась к безудержной пропаганде и включив рев фанфар на полную мощь... В результате, власть одновременно затыкала и рот несогласным и заглушила в народе и этот камертон, и саму боль... Из этого родилась псевдорелигия... Из этого родилась традиция одевать маленьких детей в военную одежду, что немыслимо было представить себе 40 лет назад... Из этого в последние годы родился слоган "Можем повторить!" Повторили.… Теперь весь мир снова содрогается от ужаса… Теперь стало окончательно понятно, что 22 июня и 9 мая неразрывны. И именно в таком порядке. День скорби и День памяти "со слезами на глазах". Да, о героизме мы будем помнить тоже, но если забывать про слезы и скорбь, то все быстро скатится к "грому фанфар" и к "шапкозакидательству" (и к новым потрясениям для страны)! Эти два дня - об ответственности правителей, расплачивающихся кровью своего народа за собственные ошибки и преступления! Увы, и это не только про Сталина, которого вновь пытаются оживить... Увы, не поняв этого, наше общество так и будет всегда наступать на грабли под водительством очередного "вождя" (как бы он ни назывался)... Да и правителям всех времен и народов полезно помнить о том, что власть - это не бонус, а гигантская ответственность… и что хотя бы перед историей они ответят! А может, и не только перед ней... Совершенно уверен, что несмотря на то, что власти извратили День 9 мая, — это не повод отказываться от него. Власти - и сегодняшние, и советские, и царские - традиционно выступали в роли свое рода Антимидаса, в отличие от царя Мидаса, превращавшего все в золото, они любое золото и любые ценности превращали совсем в иную субстанцию. И в советское время, и в постсоветскую эпоху власти дискредитировали все идеи и ценности гуманизма, свободы, демократии и прав личности, заменив их ложью и симулякрами… Но разве это повод отказываться от этих ценностей? Разве это повод не строить настоящую работающую демократию и парламент, не повод защищать права человека и создавать правовое государство, избавившись от структур-симулякров? Уверен, что этот День останется в России будущего, в которой скорее всего будут иными флаг, герб и гимн, а этот День 9 мая останется. Но он станет иным, он вернется к тому, что прежде всего видели в нем наши родители и миллионы опаленных войной — скорбь о жертвах, величайшую цену, заплаченную за войну, и чтобы «Никогда больше!» война не повторилась... Мы не должны отдавать этот День наших родителей, день скорби и памяти, тем, кто присвоил его для упрочения своей власти и своего режима. Об этом мы говорили последние годы, собираясь за общим столом в этот день. После ухода из жизни родителей мы стали встречаться 9 мая - дети тех, кто встречался многие десятки лет. Мы собирались 9 мая и вспоминали своих родителей и их рассказы и о войне и о жизни, о том, как они старались "жить не по лжи" ...Именно так вместо парадов с бронированными автозаками и военной полицией мы впервые без них в 2019 г. отметили 9 мая! Так, как они отмечали. Это был очень правильный день с правильными людьми... И мы продолжили эту традицию. И будем продолжать, пусть уже и в зуме, но и это не помешает вспомнить тех, кто погиб на этой войне, и тех, кто оказался опаленным ею, но прожил достойную жизнь... Сейчас мы должны передать своим детям и внукам эту боль о войне. Объяснить, что война- это страшно, что наши родители хотели, чтобы ее никогда больше не было, что идиотская похвальба и "шапкозакидательство" всегда ведет к большой крови. Мы должны передать им и помочь впитать от нас боль и память наших родителей, понять то, что поняли мы. Да, миллионам людей задурили голову пропагандой и запутали в «трех соснах»… Но прозрение наступит... Все большему количеству людей не нравится такое откровенное использование в своих интересах такого святого для нашего народа Дня. Но я очень надеюсь на то, что рано или поздно, этот день 9 мая снова станет - днем памяти, "праздником со слезами на глазах", каким он был для наших родителей и для всех опаленных войной. Но это зависит и от нас.

Екатерина Молоствова: « И точно помним и тюрьму, и то, за что садились» Интервью с Екатериной Михайловной Молоствовой. Беседовал Сергей Эрлих. Михаил Михайлович Молоствов родился 18 февраля 1934 года в семье актеров, в 1935 вся семья была выслана из Ленинграда по Кировскому делу во Ржев, откуда во время войны перебралась в Омск. В Омске М.М. закончил 19-ю школу с серебряной медалью, поступил в ЛГУ им. Жданова на философский факультет, который закончил в 1957. В 1958 арестован по 58 (70) статье. Подельники – Гаранин Леонтий Яковлевич, Козлов Евгений Андреевич, Солохин Николай Михайлович. После лагеря работал учителем в Новгородской, Псковской и Омской областях. В 1983 «осел» с семьей в Тверской области, деревня Еремково, где работал почтальоном. Реабилитирован в 1988, в 1990 выбран от Мемориала г. Ленинграда в Совет Федерации ВС РСФСР, в 1993 – в первую государственную Думу РФ. Автор книг «Прямые, которые не пересекаются» и «Записки вольнодумца». Печатался в журналах «Страна и мир», "22", «Знамя», «Нева», «Звезда», «Выборче». Семья: жена, Муждаба Маргарита Мустафьевна, дочери – Татьяна Михайловна Щипкова, врач, Екатерина Михайловна, учитель биологии. Молоствова Екатерина Михайловна, родилась в 1966 в Петрозаводске. Биолог, учитель. Муж –Рыбаков Юлий Андреевич, зк, художник, правозащитник. Дочь Юля и внучка Герда. Собаки – Пират и Ночка. С.Э.: В рамках рубрики «Семейная память» мы всегда спрашиваем о предках. А у вас предки знатные… Е.М.: Когда рождаешься в империи, предки бывают, скажем так, смесью, причём очень сильной. С папиной стороны у меня предки родовитые – новгородские бояре, которых Иван III выслал вместе с чадами и домочадцами, дав им земли от Волги до Камы. А родовое их имение было в городке Демон, или Демьян на Явони. В прошлом году я там побывала. При этом, фамилия «Молоствов», на самом-то деле, не очень благозвучна. Молостов – это молочный горшок, который разбили, но потом обернули берестой. В собрании Владимира Даль есть пословица: «Много новых горшков перебито, а молостов другой век служит». А с маминой стороны мы смесь довольно странная. Бабушка была дочкой северного священника. Это был большой, очень разветвлённый род священнослужителей. К нему, в частности, относится протоиерей Философ Орнатский, её двоюродный дядя. А родной брат моего прадеда был архиепископом Семиреченским и Верненским. Помните дом архиерея у Юрия Домбровского? Так вот это и есть дом прадедова брата, Петра Захаровича Белоликова. Его расстреляли в 1919 году за участие в белогвардейском мятеже. А прадедушку, Ивана Захаровича, и других его братьев-священников расстреляли уже в 1937 году в Левашовской пустоши. Муж бабушки, мой дед, был крымский татарин – Мустафа. Непосредственно его репрессии не коснулись. При Врангеле от голода и тифа умерли все родные. Круглым сиротой его подобрали матросы, взяли «сыном полка» на корабль Черноморского флота. И, когда после Кронштадского мятежа флот укрепляли за счёт черноморцев, его, уже моториста, сюда и перебросили. Он плавал на Ладоге, воевал в Финскую кампанию, служил в пограничных войсках. И вот где-то на набережной Красного флота он повстречал нашу северную бабушку, влюбился и женился на ней. Есть у нас такая семейная легенда, что ехал он на трамвае, с нашей маленькой мамой, держит её на руках – сам молодой совсем, двадцать четыре года, красивый, чернобровый – и кто-то ему кричит: «Ну что, матросик, попался!». Ну, а дедушка по папе вырос в имении. Был мальчишкой ещё, когда случилась революция. Не был ни за белых, ни за красных, как и его отец-помещик. По образованию он был агроном – специально для того, чтобы хорошо вести в имении дела, закончил Тимирязевскую академию, тогда ещё Петровско-Разумовскую. За участие в студенческих волнениях его однажды выслали назад в имение. Когда революция свершилась, он стал простым агрономом, работал в Петербурге. А его сын, мой дедушка, пошёл в институт искусств – был такой, его тогда называли «институт испуганных интеллигентов». Потом его закрыли и дедушка пошёл в актёрское училище. Уже потом, в Омске, стал заслуженным артистом РСФСР. Е.М. Молоствова о своих предках С.Э.: Семью вашего отца выслали по «Кировскому делу»… Е.М.: Да, после «Дела Кирова» выслали вместе с новорождённым папой, чем, как он говорил, спасли от блокады –«спасибо» партии. Вообще всегда везло – Иван III выслал предков из Новгорода, так что Иван IV их не вырезал. Из Петербурга семью выслал товарищ Сталин – не умерли в блокаду. Но самое интересное, что непосредственно землевладельца, Владимира Михайловича Молоствова, моего прадеда, не выслали – он был в это время в вавиловской экспедиции. И уже сам, следом за родными, уехал во Ржев. Это его тоже спасло – от репрессий, которые обрушились на генетиков. Прадедушка был, конечно, генетик, поэтому имя Вавилова было известно папе всегда, а потом уже и нам с сестрой. Рос папа уже сразу оппозиционным мальчиком. Ещё в школе, в десятом классе, написал Сталину письмо про то, что в стране что-то не так. Он это видел, когда ездил с бабушкой – она, артистка, гастролировала по разным городам. А дед в то время отказался от брони и ушёл воевать – стыдно было гастролировать в штатском по городам. У него сильно было развито дворянское чувство чести. Е.М. Молоствова о везении в семье С.Э.: Он ушёл на фронт и вернулся живой? Е.М.: Да, живой, успел ещё с Японией повоевать, и остался жив. Хотя человек был немолодой – ему уже было близко к сорока, когда на фронт уходил. А папа ездил с бабушкой по Казахстану, по Сибири. Там-то он и увидел впервые высланных чеченцев. Это сильно наложилось на Лермонтова, и папа это тоже на всю жизнь запомнил. В десятом классе, в том письме, он написал Сталину: «Зря вы сменили солдатский мундир на мундир генералиссимуса». Обошлось. Судя по всему, кто-то очень добрый, увидев, что это письмо школьника, просто его выбросил. Папа поступил на философский факультет, где и встретил маму. А уже там он работал «на посадку – за ревизионизм». Сел он осознанно. Когда оканчивал университет и прощался с друзьями, они говорили: «Встретимся в тюрьме или в правительстве». В правительство – точнее в Верховный совет – папа вошёл только в 1990 году. А с 1958-го начались лагеря. написал Сталину: «Зря вы сменили солдатский мундир на мундир генералиссимуса» С.Э.: Отец рассказывал, почему решил писать статьи против советской власти, когда был ещё студентом, а потом молодым преподавателем? Е.М.: Знаете, мы никогда не задавали папе вопроса «Почему ты начал писать?», ведь это было настолько логично. Он же совсем маленьким мальчиком читал Манифест коммунистической партии! Его всегда интересовала суть вещей, всё происходящее, экономические связи и связь с окружающим миром – он это наблюдал, он видел жизнь. Про папу любят вспоминать, каким он был душевным человеком. А это совсем не так – он был жёсткий человек. Просто внимательный и наблюдательный. Очень много учился. Мама говорила, он всё своё время просиживал в «публичке», читал. Для меня это непостижимо – я пыталась читать Гегеля, но не вышло, так мы и не познакомились. В то же время его и естественные науки волновали, были интересны. Тогда на философском факультете хорошо преподавали и точные науки. Математику читал сам Александров, физику – Фок. Да и дебаты между «лысенковцами» и генетиками шли именно на философском факультете. Поэтому в лагерь папа попросил ему привезти учебник Вилли – первый вышедший у нас современный западный учебник по биологии. С.Э.: Но он был марксистом, так? То есть, нельзя сказать, что это был ресентимент – сын «бывших» ненавидит советскую власть. Не было такого? Е.М.: Нет, не было. Более того – ни у деда, ни у прадеда не было ненависти к революции. К власти была неприязнь – им было ясно, что такое наша власть, и дома это всё проговаривалось. Но «белыми» они не были. Дед рассказывал историю, как они прятались в Казани. Город тогда переходил из рук в руки – «белые да красные, все такие разные». И он выскочил из подвала, где его мама прятала. Мальчишка двенадцати лет, очень красивый, белокурый, голубоглазый – побежал встречать белых. И в здании дворянского собрания – оно сохранилось – офицер, руководитель белого отряда, берёт мальчика на руки. Все обнимаются, всё прекрасно. А потом вводят пленного коммуниста. И этот офицер, почти не разворачиваясь, бьёт его пистолетом по зубам. Ну, деда бедного долго рвало в сортире ближайшем. После этого он, в общем-то, и подался в искусство. Всё было непросто. «Россия, которую мы потеряли» - та ещё была Россия. К власти была неприязнь... Но «белыми» они не были. С.Э.: То есть, они были из той интеллигенции, которая не поддерживала царский режим? Е.М.: Нет, не поддерживали. Хотя дворянский молоствовский гонор там был. Примерно как у князя Болконского. Папа всегда благодарил Толстого – в Грозном он чуть не погиб. Когда начался обстрел, все попадали в грязь. А папе стыдно. И тут вспомнил, как толстовского одного, которому было стыдно – и, благодаря Льву Николаевичу, шлёпнулся в грязь, выжил. Гонор там был, но не такой, как у друга деда – Вацлава Яновича Дворжецкого, с которым они в Омске сдружились – отец знаменитых артистов и сам прекрасный актёр. Вот там был гонор, польский! А тут – скорее самоирония. И – вы правильно сказали – это скорее была интеллигенция. В отличие от большей части булыгинской, казанской дворянской родни – у дворян часто встречался антисемитизм – тут этого не было от слова «вообще». С.Э.: Он, получается, критиковал советскую власть именно с марксистских позиций – за то, что она не была марксистской? Е.М.: Да, он считал, что у нас был госкапитализм. С.Э.: Это было целое явление. В Московском университете тоже многие так считали. Е.М.: Да, «дело Красноперцевых», их даже посадили. Папа всю жизнь дружил с Вадимом Козовым. Это был поэт хороший, переводчик, муж дочери писательницы Ольги Ивинской. Потом он уехал во Францию. А со всеми остальными «красноперцевыми» отношения не поддерживались, потому что они очень плохо повели себя в лагере. Пошли на сотрудничество с режимом, надели красные повязки. Было такое грубое слово «ссучиться». С.Э.: Они сидели в одном лагере? Расскажите об этом. Е.М.: Ой, как в той песне – «то, что было не со мной, помню». Я ведь родилась, когда папу после лагеря в деревню отправили. Папу пересылали несколько раз. Сначала он был в Воркуте. А с «красноперцевыми», как я понимаю, познакомился в Дубравлаге, в Мордовии. Знаменитые лагеря «от Потьмы до Барашева – путёвка в жизнь». Про лагеря папа рассказывал, понимаете… очень весело! Я лет до двенадцати вообще думала, что лучшего места, чем лагерь, трудно себе представить – потому что там и папины друзья, с которыми он потом дружил всю жизнь, все читают стихи, учат языки, спорят… О том, что это невесело, я стала понимать позже. О «красноперцевых» он говорил коротко, и в этом была его жёсткость: «Всё, неинтересно!». Кто-то из них приезжал к нам в Москву, когда папа стал депутатом. Тогда он чисто формально выпил чаю, сослался на головную боль и ушёл. В то время, при Хрущёве, арестовывали очень много. Эта «оттепель»… студентами лагеря были просто набиты! Были там и «глухари» - так называли людей, которые выступили против Хрущёва. Кто-то за Сталина – многие грузины, да и кавказцы в целом, были просталинские. Кто-то просто против Хрущёва. Но необразованные, не очень понимающие свой протест. Их за это прозвали «глухарями». Было много «религиозных». От мамы и папы я с детства многих знаю свидетелей, сами знаете кого, потому что это были очень добрые женщины, которые ездили к своим друзьям. А мама с маленькой Таней ездила – хрупкая, красивая женщина, тяжело с ребёнком в дороге, вот ей помогали. И было очень много с Запада Украины. Просто очень много! Суровые, но тоже добрые женщины. И помогали, учили маму – как и что передать. О них всегда вспоминали тепло. Но особенно много – студентов. Из самых разных городов. Про лагеря папа рассказывал, понимаете… очень весело! С.Э.: Эти мордовские лагеря были созданы при Хрущёве, специально для «политических»? Е.М.: Да, судя по всему, Дубравлаг отделили от уголовных лагерей именно при Хрущёве – для «политических». Режим был не очень тяжёлый. Можно было передавать книги. Посылки были, свидания, письма. Много сохранили папиных писем из лагеря. Знаете, моя дочь даже к себе на истфак таскала эти письма. Там очень интересно – конечно, сначала о любви: «Дорогая Риточка, Танечка!», а дальше – про экзистенциализм, про Экзюпери. Про то, что стало выходить в этот период. То есть, мозги там всё время работали. Удавалось даже какие-то статьи передавать – папа как-то уронил рукавицу со статьёй, пока шёл в колонне с собаками. А мама стояла, смотрела и успела поднять. Единственное, что у папы жёстко осталось – нелюбовь к овчаркам. Не то, чтобы не любил собак – он вообще собачник был. Но овчарок просил не заводить. Что их всех характеризует – они были мальчишки. Некоторые были постарше – Кирилл Косцинский, например, писатель, его так и звали – «Пис». Это были «старики». Да и папа был практически «стариком» - его посадили в 25 лет. Были те, кто помоложе. Юра Штерн (Тараканов), например, ему было восемнадцать. Но всё равно они были мальчишки! Они лазали в уголовный лагерь за пряниками – там был ларёк с хорошим снабжением. Папа пролезал и «попка с вышки» стрельнул, прострелил ему ватник. Такие вот игры, за пряниками лазать – при том, что философию изучали. Там же сидели по вторым срокам. Потому что те, кого забирали в первый раз, создавали в лагерях неправительственные организации и дальше. Так был создан ГРАС (Группа революционных марксистов) – и по этому делу потом дали вторые срока. Папа подружился тогда с одним из «революционных марксистов» Давидом Мазуром, ныне уже покойным. Дядя Давид стал как брат отцу, а его дочки Фира и Мира – как сёстры нам с Татьяной. Так они «обрастали связями». Приезжали новые. По «делу Пименова» приехал совсем молодой мальчишка, семнадцатилетний, Борис Вайль. Тоже подружились и, выйдя на свободу, естественно, поддерживали отношения. С.Э.: Мы пропустили момент ареста, следствия – что отец про это рассказывал? Сейчас это становится актуальным. Е.М.: Да, это очень актуально! Арестовали папу в Ленинграде. Он приехал на каникулы, как и его друзья – Алексей Яковлевич Гаранин, Николай Солохин, Евгений Козлов. Они встретились, обсудили свои политические дела и папину статью «Status Quo». Что-то они чувствовали, подозревали даже слежку. Папу взяли в Ленинграде, а друзей – уже в городах, куда они уехали. У них был кружок. Наш дядя Рома, физик, тоже был задействован – его не арестовали, потому что его родственник нашёл дома бумаги и сжёг. А маму нашу не арестовали только потому, что прокурор Рожин, царство ему небесное, не подписал ордер на арест – мама была беременна. Сначала папе дали пять, а дяде Лёше – три, потому что он успел повоевать. Он был старше их и был лётчик… Но потом «за мягкостью» приговор отменили и дали «десятку». И вот это был удар страшный. Мама дяди Коли Солохина, крестьянка, прямо на суде завыла. А папина бабушка, которая его растила и очень любила, через несколько дней умерла от инсульта, услышав о приговоре. Её звали Екатерина Михайловна – я как раз в честь неё Екатерина Михайловна. Надо сказать, родственники повели себя замечательно. И друзья, однокурсница тётя Люда, Людмила Григорьевна Волкова. Это такая дружба – они и похоронены рядом, в Еремково… Образовалась группа поддержки. Однако, когда они приехали на суд в Москву – побоялись ехать к родне. Мама и тётя Инна Ушацкая ночевали в троллейбусе. Их пригрела водительница – разговорились, и она им сказала просто: «Девчонки, ночуйте в парке! От тюрьмы в России никто не зарекается: сегодня вы к мужу на свидания, а завтра – я». Но потом повезло. В это время пересмотрели уголовный кодекс и 58-ю статью заменили на 70-ю. А по семидесятой, как говорили, «семь плюс пять порога» - нельзя жить в крупных центрах. Когда папа вышел, включились эти «плюс пять». Официально ему ссылки не дали, но сказали в Петрозаводске: «Вы, Михаил Михайлович, определяйтесь – можно покаяться, тогда будете в Кижах работать». Е.М. Молоствова об аресте отца С.Э.: А в Москве или Ленинграде нельзя? Е.М.: Нет, про них даже разговора не было – только Петрозаводск. С.Э.: Простите, хотелось уточнить – а в чём же состояло обвинение? В том, что они собирались и обсуждали советскую власть? Е.М.: Нет, это 58-10, организованное сообщество. То есть, ревизионизм, критика советской власти, но главное – что организованно всё. Ну и плюс агитация, пропаганда. Потому что они читали свои лекции и в Политехе, и на других факультетах университета. С.Э.: Это были студенческие семинары, и они проходили в антисоветском ключе? Е.М.: Да, конечно, они всё проговаривали. Вы же понимаете, XX и XXII съезд, осуждать было что. С.Э.: Им показалось, что уже настала свобода, что можно обсуждать? Е.М.: Да, но при этом подавлено Венгерское восстание, казнён Имре Надь. Папа потом, в 94, награждён был орденом Венгрии. Как и Литвы – он ездил в 91 защищать свободу Литвы. Мне очень приятно – мой ученик, студент второго курса в Будапеште, – рассказал, что один из преподавателей-врачей знает о делах, прошедших в России после Венгерского восстания, и знал фамилию моего папы. Это было очень трогательно. Даже, пожалуй, трогательнее, чем орден – что есть память врачей. С.Э.: Хотелось бы практический вопрос задать. Отец говорил, как вести себя на следствии, что рассказывать следователю? Е.М.: Знаете, они все очень волновались, когда стало возможным получить дела – вдруг лишнего наговорили по молодости. Не наговорили. Удивительно: против папы вели дело как против главного организатора (поэтому самый большой срок), а единственной реально уликой было то, что в одном из маминых писем говорилось: «Мишка как организатор - ноль». Говорили они всё правильно. Тогда ещё не было описано, как вести себя на допросах. Но они знали историю. И я очень благодарна, что они и меня, человека совершенно не гуманитарного, в изучение истории носом тыкали. Папа много читал о народовольцах, о Вере Фигнер. Да ещё и с семьёй Фигнер дружил, с её племянницей – это были дорогие имена. Всё было продуманно. И нам папа достаточно жёстко передавал этот навык. Вот почему я за ваши статьи уцепилась-обрадовалась, почему читала Давыдова (папа дружил с ним). Потому что давали и говорили, что это надо читать. У папы есть стихотворение, которое он заканчивает словами: «Точно помним мы тюрьму, и за что садились». Они сели идейно. Папа всегда говорил, что это не спорт и не мода. Когда я вступила в Демократический Союз Новодворской и нас стали таскать в КГБ, папа говорил: «Ты понимаешь, что это?! Всё должно быть продуманно». Он очень за меня боялся. И эту брошюру «Как вести себя на допросах» он не одобрил – лучше не говорить, не играть с ними. Отказаться давать показания – самый надёжный вариант – «Ваше дело, ищи, начальник». И никаких договоров – они всё равно переиграют. Не только у народовольцев были несчастные истории с Гришкой Гольденбергом, когда идёшь на сделку со следствием, чтобы сделать лучше всем. Охранка переиграет обязательно, так что – не играть. А ещё, когда начался ДС, папа дал мне омерзительное произведение – «Бесы» Достоевского. Я плевалась, но – мне велели, я читала. Вся эта нечаевщина, азефовщина – папа тоже всегда об этом говорил. Вот родился он серьёзным политиком. Любил многих диссидентов, дружил с ними, но был всё же отдельно. Он был не за «соблюдайте нашу Конституцию», а за изменение режима. Читал, конечно, и Дьёрдя Лукача. Одно время дружил с Михаилом Лифшицем. Но потом Лифшиц, будучи уже старым и «догматичным», испугался папиных фокусов. Папа был за изменение режима однозначно, и поэтому его довольно жёстко «пас» Андропов. В сахаровском архиве нашли записки Андропова в ЦК: «а Молоствов преподаёт, это недопустимо!». Представьте себе эту жуткую глухомань, дно – Дновский район, деревня Рвы, девять километров до автобуса пешком. Когда Андропов пришёл к власти, папе запретили преподавать вообще. Он пошёл в почтальоны. Я думаю, именно поэтому – Андропов, посмотрев на Венгрию, понимал, чего надо бояться. «Точно помним мы тюрьму, и за что садились». Они сели идейно. С.Э.: В каких городах и местах жили ваши родители после лагеря? Е.М.: Сперва в Новгородской области. Потом решили, что лучше поближе к родителям папиным – это Омская область, Алексеевка, на границе с Казахстаном, степная Сибирь. Потом мама поняла, что умрёт в Сибири – у неё начались депрессии от этой степи – так что переехали в Дновский район, но вскоре там закрыли школу, пришлось искать другую, там же, в Псковской области. А потом стало ясно, что снова, наверное, будут сажать. «Хронику текущих событий» тогда начали громить. Арестовали СМОД в Петербурге – у них были папины статьи, которые уходили за границу. Он печатался в израильском журнале «22» и мюнхенском «Страна и мир» у Кронида Любарского. Стало понятно, что надо иметь своё жильё, а не школьное. Да и родители старели – вот и купили домик в Еремково, у самой железной дороги. Там и мама похоронена, и папины родители. Они не дожили до папиной реабилитации. Мне в этой истории жальче всех папину маму. Она, знаете, ходила в гости к деревенским старушкам и рассказывала, какой Мишенька почтальон у неё на самом деле умный, философ... Что-то из чеховского «Архиерея», которого я недавно перечитывала. Родители прожили хорошую жизнь. Может, мы с сестрой такие непробиваемые оптимисты именно потому, что у нас всегда было много друзей, дома – много книг. И был мир – родителей любили в школе, наш еремковский дом до сих пор не грабят, потому что помнят – мама когда-то там учила. Вот поэтому мне именно бабушку, красавицу-актрису, и жальче. Папа продолжал работать, писать. Мы смеялись, как он начинал писать, как только слышал «Голос Америки», BBC или «Немецкую волну». Для меня как колыбельные были позывные «Голоса Америки» и голос Анатолия Максимовича Гольдерга на BBC. Папа писал, стучал яростно по своей машинке двумя пальцами – волосы дыбом, борода выпячивалась… С.Э.: А каким способом его статьи передавались за рубеж? Е.М.: Насколько я понимаю, основной канал – через «Хронику» и лично через Юрия Александровича Шихановича, которого потом по второму разу жестоко посадили. И вообще через московских друзей-диссидентов. С.Э.: Они к вам приезжали? Е.М.: Да, доезжали до Великих Лук и дальше пешком. Они же все были молодые, моложе меня теперешней. Что им 25 километров пешком пробежаться, чтобы встретиться. Причём не только диссиденты – просто друзья. Тот же Юра Фрейдин, друг и опекун Надежды Яковлевны Мандельштам. Я от него в детстве о Мандельштаме узнала. С.Э.: Ваш отец имел право приехать в Ленинград? Е.М.: Приехать – имел. Другое дело, что, стоило приехать, сразу начиналась прослушка телефонов и родни. И у всех знакомых, у которых мы побывали. Родители, конечно, всё рассказывали и я знала про «дело самолётчиков», допустим. Папа был знаком по лагерю с Эдуардом Кузнецовым. У меня был в юности красивый браслет, с надписью «Марк Дымшиц говорит, Вперёд, мой народ!», и в виде кандалы. Я его потом подарила девчонке молоденькой – мы приехали к папиным друзьям в Дербент, и у этой девочки, еврейки, глаза загорелись. Я вдруг поняла, что она имеет больше прав носить этот браслет. Теперь она уже тётенька с тремя детьми. По счастью, их семья успела уехать до начала страшных событий на Кавказе. Мне казалось, у нас в Ленинграде много друзей. Но, на самом деле, народ был напуган. Помню, как папа с горечью говорит, что в поддержку Глеба Якунина в Петербурге подписалось четыре человека. Это было уже время глухого застоя. Догромили солженицынский фонд, посадили Валерия Репина. И Солженицын-фонд возглавил Марк Наумович Ботвинник – тяжело больной старик. Сказал: «А пусть арестовывают, пусть выносят меня после четырёх инфарктов!». Его дочь, Наталья Марковна, вспоминала, что напротив их двора, у колодца на Рубинштейна, постоянно горело окно, велась съёмка. Очень мужественная семья! К сожалению, из них уже никого нет. Когда началась перестройка, многие диссиденты говорили, что во власть идти не надо. Был конфликт с Новодворской. Даже Валерий Ронкин и «колокольчики», его подельники, их арестовали в 1965 за издание журнала «Колокол», говорили: «Ну не надо лезть в это всё!». А папа сразу же уверенно пошёл на выборы в Верховный совет. Его выдвинули общество «Мемориал» и «Рудгеофизика», организация молодых инженеров. С.Э.: Вы где жили в то время? Е.М.: Я тогда была уже замужем за своим нынешним ( и единственным)) мужем, Юлием Рыбаковым. Татьяна работала по распределению в Тверской области и тоже была замужем. А папа жил в деревне. И это были удивительные выборы! Шёл Чернушенко, начальник консерватории. Шёл Бастрыкин – сами понимаете, в качестве прокурора. И – сельский почтальон Молоствов! Мы писали плакаты от руки. У папы был огромный округ – весь юг Ленинграда и Колбино, Купчино, Ижора… За него проголосовали, он вышел во второй тур против Чернушенко и победил первого марта 1990 года с огромным отрывом. С.Э.: Как вы вели ту кампанию, всей семьёй? Е.М.: Даже не семьёй. У нас, к сожалению, к тому времени осколки одни остались. Был, как мы говорили, клан. Помогал Валерий Мустафьевич Муждаба – мамин брат, инженер-ядерщик. У него дома рисовались и лежали эти плакаты. Подключился «Мемориал», подключились диссидентские друзья. Просто стояли друзья и родственники в пикетах с самодельными плакатами. Папа много выступал, его постоянно приглашали на встречи с избирателями. Тогда же всё было так политизировано! Первого марта я рожала свою дочь в роддоме Орджоникидзе. Лежала я там, только родившая, и меня толкает девчонка чуть постарше, лет двадцати шести, сама после тяжёлых родов: «Вставай, урны принесли, надо голосовать! Там идёт такой Молоствов, ты за него проголосуй!». Потом смотрит на мою фамилию: «Твой родственник, что ли?». Я говорю: «Папа». Она мне: «Чего тогда спишь, надо же бежать тем более!». Вот такая была обстановка на тех выборах. Мой папа очень рано умер, в шестьдесят девять. Сейчас его страшно не хватает, потому что сейчас его трезвый анализ помог бы. Ему марксизм не помешал примкнуть к команде Гайдара. Они с Гайдаром были в тёплых отношениях – папа считал, что собственность и ответственность должны лежать в основе свободы. Другое дело – 1993 год, потом Чечня… Он умер в очень плохом настроении. В одной из своих статей, в 1996 году, написал, что стареющий Гинденбург ещё пожмёт руку сами знаете кому. И иллюзий уже не было. С Чубайсом он поссорился во время одной из выборных кампаний, потому что понял – игра идёт втёмную. А после Чечни сказал: «Я живу не свою жизнь». Е.М. Молоствова о кампании 1990 года С.Э.: Ваш отец с энтузиазмом воспринял перестройку, стал депутатом. Как он смотрел на разворовывание «народной собственности» распоясавшимися «прорабами перестройки»? Е.М.: Воспринимал печально. Вообще он хотел снять свою кандидатуру с выборов в Думу в 1993-м. Уже ему всё опротивело. Особенно – когда начались вневыборные перестановки кандидатов, чтобы провести, например, Григория Томчина вместо диссидента Бориса Пустынцева. Вот таких игр папа уже не хотел. Он шёл «паровозом» от «Выбора России» в Петербурге и снял свою кандидатуру. Уже стал всё видеть, что происходит. Эффективных менеджеров, да? Но его уломали. Пол ночи уговаривал Сергей Адамович Ковалёв. А потом папа лёг спать и попросил не будить. В это время позвонил Гайдар. А я была очарована в свои 26, да и вообще к Гайдару всегда хорошо относилась – пошла папу будить. Они тоже очень долго разговаривали, в конце папа сказал: «Ну, ладно». И потом, когда поехал в Чечню, у него было ощущение искупления. Ощущение, что он должен приносить вот такую пользу. А на следующие выборы – вообще не пошёл. С.Э.: Потрясает тот факт, что Ваш отец отказался от московской квартиры. Были такие случаи ещё? Е.М.: Мой муж, например. С.Э.: Два человека? Е.М.: Была еще коммунистка с Чукотки Майя Ивановна Эттырынтына. Но, вы знаете, тогда других вариантов, как смеялся папа, не было. Наша мама была очень жёсткий человек. Потому и выдержала ту ссылку. Деревенская жизнь ломала сильнее, чем всё остальное – она оставила науку, бросила аспирантуру, уехала в школьные учителя… С возрастом у неё открылись страхи. Боялась печи. Боялась, что погаснет свет. Боялась, что заболеют дети. И всё это она вытягивала.. И при этом была яростным аскетом. Всё папино депутатство я сажала маме огород, чтобы она успокоилась. Невозможно было что-то не скосить, не сделать – получишь «сучку депутатскую» запросто. Что мы, барыни? «Живи, как все», - было у Анатолия Марченко – уж кого и папа уважал, и мама! Так что квартиру папа и сам бы не взял – а тут ещё и такая мощная поддержка. Хотя иногда думаю: «Забрали бы они квартиру и грабанули кого-нибудь – как проще было бы сейчас из какой-нибудь Бельгии проповедовать, а не в школе работать». Но, смех смехом, а это всё так было. Я вот тоже в московской школе работала и знала, что некоторые старые учителя до сих пор живут в коммуналках. А в Питере коммуналки до сих пор – в том числе на папином округе! И это ещё «благополучные» Питер и Москва, а в регионах тогда врачам и учителям не платили месяцами зарплату. И как, прожить всю жизнь, отсидеть в лагере, а потом взять квартиру? Да не пошли б они! И как, прожить всю жизнь, отсидеть в лагере, а потом взять квартиру? Да не пошли б они! С.Э.: В наше время это редчайшее явление, потому что для себя человек всегда найдёт оправдание. Ну, скажем: «Обеспечу семью, смогу, не думая о куске хлеба, изо всех сил работать на страну». Е.М.: Нет, это отвратительно. Есть люди, которым невозможно было бы потом смотреть в глаза. Тогда, в Москве, мне этот вопрос прямо задала потрясающая преподавательница литературы, красоты неземной женщина в свои восемьдесят, Инна Иосифовна. Какое счастье было смотреть ей прямо в глаза и сказать: «Нет! Нет! Нет! Мы не взяли квартиру!». С.Э.: Самое же отвратительное было в том, что не только держиморды, но и наши рафинированные интеллигенты, когда дорвались до власти, стали воровать на всю катушку. В перестройку интеллигенция объявила войну привилегиям коммунистов, но при этом «победители» превзошли коммунистов по коррупции не в два или в три раза, а на порядок. Е.М.: Я много об этом думала. Ещё Маркс сказал Женни фон Вестфален: «Женщины превращают политику в семейное дело». Всё это я наблюдала. Помню, как меня позвали на распродажу бриллиантов. Из школы прибежала – звонок: «Катя, вы пойдёте?». Ну да, всё бросила и побежала. Дело в том, что деньги уходили на помощь людям, у которых денег не было. Папа не получал пенсию – деньги сразу же переводились в фонд помощи бывшим политическим заключённым. Помните, у Довлатова страшный рассказ про носки. Как человек фарцевал носками, а могли и посадить, и за это сажали по экономической статье. Вот я и думала: «Какое счастье, что я сильно младше, что ничего этого не видела!». Рисковать свободой за носки – это ужасно, это омерзительно. И здорово написали Вайль и Генис. В книге про 60-е годы .Эта цитата из Хэмингуэя: «А я люблю, чтобы в коктейле была маслина». Хэмингуэй мог любить маслину – он по-настоящему пострелял в Килиманджаро, повоевал в Испании. А тут мы ничем не рискуем, зато наша фронда, которая «советскую власть не любит эстетически» - от этой фразы меня тоже тошнит. И вот, пожалуйста, маслина в коктейле. Они были голодные. Их протест часто из внутреннего голода вырастал. А любовь эта к утончённости… споры в facebook – это показатель. Споры – Бродский, не Бродский… Так и хочется сказать: «Да купи ты себе Бродского, читай Бродского, читай Самойлова, читай кого хочешь – чего ты всё выпендриваешься?». А потому что это единственный способ поднять себя «над». Тоже чувство сродни голоду. Вот поэтому они и начали всё это. «А вот живу, а я зарабатываю, я не такой как все». И это очень грустно, мы на этом и проиграли. Папа не получал пенсию – деньги сразу же переводились в фонд помощи бывшим политическим заключённым. С.Э.: Отсюда и пошло его разочарование? Е.М.: Почему я сразу выделила вашу статью о Герцене, о декабристском мифе. У людей должен быть «Гамбургский счет». Весь пришедший постмодерн – папа его очень не любил. Папа не любил Довлатова. Особенно они с мужем любили посмеяться над «Зоной», где Довлатов пишет, что охранник и заключённый суть одно и то же. Ты это заключённому расскажи! Особенно мужу, он сидел в уголовном лагере, там с этим вообще жёстко. С.Э.: Довлатов писал с точки зрения охранника, так как сам служил охранником. Е.М.: Ну да, он себя тешил иллюзиями. Никогда охранник не будет равен заключённому. Тем более, людям, которые знают, за что сели. Поэтому папа не любил всякий постмодерн. Он любил про себя цитировать свою университетскую подругу, которая когда-то сказала: «Ну, Молоствов, и прямолинейная же ты скотина!». Любил Герцена. Очень любил Салтыкова-Щедрина. И вообще определённые вещи. У него даже стих такой был: «Чтоб давленью дьявольскому совесть – единственный противовес». И друзья у него были такие же. Настоящие его друзья – так ни во что и не выбились. А друзья, которые выбивались… трагическая история. Когда он умирал, пришли к нему за индульгенцией два его друга. Один – директор крупной гостиницы, принимавший участие в приватизации. Другой – просто чиновник от правозащиты. Пришли, сели: «Мишаня!». Папа посидел и сказал: «Катя, убери их!». Можете себе представить, ему оставалось дня три-четыре жить. И не «Уйдите, ребята, я устал!», а «Катя, убери их!». С.Э.: Ваш отец поддержал разгон парламента в 1993 году. Чем он это мотивировал? Многие считают, что отсюда начались все наши беды. Е.М.: Он тоже так считал. Это была, на самом деле, боль. Во-первых, он не просто поддержал. На телевидении это озвучивали он, Юшенков. Папа сказал тогда: «Верховный совет себя исчерпал». Но он не знал, что в это время уже был подписан указ. И очень обиделся на Юшенкова, что Серёжа ему этого не сказал. Они, слава Богу, перед смертью и того и другого помирились – Серёжа приехал с папой прощаться и они это как-то обговорили. Дело в том, что папе был отвратителен Руцкой и вся команда, которая вокруг собиралась. Пожалуй, для Хасбулатова он делал… не то, чтобы исключение, но как-то по другому к нему относился. Хотя и Хасбулатов своим хамством тоже всем там надоел, но всё-таки он что-то другое. Хотя бы сравнить в самом конце арест Руцкого и арест Хасбулатова – как мужчина себя вёл, сидел красиво, с трубкой. Они были отвратительны. Баркашовы, Анпиловы - к майским событиям они уже собрались там и были достаточно опасны. Илья Константинов, который до этого был демократом в Народном фронте. Эта борода, эти попы, этот антисемитизм. Они были фашисты, но за ними шли несчастные, разочарованные люди. А ведь Руцкой до этого вешал карты Татарстана – начать там операцию против сепаратизма.. Их поддерживали и те, кто саботировал нормальную приватизацию. Другие были тоже отвратительны. И в тот момент, когда казалось, что вариантов нет, случилось обострение – и нападать-то начали как раз те, согласитесь. Захват мэрии мы очень лично переживали. У нас сын, Володька Рыбаков, был оператором – сначала в мэрии, потом знаменитые съёмки нападения на Останкинскую телебашню. А в мэрии было очень страшно – чуть ли не под ноги бензин: «Сейчас подожжём!». Поэтому папа поддержал в это время Ельцина. Но он понимал и говорил, что, в общем, нюхнули крови. И дальше все события – это продолжение. Более того – было понимание, что эти события – гражданская война. А в гражданской войне однозначно правых не бывает. Потому он сердился на Явлинского, который сперва призывал «раздавить гадину», а потом… вы помните его поведение. Больше он на телевидение с этими темами не шёл. А тут почти сразу началась Чеченская кампания… Было понимание, что эти события – гражданская война. А в гражданской войне однозначно правых не бывает. С.Э.: Расскажите о его участии в этих трагических событиях. Е.М.: Повторяю: у папы была, как сказали бы современные психологи, травма. Трепетное отношение к чеченцам у него было с детства – с тех пор, как увидел в сухой казахстанской степи этих красивых женщин, с кувшинами бредущими за водой. Это был триггер. Бывал папа и на Кавказе у друзей, у Давида Мазура – у его родни, кизлярских и дербентских евреев. Кавказ он любил. Когда всё началось, папа напрягся. Было понятно, что заигрывание на первых порах – просто отвлечение внимания. Что речь идёт о развязывании войны – классическом со времён реформ Александра. В первой делегации, когда был штурм Грозного, он не поехал, потому что заболела мама. Но 14 декабря, в день смерти Сахарова, они с Ковалёвым стали пробиваться в Чечню. В самолёты их отказывались брать, и Гайдар прямо с вечера памяти Сахарова, «пробил» самолёт, на котором они полетели в Грозный. Дальше начался кошмар. Сначала с ними была связь, потом быстро кончилась. Любят говорить, что они были во дворце Дудаева. Но они там были только в первую ночь и во время штурма. А жили на улице Красных фронтовиков. Когда их дом разбомбили, переселились в подвал этого дома. Накануне штурма к ним присоединился мой муж – приехал с думской делегацией. Приехал, как он шутит, из-за того, что дома было невозможно оставаться – «Михалыч там, а я тут»… ему стало легче уехать туда. Ну и постановили, что Ковалёв вместе с ними уезжает – попытается посмотреть Ельцину в глаза. А наши вернулись на улицу Красных фронтовиков, в подвал. Как папа написал в своей книжке, «вместе жили старик-чеченец, старик-еврей, старик-инженер и старик-марксист». Связи всё не было. Я очень благодарна генералу Волкогонову, который по своим каналам пытался их найти и звонил нам, успокаивал, и Руслану Аушеву – его помощник Азамат звонил нам каждый день. Ну и Толя Шабад. А вообще началась мёртвая зона. Вот этого я не могу простить партии «Выбор России», но это чисто женское. Ни одна зараза нам не звонила. Более того, Сергей Адамович, прибыв, к нам домой не зашёл – может, мамы испугался. Так мы и сидели, перезваниваясь с Борщёвыми – депутат от «Яблока» Валерий Борщёв сидел в том же подвале. А у меня четырёхлетняя Юлька на руках… В какой-то момент позвонил лично Аушев и сказал: «Катя, подготовьте маму – скорее всего, они уже не выберутся». Е.М. Молоствова о событиях в Грозном в 1994 г. Вот тогда я стала думать, что оставлю маленькую дочь, как Мариула ваша кишинёвская, и поеду в Грозный искать тела. Однако, компания была нужна, и я обратилась к Анатолию Шабаду: «Может, поедете со мной?». Он с ужасом посмотрел на меня и сказал: «Поеду». Позже объяснял: «С татарами спорить бесполезно, потащилась бы туда, а я хоть что-то соображаю». Но тут произошло чудо. Александр Авраамович Осовцов возглавил колонну, которая поехала их искать. В Грозный они пробиться не могли, но встретили парня, Усмана Харсиева, который им сказал: «Ребята, а вы не своих депутатов ищите? Я их по телевизору видел – знаю, в каком подвале, и, если повезёт, выведу». И вывел их под обстрелом на границу Грозного! Папа говорил, что погано себя чувствовали, как предатели. Потому что люди оставались в подвалах. А Усман потом погиб. Он возил журналистов в Чечню и эфэсбэшники его под Самашками расстреляли. Сестра его, Саида, слава Богу, жива. Мы пытались потом через родню найти её, но потом поняли – она замужем, у неё дети, и в Чечне связь с нами может стать для неё нехорошим каналом. Мы думали, всё утихомирилось. Папа ездил в Вильнюс, Юлий – в Карабах, оба в Грозный – сколько можно?! И тут вдруг – Будёновск. Тогда стало особенно страшно. Даже вспоминать об этом не люблю. Была уверено, что теперь их убьют. Хотя бы в соответствии с теорией вероятности. Они собрались в один день – Юлий из Питера, папа из Москвы. День тот был прекрасный. Про Будёновск я узнала на работе – в школе. Мы проводили встречу с Володей Долгим – прекрасный человек, друг Солженицына. Он должен был мне с Катей Шиханович показывать Зарядье, рассказывать о Москве. А ещё я в первый раз ребёнка отдала в деревню к маме. Такая свобода и эйфория… Прогулка не получилась, я приехала… думала, рассосётся, всё будет хорошо. Зашла к своей подруге с радиостанции «Свобода» Лиле Пальвериной. Она постарше меня, говорит: «Ты, дура, иди домой!». Я прихожу… а там папа собирается! Пыталась его уговорить, были и рыдания. Он почти перешагнул через меня: «Найди рубашки и не голоси!». А через какое-то время позвонил его помощник из Питера и стал врать, что папа отправляется куда-то на конференцию. Плохо помню, что происходило дальше. Были даже галлюцинации от испуга. Но это всё, по крайней мере, случилось быстро. Казалось, всё замечательно кончилось. А папа пошёл на пенсию. Вернулся в Петербург, в Еремково… С.Э.: Чем он занимался на пенсии? Е.М.: Написал две книги. Спасибо Серёже Юшенкову, заставил его это сделать. Первая книга – «Прямые, которые не пересекаются», вторая – «Записки вольнодумца». И статьи писал. Для «Нового времени», для журнала «Звезда», для «Знамени». За грибами ходил… Он смог жить в Питере. Хотя после того, как отказался от квартиры, жилья не было. Но Олег Валерьянович Басилашвили и Нина Семёновна Катерли возмутились: по закону о реабилитации положена квартира. В 1934 году выслали, в 1958 арестовали – квартира ушла. Они постарались, в итоге дали однокомнатную конуру на Васильевском острове. Сменяли её на Петроградскую для сестры. В Маркизовой луже, Где вблизи Голодай, Где от ветра и стужи Ай-ай-ай, ай-ай-ай, Где глаза на закате Во все окна глядят На ледовую гладь, Легендарный Кронштадт, Там старик со старухой. Как их звать – угадай. Ждут, когда же с Павлухой К ним прибудет Бабай. И когда же писульки Дожидаться невмочь, Их порадует Юлька, Депутатская дочь. Выступал в «Мемориале», работал… а потом стал сильно болеть. Обнаружили у него рак. С.Э.: Эти переживания сократили жизнь многим. Все верили, что начнётся лучшая жизнь – и вот к чему пришли в итоге. Е.М.: Грустно, да. Но – «Не говори с тоской – их нет; А с благодарностию - были». Мы должны быть благодарны судьбе за то, что застали хороших людей. И вообще в хорошей компании были – от Герцена до мальчишек, которые теперь садятся. Главное, чтобы они понимали, за что садятся. И пожелать им мужества, стойкости. Выдержать можно всё, кроме пыток. Они ещё очень молодые – эти ребята, которые выйдут. Это сейчас единственный путь в российскую политику. Мы борзые были, когда ДС начался. Папа мне про Сахарова, а я: «Папа, ну а что нам Сахаров?». Это мне ещё двадцать лет, дура дурой. До сих пор так стыдно… Что касается эмигрантов – помню эту радость встречи, все писали друг другу письма. Этой ерунды про «хороших русских, плохих русских» - и близко не было. И папа не осуждал уехавших. Наплевали, уезжали? Да повесился бы человек в деревенской ссылке. И с их стороны – тоже только поддержка. Старались передать в посылках фломастеры, книги, ну хоть кофе. Елена Георгиевна собирала и распределяла посылки, сама возила – сейчас об этом забывают. Но вот мнение эмигрантов никого не волновало. Папа мог с Давидом, или с дядей Лёвой Хаплановым советоваться, идти ли ему на выборы. А эмигранты – совсем другая история. Поэтому ребята, которые сели – вернутся в политику и вернутся героями, дай Бог им не сломаться. Это одна из причин, почему мы с мужем не уезжаем. Не думаю, что нас посадят. Да и не буду нарываться, надевать зелёную ленточку, чтобы сесть. Но говорить буду то, что думаю. Юлий дописывает книгу. Есть первая часть, «Мой век», а сейчас он пишет о временах депутатства. Будет толстая, кропотливая, с большим количеством источников и законом книга. А детям – было бы куда вернуться. Недавно был день рождения Мераба Костава. Очень тронута, что его друзья и вдова очень тепло к моей дочке относятся. И вспомнила, как я завидовала своей подружке Кате Шиханович, что к ней приехал Костава и она угощала завтраком этого человека, вернувшегося из лагеря. Было бы куда вернуться! Спасибо за насыщенное информацией интервью! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Сорока М. Как историки сотрудничали с правительствами. Размышления над дипломатическими документами Известные серии дипломатических документов об истоках первой мировой войны, опубликованные правительствами держав-участниц в межвоенный период, стали вехой в отношениях историков и чиновников. Цель публикаций была политическая, а не научная, и правительства с большим трудом пошли на то, чтобы предоставить историкам доступ к документам, относящимся к недавнему прошлому. Все, кроме США, пошли на публикацию только потому, что материалы, опубликованные другой стороной, грозили создать у историков и у общества в целом неблагоприятное впечатление об их действиях в условиях июльского кризиса. Сборник под редакцией покойного д-ра Кита Уилсона, профессора Лидского университета (Британия), дает представление о том, как готовились монументальные тома серий и на каких условиях сотрудничали министерства и историки в разных странах. Ключевые слова. Версальский протокол, серии документов об истоках войны, «война документов», архивы МИД, «патриотическая самоцензура», историки, правительства. Сведения об авторе: Сорока Марина Евгеньевна, независимый исследователь, PhD (Канада). Контактная информация. E-mail: mevorobieva@gmail.com Marina Soroka Historians Collaborating with Governments. Reflections on the Diplomatic Documents. Abstract. The well-known international series of documents on the origins of World War I, published in the interwar period, became a milestone in the tense relationship between historians and officialdom. Everywhere the purpose of the publications was political, rather than academic, and the governments were uneasy about allowing historians access to recent documents. All the governments, except the USA, decided to publish their diplomatic documents only because another government’s publication might create an unfavourable opinion of their role in the July crisis among historians and in society. Nine collected essays edited by the late Dr. Keith Wilson of the Leeds University tell the stories of how the series were prepared and how various foreign ministries collaborated with historians in the task. Key words. Versailles treaty, series on the origins of war, «war of documents», foreign ministries, “patriotic self-censorship”, historians, governments Contact information: Marina Soroka – independent researcher, PhD (Canada). E-mail: mevorobieva@gmail.com Вопреки иронической констатации французского дипломата Жюля Камбона, что солдаты, а не дипломаты ходят в любимчиках у историков[1], дипломатическая предыстория первой мировой войны, так называемый «июльский кризис 1914 года», не обделен вниманием историков: к двадцать первому веку было опубликовано за три тысячи книг о нем, хотя число достойных внимания среди них куда меньше. Правда, после еще более жестокой бойни 1939-1945 гг. к первой мировой и ее предыстории историки возвращались уже больше по случаю годовщин, последняя из которых была в 2014 г. К этому времени все большие издательства набрали множество рукописей с заголовками, в которых прямо или метафорически упоминалось слово «война»[2]. В 2011-2015 гг. в книжных магазинах появились сотни новых и пересмотренных старых книг о «Большой войне». В книгах последнего урожая стало гораздо меньше разборов военных действий, а философских размышлений разной глубины – больше. Историки, как бы откликаясь на мысли английского историка и философа Герберта Баттерфилда, начали больше говорить об истории как о «театре этических сюжетов»[3]. Анника Момбауэр отметила, что при обсуждении обстоятельств возникновения войны термин «вина» стал непопулярным, его заменила «ответственность». Устарели объяснения факторов войны, рассматривающие действия только одного из правительств-участников. На июльский кризис смотрят как на событие огромного международного значения, а на войну – как на трагическое следствие многосторонних взаимодействий[4]. Короче, вопрос потерял политическую актуальность и стал академическим. Возлагать всю ответственность за давно прошедшую войну на одну из сторон уже не тянет после книг, вроде нашумевшей в свое время лекции Джеймса Джолла «1914. The Unspoken Assumptions»[5], что неуклюже переведу как «1914. Неозвученные убеждения». Джолл говорил о бытующих в обществе мнениях, которые настолько широко распространены, что современники даже не считают нужным их упоминать. Он напомнил историкам, что решения и позиции государственных деятелей начала века были продиктованы не только их публично высказанными мнениями, но и убеждениями неосознанными, впитанными из атмосферы, в которой они выросли. Например, для английских политиков времен июльского кризиса естественным был взгляд на международное положение, продиктованный социальным дарвинизмом. Закон естественного отбора, сформулированный Дарвином, неправомерно прилагался к человеческим обществам и расам и из него вытекало, что жизнь в обществе это тоже борьба за существование, а следовательно конфликты неизбежны и даже благотворны, т.к. ведут к постепенному улучшению жизни на земле, давая лучшим образчикам человеческого рода, а также сильным расам и народам естественное преимущество над отсталыми и слабыми. Для этих политиков также не подлежало сомнению, что война подогревает патриотизм населения, что она помогает понизить давление, созданное внутренними конфликтами, и что сильное влияние общественного мнения заставляет современные правительства уступать страстям толпы. Читатель может сам судить, только ли в Англии политики придерживались этих взглядов. Авнер Оффер написал в 1980х гг. необычную книгу – о сельскохозяйственной подоплеке первой мировой[6] – в которой отмечает, что политики и пресса перед войной были совершенно зациклены на понятиях «чести» и «обиженного государства», и с их точки зрения, «оскорбленная честь» – отдельного ли человека, государства ли – всегда требовала скорого и устрашающего отмщения. Мысль, что честь политика может состоять в том, чтобы не разыгрывать героя, избежать вооруженного конфликта и пощадить свой народ; в том, чтобы, не слушая разжигателей страстей, взвесить реальную необходимость вступления в войну, отсутствовала в умах той политической элиты. Так что в последние полвека историков и экспертов по национальной безопасности разных стран интересует прежде всего «как это случилось», а не «кто виноват». Тем не менее, «старые песни о главном» не вовсе стихли: в 2021 г. одновременно в Белграде министерством обороны и в Москве издательством «Алгоритм» издана книга сербского историка Миле Белаяца об истоках первой мировой под боевитым названием «Кому нужны ревизии истории?» Очевидный ответ для историка: науке нужны. То, что сербскому министерству обороны кажется ересью, в науке называется взглядом с новой стороны, через новую призму. Иначе что же, историкам строго держаться Версальского протокола 1919 года? Ревизии полезны, даже когда неудачны: перемелется – мука будет. Например, в 2011 г., д-р Шон МакМикин, поработав в турецких архивах, удивил ученый мир монографией[7], в которой через восемьдесят лет после А.М.Зайончковского и М.Н.Покровского вновь возложил ответственность за развязывание войны на Российскую империю. С ним мало кто из специалистов согласился, но по прошествии десяти лет стало ясно, что критика его тезиса привела к появлению более основательных и интересных работ, по-новому рассматривающих политику стран Антанты и Тройственного Союза в 1914-1918 гг. История, собственно, пишется путем постоянных «ревизий». Если бы не вечные поиски новой информации, сомнения и пересмотры уже известного, то незачем плодить диссертации – не для того же, чтобы подтвердить мнение предыдущего оратора? Оппоненты вольны опровергать или соглашаться с новыми мнениями, но не прибегая при этом к поддержке министерств обороны или других государственных органов. Собственно, это и есть тема книги конца 1990-х годов, привлекшей наше внимание[8]: в ней речь о том, почему и как правительства великих держав после первой мировой войны издавали дипломатические документы за период, предшествовавший войне, с щекотливой под-темой о том, какого рода сотрудничества потребовали от историков правительства, пригласившие их редактировать соответствующие серии. Об этом подробно рассказывают статьи сборника с интересным названием: с одной стороны, у глагола forge есть значение «ковать», «формировать», а с другой – «подделывать, делать фальшивки». Во введении редактор сборника, доктор Кит Уилсон, предлагает извлечь четыре вывода из статей[9]. Он считает, что интересы правительств (чиновников) и историков несовместимы, т.к. правительства считают, что государственные документы являются их собственностью и хранятся отнюдь не в научных целях. Он цитирует слова Фридриха Тимме, редактора германской серии документов по предыстории первой мировой войны, о том, что как политик он никак не может согласиться, что издание было предпринято ради изучения современной истории. А британский историк Герберт Баттерфилд, обращаясь к коллегам, напомнил: «мы никогда не должны забывать о разнице между интересами чиновничества и ученого историка, не должны допускать, чтобы их противоречия затушевывали, а конфликт интересов и напряженные отношения между сторонами конфликта превращали в мирное сосуществование». По мнению Уилсона, это значит, что правительства и чиновники, понимая, что от них зависит дать возможность историку разобраться в мотивах правительственной политики, стараются сделать архивы недоступными и поощряют ученых заниматься изучением как можно более отдаленных эпох. Во-вторых, они прекрасно понимают, что предоставление историкам полного или частичного доступа к документам дает государству возможность для «исторической инженерии», манипулирования работой историка. Когда решается вопрос, дать ли обществу или отдельным лицам доступ к документам, то исходят не из полезности шага для понимания прошлого, а из того, как это повлияет на интересы правительства в настоящем и будущем. В-третьих, правительства предпочитают патриотическую историю всем иным ее видам и стараются, чтобы человек, допущенный к работе с документами, «официальный историограф» или редактор официальных документов, был бы патриотически настроенным историком. И, в-четвертых, многие историки считают своим долгом писать или участвовать в публикациях в русле патриотической истории. Поэтому несмотря на серии государственных документов, опубликованные в 1920х и 1930х гг., которые сильно продвинули изучение международных отношений; несмотря на публикации после 1945 г. документов, относящихся к межвоенной эпохе, и несмотря на то, что в Британии в 1960х гг. было принято Постановление о Тридцатилетнем Периоде (по истечении которого правительственные документы должны быть открыты для историков), ситуация мало изменилась и по-прежнему в формировании или обработке коллективной памяти роль правительств остается более значительной, чем роль историков. Этот вывод теперь, в 2022 году, кажется слишком мрачным, но ввиду традиционно непростых отношений между владельцами архивов (включая правительства) и историками, можно его понять. Недаром среди канадских историков бытует шуточная инструкция: приступая к биографии национального героя, первым делом убейте его вдову. (Как правило, она распоряжается архивом и может диктовать историку, каким хочет видеть образ мужа). Статьи в указанном сборнике посвящены публикациям, предпринятым правительствами бывших воюющих стран в межвоенный период. Начав со спешной публикации документов за июль 1914 года, чтобы отмести от себя обвинения в агрессии, воюющие стороны уже в 1914-1915 гг. выпустили в свет: Германия – «Белую книгу», Австро-Венгрия – «Красно-белую книгу», Англия – «Синюю книгу», Бельгия – «Серую книгу», Россия – «Оранжевую книгу» и Франция – «Желтую книгу». Но после войны и активизации деятельности пацифистских объединений в Европе и США эти неполные и откровенно апологетические публикации уже не отвечали ни цели правительств, ни запросу общества. Целью новых публикаций с точки зрения правительств было, по большей части, не ознакомление обществ, а так сказать, ремонтно-восстановительные работы, укрепление собственного престижа, подорванного тяготами войны и выступлениями пацифистов. Правительства бывшей Антанты и Тройственного союза решили объяснить свою предвоенную политику, заглянув для этого даже в далекое прошлое. Для Германии, признанной на Версальской конференции виновницей войны, этот вопрос имел самое большое значение, и потому она приложила самые большие усилия для выпуска своей серии, которая стала первой в этом роде. Германский МИД времен Веймарской республики нарочно провалил намерение разоблачить Германскую империю путем публикации документов. Карл Каутский по заказу правительства подготовил к изданию германские документы о начале войны в 1914 г., но при последующем правительстве был обвинен в предательстве и МИД всеми силами старался помешать его публикации. Вместо разоблачения германский МИД повел широкую кампанию по восстановлению престижа Вильгельма II и его правительства. Уже в 1924 г. германский канцлер В. Маркс написал британскому премьер-министру и министру иностранных дел Р. Макдоналду, что по завершении выпуска публикации сорока томов «Die Grosse Politik»[10] Германия потребует, чтобы державы-победительницы устроили международный арбитражный суд для рассмотрения причин войны и вынесения беспристрастного решения. Серия вышла в 1922-1928 гг. С июня 1919 г. до 1945 г. продолжалась широкая германская кампания дезинформации, использовавшая разнообразные каналы: от создания центра по изучению причин войны до участия авторов, нанятых МИД, и добровольцев, которые переводили с иностранных языков прогерманские публикации о первой мировой войне и распространяли официальную линию МИД о войне по немецким школам за рубежом и дипломатическим миссиям. Также специально заказывались одни мемуары, а текст других «смягчался» перед публикацией, чтобы их тон тоже подкреплял национал-консервативную версию прошлого. Как пишет д-р Хольгер Гервиг, предвзятое редактирование и выбор документов, препятствия к опубликованию работ независимых историков, финансовая помощь псевдоисторикам, финансирование пропаганды и экспорт ее продуктов в Британию, Францию и США привели к тому, что общественное мнение в Германии и в меньшей степени за рубежом приняло на веру постулаты германского МИД. Они сводились к тому, чтобы на разные лады повторять слова государственного секретаря фон Ягова в 1915 году: Германия к 1914 г. оказалась в кольце врагов и ей оставалось только обороняться. «Их трудами понимание исторических событий как в Германии, так и за рубежом, оставалось искаженным и после 1945 г.... Значение кампании по официальному и полуофициальному сокрытию и искажению фактов выходит за пределы германской истории или истории первой мировой войны. Кампания поднимает существенные вопросы о роли историка в обществе, о совести ученого, о порядочности и общественной морали. Она иллюстрирует повсеместную проблему: как написать объективно о событиях, которые настолько значимы для национальных интересов, что могут стать темой официальной пропаганды». Хольгер Гервиг пишет далее, что нацистский экспансионизм вырос на дрожжах патриотической самоцензуры 1920-х гг. Иными словами, по мнению канадского историка, агрессивный ревизионизм Адольфа Гитлера уходит корнями в общественное мнение и мировоззрение политической элиты Веймарской республики. Как он пишет, экспорт немецкой пропаганды в Британию, Францию и США сыграл некоторую роль сначала в моральном, а потом и стратегическом подрыве в Версальского договора. Недаром Густав Штреземан говорил, что патриотическая самоцензура стала частью его курса на сближение с Западом. И уж точно, что почти полвека, до выхода книги Фрица Фишера[11] в 1961 г., взгляд германского общества на причины войны 1914 г. в большой степени формировался теми, кого Джон Рëль назвал «патриотические самоцензоры». Поэтому утверждение Фишера, что целью Германии в войне была вовсе не самозащита, а мировое господство, вызвало бурное негодование в Германии, хотя и он не назвал Германию единственной виновницей войны. В ходе работы над серией редактор Ф. Тимме признавал, что не в интересах Германии подрывать репутацию собственных государственных деятелей или осложнять международные отношения Германии. Поэтому в подборке материалов и примечаниях редакторы, по его словам, были особенно деликатны при упоминаниях иностранных деятелей, которые еще могли сыграть роль в отношениях своих стран с Германией. Его соредактор, проф. Бартольди вообще написал в журнале, что сборник документов призван служить будущему, а не прошлому, пишет Гервиг. Но эти слова можно истолковывать двояко: и как признание, что публикация должна показать Германию в выгодном свете, и как надежду, что она поможет достигнуть честного консенсуса. И некоторых историков работа Ф. Тимме даже восхитила. Американский историк Реймонд Зонтаг в 1962 г. умиленно вспоминал свое посещение германского МИД в 1923 г., когда он был допущен работать в архиве. Тимме, встретивший американца и познакомивший его с системой, показал ему множество молодых людей, работавших в большом зале министерства, и сказал, что все они заняты подготовкой собрания дипломатических документов. Зонтаг настаивает, что Тимме старался найти компромисс между исторической точностью и интересами германской внешней политики: «Снова и снова приходишь к неизбежному выводу, что текст Die Grosse Politik настолько полный, насколько это возможно в издании, которое посвящено недавнему прошлому. Только сноски вводят в заблуждение». Он же в защиту германской публикации цитирует Алана Тейлора, который хвалил работу немецких редакторов за быстроту, с которой они прочли материалы за 43 года и опубликовали 54 книги (41 том) [12]. При этом редакторы не забывали об интересах Германии в настоящем. Когда в феврале 1925 г. итальянский МИД пожаловался германскому правительству на содержание опубликованных томов, ему ответили, что перед отправкой в типографию текст каждого тома проверяет отставной дипломат специально, чтобы не задеть никого из ныне живущих государственных деятелей и что в будущем будут с особым вниманием проверять всё относящееся к Италии. Теми же принципами руководствовались и остальные правительства. Барон де Курсель, директор архива французского МИД, еще до войны говорил: «Наши архивы – и надо постоянно об этом напоминать – это нечто вроде пороха, который иногда может взорваться и принести много вреда, в то время как им нужно пользоваться только, чтобы защищаться от наших врагов». В результате эти серии стали солдатами «войны документов», а не просто собраниями исторических свидетельств. Алан Дж. П. Тейлор указал, например, что германские документы, благодаря способу подборки и особенно последовательности, в которой они расположены в публикациях, создают ложное впечатление безобидности германской имперской политики и коварства ее врагов. Так, документы, относящиеся к марокканскому кризису 1905 г., собраны в одном томе, а документы о несостоявшемся Бьоркском договоре 1905 г. – в другом, так что не сразу заметишь, что целью германской политики в Марокко было заставить Францию вступить в континентальную лигу под германским началом. Эта уловка редакторов была нейтрализована во французском переводном издании германских материалов, где все документы были рассортированы заново строго хронологически. Французские «Documents diplomatiques français» были изданы в трех сериях. Издание было предпринято в ответ на германскую, русскую и австрийскую серии, о которых речь еще пойдет ниже. С помощью увесистых 54 книг (40 томов) своих документов Германия вела успешную борьбу против статьи 231 Версальского договора. Французские дипломаты требовали от своего правительства ответить на немецкую пропаганду. Французы понимали, что не могут заставить германскую пропаганду замолчать и в то же время своим молчанием – традиционным приемом дипломатии перед лицом обвинений – тоже положения не исправят. Пришлось пойти на публикацию французских материалов о предыстории войны. Был создан комитет из 56 человек для наблюдения за работой бюро и редакционного совета, которые отбирали документы определенного хронологического периода. С самого начала французский метод вызвал одобрение историков. Правда, как отметил американский специалист Сидни Фэй, историки составляли меньшинство в комиссии из дипломатов, ученых нескольких отраслей и государственных чиновников, но секретарем комиссии был известный историк Пьер Ренувен, репутация которого была гарантией качества. В отличие от германских документов для публикации привлекались материалы не только МИД, но и военного, военно-морского и колониального ведомств, а также частная переписка дипломатов и государственных деятелей. Документы в каждом томе представлены хронологически, а не тематически, но к изданию прилагалось подробное оглавление с 23 темами и подзаголовками. Из них легко не только выбрать весь материал по нужному вопросу, но и увидеть все связи и влияния на ведомства. Кроме того, к каждому тому прилагался отличный индекс [13]. Но все-таки главная цель третьей серии, с которой началось французское издание, тоже была не научная, а политическая. Решая, какие периоды сделать доступными для историков, комитет старался, прежде всего, не осложнять деятельность французской дипломатии ненужной открытостью. Вся французская дипломатическая переписка традиционно хранилась в переплетенных книгах по странам, независимо от важности или чувствительности каждого документа. Это вызвало беспокойство, когда дело дошло до допусков – чтобы ненадежный человек не прочел того, что нельзя. Работа затянулась. В результате, ко времени выхода первого тома в 1929 г. германская пропаганда уже сделала свое дело и появление французских документов мало повлияло на общественное мнение. Публикация была прервана войной, во время оккупации пропало много документов, только часть которых потом была найдена в Германии. Другая часть материалов сгорела во время освобождения Парижа. Но в 1945 г. комиссия возобновила работу, которая была завершена только в 1960х годах. Рецензируя послевоенные тома первой серии (от 1871 до 1900 года), Алан Дж.П.Тейлор сказал, что ее можно упрекнуть только в том, что все основные документы уже давно опубликованы в других странах или в других сборниках. Также он c сожалением говорит, что ничто в изданных документах не объясняет, почему Александр III пошел на союз с Францией в конце 1893 года[14]. На этот упрек Пьер Ренувен косвенно ответил в пространной статье 1961 года, посвященной завершению работы над французскими дипломатическими документами. Он пояснил, что после 1945 г. оказалось, что исчезли фонды, относящиеся к франко-русским и франко-итальянским отношениям до 1900 года. Отсутствующие телеграммы историки смогли восстановить по сохранившимся журналам шифровального отдела, но донесения были по большей части утеряны безвозвратно. Ренувен подвел итог работе: всего были изданы 16 томов первой серии (1871-1900 гг.), 14 томов второй серии (1901-1911 гг.) и 11 томов третьей серии (ноябрь 1911- август 1914 г.). В связи с высказываемыми сожалениями о том, что историки были в комиссии в меньшинстве, Ренувен заверил, что комиссия собралась в полном составе только один раз, на торжественное открытие работы. Дальше работу вели группы историков с помощью директоров министерских архивов [15]. В результате получилось издание, которое вызвало общее восхищение точностью, полнотой и организованностью. Придирчивый Алан Тейлор назвал его «в некоторых отношениях самым ценным» из изданных серий: им было удобнее всего пользоваться, и даже то, что публикация затянулась на многие годы, оказалось выгодным, т.к. за это время в распоряжение историков поступили некоторые прежде закрытые архивные собрания. Минусами публикации он назвал невосполнимые утраты документов и последствия запоздания для науки. Он написал, что германская версия событий 1914 года, основанная на Die Grosse Politik, к моменту завершения французской публикации была в обращении уже 35 лет. Тейлор предсказывал, что пройдет еще столько же лет, прежде чем влияние французских документов скажется на исторической науке, а учебников истории оно, возможно, никогда и не коснется. В заключение он еще раз подчеркнул, что французские документы свидетельствуют о профессиональной компетентности кадров французского МИД: их объединяли общие нормы поведения и отношения к поставленным задачам, трудолюбие и верность министру, хотя в то же время они всегда помнили, что он человек временный на своем посту [16]. Однако, в 1938 г. известный американский историк Бернадотт Шмит подметил уязвимое место публикаций как средства укрепить престиж предвоенного французского правительства: он установил, что при сравнении французских документов с «Livre jaune», выпущенной правительством в 1914 г., в последней обнаруживаются искажения, дополнения или пропуски в документах – все это, чтобы представить Германию безусловным агрессором. И все это сделано с ведома правительства. Таким образом, более недавняя публикация сделала очевидной нечестность правительства Пуанкаре. Далее Шмит указывает, что после публикации русских и французских документов за июль 1914 г. все существующие исторические монографии о кризисе должны быть в большей или меньшей степени переработаны. Однако, новые работы писать рано, потому что еще не вышли сербские документы по июльскому кризису. Он упомянул, что по слухам такое издание уже готово к публикации или даже напечатано, но югославское правительство препятствует его распространению. «До тех пор, пока они не станут доступны, создать полную окончательную картину событий невозможно». Историки отчаялись дождаться выхода итальянских документов, говорит Шмит, и поэтому так и будут описывать итальянскую политику в нелестных тонах, которые они черпают из донесений других европейских дипломатов не только за июль 1914 г., но и вообще с 1871 года [17]. Отсутствующий всегда неправ. Именно, чтобы не оказаться в положении отсутствующего на этой «войне документов» (как итальянское правительство), британский Форин Офис решился на публикацию материалов своих дипломатических архивов [18] . К. Хэмилтон, историк, много лет проработавший в Форин Офис, а потом в министерстве по делам Содружества наций, рассказывает, что чиновников Форин Офис традиционно было невозможно уговорить раскрыть любой секрет, проливающий свет на события современной истории, тем более на такие недавние, как июльский кризис 1914 г. Когда они на это решились, то выбрали в редакторы двух довольно левых историков с независимым характером. (Один из них, Джордж П. Гуч, был первым авторитетным британским историком, который впоследствии раскритиковал Версальский договор.) Перед ними была поставлена цель воспитать британское общество в духе «просвещенного патриотизма». Известный дипломатический историк Ч.К. Уэбстер, однако, счел, что «просвещенного патриотизма» мало для современного человека и еще до выхода в свет серии заклеймил тех, кто пишет историю «для воспевания националистических предубеждений», противопоставив им тех, кто воспитывает будущих членов сообщества наций [19]. После долгой дискуссии о рисках допуска посторонних к документам 1914 года заместитель министра Элистер Кроу решил, что министерству нечего терять. Он и его преемник были уверены, что когда правда выйдет наружу, то ни предвоенного министра иностранных дел сэра Эдварда Грея, ни его подчиненных не будут винить. Тем не менее, редакторам пришлось по требованию Форин офис в ответ на просьбы иностранных правительств целиком или частично выпустить из подборок некоторые документы. Гуч и Темперли были возмущены, что советник французского правительства по публикации документов, посылая письмо с претензиями своего правительства, высказал мнение, что британское министерство имеет право диктовать свою волю редакторам и запретить публикацию некоторых документов. Темперли написал своему начальнику: «Историки в этом отношении отличаются от политиков. Никто не поверит, что историк добровольно выпустил абзац из документа, т.к. для историка правильный метод это тот, которым пользуется Grosse Politik, т.е. публикация полного документа. То, что мы согласились на некоторые пропуски, доказывает наше искреннее желание угодить министру, но в глазах историков это уступка политической необходимости» [20]. Гуч и Темперли настаивали, что должны объяснить эту свою позицию в предисловии к третьему тому. Они утверждали, что их пригласили редактировать серию по их усмотрению[21], всего с двумя оговорками относительно того, какие документы они должны отобрать для публикации: 1. «официальные документы»; 2. документы, относящиеся к «общей европейской ситуации, из которой проистекла война». Они добавили, что решение, какие документы важны в соответствии с пунктом вторым, разумеется, должны принимать они сами. Вопрос был решен при встрече историков с министром, который рассудил, несмотря на их протесты, что «протоколы заседаний и до некоторой степени междепартаментская переписка не являются официальными документами, подлежащими публикации» [22]. Читательский прием последнего, одиннадцатого тома, можно сказать, подтвердил убеждение верхушки Форин Офис. Министра иностранных дел Чемберлена содержание последнего тома так захватило, что он читал до двух часов ночи, не в силах оторваться. Хотя рецензии вышли во всех газетах, тем не менее, не было писем в редакцию с опровержениями или призывов открыть дискуссию об июльском кризисе. Таким образом, дипломаты сочли, что общество в Англии теперь знает, что британское правительство действовало наилучшим доступным им образом, и в 1914 г. они не обманывали свой народ относительно причин вступления в войну. Они также были пессимистически уверены, что британская публикация никак не повлияет на германское общественное мнение. Еще в 1927 г. директор исторического отдела Форин офис предсказал, что позиция Германии, несмотря на зарубежные публикации, останется той же: «настоящей причиной войны [с немецкой точки зрения] стала русская мобилизация, которая была вовсе не нужна, а британское правительство, зная это, не сделало ничего, чтобы остановить ее». Серия была завершена к общему удовлетворению МИД и публики. Но историков она устраивала не во всем. К 1954 г. Форин Офис открыл для историков свои архивы до 1902 г. и стало возможно сравнить «Британские документы» с материалами архива. Английский историк Дж. Д. Харгривз тут же указал на слабые стороны работы Гуча и Темперли: ни британское, ни другие аналогичные издания не являются последним словом как «исторические свидетельства». Любой редактор, пусть даже с самой безупречной профессиональной репутацией, при выборе и организации материала для публикации отразит собственные предположения. Автор упрекает Гуча и Темперли, что они сгруппировали материалы под ими же выбранными заголовками, как было сделано в германской серии, и по-видимому отбирали для публикации документы, руководствуясь интересами не профессиональных историков, а любителей, которые хотели почитать о популярных в 1924 г. cюжетах, о «виновнике войны» и «ответственности за войну». Далее он говорит, что названия томов и глав запутывают читателя при поиске нужной информации и, видимо, запутали и редакторов, т.к. один и тот же документ иногда печатается дважды в разных разделах, один раз целиком, а другой – в сокращенном виде, причем не всегда указано, какие документы публикуются в сокращении. В целом, у Харгривза осталось впечатление, что избранный метод заставил Гуча и Темперли отбирать предпочтительно документы, которые легко было отнести к одной из выбранных ими тем и оставить за бортом много более важного. Он говорит укоризненно: «Документ становится свидетельством только, когда он помогает ответить на один из вопросов историка, а Гуч и Темперли выбрали только те, которые отвечали на их собственные вопросы». Правда, он признает, что они не могли знать, какие вопросы хотели бы задать другие, и что в работе такого масштаба неизбежны упущения [23]. Но в целом, меньше всего упреков вызвала французская серия. Германская «Die Grosse Politik» в 40 томах вышла в 1922-1927 гг., охватив период 1871-1914 гг. Летом 1926 г. началась работа над сборником австро-венгерских дипломатических документов. Британское издание было заявлено официально в 1924 г. и к 1927 г. вышли 3 тома. В январе 1928 г. французское правительство создало свою комиссию для публикации. Германская и британская инициативы заставили и советское правительство пойти на нелегкие для него расходы по публикации дипломатических документов царского МИД. Начиная с 1917 г. в России было опубликовано немало документов царского МИД, мемуаров и дневников военных и сановников, монографии «Царская Россия в мировой войне» самого М.Н. Покровского, «Подготовка России к войне в международном отношении» А.М. Зайончковского, дневник А.Н. Куропаткина накануне русско-японской войны и многое другое. В 1922 г. трудами НКИД вышел том о русско-французских отношениях в 1910-1914 гг. Почти те же документы вышли в Париже в двухтомнике[24], благодаря архивным поискам французского коммуниста Рене Маршана при содействии Покровского. Он опубликовал, главным образом, донесения из российского посольства в Париже, но не инструкции, которые получал посол А.П. Извольский из Петербурга, что, конечно, давало неполную картину целей царской внешней политики. Поток публикаций все-таки нельзя было приравнять к полной и систематической документальной серии. Cоветскую сторону подгоняло и то, что она не могла контролировать все новые зарубежные публикации о временах последнего царствования, которые стремились – и нередко удачно – создать совершенно иное представление в мире о внешней политике царской России при Николае II. Так, вышли на французском и английском языках мемуары царских министров, А.П. Извольского и С.Д. Сазонова, а также нескольких ветеранов царской дипломатической службы, от уже покойного А.И. Нелидова (о Балканском кризисе 1875-1878 гг.) до А.В. Неклюдова, посланника в Швеции, и Н.В. Чарыкова, товарища министра иностранных дел, а потом посла в Константинополе. Царские дипломаты, в основном, оставшиеся в эмиграции, не передали советским властям архивы посольств, которые оказались у них на руках. Британский историк-славист Р.У. Ситон- Уотсон в 1924 г. с разрешения неофициального главы русской колонии в Англии бывшего дипломата Е.В. Саблина снял копии с материалов посольского архива и опубликовал в «Slavonic Review» документы, относящиеся к Балканскому кризису 1875-1878 гг. В 1926 г. бывший дипломат А.Ф. Мейендорф таким же образом опубликовал два тома дипломатической переписки барона Е.Е. фон Стааля[25]. За год до этого немецкий публицист Ф. Штиве, в своих книгах целеустремленно создававший покойному А.П. Извольскому репутацию главного поджигателя мировой войны, на средства и при содействии германского МИД издал 4 тома переписки Извольского в немецком переводе[26]. Туда вошли часть советского издания о русско-французских отношениях и 2 тома «Livre Noir», а также несколько прежде неопубликованных документов, по-видимому, из русского посольства в Париже. Вероятно, чтобы защитить репутацию отца, несколько позже дочь Извольского опубликовала во Франции два тома его переписки с графом А.К. Бенкендорфом[27]. В 1920-х годах бывший атташе посольства в Лондоне барон фон Зиберт в два захода опубликовал в Германии переписку посла А.К. Бенкендорфа за 1907-1914 гг.[28] Все эти издания разнились по качеству редакции, комментариев и переводов. Для Е.А. Извольской считывал текст и писал комментарии профессор Георгий Шклявер, а во второпях напечатанной книге публициста Штиве, например, в переводе писем были допущены ошибки, искажавшие смысл, части текста пропущены, а источники указаны только для прежде публиковавшихся документов. Но эта активность грозила подорвать влияние советского нарратива и ставила под вопрос советское первенство в деле раскрытия тайн первой мировой войны, хотя Советы действительно первыми начали публиковать секретные договоры царского правительства. Главным инициатором публикаций был М.Н. Покровский, единственный историк-марксист на видном правительственном посту (заместитель наркомпроса А.В. Луначарского). С 1918 г. он был членом комиссии по изучению причин войны по дипломатическим документам, а с 1921 г., став главой Центрархива, начал выпускать журнал «Красный архив», который в 106 номерах с 1922 по 1941 г. был основным местом публикации материалов по поздней Российской империи. Были опубликованы ценные материалы, но из-за неполноты и хаотичности они не давали полного представления о политике ни одного периода. По мысли М.Н. Покровского, публикация материалов из царских архивов была необходима, чтобы выполнить обещание советского правительства, данное сразу после революции, разоблачить неприглядную изнанку тайной дипломатии. Итак, 22 июня 1929 г. советское правительство признало необходимой публикацию по истории русской внешней политики в 1904-1917 гг. Советская серия получила название «Международные отношения в эпоху империализма. Документы из архивов царского и Временного правительств. III cерия». Возглавил работу сам М.Н. Покровский. Таким образом, советское издание стало единственным, в котором редактор сочетал в одном лице историка и чиновника и никаких моральных дилемм перед ним стоять было не должно, т.к. он сам сформулировал задачу серии: разоблачить перед советским и международным обществом империалистическую хищническую сущность самодержавной России. Еще до начала работы его коллега В. Максаков обещал, что серия, издаваемая Покровским, несомненно будет иметь мировое историческое значение не только для науки, но и для международных отношений. В отличие от других серий, советская сосредоточилась на документах периода войны, чтобы проиллюстрировать большевистский тезис, что империалисты затеяли войну не для защиты малых стран, а для передела добычи, и что Временное правительство не отказалось от этой цели. У Покровского не было ни достаточного числа квалифицированных сотрудников, ни денег, ни времени, чтобы охватить период, подобный охваченному германской серией. Поэтому первой была выпущена так называемая третья серия, с документами за июнь 1914 – ноябрь 1917 гг. Она не произвела ожидаемого впечатления, хотя и была единственной, в которой публиковались документы военного времени. Более длинная вторая серия (1900 – декабрь 1913) не была закончена и сохранилась только частично. Работа отличалась высоким профессиональным качеством. Документы были организованы строго хронологически, и каждый том был снабжен отличным, полным индексом. Кроме того, использовались документы не только МИД, но и других ведомств, что давало более верное представление о процессе принятия решений и ролях решателей, чем, например, германская серия, опубликовавшая только документы дипломатического ведомства. Изоляция Советского Союза и связь с Германией привели к двустороннему сотрудничеству в издании серии. Германским историкам было известно отрицательное отношение Покровского к тезису о вине Германии, и они правильно предположили, что публикации, сделанные правительством, враждебным и царизму, и Антанте, подкрепят германскую кампанию против обвинений Германии в развязывании войны. В Германии уже переводились прежде изданные тома документов, а с 1927 г. началось сотрудничество между германской и советской сторонами в области обмена архивными материалами. Госиздат обещал сообщать германской стороне о готовящихся документальных публикациях и посылать печатные экземпляры. В 1928-1932 гг. больной раком Покровский часто бывал в Берлине для лечения и встречался с коллегами, в частности со специалистом по России Отто Гетшем. Он договорился о том, что для повышения международного резонанса подготовленные 11 томов (за январь 1914 – ноябрь 1915 гг.) будут выходить одновременно на русском и немецком языках. Немцам отдали авторские права на все публикации, кроме русскоязычных, – видимо, рассчитывая на переводы на английский и французский – и оба варианта, русский и немецкий, стали печатать в Германии. Главным редактором в Германии и переводчиком был Гетш. В 1935 г. вышли еще 6 томов в Ленинграде, а на немецком они были изданы в 1934-1936 гг. В конце 30х гг. советские историки работали над 24 томами, от 1900 до 1913 г. Несмотря на посмертную критику Покровского и его школы в СССР и на сталинские чистки среди тех, кто работал над серией, научный уровень публикаций его детища остался очень высоким. Тома 18, 19 и 20 вышли в 1938-1940 гг. Дерек Спринг предполагает, что они вышли без предисловий, потому что редакторы проявили максимальную осторожность в период разгрома «школы Покровского» и интенсивных репрессий. Договор с Гетшем оставался в силе, хотя переводы запаздывали. С приходом к власти Гитлера немецкие власти потеряли интерес к этому проекту. После последнего визита Гетша в Москву в 1934 г. Геббельс решил все-таки не рвать культурные связи с СССР и до 1939 г. Гетш поддерживал связь с А.С. Ерусалимским (председателем комиссии и главным редактором). В начале 1941 г. советская сторона передала в Германию русский машинописный текст тома 21 часть 1 (октябрь – декабрь 1912 г.), но пока в СССР готовились к публикации, а в Берлине Гетш переводил, началась война. В СССР проект был остановлен. Гетш, уже отставленный от должности редактора, закончил перевод и в конце 1941 г. издал том 19. Немецкий перевод 20 тома вышел еще позже, в 1943 г. Отто Гетш подготовил и перевод 21 тома, но в 1943 г. его дом разбомбили, пока он лежал в больнице. Перевод сгорел вместе с его библиотекой в 30 тыс. томов, но русский текст уцелел, т.к. лежал в сейфе. После войны Гетш попытался заинтересовать в издании 21 тома оккупационную советскую администрацию, но скоро умер и его дело осталось незавершенным. Серия Покровского-Ерусалимского тоже не была возобновлена после 1945 г. Когда в 1960-х годах МИД начал новую серию под эгидой А.А. Громыко, то в предисловии к первому тому старый проект даже не был упомянут. Итак, вот каковы были, вкратце, результаты стараний правительств. Британские документы не смогли выполнить свою главную задачу: нейтрализовать германскую пропаганду невиновности Германской империи в войне. За них это сделала политика гитлеровской Германии в 1930х годах. Французские документы тоже не помогли убедить немцев, что Эльзас-Лотарингия была отобрана у них в 1918 году по справедливости. Но документы до некоторой степени подкрепили аргументы французских политиков при обращении к собственным избирателям. При всем высоком качестве советской публикации, ее политический эффект был меньше, чем у германских документов, поддержанных на протяжении более, чем двух десятилетий всей мощью и талантами германского МИД и мобилизованного им аппарата помощников. Отчасти это было вызвано малочисленностью западных историков, знавших русский, но это обстоятельство было до некоторой степени компенсировано изданием немецких переводов. Не все великие державы выказали одинаковое рвение при защите или оправданиях поведения своего правительства. Большевики, в частности, издали многотомное обвинение в адрес царизма и Временного правительства. Этим они хотели, прежде всего, укрепить собственные позиции, но при этом сильно помогли Германии, которая как раз собирала свидетельства, чтобы приуменьшить ее всеми признанную вину. Австрии нечего было ни ждать, ни бояться от разоблачений свергнутых Габсбургов. Австрийские документы о происхождении войны печатались на средства германского правительства, что уже говорит о том, кто был заинтересован в них за пределами Австрии больше, чем сами австрийские историки, которые даже не откликнулись на призывы ответить на обвинения Версальского протокола. Когда же они это сделали, то выбранные документы иллюстрировали тезис германской пропаганды: Германия и Австро-Венгрия были окружены врагами и в июле 1914 г. их действия были всего лишь самозащитой. Но к тому времени, как вышли австрийские документы об истоках войны, итальянские историки уже побывали в австрийском политическом архиве и скопировали и сделали выписки из большого количества фондов. На основе этих материалов итальянский ученый Луиджи Альбертини выпустил трехтомную историю[29], которая на двадцать лет опередила нашумевшую книгу Фрица Фишера о целях Германии в первой мировой войне [30] . Любопытно, что на обложке упомянутой в начале статьи книги Миле Белаяца издатели обещают «серьезный анализ» западных публикаций на основе сербских источников. Это последнее напоминает, что во время «войны документов» межвоенной эпохи Сербия (то есть уже Югославия), воздержалась от публикации своих документов, относящихся к июльскому кризису[31], дав пищу догадкам о том, что же в них есть такого, что не терпит света дня. Советская серия, как и австрийская, получила материальные выгоды от Германии, благодаря германской кампании, которая стремилась убедить свой народ и мировое сообщество, что вплоть до 1914 г. русская внешняя политика была агрессивной. Учитывая, что, как правило, историков, особенно иностранных, не допускали в архивы министерств иностранных дел, содержание томов стало неоценимым сокровищем. Никогда прежде такое количество документов, относившихся к недавней эпохе, не становилось им доступно: к 1939 г. их насчитывалось около 100 томов. Те, кто за нехваткой денег или времени, или из-за невозможности путешествовать, не могли лично посетить архивы, смогли работать, благодаря выпущенным томам документов. Как написал Дж. Гуч, «Вердикты [разных историков] об отдельных личностях, политических курсах и событиях будут разниться, поскольку абсолютного эталона политической мудрости и добродетели не существует. Но больше нет сомнений в том, что же случилось [в июле 1914 года]. Бисмарк говорил, что подлинную историю нельзя воссоздать по официальным документам, потому что историк не всегда знает, что было на уме у писавшего. Но равно нельзя писать историю и без них»[32]. При всех своих недочетах публикации стали полезным инструментом в работе историков. Вот уже скоро век, как они широко используются и сильно повлияли на историографию первой мировой и внешнеполитических отношений предшествующего периода. Именно это отягчает ответственность редакторов серий за тенденциозные пропуски и умышленные искажения, то есть за допущенные из патриотических или оппортунистических соображений отступления от профессиональной этики и чисто человеческой порядочности. Да, не согласись они уступить требованиям правительства, их заменил бы кто-то другой, более уступчивый, но это не снимает с них ответственности. При упоминании Фридриха Тимме и его коллег рядом с перечислением их заслуг перед германской исторической наукой всегда будет стоять постыдное упоминание об их участии в редактировании Die Grosse Politik. Ведь «патриотическая самоцензура» германских историков помогла правительству надолго сделать германское общество совершенно глухим к заявлениям о том, что Германия хоть в какой-то мере отвечает за войну. Гервиг пошел далее и в своей статье связал «патриотическую самоцензуру» с популярной «аналогией с 1914 годом», которая часто упоминается политологами при рассуждениях о возможных причинах возникновения третьей мировой войны. Он говорит: «Я полагаю, что те исторические материалы, которые привели к возникновению этой аналогии, были искажены. Нельзя по-прежнему считать, что Европа незаметно для самой себя “скатилась” в пропасть войны 1914 года[33], что ни одна нация не имела агрессивных намерений во время июльского кризиса и что только злая судьба или провидение повинны в последующих трагических событиях»[34] . "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. [1] Cambon, Jules, Le Diplomate (Paris, 1926), стр. 37. [2] В 2011 г., после двух неудач я отправила в третье издательство заявку на книгу о русско-английских отношениях, по совету научного руководителя поменяв название: вместо милого моему сердцу «The Last Imperial Ambassador in London. Count A.K.Benckendorff» [Последний посол Российской империи в Британии. Граф А.К.Бенкендорф] я напечатала: «Britain, Russia and the Road to the First World War»[Британия, Россия и путь к Первой мировой войне]. Книга была принята и издана в том же 2011г. [3] Цитируется по Bentley, Michael. “Herbert Butterfield and the Ethics in Historiography”, History and Theory, vol. 44, No 1 (Feb., 2005), pp. 55-71. [4]Mombauer, Annika. “Guilt or Responsibility? The Hundred-Year Debate on the Origins of World War I”, Central European History, vol. 48, No 4 (Dec., 2015), pp. 541-564. [5] Joll, James. 1914: The Unspoken Assumptions; an Inaugural Lecture Delivered 25 April 1968, the London School of Economics and Political Science (London, 1968). [6] Offer, Avner. The First World War. An Agrarian Interpretation (Oxford, 1989). [7] McMeekin, Sean, The Russian Origins of the First World War (Cambridge, MA, 2011). [8] Forging the Collective Memory. Government and International Historians through Two World Wars» (ed. Keith Wilson). Providence: Berghahn Books, 1996. [9] Кит Уилсон «Правительства, историки и «историческая инженерия»» и «Неравновесие в Британских документах об истоках войны, 1898-1914 гг: Гуч, Темперли и Министерство по делам Индии» ; Кит Хэмилтон, «Историческая дипломатия Третьей Республики» и «В погоне за «Просвещенным патриотизмом»: британский Форин Офис и историки-исследователи во время и после Великой Войны»; Дерек У. Спринг, «Незавершенная серия: русские документы о происхождении Первой мировой войны»; Хольгер Г. Гервиг, « Обманутая Клио: патриотическая самоцензура в Германии после Великой Войны»; Герман Виттгенс, « Сенатор Оуэн, Шульдреферат и дискуссия о виновнике войны в 1920-х гг.»; Эллен Л. Ивенс и Джозеф О. Бейлен, «История как пропаганда: германский МИД и «Ознакомление» американских историков с вопросом о виновниках войны, 1930-1933.»; Ульфрид Бурц, «Австрия и Великая война: официальные публикации в 1920-1930х гг.»; Ури Байалер, «Сказать народу правду: решение Британии опубликовать дипломатические документы межвоенного периода». [10] Lepsius, J., Mendelssohn-Bartholdy A., Thimme F. (eds) Die Grosse Politik der Europäischen Kabinette, 1871-1914: Sammlung der Diplomatischen Akten des Auswärtigen Amtes ( Berlin, 1922-1928). [11] Fischer, Fritz, Griff nach der Weltmacht. Die Kriegszielpolitik des kaiserlichen Deutschland 1914/18, Düsseldorf, 1961. [12] Sontag, Raymond A., “The German Diplomatic Papers: Publication after Two World Wars”, The American History Review, vol. 68, No 1 (Oct., 1962), pp.57-68. [13] Fay, Sidney B. Review [untitled], The American Historical Review, vol. 35, No 4 (July, 1930), pp. 863-865. [14] Taylor, A.J.P. Review [untitled], The English Historical Review, vol. 67, No 263 (Apr., 1952), pp. 276-278. [15] Renouvin, Pierre, Paléologue. « Les documents diplomatiques français », Revue Historique, t.226, fasc. 1(1961), pp. 139-152. [16] Taylor, A.J.P. Review [untitled] The English Historical Review, vol. 76, No 299 (Apr., 1961), pp. 339-341. [17] Schmitt, Bernadotte E. Review [untitled], The Journal of Modern History, vol. 10, No 1(Mar., 1938), 128-134. [18] Gooch, G.P. , Temperley, H.W. V. eds., British Documents on the Origins of the War, 1898-1914 (11 vols., 1926-1938). [19] Hamilton, Keith. «Pursuit of ‘Enlightened Patriotism’», 222-3. [20] Wilson, Keith. «Imbalance in British Documents on the Origins of the War», pp. 242-3. [21] Gooch, G.P.”European Diplomacy Before the War in the Light of the Archives”, International Affairs, vol. 18, No 1( Jan.-Feb., 1939), pp. 77-102. [22] Hamilton, Keith, «Pursuit of ‘Enlightened Patriotism’», p. 242. [23] Hargreaves, J.D., “Some Critical Notes on ‘Gooch and Temperley’”, History. New Series, vol. 39, No 135/136 (February and June 1954), pp. 68-75. [24] Marchand, Réné. Un Livre noir: diplomatie d’avant-guerre d’après des documents des archives russes, nov. 1910- juillet 1914, 2 vols. (Paris, 1922-1923). [25] Meyendorff, Alexandre (ed.) Correspondance diplomatique du Baron de Staal 1886-1900 (Paris, 1926). [26] Stieve, F. «Der diplomatische Schriftwechsel Iswolskis 1911-1914» (Berlin, 1925). [27] Iswolsky, Alexandre. Au service de la Russie. Correspondance diplomatique, 2 vols. (Paris, 1937). [28] Siebert, Benno von (ed.), «Diplomatische Aktenstűcke zur Geschichte der Ententenpolitik den Vorkriegsjahre» (Berlin, 1921); Siebert, Benno von (ed.), «Graf Benckendorffs diplomatische Schriftwechsel» (Leipzig-Berlin, 1928). Бенно Александрович фон Зиберт с 1909 года был агентом германской разведки и копировал переписку русского посла в Лондоне для передачи в Берлин. В конце войны он уехал из Англии в Швейцарию,а оттуда в Германию, где и прожил остаток жизни. [29] Albertini, Luigi, Le origini della guerra del 1914 (Milan, 1942-1943). [30] Fischer, Fritz, Griff nach der Weltmacht. Die Kriegszielpolitik des kaiserlichen Deutschland 1914/18, Düsseldorf, 1961. [31] Schmitt, Bernadotte E. Review [untitled], The Journal of Modern History, vol. 10, No 1(Mar., 1938), 128-134. [32] Gooch, G.P.”European Diplomacy Before the War in the Light of the Archives”, International Affairs, vol. 18, No 1( Jan.-Feb., 1939), pp. 77-102. [33] Перефразированные слова британского премьер-министра Ллойда-Джорджа в 1915 г., отзвук которых слышится в названии книги Кристофера Кларка о тех же истоках первой мировой войны, «The Sleepwalkers» [Лунатики], вышедшей в 2012 году. [34] Forging the Collective Memory, 89.

Щербакова Ю. А. Спор европейских государств о конфискованном имуществе как разновидность исторических споров. К истории конфликта между Чешской Республикой и Княжеством Лихтенштейн В статье рассматриваются обстоятельства возникшего между двумя государствами Европы, Чешской Республикой и Княжеством Лихтенштейн конфликта вокруг принадлежавшего княжеству имущества, конфискованного Чехословакией в соответствии с декретами Э. Бенеша. Речь идет о двух замках, находящихся в настоящее время на территории Чешской Республики – Валтицком и Ледницком, а также о значительной территории в районе Ржичан. Чешская Республика считает претензии Лихтенштейна безосновательными и отказывается их удовлетворять. Анализируются причины, лежащие в основе чешского отказа и возможные перспективы решения конфликта. Рассматриваются позиции российских историков в отношении этих перспектив. Ключевые слова: Чешская Республика, Княжество Лихтенштейн, имущество, конфискация. Сведения об авторе: Щербакова Юлия Александровна, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Отдела Европы и Америки Института научной информации по общественным наукам РАН. Shcherbakova Y. A. The Dispute of European States on confiscated property as a kind of historical disputes. To the history of the conflict between Czech Republic and Principality of Liechtenstein Abstract: The article deals with the circumstances of the conflict between two European states – the Czech Republic and the Principality of Liechtenstein over the property belonging to the principality, confiscated by Czechoslovakia in accordance with the decrees of Edvard Beneš. We are talking about two castles currently located on the territory of the Czech Republic - Valticand Lednice, as well as a significant territory in the Ržičany district. The Czech Republic considers Liechtenstein's claims groundless and refuses to satisfy them. The reasons underlying the Czech refusal and possible prospects for resolving the conflict are analyzed.The positions of Russian historians regarding these prospects are considered. Key words: Czech Republic, Principality of Liechtenstein, property, confiscation. About the author: Shcherbakova Yulia Alexandrovna, Candidate of Historical Sciences, Senior Researcher of the Department of Europe and America of the Institute of Scientific Information on Social Sciences of the Russian Academy of Sciences. Послевоенная конфискация имущества княжества Лихтенштейн долгое время остается предметом разногласий между ним и Чехословакией, а затем Чешской Республикой. Споры по этому делу длятся и не решаются много лет. Именно поэтому дипломатические отношения между двумя государствами были установлены только в 2009 году. Княжество Лихтенштейн[1] — одно из самых маленьких в мире государств. Его площадь составляет всего 160 квадратных километров (размеры – 20х8 км). В Лихтенштейне самый высокий в мире доход на душу населения. Официальный язык Лихтенштейна — немецкий. В Лихтенштейне нет собственной национальной валюты, её функцию здесь выполняет швейцарский франк. Страна не является членом НАТО и не входит в Евросоюз, но участвует в Шенгенском соглашении. Население страны 38 тыс. человек. Приблизительно треть проживающих в стране людей — иностранцы. В исторических хрониках первые из князей Лихтенштейнов появляются в XII веке. Основателем династии считается Хуго фон Лихтенштейн. Он же построил замок Лихтенштайн под Веной. Замок был сложен из светлого камня, отсюда произошло и его название. Сегодня согласно «Всемирной книге фактов», которую издает ЦРУ, Лихтенштейн самая богатая страна в мире по номинальному валовому внутреннему продукту на душу населения. Современный Лихтенштейн продолжает придерживаться традиционной монархической формы правления. В Конституции Лихтенштейна указано, что Княжество является «конституционной наследной монархией на парламентско-демократической основе». Князь обладает широкими полномочиями, осуществляет управление государством, визирует принимаемые ландтагом (парламентом) законодательные акты, представляет Лихтенштейн во взаимоотношениях с другими государствами, назначает государственных служащих, обладает правом помилования, абсолютного вето на любой закон, принимаемый парламентом, и на результаты референдумов, имеет право роспуска правительства и парламента Лихтенштейна, единолично принимать особо важные законы и назначать судей. На данный момент полномочия князя Лихтенштейна являются самыми широкими среди европейских монархий (за исключением Ватикана) и приближаются к полномочиям абсолютных монархов. Во времена кризиса Князь может объявить о чрезвычайном положении (Конституция, ст. 10) и фактически расширить свои и без того значительные полномочия [3]. Войны и революции обходили Лихтенштейн стороной, и к началу XX века княжество превратилось пусть и в карликовое, но с политической точки зрения полноправное независимое государство. Вплоть до окончания Первой мировой войны Лихтенштейн был тесно привязан к Австро-Венгрии, но после ее поражения и распада главным партнером княжества стала Швейцария. Валютой Лихтенштейна стал швейцарский франк. Вместе с тем до аншлюса 1938 года представители княжеского рода Лихтенштейнов жили в Вене и лишь после присоединения Австрии к Третьему рейху перебрались непосредственно в княжество. Как и Швейцария, Лихтенштейн с началом Второй мировой войны провозгласил нейтралитет. Княжество оккупации не подверглось: по одной версии, из-за немецкого этнического происхождения подавляющего большинства жителей, по другой — из-за лояльности княжеской семьи по отношению к нацистам. Сегодня об этом в княжестве не любят вспоминать, но около сотни его граждан в годы войны воевали в рядах формирований Третьего рейха. Если учесть, что все население Лихтенштейна в ту пору составляло чуть более 11 000 человек, число не такое уж и маленькое [6]. Первого июля 2012 года в княжестве Лихтенштейн состоялся референдум, на котором рассматривалось сокращение полномочий князя. Его инициаторами стали местные левые, которые объединились в движение «Ваш голос имеет значение». Главной идеей было лишение права монарха абсолютного вето, которое он может накладывать не только на решения парламента, но и на результаты общенационального референдума. Левым противостояло общественное движение «Мы — Лихтенштейн», которое объединило в своих рядах правую патриотическую общественность страны. Противостояние завершилось блестящей победой правых: более 76 % лихтенштейнцев поддержали своего князя [5]. Связь Чехии с этим княжеским родом имеет глубокие исторические корни. В течение многих столетий Лихтенштейны относились к числу богатейшей аристократии, чьи обширные владения простирались в Чехии и Моравии. К фамильному имуществу принадлежали, помимо прочего, замки Вальтице и Леднице с крупнейшим в Европе парковым комплексом, внесенными в настоящее время в список культурного наследия ЮНЕСКО. Площадь паркового комплекса составляет 283 кв. км, тем самым значительно превосходя площадь самого княжества. Вообще надо сказать, что из двадцати двух замков в Чехии потомки известных аристократических фамилий претендуют на шесть [4]. «Претензии касаются только тех объектов, где в качестве владельца в кадастре указано государство», – говорится в заявлении княжеского фонда Лихтенштейна. По словам его представителей, семья не претендует на объекты, находящиеся сегодня в собственности или аренде у частных владельцев, образовательных учреждений, отдельных населенных пунктов или церкви [4]. «Фонд князя Лихтенштейн, правящего князя Ханса-Адама II и другие истцы–лихтенштейнцы приняли решение поступить великодушно. Именно государство, а не населенные пункты, университеты или частные лица злоупотребили Декретами Бенеша для получения имущества Лихтенштейнов. Так называемые третьи стороны не могут и не должны нести ответственность за действия государства», – подчеркивает пресс-секретарь Фонда Михал Ружичка [1]. Часть своего чешского имущества семья потеряла еще после Первой мировой войны, в ходе земельных реформ, но львиная доля собственности была конфискована в 1946 году на основании Декретов президента Чехословакии Эдварда Бенеша. В настоящее время чешское государство ведет две имущественные тяжбы с княжеским семейством, в том числе о праве собственности на 600 гектаров леса неподалеку от поселка Ржичаны в предместье Праги. В декабре 2018 года Фонд князя Лихтенштейн подал в двадцать шесть районных судов Чехии иски на возврат недвижимости. Истоки конфликта восходят, таким образом, к событиям первых послевоенных месяцев. 25 октября 1945 г. Э. Бенеш издает декрет "О конфискации вражеского имущества и фондах национальной реставрации”, в котором говорилось о конфискации в пользу Чехословакии (без компенсации) имущества, находившегося в собственности Рейха, Венгрии и лиц немецкой и венгерской национальности. В соответствии с декретами Бенеша князья Лихтенштейн объявлялись коллаборантами. Однако для этого не было весомых оснований. Историки напоминают, что, в отличие, например, от Швейцарии и СССР, Лихтенштейн не признал учреждение нацистами протектората Богемия и Моравия и не прервал дипломатические связи с чехословацким правительством. Князь Франц Иосиф посылал пожертвования эмигрировавшему президенту Эдварду Бенешу. В 1939 году подданные княжества выступили против попытки нацистского переворота и за независимость своей страны от рейха. С 1933 по 1944 год Лихтенштейн дал убежище примерно 400 беженцам, 125 из которых были евреями [3]. Таким образом, обвинения лихтенштейнских князей основываются на достаточно спорных доказательствах, поскольку члены семьи не поддерживали нацистов и защищали евреев. Кроме того, супруга 13-го князя Франца I Эльза фон Гутманн происходила из еврейской семьи, будучи дочерью венского коммерсанта родом из Моравии. Конфискация имущества в послевоенной Чехословакии была основана на решении суда, в котором указывалось, что 14-й князь Лихтенштейна Франц Иосиф II (1906–1989) признал себя гражданином нацистской Германии. Фонд Лихтенштейна на это возражает, указывая, что князь оставался главой независимой страны, и такое утверждение «является грубым искажением исторических фактов и международного и чешского права с целью конфискации его имущества» [2]. Как бы то ни было, и конституционный суд посткоммунистической Чехии встал на сторону чешского государства, отказавшегося признать за князьями Лихтенштейн право собственности на 600 гектаров леса неподалеку от Праги. Помимо Вальтицкого комплекса и неоготического замка Леднице среди имущества, на которое претендует семья, – целый ряд других исторических объектов, например, замок Штернберк в районе Оломоуца, который являлся фамильной собственностью Лихтенштейнов с конца XVII века. В иске также указано около 70 тысяч гектаров сельскохозяйственных земель. «Наряду со Шварценбергами, это была семья с самыми обширными владениями на чешской территории. Их центр находился в Моравии, однако Лихтенштейнам принадлежала собственность также в Силезии и в Чехии. Однако, по сути, это было моравское аристократическое семейство», – поясняет чешский историк Вацлав Горчичка [8, 2]. Правительство княжества Лихтенштейн подало на Чехию государственную жалобу в Европейский суд по правам человека. Так оно отреагировало на решение конституционного суда Чехии, который признал правомерным национализацию владений княжеского дома Лихтенштейнов, основываясь на декретах Бенеша. Общеизвестно, что декреты чехословацкого президента Эдварда Бенеша стали после Второй мировой войны основанием для выселения немецкого меньшинства из страны. А в наше время чешский суд подтвердил, что считает лихтенштейнцев немцами. С этим утверждением не согласилось княжество. Конституционный суд Чехии подчеркнул, что иск о признании права собственности не может рассматриваться в отрыве от смысла и целей законодательства о реституции. «С учетом исторических обстоятельств и судебной практики Конституционного суда считать законным судебное решение, постановившее, что переход права собственности на основании Декретов произошел ex lege», – указано в резолюции. Конституционный суд, занимавшийся делом с 2017 года, не удовлетворил прошение Фонда на приостановку рассмотрения дела в связи с продолжением дипломатических переговоров между Княжеством Лихтенштейн и Чешской Республикой [2]. Последнее решение Конституционного суда Чешской Республики фонд характеризует как «очередное попрание прав по защите имущества» и заявляет, что вердикт «ставит под угрозу суверенитет княжества Лихтенштейн с точки зрения международного права». Ранее юридические представители семейства заявляли, что готовы передать рассмотрение дела в Европейский суд по правам человека [1]. Требуя вернуть земли, отнятые у княжеской семьи после Второй мировой войны, в столице Лихтенштейна Вадуце вероятно и не надеются получить обратно владения, отстоящие от границ княжества более чем на 400 км по прямой и отделенные от него территорией Австрии, а вот выторговать у чехов денежную компенсацию вполне реально, пусть и не сразу. Об этих целях недвусмысленно заявила министр иностранных дел Княжества Лихтенштейн Катрин Эггенбергер: "Чем меньше страна, тем важнее для нее отстоять свои права, а конфискация без компенсации категорически неприемлема” [4]. Заместитель министра иностранных дел Чехии Мартин Смолек, комментируя жалобу, отметил, что, согласно предварительной позиции страны, дело не должно рассматриваться в ЕСПЧ. По словам Смолека, ранее суд не занимался вопросами, возникшими до принятия Европейской конвенции по правам человека. Рассматривая перспективы удовлетворения претензий Лихтенштейна к Чешской Республике, российский историк германист Сергей Кудряшов в беседе с РБК заявил, что разные страны время от времени поднимают подобные вопросы, однако документы, устанавливающие границы в Европе, не позволят им добиться положительного для себя результата. «Как вы знаете, после Второй мировой войны менялась территория Польши, Советского Союза, Германии, Венгрии. Долго шли споры, акции. В 70-х годах было подписано Хельсинкское мирное соглашение, которое окончательно установило границы в Европе. Его подписали все европейские страны. Это было большое достижение [лидера СССР Леонида] Брежнева. Если к этому возвращаться, мы столкнемся с таким клубком противоречий, что этот вопрос сложно будет отрегулировать». Он убежден, что Лихтенштейну, вероятнее всего, не пойдут навстречу. «У каждой страны свои вопросы. Если туда углубляться, будет вечный конфликт. После 1991 года образовались новые государства, но территориальные вопросы уже решались между этими государствами: Украиной, Россией, Белоруссией и так далее. В европейских странах все осталось, как было. Потому что, если возвращаться назад, полякам захочется Западную Украину и Белоруссию, Львов [вернуть] назад. Как быть с Калининградской областью? Я думаю, что [обращение Лихтенштейна в ЕСПЧ] несет исключительно политические и рекламные цели. Тем более это предложение не поддержат в Евросоюзе» [6]. Аналогичного мнения придерживается и член Ассоциации историков Второй мировой войны им. профессора О.А. Ржешевского Дмитрий Суржик, который заявил, что, по его мнению, «претензии Лихтенштейна не приведут к каким-либо территориальным изменениям» [6]. Не желая полностью лишиться сокровищ из коллекции князей и стремясь частично восстановить историческое убранство принадлежавших этому семейству замков, Чешская Республика предприняла определенные шаги по возврату ее части. На проходившем в Амстердаме аукционе представители чешского Национального центра по охране памятников культуры стали крупнейшими покупателями этих артефактов. Ими были приобретены 28 предметов. На их приобретение Чешская Республика первоначально выделила 10 млн крон (примерно 230 тысяч евро), а потом добавила еще 3 млн крон. В ее покупательской корзине оказались три гобелена за 30,5 тыс. евро, ранее украшавших замок графа Штернберк, а также натюрморт с цветами Яна Брейгеля XVII в. за 50 тыс. евро и другие картины фламандских и итальянских живописцев [7]. В заключении отметим, что рассматриваемые в статье проблемы не вызывают слишком большого интереса ни в чешском обществе, ни среди чешских ученых. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. Библиографический список 1. Айзпурвит К. Князья Лихтенштейн продолжают добиваться от Чехии возвращения фамильной собственности. – 05.02. 2019. -Режим доступа: https://ruski.radio.cz/knyazya-lihtenshteyn-prodolzhayut-dobivatsya-ot-chehii-vozvrashcheniya-familnoy-8139387 05.02.2019 (Дата обращения 17.05.2022) 2. Айзпурвит К. Чехия вновь отказалась вернуть князьям Лихтенштейн фамильные угодья.-25.02.2020. - Режим доступа: https://ruski.radio.cz/chehiya-vnov-otkazalas-vernut-knyazyam-lihtenshteyn-familnye-ugodya-8107143 (Дата обращения 28.05.2022) 3. Княжество Лихтенштейн. – Режим доступа: https://business-swiss.ch/lihtenshtejn/ (Дата обращения 05.05.2022) 4. На что надеется Лихтенштейн, требуя от Чехии вернуть земли, отнятые у княжеской семьи после Второй мировой войны?- Режим доступа: http://narpolit.com/istoriya-sovremennosti/na-chto-nadeetsya-likhtenshtejn-trebuya-ot-chekhii-vernut-zemli-otnyatye-u-chlenov-knyazheskoj-sem-i-posle-vtoroj-mirovoj-vojn (Дата обращения 04. 05.2022) 5. Полная победа монархии Лихтенштейна!!!- 12.08. 2012. – Режим доступа: https://serg-slavorum.livejournal.com/190381.html (Дата обращения 10.05.2022) 6. Семейное дело: какие земли хочет забрать у Чехии Лихтенштейн и при чем здесь Россия. – 01.09.2020. – Режим доступа: https://ruposters.ru/news//semeinoe-delo-lihtenshtein-zemli (Дата обращения 01.06.2022) 7. Часть коллекции рода Лихтенштейн вернется в чешские замки. – Режим доступа: https://ruski.radio.cz/chast-kollekcii-roda-lihtenshteyn-vernetsya-v-cheshskie-zamki-8597545 (Дата обращения 22. 05.2022) 8. Horčička V., Suchánek D., Županič J. Dějiny Lichtenštejnska Pr., - 2011. – 234 s. [1] Или же Лихтенштайн (по-немецки: Liechtenstein – «Светлый камень»).

М.В. Новикова Конструирование образа Второй мировой войны в кинематографе ФРГ и объединённой Германии Источниковой основой для данной статьи послужили более 50 фильмов, вышедших в ФРГ и объединённой Германии, начиная с послевоенного времени и до настоящего момента, что позволило проследить, какую версию прошлого конструировал западногерманский кинематограф. Кино является информативным источником знаний о человеке и обществе, его многослойность помогает вычленить латентную информацию о том времени, в которое фильм был снят, о соответствующем культурно-историческом контексте. В ходе исследования анализировались те фильмы, которые вызывали дискуссии в обществе, имели широкую зрительскую аудиторию, а значит, могли влиять на формирование коллективной памяти немцев о Второй мировой войне. Ключевые слова: западногерманский кинематограф, военные фильмы в ФРГ, Вторая мировая война, Восточный фронт, советские лагеря военнопленных, коллективная память немцев, жертвенный нарратив, национал-социализм Сведения об авторе: Новикова Марина Валентиновна, кандидат исторических наук, Институт международных отношений и мировой истории Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского (Нижний Новгород). Контактная информация: marina.novikova@mail.ru M.V. Novikova Construction of the image of the Second World War in the cinema of the Federal Republic of Germany before 1990 and of the contemporary united Germany The source basis for this article was more than 40 films released in the Federal Republic of Germany before 1990 and in the united Germany, starting from the post-war period and up to the present, which allowed us to trace which version of the past was constructed by West German cinema. Cinema is an informative source of knowledge about a person and society, its layering helps to get latent information about the time when the film was made, its cultural and historical context. In the study those films were analyzed that caused discussions in society, had a wide audience, and therefore could influence the formation of the collective memory of Germans about the Second World War. Keywords: West German cinema, war films in Germany, World War II, collective memory of Germans, sacrificial narrative, traumatic past, nationalsozialismus About the author: Novikova Marina, Cand. In History Institute of International Relations and World History, Lobachevsky State University of Nizhny Novgorod, Nizhny Novgorod, Russia Contact information: marina.novikova@mail.ru Россия, плен, страдания – фильмы о войне в эпоху Аденауэра Первый художественный фильм о крушении Третьего рейха снимался, когда Германия ещё лежала в руинах после проигранной войны. Картина «Убийцы среди нас» (Die Mörder sind unter uns, реж. В. Штаудте), снятая на студии ДЕФА, вышла на экраны в 1946 году. Даже декорации были не нужны, немцы увидели на экранах то, что у каждого и так было перед глазами: разрушенные города, люди в оборванной одежде, борющиеся за своё ежедневное выживание, духовно и физически разбитые солдаты, возвращающиеся с фронта. Таков и главный герой фильма – врач Ганс Мертенс, считавшийся при Гитлере «попутчиком». Он случайно встречает своего бывшего командира, который в рождественский сочельник 1942 года отдал приказ в качестве расплаты за действия партизан расстрелять где-то на Востоке – в Польше или Советском Союзе – мирных жителей: женщин, детей, стариков. Эти совершённые на войне преступления не помешали командиру очень быстро стать преуспевающим бизнесменом, а сам врач всё это время заливал душевные раны алкоголем. И тогда Мертенс решает восстановить справедливость. Меч возмездия успела остановить его новая знакомая, вернувшаяся из концлагеря Сюзанна Вальер, убедив, что «у него нет права выносить приговор». Мертенс отказался от самосуда, но остался при том мнении, что «не имея права выносить приговор, они обязаны выдвигать обвинения и требовать расплаты от лица миллионов загубленных жизней». Фильм имел колоссальный успех и огромную аудиторию, но его главный призыв, как писал автор расследования об «охотниках на нацистов» Эндрю Нагорски, к сожалению, остался не услышанным; союзники, проведя первые суды, отвлеклись на Холодную войну, а немцы постарались побыстрее забыть о недавнем прошлом (Нагорски 2017:16). В послевоенный период партнёром ХДС по правящей коалиции время от времени становилась Свободная демократическая партия (СвДП), в рядах которой было много бывших нацистов среднего уровня, и, конечно, они ни коим образом не были заинтересованы в том, чтобы слишком углубляться в изучение прошлого. Оппозиционные социал-демократы подчёркивали свою антифашистскую ориентацию, представляя себя в качестве стороны, в нравственном отношении имеющей право говорить от имени новой демократической Германии. Поэтому, как отмечает немецкий историк Ш. Бергер, «при отсутствии партийно-политического давления, имеющего целью побудить население Германии вести себя в отношении национал-социалистического прошлого более откровенно и самокритично, многие западные немцы даже в 1950-е годы внутренне по-прежнему были убеждены в том, что Гитлер – величайший государственный деятель в истории Германии, просто окружавшие его помощники давали ему неверные советы» (Бергер 2012:35). Студия ДЕФА вошла в советскую зону оккупации и продуктивно работала на протяжении всей истории ГДР, а западногерманский кинематограф обратился к военной тематике во второй половине 1950-х. К этому времени в обществе уже сложилось определённое представление о войне, которое базировалось на рассказах военнопленных, возвращавшихся из советских лагерей, мемуарах германских генералов и многочисленных выпусках «солдатских историй» карманного формата, которые с 1949 года наводнили читательский рынок в ФРГ. Масштабные злодеяния вермахта в них, конечно, упомянуть забыли. Так что 5 апреля 1951 года федеральный канцлер Конрад Аденауэр, выступая в бундестаге, заявил: «Среди военнослужащих число тех, кто действительно виновен, столь невелико, столь незначительно, что это не наносит какого-либо ущерба чести бывшего вермахта» (Борозняк 2014:41). После подобных деклараций легенда о «чистом вермахте» обеспечила себе непоколебимые позиции в исторической памяти западных немцев на несколько десятилетий вперёд, вплоть до 1990-х, когда их пошатнула выставка «Война на уничтожение. Преступления вермахта в 1941-1944 годах». «То, что она продемонстрировала – фотографии военнослужащих вермахта, расстреливающих и вешающих солдат и гражданских жителей, – высветило повседневность войны, о которой вернувшиеся фронтовики не упоминали в своих рассказах» (Ассман 2022:134). Но это будет уже в объединённой Германии, а в 1950-е годы западногерманский кинематограф создавал положительный образ немецких солдат. На этот период пришёлся настоящий бум военных фильмов. В немецкой историографии побудителем к нему называют 1952 год, когда Конрад Аденауэр выступил перед Бундестагом с «Публичным извинением за всех немецких солдат», «которые на земле, в воздухе и на воде воевали во время Второй мировой войны». Параллельно с созданием бундесвера, принятием ФРГ в НАТО и вооружением, для которых срочно потребовался опыт «старых» офицеров и солдат, в западногерманском кино начался бум военных фильмов. Это соответствовало не только общеполитической погоде, но и широко распространённой заинтересованности публики, которая в кино искала, по крайней мере, частичного оправдания своей позиции, согласно которой в прошлом не всё было сделано не верно (Шенк 2010:850). Вот лишь несколько фильмов, вышедших в это время: - «Врач из Сталинграда» (Der Arzt von Stalingrad, 1958, реж. Геза фон Радвани); - «Тайга» (Taiga. 1958, реж. Вольфганг Либенайнер); - «Чёрт играл на балалайке» (Der Teufel spielte Balalaika, 1961 г, реж. Леопольд Лагола); - «Акулы и мелкие рыбёшки» (Haie und kleine Fische, 1957, реж. Франк Висбар); - «Лис Парижа» (Der Fuchs von Paris, 1957, реж. Пол Мэй); - «Собаки, вы хотите жить вечно» (Hunde, wollt ihr ewig leben, 1959, режиссёр Франк Висбар); - «Ночь над Готенхафеном» (Nacht fiel über Gotenhafen 1960, Франк Висбар); - «Мост» (Die Brücke, 1959, реж. Бернхард Викки). Действие в первых трёх картинах происходит в Сибири, в лагерях для военнопленных. Их отличительная черта заключается в том, что немцы в них вызывают симпатию, смотрятся лучше и благороднее своих надзирателей. И больше похожи не на завоевателей, а на жертв Красной Армии. Большинство сценариев военных фильмов опиралось на книги, авторы которых сами прошли войну, а в некоторых у главных героев были прототипы среди солдат вермахта. Как, например, благородному и жертвенному хирургу в фильме «Врач из Сталинграда» прообразом послужил врач вермахта Оттмар Колер, попавший под Сталинградом в плен на 11 лет, и которого во время его возвращения оттуда в канун 1953 года, на вокзале Кельна встречал канцлер Конрад Аденауэр (WDR:2008). О жестокости вермахта в фильме ни слова, точнее, всего четыре слова. Лагерный врач Александра Касалинская говорит: «Вы разрушили половину России и теперь вы плачете, потому что должны восстановить её». В советском посольстве в ФРГ тщательно отслеживали всё, что выходило в книгах и на экране о прошедшей войне. После выхода очередного фильма советник посольства СССР в ФРГ Н. Твердохлебов пишет в Москву, что встречался с представителями немецкого МИДа, говорил с ними о том, что эти фильмы злонамеренно извращают положение военнопленных в Советском Союзе, на что западногерманские коллеги ему отвечали, что «условия пребывания немецких солдат и офицеров в СССР были тяжёлыми и несравнимыми с условиями пребывания в западных странах»[1]. В Германии тоже не все соглашались с конструируемым на экране образом войны. Оценивая то, как она показана в фильме «Парижский лис», Д. Кульбродт писал в 1958 году: «Это был протест “не против войны, а (...) против безумия войны, которую уже нельзя было выиграть" (…) Интриги офицеров основываются не на сомнениях в Гитлере, а на сомнениях в его тактике...». По мнению Р.Шенка, точно такую же характеристику, при незначительных различиях, можно отнести ко всему западногерманскому военному кино тех лет (Шенк 2010:850). «Папино кино мертво» В 60-е годы политический климат в ФРГ заметно изменился, что не замедлило сказаться и на культурной повестке. Известный литературный критик Западной Германии М. Райх-Раницкий писал об этом времени: «Сколь бы несерьезными, а иногда даже отталкивающими ни были некоторые манифестации нового политического движения, ассоциирующегося с 1968 годом и часто производившего впечатление чего-то путаного, они все-таки — и в этом их историческая заслуга — добились начала давно назревшего процесса осмысления в общественной жизни Федеративной республики феномена Третьего рейха, прежде всего национал-социализма» (Райх-Раницкий 2002:422). В кинематографе к этому процессу приложили свою руку и представители нового молодого кино. В мае 1962 года «бунтари из Оберхаузена», 26 кинорежиссёров, сценаристов, операторов и актёров, провозгласили манифест нового кино, в котором задекларировали, что «старое папино кино мертво». Новый взгляд на войну «сбил» волну жертвенного нарратива в кинематографе. Картинами «большой войны», катастрофой на восточном фронте «молодое немецкое кино» практически не интересовалось. Им важнее было разобраться в природе нацизма и в том, как устроились бывшие нацисты и попутчики в послевоенном западногерманском обществе. На умонастроения молодых режиссёров влияли события, заставлявшие смотреть на нацистское прошлое под новым углом зрения. Достаточно назвать лишь несколько основных дискуссий, будораживших западногерманское общество в шестидесятые годы: вокруг судебного процесса, проходившего во Франкфурте (1963-1965 г.) в отношении надзирателей Освенцима (der zweite Auschwitz-Prozess); в связи с похищением и судом над Эйхманом (1961); исторический спор вокруг книги Фрица Фишера «Рывок к мировому господству» (1961) и ряда литературных событий, таких как выход в свет романа Гюнтера Грасса «Жестяной барабан» (1959) и пьесы Рольфа Хоххута «Наместник» (1963). Всё это влияло на формирование в коллективной памяти западных немцев компонента об ответственности за преступления обычных немцев во время войны. Гюнтер Грасс выступал против популярных тогда заверений политиков о том, что национал-социализм – это явление, навязанное немецкому народу: «Все делали вид, что пришли какие-то духи и заморочили голову бедному немецкому народу. Но я-то знал из своего юношеского опыта, что это – неправда. Всё произошло средь белого дня». Об этом и его самая известная книга «Жестяной барабан», вышедшая в свет в 1959 году. Книга, показавшая, что вся немецкая нация виновна в преступлениях национал-социализма, принесла Грассу мировую славу, но вызвала жесточайшую критику на родине писателя. В 1965 г. в Дюссельдорфе группа фашиствующей молодежи подвергла её публичному сожжению. На молодых кинематографистов в это время большое влияние оказывает также писательская «Группа 47», известная своими левыми взглядами и непримиримой критической позицией в отношении ремилитаризации Западной Германии и оправдания фашизма. Основатель группы Г.В. Рихтер вспоминает, как в Мюнхене к нему подошёл идеолог нового немецкого кино Александр Клюге и попросил пригласить молодых режиссёров на литературные встречи «Группы 47», «Клюге надеялся получить новые импульсы, надеялся на сотрудничество с молодыми авторами…хотел привлечь к работе в кино профессиональных писателей» (Зачевский 2020:294). Действительно, на экраны стали выходить фильмы по книгам и сценариям Г. Бёлля, Г. Грасса. Но при всей свежести нового немецкого кино переворот в историческом сознании немцев в отношении «окончательного решения еврейского вопроса» произвёл американский фильм «Холокост». Общество немецкого языка объявило фильм «Холокост» «словом 1979 года». Правда, очень скоро политические элиты устали от постоянного «преодоления прошлого», они хотели видеть такую картину немецкой истории, которая не была бы отягощена «нацистским прошлым». С высоких трибун вновь и вновь раздавались призывы покончить с «неуважением к доблестным солдатам рейха». В октябре 1984 г. председатель Бундестага Райнер Барцель в день своего ухода с поста выступил по телевидению и помянул немцев, ставших жертвами войны и «изгнания», отдал долг чести немецким офицерам, воевавшим на фронтах Второй мировой (Нитхаммер 2012: 469). Частью исторической политики стало формирование нового монументального нарратива: в июне 1986 года, к 45-летию с момента нападения нацистской Германии на Советский Союз, в Бонне, около бундестага, был сооружен памятник всем погибшим на войне. Председатель фракции ХДС/ХСС в бундестаге А. Дреггер сказал про новый памятник: «Всем, кто был убит. Не упоминая ни имени, ни убеждений. Да и неизвестно, кто был убийцей, а кто – жертвой. Почтить надо особенно немецких солдат, их моральный уровень, честные убеждения, безукоризненное поведение. Знаю, о них говорят и другое, но я не допущу никаких оскорблений» (Новикова 2020:167). Одним из компонентов в кампании возвращения гордости за страну снова становится кинематограф. В 1984 г. на немецком телевидении демонстрируется сериал Эдгара Рейца «Родина», в котором история Германии показана с патриотических позиций. В ней, кроме 12 мрачных лет нацизма, было немало страниц, которыми можно гордиться: дорогой сердцу традиционный жизненный уклад, семейные ценности. Сериал стал настолько популярным, что 13 его серий показывали в кинотеатрах. А что касается военной тематики в кинематографе, то в 1980 г. выходит самый дорогой на тот момент западногерманский фильм с обилием сцен «action» «Подводная лодка» Вольфганга Петерсена по роману Лотара Гюнтера Буххайма. Рецензируя его, историки кино Ханс Гюнтер Пфлаум и Ханс Хельмут Принцлер критически обобщили: «Какой, правда, смысл в том, чтобы, вложив 25 миллионов марок, показать немецких солдат на подводной лодке скорее невинными жертвами, чем преступниками, на это постановка Петерсена не смогла ответить» (Шенк 2010:865). «Это право победителей. Они берут женщин и вещи» Эти слова принадлежат главной героине фильма «Германия. Бедная мать» (Deutschland, bleiche Mutter, реж. Хельма Сандерс-Брамс). Она произнесла их после того, как на глазах дочери её изнасиловали американские солдаты. Фильм вышел на экраны в 1980 году, но эта цитата подошла бы к описанию немецкого кинематографа начала нового тысячелетия, когда тема изнасилования немецких женщин начала активно присутствовать в военных фильмах, являясь частью жертвенного дискурса, ставшего основным в немецком обществе. В это время произошёл «бум травматичных воспоминаний». Триггером к нему послужил выход в 2002 году книги Гюнтера Грасса «Траектория краба» о гибели лайнера «Вильгельм Густлофф». В Германии произошел поворот в «эмоциональной и мемориальной культуре», «память о трагедиях, пережитых немцами пятьдесят восемь лет назад, вновь заявила о себе с неожиданной и неведомой ранее силой» (Ассман 2018:205). Возможно, такая готовность немецкого общества говорить о собственных страданиях стала реакцией на исторические дебаты, сотрясавшие его всю вторую половину 1990-х. С марта 1995 по ноябрь 1999 года в 32 городах ФРГ была представлена уже упомянутая выше документальная экспозиция «Война на уничтожение. Преступления вермахта в 1941-1944 годах». Как писала А. Ассман, «выставка преодолела порог чувствительности, который защищал немецкое общество в послевоенные годы. Она развенчивала не только миф о незапятнанном вермахте, но и защищавший послевоенное немецкое общество тезис о том, будто оно ничего не знало о преступлениях» (Ассман 2022:135). В 1996 году вышла провокационная книга гарвардского учёного Д. Гольдхагена «Добровольные подручные Гитлера», утверждавшая, что простые немцы активно участвовали в нацистских преступлениях против евреев в силу присущего немецкому народу «уничтожающего антисемитизма». Под занавес столетия развернулись споры вокруг установления памятника жертвам Холокоста в центре Берлина. Такой всплеск общественных дискуссий о преступлениях в годы национал-социализма повлёк за собой не меньший бум травматичных воспоминаний. Журнал «Der Spiegel» констатировал: «Пришло время, когда просто не годится дискутировать только о нацистском терроре, оставляя в стороне собственные беды» (Spiegel 2002). В отличие от первой волны 1950-х годов, в центре жертвенного дискурса теперь уже находились не военнопленные солдаты вермахта в сибирских лагерях, хотя такой сюжет ещё присутствует («Побег из Гулага», So weit die Füße tragen, 2001 г.), а гражданское население Германии на последнем этапе войны. В немецком жертвенном нарративе три основных компонента: гибель мирных людей во время бомбардировок союзников, принудительная депортация немцев из восточных земель и изнасилование немецких женщин. Все они были отражены в немецком кинематографе начала нового тысячелетия, в котором поднялась волна популярности военных фильмов. Один за другим выходят фильмы: «Дрезден» (Dresden, 2006, реж. Роланд Сузо Рихтер), «Бегство. Марш миллионов» ("Die Flucht" 2007, реж. К. Вессел), «Безымянная. Одна женщина в Берлине» (Anonyma – Eine Frau in Berlin. 2008, реж. М. Фэрбербёк), «Густлофф» ( Die Gustloff, 2008, реж. И. Фильсмайер) и др. Фильм «Дрезден» был вдохновлен книгой Йорга Фридриха «Пожар», которая вышла в 2002 году и сразу же стала бестселлером, изменив мемориальный ландшафт Германии. Она впервые освещала тему бомбардировок с точки зрения немцев, переживших их на земле, автор представил воздушную войну союзников как «войну на уничтожение» немецкого гражданского населения и немецкой культуры (Ассман 2018: 202). Перед выходом картины «Безымянная. Одна женщина в Берлине» британская The Times писала: «Этот фильм наверняка шокирует Германию, разбередит обиду на русских и станет толчком к диспуту о морали на войне» (Новикова 2021:122). В основе сюжета – история 34-летней журналистки Марты Хиллерс, подвергшейся изнасилованию со стороны солдат Красной Армии. Начиная с 20 апреля до 22 июня 1945 года она ведёт дневник, в котором фиксирует всё происходящее с немецкими женщинами и все свои переживания, в том числе и такие прагматичные решения, как найти русского офицера высокого ранга, который смог бы стать её защитником. Дневник был популярен ещё в 1950-е годы в некоторых странах, но не в Германии. В то время между немецкими мужчинами и женщинами была негласная договорённость, что одни не будут интересоваться тем, что делала их половина на войне, а вторая – что происходило с ней на родине, когда пришли солдаты-победители. Поэтому вместо преступлений вермахта зрители могли увидеть на экранах измождённых, но сохранивших благородство солдат в ледяных пустынях России, а на тему насилия даже в семейной памяти было наложено табу. В нулевые годы тема страданий становится господствующей темой не только в культурном пространстве, но и в научной плоскости. Российский германист и переводчик, бывший «культур-офицер» А. Кацева вспоминала, как она была приглашена в Берлин выступить на конференции, приуроченной к 60-летию окончания войны. Когда пришла ее очередь выступать, а ее доклад был предпоследним, она честно призналась, что едва сдерживала себя, чтобы не вмешаться в происходящее: «Ни на одной конференции я не была так угнетена, как на этой. Через 60 лет после окончания войны вы все толчетесь на том времени, когда война шла на вашей территории! Это длилось четыре недели. Но четыре года наши солдаты шли по собственной разоренной, выжженной земле!» С большим сожалением она констатировала, что «немцы сейчас не думают о том, что они натворили в России! И руины знают – только свои, наших руин они не знают» (Новикова 2018:130-131). Как писал профессор Александр Борозняк, «пожалуй, никогда прежде столь четко не проявлялось в ходе “обращения с прошлым” стремление “нормализовать историю”, стало быть, оказаться, как и другие страны Европы, в роли жертвы» (Борозняк 2005). Актуализация «жертвенного нарратива» привела к конфликту в пространстве памяти с пострадавшими во Второй мировой войне народами, которые расценили это как попытку сгладить преступления нацистов и поставить немцев в один ряд с другими жертвами войны. Поляки были обеспокоены, что дискуссия грозит перерасти в конфликт с оспариванием послевоенного геополитического порядка. «Именно так все и было!» Ко второму десятилетию XXI века немецкий кинематограф подошёл, имея за плечами весомый багаж знаний по истории и оценкам национал-социалистического прошлого Германии. Кроме упомянутых уже нами картин, книг и научных дискуссий, повлиявших на формирование исторической памяти, стоит отметить ещё одну работу. В начале нулевых немецкий историк Зёнке Найтцель натолкнулся в Британском национальном архиве в Лондоне на уникальный источник, который помогал прояснить картину образа мыслей и поведения обычных солдат вермахта во время их пребывания на фронте. Речь шла об опубликованных сегодня многостраничных стенограммах бесед немецких военнопленных всех рангов и родов войск, которых тайно подслушивали в специально оборудованных британских и американских лагерях. Пленные беседовали о боях и женщинах, о противниках и войне, делились своими взглядами на жизнь в Германии, на СС, на уничтожение евреев и думали, что их никто не слышит, а в это время союзники фиксировали каждое их слово. Вот, например, как некто Мюллер рассказывает о своём пребывании в России: «в Таганроге тоже – замечательные кинотеатры и чудесные прибрежные кафе. (...) Там я побывал везде. Прекрасные виды, природа. Везде ездил на грузовике. Но ни на что не смотрели, а только на женщин, согнанных на работы (…) Они ремонтировали дороги – чертовски красивые девушки! Мы проезжали, просто затаскивали их в легковушку, прямо там раскладывали, а потом снова выталкивали. Ты бы слышал, как они ругались!» (Зёнке Найтцель 2013:6). Найтцеля приглашают стать консультантом телесериала «Наши матери, наши отцы». В десятые годы, после всей работы, которую немецкое общество провело со своей исторической памятью, после всех документов, которые удалось обнародовать, могло показаться, что не осталось уже никаких иллюзий по отношению к вермахту и ответственности обычных немцев за преступления национал-социализма. Однако, когда в марте 2013 года телеканал ZDF выпускает на экраны телесериал, зрители видят невероятно симпатичных молодых людей. Продюсеру фильма Нико Хофману хотелось показать, что молодёжь была «наивной и морально безупречной», и она только по своей наивности оказалась втянутой в преступления нацистского режима. (Ассман 2016). Это история пятерых друзей. Накануне вторжения в Советский Союз они устраивают вечеринку в берлинском пабе, где одна из них – симпатичная Грета, мечтающая о карьере певицы, работает барменшей. Она любит еврея Виктора, отец которого владеет ателье. Братья Вильгельм и Фридхельм готовятся к отправке на фронт, старший – офицером, младший – рядовым. А Шарлотта только что сдала экзамен, чтобы стать военной медсестрой. Друзья веселятся и надеются, что к Рождеству они снова встретятся здесь же. Встреча в кафе состоится только через четыре года и не в полном составе. Фильм оказался очень популярным у немецких зрителей, в Германии его назвали «культурным событием», и он вызвал оживлённую дискуссию не только на родине, но сразу в нескольких странах. Как писал The Economist, вряд ли какая-либо драма на немецком телевидении вызвала столько публичных дебатов (The Economist: 2013). Режиссёр Филипп Кадельбах работал над проектом «Наши матери, наши отцы» более семи лет, как раз весь тот период, когда на объединённую Германию обрушился «бум травматичных переживаний». В пресс-досье к фильму было сказано: «Боль, чувство вины, молчание, являясь отдаленными последствиями коллективной травмы, унаследованы от Второй мировой войны нашим временем; они пронизывают многочисленные семейные истории». Создатели фильма не пытались показать реальных исторических деятелей, они поставили задачу восполнить пробел в семейной памяти, прервать молчание между поколениями, подтолкнуть родителей рассказать о том, что же на самом деле происходило в период национал-социализма. Поэтому, одним из источников для нового телесериала послужила семейная память его продюсера Нико Хофмана, родители которого принадлежат к возрастной когорте молодых людей, которым в начале войны было лет по восемнадцать или меньше. «Этот фильм, – говорит Нико Хофман, – всколыхнул в отце чувства, которые тот подавлял в себе на протяжении десятков лет. Отцу исполнилось восемьдесят восемь лет, и он впервые заговорил о прошлом, чего я никак не ожидал. (…) А мать даже призналась: "Первый фильм о Второй мировой войне, о котором можно сказать: именно так все и было!"» (Ассман 2016). Правда, профессор фрайбургского университета, специализирующийся на периоде национал-социализма Ульрих Гербет посчитал, что достоверно показать молодёжь периода национал-социализма авторам как раз не удалось. Он пишет: «Наши матери и наши отцы не были всего лишь молодыми людьми, которым просто хотелось жить, чему помешала война, как внушает нам фильм. Речь идет о крайне идеологизированном, политизированном поколении, искренне желавшем победы Германии, – победы национал-социалистической Германии, ибо считало такую победу справедливой» (Там же). А историк Марбургского университета Ян Зюссельбек отметил, что «лента изображает немцев такими, какими они хотели бы быть, а не такими, какими они были на самом деле» (Лебедев 2013). В России сериал вызвал критику из-за того, что коснулся чувствительной темы, связанной с мигрирующим по всем немецким фильмам сюжетом об изнасиловании солдатами Красной Армии немецких женщин. В этой связи послу ФРГ в Москве было направлено письмо директора третьего европейского департамента МИД России, в котором указывалось «на неприемлемость попыток ставить на одну доску совершенные на территории СССР массовые зверства гитлеровских войск и имевшие место отдельные эксцессы со стороны советских военнослужащих, строго каравшиеся военным руководством» (МИД 2013). Но настоящий скандал, с волной протестов, разгорелся в Польше. Немецкий канцлер Ангела Меркель даже попала на обложку известного польского журнала «Uwazam RZE», который изобразил ее в виде узницы концентрационного лагеря, одетой в полосатую робу и косынку и стоящей за колючей проволокой. Заголовок рядом с изображением гласил: «Фальсификация истории... Как немцы сделали из себя жертв Второй Мировой войны» (Ангела Меркель 2013). Главная претензия поляков заключалась в том, что солдаты польской повстанческой Армии Крайовой (АК) изображены в фильме едва ли не бóльшими антисемитами, чем сами немцы. Общественные организации Польши обратились к главе польского МИДа Радославу Сикорскому с требованием принять решительные меры против распространения этого, по их мнению, «клеветнического телесериала» (Попытка 2013). Немецкий таблоид «Bild», комментируя, написал, что «в Восточной Европе антисемитизм был очень распространен», и «польские националисты в лице Армии Крайовой помогали нацистам убивать евреев». После чего Посольство Польши в Берлине направило в редакцию «Bild» письмо протеста (Самокритичный 2013). На современном этапе тема тяжелого прошлого всё также «не отпускает» немецких кинематографистов, и они регулярно к ней обращаются. Оптика смещается на новые сюжеты – все ли нацистские преступники понесли заслуженное наказание, всё ли правильно было сделано в Германии с преодолением прошлого. Этими вопросами задаются такие фильмы, как «В лабиринте молчания» (Im Labyrinth des Schweigens. 2014 реж. Джулио Риччарелли), «Дело Коллини» (Der Fall Collini, 2019, реж Марко Кройцпайнтнер). Фильм «Перебежчик» (Der Überläufer, 2020) коснулся достаточно нетривиального сюжета для западногерманского кино. Главный герой – солдат, который в конце Второй мировой войны дезертирует из немецкой армии и соглашается сотрудничать со своими бывшими врагами, Красной Армией. Фильм снят по одноимённой книге известного немецкого писателя Зигфрида Ленца (Siegfried Lenz; 1926-2014). Роман, с элементами автобиографичности, так как Ленц сам сбежал из воинской части в апреле 1945-го года, был написан им ещё в 1951 году. Однако тогда издательство отказалось его печатать, слишком сложной показалась тема. В дальнейшем Ленц и сам не хотел его публиковать, однако довёл рукопись до готового вида. Её обнаружили после смерти писателя в его архиве. В 2016 году издательство Hoffmann und Campe, в котором писатель публиковал все свои произведения, опубликовало роман (Ленц 2016), и он заинтересовал оскароносного режиссёра Флориана Галленбергера. В контексте «идеи примирения», которой немцы придерживаются уже несколько десятилетий, он смотрелся в момент съемок достаточно гармонично. Заключение Широкие временные рамки, выбранные для обзора западногерманских военных фильмов, позволили проследить процессы, связанные с рефлексией по поводу Второй мировой войны в немецком кинематографе, и вычленить латентную информацию из такого многослойного источника, как кино. В истории кинематографа «старой ФРГ» и объединённой Германии можно выделить два всплеска повышенного интереса к проблематике Второй мировой войны. Первый пришёлся на вторую половину 1950-х годов, а второй – на первое десятилетие нового тысячелетия. Оба «бума» характеризуются тем, что доминирующую роль в них играет жертвенный нарратив. В послевоенном кинематографическом дискурсе речь идёт о страданиях немецких солдат в сибирских лагерях и под Сталинградом. В это время интерес к военному кино подпитывался коммуникативной памятью, в основе сюжетов книг и сценариев лежали личные воспоминания участников войны различных рангов. «Поколение 68-го» сместило оптику с «большой войны» на попытку разобраться в природе национал-социализма, в проблеме послевоенного «преображения» бывших нацистов, моментально нашедших себе место под западногерманским солнцем. В нулевые годы память о страданиях мирного немецкого населения становится преобладающим компонентом дискурса о Второй мировой войне: это прослеживается в общественных дискуссиях, научной повестке и конечно же, в кинематографе, который мгновенно уловил витающий в воздухе вариант интерпретации прошлого и сконструировал его на экране. Библиографический список Ассман 2016 - Ассман. Алейда Новое недовольство мемориальной культурой / Алейда Ассман; пер. с нем. Б. Хлебникова. — М.: Новое литературное обозрение, 2016 — 232 с. (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас») https://sharlib.com/read_228239-8# Ассман 2018 – Ассман Алейда Длинная тень прошлого: мемориальная культура и историческая политика. М., 2018. 205 с. Ассман 2022 – Ассман Алейда Европейская мечта. Переизобретение нации / Алейда Ассман; пер.с нем. Б.Хлебникова. - М.: Новое литературное обозрение, 2022.- 512 с. (Библиотека журнала "неприкосновенный запас") Борозняк 2005 – Борозняк А.И. «ФРГ: волны исторической памяти» / Неприкосновенный запас. 2005. №2 https://magazines.gorky.media/nz/2005/2/frg-volny-istoricheskoj-pamyati.html?ysclid=ld4icjudw7995559981 Борозняк 2014 – Борозняк А.И. Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX века и начала XXI века – М.: Политическая энциклопедия, 2014. Зачевский 2020 – Зачевский Е.А. «Группа 47» и история послевоенной литературы в 2 т. Т.1. [Текст] / Е.А. Зачевский. – СПб.: Крига, 2020. Зёнке Найтцель 2013 – Зёнке Найтцель, Харальд Вельцер. Солдаты Вермахта. Подлинные свидетельства боев, страданий и смерти / Зёнке Найтцель, Харальд Вельцер ; [пер. с англ. С. А. Липатова]. - М. : Эксмо, 2013. - 368 с. - (Подлинные свидетельства Второй мировой). Лебедев 2013 – Лебедев Н. Немецкие отцы и матери раскололи Европу jewish.ru 29.03.2013 Ленц 2016 – Ленц Зигфрид. «Урок немецкого» Что делает человека человеком? «Книжная индустрия», № 4-5 (136-137), май-июнь, 2016 Нагорски 2017 – Нагорски Эндрю «Охотники за нацистами». – М.: Эксмо. 2017. 448 с. Нитхаммер 2012 — Нитхаммер Лутц. Вопросы к немецкой памяти: статьи по устной истории / пер. с нем. М.: Новое издательство, 2012 Новикова 2020 – Новикова М.В. Историческая политика Г. Коля и М. С. Горбачева: «спор историков» и восполнение «белых пятен» // Историческая экспертиза. 2020. №1(22). С. 157-178. Новикова 2020 – Новикова М.В. Проблема исторической памяти в Германии в годы правления Герхарда Шрёдера // Новая и новейшая история. 2020. № 4. Новикова 2021 - Новикова М.В. Проблема национальной травмы в коллективной памяти немцев объединенной Германии // Вестник РГГУ. Серия: Политология. История. Международные отношения. № 2. 2021. С. 117-126. Райх-Раницкий 2002 – Райх-Раницкий Марсель Моя жизнь / Пер. с немецкого В. Брун-Цехового. – М.: Новое литературное обозрение, 2002. Шенк 2010 – Шенк Ральф "Между двумя фронтами. Образы немецких и русских в военных фильмах..." // Россия и Германия в XX веке. Том.3 Оттепель, похолодание и управляемый диалог. Русские и немцы после 1945 года; под ред. Карла Аймермахера, Геннадия Бордюгова, Астрид Фольперт. – М.: АИРО – XXI. 2010. - 1032 с. Шефер 2012 – Шефер Бергер Историческая политика и национал-социалистическое прошлое Германии, 1949-1982 гг." // Историческая политика в XXI веке. Сборник статей. – М.: Новое литературное обозрение. 2012. – 648 с. Самокритичный подход. Интервью с немецким историком, профессором Х. Кнохом. 15.04.2013 https://vz.ru/politics/2013/4/15/628525.html?ysclid=ld2uebg317576337207 МИД направил письмо послу ФРГ в связи с показом немецкого фильма о войне / Деловая газета ВЗГЛЯД. 29. 04. 2013. https://vz.ru/news/2013/4/29/630851.html Ангела Меркель — узница концентрационного лагеря 10.04.2013 https://berlin24.ru/ru/news/novosti-germanii-segodnja-v-novostjah/871-angela-merkel-uznica-koncentracionnogo-lagerya.html Попытка ревизии истории Третьего Рейха: германский сериал спровоцировал скандал в Польше. Европейская редакция ИА REGNUM 21-06-2013. https://oko-planet.su/politik/politiklist/195103-popytka-revizii-istorii-tretego-reyha-germanskiy-serial-sprovociroval-skandal-v-polshe.html Der Spiegel. 2002. H. 10. S. 37. The Economist "The war generation: A new television drama about wartime Germany stirs up controversy". 30.03. 2013. WDR 19. Juni 2008 - Vor 100 Jahren: Ottmar Kohler wird geboren "Der Arzt von Stalingrad" https://www1.wdr.de/stichtag/stichtag3186.html [1] ГА РФ Ф. Р-9518. Оп.1. Д.250. Л.4. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Перетятько А.Ю. Между наукой и мифом: наблюдения над конструированием историй пяти поселений Юга России в 2010-2020 гг. Статья посвящена проблеме конструирования локальной истории (истории населенного пункта). Рассмотрев пять примеров конструирования подобной истории населенных пунктов Юга России, автор приходит к выводу, что подобные истории не просто часто создаются авторами-любителями, местными краеведами, но и в жанровом отношении зачастую предполагают не научное исследование, но конструирование социально ориентированного мифа. Такого рода конструирование может принимать различные формы: от почти открытой фальсификации прошлого, оправдываемой востребованностью результатов этой фальсификации, до компиляции разнородных сведений о локусе, с акцентом на привлекательные для местных жителей сюжеты, даже если они не вполне достоверны (причем сложные сюжеты могут упрощаться ради привлекательности). По мнению автора, социально ориентированные нарративы по истории локуса искажают у слабо подготовленного читателя представление о истории, формируя убежденность в том, что историческое исследование подчинено не принципам научности и объективности, но интересам общества, представители которого (чиновники и неподготовленные читатели) определяют ценность исследования. Любопытно определенное сходство между подобным подходом авторов-любителей и концепциями В.Р. Мединского. В то же время разбор работ профессиональных историков, выполненный в статье, показывает, что механическая замена социально ориентированного нарратива по истории локуса на нарратив научный едва ли возможна: локальному читателю нужна не сухая научная история, но привлекательный исторический миф. Автор приходит к выводу, что проблемы местной истории и вообще попытки непрофессионалов писать историю, оставаясь в рамках общепринятых представлений о прошлом и не впадая при этом в «фольк-хистори», нуждаются в дальнейшем исследовании, поскольку они влияют на историческую память и на положение исторической науки в обществе. Ключевые слова: историография, локальная история, историческая память, локальная память, фальсификация истории Сведения об авторе: Перетятько Артем Юрьевич, кандидат исторических наук, старший преподаватель Южного федерального университета, e-mail: ArtPeretatko@yandex.ru Peretyatko A.Yu. Between science and myth: observations on the constructing of histories of five settlements of South Russia in 2010-2020 The subject of the paper is the problem of constructing local history (a settlement’s history). Having reviewed five cases of constructing the history of settlements of South Russia, the author comes to conclusion that such narratives are not just created often by amateur authors, local historians, but their genre often also implies not scientific research, but constructing of a socially oriented myth. This way of constructing can assume varied forms: from nearly outright falsification of the past, justified by social requests for such falsification, to a compilation of heterogeneous information about the locus, making an emphasis on plots attractive for locals, even if they are not entirely reliable (and, in addition, complex plots might get simplified for attractiveness). In author’s opinion, socially oriented narratives on the locus’ history distort a poorly prepared reader’s idea of history, forming a conviction that historical research is based not on the scientific principles and objectiveness, but on the interests of society whose members (officials and unprepared readers) determine the value of the research. It is significant that there is a certain resemblance of such kind of approach to the concepts of V.R. Medinsky. At the same time, the analysis of professional historians’ works, realized in this paper, shows that the mechanical replacement of socially oriented narrative with the scientific narrative is hardly possible: local reader needs not dry scientific history, but an attractive historical myth. The author comes to conclusion that the problems of local history, and in general the attempts of non-professionals to write history whilst remaining within the accepted notions about the past and not falling into “folk history”, call for further research, as they influence historical memory and the status of historical science in the society. Keywords: historiography, local history, historical memory, local memory, falsification of history Peretyatko A.Yu. – Cand. in History, Senior Lecturer, the Southern Federal University, Rostov-na-Donu; e-mail ArtPeretatko@yandex.ru Постановка проблемы Как нужно писать историю? На этот вопрос пыталось ответить множество ученых-профессионалов, философов, социологов, и, конечно, историков. Между тем ежегодно сотни, если не тысячи людей, не имеющих представления не только об этих спорах, но и об истории как науке, выпускают работы, посвященные истории их родного локуса. Подобная ситуация сложилась достаточно давно: показательно, что одной из первых книг, написанных донскими казаками, стало «Историческое сведение Войска Донского о Верхне-Курмоярской станице, составленное из сказаний старожилов и собственных примечаний 1818 года декабря 31 дня» не имевшего никакого систематического образования есаула Е.Н. Кательникова[1]. Сам по себе интерес к прошлому родного края, и, тем более, попытка открыть в этом прошлом новые, доселе не известные факты, бесспорно, заслуживает всяческого уважения, а пример книги Е.Н. Кательникова, которую и поныне изучают профессиональные историки, показывает, что любительский труд об истории родного локуса может пережить века и стать классикой региональной историографии (только в 2011 г. монографию о Е.Н. Кательникове опубликовал профессор ЮФУ Н.А. Мининков[2]). Однако знакомство с современными текстами об истории отдельных поселений может вызвать у профессионального историка сложные чувства. С одной стороны, сама многочисленность работ подобного жанра, выполненных непрофессионалами, показывает, что интерес к прошлому в современном российском обществе остается достаточно устойчивым. С другой стороны, качественный уровень данных работ оставляет желать лучшего. И, самое главное, наблюдается заслуживающий внимания социальный феномен: сообщества профессиональных историков и региональных краеведов зачастую существуют отдельно друг от друга, и многие тексты по локальной истории либо вовсе не подвергаются научной критике, либо эта критика остается не востребована читателями. Из рефлексий на этот счет нам представляется очень удачной идея С.И. Маловичко и М.Ф. Румянцевой, которые предложили разделять публицистическую «местную историю», представляющую собой «социально ориентированное историописание», связанное с «потребностями в поиске локальной идентичности», и научно ориентированную «новую локальную историю»[3]. Проблема, однако, заключается в том, что сложные отношения «новой локальной истории» (и вообще исторической науки) с «местной историей» (которую в отечественной традиции чаще зовут историческим краеведением) в современной России изучены сравнительно слабо. Значительная часть ненаучной «местной истории» предсказуемо существует за пределами тех мест, где проявляют профессиональную активность ученые-историки: авторы любительских нарративов по истории локуса публикуются в массовых газетах, издают книги в ненаучных издательствах, а в качестве потребителей их продукции и почитателей выступают местные библиотеки, школы и администрации. Соответственно, профессиональному историку достаточно просто не замечать, а, тем более, не изучать часто крайне сомнительные в научном отношении тексты по «местной истории». В результате «местная история» окончательно оказывается предоставлена сама себе и начинает порождать исторические мифы, от правдоподобных до откровенно фантастических. Мы бы хотели подчеркнуть, что это часто не вина авторов-любителей, а их беда: без специального образования и советов ученых трудно избежать многих ошибок. Нам показалось интересным обратиться к конкретным случаям написания социально ориентированной истории локуса, при этом рассматривая такую историю одновременно с позиций исторической науки и социального успеха. Насколько вообще возможно создать работу, которая бы и формировала локальную идентичность у местного читателя, и соответствовала требованиям к современному научному исследованию? Какие нарративы по локальной истории, своеобразные «истории поселений», наиболее успешны в обществе, а какие наиболее востребованы у историков? Чтобы получить ответ на этот вопрос, мы обратились к пяти актуальным примерам (4 относятся к поселениям Ростовской области, 1 – к поселению Краснодарского края), каждый из которых раскрывает определенную проблематику истории локуса: 1) Конструирование локальной истории города Аксая В.Д. Гладченко и сторонниками его идей (откровенное мифотворчество с акцентом на социальный успех); 2) Конструирование локальной истории села Стефанидинодара А.А. Мирошниченко и В.В. Назаренко (реальное открытие новых фактов закончилось публичным ненаучным конфликтом исследователей в связи с желанием каждого стать первооткрывателем даты основания села); 3) Конструирование локальной истории города Константиновска В.П. Граф (попытка реконструкции локальной истории исследователем-любителем превращается в кодификацию мифов и реальных фактов из-за неспособности различать их); 4) Конструирование локальной истории станицы Милютинской А.П. Скориком (профессиональный историк, четко противопоставляя себя краеведческой традиции, пишет научно-популярную книгу о локусе); 5) Конструирование локальной истории станицы Троицкой А.В. Дюкаревым и А.А. Шамарой (профессиональный историк выступает исполнителем заказа местного жителя, соотнося локальный миф и историю, пытаясь совместить их). Разумеется, возможны и совершенно иные подходы к проблеме «местной истории», социально ориентированного историописания локуса. Однако нам хотелось раскрыть не теоретические построения, а именно реальный опыт историков-профессионалов и краеведов-любителей Юга России, относящийся к 2010-2020 гг. И последние два предварительных замечания. Во-первых, часть наших наблюдений и оценок достаточно критичны по отношению к известным любителям местной старины. Однако мы считаем крайне важным, чтобы откровенные оправдания фальсификации исторических событий и памятников встречали жесткий отпор хотя бы со стороны профессиональных историков. Должен критиковаться и непрофессионализм, ведущий к систематическим ошибкам и неточностям в историческом тексте. Во-вторых, мы будем регулярно обращаться к материалам, на которые профессиональные историки ссылаются не часто: к сайтам местных библиотек, администраций, к историческим статьям в региональных газетах и т. п. Это связано с самой тематикой нашей статьи: невозможно в полной мере понять создателей «местной истории», не обратившись к тем текстам, в которых их тексты получают положительные оценки. «Аксай – родина слонов» В 2004 г. в Ростове-на-Дону была издана книга «Аксайский район: история и современность»[4]. Как порой бывает с книгами по локальной истории, издание вышло ярким, с богатым иллюстративным рядом, включавшим исторические фотографии. Вот только в 2009 г. рецензию на эту книгу с характерным названием «Аксай – родина слонов» опубликовал известный специалист по истории донского казачества П.А. Аваков[5]. Не будем перечислять всех отмеченных им ошибок, приведем только самые интересные. Нет никаких оснований считать, что персидский царь Дарий был в Аксайском устье, а апостол Андрей Первозванный – на территории города Аксай; этимология слова «казак» остается спорной, но утверждение о том, будто бы оно означает «главный ас», мягко говоря, надумано; наконец, Аксайской епархии, к которой в книге был отнесен один из действующих священников, никогда не существовало и не существует (на 2004 г. всю территорию Ростовской области занимала Ростовская и Новочеркасская епархия РПЦ)[6]. Общий уровень данной книги вполне ясен уже из этих ошибок. Однако для нас более интересны общие замечания П.А. Авакова о разбираемом нарративе. Он отметил, что по существу книга «Аксайский район: история и современность» представляет собой компиляцию из текстов разных авторов, причем полноценного концептуального отбора материала не проводилось: «Под одну обложку втиснуто и притянуто за уши все, что имеет, по мнению автора, отношение к истории Аксайского района»[7]. Составитель компиляции, В.Н. Ложбанидзе, фактически, не исследовал, а выдумывал историю описываемого локуса: «Автор тщился преувеличить историческую роль Аксая, пытался подыскать ему знатных предков в мифологии и древней истории, проецировал на его территорию события, происходившие совсем в других местах»[8]. И вердикт П.А. Авакова неутешителен: составитель, его консультанты и редакторы, в числе которых не было профессиональных историков, создали «эрзац-историю, грубую фальшивку»[9]. Таким образом, мы имеем дело с предельно ненаучным и фантастичным вариантом конструирования локальной идентичности. Однако своего читателя книга нашла. Так, она упоминается наравне с полноценными научными исследованиями по донской истории на сайтах непритязательных районных библиотек Ростовской области[10]. Но есть и более показательный сюжет. Одним из консультантов при написании книги «Аксайский район: история и современность» был авторитетнейший местный краевед и директор Аксайского военно-исторического музея В.Д. Гладченко[11]. На сайте Аксайской районной библиотеки он безапелляционно объявлен «создателем аксайской истории»[12]. Из дальнейшего текста о В.Д. Гладченко следует, что «создал» он историю Аксая в том смысле, что сделал ее привлекательной для неподготовленного слушателя, связав со знаковыми фигурами российской истории: «Самые отпетые хулиганы слушали его, раскрыв рты. Оказывается, именно здесь, в Аксае, в заброшенном домике станционного смотрителя пил чай из самовара сам Пушкин. И Лермонтов, и Толстой, и композитор Алябьев»[13]. Информация о том, будто бы А.С. Пушкин останавливался на аксайской почтовой станции, вошла и в книгу «Аксайский район: история и современность», а затем была полностью опровергнута П.А. Аваковым: как отметил профессиональный историк, вообще-то почтовая контора в Аксае была открыта только в 1841 г., а так называемое здание почтовой станции в этом городе – «квази-реконструкция почтовой станции XIX века, существование которой в том месте не подтверждается источниками»[14]. Но, несмотря на критику П.А. Авакова, в 2018 г. в Ростове-на-Дону вышла еще одна книга, основанная на материалах В.Д. Гладченко и развивающая его спорные идеи, книга Ю.В. Трущелева «Аксайскому военно-историческому музею – 70 лет»[15]. Крайне показательна реакция на ее выход на страницах важнейшего издания донских краеведов, «Донского временника», в свое время опубликовавшего рецензию П.А. Авакова (т. е. редакция этого издания должна знать о сомнительности многих краеведческих «находок» В.Д. Гладченко). И вот что пишет краевед М.С. Джунько в связи с сомнениями в достоверности музеефицированных В.Д. Гладченко «Почтовой станции XIX века» и «Таможенной заставы XVIII века» в Аксае: «Главное – сюда приводят экскурсии, здесь организовывают выставки, экспозиции. Посетители оставляют благодарные отзывы, приезжают снова»[16]. Несколько другими словами ту же идею приоритета социальной востребованности над исторической достоверностью развивает литератор Э.А. Сокольский. Он приводит некоторые высказывания Ю.В. Трущелева, мягко говоря, полностью дискредитирующие В.Д. Гладченко как исследователя, а потом замечает: если бы у Гладченко и были «какие-то сомнения в военном прошлом объекта, то он держал бы их при себе. Потому что без соответственной “легенды” музей никогда не получил бы в пользование этот прекрасный уголок балки Малый Лог»[17]. По мнению Э.А. Сокольского, речь вообще идет не о допустимости подлога исторических источников, а всего лишь о «литераторских» моментах, «вызывающие улыбку»[18]. И вообще, оказывается, «дилетантские» пассажи лишь украшают книгу, придают ей эмоциональный градус «искреннего неравнодушия»[19]. Из подобных рецензий вполне видна значительная часть целевой аудитории «историй поселений». Это люди, которых в принципе мало волнует реальная история и поиск исторической истины, но которыми востребованы легенды о родном месте, делающие его историю более привлекательной и интересной. Соответственно, им нужны создатели истории их родного локуса в прямом смысле этого слова: люди, которые будут пытаться не реконструировать реальную историю, а создавать правдоподобные (или даже неправдоподобные) легенды, эту историю фальсифицировать и возвеличивать. Конечно, такие люди находятся не всегда. Однако и добросовестный автор «истории поселения», особенно если он не является профессиональным историком, зависим от своих читателей или склонен к поиску сенсаций, а потому легко может оказаться на границе (если не за границей) между научным исследованием и мифотворчеством, рискуя превратиться в комического персонажа. «Краеведы открытие не поделили» Статья под таким названием вышла в 2017 г. в газете «Приазовье»[20]. Причиной ее появления стали следующие события. В том же году, несколько ранее, таганрогский краевед В.В. Назаренко опубликовал в «Донском временнике» статью «Именем Стефаниды» с подзаголовком «К 190-летию основания села Стефанидинодар Азовского района»[21]. Хотя прямо дата основания села в тексте не указывалась, судя по контексту, он имел в виду 21 июля 1828 г., когда землю, на которой вскоре возникло поселение, купила помещица Стефанида Похвиснева[22]. Однако почти одновременно эту дату предложил считать основанием Стефанидинодара другой краевед, житель данного села А.А. Мирошниченко, выступив на сей раз уже в ненаучном, но более популярном у широкой публики издании, в местной газете «Приазовье»[23]. А затем между двумя краеведами началась публичная дискуссия с обвинениями личного характера: выяснилось, что они работали над изучением истории села вместе, но поссорились, и теперь взаимно обвиняют друг друга в присвоении результатов исследований. Для нас важна не личная дискуссия краеведов, а то, что они от нее быстро перешли к спору о том, когда был основан Стефанидинодар, причем этот спор сопровождался постоянными апелляциями к важности этого сюжета для исторической памяти местных жителей. А.А. Мирошниченко настаивал на том, что именно он, а не В.В. Назаренко, первым выявил дату основания села Стефанидинододар (21 июля 1828 г.), ссылаясь на то, что документ, содержащий эту дату, был обнаружен в Государственном архиве Курской области именно им[24]. В.В. Назаренко, однако, внезапно сменил свое мнение на счет даты основания села и начал доказывать, что им выведена более научно обоснованная дата (1830 г.), когда на территорию будущего села были переселены первые крепостные[25]. Он призвал современных жителей села отметить 190-летний юбилей в 2020 г., а 2018 год предлагал считать юбилеем другой важной даты, 115-летия передачи местным крестьянам помещичьих земель[26]. Для понимания отношений этих двух краеведов с местными жителями показательна риторика В.В. Назаренко: «Подтверждением утраты помещиками последних барских владений является план земельного участка, перешедшего сельскому обществу, скан фрагмента из которого я преподношу в дар жителям Стефанидинодара с напутствием: “Знайте и помните!”»[27]. Наконец, поддержавший А.А. Мирошниченко краевед Д.И. Зенюк решил вывести журнальную дискуссию на административный уровень, заявив, что попросит власти «официально утвердить 21 июля (2 августа по новому стилю) 1828 г. – датой основания села Стефанидинодар»[28]. А.А. Мирошниченко и Д.И. Зенюк обратились к самим жителям села Стефанидинодар. Согласно официальным документам, 22 сентября 2018 г. сход жителей села, заслушав аргументы двух краеведов (но не их оппонента), единогласно постановил «считать дату основания с. Стефанидинодар Азовского района. Согласно заявителям данных писем – 21 июля 1828 года» (пунктуация сохранена)[29]. Установление исторических дат голосованием заинтересованных в них непрофессионалов выглядит откровенно новаторским методом. Использование подобного хода в дискуссии возмутило В.В. Назаренко, он обратился к вышестоящим властям, и в итоге был созван круглый стол, на который, наконец, пригласили достаточно авторитетного профессионального историка, начальника отдела археологии Азовского музея-заповедника А.Н. Масловского. Он предложил датировать основание Стефанидинодара не 1828 г. и даже не 1830 г., а годом первого упоминания его названия в исторических документах, но подобный подход не удовлетворил краеведов: как написано в одной из посвященных конфликту газетных статей, «спор был жарким» и кончился тем, что «Масловский покинул заседание»[30]. В той же статье указано, что самим жителям села «не понравилось, что кто-то хочет отменить решение, принятое на сходе», а еще они «приняли сторону своего земляка»[31]. И в итоге местные депутаты выступили с таким решением (снова обращаем внимание на риторику): «Оставить без изменения ранее вынесенное решение, так как оно отражает мнение жителей села, озвученное на сельском сходе 22 сентября 2018 г., а также в связи с имеющимися историческими источниками»[32]. Как мы видим, важнее оказались не историческая правда и не научная дискуссия, а мнение местных жителей, многие из которых, вероятно, вообще были не в курсе критики утвержденной ими даты профессиональным историком. Мы бы хотели обратить внимание и на другие детали этой истории. Прежде всего, отметим, что дискуссия между местными краеведами велась преимущественно не на страницах «Донского временника» или, тем более, научных журналов, но в местной, даже не областной, а районной азовской прессе. Таким образом, о какой-то профессиональной редактуре и, тем более, рецензировании их работ не шло и речи. Привлечение к спору местных жителей также и администрации, взаимные обвинения в нарушении профессиональной этики и общий градус дискуссии так же свидетельствуют, что данный спор быстро перестал быть научным. Как нам представляется, началась битва амбиций, спор за право считаться первооткрывателем даты основания села Стефанидинодар. Об этом свидетельствует и крайне пафосная риторика обеих сторон. Так, выход в «Донском временнике» и двух азовских газетах пяти статей двух авторов о Стефанидодаре А.А. Мирошниченко и Д.И. Зенюк совершенно серьезно именуют «исследовательским ажиотажем»[33]. В.В. Назаренко называет неточности при описании хода подготовки этих статей «коверканием историографии»[34]. Самое же ироничное, что при этом с научной точки зрения между всеми спорящими различий вообще нет: все они признают, что земля, на которой вскоре возникло поселение, была куплена Стефанидой Похвисневой в 1828 г., а первые точно зафиксированные факты переселения крестьян туда датируются 1830 г. Таким образом, все сводится к формальному вопросу о том, что считать основанием села, и кто, в зависимости от итогов этого выбора, будет считаться первооткрывателем данной даты, А.А. Мирошниченко или В.В. Назаренко. Выходит, что, хотя в данном случае краеведы действительно занимались исследованием, выявили новые факты в архивных материалах, вовлекаемых в научный оборот, а не сочинили их, значительная часть их деятельности оказалась откровенно контрпродуктивна и свелась к борьбе самолюбий. А еще из данного примера хорошо видна ограниченность тех «историй поселения», которые ориентируются исключительно на местного читателя, жаждущего фактов или легенд об истории родного локуса. Едва ли стороннему жителю Ростовской области, не говоря уже о России или мире в целом, принципиально важно, было основано село Стефанидинодар (население по переписи 2010 г. – 1329 человек) в 1828 г. или 1830 г. Разумеется, микроистория и «новая локальная история» могут придавать универсальную ценность и изучению самых маленьких поселений. Так, С.И. Маловичко и М.Ф. Румянцева приводят слова Л.П. Репиной, согласно которым научная региональная история должна быть «эффективным инструментом исторического познания»[35]. Однако, как видно из случаев В.Д. Гладченко, А.А. Мирошниченко и В.В. Назаренко, рассчитанные исключительно на местного читателя «истории поселений» рискуют вообще перестать быть инструментом познания, превратившись даже не в инструменты конструирования важных для жителей локуса мифов, но в инструменты доказательства авторских концепций, ориентированных исключительно на социальный успех, а не на научное исследование. Именно поэтому, переходя от примеров очевидно проблемных «историй поселений» к примерам более удачным, мы считаем нужным начать с нарратива, лишенного столь явно выраженных недостатков и не вызвавшего серьезной критики, при этом написанного не профессиональным историком и ориентированного на местного читателя – чтобы понять, насколько успешным будет такой текст. «Удивительные люди, имя которых – КРАЕВЕДЫ» Мы решили обратиться к книге В.П. Граф «Наш Константиновск»[36]. Исследования В.П. Граф востребованы примерно той же целевой аудиторией, что и работы предыдущих рассмотренных нами авторов. Три ее книги приведены на официальном сайте Константиновского района в числе публикаций по местной истории[37]. Статью к ее юбилею опубликовал «Донской временник»[38]. В то же время ее работы не слишком востребованы в среде профессиональных историков. Впрочем, о ней упоминает известная исследовательница донской церкви А.В. Шадрина в статье с характерным названием-пожеланием «Краевед должен быть историком!»[39]. Согласно А.В. Шадриной, В.П. Граф «замечательный константиновский краевед», но «ее поэтичные краеведческие эссе значительно выиграли бы, если бы автор указывал источники, из которых черпал информацию»[40]. Собственно, уже из этого ясно, почему более разбирающегося в исторической науке читателя нарратив В.П. Граф едва ли удовлетворит: сведений об источниках информации в нем мало, и поэтому он обычно не проверяем. Между тем, в нем есть серьезные ошибки и умолчания, но об этом мы подробнее напишем далее. Как мы уже видели, книга «Аксайский район: история и современность» представляла собой слабо систематизированную компиляцию, а А.А. Мирошниченко и В.В. Назаренко предпочли созданию единого нарратива многочисленные газетные статьи. Фрагментарность повествования характерна и для В.П. Граф: фактически ее книга – это сборник статей, прежде публиковавшихся в местной прессе. Последовательного описания Константиновска в ней нет: вместо этого статьи сгруппированы по трем разделам: «Константиновск исторический», «Константиновск живописный» и «Константиновск литературный»[41]. В принципе, подобное деление логически обосновано, и его можно было бы назвать удачным, если бы не крайне неочевидное членение конкретных материалов по разделам: так, статьи об истории районной журналистики включены в исторический раздел, а статьи о георгиевских кавалерах из семьи Дукмасовых – в раздел литературный (при этом об их литературном творчестве в тексте упоминаний нет, только о военных подвигах)[42]. Рецензирования или научной редактуры книга, судя по всему, не проходила. Для нас важно, что в одной из этих статей, о константиновском краеведе В.Н. Крюкове, В.П. Граф высказывает свое мнение об общих вопросах краеведения. Она достаточно однозначно встраивает историю Константиновска в историю России на самом нижнем уровне иерархии («история Константиновска – часть российской истории») и на этом основании заявляет, что в истории ее локуса «не должно быть “белых пятен” и забытых страниц»[43]. Однако дальнейшие рассуждения В.П. Граф соответствуют логике конструирования локального мифа и не имеют ничего общего с реальным историческим исследованием: «Люди хотят знать о тех местах, где они родились и выросли. А узнать это они могут от удивительных людей, имя которых – КРАЕВЕДЫ. Это патриоты своей малой Родины, любящие свой край»[44]. Как мы видим, ключевым качеством даже не краеведа, а КРАЕВЕДА снова становится местный патриотизм и любовь к родному локусу, а вот о необходимости для него научного профессионализма и стремления к объективности В.П. Граф ничего не пишет. И это не случайно. Далее в тексте краеведение уже прямо рассматривается как «средство нравственного воспитания молодежи», которое «прививает любовь к Родине, воспитывает уважение к ее истории, к мирному и ратному труду дедов и отцов, формирует мировоззрение патриота и гражданина»[45]. Это едва ли не идеальная иллюстрация к утверждению С.И. Маловичко и С.Ф. Румянцевой о том, что так называемая «местная история» является «социально ориентированным историописанием», связанным с «потребностями в поиске локальной идентичности», и не должна относиться к исторической науке. Однако, в отличие от разобранных выше авторов, социально ориентированный подход к истории в случае с В.П. Граф не означает, что исследовательница «создает» мифические артефакты прошлого или пытается навязывать читателю социально значимые для родного локуса исторические даты. Но при этом и собственно историческое исследование, выявление достоверности описываемых фактов для В.П. Граф, по-видимому, не является принципиально значимым. Она в большинстве случаев ограничивается тем, что приводит информацию по различным источникам и литературе, не проводя ее научной критики, что естественным образом ведет к неточностям и спорным местам. Например, исследовательница пишет: «Народный герой Дона Степан Тимофеевич Разин, как известно, родился в Черкасске в семье донского казака»[46]. Однако в действительности точное место рождения С.Т. Разина неизвестно: помимо Черкасска местом его рождения различные авторы называют Пять изб и Зимовейскую, причем преобладающим является именно последний вариант[47]. Далее в Константиновске обнаруживается связанный с С.Т. Разиным артефакт: В.П. Граф не «создает» его сама, но указывает, что, по мнению ростовского журналиста В.С. Моложавенко, «в городе Константиновске еще сохранилась груша из сада, посаженного сыном Степана на подворье Макаровых по улице Карташова»[48]. Обратившись к первоисточнику, мы можем увидеть, что В.С. Моложавенко не указывает, откуда ему известно, что данная груша была посажена сыном С.Т. Разина, но часть информации об этом сыне ему сообщил хозяин участка, на котором росла эта груша, да и вообще очерк В.П. Моложавенко о С.Т. Разине полон приводимых совершенно серьезно рассказов неких «старожилов» о казненном триста лет назад атамане[49]. Считает уместным приводить информацию, полученную от местных жителей, без указания на ее явную неподтвержденность и сама В.П. Граф: «Говорят, что учитель и краевед станицы Богоявленской Константиновского района Виссарион Ильич Аникеев знал о точном местонахождении <разинского> клада, но во время Великой Отечественной войны его записки бесследно исчезли»[50]. В итоге статья В.П. Граф о С.Т. Разине по уже знакомым нам лекалам четко увязывает фигуру легендарного атамана с Константиновском, вовлекая его в локальную память: именно тут, якобы, растет груша, посаженная его сыном, а краевед соседней станицы нашел легендарный разинский клад. Но общий уровень достоверности приводимых сведений, мягко говоря, сомнителен, а самыми слабыми оказываются как раз те, которые работают на вовлечение С.Т. Разина в историческую память локуса, хотя В.П. Граф лично ничего не выдумывает, но просто цитирует и пересказывает работающие в пользу ее нарратива тексты. Не менее любопытна статья В.П. Граф о П.Н. Краснове. Она написана куда более точно в историческом отношении, а связь фигуры П.Н. Краснова с Константиновском бесспорна: он сам писал в предисловии к роману «Амазонка пустыни», что «предлагаемый роман написан в марте 1918 года в станице Константиновской, на земле Войска Донского»[51]. Однако П.Н. Краснов является одной из наиболее спорных фигур донской истории из-за службы А. Гитлеру в годы Великой Отечественной войны. Соответственно, проблема вовлечения его фигуры в локальную память достаточно неоднозначна в моральном плане: он может позиционироваться и как герой Первой Мировой войны, и как крупнейший казачий коллаборант Второй Мировой войны, осужденный на смертную казнь. Но В.П. Граф вместо разрешения этой проблемы просто от нее уходит, рассматривая П.Н. Краснова исключительно как писателя, и вовсе не касаясь его биографии после марта 1918 г. (таким образом, без внимания остается даже его пронемецкая ориентация в качестве атамана Всевеликого Войска Донского в 1918-1919 гг.)[52]. В итоге связанная с историей места неоднозначная, но знаменитая историческая фигура упрощается, сводясь к бесспорно положительным сторонам своей деятельности, и Константиновск обретает не противоречивого государственного и военного деятеля, а известного писателя, связанного с городом. Мы видим, что, если В.Д. Гладченко, А.А. Мирошниченко и В.В. Назаренко выступают преимущественно «создателями» мифов об истории локуса, на более или менее достоверной основе выстраивая социально ориентированные историографические конструкты, то В.П. Граф выступает в роли «кодификатора»-потребителя подобных конструктов, не отделяя их в своем тексте от более достоверных историографических конструктов, созданных профессиональными историками, и полученной лично эксклюзивной информации. На наш взгляд, ее книга наиболее ценна именно там, где она оказывается источником, а не литературой: в статьях о современных краеведах и писателях Константиновска, которых автор знает лично. Однако, если оценивать книгу в целом, особенно с учетом того, что вошедшие в нее статьи уже были опубликованы в местной прессе, мы должны признать, что она описывает скорее не реальную историю Константиновска, но своеобразный миф/общепринятое представление о ней, кодифицированные автором в патриотических целях. При этом конструирование мифа в данном случае произошло неосознанно, исключительно потому, что автор не владеет методологией исторической науки: В.П. Граф просто свела воедино обнаруженную ей информацию о Константиновске, сделав акцент на социально значимых, но не всегда достоверных и всегда трактуемых патриотически сюжетах. «Истории поселений» авторов-любителей: некоторые выводы В результате мы приходим к достаточно печальному выводу. Сочинение «историй поселений» непрофессиональными авторами для местной аудитории регулярно в итоге оказывается не исследованием, а мифотворчеством. Выше на трех примерах мы показали три важные причины этого: 1) для местных жителей часто важнее исторической достоверности оказывается привлекательный и громкий локальный миф, даже откровенно необоснованный; 2) целью исследования может быть социальное признание/служение, и тогда исследователи ориентируются не на научное сообщество, а на местного читателя; 3) авторы «историй поселений» часто не владеют методикой исторического исследования и занимаются компиляцией историографических конструктов, не имея возможности определить степень их достоверности. Отметим, что П.А. Аваков и А.В. Шадрина в своих текстах в «Донском временнике» пришли к частично схожим с нашими выводам. Так, П.А. Аваков пишет о «краеведческой склонности к гиперболизации местных реалий» в смысле их возвеличивания[53]. А.В. Шадрина отмечает в качестве типичных для многих современных краеведов черт неумение выстраивать композицию нарратива и превращение его в «перечень документов или сведений из ранее опубликованных изданий»; опору не на архивные первоисточники, но на более ранние книги; отказ от проставления сносок на источники информации, что делает ее непроверяемой[54]. С учетом многочисленности разного рода «историй поселений», предлагаемых современному читателю, проблема мифотворчества об истории локуса куда важнее, чем может показаться на первый взгляд. Во-первых, нарративы, подобные разобранным выше, создают у своих читателей совершенно ложные представления о нормальности некритического подхода к источнику информации и даже о допустимости его подлога. Яркие примеры этого уже не у самих авторов «историй поселения», но у их поклонников мы видели выше: Ю.В. Трущелев, М.С. Джунько и Э.А. Сокольский фактически говорят о неважности исторической достоверности мифа об истории Аксая, созданного В.Д. Гладченко, апеллируя к социальной востребованности этого мифа. Во-вторых, подобные нарративы ведут к своеобразному обесцениванию истории и как повествования, и как науки: событие из истории локуса оказывается возможным сконструировать на заведомо недостаточной источниковой базе, а затем «доказать» его не научными, а общественно-политическими методами. Тут лучшим примером может служить то, что дату основания села Стефанидинодар в итоге определяли сельские депутаты, которые не учли замечаний профессионального историка А.Н. Масловского. А тенденции к субъективности и социальной ангажированности повествований о прошлом, на наш взгляд, оказываются опасны уже не столько для «истории поселений», сколько для российской исторической науки в целом. Подход исследователей-любителей внезапно выглядит очень близким к тем методологическим новациям В.Р. Мединского, которые вызывают критику у многих профессиональных историков. Напомним, что, по мнению А.Л. Юрганова, В.Р. Мединский желает «подчинить науку актуальностям современного идеологического сознания»[55]. Согласно С.Е. Эрлиху, «Мединский сформулировал это четко: истина равна национальным интересам России»[56]. Как мы видим, идея того, что главной задачей истории является задача социальная, сводящаяся к удовлетворению запроса на привлекательные исторические мифы от жителей конкретного локуса, вовсе не навязана сверху, но очень распространена у авторов и читателей «историй поселений». Соответственно, вполне логично предполагать, что у них не вызовет отторжения аналогичный подход и в исторических нарративах более высокого масштаба, например, об истории России: для таких людей важной окажется не достоверность исследования, а его соответствие общественному запросу, и, следовательно, при оценке исследования они будут опираться не на мнение научного сообщества, а на мнение общественности, часто редуцируемое до мнения конкретного отдельного читателя (которому нравится/не нравится с чисто эмоциональной точки зрения предлагаемая версия истории) или мнения представителей власти (чиновники одобрили и использовали в социальной жизни локуса либо не одобрили исторический нарратив). В поисках выхода Изменить ситуацию потенциально может только смена концепции «истории поселений», сближение подобных нарративов с современной исторической наукой. Поэтому потенциально интересны обращения к социально ориентированной истории локуса профессиональных историков, имеющих определенный авторитет в научном сообществе. При этом нас заведомо не интересуют тексты, которые, согласно терминологии С.И. Маловичко и М.Ф. Румянцевой, относятся к «новой локальной истории», т. е. решают чисто научные задачи. Из изложенного выше очевидно, что серьезный запрос общества именно на тексты, помогающие рядовому читателю «в поиске локальной идентичности», действительно существует. Отметим здесь, что С.И. Маловичко и М.Ф. Румянцева также обращают внимание на сложный вопрос «профессионализации местной истории»[57]. Они указывают, что, с одной стороны, часть профессиональных историков в принципе отвергает возможность существования ненаучной местной истории и оценивает ее произведения сугубо с научной точки зрения; с другой стороны, местные краеведы остро реагируют на обвинения в ненаучности и позиционируют плюсом своих исследований даже отсутствие в них «академического “птичьего языка”»[58]. Все это позволяет С.И. Маловичко и М.Ф. Румянцевой в конечном счете прийти к остроумной формулировке: «Соотнесение социально ориентированного историописания и истории как строгой науки подобно поиску ответа на вопрос: кто кого поборет, слон или кит?»[59]. Итак, мы можем только смириться с тем фактом, что историческая наука в чистом виде не способна выполнить тот социальный запрос, который выполняют любительские «истории поселений»: объективное историческое исследование является антиподом социально ориентированного историописания по самой своей природе. Однако из приведенных выше примеров видно, что и игнорировать жанр «истории поселений» историкам нельзя: это может привести к прочному закреплению в историческом сознании общества откровенно фантастических исторических мифов и даже к изменению отношения к истории как к науке. С другой стороны, обращаясь к социально ориентированной «истории поселения», профессиональный историк не перестает быть ученым и членом научного сообщества. Поэтому перед ним встает крайне сложная задача: как минимум, написать текст, удовлетворяющий взаимно противоположным целям – строго научному описанию истории поселения и желанию его жителей получить интересный и приятный исторический миф. При более амбициозной постановке задачи речь вообще может идти об осознанной попытке скорректировать концепцию жанра «истории поселений». Таким образом, перед обращающимися к социально ориентированной местной истории учеными встает не только чисто практическая задача описать прошлое локуса, но и задача концептуальная: включить в пространство исторической науки жанр, по самой своей природе социально ангажированный, не разрушив его жанровую уникальность. Историк vs местный краевед В 2015 г. известный специалист по истории донского казачества, доктор исторических наук А.П. Скорик издал книгу «Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции»[60]. Уже с первого ее предложения ясно, что дальнейший текст никак не будет классическим научным трудом: «Легко и одновременно сложно писать о малой Родине, где все до боли знакомо и многих знаешь лично, где все так привычно и со временем не очень сильно изменяется, но, главное, куда всегда непременно хочется возвращаться вновь и вновь»[61]. Однако А.П. Скорик как раз совершенно осознанно попытался совместить в своей книге аспекты «научно-исследовательские» (прежде всего, заключающиеся в «реконструкции истории Милютинского казачьего юрта»), «культурно-просветительские» (он хотел дать читателю реконструированную информацию «с использованием занимательных и поучительных сюжетов, порой даже совершенно анекдотических случаев») и «социально-организационные» (историк попытался раскрыть перед читателем «социальный опыт» и «исторические уроки» прошлого)[62]. Таким образом, А.П. Скорик пытался написать социально ориентированную историю локуса, однако сместив акценты по сравнению с многими «историями поселений», написанными краеведами-любителями: вместо создания интересных и приятных местному жителю мифов об истории локуса А.П. Скорик решил научно реконструировать эту историю, но при этом социально ориентировать само повествование, сделав его популярным и поучительным. Иными словами, если в разобранных выше «историях поселений» популярным было, по существу, содержание (приятный местному читателю миф), то А.П. Скорик решил, оставив содержание научным, сделать популярной форму (популярно рассказать реальную историю локуса). Любопытна в этом отношении полемика А.П. Скорика с Н.И. Приходько, автором краеведческой «Летописи Милютинского края»[63]. Наследие Н.И. Приходько, подобно творчеству В.Д. Гладченко и В.П. Граф, востребовано у чиновников, библиотекарей, локальных журналистов и краеведов. Так, 16 июля 2021 г. библиотекой в хуторе Сулинском были организованы посвященные его памяти краеведческие чтения «С малой родины моей начинается Россия», освещавшиеся в местной прессе[64]. Традиционно для социально-ориентированной «истории поселений», в нарративе о данном мероприятии озвучивались похвалы патриотизму Н.И. Приходько, его любви к своей малой родине[65]. Вот только вердикт А.П. Скорика, как мы видели выше, отнюдь не чуждого социальной ангажированности и литературности творчества, в отношении наследия Н.И. Приходько безжалостен. Историк не отрицает приоритет своего предшественника как автора первой обстоятельной истории Милютинской станицы, однако позиционирует его работу даже не как краеведческую, а как «литературно-художественное произведение», особенно подчеркивая отсутствие в ней сносок на исторические источники[66]. При этом, как отмечает А.П. Скорик, в работах Н.И. Приходько есть «целый ряд неточностей», что затрудняет их использование как источника информации[67]. И, завершая полемику, А.П. Скорик еще раз подчеркивает, что совершенно сознательно отказался от «историко-краеведческой подачи материала», предпочтя ему написание «научно-популярного сочинения с акцентом на историческую обоснованность»[68]. Итак, в случае с книгой А.П. Скорика «Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции» мы имеем дело с осознанной и опирающейся на четко выписанную теоретическую базу попыткой создать «историю поселения» для его жителей на основе не краеведческого подхода (т. е. не «социально ориентированного историописания», по терминологии С.И. Маловичко и М.Ф. Румянцевой), но на основе социально ангажированного научно-популярного подхода (т.е. совмещения в нарративе «научно-исследовательских», «культурно-просветительских» и «социально-организационных» аспектов «с акцентом на историческую обоснованность», по терминологии самого автора). Однако насколько удачным получился результат? Если подходить с чисто научной точки зрения, то книга А.П. Скорика, конечно, не свободна от определенных недостатков, порожденных ее жанровой спецификой. Их вполне признает и сам автор, заранее извиняясь, кстати, за отсутствие «строгого единства и последовательности» в своей книге и «фрагментарность» повествования[69]. Выше мы видели, что и для любительских «историй поселений» часто свойственна фрагментарность, доходящая до отсутствия четко выраженной композиции. А.П. Скорик такую композицию выстроил по хронологическому принципу, разделив свое повествование на восемь очерков: вводный, о имперском периоде, о Гражданской войне, об установлении советской власти, о кампании «за советское казачество», о Великой Отечественной войне, о послевоенном периоде и о современной станице[70]. Однако в итоге книга разрослась до огромного объема (в ней 1184 страниц!), а ряд сюжетов автор, по собственному признанию, все равно не смог раскрыть из-за отсутствия источников[71]. Тем не менее, эти недостатки не отменяют главного. Книга А.П. Скорика оказалась очень удачным научным исследованием: она востребована другими учеными и на нее ссылаются многие современные исследователи казачества, как в монографиях[72], так и в научных статьях[73]. А.П. Скорику безусловно удалось создать «историю поселения», достойную считаться научной. Гораздо сложнее с ее социальной востребованностью. Крайне любопытно уже небольшое (буквально две страницы) предисловие А.Н. Королева, главы Милютинского района, к разбираемой книге[74]. С одной стороны, сам факт подобного предисловия демонстрирует очевидное внимание властей к созданию книги об их локусе. С другой стороны, очень показательна специфическая риторика: хотя чиновник и признает книгу А.П. Скорика «достойной», далее он отмечает, что в ней есть «вещи спорные, даже нелицеприятные»[75]. Как мы видим, «спорностью» для представителя местного локуса оказывается не фальсификация исторических фактов и событий, но как раз их «нелицеприятное», беспристрастное описание. А в конце предисловия А.Н. Королев вообще впал в характерную для историков-любителей при описании своего края специфическую экзальтацию («гиперболизацию местных реалий», по П.А. Авакову): «Так с Богом, друзья! Познаем неоценимую мудрость наших предков, чтобы нам самим сегодня не оплошать»[76]. Итак, логичное предложение А.П. Скорика социально ориентировать историю не через создание мифов о ней, а через получение из нее уроков в интерпретации профессионала само стало мифологизироваться: по мнению главы Милютинского района, читатель книги донского историка должен был искать в ней не просто уроки прошлого, но «неоценимую мудрость предков». А буквально через год после выхода книги, в 2016 г., некий «Александр А» обратился на официальный сайт администрации Милютинского района Ростовской области, попросив подсказать ему, существуют ли книги по истории этого района[77]. В ответ ему были рекомендованы четыре книги Н.И. Приходько и книга А.П. Скорика[78]. При этом рекомендации книг Н.И. Приходько сопровождались комплиментарными описаниями («самобытное начало краеведческого поиска, попытка осмыслить прошлое и настоящее слободы Маньково-Березовской и окрестных хуторов»; «достоверность исторических фактов, доступный язык очерков и рассказов, колорит бесхитростного сельского быта привлекли внимание вдумчивых читателей, знатоков и любителей истории родного края»)[79]. В случае же с А.П. Скориком даже его фамилия употреблена в неверном склонении («книга профессора НПИ А.П. Скорик»)[80]. А на сайте местной библиотеки в разделе «Краеведение» вообще до сих пор выложены данные всего одной книги за авторством Н.И. Приходько[81]. Зато в подразделе «Гордость нашего района» есть краткая биография Н.И. Приходько, в которой сказано: «Его книги внесли неоценимый вклад в историю нашего района и зародили у читателей интерес к истории родного края»[82]. Информации о А.П. Скорике и его книге на этом сайте мы не обнаружили (поиск там не работает). И нам остается констатировать, что попытка А.П. Скорика написать научно-популярную, а не краеведческую «историю поселения» увенчалась в лучшем случае частичным успехом. Он написал успешную научную книгу (мы не сравнивали специально, но, судя по данным eLibrary, эта книга с 52 цитированиями на декабрь 2022 г. является наиболее востребованной в научной литературе «историей поселения» Ростовской области, если не Юга России). Это и понятно: его исследование содержит много вовлекаемой в научный оборот информации, на его страницах постоянно встречаются ссылки на архивные материалы Российского государственного военно-исторического архива, Российского государственного военного архива, Государственного архива Российской Федерации, Государственного архива Ростовской области и Центра документации новейшей истории Ростовской области. Но в глазах основных потребителей краеведческих работ, местных библиотекарей, журналистов и чиновников, книга А.П. Скорика в лучшем случае встала в ряд с многочисленными книгами Н.И. Приходько. В свою очередь, книги Н.И. Приходько по-прежнему воспринимаются как полноценные «истории поселения», их обсуждают на чтениях памяти самого краеведа, несмотря на их разгромную критику профессиональным историком. И, как нам кажется, это во многом связано со специфическими особенностями книги А.П. Скорика, которые делают эту работу интересной для относительно подготовленного читателя, но мешают воспринимать ее читателю массовому. Мы видели выше, что начало книги вполне популярно, однако далее автор начал подробно объяснять специфику своего исследования, его аспекты и свой авторский подход к проблеме «истории поселения». И в итоге введение А.П. Скорика к книге получилось научным с небольшими вкраплениями авторских эмоциональных отступлений: исследователь раскрыл «актуальность темы», «хронологические рамки исследования», «территориальные рамки исследования», «исследовательскую цель», «исследовательские задачи» и т. д.[83]. При этом его введение, подобно всей книге, весьма монументально, и больше любой статьи В.В. Назаренко или Д.И. Зенюка в местной прессе – или его по объему можно сравнить с любым из трех разделов книги В.П. Граф «Наш Константиновск», включающих несколько очерков. Безусловно, в рамках представлений о научном стиле А.П. Скорик пишет очень популярно и занимательно. Однако читатель, ориентирующийся на очерки указанных выше краеведов в местной прессе, едва ли будет читать развернутое введение теоретико-методологического плана. И та же самая проблема присуща всей книге: занимательные и эмоциональные части в ней перемежаются с сугубо научными. Например, после забавного сюжета о прозвищах казачьих станиц (милютинцев дразнили «свинячим паспортом», после того как их станичный атаман, напившись, требовал паспорт у свиньи) следует чрезвычайно подробное и детализированное описание того, как звали первых граждан Милютинской станицы и из каких станиц шло переселение в нее новых жителей[84]. В связи с этим примером, кстати, возникает и другой вопрос: насколько читателями «историй поселений», которые, как мы видели выше, обычно пишутся с позиций местного патриотизма, востребована информация об обидной дразнилке исторических жителей своего локуса? И вообще, нужна ли им местами неприглядная и почти всегда неброская история повседневности? Приятно связывать со своим локусом С.Т. Разина или хотя бы П.Н. Краснова, но будет ли социально востребована даже изложенная популярным языком информация о том, что в истории станицы определенную роль сыграл генерал Н.А. Маслаковец, абсолютно неизвестный широкой публике[85]? И в итоге выходит, что А.Н. Королев говорил о «спорности» книги А.П. Скорика совсем не зря: на фоне основной массы панегирических «историй поселений» эта книга выглядит весьма своеобразно уже потому, что вместо красивых мифов об истории локуса предлагает правду, порой очень подробную, порой неприятную, и почти всегда менее завлекательную, чем необоснованные домыслы краеведов-любителей о почтовой станции, где останавливался А.С. Пушкин, груше, которую посадил сын С.Т. Разина, или хотя бы о том, что наконец выявлена точная дата основания описываемого поселения. Подведем итог. Книга А.П. Скорика представляет собой редкую попытку переосмыслить жанр «истории поселения», сблизив его с исторической наукой, но сохранив социальную ориентированность и популярность. Сама по себе книга в итоге получилась безусловно удачной и востребованной в научном сообществе, но общественного резонанса, рецепции реформы жанра другими авторами не произошло. Более того, предыдущие нарративы по истории Милютинской станицы, созданные Н.И. Приходько и содержащие в себе все типичные недостатки традиционных краеведческих «историй поселения», остались востребованы местными жителями. Как нам представляется, это обусловлено спецификой созданного А.П. Скориком исследования: у него получилась все же действительно научная книга, к тому же очень масштабная, требующая внимания читателя, готовности читать, наряду с популярно изложенными местами, целые страницы сухого научного текста и разбирать, после эффектных сюжетов, сюжеты менее эффектные или даже откровенно малопривлекательные, но важные для истории локуса. Поэтому вполне логично, что историки читают и ссылаются на эту книгу, но большая часть обычной аудитории «историй поселений» не видит ее преимуществ перед «литературно-художественным» нарративом Н.И. Приходько. И все же опыт А.П. Скорика показывает, что профессиональный историк способен хотя бы предложить альтернативу творениям местных краеведов, которая составит им конкуренцию на сайтах местных администраций и библиотек. Историк + местный краевед = ? Последний текст, который мы рассмотрим, вышел в Краснодаре в 2022 г. На обложке книги «Станица Троицкая: история и судьбы» стоят две фамилии: А.В. Дюкарева и А.А. Шамара[86]. Однако, как ясно из самого текста, непосредственным автором книги был профессиональный историк, кандидат исторических наук А.В. Дюкарев, а А.А. Шамара, уроженец станицы и директор Кубанской нефтегазовой компании, был автором идеи и всячески содействовал в написании книги[87]. Мы акцентируем внимание на этом факте не для того, чтобы поставить под сомнение атрибуцию книги в качестве творения двух людей: А.А. Шамара не дожил до ее выхода и вынесение его фамилии на обложку выглядит, на наш взгляд, морально правильным жестом, а степень его вклада в предварительную исследовательскую работу могла быть такой, что, хотя текст написан другим человеком, можно говорить о соавторстве. Для нас важнее другое: данная книга выделяется из числа других «историй поселений» именно тем, что ее идея была предложена патриотом своего локуса, однако к реализации этой идеи он привлек историка-профессионала. Любопытно и то, что в предисловии А.В. Дюкарева и обращении к читателям А.А. Шамары содержатся разные взгляды на создаваемую ими историю локуса. А.А. Шамара адресует книгу своим одностаничникам и обращается к ним с уже хорошо знакомых нам позиций местного патриотизма: «Эта книга – назидание будущим поколениям, святой долг которых – сберечь историю своей малой родины, подарить ей новое дыхание»[88]. Вполне традиционны для краеведа-любителя и сложные отношения А.А. Шамары с историческими фактами: «Многие исторические факты уже трудно подтвердить, многие события разными источниками и очевидцами трактуются по-разному»[89]. А.В. Дюкарев явно рассчитывает на более широкую аудиторию, подчеркивая, что пытался написать не просто «хронику одного поселения», но «разглядеть отражение глобальных исторических событий в судьбах конкретных людей, жителей кубанской станицы Троицкой»[90]. Весьма любопытна и его попытка возвести кубанскую региональную краеведческую традицию к дореволюционным временам, поставив у ее основания классиков местной историографии Я.Г. Кухаренко, И.Д. Попко, П.П. Короленко, Ф.А. Щербину[91]. В результате в общих чертах А.В. Дюкарев выстраивает свой нарратив так же, как и А.П. Скорик: это хронологическое описание повседневности казачьей станицы. Однако есть и ряд важных отличий между их исследованиями. Как мы видели, А.П. Скорик в принципе отказался от исторического мифотворчества, и его книга начинает описывать события с 1876 г., даты основания собственно станицы Милютинской[92]. Троицкая станица немногим старше: она была основана в 1865 г.[93]. Но для А.А. Шамары, очевидно, была очень важна преемственность с первыми черноморскими казаками, пришедшими на Кубань в конце XVIII в.: «Для меня это не просто книга, а дань памяти нашим предкам-казакам – основателям Троицкой, пришедшим на кубанские земли по Указу Екатерины II и стоявшим у истоков рождения и развития нашей станицы»[94]. Как видно из разобранных выше работ, краеведы-любители в подобной ситуации часто пытаются искусственно «удревнить» историю локуса, либо откровенно фальсифицируя ее, либо пытаясь придумать основания для доказательства более ранней даты. Отметим, что в случае с Троицкой станицей последний вариант был очевиден: она основана на территории военного поста русской армии и, соответственно, интерпретация этого поста как предшественника станицы добавило бы к ее истории несколько десятилетий[95]. Но А.В. Дюкарев пошел другим, куда более элегантным путем, не пытаясь связать станицу с типологически совершенно иным русским поселением на ее месте, однако и не разрушая локальный исторический миф: он начал свое повествование с конца XVIII в., кратко описывая историю черноморских казаков до 1865 г. как контекст, в котором возникнет новая станица[96]. Схожим образом А.В. Дюкарев пытается встроиться и в другие локальные исторические мифы, ища в них зерно действительности и показывая их связь с реальной историей. Этому способствует еще одна особенность его текста. Выше мы видели, что А.В. Дюкарева интересуют «судьбы конкретных людей». Возможно, именно это позволило ему плодотворно сотрудничать с А.А. Шамарой, при всем различии в подходах к истории: А.А. Шамара также считал, что «историю вершат люди», а «главное достояние станицы Троицкой – ее жители»[97]. В итоге книга А.В. Дюкарева, хотя и посвящена фактически истории повседневности, постоянно связывает историю станицы Троицкой со значимыми людьми. Только это не «внешние» по отношению к этой истории люди, знаменитость российского или хотя бы кубанского масштаба, а собственные локальные герои. Разумеется, о подобных локальных героях пишет и А.П. Скорик, однако у него им уделено не так много места, и повествование о них, как и весь нарратив, носит объективно-научный характер[98]. А.В. Дюкарев, напротив, описывает локальный миф о предках, куда более эмоциональный и образный. Так, один из дореволюционных атаманов, Н.И. Кравчук, описывается по устным рассказам его внука: он «был коренастым казаком, не имевшим косой сажени в плечах, зато имевшим мускулистые руки с широкими ладонями, в которых он одинаково крепко держал и эфес казачьей шашки, и чепиги крестьянского плуга»[99]. В итоге, хотя нарратив А.В. Дюкарева, как и нарратив А.П. Скорика, неоднороден, и включает в себя как сухие научные описания и отрывки из документов, так и живые истории и воспоминания станичников, соотношение научных и популярных элементов в нем совсем иное, и популярные выражены куда более сильно. Аналогичный подход А.В. Дюкарев применяет и при описании наиболее сложных исторических сюжетов. Они описаны очень эмоционально, а не научно-объективно, но эту эмоциональность задают приводимые рассказы самих станичников. Вот какими словами, например, описывается красный террор в годы Гражданской войны: «Весной при установлении советской власти, как рассказывала мама, созвали сход около церкви. По спискам выкрикивали фамилии и вырывали из толпы. Яма уже была готова. Обреченных станичников тут же расстреливали. У одной молодой казачки с дитем выкликнули и забрали мужа, так она кинулась за ним с криком: “И меня стреляйте тогда, ироды, без него нет мне жизни”. Тогда у нее забрали ребенка и кинули его в толпу, а ее расстреляли вместе с молодым мужем-казаком»[100]. Подобный подход в определенной мере снимает ответственность за «нелицеприятные» сюжеты нарратива с историка и перекладывает их на самих жителей локуса старшего поколения. Таким образом, если А.П. Скорик в своем нарративе о станице Милютинской смотрит на местный исторический миф извне, с позиции историка, то А.В. Дюкарев оказывается внутри местного мифа, фиксируя и транслируя его, но одновременно убирая откровенно фантастичные сюжеты и сопоставляя истории жителей с реальной историей России и Кубани. Мы считаем уместным сравнить его с В.П. Граф: он тоже оказывается «кодификатором» локального мифа, однако, если В.П. Граф кодифицирует совершенно различные источники информации, включая заведомо недостоверные мифы, искусственно созданные другими краеведами, причем делает это без должной критики, то А.В. Дюкарев выполняет ту же самую работу куда более профессионально. С другой стороны, если А.П. Скорик пытался реформировать социально-ориентированный жанр «истории поселения», то А.В. Дюкарев жанрово остается в рамках традиционного для авторов-любителей «историй поселений» конструирования местного мифа, но сконструировал этот миф на гораздо более профессиональном уровне, чем это было сделано в большинстве аналогичных работ. Поэтому вполне логично, что текст А.В. Дюкарева, созданный в соответствии с идеей влиятельного жителя станицы Троицкой, А.А. Шамары, уже сейчас, непосредственно после выхода, оказался востребован обычными читателями «историй поселений», местными жителями, чиновниками, библиотекарями. Сама презентация книги стала центральным элементом празднования 157-летия станицы[101]. При этом в описании данного события в прессе мы сталкиваемся со многими уже знакомыми нам элементами презентации «историй поселений» местными жителями. Например, подчеркивалось использование в книге такого априори субъективного источника информации, как воспоминания старожилов: «Спикеры рассказали, что при написании книги обращались к федеральным и краевым архивам, ну и конечно, к воспоминаниям, личным документам и фотографиям жителей»[102]. В то же время нельзя не заметить, что в новости об этом событии на сайте местной газеты подчеркивается как «семейность», так и «объективность» данной книги: «Получилась достоверная, объективная, но при этом буквально семейная книга, которая станет настольной во многих домах станицы, будет храниться бережно и передаваться из поколения в поколение»[103]. Однако насколько в действительности достоверна книга А.В. Дюкарева и А.А. Шамары? Как нам представляется, ответить на этот вопрос не так просто, как может показаться на первый взгляд. Хорошо известно, что личные воспоминания людей часто субъективны. А.В. Дюкарев же нередко приводит информацию, полученную из вторых-третьих рук. Так, мы видели, что дореволюционный атаман станицы Троицкой Н.И. Кравчук описывался по словам его внука, а для характеристики красного террора приводился рассказ некой женщины, которая даже сама его не видела, но слышала о нем от матери. Более того, сам А.В. Дюкарев с информантами в данном случае не разговаривал, а использовал наработки местных краеведов Ф.Д. Терехова и В. Голышева[104]. Однако даже там, где он лично опрашивал старожилов, вопрос о степени достоверности их информации остается фактически не поставленным. И это порождает серьезнейшую проблему. Хотя А.В. Дюкарев не идеализирует действительность и описывает сложные и кровавые периоды истории станицы, угрозы и опасности для ее жителей почти всегда исходят от внешних лиц или природных факторов. Ярким примером этого может служить описание им сталинских репрессий. Как видно из публикуемых А.В. Дюкаревым документов, в организации репрессий участвовали станичные власти[105]. Но вопрос участия местных жителей в организации репрессий исследователем вообще не ставится. Вот как, например, он описывает ситуацию с доносами: «Планомерно и неуклонно выстраивалась тоталитарная система советского государства, контролировавшая все стороны жизни человека и породившая отвратительное явление – донос»[106]. Далее приводится конкретный донос, написанный неким Пикаловым, однако ничего об авторе доноса не сообщается, и ответственность за него таким образом фактически оказывается возложена на «тоталитарную систему советского государства», а не кого-то из местных жителей[107]. Напротив, репрессируемые станичники описываются подробно, по воспоминаниям знакомых, и, разумеется, положительно: «Своей порядочностью, добротой, трудолюбием, а также высокой культурой земледелия Драгановы снискали уважение станичников, и одним из знаков этого уважения было снятие шапки при встрече»[108]. В итоге возникает без преувеличения парадоксальная ситуация: А.В. Дюкарев не жалеет обвинений в адрес советской власти вообще, утверждая, что она «ломала чувство собственного достоинства, выкорчевывала имевшиеся убеждения и веру в справедливость» у местных жителей – а буквально в следующем абзаце комплементарно называет поддерживающих ее станичников «активом станицы, строившим в ней новую жизнь»[109]. И так постоянно: люди, связанные с локусом, местные жители и местные власти почти никогда ни в чем не виноваты и почти всегда героизированы. Как нам представляется, подобная картина мира сама может быть частью местного мифа, оправдывающей темные стороны истории локуса: одним из вариантов преодоления исторической травмы может быть ее объяснение непреодолимыми объективными факторами, которым нельзя было противостоять, но только вытерпеть, что снимает едва ли не всю ответственность с участников событий. Исследование данной темы могло бы быть очень интересным, но А.В. Дюкарев не анализирует, а просто транслирует и описания событий, и философию своих героев: «Там (в семье – А.П.) было заложено в меня понимание самого главного: труд на грани возможного, стремление к самосовершенствованию, уважение человеческого достоинства – надежный и верный ключ к преодолению жизненных преград»[110]; «Жизнь пробежала, и в ней было больше трудностей, чем роскоши. Но именно в трудностях решались проблемы разного характера. Я всегда старался особенно не бежать вперед, но и не отставать»[111] и т. п. Преодоление, претерпевание, борьба с трудностями, сохранение человеческого достоинства в сложных условиях: в нарративе А.В. Дюкарева и А.А. Шамары жители станицы Троицкой занимаются этим с 1860 гг., когда станицу основали на совершенно неудобном месте, «подчинившись приказу»[112], до периода «кризисных явлений» 1990-2000 гг.[113]. Но объективна ли эта картина, или местная память убрала из нее все неблаговидные сюжеты, например, об участии самих станичников в сталинских репрессиях? Для чего, собственно говоря, были все эти трудности и жертвы, и кто в них виноват? Ответа на эти вопросы мы не получим. Окончательные выводы Мы разобрали пять попыток создания «истории поселения», из которых три предпринимались местными краеведами, и две – профессиональными учеными-историками. Как мы видим, полным успехом не увенчалась ни одна из них, однако как раз из опыта этих попыток хорошо видна основная проблема. С.И. Маловичко и М.Ф. Румянцева правы, принципиально разводя «социально ориентированное историописание» и научно ориентированную «новую локальную историю». Большая часть «историй поселений» не просто социально ориентирована, но еще и направлена на закрепление патриотического мифа об истории локуса. При этом методика закрепления подобного мифа может быть разнообразной: одни авторы ориентированы на «создание» мифа путем фактической фальсификации событий локальной истории, другие «создают» миф путем реинтерпретации и преувеличения реальных событий, а третьи вообще ориентированы только на «кодификацию» мифа, на сбор непроверенных или в принципе не проверяемых комплиментарных сведений о локальной истории. Но, в любом случае, создаваемый в итоге нарратив, с точки зрения значительной части целевой аудитории, должен прежде всего пробуждать любовь к родному краю. Подобные читатели вообще не оценивают научный уровень исследования, зато для них принципиальны социальные последствия создания подобного мифа. В двух случаях (в Аксае и в Стефанидодаре) мы могли видеть, как вопрос исторической достоверности местного мифа вообще отбрасывался его потребителями как неважный: возможная сфальсифицированность музейных объектов игнорировалась из-за их востребованности, а дату основания поселения определяли его жители, без учета замечаний профессиональных историков, зато выслушав выступление своего земляка-краеведа. В подобной ситуации возможен, конечно, простой отказ от конкуренции между исторической наукой и любительским краеведением. Проблема, однако, заключается в том, что подобный отказ ведет к значительным негативным последствиям: ниша «историй поселений», востребованная местными жителями, региональными чиновниками, музеями и библиотеками, оказывается захвачена заведомо недостаточно компетентными людьми. В результате искажается само представление читателей о том, как должна выглядеть настоящая история. Пример такого мы тоже видели: А.П. Скорик написал фундаментальную и востребованную учеными научно-популярную книгу о Милютинской станице, вовлекающую в научный оборот много новых архивных материалов, однако критика им местного краеведа Н.И. Приходько оказалась фактически не услышанной местными читателями, и труды этого краеведа, судя по текстам на сайтах районной администрации и библиотеки, по-прежнему играют большую роль в формировании локальной памяти жителей района. Следовательно, единственный способ избежать обесценивания исторической науки в глазах той части читателей, которые потребляют «истории поселений», заключается в том, чтобы предложить им более профессиональные и качественные с научной точки зрения «истории поселений», в то же время способные выиграть конкуренцию за внимание местных читателей. Однако представляется, как минимум, дискуссионным вопрос о том, как при этом должен измениться сам жанр «истории поселения». В двух разобранных нами «историях поселений», написанных профессиональными историками, трансформация жанра происходит по-разному: А.П. Скорик предлагает читателю научно-популярный текст, отказываясь от изучения локального мифа в пользу исторической объективности и проверяемых фактов, а А.В. Дюкарев, напротив, принимает этот локальный миф, и кодифицирует его в той части, которая явно не противоречит известной истории. С нашей точки зрения, допустимы оба пути, но они не способны привести к однозначному успеху. Научно-популярный нарратив все же ориентирован на подготовленного потребителя, а местный читатель часто и плохо подготовлен к восприятию серьезного текста, и просто не заинтересован в чтении «нелицеприятной» истории о своем локусе. Соглашаясь же участвовать в создании локального мифа, профессиональный историк, напротив, рискует создать не вполне достоверный труд. С нашей точки зрения, возможен еще третий вариант работы с материалом: изучение локального мифа, но не с позиции его принятия, а с позиции аналитической, с попытками объяснить, почему именно эти мифы оказались востребованы у жителей локуса. Мы, собственно, попытались применить его в своей статье, однако и он не является оптимальным, поскольку вообще деконструирует дорогой многим жителям локальный миф. Тем не менее, можно констатировать одно: несмотря на недостаточное внимание со стороны профессиональных историков, жанр «истории поселений» востребован читателями и важен для формирования исторической памяти. Как нам представляется, необходимо изучать его, в том числе и методологически: обычно, когда мы говорим о кризисе современной исторической науки, мы упускаем из виду подобное давление на историю снизу, попытки непрофессиональных историков писать исторические труды, не относящиеся к «фольк-хистори», не противопоставляющие себя исторической науке – но, на самом деле, все равно лежащие вне ее и искажающие взгляды своих читателей на «настоящую» историю. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. [1] Кательников Е.Н. Историческое сведение Войска Донского о Верхне-Курмоярской станице, составленное из сказаний старожилов и собственных примечаний 1818 года декабря 31 дня. Новочеркасск, 1886. [2] Мининков Н.А. Донской историк есаул Евлампий Никифорович Кательников. Ростов-на-Дону, 2011. [3] Маловичко С.И., Румянцева М.Ф. История локуса в классической, неклассической и постнеклассической моделях исторической науки // Регіональна історія України. Київ, 2012. Вип. 6. С. 15-16. [4] Аксайский район: история и современность / Сост. Лобжанидзе В.Н. Ростов-на-Дону, 2004. 411 с. [5] Аваков П.А. Аксай - родина слонов // Донской временник. Вып. 17. Ростов-на-Дону, 2008. С. 184-190. [6] Аваков П.А. Аксай - родина слонов // Донской временник. Вып. 17. Ростов-на-Дону, 2008. С. 184-190. [7] Аваков П.А. Аксай - родина слонов // Донской временник. Вып. 17. Ростов-на-Дону, 2008. С. 188-190. [8] Аваков П.А. Аксай - родина слонов // Донской временник. Вып. 17. Ростов-на-Дону, 2008. С. 188-190. [9] Аваков П.А. Аксай - родина слонов // Донской временник. Вып. 17. Ростов-на-Дону, 2008. С. 188-190. [10] http://libr-aksay.ru/?page=18476&activ=45 ; https://www.chaltlib.ru/articles/resurs/jubilei_goda/75_let_rostovskoi_oblast/virtualnaja_vystavka/ [11] Аксайский район: история и современность. Сост. Лобжанидзе В.Н. Ростов-на-Дону, 2004. С. 414. [12] http://libr-aksay.ru/?activ=4&page=17416 [13] http://libr-aksay.ru/?activ=4&page=17416 [14] Аваков П.А. Аксай - родина слонов // Донской временник. Вып. 17. Ростов-на-Дону, 2008. С. 184-190. [15] Трущелев Ю.В. Аксайскому военно-историческому музею - 70 лет. Ростов-на-Дону, 2018. 359 с. [16] Джунько М. С. Аксай под одной обложкой // Донской временник. Год 2019-й. URL: http://www.donvrem.dspl.ru/Files/article/m20/0/art.aspx?art_id=1697 [17] Сокольский Э. А. Музей, ставший легендой // Донской временник. Вып. 28-й. URL : http://www.donvrem.dspl.ru/Files/article/m20/0/art.aspx?art_id=1780 [18] Сокольский Э. А. Музей, ставший легендой // Донской временник. Вып. 28-й. URL : http://www.donvrem.dspl.ru/Files/article/m20/0/art.aspx?art_id=1780 [19] Сокольский Э. А. Музей, ставший легендой // Донской временник. Вып. 28-й. URL : http://www.donvrem.dspl.ru/Files/article/m20/0/art.aspx?art_id=1780 [20] Зенюк Д.И., Мирошниченко А.А. К вопросу о профессиональной этике // Донской временник. Вып. 27. Ростов-на-Дону, 2018. Вып. 27. С. 202–204 [21] Назаренко В.В. Именем Стефаниды // Донской временник. Вып. 26. Ростов-на-Дону, 2017. С. 105-112. [22] Назаренко В.В. Именем Стефаниды // Донской временник. Вып. 26. Ростов-на-Дону, 2017. С. 105-112. [23] Назаренко В.В. Сколько лет Стефанидинодару? // Читай-Теленеделя. https://www.xn----7sbb3agh6cxb.xn--p1ai/index.php/article/1831-skolko-let-stefanidinodaru.html [24] Зенюк Д.И. Дата основания села Стефанидинодар // Чита-Теленеделя. https://www.xn----7sbb3agh6cxb.xn--p1ai/index.php/article/1845-data-osnovaniya-sela-stefanidinodar.html [25] Назаренко В.В. Сколько лет Стефанидинодару? // Читай-Теленеделя. https://www.xn----7sbb3agh6cxb.xn--p1ai/index.php/article/1831-skolko-let-stefanidinodaru.html [26] Назаренко В.В. Сколько лет Стефанидинодару? // Читай-Теленеделя. https://www.xn----7sbb3agh6cxb.xn--p1ai/index.php/article/1831-skolko-let-stefanidinodaru.html [27] Назаренко В.В. Сколько лет Стефанидинодару? // Читай-Теленеделя. https://www.xn----7sbb3agh6cxb.xn--p1ai/index.php/article/1831-skolko-let-stefanidinodaru.html [28] Зенюк Д.И. Дата основания села Стефанидинодар // Чита-Теленеделя. https://www.xn----7sbb3agh6cxb.xn--p1ai/index.php/article/1845-data-osnovaniya-sela-stefanidinodar.html [29] http://xn--c1aenbemilmq8k.xn--p1ai/vypiska-iz-protokola-skhoda-grazhdan-ot-22-09-2018-goda.html [30] Стаценко Т. Теперь у села Стефанидинодар есть день рождения // Приазовье. https://priazove.ru/teper-u-sela-stefanidinodar-est-den-rozhdeniya/ [31] Стаценко Т. Теперь у села Стефанидинодар есть день рождения // Приазовье. https://priazove.ru/teper-u-sela-stefanidinodar-est-den-rozhdeniya/ [32] Стаценко Т. Теперь у села Стефанидинодар есть день рождения // Приазовье. https://priazove.ru/teper-u-sela-stefanidinodar-est-den-rozhdeniya/ [33] Зенюк Д.И., Мирошниченко А.А. К вопросу о профессиональной этике // Донской временник. Вып. 27. Ростов-на-Дону, 2018. Вып. 27. С. 202–204. [34] Назаренко В. В. Об историографической достоверности и профессиональной этике // Донской временник. Вып. 28-й. URL: http://www.donvrem.dspl.ru/Files/article/m1/1/art.aspx?art_id=1711 [35] Маловичко С.И., Румянцева М.Ф. История локуса в классической, неклассической и постнеклассической моделях исторической науки // Регіональна історія України. Київ, 2012. Вип. 6. С. 15. [36] Граф В.П. Наш Константиновск. Ростов-на-Дону, 2012. 96 с. [37] https://konstadmin.ru/2013-10-31-04-45-05/1737.html [38] Сухинина Е.Ф. Она живет краеведением // Вып. 16. Ростов-на-Дону, 2007. С. 225. [39] Шадрина А.В. Краевед должен быть историком // Донской временник. Вып. 22. Ростов-на-Дону, 2013. С. 235-237. [40] Шадрина А.В. Краевед должен быть историком // Донской временник. Вып. 22. Ростов-на-Дону, 2013. С. 235-237. [41] Граф В.П. Наш Константиновск. Ростов-на-Дону, 2012. С. 93-94. [42] Граф В.П. Наш Константиновск. Ростов-на-Дону, 2012. С. 93-94. [43] Граф В.П. Наш Константиновск. Ростов-на-Дону, 2012. С. 28. [44] Граф В.П. Наш Константиновск. Ростов-на-Дону, 2012. С. 28. [45] Граф В.П. Наш Константиновск. Ростов-на-Дону, 2012. С. 29. [46] Граф В.П. Наш Константиновск. Ростов-на-Дону, 2012. С. 7. [47] Сень Д.В. Научные реконструкции биографии Степана Разина: достижения, проблемы, перспективы // Славяноведение. 2022. № 4. С. 71. [48] Граф В.П. Наш Константиновск. Ростов-на-Дону, 2012. С. 7. [49] Моложавенко В.С. «Был и я среди донцов…». Ростов-на-Дону, 1984. С. 24-37. [50] Граф В.П. Наш Константиновск. Ростов-на-Дону, 2012. С. 8. [51] Граф В.П. Наш Константиновск. Ростов-на-Дону, 2012. С. 55. [52] Граф В.П. Наш Константиновск. Ростов-на-Дону, 2012. С. 55. [53] Аваков П.А. Аксай - родина слонов // Донской временник. Вып. 17. Ростов-на-Дону, 2008. С. 184-190. [54] Шадрина А.В. Краевед должен быть историком // Донской временник. Вып. 22. Ростов-на-Дону, 2013. С. 235-237. [55] "Плевали власти на мнение общества. Все что мы говорим - ерунда для них". Интервью с А.Л. Юргановым // Историческая Экспертиза. 2018. № 1. С. 305 [56] "Такого историка, как Владимир Мединский, нет". Интервью с К.Ю. Ерусалимским // Историческая Экспертиза. 2018. №1. С. 297. [57] Маловичко С.И., Румянцева М.Ф. История локуса в классической, неклассической и постнеклассической моделях исторической науки. Статья вторая // Регіональна історія України. Київ, 2013. Вип. 7. С. 50. [58] Маловичко С.И., Румянцева М.Ф. История локуса в классической, неклассической и постнеклассической моделях исторической науки. Статья вторая // Регіональна історія України. Київ, 2013. Вип. 7. С. 50-52. [59] Маловичко С.И., Румянцева М.Ф. История локуса в классической, неклассической и постнеклассической моделях исторической науки. Статья вторая // Регіональна історія України. Київ, 2013. Вип. 7. С. 53. [60] Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск, 2015. 1184 с. [61] Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск, 2015. С. 5. [62] Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск, 2015. С. 6-7. [63] Приходько Н.И. Летопись Милютинского края: 125-летию образования Милютинского юрта посвящается. Волгодонск, 2001. 248 с. [64] https://gazetaluch.ru/s-maloj-rodiny-moej-nachinaetsya-rossiya/ [65] https://gazetaluch.ru/s-maloj-rodiny-moej-nachinaetsya-rossiya/ [66] Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск, 2015. С. 17. [67] Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск, 2015. С. 17. [68] Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск, 2015. С. 17. [69] Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск, 2015. С. 14-16. [70] Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск, 2015. С. 1183. [71] Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск, 2015. С. 16. [72] Ратьковский И.С. Белый террор. Гражданская война в России. 1917-1920 годы. СПб., 2021. 496 с., Яхтуль Ю.А. Трансформация взаимоотношений власти с казачеством и крестьянством в советской России 1921–1929 гг. на примере Кубани и Дона. Краснодар, 2021. 361 с. [73] Гадицкая М.А. Голод в колхозной деревне юга России: стратегии выживания в 1932 - 1933 годах // Известия ВУЗов. Северо-Кавказский регион. Общественные науки. 2018. № 4. С. 41-47; Мининков Н.А. «Столыпинский» проект на Дону: донской экономист И.В. Тимощенков о переселениях казаков и создании новых станиц // Новое прошлое/The New Past. 2016. № 4. С. 170-177. [74] Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск, 2015. С. 3-4. [75] Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск, 2015. С. 3-4. [76] Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск, 2015. С. 4. [77] http://old-milutka.donland.ru/Blog/ViewPost.aspx?pageid=98016&ItemID=49356&mid=91207 [78] http://old-milutka.donland.ru/Blog/ViewPost.aspx?pageid=98016&ItemID=49356&mid=91207 [79] http://old-milutka.donland.ru/Blog/ViewPost.aspx?pageid=98016&ItemID=49356&mid=91207 [80] http://old-milutka.donland.ru/Blog/ViewPost.aspx?pageid=98016&ItemID=49356&mid=91207 [81] https://mil-lib.rnd.muzkult.ru/kv [82] https://mil-lib.rnd.muzkult.ru/kv [83] Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск, 2015. С. 3-28. [84] Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск, 2015. С. 55-65. [85] Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск, 2015. С. 54, 77, 81-110. [86] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. 360 с. [87] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 6-11. [88] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 294. [89] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 294. [90] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 10. [91] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 9. [92] Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск, 2015. С. 29. [93] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 16. [94] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 294. [95] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 16. [96] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 14-16. [97] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 294. [98] Скорик А.П. Милютинский казачий юрт: опыт исторической реконструкции. Новочеркасск, 2015. С. 1087-1088. [99] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 39. [100] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 97. [101] https://www.xn--24-dlcte5bh4g.xn--p1ai/sobitiya/51142-k-157-letiju-stanicy-troickoj-vyshla-v-svet-kniga-stanica-troickaja-istorija-i-sudby [102] https://www.xn--24-dlcte5bh4g.xn--p1ai/sobitiya/51142-k-157-letiju-stanicy-troickoj-vyshla-v-svet-kniga-stanica-troickaja-istorija-i-sudby [103] https://www.xn--24-dlcte5bh4g.xn--p1ai/sobitiya/51142-k-157-letiju-stanicy-troickoj-vyshla-v-svet-kniga-stanica-troickaja-istorija-i-sudby [104] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 40, 116. [105] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 142-146. [106] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 146. [107] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 146. [108] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 147. [109] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 136. [110] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 254. [111] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 255. [112] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 25. [113] Дюкарев А.В., Шамара А.А. Станица Троицкая: история и судьбы. Краснодар, 2021. С. 278.

Беляев Иван Декоммунизация Монте-Кассино? История спора об одном польском памятнике В Польше в 2022 году открылась новая глава декоммунизации городского пространства. Институт национальной памяти составил список из примерно 60 связанных с Красной Армией памятников, которые предстоит уничтожить. Кампания сноса пользуется значительной поддержкой и чаще всего памятники демонтируются довольно спокойно. Но некоторые из них прославляют не только Красную Армию и воевавших вместе с ней польских солдат, но и другие страницы польской военной истории, включая сражения на Западном фронте. Их снос воспринимается неоднозначно, и именно такой случай произошёл в конце августа в небольшом городе Бжег. Ключевые слова: Польша, Институт национальной памяти, Вторая мировая война, памятники, политика памяти, войны памяти Об авторе: Иван Беляев – социолог, журналист русской службы Радио Свобода, биограф и переводчик Вацлава Гавела Контактная информация: beliaevliberty@gmail.com Ivan Beliaev Decommunization of Monte Cassino? Case of an argument about one Polish monument Abstract: In 2022 Poland opened another chapter of public space decommunization. Institute of National Remembrance compiled a list of app. 60 Red Army-related monuments, which should be removed. Demolition campaign enjoys significant support and usually these monuments are destroyed relatively calmly. However, some of them glorify not just Red Army and its Polish allies but also other pages of Polish military history including Western front battles. Their demolition could be controversial and one of such cases took place at the end of August in small town of Brzeg. Key words: Poland, Institute of national remembrance, WW2, monuments, politics of memory, memory war Ivan Beliaev – sociologist, Radio Free Europe/Radio Liberty Russian service journalist, biographer and translator of Vaclav Havel. «Памятник «вечной славы польским и советским солдатам» уже выполнил свою историческую роль промывания мозгов о нашей вечной дружбе, сердечном сотрудничестве и взаимной выгоде во всём. Теперь нам нужно строить Польшу на правде, которой мы были лишены после 1945 года. Потому «памятник сантехнику» необходимо убрать с нынешнего места: либо снести, либо переставить на менее видное», – написал в 2015 году в открытом письме к местным властям житель польского Бжега Эугениуш Крочак[1]. Бжег – относительно небольшой, около 35 тысяч жителей, город на юго-западе Польши, центр одноимённого повята в Опольском воеводстве (исторически это Нижняя Силезия). C XVII века под властью Габсбургов, со времён Фридриха Великого часть Пруссии, затем в составе уже объединённой Германии Бжег (нем.Brieg) оставался немецким до конца Второй мировой, затем был включён в состав обновлённой Польши с её усечёнными на востоке, но сдвинутыми на запад границами. Город сильно пострадал во время боёв за него в январе 1945 года, в руинах оказались 70% зданий. Затем немецкие жители этих мест были по преимуществу выселены и частично заменены переселенцами с востока. В 1918 году немецкие власти установили в городе памятник героям франко-прусской войны – весьма выразительный и символичный жест для года поражения Германии в войне мировой. В 1945 году он был снесён, а 27 лет спустя на этом же месте был воздвигнут военный памятник, созданный местным скульптором Тадеушем Венцелем. Сейчас ему уже 96 лет, несколько его скульптур можно найти в Ополье, где он, среди прочего, ещё в начале пятидесятых работал над оформлением городского зоопарка[2]; в городе Гоголине ему принадлежит памятник героям популярной народной песни: Каролинке и Карличку[3]. «Вечная слава польским и советским солдатам, героям победных битв с гитлеровским фашизмом. Общественность города и повята. Бжег, декабрь 1972», – выбито на постаменте памятника[4]. В городе работу Венцеля в шутку прозвали «памятником сантехнику» – одним из элементов скульптуры стали беспорядочно нагромождённые трубы, символичность которых осталась многим горожанам непонятна (похоже, это художественное пристрастие Венцеля: в конце шестидесятых, например, он создал полуабстрактную скульптуру «Концерт», которая практически целиком состоит из труб[5]. Её можно найти среди многочисленных металлических уличных скульптур в варшавском районе Воля[6]). На официальном же уровне во времена Польской народной республики говорилось или о «памятнике победы» или о «памятнике благодарности». После краха социалистического режима «благодарности» у местных жителей заметно поубавилось, и уже в XXI веке в городе возникло сразу несколько инициатив по ликвидации памятника. В 2015 году процитированный нами Эугениуш Крочак разослал сразу в несколько инстанций письмо, в котором призывал снести памятник и поставить на его месте монумент первому исторически достоверному польскому князю Мешко I. По мнению Крочака, это стало бы достойной возможностью отпраздновать 1050-летие польской государственности и крещения Польши. Учитель истории и, в дальнейшем, депутат совета Бжегского повята Януш Якубув настаивал, что площадь должна гармонировать с находящимся рядом замком Пястов (его иногда называют «силезским Вавелем») и служить местом для государственных торжеств, которого в Бжеге, по его мнению, просто нет[7]. В 2021 году он же говорил, что на этом месте должен появиться памятник жертвам волынской резни[8]. И Крочак, и Якубув утверждали, что решение о сносе может быть принято исключительно муниципальными властями, поскольку и памятник, и земля находятся в собственности города, а скульптуры такого рода не подпадают под действие российско-польского договора об охране военных мемориалов. Якубув, в частности, ссылался на снос памятника Ивану Черняховскому, которого он правда почему-то называл «генералом НКВД»[9], в городке Пененжно (именно там, в бывшем прусском Мельзаке, Черняховский погиб). Впрочем, в Польше генерал действительно оставил недобрую память «палача Армии Крайовой», и местные власти в 2015 году снесли памятник, несмотря на протесты России[10]. Их право на это решение поддержал, например, и тогдашний министр иностранных дел Гжегож Схетына. Кстати, в 2017 году польский парламент принял поправки к закону «О пропаганде коммунизма и других тоталитарных режимов», где было сказано, что памятники «не могут прославлять людей, организации, события или даты, символически связанные с коммунизмом»[11]. Исключение делалось лишь для памятников, находящихся на кладбищах либо имеющих культурную или образовательную ценность. Несложно догадаться, что памятник в Бжеге под эти исключения не подпадал. Тем не менее, по-прежнему назывались два препятствия для его сноса. Во-первых, городской бюджет не предусматривал весьма внушительной суммы на сам демонтаж и последующее обновление площади – речь шла о полумиллионе злотых, это больше ста тысяч долларов то время как, даже если говорить об исторической политике, городские власти хотели потратиться на другой проект – музей восточных кресов (как уже было сказано, после войны в этих местах осели многие вынужденные переселенцы оттуда) Во-вторых, Тадеуш Венцель, а также его ассистенты Богдан Ведемский и Винценты Машковский, ещё живы и, по мнению некоторых юристов, памятник защищало авторское право. Без согласия скульпторов, говорил бурмистр Ежи Врембяк, снос невозможен[12]. По этой же причине не воплотилась в жизнь идея частичного изменения облика памятника в 2009 году, авторы тогда отказались её поддержать, согласившись лишь на ремонт части конструкций[13]. Решающий импульс идея сноса получила после вторжения России в Украину. «В общественном пространстве нет места подобной глорификации Красной Армии», – заявил автор очередной петиции Михал Скорупа[14]. Наконец, городской совет Бжега принял решение о сносе, дал своё согласие и бурмистр Врембяк. Вопрос авторских прав скульпторов был признан несущественным, а финансирование сноса взял на себя Институт национальной памяти, который с новой силой принялся за декоммунизация городских пространств Польши. Так, президент IPN Кароль Навроцкий весной говорил, что в институте составлен список из примерно 60 памятников под снос. «Это лучшее время наверстать упущенное», – заявил он, имея в виду войну в Украине[15]. А директор институтского Бюро увековечения борьбы и мученичества Адам Сивек отмечал, что речь идёт об объектах, утверждавших «доминирование России над Польшей под крайне фальшивыми лозунгами благодарности за освобождение, братства по оружию и дружбы»[16]. Теперь городская администрация Бжега призывает жителей принять участие в обсуждении того, как должно быть переосмыслено это место и что там должно появиться[17]. Но остались и противники разрушения мемориала. Так, один из комментаторов страницы Brzeg bez przewodnika написал, что сторонники сноса должны сами взять лестницы, зубила, молотки и разобрать скульптуру собственными руками, а если нет – оплатить работы из своего кармана[18]. «Такие памятники нужно оставить, лишь сопроводить соответствующей информацией. Памятник — это память о прошлом, каким бы оно ни было. Мы не можем притворяться, что этого периода в истории Польши не было», – приводит комментарий одной из местных жительниц сайт Nasze Miasto[19]. Два анонимных письма в защиту монумента публикует и местный портал Brzeg24. Автор одного из них считает, что решение о сносе стоило бы принимать при помощи городского референдума. «Мало кто знает, что на задней стороне памятника изображено лицо польского солдата в конфедератке Войска Польского. Это памятник, свидетельство боёв за независимость Польши солдат всего мира, а не только русских. Мы, поляки, имея хоть каплю уважения к героям, погибших в боях за нашу свободу, ни в коем случае не должны допустить ликвидации этого исторического объекта», – добавляет он. Возможно, здесь и начинается самое интересное. Стоит присмотреться к памятнику. Кроме уже процитированного выше посвящения на нём есть четыре доски. Прочитаем внимательно надписи на всех четырёх. На одной из них написано: «6 февраля 1945 года. Освобождение г.Бжег Советской Армией». Эта доска в контексте всего памятника и отношения к нему вызывает меньше всего вопросов. На другой доске написано: «Вестерплатте. Сталинград. Берлин». Здесь очевидно, что на первом же месте упоминается событие, к которому Советский Союз и его армия не имели никакого отношения: героическая, хотя и безуспешная оборона польских солдат в самые первые дни Второй мировой. На третьей доске написано «Партизанские бои. Яновские леса. Липские леса. Пуща Сольска». Речь здесь идёт о масштабных партизанских боях лета 1944 года. Да, с советской стороны фронта перекидывали для подкрепления партизан и бойцов НКВД, но всё же в первую очередь это война, которую вели поляки – солдаты и Армии Людовой, и Армии Крайовой, и т.н. «крестьянских батальонов». Фактически это крупнейшее партизанское сражение Второй мировой на территории Польши. Уже после войны эти же леса стали местом жестоких боёв нового режима с оставшимися в подполье бойцами Армии Крайовой. Четвёртая доска. Надпись на ней: «Ленино. Монте-Кассино. Варшава». Ленино находится в Могилёвской области Беларуси. В октябре 1943 года в сражении у этого села начался боевой путь тех поляков, которые остались воевать на Восточном фронте – Первой пехотной дивизии имени Тадеушка Косцюшко под командованием Зыгмунта Берлинга. Другими словами, речь идёт именно о сражении, принципиальном для Польши, в советской и российской историографии оно такого значения не имеет. Наконец, Монте-Кассино – место затяжного и кровопролитного сражения в Италии с января по май 1944 года , в котором важнейшую роль сыграли переведённые к западным союзниками части генерала Владислава Андерса. Можно сказать, что это одна из наиболее почитаемых в Польше страниц истории Второй мировой. Фактически речь о том, что авторы памятника не воздвигали его как монумент, прославляющий и увековечивающий исключительно действия Красной Армии. Эта работа польских скульпторов предлагала широкую, достаточно инклюзивную, отнюдь не свободную от политических требований своего времени, но по-своему компромиссную интерпретацию истории войны. И некоторые защитники памятника предлагают оценить в нём именно эту компромиссность. Подобная же двойственность характерна и для некоторых других памятников эпохи. Например, снесённый в апреле монумент в деревне Мендзыблоче в Великопольском воеводстве был посвящён «99 бойцам I армии Войска Польского и 9 бойцам Советской Армии, погибшим 30-31 января 1945 года в боях за освобождение Злотова»[20], обратим внимание на соотношение польских и собственно советских потерь. Причём так вышло, что, когда начали демонтировать памятник в Бжеге и заработала строительная техника, именно четвёртая доска чаще всего оказывалась в объективах видеокамер. Вид огромного отбойного молотка, крушащего плиту с надписью «Монте-Кассино», оказался довольно зловещим для многих поляков; в социальных сетях люди спрашивали, всё ли у них в порядке со зрением[21]. «Стоит поставить вопрос: а откуда набирали польских солдат для боёв под Ленино или Монте-Кассино? Не из сибирской ли тайги, с Колымы и других уголков бесчеловечной земли (здесь нет кавычек, но очевидно, что автор использует название книги художника Юзефа Чапского «На бесчеловечной земле» – И.Б.)? А как оказались в Сибири эти будущие польские солдаты? Не после насильственных депортаций? Может, эти депортации были проявлением братства с поляками? Или это, скорей, было братство с немцами в уничтожении польской нации – одни с востока, другие с запада – отвечает на это Эугениуш Крочак[22]. «Вестерплатте, Мокра (место сражения 1 сентября 1939 года, одна из небольших локальных побед польской армии в боях с немцами – И.Б.), Монте-Кассино, Ленино, битва за Англию… Всё это страницы истории, на которых мы показали, что у нас есть смелая армия, способная противостоять агрессору и побеждать в защиту наших ценностей, нашей нации. По-моему, это очень важно. Конечно, у памятника нет священной силы и его можно разрушить, это просто бетон и сталь», – грустно констатирует автор одного из писем в редакцию Brzeg24[23], отмечая, что, скорее, стоило бы дополнить памятник новыми табличками, включая миссии польских солдат в Югославии и Афганистане или военную помощь Украине. «Все элементы этого памятника, даже лживые, а может быть, в особенности именно они, показывают характер тех лет, показывают коммунистическую пропаганду, отражают стиль и дух ПНР. Такой период в польской истории попросту был и нам стоит это принять. Уничтожение его последних, столь выразительных символов не изменит истории, а сохранение – покажет, что можно уверенно смотреть в прошлое во всей его целостности. Через 80 лет после окончания Второй мировой войны, когда среди нас уже почти нет её участников, не оцениваем ли мы эти события слишком поспешно? Не забываем ли мы, что героями были не только проклятые солдаты? Не забываем ли мы, что в силу разных судеб поляки проливали свою кровь и в Народном Войске Польском, и даже в рядах Красной Армии. Это всё не так просто и однозначно, как теперь может выглядеть с нашей перспективы. Речь идёт попросту о людях, и для нас не должно быть хороших или плохих битв – только пролитая польская кровь и память о ней», – резюмирует в Фейсбуке бжегский краевед, администратор страницы Brzeg na starych fotografiach i pocztówkach Марек Пызовский[24]. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. Любопытные старые фотографии: https://www.facebook.com/BrzegBezPrzewodnika/posts/pfbid027J6LHNJxqJk7TqLb8mq2Ptwr3STTwACCUEEaLvGU1qzDgBX1UZZvCKcsTMfbpwYFl?__cft__[0]=AZUHldrfscDgT_uYWAS6KPnUCHfFRqsN6VOEcwOxhHM5pVN7lBCt7XsDB-EUva4-MGkmpgEskALW8zqQsC4AteFcYqXDsFHfEVxJpRrN0d2A0LhF4kIigBPWwLgaaQeabo24BHZKwboJcxlQq806bt68&__tn__=%2CO%2CP-R [1] https://brzeg24.pl/aktualnosci/40714-mieszko-i-zamiast-pomnika-hydraulika/ [2] https://opole.naszemiasto.pl/zagadka-betonowych-lwow-z-zoo-w-opolu-rozwiazana-opowiada-o/ar/c1-8393513 [3] https://gogolin.pl/13638/pomnik-karolinki-i-karlika.html [4] http://www.miejscapamiecinarodowej.pl/index.php/opolskie/1191-brzeg-pomnik-zolnierzy-polskich-i-radzieckich [5] https://wolskieregionalia.bpwola.waw.pl/items/show/421 [6] http://cargocollective.com/powojennymodernizm/I-Biennale-Rzezby-w-Metalu-w-Warszawie-1968-r [7] https://radio.opole.pl/100,235247,chca-zburzyc-jeden-pomnik-i-wybudowac-drugi-co-d [8] https://brzeg24.pl/gmina-brzeg/202504-nie-burzmy-pomnika-glos-i-argumenty-brzezan-przeciwnych-wyburzeniu-tzw-pomnika-hydraulika/ [9] https://nto.pl/pomnik-w-brzegu-to-wstyd-ale-nikt-go-nie-chce-ruszac/ar/8180582 [10] http://www.wilnoteka.lt/artykul/czerniachowski-usuniety-z-pomnika-w-pienieznie [11] https://sip.lex.pl/akty-prawne/dzu-dziennik-ustaw/zmiana-ustawy-o-zakazie-propagowania-komunizmu-lub-innego-ustroju-18619198 [12] https://nto.pl/pomnik-w-brzegu-to-wstyd-ale-nikt-go-nie-chce-ruszac/ar/8180582 [13] https://nto.pl/miasto-odnawia-kontrowersyjny-pomnik-w-brzegu/ar/4116721 [14] https://www.tvp.info/61999932/brzeg-rozebrano-pomnik-ku-czci-zolnierzy-armii-czerwonej-w-brzegu [15] https://polonia.tvp.pl/59717165/kolejny-etap-dekomunizacji-w-polsce-burzenie-pomnikow-upamietniajacych-armie-czerwona [16] https://dzieje.pl/wiadomosci/w-gminie-sobotka-zdemontowano-pomnik-poswiecony-armii-czerwonej [17] https://brzeg.naszemiasto.pl/trwa-rozbiorka-pomnika-zwyciestwa-w-brzegu-co-powstanie-w/ar/c1-8965563 [18] https://www.facebook.com/BrzegBezPrzewodnika/posts/pfbid0ybeBNrxHf91u2xiyJGiHpEucrCEsvwBPbQZoChShu4NEvzjDqAQeaTMqrkmEA5Cbl?__cft__[0]=AZWvRRqrH0EHzHZfesRH4k_-owmQEB1thGVTfuMqPQw0r7Zi8xhdF3MZeIXqZigmWejCN0d9TBnKgedxuHzBRf7pI-O7-soD5l_UVCY3c5yEKkCxm0OcyOHmWAv1keAf2-yLPLgVk_TFZACS09gNxJweLquigUgGMvHMNfg0TYThTDuLpzokjGSt1BsunrbFgR0&__tn__=%2CO%2CP-R [19] https://brzeg.naszemiasto.pl/ostatnie-chwile-brzeskiego-pomnika-hydraulika-niedlugo/ar/c1-8960663 [20] https://www.rp.pl/historia/art36095181-ipn-zdemontuje-pomniki-armii-czerwonej [21] https://twitter.com/DanielDraganPL/status/1562777566704205824 [22] https://brzeg24.pl/aktualnosci/48715-48715/ [23] https://brzeg24.pl/gmina-brzeg/202504-nie-burzmy-pomnika-glos-i-argumenty-brzezan-przeciwnych-wyburzeniu-tzw-pomnika-hydraulika/ [24] https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=pfbid02WoaebgBBXU8VrR6tqTDVig6XJQkkdH2JrGSMHHFp1jTUY78dwemDPmbFy9vwYHj2l&id=591798554169460