Михаил Соколов: «Меньше веря в принцип автономии науки от политических запросов, либеральные постмодернисты больше нуждаются в нем»
Соколов Михаил Михайлович, кандидат социологических наук, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге, e-mail: msokolov@eu.spb.ru
Дорогой Михаил, прежде всего, хочу поблагодарить вас и ваших коллег за проведение масштабного исследования «Российские историки: портрет академической профессии». Уже опубликованные результаты (http://ciase.ru/2023/04/04/history/) позволяют многое понять о нашей профессиональной корпорации.
The pleasure was all ours! Историки оказались самыми замечательными, внимательными, деликатными информантами, о которых только может мечтать социолог. Достаточно сказать, что, разослав отчет по итогам исследования, мы получили несколько десятков писем с благодарностями – и только одно с выражением недовольства (и ни одного - с угрозами и обещанием привлечь к нашей деятельности внимание компетентных органов). Такие же исследования среди политологов, экономистов и юристов принесли прямо противоположные результаты.
В социальных сетях идет бурное обсуждение списков исторических «авторитетов», составленных из ответов нескольких тысяч участников вашего опроса. Несколько имен в этих списках (Мединский, Нарочницкая, Спицын) не могут не изумлять профессиональную аудиторию. Поэтому важно понять каков социальный состав голосовавших. 26,8% участников опроса указали, что у них есть степень доктора наук, у 56,2% — степень кандидата наук, т.е. перед нами выбор профессионалов. Интересен региональный «вклад» в результаты голосования. Есть ли данные о «локализации» участников опроса, скажем, по федеральным округам? Можно ли представить «социальный портрет» тех, кто голосовал за эту «великолепную» тройку пропагандистов?
Я должен сообщить, что исследование было проведено благодаря гранту РНФ (грант № 21‑18‑00519). Историков, тех, кто указал одну из исторических специальностей, было 4009. Археологам и этнографам, которые также квалифицируются в России как специалисты по «историческим наукам» и которых, соответственно, нельзя было отделить от «мэйнстримных» историков на фазе формирования выборки, мы задавали всего по нескольку вопросов. Историки, таким образом, были главными героями нашего исследования и отчет посвящался почти исключительно им.
Тут надо сказать два слова о том, кого мы опрашивали. Поскольку исследование проводилось совместно с компанией Elibrary, мы могли разослать приглашение принять участие в опросе по полному списку авторов, опубликовавших некое (не менее 3 статей за последние 5 лет) число статей в изданиях, вошедших в РИНЦ. Таким образом, мы можем говорить о том, что обратились к генеральной совокупности всех публикующихся российских историков. Разумеется, не все они ответили (хотя историки отвечали значительно чаще, чем представители других дисциплин). Мы пробовали оценить, произошли ли какие-то смещения на этой фазе – могло ли так случиться, что какие-то категории внутри исторического сообщества отвечали чащу других. Мы пользовались теми данными, которые были доступны о генеральной совокупности – и сравнивали их с показателями ответивших. В частности, мы пользовались данными о поле, месте работы и публикационных показателях. К нашему удовлетворению, никакого смещения не обнаружилось. Мужчины чуть охотнее отвечали на наши вопросы, чем женщины, однако различие, хотя и статистически значимо (p< 0.001), минимально (на приглашение заполнить анкету отозвалось 32,9% мужчин и 30,5% женщин). Различия в разрезе регионов оказались еще менее выраженные. Мы разделили респондентов по регионам проживания на пять групп – (1) москвичи (23,5% в нашей выборке); (2) петербуржцы (11,6%), (3) жители иных «историографических мегаполисов», к которым мы приписали города, где проживает свыше 200 авторов – Новосибирск, Казань, Екатеринбург, Уфа, Омск, Самара (13,2%); (4) крупные центры (свыше 100 авторов) – 24,9% и (5) периферия (менее 100 авторов) – 26,8%. Жители всех этих локаций оказались представлены среди опрошенных строго пропорционально их доле в генеральной совокупности.
Переходя к вызвавшему столько вопросов трио, я не могу не отметить отличие между ответами историков и ответами опрошенных ранее экономистов. Когда историки в списке авторитетов обнаруживали имена трех человек, которых, по их мнению, не должно было там быть, они расстраивались и возмущались. Когда экономисты, по крайней мере, те, чьи реакции можно было увидеть в одной неодобряемой Минюстом соцсети, находили в аналогичном списке экономистов хоть кого-то, кто, по их мнению, должен был там быть, они выражали радостной недоумение. Российские историки, очевидно, гораздо более высокого мнение о своей дисциплине, чем их соседи по факультетам социальных наук.
Если мы объединим всех упомянувших хотя бы одного из трех, то получим такой портрет. Их читатели и почитатели с большей вероятностью, чем средний российский историк, занимаются российской историей, нежели всеобщей, причем в первую очередь — советской и, особенно, постсоветской; политической, военной и дипломатической историей, а не социальной или культурной. Они несколько чаще работают за пределами «историографических мегаполисов» (61,6% против 51,7% в среднем по выборке), хотя различие небольшое. Они реже читают на иностранных языках, даже на фоне других русистов (43,8% вообще не пользуются другими языками). Среди них чуть больше представителей самой старшей возрастной группы (18% старше 70 лет) и меньше – младших категорий.
Они предсказуемо хотели бы заменить Википедию авторитетным источником знаний, в который будут писать только профессиональные историки, вести преподавание в школах по единому учебнику и принимать по нему всеобщий обязательный экзамен, а также заботиться о развитии национальной традиции в исторической науке. Среди них также больше тех, кто видят целью историческую науки открытие законов социального развития и, одновременно, больше тех, кто считают историю политикой, опрокинутой в прошлое. Все это выдает в них «научных модернистов» российского образца; в целом, однако, они не так уж сильно отличаются от «среднего российского историка», или, возможно, отличаются, но по каким-то параметрам, которые пока не попали в наше поле зрения.
Заметен значительный перевес историков, изучающих Россию (70,8%), над «всеобщниками» (32,9%)[1]. Чем вы могли бы это объяснить? Может известно как в других странах соотносятся доли двух этих направлений исторических исследований?
К сожалению, историки — вообще слабоизученная количественными методами специальность. Мы не нашли исследований, похожих на наше. Вероятно, кто-то анализировал хотя бы статистику защит по отдельным странам, но мы и этого найти не смогли. Кажется, все писавшие на эту тему были согласны, что своей страной занимается подавляющее большинство историков в мире, но сколько точно? Это неизвестно. О причинах мне нечего добавить к тому, что, наверное, и так знают все профессиональные историки. Наверное, преимущественное «изучение себя» неизбежно, учитывая, что на территории большинства стран вряд ли есть очень много первоисточников по истории большинства других стран. Плюс в большинстве стран есть общественный запрос на изучение «отечественной истории», который слабее, когда речь идет об истории остального мира.
Наш журнал специализируется на исследованиях памяти. Поэтому я был приятно удивлен, что эта дисциплина входит в сферу интересов 26,7% участников опроса. Могли бы вы представить социальные характеристики этой значительной группы?
Они еще меньше, чем фан-группа Спицына, отличаются от среднестатистического историка. Чаще живут в Москве, реже – в малых городах. Женщин немного больше, чем мужчин (среди выбравших историческую память как свою область интересов, 45,7% женщин при 40,4% во совокупности опрошенных). Чаще среднего интересуются культурной и социальной, а также локальной и региональной историей. Среди них немного меньше среднего согласных с тем, что России нужен общий учебник истории (47,1% против 52,6% в среднем по выборке), немного больше согласных с тем, что «средний теоретический и методический уровень статей в ведущих англоязычных журналах выше» (22,0% против 18,5%). Больше считающих, что «Мы всегда приступаем к изучению прошлого с позиций сегодняшнего дня, каждая эпоха поэтому должна переписывать историю заново (23,1% против 19,1% в среднем) – что вряд ли удивительно, учитывая проблематику изучения исторической памяти.
Потрясают данные о свойственной многим участникам опроса тенденции изолироваться от мировой науки: 33,8% русистов и 12% «всеобщников» читают научную литературу только на русском языке! Каковы социальные параметры двух этих групп?
Здесь нет ничего неожиданного: помимо специализации, играет роль возраст (чем старше, тем меньше читают на иностранных языках) и центральное или периферийное положение: доля не читающих на иностранных языках растет с 16% в Москве до 38,9% на периферии.
Данные опроса позволяют предположить, что многие его участники не слишком задумываются над теоретическими предпосылками своей профессии. Так 80,7% согласны с тем, что «народ, не изучающий своей истории, — это народ, который утрачивает свою идентичность». С учетом того, что идентичность формируется в значительной мере на основе «изучения» мифологизированной истории, удивляет высокая доля (56,6%) тех, кто не согласен с утверждением: «Историки не обязаны разоблачать исторические мифы, если вера в эти мифы побуждает людей реализовать разделяемые историками идеалы». Т.е. одни и те же участники опроса часто поддерживают противоположные по смыслу высказывания. Чем бы вы объяснили этот «плюрализм» в одних и тех же головах?
Тут, я бы сказал, интересно, что мы интуитивно воспринимаем эти утверждения как взаимоисключающие, хотя ни в каком логическом смысле они друг другу не противоречат. Можно представить себе несколько групп респондентов, которые должны были бы ответить на оба утверждения согласием. Например, левые, которые хотели бы, чтобы народы утратили свою национальную идентичность. Действительно, кажется, что не так уж мало историков — и целые исторические направления — видят свою задачу в том, чтобы сделать историю негодным материалом для создания национальной идентичности. Или, другой вариант, те, кто видит практическое противоречие, но считают, что это не отменяет валидности обоих принципов. Скажем, большинство людей считает, что надо говорить правду, и, одновременно, большинство согласится, что другим желательно не портить настроение. Иногда эти вещи входят в очевидное противоречие, и тогда приходится выбирать или искать какой компромисс. Если это следствие плюрализма в голова, то много ли людей, помимо Льва Толстого, ему не подвержены? Или, мне это кажется самым правдоподобным, убежденным людям свойственно думать, что объективное и беспристрастное исследование подтвердит — в общем и целом — правоту того, во что они и так верят, пусть даже какие-то детали и придется подправить. Для любящих свою страну людей мысль о том, что патриотические чувства к ней можно воспитать только обманом является довольно-таки оскорбительной.
Если я правильно понял, вы разделяете участников опроса на три основных группы: модернистов, которые считают, что цель исторической науки – поиск истины («как это было на самом деле»), а также постмодернистов, одни из них «правые» – (изоляционисты), другие – «левые» (ассимиляционисты), по-разному мотивирующие отказ от поисков истины. Могли бы вы рассказать об этих наблюдениях?
Вернее сказать, это была исходная гипотеза. Я представлял себе интеллектуальную структуру поля как что-то наподобие мексиканской дуэли с тремя участниками из «Хорошего, плохого, злого» Серджио Леоне. Предполагалось, что тут есть два независимых измерения: с одной стороны, изоляционизм против ассимиляционизма, ориентация на национальную или глобальную науку; с другой, ориентация на модернистское представление о науке как об открытии объективной истины, которую простые люди должны получить из рук ученых, или на постмодернистское — как о политическомпо своей природе проекте, в котором всякая истина существует в чьих-то интересах, и ученым надо изучать ее, не забывая — на чьей они стороне. Поэтому несколько неуклюжее утверждение «Историки не обязаны разоблачать исторические мифы, если вера в эти мифы побуждает людей реализовать разделяемые историками идеалы» было сформулировано именно так: хотелось, чтобы утвердительно ответить на него мог не только В.Р.Мединский, но и Николь Ханна-Джонс.
Однако оказалось, что я был неправ. Вместо двух измерений обнаружилось одно, поскольку правого постмодернизма как сколько-нибудь самостоятельного лагеря обнаружить не удалось. В итоге, мы получили, с одной стороны, националистов-модернистов, с другой — более либеральных постмодернистов (надо добавить, что, по опыту изучения других дисциплин, оппозиция между ориентацией на национальную или интернациональную науку тесно связана с прогосударственной (за отсутствием лучшего слова) или либеральной политической ориентацией). Те, кто голосовал за В.Р. Мединского как популяризатора (возвращаясь чуть назад, надо отметить, что В.Р. Мединского называли преимущественно в качестве популяризатора, а не ученого, внесшего вклад в свою область) всё равно хотели открывать объективные законы.
Мое предположение о том, как возникла такая конфигурация, состоит в том, что основную роль сыграли два фактора: во-первых, характер национальной традиции; во-вторых, становящаяся все более значимой в последние годы государственная историческая политика, превращающая национальную историю в основной инструмент поддержания национальной идентичности.
Национальная традиция в исторической науке является по преимуществу модернистской, унаследованной, можем предполагать, от советской традиции сциентистской истории. По отношению к этой традиции, представления (младших) коллег, более чувствительных к современным западным интеллектуальным влияниям, оказываются скептическими и релятивистскими. Запросы государственной политики добавляют, однако, к этой простой научно-политической поляризации оттенок парадокса. С одной стороны, предложение поучаствовать в создании единого авторитетного источника исторических знаний (единого учебника, по которому надо будет сдавать обязательный экзамен, альтернативы Википедии) вполне соответствуют устремлением научных модернистов. С другой, ощущение, что при этом они будут лишь младшими партнерами, явно противоречит их эпистемической позиции. Предложение участвовать в создании национальных мифов решительно отвергается ими как недостойное ученого, даже если сами цели, которым эти мифы должны служить, и не вызывают у большинства из них возражений. С другой стороны, их релятивистские коллеги менее почтительно относятся к статусу исторического знания, одновременно, в целом более критически относятся к целям национальной политики памяти. Они относятся крайне отрицательно к проектам вроде единого учебника или замены Википедии и потому, что не верят в единственную истину, которую этот проект призван отражать, и потому, что им не нравится политическая направленность, которую такой проект неизбежно получит в российских условиях. Позиция либеральных постмодернистов по иным вопросам отражает другую сторону того же парадокса: меньше веря в принцип автономии науки от политических запросов, они больше нуждаются в нем. В этом смысле они поддерживают претензии исторической науки на то, чтобы восстановить «как оно было», не становясь ни на чью сторону, и согласны с созданием санитарного коридора, практически не отличаясь в своей публично выраженной позиции по этим вопросам от своих модернистских оппонентов. В итоге, мы получаем всего два лагеря, причем по многим вопросам мы не видим между ними того раскола, который могли бы ожидать.
Краткий отчет, доступный на сегодня научной аудитории, явно не исчерпывает всего собранного материала, который дает пищу для интереснейших интерпретаций по поводу нынешнего состояния исторической корпорации. Если не секрет, о чем вы хотели бы порассуждать в новых публикациях на основе имеющихся данных? Будут ли это отдельные статьи, или же книга?
Боюсь, время, когда социологи писали книги, прошло. В отличие от историков, мы пишем статьи. Я надеюсь, что в этом году мне удастся что-то написать о том, чем отличается внутренняя организация социогуманитарных дисциплин в России. На наших данных хорошо видно, чем историки очевидно отличаются от экономистов, а политологи от социологов; это иногда совершенно неочевидные и очень интересные вещи. Вот этим я и надеюсь заняться в первую очередь.
Спасибо за интересное интервью!
[1] Сумма не равна 100% так как одни и те же респонденты могут совмещать сферы исследований.
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.