Результаты поиска

Михаил Павловец: Спасти рядового ректора от пожизненного. Отклик на интервью Василия Жаркова 20.04.2023 Павловец Михаил Георгиевич, кандидат филологических наук, доцент Факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ (Москва), mpavlovets@hse.ru В сетевом журнале «Историческая экспертиза» прочел интервью историка Василия Жаркова, в прошлом – декана политологического факультета Шанинки, а ныне – преподавателя Европейского гуманитарного университета в Вильнюсе. Среди прочего, в интервью В. Жарков развивает свои наблюдения (с ними можно познакомиться также тут: https://youtu.be/v35IdkSMgVs), над положением в постсоветском высшем образовании, которое он определяет как «образовательный феодализм». Несколько упрощая, можно сказать, что источник многих бед академического сообщества коллега видит в установившемся еще в 1990-е годы всевластии Ректора как особой руководящей единицы в университетской иерархии. В случае, если, вопреки традициям Академии, такой Ректор долгое время не переизбирается, он посвящает свое затянувшееся правление сознательному или рефлекторному разрушению самих основ академической демократии в, замыкая всю полноту власти на себе: подминает Академический совет и другие коллегиальные органы управления, выборные должности тем или иным способом превращая в назначаемые (например, годами деканы или завкафедры носят приставку и.о. либо же факультеты становятся «институтами», а кафедры – «школами», в Уставе же руководители этого типа подразделений определяются как назначаемые). Независимые профсоюзы в университете под началом такого Ректора преследуются и подменяются лояльными псевдопрофсоюзами, неугодные сотрудники маргинализируются или устраняются. Долгий срок пребывания руководителя на своей должности – почти всегда маркер большого неблагополучия в подведомственном ему учебном заведении: так, можно вспомнить, как ректор нашей с В. Жарковым almamater 26 лет сидел в своем кресле – так что освобождать его кресло для нового ректора (увы, присланного и назначенного «сверху» – министром образования) пришлось при помощи ОМОНа. От себя добавлю: с размышлениями коллеги интересно стыкуется недавнее заявление 84-летнего ректора МГУ Садовничего (который, заметим, 31 год руководит своим вузом), что за 10 лет число молодых ученых (до 30 лет) в РФ сократилось на 25 %, а число молодых кандидатов наук – в 2,5 раза. Неудивительно: академическая среда стала довольно токсичной, и эта токсичность на моей памяти только увеличивается: как, впрочем, и в средней школе, почти невыносимые подчас условия труда начинающего ученого или преподавателя (соотношение объема выполняемой нагрузки к сумме оплаты) умножаются на довольно архаичные нравы закрытой корпоративной среды со всеми ее родовыми язвами: непотизмом, бесконечными интригами, харрасментом и пр. Молодой же сотрудник сегодня – как канарейка в угольной шахте и не готов жить и работать в условиях, которые привычны для ветеранов корпоративных битв. Кроме того, не так давно говорил с одним заметным в прошлом ученым, уже много лет занимающим довольно обременительную административную должность, которая в итоге не только подорвала его здоровье, но и привела к тому, что у него за последние 5 лет не вышло, кажется, ни одной статьи! С такими показателями он должен бы был быть уволен согласно «эффективному контракту» – но контракт продлевают именно потому что мой коллега занимает не самую желанную административную должность. По этой же причине он боится оставить должность – и махнул рукой на свои былые научные интересы. Так что, размышляя о том, что заставляет ректоров держаться за свои кресла (кроме причин очевидных – и «человеческих, слишком человеческих») я считаю существенным, что административная работа роковым образом препятствует полноценной научной деятельности, вынуждая чиновников жертвовать ею ради сохранения руководящей должности. Для многих из них вернуться на исследовательскую или преподавательскую позицию - это оказаться в проигрышном положении по отношению к тем, кто все это время продолжал заниматься наукой. Знаю это по себе, так как в разные годы побывал в должностях замдекана, проректора (к счастью, крошечного вуза), завкафедрой, замначальника департамента - но за докторскую диссертацию всерьез смог сесть, только сбросив с себя все эти обременения. При этом мне было крайне тяжело догонять ушедший поезд (и еще не факт, что я его в итоге догнал). Конечно, есть и другие случаи: я наблюдал за работой выдающегося ученого на высокой административной должности, который очевидным образом страдал от нее – и администратор из него был так себе: отношение сотрудников к нему было больше опекающее – все понимали, что административные докуки отвлекают их начальника от того, что у него действительно получается: от науки. Известны мне примеры и довольно высокопоставленных управленцев, умудряющихся сохранять научную плодовитость (но вот в продуктивности их работы уже можно усомниться). Очевидно, что простая дебюрократизация административной (научной, преподавательской) деятельности не принесет плодов, если университетскому администратору не вернуть его научной субъектности – со всеми ее правами, но и обязанностями. Однако если к администраторам предъявлять такие же требования, что и к прочим сотрудникам Академии, это вряд ли принесет успехи в нынешних обстоятельствах: у руководителя всегда больше возможностей обходить самые жесткие запреты и формы контроля. Если, конечно, такой администратор не будет знать, что рано или поздно он неизбежно вернется в ряды не обремененных руководящими функциями коллег – просто в силу строго обязательной управленческой ротации. Так, мне по душе иная система: на не чуждой мне славистической кафедре одного небольшого германского университета - два заведующих: лингвист и литературовед. Они сменяют друг друга с периодичностью в полгода: пока один перебирает бумажки и занимается учебным процессом. другой пишет статьи, выступает на конференциях - и даже организует их. Конечно, сама академическая бюрократия должна быть устроена таким образом, чтобы легко можно было включаться в ее процессы и отключаться от них, и у этой системы наверняка есть свои недостатки... Но судя по публикациям обоих заведующих, описанная мною система все-таки позволяет ее агентам не оставлять науку и не держаться зубами за подлокотник своего руководящего кресла. Так что с каким тезисом коллеги В. Жаркова не могу не согласиться – решение накопившихся проблем в регулярной ротации руководителей с постепенным восстановлением «республиканских» основ Академии: диверсификацией «центров власти» в Университете, усилением роли Академического совета и профсоюзов и пр. Впрочем, сам по себе такой Университет невозможен без ясно артикулированного запроса со стороны общества и государства на его существование и на продукт его деятельности. пока есть ощущение, что главным продуктом ее считается лояльность. Без смены этого запроса, боюсь, любые перемены в академической среде будут, как и прежде, имитативны – и количество научных достижений, число молодых ученых в штате и выпускников, востребованных в соответствии с полученной ими специальностью, – будет неуклонно снижаться под общий стон о гибели отечественной науки и образования. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Василий Жарков: «Жизнь в режиме катастрофы». Интервью с В.П. Жарковым 18.04.2023 Беседовал С.Е. Эрлих Жарков Василий Павлович – кандидат исторических наук, приглашенный лектор Европейского гуманитарного университета в Вильнюсе, e-mail: vasily.zharkov@ehu.lt С.Э.: Первый вопрос – традиционный. Так как наш журнал специализируется на исследованиях памяти, то мы в каждом интервью проверяем гипотезу Яна Асманна о том, что у современных людей семейная память уходит вглубь только на три поколения. Расскажите, пожалуйста, о глубине вашей памяти, что вам известно о ваших предках? В.Ж.: Моя семейная память простирается глубже, чем на три поколения. Я застал живыми дедушку и двух бабушек и из разговоров с ними почерпнул сведения о более ранних предках. По линии отца я знаю о моем прапрадедушке – дедушке моей бабушки. Он носил фамилию Воробьев и был городским головой Уфы. В нашем семейном фотоальбоме сохранился его портрет с царскими орденами и большой окладистой бородой. По другим линиям тоже есть некоторые сведения. Например, дед моей бабушки по материнской линии, торговавший тканями купец первой гильдии, был двоюродным братом художника Ивана Шишкина. Мне известно о прадеде по отцовской линии, который в годы гражданской войны был уполномоченным ВСНХ по Ставропольскому краю. А по материнской линии я знаю, что отец и дед моего деда были эсерами. Более того, дед и брат отца этого деда даже оказались на каторге за участие в революции 1905 года. Дядя дедушки в 1920-е годы был одним из руководителей общества политкаторжан. То есть моя семейная память простирается до уровня моих прапрадедов. С.Э.: Получается пять поколений. В.Ж.: Да, мне даже известны некоторые сведения об их занятиях – мелкопоместные дворяне, купцы, коммерческие и железнодорожные служащие. В основном они принадлежали к средним слоям, хотя прапрадед, который был уфимским городским головой, построил там здание дворянского собрания. Во время своей короткий поездки в Уфу я искал его, но мне никто не смог в этом помочь. Шел 1994 год. На следующее лето я случайно прочитал в одной из газет, что на рок-концерте металлисты разгромили некий ДК имени Урицкого, в прошлом – Дворянское собрание. Якобы они повредили старинное освещение и элементы декора, выполненные в стиле модерн. Вот и все. Скорее я считаю себя ленивым человеком и не могу сказать, что достаточно досконально изучал историю своей семьи. Просто фиксировал в памяти, что мне рассказывали бабушки и дедушки. Ну и совсем немного семейного архива – о том, что мой прадед был уполномоченным ВСНХ, я знаю из сохраненных копий автобиографии его сына (моего дедушки). Так что у меня есть и белые, и красные в роду, большевики и эсеры. Получается, что бабушки у меня были из семей белогвардейских, а дедушки – из красных. Таким образом мы можем проследить, как в раннем СССР дворянские дочки или купеческие внучки выходили за детей революционеров. Оба моих деда были инженерами и членами партии, и прошли типичный путь советского человека. Один закончил карьеру начальником конструкторского бюро на крупном машиностроительном заводе, другой был завсектором, а после инфаркта экспертом в Государственном комитете по науке и технике при Совете министров СССР. То есть и после революции наша семья по-прежнему принадлежала к условному среднему классу, никаких особо выдающихся и заслуженных людей у нас не было. Зоя Тулубьева, двоюродная сестра моего дедушки по отцовской линии, участвовала в артистическом движении «Синяя блуза», а позднее сняла документальный фильм о Большом театре. Ее родная сестра Аннета дослужилась до заслуженной артистки РСФСР в театре Станиславского. Вот они и художник Шишкин – все «великие» среди дальних родственников. С.Э.: Сейчас в моде слово «травма». Наша история с 1917 по 1953 - сплошная травма: гражданская война, голод, репрессии, раскулачивания. А вашу семью затронули сталинские репрессии? О репрессированных членах семьи В.Ж.: Да, конечно. У бабушки по материнской линии отец был жандармским приставом в городе Людинове Калужской области. Говорили, что он якобы посылал своих людей предупредить революционеров, если были сведения, что за ними должны прийти. Победу большевиков в октябре 1917 года он встретил управляющим завода в Песочне – пригороде Людинова, в ту пору – промышленного центра. Был он из польских смоленских дворян, Александр Матвеевич Пучков. Так вот, у нас в домашнем архиве не сохранилось ни одной его фотографии, потому что в какой-то момент он просто исчез. Может, ушел в Польшу, может погиб. Пропал без вести. Есть и другой пример, касающийся предков-эсеров. По материнской линии мой прадед Георгий Григорьев с семьей жили в Харькове. До Первой мировой войны прадед был банковским служащим и после революции работал в Госбанке Украины. И даже, по некоторым сведениям, дослужился там до достаточно высокой должности. Естественно, в таком положении он попал под репрессии в 1937 году. В тот момент он находился в разводе с прабабушкой и, тем не менее, мой дед с ним виделся. В 1938 году по бериевской амнистии прадеда выпустили. Дед долго молчал, и я узнал об этом от него только, когда закончилась советская власть примерно в 1991–1992 годах. После того, как прадеда выпустили, он встретился с сыном, моим дедушкой, который специально приехал в Харьков. Он не узнал своего отца, так сильно тот изменился после года пребывания в тюрьме. Тогда вышедший из заключения отец сказал ему главное: никогда не занимайся политикой. Мой дед этому совету последовал, и когда, например, ему предложили работать в ЦК в 50-е годы уже после смерти Сталина – отказался. После сталинского террора он усвоил, что политикой заниматься опасно. Конечно, сказывался и опыт его отца и деда, тех самых эсеров. Более того, дядя моего деда с 20-х годов жил в Москве и занимал видную позицию в обществе политкаторжан. Его расстреляли в 1935 году по приговору тройки. А вот прадед по отцовской линии (уполномоченный ВСНХ) просто рано умер в 1923 году, не дожив до чисток. Тем не менее моего дедушку по отцовской линии забрали на Лубянку в 1939 году. Продержали, правда, недолго. Есть версия, что якобы моя бабушка ходила с просьбой к Ворошилову. У меня есть догадка на этот счет. Мой прадед поставлял изъятое по продразверстке продовольствие на царицынский фронт, то есть как раз непосредственно Ворошилову и Сталину. И, вероятно, бабушка могла напомнить об этом наркому. Возможно поэтому деда отпустили спустя две недели. По семейным легендам на него написал донос бывший однокурсник по Тимирязевский академии. Они втроем жили в одной комнате. Одного – немца Горальда Зейца – посадили, и он погиб на лесоповале. Деда взяли, но вскоре отпустили. Третий, поповский сын, сделал большую академическую карьеру, украв диссертацию того самого Зейца. Другая примечательная история приключилась с семьей по линии бабушки, которая жила в Уфе. Бабушка родилась в 1909 году и была самой младшей из шести детей в большой семье. В 1917 году ей предстояло идти в гимназию. Но в первый день занятий на пороге ее встретили классные дамы и сказали, что гимназия закрыта. Ее старшие сестры успели выйти замуж за белых офицеров. Одного из них – егеря, призванного в колчаковскую армию, расстреляли в присутствии жены (сестры моей бабушки). Убили его уже на границе с Китаем те самые приморские партизаны из «Разгрома» Фадеева. У двух других сестер мужья-офицеры тоже либо погибли, либо куда-то исчезли. Однажды в июле 1991 года в свои 17 лет я услышал разговор бабушки и ее сестры 1904 года рождения. В саду дачи поселка Верховного Совета в Снегирях они вдруг начали вспоминать, как «Лизин первый муж уехал в первую эвакуацию, а потом во вторую…». «О каких эвакуациях идет речь?» – спросил я с недоумением, полагая, что речь идет о Второй мировой войне. Оказалось, что это про события Гражданской войны. В 30-е годы с урожденной в Уфе бабушкой произошел другой эпизод в московской коммунальной квартире, где они поселились с дедушкой. Однажды в 1937 году к ним заглянул сантехник или газовщик, а соседка выйди на кухню, да и скажи: «Я думала, это за вашим мужем пришли». Дом принадлежал Наркомату тяжелой промышленности, из жильцов трех подъездов во время террора 1937-1938 годов там уцелели только две семьи. Бабушка за словом в карман не полезла, ответив: «С таким же успехом могли прийти за вами и за вашим мужем». Вот такая яркая деталь того времени. Еще одна маленькая деталь: мой дедушка по материнской линии несмотря на то, что был членом компартии, каждый вечер слушал «Голос Америки» и радио «Свобода». Вопреки тому, что западные голоса глушили, он ходил по даче с приемником ВЭФ, ловил радиоволны и слушал. Меня он к этим сеансам радиосвязи особенно не подпускал. Однако однажды я услышал нечто удивительное для себя. Шел, наверное, 1984 год, и вдруг по радио отчетливо прозвучала фраза: «…это и другие преступления Сталина». Я удивился, о каких преступлениях идет речь. Дед ответил, что потом когда-нибудь расскажет. Прошло два года и все средства массовой информации в СССР начали говорить об этом открыто. С.Э.: К сожалению, эта непроработанная травма. Многие молодые сталинисты часто не знают, что их прадедушки были репрессированы. Об этом, как правило, в семьях боялись говорить. В.Ж.: Абсолютно согласен с этим. И ведь, понимаете, я отлично помню, этот мой дедушка 1912 года рождения, дожив до 96 лет, до последнего продолжал слушать радио «Свобода». Когда в его старом приемнике что-то случалось со звуком, он говорил, что опять глушат волну. Шел 2007 год, я посмеялся над ним. Но он уверенно возразил: «Ты не понимаешь, все снова идет туда». С.Э.: К сожалению, он оказался прав. Мой второй вопрос, тожетрадиционный. В 1992 вы поступили на исторический факультет Московского педагогического института. В это время профессия историка уже утратила социальный престиж. Почему вы выбрали историю? «История мне представлялась наименее идеологизированной дисциплиной». В.Ж.: Во-первых, я определился раньше – между 1988 и 1990 годами. В тот период история была самой популярной дисциплиной. К тому же мой дед по отцовской линии в детстве и молодости очень хотел заниматься историей. Приехав в Москву из Астрахани в 1921 году, он поступил в Тимирязевскую академию на инженерный факультет. Дедушка понимал, что в те годы историей заниматься стало уже небезопасно. И когда моему отцу пришло время выбирать профессию, он посоветовал ему техническую специальность, предположив, что только его внук все-таки сможет станет историком. Будучи одним из ведущих экспертов легендарного ГНТК – Госкомитета по науке и технике, наверное, он уже тогда в конце 50-х годов кое-что понимал про перспективы советского строя. Об этом разговоре я узнал от отца уже после того, как поступил на истфак. Если посмотреть на гуманитарную сферу в 1988–1990 годах, то тогда существовали свои сложности с выбором. Философия – это ещё в основном исторический материализм и необходимость быть активным комсомольцем (а я Комсомол не любил). Социология только вышла из тени и первый социологический факультет, открывшийся в МГУ, особого доверия не вызывал. В сторону филологии я не смотрел, так как у меня тогда были проблемы с русской орфографией. История, особенно медиевистика, в тот момент представлялась мне наименее идеологизированной дисциплиной. Она позволяла изучить весь curriculum vitae нашего общества. И я выбрал историю, хотя родители хотели, чтобы я стал юристом. Последние два года школы я учился в специальном гуманитарном классе при педагогическом институте – МГПИ имени Ленина. Кстати, моя бабушка, когда я поступил в этот класс, предположила, что в пединституте мне будет проще защитить диссертацию. Так моя карьера и встала на рельсы, стратегическая цель была определена после девятого класса. У нас в школе выпускные экзамены были одновременно вступительными в институт, тогда же преобразованный в педагогический университет – МПГУ. Я сдал их и уже имел, так сказать, подстраховку. Однако по воле родителей, которые нашли для меня дорогих репетиторов, я все-таки пошел на юрфак. Но не добрал проходного балла. На самом деле не хотел там учиться. Мне не нравился контингент, вместе с которым я готовился на юрфак МГУ. Это были довольно недалекие и циничные люди. Они хотели стать юристами, чтобы обходить закон ради личного обогащения. Это был первый год гайдаровских реформ, и многие вокруг словно с ума посходили из-за жажды наживы. Такой подход к праву мне казался чудовищным. Этих молодых людей не интересовало ничего кроме денег и примитивных развлечений. Один такой товарищ хвастался, как они пили пиво и справляли малую нужду у кремлевской стены в Александровском саду. А я подумал, что там рядом вообще-то могила неизвестного солдата. Мне было неприятно находиться в такой компании. С теми же, кто шел на истфак, общаться было гораздо интереснее. В этом кругу больше говорили о книгах, истории и философии. Поскольку учеба все-таки это не только про получение знаний, но и про общение, я окончательно выбрал историю. Родители как-то в итоге с этим смирились. Тем более, что в 90-е годы материальных проблем у нашей семьи не было. К тому же отец вовремя вспомнил семейную легенду о дедушкиной мечте стать историком, а я в какой-то степени воспринимался как его двойник. С.Э.: Кто из преподавателей оказал на вас наибольшее влияние? В.Ж.: Там были очень разные люди. К сожалению, я уже не застал Владимира Борисовича Кобрина, хотя, когда поступал, то думал, что он там работает. Когда я стал студентом, выяснилось, что он уже умер и, более того, он ушел из пединститута, в том числе и потому, что у него были очень сложные отношения с коллегами по кафедре истории СССР. Половину кафедры оккупировали Аполлон Кузьмин со своими учениками – такие, знаете, дремучие национал-патриоты, антисемиты и державники. Ресентимент и шпиономания в их среде царили уже тогда. Позднее на предзащите они устроили мне разнос за то, что я написал в своей диссертации «присоединение Украины к России» вместо принятого в сталинской историографии «воссоединения» и объяснял политику Московского царства в отношении Польши в середине XVII века желанием взять реванш за прежние поражения. Мне сказали, что к реваншу стремился только Гитлер и нацисты. Это события 2000 года, когда Путин только пришел к власти. Тогда эта история едва не стоила мне ученой степени. Конечно, на истфаке МПГУ тогда работало еще немало неординарных ученых и преподавателей, которые оказали сильное влияние на меня. Среди них наш преподаватель философии Юрий Алексеевич Муравьёв, а также нынешний профессор Высшей школы экономики Игорь Николаевич Данилевский, который вел у нас вспомогательные исторические дисциплины. В их числе несомненно находится и мой научный руководитель – Галина Александра Леонтьева. Мурат Магомедович Куриев был блестящим лектором по новой истории, позднее он ушел работать на телевидение, а сейчас снова вернулся в профессию и пишет замечательные книги по истории наполеоновских войн. Его неподражаемую манеру чтения лекций я не забуду никогда. Очень достойными членами нашей кафедры были историк декабристского движения Нина Васильевна Минаева и специалист по XVIII веку, сын священника Ростислав Михайлович Введенский. У нас преподавала и Наталья Ардалионовна Проскурякова, которая в последние годы жизни также работала в НИУ ВШЭ. Большой подвижницей своего дела была Елена Федоровна Жупикова, которая несмотря на свою слепоту почти каждое воскресенье возила нас по Подмосковью в поисках следов советских писателей. Так, в селе Измалково рядом с Переделкино мы однажды нашли дом, в котором снимала дачу Ольга Ивинская, и даже пообщались с выросшим к тому времени хозяйским сыном, который её прекрасно помнил. Галина Александровна Леонтьева — человек из старого Московского университета. Под ее научным руководством я проработал в общей сложности восемь лет. Она из тех, кто видел настоящих историков. Вы ведь знаете, что наши историки делятся на три категории: тех, кто был настоящим историком, вроде Бахрушина, Базилевича, Колесницкого, тех, кто видел настоящих историков, и тех, кто видел тех, кто видел настоящих историков. Ну вот я учился у той, кто видела настоящих историков. С.Э.: Чему была посвящена ваша диссертация? «В России 1990-х под имитацией европейских институтов скрывалась старая посконная Московия» В.Ж: Я ещё до поступления в институт увлекся XVII веком. Мне казалось, это было время, когда у России возникла некая альтернатива развития. Понятно, что Петр Iпродолжил один из векторов развития, а мне было интересно, что этому предшествовало. Согласно известной фразе историка Сергея Соловьева, эпоха петровских преобразований была подготовлена всем предшествующим столетием. Мне было интересно узнать, что такого происходило в XVII веке, что определило путь развития России. Интересно было понять, как она в этот период постепенно приближалась к своему выбору в пользу присыпанной европейской пудрой жестокой крепостнической империи. Как проявляли себя эти новые тенденции? Как сталкивались они со старыми установками и традициями? Например, крепостное право не было однозначно предопределено. Элита, крупные землевладельцы, не были в нем сильно заинтересованы. За отмену урочных лет ратовало, как ни странно, мелкопоместное дворянство, средние слои общества. Самодержавие во многом опиралось на поддержку с одной стороны дворянства, с другой стороны, так называемых черных слобод, на горожан. Аристократия в то время была наиболее европеизированной частью общества. В крупных вотчинах частично использовался труд наемных работников, там не было проблем с рабочими руками, поэтому богатые вотчинники не нуждались в крепостном праве. В течение еще довольно долгого времени после отмены урочных лет сыска беглых, механизма этого сыска так и не было придумано. Первый сыщик появляется только в конце 1650-х годов, то есть примерно через 10 лет после отмены урочных лет. Исследование этой эпохи очень много мне дало для понимания процессов, происходящих в современной России. Я писал свою дипломную работу в 1996–1997 годах. Помню, как я выяснял влияние боярина Морозова, отстраненного после Соляного бунта от всех должностей. Считалось, что его политическая роль на этом закончилось. Но я взял Дворцовые разряды, такие журналы с записями всех придворных событий. И, благодаря им выяснил, что после 1648 года Морозов благополучно вернулся в Москву в Кремль и ещё лет десять, пока позволяло здоровье, участвовал практически во всех царских мероприятиях (приемах послов, походах на богомолье, посещении бань и т.п.). То есть близость к царю сохранялась, а значит, сохранялось и политическое влияние. К чему я это рассказываю? В 1996 году вышла книга Коржакова о его взаимоотношениях с Ельциным. И что я увидел, когда её прочитал? Что проходят века российской истории, сменяются политические векторы развития, а принципы, по которым работает власть и ее окружение, остаются неизменными. И близость к фигуре царя имеет решающее значение. Пиры, бани, поездки по стране с правителем определяют значение той или иной приближенной к нему политической фигуры. Получается, что в 90-е годы не происходило никакой вестернизации России, а, напротив, ускоренными темпами шла её архаизация. Под имитацией европейских институтов скрывалась старая посконная Московия. И мы видим сейчас плоды этого всего воочию. С.Э.: В каком году вы защитили диссертацию? И куда вы потом пошли работать? В.Ж.: Я защитился в 2001 году, а затем пошел работать в Высшую школу экономики. К тому моменту я успел посотрудничать с тремя сетевыми изданиями, в том числе главным редактором. В 2001 году я защищался на кафедре, где хозяином себя чувствовал Аполлон Кузьмин, но мне удалось обставить его оголтелых сторонников. Они не подозревали, но в момент защиты я занимал должность главного редактора Jewish.ru (Глобального еврейского онлайн центра). Представьте их лица, когда после защиты ко мне на банкет приехал представитель ФЕОР с личным поздравлением от Берла Лазара. Все прошло замечательно и стало звонкой пощечиной партии наших факультетских национал-патриотов. После этого я принял участие в создании нового факультета журналистики (позднее переросшего в Медиа-школу НИУ ВШЭ). Потом я работал у филантропа Александра Львовича Погорельского в его Фонде «Территория будущего». Знаете, был такой важный издательский проект «Университетская библиотека Александра Погорельского». Вот этим мы и занимались тогда, в частности выпускали журнал «Прогнозис». Под моим непосредственным руководством выходил информационно-аналитический сайт, который имел тогда аудиторию, сопоставимую с «Русским журналом» Глеба Павловского и интернет-изданием «Агентство политических новостей» Станислава Белковского. Этим я и занимался до 2008 года. Потом была еще пара проектов, а с 2010 года я стал работать в Московской высшей школе социальных и экономических наук (известной в широкой аудитории как Шанинка), возглавив там направление политической науки. До 2018 года я был заведующим шанинской кафедрой политологии, а потом деканом факультета политических наук. С.Э.: Когда вы покинули России, как сейчас говорят, релоцировались? В.Ж.: В марте 2022-го, ровно год назад. Так сложились обстоятельства, что я попал в список сотрудников Шанинки, на которых в марте поступил запрос из органов в связи с возможной причастностью к громкому делу нашего ректора Зуева. По странному стечению обстоятельств большинство участников этого списка отметились публичными выступлениями с осуждением войны в Украине. Я подумал, что доказать мою связь с «делом Раковой» они могут только при помощи очень длинной швабры, и решил не рисковать. Как и большинство фигурантов этого списка, о котором в апреле 2022 года написала газета «Коммерсант» (https://www.kommersant.ru/doc/5292227 ), я спешно выехал из страны. В прошлом сентябре решением Ученого Совета Шанинки наш факультет политических наук был упразднен, а с ноября началось мое сотрудничество с Европейским гуманитарным университетом в Вильнюсе. Здесь состоялось еще одно важное знакомство в моей жизни. Я очень рад возможности работать в семинаре Анатолия Арсеньевича Михайлова, основателя ЕГУ, философа европейского масштаба из числа наших современников. Надеюсь, это некий новый этап моей жизни после случившейся со мной катастрофы. Между прочим, Хосе Ортега-и-Гассет сравнивал человеческую жизнь с катастрофой. Для тех, кто родился в России, это так – совершенно точно! С.Э.: Мне еще хотелось бы поговорить об университетской автономии, которой вы посвятили свою недавнюю блестящую лекцию для проекта «Академические мосты» (https://www.youtube.com/watch?v=dJicuEffr3I&ab_channel=%D0%90%D0%BA%D0%B0%D0%B4%D0%B5%D0%BC%D0%B8%D1%87%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B5%D0%9C%D0%BE%D1%81%D1%82%D1%8B ). Каким образом либеральная российская профессура продала «первородство» академических свобод? О феодальных порядках в постсоветском университете В.Ж.: Мой тезис состоит в следующем: университет, будучи прообразом республики, во многом создал параметры того режима, который сейчас существует в России. Что я имею в виду? Если посмотреть на периодичность смены руководителей Московского университета в XIX веке, то мы увидим, что средняя продолжительность правления одного ректора составляла четыре года. В советское время – шесть лет. Однако со второй половины XX века происходит увеличение срока, когда ректоры могли править от 15 до 22 лет. И вот 1992 год. Беспрецедентная история: в Московском университете избирают ректора, который остается в этой должности 31 год вплоть до сегодняшнего дня. Это абсолютный рекорд! Это касается не только МГУ, но и МГИМО, Высшей школы экономики, где ректор Ярослав Кузьминов был фактически с основания – сначала директором-организатором, потом в 1994 году его избрали ректором, и он оставался на этом месте до 2021 года. Срок длинный даже по советским меркам. Даже в РГГУ, если учесть, что Юрий Афанасьев в 1985 году стал ректором Историко-архивного института и ушел в 2003 году, получается немалый срок у нашего «прораба перестройки». Так и сформировался специфический феодализм в условиях постсоветского университета, когда вуз фактически превратился в вотчину ректора, а все сотрудники и профессора и преподаватели – в его подданных. Теперь, когда ректор уходит, начинается плач: «На кого ты нас покинул?» Почему в дореволюционной России не было никакой трагедии в смене ректора? Этот феномен очень показателен. Мне кажется, что причин здесь несколько. Во-первых, худо-бедно, но в советское время в вузах существовала система внутреннего контроля – партийного, профсоюзного, народного. Туда, в частности, можно было пожаловаться на преподавателя-обьюзера. Эти институты советского контроля были в одночасье ликвидированы. Ректор стал практически бесконтрольно распоряжаться всеми ресурсами университета. Что это за ресурсы? Это огромные помещения, которые можно сдавать в аренду. Это бюджетные деньги, которые поступают на счет университета и можно на руки преподавателю платить одну зарплату, а по документам проводить другие деньги. Такие вещи происходили сплошь и рядом. Можно доплатить кому-то в конверте или сделать персональные надбавки избранным сотрудникам в обмен на личную преданность. Так закончилась свобода университетов. Это случилось в 90-е годы, и мы на это совершенно не обратили внимания. Особенно пострадало гуманитарное направление, ведь здесь возникла очень острая конкуренция вследствие перепроизводства кадров в стране, где в силу ускорившейся архаизации они были не нужны. И в этих условиях университеты фактически оказались в положении своеобразных крепостных латифундий. Те, кому посчастливилось остаться на кафедре после защиты, держались за свое место любыми способами. Но главным способом, конечно, стало беспрекословное подчинение вышестоящему начальству. Преподаватели вузов оказались настолько незащищенными, что даже не могли обсуждать размер своей заработной платы с работодателем. Молча получали, что дают, и выкручивались за счет дополнительных заработков, как умели. При этом в университете происходит социализация наиболее политически активных групп населения. Выпускники престижных вузов участвуют в выработке и осуществлении ключевых политических решений. Соответственно, какая среда в университете – такая и в государстве. Как известно, в 2004 году после трагедии в Беслане у нас отменили выборы губернаторов. Глав регионов стали назначать на свои должности в качестве исполняющих обязанности в обход предусмотренной конституцией процедуры выборов. Так вот, первыми подобный способ придумали в университетах. Вместо обязательных ранее выборов деканов их стали назначать исполняющими обязанности на определенный срок. Точно так же произошло и с заведующими кафедрами. Назначенные таким образом деканы и заведующие кафедрами еще сильнее зависели от воли ректора. Только потом эта практика распространилась в государстве. С.Э.: Я как-то прочёл статью «Университеты» в Энциклопедии Брокгауза и Эфрона, где говорилось, что университет с самого начала возник как суверенная республика, с выборностью всех должностей и запретом полиции входить на территорию университета. Основная идея этой статьи состояла в том, что именно университет стал важнейшим прообразом европейской демократии. То, о чем вы говорите, доказывает, что постсоветский университет стал прообразом не демократии, но авторитаризма. Удивительным образом люди, считающие себя европейцами, не оказали заметного сопротивления авторитарным процессам в собственной среде. Я как-то стал свидетелем выступления Нины Владимировны Брагинской перед коллегами по РГГУ. Она рассказала, что получила разъяснение от руководства профсоюзов, согласно которому акция по переводу сотрудников на годовые контракты является незаконной и поэтому ни в коем случае не следует подписывать эти контракты. В этот момент преподаватели смотрели на неё с ненавистью. Потому что они уже все свои контракты подписали. Вы много лет работали в университете, были деканом, т.е. знаете ситуацию изнутри. Как получилось, что наш либеральный слой оказался не готовым к отстаиванию своих прав? В.Ж.: Это очень хороший вопрос, на который я, к сожалению, сейчас не имею ясного ответа. Мне кажется, что здесь много всяких обстоятельств. С одной стороны, не стоит забывать, что наша интеллигенция тоже формировалась в условиях советского тоталитаризма. Наверное, ожидать от нее большего свободолюбия, чем у других слоев населения, было бы наивно. С другой стороны, нужно помнить особую роль турбулентности 90-х годов, когда университеты стали своеобразными сообществами выживания. А за возможность выжить нужно было поступиться очень многим, в том числе и личной свободой. Это еще один момент, связанный с влиянием неолиберальных реформ на наше бытие. Ведь людям сказали, что рынок всем управляет, а они должны в него «встроиться» и приспособиться ко всем заданным извне условиям. И каждый стал устраиваться, как мог. Мы отказались от идеи переустройства мира в пользу конформизма уже не идейного, а по отношению к самим условиям жизни. Особенно явственно это проявилось в среде гуманитарной интеллигенции, потому что ее материальное положение оказалось особенно тяжелым. В итоге мы получили такую неприглядную картину. Однако при этом я должен сказать, что все равно университеты остаются в известной степени хранителями европейских ценностей и основ демократии. Пока сохраняется минимальная вариативность образовательных программ и продолжается преподавание критического мышления, пока существует доступ к современным знаниям, на уровне содержания у наших университетов есть еще шанс. Я знаю, что студенты после завершения ими курса критического мышления запускают общественные проекты и пытаются ставить под контроль администрации своих университетов. В этом плане вся надежда на новое поколение, если его не уничтожат в войне. Теперь возьмем университетскую автономию. В 90-е годы она понималась следующим образом: есть ректор, и он творит в своем университете, что хочет. Но на самом деле так университетская автономия выглядеть не может. Я не считаю, что она должна выражаться во всевластии ректора-суверена. Например, Шанинка, в которой я работал, не обладала полнотой суверенитета. Что я имею в виду? Наши программы согласовывались в Манчестере. Решения экзаменационных бордов утверждались там же, как и наши преподаватели. Поэтому ректор не обладал абсолютной властью, а каждый руководитель программы имел свою долю в этой системе. Так сложился некий прообраз федеративного устройства, когда факультеты имели более широкие права, чем в обычном российском университете. Пусть это работало не идеально, но для России такой опыт очень редкий. Вот почему очень важно добиться полиархии внутри университета, ограничить самодержавную власть ректора, он не должен быть владельцем феодального домена, с которым можно решать все вопросы в обход мнения других коллег. Ректор должен быть просто наемным управляющим. Нам необходимо много акторов внутри университетской политии: Ученый совет, профсоюзы преподавателей и студентов, факультеты, плюс университетские СМИ и другие структуры. Все они должны иметь доступ к принятию решений. Чем больше у нас акторов внутри университета, тем лучше. Еще лучше иметь внешний контроль на уровне межвузовской корпорации. В таком случае у вас будут внешние экзаменаторы – представители другого университета, которые осуществляют аудит решений вашего экзаменационного борда и дают свои рекомендации по поводу вашей работы. С.Э.: Вы приводили примеры многолетнего авторитарного правления в таких важнейших российских институциях как МГУ, МГИМО, РГГУ. Я попробую вас «уесть». Шанинка, в которой вы работали и которую никто не называет Московской высшей школой социальных и экономических наук, что тоже можно посчитать признаком «авторитаризма», долгое время управлялась ее основателем. В Википедии сообщается, что в 1993 Шанин совместно с Т.И. Заславской создал «Интерцентр», на базе которого в 1995 была учреждена МВШСН. Был ее ректором с 1995 по 2007, а с 2008 до смерти в 2020 был президентом. Как это согласуется с традициями академической «метрополии» Шанинки – Манчестерского университета? Об особом опыте Шанинки В.Ж.: Теодор находился на посту ректора 12 лет с 1995–2007 годы. Как я уже сказал, ректор Московской Школы никогда не обладал абсолютной властью. Все наши процедуры находились под контролем Университета Манчестера. Школа начала набор в 1995 году. До этого существовал Междисциплинарный исследовательский центр «Интернцентр», который основали Теодор Шанин вместе с Татьяной Ивановной Заславской. Первые учебные программы появились позднее. После Шанина до 2011 года ректором был Анатолий Георгиевич Каспржак. Затем учредители избрали Сергея Эдуардовича Зуева, и он оставался ректором еще 12 лет. Правда, один год из них он провел в СИЗО. Теодор никогда не держался за власть и говорил мне, что очень удивлен русской манере превращать своего руководителя в несменяемого царя. Он ушел с поста ректора так рано, как российские реалии позволили ему это сделать. Первоначально, как он рассказывал сам, планировалось, что он будет ректором первые три года существования Школы. Однако так быстро его никто не отпустил. В Шанинке сильными центрами власти до недавнего времени были деканы, так как они имели свой доступ к Манчестеру. Они держали свое слово на общем собрании. Эта система, к сожалению, сейчас перестала работать, и не понятно, что будет дальше. Думаю, что в Шанинке возникнет обычная схема: есть ректор, в его руках вся казна и власть. Ведь раньше, когда мы выдавали соросовские стипендии, их распределяли равномерно между факультетами. Нельзя было кому-то из факультетов их дать, а кому-то нет. В этой связи факультеты имели собственную относительно устойчивую позицию. После ухода с ректорского поста Теодор Шанин стал президентом вуза, что произошло под влиянием возникшей в России практики. Ему пришлось это учесть. Занимая позицию президента, он не имел всей полноты власти в университете, оставаясь одной из инстанций, к которой можно было апеллировать. И это было очень важно, поскольку его голос наряду с мнением деканов всегда уравновешивал позицию ректора. Любой ректор, как и вообще любая власть стремится к абсолютизации, но в Шанинке на этом пути существовали препятствия. Одним из них был Теодор, вторым – деканы, третьим – Университет Манчестера. Так у нас худо-бедно работала своя система сдержек и противовесов. С.Э.: Из того, что вы рассказали, можно сделать вывод, что не имеет смысла надеяться на нынешних профессоров, поскольку они, точнее мы, все тяжело травмированные люди. Надежда только на студентов? В.Ж.: В свое время я хотел сделать так, чтобы в Шанинке появился свой профсоюз. Тем более, что у нас на факультете работал один из руководителей профсоюза «Университетская солидарность» Андрей Олейников, на тот момент глава его московского отделения. На соседнем факультете сотрудничал еще один из основателей профсоюза – историк Константин Морозов. К сожалению, я не успел осуществить задуманное. С.Э.: Насколько я знаю, «Университетская солидарность» – хороший проект, но его ученые не поддержали. Он не стал массовым явлением. В.Ж.: Нет, не стал. Мне кажется, что люди, травмированные советским прошлым, к профсоюзам относятся как к чему-то очень кондовому. Но это неправильная позиция. Профсоюзы очень нужны. Я не настаиваю, что должен быть обязательно профсоюз «Университетской солидарности», есть и другие. Вообще-то, в современной Европе совершенно нормально, когда в рамках одного большого предприятия действует сразу несколько профсоюзов. Их могут быть десятки, главное, чтобы они оставались независимыми от администрации. Кстати, в крупных российских корпорациях профсоюзы занимают довольно важную позицию. Например, есть такой Борис Кравченко, выпускник нашего исторического факультета в МГПИ. Его профсоюз «Конфедерация труда» тоже играл большую роль. Кстати, буквально сейчас в России происходит забастовка в Wildberries, что весьма показательно. Мы, вузовские профессора, должны учиться у этих людей. Ведь на самом деле наша позиция на рынке труда даже более уязвима, чем их. С.Э.: Вы уже год, как уехали из России. Многие люди, в том числе и ученые, думают сейчас о т.н. «релокации». Могли бы вы дать какие-то советы на основе своего опыта? О сложностях «релокации» В.Ж.: Знаете, я пока не готов никому ничего советовать. Потому что, если говорить об организации чего-то нового, то это происходит не за год, а за гораздо большее время. Сейчас идет строительство новой жизни на новом месте, но я не хотел бы говорить об этом слишком много. Профессиональное обустройство в чужой стране с нуля – очень сложная задача. Я не могу сказать, что у меня есть нечто, что я мог бы сейчас предъявить как безусловный успех. Нет, это было бы преждевременно. Скакать со стипендии на стипендию очень сложно, особенно если вы уже немолодой человек и у вас есть проблемы со здоровьем. Когда вы молоды, то можете легко переезжать из страны в страну с одним ноутбуком. Но если вам ближе к 50, это уже сложнее. Хочется большей предсказуемости, но жизнь, как я уже сказал, постоянно оборачивается катастрофой. С.Э.: Хотел спросить о «точках сборки российской науки». Вот есть «Свободный университет», появился проект «Ковчег». Вы где-то участвуете? В.Ж.: Я участвую везде, где могу. Но сейчас не хотел бы об этом говорить, поскольку пока ситуация зыбкая и неопределенная. Вот, когда и если будет чем отчитаться о готовом проекте, тогда мы с вами об этом и поговорим. С.Э.: Традиционный завершающий вопрос: расскажите о ваших творческих планах? В.Ж.: Для начала я хотел бы более подробно изучить описанный выше феномен феодализма в постсоветском университете. Это животрепещущая тема. Российский университет прошел длинный путь с 1992 по 2022 год, и сейчас летит в пропасть вместе со всей страной. Как мы оказались в таком положении? Можно ли найти ответ на этот вопрос, обратившись к истории российских университетов последних 30 лет? Мне кажется, стоит над этим порефлексировать. Как историку, мне интересно изучать уже завершенные процессы. Может быть, это станет одним из направлений моей работы. С.Э.: В данном случае это не просто теоретический вопрос, а анализ проблемы с выходом на практические выводы. В.Ж: Да, безусловно, теория – это то, что позволяет нам хорошо описывать наблюдаемые практики. Думаю, что, если мы найдем объяснение происшедшего, то это будет очень важно для будущего российских университетов и России как страны в целом. С.Э.: Большое спасибо вам за интереснейшую беседу! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

В.А. Сомов Новая книга о политике и идеологии СССР в 1939-1941 гг. Рец.: Советская политика и пропаганда 1939-1941 гг.: Документы, факты, версии. М.: Квадрига, 2022. 184 с. 7.04.2023 Вниманию читателей предлагается рецензия на сборник статей, посвященный дискуссионным аспектам истории внешней политики СССР предвоенного периода (1939-1941 гг.). Автор отмечает как позитивные стороны научной работы, так и аспекты, требующие более серьезного и внимательного изучения. Ключевые слова: Вторая мировая война, СССР, внешняя политика, идеология. Сведения об авторе: Сомов Владимир Александрович, доктор исторических наук, доцент, профессор кафедры теории и истории права, государства и судебной власти Приволжского филиала Российского государственного Университета правосудия. 603022 Россия, Нижний Новгород, проспект Гагарина д. 17 А Контактная информация: somoff33@yandex.ru Somov Vladimir A. New book about the politics and ideology of the USSR in 1939-1941. Readers are invited to review a collection of articles devoted to debatable aspects of the history of the foreign policy of the USSR in the pre-war period (1939-1941). The author notes both the positive aspects of scientific work, and aspects that require more serious and careful study. Key words: World War II, USSR, foreign policy, ideology. About the author: Somov Vladimir A. Doctor of History. Professor of the Department of Theory and History of Law, State and Judicial Power of the Volga Branch of the Russian State University of Justice. Gagarin Avenue, 17а, Russia 603022 Contact Information: somoff33@yandex.ru История внешней политики СССР предвоенного периода продолжает оставаться одной из самых сложных страниц, важных для научного исследования и переосмысления. Конструктивному разрешению вопроса о ее характере, а также о содержании советской пропаганды во многом может способствовать появление сборника, авторы которого объединены задачей изучения их в контексте международных отношений начального этапа Второй мировой войны[1]. В издание вошли ранее не публиковавшиеся статьи российских историков д.и.н. В.А. Невежина и к.и.н. В.А. Токарева, а также независимого израильского исследователя А. Либина, в которых основное внимание обращено на различные аспекты непростых взаимоотношений СССР с зарубежными странами, в первую очередь, – с Германией и Великобританией. Тематически и хронологически оно является продолжением аналогичного сборника, в котором были рассмотрены важнейшие события международно-правового и идейно-политического характера, связанные с генезисом Второй мировой войны[2]. В качестве организационного подхода к исследованию в нем был избран принцип сочетания активных архивных изысканий и нетривиального взгляда на, казалось бы, устоявшиеся в историографии трактовки исследуемых событий. По этому принципу выполнено и рецензируемое издание. В статье В.А. Токарева[3] раскрывается точка зрения относительно смысла и сущности «польского» дискурса в контексте наиболее политизированной проблемы международных отношений преддверия Второй мировой войны – Секретного дополнительного протокола к Договору о ненападении между СССР и Германией от 23 августа 1939 г., который, как пишет автор, «был пронизан антипольской парадигмой, так сказать, в ее критическом объеме»[4]. Оценивая и сам секретный дополнительный протокол, и его подготовку, в той части, которая касалась Польши, как «результат рецидива антипольской парадигмы»[5], В.А. Токарев обращает внимание на слабую проработанность данного документа советской стороной с точки зрения военно-стратегического планирования. Это, по мнению автора, «указывает либо на непродуманность вопроса, либо на отсутствие у советского руководства необходимых рекомендаций военных специалистов»[6]. Возможным объяснением такого положения исследователю представляется «парадоксальность» сталинского решения «по обеспечению внешней безопасности СССР за счет вероятного раздела Польши», в результате чего сам протокол в его «польской» части имел признаки «импровизации». Это и предопределило его скрытую опасность для СССР в виде «западни», которую в качестве «территориального приза» германская дипломатия предложила, а советская сторона «самонадеянно» и «опрометчиво» приняла, пойдя на компромисс «с нацистской Германией в пределах антипольской парадигмы»[7]. Как видно, ключевым определением статьи является словосочетание «антипольская парадигма» – именно оно, точнее его смысл, являются для автора основным аргументом, объясняющим если не всё, то многое в феномене «польского дискурса» в рамках секретного дополнительного протокола. Это словосочетание требует определенных и весьма существенных пояснений. Без них авторская аргументация выглядит, откровенно говоря, достаточно уязвимой. Трудно представить, что, учитывая неоднократно озвученное И.В. Сталиным в 1930-е гг. отрицательное отношение к Германии и фашизму, он всерьез рассчитывал на долговременное сохранение международного положения, зафиксированного Пактом о ненападении, а, следовательно, и на действие Секретного дополнительного протокола к нему. Поэтому нам представляются лишенными бесспорных оснований рассуждения о «территориальном призе» в виде Польши, поскольку обладание таким «призом» исторически оборачивалось для России одними неприятностями. Более обоснованной, на наш взгляд, является устоявшаяся точка зрения, согласно которой главная цель подписания обоих упомянутых документов – отсрочить начало войны с Германией – вне какой-либо «антипольской парадигмы», историческое существование которой в качестве одного из мотивов советской дипломатии нуждается в серьезном доказательстве. Следующую статью В.А. Токарев посвятил герменевтическому анализу лексемы «сфера интересов» в контексте советско-германских дипломатических контактов предвоенного периода[8]. Она представляет безусловный интерес с точки зрения юридико-лингвистических характеристик дипломатической активности СССР и ее политико-правовых последствий. Автор справедливо отмечает: «Неверно подобранный ‟ключ” направляет человека по ложному пути. Отсюда – искаженное представление о прошлом»[9]. «Ключом» к пониманию советско-германского сближения в 1939 г. автор, очевидно, избирает тезис об осознании И.В. Сталиным и В.М. Молотовым на момент подписания Договора о ненападении с Германией своей конечной цели, которую они связывали со сферами интересов – предотвращением беспредельной германской экспансии в Восточной Европе, советизацией соседних территорий и выдвижением границ СССР на запад[10]. Дискуссия о целях внешней политики Советского Союза предвоенного периода далеко не нова. Ее участники выдвигали и пытались обосновать самые различные гипотезы. В ближайшее время, очевидно, она будет оставаться одной из самых острых в историографии событий преддверия Второй мировой войны. Не ставя задачей участия в этой дискуссии, отметим лишь, что оценка исторических событий, основанная на известных исследователю последствиях, не всегда способствует достижению научной истины: как говорят юристы, «впоследствии не значит вследствие». Определенный интерес представляет пространная статья А. Либина, которая посвящена изучению мотивации государственных лидеров в принятии политических решений[11]. На более чем 50-ти страницах автор в историко-повествовательном стиле излагает свое видение генезиса предвоенных событий, среди которых главнейшим, по мнению Либина, являлся фактор «антисемитизма Гитлера»[12]. Именно эта «ментальная установка» стала решающей в действиях Германии по подготовке нападения на СССР, поскольку «на чисто рациональной основе нельзя было прийти к решению вторгнуться в Россию»[13]. Используя в качестве подтверждения своей концепции комплекс опубликованных материалов (в основном – публикаций на английском и немецком языках), автор вполне логично и аргументированно, хотя и не всегда в русле научной новизны, обосновывает логику развития советско-германского конфликта прежде всего стремлением Гитлера «окончательно решить еврейский вопрос»[14]. Нельзя при этом не отметить, что ряд аспектов проблемы, затрагиваемых в статье, остается пока малоперспективным для общепризнанного научного разрешения. Однако для А. Либина они, очевидно, не представляются таковыми. В частности, вопрос об аресте жены В.М. Молотова П.С. Жемчужиной, занимавшей должность наркома рыбной промышленности, автор рассматривает как «затеянную по указанию Сталина провокацию»[15], при этом не пытаясь объяснить, в чем он видит ее главную цель. Даже мнение О.В. Хлевнюка о желании с помощью ареста жены «поставить на место» «упрямого и несговорчивого» Молотова, приводимое В.А. Невежиным в комментариях к статье А. Либина, не имеет ожидаемого исчерпывающего эффекта[16], поскольку порождает новые вопросы о степени, причинах и смысловом содержании «упрямства и несговорчивости» В.М. Молотова. Тем не менее содержательные комментарии В.А. Невежина[17], по сути, существенно дополняют статью А. Либина в части расширения источниковой базы и придают ей большую значимость и научный «вес». Особый интерес представляет анализ сталинских маргиналий на рукописном варианте отчета о беседе В.М. Молотова и И. Риббентропа 12 ноября 1940 г. Этот документ был выявлен В.А. Невежиным в личном архивном фонде И.В. Сталина в РГАСПИ. Одной из наиболее важных научных проблем генезиса вооруженного конфликта, начавшегося между мировыми державами в 1939 г., является вопрос о принципиальной решимости СССР вести наступательную войну. Очевидно, что в случае положительного ответа на этот вопрос, Советский Союз мог бы выглядеть в исторической ретроспективе уже не только как жертва агрессии, но и как государство, упустившее момент для начала своего собственного выступления. Научная дискуссия по этому вопросу практически никогда не была лишена политической конъюнктуры, но это – предмет отдельного разговора. В рецензируемом издании этому вопросу посвящена статья В.А. Невежина, который анализирует документ Главного политического управления РККА[18]. Рассматриваемый в контексте выступления И.В. Сталина перед выпускниками военных академий РККА 5 мая 1941 г., этот пропагандистский документ, по мнению автора, явился своеобразным ответом идеологического аппарата на сталинские высказывания о возможности ведения наступательной войны против Германии[19]. Анализ полного текста доклада ГУППКА представляет несомненный интерес для историков в качестве источника, отражающего один из возможных, но не реализованных вариантов внешнеполитической активности СССР, возникших ввиду нарастания военной опасности со стороны Германии. Причины того, что этот вариант не был реализован (на документе осталась резолюция начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александрова «В архив»), могут быть связаны с различными обстоятельствами – от технической возможности его реализации, которая, как известно из ряда публикаций, была еще не в полной мере достигнута[20], до личной позиции И.В. Сталина, вспомнившего про данное им 24 августа 1939 г. И. Риббентропу честное слово, «что Советский Союз никогда не предаст своего партнера»[21]. В свое время В.А. Невежин высказал мысль о наличии в советской пропаганде идеи наступательной войны[22], что лишний раз подтверждается, по его мнению, содержанием анализируемого доклада ГУППКА. Позволим себе в рамках рецензии присоединиться к мнению о том, что целевой аудиторией речи И.В. Сталина 5 мая 1941 г., а также появившихся после нее «наступательных» пропагандистских текстов было, главным образом, хотя и не напрямую, германское военно-политическое руководство, а их целью – отсрочка на желательно больший срок неизбежного нападения Германии путем придания намерениям СССР характера полной готовности к ведению собственных наступательных операций вопреки сложившемуся идеологическому стереотипу «миролюбивого» государства. Можно сказать, что указания в докладе ГУППКА на преимущества Красной Армии[23] и перечисление на нескольких страницах «серьезных трудностей», с которыми сталкивается Германия[24], а также прямое упоминание «поучительной судьбы» Наполеона, «после неудачи в войне с Россией, сброшенного объединенным наступлением… народов»[25], служили цели предупредительного «останавливающего» действия. В этом случае данный документ можно рассматривать не столько как идеологический акт, сколько в качестве элемента системной информационной войны, так или иначе имевшей для СССР ожидаемый результат. Косвенно подтверждает это суждение и материал заключительной статьи рецензируемого издания, в котором В.А. Невежин анализирует обширный комплекс доступных источников, содержащих информацию об одном из самых загадочных актов дипломатического противостояния ведущих европейских держав – перелете Р. Гесса из Германии в Англию 10 мая 1941 г.[26]. Эта статья является составной частью мини-трилогии Невежина о «деле Гесса»[27]. Большинство использованных в ней архивных документов из фондов РГАСПИ и АВП РФ выявлено и впервые введено в научный оборот автором. В результате тщательного сопоставительно-текстуального и проблемно-хронологического анализа всех имеющихся в его распоряжении материалов В.А. Невежин констатирует открытость вопросов о полноте сведений относительно перелета Р. Гесса и возможных предпринятых в связи с этим политических действиях Кремля[28]. Думается, что отсутствие (временное?) упоминаний в источниках о какой-либо конкретной политической реакции со стороны советского руководства может служить подтверждением версии о неоднозначном характере выступления И.В. Сталина 5 мая 1941 г., целью которого было спровоцировать Германию на корректировку своей позиции, неизбежно занявшую бы определенное время, чего и ожидал Советский Союз. Этим же объясняется отсутствие в известных источниках оснований «для выводов о том, что в Кремле были обеспокоены или встревожены полетом Гесса в Англию»[29]. То есть этот полет был для советского руководства неожиданным, но ожидаемым, поэтому и не вызвал серьезного беспокойства. Впрочем, как справедливо замечает В.А. Невежин, только дальнейшие изыскания по «делу Гесса» помогут получить ответы на эти непростые вопросы[30]. При наличии немалой доли эмоциональности, политизированности, субъективности восприятия исследователями вышеизложенных сюжетов, только беспристрастные работы могут быть отнесены к разряду тех, что составляют подлинно научную историографию начального периода Второй мировой войны. Рецензируемый сборник статей, как представляется, по праву займет достойное место в ряду изданий подобного рода. Список литературы 1. Герасимов Г.И. «Артиллерия… остается мощным и решающим фактором в войне». Количественно-качественная характеристика артиллерии РККА (1925-июнь 1941) // Военно-исторический журнал. 2019. №3. С.28-34. 2. Гребенюк А.В. РККА накануне Великой Отечественной войны // Вестник МГИМО. 2010. №2(11). С.5-38. 3. Киличенков А.А. Сталин и развитие танковых вооружений Красной Армии в 1930-е – 1940-х гг. // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия История России. 2019. Т.8. №4. С.962-984. 4. Либин А. Гитлер vs Сталин: между двумя «пророчествами» // Советская политика и пропаганда 1939-1941 гг.: Документы, факты, версии. М.: Квадрига, 2022. С. 48-102. 5. Невежин В.А. Синдром наступательной войны. Советская пропаганда в преддверии «священных боев», 1939-1941 гг. М.: АИРО-XXI, 1997. 288 с. 6. Невежин В.А. Если завтра в поход…». Подготовка к войне и идеологическая пропаганда в 30-х – 40-х годах. М.: Эксмо, Яуза., 2007. 316 с. 7. Невежин В.А. «СССР может перейти в наступление против империалистических держав». Пропагандистский документ Главпура кануна войны // Советская политика и пропаганда 1939-1941 гг.: Документы, факты, версии. М.: Квадрига, 2022. С. 119-149. 8. Невежин В.А. Комментарии к статье А. Либина «Гитлер vs: Сталин: между двумя «пророчествами» // Советская политика и пропаганда 1939-1941 гг.: Документы, факты, версии. М.: Квадрига, 2022. С. 103-118. 9. Невежин В.А. Реакция советского руководства на полет Р. Гесса в Англию (май-июнь 1941г.) // Исторический вестник. 2022. Т. 41. С. 96-117. 10. Невежин В.А. Речь Сталина 5 мая 1941 года и апология наступательной войны // Отечественная история. 1995. №2. С. 54-69. 11. Невежин В.А. Советские источники мая-июня 1941 г. о полете Р. Гесса в Англию // Советская политика и пропаганда 1939-1941 гг.: Документы, факты, версии. М.: Квадрига, 2022. С. 150-182. 12. Невежин В.А. Сталин о войне. Застольные речи 1933-1945. М.: Яуза, 2007. 318 с. 13. Невежин В.А. Что могло знать советское руководство о «случае с Гессом» в мае-июне 1941 г.: версии и факты // Историческая экспертиза. 2021. №3. С. 190-205; 14. Советская внешняя политика и дипломатия 1939 – 1941 гг.: нетривиальный взгляд на события. М.: АИРО-ХХI. 2019. 192 с. 15. Советская политика и пропаганда 1939-1941 гг.: Документы, факты, версии. М.: Квадрига, 2022. 184 с. 16. Токарев В.А. «Польский» дискурс секретного дополнительного протокола к Договору о ненападении между СССР и Германией // Советская политика и пропаганда 1939-1941 гг.: Документы, факты, версии. М.: Квадрига, 2022. С.7-22. 17. Токарев В.А. Лексема «сфера интересов» в контексте советско-германского сближения 1939 г.: политико-правовые аспекты // Советская политика и пропаганда 1939-1941 гг.: Документы, факты, версии. М.: Квадрига, 2022. С.23-47. 18. Шепова Н.Я. Был ли готов СССР к ведению Великой Отечественной войны? // Вестник МГИМО. 2011. №2(17). С.96-108. References 1. Gerasimov G.I. «Artilleriia… ostaetsia moshchnym i reshaiushchim faktorom v voine». Kolichestvenno-kachestvennaia kharakteristika artillerii RKKA (1925-iiun 1941) ["Artillery ... remains a powerful and decisive factor in the war." Quantitative and qualitative characteristics of the artillery of the Red Army (1925-June 1941)]. Voenno-istoricheskii zhurnal [Military history magazine], 2019, no.3, pp.28-34. 2. Grebeniuk A.V. RKKA nakanune Velikoi Otechestvennoi voiny [Red Army on the eve of the Great Patriotic War]. Vestnik MGIMO [Bulletin of MGIMO], 2010, no.2 (11), pp.5-38. 3. Kilichenkov A.A. Stalin i razvitie tankovykh vooruzhenii Krasnoi Armii v 1930-e – 1940-kh gg. [Stalin and the development of tank weapons of the Red Army in the 1930s - 1940s.]. Vestnik Rossiiskogo universiteta druzhby narodov. Seriia Istoriia Rossii [Bulletin of the Peoples' Friendship University of Russia. Series History of Russia], 2019, vol.8, no 4, pp.962-984. 4. Libin A. Gitler vs Stalin: mezhdu dvumia «prorochestvami» [Hitler vs Stalin: between two "prophecies"]. Sovetskaia politika i propaganda 1939-1941 gg.: Dokumenty, fakty, versii [Soviet policy and propaganda 1939-1941: Documents, facts, versions]. Moscow, Kvadriga Publ., 2022, pp. 48-102. 5. Nevezhin V.A. Sindrom nastupatelnoi voiny. Sovetskaia propaganda v preddverii «sviashchennykh boev», 1939-1941 gg. [Offensive War Syndrome. Soviet propaganda on the eve of the "holy battles", 1939-1941]. Moscow, AIRO-XXI Publ., 1997, 288 p. 6. Nevezhin V.A. «Esli zavtra v pokhod…». Podgotovka k voine i ideologicheskaia propaganda v 30-kh – 40-kh godakh [If the hike is tomorrow…". Preparation for war and ideological propaganda in the 30s-40s]. Moscow, Eksmo, Iauza Publ., 2007, 316 p. 7. Nevezhin V.A. «SSSR mozhet pereiti v nastuplenie protiv imperialisticheskikh derzhav». Propagandistskii dokument Glavpura kanuna voiny ["The USSR can go on the offensive against the imperialist powers." Propaganda document of Glavpur on the eve of the war]. Sovetskaia politika i propaganda 1939-1941 gg.: Dokumenty, fakty, versii [Soviet policy and propaganda 1939-1941: Documents, facts, versions]. Moscow, Kvadriga Publ., 2022, pp. 119-149. 8. Nevezhin V.A. Kommentarii k state A. Libina «Gitler vs: Stalin: mezhdu dvumia «prorochestvami» [Comments on A. Libin's article "Hitler vs: Stalin: between two "prophecies"]. Sovetskaia politika i propaganda 1939-1941 gg.: Dokumenty, fakty, versii [Soviet policy and propaganda 1939-1941: Documents, facts, versions]. Moscow, Kvadriga Publ., 2022, pp. 103-118. 9. Nevezhin V.A. Reaktsiia sovetskogo rukovodstva na polet R. Gessa v Angliiu (mai-iiun 1941g.) [The reaction of the Soviet leadership to the flight of R. Hess to England (May-June 1941)]. Istoricheskii vestnik [Historical messenger], 2022, vol. 41, pp. 96-117. 10. Nevezhin V.A. Rech Stalina 5 maia 1941 goda i apologiia nastupatelnoi voiny [Stalin's speech on May 5, 1941 and an apology for the offensive war]. Otechestvennaia istoriia [National history], 1995, no. 2, pp. 54-69. 11. Nevezhin V.A. Sovetskie istochniki maia-iiunia 1941 g. o polete R. Gessa v Angliiu [Soviet sources of May-June 1941 about the flight of R. Hess to England]. Sovetskaia politika i propaganda 1939-1941 gg.: Dokumenty, fakty, versii [Soviet policy and propaganda 1939-1941: Documents, facts, versions]. Moscow, Kvadriga Publ., 2022, pp. 150-182. 12. Nevezhin V.A. Stalin o voine. Zastolnye rechi 1933-1945 [Stalin about the war. Table speeches 1933-1945]. Moscow, Iauza Publ., 2007. 318 p. 13. Nevezhin V.A. Chto moglo znat sovetskoe rukovodstvo o «sluchae s Gessom» v mae-iiune 1941 g.: versii i fakty [What could the Soviet leadership know about the "case with Hess" in May-June 1941: versions and facts]. Istoricheskaia ekspertiza [Historical expertise], 2021, no. 3. pp. 190-205. 14. Sovetskaia vneshniaia politika i diplomatiia 1939 – 1941 gg.: netrivialnyi vzgliad na sobytiia [Soviet foreign policy and diplomacy 1939-1941: a non-trivial view of events]. Moscow, AIRO-XXI Publ., 2019. 192 p. 15. Sovetskaia politika i propaganda 1939-1941 gg.: Dokumenty, fakty, versii [Soviet policy and propaganda 1939-1941: Documents, facts, versions]. Moscow, Kvadriga Publ., 2022. 184 p. 16. Tokarev V.A. «Polskii» diskurs sekretnogo dopolnitelnogo protokola k Dogovoru o nenapadenii mezhdu SSSR i Germaniei ["Polish" discourse of the secret additional protocol to the Non-Aggression Pact between the USSR and Germany]. Sovetskaia politika i propaganda 1939-1941 gg.: Dokumenty, fakty, versii [Soviet policy and propaganda 1939-1941: Documents, facts, versions]. Moscow, Kvadriga Publ., 2022, pp.7-22. 17. Tokarev V.A. Leksema «sfera interesov» v kontekste sovetsko-germanskogo sblizheniia 1939 g.: politiko-pravovye aspekty [The lexeme "sphere of interest" in the context of the Soviet-German rapprochement in 1939: political and legal aspects]. Sovetskaia politika i propaganda 1939-1941 gg.: Dokumenty, fakty, versii [Soviet policy and propaganda 1939-1941: Documents, facts, versions]. Moscow, Kvadriga Publ., 2022, pp.23-47. 18. Shepova N.Ia. Byl li gotov SSSR k vedeniiu Velikoi Otechestvennoi voiny? [Was the USSR ready to conduct the Great Patriotic War?]. Vestnik MGIMO [Bulletin of MGIMO], 2011, no. 2(17), pp. 96-108. [1] Советская политика и пропаганда 1939-1941 гг.: Документы, факты, версии. М.: Квадрига, 2022. 184 с. [2] Советская внешняя политика и дипломатия 1939 – 1941 гг.: нетривиальный взгляд на события. М.: АИРО–ХХI. 2019. 192 с. [3] Токарев В.А. «Польский» дискурс секретного дополнительного протокола к Договору о ненападении между СССР и Германией // Советская политика и пропаганда 1939-1941 гг.: Документы, факты, версии. М.: Квадрига, 2022. С.7-22. [4] Там же. С.15. [5] Там же. С.22. [6] Там же. С.19. [7] Там же. С. 22 [8] Токарев В.А. Лексема «сфера интересов» в контексте советско-германского сближения 1939 г.: политико-правовые аспекты // Советская политика и пропаганда 1939-1941 гг… С.23-47. [9] Там же. С.23. [10] Там же. С.45. [11] Либин А. Гитлер vs Сталин: между двумя «пророчествами» // Советская политика и пропаганда 1939-1941 гг….С. 48-102. [12] Там же. С.49. [13] Там же. С.102. [14] Там же. С.49-50. [15] Там же. С.60. [16] Невежин В.А. Комментарии к статье А. Либина «Гитлер vs: Сталин: между двумя «пророчествами» // Советская политика и пропаганда 1939-1941 гг….С. 103. [17] Там же. С.103-118. [18] Невежин В.А. «СССР может перейти в наступление против империалистических держав». Пропагандистский документ Главпура кануна войны // Советская политика и пропаганда 1939-1941 гг….С. 119-149. [19] Невежин В.А. Речь Сталина 5 мая 1941 года и апология наступательной войны // Отечественная история. 1995. №2. С. 54-69. [20] Гребенюк А.В. РККА накануне Великой Отечественной войны // Вестник МГИМО. 2010. №2(11). С.5-38; Шепова Н.Я. Был ли готов СССР к ведению Великой Отечественной войны? // Вестник МГИМО. 2011. №2(17). С.96-108; Герасимов Г.И. «Артиллерия… остается мощным и решающим фактором в войне». Количественно-качественная характеристика артиллерии РККА (1925-июнь 1941) // Военно-исторический журнал. 2019. №3. С.28-34; Киличенков А.А. Сталин и развитие танковых вооружений Красной Армии в 1930-е – 1940-х гг. // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия История России. 2019. Т.8. №4. С.962-984 и др. [21] Невежин В.А. Сталин о войне. Застольные речи 1933-1945. М. Яуза-Эксмо, 2007. С.109 [22] Невежин В.А. Синдром наступательной войны. Советская пропаганда в преддверии «священных боев», 1939-1941 гг. М., 1997; Он же. Если завтра в поход…». Подготовка к войне и идеологическая пропаганда в 30-х – 40-х годах. М.., 2007. [23] Невежин В.А. «СССР может перейти в наступление против империалистических держав»… С.126. [24] Там же. С.131-137. [25] Там же. С.134. [26] Невежин В.А. Советские источники мая-июня 1941 г. о полете Р. Гесса в Англию // Советская политика и пропаганда 1939-1941 гг….С. 150-182. [27] Две другие статьи см.: Невежин В.А. Что могло знать советское руководство о «случае с Гессом» в мае-июне 1941 г.: версии и факты // Историческая экспертиза. 2021. №3. С. 190-205; Он же. Реакция советского руководства на полет Р. Гесса в Англию (май-июнь 1941г.) // Исторический вестник. 2022. Т. 41. С. 96—117. [28] Там же. С. 182. [29] Там же. С.160. [30] Там же. С.182. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Н.Н. Подосокорский О биографии Люсьена Бонапарта, депутата, министра, посла, академика, младшего брата Наполеона I, написанной М. Симонеттой и Н. Ариха. Рец.: Симонетта М., Ариха Н. Люсьен, мятежный брат Наполеона. Семья и власть: [биогр. очерк] / Марчелло Симонетта, Но́га Ариха; пер. с итал. Татьяны Кудрявцевой. М.: Слово/Slovo, 2023. 360 с.: ил. 9.04.2023 Рецензируемая книга представляет собой научную биографию Люсьена Бонапарта (1775–1840), французского политического и государственного деятеля эпохи Великой французской революции и Первой империи, князя Канино, младшего брата императора Наполеона I. Люсьен Бонапарт сыграл ключевую роль в государственном перевороте 18 брюмера VIII года Республики (9 ноября 1799 г.), в результате которого Наполеон пришел к власти во Франции. Однако, его отношения со старшим братом на протяжении жизни были весьма сложными и напряженными. Авторы книги – итальянские ученые Марчелло Симонетта и Но́га Ариха – использовали в своей работе материалы архивов, впервые вводимые в научный оборот. Ключевые слова: Люсьен Бонапарт, переворот 18 брюмера, Наполеон, Первая империя, Бонапарты, история Франции, Французская академия. Сведения об авторе: Подосокорский Николай Николаевич – кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Научно-исследовательского центра «Ф.М. Достоевский и мировая культура» ИМЛИ РАН, первый заместитель главного редактора журнала «Достоевский и мировая культура. Филологический журнал» ИМЛИ РАН (Великий Новгород); Контактная информация: n.podosokorskiy@gmail.com Podosokorsky N.N. About the biography of Lucien Bonaparte, deputy, minister, ambassador, academician, younger brother of Napoleon I, written by M. Simonetta and N. Ariha. Review: Симонетта М., Ариха Н. Люсьен, мятежный брат Наполеона. Семья и власть: [биогр. очерк] / Марчелло Симонетта, Но́га Ариха; пер. с итал. Татьяны Кудрявцевой. М.: Слово/Slovo, 2023. 360 p. The reviewed book is a scientific biography of Lucien Bonaparte (1775-1840), a French politician and statesman of the era of the French Revolution and the First Empire, Prince Canino, the younger brother of Emperor Napoleon I. Lucien Bonaparte played a key role in the coup d'etat of 18 Brumaire, Year VIII of the Republic (November 9, 1799), as a result of which Napoleon came to power in France. However, his relationship with his older brother throughout his life was very complicated and tense. The authors of the book – Italian scientists Marcello Simonetta and Noga Ariha – used in their work the materials of the archives, introduced into scientific circulation for the first time. Keywords: Lucien Bonaparte, coup of the 18th Brumaire, Napoleon, the First Empire, Bonaparte, history of France, Académie Française. About the author: Nikolay Nikolayevich Podosokorsky, PhD in Philology, Senior Researcher, A.M. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences, First Deputy Editor-in-Chief of Dostoevsky and World Culture. Philological journal (Veliky Novgorod, Moscow, Russia). О Наполеоне I написано необозримое количество научных трудов, однако, другие члены семьи Бонапартов обычно, в лучшем случае, остаются на периферии подобных исследований, хотя биографии многих из них чрезвычайно важны и интересны, ведь они не просто были свидетелями больших исторических событий, но и оказывали заметное влияние на политику и моду Европы того времени, а некоторые из них, пусть и номинально, возглавляли некоторое время целые государства от Голландии до Испании. На русском языке с учетом переводной литературы издано лишь несколько обзорных трудов о семье Наполеона Великого (Сьюард 1995; Делдерфилд 2001а; Иванов 2006; Стэктон 2012 и др.) и отдельных книг о женах французского императора (Кирхейзен, 1991; Кастело 1994; Делдерфилд 2001б; Нечаев 2004; Массон 2007; Флейшман 2017 и др.) и его сыне – Наполеоне II (Кастело 2007). К этому можно добавить перевод биографии Иоахима Мюрата, принадлежащей перу Жана Тюлара [Тюлар 1993], – Мюрат породнился с Наполеоном, женившись на его сестре Каролине; и популярную биографию самой Каролины [Нечаев 2005]. Выход на русском монографии об одном из братьев Наполеона, написанной профессором истории и литературы эпохи Возрождения, доктором философии, научным сотрудником Университета Ла Сапиенца в Риме и Проекта архива Медичи во Флоренции Марчелло Симонеттой и доктором философии, научным сотрудником Института Варбурга в Лондоне Но́гой Ариха, таким образом восполняет заметный пробел. Это первая переведенная на русский книга об одном из четверых братьев Наполеона – Люсьене, причем едва ли не самом умном и способном из них; и это исследование позволяет посмотреть на историю Консульства и Первой империи с непривычного ракурса. До сих пор русскому читателю, интересующемуся наполеоновской эпохой, о Люсьене Бонапарте (1775–1840) было известно главным образом то, что он, будучи председателем Совета пятисот, активно содействовал приходу Наполеона к власти в ноябре 1799 года, затем недолгое время побыл министром внутренних дел Французской республики, но, потом, рассорившись с братом, отдалился от политики и жил частной жизнью. В книге «Наполеон» академика Е.В. Тарле Люсьену посвящено всего несколько строк, как раз в связи с событиями 18 брюмера (Тарле 2010: 75–76). В монографии «Наполеон Бонапарт» А.З. Манфреда Люсьен занимает гораздо больше места (сообщается о его службе у Паскуале Паоли на Корсике, и о ключевой роли в событиях 18 брюмера, и о нарастающих трудностях в отношениях с Наполеоном после того, как тот стал первым консулом). Но при этом историк не скрывает своего крайне негативного восприятия фигуры Люсьена. По его словам, тот еще в юности был «взбалмошным» (Манфред 1998: 55); затем уже как министр интриговал против старшего брата (Манфред 1998: 286); наконец, в 1807 году, когда Наполеон искал с ним примирения и предлагал ему «королевский престол на выбор – во Флоренции, в Лиссабоне или в Мадриде», то последний «отверг все предложения», потому что «предпочел остаться со своей обидой» (Манфред 1998: 440). Версии событий, изложенной в мемуарах самого Люсьена, Манфред определенно не доверяет (Манфред 1998: 596). Автор двухтомной биографии Наполеона Н.А. Троицкий гораздо более внимателен и справедлив к Люсьену, называя его из всех братьев Наполеона самым талантливым (Троицкий 2020, т. 1: 34). Исследователь довольно объективно описывает канву отношений двух братьев: «Он серьезно помог Наполеону в критических ситуациях 18 брюмера 1799 г. и “Ста дней” 1815 г., но между этими двумя датами почти все время, единственный из братьев, был с ним в разрыве на личной почве. Дело в том, что осенью 1803 г. Люсьен женился на Александрине Блешам, вдове обанкротившегося и бежавшего из Франции спекулянта Жубертона. Наполеон не признал этот брак, а Люсьен не захотел оставить Александрину, от которой нажил 10 детей. В результате он один из всех братьев и сестер не получил от Наполеона никакого титула» (Троицкий 2020, т. 1: 34–35). Здесь нет никакой возможности и необходимости делать более подробный обзор отношения к Люсьену в отечественной историографии – я лишь выделил оценки его личности, присутствующие в наиболее авторитетных биографиях Наполеона, созданных российскими учеными. В последние годы также появились исследования о роли Люсьена Бонапарта как собирателя, популяризатора и открывателя произведений искусства, но пока что они носят узкоспециальный характер (Петракова 2019). Можно сказать, что только появление специальной работы, всецело посвященной жизни Люсьена, князя Канино, по-настоящему открывает его уникальную личность для русской мысли. Монография Симонетты и Ариха имеет много достоинств. Во-первых, книга написана чрезвычайно увлекательно и читается как захватывающий роман эпохи романтизма. Симонетта и Ариха признаются, что историю Люсьена и его красавицы-жены Александрины их подвигла изучать посвященная им эротическая картина Гийома Гийьона-Летьера «Сон Венеры» (1802), на которой изображена чувственная обнаженная женщина, томно возлежащая на кушетке (Александрина), и пристально смотрящий на нее видный мужчина (Люсьен). Картина эта, действительно, поражает воображение и напоминает о созданной несколькими годами ранее «Обнаженной махе» Франсиско Гойи (Люсьен Бонапарт в период своей службы послом Франции при испанском дворе видел эту картину в доме Мануэля Годоя). Во-вторых, книга великолепно издана и проиллюстрирована. Последнее подчеркивает и особую значимость роли искусства в жизни Люсьена, тем более что его коллекция была поистине выдающейся: в ней были картины Веласкеса, Тициана, Рубенса и др. В-третьих, в ней фигура Люсьена отнюдь не сводится к функции неудачливого и обиженного брата великого императора: эпитет «мятежный брат», вынесенный в название книги, на самом деле больше говорит о силе духа и воли Люсьена, превратившего свою частную жизнь в политический манифест, чем о его реальном стремлении бунтовать против Наполеона, в чем его обвиняли агенты министра полиции Жозефа Фуше. В-четвертых, взгляд на происходящее вокруг Наполеона и в его империи как бы глазами одного из его братьев сам по себе полезен и интересен. Этот труд можно отнести к тем, которые служат высокой миссии очеловечивания истории, ибо «непримиримый» конфликт между Наполеоном и Люсьеном был в своей основе конфликтом между деспотизмом авторитарного правителя и свободолюбием дорожащего своими достоинством и честью гражданина, не пожелавшего пожертвовать своей женой ради короны, богатства и политического влияния. Источниковедческой базой исследования послужили, помимо, многочисленных опубликованных мемуаров и научных трудов, материалы ряда архивов (архива семьи Фаина в Перудже, архива братьев-миноритов Ломбардии в Милане, архива Фонда Примоли и др.), включая никогда ранее не публиковавшиеся фрагменты воспоминаний героя книги. Авторы заявляют, что полковник в отставке Теодор Юнг, опубликовавший в 1883 году мемуары Люсьена Бонапарта в трех томах, опустил примерно половину текста (Симонетта 2023: 8). По их словам, в издании Юнга «были опущены длинные описания из отрочества, юности и зрелого периода жизни Люсьена, в которых рассказывается о тех, кого он любил и ненавидел. Бесцеремонный издатель убрал многочисленные анекдоты об отношениях Люсьена с Наполеоном, тремя остальными братьями и тремя сестрами, матерью, иными родственниками и собственными детьми. В неизданных воспоминаниях мы видим Люсьена, который размышляет, волнуется, любит, шутит, сомневается, открывает новое, строит планы и высказывает неожиданные и резкие суждения о своей семье, самых циничных политиках Франции – Талейране и Фуше, графах и князьях, встреченных в Испании и Италии, и о своих многочисленных друзьях – художниках и писателях» (Симонетта 2023: 9). Уже в раннем возрасте Люсьен проявил выдающиеся ораторские способности, став в 15 лет секретарем корсиканского лидера Паскуале Паоли, вернувшегося на родину с началом Великой Французской революции, после многолетней эмиграции. Эту же должность за двадцать лет до Люсьена занимал при Паоли его отец, Карло Буонапарте. Люсьен вспоминал, что Паоли как-то сказал ему: «Твой отец был моим лучшим другом. Он был моложе меня, но читал много книг, пока я учился читать в сердцах людей. Если бы он прожил дольше, то стал бы продолжателем моего дела» (Симонетта 2023: 30). Одним из самых счастливых дней своей жизни Люсьен считал спасение им от гильотины около тридцати заключенных в Сен-Максимене в разгар якобинского террора, причем, если верить авторам, он дал тогда отпор людям Поля Барраса, который вскоре станет главой французского правительства. В 1795 году сам Люсьен на некоторое время оказался в тюрьме, но судьба оказалась к нему милостива, и его помиловали и освободили. С началом Египетского похода Наполеона Люсьен, поддавшись охватившей страну египтомании, дал своей дочери Кристине второе имя – Египта. К сожалению, в книге никак не объясняются причины избрания 24-летнего Люсьена председателем одной из палат французского парламента – Совета пятисот – всего за две недели до госпереворота 18 брюмера. А. Тьер считал, что так собрание пыталось выказать почтение к внезапно вернувшемуся из Египта генералу Бонапарту (Тьер 2015–2016, т. 3: 760). Н.А. Троицкий объясняет это приступом радости, охватившей депутатов от этой новости (Троицкий 2020, т. 1: 296). А.З. Манфред, приводя ту же версию, вместе с тем, не исключает, что выбор депутатов мог объясняться и личными достоинствами самого Люсьена (Манфред 1998: 202), являвшегося членом Совета пятисот от Корсики с апреля 1798 года. О характере Люсьена хорошо говорится в следующем месте: «Люсьен был мечтателем, амбициозным идеалистом, Наполеон же – рациональным реалистом, стремившимся подчинить всех и вся своей воле. Однако Люсьен совсем не жил в “царстве безумных”: он всего лишь был наделен чрезвычайной чувствительностью и творческой искрой, подпитываемыми обширным гуманистическим образованием. Он умел блеснуть остроумием в обществе. Однажды на приеме у богатого торговца оружием Уврара, тогдашнего любовника мадам Тальен, Люсьен сидел напротив Жюли [Рекамье]. Один из гостей предложил тост за присутствующих красавиц, за ним последовали тосты за отсутствующих. Вдруг неожиданно для всех Люсьен поднял бокал шампанского – а он вообще никогда не пил – и предложил выпить за красивейшую из женщин. Все взгляды устремились к скромно зардевшейся мадам Рекамье. Люсьен сделал эффектную паузу. Комнату заполнило напряженное молчание. Все ожидали, что сейчас он зачитает хвалебное двустишие, но вместо этого он произнес: “Выпьем за мир (французское слово "pаiх" – женского рода. – Примеч. ред.)! Разве не его мы все желаем?”» (Симонетта 2023: 90–91). Возвышенный идеализм Люсьена отмечала в своих мемуарах и герцогиня д’Абрантес: «Что до ума и таланта, Люсьену было всегда не занимать ни того, ни другого. В юности, находя интересной какую-либо тему, он полностью погружался в нее и словно жил в своем метафизическом мире, разительно отличавшемся от нашего интеллектуального мирка» (Симонетта 2023: 90). Разлад Люсьена с Наполеоном начался почти сразу же после того, как последний захватил верховную власть во Франции. Симонетта и Ариха полагают, что обвинения Люсьена в коррупции и финансовой нечистоплотности в бытность его министром внутренних дел Французской республики были сильно преувеличены Фуше и другими недоброжелателями, к стану которых принадлежала и жена первого консула Жозефина, затаившая обиду на Люсьена, пытавшегося ранее развести ее с Наполеоном за демонстративные измены. Однако сам Наполеон искал лишь повод, чтобы избавиться в своем правительстве от такого строптивого и независимого подчиненного, коим был его брат, оставшийся верным республиканским идеалам юности и не желавший безропотно выполнять любые указания брата. Назначенный послом Франции в Испании Люсьен также не смог проявить свои дипломатические способности в полной мере, поскольку внешняя политика Наполеона становилась все более агрессивной, а доверие между братьями лишь уменьшалось. Как отмечают авторы, «чем пышнее расцветал деспотизм Наполеона, тем ярче разгорался огонь республиканских идеалов в душе Люсьена» (Симонетта 2023: 138). Несмотря на это Люсьену удалось наладить, насколько это было возможно, отношения с королевской семьей и влиятельнейшим временщиком Годоем. Одна из самых интересных линий в книге – описания «вещих» снов и кошмаров главных героев. К примеру, накануне знакомства со своей второй женой – Александриной Жубертон – Люсьен, который прежде никогда ее не видел, созерцал ее во сне в виде обворожительной незнакомки, а на следующее утро, встретившись с реальной Александриной в парке, он тотчас признал в ней столь восхитивший его образ из недавнего сна. Совсем иного рода сны посещали Наполеона: Жозефина рассказывала, что ему «часто снился один и тот же кошмарный сон, в котором Люсьен шел на Тюильри во главе разъяренной толпы санкюлотов, чтобы прогнать первого консула из королевского дворца» (Симонетта 2023: 178). Даже если последний сон был выдуман Жозефиной, отношение Наполеона к Люсьену на самом деле было весьма подозрительным – он даже как-то приказал матери «предупредить Люсьена, что ему не позволялось быть популярнее у народа, чем он сам» (Симонетта 2023: 200). Упорное стремление Наполеона развести Люсьена с его любимой и любящей женой, глубоко отравлявшее отношения между братьями, было продиктовано целым комплексом причин. Наполеон, безусловно, пытался подражать другим императорам и даже велел принять закон, запрещающий членам его семьи заключать браки без его одобрения. Это было важно и для поддержания иерархии внутри семьи, и для установления и укрепления династических связей, обеспечивающих, как тогда казалось, рост политического влияния и устойчивости молодой наполеоновской империи. В случае же Люсьена необходимо было подавить явную фронду, так как его личная свобода на фоне нижайшей покорности остальных воспринималась как все более вызывающая и опасная. Кроме того, Наполеону, все чаще задумывающемуся о вынужденном разводе с бесплодной Жозефиной ради появления прямого наследника престола, хотелось предварительно создать прецедент с разводом, и Люсьен, учитывая его известность и выдающуюся карьеру, идеально подходил для задачи сместить фокус общественного внимания на себя. Однако сам Люсьен вовсе не жаждал променять, подобно другим братьям, свое личное счастье на изменчивое и гнетущее покровительство Наполеона, который привык отдавать приказы, ломающие чужие судьбы, ради преследования своих собственных интересов. Были моменты, когда Люсьен подвергался колоссальному давлению практически всех родственников, убеждающих его в письмах не расстраивать и не злить императора; мог ожидать похищения своей жены и собственного ареста, не говоря уже о планомерном выдавливании его из наполеоновской империи и подконтрольных ей территорий как изгоя. В 1810 году давление стало столь невыносимым, что ему все же пришлось эмигрировать в Америку, до которой, впрочем, он так и не доплыл, ибо его корабль был перехвачен англичанами. Вынужденно прожив несколько лет в Британии на положении почетного узника, Люсьен смог вернуться в Италию лишь после первого отречения Наполеона в 1814 году. Тем удивительнее, что он оказался одним из тех, кто сразу же поддержал возвращение императора к власти на период т.н. Ста дней, приехав к нему в Париж. Позднее, уже когда Наполеон находился в ссылке на острове Святой Елены, Люсьен написал: «Когда я заглядываю в глубины моей души, то вижу, что возмущение молодого государственного деятеля, уязвленного в своем самолюбии чиновника, оскорбленного в своих политических убеждениях, и, самое важное, в своих чувствах мужа и отца, изгнанного и преследуемого столь долгие годы, — что все эти чувства сегодня сменило сострадание при виде скорбной картины моего брата, нового Прометея, в оковах... с сердцем, истерзанным... тяжестью воспоминаний о славе и сожалениями о злоупотреблении властью» (Симонетта 2023: 90–317). К сожалению, в книге не обошлось и без неточностей. Так, архидьякон Аяччо – Люсьен (Лучиано) (1718–1791) назван авторами «братом» рано умершего мужа Летиции Рамолино, Карло Буонапарте (Симонетта 2023: 21), отца Наполеона, хотя на самом деле архидьякон приходился Карло дядей. Также утверждается, что к началу осады Тулона в конце августа – начале сентябре 1793 года Наполеон стал майором артиллерии (Симонетта 2023: 47), хотя он на тот момент был всего-навсего капитаном (Троицкий 2020, т. 1: 87), а звание майора получил лишь уже в ходе осады, 18 октября (Чандлер 1999: 36). Авторы отмечают, что Конкордат Наполеона от 15 июля 1801 года, был подписан между первым консулом и римским папой Пием VII «при активном посредничестве Люсьена как министра внутренних дел» (Симонетта 2023: 154), хотя с поста министра Люсьен был уволен еще 7 ноября 1800 года. Не раскрыта в книге и тема принадлежности Люсьена к братству вольных каменщиков. Авторы лишь отмечают, что Люсьен был масоном и установил «довольно тесные отношения» с масонами Италии (Симонетта 2023: 336). Подытоживая, отмечу, что Люсьен Бонапарт был не только выдающимся оратором и политиком, но и талантливым прозаиком и поэтом. Среди его произведений: роман «Индейское племя, или Эдуард и Стеллина», поэмы «Карл Великий, или спасенная церковь», «Америка» и др. Последняя восхваляла доблести великого американского военачальника, генерала Джорджа Вашингтона, устоявшего перед искушением установить в стране личную диктатуру и править пожизненно. В 1803 году Люсьен стал членом знаменитой Французской академии, откуда его исключили 1816 году как представителя прежнего режима, нарушив тем самым устав о пожизненном членстве. В течение тринадцати лет он занимал кресло одного из сорока бессмертных под номером 32, которое до него, еще в XVII веке занимал поэт и драматург Жорж де Скюдери, а впоследствии, в 1845 году, оно перешло к писателю Альфреду де Виньи. В 1823 году, когда от былого влияния Люсьена осталось не так уж много, его избрали членом Американского философского общества. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Делдерфилд 2001а – Делдерфилд Р.Ф. Братья и сестры Наполеона: Исторические портреты. Пер. с англ. А.И. Коршунова. М.: Центрполиграф, 2001. 395 с. Делдерфилд 2001б – Делдерфилд Р.Ф. Жены и любовницы Наполеона: Исторические портреты / Пер. с англ. Л.В. Романова. М.: Центрполиграф, 2001. 397 с. Иванов 2006 – Иванов А.Ю. Двенадцать Бонапартов. М.: Вече, 2006. 320 с. Кастело 1994 – Кастело А. Жозефина: Историческое эссе. В 2 кн. / Пер. с франц. Ю. Корнеева. СПб.: Северо-Запад, 1994. Кастело 2007 – Кастело А. Сын Наполеона: биография / Пер. И. Кастальской. М.: Захаров, 2007. 672 с. Кирхейзен, 1991 – Кирхейзен Г. Женщины вокруг Наполеона. М.: Вся Москва, 1991. 430 с. Манфред 1998 – Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. М.: Мысль, 1998. 624 с. Массон 2007 – Массон Ф. Наполеон и женщины / Пер. с франц. И. Г. Гольденберга. М.: Гелеос, 2007. 288 с. Нечаев 2004 – Нечаев С. Жозефина Бонапарт. Тайна любви и смерти. М.: АСТ-Пресс книга, 2004. 256 с. Нечаев 2005 – Нечаев С. Каролина Бонапарт. Раба любви. М.: АСТ, 2005. 256 с. Петракова 2019 – Петракова А.Е. Вазы из ранних раскопок Люсьена Бонапарта в Канино в собрании Государственного Эрмитажа // Боспорские исследования. 2019. № 38. С. 299-329. Симонетта 2023 – Симонетта М., Ариха Н. Люсьен, мятежный брат Наполеона. Семья и власть: [биогр. очерк] / Марчелло Симонетта, Но́га Ариха; пер. с итал. Татьяны Кудрявцевой. М.: Слово/Slovo, 2023. 360 с.: ил. Стэктон 2012 – Стэктон Д. Бонапарты: от императора до наших дней / Пер. с англ. И. Кастальской. М.: Захаров, 2012. 416 с. Сьюард 1995 – Сьюард Д. Семья Наполеона. / Пер. с англ. Т.С. Бушуевой. Под общ. ред. И.П. Щерова. Смоленск: Русич, 1995. 416 с. Тарле 2010 – Тарле Е.В. Наполеон. М.: АСТ: Астрель, 2010. 413 с. Троицкий 2020 – Троицкий Н.А. Наполеон Великий: в 2 т. / Подг. к публ., вступ. ст. М.В. Ковалева, Ю.Г. Степанова. М.: Политическая энциклопедия, 2020. Тьер 2015–2016 – Тьер Л.-А. История Французской революции: в 3 т. М.: Захаров, 2015–2016. Тюлар 1993 – Тюлар Ж. Мюрат, или Пробуждение нации / Пер. с фр. М.: ТЕРРА, 1993. 382 с. Флейшман 2017 – Флейшман Г. Жозефина; Письма Наполеона к Жозефине. М.: Захаров, 2017. 448 с. Чандлер 1999 – Чандлер Д. Военные кампании Наполеона. Триумф и трагедия завоевателя: Монография / Пер. с англ. Н.Б. Черных-Кедровой. М.: Центрполиграф, 1999. 693 с. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Алла Морозова: «Условием членства в нашей Ассоциации является наличие у человека четко выраженной антивоенной позиции». Интервью с А.Ю. Морозовой 17.03.2023 Интервью «Исторической Экспертизы» с кандидатом исторических наук А.Ю. Морозовой, одним из учредителей Ассоциации российских ученых и преподавателей за границей «Академическая солидарность» Алла Морозова – кандидат исторических наук, профессор Свободного университета/Briva Universitate (Riga), приглашенный исследователь в Scuola Normale Superiore (Pisa), сотрудник мемориальской программы «История борьбы антиавторитарных сил в России и Зарубежье. 1918-1965 гг.», автор и ведущая цикла встреч-бесед «Женщины в борьбе за права и свободы личности и общества: История и современность» 1) Поскольку в России принято плясать от личностей, то первый вопрос: кто вошел в состав учредителей Ассоциации российских ученых и преподавателей за границей «Академическая солидарность»? Когда организация была создана и каков ее формальный статус (NGO или другая форма)? Идея создания объединения преподавателей, находящихся вне России – своего рода профсоюза в изгнании - родилась еще летом прошлого года у членов профсоюза «Университетская солидарность» и профессоров Свободного университета Андроника Арутюнова и Константина Морозова. Постепенно эта идея трансформировалась в более широкую, и было решено создать ассоциацию, целями которой будет не только защита трудовых прав ее членов и взаимопомощь (чем обычно занимаются профсоюзы). Учредителями и членами Оргкомитета Ассоциации стали профессиональные ученые и преподаватели, покинувшие Россию, люди, приверженные идее свободного развития науки и образования в России - Игорь Данилевский (София), доктор исторических наук, профессор Свободного университета/Briva Universitate (Riga); Дмитрий Дубровский (Прага), кандидат исторических наук, научный сотрудник факультета социальных наук Карлова университета, Центра независимых социологических исследований, профессор Свободного университета; Константин Морозов (Париж), доктор исторических наук, приглашенный исследователь EHESS/CERCEC, почетный член ЦС профсоюза "Университетская солидарность", профессор и член УС Свободного университета, зам. председателя Совета НИПЦ "Мемориал"; Алла Морозова (Париж), кандидат исторических наук, профессор Свободного университета/Briva Universitate (Riga), приглашенный исследователь в Scuola Normale Superiore (Pisa), сотрудник мемориальской программы «История борьбы антиавторитарных сил в России и Зарубежье. 1918-1965 гг.», автор и ведущая цикла встреч-бесед «Женщины в борьбе за права и свободы личности и общества: История и современность»; Алексей Сосинский (Страсбург), кандидат физико-математических наук; Илья Щуров (Неймеген), кандидат физико-математических наук, постдок, Radboud Universiteit Nijmegen. Поскольку эта организация учреждена и действует за границей и ее членами будут ученые и преподаватели, находящиеся за пределами России, в состав учредителей не вошел один из инициаторов ее создания сопредседатель профсоюза «Университетская солидарность» Андроник Арутюнов. Наша Ассоциация – это общественная организация, не имеющая юридического лица и действующая исключительно на волонтерских началах. 2) Учитывался ли при разработке проекта опыт российских организаций «Университетская солидарность», «Вольное историческое общество» и, возможно, других? Чтобы вы хотели заимствовать из их достижений, каких их ошибок будете стараться избежать? Конечно, мы старались использовать все значимые наработки наших предшественников и партнерских организаций, в том числе профсоюза «Университетская солидарность» и Вольного исторического общества, но, разумеется, с учетом специфики сегодняшнего дня. В отличие от профсоюза, главной целью которого является объединение работников в борьбе с работодателями за свои права, наша Ассоциация ставит перед собой, прежде всего, цель поиска таких работодателей или грантодателей для своих членов. Принципиально важно также отметить, что в отличие от корпоративной организации преподавателей/студентов/исследователей, которая образуется по формальному признаку принадлежности к той или иной категории работников, условием членства в нашей Ассоциации является наличие у человека четко выраженной антивоенной позиции и приверженность идеям прав и свобод человека и общества. В отличие от Вольного исторического общества в состав учредителей Ассоциации вошли исследователи и преподаватели разных научных специализаций, и это отражает наше желание стать организацией, включающей в себя и «физиков», и «лириков», покинувших Россию и объединенных общей гражданской позицией. 3) Чем вызвана необходимость создания Ассоциации, каковы ее цели, принципы и структура? По имеющимся данным, после начала войны Россию покинуло от пяти до десяти процентов ученых и преподавателей, причем, наиболее активных, деятельных и инициативных. Все они оказались рассеяны по разным странам, где столкнулись с общими проблемами – получения виз, поиска стипендий, грантов, мест работы, жилья, устройства детей в школы и т.п. Необходимость объединения усилий для решения этих проблем была одной из причин создания организации. Но, как я уже говорила, довольно быстро мы пришли к пониманию того, что наши цели и задачи гораздо шире, что необходимы консолидация сообщества российских ученых и преподавателей в Европе на основе норм профессиональной деятельности и этики, налаживание взаимосвязи, помощь в установление контактов с европейскими академическими и университетскими структурами, создание инструментов взаимопомощи. Ассоциация предполагает объединение усилий эмигрантов, но это совсем не значит, что мы намерены сосредоточиться на решении своих внутренних проблем. Напротив, мы планируем оказывать посильное содействие коллегам, оставшимся в России, которые продолжают бороться с авторитарным режимом. Кроме того, нам кажется очень важным оказывать содействие гражданскому обществу в России в борьбе с манипуляциями научным знанием и исторической памятью. В Положении об Ассоциации провозглашается, что это содружество свободных преподавателей, исследователей, аспирантов и студентов, работающих и учащихся в Европе, стоящих на антивоенных позициях и считающих необходимым установление в России политических свобод и правового государства. Одной из наших целей является защита свободы научного исследования и академических свобод. Подробно о структуре Ассоциации говорить еще рано, так как мы совсем еще юная организация, можно сказать, новорожденная. Но на данный момент она нам видится следующим образом. Организация основана на принципе индивидуального членства. Высшим руководящим органом Ассоциации является Общее собрание, которое проводится не реже одного раза в полтора года (в онлайн режиме). Для координации деятельности Ассоциации в период между Общими собраниями избирается коллегиальный руководящий орган – Совет Ассоциации. На срок до проведения первого Общего собрания членов Ассоциации Совет был сформирован учредителями. Во главе Совета стоят три сопредседателя, которые будут избраны на первом общем собрании Ассоциации. Мы сознательно разработали Положение, основанное на максимально демократических принципах, чтобы, с одной стороны, обезопасить организацию от проблем, могущих возникнуть при излишней концентрации полномочий в руках одного человека, с другой – подобное распределение полномочий и обязанностей, как нам кажется, позволит не допустить провалов в работе в том случае, если кто-то из руководства по каким-либо причинам не сможет уделять должного времени делам Ассоциации. 4) Чем будет заниматься Ассоциация? Будет ли она в соответствии со словом «солидарность» выполнять функции профсоюза (помогать обустройству ученых-эмигрантов) или ее главное направление - координация научной активности (конференции, круглые столы и т.д.)? Мы планируем уделять внимание обоим направлениям деятельности. Но тут важно отметить, что речь не идет только об организации «кассы взаимопомощи», тем более, что членство в Ассоциации не предполагает уплаты членских взносов. Одна из первых наших задач – собрать информацию о том, кто из ученых-эмигрантов где находится, какие у них проблемы, что они готовы делать в рамках деятельности Ассоциации. Основная помощь обустройству наших коллег будет заключаться в обмене информацией, в налаживании взаимосвязей, нетворкинга, содействии поиску стажировок и стипендий для коллег, особенно, оказавшихся в трудном финансовом положении. Мы хотим создать полноценную площадку для общения эмигрантов (как недавних, так и тех ученых и преподавателей, кто уже успел инкорпорироваться в европейскую академическую и университетскую среду), с помощью которой можно было решать, в том числе, и задачи взаимопомощи, понимаемой в широком смысле. Ведь покинувшие Россию после начала войны ученые и преподаватели оказались в очень тяжелом положении не только финансово, но и психологически. С одной стороны, у большинства из них есть лишь кратковременные гранты и стипендии, а значит – необходимость срочного поиска средств существования. С другой – большинство из них впервые сталкивается с реалиями жизни в другой стране, где все непривычно, все устроено по-другому (предыдущие кратковременные туристические поездки не в счет, они дают совершенно другой опыт, лишь до некоторой степени полезный при обустройстве жизни в эмиграции). С третьей – перед эмигрантами стоит задача в большей или меньшей степени инкорпорироваться в европейскую академическую среду, что довольно сложно, особенно – как это ни парадоксально - для ученых, находящихся на более высоких ступенях карьеры. Студенты могут пойти учиться в местные университеты, поступить в магистратуру или на PhD, более молодые могут претендовать на Postdoc-позиции. Встроиться же в академическую иерархию чужой для тебя страны «сбоку», не пройдя в ней путь от первых ступенек, чрезвычайно сложно. И вот тут-то и могут помочь профессиональные связи коллег. С другой стороны, хотя мы будем способствовать инкорпорации наших коллег в европейскую научную и университетскую среду, мы также считаем необходимым сохранять русский язык в качестве языка научного общения и верим в то, что многие из нас смогут вернуться на родину, чтобы участвовать в демократизации России и развитии в ней свободных науки и образования. Мы планируем проведение публичных мероприятий самого разного плана и жанровой принадлежности – круглых столов, семинаров, дискуссий – прежде всего, в онлайн-формате, предназначенных для русскоязычной аудитории как за границей, так и в России. Мы не считаем правильным стремиться к полной инкорпорации в европейскую академическую среду (даже если это было бы возможным) и отказываться от использования русского языка в научных дискуссиях и преподавании. Мы не хотим отдавать русский язык российской государственной пропаганде и лишать людей, живущих в России, возможности слушать свободные научные дискуссии, в том числе на острые современные темы, ведущиеся на русском языке без оглядки на цензуру и возможность репрессий. Многие из нас планируют вернуться в Россию, когда в ней станут возможны глубокие демократические и институциональные преобразования, и наша сегодняшняя – на первый взгляд, незаметная работа – это вклад в будущую свободную Россию. 5) С какими научными, учебными и политическими структурами вы собираетесь сотрудничать? Среди учредителей нашей Ассоциации есть профессора Свободного университета, члены профсоюза «Университетская солидарность» и Вольного исторического общества. Идеи и ценности этих организаций нам близки, и мы будем рады стать партнерами тех из них, которые сочтут это возможным в сегодняшней непростой ситуации. Мы также будем налаживать контакты с другими, близкими нам по духу и задачам, организациями, уже существующими и возникающими, в том числе, в эмигрантской среде. Нам хотелось бы наладить связи с европейскими академическими и университетскими структурами, и мы надеемся, что в этом нам помогут уже имеющиеся связи наших коллег. Кроме того, мы надеемся наладить институциональное сотрудничество с европейскими структурами, которые сейчас проявляют интерес к российским ученым и преподавателям, вынужденным покинуть Россию. Так, недавно несколько членов нашей Ассоциации приняли участие в деловой поездке в Брюссель, где в составе группы коллег, представлявших российских ученых, преподавателей, просветителей, вынужденных покинуть Россию и живущих сейчас в Европе, участвовали во встречах с представителями Еврокомиссии, различных европейских фондов и университетов. Речь шла о взаимодействии европейской академической и университетской среды с российскими учеными, о политике европейских структур в этом вопросе и о многом другом. Возможность получить информацию «из первых рук» имела для нас большое значение. Если попробовать собрать вместе все высказывания о политике общеевропейских структур по отношению к российским ученым и возможностям взаимодействия с ними, то в целом получается следующее: · Абсолютно запрещены и прерваны контакты с российскими государственными структурами и организациями, находящимися под контролем государства. · Возможны личные контакты с учеными без указания российской аффилиации. · Невозможно сотрудничество с кем-либо, поддерживающим или оправдывающим войну. · Возможны совместные публикации и публикации российских ученых без афилиации в европейских журналах (на практике мы видим, что в этом вопросе все не так просто, и известны случаи, когда редакции журналов отказывают в публикации уже принятых ранее статей российских ученых, в том числе, покинувших Россию). С участием в конференциях тоже все сложно. Коллеги говорили об участии в европейских конференциях (по зуму) ученых, остающихся в России, но в личном качестве, то есть без указания афилиации. Как справедливо отмечали коллеги, есть норма и есть реальные практики. Норма касается только государственных институтов, все остальное находится в «серой зоне» и зависит от толкования национальных государств и отдельных университетов и учёных. Важнее всего репутация конкретного ученого и кредитоспособность его научной сети. Большое значение для нас всех имела и возможность рассказать европейским функционерам и ученым о наших проблемах и особенностях нашего положения в Европе. В ходе многочисленных встреч и круглых столов – а рабочий график был очень плотный – было высказано немало идей и соображений, которые могут лечь в основу дальнейшего сотрудничества и взаимодействия. В частности, говорилось о важности долгосрочных программ поддержки российских ученых-эмигрантов. И в этом контексте многие вспоминали знаменитую Акцию русской помощи Т.Масарика, столетие которой отмечалось в прошлом году. Говорили и о необходимости выработки новых параметров подачи заявок на гранты, стипендии, стажировки и т.п., в которых учитывались бы те реальные условия, в которых находятся ученые-эмигранты (проблема получения виз, невозможность долго ждать решения о выделении гранта, отсутствие постоянной афилиации в связи с вынужденным переездом в другую страну и т.п.). Все эти вопросы обсуждались в контексте необходимости и одновременно сложности инкорпорации в европейскую академическую и научную среду. Очень важно для нас было также установить контакты, начать налаживать взаимодействие, в том числе и между собой, так как до этой поездки не все мы были знакомы друг с другом, а многие были знакомы лишь виртуально. В контексте разговора о необходимости самоорганизации российских ученых-эмигрантов было рассказано о создании Ассоциации российских ученых и преподавателей в Европе «Академическая солидарность» как содружестве свободных преподавателей, исследователей, аспирантов и студентов, работающих и учащихся в Европе, стоящих на антивоенных позициях и считающих необходимым установление в России политических свобод и правового государства, о ее целях и задачах. Поскольку разговор с европейскими структурами планируется продолжать уже в рабочем порядке, мы хотели бы собрать своего рода банк данных о позициях различных европейских академических и университетских структур по отношению к российским ученым - как уехавшим из России, так и остающимся в ней. Присылайте нам сведения о конкретных случаях приема или отказа в приеме статей, докладов на конференции, совместных публикаций и т.п. Дело не в названии того или иного вуза или исследовательского центра, а именно в позиции по отношению к сотрудничеству с российскими учеными. Такие сведения важны для составления, по мере возможности, общей картины взаимоотношений, основываясь на которой мы могли бы формулировать свои предложения европейским структурам, которые вырабатывают общую политику в этом вопросе. 6) Как вступить в «Академическую солидарность»? Новые члены принимаются в Ассоциацию по решению Совета Ассоциации, принятому простым большинством голосов, на основании личного заявления и рекомендации о вступлении как минимум от одного, а желательно от двух действующих членов Ассоциации и/или их коллег (в том числе, находящихся в России), пользующихся авторитетом и доверием. Для вступления в Ассоциацию необходимо отправить по электронной почте на адрес academsol2023@gmail.com заявление в форме свободного мотивационного письма с указанием фамилий одного или двух рекомендателей. Рекомендации должны быть присланы на этот же адрес непосредственно от рекомендателей. Мы сочли необходимым установить такой своего рода «входной контроль», чтобы обезопасить организацию от случайных людей, с одной стороны, не разделяющих наши общие взгляды, с другой – не готовых что-либо делать, а заинтересованных лишь в получении помощи. С документами Ассоциации – Декларацией и Проектом Положения – можно ознакомиться на сайте https://academsol.info/. Кстати, там же через форму обратной связи можно подать заявление о вступлении в Ассоциацию. И еще одно важное замечание. Уже учредив нашу Ассоциацию, мы поняли, будет неправильно замыкаться в европейских границах, ведь в условиях вынужденной мобильности и общей нестабильности практически никто из нас не может со стопроцентной уверенностью сказать, в какой стране он может оказаться через год, и будет ли это европейская страна. С другой стороны, довольно большое число ученых, преподавателей и студентов, не имевших виз, а то и загранпаспортов, выехав из России, оказались в Армении, Грузии, Казахстане, странах Средней Азии, Турции; кто-то сумел получить грант или стипендию в США… Но все это в большинстве случаев временно. Поэтому мы решили, что географический принцип не будет для нас определяющим, и в члены нашей Ассоциации может подать заявление человек, находящийся сейчас за пределами Европы, но планирующий или не исключающий для себя переезд в этот регион в обозримом будущем. В заключение я хочу призвать всех неравнодушных и деятельных исследователей, преподавателей, студентов и аспирантов вступать в нашу Ассоциацию. Наша сила – в нашей солидарности! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Ф. О. Трунов Рец.: Новая элита в странах Центральной и Юго-Восточной Европы: политические портреты. Конец XX – начало XXI в. / Отв. ред. К.В. Никифоров. – М.: Институт славяноведения РАН; СПб.: Нестор-История, 2022. – 584 с. – (Центральная и Юго-Восточная Европа в XX–XXI вв.: исследования и документы. Вып. 3). 6.04.2023 Представлена рецензия на коллективный труд, посвящённый складыванию нового истеблишмента в странах Центральной и Юго-Восточной Европы в период и после крушения биполярного миропорядка. Хронологически наибольшее внимание уделено 1990-м гг., когда происходила ломка и перестройка политической системы соответствующих игроков постсоциалистического пространства. Личности руководителей государств ЦЮВЕ органично вписаны в идущие внутристрановые и региональные политические процессы. Ключевые слова: Центрально-Восточная Европа, Юго-Восточная Европа, Польша, Чехия, Словакия, Венгрия, Румыния, Болгария, Македония, Албания, Сербия, Черногория, Республика Сербска, Хорватия, Словения, Турция, Греция. Сведения об авторе: Трунов Филипп Олегович, кандидат политических наук, ведущий научный сотрудник Отдела Европы и Америки Института научной информации по общественным наукам (ИНИОН) РАН (Москва). Контактная информация: 1trunov@mail.ru Ph. O. Trunov Rev.: Novaja jelita v stranah Central'noj i Jugo-Vostochnoj Evropy: politicheskie portrety. Konec XX – nachalo XXI v. [The new elite in the countries of Central and South-Eastern Europe: political portraits. The late twentieth to early twenty-first centuries] / Otv. red. K.V. Nikiforov. – M.: Institut slavjanovedenija RAN; SPb.: Nestor-Istorija, 2022. – 584 s. – (Central'naja i Jugo-Vostochnaja Evropa v XX–XXI vv.: issledovanija i dokumenty. Vyp. 3). The review is devoted to the formation of a new establishment in the countries of Central and South-Eastern Europe during the period of collapse of the bipolar world order and after it. The key attention is paid to the 1990-s, when there was breaking and restructuring the political system of the relevant players of the post-socialist political area. The characteristics of the Central and South-Eastern European countries` leaders are presented in the context of interstate and regional political processes. Key words. Central Eastern Europe, South Eastern Europe, Poland, Czech Republic, Slovakia, Hungary, Romania, Bulgaria, Macedonia, Albania, Serbia, Montenegro, Republika Srpska, Croatia, Slovenia, Turkey, Greece. About the author: Philipp O. Trunov, Candidate of Political Sciences, Leading Research Fellow, Institute of Scientific Information for Social Sciences of the Russian Academy of Sciences (INION RAS) (Moscow). Contact information: 1trunov@mail.ru Сегодня всё более распространённым направлением исследований в политологии в целом и международных отношениях в особенности является изучение различных форм кризисного состояния государства как института власти. Обращение к данным сюжетам в теоретическом и прикладном отношениях более чем оправданно. Несмотря на увеличение роли и возможностей различных негосударственных акторов, в современных реалиях государство как тип акторов на международной арене продолжает оставаться наиболее влиятельным и значимым. Кризисное состояние развития государства уместно уподобить болезни, для определения правильного пути лечения которой требуется чётко определить симптоматику. В ситуации, когда идёт ломка и последующее выстраивание во многом заново политической системы, институт государственной власти априори не может работать полноценно, временно становится «хрупким». Степень успешности и скорость преодоления этого крайне опасного состояния во многом определяются наличием или, напротив, отсутствием лидеров, способных быть штурманами, в идеале – флагманами процесса выстраивания качественно новой архитектуры управления. Иными словами, институциональный кризис часто может быть преодолен временной персонификацией власти. Однако, в свою очередь, последняя должна ставить самоцелью не просто сохранение у власти конкретного политика, но именно выстраивание более совершенной вертикали власти. Притом по завершении переходного периода в данной системе может и должно оказаться пост (посты), достойные возглавившего трансформацию политика, если она была осуществлена успешно. Непременное требование, что обязано предъявляться к нему, – не только отчётливое понимание объективных национальных интересов, но и готовность их последовательно отстаивать, ставя их выше личных амбиций, если они оказываются разнонаправленными. Весьма успешная попытка исследовать эти нетривиальные вопросы предпринята в коллективном труде, изданном в Институте славяноведения РАН: «Новая элита в странах Центральной и Юго-Восточной Европы: политические портреты. Конец XX – начало XXI в.». Каждая глава представляет собой комплексное исследование, в основе которого находится изучение политического портрета и тактик лидеров Центральной и Юго-Восточной Европы (ЦЮВЕ) в условиях внутренней (и часто внешней) турбулентности на страновом и региональном уровнях, перестройки института власти. В главе, посвящённой премьер-министру Венгрии Й. Анталлу (1990-1994), показана природа и особенности его тактики, что привела к быстрому (несколько месяцев) переходу страны к постсоциалистической стадии развития путём мирного переговорного процесса. Показательно в этой связи определение круга причин усиления правых настроений в Венгрии ещё в начале 1990-х гг. В дальнейшем это трансформировалось в электоральную поддержку В. Орбана (премьер-министр с 2010 г.), которая стала внутренней максимой той особости, подчёркнутого отстаивания национальных интересов, что характерна для официального Будапешта в ЕС и НАТО. Эта «сцепка» внутренней и внешней политики нашла освещение в работе Ф.Е. Лукьянова. В разделе В.В. Волобуева освещен фактор «сильных правых» во внешней политике уже применительно к реалиям Польши на примере Я. Качинского. Не менее интересен кейс Д. Туска из центристской «Гражданской платформы». Он вошёл в число весьма немногочисленных восточноевропейских политиков, сумевших умело перейти с национального на наднациональный (ЕС) уровень с качественно иными требованиями к функционерам, особенно высшего уровня. Это стало своеобразным символом встроенности Польши в евро-атлантические институты и одной из ведущих ролей, на которую она стала в них претендовать, что отнюдь не исключало наличие сильного евроскептицизма у официальной Варшавы. Интересен кейс Словакии: для официальной Братиславы дополнительной трудностью в начале 1990-х гг. стал распад союзного государства Чехословакии. В главе, подготовленной В.В. Никитиным, показан поиск В. Мечьяром положения идеальной политической удалённости и одновременно близости с Чехией. На примере деятельности М. Дзуринды отражены те уже качественно иные, связанные с полноценной интеграцией в евро-атлантические институты, проблемы, которые оказались в центре внимания словацкой политики в 2000-е и 2010-е гг., тем резко отличавшиеся по приоритетам от 1990-х гг. Данная смена политического облика страны и её истеблишмента в другой части Чехословакии – Чехии – нашла детальное освещение в разделе Э.Г. Задорожнюк. Интересно объяснение причинности и характера «особости» линии официальной Праги в евро-атлантических институтах, в т.ч. выражения «евроскептицизма», от В. Клауса к М. Земану. Скрупулёзно формирование парламентской демократии в Албании изучено в работе видного отечественного исследователя Ар. А. Улуняна. Этот процесс инкорпорирования ценностей «либеральной демократии» примечателен в контексте исторического пути страны (в т.ч. длительного пребывания её территорий в составе Османской империи) и настойчивого стремления официальной Тираны войти в евро-атлантические институты. По-своему показателен комплекс разделов, подготовленных исследовательницей из Софии И. Баевой. В них показаны очень разные пути складывания высшего истеблишмента страны в 1990-е гг.: параллельно из диссидентов, ставших уже легальными оппозиционерами (Ж. Желев), и лидеров коммунистов, принявших деятельное участие в демократическом транзите (А. Луканов). Справедливо повышенное внимание уделено партиям и политическим фигурам, ориентированным на теснейшее сближение с соседями – будь то турецкая партия в Болгарии или неофициальные фракции (просербская и проболгарская) в Демократической партии за македонское национальное единство. Особняком стоит кейс Румынии: она оказалась единственной, где «бархатная революция» сопровождалась насилием – физической ликвидацией президента Н. Чаушеску. Сквозь призму анализа фигуры И. Илиеску даётся развёрнутый ответ на вопрос: почему и как Румыния не смогла избежать следования по пути радикализации политических процессов? Эта тематика нашла органичное продолжение в исследовании Т.Г. Битковой по румынскому национализму, сфокусированному вокруг фигуры К.В. Тудора – как точно подмечено, он оказался не хористом, но солистом, являя собой знаковую фигуру направляющего на правом фланге в условиях поиска Румынией как государством нового собственного «я». Повышенный интерес читателя не может не вызвать цикл глав по представителям сербских элит – не только самой Сербии, но и Республики Сербской (РС), которые были подготовлены видной отечественной исследовательницей Е.Ю. Гуськовой. Ей удалось в полной мере передать картину трагизма распада Югославии, разнохарактерность шагов политических лидеров и военачальников – вынужденность одних мер и готовность противодействовать мощнейшему разноплановому внешнему воздействию в случае других инициатив. Показаны особенности стратегии и тактики представителей «кризисных менеджеров» – знаковой фигуры президента С. Милошевича, лидера РС М. Додика, генерала Р. Младича. Последний стал попыткой «людей в погонах», подобно генералу А.И. Лебедю в России, наметить свой путь, хотя и весьма противоречивый, в поиске островков стабильности в условиях всеобщей турбулентности. Данный трек получил развитие в работах, посвящённых фигурам генерала М. Новаковича (первый главком сербских воинских формирований в Сербской Краине) и З. Джиндича. Сквозь призму политических персоналий очень чётко авторами показана динамика борьбы сербских меньшинств за свою автономию на территории Хорватии и Боснии, а затем и в Косово. Главы Е.Ю. Гуськовой, В.А. Соколова и К. Новаковича, А.Б. Едемского содержат хорошо структурированный анализ опыта поведения лидеров одной из сторон вооружённого конфликта, которая часто обладала несоизмеримо меньшими ресурсами, чем другая, и в то же время способностью данных руководителей отстаивать принципиальные пункты национальных интересов в ходе урегулирования. Государство, проходившее этап глубокой трансформации, очевидным образом сосредоточено на внутренних проблемах, что заметно сужает возможности осуществления внешней политики. Этот вопрос в разделе Н.С. Пилько показана на примере деятельности Д. Рупела – первого главы МИД Словении, притом в период, когда она одной из первых (практически параллельно с Хорватией) выходила из состава Югославии, что сопровождалось вооружённым конфликтом. В данной связи иллюстративно изучение трансформации политической системы Хорватии сквозь призму политической фигуры Ф. Туджмана (глава А.А. Пивоваренко). Путь официального Загреба в евро-атлантические институты был более проблематичным, чем у Любляны (в т.ч. с учётом степени вовлечённости Хорватии в вооружённый конфликт в Боснии и Герцеговине в 1990-е гг., споров со Словенией из-за выхода к Пиранскому заливу). Однако по состоянию на начало 2020-х гг. результаты, достигнутые хорватской стороной как внутри-, так и внешнеполитически в деле сближения с «либеральными демократиями», во многих отношениях лучшие для игроков на постъюсгославском пространстве. Значимой вехой формирования постъюгославского пространства стал распад (в результате референдума) «малой» Югославии. Выход Черногории в 2006 г. представлял важное звено этого процесса, однако по форме во многом отличался от предшествующих. Детерминированность этого, проявившаяся и в природе современной политической системы Черногории, отражена в контексте деятельности М. Джукановича. На Балканах, в Юго-Восточной Европе, в целом на континенте одним из ключевых «нервов» мирополитических процессов является турецко-греческий конфликт, имеющий очень большую и событийно насыщенную историческую глубину. Вступление (1952) и последующее членство обоих игроков в НАТО канализировало ведущиеся межгосударственные споры, но отнюдь не ликвидировало. Современное состояние проблемы в каждой из сторон конфликта показано на примерах деятельности видных политических деятелей. Для Греции это фигура А. Ципраса (глава А.В. Александровой), воплотившего в себе столь сильные в стране левые идеи и пытавшегося укрепить государство изнутри в т.ч. с тем, чтобы обеспечить его более сильные позиции в диалоге с Турцией. Последняя при Р.-Т. Эрдогане (раздел И.М. Мамедова) осуществила стратегический разворот с опорой на использование концепций паносманизма, пантюркизма и панисламизма в своей внешней политике. Если Греция после ухода А. Ципраса в отставку во многом отошла от своей «особости» среди стран-участниц НАТО по многим вопросам внешней политики, то Турция при «зрелом» Р.-Т. Эрдогане её демонстрирует, притом формы проявления этого весьма специфичны. В целом авторскому коллективу труда «Новая элита в странах Центральной и Юго-Восточной Европы: политические портреты. Конец XX – начало XXI в.» удалось в достаточно мере решить поставленную исследовательскую задачу. На примере политических стратегий и тактик почти 25 знаковых фигур был раскрыт не только «штормовой» период становления партийно-политических систем нового типа, но прослежены черты их дальнейшей трансформации вплоть до современного этапа. Следует признать преимуществом избрание весьма широкого и географически полного содержания понятия «Центральная и Юго-Восточная Европа», т.к. это позволяет сделать вывод об исследуемых тенденциях не только на страновом, но и региональном уровне. Это тем более важно в реалиях, когда оба региона находятся вблизи одной из магистральных линий геостратегического разлома, который позволяет дать трудное, но крайне важное определение перспективного миропорядка. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Владимир Емельянов: «Мы на территории Востока сейчас встречаемся со всем миром». Интервью с В.В. Емельяновым 29.03.2023 Беседовал С.Е. Эрлих Владимир Владимирович Емельянов – российский востоковед-шумеролог, литературовед, переводчик и поэт. Кандидат исторических наук, доктор философских наук, профессор Санкт- Петербургского университета. Email: v.emeliyanov@ spbu.ru. Автор книг: Ниппурский календарь и ранняя история Зодиака. — СПб.: Петербургское востоковедение, 1999. — 272 с. Древний Шумер. Очерки культуры. — 2-е изд. — СПб.: Петербурское Востоковедение, 2003. — 319 с. Ритуал в Древней Месопотамии. — СПб.: Петербургское востоковедение, 2003. — 320 с. Шумерский календарный ритуал (Категория МЕ и весенние праздники). — СПб.: Петербургское Востоковедение, 2009. — 432 с. Гильгамеш. Биография легенды. — М.: Молодая гвардия, 2015. — 358 с. Вольдемар Казимирович Шилейко. Научная биография. — СПб.: Петербургское Востоковедение, 2019. — 447 с. Между жертвой и спасением. Календари и праздники Ближнего Востока. — СПб.: Евразия, 2020. — 288 с. Древняя Месопотамия в русской литературе. Исследования и антология. — СПб.: Петербургское Востоковедение, 2021. — 592 с. С.Э.: Первый вопрос у нас традиционный. Так как наш журнал занимается исследованием памяти, мы проверяем гипотезу Яна Ассмана о том, что у современных людей память простирается вглубь только на три поколения. Расскажите, пожалуйста, какова глубина вашей семейной памяти? В.Е.: Глубина моей семейной памяти больше, чем три поколения, потому что я знаю отца, деда, прадеда, и прапрадеда. По отцовской линии мои предки – коренные петербуржцы. Насколько я знаю из документов, они проживали в Петербурге уже в 1870-х годах. Мой прапрадед был купец II гильдии, ювелир и часовщик, имел лавки на Большой Дворянской улице и упоминается в справочниках «Весь Петербург». Его звали Василий Емельянович Емельянов. Все мои попытки обнаружить в церковных книгах имя этого человека не увенчались успехом, из чего я делаю вывод, что он был старообрядец. Мой дед и мой прадед тоже не значатся в церковных книгах Русской Православной Церкви. Значит, скорее всего, они староверы, и, судя по фамилии моего прапрадеда, связанной с его отчеством, они – из бывших крестьян, ставших купцами. Мой прапрадед уже имел лавки и был купцом второй гильдии. Мой прадед, Демид Васильевич, тоже был ювелиром и часовщиком, к нему по наследству перешли эти ремесла, он занимался ими даже в годы НЭПа. Ему принадлежали ювелирная и часовая мастерские. Мой дед, Алексей Демидович Емельянов, был часовщиком. Он уже не был связан с ювелирным делом, но был известным часовым мастером. А мой папа, Владимир Алексеевич Емельянов, великолепно знал радиодело, работал радистом на сухогрузах Балтийского речного пароходства. Папа обошел на этих сухогрузах значительную часть земного шара, был не только в Европе, но и в Иране. В ту пору, когда граждане СССР в большинстве были невыездными, у него были очень серьезные впечатления от его путешествий в разные страны мира. Он свободно выезжал и всегда рассказывал мне о том, что видел за границей во время своих рейсов. Таким образом, я знаю свой род по отцовской линии на глубину пяти поколений. И все мои предки – петербуржцы. По материнской линии у меня родня из Псковской области. Мой прадед, Пахом Афанасьевич Афанасьев, был богатым крестьянином. Его раскулачили, но не сослали, сделав консультантом при колхозе. И очень правильно сделали, потому что он помогал колхозникам с посевной, у него была великолепная интуиция: знал, когда время сеять, как растить хлеб, как осушать болота, и т.д. Его отец Афанасий Петрович – тоже крестьянин, происходивший из староверов Поморского согласия. Так что мои предки и по отцовской, и по материнской линии – старообрядцы. Крестьяне, ювелиры, часовщики… С.Э.: Сведения о ваших предках передавались в семье или вы специально искали в архивах или в опубликованных источниках? В моей семье отрицательно относились к Советской власти В.Е.: Память передавалась в семье. У нас даже хранилась фотография моего прадеда, Демида Васильевича, в унтер-офицерской форме, сделанная в 1915 году на Империалистической войне. Ну, и кроме того, моя прабабушка, Вера Андреевна Емельянова, была фанаткой Шаляпина. И семейная легенда гласит, что Шаляпин сперва дарил ей открытки со своими автографами, а потом стал дарить ей пластинки. И вот это был ценнейший ресурс, на который удавалось в блокаду выменять хлеб. Все эти пластинки и фотографии ушли во время блокады. Прадед умер в начале 1934 года, и поэтому нам очень повезло: наша семья не попала в “кировский поток”. А моя прабабушка, Вера Андреевна, пережила блокаду в городе и умерла в 1956 году. Работала она портнихой-надомницей, зарабатывая частными заказами. Родные сохраняли семейные предания. У нас никто ничего не скрывал. И, Вы знаете, у нас была уникальная семья в том плане, что не было репрессированных ни по одной линии, как не было и людей, которые бы сотрудничали с Советской властью. У нас в роду вообще не было коммунистов. Ни коммунистов, ни комиссаров. Мои родственники чрезвычайно отрицательно относились к Советской власти, и они до конца жизни оставались верующими людьми. Мои бабушки-прабабушки были верующие православные христиане, но старой веры. И знаете, это очень важно, что я вырос в другой семейной культуре: старообрядческая семейная культура – это культура, которая отрицает алкоголь и является культурой чтения. Поэтому у нас всегда было много книг и у нас было уважение к Священному Писанию. Бабушка, как ни странно, была почти неграмотной, потому что прадед старших детей в школу не отдавал. А у Пахома Афанасьевича было 10 детей. И он рассчитывал на то, что старшие будут пахать землю, помогать ему по хозяйству, а в школу отдавал младших. Поэтому моя бабушка, как это ни странно при старообрядческом происхождении, была почти неграмотна. Она прекрасно знала молитвы, она очень хорошо помнила службы и время от времени мне это все воспроизводила наизусть. Поэтому можно сказать, что Священное Писание я сначала услышал, а потом, через много лет прочитал. С.Э.: А родители тоже ходили в церковь? В.Е.: Родители у меня не ходили в церковь, потому что они так же, как и мои предки, не были связаны с Русской Православной Церковью. Я сказал, что предки были старообрядцы. Моя бабушка посещала моленный дом в Рыбацком. А мои родители в церковь не ходили, ну разве что изредка заглядывали, но при этом оставались верующими людьми. Поначалу они были атеистами, комсомольцами, но впоследствии семейная традиция их перетянула в православие. И хотя они не знали молитв, но чтили веру предков и в жизни поступали по-христиански. С.Э.: Возможно, это старообрядческая специфика поголовной грамотности сказалась в том, что у вас такая глубокая семейная память. В.Е.: Да, у нас очень глубокая семейная память, и по материнской и по отцовской линии я помню своих предков с эпохи Александра II. С.Э.: Задумывались ли вы над тем, что унаследовали от своих предков? В.Е.: Да, конечно. По отцовской линии я унаследовал педагогические способности. Моя бабушка Антонина Константиновна была очень хорошим воспитателем детского сада. Она работала на Каменном острове, в детском саду для детей и внуков обкомовских работников, и ее все очень хвалили. Да я и сам мог убедиться в ее больших способностях, потому что она меня хорошо воспитывала и многие ее советы мне впоследствии пригодились. Мой папа после раннего инфаркта был списан на берег и пошел работать преподавателем радиодела в мореходное училище. Его тоже хвалили как педагога, у него было много учеников. Сам я очень рано, уже на втором курсе, ощутил преподавание и педагогику как свою профессию, и мечтал стать преподавателем университета. Так что, думаю, это от предков. А по материнской линии мое наследство - это, пожалуй, трудолюбие, вера в Бога и критическое мышление. Как ни странно, но они хорошо совмещаются. Материнская линия помогла стать источниковедом в области истории религии. С.Э.: Почему вы решили стать гуманитарием? В.Е.: Это разговор очень долгий. Я на этот вопрос уже отвечал в специальном интервью на “Теоэстетике”. Эта запись есть на Youtube, я там подробно об этом говорю. Меня интересовал вопрос, откуда происходит литература, каковы ее корни. И я стал заниматься историей древних литератур, перебирать, и в конце концов дошел до шумеро-аккадской. Поэтому это – мой личный выбор, никто этому не способствовал, хотя у меня в окружении с очень ранних детских лет были историки-архивисты. Дело в том, что у меня вообще очень необычная жизнь. Когда мне было 3 года, я попал в детский сад № 100, который был экспериментальным. Этот детский сад сотрудничал с Институтом физиологии. И детям там давали всякие развивающие программы, у нас английский язык там был с 3-х лет. Поэтому за нами следили, нас развивали, нас образовывали очень интенсивно. К нам приходили филологи, историки, актеры, и дети, которые были в этом детском саду, тоже были детьми научных сотрудников и актеров. В детском саду я познакомился с большим количеством удивительных людей, которые как-то все в совокупности на меня повлияли. И самым главным из них был Юрий Абрамович Виноградов, историк-архивист, сотрудник Академии наук, с которым мы просто подружились. Сначала в детском саду – он приходил за своим сыном, мы разговаривали. А потом, когда мы с родителями переехали на новую квартиру, оказалось, что он – наш сосед. Это была просто судьба. И я начал ходить к нему. У Юрия Абрамовича была прекрасная библиотека, он мне стал давать книги, именно в его библиотеке я находил все, что мне нужно: сперва по русской истории, а потом – и по истории Востока. Наверное, судьбоносным моментом было то, что в 12 лет в библиотеке Юрия Абрамовича Виноградова я увидел книгу человека, о котором очень уместно будет сказать сегодня. А сегодня исполнилось 140 лет со дня рождения Игнатия Юлиановича Крачковского – выдающегося арабиста. На полке у Виноградова я увидел его книгу «Над арабскими рукописями». Я эту книгу прочитал, и с того дня всю свою жизнь нахожусь под обаянием личности Крачковского. Крачковский необыкновенно красив – как внешне, так и душевно. А его книга – это что-то совершено особенное, потому что он относится к рукописям как к живым существам. Он вступает с ними в диалог. Он слышит, как они ему что-то шепчут. Он – совершенно удивительный человек именно в области диалога с прошлым. И когда я прочитал эту книгу, я понял, что мне надо идти в востоковедение, потому что я интересуюсь историей литературы, меня интересуют корни литературы. Значит, нужно глубоко знать арабскую литературу. И я решил, что, наверно, буду арабистом. С.Э.: А сколько лет вам было? У меня был трудный выбор, каким же востоковедом быть. В.Е.: 12 лет. Потом в моей жизни произошло еще одно невероятное событие. То есть, понимаете, это всё судьба. Тогда же, когда мне было 12 лет, я попал в Комарово на базу отдыха Академии наук. Мы с родителями туда приехали, потому что мама была сотрудником Академии наук, ей дали путевку. Так я оказался в окружении востоковедов. Очень пожилых уже востоковедов, которых уже не было в живых, когда я поступал на факультет. У меня было большое счастье в жизни, что я их узнал, когда был школьником. И вот эти люди дополнительно очень сильно на меня повлияли. Это были сотрудники Эрмитажа, хранители Пянджикентского отдела, специалисты в области истории восточной науки. Например, историк Афганистана Вадим Александрович Ромодин, ученик Игоря Михайловича Рейснера. Глафира Николаевна Балашова, хранитель Пянджикента в Эрмитаже. Было большое количество иранистов. И даже был один удивительный человек – специалист по ярлыкам Золотой Орды Аркадий Павлович Григорьев. То есть, это был настоящий цветник востоковедов, плюс еще рядом была дача Василия Васильевича Струве, и с этой дачи к нам ходил брат жены Струве, который рассказывал нам о самом Василии Васильевиче (я его по возрасту не застал: он умер в 1965 году, а я родился в 1969). Но вот этот брат жены – Александр Леонидович Богородский – он приводил детей, в том числе меня, на дачу, мы там смотрели книги академика, и он нас посвящал во всю эту академическую историю. Поэтому Комарово, в котором я оказался, оно серьезно меня сформировало как будущего востоковеда. И дальше у меня был трудный выбор, каким же востоковедом мне быть. Сперва я читал по африканистике, но меня африканистика разочаровала тем, что там нет древней литературы, кроме эфиопской. Там сплошной фольклор. Скажем, старосуахилийская литература начинается только с XIII в., а рукописи сохранились и вовсе с XVIII-го. Это поздновато. Старосуахилийская и эфиопская литературы связаны так или иначе с арабской и библейской. Хорошо, значит, надо быть семитологом. Дальше я стал читать по истории Библии. Но историки Библии пишут, что там – шумеро-аккадское наследие. И вот таким образом я пришел к ассириологии. И первая книга, которую я прочитал, это книга Сетона Ллойда «Реки-близнецы». Просто великолепное введение во всю шумеро-вавилонскую цивилизацию. И когда я эту книгу прочитал, то я понял, что нашел, чем я буду заниматься. Но нужен был еще какой-то дополнительный толчок. И мне очень повезло, что, когда я уже поступал на Восточный факультет – на арабскую филологию, потому что на ассириологию брали раз в пять лет, и тогда набора не было – то я оказался в одной группе поступающих вместе с сыном шумеролога Анатолия Георгиевича Кифишина. Он познакомил меня с отцом, и можно сказать, что вот эта встреча сыграла окончательную роль в моей жизни: она поставила точку в вопросе о профессии. Когда я с ним поговорил, я понял, что буду не просто ассириологом, а шумерологом. И так ясно это мне представилось, что я понял: все, наконец я на своем месте. И дальше я уже стал поступать. Но поступал я не просто так. Смотрите, Восточный факультет всегда называли “блатным”. Попасть туда было невероятно трудно, и до сих пор ходят легенды, что туда попасть можно было только за деньги. На самом деле, это неправда. Я потом сам работал в приемной комиссии, я знаю, что никто в советские годы взяток за поступление не брал. На самом деле, факультет был “блатной” потому, что туда брали невероятное количество “целевиков” от разных союзных республик, точнее, от разных коммунистических партий республик. Туда поступали из Казахстана какие-то родственники Кунаева, например. Туда поступали родственники Тодора Живкова из Болгарии. То есть, там был полный набор каких-то партийных или околопартийных кандидатов и кандидаток. И кроме того, там существовали так называемые «ректорские списки», за которые потом уволили предыдущего ректора. Но в эти «ректорские списки» попадали, опять же, люди, которые навязывались этому ректору сверху – от партийных органов. И всех этих ребяток из “ректорских списков” я видел. Это были люди абсолютно нормальные, не кичившиеся своей знатностью. Просто им вот так повезло, что у них какие-то партийные родители, и они через эти органы могли поступить. Но никаких взяток не было, конечно. Никаких денег, ничего этого не было. Так вот, как я поступил на Восточный факультет? Я поступил на Восточный факультет легко. Дело в том, что у меня были дипломы за 4 выигранных олимпиады, плюс я окончил Малый Восточный факультет. И у меня был диплом об окончании – меня на факультете уже знали. А за олимпиадные достижения и за диплом давали дополнительные баллы. Поэтому я имел все шансы пройти. Кроме того, у меня была грамота горкома комсомола за олимпиадные дипломы, опять-таки, потому что в 1985 году я выиграл Всесоюзную олимпиаду по литературе с сочинением «Эхо войны в поэзии Высоцкого». И тут я хочу сказать еще об одной теме серьезной моего детства: я с 12 лет, опять-таки, работал с архивами Высоцкого. И в результате мне удалось написать большую научную работу по поводу текстологии его военных стихов. И вот эту работу я выставил на олимпиаду. Дальше было очень смешно. Я буквально кожей почувствовал смену времен на примере отношения к своей работе. Когда я только ее выдвинул в 1984 году, меня все ругали и говорили, что это никуда не пройдет и чтобы я снял ее с конкурса. И вдруг 1985 год – перестройка, гласность, и мне сказали: давай, давай на конкурс – теперь самое время. И было 9 мая 1985 года, когда мне вручили диплом I степени за эту работу. А потом я написал еще одну работу о Высоцком – сравнение пьесы Брехта и спектакля Таганки “Жизнь Галилея”. Был 1986 год, образована комиссия по литнаследию Высоцкого, стало еще легче это все делать, и я получил еще один диплом I степени. И в результате у меня было 4 диплома: ранние олимпиады – там было 3 место, два диплома – 1 место. Я со всем этим пришел, и легко поступил на Восточный факультет. Поступил я на арабскую филологию, и мне очень повезло, что я сразу попал к такому замечательному научному руководителю, как Анна Аркадьевна Долинина. Роль Долининой в моей жизни очень серьезна и значительна. Она была руководителем моих первых курсовых работ, она приглашала меня к себе домой, она давала мне дополнительную литературу по арабистике, она читала у нас курс по истории арабской литературы и вела кружок по художественному переводу. И вот именно Анна Аркадьевна Долинина заложила во мне, можно сказать, основы научной работы. Моя тема на 2 курсе была «Композиция касыды», и она обратила мое внимание на работу одного иракского ученого, Исмаила Инада, в которой арабская касыда сравнивалась, в том числе, с ассиро-вавилонской поэзией, и в которой было замечательно написано, что арабская касыда существует не просто так, не только как художественное произведение, но она еще связана с обрядами, с ритуальной жизнью арабов Центральной Аравии. И вот тогда я вспомнил, что мне говорил Кифишин, а именно – что древняя литература связана обязательно с ритуалом, с обрядами. И, получив ту же самую информацию из книг, которые давала мне Долинина, я понял, что я нашел, собственно, то, к чему стремился: я нашел корни литературы в обряде. Теперь мне предстоит показать стадиально, как из обрядовых текстов получаются художественные произведения. Я нашел свою тему и нашел ее именно на занятиях у Долининой. И дальше уже, получив хорошую арабистическую прививку, я много читал Крачковского и Бартольда. Но я уже понимал, что пора переходить к Древнему Востоку. На следующий год был прием на отделение ассириологии. Я начал, будучи второкурсником-арабистом, ходить на это отделение и читать упражнения, а затем и тексты с первокурсниками. Причем первые сто знаков клинописи выучил самостоятельно во время каникул, все на той же академической базе в Комарове. А потом… потом я ушел в армию. С.Э.: В каком году это было? В армии меня называли «Муллой» В.Е.: В 1988. Студентов лишили отсрочки, и мы все дружными рядами ушли в вооруженные силы. Я попал в войска связи. Это были секретные войска по расшифровке переговоров самолетов НАТО. Нас готовили в специальной “учебке”. И потом нас распределяли на так называемые «точки». Но у меня была еще одна забавная социальная функция во время моей армейской службы. Со мной служило огромное количество солдат из Средней Азии. И вся эта Средняя Азия жаждала приобщиться к Корану. Так вот, я им давал азы арабского языка и читал с ними Коран. И поэтому в армии в конце концов я стал называться «Мулла». Это совершенно особый статус, надо Вам сказать. Если тебя считают «муллой», ты уже многих вещей не делаешь: за тебя все делают. А от тебя нужно, чтобы ты занимался арабским письмом, языком и учил молиться. Вот, собственно, это была моя - такая интересная дополнительная работа в армии. Но во время службы я еще занимался тем, что писал научную работу по вавилонскому диалогу господина и раба. Потому что у меня была идея совершенно особая, к которой никто из ассириологов не пришел: о том, что этот «Разговор господина и раба» – это ни что иное, как диалог воли и рассудка. И кроме того, этот диалог содержит в себе пародийное - переосмысление «Эпоса о Гильгамеше». Ну вот, я написал эту работу. Весной 1989 года студентов отпустили из армии, и я сказал начальству, что буду переводиться на кафедру истории Древнего Востока, уже на ассириологию. Мне нужно было сдать переводные экзамены за 2 года исторического отделения, потому что я учился на филологии. И у меня накопилось 12 экзаменов и 4 зачета. Довольно много, и все это мне предложили сдать за 3 недели. Такой сессии у меня больше никогда не было. И я всё это благополучно сдал и получил только две четверки. Так вот, уже с 3 курса я учился на отделении ассириологии и увидел, что там дело обстоит не так благополучно, как на кафедре арабской филологии. Арабской филологии нас учили 10 человек. Каждый читал свой аспект. Ольга Борисовна Фролова читала Коран, Долинина читала историю арабской литературы, Кемаль Османович Юнусов читал перевод с русского на арабский, Ия Николаевна Соколова читала новоарабскую литературу, Михаил Фаэтович Дердиров читал сказки 1000 и 1 ночи... Короче говоря, на каждый предмет было по специалисту. Но когда я оказался на кафедре истории Древнего Востока, там было всего 2 человека. У кафедры не было помещения. Нас учили два человека – Ростислав Антонович Грибов и Сергей Георгиевич Кошурников. Учили они нас, где придется, в тех аудиториях, которые дадут. Ни кафедрального помещения, ни библиотеки не было, а заведовал кафедрой Борис Борисович Пиотровский, заведовал он формально, а заседания кафедры проходили у него в кабинете в Эрмитаже. Я понял с течением времени, что если бы я с самого начала учился на кафедре истории Древнего Востока, то никакого специалиста из меня бы могло и не получиться. Как не получились специалисты из десятков людей, которые начали учиться на этой кафедре, а потом ее бросили. Потому что серьезного филологического образования эта кафедра не давала. Нужно было где-то еще добирать знаний. И вот моей группе очень повезло, что с нами согласился заниматься в своем кабинете в Институте востоковедения Игорь Михайлович Дьяконов. После занятий или между занятиями мы бегали к нему в кабинет, и он читал с нами тексты – сперва аккадские тексты, а потом шумерские тексты. А затем к Дьяконову присоединился Владимир Аронович Якобсон, который читал с нами Законы Хаммурапи. И я думаю, что начальное клинописное образование мы получили на кафедре у Грибова, а более серьезное научное образование мы получили вот в этом кабинете древневосточной филологии Института востоковедения, где с нами занимались Дьяконов и Якобсон. Так что получать ассириологическую подготовку было очень непросто. Особенно непросто было мне, потому что я хотел заниматься религией, ритуалом, но специалистов не было, и я, можно сказать, стал автодидактом в этой области. Я ходил в Публичную библиотеку, там был Отдел литературы на языках Азии и Африки, и там было невероятное количество книг начала ХХ века с изданиями вавилонских и ассирийский ритуальных текстов. Когда я брал эти книги в библиотеке, у них были не разрезаны страницы: их никто до меня не касался, хотя они могли быть 1900-го года. Я стал читать эти ритуальные тексты, переводить, у меня было несколько десятков тетрадей с этими переводами, и вот так я постепенно, читая статьи, читая тексты, стал входить в проблематику истории ритуала и в проблематику связей между ритуалом и литературой. И по мере того, как я стал этим заниматься, я увидел еще одну вещь: что невозможно понять ритуал вне календаря. И таким образом на старших курсах я уже читал литературные и ритуальные тексты, что называется, под календарным углом зрения, понимая, что в религии Древней Месопотамии боги не являются особыми личностями: они действуют в определенные моменты времени. Когда они особенно сильны, им приносятся жертвы, а потом они сменяются другими богами – богами другого сезона, другого месяца, которым тоже приносятся жертвы. Таким образом, все боги являются частями единого мирового порядка. Вот отсюда мне стало ясно уже, в общем-то, к четвертому курсу, что нужно более углубленно заниматься не просто ритуалом в литературных текстах, а календарным ритуалом. И отсюда ведет свое родословие та эортологическая (т.е. связанная с праздниками – Прим. ред.) проблематика, которой я занимаюсь до сих пор. В этом отношении у меня не было учителей, я – автодидакт. Более того, я в России первым стал заниматься этими проблемами на месопотамском клинописном материале. С.Э.: Вы еще упомянули, что занимались архивом Высоцкого. Что имеется в виду? Об архиве Владимира Высоцкого В.Е.: Тут очень интересная история. Дело в том, что тоже с 1981 года в Ленинграде образовалась группа людей, которые стали копировать тексты Высоцкого, его автографы, хранившиеся в ЦГАЛИ в Москве, и из этих перепечаток создавать целые тома. Такие тома машинописных архивных текстов. К некоторым из них прикладывались и фотографии рукописей. Некоторые фотографий не имели. И здесь собралась группа энтузиастов, которые стали изучать текстологию Высоцкого. Я к ним примкнул и стал заниматься своей темой – военной поэзией Высоцкого. В это время был уже создан алфавитный каталог его произведений с разнесением по годам. Это было сделано очень быстро, в 1981–1982 годах. Был четырехтомник его произведений с вариантами. То есть было невероятно много сделано в самые первые годы после его смерти. Я сотрудничал с этими людьми, они мне давали эти тома. Чаще всего я не получал их на руки – я сидел у них в квартирах, занимался сличением разных вариантов, переписывал это все от руки и занимался исследованиями, можно сказать, в подпольных условиях. С.Э.: То есть энтузиасты без всяких, как сейчас говорят, «аффилиаций» сами создали архив Высоцкого? В.Е.: Совершенно верно. Такие люди были в Москве и такие люди были в Петербурге. И в конце концов многие из них оказались в музее Высоцкого научными сотрудниками. Это интересно, необыкновенно интересно. Это была инициатива снизу. С.Э.: А с диссидентским движением эти люди как-то были связаны? Или это параллельные вселенные? В.Е.: Да, конечно. Некоторые из них были связаны с диссидентским движением, а некоторые не были. В текстологии Высоцкого принимали участие какие-то инженеры, биологи, кто угодно. Но они очень хорошо этим занимались. Совершенно не обязательно в случае Высоцкого, чтобы ты, занимаясь рукописями, был бы связан с диссидентским движением, тем более, что сам Высоцкий очень относительно был с ним связан. Он как раз не принимал участия ни в делах Солженицына, ни в делах Сахарова. Он был очень далек от этого, на самом деле. Он с большим подозрением относился к Галичу. Это известно. Поэтому Высоцкий и диссиденты – это темы, мало пересекающиеся. С.Э. Но он в любом случае не был официальным певцом и поэтому его песни должны были привлекать оппозиционно настроенную публику. В.Е.: Нет, Вы знаете, Вы ошибаетесь, на самом деле. Он был официальный певец. У него была ставка вокалиста-солиста высшей категории. Помимо театра, он зарабатывал официально как вокалист-солист эстрады. С.Э.: Числился в Московской филармонии? В.Е.: Да, совершенно верно. Высоцкий мог заключать договоры не только с Московской филармонией, но и с Удмуртской филармонией, с Чечено-Ингушской филармонией. Это факты, которые вообще мало кто знает. Высоцкий – это официальный певец, именно певец. Он-то хотел быть поэтом, хотел быть в Союзе писателей. Но туда его не принимали, а вот официальным певцом он был. И поэтому у него пластинки выходили под оркестр, как у всех официальных советских певцов. И кроме того – об этом тоже мало кто знает – Высоцкий был членом Союза кинематографистов. С.Э.: Да, это будет открытием не только для меня, но и для многих читателей этого интервью. В.Е.: Да, Вы знаете, я просто очень давно этим занимаюсь, я понимаю ту степень официальности, в которой можно рассматривать Высоцкого. Он во многом был очень официальный человек. Я уже не говорю о том, что он был актер Театра на Таганке – абсолютно легального театра, на постоянной ставке. У него была там зарплата и, кроме того, у него еще были дополнительные деньги за счет заказов. Ему как автору-исполнителю заказывали от Театра на Таганке песни к спектаклям, а от киностудий – песни к фильмам. Узнавать обо всем этом было интересно, потому что существует огромное количество стереотипов по поводу Высоцкого: и что он был такой нелегальный, и что он был такой диссидент. Ни тем, ни другим он, конечно, не был. Для того, чтобы это понять, достаточно сравнить Высоцкого с Галичем, выступавшим только на квартирах и не имевшим пластинок, или с Визбором, пластинка которого вышла только после его смерти. С.Э.: Вы уже упомянули Игоря Михайловича Дьяконова. Это легендарная личность и он был научным руководителем вашей кандидатской диссертации. Могли бы о нем рассказать? В.Е.: Ну вот давайте теперь поговорим о научной генеалогии. Есть такая вещь, например, как математическая генеалогия. Есть специальный сайт, и любой математик может обнаружить свое «родословие» и возвести себя, например, к Лейбницу. Это легко делается. Но ничего подобного нельзя сказать о русской ассириологии или египтологии. Потому что русская наука о Древнем Востоке не восходит ни к каким западным «первопредкам». У нас совершенно удивительная история. Вот смотрите. Я начну с себя, потому что это – удобная точка отсчета. Я учился у Грибова и Кошурникова, которые были учениками Дьяконова. Я учился у Якобсона, который тоже был учеником Дьяконова. Между прочим, это – большая проблема: существовало большое количество специалистов уже пожилого возраста, были такие студенты, как я, и не было людей среднего возраста. Мы общались, мягко говоря, не на равных, потому что мне было 20 лет, а им – 65, 70, 75 всем. Это – большая проблема. Люди, сформировавшиеся в совершенно разное время. И люди, которые, естественно, хотели заниматься совершенно разными проблемами. Мои старшие коллеги были, что называется, «соцэковцами» – их интересовала социальная и экономическая история, рабовладение и все эти вещи, связанные с марксизмом. А меня это совершенно не интересовало, потому что я уже был другой человек, и меня интересовала больше духовная культура. Так вот, такого человека, близкого мне в среднем поколении, я в студенческие и аспирантские годы не находил. Такой человек был – это был Игорь Сергеевич Клочков, автор книги «Духовная культура Вавилонии», но он тогда жил в Москве, и я его не знал. Хорошо, вернемся к Дьяконову. Все учились у Дьяконова. Разные поколения людей учились у Дьяконова. Сам Дьяконов учился у Александра Павловича Рифтина. Александр Павлович Рифтин – замечательный человек, который в 1933 году пришел на прием к Кирову и сказал, что нужна кафедра ассириологии и семитологии. И Киров дал разрешение на эту кафедру. Она возникла, и она с самого начала имела несколько отделений: семитологии, арабистики, ассириологии. И на эту кафедру поступил Игорь Михайлович Дьяконов. В одной группе с ним была Клавдия Борисовна Старкова – наш крупнейший гебраист, специалист по кумранским рукописям. И вот они, двое крупных специалистов, которые окончили эту кафедру Рифтина, занимались и шумерским, и аккадским, и арабским, и древнееврейским. И кроме того, на кафедре у Рифтина работал замечательный человек Николай Владимирович Юшманов, крупнейший лингвист, который уже в эти годы занимался афразийской лингвистикой. Она тогда называлась «семито-хамитская лингвистика». Его лекции чрезвычайно помогли потом Дьяконову. Значит, Дьяконов учился у Рифтина. Рифтин учился у Вольдемара Казимировича Шилейко. Они познакомились, когда Рифтин был санитаром, а Шилейко был болен разными болезнями, и Рифтин вез его в больницу. Шилейко, пообщавшись с ним, сумел своим лекторским талантом заразить его, и Рифтин захотел стать семитологом и ассириологом. Шилейко учил Рифтина в Археологическом институте, где он тогда был профессором. А потом Археологический институт слили с Петроградским Университетом. И Рифтин оказался студентом Петроградского университета, а Шилейко - профессором Петроградского университета. Вот так это получилось. Рифтин потом учил еще остальные языки, кроме клинописи, у Коковцова. Так вот, смотрите: Дьяконов учился у Рифтина, Рифтин учился у Шилейко. А Шилейко был автодидакт чистейший. Он поступил к нашему замечательному семитологу Павлу Константиновичу Коковцову, когда тот решил открыть отделение ассириологии. Но проблема Коковцова была в том, что он сам клинописи толком не знал и знал только азы аккадского языка. У Коковцова учиться было нечему. И Шилейко очень быстро это понял. Но на его счастье оказалось, что есть еще один прекрасный человек – Николай Петрович Лихачев, в доме у которого находится целая коллекция шумерских клинописных табличек. И Шилейко начал ходить туда, читать эти клинописные таблицы. Он читал их сам, без инструктора. Но для того, чтобы проверить, правильно или неправильно он читает, Шилейко стал эти таблицы со своими чтениями посылать во Францию и консультироваться с крупнейшими шумерологами того времени – французскими. Его, когда он еще был студентом, очень быстро заметили в Европе и стали публиковать. Он публиковал таблички из коллекции Эрмитажа, он публиковал лихачевские таблички, и его с удовольствием печатали. Но Шилейко университет не кончил: он не заплатил 25 рублей, и, кроме того, он не сдал половину экзаменов, и его отчислили в 1914 году. У него была вообще удивительная судьба: он какое-то время работал в Эрмитаже внештатным сотрудником, а потом революция 1917 года ему очень помогла: он сразу стал профессором Университета, вернее сперва Археологического института, потом Университета, сотрудником марровской Академии материальной культуры – одним словом, одним из самых известных экспертов в области клинописных табличек, а потом уже в Москве стал хранителем клинописной коллекции Музея изящных искусств. Так вот, Шилейко – фактически автодидакт. Он ни у кого не учился. Шилейко никогда не был в Европе. Поэтому можно сказать, что наша университетская ассириология начинается с Шилейко. До Шилейко в Москве был еще такой Никольский Михаил Васильевич, который окончил Духовную академию и который издавал шумерские хозяйственные тексты. Он пробовал преподавать в Москве несколько раз, но у него не очень успешно это получилось. Тексты он издавал, но по большому счету никого не выучил. Так что ассириологическая традиция, ассириологическая школа у нас идет от Шилейко, а Шилейко – автодидакт. Видите, как интересно? А если мы возьмем египтологию, то там такая же точно картина, поскольку у нас вся египтология восходит в конечном счете к Голенищеву, а Голенищев ни у кого не учился, он был автодидакт, тоже всемирно известный ученый. У нас единственный за всю историю русской науки человек, который прошел западную стажировку, это Борис Александрович Тураев. Он был в Берлине, и то он там был только один год, и там он занимался и египетским языком, и шумерским языком. И когда Тураев приехал, он создал здесь свою египтологическую школу, школу историков Древнего Востока, в основном с египетским уклоном. Впрочем, он очень помогал Шилейко. Например, в конкурсных делах. И в результате усилий Тураева Шилейко за его книгу «Вотивные надписи шумерийских правителей» была вручена серебряная медаль Русского археологического общества. Но по большому счету, только Тураев был у нас связан с западными университетами и только один год. Был еще такой немец Лемм, учивший Тураева египетскому языку. Лемм учился в Германии, но рано отошел от древнего Египта в коптологию и в науки о древнем Востоке вклада не внёс. Поэтому о нем не стоит говорить в контексте русской египтологии. Вся наша наука фактически идет от автодидактов. Вот такая история. Если на Западе каждый ассириолог восходит, в конечном итоге, к школе Делича или к школе Тюро-Данжена, а каждый египтолог восходит к школе Лепсиуса и Бругша, то в России ничего подобного нет. У нас все начинается с автодидактов. С.Э.: Получается, что и до революции российская наука пребывала в изоляции? В.Е.: Да, совершенно верно. Но при том, что была изоляция, наша наука ничуть не хуже, чем остальные европейские национальные школы. В этом ее парадокс. Она имеет собственное лицо, она очень высокого уровня, но при этом она генеалогически не связана с европейской традицией. С.Э.: Давайте вернемся к Дьяконову. О выдающемся востоковеде Игоре Михайлович Дьяконове В.Е.: Вы знаете, Дьяконов был человеком, который с течением времени, с возрастом не убавлял, а набирал. Его все время захватывали какие-то новые направления. Если в начале своей деятельности он был ассириологом, занимавшимся социальной экономикой, то затем он стал лингвистом. Уже к 1950-м годам он стал заниматься сравнительным семитским языкознанием. Потом от лингвистики он перешел к изучению мифа, к теории мифа, к социальной психологии. И, наконец, в конце жизни он выдал свою знаменитую книгу «Пути истории», в которой сформулировал 8 формаций по одному критерию - совершенствование технологий в области оружия. Дьяконов был ментально необыкновенно подвижным человеком, очень гибким, очень восприимчивым. Помимо того, что он был семитологом и ассириологом, он работал со всеми языками Древнего Востока. У него в 1967 году вышла книга «Языки Древней Передней Азии», в которой 15 грамматик всех древневосточных языков – и эламского, и хеттского, и хурритского, и какого угодно. Он все эти грамматики знал. У него есть книга «Урартские письма и документы». Это лучшее, что написано в области урартологии у нас. То есть, он охватил собою весь Древний Восток за исключением египтологии. В египтологии был такой уникальный человек, как Юрий Яковлевич Перепелкин, и Дьяконов, посмотрев на Перепелкина, понял, что в этой области ему корифеем не быть. Кроме того, Дьяконов хотел быть также и филологом-классиком. Но в классической филологии была такая крупная фигура, как Александр Иосифович Зайцев, поэтому Дьяконов понял, что там ему корифеем тоже не быть. В результате он остался историком Древнего Востока и семитологом-лингвистом, хотя он занимался в 1960-е годы и историей кавказских народов и, в частности, предысторией армянского народа. Дьяконов был удивителен тем, что он совершенно не был догматиком. Он был удивителен тем, что он очень легко входил в контакты с самыми разными специалистами: он очень любил ботанику, у него был замечательный знакомый, даже сосед по даче, Моисей Эльевич Кирпичников, сотрудник Ботанического института, который все знал про палеоботанику и про восточную ботанику. И Дьяконов направлял всех к нему на консультацию. В частности, когда я стал его аспирантом, он меня тоже гонял к этому Кирпичникову, и тот мне сообщил массу полезных сведений о том, как переводить названия растений в клинописных текстах. Кроме того, Дьяконов интересовался астрономией, он любил наблюдать за небесными телами, у него был телескоп. В общем, Дьяконов был разносторонне одаренный и очень восприимчивый человек. Но у него были антипатии, довольно жесткие антипатии. И прежде всего в число этих антипатий входила религия. Дьяконов в своих работах не допускал слова «религия». Он говорил «социальная психология». Он старался объяснить религию и религиозность из биологии, из теории эволюции. А религиозность как таковую он не допускал. Не могу сказать, что он был богоборцем, но его категорически не устраивало, что есть сама идея бога, что есть религиозные верования людей. Как-то ему это все казалось подозрительным и несерьезным. Поэтому в своих поздних работах он попытался свести религиозное чувство к набору мотивационных импульсов деятельности. Этим Дьяконов был уникален, конечно, потому что, когда все вокруг уже говорили о религии, Дьяконов не хотел о ней говорить. Но Дьяконов мне очень помог, он сказал: «Обратите внимание, что за всеми этими ритуалами скрывается психофизиология. И за ритуалами, и за мифами». Вот это мне очень помогло, потому что я в конце концов начал осознавать, что календарные ритуалы отражают определенную сезонную схему поведения. И это адаптационная схема, при которой коллектив хочет приспособиться к наступившим новым климатическим условиям. Просто одним этим взглядом Дьяконов мне очень помог. И когда он увидел, что я иду в том же направлении, он сказал, что «да, это действительно интересно». Мои календарные штудии представляли для него интерес. Но в то же самое время мне повезло, потому что я стал аспирантом Дьяконова как раз в то время, когда он сам увлекся этими проблемами. Если бы это произошло в 1960-е–1970-е годы, он бы просто не понял, что я пишу и говорю. С.Э.: Мы помним, что в советское время было много препятствий для развития гуманитарного знания: идеологический диктат, ограничены контакты с иностранцами, современную западную литературу можно было читать только в Москве и Ленинграде. Но при этом мы видим, что советская гуманитарная наука была на очень хорошем уровне. Не будем говорить о тех, кто получил еще дореволюционное образование: Пропп, Бахтин, Фрейденберг и т.д. Ученые второй половины ХХ века, т.е. уже полностью советские люди: Лотман, Дьяконов, Ивáнов, Топоров и другие рассматривались на Западе как теоретики и работы многих из них переводились уже тогда на ведущие языки. В 1991 году мы вроде освободились. Появились контакты, долгое время не было идеологического пресса, поездки за границу стали обычным делом. Но мы почему-то не видим взлета русской гуманитарной науки после 1991 года. Чем бы вы это объяснили? В.Е.: Ну, прежде всего, я позволю себе с Вами не согласиться. Потому что я вижу взлет гуманитарной науки, который состоялся именно с конца 1980-х годов. Для меня, например, совершенно очевидно, что Россия стала лидером в области лингвистики дальнего родства. Школа Старостина, ностратическая школа Иллич-Свитыча и Дыбо, в которую входил и Вячеслав Всеволодович Иванов, дала чрезвычайно много для выяснения генеалогии языковых семей. Поэтому современное развитие лингвистики никак не может не учитывать вклад и советской, и постсоветской школы лингвистов дальнего родства. Это, во-первых. Во-вторых, появилось такое направление, которое сами его отцы называют «клиодинамикой» или «макроисторией». Лидерами этого направления являются Андрей Витальевич Коротаев, а также Кульпин, Гринин, Крадин, Прусаков – это основные участники, и с ними еще довольно много людей, которые изучают макроисторические процессы, строя диаграммы, графики, привлекая данные палеоклиматологии. Всё это развивается в России очень активно и порождает большую прессу в мировой науке. В-третьих, конечно, нужно отметить успехи семитологии, издание семитских этимологических словарей, создание письменности для языка Сокотры и вообще всё, что делает школа Леонида Ефимовича Когана и Сергея Владимировича Лёзова в Москве. Кроме того, есть большие успехи в области этнографии, этнологии. Те работы, которые сейчас существуют в Кунсткамере, и прежде всего – сравнительная мифологическая база Юрия Евгеньевича Березкина – это отдельное направление, которое также учитывается всей мировой наукой. И на основе данных по сравнительной мифологии проводится ежегодная международная конференция, которая проходит от Гарвардского Университета, но учитывает в том числе достижения и наших мифологов, нашей мифологической школы. То есть, у нас есть довольно много направлений, которые весьма котируются в мировой науке и которые стали развиваться с конца 1980-х годов. Что у нас ушло? У нас ушел “соцэк” в том виде, в котором он был, потому что, как показал Коротаев в своей книге «Социальная эволюция», не может быть никаких объективных законов: этому мешает человеческий фактор. Следовательно, классический марксизм с его поиском объективных законов больше не актуален. Мы занимаемся вероятностями в истории, а не какими-то суровыми объективными законами. Поэтому “соцэк” ушел, история рабовладения ушла. Но что добавилось? Добавилась история повседневной жизни и интеллектуальная история. Вот это как раз то направление, к которому я принадлежу: я занимаюсь историей идей, интеллектуальной историей и эортологией. Я исследую историю предфилософских категорий мироощущения, историю представлений о времени. В этом отношении российская наука тоже становится весьма развитой. Поэтому, отвечая на Ваш вопрос, я с Вами не соглашусь и скажу, что все у нас обстоит не так плохо, как думается. С.Э.: И вопрос, который обойти невозможно. Каким образом в свете, скажем осторожно, нынешних политических событий будет, по вашему мнению, развиваться русская гуманитарная наука? О современных перспективах развития отечественной гуманитарной науки В.Е.: Смотря какая. Я на протяжении этого года столкнулся с тем, что многие филологи-русисты и некоторые медиевисты покинули страну и обосновались где-то в других странах. Но что касается востоковедов, то у нас из-за происходящих событий потери, можно сказать, минимальны. У нас уехало совсем немного людей, остальные все – на своих местах, на своих постах. И те возможности, которые нам сейчас открываются, они совершенно уникальны: мы раньше их не имели. Страна поворачивается на Восток, можно сказать, с обеих сторон: то есть, и Россия поворачивается на Восток, и Восток все больше поворачивается в сторону России. Поэтому начинаются очень интенсивные сотрудничества во всех научных областях. Я только что приехал из Ирака, и на моих глазах фактически развернулось сотрудничество между иракскими университетскими археологами и московскими археологами, представителями Института востоковедения, создались очень благоприятные условия для раскопок. Причем если раньше копали дописьменную древность (экспедиция Мунчаева, Мерперта, Амирова копала неолит), то теперь создались предпосылки для раскопок в тех местах, где можно обнаружить глиняные таблички. Это уже места, связанные с развитием государства на юге Месопотамии. Сейчас возникает ситуация сотрудничества, и она чрезвычайно благоприятна. Далее, наших ученых стали повсюду приглашать на конференции, которые проводятся в странах Востока, они стали там публиковаться, мы лучше узнаем о том, что делают коллеги именно из восточных стран. А поскольку в международных конференциях принимают участие и западные наши коллеги, то мы на территории Востока сейчас встречаемся со всем миром. И планируется широчайшее международное сотрудничество в области археологии и в области исторических исследований. Единственное, что теряется, на мой взгляд, – побыв несколько лет подряд на конференциях, я стал это замечать – теряется научно-теоретическое обоснование археологических и текстологических исследований. Теряется историческая теория. Вот это очень досадно. Когда в докладах археологов мы не видим социально-исторических выводов, это очень печально: все сводится к эмпирике. Они даже боятся сделать следующий шаг, потому что опасаются, что их обвинят или в марксизме, или в макс-веберизме, или в приверженности еще какой-либо модной теории, или в приверженности Леви-Стросу. Короче говоря, они боятся широких выводов, они боятся теории, и это – совершенно ненормальная ситуация. Вероятно, она со временем будет преодолена, когда сама наука почувствует в массе своей, что набранное большое количество фактов нужно как-то интерпретировать. С.Э.: Говоря об отказе от концептуальных выводов, вы имеете в виду мировую археологию или русскую? В.Е.: Я имею в виду мировую археологию. Потому что и во время Конгресса ассириологов в Париже, и во время нынешнего Конгресса археологов и ассириологов в Дивании в Ираке, с которого я только что приехал, я увидел недостаток обобщений. Огромное количество фактов на тебя вываливается, но при этом человек боится говорить о том, что стоит за этими фактами. С.Э.: Получается, что мы должны идти на Восток, чтобы встретиться там с нашими западными коллегами. Интересная мысль. В.Е.: Там встречаемся со всем миром теперь, да. С.Э.: А как вообще отразилась текущая ситуация на общении с западными учеными? В.Е.: Никак. Конкретно на мне она никак не отразилась, потому что мои работы давно известны западным коллегам, они интересуются тем новым, что я делаю, и представить себе ситуацию, при которой мне будут предъявлять политические требования, невозможно. С.Э.: Расскажите, пожалуйста, о Ваших творческих планах. Е.В.: Да, это замечательный вопрос. Я с удовольствием на него отвечу, потому что мои творческие планы очень конкретны. Во-первых, нам продлили грант Российского научного фонда по календарным праздникам Древнего Востока. Согласно этому гранту, наша научная группа должна к концу года представить печатную антологию календарно-праздничных текстов Древнего Востока. Мы это делаем: пишем вступительные статьи по 6 регионам, публикуем переводы календарных текстов с разных древневосточных языков, и пишем комментарии. Это – то, что я делаю вместе со своей научной группой. Что касается меня самого, то я обязан буду представить в серию «Литературные памятники» книгу «Шумеро-аккадский эпос Нинурты». Мне удалось объединить две группы текстов: тексты Гудеа – надписи на цилиндрах и статуях – и шумеро-аккадский эпос Нинурты. Потому что обе эти группы текстов – об одном и том же: о событиях Великой Засухи, которая поразила Месопотамию в XXIII-XXII вв. до н.э. Я собрал все эти тексты, перевел их, откомментировал, написал большую вступительную статью и надеюсь сдать эту книгу в печать также к концу 2023 года. С.Э.: Спасибо за такое насыщенное интервью! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Карл Шлёгель: «Советская империя это полностью небывалое явление, которое требует новых подходов и возможно новых ответов». Интервью с К. Шлёгелем 25.03.2023 Карл Шлёгель, историк, эссеист, почетный профессор Европейского университета Виадрина (Франкфурт на Одере, Германия).E-mail: karl.schloegel@web.de. Автор книг: Moskau lesen, Berlin 1984, (transl. English, French, Russian); Jenseits des großen Oktober. Petersburg 1909-1921. Das Laboratorium der Moderne, Berlin 1988; Das Wunder von Nishnij oder die Rückkehr der Städte. Berichte und Essays, Frankfurt am Main 1991 (transl.Italian, Dutch); Berlin Ostbahnhof Europas. Russen und Deutsche in ihrem Jahrhundert, Berlin 1998 (transl. Russian, French); Promenade in Jalta und andere Städtebilder, München/Wien (transl.French, Dutch, Polish) Moscow 1937, Cambridge 2012 (transl.Russian, Lithuanian, Spanish, Italian, Polish, Swedish, Dutch2012); Ukraine – Nation on the Borderlands, London 2016 (transl.Ukrainian, Russian, Swedish, Spanish); To Read Time in Space. History of Civilization and Geopolitics, Chicago 2016 (transl.Italian, Spanish, Polish); The Scent of Empires. Chanel No.5 and Krasnaya Moskva, London 2022 (transl.in many languages); The Soviet Century. Archeology of a Lost Civilization, Princeton 2023 (transl.Italian, Spanish) Сергей Эрлих: Дорогой профессор Шлёгель, я признателен за согласие дать интервью нашему журналу, который после начала путинской агрессии против Украины переместился в Молдавию. Первый вопрос традиционный, так как наш журнал специализируется на исследованиях памяти. Ян Ассманн утверждает, что семейная (коммуникативная) память современных людей охватывает три поколения или промежуток не более чем 80–100 лет. Как глубока ваша семейная память? Пытались ли вы найти архивные документы о своих предках? Я происхожу из крестьянской семьи из Южной Германии. История усадьбы, где я вырос, восходит к войне 1520-х и к Тридцатилетней войне (1618–1646). На кладбище у нашей церкви воздвигнуты памятники на могилах солдат, погибших в ходе Франко-прусской войны (1870–1871), Первой мировой войны и большое пространство занимают могилы погибших на Восточном фронте в 1939–1945. Я рос уже после войны и в нашей семье возник типичный конфликт поколений 1968 года, так как мой отец — участник войны, большую часть времени провел на Восточном фронте. Сергей Эрлих: Советские исследования не очень популярны в западной науке. Что привлекло вас к этой теме? Может у вас есть русские предки? Как я уже сказал у меня нет семейных связей с Россией. Но свою жену я встретил во время учебы в Москве и моя дочь там выросла. Существуют биографические обстоятельства, которые способствовали моему интересу к Восточной Европе и России. В нашем селе после войны проживали т.н. «перемещенные лица», т.е. те, кто бежали с Востока. В католической гимназии, где я учился, нам преподавали русский язык, поскольку один из учителей был родом из Белостока. Я посетил Прагу в довольно раннем возрасте, так как увлекся Кафкой. В 1966 в нашей школе была организована автобусная экскурсия в Москву с посещением Киева. Это были сильные впечатления. Я всегда чувствовал себя комфортно и среди рядовых ветеранов войны, и среди диссидентов, как на московских кухнях, так и в их парижском изгнании. Я много путешествовал по просторам бывшей империи. Сергей Эрлих: Повлияет ли путинская агрессия против Украины на восточноевропейские исследования? Решительным образом. В конце 1980-х начале 1990-х у нас была группа студентов-энтузиастов, ездивших в Польшу и Россию, которые изучали языки. У нас у всех были тогда планы научных проектов, путешествий и сотрудничества. Мы ездили на конференции и в совместные экспедиции по Волге, на Беломор-канал, на Соловки. Мы многому научились у соратников из Мемориала, многие из которых сейчас вынуждены покинуть Россию. Сейчас возможности для путешествий, работы в архивах и организации конференций в России практически отсутствуют. В какой-то степени сохраняются контакты с друзьями. Но каким образом мы можем обеспечить поддержку новой диаспоры – это сложная задача. Я хорошо представляю это, поскольку много сил потратил на изучение истории Русского Берлина и немецких изгнанников в Америке. Должен последовать полный «перезапуск» — переосмысление, пересмотр — российских исследований. То же самое должно быть сделано в области украинской истории, о которой большинство исследователей Восточной Европы до 2014 знали очень мало или вообще ничего. Необходимо осмыслить, что такое путинизм, каковы глубинные исторические предпосылки войны, каковы длинные циклы (longue durée) русской истории. Параллельно с книгой о Советском столетии я только что закончил книгу об Американском столетии. Она будет опубликована этой осенью. Обе книги представляют параллельные истории, так как я путешествовал по США в тоже время, что и по России. Я закончил мою российскую историю на Волге, так как мне не удалось ее завершить из-за оккупации Крыма Путиным. Следовательно, Волга должна подождать, но она продолжит течь, когда Путин уйдет. Сергей Эрлих: Я попросил моего коллегу Алексея Голубева, который является доцентом (associate professor) истории в Университете Хьюстона, задать вопросы по поводу вашего фундаментального исследования. Алексей Голубев: Я рад представленной возможности прочитать Вашу замечательную книгу «Советский век: Археология потерянного мира». В моей недавно опубликованной монографии «Вещная жизнь: Материальность позднего социализма» (основанной на моей докторской диссертации 2016 г.) обсуждаются некоторые из тех же самых пространств и объектов позднего социализма, включая подъезды и коллекции музеев, поэтому мне было особенно интересно прочитать Ваши рассуждения на тему советских материальных, визуальных, литературных и символических предметов, пусть даже в конечном итоге мы исходим из разных исследовательских целей. Разумеется, я бы предпочел дискуссию вживую – наш текущий формат напоминает мне шахматы по переписке, правда, с важным дополнением: Вы получите все мои «ходы» одновременно. В любом случае, я с удовольствием прочитаю Ваши ответы. В ходе независимого изучения мира разными исследователями всегда возникают сходные мысли. В определенный момент они каким-то чудесным образом неизбежно встречаются. Так происходят смены парадигмы, которые Томас Кун назвал научной революцией. Алексей Голубев: Ключевая метафора книги органистична: Советский Союз как «жизненная форма с ее собственной историей, зрелостью, упадком и смертью». Более того, эта жизненная форма уже стала окаменелостью, отсюда подзаголовок Вашей книги: «Археология потерянного мира». Какого рода эвристическая и аналитическая ценностью заключается в концептуализации СССР как навеки утраченного места и события (хронотопа)? Способствует ли это «остранению» советского исторического опыта? Является ли это попыткой вырваться из редукционистской тоталитарной концепции? У меня нет систематической теории, нет особого метода для выработки плана, я следую своему интуитивному подходу. Я свободно иду за материалом (веществом?) даже если это именуется эклектикой. Моим идеалом является хорошо обученный, всем вокруг интересующийся фланер с феноменологически настроенным глазом. Он прибегает ко всем дисциплинам, он сторонник «эклектики» и дилетант. Согласно моему разумению и опыту пространство и место недооцениваются, настоящая история России возникнет только когда будет освоено пространственное измерение и пространственно-временные отношения. После овладения этой проблемой возникнут новые формы рассказа, новые режимы наррации, но это мы сможем обсудить либо в Хьюстоне, либо в другом месте. Алексей Голубев: В продолжение предыдущего вопроса: каковы потенциальные риски подобного понимания советского исторического опыта в терминах потерянного мира, ждущего своих археологических раскопок? Комментарий к данному вопросу: когда археологи открывают или откапывают объекты и помещают их в реальные (или виртуальные) выставки, это всегда операция деконтекстуализации: зрителям предлагается воспринимать и потреблять эти предметы как любопытные знаки прошлого, которые совсем не важны для нас здесь и сейчас. Мы не идем на выставку о Помпеях для того, чтобы лучше понять, как преодолеть расовую сегрегацию и насилия в современных США; мы идем на эту выставку ради зрелища о «древнем прошлом» человеческой цивилизации. Если взять в качестве примера Ленина: его работы об империализме и праве наций на самоопределение были определенно частью «советского века», однако в Вашей книге гораздо больше внимания уделяется его болезни и мумификации. Или другой пример: «Краткий курс истории ВКП(б)» занимает в Вашей книге важное место, которого совсем не нашлось для критики российского переселенческого колониализма и эпистемического насилия российской имперской историографии (Ключевский и Co), сложившейся в трудах Михаила Покровского и опередившей постколониальный поворот в западной науке как минимум на полвека. Согласитесь ли Вы или нет, что Ваша ключевая метафора, в принципе, определяет выбор тем в книге? Возможно, я не совсем понял вашу мысль. Деконтекстуализация — это только первый шаг по разборке, изучению составных частей и новой сборке (de-composing, ana-lysing, and re-composing), в результате чего обнаруженный «золотой слиток» становится способным включить в себя вселенную своего времени. Вместить в одной точке весь мир или ситуацию в виде кристалла — это сложнейшая задача. Можно назвать это анекдотическим подходом или способом продемонстрировать всеобъемлющую природу истории (l‘histoire total) в одном моменте или в одном объекте. Для этого надо найти материал особого типа. На поиск подходящего объекта приходится, согласно моему опыту, 80% исследования, остальное это усердие и тяжелая работа с найденным материалом. Алексей Голубев: Последний вопрос, касающийся общей рамки книги: правильно ли я понимаю, что Вы написали «Советский век» как историю исторической исключительности? Был лишь один уникальный Советский Союз; его следы можно раскопать либо через материальные объекты в беньяминовской манере, либо через текстологический анализ а-ля Фуко, или через анализ изображений, как это предлагает Ролан Барт в «Camera lucida». Причиной, почему меня интересует этот вопрос и Ваш ответ, является то, что советский век можно интерпретировать и как часть глобального ХХ в. Барахолка в Измайловском парке напоминает мне блошиный рынок в Билефельде, куда я часто заходил во время стажировки в местном университете и где я купил книгу для домохозяек-нацисток с вклейкой о нюренбергских расовых законах. Прожив в Хьюстоне шесть лет, я вижу много общего между «русской глубинкой» (глава 38) и деревнями в луизианских и техасских болотах. Мне очень понравилось Ваша отсылка к СССР как к «империи музеев», однако я не могу не думать о том, что советские коллекции возникли так же, как и многие коллекции в европейских музеях: через отъем собственности у ее законных владельцев. Все региональные и многие местные музеи в России обладают богатыми коллекциями православных икон, которые были экспроприированы в местных приходах – примерно таким же насильственным образом англичане отбирали по всему миру предметы, которые оказались в прекрасном Британском музее. Вы говорите о «западном музее» как отличающемся от своих советских аналогов (с. 21) – однако если мы добавим эту (пост-)колониальную перспективу, будут ли они настолько различными? Ваши наблюдения и комментарии в целом верны. Я с ними согласен, но это поставит перед нами далеко идущий вопрос о функции музеев, выходящей за рамки отношений между посетителем и музейной экспозицией (muzeality, muzealization). Я тут только рекомендовал бы книгу Питера Миллера о материальной культуре (Miller, Peter N. History and Its Objects. Antiquarianism and Material Culture since 1500. Cornell University Press, 2017). Материальные объекты как реализация и включение социальной, культурной и т.д. жизни, т.е. веберианский поиск и построение теории. Предметы и артефакты читаются как воплощение социальных структур, ценностей и т.д. Алексей Голубев: Ваша книга показательно внимательна к социальным отношения в советском обществе: например, Вы показываете, как, несмотря на провозглашенное еще при Сталине бесклассовое общество, класс все-таки имел значение (например, глава о подъездах). В свете этой внимательности к комплексному, иерархическому и разнородному социальному ландшафту СССР, в том числе в его последние десятилетия, что Вы думаете о концепции «советского человека» Юрия Левады и Льва Гудкова? Я являюсь поклонником Юрия Левады, с которым имел счастье встречаться, и я в полной мере восхищаюсь мощью работ его учеников, исследователей которых он обучал и формировал. Я осознаю формативную энергию Советской системы, которая соблазняет порассуждать по поводу генезиса особого антропологического типа, полностью новой личности, но я в это не верю. Я предпочитаю немного меньше Макса Вебера и немного больше Георга Зиммеля. Алексей Голубев: Если бы Вам пришлось писать эту книгу сейчас, когда продолжается война между Россией и Украиной, занял бы в ней империализм более заметное место? Если да – как бы Вы объяснили его преемственность от поздней Российской империи через «советский век» до путинской России? Были ли это разные империализмы, или между ними существует генеалогическое родство? Ситуация распада такой огромной формации как континентальная империя слишком уникальна. Мы можем многое понять на примерах разрушения других империй — Британской, Испанской и т.д., но Советская империя это полностью небывалое явление, которое требует новых подходов и возможно новых ответов. Спасибо за интервью! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Вышел №1 за 2023 год журнала «Историческая Экспертиза» – научного профессионального издания исторического сообщества 23.03.2023 Первый номер вышел в 2014. С 2015 года ежегодно выходило четыре номера. Объем каждого номера 25-30 авторских листов. В редколлегию и редакционный совет входят видные историки из России, Молдовы, Европы и США. Все статьи рецензируются. Основная тема 1 номера журнала, как и вышедших ранее – исследования памяти (глобальная память, национальная память, корпоративная память, семейная память). Кроме того, представлены рубрики: «Уехать или остаться? Российские ученые перед дилеммой», Социальные проблемы гуманитарной науки», «Концепты исторической мысли», «Писатели и историческая память», «Беседы с украинскими историками», «К 90-летию прихода к власти нацистов в Германии», «Историческая память в художественной культуре». В рубрике «Время историка» представлены интервью с известными историками, исследователями в области памяти. Большое внимание, как и прежде уделяется рецензированию исторической литературы. Скачать новый выпуск журнала «Историческая Экспертиза» можно на сайте ИЭ – в разделе «Архив выпусков», или нажав на кнопку "Скачать новый выпуск". "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Л.А. Мосионжник Вольтеровская Россия между историей и утопией 3.03.2023 Статья посвящена утопической стороне труда Вольтера «История Российской империи при Петре Великом». При этом утопия рассматривается как целостное описание образа жизни общества, альтернативного реальному, но в принципе возможного и достижимого без помощи чудес. Один из главных вопросов классического утопизма – вопрос о путях достижения такого общества. Уже Томас Мор рассчитывал, что достичь этого может мудрый законодатель с помощью единоличных усилий. Ту же мысль повторяли Д. Верас д’Алле («История севарамбов»), Инка Гарсиласо де ла Вега («Подлинные комментарии»), Ш. Тифень де Ла Рош («История галлигенов»), Э. Кабе («Путешествие в Икарию») и др. Петровские реформы казались многим европейцам доказательством этой идеи. Вольтер, не будучи утопистом, должен был испытывать влияние этой идеи, отсюда некоторые особенности его труда. Отсюда изображение Петра как гения, сделавшего всё своими руками. Отсюда же и изображение России как некультурной страны, всем обязанной своему реформатору: только таким путём возможно было доказать возможность утопической реформы. Поэтому, хотя Вольтер не идеализировал царя, он сознательно стилизовал свой текст так, чтобы доказать возможность подобного пути реформ не только в России, но и в Европе. Ключевые слова: Вольтер, Пётр I, образ России, утопизм, Томас Мор, Верас д’Алле, Тифень де Ла Рош, Инка Гарсиласо де ла Вега, Кабе Сведения об авторе: Леонид Авраамович Мосионжник, доктор истории, доцент, Университет «Высшая Антропологическая Школа», г. Кишинёв, Молдова E-mail: mosionjnic@mail.ru Поводом для написания этой статьи стал выход полного критического издания вольтеровской «Истории Российской империи при Петре Великом». Подготовили его д.и.н. С.А. Мезин и М.В. Ковалёв, перевод С.А. Мезина и А.Е. Кулакова, книга снабжена обширным предисловием (Мезин, Ковалёв 2022). И в нём читатель найдёт не только ответы, но и многие, как говорилось когда-то, «недоуменные вопросы». В самом деле. Почему сочинение самого Вольтера, написанное для прославления Петра, получившее европейский резонанс, щедро оплаченное русским правительством, так долго не переводилось именно на русский язык? Почему только нынешнее издание впервые вышло без купюр? Почему сам Вольтер и петербургские академики, готовившие для него материалы (а в их числе — Миллер и Ломоносов), остались недовольны друг другом? Почему автор, прославленный своим скептицизмом, оставил без внимания половину присланных ему документов? Чем всё-таки считать эту книгу: научным трудом или исторической беллетристикой? Можно ли сводить её роль только к жанру «заказного сочинения»? Почему Вольтера так глубоко и упорно интересовала Россия, которую он ни разу даже не посетил? На эти и многие другие вопросы читатель найдёт ответ в подробном, обстоятельном предисловии, опирающемся на солидные исследования — как российские, так и зарубежные. И всё же, как представляется, его можно дополнить взглядом ещё с одной стороны. Речь идёт о связи картины России у Вольтера с утопизмом его времени. Не зря в дискуссиях вокруг его труда так часто повторяется принадлежащее А. Лортолари выражение «русский мираж» (Мезин, Ковалёв 2022: 82). Смысл этого понятия уточнял Ролан Мортье в рецензии на книгу А. Лортолари: «Основной его тезис в том, что “философы”, тревожась за перспективу триумфа своих идей и не слишком полагаясь на престиж абстрактного рассуждения, умышленно создали “русский миф”, чтобы подкрепить свои взгляды конкретным примером. Слово “миф” должно здесь пониматься как содержащее конкретное и тенденциозное искажение истины, короче говоря, как “угодливая ложь” (“mensonge officieux”)» (Mortier 1953: 95-96). В этом ли, однако, суть дела? Законодатели альтернативного мира, из них один — реальный Сразу же договоримся о терминах. Под утопией условимся понимать картину альтернативной реальности, основанной на заявленной системе ценностей. От реальности, привычной для автора, она отличается по принципу «лучше — хуже», что само по себе исключает её научный характер (наука с ценностями вообще не работает — они слишком субъективны). Но сами ценности автором не выдумываются — они разделяются его потенциальными читателями. При этом картина должна получаться хоть и альтернативной, но принципиально возможной, хотя бы по мнению самого автора. Фантастика, требующая чудес или невозможных условий, в этот жанр не входит. XVIII-XIX века — золотой век классического утопизма, и его признанным центром в то время была Франция. Это и понятно: страну, шедшую к революции (либо только что её пережившую), настолько волновали возможные варианты будущего, что это должно было отражаться и на сочинениях, к утопическому жанру вовсе не относящихся. Так что «мираж» возникал и без сознательного желания авторов, в том числе и Вольтера. Однако самый острый вопрос для любой утопии — вопрос о средствах. Пусть даже придуманный вами мир хорош, но каким путём к нему прийти? Этого вопроса могли не касаться разве что консервативные утописты, предлагавшие менять не слишком многое. Таков был, например, корреспондент и информатор Вольтера — Станислав Лещинский. В своей утопии «Встреча европейца с островитянином королевства Димокала»[1]он говорит в основном о социальной политике и реформе образования — как раз о том, чем сам он занимался в Лотарингии. Что же касается политической системы, то в приложении к своей книге он отдаёт предпочтение монархии перед республикой, хотя и не безоговорочно ([Leszczyński] 1752: 39-40, 132). Напомним, что Станислав Лещинский сам был «одним из королей Республики» — Речи Посполитой: в 1704-1709 и 1733-1734 годах он занимал польский престол, а формальный королевский титул за ним был оставлен пожизненно. И программа его была довольно радикальна. Достаточно сказать, что в предвыборной программе 1733 г. «Głos wolny, wolność obiezpiecujący» он предложил — впервые в Польше на таком уровне — отмену крепостного права ([Leszczyński 1790]: 99). Но, по его мнению, в республике слишком много частных интересов, которые нелегко примирить, к тому же коллегиальное руководство слишком медлительно ([Leszczyński] 1752: 39-40, 132). И он готов скорее положиться на личные качества просвещённого монарха, даже не говоря, как их обеспечить. Точно так же князь М.М. Щербатов в своём «Путешествии в землю Офирскую» не пишет о том, как сложились её порядки: его Офир — это та же послепетровская Россия, лишь пережившая довольно умеренные реформы. Но радикальные утописты не могли обходиться таким умолчанием. Самый простой ответ был предложен уже Томасом Мором: утопию создаёт гениальный реформатор. Он даёт ей законы, основываясь только на собственном разуме и чувстве справедливости, и созданная им страна очень часто называется в его честь (либо, по меньшей мере, он сам выбирает для неё имя). Таков Утоп у самого Мора (1516), таков Севарис в «Истории севарамбов» Дени Вераса д’Алле (1675-1679), таков Манко Капак и его потомки в «Подлинных комментариях» Инки Гарсиласо де ла Вега (1609, в русском переводе 1974 г. — «История государства инков»), Альмон в «Истории галлигенов» Ш.Ф. Тифень де ла Роша (1765). Пожалуй, самый поздний случай такого рода — Икар в «Путешествии в Икарию» Э. Кабе (1840). Но реален ли такой выход, а если даже он возможен в принципе, то в Европе ли? Ведь из всех этих сочинений только Гарсиласо описывал подлинную страну — Перу до прихода испанцев. И его труд содержит не только надёжную информацию, без которой мы не знали бы о древнем Перу и половины того, что знаем сегодня, но и утопические элементы. Достаточно сказать, что ещё и в XIX веке его сведения принимались как доказательство того, что общество без частной собственности возможно, а труды о «социалистической империи инков» публиковались серьёзными учёными даже в XX веке. В.А. Кузьмищев (1979: 318-334) в своё время нашёл целых 18 черт, по его мнению, роднящих картину Перу в описании Гарсиласо с «Городом Солнца» Т. Кампанеллы. Но это всё-таки давние времена и экзотические края. По той же причине не могли служить аргументом и колонии — как реальные (в Новой Англии), так и воображаемые. Кстати, одна из последних — «Республика философов, или История ажаоитов», вышедшая в 1768 г. На титульном листе она обозначена как «посмертное сочинение г-на де Фонтенеля», а окончание рукописи датировано 1682 годом (Fontenelle 1768: 152), хотя с такой атрибуцией не все исследователи согласны. Впрочем, некоторые места книги действительно позволяют думать, что автор не мог решиться опубликовать её при жизни. Напомним (для нашей темы это важно), что именно Фонтенель своим «Похвальным словом царю Петру I», прочитанным во Французской Академии наук 14 ноября 1725 г., заложил традицию отношения к личности Петра во французской литературе, и Вольтер в своей «Истории» на эту речь опирался. Но его Ажао — лишь ухудшенное подобие Утопии Мора, хотя и написанное хорошим стилем. В любом случае, роль единственного реформатора тут играет группа колонистов. Но опять же: возможно ли такое в Европе? Конечно, надежды на просвещённого монарха рождали иллюзию, что такая монархия может сама себя реформировать, а то и ликвидировать. Такую картину рисовал ещё Л.-С. Мерсье («Год 2440-й», 1770 или 1771): «Революция свершилась без всяких усилий, благодаря мужеству одного лишь человека. Некий король-философ, достойный своего трона, поскольку не придавал ему значения, <…> устыдясь суда будущих потомков и суда собственной совести» (Мерсье 1977: 138), созвал Генеральные штаты, которые и приняли конституцию. П.Р. Заборов (1977: 194) отмечает принципиальную новизну этого романа: в нём впервые в утопической литературе действие происходит не в экзотической стране «за горами, за морями», не в первозданном раю, а на родине автора в будущем. Ещё при жизни Мерсье его пророчество сбылось, разве что причиной стали не достоинства короля, а финансовый крах Старого режима. В 1792 г. П.П. Мерсье де ла Ривьер издал «Счастливую нацию», в которой после целой серии революций и переворотов мудрый король, пришедший к власти едва ли не чудом, устанавливает идеальный порядок. По сути этот порядок оказывается всего лишь французской конституцией 1791 года, отменённой уже в год выхода «Счастливой нации». Кстати, ещё до этого, в 1767 г., Мерсье де ла Ривьер был приглашён в Петербург Екатериной — редактировать её «Наказ Уложенной комиссии», но потерпел фиаско и уже через несколько месяцев покинул Россию. Позже Екатерина высмеяла его в комедии «Передняя знатного боярина» под именем француза Оранбара, вечно ссылающегося на «évidence» (очевидность), но при этом уверенного, что в России ходят на четвереньках и что от этой-то манеры он и призван отучить русских. Итак, доказать возможность явления мудрого реформатора, способного переделать общество в одиночку, не удавалось. На этом фоне фигура Петра стала для многих европейцев находкой. Он отлично вписывался в один ряд с Утопом и Севарисом. И в то же время в его реальном существовании невозможно было сомневаться, а результаты его реформ поддавались исследованию и проверке. «Истории Тезеев, Ромулов <…> наполнены нелепыми баснями, а мы имеем преимущество писать правду, которая сошла бы за вымысел, если бы не была твёрдо засвидетельствована» (Вольтер 2022: 138). Кроме того, можно было представить, каким же должен быть такой гений-основатель в реальности. Поэтому в любое описание его деяний вкрадывалась утопическая нотка, и Вольтер в этом смысле не стал исключением. Утопичным было и представление о петровском Городе, вознёсшемся «из тьмы лесов, из топи блат». Уже его расположение вызывало параллель с Мором. Все античные утопии размещались в краях с идеальным, а то и сказочным климатом: большую часть проблем за людей решала природа. Мор первым отказался от такого лёгкого выхода. Ведь это означало бы, что утопия может сбыться лишь в особых условиях, и притом не на родине автора. Поэтому автор «Утопии» специально отмечает, что «почва у них не везде плодородна и климат недостаточно здоров» (Мор 1953: 162). К тому же на широкой реке Анидр море вызывает приливы и отливы: «Во время прилива море оттесняет всю реку назад и заполняет всё русло Анидра своими волнами на тридцать миль в длину» (: 113). Это странная деталь, вроде бы никак дальше в книге не используемая. Однако в маргиналиях (комментариях на полях первых изданий), составленных Эразмом Роттердамским и Петром Эгидием и одобренных самим Мором (Мор 1978: 346), разъясняется: «Это же бывает в Англии на реке Темзе» (Мор 1978: 177). Вряд ли Пётр читал «Утопию». Но европейцы, читавшие о потопах на Неве, должны были вспоминать знакомую книгу. Тем более что у царя был выбор — основать город, например, на устье Охты, на месте шведского Ниеншанца, до которого наводнения не доходят. Почему-то, однако, Пётр поступил иначе. И это дало его биографу повод для вывода: «он во всём преодолевал природу — в подданных, в самом себе, на суше и на воде, но он побеждал её, чтобы улучшить» (Вольтер 2022: 349). Не раз отмечено (например: Жеребин 2022: 260, там же ссылки), что предсмертная мечта Фауста словно бы отсылает к картине Петербурга: «И пусть мильоны здесь людей живут, Всю жизнь, в виду опасности суровой, Надеясь лишь на свой свободный труд». Ибо — чуть далее: «Лишь тот достоин жизни и свободы, Кто каждый день за них идёт на бой!» Так в переводе Н.А. Холодковского. Быть может, идёт на бой со скуки? У Б.Л. Пастернака и того дальше от оригинала: «Лишь тот, кем бой за жизнь изведан [то есть хоть один раз], Жизнь и свободу заслужил». В обоих случаях пропало слово, для самого Гёте явно ключевое: «Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben, Der täglich sie erobern muß» («Лишь тот заслуживает жизни и свободы, кто каждый день должен их завоёвывать»; выделено мной — Л.М.) — то есть не имея другого выхода. Конечно, царь, «чьей волей роковой под морем город основался», потребовал от людей слишком многого. Но Вольтер был явно загипнотизирован величием картины. О жертвах, которыми было оплачено строительство Петербурга, он упоминал мельком, зато красотой и благоустройством города, которого так и не повидал, восхищался так, что это вызвало возражения петербургских же академиков, — и даже поняв, что перестарался, всё же не внёс поправки в свой текст (Мезин, Ковалёв 2022: 43). В самом деле, лишь малая часть памятников, которыми гордится сегодняшний Петербург, существовала в нынешнем виде уже при жизни Вольтера. Он хвалил авансом — как утопию, уже начавшую сбываться на глазах у всей Европы. Поэтому его позиция и отличалась от позиции людей, которые в этой самой утопии жили лично — и на два месяца в году оказывались отрезанными от всего мира на Васильевском острове: во время ледохода и ледостава через Неву нельзя было ни переплыть, ни перебраться по льду, а постоянных мостов ещё не было (Мументалер 2009: 130). Так что в коридорах Академии «разгуливали гуси и индюки» (: 115) — надо же было академикам (в том числе собиравшим материалы для Вольтера) и в эти периоды изоляции хоть чем-то питаться. Однако жанр диктует свои правила. И эти правила объясняют многое из того, что иначе можно было бы счесть предвзятостью автора. Ломоносов, например, не раз возмущался: «Прямая Волтерская букашка!» — уверенный, что автор по чистой злобе подпускает «букашек» в шубу своему герою. Между тем далеко не всё было так просто. Творец без страха и упрёка Прежде всего, творец идеального мира сам должен быть идеальным. Мор об этом не пишет, да и вообще не характеризует своего Утопа как личность. Верас об этом уже не молчит: его Севарис мудр и многознающ, хотя и довольно лицемерен. Так, он может объявить аборигенам, которых покоряет, что побеждает с помощью «их славного бога, который для этой цели послал им свои громы и молнии» (пушки, закупленные им в Китае) (Верас 1956: 232, 225). Или устроить спектакль с голосом свыше, дающим его реформам небесную санкцию, причём образованных севарамбов этот спектакль не вводит в заблуждение (Верас 1956: 255). Зато Кабе даёт подробную биографию своего Икара, описание совершенств которого доходит до культа личности. Так, жители основанной им страны никогда не упоминают его имя без хвалебных эпитетов: «наш добрый Икар» и т.п. Вольтеру в этом отношении было труднее. Ведь он описывал не вымышленную фигуру, а реального человека, о котором сохранились свидетельства — порой шокирующие: «Царь Пётр любил порядок, почти как царь Иван, и так же был не сладок, порой бывал и пьян» (А.К. Толстой). Фонтенель в своём «Похвальном слове царю Петру», произнесённом уже в год смерти Петра, мог обойтись без психологической характеристики и лишь заявить: «Однако хорошее образование не создаёт великого человека, а плохое его не портит. Разного рода герои выходят готовыми из рук природы, снабжённые непревзойдёнными качествами» (Фонтенель 2015 {1725}: 263). А у Вольтера на руках были документы, и среди них нелицеприятные. Один из его корреспондентов, ознакомившись с этими документами, писал, что для него после этого «одним великим человеком стало меньше в мире», поскольку-де «его добродетели были затемнены и затмеваются бесчисленным количеством пороков. Мне кажется, что гуманность должна быть первым качеством разумного человека» (цит. по: Мезин, Ковалёв 2022: 8, 51, выделено в оригинале). Ирония судьбы в том, что этот «гуманист», автор высоконравственного юношеского трактата «Анти-Макиавелли», позже стал самым агрессивным монархом своего времени, теоретиком и практиком пруссачества — Фридрихом II. Конечно, многие анекдоты (например, о том, как царь рубил головы на пиру) можно было отвести как клеветнические домыслы врагов, где-то — найти оправдание в условиях страны или в том, что реформатор взвалил на себя всё же непосильную ношу. Но куда было деться от дела царевича Алексея, в котором Пётр выглядел просто страшным? Его освещение «стало для Вольтера большой проблемой, способной поставить под сомнение позитивный смысл цивилизаторской деятельности Петра I» (Мезин, Ковалёв 2022: 66). Конечно, Вольтер ещё не мог читать покаянные речи на процессах 1930-х годов, но и его поразил тон последних признаний царевича — «он как будто боялся быть недостаточно обвинённым, недостаточно преступным» (Вольтер 2022: 304). И официальная версия смерти 29-летнего Алексея — якобы от шока после выслушивания приговора — показалась автору столь же неестественной. К тому же сам этот приговор не представлялся ему законным: ведь царевич сознавался не в преступных действиях, а лишь в замыслах, которые он мог бы когда-нибудь иметь — но до сих пор не имел. «В Европе нет суда, где слушают человека, который обвиняет себя в преступных помыслах, и считается даже, что сам Бог наказывает их только в том случае, если они сопровождаются решительной волей к исполнению» (: 302). «В Европе нет» — это, конечно, преувеличение: в тогдашней Испании ещё действовала инквизиция, принимавшая самооговоры. Такое делалось, например, из страха, что самого виновного опередит с доносом кто-нибудь другой (см., напр. Григулевич 1985: 241). Вольтеру, конечно, не сообщили, что и в России определением Св. Синода от 1 марта 1721 г. (что не могло случиться без ведома Петра) была учреждена инквизиция, упразднённая лишь 17 марта 1727 г. — незадолго до смерти Екатерины I (Титов 1901: 449-450). Но даже провести такую параллель – значило бы своими руками разрушить собственный идеал. Не зря Вольтер, в других случаях очень независимый в своих суждениях, именно по этому вопросу так часто запрашивал мнение своего петербургского куратора И.И. Шувалова: как в самой-то России всё это объясняют? В итоге он остановился на том, что смерть царевича соответствовала высшим государственным интересам, но не смог ни избежать серьёзных натяжек (Мезин, Ковалёв 2022: 72-73), ни полностью обелить царя. Ради этого ему пришлось высказать даже суждение, противоречащее одной из основных идей Просвещения — идее человеческой природы, единой везде и всегда: «Не следует судить нравы и законы одного народа с точки зрения нравов и законов другого» (Вольтер 2022: 302). Нельзя списать всё на то, что Вольтер был «сам обманываться рад». В личных письмах у него прорывались весьма нелестные оценки царя. В марте 1760 г., ещё работая над «Историей» Петра, он писал одной из своих корреспонденток: «Если бы царь был жив, <…> я бы убежал на сто льё, чтобы не находиться при этом кентавре, наполовину человеке и наполовину лошади, который уничтожил столько людей для своего удовольствия, в то время как он цивилизовал других» (цит. по: Мезин, Ковалёв 2022: 53). Чем этот «кентавр» не пушкинский «кумир на бронзовом коне», преследующий безумного Евгения? Приходилось всё же убедиться, что читать об утопическом реформаторе в книге гораздо приятнее (и безопаснее), чем иметь с ним дело лично. И в «Анекдотах о царе Петре Великом» автор признавал: «Если Московия была цивилизована, то следует признать, что эта цивилизация ей стоила дорого» (Вольтер 2022: 360). Однако в «Истории Российской империи» перед Вольтером стояла другая задача: доказать, что реформа силами одного лишь гения вообще возможна. Ради этого он должен был приглушать тёмные краски в портрете своего героя. «Московитское варварство» С этим же связана и другая черта «Истории»: изображение России как дикой страны, которую Пётр не просто реформировал, но буквально сотворил ex nihilo, на пустом месте. Конечно, тут можно сослаться на просветительский антиисторизм, на европоцентризм, на предвзятость многих авторов, писавших о России до Вольтера, — и всё это будет верно. Но есть ещё одна сторона проблемы, существенная именно для утопической мысли. Чтобы Утоп мог творить общество по своему усмотрению, место для этого и должно быть пустым и диким. Здесь не должно быть никакого культурного фона — по крайней мере, такого, который стоило бы принимать во внимание. Иначе получается, что для создания идеального общества одного лишь «культурного героя» мало, что приходится учитывать и предшествующую традицию, и многое другое, что не может быть создано в одночасье. А это невероятно усложняет задачу реформы — и не только утопической, и ставит под вопрос саму идею, что для этой цели достаточно одной лишь доброй воли (пусть даже в сочетании с гением). Короче сказать, пропадала чистота эксперимента. В «Золотой книге» Т. Мора о порядках до Утопа сообщается лишь одно: на острове существовало множество сект, враждебных друг другу. Поэтому Утоп легко победил их поодиночке и, учтя урок, ввёл свободу совести, запретив только атеизм и нетерпимость (Мор 1953: 199). У Вераса Севарис высаживается на берегу Австралии[2] и покоряет два местных племени, живущих в условиях родового строя и опять же враждующих между собой. У Тифеня всё проще: его республика галлигенов основана на необитаемом острове — так же как Христианополь у И.В. Андреэ. У Фонтенеля в «Республике философов» колонисты покоряют остров Ажао, а его коренных жителей частично истребляют, частично обращают в рабство, так что их традиции в утопии не учитываются. Что же касается культурного наследия прародины первых колонистов — «les Esprits forts», — то и сами ажаоиты не помнят даже, откуда они пришли — из Китая или из «Тартарии» (Fontenelle 1768: 91); следовательно, и тут о преемственности речь не идёт. Кампанелла, Лещинский, Щербатов и вовсе не пишут о том, как жили народы их воображаемых стран до установления идеальных порядков. Разве что у Щербатова описаны проблемы как раз послепетровской России, которые исправил «превеликий наш государь Сабакола» (Щербатов 1986: 52). В частности, он перенёс столицу обратно из Перегаба в Квамо (прозрачный намёк: из Петербурга в Москву). Особняком в этом ряду стоит Инка Гарсиласо де ла Вега. С одной стороны, он писал историю не острова Утопия, о котором неизвестно даже, в какой части Нового Света он находится, а страны, в которой родился сам. Правда, писал не с академической целью, а для защиты индейцев от колониальной эксплуатации. Кроме того, его мать была внучкой императора Тупак Юпанки, от своих родственников Гарсиласо получил массу достоверной информации, подтверждённой последующими историками. С другой же стороны, именно поэтому он «излагал именно официальный “вариант” инкской истории и, следовательно, не мог (не имел права!) вносить в него какие-либо коррективы» (Кузьмищев 1974: 695). Поэтому инки в его труде предстают как цивилизаторы, призванные «спасти индейцев от бесчеловечности и от скотства, в котором они жили» (Инка Гарсиласо 1974: 499). Между тем сейчас уже известно, что история цивилизации Перу насчитывает более 3,5 тысяч лет, из которых на эпоху инков приходятся лишь последние 104 года. Как и римляне, инки завоевали лишь древние культурные страны, поражённые кризисом и потому неспособные дать отпор, и мало что прибавили от себя к их наследию, кроме жёсткого порядка. Действительно варварских областей они не покоряли вообще. И совсем уже в тупике оказывается Этьен Кабе. Хотя он писал уже в 1840 году, хотя общество его Икарии впервые названо «коммунистическим», но он всё ещё развивал идеи Просвещения, мало что взяв даже из Фурье и Сен-Симона. А в политэкономии он был настолько слаб, что не видел разницы даже между капиталом и обычным денежным богатством (Кабе 1948: II, 128). «Если бы Кабе не упоминал в своих произведениях о паровых машинах и росте крупной капиталистической индустрии, его систему можно было бы отнести к XVIII веку» (Волгин 1948: 11). К тому же Кабе, свидетель нескольких революций, озабочен будущим родной Франции, а не дальних стран. Поэтому у него нет подлинной дикости, зато есть официальный миф о ней. Даже о музыке говорится: «нам привил к ней вкус добрый Икар, как и к зелени, цветам и плодам» (Кабе 1948: 172). Между тем фермер, показывающий рассказчику своё образцовое хозяйство, вдруг прерывает картину сельской идиллии фразой: «я поэтому не жалею ни о дворце, который имел когда-то в городе, ни о земле моего графства, ни о моём парке, ни о моей охоте, ни даже о моей ложе в опере» (: 380). Стало быть, музыка, парки с «цветами и плодами», вообще культура — всё это существовало и до Икара, хотя об этом и не положено вспоминать. Больше того, ещё живы люди, помнящие, как было на самом деле. В эту-то картину и вписывается Россия Вольтера. Чтобы Пётр мог стать творцом Новой Европы, его страна должна была быть дикой — вопреки даже тем фактам, которые Вольтер знал. И от которых защищался под тем предлогом, что древняя история в его тему не входит. И.И. Шувалову он объяснял это так: «Задача нашего труда — слава Петра Великого. Своей книгой мы хотим воздвигнуть ему памятник-статую. Но произведёт ли статуя надлежащее впечатление, если в одной руке у неё окажется диссертация о Новгородских летописях, а в другой — комментарий о жителях Красноярска? В истории, как и во всём, следует жертвовать малым ради великого» (цит. по: Мезин, Ковалёв 2022: 30)? По той же причине в его географическом очерке империи (ч.1, гл.1) о самих русских говорится очень бегло, зато подробно — об аборигенах Кольского полуострова, Сибири, Камчатки и прочих, чьё описание позволяло обосновать главный тезис: у них не было собственной культуры, а тем самым «Россия всем обязана Петру Великому» (Вольтер 2022: 94). А раз так, значит, то же возможно и в других странах, которые автор ради этого «одаряет» почти такой же дикостью: «В то время Польша и все соседние с Россией государства не превосходили её. Рукоделия в северной Германии были не в лучшем состоянии, и изящные искусства были там не более известны в середине семнадцатого столетия» (: 115). Больше того, «половина рода человеческого ненамного более развита жителей Камчатки» (: 126). Поэтому «Ещё есть огромные страны в Африке, где люди нуждаются в царе Петре» (: 361). При таком взгляде варварство оказывается подобием аристотелевской materia prima, готовой стать чем-то определённым и радостно ждущей такую возможность. Именно отсутствие определённости и делает возможным буквально всё, даже утопию. Правда, со временем Вольтер смягчал свои взгляды на отсталость России. В «Истории Карла XII» он ещё мог утверждать: «Московиты были менее цивилизованы, чем мексиканцы при открытии последних Кортесом; рождённые все рабами господ, таких же варваров, как и они сами, они закоснели в невежестве: им не были известны ни искусства, ни промышленность» (цит. по: Мезин, Ковалёв 2022: 45). Здесь он, впрочем, повторяет Фонтенеля: «Нельзя сказать, что в московитах не было живости, проницательности, таланта и умения подражать тому, что они могли видеть; но всякое производство было подавлено. Крестьяне, рождённые в рабстве, и беспощадно угнетённые своими господами, довольствовались лишь тем, чтобы примитивное земледелие доставляло им минимальное пропитание; они не могли и не смели обогащаться» (Фонтенель 2015 {1725}: 261). Теперь же Вольтер, уже зная факты, не мог полностью отрицать наличие культуры в допетровской России. Говоря о русском порядке выбора наследника по личным достоинствам, а не по старшинству, он даже замечает: «и в этом отношении обычай российского государства превосходил установления более цивилизованных стран» (Вольтер 2022: 146). Но в таком контексте это замечание вписывается в миф о «благородном дикаре», идущий ещё от киников, а в Европе возродившийся в рамках руссоизма. Церемониальное русское платье, по мнению Вольтера, «выглядело, как мы уже сказали, очень благородно» (: 185) и больше соответствовало климату, хотя и было «менее удобным для войны и работы» (: 131-132). Говоря же о стрелецком бунте 1682 г., автор замечает: «Как видим, эти ужасы свойственны всем странам во времена смуты и анархии» (: 148). Иными словами, разница между цивилизацией и «московитским варварством» относительна. При этом, однако, Вольтер попал в ту же ловушку, что и культурная антропология в постколониальную эпоху. Маргарет Мид, отправляясь на Самоа, ставила перед собой вопрос — не «Как мы можем понять самоанцев?» а «Как мы можем понять себя?» (Клейн 2014: 482) — через сравнение с самоанцами. И когда жители «третьего мира» сумели заговорить сами — именно этот подход и стал их претензией к антропологам. Ведь те исследовали традиционное жилище, ритуалы, первобытное искусство и прочее, что интересовало только самих европейцев и годилось лишь для этнографического музея. Самих же аборигенов волновало другое: специфические для их общества проблемы, причины их отсталости, способы её преодоления, ликвидация бедности и голода. А вот в этом исследования антропологов им мало что дали (Kottak 1991: 294-295). М. Мид нарисовала идеальную картину самоанского общества, незнакомого с проблемами современного Запада. Что в этом обществе есть другие проблемы, не менее острые, её не волновало. Позже школа «культура и личность», к которой принадлежала и сама М. Мид, выступила в защиту права каждого народа на свою самобытность. К удивлению антропологов, эта идея не нашла большого отклика среди самих туземцев, «которые более всего стремятся к пользованию благами индустриализации и предпочитают считать себя временно отставшими, а не перманентно уникальными» (К. Леви-Стросс, цит. по: Клейн 2014: 503). К тому же неограниченная власть утопического реформатора оказывалась неотличимой от произвола деспота. Вольтеру, с его антиклерикальными настроениями, приятно было заметить по поводу развода Петра с Евдокией Лопухиной: «Законы его церкви разрешают развод, а если бы запрещали, он издал бы указ, чтобы разрешали» (Вольтер 2022: 236). Не говоря уже об ошибочности этого утверждения, нельзя не вспомнить письмо Белинского к Гоголю — то место, где говорится, что самодержавием лучше любоваться из прекрасного далека: вблизи оно и не так прекрасно, и не так безопасно. У русских академиков были все основания для недовольства Вольтером. Он ведь тоже решал на русском материале проблемы своей страны и эпохи. И конечно, имел для этого все основания: ведь даже Евангелие не требует возлюбить другого больше, чем себя. Но одно дело описывать таким образом вымышленную Утопию, не представляющую ни для кого ни угрозы, ни примера, и совсем другое — реальную страну, у которой есть не только достижения, но и проблемы. Русские учёные ждали ответа совсем на другие вопросы: их интересовало реальное положение в России, причины её трудностей и способы их преодоления, а не утопическая картина, явно плохо согласующаяся с отечественной реальностью. Для властей же (и по той же причине) вольтеровская «История» оказалась удобной лишь «для внешнего пользования» (Мезин, Ковалёв 2022: 89), для создания благоприятного международного имиджа России — как Новой Европы, как притягательного образца. Но для самих русских эта книга не предназначалась. Конечно, Вольтер был другом России. Так же как в 1920-е – 1930-е годы существовало общество «Друзей СССР». Но только национальное чувство, доходящее до нарциссизма, могло принять это за любовь к России больше, чем к Франции. Так что зря П. Истрати упрекал «друзей СССР» в попытках извлечь мелкие выгоды – в виде бесплатных поездок по стране или авторских прав (Istrati 1929: 87). Тут ставились другие задачи: проследить за гигантским экспериментом, поставленным в другой стране, и сделать из него выводы, применимые на родине. Поэтому тёмные стороны России (что петровской, что советской) можно было считать даже не просто издержками — можно было рассчитывать их избежать. Пример тому был явлен через сто лет после Вольтера. В 1871–1873 гг. всю Европу объехала японская правительственная «миссия Ивакуры», которую уже в то время сравнивали с петровским Великим посольством. Вольтера поражала ситуация, «когда царь покинул свою империю, чтобы учиться за границей» (Вольтер 2022: 229). Японию же почти на два года с той же целью покинули министр иностранных дел Ивакура Томоми, министр финансов Окубо Тосимити, будущий премьер Ито Хиробуми и другие особы такого же ранга. И из Петербурга Ивакура вернулся горячим поклонником Петра, привёз целую коллекцию его портретов. Его явно интересовал опыт страны, сумевшей провести быструю модернизацию, при этом не превратившись в полуколонию. Что же касается петровских методов, то «революции Мэйдзи» они не понадобились. В Японии сложился блок двух социальных сил, иной, чем в России: ради сохранения независимости дворянство согласилось отказаться от феодальных прав, а буржуазия – уважать традиции (Молодякова, Маркарьян 2011). Это и позволило заимствовать всё ценное из опыта Петра Великого, но обойтись без его «кнута». Как и из опыта Франции – но без гильотины. Впрочем, это особая история. «…То мореплаватель, то плотник…» Итак, никакие «традиции всех мёртвых поколений» не должны стоять на пути утопического реформатора. Но тогда он и должен всё делать сам — в крайнем случае с немногими помощниками, неспособными его затенять. Максимум у него могут быть советчики, как Ментор в «Приключениях Телемаха» у Фенелона (1695-1696, главы о Саленто). У Вераса рядом с Севарисом мы видим венецианца Джованни. Во «Всеобщей истории пиратства» Чарльза Джонсона (обычно считается, что это псевдоним Даниэля Дефо, хотя вопрос спорен) описано, как провансальский пират Миссон, вдохновляемый доминиканцем Караччиоли, основал на Мадагаскаре утопическую коммуну Либерталию (Skrok 1982: 164-168); реальный это случай или литературная фантазия — до сих пор не выяснено. У Вольтера (2022: 351) роль Ментора отведена Ф. Лефорту. Одному лишь Лефорту: Менторов не может быть много — иначе пропадает мотив строительства утопии по единому плану. Однако это всё — и Ментор, и Джованни, и Караччиоли — лишь наставники героя, а действовать он должен сам — и во всём. Мор, говоря о порядках Утопии, ссылается только на установления Утопа — и ни на чьи больше. Гораздо ярче Мора в этом отношении Д. Верас. Его Севарис создаёт в своей стране всё, включая даже язык: «он посчитал, что им был бы нужен язык, соответствующий их гению, в качестве средства, которым они могли бы выражать свои чувства и мысли в такой же вежливой манере, какими были бы и их чувства» (Vairasse 1716: 237). Этому вопросу автор посвятил целую главу (: 237-257), вдавшись даже в вопросы фонетики и морфологии: здесь явно заметно влияние тогдашних трудов Французской Академии по выработке норм французского литературного языка. Севарис же составляет первый проект социальной системы из семи неравноправных сословий, а затем отказывается от этой идеи и вводит гражданское равенство (Верас 1956: 257-259). Он же вводит религию (изобретённую им самим, хотя на родине, в Иране, Севарис был зороастрийским жрецом: Верас 1956: 210), он же упраздняет собственность, вводит совместную жизнь в домах-коммунах — «осмазиях» (именно эти осмазии Вераса послужили для Фурье прообразом его фаланстеров), и прочее. Потомкам Севариса остаются лишь мелочи, окончательная отделка уже построенного здания. В «Истории галлигенов» Тифеня де ла Роша на необитаемый остров попал только отец-основатель Альмон с двумя своими малолетними детьми, от которых и произошло всё последующее население. На его заветы постоянно ссылаются, так что «Альмон, как кажется, всё ещё правит галлигенами» (Tiphaigne de La Roche 1765: I, 108). Он научил галлигенов всем трудовым навыкам (он знал очень многое), дал им основы морали, написал для них книги (в том числе одну секретную — о порядках «капиталистического окружения»). У его гробницы в день его рождения устраивают всенародные праздники (: II, 74-76); накануне заговора из этой гробницы раздаются вещие звуки (: II, 83), предупреждающие о беде. Впрочем, Тифень — автор настолько ироничный, что не всегда понятно, где он говорит всерьёз, а где полемизирует. Не зря его книгу относят то к эвтопиям (утопиям в прямом смысле слова), то к антиутопиям, то к обеим разом. В принципе, такую же универсальность приписывает своему Икару Э. Кабе, разве что без иронии Тифеня. Универсальность Петра отлично вписывалась в эту картину: «Так все, вплоть до манеры общения его подданных, было его работой и работой его времени» (Вольтер 2022: 186); «Он всё сотворил. Всё, вплоть до общества, было результатом его трудов» (: 322); «он сотворил свой народ» (: 357). Это оправдывалось отчасти особыми условиями: «В других странах командир отдаёт приказы, а подчинённые их исполняют, но царю всё приходилось делать самому» (: 193), отчасти же — личностью «культурного героя». Тем более что в Саардаме ещё были живы люди, лично помнившие царя-плотника. Вольтер охотно описывал, как его герой и на мануфактурах работал, и хирургией занимался, и всеми ремёслами, «от литья пушек и вплоть до плетения канатов», и подданных этому учил, — и не соглашался с авторами, считавшими, что всё это не царское дело (Вольтер 2022: 175, 177; Мезин, Ковалёв 2022: 9). И тут он, конечно, прав. Не забудем, что Пётр был первым в России дипломированным техническим специалистом: в Кёнигсберге он получил диплом бомбардира (артиллериста), в Саардаме — кораблестроителя. К гуманитарным знаниям он относился прагматически, богословия терпеть не мог, а вот что стране не хватает именно технарей — это он понимал. И даже его страсть к флоту объяснима отчасти этим: ведь корабль был самой сложной машиной, известной в его время. Именно тут можно было обучить столь необходимые кадры инженеров, не объясняя слишком долго, зачем это надо. Если бы Вольтер прочёл, например, что Пётр был ещё и «первым овцеводом на юге России» (Данилевский 1873) — думается, он охотно использовал бы и эту идею. Для сравнения между царём («То академик, то герой…») и измельчавшими европейскими монархами его времени — не в пользу последних — она очень пригодилась бы, тем более что соответствовала его же сообщению: «По приказу Петра из Польши и Саксонии в Москву доставлялись пастухи и овцы для заготовки шерсти, из которой можно было производить хорошее сукно» (Вольтер 2022: 195). И всё это — ради вполне определённого вывода. Ещё раньше, в «Анекдотах о царе Петре Великом» (1748), Вольтер явно грезил о подобном же реформаторе у себя на родине: «Видя, что он сделал из Петербурга, можно представить себе, что он сделал бы из Парижа» (: 361). Теперь же он кончает свою «Историю» фразой: «Правители давно цивилизованных государств скажут сами себе: “Если в ледяном климате древней Скифии человек с помощью одного своего гения совершил столь великие дела, что же должны сделать мы в государствах, где поле для нас подготовили усилия многих веков?”» (: 350). Таков, по Вольтеру, урок Петра — и не только «урок царям». Равенство прав Частый мотив классических утопий — гражданское равенство, под которым в то время понималась отмена прежних сословных перегородок. Пожалуй, только у Фенелона сохраняется сословное деление, причём сословия различаются по цвету одежды. Во всех остальных случаях, начиная с Мора, только личные качества дают человеку высокий статус. Общество классических утопий — не эгалитарное, а ранжированное: есть разные социальные позиции (в том числн начальство), но нет личных привилегий, тем более — наследственных. Примеров этому столько, что нет смысла их даже приводить. Лишь у Вераса Севарис, как мы уже упоминали, вначале думал ввести сословную систему (да и то основанную на личном статусе, а не на родовом праве), но отказался от этой идеи. Разные цвета одежды есть и у него, но связаны не со статусом, а только с возрастом, и лишь высшие служащие имеют знаки различия (Vairasse 1716: 12-14) — отсюда Фенелон и мог почерпнуть свою идею. Впрочем, и конфуцианство, изображая идеальную древность, не делило в ней людей ни на какие группы, кроме возрастных (Мартынов 1987: 21). Для кануна революции эта идея была более чем актуальна. Поэтому не удивительно, что Вольтер постоянно подчёркивает эту сторону деятельности Петра, хотя и не ставит её на первый план: sapienti sat. Несколько раз он возвращается к судьбе «мариенбургской пленницы» — будущей Екатерины I: «чтобы чужестранка, захваченная в руинах разграбленного города, стала абсолютным монархом в империи, куда её привезли пленницей, — такое сочетание счастливой звезды и собственных достоинств явлено в анналах мира лишь однажды» (Вольтер 2022: 197). «Какой-нибудь немецкий барон <…> никогда не женился бы на Екатерине, но Пётр Великий не считал, что в его окружении для достоинства необходимо иметь 32 колена предков» (: 357). Рассказывая о судьбе Меншикова, он специально вводит мораль: «В других землях гордыня и предубеждение могли не допустить, чтобы мальчишка-пирожник стал генералом, правителем и князем, но Пётр уже приучил своих подданных не удивляться тому, что он воздаёт по талантам и никого не жалует за одно благородство» (: 205). А уж слова: «Тот, кто умеет хорошо управлять большим домом, может управлять королевством» (: 358) — можно принять за первый набросок знаменитой сентенции о «каждой кухарке», тем более что сказано это опять же о Екатерине. Эта мысль была уже у всех на слуху, оставалось лишь показать, что петровской реформе она не была чужда. Киники не раз ссылались на пример «добродетельных варваров», в число которых включали Кира Великого (Нахов 1982: 183). Вольтер делает почти то же, только место персидского царя у него занимает турецкий визирь, посрамляющий высокомерие шведского короля: «в Полтаве пирожник [Меншиков] заставил всю его [Карла XII] армию сложить оружие, а близ Прута дровосек решил судьбу царя и его собственную, поскольку визирь Балтаджи Мехмед, как на это указывает его имя, был дворцовым дровосеком, и, нисколько не стесняясь, почитал это за честь — настолько восточные нравы отличаются от наших» (Вольтер 2022: 247). Собственно, случаи выдвижения незнатных, но талантливых деятелей можно найти в истории многих стран. У себя на родине Вольтер мог сослаться хотя бы на пример Кольбера. Но ему явно казалось, что не только судьба «птенцов гнезда Петрова», но даже елизаветинский фаворитизм чем-то принципиально отличается от французского женского фаворитизма с его совсем иными последствиями. Примером тому он мог считать не только «полудержавного властелина» Меншикова, но даже И.И. Шувалова. Так что комплименты ему в письмах Вольтера могут объясняться не только царедворческой лестью или простой вежливостью. Так всё же: утопия или история? Таковы некоторые моменты, позволяющие рассматривать «Историю Российской империи при Петре Великом» Вольтера сквозь призму утопизма. При этом, однако, несомненно, что сам Вольтер стремился создать именно научный труд, а не утопию, и сделал для этого всё возможное в его время. Откуда же тогда такое сближение? Но ведь Вольтер стоял лишь у начала эпохи, когда научная история стала отделяться от исторической беллетристики. Он сам для этого много сделал — но был во многом первопроходцем, поэтому не мог не ошибаться, а некоторые выводы делать лишь на собственном горьком опыте. Так, в ранней «Истории Карла XII» он ещё пренебрегал ссылочным аппаратом — теперь же, в «Истории» Петра, стал о нём заботиться. Ему пришлось доказывать, что не дело историка сочинять за своего героя «речь, которую он никогда не произносил», по всем правилам риторики (Вольтер 2022: 103) — чем так увлекался Тит Ливий. Между тем Лукиан из Самосаты (по выражению Ф. Энгельса — «Вольтер классической древности») считал эту манеру естественным правом автора и требовал лишь, «чтобы эта речь соответствовала данному лицу и близко касалась дела» (Как следует писать историю, 58; Лукиан 1987: 505). Для Лукиана слово «история» ещё сохранило изначальный смысл: ἱστορία — повествование, описание, прежде всего художественное. И когда некий военный врач Каллиморф опубликовал сухой дневник кампании, в которой он участвовал, Лукиан оценил его так: «этот автор по крайней мере был скромен <…> он сделал подготовительную работу для какого-нибудь другого, образованного человека, который сумеет взяться за написание настоящей истории» (Как следует писать историю, 16; Лукиан 1987: 491 выделено мной — Л.М.). Сам Вольтер был более известен как писатель, философ, поэт, драматург, чем как учёный-исследователь. А это не могло не отразиться и на стиле его иссторического труда, и на способе подачи материала. Но и учёный не живёт в башне из слоновой кости, дыша одним лишь воздухом чистой науки. Сам выбор его тем зависит от того, какие проблемы сейчас волнуют общество. И конечно, в его трудах история как magistra vitae ещё сохраняла связь с литературой своего времени. И, разумеется, прежде всего — с литературой социальной, в сферу которой и входит утопизм. И даже портрет реального деятеля под пером историка становится похожим на образ, который тому очень хочется увидеть. Даже, может быть, и неосознанно. Литература Верас Д. 1956. История севарамбов. Пер. с франц. Е. Дмитриевой. Коммент. Ф.Б. Шуваевой. Вст. ст. В.П. Волгина. Москва: Изд. АН СССР. — (Предшественники научного социализма). — 316 с. Волгин В.П. 1948. Этьен Кабе // Кабе Э. 1948. Путешествие в Икарию. Философский и социальный роман. Часть I. Москва; Ленинград: АН СССР, 5-67. Вольтер. 2022. История Российской империи при Петре Великом. Пер. с франц. С.А. Мезина и А.Е. Кулакова. Санкт-Петербург: Нестор-История. — 368 с. Григулевич И.Р. 1985. Инквизиция. 3-е изд. Москва: Политиздат. — 448 с. — (Б-ка атеист. лит.). Данилевский Г. П. 1873. Петр Великий, первый овцевод на Юге России // Русский Архив. 1873. Кн. II. Вып. 11, 02288-02296. Жеребин А.И. 2022. Петербургская повесть Франца Кафки // Багно В.Е., Корконосенко К.С., Филичева В.В. (ред. кол.). Русская тема в мировой литературе: коллективная монография. Санкт-Петербург: Нестор-История. С. 256-268. Заборов П.Р. 1977. Утопический роман Мерсье // Мерсье Л.-С. Год две тысячи четыреста сороковой: Сон, которого, возможно, и не было. Подг. А.Л. Андрес и П.Р. Заборнов. Ленинград: Наука. («Литературные памятники»). С.189–208. Инка Гарсиласо де ла Вега. 1974. История государства инков. Изд. подгот. Ю.В. Кнорозов и В.А. Кузьмищев; Пер. со староисп. В.А. Кузьмищева. Ленинград: Наука. (Серия «Литературные памятники»). — 747 с. Кабе Э. 1948. Путешествие в Икарию. Философский и социальный роман. Часть I. Москва; Ленинград: АН СССР. — 641 с. — («Предшественники научного социализма»). Клейн Л.С. 2014. История антропологических учений. Санкт-Петербург: СПбГУ. — 744 с. Кузьмищев В.А. 1974. Инка Гарсиласо де ла Вега и его литературное наследство // Инка Гарсиласо де ла Вега. 1974. История государства инков. Ленинград: Наука. (Серия «Литературные памятники»). С.683-711. Кузьмищев В.А. 1979. У истоков общественной мысли в Перу: Гарсиласо и его история инков. Москва: Наука. — 383 с. Лукиан. 1987. Избранное. Пер. с древнегреч. / Сост., предисл. И. Нахова; Коммент. И. Нахова и Ю. Шульца. Москва: Художественная литература. — 624 с. — («Библиотека античной литературы»). Мартынов А.С. 1987. Конфуцианская утопия в древности и в средневековье // Делюсин Л.П., Борох Л.Н. (отв. ред.). Китайские социальные утопии. Москва: Наука, ГРВЛ. С.10-57. Мезин С.А., Ковалёв М.В. 2022. Вольтер — историк России // Вольтер. История Российской империи при Петре Великом. Пер. с франц. С.А. Мезина и А.Е. Кулакова. Санкт-Петербург: Нестор-История, 3-92. Мерсье Л.-С. 1977. Год две тысячи четыреста сороковой: Сон, которого, возможно, и не было. Подг. А.Л. Андрес и П.Р. Заборов. Ленинград: Наука. («Литературные памятники»). — 240 с. Молодякова Э.В., Маркарьян С.Б. 2011. Глава первая. О японском типе модернизации // Молодякова Э.В. (рук. проекта). Япония: опыт модернизации. Москва: Ассоциация исследователей российского общества (АИРО-XXI). Мор Т. 1953. Утопия. Пер. с лат. А.И. Малеина и Ф.А. Петровского. Вступ. ст. В.П. Волгина. Москва: АН СССР. — 295 с. — («Предшественники научного социализма»). Мор Т. 1978. Утопия. Пер. с лат. Ю.М. Каган. Комментарии Ю.М. Каган и И.Н. Осиновского. Вступ. ст. И.Н. Осиновского. Москва: Наука. — 415 с. (Серия «Предшественники научного социализма»). Мументалер Р. 2009. Швейцарские учёные в Санкт-Петербургской Академии наук. XVIII век. Отв. ред. Л.И. Брылевская. Санкт-Петербург: Нестор-История. — 236 с. Нахов И.М. 1982. Философия киников. Москва: Наука. (Серия «Из истории мировой культуры»). — 223 с. Святловский В.В. 1923. Каталог утопий. Москва; Петроград: Государственное издательство. — 100 с. Титов А. 1901. Инквизиторы на Руси в XVIII веке. (Из современных бумаг) // Русский Архив. 1901. Кн. II. Вып. 8. С. 449-460. Фонтенель Б. 2015 {1725}. Похвальное слово царю Петру I // Мезин С.А. Пётр I во Франции. Санкт-Петербург: Европейский дом. С. 261-276. Щербатов М.М. 1986. Путешествие в землю Офирскую Г‑на С…, швецкаго дворянина // Русская литературная утопия. Сост., общ. ред., вст. ст. и примеч. В.П. Шестакова. Москва: Изд‑во Моск. ун-та. С. 37-79. Fontenelle B. 1768. La République des philosophes, ou Histoire des Ajaoiens. Ouvrage posthume du Mr. de Fontenelle. On y a joint une Lettre de la Nudité des Sauvages. Genève. URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k1019219/f3.image (accessed 23.05.2020). Istrati P. 1929. Vers l’autre flamme: Après seize mois dans l’U. R. S. S. 18e ed. Paris : Les éditions Rieder. — 284 p. Kottak C.Ph. 1991. Cultural Anthropology. N.Y. et al.: McGraw-Hill, Inc. – 396 p. [Leszczyński 1752]: [Stanislas I (roi de Pologne)]. 1752. L’entretien d’un européan avec un insulaire du royaume de Dumocala. S. l.: s. n., 1752. URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k84469n.r=Dumocala?rk=21459;2#. Дата обращения 21 мая 2011. [Leszczyński 1754] — Entretien d’un européan avec un insulaire du royaume de Dumocala. Par le R.D.P.D.D.L.E.D.B. Nouvelle édition. A laquelle on a joint les Extraits & les Jugements qui ont paru dans quelques Journaux. S. L.: s. N., 1754. URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k84469n/f1.image ; https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k1161503.r=Dumocala?rk=42918;4# . Дата обращения 24 мая 2011. [Leszczyński S. 1790]. Głos wolny wolność ubezpieczający. B. M. W. — 182 s. URL: https://www.wbc.poznan.pl/dlibra/publication/497361/edition/471180?language=pl . Дата обращения 24 мая 2011. [Mercier de La Rivière P.P.] 1792. L’Heureuse Nation, ou Gouvernement des Féliciens. Tome I. Paris: Creuze et Béhal. — 334 p. URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k833214/f4.image (accessed 23.05.2020). Mortier R. 1953. [Rev.:] Lortholary (Albert). Le Mirage russe en France au XVIIIe siècle [compte-rendu] // Revue belge de Philologie et d’Histoire Année 1953. №31-1. P. 95-98. URL: https://www.persee.fr/doc/rbph_0035-0818_1953_num_31_1_2167_t1_0095_0000_2 (accessed 17.12.2022). Skrok Z. 1982. Świat piratów morskich. Gdańsk: Wyd. Morskie. — 218 s. [Tiphaigne de La Roche Ch. F.] 1765. Histoire de Galligènes, ou Mémoires de Duncan. Amsterdam: chez Archetée & Mercus Librairies. [Vairasse d’Allais D.]. 1716. Histoire des Sevarambes, peuples qui habitent une troisième Continent appelé la Terre Australe… Tome second. Amsterdam: Estienne Roger. URL:http://www.numeriques.be/index.php?id=6&no_cache=1&tx_portailnumeriques_pi1%5Bid%5D=peps%3AARC-IHO-BP232&tx_portailnumeriques_pi1%5Bproxy%5D=PROXY3&tx_portailnumeriques_pi1%5Btype%5D= (accessed 18.04.2020) (accessed 18.04.2020) [1] Книга вышла двумя прижизненными изданиями в 1752 и 1754 гг. ([Leszczyński] 1752; 1754) без указания места – видимо, в Нанси, тогдашней столице Станислава. В первом издании имя автора не указано, во втором – заменено аббревиатурой титула. В издании 1754 г. в экземпляре из Национальной библиотеки Франции, на контртитуле помещён портрет автора – опять же без имени, но с орденом Святого Духа, указывающим на родство с Бурбонами (его дочь Мария Лещинская к этому времени уже была женой Людовика XV и королевой Франции); в экземпляре, находившемся в 2011 г. на польском сайте pbi.edu.pl, этого портрета нет. Любопытно, что В.В. Святловский хотя и включил это сочинение в свой «Каталог утопий», но не только не дал ему никакой характеристики (автор явно не вписывался в число «предшественников научного социализма»), но даже не смог уточнить выходные данные (Святловский 1923: 57). [2] В то время это означало гипотетическую Неведомую Южную землю. Однако Верас точно указывает место: на побережье нынешней Западной Австралии, близ Южного тропика и устья потока Мерчисон. Но источник его географической информации — отдельный вопрос, не имеющий отношения к нашей нынешней теме. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.