Результаты поиска

Автор: Владимир Ищенко, кандидат социологических наук, научный сотрудник Института восточноевропейских исследований Свободного университета Берлина. E-mail: volodymyr.ishchenko@fu-berlin.de  ORCID: https://orcid.org/0000-0002-6145-4765     Corresponding author: Volodymyr Ishchenko, PhD (candidat sociologicheskich nauk), Research Associate at the Institute of East European Studies, Freie Universität Berlin. E-mail: volodymyr.ishchenko@fu-berlin.de  ORCID: https://orcid.org/0000-0002-6145-4765   «Советский Союз, несмотря на свои внутренние проблемы, выступал контргегемоническим полюсом, стимулируя прогрессивные реформы даже во враждебном блоке»   Историческая экспертиза: В последние годы принято говорить, что левые силы пребывают в кризисе. Аксель Хоннет отметил парадоксальное явление – кризис левых наблюдается на фоне разочарования в капитализме. Согласны ли вы с этим утверждением? Каковы причины этого кризиса? Владимир Ищенко: Совершенно согласен. Кризис левых не просто совпадает с кризисом капитализма, но и диалектически с ним связан. Кризис левых сил, утративших революционный потенциал, собственный проект развития, прежние механизмы мобилизации и институциональной устойчивости, сам стал важной причиной ослабления капиталистической гегемонии. В то же время политический кризис правящего класса усугубляет кризис левых. Растущее разочарование в капитализме и недовольство угнетенных классов не трансформируются в политическую силу, способную предложить альтернативу. Американский социолог Дилан Райли исследует этот процесс как взаимосвязанность кризисов гегемонии и контргегемонии ( Riley  2019). Для понимания этого кризиса важно отметить, что демократический капитализм был редким явлением в истории. Речь идет не просто о либеральных политических институтах, которые с XIX века, хотя бы в «фасадном» варианте, как в постсоветских странах, постепенно распространились на большинство государств мира. Для демократического капитализма более важно, как отмечал Адам Пшеворский, инвестиционная активность капиталистов, обеспечивающая экономический рост, и перераспределение хотя бы части прибавочного продукта согласно предпочтениям избирателей, среди которых большинство составляет рабочий класс ( Przeworski  1985). Расцвет демократического капитализма пришелся на «славное тридцатилетие» после Второй мировой войны — не только период высокого роста, но и время, когда массовые социал-демократические партии, антиколониальные движения и, прежде всего, угроза распространения социальной революции под руководством коммунистов вынуждали капиталистов к реальной демократизации. Советский Союз, несмотря на свои внутренние проблемы, выступал контргегемоническим полюсом, стимулируя прогрессивные реформы даже во враждебном блоке. Однако вырождение советской революции и неспособность демократизироваться на социалистических основаниях после смерти Сталина привели к кризису советской контргегемонии. Внутри Советского Союза происходила неопатримониальная фрагментация, а внешнеполитическая притягательность СССР падала. Снижение угрозы социальной революции сформировали политические условия для успешного восстановления классовой власти при неолиберализме, как это сформулировал Дэвид Харви ( Харви 2007). Это сопровождалось деиндустриализацией в странах капиталистического ядра, стагнацией уровня жизни, ростом авторитарных тенденций и увеличивающейся дистанцией между политической элитой и социальными группами, которых она все меньше и меньше представляла. Взаимный кризис усугубляется фрагментацией и дезорганизацией рабочего класса. Именно поэтому сейчас недовольство выражается в «популистских» формах, таких как голосование за якобы «антисистемные» партии и лидеров, массовые протесты, эскалация политика идентичности, которые по факту больше воспроизводят и усугубляют кризис, а не предлагают выход из него. Кстати, постсоветские «майданы», которые мы вместе с коллегой российским социологом Олегом Журавлевым называем «дефицитарными революциями», являются, возможно, наиболее выраженным примером этого же самого явления ( Ishchenko  2024b: 57–63). Майданы способны свергать власть, но неспособны обеспечить радикальные трансформации. Но это вовсе не означает, что они, как считается, просто «ничего не меняют». Они производят совершенно реальные последствия, которые воспроизводили и усугубляли постсоветский кризис. Кульминацией развития этих процессов стала российско-украинская война, которая, в свою очередь, обострила кризис гегемонии уже на глобальном уровне. Выход из взаимосвязанного и взаимоусиливающегося кризиса гегемонии и контргегемонии возможен только через новую модель развития. Только в этом случае возможно появление новой устойчивой основы для восстановления политической субъектности, объединения и организации угнетенных классов.   И.Э.: Считается, что «реальный социализм» ХХ века привел к дискредитации левого движения. После «Архипелага ГУЛАГа» многие убеждены, что реализация любого проекта, стремящегося к созданию общества, основанного на принципах социальной справедливости, неизбежно приведет к новому ГУЛАГу. Как левые должны относиться к трагическому опыту СССР? Как убедить людей, что разговор о социализме – это разговор о будущем, а не об истории Советского Союза? В.И.: Я считаю, что выводить истоки кризиса левых из политических репрессий в СССР неверно или, как минимум, очень поверхностно. Советский Союз потерял свою притягательность не из-за одного лишь ГУЛАГа, а главным образом из-за утраты экономической динамики, стагнации уровня жизни и неспособности конкурировать с развитыми капиталистическими странами. Эти проблемы проявились значительно позже пика сталинских репрессий, в 1970–1980-х годах, когда система теряла свою эффективность. Советское общество знало о репрессиях: масштаб трагедии частично вскрыл ХХ съезд КПСС, и тема была хотя бы частично осмыслена. Однако до тех пор, пока сохранялась уверенность в движении вперед, репрессии воспринимались как трагические ошибки, но не как напрасные жертвы. И, тем более, не как сущностная цель «тоталитарной» власти, что стало распространенной интерпретацией уже позже. Проблема кризиса левых в первую очередь связана с утратой левыми политической субъектности, социальной базы и потери ориентации на интересы тех, кого левые должны были бы представлять. Вместо этого происходит приспособление к установкам и политическим позициям политических, культурных, интеллектуальных элит, доминирующих в публичной сфере. Однако, если обратиться к данным опросов общественного мнения, становится очевидным, что значительная часть, если не большинство, постсоветских граждан до сих воспринимает советское время как более благополучное в сравнении с настоящим. Для большого числа людей более чем 30 лет постсоветского непрекращающегося кризиса не смогли породить ничего лучшего. Даже в Украине, где после 2014 года была проведена масштабная кампания «декоммунизации», опрос в феврале 2022 года (накануне полномасштабного вторжения!) показал, что треть респондентов видели в Советском Союзе больше положительного, чем отрицательного (треть считали, что наоборот, и треть не смогли определиться) ( Greene  2022). Эти данные сложно объяснить одной лишь «ностальгией», ведь с каждым годом уменьшается число людей, живших в условиях советского социализма. Напротив, наблюдается формирование устойчивой межпоколенческой идентичности, которая воспроизводится и среди тех, кто не прожил в СССР ни одного дня. Более того, именно среди самой молодой когорты, родившейся после 2000 года, просоветские настроения оказываются выше, чем у поколения среднего возраста, по крайней мере так показывают опросы в России ( Представления о личности Владимира Ленина и его роли в истории страны 2024). Только отчасти это можно объяснить великодержавным поворотом, характерным для позднего путинизма, но очевидно, что этим дело не ограничивается. Я называю это явление «неосоветским возрождением» — политико-культурный феномен, который заметен не только в массовой культуре, но и в политической сфере. Мы видим появление многочисленных марксистских кружков с тысячами участников в разных городах, а также Ютуб-каналов с миллионами подписчиков, посвященных марксизму. Этот процесс указывает на то, что постсоветский кризис гегемонии породил запрос на нечто большее, чем то, что может предложить нынешняя социально-экономическая и идеологическая реальность. Конечно, остается открытым вопрос, сможет ли «неосоветское возрождение» стать основой для проекта контргегемонии, но, как минимум, радикальный социально-критический потенциал это явление содержит. Наконец, что особенно трагично, война, которая по кровопролитности превосходит любую другую на европейском континенте с 1945 года, привела к релятивизации проблемы насилия и его последствий. Насилие, к сожалению, становится нормой. Например, в Украине мы увидели множество примеров того, как даже люди с опытом советских диссидентов, которые знают о жестоких политических репрессиях не понаслышке и, вероятно, в свое время много рассуждали о «слезинке ребенка», начинают оправдывать ограничения политических свобод и избирательных прав, дискриминацию по этнокультурным признакам, этнические чистки и массовые убийства. Проблема с коммунизмом для них, как оказывается, заключалась не в пресловутой «цене» тех огромных человеческих страданий, которую наши предки заплатили за революционный рывок в будущее, который хоть и не построил коммунизм, но модернизировал нашу часть света. Ведь этнонационалистический проект в глазах многих постсоветских либералов теперь оправдывает буквально любую цену — вплоть до уничтожения демографического будущего украинского народа и даже риска ядерной войны. Истинная причина их неприятия социализма лежала и лежит не в гуманистических соображениях, а в первую очередь в том, что социализм не соответствует интересам культурной буржуазии. В связи с этим возникает вопрос: почему левые продолжают ориентироваться на антикоммунистические установки постсоветских либералов и националистов из среднего класса? Почему некритически принимается идеология тех, кто готов оправдывать любые преступления ради сохранения своей привилегированной позиции? Если социализм должен говорить о будущем, он не может идти на поводу у идеологов, чья главная цель — защищать существующий строй.   «Вместо того чтобы увлекаться минимальными корректировками системы, левые должны вернуть в свою повестку стратегию социальной революции»   И.Э.: Зигмунт Бауман писал, что современное общество не способно вообразить мир лучше того, в котором сегодня живет. Правильно ли считать, что падение популярности левых связано с отсутствием у них привлекательного видения будущего? Каким должен быть социализм ХХІ века? Как вы относитесь к идее безусловного базового дохода? В.И.: Отсутствие привлекательного видения будущего действительно является одной из проблем современных левых, но важно отметить, что это проблема совсем не только левых. Сегодняшний кризис воображения, о котором писал Зигмунт Бауман, касается всех идеологических направлений. Ни одна из доминирующих политических сил не предлагает убедительной картины прогрессивного будущего. В этом проявляется текущий кризис гегемонии, как в том числе кризис идей и стратегий. При этом правящие классы могут позволить себе продолжать управление «по инерции», пытаясь поддерживать существующий порядок вещей без необходимости выдвигать проект развития, хотя и сталкиваясь со все бóльшими трудностями даже в этом. Для левых, однако, даже такая «роскошь» недоступна: без утопического горизонта, без программы радикальных изменений они не могут быть и движущей силой социальных преобразований. Однако, проблема не только в этом. Современный мир сталкивается с так называемым «поликризисом» — взаимосвязанными и взаимоусиливающимися кризисами во многих сферах общества: экономике, политике, экологии, культуре. Этот поликризис накладывается на растущие авторитарные тенденции, наблюдаемые в том числе и среди либеральных элит, что проявляется в эскалации военных конфликтов, этнических чисток, ограничений свободы слова и углубляющегося разрыва между предпочтениями граждан и политикой правящих партий. В этой обстановке, с одной стороны, усугубляющегося кризиса, с другой — авторитаризма, становится очевидным, что человечеству необходима радикальная трансформация существующего порядка. Социальная революция, о которой на протяжении последних десятилетий говорили с иронией или скепсисом, вновь должна стать актуальной повесткой дня. Вопрос стоит не о постепенных реформах, а о коренном, всестороннем и ускоренном преобразовании общества, необходимом как для выживания, так и для дальнейшего развития человечества. В этой ситуации идеи вроде безусловного базового дохода (ББД), которые, казалось бы, предлагают решение проблем неравенства, на деле представляют собой крайне ограниченные меры. Более того, ББД сложно даже назвать прогрессивной реформой, поскольку это лишь продолжение логики дезинтеграции и монетизации социального государства. Такая мера вполне совместима с неолиберализмом, и это подтверждает интерес к ней со стороны классиков неолиберальной школы, таких как Милтон Фридман ( Jäger & Vargas  2024). Однако, даже последовательный реформизм в условиях углубляющегося кризиса и авторитарных решений правящих классов становится все более утопичным и оторванным от стремительно меняющейся реальности. Вместо того чтобы увлекаться минимальными корректировками системы, левые должны вернуть в свою повестку стратегию социальной революции. Конечно, это не должно и не может быть простым повторением прошлого опыта. Новая революция должна относиться к Советской революции так же, как большевики относились к Великой Французской революции: признавая ее ограничения, ошибки и даже преступления, но рассматривая себя продолжателями того же самого большого дела сознательного построения рационально развивающегося общества для всеохватывающего освобождения человека коллективными усилиями угнетенных классов. Очень интересный молодой российский историк Александр Ноговищев формулирует эту задачу как «революция в революции» ( Ноговищев  2024).   И.Э.: Как коренные американцы не различали коня и конкистадора, так и сегодня многие не разделяют неолиберальную рыночную экономику и демократию, а потому видят в социализме угрозу демократии. Возможен ли социализм, основанный на демократических принципах? В.И.: Отвечая на этот вопрос, я бы снова начал с критики заложенных в нем предпосылок. А именно с предпосылок, связанных с устаревшим телеологическим нарративом о постсоветском транзите — от однопартийной системы и плановой экономики к либеральной демократии и рыночной экономике. Для большинства постсоветских граждан миф о «неразрывной связи» между рынком и демократией разрушился еще в 1990-е годы. Тогда установление рыночных экономик сопровождалось массовым обнищанием, деградацией важнейших социальных институтов, которые должны обеспечивать базовые потребности, и одновременно появлением недемократических режимов, прикрывающихся формальным либерально-демократическим фасадом. Это характерно как для бонапартистских режимов вроде России или Беларуси, так и для более плюралистических, но фактически олигархических систем, как было в Украине до последнего времени. Конечно, все еще остается значимая, но небольшая прослойка людей — в основном профессионального среднего класса — которые все еще живут в нарративе развития к какому-то «правильному» капитализму, где якобы каждая семья может заработать на коттедж с двумя машинами, отлично работают демократические институции, и все это воплощается в ЕС и НАТО. Даже в Украине, где прозападный вектор после 2022 года получил рекордную поддержку, очень сомнительно, что для большинства граждан этот проект воспринимается как что-то большее, чем просто инструмент защиты от России ( Ishchenko  2023a). Для большинства же постсоветских граждан разрыв между рыночной экономикой и демократией стал очевидным, и это ставит под сомнение саму необходимость левых оправдываться перед теми элитами, которые продолжают удерживать эти два понятия в единой связке. Подобная ориентация говорит о слабости и несубъектности левых, а также об их классовой близости к культурной буржуазии. Если взглянуть за пределы постсоветского пространства, можно увидеть, что кризис демократического капитализма начался задолго до 1990-х годов. Этот процесс усилился с неолиберальным поворотом, после которого эффективность формальных либерально-демократических процедур в деле легитимации капитализма все время снижалась. Результаты выборов и политических решений оказывались все дальше от интересов угнетенных классов, что привело к взаимосвязанным кризисам демократии, легитимности и представительства, о которых мы уже говорили. Таким образом, вопрос выбора между «тоталитарным социализмом» и «демократическим капитализмом» давно снят с повестки дня. На повестке стоит другой вопрос: что может заменить капитализм, который утрачивает демократическую легитимность? При этом левые не должны игнорировать или релятивизировать проблему авторитаризма и репрессий, связанных с историческим опытом социализма. Это серьезный вызов для любого революционного проекта. Ограничение плюрализма в советском социализме действительно вело к закостенению марксистской мысли, отрыву партийной верхушки от общества и утрате способности к самокритике и самокоррекции. Эти ошибки прошлых революционных проектов необходимо тщательно осмыслить, чтобы избежать их повторения. Однако обсуждение этой темы должно вестись не в попытке оправдаться перед западными элитами или постсоветскими неолибералами, а с целью обновления революционного проекта.   «Российско-украинская война вырастает из конфликта профессионального среднего класса в союзе с транснациональным капиталом против политических капиталистов»   И.Э.: ХХ век прошел под знаком противостояния капитализма и социализма, в ходе которого на Западе произошла «конвергенция» и в результате родилось «государство всеобщего благоденствия». Сегодня ключевой конфликт проходит между странами неолиберальной демократии (условным Западом) и сторонниками так называемых «традиционных ценностей». Что может родиться по итогам этого противостояния? Какую позицию в этом конфликте должны занять левые? В.И.: Прежде чем говорить о возможных итогах этого конфликта и позиции левых, необходимо уточнить его природу. Как и в предыдущих случаях, предпосылки вопроса стоит подвергнуть критике. Во-первых, как я уже подчеркивал, сам по себе «условный Запад» становится все менее демократичным. Более того, возможно, неолиберальная экономическая политика сейчас постепенно трансформируется в сторону протекционизма, неомеркантилизма и государственного капитализма. Во-вторых, «традиционные ценности» в странах, противопоставляющих себя Западу, — это, скорее, идеологическая оболочка, чем истинная причина их конфликта с Западом. Многие из стран, входящих в БРИКС или ориентирующихся на этот лагерь, вовсе не строят свою внутреннюю политику вокруг религиозных или «цивилизационных» принципов. Экономические и геополитические интересы здесь зачастую гораздо важнее заявленных «традиционных ценностей». Истинная природа этого противостояния требует более глубокого анализа, который выходит за рамки таких поверхностных категорий. Один из возможных инструментов анализа — понятие империализма, но его необходимо адаптировать к современной ситуации. Допустим, ленинская концепция империализма может объяснить претензии США на Гренландию. Однако, в случае российско-украинской войны попытки объяснить ее конкуренцией за ресурсы или рынки сбыта уже выглядят притягиванием за уши. Постсоветский российский капитализм не находился в стадии расширения, а, скорее, не справлялся с освоением собственных огромных территорий и ресурсов. Российское вторжение в Украину связано, скорее, с националистическим проектом, чем с империалистической экспансией: важнее включение культурно-близкого населения в ситуации продолжающегося демографического кризиса, чем собственно территории, природных ресурсов или рынков. При этом и иррационалистские объяснения российского империализма, как движимого желанием российской элиты уничтожить украинскую идентичность и «безумными» историческими интерпретациями Путина, начитавшегося реакционных идеологов и втянувшего россиян в не нужную им войну, тоже заведомо никуда не ведут. На войне наживается не только их правящий класс, но и значительные группы населения хорошо подняли свой жизненный уровень благодаря военному кейнсианству. Сейчас становится все более очевидно, что объяснения войны иррациональной идеологией ничего не могут объяснить ни в динамике войны после преодоления последствий провала «специальной военной операции», ни в политической динамике в постсоветских странах (обратите внимание на укрепление относительно пророссийского режима в Грузии, несмотря на внушительное протестное и международное давление), ни в глобальной динамике кризиса гегемонии США и формирования лагеря БРИКС, чьим элитам мало интересна древняя история от Рюрика. Как глобальное измерение, так и динамика конфликта указывают на то, что за ним стоят фундаментальные материальные интересы, которые требуют изучения, возможно, новых концепций, а не натягивания простейших, лежащих на поверхности, но только все более запутывающих объяснений. Моя гипотеза, которую я уже изложил в ряде статей ( Ishchenko  2022, 2023b, 2024a), состоит в том, что, по крайней мере, российско-украинская война вырастает из конфликта профессионального среднего класса в союзе с транснациональным капиталом против политических капиталистов. Политическими капиталистами я называю такую фракцию капиталистического класса, чье главное конкурентное преимущество состоит в привилегированном доступе к избирательным благам государства. Именно поэтому их долгосрочный классовый интерес состоит в усилении государственного суверенитета. В наиболее развитой форме политический капитализм воплощен в Китае ( Milanović  2019), но на постсоветском пространстве он также доминирует, поскольку основывается на приватизации огромного капитала, созданного в советскую эпоху. Конфликт вокруг западного расширения в Восточной Европе — это попытка предотвратить появление суверенного центра накопления капитала на постсоветском пространстве. В чем-то этот конфликт может быть похож на внутреннее противостояние в западных элитах между транснациональным «либеральным» лагерем и «суверенистами» крайне правого толка. По крайней мере ряд авторов, например, известные марксисты Роберт Бреннер и Дилан Райли, используют понятие политический капитализм и для описания политики Трампа ( Brenner & Riley  2022). На основе ответа на вопрос о природе ключевого политического конфликта наших дней, мы уже можем обсуждать и стратегические вопросы. Может ли эскалация этого конфликта создать объективные предпосылки для выхода левых из кризиса, при этом избежав мировой войны? Исторически интенсификация геополитического противостояния и социальных революций связаны напрямую. Так было и с Великой Французской революцией на пике конкуренции между Великобританией и Францией, и с большевистской революцией после Первой мировой войны, и с волной революций и национально-освободительных движений после Второй мировой войны. Войны требуют усиления и мобилизации государств и это создает предпосылки для последующей консолидации и контрмобилизации угнетенных классов. Неочевидно, что так будет и в этот раз, но возможно, что «новая холодная война», которая сейчас выступает такой себе «страшилкой» во многих левых дискуссиях, как раз наоборот может создать предпосылки для возрождения революционных левых, если сможет удерживать глобальное противостояние от сползания в ядерную войну, одновременно направляя конкуренцию вокруг технологий и освоения космоса. Ключевыми темами левой мобилизации в таком случае станет новый международный порядок для обеспечения устойчивого мира на Земле, предотвращение климатической катастрофы и создание рационального общества устойчивого роста. Все это требует революционного преодоления капитализма.   «Дефицитарные революции только воспроизводят и даже усиливают кризис контргегемонии, а значит, и кризис самих левых»   И.Э.: Почему левые силы не играют ключевой роли в современных сменах режимов, по привычке именуемых «революциями»? Свидетельствует ли это об отказе левых от революционных форм борьбы? Или классические революции – это достояние эпохи индустриального общества (Модерна), и они уже не соответствуют потребностям формирующейся информационной цивилизации? В.И.: Кризис левых напрямую связан с кризисом революций. Современные революции сильно отличаются от классических социальных революций, причем не просто тем, что не приводят к радикальным изменениям. Как показывает систематическое исследование Марка Бейссингера, собравшего систематическую статистику по всем революционным эпизодам с 1900 года, социальные революции и современные, так называемые «городские гражданские революции», имеют во многом противоположные последствия ( Beissinger  2022). Социальные революции, как правило, ведут к укреплению государства, снижению социального неравенства и этнических конфликтов. Городские гражданские революции, напротив, ослабляют государство, увеличивают неравенство и этнические противоречия. При этом они не способны даже к консолидации либеральной демократии — они свергают режим, но не создают устойчивой альтернативы. Их главным итогом становится расширение политических свобод для профессионального среднего класса, но не для широких слоев угнетенных классов. Другими словами, современные революции не просто лишь не ведут к «настоящим» революционным преобразованиям. Они имеют очень важные и значимые последствия, но если смотреть на них трезво, то многие из них оказываются вредными для левых. Почему так происходит? Как я уже говорил, мы называем такие революции «дефицитарными». Они сохраняют революционную форму — народ или его часть утверждает свою суверенную волю при помощи мобилизации на улицах, продолжая традицию, заложенную Великой Французской революцией. Однако при этом они происходят в условиях слабой контргегемонии — угнетенные классы остаются фрагментированными, с низким уровнем классового сознания и слабыми организациями. И это не просто внешняя характеристика таких революций — это также следствие общей слабости левых, которые должны были бы выступать политическими представителями, организаторами и лидерами угнетенных классов. В итоге дефицитарные революции только воспроизводят и даже усиливают кризис контргегемонии, а значит, и кризис самих левых. Любая революция вызывает поляризацию «нас» против «них», но в современных революциях она идет не по классовым, а по этническим, региональным или другим неклассовым признакам, еще больше раскалывая угнетенные классы общества. Любая революция открывает новые политические возможности, но в условиях дефицитарных революций ими пользуются не слабые и дезорганизованные левые, а привилегированные и более организованные группы. Так, после украинского Евромайдана главными бенефициарами стали некоторые олигархи, вроде Петра Порошенко, неолиберальные НГО, называющие себя «гражданским обществом» в связке с поддерживающими их западными державами, а также радикальные националисты ( Ishchenko  2018; Ishchenko &   Zhuravlev  2021). Они смогли использовать открывшиеся политические возможности для продвижения своих интересов и политических повесток, часто не поддерживаемых большинством общества. Поэтому в результате дефицитарных революций кризис представительства только углубляется, а левые оказываются еще более ослабленными и дезорганизованными. Даже в странах, где левые были изначально сильнее — например, в Греции или Чили — и смогли прийти к власти на волне протестов, им не удалось провести радикальные изменения из-за слабой контргегемонии. По сути, они действуют как оппортунистические популисты, а не революционеры. Запустит ли эскалация геополитического противостояния новый цикл экономического роста и процессы, разрывающие порочный круг кризиса гегемонии и контргегемонии и которые позволят вернуть в актуальную повестку дня для левых новую социальную революцию — это открытый вопрос.   «Понятие деколонизации, особенно в постсоветском контексте, сведено к поверхностной этнонационалистической политике идентичности, которая не ведет к реальной независимости»   И.Э.: Сегодня много говорят о деколонизации и неоколониализме. В ряде случаев один и тот же процесс стороны конфликта именуют противоположным образом. В частности, вторжение России в Украину направлено на восстановление бывшего господства, которое украинские власти называют колониальным. В то же время Кремль утверждает, что в ходе войны в Украине осуществляется освобождение от колониальной зависимости от Запада, установившейся после распада СССР. Это не единственный случай, когда диктаторские режимы прикрываются антиколониальной риторикой. Так власти Азербайджана объявили себя борцами с французским неоколониализмом в Новой Каледонии только потому, что Франция критикует Баку за изгнание сотен тысяч армян из Нагорного Карабаха. По каким критериям следует отличать реальный антиколониализм от псевдо-антиколониальной риторики диктаторских режимов? Какие угрозы представляет для мира неоколониализм? Можно ли считать страны Восточной и Центральной Европы колониями Российской империи / СССР, а российско-украинскую войну антиколониальной? В.И.: В предыдущем выпуске « Исторической экспертизы » вышел перевод моей статьи «Украинские голоса?», полностью посвященной этой теме ( Ищенко 2024). Главная проблема в том, что современная «деколонизация» оказалась полностью оторванной от классовой борьбы. В XX веке деколонизационная повестка была неразрывно связана с социальной революцией. Речь шла не просто о формальном освобождении от метрополий, а о радикальных изменениях: земельной реформе, создании сильного национального государства, развитии собственной промышленности, импортозамещении. Сегодня же понятие «деколонизации», особенно в постсоветском контексте, сведено к поверхностной этнонационалистической политике идентичности, которая не только не ведет к реальной независимости, но, наоборот, ведет к ровно противоположному результату. Наиболее яркий пример этого — Украина, где «деколонизация» направлена не на борьбу за социальное освобождение, а против него. Ее реализация сопровождается стиранием, отменой и уничтожением достижений советской революции, Советской Украины и советских украинцев. Интерпретация истории Украины в СССР как «колонизации» — это попытка перевернуть историю XX века с ног на голову. Это не просто искажение прошлого, но и политически реакционная обскурантистская концепция, которая не имеет ничего общего ни с жизнью большинства украинцев в СССР, ни с их реальными интересами сегодня. В Украине риторика «деколонизации» стала инструментом интеллектуальных элит, позволяющая утвердить их символическую власть как внутри страны, так и бороться за более выгодные позиции на западных академических рынках и в публичной сфере. Они вещают «от имени народа», но в реальности представляют лишь узкую привилегированную группу. В то же время такая выхолощенная «деколонизация» удобна западным элитам, поскольку позволяет легитимировать их империалистические интересы, прикрывая их борьбой за «благородное дело». По крайней мере до конца 2023 года эта схема еще выглядела убедительно. Объективно же риторика «деколонизации» в ее нынешнем виде послужила идеологическим обоснованием еще большей зависимости Украины. В итоге страна оказалась в ситуации, когда ее судьба сейчас фактически определяется в Вашингтоне — человеком, которого украинцы не выбирали и на которого не имеют влияния.   И.Э.: В последние годы в Европе наблюдается рост поддержки ультраправых. В ряде стран пал так называемый «санитарный кордон», и правые радикалы вошли в правительства ряда государств. Выборы в Европейский парламент заставили вновь говорить о фашистской угрозе. Хотя ультраправые лишь незначительно увеличили свое представительство в Европарламенте, их успехи во Франции и Германии вызвали шок. Существует ли угроза установления правых диктатур в Европе? Можно ли сравнивать современных ультраправых с фашистами? Что должны сделать левые, чтобы противостоять ультраправой угрозе? В.И.: Успехи крайне правых не только в Европе, но и в США и ряде стран Латинской Америки — это правопопулистская реакция на кризис демократического капитализма. Этот процесс имеет четкую классовую природу. Если немного упростить, электоральную базу правых популистов составляют дезорганизованные рабочие, утратившие прежние социальные гарантии и стабильность, тогда как руководящая роль в этих движениях часто принадлежит «суверенистской» фракции правящего класса, которая противостоит транснациональному капиталу. Именно наличие серьезных материальных ресурсов у этого сегмента элит делает правопопулистов более эффективными, чем левых: они не только лучше мобилизуют электорат, но и способны проводить свою политику после прихода к власти. Опасность возвращения реального фашизма недооценивать нельзя. Авторитарные тенденции усиливаются, а демократический капитализм продолжает дезинтегрироваться. Причем угроза исходит не только от крайне правых, но и от либералов: война в Украине ускорила нормализацию ультраправой идеологии и символики в мейнстримной политике, вызвала всплеск неомаккартизма, привела к росту политических репрессий, ограничению свободы слова, отмене выборов и запрету партий. В этом смысле парадоксально, что либеральный лагерь сам воспроизводит условия, при которых правопопулисты могут успешно консолидировать поддержку. Тем не менее, важно помнить, что классический фашизм был контрреволюционным ответом на возрастающую угрозу социальной революции. Сегодня такой угрозы практически нет — левые находятся в глубоком кризисе, а социальные движения не представляют системного вызова капитализму. Поэтому более вероятным сценарием на ближайшее будущее является не открытый фашизм, а инерционная эволюция авторитарного консервативного неомеркантилистского суверенизма. Такой режим будет сочетать элементы экономического протекционизма, националистической мобилизации и эрозии демократических институтов, но без полноценного перехода к фашистской диктатуре. Для левых главной задачей в этих условиях должно стать не просто сопротивление ультраправым, а работа над созданием реальной контргегемонии, способной предложить привлекательную альтернативу правопопулистскому национализму. Пока левые остаются слабыми и раздробленными, правые продолжат занимать их политическое пространство, используя растущее недовольство кризисом капитализма.   Библиографический список Beissinger 2022  — Beissinger, M. R. The revolutionary city: urbanization and the global transformation of rebellion. Princeton University Press, 2022. Brenner & Riley 2022  — Brenner, R., & Riley, D. Seven Theses On American Politics // New Left Review. 2022. 138. Р. 5–27. Greene 2022  — Greene, R. A. Half of Russians say it would be right to use military to keep Ukraine out of NATO, CNN poll finds // CNN. 2022, February 23. URL: https://www.cnn.com/interactive/2022/02/europe/russia-ukraine-crisis-poll-intl/index.html Ishchenko 2018  — Ishchenko, V. Denial of the Obvious: Far Right in Maidan Protests and Their Danger Today // Vox Ukraine. 2018, April 16. URL: https://voxukraine.org/en/denial-of-the-obvious-far-right-in-maidan-protests-and-their-danger-today Ishchenko 2022  — Ishchenko, V. Behind Russia’s War Is Thirty Years of Post-Soviet Class Conflict // Jacobin. 2022, March 10. URL: https://jacobin.com/2022/10/russia-ukraine-war-explanation-class-conflict Ishchenko 2023a  — Ishchenko, V. NATO through Ukrainian Eyes // G. Anderson (Ed.), Natopolitanism: The Atlantic Alliance since the Cold War. Verso, 2023. P. 263–273. Ishchenko 2023b  — Ishchenko, V. The Minsk Accords and the Political Weakness of the “Other Ukraine” // Russian Politics. 2023. 8(2). Р. 127–146. Ishchenko 2024a  — Ishchenko, V. Class or regional cleavage? The Russian invasion and Ukraine’s “East/West” divide // European Societies. 2024. 26(2). Р. 297–322. Ishchenko 2024b  — Ishchenko, V. Towards the Abyss: Ukraine from Maidan to War. Verso, 2024. Ishchenko & Zhuravlev 2021  — Ishchenko, V., & Zhuravlev, O. How Maidan Revolutions Reproduce and Intensify the Post-Soviet Crisis of Political Representation // PONARS Eurasia Policy Memo. 2021. No. 714. URL: https://www.ponarseurasia.org/how-maidan-revolutions-reproduce-and-intensify-the-post-soviet-crisis-of-political-representation/ Jäger & Vargas 2024  — Jäger, A., & Vargas, D. Z. Welfare for Markets: A Global History of Basic Income. University of Chicago Press, 2024. Milanović 2019  — Milanović, B. Capitalism, alone: the future of the system that rules the world. The Belknap Press of Harvard University Press, 2019. Przeworski 1985  — Przeworski, A. Capitalism and Social Democracy. Cambridge University Press, 1985. Riley 2019  — Riley, D. J. The Civic Foundations of Fascism in Europe: Italy, Spain, and Romania, 1870–1945. Verso, 2019. Ищенко 2024  — Ищенко В. Украинские голоса? // Историческая экспертиза. 2024. 3. С. 137–147. Ноговищев 2024  — Ноговищев А. Революция в революции: выход из кризиса радикальных левых. Директ-Медиа, 2024. Представления о личности Владимира Ленина и его роли в истории страны 2024  — Представления о личности Владимира Ленина и его роли в истории страны. Левада-Центр. 2024, 16 апреля. URL: https://www.levada.ru/2024/04/16/predstavleniya-o-lichnosti-vladimira-lenina-i-ego-roli-v-istorii-strany/ Харви 2007  — Харви Д. Краткая история неолиберализма. Поколение, 2007. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

К. А. Пахалюк Российское государство и «единый» исторический нарратив (критическое исследование «учебника» «Истории России. 10 класс» В. Р. Мединского и А. В. Торкунова) Первая часть статьи Аннотация: «Учебник» истории России В. Р. Мединского и А. В. Торкунова рассматривается как один из продуктов государственной политики памяти. Он нацелен на вменение того образа истории, где прошлое страны сведено к развитию государственных органов и труду людей на их благо. Любое преступление государство оправдывается авторами через ссылки на внешнюю угрозу или важные государственные задачи, что составляет главный этический посыл данного пособия. «Ура-патриотизм» неизменно скатывается в рассказ об «исторических обидах», несправедливостях и предательствах, воспитывая ущербно-обозленное мировоззрение. Широко используемые манипулятивные приемы позволяют добиться этого. Стирание граней между историей и памятью – один из отличительных признаков предложенного подхода. Фактически коррупционное поведение В. Р. Мединского, превративший «учебник» в инструмент непрямой саморекламы, на наш взгляд, отражает его глубинное отношение к политике памяти как процессу. Ключевые слова: политика памяти, Мединский, манипуляции, Вторая мировая война, сталинские репрессии Сведения об авторе: Пахалюк Константин Александрович – кандидат политических наук, независимый исследователь, г. Хайфа (Израиль). Email: kap1914@yandex.ru. K. A. Pakhaliuk The Russian State and the Establishment of a "Unified" Historical Narrative: A Critical Examination of V. Medinsky and A. Torkunov's "History of Russia. Grade 10" Textbook Abstract : In this article, I scrutinize the "unified textbook" of Russian history authored by Vladimir Medinsky and Anatoly Torkunov, considering it as a product of the state's memory policy. This textbook is crafted to convey a historical narrative in which the nation's past is distilled to the development of state institutions and the toil of its citizens for their collective welfare. A range of manipulative techniques is extensively employed to achieve this goal. A noteworthy characteristic of this approach is the deliberate blurring of the boundary between history and memory. We contend that the questionable conduct of Vladimir Medinsky, who has effectively transformed this "textbook" into a tool for indirect self-promotion, mirrors his deep involvement in the realm of memory politics. Keywords : memory politics, V. R. Medinsky, manipulation, World War II, Stalinist repressions Author Information: Konstantin Alexandrovich Pakhaliuk, PhD in Political Science, Independent Researcher, Haifa, Israel. Email: kap1914@yandex.ru Размывание границ между историей и памятью. Самореклама. Характерная черта «учебника» – использование его для пиара В. Р. Мединского, деятельности возглавляемого им Российского военно-исторического общества, а более широко – современной власти. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов намеренно занимаются подменой понятий, путая разговор об истории и собственно коммеморацию. Так, введение завершается словами, что «мы бережно храним и достойно продолжаем традиции наших предков» [Учебник. 10-й класс. С. 3]. Равным образом и заключение завершается призывом: «важно осознать: каждый из нас является наследником и продолжателем жизни народов, единство исторических судеб которых навеки связано с Россией и ее многовековой борьбой за собственный суверенный путь развития» [Учебник. 10-й класс. С. 482]. Эти перформативные фразы стали обыденными для современной политической речи российских политиков, однако их присутствие в школьном «учебнике» отражает готовность стереть грань между историей и нашим отношением к ней, попутно убедив читателя, что государство делает все для сохранения памяти. Сам же процесс «сохранения» почти полностью сведен к мемориальной деятельности государства или другой активности при его поддержке. В действительности, этот идеологический посыл В. Р. Мединский превратил в саморекламу. Так, в качестве иллюстраций используются фотографии мемориальных объектов, установленных РВИО: бюст Римме Ивановой, памятник героям Первой мировой на Поклонной горе, доска Керенскому и Ленину в Ульяновске, мемориал к 100-летию Кронштадтского восстания, памятник Зое Космодемьянской в Рузе, бюст генералу Ефремову [Учебник. 10-й класс. С. 18, 24, 45, 155, 327, 334]. Также во врезке о Катынском мемориале упоминается музейная экспозиция об истории российско-польских отношениях, которая делалась при участии РВИО. Параграф № 2 о российской армии в годы Первой мировой завершается выделенным абзацем «Подведем итоги». То есть то, что должны запомнить школьники. 5 строк из 12 занимает фактически отчет о деятельности РВИО и собственно Мединского: «Память об этих событиях стала возрождаться уже в наше время. К 100-летию начала Первой мировой (2014) установлены мемориалы в Москве, Туле, Калининграде, Гусеве, Пскове, Липецке, сняты фильмы, созданы многочисленные экспозиции, открыт Музей в Ратных палатах (Царское село). Первая мировая война больше не является забытой» [Учебник. 10-й класс. С. 25]. Не отрицая значимость юбилейных мероприятий для стимулирования коллективного разговора о Первой мировой, я должен отметить, что этот процесс не ограничивался лишь мемориальными знаками, созданными на деньги РВИО (отсылки сделаны только к ним), а приобрел более широкий характер – около сотни различных памятных знаков было создано в различных регионах России [подробнее: Пахалюк, 2021]. Музей «Ратные палаты» также был сформирован на федеральные средства в бытность Мединским министром культуры. Однако создание инфраструктуры памяти вряд ли можно путать с более сложными вещами, как историческое воображение. Однако именно это авторы «учебника» и предлагают делать. Параграф № 8 «Гражданская война: истоки и основные участники» открывается фотографией памятника в Севастополе, установленного к 100-летию окончания Гражданской войны. Сопроводительный текст объясняет смысловое значение, заложенное властью: «посвящен мемориал обеим сторонам этого конфликта. У подножия Родины-матери два брата – белогвардеец и красногвардеец. “Мы единый народ, и Россия у нас одна” – гласит надпись на мемориале» [Учебник. 10-й класс. С. 87]. Тем самым В. Р. Мединский и А. В. Торкунов задают восприятие сложного исторического события текстом, который выражает идеи, которые российские власти продвигают, занимаясь увековечением памяти. Не обошлось без саморекламы и в пункте «Репрессивная политика» (параграф о политической системе и национальной политике СССР в 1930-е гг.). Отдельной врезкой «Важный факт» отмечена программа увековечения памяти репрессированных военачальников и разведчиков. Ее курировала Администрация Президента, а одним из кураторов стал В. Р. Мединский, будучи в составе этого учреждения на должности помощника президента. Программе посвящено 10 строк, а ниже представлены еще три фотографии бюстов, установленных РВИО. Из 3,5 страниц, отведенных на тему репрессий 1/7 – это пиар деятельности Мединского [Учебник. 10-й класс. С. 235]. В параграф «Сражение за Сталинград» вставлена цветная фотография главной визитной карточки Мединского – Ржевского мемориала. Подпись сообщает, что он был открыт Российским военно-историческим обществом. Вместе с известными стихами А. Твардовского «Я убит подо Ржевом» эта врезка занимает почти всю страницу, а сама фотография – 1/3. Это контрастирует с тем, что фотографии героев или жанровые снимки с фронта невелики, их трудно рассмотреть [Учебник. 10-й класс. С. 382]. «Учебник» используется и для рекламы В. В. Путина, создавая ему образ защитника памяти. Так, параграф о российской армии на фронтах Первой мировой завершается цитатой из выступления президента на открытии памятника РВИО в 2014 г. Выбраны те слова, где говорится о том, как государство «восстанавливает связь времен». Пункт «Решающая роль Красной Армии в разгроме агрессоров» сопровождается вставкой с парада Победы 2023 г. и цитатой из Путина о том, что «мы верны заветам предков» [Учебник. 10-й класс. С. 465]. Глава о Великой Отечественной войне завершается более расширенной цитатой из выступления президента, одна занимает более страницы. Заметим, что текст вставлен в пункт «Итоги главы», собственно подведение исторических итогов (того, что должно содержательно остаться в сознании учеников) занимает меньше места. Также параграф № 39–40 «Окончание Второй мировой войны. Итоги и уроки» завершается тезисом о «гитлеровской политике геноцида». Авторы сообщают, что она якобы доказана решениями российских судов 2020–2022 годов и установлена специальная памятная дата (19 апреля). В качестве «Важного факта» отдельной врезкой приведен рассказ о проекте «Без срока давности», который курируется Администрацией Президента, а РВИО также принимает участие [Учебник. 10-й класс. С. 467]. Более того, «Словарь понятий и терминов» также содержит упоминает проекта «Без срока давности», он размещается между такими понятиями, как «Барак» и «Белые». В конце «учебника» [Учебник. 10-й класс. С. 494] приведены 18 интернет-ресурсов, которые рекомендуются школьникам. Не вызывает вопросов появление в них ссылок на базы данных «Память народа», «Подвиг народа», Большую российскую энциклопедию, а также Президентскую библиотеку. Порталы «История.рф» и «Культура.рф» также выглядят логично, хотя стоит напомнить, что первый непосредственно разработан и ведется РВИО, а второй – министерством культуры. Однако здесь же мы обнаруживаем ссылки на порталы государственных органов, а также квазиобщественных и прогосударственных организаций, занимающихся проведение официальной политики памяти (РИО, РВИО, общество «Знание», РГО, «Волонтеры Победы», Поисковое движение России). Мы не можем не обратить внимание и на более частные случаи использования «учебника» для продвижения «своих». Так, глава о Второй мировой содержит врезку «Мнение ученых». Ученику предлагается ознакомиться с тремя высказываниями и оценить их. Один из историков – Анатолий Кошкин, председатель научного совета РВИО [Учебник. 10-й класс. С. 471]. В конце «учебника» в разделе «Советуем прочитать и посмотреть» для главы о Великой Отечественной даны 14 классических произведений и 5 научных работ. В число последних вошел «Атлас Победы», проект, который РВИО делало в середине 2010-х гг.; «История Великой Отечественной войны» А. Драбкина и А. В. Исаева (последний – член научного совета РВИО). Заметим, что содержательно выбор последней книги не вызывает вопросов [Учебник. 10-й класс. С. 493]. Ниже школьникам предлагается ознакомиться с документальными фильмами материалов исторического парка «Россия – моя история», создание которого курировалось о. Тихоном (Шевкуновым), близким к президенту В. В. Путину. С учетом обстоятельств создания «учебника» вполне ожидаемо всплывает украинская тематика. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов вместо последовательного рассказа о месте украинцев в российской / советской истории (хотя бы на уровне повторяющихся пунктов о преследовании церкви) ограничиваются отрывистыми сведениями, которые всплывают хаотично и рисуют явно негативно все, что связано с украинской самостийностью. Авторы не рассказывают об активизации украинского движения в годы Первой мировой войны, как и о том, что значительная часть проживала на территории Австро-Венгрии, проявив лояльность монархии Габсбургов. Только в параграфе № 4 в качестве «Важного факта» подано утверждение, что «неожиданно» образовавшаяся Украинская Центральная рада не скрывала «своих сепаратистских замыслов» [Учебник. 10-й класс. С. 46]. Откуда она взялась? Непонятно. В следующем параграфе украинизация отдельных русских частей представлен не как изначально стихийных процесс, а как решение Л. Г. Корнилова осуществить ее ради борьбы с влиянием большевиков [Учебник. 10-й класс. С. 53]. В параграфе о «Революции и Гражданской войне на национальных окраинах» В. Р. Мединский и А. В. Торкунов, с одной стороны, называют различного рода советских республики на территории современной Украины, словно доказывая, что «нормальная часть» мирных жителей поддерживала большевистский проект. С другой стороны, привлекают внимание к тому, что Украинская держава (у них – в кавычках) П. П. Скоропадского создана немцами, а С. Петлюру вообще обвиняют в этнических чистках евреев [Учебник. 10-й класс. С. 118, 121]. На фоне критики политики коренизации 1920-х гг. подчеркивается насильственное распространение украинского языка, что вызвало «недовольство русского и еврейского населения» [Учебник. 10-й класс. С. 173]. Традиционно для российской пропаганды резко негативно характеризуются украинские националисты. В подобного рода инвективах нет ничего неожиданного или нового, они отражают общие тенденций государственной исторической пропаганды. Связь между государственной политикой памяти и текстом «учебника» все же более глубока. Так, главное героическое событий Первой мировой – оборона Осовецкой крепости, представленная мифом, сформированным в 2010-е гг. Его появление напрямую не связано с государством, однако РВИО также приложило и здесь руку. Критика политики коренизации в СССР наследует риторике В. В. Путина, когда в преддверие полномасштабного нападения на Украину обвинил В. И. Ленина в искусственном создании Украины (по иронии судьбы, этот тезис даже некоторые Z-авторы, наподобие, З. Прилепина считают неубедительным [см. Прилепин 2023]). Антипольское выступление В. В. Путина 2019 г., в котором он возложил на Варшаву со-ответственность за развязывание Второй мировой войны, перетекла и в «учебник». Вопреки историческим фактам В. Р. Мединский и А. В. Торкунов завершают разговор о «Мюнхенском сговоре» заявлением, будто «в Москве хорошо знали, что Польша вынашивает планы захвата советских территорий, рассчитывая выступить союзником Гитлера» [Учебник. 10-й класс. С. 279]. Это оправдывает «пакт Молотова – Риббентропа», но никак не дает ответа на резонный вопрос: если Берлин и Варшава одинаково стремились напасть на СССР, то почему же Вторая мировая началась с нападения на Польшу. В действительности одна из причин нападения Германии на Польшу как раз и состояла в том, что Варшава последовательно отвергала предложения о совместной антисоветской стратегии. В итогах пункта № 37–38 об освобождении народов Европы один абзац повествует о потерях Красной армии, следующий – о благодарности народов в виде памятников, а еще три – о том, как сегодня в Украине, Грузии, Латвии, Литве, Эстонии, Польше и Чехии эти памятники разрушаются [Учебник. 10-й класс. С. 450–451]. Обратим внимание на некоторых выделенных героев Великой Отечественной: Зоя Космодемьянская и 28 панфиловцев – не изобретение Мединского, однако в 2010-е гг. он пытался вдохнуть новую жизнь в эти истории. Сторонники прославления сомнительного подвига З. Г. Колобанова также получили поддержку РВИО. В 2019 г. оно открыло в Вологодской области музей Е. Преображенского, летчика, который руководил в августе 1941 г. первым налетом на Берлин. И эта история также удостоилась особого внимания. В связи с агрессией против Украины РВИО занялось увековечением П. А. Судоплатова в качестве «полезного донецкого героя». Он же выделен как один из героев подпольного движения [Учебник. 10-й класс. С. 318, 319, 327, 328, 343]. На общем фоне такие случайные пересечения заставляют предположить, что авторы «учебника» намеренно использовали пространство актуализируемой ими же прошлого в качестве ориентира, какими сюжетами наполнять «учебный» исторический нарратив. Впрочем, возможно В. Р. Мединский и А. В. Торкунов действительно считают, что тем самым делают «учебник» актуальным с точки зрения общественных дискуссий. Первая мировая война: подробный разбор Первая мировая война представлена в главе «Россия в годы Первой мировой войны и Великой российской революции 1914–1922 гг.». Из 12 параграфов ей отведены 3, отдельные сведения однако содержатся и других, посвященных революционным процессам 1917 г. и началу Гражданской войны. Традиционно для российской учебной литературы сведения о культуры сведены в параграфы, которые идут после обсуждения войн, политики и экономики. Здесь же культурная жизнь в годы Первой мировой войны игнорируется полностью. Каждому параграфу предшествует ключевой вопрос, структурирующий восприятие учебного материала. Они акцентируют внимание на международных отношениях (параграф № 1, «Почему началась Первая мировая война»), роли русской армии (параграф № 2, «Какое значение имели битвы и сражения 1914 – 1916 гг. на Восточном фронте для общего хода Первой мировой войны») и связи Первой мировой с революцией (параграф № 3, «Почему в годы Первой мировой войны нарастали революционные настроения в российском обществе»). Причины войны (параграф № 1) Ответ на ключевой вопрос параграфа авторы ищут в истории международных отношений накануне Первой мировой: колониальная борьба, военно-политические блоки, гонка вооружений, предвоенные кризисы – такой подход не вызывает возражений. Однако дело в деталях. Так, В. Р. Мединский и А. В. Торкунов не объясняют, почему «индустриальный рост привел к усилению территориальной экспансии» [Учебник. 10-й класс. С. 7]. Они ошибочно утверждают, что Россия была мировым лидером промышленного роста. Из пункта «Военно-политические блоки» школьник не узнает о членах Тройственного союза, также в отношении Антанты учителю придется самому объяснять разницу между политическими соглашениями (Россия – Франция, Россия – Великобритания) и военными конвенциями (которыми, например, Россия и Великобритания не были связаны). Другими словами, перед нами набор фактов вместо принципиальных сведений. Пункт № 3 про разработку военной техники излагает отрывистые сведения, намеренно пытаясь убедить читателя в успехах России. Внимание привлекается к тому, что в России была создана «первая в мире подводная лодка с дизельным двигателем», но обходится вниманием тот факт, что собственно в обороноспособности России подводные лодки тогда не играли большой роли, и в годы Первой мировой выполняли исключительно тактические задачи. Справедливо выделяется бомбардировщик «Илья Муромец», однако забывается, что в годы войны применение этих самолетов было ограничено. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов уделяют особое внимание гонке военно-морских флотов, указывая, что Россия даже приняла долгосрочную программу развития военно-морских сил на Балтике и в Черном море [Учебник. 10-й класс. С. 9]. Это контрастирует с отсутствием описания боевых действий российского флота в дальнейшем. И неудивительно: Балтийский флот выполнял преимущественно оборонительные задачи, а Черноморский удерживал контроль над Черным морем. Россия не была морской державой, ее флоты не играли стратегической роли в годы Первой мировой, а потому внимание школьника можно было бы привлечь к более насущным проблемам военного строительства: создание массовой армии и подготовка резервного потенциала. Эти вопросы и стали очень остро в годы Первой мировой войны. Увы, В. Р. Мединский и А. В. Торкунов, игнорируя существенные проблемы, не могут обеспечить последовательное изложение того, к чему они привлекают внимание. Пункт № 4 «Предвоенные международные кризисы» построен на их перечислении. Ученик узнает сам факт, что были два марокканских кризиса, война Италии и Турции, две войны на Балканах. Запомнить это сложно, поскольку содержательно об этих кризисах ничего не говорится. Отрывочная информация нужна для формирования общего образа, будто мир становился опасен и Первая мировая была предопределена: «Достаточно было искры, чтобы разгорелся общеевропейский пожар» [Учебник. 10-й класс. С. 10]. Тем самым В. Р. Мединский и А. В. Торкунов манипулируют: вместо изложения логики событий они сообщают старшекласснику бессвязные факты и предлагают яркую метафору «пожара», которую вдобавок закрепляют визуально через воспроизводство цветного агитационного плаката под названием «Мировой пожар» [Учебник. 10-й класс. С. 11]. Действительно, этот образ был расхожим в 1914 году, однако добросовестные авторы, наоборот, отталкивались бы от него для обсуждения материала (например, поставив вопрос «Почему современники называли начавшуюся войну мировым пожаром?»). Этот же образ противоречит последующему утверждению о том, что Россия преследовала национальные интересы. Пункт № 5 «Сараевский выстрел и начало войны» построен на перечислении голых фактов: выстрел в Сараево, ультиматум Сербии, ее готовность признать почти все условия, нападение Австро-Венгрии, Россия пытается вступиться, Германия объявляет войну ей и другим странам. К пункту идет несколько вопросов, среди которых: «Что заставило Россию поддержать Сербию?» [Учебник. 10-й класс. С. 11]. Изложенный материал дает только два ответа: благородство и агрессивные действия Австро-Венгрии. Завершается параграф пунктом о планах сторон, где акцент сделан на немецком плане Шлиффена. Ошибочно указывается, что Россия собиралась разместить не менее 800 тыс. [Учебник. 10-й класс. С. 12] человек против Германии: эта цифра озвучивалась начальником генштаба Я. Г. Жилинским французам во время предвоенных встреч, однако в реальности в Восточную Пруссию планировали отправить в несколько раз меньше [Айрапетов 2014: 5–23; Валентинов 1919]. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов делают вывод: «Главной причиной Первой мировой войны <…> стало нарастание противоречий между крупнейшими европейскими державами и стремление Германии силой оружия установить гегемонию в Европе и во всем мире. Англия, Россия и Франция объединили усилия, чтобы этого не допустить» [Учебник. 10-й класс. С. 12]. Обратим внимание, что в конце главы авторы повторяют этот тезис так: «Россия вступила в Первую мировую с целью защиты своих национальных интересов и противодействия германской экспансии в Европе и мире» [Учебник. 10-й класс. С. 25]. Текст «учебника» не раскрывает, в чем именно заключалась экспансия, кроме как борьбы за влияние в Османской империи. Сухое изложение событий оправдывает политику колониализма – она предстает данностью. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов не утруждают себя выстроить хотя обратную цепочку: мировой пожар возник из-за увлеченности политиков колониальными завоеваниями. Кроме обеспечения свободы плавания через Босфор и Дарданеллы, никаких других национальных интересов России не представлено. Голая констатация «о защите национальных интересов» даже не сопровождается попыткой рассказать, на какие приобретения рассчитывало руководство страны в случае победы. Ничего ученик не узнает про экономическое противостояние, про российскую политику неославизма и попытки доминировать на Балканах. Всплеск национализма в Европе, имперские цели ведущих держав, надежды на быструю и легкую войну – все эти темы позволили бы хотя бы приблизиться к более многостороннему анализу причин войны, которые фактически сводятся к агрессивным действиям Германии и Австро-Венгрии. Если бы авторы не разменивались на рассказ о деталях, они смогли бы даже в рамках имеющегося объема затронуть эти проблемы. Частично эти вопросы разобраны в параллельном учебнике «Всеобщей истории» (авторами выступают В. Р. Мединский и А. О. Чубарьян), однако В. Р. Мединский и А. В. Торкунов не отсылают к нему [Всеобщая история 2023: 14–28]. Ни прямой, ни внутренней связи между этими учебниками в данном вопросе нет. Например, «Всеобщая история» рассказывает о ряде общеевропейских тенденций накануне Первой мировой, но «учебник» отечественной истории не показывает, как они проявились в России. Более того, в учебнике «Всеобщей истории» набор противоречий, непосредственно приведший к мировой войне, ограничен. Какие конкретно национальные интересы отстаивала Россия накануне 1914 г., с какими проблемами сталкивалась, в какие экономические и политические конфликты была вовлечена – все это учителю придется рассказывать самостоятельно. Методическая часть также вызывает вопросы. Так, В. Р. Мединский и А. В. Торкунов предлагают ученику объяснить, почему на приведенном пропагандистском плакате страны Антанты изображены в виде женщин. Текст параграфа не сообщает нужной культурологической информации для ответа. Вероятно, авторы предполагают, что ученик будет отталкиваться от подписи («Сестры в образах античных богинь: Вера символизирует Россию, Надежда – Англия и Любовь – Францию» [Учебник. 10-й класс. С. 6]). Если это так, то анализ подменяется погружением в мифологию. Далее школьника просят задуматься о том, была ли Россия заинтересована в войне, могла ли ее отстрочить, назвать причины вступления, порассуждать о готовности – однако текст параграфа не предоставляет более-менее приемлемой информации для ответа. Эта же логика воспроизведена в задании, предполагающим работу с источником – с отрывком из манифеста Николая II (авторы забыли упомянуть, что речь о манифесте об объявлении войны). Вопросы к нему заставляют ученика еще раз повторить, кто входил в Антанту, а также задуматься о том, была ли Австро-Венгрия «первой зачинщицей мировой смуты»? В. Р. Мединский и А. В. Торкунов даже предлагают поставить это под сомнение: «Действительно ли это так? Свое мнение аргументируйте» [Учебник. 10-й класс. С. 13]. Это – только иллюзия дискуссии и разнообразия мнений, поскольку все предыдущие тексты отобраны или составлены так, чтобы подтолкнуть к однозначному обвинению Австро-Венгрии. Еще раз отмечу, что пересказ содержание источника не является методом его анализа. Обращу внимание и на другую манипуляцию, которую предлагаю назвать «иллюзия выбора». В. Р. Мединский и А. В. Торкунов создают образ неизбежности войны. Затем простят школьника задуматься о том, могла ли она ее избежать. А в конце дают цитату историка О. Р. Айрапетова [Учебник. 10-й класс. С. 14], где утверждается, что высшей цели в этой войне у России не было. В вопросах к отрывку авторы напрямую просят назвать «обстоятельства, сделавшие неизбежными вступление России в Первую мировую войну». В очередной раз: вместо формирования собственной точки зрения, ученик подталкивается к принятию лишь одной, «правильной». Боевые действия русской армии (параграф № 2) Центральный вопрос параграфа, ориентирующий внимание на роль русской армии в победе Антанты, только отчасти определил построение повествования. Такой фокус требует, например, более развернутого изложения того, что происходило на других фронтах. Более удачным был бы вопрос о том, почему, несмотря на прилагаемые усилия, государства Антанты с трудом координировали совместные действия на фронтах и за их пределами. Однако В. Р. Мединский и А. В. Торкунов решили в основу положить историю боевых действий на русском фронте, в «нужный момент» подчеркивая, где Россия «спасала» союзников, а где они, наоборот, вели себя «эгоистично». Вместо истории – манипуляция. Так, по мнению авторов, наступление в Восточной Пруссии оттянуло на себя «значительные силы» и помогло союзникам «одержать победу на Марне» [Учебник. 10-й класс. С. 16]. Авторы не говорят, что речь идет о двух корпусах и одной кавалерийской дивизии (около 45 тыс. человек), в то время как на Марне сражались с каждой стороны примерно по 1 млн человек. Вклад России безусловен, однако насколько он весомый – вопрос дискуссионный. Рассказ о поражениях 1915 г. сопровождается доводом, будто союзники не поспешили помогать России, когда против нее были направлены основные усилия. Положение во французской армии и особенности позиционного фронта, где невозможны маневренные действия, во внимание не приняты. Однако авторы убеждают, что, когда немцы в конце 1915 г. обратно сосредоточились на Западе, Россия активно помогала [Учебник. 10-й класс. С. 19]. «Учебник» сообщает о просьбе направить 400 тыс. человек, причем утверждается, что Россия «направила свои войска во Францию» [Учебник. 10-й класс. С. 19]. Такие формулировки могут ввести в заблуждение, поскольку в действительности отправлен был только Русский экспедиционный корпус, который частично сражался во Франции, частично – на Балканах и насчитывал 45 тыс. человек [подробнее: Павлов 2011]. Они должны были быть политическим символом единства, однако их реальный вклад в боевые действия ввиду малочисленности не мог быть велик. Говоря о боях за крепость Верден, В. Р. Мединский и А. В. Торкунов забывают, что Россия в ответ на просьбы о помощи начала Нарочскую операцию (малоудачную), а вот наступление Брусилова являлось частью общего плана наступлений союзников летом 1916 г. [Нелипович 2006]. Верно подмечая, что немцы недооценивали русскую армию после лета 1915 г., авторы не указывают, что сама Ставка Верховного Главнокомандующего придерживалась наступательного образа действий, который напрямую не был связан с отношениями между союзниками [Учебник. 10-й класс. С. 18]. Внимание ученика приковывается к тому, что Брусиловский прорыв способствовал успешному наступлению на Сомме и вступлению Румынии в войну на стороне Антанты (насколько это было выгодно России, вопрос дискуссионный). Однако фраза «Брусиловский прорыв облегчил положение Италии, вступившей в войну на стороне Антанты: австрийцы были вынуждены перебросить свои войска на восток» [Учебник. 10-й класс. С. 20] подталкивает ученика к тому, чтобы сделать вывод, будто Италия оказалась на стороне Антанты благодаря Брусилову. В реальности она воевала с мая 1915 г. Изложение хода боевых действий на русском фронте также вызывает вопросы. Традиционно авторы начинают с Восточно-Прусской операции: говорят про победу под Гумбинненом, разгром армии Самсонова (одно предложение) и полностью умалчивают поражение армии Ренненкампфа. Победа в Галиции удостаивается нескольких предложений, победа под Варшавой – забыта, как и поражение 10-й армии в январе 1915 г. и ответная победа под Праснышем в феврале. Ничего ученик не узнает о постепенном продвижении в Карпатах. Серьезное поражение летом 1915 г., Великое отступление, описано сухо: «Русские войска были вытеснены из Галиции и ряда западных российских губерний. Территориальные потери сопровождались людскими потерями. Причины “Великого отступления” русской армии заключались в недостатке снабжения вооружением и боеприпасами» [Учебник. 10-й класс. С. 17]. Три предложения скрывают драматизм ситуации: тяжелейшие бои, поражения и отдельные победы, несколько миллионов беженцев, десятки тысяч дезертиров и еще больше добровольно сдавшихся в плен на фоне упорной обороны других частей. Брусиловский прорыв представлен только успехами первых недель: авторы забывают о неудачных штурмах на Ковельском направлении и колоссальных потерях, которые обескровили русскую армию и сыграли негативную роль с точки зрения революционных процессов. От Кавказского фронта остались, увы, только две победы – под Сарыкамышем и Эрзерумом. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов выстраивают повествование из разрозненных фактов, что делает затруднительным понимание текста и какую-либо работу с ним. В итоге ученик не узнает ни о роли русского фронта в годы Первой мировой, ни о том, что происходило на нем. Разница между маневренной и позиционной войной, особенности российской стратегии, развитие вооружений и новых способов ведения войны – все эти важные, пусть и частные, сюжеты также за пределами внимания. Вместо истории и анализа предлагается образ, из которого следуют только два вывода: Россия внесла значимый вклад и якобы была предана союзниками. На это подталкивает и методический материал [Учебник. 10-й класс. С. 25–26]. Сначала ученик должен узнать среди перечисленных двух генералов Первой мировой (А. В. Самсонова и А. А. Брусилова), затем составить хронологию боевых действий и рассказать о роли Восточного фронта. Отдельно предлагается сделать доклад о каком-нибудь участнике из «Вашего региона». В качестве понятия представлено «Брусиловский прорыв», хотя это событие изложено недостоверно. Более того, завершается параграф мнением военного историка В. Иминова (неспециалист по истории Первой мировой), который дополнительно проговаривает тезис о том, что Россия – исполняла союзнический долг, а вот Франция и Англия – нет. Вопрос к отрывку «Согласны ли вы с мнением автора?» – манипуляция, так как «учебник» не представляет никакой информации для аргументации против навязываемого тезиса. Я не уверен, что современный учебник должен неизменно сводить военную историю к боевым действиям. Для Первой мировой принципиально понимание ее как массовой, тотальной войны. Это требует обратить внимание на то, что именно значит мобилизация 15,5 млн на практике (факт упоминается в «учебнике», стр. 21) с точки зрения и фронта, и общества в целом. Тут можно говорить и о тяжести окопной жизни, и проблеме снабжения, и сложностях обучения еще вчера гражданских лиц, об отношениях военных и гражданских, о боевом духе, об изменении стратегии и тактики. Безусловно, один параграф не может раскрыть все эти темы, однако даже 5 страниц совершенно достаточно для одной. Пункт № 4 посвящен теме героизма, он так и назван: «Мужество и героизм российских воинов». Авторы не ставят вопрос о том, что такое героизм в условиях массовой войны, пытаясь ограничиться перечислением наиболее ярких примеров, создав образ «народного героизма». Однако и в этом терпят поражение. Так, в отдельных выносках (фотографии и сопроводительный текст на голубом фоне, что привлекает внимание) значатся первый георгиевский кавалер Козьма Крючков и сестра милосердия Римма Иванова. В первом случае авторы забывают рассказать, в чем же состоял подвиг (зато обращают внимание на методы пропаганды его героизма), во втором – обходят вниманием тот факт, что гражданский человек не имеет право вести солдат в атаки. Рассказ о «женском батальоне смерти» М. Бочкаревой опускает сложные обстоятельства его создания. В самом тексте пункта № 4 верно говорится, что К. Крючков и Р. Ивановы были широко известны, однако две другие женщины – А. Лагерева и М. Захарченко – стали относительно известны только сегодня, благодаря нескольким публикациям в узкоспециализированных журналах. Не вызывает нареканий упоминание летчиков П. Н. Нестерова (первый воздушный таран) и Ю. Гильшера (летал после ампутации ступни), однако барон П. Н. Врангель только условно считается первым офицером – георгиевским кавалером: он был награжден на заседании Георгиевской думы при штабе 1-й армии среди прочих офицеров, правда, его фамилия стояла первой, поскольку список был составлен в алфавитном порядке. Более всего удивляет появление в перечне одноглазого поручика Н. Нечаева. Эта фигура известна только калининградским краеведам. Поручик Нечаев упомянут в воспоминаниях А. А. Успенского, где он в январе 1915 г. героически погибает, прикрывая со своим пулеметом отход русских частей [Успенский 1932: 181]. Более того, место боя было найдено краеведами, как и братская могила, и в 2010-е гг. она была обустроена. Однако собственно этот подвиг, который и привлек внимание к Нечаеву, в «учебнике» не описан [Учебник. 10-й класс. С. 21]. В этом параграфе есть ряд фактологических ошибок. Так, с первых дней в Европе образовались не два, как указано в «учебнике», а три фронта – В. Р. Мединский и А. В. Торкунов забыли про Балканский [Учебник. 10-й класс. С. 16]. К. Крючков не был полным георгиевским кавалером [Учебник. 10-й класс. С. 16]. Совершенно фантастически представлена оборона крепости Осовец. На ней авторы делают особый акцент: параграф № 2 открывается патриотической картиной В. Нестеренко «Мы – русские, с нами Бог» [Учебник. 10-й класс. С. 15], а сама оборона представлена вставкой «Любопытные детали» [Учебник. 10-й класс. С. 21, 24]. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов забыли про попытку штурма крепости в сентябре 1914 г. Ее нахождение на пассивном участке линии фронта с февраля по начало августа 1915 г. представлено как «осада». Зимний штурм все же был в феврале, а не в январе (вне зависимости от дат, по новому или старому стилю). Действительно, тогда «противник использовал мощные орудия и бомбардировку с воздуха». Однако бомбардировки с воздуха осуществлялись и раньше, это были единичные случаи и не наносили никакого урона. Вопреки дальнейшему утверждению защитники не подбивали «мощные немецкие орудия», а не дали им пристреляться. Неудачный штурм крепости прекратился в том числе из-за успеха русских армий под Праснышем и срыва зимнего наступления немцев из Восточной Пруссии. Об этом авторы умалчивают. В дальнейшем здесь был спокойный участок фронта, а летом 1915 года немцы искали возможность сломить оборону русских армий в других местах. Без подавления артиллерии крепости штурмовать ее бессмысленно. Уже на фоне общего отступления русских войск из Польши немцы решили использовать газовую атаку (хлор). Обратим внимание на небрежность: авторы «учебника» заявляют, что используют старый стиль [Учебник. 10-й класс. С. 6], однако дата третьего штурма Осовца дана по новому – 6 августа. События изложены следующим образом: «6 августа 1915 г. немцы применили химическое оружие, в атаку пошла немецкая пехота. Но навстречу поднялись около 60 русских воинов, выживших после химической атаки. У всех на руках и на лицах были чудовищные следы воздействия ядовитого газа. Неприятель в ужасе обратился в бегство. В публицистике этот эпизод получил название “атака мертвецов» [Учебник. 10-й класс. С. 24]. За исключением даты и факта применения оружия, все содержащееся здесь – намеренная фальсификация или передергивания. «Немецкая пехота» – это штурмовые группы, которые должны были занять передовые окопы, однако о штурме крепости в первый день речи не шло. Это было невозможно без подавления артиллерии. Накануне штурма на вооружении крепости было 365 орудий разного калибра (включая 4 дальнобойных орудия Канэ) [Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 2266. Оп. 1. Д. 219. Л. 5]. Историк С. Г. Нелипович оценивал численность гарнизона в 40 тыс. человек [Нелипович, 2022]. Газовая атака, действительно, привела к гибели солдат в передовых окопах, а также оказала воздействие на гарнизон самой крепости, но это не подорвало ее боеспособности. Согласно рапорту коменданта, всего от последствий газа, которые сказывались в течение недели, погибло около 4 тыс. нижних чинов [РГВИА. Ф. 2106. Оп. 1. Д. 327. Л. 86-87]. Провал атаки был связан с тем, что газы не сумели подавить артиллерию. Немецкая атака была остановлена именно ее огнем, а затем уже из гарнизона были отправлены несколько рот (несколько сотен человек) для контратаки. Никаких 60 человек, повернувших противника вспять, никогда не было и ни один исследователь об этом не писал. Оборона Осовца, безусловно, – героическое событие, однако содержание героизма неизвестно В. Р. Мединскому и А. В. Торкунову. Также последнее предложение из приведенной выше цитаты выглядит странно, поскольку создает ошибочную иллюзию, будто образ «атаки мертвецов» образовался уже в годы войны. В действительности, он начал формироваться только с конца 2000-х годов, ввиду вольной трактовки сочинений историка и военного С. Хмелькова, который в книге 1939 года написал, что контратакующие были похожи на мертвецов [Хмельков, 1939; Пахалюк, 2016]. Параграф № 3 «Власть, экономика и общество в годы Первой мировой войны. Нарастание революционных настроений» ориентирует ученика искать причины нарастания революционных настроений. Однако вместо этого в первых двух пунктах (три страницы из шести) В. Р. Мединский и А. В. Торкунов решают рассказать о том, как успешно царская власть давала ответы на вызовы тотальной войны. Они начинают повествование с тезиса о патриотическом подъеме в 1914 г., хотя современная историография ставит его под вопрос [Аксенов 2020]. В общем же «патриотический подъем» сводится к поддержке войны со стороны либеральных партий, а также к действиям, связанным с монархией. Так, авторы подробно останавливаются на том, что состоящая из добровольцев Кавказская туземная конная дивизия возглавлялась вел. кн. Михаилом Александровичем (хотя он был скорее номинальным начальником). В качестве примера служения приводится открытие лазарета в Зимнем дворце, который, правда, к 1914 г. уже перестал быть актуальной резиденцией Николая II. Равным образом вместо описания работы Российского общества Красной Креста В. Р. Мединский и А. В. Торкунов подчеркивают, что им руководила вдовствующая императрица Мария Федоровна. Да, это общество состояло под ее патронатом, но к повседневной деятельности она прямого отношения не имела. Потому вопрос в конце пункта «приведите примеры гражданско-патриотического поведения россиян» является манипуляцией: пункт не дает достаточных примеров общественной благотворительной деятельности (которая, конечно, была значительна), зато сводит ее к показной деятельности династии Романовых. Следующий пункт об экономике рассказывает об успехах наращивания объемов военной промышленности и позитивно оценивает институциональные меры, осуществленные властью (работа особых совещаний, военно-промышленные комитеты, земский и городской союзы). За пределами внимания – все, что связано с возникшими сложностями, неэффективностью бюрократии. Только в самом конце В. Р. Мединский и А. В. Торкунов замечают, что у германских войск все равно сохранялось превосходство по многим видам вооружения, но поставить вопрос «почему», они не хотят [Учебник. 10-й класс. С. 30]. Половину параграфа занимает пункт № 3 «Власть и общество, политические партии в годы войны», где В. Р. Мединский и А. В. Торкунов, напрямую не проговаривая, вполне осознанно пытаются подтолкнуть читателя к выводу, что вина за Февральская революцию лежит на левой и либеральной оппозиции. С одной стороны, они в начале признают факт ухудшения жизни людей, связывая его исключительно с объективными военными трудностями. «Революционные настроения» (без адекватной расшифровки понятия) увязываются с сокращением выпуска товаров потребления, железнодорожным кризисом и очередями, которые дали толчок к забастовочному движению [Учебник. 10-й класс. С. 30–31[. Однако констатация факта не получает детализации, отчего социально-экономический кризис остается непонятным. С другой стороны, В. Р. Мединский и А. В. Торкунов достаточно подробно пишут о политических требованиях оппозиции, дискредитирующих слухах о Распутине и расколе левого движения. Они утверждают, что «в других воюющих странах наблюдались схожие проблемы» [Учебник. 10-й класс. С. 33] и в 3-м вопросе к параграфу просят ученика порассуждать о том, «в чем восприятие войны обществом в России совпадало с европейскими общественными настроениями» [Учебник. 10-й класс. С. 34[. Тем самым они манипулятивно нормализуют ситуацию в России: при взвешенном подходе определение сходств не менее важно, нежели поиск отличий, а адекватный фактологический материал для этих аналитических процедур отсутствует. Революционные события связаны с неготовностью власти жестко реагировать на вызовы и особым «восприятием» момента со стороны общества. В итогах (представлены на отдельном фоне) В. Р. Мединский и А. В. Торкунов намеренно подчеркивают, что поражения армии (непредставленные в предыдущем параграфе), затяжная война (объективный фактор) и снижение уровня жизни «вели не только к утрате авторитета правящих кругов, в первую очередь царской семьи, но и к новому витку противостояния между властью и обществом» [Учебник. 10-й класс. С. 33]. Несколько упрощая, это задает поверхностную модель: власть недостаточно жесткая, а общество жило иллюзиями. Разбираемые три параграфа сопровождены 19 иллюстрациями. Из них три – пропагандистские плакаты, 3 фотографии с участием Николая II или его семьи, еще 1 – императоры стран-тройственного союза. Для презентации полководца А. А. Брусилова и казака К. Ф. Крючкова использованы официальные фотографии, Риммы Ивановой – памятник. Только «женский батальон» Бочкаревой показан в строю. Также приведена фотография памятника РВИО Первой мировой, на фоне которого выступает Путин [Учебник. 10-й класс. С. 24]. Боевые действия русской армии отражены пробным полетом самолета «Илья Муромец», постановочной фотографией пулеметчиков и рисунком солдат в бою [Учебник. 10-й класс. С. 12], а также китчевой картиной современного художника В. Нестеренко [Учебник. 10-й класс. С. 15]. Более-менее близкими к реальности можно признать картину К. Петров-Водкина «На линии огня» и небольшую, плохого качества фотографию русских солдат в окопе [Учебник. 10-й класс. C. 20]. Другими словами, «учебник» никак не дает визуального образа войны, заменяя его официозом того времени. Единственная удачная находка – картина Б. Рыбченко «1916 год», открывающая параграф об обществе (в центре – длинные очереди и солдат-калека). Однако если тема очередей и продовольственного кризиса затронута в тексте, инвалиды войны не удостоились внимания В. Р. Мединского и А. В. Торкунова. Странно выглядит и рекомендуемая «научно-популярная литература», которая состоит из трех книг. Школьнику советую ознакомиться с трехтомной научной энциклопедией «Россия в Первой мировой», с пропитанным монархизмом сочинении эмигранта С. Ольденбурга «Царствование императора Николая II», а также научной монографией А. И. Уткина «Первая мировая война», который все же являлся специалистом по внешней политике США. Это сочинение, пусть и постоянно переиздаваемое в России, сложно отнести к историографической классике. Из «художественной литературы» ученикам предлагают В. С. Пикуля «Честь имею!» и «Моонзунд». Учитывая известность этих произведений, выбор предстает логичным, хотя стоит отметить вольное обращение В. С. Пикуля с фактами. В завершении раздела необходимо признать: этот «учебник» не дает никаких адекватных представлений о Первой мировой и причинах революции. Авторы манипулируют читателем, пытаясь создать образ эффективной царской власти, возлагая ответственность на союзников, политическую оппозицию, «неправильное» воображение общества и в лучшем случае на объективные обстоятельства. Нацистские преступления: подробный анализ Тема нацистских преступлений представлена в параграфе № 31 «Фронт за линией фронта». Он объединяет несколько сюжетов: нацистскому террору и коллаборационистам противопоставлена борьба советского подполья. Доминирование прогрессивного, героического, нарратива задается главным вопросом: «Почему население оккупированных территорий развернуло массовую борьбу с оккупантами и какие это имело последствия?» [Учебник. 10-й класс. С. 338]. Визуальный ряд также поддерживает выбранный способ повествования: все 12 изображений отсылают исключительно к разным формам сопротивления и их героям. Отдельные образы, свидетельствующие о тяжести оккупации, мы находим в последующих параграфах: например, в пункте о поражении Финляндии (параграф № 35) приведена фотография из освобожденного финского концлагеря с детьми за колючей проволокой [Учебник. 10-й класс. С. 411]. В параграфе № 36 о культуре и науке есть фотография разрушенного Петергофа [Учебник. 10-й класс. С. 430]: она иллюстрирует пункт о разграблении культурных ценностей и последующей реституции. В параграфе про освобождение Европы мы встречаем и фотографию «Освобождение концлагеря Освенцим» [Учебник. 10-й класс. С. 438]: она является постановочной и делалась уже весной 1945 года, о чем свидетельствуют, например, листья на деревьях. Параграф № 31 открывается пунктом № 1 «Характер войны и цели гитлеровцев». В соответствии с историографическим мейнстримом утверждается, что эта война была войной на уничтожение, однако В. Р. Мединский и А. В. Торкунов добавляют идеологический элемент – будто она сопровождалась «геноцидом мирного населения». «Словарь понятий и терминов» [Учебник. 10-й класс. С. 484] дает последовательно два определения. Сначала – общее определение геноцида. Оно восходит к Конвенции ООН 1948 г. о предупреждении преступлений геноцида, за одним исключением: авторы опустили, что геноцид – это не только намеренное уничтожение, полностью или частично, некоей национальной, этнической, расовой или религиозной группы, а уничтожение «как таковое», то есть исключительно за то, кем являются жертвы. Это «сокращение» неслучайно, а носит принципиальный характер. Продвигая примерно с 2020 г. тезис о геноциде советского народа, российские власти и пропагандисты пытаются все преступления представить в качестве геноцида советского народа, включая военные преступления и преступления против человечности [см. подробнее: Сэндс 2020; Пахалюк 2023]. Подобные действия российских и белорусских властей встречали критику со стороны академических ученых [см.: Альтман, 2023; Пахалюк, 2023 а; Смиловицкий 2021, Полян 2021]. Каким бы жестоким ни являлось массовое убийство жителей деревень партизанских районов, оно было мотивировано прежде всего военными целями, а потому геноцидом считаться не может. Характерным образом «учебник» определяет «геноцид народов СССР» следующим образом: «преступление гитлеровских захватчиков в ходе нападения на СССР, в результате которого погибло от 15 до 18 млн человек – мирных жителей и военнопленных» [Учебник. 10-й класс. С. 484]. Другими словами, авторы не видят разницы между геноцидом и массовыми преступлениями. К слову, в нормальном учебнике дискуссии о терминологии могли бы стать отправной точкой для обсуждения сложностей, возникающий при осмыслении природы массового насилия, включая вызванного посредством «навязанной идентичности». Значимость последней проблемы выходит за пределы истории нацистских преступлений, что позволило бы учителю привлечь внимание старшеклассника к более актуальным для них вопросам. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов решают не педагогическую, а идеологическую задачу. Они рассказывают о нацистских преступлениях так, чтобы, с одной стороны, избежать обвинений, например, в замалчивании известных трагедий (в частности, убийства евреев – Холокоста), а с другой – убедить школьника в существовании геноцида всего советского народа. Касаясь темы нацистской идеологии, В. Р. Мединский и А. В. Торкунов пишут, что нацисты внушали немцам, что те являлись «расой господ», а остальные – «недочеловеки». К сожалению, это отчасти верно. Высшей расой (то есть кровно-биологическим единством) являлась арийская, ее выразителем – немецкий народ, однако арийские гены могли быть найдены у представителя любого другого европейского народа, кроме еврейского. Отсюда проистекали представления и о весьма специфической заботе нацистского государства по отношению к таким людям. С точки зрения педагогики (если признать значимым сюжет о нацистских преступлениях для изучения истории России на базовом уровне), куда важнее учиться анализировать мировоззрение нацистов, нежели пугать старшеклассников [1] . Авторы верно отмечают официальные приказы, согласно которым фактически любое преступление в войне против СССР может быть оправдано, однако не уточняют, как они реально исполнялись. Действительно, общие соображения накануне нападения заключались в том, чтобы захватить и колонизировать обширные территории СССР (авторы «учебника» забывают уточнить, что до Урала), а идея питаться местными средствами вполне очевидно вела к гибели мирного населения, что сознавалось нацистами [Учебник. 10-й класс. С. 339]. Насилие на востоке Европы носило беспрецедентный характер, однако В. Р. Мединский и А. В. Торкунов изображают советский народ как исключительную жертву, уточняя, что их истребление отличалось от «оккупационной политики в странах Европы». Они напоминают школьнику, что в Великобритании и США (которые не были оккупированы) действовали фашистские организации, в оккупированных нацистами странах население привлекалось к сотрудничеству, а «для собственников промышленных или сельскохозяйственных предприятий создавались возможности для интеграции в германскую экономику – в рамках курса на создание “единой Европы" под управлением Германии» [Учебник. 10-й класс. С. 339]. Последнее выражение стилистически воспроизводит современную риторику вражды с Европейским Союзом. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов вступают в конкуренцию жертв и ради виктимизации сознания своих читателей намеренно принижают страдания других. Кроме того, авторы подменяют понятия: различного рода рассуждения и детали долгосрочного планирования они выдают за реальные планы, на основе которых осуществлялась оккупационная политика. Это один из способов манипулирования через «учебник». Если геноцид уже был в действии, совершенно непонятно, как возможен коллаборационизм, особенно в тех формах, которые имелись в реальности. Тезис, что «население было безоружным» [Учебник. 10-й класс. С. 340], а потому с трудом могло сопротивляться, противоречит последующей мысли о массовом партизанском движении. Более того, В. Р. Мединский и А. В. Торкунов ссылаются на «Генеральный план ОСТ» как на руководящий документ, хотя он не сохранился в полном виде и не был утвержден нацистским руководством [Хавкин, 2023: 129–137]. Более того, авторы намеренно опускают, что «Генеральный план ОСТ» касался не только СССР и его реализация предполагала несколько десятилетий после победы. В идеале рассказ об оккупационной политике должен был свестись к тому, какие группы жертв для первоочередного истребления выбирали нацисты, как они это проводили, чем занималось население в оставшееся время и что влияло на выбор человека: стать коллаборационистом, партизаном или попытаться просто выживать. В качестве общего названия можно использовать такие традиционные для историографии понятия, как «нацистская политика уничтожения», «истребительная политика» и «война на уничтожение против СССР». Они точнее «геноцида советского народа» и никак не принижают масштабы трагедии и преступлений. Вместо этого В. Р. Мединский и А. В. Торкунов пытаются рассказать о практиках уничтожения и преследования. Так, они пишут, что нацисты предполагали уничтожение «коммунистов, комсомольцев, членов местных Советов и др.» [Учебник. 10-й класс. С. 341]. Действительно, приказ о комиссарах предписывал убийство политических работников (правда, он уже утверждал, что если визуально они не представляют угрозы, то им можно сохранить жизнь; сам «приказ о комиссарах» летом 1942 года был отменен), равным образом карательные органы часто расстреливали партийных руководителей. Однако на практике особенности оккупации в разных регионах варьировались, и, например, члены ВКП(б) могли ограничиться лишь регистрацией. Совершенно верно В. Р. Мединский и А. В. Торкунов пишут о существовании айнзацгрупп, которые занимались целенаправленным убийством евреев и цыган, правда, забывают и о еще третьей группе жертв – лица с инвалидностью [см.: «Помни о нас», 2022]. Хотя история Холокоста тесным образом связана с историей оккупации СССР (до 2,4 млн из 6 млн были убиты здесь), авторы ограничиваются несколькими строчками о создании гетто и местах массовых расстрелов в Бабьем Яру и на Змиевской балке [Учебник. 10-й класс. С. 341]. Согласно подсчетам современных историков, евреи составляли примерно 63 % жертв гражданского населения в Украине [Круглов, Уманский, Щупак 2017: 405–411], 66 % – в Беларуси [Смиловицкий 2020], 43,5 % – на юге РСФСР [Войны и население 2019: 546–547]. Объективный масштаб трагедии заслуживает нечто большего, нежели нескольких предложений в тексте и включения понятия «Холокост» в общий перечень понятий. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов не различают различные типы мест заключения (концлагеря СС, трудовые лагеря, шталаги, дулаги и пр.), говоря о них в целом, хотя и это могло бы стать методическим приемом для изучения темы. Авторы забывают разделять концентрационные лагеря, как места заключения и источник рабской силы, и собственно центры уничтожения (лагеря смерти), создаваемые исключительно для истребления евреев (ни для какой другой этнической группы их не было). Так, среди наиболее известных лагерей на оккупированной территории СССР назван Малый Тростенец, который одновременно использовался как место расстрела евреев и отравления их газом. В пункте № 4 «Трагедия плена» упоминается «массовое восстание в лагере смерти Собибор на территории Польши, где содержались заключенные (в основном евреи) из разных стран Европы» [Учебник. 10-й класс. С. 347–348]. Это предложение является грубой фальсификацией, поскольку Собибор был создан не для содержания, а истребления евреев и только евреев (примерно 250 тыс. за 1,5 года работы) [Собибор 2019]. В нем существовала небольшая команда из числа временно оставленных в живых евреев, где и произошло восстание. Равным образом А. А. Печерский был его лидером, но никак не организатором, т. к. подпольные структуры были созданы до него. К разряду мифов надо отнести и то, что он якобы являлся лейтенантом. Заключительная фраза о том, что около 50 узников добрались «до партизанского отряда в Белоруссии» ничем не подтверждена. Вероятно, авторы просто перепутали и таким образом восприняли информацию о том, что такое количество бежавших пережило войну. Обратим внимание, что и краткая справка о концлагере Освенцим (Аушвиц), представленная около упомянутой выше фотографии, также содержит ошибки и воспроизводит эту же логику – «изгнать евреев» из истории лагерей смерти. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов находят место, чтобы дать поэтизированное описание того, что увидели солдаты, однако забывают сказать, что Аушвиц – это комплекс из ряда трудовых лагерей и лагеря смерти для евреев. Авторы не могут определиться с количеством погибших, давая очень большой разброс – от 1,5 до 4 млн, повторяя давно опровергнутые выводы советских следователей [анализ см: Полян 2018]. В действительности, сегодня количество погибших здесь оценивается в 1,1–1,3 млн человек, из них не менее 900 тыс. евреев [Учебник. 10-й класс. С. 438]. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов намеренно выстраивают повествование так, чтобы в начале параграфа № 31 говорить только о преступлениях на территории СССР, тем самым обходя вниманием другой вопрос: нацистская политика уничтожения началась еще до 22 июня 1941 г., равным образом оккупированная территория была ареной и для тех направлений истребительной политики, которые напрямую не связаны с войной против СССР. Отметим, что учебник «Всеобщей истории» также не позволяет возместить указанные недостатки. В качестве формы «нацистской политики геноцида» В. Р. Мединский и А. В. Торкунов называют политику «выжженной земли», правда, забывают уточнить, что в одних случаях она предполагала уничтожение деревень с населением, в другой – сожжение деревень и депортацию жителей. Примерами служат деревни Хацунь в Брянской области и Хатынь в Беларуси. В обоих случаях внимания удостоились те трагедии, которые стали предметом коммеморации (Хатынь – в советское время, Хацунь – в 2000-е гг. в России). Сожжение Хатыни и убийство ее жителей 22 марта 1943 г. было связано с тем, что советские партизаны напали на немецкий отряд. По следам на снегу карательный отряд вышел на эту деревню, увидел убегающую от нее партизанку и принял решение об уничтожении всей деревни с жителями. Однако к тому времени руководство советских партизан знало, что именно грозит мирным гражданам за связи с ними. Другими словами, история Хатыни вполне обосновано можно представить в качестве предмета для обсуждения следующего трудного и очень противоречивого вопроса – как организовать партизанское движение, чтобы не подставлять мирное население под ответный удар [основу такой дискуссии на уроке могут составить документы из сборника: Убийцы Хатыни 2018]? Рассказ о «геноциде советского народа» продолжается пунктом о партизанском движении. Оно представлено как массовый подвиг с множеством героев. Вниманием обходится все, что мешает образу народного сопротивления: методы организации подполья советской властью, неравномерность партизанского движения и территориально, и во времени. Тем самым В. Р. Мединский и А. В. Торкунов вместо обсуждения истории вменяют школьнику три взаимосвязанных образа: советский народ – главная жертва, советский народ – един в своей борьбе, советский народ – спаситель других жертв нацизма. Среди героев выделен Н. Я. Киселев, который в 1942 г. вывел более 200 евреев в советский тыл. Эта история на протяжении долгого времени находилась за пределами внимания широкой публики, поворот произошел в 2023 г. с выходом художественного фильма «Праведник». Несомненно, это важная и нужная история, однако ее появление в «учебнике» обусловлено, увы, пропагандистскими задачами: создать образ советских партизан как защитников евреев. Школьник ничего не узнает о том, что одновременно многие партизаны отказывались помогать и спасать евреев, как и мирные жители, мягко говоря, относились к ним неоднозначно. Схожим образом выстроен и пункт № 4 «Трагедия плена». В. Р. Мединский и А. В. Торкунов обоснованно указывают, что с самого начала именно советских военнопленных немцы ставили в особо ужасные условия, предполагая их массовую гибель. Действительно, в годы войны погибли около 60 % советских военнопленных и только до 4 % британских и французских [Учебник. 10-й класс. С. 348]. Не вызывают сомнения подвиги А. А. Печерского, Д. М. Карбышева и М. П. Девятаева. Однако трагедия военнопленных не сопровождается анализом того, почему туда попало так много людей. Школьник должен принять как данность, что «уже в первые месяцы войны сотни тысяч военнослужащих Красной Армии оказались в немецком плену» [Учебник. 10-й класс. С. 347]. Ничего он не узнает о практике 1941 г. роспуска по домам военнопленных отдельных этнических категорий (включая белорусов и украинцев), о трансформациях нацистской политики к военнопленным, а также об их последующей стигматизации в советском обществе. Опущена трагедия миллионов принудительных рабочих (остарбайтеров). Более того, В. Р. Мединский и А. В. Торкунов не сообщают о том, что порядка 500 тыс. советских граждан либо добровольно ушли с немцами, либо не захотели возвращаться в СССР (вторая волна эмиграции). Последний пункт параграфа «Пособники оккупантов» оказывается наименее информативным и структурированным. Вероятно, сама тема представляла для авторов проблему: последовательный рассказ подрывал бы и тезис о единстве народа, и о геноциде. Сначала В. Р. Мединский и А. В. Торкунов привлекают внимание к действиям оккупантов, лишая коллаборационистов субъектности: это нацисты старались организовать органы самоуправления, распространяли «освободительные» лозунги, разжигали межнациональную розню и насильственно толкали людей вступать в военизированные формирования [Учебник. 10-й класс. С. 349–350]. Затем авторы заявляют, что стремление к сепаратизму и неприятие советского строя «лишь для немногих советских граждан, а также некоторых представителей русской эмиграции» были мотивами к сотрудничеству [Учебник. 10-й класс. С. 350]. Проблема коллаборационизма не только принижается, а фактически отрицается по лекалам советского времени, якобы это были отщепенцы. После этого исключениями называются украинские, литовские, латышские и эстонские националисты. Дальнейший разговор переходит на тему уже их преступлений против мирного населения. В угоду времени особо изобличается УПА. Британские и американские спецслужбы безосновательно напрямую обвиняются в том, что якобы именно благодаря ним «многие украинские националисты смогли уйти от возмездия» [Учебник. 10-й класс. С. 351]. Тема нацистских преступлений использовалась и для оправдания преступлений сталинских – депортаций ряда народов Северного Кавказа. Их история помещена в пункт о коллаборационизме, а потому действия советской власти предстают преувеличенными, но в целом оправданными. Более того, это ощущение усиливается за счет выделения в «Важные факты» сведений о том, что в США интернировали японцев [Учебник. 10-й класс. С. 351]. Перед нами классический манипуляционный прием, получивший название «whataboutism» (от английского «What about…», или «А что касается…») и состоящий в том, чтобы вместо детального рассмотрения неприятного события переключить разговор на сторонние явления. Такая риторика кажется убедительной для тех, кто не владеет основами сравнительного методами в социальных науках. Последний предполагает умение изначально определить цель сравнения и затем обозначить его параметры, например, введя некую числовую шкалу или предложив «идеальный тип». В высшей школе эти навыки прививаются, например, в рамках дисциплины «историческая компаративистика» [см. Кром 2015], однако наиболее простые приемы могли бы обсуждаться и в средней школе. Избранная В. Р. Мединским и А. В. Торкуновым манера изложения, к сожалению, упускает множество смысловых моментов: почему в странах Балтии (еще несколько параграфов назад добровольно вошедших в СССР) и в Украине появляются сильные националистические структуры? Каким образом около 70 млн человек на оккупированных территориях выживали и где грань между сохранением жизни и коллаборационизмом? Почему нацистская политика уничтожения была последовательной только в отношении отдельных групп жертв? Все эти вопросы вряд ли могут найти адекватное отражение в школьном курсе истории, однако выбор хотя бы одного из них позволил бы авторам «учебника» не трать усилия на изложения отрывочных сведений и структурировать материал таким образом, чтобы помочь учителю ввести ученика в проблематику нацистских преступлений в целом. К сожалению, сама их история В. Р. Мединскому и А. В. Торкунову нужна только как некий пугающий образ, порождающий у школьника чувство, что «мы были главной жертвой». На это указывает и методический материал. Из 6 вопросов в конце параграфа ни один напрямую не подталкивает к углубленной работе с изложенным материалом о нацистских преступлениях. Так, первый вопрос просит перечислить последствия политики Германии на оккупированных территориях СССР (в логике параграфа это означает сделать акцент на сопротивлении). Затем авторы предлагают учащемуся обратиться к материалам федерального проекта «Без срока давности» и рассказать о геноциде мирного населения в одной из областей России. Остальные четыре вопроса связаны с формами сопротивления. Далее школьнику предлагает разобрать понятие «коллаборационизм», а в конце ознакомиться с отрывком из воспоминаний партизанского командира П. Вершигоры. Среди прочего ученика просят задуматься, почему мемуарист называет «нашу страну “страной с чистой совестью”» [Учебник. 10-й класс. С. 353]. Вероятно, это вполне точно оценивает подход В. Р. Мединского и А. В. Торкунова: к противоречивым страницам прошлого: чистая совесть страны – прямо пропорциональна объему преступлений, совершаемых против нее. В заданиях ко всей главе о Великой Отечественной войне только одно относится к теме нацистских преступлений. Школьнику предлагают прочитать отрывок из акта Батецкой районной комиссии о расследовании нацистских преступлений в д. Жестяная Горка и на его основе доказать, что нацисты проводили «политику геноцида» [Учебник. 10-й класс. С. 477]. Такая постановка вопроса учит не основам понятийного анализа, а подверстывать документ под концепцию. Тем более что В. Р. Мединский и А. В. Торкунов оперируют искаженным понятием геноцида, а сам отрывок не содержит сведений, позволяющих определить эти убийства таким образом. Появление этого сюжета также неслучайно и определено государственной политикой памяти: в 2020 г. именно на основе расследования преступлений в д. Жестяная Горка российский суд впервые вынес решение о «геноциде советского народа», а РВИО приняло участие в создании мемориала и музейного комплекса. Заключение Проанализированный «учебник» является не столько учебным материалом, сколько продуктом государственной исторической политики и должен рассматриваться соответствующе, то есть как нечто манипулятивное и вопреки названию не имеющее отношение к образовательному процессу. Само повествование не соответствует критериям ясности и простоты, оно, наоборот, перегружено отрывочной, недостоверной и поверхностной информацией, что затрудняет восприятие. Традиционная отповедь историкам со стороны учителей, что школьный учебник не может включить все значимые сюжеты, здесь не должна рассматриваться всерьез: авторы вполне могли бы сократить пропагандистские, демагогические и просто второстепенные сюжеты, высвободив место для более существенных вопросов. Методический аппарат в разобранных детально параграфах оставляет желать лучшего. Он никак не помогает прививать умение анализировать исторические процессы и даже приблизительно понимать специфику работы с историческими источниками. Будучи произведением государственной исторической политики, «учебник» В. Р. Мединского и А. В. Торкунова нацелен на вменение того образа истории, где прошлое страны сведено к развитию государственных органов и труду людей под их руководством. Общественные институты как самостоятельный субъект действия выпадают. Любое преступление государства оправдывается авторами через ссылки на внешнюю угрозу или важные государственные задачи, что составляет главный этический посыл пособия. «Ура-патриотизм» неизменно скатывается в рассказ об «исторических обидах», несправедливостях и предательствах, воспитывая ущербно-обозленное мировоззрение. Широко используемые манипулятивные приемы позволяют добиться этого. Размывание граней между историей и памятью – один из отличительных признаков изученного нарратива. Фактически коррупционное поведение В. Р. Мединского, превратившего «учебник» в инструмент непрямой саморекламы, на мой взгляд, отражает его глубинное отношение к самому процессу политики памяти. Если история – исключительный набор достижений «наших предков», то это объясняет и слабость методического аппарата: ничего другого, кроме как зазубривать, не остается. Предположу, что авторы видели в своем произведении некую методичку для желающих участвовать в сетевых и обычно бесплодных баталиях на исторические темы «с патриотических позиций». Данный подход не является новым. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов адаптировали для старшеклассников и детализировали за счет исторических примеров тот образ прошлого, который продвигался официальной политикой памяти в 2010-е гг.: государство как главный субъект отечественной истории и служение ему как высшая добродетель. Универсальная мораль и этика ответственности отторгаются в полной мере. По своим установкам «учебник» В. Р. Мединского и А. В. Торкунова ближе к системе патриотического воспитания, многие участники которой озабочены производством механизмов социального контроля и приведением поведения молодежи к неким «традиционалистским стандартам». Они без особого стеснения отождествляют родину с государством, государство – с правящими элитами, а воспитание патриотизма сводят к изучению истории, тем самым даже не пытаясь задуматься о том, что такое гражданская ответственность. [подробный обзор см.: Пахалюк 2019]. Если принять всерьез наблюдение социологов С. Грина и Г. Робертсона, что в 2010-е гг. политические дискуссии воплощались в борьбе между навязыванием и отрицанием «общепринятых норм» [Грин, Робертсон 2021: 149], то перед нами один из способов внедрения путинского авторитаризма в социальное пространство. Акцент «учебника» на эмоции наследует работам социальных психологов, которые предлагают конкретные практики «воспитания патриотизма» как некоего иррационального, базового чувства привязанности к стране-государству. Конкретное проявление такого «патриотизма» такими деятелями науки сводится к поддержке действий элит, следованию предписанным нормам, а также участию в дозволенных, неполитических формах социальной активности [Фролова 2017; Личность и патриотизм 2023] (хотя даже здесь можно встретить аккуратные попытки оппонирования [Александрова 2023]). «Учебник» В. Р. Мединского и А. В. Торкунова еще больше укрепляет тенденции в умонастроениях молодежи, выявленные специалистами «Левады-центра»: политический инфантилизм, снятие с себя ответственности за происходящее в стране, антизападные настроения и комплекс жертвы. Де-рационализация отношения к советскому прошлому, насаждения сентиментального образа «по-отечески заботливой власти», избегание разговора о репрессиях – все это не только отмечается исследователями, но и намеренно насаждается в рассматриваемом «учебнике» [Гудков, Зоркая, Кочергина, Пипия 2023]. С другой стороны, опытный учитель с легкостью превратит этот «учебник» в наглядное пособие для того, чтобы демонстрировать изъяны исторической демагогии и приемы манипуляции. И тем самым будет стимулировать у учащегося интерес к истории, развивать навыки риторики и критического мышления. Библиографический список Lässig 2009 – Lässig S. Textbooks and Beyond: Educational Media in Context(s) // Journal of Educational Media, Memory, and Society. 2009. Vol. 1. № 1. P. 1–20. Shnirelman 2021 – Snirelman V. From pluralism to monochrome society? How school historical education was shaped in Putin’s Russia // Dimensioni e problemi della ricerca storica (Universita di Roma). 2021. № 1. P. 99–126. Айрапетов 2014 – Айрапетов О. Р. Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). Т. 1. 1914 год. Начало. М.: ИД КДУ, 2014. 336 с. Аксенов 2020 – Аксенов В. Б. Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции, 1914–1918. М.: Новое литературное обозрение, 2020. 984 с. Александрова 2023 – Александрова Е. В. Патриотизм как направленность личности и гражданская ценности // Личность и патриотизм. Психологические условия формирования патриотических ценностей / Под ред. В. Г. Егорова, Е. В. Александровой, Е. А. Юмкиной. СПб.: Алетейя, 2023. С. 44–58. Барт 2008 – Барт Р. Мифологии. М.: Академический проект, 2008. 351 с. Будрайтскис 2020 – Будрайтскис И. Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. М.: Циолковский, 2020. 160 с. Валентинов 1919 – Валентинов Н. Военные соглашения России с иностранными государствами до войны // Военно-исторический сборник. Вып. 2. М., 1919. С. 94–128. Войны и население 2019 – Войны и население Юга России в XVIII – начале XXI в.: демографические процессы и последствия / Отв. ред. Е. Ф. Кринко. М.: РОСПЭН, 2019. 655 с. Всеобщая история 2023 – Мединский В. Р., Чубарьян А. О. Всеобщая история. 10 класс. Базовый уровень. М.: Просвещение, 2023. 239 c. Гагкуев 2021 – Гагкуев Р. Г. Учебники истории. Взгляд через федеральный перечень учебников // Преподавание военной истории в России и за рубежом. Вып. 4 / Под ред. К. А. Пахалюка. М., СПб.: Нестор-История, 2021. С. 7–33. Грин, Робертсон 2021 – Грин С., Робертсон Г. Кто здесь власть? Граждане, государство и борьба за Россию. М.: АСТ, 2021. 288 с. Гудков, Зоркая, Кочергина, Пипия 2023 – Гудков Л., Зоркая Н., Кочергина Е., Пипия К. Постсоветская молодежь. Предварительные итоги. М.: Новое литературное обозрение, 2023. 320 с. Еремеева 2021 – Еремеева С. А. Память: поле битвы или поле жатвы? М.: РАНХиГС, 2021. 361 с. Кром 2015 – Кром М. М. Введение в историческую компаративистику. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2015. 247 с. Круглов, Уманский, Щупак 2017 – Круглов А., Уманский А., Щупак И. Холокост на Украине: зона немецкой военной администрации, румынская зона оккупации, дистрикт «Галичина», Закарпатье в составе Венгрии (1939–1944). Днипро: ТКУМА, 2017. 454 с. Кто боится 2013 – Кто боится учебника истории? / Под ред. И. И. Куриллы. Волгоград: ВолГУ, 2013. 106 с. Личность и патриотизм 2023 – Личность и патриотизм. Психологические условия формирования патриотических ценностей / Под ред. В. Г. Егорова, Е. В. Александровой, Е. А. Юмкиной. СПб.: Алетейя, 2023. 212 с. Малинова 2015 – Малинова О. Ю. Актуальное прошлое: символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. М.: РОССПЭН, 2015. 207 с. Миллер 2012 – Миллер А. И. Историческая политика в России: новый поворот? // Историческая политика в XXI веке / Под ред. А. Миллера, М. Лимпан. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 328–367. Нелипович 2006 – Нелипович С. Г. «Брусиловский прорыв». Наступление Юго-Западного фронта в кампанию 1916 года. М.: Цейхгауз, 2006. 47 с. Нелипович 2022 – Нелипович С. Г. Осовец, 24 июля 1915 г.: от мифа к познанию // Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества. Вып. 2. / Ред. – сост. К. Пахалюк. М.: Вече, 2022. С. 107–122. Павлов 2011 – Павлов А. Ю. «Русская одиссея» эпохи Первой мировой. М., СПб.: Вече, 2011. 213 с. Пахалюк 2016 – Пахалюк К. А. Оборона крепости Осовец. О генеалогии одного исторического нарратива // Свободная мысль. 2016. № 2. С. 43–58. Пахалюк 2019 – Пахалюк К. А. Обращение к истории в контексте теоретико-методологических дискуссий о патриотическом воспитании // Преподавание военной истории в России и за рубежом. Вып. 2. М., СПб.: Нестор-История, 2019. С. 172–195. Пахалюк 2020 – Пахалюк К. А. Остров в глобальном мире. Политика памяти и поиск ценностного основания государства в России // Россия в глобальной политике. 2020. Том 18. № 2. С. 206–221. Пахалюк 2021 – Пахалюк К. А. Коммеморация 100-летия Первой мировой войны в России: политическое измерение // Символические аспекты политики памяти в современной России и Восточной Европе: сб. ст. / Под ред. В. В, Лапина, А. И. Миллера. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2021. С. 81–108. Пахалюк 2023 – Пахалюк К. А. Трансформация политического использования памяти о нацистских преступлениях в современной России // Политическая наука. 2023. № 2. С. 65–93. Пахалюк 2023а – Пахалюк К. А. Зачем в России придумали геноцид советского народа // The Moscow Times. 2023. 28 янв. URL: https://www.moscowtimes.ru/2023/01/28/zachem-v-rossii-pridumali-genotsid-sovetskogo-naroda-a32121 (дата последнего обращения: 28.10.2023). Политика памяти 2023 - Политика памяти в России – региональное измерение / Под ред. А. И. Миллера, О. Ю. Малиновой, Д. В. Ефременко. М.: ИНИОН, 2023. 471 с. Полян 2018 – Полян П. М. Жизнь и смерть в Аушвицком аду. М.: АСТ, 2018. 640 с. Полян 2021 – Полян П. М. Геноцид советского народа, или «Мертвые души» Владимира Мединского // Republic. 2021. 22 июня. URL: https://republic.ru/posts/100800 (дата последнего обращения: 28.10.2023). «Помни о нас» 2022 – «Помни о нас…»: люди с инвалидностью – малоизвестные жертвы нацистского режима в оккупированных регионах РСФСР. Сб. статей / Под ред. И. В. Ребровой. СПб.: Европейский Дом, 2022. 388 с. Прилепин 2023 – Прилепин З. Координата Z. М.: АСТ, 2023. 347 с. Смиловицкий 2020 – Смиловицкий Л. «Холокост в Беларуси – геноцид евреев или белорусов?» // Сохранение памяти о Холокосте на постсоветском пространстве, 21‒22 ноября 2019 г. Тель-Авив, 2020. С. 93–111. Смиловицкий 2021 – Смиловицкий Л. Похищение Холокоста // Исрагео. 2021. 28 дек. URL: http://www.isrageo.com/2021/12/28/smilo443 (дата последнего обращения: 28.10.2023). Смириться 2023 - Смириться с неизбежностью. Как россияне оправдывают военное вторжение в Украину? Осень – зима 2022 / Под ред. С. Ерпылевой, С. Каппинен. Б. и., 2023. 269 с. Собибор 2019 – Собибор: взгляд по обе стороны колючей проволоки / Под ред. Л. А. Терушкина, К. А. Пахалюка. М.: Яуза-Каталог, 2019. 416 с. Сонтаг 2014 – Сонтаг С. Смотрим на чужие страдания. М.: Ad Marginem, 2014. 96 с. Сэндс 2020 – Сэндс Ф. Восточно-западная улица. Происхождение терминов геноцид и преступление против человечества. М.: Книжники, 2020. 600 с. Убийцы Хатыни 2018 – Убийцы Хатыни: 118 украинский батальон охранной полиции в Белоруссии, 1943–1944 гг. / Сост. И. А. Валаханович и др. М.: Пятый Рим; Фонд «Историческая память»,2018. 479 с. Успенский 1932 – Успенский А. А. На войне. Восточная Пруссия – Литва. Каунас, 1932. 226 с. Учебник. 10-й класс . – Мединский В. Р., Торкунов А. В. История. История России. 1914–1945 годы: 10-й класс: базовый уровень. М.: Просвещение, 2023. 496 с. Фишман, Мартьянов, Давыдов , 2019 – Фишман Л., Мартьянов В., Давыдов Д. Рентное общество. В тени труда, капитала и демократии. М.: Высшая школа экономики, 2019. Фролова 2017 – Фролова С. В. Социально-когнитивные основания психологической приверженности своей стране. М.: Академический проект, 2017. 153 с. Хавкин 2023 – Хавкин Б. Л. Нацизм. Третий Рейх. Сопротивление. М.: КМК, 2023. 378 с. Хмельков 1939 – Хмельков С. А. Борьба за крепость Осовец. М.: Госвоениздат, 1939. 93 с. References Lässig 2009 – Lässig S. Textbooks and Beyond: Educational Media in Context(s) // Journal of Educational Media, Memory, and Society. 2009. Vol. 1. № 1. P. 1–20. Shnirelman 2021 – Snirelman V. From pluralism to monochrome society? How school historical education was shaped in Putin’s Russia // Dimensioni e problemi della ricerca storica (Universita di Roma). 2021. № 1. P. 99–126. «Pomni o nas» 2022 – «Pomni o nas…»: ljudi s invalidnost'ju – maloizvestnye zhertvy nacistskogo rezhima v okkupirovannyh regionah RSFSR. Sb. statej / Pod red. I. V. Rebrovoj. SPb.: Evropejskij Dom, 2022. 388 s. Ajrapetov 2014 – Ajrapetov O. R. Uchastie Rossijskoj imperii v Pervoj mirovoj vojne (1914–1917). T. 1. 1914 god. Nachalo. M.: ID KDU, 2014. 336 s. Aksenov 2020 – Aksenov V. B. Sluhi, obrazy, jemocii. Massovye nastroenija rossijan v gody vojny i revoljucii, 1914–1918. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2020. 984 s. Aleksandrova 2023 – Aleksandrova E. V. Patriotizm kak napravlennost' lichnosti i grazhdanskaja cennosti // Lichnost' i patriotizm. Psihologicheskie uslovija formirovanija patrioticheskih cennostej / Pod red. V. G. Egorova, E. V. Aleksandrovoj, E. A. Jumkinoj. SPb.: Aletejja, 2023. S. 44–58. Bart 2008 – Bart R. Mifologii. M.: Akademicheskij proekt, 2008. 351 s. Budrajtskis 2020 – Budrajtskis I. Mir, kotoryj postroil Hantington i v kotorom zhivjom vse my. M.: Ciolkovskij, 2020. 160 s. Eremeeva 2021 – Eremeeva S. A. Pamjat': pole bitvy ili pole zhatvy? M.: RANHiGS, 2021. 361 s. Fishman, Mart'janov, Davydov, 2019 – Fishman L., Mart'janov V., Davydov D. Rentnoe obshhestvo. V teni truda, kapitala i demokratii. M.: Vysshaja shkola jekonomiki, 2019. Frolova 2017 – Frolova S. V. Social'no-kognitivnye osnovanija psihologicheskoj priverzhennosti svoej strane. M.: Akademicheskij proekt, 2017. 153 s. Gagkuev 2021 – Gagkuev R. G. Uchebniki istorii. Vzgljad cherez federal'nyj perechen' uchebnikov // Prepodavanie voennoj istorii v Rossii i za rubezhom. Vyp. 4 / Pod red. K. A. Pahaljuka. M., SPb.: Nestor-Istorija, 2021. S. 7–33. Grin, Robertson 2021 – Grin S., Robertson G. Kto zdes' vlast'? Grazhdane, gosudarstvo i bor'ba za Rossiju. M.: AST, 2021. 288 s. Gudkov, Zorkaja, Kochergina, Pipija 2023 – Gudkov L., Zorkaja N., Kochergina E., Pipija K. Postsovetskaja molodezh'. Predvaritel'nye itogi. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2023. 320 s. Havkin 2023 – Havkin B. L. Nacizm. Tretij Rejh. Soprotivlenie. M.: KMK, 2023. 378 s. Hmel'kov 1939 – Hmel'kov S. A. Bor'ba za krepost' Osovec. M.: Gosvoenizdat, 1939. 93 s. Krom 2015 – Krom M. M. Vvedenie v istoricheskuju komparativistiku. SPb.: Izd-vo Evropejskogo un-ta v Sankt-Peterburge, 2015. 247 s. Kruglov, Umanskij, Shhupak 2017 – Kruglov A., Umanskij A., Shhupak I. Holokost na Ukraine: zona nemeckoj voennoj administracii, rumynskaja zona okkupacii, distrikt «Galichina», Zakarpat'e v sostave Vengrii (1939–1944). Dnipro: TKUMA, 2017. 454 s. Kto boitsja 2013 – Kto boitsja uchebnika istorii? / Pod red. I. I. Kurilly. Volgograd: VolGU, 2013. 106 s. Lichnost' i patriotizm 2023 – Lichnost' i patriotizm. Psihologicheskie uslovija formirovanija patrioticheskih cennostej / Pod red. V. G. Egorova, E. V. Aleksandrovoj, E. A. Jumkinoj. SPb.: Aletejja, 2023. 212 s. Malinova 2015 – Malinova O. Ju. Aktual'noe proshloe: simvolicheskaja politika vlastvujushhej jelity i dilemmy rossijskoj identichnosti. M.: ROSSPJeN, 2015. 207 s. Miller 2012 – Miller A. I. Istoricheskaja politika v Rossii: novyj povorot? // Istoricheskaja politika v XXI veke / Pod red. A. Millera, M. Limpan. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2012. S. 328–367. Nelipovich 2006 – Nelipovich S. G. «Brusilovskij proryv». Nastuplenie Jugo-Zapadnogo fronta v kampaniju 1916 goda. M.: Cejhgauz, 2006. 47 s. Nelipovich 2022 – Nelipovich S. G. Osovec, 24 ijulja 1915 g.: ot mifa k poznaniju // Georgievskie chtenija. Sbornik trudov po voennoj istorii Otechestva. Vyp. 2. / Red. – sost. K. Pahaljuk. M.: Veche, 2022. S. 107–122. Pahaljuk 2016 – Pahaljuk K. A. Oborona kreposti Osovec. O genealogii odnogo istoricheskogo narrativa // Svobodnaja mysl'. 2016. № 2. S. 43–58. Pahaljuk 2019 – Pahaljuk K. A. Obrashhenie k istorii v kontekste teoretiko-metodologicheskih diskussij o patrioticheskom vospitanii // Prepodavanie voennoj istorii v Rossii i za rubezhom. Vyp. 2. M., SPb.: Nestor-Istorija, 2019. S. 172–195. Pahaljuk 2020 – Pahaljuk K. A. Ostrov v global'nom mire. Politika pamjati i poisk cennostnogo osnovanija gosudarstva v Rossii // Rossija v global'noj politike. 2020. Tom 18. № 2. S. 206–221. Pahaljuk 2021 – Pahaljuk K. A. Kommemoracija 100-letija Pervoj mirovoj vojny v Rossii: politicheskoe izmerenie // Simvolicheskie aspekty politiki pamjati v sovremennoj Rossii i Vostochnoj Evrope: sb. st. / Pod red. V. V, Lapina, A. I. Millera. SPb.: Izdatel'stvo Evropejskogo universiteta v Sankt-Peterburge, 2021. S. 81–108. Pahaljuk 2023 – Pahaljuk K. A. Transformacija politicheskogo ispol'zovanija pamjati o nacistskih prestuplenijah v sovremennoj Rossii // Politicheskaja nauka. 2023. № 2. S. 65–93. Pahaljuk 2023a – Pahaljuk K. A. Zachem v Rossii pridumali genocid sovetskogo naroda // The Moscow Times. 2023. 28 janv. URL: https://www.moscowtimes.ru/2023/01/28/zachem-v-rossii-pridumali-genotsid-sovetskogo-naroda-a32121 (data poslednego obrashhenija: 28.10.2023). Pavlov 2011 – Pavlov A. Ju. «Russkaja odisseja» jepohi Pervoj mirovoj. M., SPb.: Veche, 2011. 213 s. Politika pamjati 2023 - Politika pamjati v Rossii – regional'noe izmerenie / Pod red. A. I. Millera, O. Ju. Malinovoj, D. V. Efremenko. M.: INION, 2023. 471 s. Poljan 2018 – Poljan P. M. Zhizn' i smert' v Aushvickom adu. M.: AST, 2018. 640 s. Poljan 2021 – Poljan P. M. Genocid sovetskogo naroda, ili «Mertvye dushi» Vladimira Medinskogo // Republic. 2021. 22 ijunja. URL: https://republic.ru/posts/100800 (data poslednego obrashhenija: 28.10.2023). Prilepin 2023 – Prilepin Z. Koordinata Z. M.: AST, 2023. 347 s. Sjends 2020 – Sjends F. Vostochno-zapadnaja ulica. Proishozhdenie terminov genocid i prestuplenie protiv chelovechestva. M.: Knizhniki, 2020. 600 s. Smilovickij 2020 – Smilovickij L. «Holokost v Belarusi – genocid evreev ili belorusov?» // Sohranenie pamjati o Holokoste na postsovetskom prostranstve, 21‒22 nojabrja 2019 g. Tel'-Aviv, 2020. S. 93–111. Smilovickij 2021 – Smilovickij L. Pohishhenie Holokosta // Isrageo. 2021. 28 dek. URL: http://www.isrageo.com/2021/12/28/smilo443 (data poslednego obrashhenija: 28.10.2023). Smirit'sja 2023 - Smirit'sja s neizbezhnost'ju. Kak rossijane opravdyvajut voennoe vtorzhenie v Ukrainu? Osen' – zima 2022 / Pod red. S. Erpylevoj, S. Kappinen. B. i., 2023. 269 s. Sobibor 2019 – Sobibor: vzgljad po obe storony koljuchej provoloki / Pod red. L. A. Terushkina, K. A. Pahaljuka. M.: Jauza-Katalog, 2019. 416 s. Sontag 2014 – Sontag S. Smotrim na chuzhie stradanija. M.: Ad Marginem, 2014. 96 s. Ubijcy Hatyni 2018 – Ubijcy Hatyni: 118 ukrainskij batal'on ohrannoj policii v Belorussii, 1943–1944 gg. / Sost. I. A. Valahanovich i dr. M.: Pjatyj Rim; Fond «Istoricheskaja pamjat'»,2018. 479 s. Uchebnik. 10-j klass. – Medinskij V. R., Torkunov A. V. Istorija. Istorija Rossii. 1914–1945 gody: 10-j klass: bazovyj uroven'. M.: Prosveshhenie, 2023. 496 s. Uspenskij 1932 – Uspenskij A. A. Na vojne. Vostochnaja Prussija – Litva. Kaunas, 1932. 226 s. Valentinov 1919 – Valentinov N. Voennye soglashenija Rossii s inostrannymi gosudarstvami do vojny // Voenno-istoricheskij sbornik. Vyp. 2. M., 1919. S. 94–128. Vojny i naselenie 2019 – Vojny i naselenie Juga Rossii v XVIII – nachale XXI v.: demograficheskie processy i posledstvija / Otv. red. E. F. Krinko. M.: ROSPJeN, 2019. 655 s. Vseobshhaja istorija 2023 – Medinskij V. R., Chubar'jan A. O. Vseobshhaja istorija. 10 klass. Bazovyj uroven'. M.: Prosveshhenie, 2023. 239 c. [1] В качестве потенциального текста для обсуждения могу рекомендовать одну из речей Г. Гиммлера, частично опубликованную в рамках проекта «Без срока давности». См.: Речь рейхсфюрера СС Г. Гиммлера на полевом командном пункте Хегевальд перед руководителями СС и полиции о расовой экспансии. Тезисы Г. Гиммлера к выступлению, 1942, 16 сент. // Преступления нацистов и их пособников против мирного населения СССР в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. URL: https://victims.rusarchives.ru/rech-reykhsfyurera-ss-g-gimmlera-na-polevom-komandnom-punkte-khegevald-pered-rukovoditelyami-ss-i (дата обращения: 28.10.2023). "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

К. А. Пахалюк Российское государство и «единый» исторический нарратив (критическое исследование «учебника» «Истории России. 10 класс» В. Р. Мединского и А. В. Торкунова) Аннотация: «Учебник» истории России В. Р. Мединского и А. В. Торкунова рассматривается как один из продуктов государственной политики памяти. Он нацелен на вменение того образа истории, где прошлое страны сведено к развитию государственных органов и труду людей на их благо. Любое преступление государство оправдывается авторами через ссылки на внешнюю угрозу или важные государственные задачи, что составляет главный этический посыл данного пособия. «Ура-патриотизм» неизменно скатывается в рассказ об «исторических обидах», несправедливостях и предательствах, воспитывая ущербно-обозленное мировоззрение. Широко используемые манипулятивные приемы позволяют добиться этого. Стирание граней между историей и памятью – один из отличительных признаков предложенного подхода. Фактически коррупционное поведение В. Р. Мединского, превративший «учебник» в инструмент непрямой саморекламы, на наш взгляд, отражает его глубинное отношение к политике памяти как процессу. Ключевые слова: политика памяти, Мединский, манипуляции, Вторая мировая война, сталинские репрессии Сведения об авторе: Пахалюк Константин Александрович – кандидат политических наук, независимый исследователь, г. Хайфа (Израиль). Email: kap1914@yandex.ru. K. A. Pakhaliuk The Russian State and the Establishment of a "Unified" Historical Narrative: A Critical Examination of V. Medinsky and A. Torkunov's "History of Russia. Grade 10" Textbook Abstract : In this article, I scrutinize the "unified textbook" of Russian history authored by Vladimir Medinsky and Anatoly Torkunov, considering it as a product of the state's memory policy. This textbook is crafted to convey a historical narrative in which the nation's past is distilled to the development of state institutions and the toil of its citizens for their collective welfare. A range of manipulative techniques is extensively employed to achieve this goal. A noteworthy characteristic of this approach is the deliberate blurring of the boundary between history and memory. We contend that the questionable conduct of Vladimir Medinsky, who has effectively transformed this "textbook" into a tool for indirect self-promotion, mirrors his deep involvement in the realm of memory politics. Keywords : memory politics, V. R. Medinsky, manipulation, World War II, Stalinist repressions Author Information: Konstantin Alexandrovich Pakhaliuk, PhD in Political Science, Independent Researcher, Haifa, Israel. Email: kap1914@yandex.ru Введение В 2010-е гг. обращение к истории стало ключевым способом для российской власти привнесение ценностного измерения в политическую жизнь [Пахалюк 2020]. Нарастание авторитарных тенденций вело к деполитизации социально-экономических вопросов при политизации культуры [Будрайтскис 2020]. Еще в середине 2000-х гг. В. В. Путин выдвинул тезис о единой 1000-летней истории России, который и стал основой для властного исторического нарратива [Малинова 2015]: в его центр было поставлено государство, а главной ценностью провозглашено служение ему. Этот нарратив расширялся тематически, демонстрируя поразительную всеядность: образовавшаяся сеть окологосударственных общественных институтов памяти, конечно, прорабатывала память о Великой Отечественной войне, превратив ее в подобие гражданской религии, однако одновременно актуализировала другие страницы прошлого, в основном из имперской или средневековой истории. Но все же это была политика памяти [подробнее о понятиях см.: Миллер 2012], которая, будучи децентрализованной, взяла на вооружение различные способы манипуляции. Федеральная власть ограничивалась пропагандой, медийными компаниями против «неугодных» (будь то телеканал «Дождь» или историк К. М. Александров) и отдельными запретами (как введение уголовной статьи за оправдание нацизма и отрицание фактов, установленных Нюрнбергским трибуналом). Российские чиновники и пропагандисты больше рассуждали о «единой истории», нежели собирались производить единый и обязательный исторический нарратив. Порою государство обращалось, наоборот, к более углубленным механизмам совмещения семейной и государственной памяти (как в случае с 9 мая и акцией «Бессмертный полк»). Определенные изменения начались в 2020-е гг. с введением в конституцию декларативных фраз об историческом единстве и началом продвижения концепции «геноцида советского народа». Она родилась в недрах Администрации Президента: вместо, увы, привычного манипулирования образами трагедии там посчитали возможным навязывать обязательное использование понятия «геноцид советского народа», оказывая прямое давление на академическую науку. Показательно, что в 2020–2021 гг. сам В. В. Путин был осторожен в использовании этого термина, а его медийное продвижение началось еще до того, как небольшая группа провластных историков и публицистов (А. Р. Дюков, В. В. Симиндей, Е. Н. Яковлев) стала подверстывать под него факты. Признаться, тогда мне казалось, что это временная кампания, которая закончится примерно к 2024 г., когда иссякнут соответствующие бюджеты. Политика памяти постепенно эволюционировала в более последовательную историческую политику. Хотя за ее пределами сохранялось немало пространства для более свободных и творческих подходов к прошлому и его коммеморации [см. напр.: Еремеева 2021; Политика памяти 2023]. При всех описанных процессах политизации сам подход, противопоставляющий «официальную» и «народную» память, представляется упрощенным. «Учебник» Мединского – Торкунова как продукт исторической политики Полномасштабная агрессия против Украины, начатая 24 февраля 2022 г. и последующая затяжная война, изменили ситуацию. Война нанесла сокрушительный удар по российскому обществу и механизмам культурной интеграции. Историческая и геополитическая риторика, и ранее активная, теперь выросла в цене: именно она создает ту информационную завесу, которая позволяет отчуждать россиян от реальности и побуждает свыкнуться с происходящим [см. о не-противниках войны: Смириться 2023]. Война оказалась менее популярна среди молодежи, что также привело к ответным методам идеологического воздействия: введение уроков «Разговоры о главном», усиление военно-патриотического воспитания, а также появление новой дисциплины в вузах «Основы российской государственности». Степень эффективности этих мер остается под вопросом. Решение в очередной раз переписать школьные учебники истории отчасти вписывается в эту логику. Идеологическое давление на школу началось в первые годы нахождения В. В. Путина у власти, а в начале 2010-х гг. активно обсуждался вопрос создания «единого учебника истории». Согласно опросам, порядка 58 % россиян поддерживали эту идею [Shnirelman 2021: 119], а введение ЕГЭ по истории делало ее принятие вполне прагматичным шагом. Однако широкая критика заставила власти ограничиться созданием Историко-культурного стандарта (ИКС), которому должны соответствовать учебники истории, включенные в Федеральный перечень учебников [позицию критиков властного подхода см.: Кто боится 2013]. Только последние могут использоваться на уроках, а государство тратит серьезные средства на их приобретение. Координацией экспертных сообществ для выработки Концепции преподавания истории и ИКС занималось Российское историческое общество. Оно же с 2014 г. получило полномочия проводить научную историко-культурную экспертизу. В 2019 г. вся экспертиза вернулась обратно в министерство просвещения [подробнее об изменениях см. Гагкуев 2021]. С точки зрения идейного воздействия конкуренция нескольких «патриотических» версий российского прошлого никакой угрозы не несло. Однако учебная литература – один из наиболее выгодных сегментов книжного рынка. На протяжении последнего десятилетия активную конкурентную борьбу вели три игрока: «Просвещение», группа «Эксмо – АСТ» (бренды «Дрофа», «Вентана Граф», «Российский учебник», «Астрель») и «Русское слово». Именно они в 2015 году запустили собственные линейки учебников, к концу 2020 года их количество возросло с 3 до 5, а общее количество учебников до 69 [Гагкуев 2021: 25]. Одним из проявлений конкуренции стало приглашение известных политических / бюрократических фигур в «редакторы» серий или авторы учебников. Так, «Русское слово» сделало ставку на В. А. Никонова (депутат) и С. В. Девятова (связан с Федеральной службой охраны), «Просвещение» – на ректора МГИМО (У) МИД России А. В. Торкунова, а «Российский учебник» – на министра культуры В. Р. Мединского. Частный бизнес сам оказался заинтересован в поиске «политических покровителей». Другими словами, политизация темы исторического образования в школе оказалась одной из оборотных сторон рыночной борьбы в условиях нарастающего авторитаризма и рентных практик поведения [то есть обеспечения прибыли за счет близости к власти, а не рыночной конкуренции, см. подробнее: Фишман, Мартьянов, Давыдов 2019]. В 2020 г. «Просвещение» выкупило у «Эксмо» учебные бренды, став фактически монополистом. Обратим внимание, что в 2010-е гг. блокирующей долей компании владел бизнесмен Аркадий Ротенберг, человек из ближайшего окружения В. В. Путина. В 2021 г. по 25 % долей «Просвещения» выкупили Сбербанк, РФПИ и ВЭБ.РФ [1] . Фактический рыночный монополист стал окончательно подконтрольным государству. Это, к слову, не привело к прекращению конкуренции, в том числе и между редакциями внутри. Так, в конце 2021 г. из федерального перечня учебников едва не была выбита линейка под редакцией В. Р. Мединского: его учебник базового уровня XX – начала XXI века обвинили в «отсутствии патриотизма» и «серьезных искажениях». Военное время способствовало окончательному прекращению конкуренции на рынке учебной литературы. Здесь совпали интересы как чиновников, которые видят в этом возможность усилить контроль над умами молодежи или отчитаться об этом, так и фактического монополиста, который окончательно устранит конкурентов и за счет государственного бюджета (федерального и региональных) заработает на перевыпуске «правильных учебников». Непосредственно для В. Р. Мединского появилась возможность усилить позиции, сделав этот проект своей новой «визитной карточкой» и залогом политического выживания. После того как в 2020 г. его сделали помощником президента, он больше не может напрямую распоряжаться бюджетами и проводить самостоятельную политику в сфере культуры, а личного политического веса не хватает, чтобы использовать все потенциальные возможности новой должности. Единый «учебник» (его содержание заставляет использовать кавычки) отечественной и всемирной истории для 10–11 классов презентовали в начале августа 2023 г., однако вся линейка для 5–11 классов должна появиться только через год. Такая спешка напрямую указывает на политический заказ. Представленное издание вызвало волну критики в среде оппозиции и российской эмиграции. В ответ В. Р. Мединский заявил, будто его оппоненты пользовались черновой электронной версией, в то время как в печать ушла исправленная [2] . Серьезные разночтения между появившимся в Интернете макетом и изданным «учебником» так и не обнаружены. В конце августа на форуме педагогов В. Р. Мединский постарался сделать вид, будто не слышит аргументацию критиков, представив ее так, будто речь идет о разнице взглядов на содержании, а не о принципиальных разногласиях [3] . «Учебник» вызвал раздражение в Венгрии из-за оценок венгерского восстания 1956 г. Если в конце августа представитель венгерского министерства иностранных дел заявил, что правительство не согласно с предложенными интерпретациями, но не будет придавать разногласиям политический вес, то спустя некоторое время лидер ультраправой партии «Йоббик» призвал, наоборот, к активному дипломатическому давлению [4] . После того, как «учебник» начал поступать в российские средние школы, с критикой выступила Чечня. 20 сентября Российский конгресс народов Кавказа потребовал запретить его, поскольку репрессированные Сталиным кавказские народы представлены «наряду с бандеровцами, власовцами» [5] . Председатель парламента Чечни М. Даудов заявил, что по поручению Р. Кадырова, связался с Администрацией Президента и довел соответствующую позицию в т. ч. до В. Р. Мединского. Тот поспешил заверить, что изменения будут внесены. Хотя школьные учебники и являются «привилегированными медиа» [Lässig 2009: 3], их задача – способствовать образовательному процессу, взаимодействию учителя и ученика. Созданные для конкретной цели, с учетом образовательного процесса и специфики возрастного восприятиями, они не могут воплощать «правильную» историю. Разговор о преподавании истории в школе неверно сводить лишь к содержанию учебников. Некоторые критики уделяют излишнее внимание историческому нарративу, игнорируя методический материал, организующий изучение. В современной России преподавание истории вызывает общественный резонанс, поскольку государство намеренно политизирует этот процесс. Потому «учебник» В. Р. Мединского и А. В. Торкунова, к сожалению, имеет смысл рассматривать как продукт государственной политики памяти, отражающий взгляды ответственных лиц, какую историю надо рассказывать в школах. Повышенное внимание именно к содержанию свидетельствует о том, что этот процесс нужно сводить к усвоению обязательного материала. Перед нами отчетливая попытка сконструировать официальный исторический нарратив, пусть и ограничивающийся пока последним столетием. Это поручено людям, которые по своему опыту не имеют никакого отношения ни к школьному образованию, ни к изучению отечественной истории XX века. В этой статье я сосредоточусь на изучении только одного «учебника» В. Р. Мединского и А. В. Торкунова «История России. 1914–1945 годы. 10 класс. Базовый уровень», оставив второй для последующего разбора. Ввиду заявлений о недостоверности электронных версий анализу подверглось печатное издание, купленное в октябре 2023 г. в книжном магазине «Библио-глобус» (Москва). Первая часть статьи будет посвящена прояснению принципов конструирования исторического нарратива об истории России 1914–1945 гг. с целью выявить продвигаемый образ истории этого периода и те ценностные представления, которые он несет. Особое внимание будет уделено стиранию граней между историческим повествованием и государственной политикой памяти, а также манипуляционным приемам. Следующие две части представляют разбор в общей сложности четырех параграфов, раскрывающих те темы, в которых я могу считать себя специалистом: русская армия в годы Первой мировой войны и нацистские преступления. Навязываемое историческое воображение Государство-центризм. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов предлагают государство-центристскую версию событий 1914–1945 гг., где история страны сведена к эволюции государственных форм по стройной линии: вызов Первой мировой – революция – установление советской власти – строительство нового общества – всеобщее единение во имя победы против нацистской Германии. Внешний мир – источник угроз, союзники – ненадежны. Общественных структур в таком воображении нет: они либо сводятся к государству, либо низводятся до действий индивидов. Все, что не вписывается, либо отсекается, либо представляется в качестве «частностей» или досадных ошибок. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов активно используют манипулятивный прием, описанный французским семиологом Р. Бартом и названный им «прививка»: Вы частично признаете негативные явления (например, «сам факт репрессий») с тем, чтобы обесценить его и замаскировать системные проблемы [см.: Барт 2008]. История Первой мировой – это, прежде всего, история армии и государства, оказавшегося в условиях мировой войны. Революция показана преимущественно как политическая борьба за будущее страны. Прояснение партийных позиций оказывается важнее освещения общественных процессов. События Октябрьской революции показаны сухо, с акцентом на неудачи на фронте и усугубление общего кризиса. Внимание учеников не привлекается к тому, что сформированный на Второй Съезде советов Совет народных комиссаров был также временным правительством, имеющим полномочия только до Учредительного Собрания. Его разгон в январе 1918 г. подан не менее кратко: с одной стороны, упоминается применение вооруженной силы для разгона демонстраций в его поддержку, с другой –указывается, что «большая часть жителей России восприняла это событие спокойно» [Учебник. 10-й класс. С. 67]. Драматизм событий 1918–1922 гг. устранен за счет выбранного нарратива, то есть организации повествования, который в центр внимания ставит успех советской власти и тем самым заставляет его воспринимать как нечто непроблематичное. В параграфах № 6–7 выстраивается следующая последовательность пунктов: «первые декреты новой власти», «учредительное собрание», «организация власти советов», «создание новой армии и спецслужбы», «Брестский мир», «Первая Конституция России 1918 г.», «национализация промышленности», «“Военный коммунизм”», «“Военный коммунизм" в деревне», «План ГОЭЛРО». И только затем идут три параграфа собственно о Гражданской войне, которая по большей части сведена к противостоянию «белых» и «красных». Кронштадтское и крестьянское восстания перенесены вообще во 2-ю главу «Советский Союз в 1920–1930-е гг.», тем самым структурно отрываясь от Гражданской войны. В. Р. Мединскому и А. В. Торкунову в большей степени интересно рассказать о причинах успеха советской власти: уделяя минимальное внимание радикальным идеям мировой революции, они утверждают, что большевикам «удалось убедить большинство населения в том, что именно они являются единственным защитником национальных интересов России. Кроме того, большевики сумели предложить привлекательных образ будущего – перспективу построения нового, справедливого общества» [Учебник. 10-й класс. С. 111]. Образ защитников национальной России убедителен за счет исключения интернационализма. Хотя ход боевых действий Гражданской войны показан сквозь призму «белых», авторы сосредоточивают особое внимание на их ошибках и связях с иностранными государствами. Там, где было бы адекватно обсуждение противоречий, авторы идут путем навязывания определенного подхода. Государство-центристский нарратив развивается во 2-й и 3-й («Великая Отечественная война 1941–1945 гг.») главах. Период НЭПа представлен, с одной стороны, как ответ на тяжелейшие последствия «эпохи “великих потрясений”» и массовое недовольство политикой «военного коммунизма» [Учебник. 10-й класс. С. 156]. В центре внимания – достигнутые экономические успехи, развитие административного деления, политическая борьба и создание «нового общества». Признание проблем подводит ученика к принятию необходимых изменений 1930-х гг.: сначала ему рассказывают про успехи индустриализации: «Ценой трудового героизма и энтузиазма населения, мобилизации всех материальных и человеческих ресурсов (включая труд заключенных системы ГУЛАГ) СССР добился экономической независимости. Советская промышленность была способно производить любой вид продукции» [Учебник. 10-й класс. С. 218]. Затем сообщают об успехах развития села в ходе коллективизации: признание ошибок, упущений, голода и жертв, не отменяет главного вывода: «коллективизация решила проблему свободной перекачки средств из аграрного сектора в промышленность, снабжения армии и индустриальных центров продуктами сельского хозяйства, а также задачу поставок хлеба и сырья за границу» [Учебник. 10-й класс. С. 227]. Глава о Великой Отечественной войне завершает эту восходящую линию: это финальный аккорд единения государства и общества, осененного победой, имеющей «всемирно-историческое значение. Своим подвигом Красная Армия заслужила признательность народов всего мира. Разгром фашизма способствовал усилению национально-освободительного движения, скорому краху колониальной системы» [Учебник. 10-й класс. С. 472]. Это простой исторический нарратив, который навязывает определенную оптику восприятия исторического развития. Она совпадает с той, которая одновременно продвигается в государственных медиа и порождает социальную аномию: если будущее всегда зависит от государственных учреждений, то собственно простой человек может просто удалиться в бытовую повседневность. Оттуда его могут, конечно, иногда выдернуть, то по обстоятельствам, которые лучше известны правителям, а значит, эти «издержки» стоит признать в качестве исторически неизбежных. Внешний мир: угрозы и предательство. Для В. Р. Мединского и А. В. Торкунова большую роль играет специфическое представление о внешнем мире. Внешняя политика России и СССР систематично не раскрывается, из 40 параграфов только два посвящены ей полностью (параграф № 17 «Международное положение и внешняя политика СССР в 1920-е гг.» и параграф № 27 «СССР и мировое сообщество в 1929–1939-е гг.»). Многочисленные отсылки или пункты в других тематических разделах нацелены на то, чтобы убедить: Россию неоднократно предавали и на нее нападали, ей не на кого надеяться, кроме себя и своей армии, и только тогда с нами будут считаться. Эмоционально это усиливается постоянной демонстрацией «исторических обид» – различного рода несправедливостей в прошлом и настоящем по отношении к России. В параграфе № 2 о русском фронте Первой мировой В. Р. Мединский и А. В. Торкунов пытаются доказать, что Россия неоднократно спасала союзников, однако те лишь пользовались ею. И Германия, и Антанты в равной мере обвиняются в поддержке националистических движений в годы Гражданской войны, а также в ее разжигании: «Лишь после начала иностранной интервенции сторонников контрреволюции стал называть белыми, а на полях Гражданской войны сформировались фронты. При этом оккупанты и интервенты – вначале Германия, Австро-Венгрия и Турция. А за ними и государства Антанты – увидели в российской смуте не только опасность для себя, но и возможность поживиться за счет России [Учебник. 10-й класс. С. 89]. В конце этого параграфа авторы, описывая многообразие антибольшевистских сил, еще раз повторяют: «Наиболее активно действовали войска Антанты и Чехословацкий корпус, понявший восстание против большевиков в мае 1918 г. Значительные территории были оккупированы Германией и Османской империей. Всего в интервенции на территорию России приняли участие войска 14 государств» [Учебник. 10-й класс. С. 94]. Без прояснений международной политики большевиков, степени вовлеченности иностранных сил во внутренние дела, всех обстоятельств восстания Чехословаков (например, перехваченная телеграмма об их разоружении) – это создает образ противостояния советской России всему миру. Выражение «возможность поживиться» заменяет краткое изложение целей ключевых внешних участников, равным образом как и позиция лидеров Белого движения находит объяснение якобы в их психологии: «Многие лидеры Белого движения не замечали или не захотели замечать, что “союзники” их просто используют. Бывшие царские генералы видели в Антанте боевых друзей, в союзе с которыми они вместе воевали на фронтах Первой мировой войны. Ведь Россия столько раз выручала Западный фронт в трудные минуты!» [Учебник. 10-й класс. С. 98]. Перед нами яркие примеры мифологизации вместо попытки предложить рациональное объяснение. Публицистический стиль явным образом унаследован из современной политической риторики. К ней же восходит и акцент на положении советских военнопленных в Польше, многие из которых погибли: «Власти Польши до сих пор отказываются признать это военное преступление», – подытоживают В. Р. Мединский и А. В. Торкунов [Учебник. 10-й класс. С. 108]. Неприемлемость такого в учебной литературе В. Р, Мединским и А. В. Торкуновым не осознается. В параграфе о НЭПе авторы один пункт посвятили концессиям. Без приводя общих цифр, они сосредоточили внимание читателя на том, что «советская власть соглашалась на сотрудничество с иностранными компаниями только при безусловном соблюдении государственных интересов», подробно остановившись на примере «Юнкерс», который не выполнил своих обязательств [Учебник. 10-й класс. С. 160]. Внутриполитическая борьба на фоне внешней угрозы в конце 1920-х гг. предстает одной из основных причин последующего «ужесточения» политического курса [Учебник. 10-й класс. С. 182]. Рассказывая о внешней политике России 1920–1930-е гг., В. Р. Мединский и А. В. Торкунов подчеркивают ее прагматизм. Этот тезис позволяет и объяснять поддержку международного коммунистического движения (называется одним из механизмов продвижения национальных интересов), и рассказывать о «полосе признаний». Тезис о стремлении СССР создать систему коллективной безопасности в Европе дает возможность переложить ответственность за провал политики сдерживания нацистов исключительно на западные страны. Важной вехой называется «мюнхенский сговор», «пакт Молотова – Риббентропа» – вынужденной мерой, а соглашения о разделе сфер влияния – защитой интересов на территориях, «которые Россия потеряла после Первой мировой войны» [Учебник. 10-й класс. С. 284]. Высшая точка «напряжения» – Великая Отечественная война: Советский Союз провозглашается и главной жертвой (тезис о «геноциде советского народа»), и главным победителем. Пункт «Начало формирования антигитлеровской коалиции» помещен только после описания побед под Москвой и срыва планов по захвату Ленинграда, потому это дает возможным убедить ученика: Великобритания и США стали союзниками только из-за силы Красной армии [Учебник. 10-й класс. С. 335]. Авторы не отрицают значимость ленд-лиза, однако сводят его к «ускорению темпов наступления Красной Армии» [Учебник. 10-й класс. С. 362], концентрируя внимание ученика на то, что по зерну, муке и крупам он составил 2,8 % от производимого в СССР, который в свою очередь делал встречные поставки, а окончательно «долг был погашен Россией в 2006 г.» [Учебник. 10-й класс. С. 362]. Учитывая общий контекст «учебника», это также можно отнести к риторике «исторических обид». Освещение межсоюзнических отношений усиливается на фоне описания побед Красной армии, что убеждает читателя в том, что только силой оружия СССР добился международного признания. Однако это не мешает разоблачать «подлость» союзников. Так, В. Р. Мединский и А. В. Торкунов утверждают, что Советскому Союзу не предложили присоединиться к Потсдамской декларации с ультиматумом о капитуляции Японии, ведь: «осознав неизбежность вступления Советского Союза в войну и безнадежность своего положения, Япония могла капитулировать. В этом случае американские генералы теряли возможность “испытать на людях” свое новое оружие – атомную бомбу» [Учебник. 10-й класс. С. 454]. Обратим внимание, что каждая война, в которой участвовала Российская империя / СССР, находит свое оправдание: даже потенциально минимальный вопрос об ответственности Москвы / Санкт-Петербурга не ставится. Первая мировая возникла словно сама по себе, а России ничего не оставалось, как воевать за национальные интересы. Ответственность за Гражданскую войну несут все: «белые, красные, интервенты» [Учебник. 10-й класс. С. 138], однако текст возлагает все же большую долю на первых и последних. Между пактом «Молотова – Риббентропа» и началом Второй мировой всякая связь разрывается. Более того, события 1939–1940-х гг. представлены во 2-й главе, а Великая Отечественная вынесена в 3-ю: дополнительная подстраховка на уровне структуры с целью, чтобы ученик не связывал раздел Польши и советско-финскую с «однозначно героическим и справедливым» событиям своей истории. Хотя и эти сомнительные страницы российской прошлого получают вполне однозначную трактовку. Соучастие в разделе Польши – это «возвращение» недавно утраченных территорий. Советско-финская война оправдывается традиционно: «чтобы сорвать планы Гитлера по превращению Финляндии в плацдарм для агрессии» [Учебник. 10-й класс. С. 287]. Авторы забывают указать, что ее поводом была провокация, согласно которой якобы финские военные атаковали советскую сторону. Равным образом о планах советизации Финляндии в соответствующем параграфе – ни слова. Неудачи первых месяцев сводятся лишь к недооценке, а итоги признаются однозначно позитивными: «Военно-стратегическое положение Советского Союза значительно укрепилось» [Учебник. 10-й класс. С. 288]. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов даже не предлагают обсудить другую точку зрения, принятую в историографии: агрессия СССР, наоборот, подтолкнуло финское общество и власти к союзу с нацистской Германией. Таким образом, внешний мир – это источник угроз и предательств, чувство обиды на других намеренно взращивается. Россия одновременно и обороняется, и отстаивает национальные интересы, и многое дает миру. Продвижение социалистической повестки, заслуги «русской» культуры и науки, освобождение от нацизма – все это должно заставить убедить ученика в том, что одновременно его страна многое дала этому миру. Потому завершая 3-ю главу, В. Р. Мединский и А. В. Торкунов используют понятие «освободительная миссия», даже не предлагаю обсудить, была ли свобода от нацизма дарованием свободы? Ведь для многих стран восточной Европы нацистская форма оккупация сменилась другими формами репрессий и зависимости. Имперское воображение . Превращение истории России в историю ее государственных органов способствует легитимации имперского воображения. Смысл не только в прославлении строителей империи (Романовых или советской), но и в принижении значимости тех независимых и оппозиционных процессов, которые происходили на ее территории. Поскольку сегодня российская пропаганда воображает агрессию против Украины как справедливые действия во имя возвращения «исконных», «наших» территорий, то данный «учебник» также использует определенный инструментарий для того, чтобы «чужая» история не просто была незаметной (здесь хватило бы только умолчаний), но и воспринималась нелегитимной. Главы о Первой мировой войне удивительным образом обходят стороной одну из целей – захват Восточной Галиции, подаваемый в качестве «воссоединения с Червонной Русью». Однако на с. 20 мы обнаруживаем подпись к фотографии «Русские войска в Галиции, 1915 г.»: «Галиция – историческая территория Галицкого княжества Руси, позднее – Галицко-Волынского княжества со столицей в Галиче, затем во Львове [Учебник. 10-й класс. С. 20]. Это заставляет смотреть на Галицию как на когда-то историческую область, на которую Россия (якобы единственная наследница русских княжеств) имеет право. Продвигая образ Великой российской революции, В. Р. Мединский и А. В. Торкунов предлагают не только объединить более известные Февральскую и Октябрьскую революцию воедино, но и расширить их до всей Гражданской войны. Для них Великая российская революция – это период в 1917–1922 гг. [Учебник. 10-й класс. С. 47]. Потому процессы, которые происходили на территории Украины, будущих Балтийских и Закавказских республик, – это часть Великой российской революции и российской Гражданской войны [Учебник. 10-й класс. С. 155]. Использование понятия «национальные окраины» вместо «бывшие имперские окраины» – намеренная манипуляция с целью воспитания имперского мышления, когда история других народов воспринимается исключительно как часть «нашей, российской, истории». Установление советской власти преподносится как нечто преимущественно непроблематичное, по крайней мере внутренне: альтернативные политические проекты на бывших западных окраинах (балтийские государства, Белоруссия, Украина) увязываются с внешней поддержкой – Германии или Антанты [Учебник. 10-й класс. С. 115–123]. Подготовку к оправданию раздела Польши в 1939 г. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов начинают уже в конце Гражданской войны в России, а именно заявляя, что по Рижскому мирному договору «к ней переходили территории Западной Украины и Западной Белоруссии» [Учебник. 10-й класс. С. 107]. Они перетаскивают назад во времени более поздние понятия. Эта же мысль еще раз повторяется в начале параграфа № 15 об образовании СССР, причем добавляется, что Бессарабия была отторгнута Румынией, без уточнения внутренних процессов на этой территории. Финляндия, Эстония и Латвия обвиняются в отторжении ряда территорий РСФСР [Учебник. 10-й класс. С. 168]. Если территория «Западной Белоруссии» еще раньше входила в состав Российской империи (после разделов Речи Посполитой в конце XVIII века, то есть чуть более 100 лет), то значительная часть «Западной Украины» – это территория Восточной Галиции, которая в составе централизованного российского государства никогда не была [Учебник. 10-й класс. С. 107]. Это не мешает В. Р. Мединскому и А. В. Торкунову в параграфе № 28 заявить, будто в 1939 г. войска СССР «заняли» те территории, которые «были отторгнуты от России по результатам польско-советской войны 1919–1921 гг.» [Учебник. 10-й класс. С. 286]. Неоднократное повторение этого тезиса нацелено на убеждение ученика в том, что СССР «по праву» (пусть и имперскому) мог претендовать на эти территории. Каким образом В. Р. Мединский и А. В. Торкунов делают очищают советский имперский проект от внутренних противоречий? С одной стороны, они склонны сводить историю национальной политики к изменению административно-государственных форм, что позволяет избежать вопроса о том, что реально происходило на этих территориях, исключить из них жизнь местного населения [Учебник. 10-й класс. С. 172, 237]. C другой стороны, авторы фокусируют внимание на положении русских, очищая советскую историю от интернационализма. Так, завершая разговор о Гражданской войне, они провозглашают: «С победой красных в Гражданской войне в Советской России было воссоздано российское цивилизационное пространство» [Учебник. 10-й класс. С. 139]. Принцип федерализации В. И. Ленина подвергается однозначной критики и называется «миной замедленного действия», так и последующая политика «коренизации», которая, по утверждению авторов, нанесла удар по положению русских в союзных республиках и в конечном счете способствовала распаду СССР [Учебник. 10-й класс. С. 170–173]. К этому вопросу В. Р. Мединский и А. В. Торкунов возвращаются спустя почти что 100 страниц, заявляя, что в конце 1930-х гг. перевод большинства языков народов СССР на кириллицу способствовал росту образования, а «русское население в национальных республиках, которое значительно увеличилось, также стало чувствовать себя более комфортно» [Учебник. 10-й класс. С. 237]. Орудием манипуляций становятся карты. На стр. 216–217 гг. размещена карта «Отрасли промышленности, предприятия которых были реконструированы и построены в 1926–1940-е гг.». Одним цветом закрашена вся территория СССР на 22 июня 1941 г. Западная граница на 1 сентября 1939 г. обозначена труднонаходимым пунктиром. По левую сторону от нее (то есть на насильственно присоединенных территориях) нет никаких, судя по карте, значимых предприятий. Равным образом на стр. 306 ученикам дается задание на запоминание этих территорий и связанных с ними событий. Зарубежные государства отмечены зеленым, СССР – светло розовым, занятые территории – этим же цветом, правда, помечены красной штриховкой. Тем самым ученику вменяется представление о естественности таких границ. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов избегают проблематизировать связь между государством и территорией, даже наоборот: если что-то когда-то было в подчинении центрального правительства в Москве или Санкт-Петербурге, то эти территории «безусловно наши». Для в высшей степени метафизических отношениях между государством и территорией люди – лишнее и необязательное звено, и совершенно неприемлемое, если они начинают ставить ребром вопрос о политических порядках. Государственное насилие. Заявленный подход к истории делает тему нелегитимного государственного насилия неудобной, а потому авторы стараются избегать ее и все, что кидает тень на «наших предков». Из истории Первой мировой исключены рост шпиономании, которые выливались в насилие против немцев и евреев. При этом отмечается в качестве одного из факторов Февральской революции, что «в Петрограде были отмечены случаи неповиновения войск, возмущенных решением использовать их для подавления демонстраций и приказам стрелять в толпу» [Учебник. 10-й класс. С. 38]. Оценка остается за учащимися, однако авторы «учебника» ничего не сделали, чтобы сделать этот факт предметом рефлексии. Особенности взгляда на роль большевиков в Гражданской войне определили отношение и к «красному террору», который представлен в качестве ответа на аналогичный «белый террор». В соответствующем пункте ему уделяется основное внимание, в то время как более системный характер преступлений большевиков игнорируется [Учебник. 10-й класс. С. 105–106]. В биографической справке Ф. Дзержинского он показан лишь как глава советской спецслужбы и руководитель экономики [Учебник. 10-й класс. С. 70]. Расказачивание подано фактически как ошибка, вместо содержательного рассказа – сожаление, что эта политика «привела на сторону белых значительное количество казаков, а также часть рабочих и крестьян, недовольных введение продразвестки и резким снижением уровня жизни» [Учебник. 10-й класс. С. 94]. «Комбеды» и «продразверстка» также поданы инструментально: «объективные» причины их введения и противоречивые последствия [Учебник. 10-й класс. С. 82–83]. Сухость и «рационализм» описания изгоняют человеческие трагедии. Сталинские репрессии 1930-х гг. нивелируются за счет того, в рамках каких тем (параграфов) они рассматриваются. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов словно убеждают ученика: массовые преступления могут быть оправданы, поскольку они были связаны с индустриализацией и дальнейшей Победой. Понятие «сталинские репрессии» и любые его производные не употребляются. Да и фигура самого И. В. Сталина отчищается от них. Его биография появляется только в главе о Великой Отечественной войне, где он представлен в качестве одного из «главных творцов Победы <…> Ему принадлежит заслуга дипломатического закрепления результатов Победы и создания в послевоенной Европе, исключающих возможность возникновения военных конфликтов на границах СССР» [Учебник. 10-й класс. С. 315]. «Учебник» проиллюстрирован 11 фотографиями или цветными изображениями И. В. Сталина, которые задают восприятие истории 1930–середины 1940-х гг. В параграфе № 19 «“Великий перелом”. Индустриализация» возникновение ГУЛАГа объясняется освоением природных богатства в отдаленных регионах [Учебник. 10-й класс. С. 212]. Более подробный рассказ мы встречаем спустя одну страницу в пункте № 4 «Издержки индустриализации». Упоминая без деталей тяжелое положение рабочих, труд спецпереселенцев, строительство каналов Беломор-Балтийского и Москва – Волга, а также работу «технических бюро» – «шарашек», В. Р. Мединский и А. В. Торкунов рационализируют преступную политику сталинского руководства. Да, это «издержки», но они же внесли вклад в развитие и «великий перелом». В героическом нарративе находится место всем – даже «врагам народа». Загубленные жизни – достойная цена [Учебник. 10-й класс. С. 214–215]. В следующем параграфе негативные последствия раскулачивания также представлены как издержки в целом успешной аграрной политики, а массовый голод объясняется как ошибками, так и объективными факторами. Возвратные конструкции «голод разразился» и «при этом голод не распространился на крупные города» манипулятивно снимают ответственность с властей [Учебник. 10-й класс. С. 224–225]. В общей сложности голоду уделено 11 строк, которые проиллюстрированы официозно-позитивной фотографией «Работники колхоза “Большевистский труд” молотят хлеб. Украинская ССР, 1939 г.». Пункт про репрессии мы встречаем в следующем параграфе № 21: «Политическая система и национальная политика СССР в 1930-е гг.». Он соседствует с пунктами № 1 «Конституция 1936 г.», № 2 «Укрепление политического режима», № 4 «Массовые общественные организации» и № 5 «Национальная политика и национально-государственная политика. Тем самым навязывается представление, будто это одна из страниц истории того времени, не заслуживающая считаться особо значимой. Репрессии получают объяснения: страх заговора в армии и удара «пятой колонны» на фоне обострившейся внешнеполитической обстановки. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов сосредоточивают внимание на репрессированных большевиках, на составлении репрессивных списков других выделяющихся групп («участников Белого движения, бывших крупных собственников, членов небольшевистских партий» [Учебник. 10-й класс. С. 233], на рост доносительства. Даже отмечается, что «для основной массы советских людей репрессии в условиях сложной международной обстановки казались обоснованными. Миллионы простых граждан не знали и не представляли их истинного масштаба» [Учебник. 10-й класс. С. 234]. Другими словами, авторы используют целую сеть манипулятивных приемов для того, чтобы отвлечь внимание на жертвы среди действующих или бывших элит, приуменьшить значимость, набросать якобы оправдывающие элементы и завершить тем, что «жертвами репрессий» стали и их организаторы, а в конце 1950-х гг. вообще началась реабилитация осужденных. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов избегают того факта, что под каток репрессий попали и простые люди «рабоче-крестьянского происхождения», а в некоторых случаях преследованию подвергались и представители отдельных этнических групп. В методической части ученика просят назвать причины массовых репрессий и задуматься, были ли они «закономерным следствием избранной большевиками модели социально-экономического и политического развития СССР» [Учебник. 10-й класс. С. 238]. Из 16 вопросов и 12 заданий ко всей 2-й главе (1920–1930-е гг.) ни один не затрагивает тему репрессий или другие преступления государства [Учебник. 10-й класс. С. 297–306]. Из «учебника» фактически исчезла и Катынь. В пункте «Вхождение в состав СССР Западной Украины и Западной Белоруссии» к этой теме отсылают 3 предложения. Сначала рассказывается о том, что большую часть из 250 тыс. польских военнопленных распустили по домам (что верно). Затем говорится: «Но многие из офицеров, жандармов, полицейских и чиновников были переведены в тюрьмы и лагеря», что создает образ «классовых врагов». Завершающее предложение: «Документы, опубликованные в начале 1990-х гг., указывают на то, что часть из них была расстреляна органами НКВД» [Учебник. 10-й класс. С. 287]. В. Р. Мединский и А. В. Торкунов не хотят напрямую проговорить факт военного преступления, давая простор для интерпретаций и подыгрывая отрицателям Катыни. Авторы не приводят и общую цифру убитых – более 21 тыс. человек, то есть примерно 10 % от заявленного ими количества пленных и арестованных. Над этим текстом размещена выноска, она рассказывает о «Катынском мемориале» как о месте «массового захоронения советских граждан – жертв политических репрессий, кладбища, где погребены польские военнослужащие, а также музейной экспозиции, посвященной истории российско-польских отношений и политических репрессий» [Учебник. 10-й класс. С. 287]. Даже об известном месте памяти В. Р. Мединский и А. В. Торкунов рассказывают манипулятивно: «наши» – жертвы, «поляки» – погребены. Тема преступлений советского государства почти что исключена из истории Великой Отечественной войны, а депортации ряда народов Северного Кавказа и других регионов представлены в виде одного абзаца в пункте «Пособников оккупантов», что является фактическим оправданием этой преступной политики, пусть и названной «коллективным наказанием» [Учебник. 10-й класс. С. 351]. Единственное заметное исключение сделано для Русской православной церкви (РПЦ), преследования которой со стороны советской власти описываются довольно подробно на протяжении всего «учебника», обычно попадая в параграфы о культуре. В пункте № 4 «Отношения к Русской православной церкви» (параграф № 11–12 «Идеология и культура в годы Гражданской войны») В. Р. Мединский и А. В. Торкунов рассказывают о массовом закрытии храмов и монастырей, убийстве отдельных иерархов. Преследование мотивировано идей воспитания «нового человека», однако подчеркивается, что патриарх Тихон оставался над схваткой Гражданской войны [Учебник. 10-й класс. С. 133]. В параграфе о культуре 1920-х гг. авторы сообщают, что, с одной стороны, большевики продолжали преследовать РПЦ, а с другой – в ней возникли демократические тенденции [Учебник. 10-й класс. С. 198]. Степень давления возросла в 1930-е гг.: В. Р. Мединский и А. В. Торкунов привлекают внимание к разрушению храмов (с перечислением и фотографией подрыва Храма Христа Спасителя в Москве) и антирелигиозной пропаганде. О репрессиях против духовенства – одно предложение [Учебник. 10-й класс. С. 245]. Другими словами, внешние обряды в очередной раз оказываются важнее людей. Параграф завершается словами о том, что, несмотря на все меры, 41,6 млн человек считали себя православными в 1937 г., что логически перекидывает мост к событиям Великой Отечественной войны, где РПЦ видится одним из соучастников «общей победы», а власть ослабляет давление [Учебник. 10-й класс. С. 369–370]. Подчеркнем, что В. Р. Мединский и А. В. Торкунов не называют репрессии и государственные преступления благом, они не радикальны в этом вопросе. Им скорее не нравятся эти «черные пятна» на «блестящем мундире» империи, они их стыдятся и пытаются задним числом отмыть, апеллируя к сверхважным государственным задачам, ошибкам или сложным обстоятельствам. Фактически это переигрывание более знакомого тезиса «все неоднозначно», за которым, однако стоит идея допустимости пожертвовать гражданином (жизнью или благополучием) ради действий элит. Потому в голову авторам даже не приходит обсудить необходимость репрессий для индустриализации и, может, без них к 1939 г. страна подошла бы в лучшем состоянии? Манипуляции с понятийным аппаратом. Обращу внимание на нечеткое использование понятийного аппарата. В одних случаях особенности употребления указывают на попытки манипулирования, в других – на слабое понимание авторами сущности вопроса. Относительно Первой мировой в параграфе № 1 авторы подчеркивают, что это Германия объявила войну России, в одном из вопросов к нему спрашивают о причинах вступления и таким же образом в выводах пишут: «Россия вступила в Первую мировую войну» [Учебник. 10-й класс. С. 11, 13, 25]. Тем самым подвисает вопрос: насколько вынужденным было участие России в этой войне? Какую ответственность за нее несет руководство? Вероятно, авторы сами в этом не разобрались. Также в качестве синонимичных используются понятия «русская армия» и «российская армия». Хотя Великая российская революция (образ который продвигал В. Р. Мединский в 2017 г., к 100-летию революции) вынесена в названии нескольких параграфов и используется в тексте, специальная сноска в конце одного из них поясняет, будто этот термин уже закрепился в историографии (что не соответствует реальности), однако слово «великая» несет излишние позитивные коннотации, а потому «в тексте учебника используется сокращенный термин “Российская революция”». Обещание В. Р. Мединский и А. В. Торкунов не сдержали [Учебник. 10-й класс. С. 47, 51, 483]. «Мюнхенский сговор» идет без кавычек, выражение «пакт Молотова – Риббентропа» не употребляется, равным образом как опущена и фамилия министра иностранных дел нацистской Германии [Учебник. 10-й класс. С. 279, 281]. Зачем лишний раз напоминать о скандальных историях? Это лишний раз позволяет зафиксировать, что отправной момент Второй мировой войны связан с «плохими западными странами», а СССР в общем-то не причем. Насильственная аннексия части польских территорий называется «вхождением в состав СССР Западной Украины и Западной Белоруссии». «Вхождение» – отглагольное существительное, которое ставит эти два региона в позицию активных субъектов действия [Учебник. 10-й класс. С. 286]. Еще больше манипуляций с терминологией В. Р. Мединский и А. В. Торкунов совершают в отношении сталинских репрессий и преступлений. Массовое насилие во время раскулачивания без кавычек называется перегибами [Учебник. 10-й класс. С. 224, 302]. Эвфемизм сталинского времени принимается без критики. В «Словаре понятий и терминов» ряд терминов определяются намеренно в искаженной манере: «барак» – это всего лишь «временное, быстро возводимое, дешевое строение» (технические подробности вместо значимости образа, да и строения, для ГУЛАГ), «враг народа» – «термин римского права, предполагающий объявление лица вне закона и подлежащим безусловному уничтожению» (оправдание репрессий за счет неточной ссылки на римское право) [Учебник. 10-й класс. С. 483, 484]. Ради справедливости отметим, что такие понятия, как «лишенцы», «расказачивание, «раскулачивание» и «спецпереселенцы», также включены в словарь. Не меньше сложностей и с определением нацистской политики уничтожения. Она и «геноцид мирного населения», и «нацистская политика геноцида», и «геноцид народов СССР», и «геноцид советского народа» [Учебник. 10-й класс. С. 339, 342, 467, 482]. Здесь нечеткость понятий отражает желание представить СССР главной жертвой нацистов при непонимании, кто именно все же был объектом уничтожения. Возникает ощущение, будто авторам просто нравится слово «геноцид». Выражение «геноцид мирного населения» – оксюморон, поскольку сама идея геноцида предполагает истребление определенных групп. Обратим внимание на идеологически-эмоциональный язык главы о Великой Отечественной войне, который воспроизводит штампы. Противник называется и «немцами», и «фашистами», и «гитлеровцами», и «нацистами». Вопреки правилам русского языка слово «армия» в сочетании «Красная армия» пишется с большой буквы, равным образом постоянно используется понятие «Победа» (с большой буквы). План «Барбаросса» – «вероломство, помноженное на жестокость», наступающие германские армии – это «немецко-фашистские полчища», эвакуация получает эпитет «чудо» в названии соответствующего пункта. Работники советской экономики предлагают «инновационные решения» на всех стадиях производства. Пункт про сельское хозяйство выглядит боевито: «Хлеб – тоже оружие». [Учебник. 10-й класс. С. 309, 311, 355, 359]. Параграф про наступления 1944 г. назван «“Десять сталинских ударов” и изгнание врага с территории СССР». Использование советской формулировки сопряжено с грубейшей ошибкой: вплоть до 9 мая 1945 г. немцы оборонялись в Курляндии, которую считали советской территорией. Даже в выводах эта ошибка не исправлена хотя бы минимальной оговоркой [Учебник. 10-й класс. С. 415]. Человек и государство Предлагаемый подход к истории вовсе не оставляет возможность увидеть в прошлом простого человека, с его жизненным миром, желаниями, надеждами, страданиями и внутренней свободой. История, сведенная к развитию государственных форм, очень ценит, с другой стороны, человека, если он оказывается им полезен. Обратим внимание на тех персоналии, которые выделяет «учебник». Речь идет о выносках на цветном фоне, сопровождаемые фотографиями или памятниками. Тексты содержат биографические справки или интересные подробности. Чаще всего они идут в разделах «Честь и слава Отечества» (синий фон) и «Портрет на фоне эпохи» (красный фон), однако в других случаях тематизация отсутствует. Это я связываю с торопливостью в создании «учебника», поскольку логически сложно понять, почему генерал А. А. Брусилов [Учебник. 10-й класс. С. 20] не может попасть в первую или вторую рубрику. В общей сложности таким образом выделены 77 человек. 16 человек можно отнести к крупным государственным деятелям (А. Ф. Керенский, В. И. Ленин (трижды), Ф. Э. Дзержинский, А. В. Луначарский, Г. Я. Сокольников, Г. В. Чичерин, А. М. Коллонтай, Н. Бухарин, А. И. Рыков, М. П. Томский, С. М. Киров, М. М. Литвинов, И. В. Сталин, Н. А. Вознесенский, П. А. Судоплатов, В. М. Молотов), еще 12 человек – к высокопоставленным военачальникам (А. А. Брусилов, Л. Г. Корнилов, А. В. Колчак, Н. Н. Юденич, А. И. Деникин, С. М. Буденный, М. В. Фрунзе, Г. К. Жуков (дважды), А. М. Василевский, К. К. Рокоссовский, И. С. Конев, М. Г. Ефремов). Если сюда добавить двух патриархов (Тихон и Сергий), то получается 30 человек, то есть 38,4 % всей выделенных персоналий представляют фактически политическое руководство. Доля военных героев – 28 человек, или 35,8 % от общего списка. К Первой мировой относятся двое: казак К. Ф. Крючков как первый георгиевский кавалер и сестра милосердия Р. М. Иванова как совершившая военный подвиг. К Гражданской – также двое: Н. И. Махно, чей анархизм оттеняется борьбой против П. П. Скоропадского и временными союзами с большевиками, и В. И. Чапаев. К Великой Отечественной – 24 человека, то есть создающих образ сражающегося народа. Часть образов унаследована еще с советского времени, и каждая биография, почему этот человек достоин упоминания, имеет особый смысл: З. А. Космодемьянская как мученица из народа, С. А. Ковпак представляет партизан, Д. М. Карбышев – мученичество в плену, Н. И. Кузнецов – героя-разведчика, Л. М. Павличенко и В. Зайцев – снайперов, А. И. Покрышкин и И. Н. Кожедуб – авиацию, А. М. Матросов – самопожертвование в бою, А. П. Маресьев – мужество духа, когда инвалид возвращается в строй, Ц. Л. Куников – мужество в обороне (впрочем, этот подвиг был совершен на «Малой земле», где воевал Л. И. Брежнев, почему этому сюжету во время его правления страной придавали излишне большое значение). Еще 13 человек можно назвать «новыми героями», внимание к которым привлечено в последнее десятилетие. З. Г. Колобанов подается как танкист-виртуоз, Н. Я. Киселев – партизан, спасший евреев. Х. Нурадилов сегодня прославляется как герой-чеченец, А. И. Маринеско – как герой-подводник. А. Н. Ботян нужен для того, чтобы рассказать о том, как советские разведчики спасли Краков от разрушения. Появление В. Ф. Маргелова можно объяснить только как основателя ВДВ, хотя он и был героем Великой Отечественной, отмечать его в этом контексте предстает странным. Шесть оставшихся можно назвать «рядовыми героями», то есть попавшими в «учебник» относительно случайно, чтобы репрезентировать сам факт коллективного героизма. Трое имеют отношение к Украине: К. Ф. Ольшанский погиб за Донбасс, М. М. Магерамов отличился при форсировании Днепра, фельдшер Ф. А. Пушина пала при освобождении Киева, вытаскивая раненных из-под обстрела [Учебник. 10-й класс. С. 411, 401]. Образ украинской территории, «политой нашей кровью», значим для В. Р. Мединского и А. В. Торкунова, поскольку коррелирует с текущей агрессией и якобы историческим правом России захватить ее. Подвиги простых людей в прошлом, отдавших жизни ради победы, превращены в часть агрессивного исторического нарратива. Подвиг П. И. Шпетного чем-то походит на подвиг «панфиловцев», а М. С. Фомин отличился уничтожением семи танков противника. Вероятно, выделение именно этих героев является своеобразным ответом Мединского критикам его поддержки мифа о 28 панфиловцах, дескать, не такой он и уникальный. Также был выделен Н. Печененко, партизан-подросток, который, согласно официальной биографии, несколько раз попадал в плен, его демонстративно казнили, однако он все равно оставался в строю, а затем был сыном полка, дошедшим до Праги [Учебник. 10-й класс. С. 449]. Украинское происхождение «учебник» не акцентирует. Оставшиеся 20 человек – это гражданские лица, представляющие достижения в науке, культуре или искусстве. Однако и здесь они значимы для авторов только в связи с государством, о чем свидетельствует отбор фактов для кратких биографических справок. М. Горького «признали “главным пролетарским писателем”» [Учебник. 10-й класс. С. 196], И. А. Ильин (единственный эмигрант) важен как монархист и патриот [Учебник. 10-й класс. С. 197], И. А. Иоффе – как создатель уникальной научной школы, «которая позволила вывести советскую физику на мировой уровень», в чем смысл этой школы, кроме мировой славы, остается непонятным [Учебник. 10-й класс. С. 200]. А. Стаханов и П. Ангелина – примеры ударников [Учебник. 10-й класс. С. 211, 212], также вышедшие из сталинской пропаганды. П. Д. Осипенко – летчица-рекордсменка. С. С. Прокофьев – не только автор ряда произведений, но и шестикратный лауреат сталинской премии [Учебник. 10-й класс. С. 257]. В биографии В. С. Вишневского подчеркивается, наоборот, его участие в Первой мировой как подростка-героя [Учебник. 10-й класс. С. 260]. На этом фоне довольно взвешенной выглядит только биография Н. И. Вавилова, где упоминается и его арест по ложному доносу [Учебник. 10-й класс. С. 248]. 11 человек помещены в раздел Великой Отечественной войной. В биографии М. Т. Калашникова, оружейника, подчеркивается, что он автор самого популярного стрелкового оружия в мире. В биографию изобретателя советского аналога пенициллина З. В. Ермольевой упомянули установку памятника в 2022 году (один из проектов РВИО). И. В. Курчатов важен военными и атомными разработками [Учебник. 10-й класс. С. 422], А. П. Гайдар –воспитанием юношества в героическом духе и своей гибелью на фронте [Учебник. 10-й класс. С. 424], А. В. Александров – создатель гимна и музыки к «Священной войне», под которую уходили эшелоны. Р. Л. Кармен – военными кинолентами. Д. Д. Шостакович – 7-й Симфонией, ставшей «памятником подвигу Ленинграда» [Учебник. 10-й класс. С. 426], С. В. Михалков – военкор и автор текста гимна [Учебник. 10-й класс. С. 427], М. А. Шолохов, К. М. Симонов и А. Т. Твардовский представлены отрывками их своих военных произведений. Пять параграфов о культуре, науке и искусстве неизменно начинаются с рассказа об успехах государственных преобразований, только после которых рассказывается о выдающихся деятелях в этой сфере. Показательно превращение этих смысловых блоков – в простые перечни фамилий, без указания заслуг. Так, в параграфе №№ 11–12 «Идеология и культура в годы Гражданской войны» упомянуты 8 ученых, то только у 2-х выделены заслуги [Учебник. 10-й класс. С. 129]. Из деятелей культуры 13 просто перечислены, еще у 6 названы произведения. В параграфе № 18 «Культурное пространство советского общества в 1920-е гг.» заслуги и достижения 11 ученых непонятны (проговорены хотя бы частично у 5). Среди деятелей искусства: у 15 названы произведения, 3 человека просто упомянуты, достижения лишь 4 деятелей более-менее представлены [Учебник. 10-й класс. С. 201–203]. В пункте «Достижения отечественной науки в 1930-е гг.» 16 ученых привязаны только к сферам деятельности (достижения не указаны), у 3 сфера научных интересов уточнена и лишь об 1 человеке (Н. И. Вавилове) рассказано более подробно [Учебник. 10-й класс. С. 247–249]. Из следующего параграфа про советское искусство 1930-х гг. ученик узнает о самом факте существования 73 человек, еще 41 деятеля представлены с произведениями, и лишь о 6 говорится более-менее подробно [Учебник. 10-й класс. С. 254–260]. Превращение истории науки, культуры и искусства в бессмысленные перечни не является исключительной особенностью только рассматриваемого «учебника», однако В. Р. Мединский и А. В. Торкунов наследуют этому подходу в полной мере. Визуальный образ эпохи. Иллюстративный материал – фотографии и художественные картины – не просто иллюстрируют «учебник», делая его визуально интереснее и привлекательней. Они притягивают внимание, фокусируют его на определенных сюжетах или процессах. С. Зонтаг в свое время обратила внимание на тесную связь фотографий с тем, как общество воспринимает и запоминает военные события [Сонтаг, 2014]. Безусловно, эта логика действует и при обращении к невоенным сюжетам. В «учебнике» В. Р. Мединского и А. В. Торкунова всего использованы 278 различных изображений (не считая карт). Прежде всего, меня интересовало: доминируют ли изображения власти, общественности или простых людей? Это официально-парадные или жанровые фотографии? Насколько эти изображения передают общественные процессы? Словом, какой визуальный образ эпохи будет доминировать. В «учебнике» рассматриваются одновременно две мировые войны, революция и Гражданская война, потому перекос в сторону военной тематики предопределен. В итоге я могу выделить четыре доминирующие группы иллюстративного материала: фотографии или реже официальные портреты правителей, военачальников, политиков и высших руководителей – 59 изображений (21,2 %), пропагандистские плакаты – 48 (17,2 %), фотографии современных памятников и парадов – 28 (10 %). Художественных картин в жанре социалистического реализма также 22 (7,9 %). Выделение последних в отдельную группу оправдано, поскольку этот стиль предполагает поэтизацию и мифологизацию советской власти, то есть перед нами вид политически нагруженного, пропагандистского искусства. Другими словами, 56,3 % всего изобразительного материала напрямую изображают либо саму власть, либо то, какой образ реальности она несет через агитацию, искусство и коммеморацию. 11 изображений И. В. Сталина и 8 изображений В. И. Ленина задают визуальный образ политика этого периода. Визуальный ряд эпохи политико-милитаристский, однако достаточно отлакированный. Военных фотографий 64, а если добавить репродукции 6 картин (не из соцреализма) – 70 (25,1 %), это фактически четверть всего иллюстративного материала, которые отражает не властно-пропагандистскую сторону военных событий. Однако из 21 индивидуальной фотографии или портрета – 20 парадных. Еще 4 военных парада, 12 предметов (техника и ордена), и окажется, что собственно на повседневность войны претендуют 28 фотографий (из них 14 жанровых на фронте и 10 – в тылу). К ним я добавляю и 3 фотографии разрушенных городов (Великая Отечественная). Гражданский мир показан еще более скупо: 44 фотографии, а если к ним добавить 7 картин, то получается 51 изображение (18,4 %), репрезентирующее мирную, гражданскую жизнь. Из них 14 парадных фотографий деятелей науки и культуры в соответствующих параграфах, еще 17 жанровых фотографий, в основном 1920–1930-х гг., также подчиненных строгим законам производства. Отдельно замечу, что в качестве иллюстрации В. Р. Мединский и А. В. Торкунов выбрали только 1 (одно) изобретение: схематическое устройство аэроплана К. Циолковского. Визуальный ряд отражает общую идеологию «учебника»: история России – это эволюция государства и тех, кто ему служит, при игнорировании общества как независимой структуры. Ученик приучается смотреть на власть или глазами власти, прошлой или нынешней. Незначительное количество репродукций художников авангарда, фотографий фронтовой повседневности и одна фотография голодающей семьи из Поволжья вплетены в этот визуальный контекст и принципиально его не меняют. [1] Связанная с Аркадием Ротенбергом компания сохранила долю в группе «Просвещение» // Forbes. 2023. 13 окт. URL: https://www.forbes.ru/milliardery/498269-svazannaa-s-arkadiem-rotenbergom-kompania-sohranila-dolu-v-gruppe-prosvesenie (дата обращения: 30.10.2023). [2] Мединский и Кравцов представили новый учебник истории для старшеклассников // Ведомости. 2023. 8 авг. URL: https://www.vedomosti.ru/society/articles/2023/08/08/988994-medinskii-i-kravtsov-predstavili-novii-uchebnik-istorii (дата обращения: 29.10.2023). [3] Владимир Мединский выступил на Форуме педагогов Подмосковья // Российское военно-историческое общество. 2023. 22 авг. URL: https://rvio.histrf.ru/activities/news/vladimir-medinskij-vystupil-na-forume-pedagogov-podmoskovya (дата обращения: 29.10.2023). [4] В Венгрии не согласны с изложением событий 1956 года в новом российском учебнике истории // ТАСС. 2023. 30 авг. URL: https://tass.ru/obschestvo/18620701 (дата последнего обращения: 29.10.2023); Лидер фракции «Йоббика» призывает правительство требовать от РФ отозвать и переписать учебник Мединского // GuildHall. 2023. 12 сент. URL: https://ghall.com.ua/2023/09/12/lider-fraktsii-jobbika-prizyvaet-pravitelstvao-trebovat-ot-rf-otozvat-i-perepisat-uchebnik-medinskogo (дата обращения: 29.10.2023). [5] В Чечне заявили об изменении главы учебника истории о репрессированных народах // Ведомости. 2023. 23 сент. URL: https://www.vedomosti.ru/society/news/2023/09/23/996785-chechne-raskritikovali (дата обращения: 29.10.2023). Продолжение статьи тут "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Спасибо Марии Ефимовне Гельман за рассказ о трагических событиях 1940-х в рамках нашего проекта: #НиктоНеЗабыт? 1940-е. Трагедия на двух берегах Днестра. Публикация материалов ЧГК по МССР в контексте семейной памяти В возрасте около двух лет она попала в гетто. Мать уже там родила мальчика, который умер через сутки после рождения. Мария Ефимовна рассказывает, что в критической ситуации люди вели себя по-разному. Кто-то пользовался возможностью ограбить гонимых евреев. А были те, кто давали им еду. Эту тему не принято обсуждать, но были и евреи-коллаборационисты. Мария Ефимовна вспоминает, что один из них, выполнявший полицейские функции в гетто, выбил зубы ее отцу. На послевоенном процессе отец не стал давать на него показания, так как у того были несовершеннолетние дети. Мария Ефимовна рассказывает, что среди членов их семьи были не только жертвы нацистов и их румынских союзников, но и те, кто попал под Большой террор, а также депортации 1949. Она хорошо помнит голод 1946, когда ели траву. Это еще одно доказательство, что принятое, к сожалению многими, в Молдавии деление жертв на «наших» и «не наших» не только аморально, но и не соответствует действительности. Все жертвы террора – наши, так как в подавляющем большинстве это дети, женщины и старики. Следите за Исторической Экспертизой и за проектом в telegram https://t.me/istorex_ru Наш Youtube-канал https://www.youtube.com/@HistoricalExpertise Готовится к печати первый том «Кишинев и Кишиневский уезд». Выход в свет запланирован на весну 2025. При подготовке материалов к печати мы стараемся найти всю возможную информацию о жертвах. Обращаемся с просьбой присылать любые свидетельства об их жизни и обстоятельствах гибели к их потомкам, родственникам, соседям: istorexorg@gmail.com Материалы будут опубликованы на сайте журнала «Историческая экспертиза». См.: https://www.istorex.org/blog/categories/tragedy-two-banks-of-the-dniester Для чего мы совместили проекты публикации документов и семейные воспоминания? «Одна из чреватых опасными последствиями проблем нынешней РМ относится к сфере коллективной памяти. Среди представителей культурной и политической элит присутствует, к сожалению, немало желающих использовать трагические события 1940-х годов с целью расколоть граждан на два пронизанных антагонизмом сообщества памяти. Одни недобросовестные «дискурс-манагеры» (Виктор Пелевин) призывают скорбеть исключительно о жертвах сталинских репрессий и голода 1946 года. Их оппоненты прибегают ко всевозможным ухищрениям, чтобы оправдать преступления сталинизма и призывают помнить исключительно тех мирных граждан, кто пал от рук нацистов и представителей режима Антонеску. Такая политика памяти «стенка на стенку» не позволяет сформировать молдавское полиэтничное гражданское общество, способное эффективно отвечать на грозные вызовы современности. Мы уверены, что деление жертв на «наших» и «чужих» противоречит не только европейским ценностям и поэтому является реальным препятствием к европейской интеграции РМ, но бросает вызов таким азам человечности, как сочувствие к боли других людей и обязанность помогать слабым. Лишь благодаря способности испытывать сострадание к попавшим в беду, люди имеют право именовать себя людьми. Альтернативой попыткам расчеловечить наших граждан является подход, согласно которому не может быть жертв «своих» и «чужих», все жертвы 1940-х, в большинстве, напомним, дети, женщины и старики, – наши!» См. об этом: https://www.istorex.org/post/31-07-2024-announcement ПОМОЧЬ ПРОЕКТУ Оплатите авансом экземпляр первого тома Материалов ЧГК по МССР (Кишинев и Кишиневский уезд, выход в свет – весна 2025 года) по льготной цене 300 MDL. Всем благотворителям проекта признательность будет выражена поименно. PAYPAL istorexorg@gmail.com  (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта). ПЕРЕВОД НА КАРТУ БАНКА MAIB 4356 9600 6652 7729 (ВАЛЮТА MDL, ПОЛУЧАТЕЛЬ ERLIH SERGHEI (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта).

Олег Булгак , автор-исполнитель, ведущий радио "КоммерсантЪ ФМ" Моя бабушка по матери Ребицкая Елена Ивановна родилась в 1907 году в молдавском селе Афумаць, недалеко от реки Прут. Её отец Иван Ребицкий незадолго до Первой мировой войны уехал в США, где два года работал «мастером на все руки» у одного промышленника (его имя не сохранилось). Иван настолько хорошо себя зарекомендовал, что хозяин дал ему оплачиваемый отпуск на полгода и отправил на родину, чтобы забрать семью и вернуться обратно в Америку. Но тут началась война, и все планы рухнули. Так они и остались в Бессарабии, а иначе был бы я сейчас гражданином США. Как рассказывала бабушка, в 1940 году, после подписания пакта Молотова-Риббентропа, всем проживающим на территории Молдовы, отходившей Советскому Союзу (между Прутом и Днестром), было предложено в течение 72 часов определиться, остаются ли они там же, где находятся в данный момент, или уходят в Румынию. Семья бабушки таким образом навсегда раскололась пополам: сестра Женя и брат Николай ушли за Прут, сёстры Елена и Мария остались в Афумаць, брат Пётр уехал на Украину. В июне 1941 в село вошли части румынской армии – в первые годы войны она была сателлитом Германии. Бабушка к тому времени была замужем, у неё было трое дочерей (самая младшая, моя мама, родилась в феврале 1940). На общем собрании села солдаты первым делом выясняли, кто сотрудничал с Советской властью. Поскольку муж бабушки Спиридон Васильевич Габура был одним из немногих грамотных, его в своё время назначили секретарём сельсовета. Дед рассказывал, как тогда, в последние дни июня 1940-го в село заехал танк, из него вылез чумазый солдатик и грозно закричал: «Грамотные есть?». Односельчане вытолкнули к нему деда. Так он стал вести бумажные дела, а бабушка ему по мере сил помогала. На этот раз те же односельчане с такой же готовностью сдали обоих новым властям, и их тут же приговорили к расстрелу без суда и следствия. Офицер вызвал четырёх солдат, приказал им отвести "этих двоих коммунистов" на окраину села, к оврагу и там расстрелять. По дороге бабушка рыдала, говорила, что никакие они не коммунисты, и умоляла отпустить к детям. Солдаты молчали и только подталкивали их время от времени, чтобы шли быстрее. Их, сам того, не желая, спас офицер, который ехал мимо в кабине грузовика (в кузове сидели солдаты). Он остановил машину и спросил: "Куда ведёте?" Те ответили: "Это коммунисты. Господин лейтенант приказал их расстрелять". Офицер рявкнул: "Хватит с них и одного. А вы трое, садитесь в кузов". Машина уехала, бабушка стала ещё громче плакать и умолять, чтобы их отпустили, но солдат оказался вредным: "Иди вперёд и заткнись!". "Как сейчас вижу его, - говорила бабушка. - Маленького роста, чернявый, противный - пэкэтос!" Когда дошли до оврага и встали на краю, солдат передёрнул затвор винтовки. Тут не выдержал и дед: "Да отпусти ты нас! А офицеру скажешь, что расстрелял - никто не узнает, мы сегодня же уйдём из села". Солдат заорал: "Молчать!" и вдруг дед - а он был высокий, плечистый, сильный, - выхватил у него винтовку. Солдат перепугался, затрясся, побледнел, стал умолять, вернуть ему оружие, иначе его расстреляют. "Так тебе и надо!" - сказала бабушка. Дед размахнулся и закинул винтовку далеко в овраг. "А теперь что будешь делать?" - спросил он. Солдат полез в овраг, а они огородами побежали домой. Бабушка рассказывала ещё про один случай, когда на расстрел вели её одну, и ей чудом удалось сбежать, но подробности, к сожалению, забылись. Про голод 1946-47 годов бабушка рассказывала скупо – возможно ей самой было страшно это вспоминать. Говорила, что люди ели лебеду, что многие умирали чуть ли не на улицах, что был страшный год неурожая и засухи, многих людей даже не хоронили – не было сил на это, просто сбрасывали в овраг. У крестьян изымали подчистую всё, что можно было отнять: пшеницу, кукурузу, овощи, скотину. В дома приходили вооружённые люди и, по словам бабушки, стучали кулаками по столу, били людей прикладами и кричали: «Хлеб Сталину, сволочи! Хлеб Сталину!!!» Некоторые пытались уйти через Прут в Румынию, почти всех этих людей ловили и расстреливали. Самая жуткая история – про соседа, отца двух детей, который однажды пришёл к ней с безумной улыбкой и гордо сказал, что от голода он теперь точно не умрёт, потому что у него есть холодец. Какой ещё холодец? Всех животных в селе давно съели! Но он упрямо твердил про холодец и даже сказал: могу угостить, если не веришь. Вскоре стало известно, что сын мужика прячется у соседей, а десятилетняя дочка пропала. Через несколько дней уже полностью свихнувшегося мужика задержали, а на чердаке у него нашли останки девочки. По словам бабушки, голодный 1946-й продлился и в 47-м. Рассказывала она и про депортацию, как из их села забрали несколько богатых - по меркам односельчан - семей, предварительно "раскулачив" и экспроприировав всё, что у них было. Ночью приезжали грузовики, под плач и рыдания людей выгоняли из их собственных домов, с собой разрешали взять по одному узлу с вещами, но проверяли, что берут - ценности отнимали. Мои жили небогато, их эта беда не коснулась. Рассказ в рамках проекта #Никто_не_забыт ? 1940-е. Трагедия на двух берегах Днестра. Публикация материалов ЧГК по МССР в контексте семейной памяти Следите за Исторической Экспертизой и за проектом в telegram https://t.me/istorex_ru Наш Youtube-канал https://www.youtube.com/@HistoricalExpertise Готовится к печати первый том «Кишинев и Кишиневский уезд». Выход в свет запланирован на весну 2025. При подготовке материалов к печати мы стараемся найти всю возможную информацию о жертвах. Обращаемся с просьбой присылать любые свидетельства об их жизни и обстоятельствах гибели к их потомкам, родственникам, соседям: istorexorg@gmail.com Материалы будут опубликованы на сайте журнала «Историческая экспертиза». См.: https://www.istorex.org/blog/categories/tragedy-two-banks-of-the-dniester Для чего мы совместили проекты публикации документов и семейные воспоминания? «Одна из чреватых опасными последствиями проблем нынешней РМ относится к сфере коллективной памяти. Среди представителей культурной и политической элит присутствует, к сожалению, немало желающих использовать трагические события 1940-х годов с целью расколоть граждан на два пронизанных антагонизмом сообщества памяти. Одни недобросовестные «дискурс-манагеры» (Виктор Пелевин) призывают скорбеть исключительно о жертвах сталинских репрессий и голода 1946 года. Их оппоненты прибегают ко всевозможным ухищрениям, чтобы оправдать преступления сталинизма и призывают помнить исключительно тех мирных граждан, кто пал от рук нацистов и представителей режима Антонеску. Такая политика памяти «стенка на стенку» не позволяет сформировать молдавское полиэтничное гражданское общество, способное эффективно отвечать на грозные вызовы современности. Мы уверены, что деление жертв на «наших» и «чужих» противоречит не только европейским ценностям и поэтому является реальным препятствием к европейской интеграции РМ, но бросает вызов таким азам человечности, как сочувствие к боли других людей и обязанность помогать слабым. Лишь благодаря способности испытывать сострадание к попавшим в беду, люди имеют право именовать себя людьми. Альтернативой попыткам расчеловечить наших граждан является подход, согласно которому не может быть жертв «своих» и «чужих», все жертвы 1940-х, в большинстве, напомним, дети, женщины и старики, – наши!» См. об этом: https://www.istorex.org/post/31-07-2024-announcement ПОМОЧЬ ПРОЕКТУ Оплатите авансом экземпляр первого тома Материалов ЧГК по МССР (Кишинев и Кишиневский уезд, выход в свет – весна 2025 года) по льготной цене 300 MDL. Всем благотворителям проекта признательность будет выражена поименно. PAYPAL istorexorg@gmail.com  (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта). ПЕРЕВОД НА КАРТУ БАНКА MAIB 4356 9600 6652 7729 (ВАЛЮТА MDL, ПОЛУЧАТЕЛЬ ERLIH SERGHEI (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта).

Рассказ Льва Стеюка (Канада) о семейной памяти в рамках нашего проекта: #НиктоНеЗабыт? 1940-е. Трагедия на двух берегах Днестра. Публикация материалов ЧГК по МССР в контексте семейной памяти Его отец Яков Стеюк (настояшая фамилия Штейн), человек уникальной биографии. Уроженец города Хотина (Бессарабская губерния, Российской империи). Как член Румынской компартии отсидел до войны. Во время эвакуации из Черновцов оказался на оккупированной немцами территории в Проскурове (Хмельницкий). Дважды немцы (!) спасали ему жизнь. А выдала его (так бывает) любимая украинская девушка. Из Сырецкого лагеря попал в Бабий Яр на операцию по ликвидации трупов. Удалось бежать и дождаться прихода Красной Армии. Участвовал как сапер в Ясско-Кишиневской операции. В Вене был переводчиком СМЕРШа. Был переводчиком для советских представителей в ходе процесса над Антонеску. После войны жил в Калуге и потом в Черновцах. Дополнительная информация: https://nedelya40.ru/yakov- steyuk-chelovek-istoriya_231754/ https://berkovich-zametki.com/ 2013/Zametki/Nomer11_12/Gluhovsky1.php Воспоминания Якова Стеюка (Штейна) https://www.blavatnikarchive.org/item/13641?page=1 Протокол допроса Якова Стеюка (Штейна) по поводу событий в Бабьем Яре Следите за Исторической Экспертизой и за проектом в telegram https://t.me/istorex_ru Наш Youtube-канал https://www.youtube.com/@HistoricalExpertise Готовится к печати первый том «Кишинев и Кишиневский уезд». Выход в свет запланирован на весну 2025. При подготовке материалов к печати мы стараемся найти всю возможную информацию о жертвах. Обращаемся с просьбой присылать любые свидетельства об их жизни и обстоятельствах гибели к их потомкам, родственникам, соседям: istorexorg@gmail.com Материалы будут опубликованы на сайте журнала «Историческая экспертиза». См.: https://www.istorex.org/blog/categories/tragedy-two-banks-of-the-dniester Для чего мы совместили проекты публикации документов и семейные воспоминания? «Одна из чреватых опасными последствиями проблем нынешней РМ относится к сфере коллективной памяти. Среди представителей культурной и политической элит присутствует, к сожалению, немало желающих использовать трагические события 1940-х годов с целью расколоть граждан на два пронизанных антагонизмом сообщества памяти. Одни недобросовестные «дискурс-манагеры» (Виктор Пелевин) призывают скорбеть исключительно о жертвах сталинских репрессий и голода 1946 года. Их оппоненты прибегают ко всевозможным ухищрениям, чтобы оправдать преступления сталинизма и призывают помнить исключительно тех мирных граждан, кто пал от рук нацистов и представителей режима Антонеску. Такая политика памяти «стенка на стенку» не позволяет сформировать молдавское полиэтничное гражданское общество, способное эффективно отвечать на грозные вызовы современности. Мы уверены, что деление жертв на «наших» и «чужих» противоречит не только европейским ценностям и поэтому является реальным препятствием к европейской интеграции РМ, но бросает вызов таким азам человечности, как сочувствие к боли других людей и обязанность помогать слабым. Лишь благодаря способности испытывать сострадание к попавшим в беду, люди имеют право именовать себя людьми. Альтернативой попыткам расчеловечить наших граждан является подход, согласно которому не может быть жертв «своих» и «чужих», все жертвы 1940-х, в большинстве, напомним, дети, женщины и старики, – наши!» См. об этом: https://www.istorex.org/post/31-07-2024-announcement ПОМОЧЬ ПРОЕКТУ Оплатите авансом экземпляр первого тома Материалов ЧГК по МССР (Кишинев и Кишиневский уезд, выход в свет – весна 2025 года) по льготной цене 300 MDL. Всем благотворителям проекта признательность будет выражена поименно. PAYPAL istorexorg@gmail.com  (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта). ПЕРЕВОД НА КАРТУ БАНКА MAIB 4356 9600 6652 7729 (ВАЛЮТА MDL, ПОЛУЧАТЕЛЬ ERLIH SERGHEI (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта).

Рассказ Андрея Хазова (Бразилия) о семейной памяти в рамках нашего проекта:  #НиктоНеЗабыт? 1940-е. Трагедия на двух берегах Днестра. Публикация материалов ЧГК по МССР в контексте семейной памяти Священник Андрей Хазов , обладатель черного пояса по бразильскому Джиу-Джитсу, волонтёр и руководитель социальных проектов. С 2017 года живет в Сан-Паулу (Бразилия). Вице-президент ассоциации Благовещенской церкви в Сан-Паулу. Основной вид деятельности ассоциации – защита социальных прав. В первую очередь – помощь освободившимся из мест заключения иностранным гражданам и одиноким пожилым людям. Полное видео трансляции https://www.youtube.com/live/zpUmuVOC1VY Следите за Исторической Экспертизой и за проектом в telegram https://t.me/istorex_ru Наш Youtube-канал https://www.youtube.com/@HistoricalExpertise Готовится к печати первый том «Кишинев и Кишиневский уезд». Выход в свет запланирован на весну 2025. При подготовке материалов к печати мы стараемся найти всю возможную информацию о жертвах. Обращаемся с просьбой присылать любые свидетельства об их жизни и обстоятельствах гибели к их потомкам, родственникам, соседям: istorexorg@gmail.com Материалы будут опубликованы на сайте журнала «Историческая экспертиза». См.: https://www.istorex.org/blog/categories/tragedy-two-banks-of-the-dniester Для чего мы совместили проекты публикации документов и семейные воспоминания? «Одна из чреватых опасными последствиями проблем нынешней РМ относится к сфере коллективной памяти. Среди представителей культурной и политической элит присутствует, к сожалению, немало желающих использовать трагические события 1940-х годов с целью расколоть граждан на два пронизанных антагонизмом сообщества памяти. Одни недобросовестные «дискурс-манагеры» (Виктор Пелевин) призывают скорбеть исключительно о жертвах сталинских репрессий и голода 1946 года. Их оппоненты прибегают ко всевозможным ухищрениям, чтобы оправдать преступления сталинизма и призывают помнить исключительно тех мирных граждан, кто пал от рук нацистов и представителей режима Антонеску. Такая политика памяти «стенка на стенку» не позволяет сформировать молдавское полиэтничное гражданское общество, способное эффективно отвечать на грозные вызовы современности. Мы уверены, что деление жертв на «наших» и «чужих» противоречит не только европейским ценностям и поэтому является реальным препятствием к европейской интеграции РМ, но бросает вызов таким азам человечности, как сочувствие к боли других людей и обязанность помогать слабым. Лишь благодаря способности испытывать сострадание к попавшим в беду, люди имеют право именовать себя людьми. Альтернативой попыткам расчеловечить наших граждан является подход, согласно которому не может быть жертв «своих» и «чужих», все жертвы 1940-х, в большинстве, напомним, дети, женщины и старики, – наши!» См. об этом: https://www.istorex.org/post/31-07-2024-announcement ПОМОЧЬ ПРОЕКТУ Оплатите авансом экземпляр первого тома Материалов ЧГК по МССР (Кишинев и Кишиневский уезд, выход в свет – весна 2025 года) по льготной цене 300 MDL. Всем благотворителям проекта признательность будет выражена поименно. PAYPAL istorexorg@gmail.com  (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта). ПЕРЕВОД НА КАРТУ БАНКА MAIB 4356 9600 6652 7729 (ВАЛЮТА MDL, ПОЛУЧАТЕЛЬ ERLIH SERGHEI (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта).

Рассказ Вадима Пистринчука в рамках проекта #Никто_не_забыт? 1940-е. Трагедия на двух берегах Днестра. Публикация материалов ЧГК по МССР в контексте семейной памяти Вадим Пистринчук рассказывает о трагических событиях семейной памяти и о принятии Парламентом Молдовы (22 июля 2016 года) Декларации об одобрении Итогового доклада Международной комиссии по изучению Холокоста под председательством Эли Визеля Вадим Пистринчук Исполнительный директор IPIS Эксперт в области социальной политики, развития местных сообществ и общественной политики. С 2014 года 2919 год Вадим Пистринчук был депутатом парламента Молдовы. С 2009 по 2012 год работал заместителем министра труда, социальной защиты и семьи, а с 2012 по 2013 год – старшим советником премьер-министра Молдовы. В сферу его компетенции входили реформы сектора государственного управления, политические программы и стратегии. До этого Вадим работал в качестве эксперта, менеджера проектов и консультанта в международных организациях (ПРООН, ЮНИСЕФ) в области социальной защиты, прав человека, реформы сектора государственного управления и борьбы с коррупцией. Также Вадим Пистринчук обладатель докторской степени в области социологии. На протяжении 2019 года Вадим был исследователем в рамках Европейского Совета по международным отношениям, офис в Берлине (ECFR), а также стипендиатом Фонда Конрада Аденауэра. Следите за Исторической Экспертизой и за проектом в telegram https://t.me/istorex_ru Наш Youtube-канал https://www.youtube.com/@HistoricalExpertise Готовится к печати первый том «Кишинев и Кишиневский уезд». Выход в свет запланирован на весну 2025. При подготовке материалов к печати мы стараемся найти всю возможную информацию о жертвах. Обращаемся с просьбой присылать любые свидетельства об их жизни и обстоятельствах гибели к их потомкам, родственникам, соседям: istorexorg@gmail.com Материалы будут опубликованы на сайте журнала «Историческая экспертиза». См.: https://www.istorex.org/blog/categories/tragedy-two-banks-of-the-dniester Для чего мы совместили проекты публикации документов и семейные воспоминания? «Одна из чреватых опасными последствиями проблем нынешней РМ относится к сфере коллективной памяти. Среди представителей культурной и политической элит присутствует, к сожалению, немало желающих использовать трагические события 1940-х годов с целью расколоть граждан на два пронизанных антагонизмом сообщества памяти. Одни недобросовестные «дискурс-манагеры» (Виктор Пелевин) призывают скорбеть исключительно о жертвах сталинских репрессий и голода 1946 года. Их оппоненты прибегают ко всевозможным ухищрениям, чтобы оправдать преступления сталинизма и призывают помнить исключительно тех мирных граждан, кто пал от рук нацистов и представителей режима Антонеску. Такая политика памяти «стенка на стенку» не позволяет сформировать молдавское полиэтничное гражданское общество, способное эффективно отвечать на грозные вызовы современности. Мы уверены, что деление жертв на «наших» и «чужих» противоречит не только европейским ценностям и поэтому является реальным препятствием к европейской интеграции РМ, но бросает вызов таким азам человечности, как сочувствие к боли других людей и обязанность помогать слабым. Лишь благодаря способности испытывать сострадание к попавшим в беду, люди имеют право именовать себя людьми. Альтернативой попыткам расчеловечить наших граждан является подход, согласно которому не может быть жертв «своих» и «чужих», все жертвы 1940-х, в большинстве, напомним, дети, женщины и старики, – наши!» См. об этом: https://www.istorex.org/post/31-07-2024-announcement ПОМОЧЬ ПРОЕКТУ Оплатите авансом экземпляр первого тома Материалов ЧГК по МССР (Кишинев и Кишиневский уезд, выход в свет – весна 2025 года) по льготной цене 300 MDL. Всем благотворителям проекта признательность будет выражена поименно. PAYPAL istorexorg@gmail.com  (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта). ПЕРЕВОД НА КАРТУ БАНКА MAIB 4356 9600 6652 7729 (ВАЛЮТА MDL, ПОЛУЧАТЕЛЬ ERLIH SERGHEI (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта).

#НиктоНеЗабыт?   1940-е. Трагедия на двух берегах Днестра.   Публикация материалов ЧГК по МССР в контексте семейной памяти   Спасибо Андрею Симонову!   Уроженец Кишинева (окончил 37-ю школу) Андрей Симонов, ныне профессор Мичиганского университета, рассказывает о семейной памяти. Воспоминания Андрея, чей дед-профессор чудом уцелел при Большом терроре (будущий народный комиссар земледелия и потом председатель СНК МССР Н.Г. Коваль предупредил приятеля, что надо срочно исчезнуть из Тирасполя),  интересны попыткой ответить как стало возможным, что в его окружении обсуждали Солженицына, депортацию крымских татар и «добровольное» присоединение трех прибалтийских республик, но при этом сталинские депортации и голод 1946 на территории Молдавии оставались «слепой зоной». Следите за Исторической Экспертизой и за проектом в telegram https://t.me/istorex_ru Наш Youtube-канал https://www.youtube.com/@HistoricalExpertise Готовится к печати первый том «Кишинев и Кишиневский уезд». Выход в свет запланирован на весну 2025. При подготовке материалов к печати мы стараемся найти всю возможную информацию о жертвах. Обращаемся с просьбой присылать любые свидетельства об их жизни и обстоятельствах гибели к их потомкам, родственникам, соседям: istorexorg@gmail.com Материалы будут опубликованы на сайте журнала «Историческая экспертиза». См.: https://www.istorex.org/blog/categories/tragedy-two-banks-of-the-dniester Для чего мы совместили проекты публикации документов и семейные воспоминания? «Одна из чреватых опасными последствиями проблем нынешней РМ относится к сфере коллективной памяти. Среди представителей культурной и политической элит присутствует, к сожалению, немало желающих использовать трагические события 1940-х годов с целью расколоть граждан на два пронизанных антагонизмом сообщества памяти. Одни недобросовестные «дискурс-манагеры» (Виктор Пелевин) призывают скорбеть исключительно о жертвах сталинских репрессий и голода 1946 года. Их оппоненты прибегают ко всевозможным ухищрениям, чтобы оправдать преступления сталинизма и призывают помнить исключительно тех мирных граждан, кто пал от рук нацистов и представителей режима Антонеску. Такая политика памяти «стенка на стенку» не позволяет сформировать молдавское полиэтничное гражданское общество, способное эффективно отвечать на грозные вызовы современности. Мы уверены, что деление жертв на «наших» и «чужих» противоречит не только европейским ценностям и поэтому является реальным препятствием к европейской интеграции РМ, но бросает вызов таким азам человечности, как сочувствие к боли других людей и обязанность помогать слабым. Лишь благодаря способности испытывать сострадание к попавшим в беду, люди имеют право именовать себя людьми. Альтернативой попыткам расчеловечить наших граждан является подход, согласно которому не может быть жертв «своих» и «чужих», все жертвы 1940-х, в большинстве, напомним, дети, женщины и старики, – наши!» См. об этом: https://www.istorex.org/post/31-07-2024-announcement ПОМОЧЬ ПРОЕКТУ Оплатите авансом экземпляр первого тома Материалов ЧГК по МССР (Кишинев и Кишиневский уезд, выход в свет – весна 2025 года) по льготной цене 300 MDL. Всем благотворителям проекта признательность будет выражена поименно. PAYPAL istorexorg@gmail.com  (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта). ПЕРЕВОД НА КАРТУ БАНКА MAIB 4356 9600 6652 7729 (ВАЛЮТА MDL, ПОЛУЧАТЕЛЬ ERLIH SERGHEI (в комментарии указываете Ваше имя и эл. почту для контакта).

Corresponding author: Saladdin Bahozde (AKA Saladdin Ahmed), is a Senior Mellon Fellow at Asian University for Women (Chittagong, Bangladesh), an associated researcher at the Institute for the Humanities, Simon Fraser University, and a member of the New University in Exile Consortium. E-mail: saladdin.ahmed@gmail.com  ORCID: https://orcid.org/0000-0003-4636-8217 He is the author of over ten books including Totalitarian Space and the Destruction of Aura  (SUNY Press 2019), Revolutionary Hope After Nihilism: Marginalized Voices and Dissent  (Bloomsbury Academic 2022), Critical Theory from the Margins  (SUNY Press 2023), The Death of Home  (De Gruyter 2024), Elsewhereness (Daraja Press 2024), Fascism in the Middle East Nationalism, Islamism, and Imagining Other Futures  (Routledge 2025), and Fascism or Whatever You Want to Call   It  (De Gruyter 2025).   ‘Immediately with the formation of the first nation-state in the Middle East following WWI, what can be called fascism came into the picture’   Historical Expertise: Your book Fascism in the Middle East Nationalism, Islamism, and Imagining Other Futures  has just been published. What is it about? Why do you believe that fascism in its nationalist and religious forms has been dominating Turkish, Iranian, and Arab politics for over half a century? Saladdin Ahmed: The book focuses on the present moment, how we got here, and where we should look for a way forward to negate fascism. The main problem that necessitates the book is that fascism has not been problematized enough, especially, in West Asia and North Africa. We are at a point now that fascism must be confronted by not only small progressive movements here and there, liberation movements of the minoritized groups but a new egalitarian social revolution formed from the onset as anti-nationalist, anti-Islamist, anti-racist, and anti-patriarchal. Immediately with the formation of the first nation-state in the region following WWI, what can be called fascism came into the picture even though the term, “fascism,” was still in its infancy stage and had not left its Italian birthplace yet; the Young Turks, the founders of the Republic of Türkiye [SB1]   [1] , were fascists by all accounts. As Stefan Ihring points out, Hitler and Mussolini looked up to Ataturk as their role model, source of inspiration, and hero. Ataturk’s state from the outset was meant to be a state for Turks exclusively, so non-Turks were subjected to mass deportation, mass killing, and/or forced assimilation. Ataturk ordered Turkish scientists to establish the racial superiority of Turks as a scientific fact. If this language sounds like something coming from a widely condemned past elsewhere, in Türkiye, it continues to be the norm. The independence was a catastrophe for the already minoritized non-Muslim and non-Turkish peoples everywhere from the Black Sea to the Mediterranean, from Istanbul to every corner of Anatolia and much of Mesopotamia. Just like the Young Turks, the first Arab nationalist elite came out from the ruling class in the Ottoman Empire. A major Arab nationalist figure from that generation was Sati Al-Husri, an Ottoman teacher and official from a well-off family from the city of Hallab. Al-Husri was part of the Young Turk’s movement but turned his attention to Arab nationalism. Applying the nationalist-modernist formula of Turkish nationalism, he had the most influential role in founding the pan-Arab model of the fascistic education system in Syria and Iraq, which would gradually be copied in most other Arab countries in the postcolonial era as an essential part of the Arabization project that has never stopped under any of the so-called Arab republics. Following Al-Husri’s pan-Arab orientation, Michel Aflaq and Salah Al-Bitar, two Syrian teachers and graduates of the Sorbonne, established what later became Baathism and the Baath Party in Syria and Iraq. Baathism is in every sense a textbook example of fascism in its most militaristic and bluntly totalitarian form as an ideology. The Baathists were obsessed with the army and militarization of society from the beginning. While he studied in Paris, Aflaq might have picked up some of the romanticism characteristic of the writings of early inspirers of German nationalism such as Fichte and Herder. He never cited them, or anyone else for that matter, which is typical of other fascist ideologues including Mussolini and Hitler. Aflaq developed a fascist discourse using idealist expressions and capitalizing on religious symbolism. For instance, his speeches and essays are full of expressions such as the soul of the Arab nation, national Arab personality, national mission, fate of the nation, resurrection of the nation’s great civilization, etc. While from a Christian family, Aflaq especially focused on making use of the Islamic frame of reference to create a modern mythology. This new idealism, Arab nationalism, was secular despite its intentional re-idealization of Mohammad as a model for the Arab personality. As a secular ideology, Baathism became a promising cause for intellectuals who came from religious minorities but were on the right, unlike those on the left, who saw communism as the only inclusive movement defending universal equality and protecting the rights of the minoritized groups. From the beginning the Baathists developed a political worldview almost identical to their Fascist and Nazi counterparts in Europe, and very much like Mussolini and Hitler the Baathist ideologues were inspired by Ataturk’s militaristic cult. Ultimately, we can find a lot of influence in both directions between European and Turkish nationalist industries of the fascist cult, the father figure who comes and miraculously turns supposed social decay and political defeat into an opportunity for a new era of imperial glory, a civilizational resurrection of the pure and superior race. The Arab nationalists came out from such a climate of nationalistic idealism and racist romanticism shaped by the Turkish, French, Italian, and German far-right. Until they came to power, the Arab nationalists, including the Baathists, were not popular anywhere in Syria and Iraq by any standards. In Iraq, the communist movement was by far the most popular movement. In Egypt, the communist movement had an even earlier point of strong intellectual, political, and social appeal. According to some sources, when the October Revolution took place, in proportion to the respective populations, there were more Egyptian communists than Russian communists. The British colonial administration reached out to the Islamic authority in Egypt to denounce Bolshevism on a religious basis in order to demonize the movement in the eyes of the mostly uneducated and impoverished Egyptian population, a strategy repeatedly deployed from Egypt to Iran, and from Indonesia to Afghanistan. The intellectual and organizational leadership of the communist movements included Jews, Armenians, Kurds, Assyrians, and other non-Arabic-speaking intellectuals alongside Arabic-speaking intellectuals. That was also the golden political era for women and women’s rights. In the 1950s, the Iraqi Communist Party became the most popular, the most diverse, the most feminist, and the most democratic political party that had and has ever existed in Iraq. The communist movement became the object of increasingly violent campaigns by conservative social forces, religious forces, ultra-nationalist fascists such as the Baathists and Nasserists, and the US-UK-led anti-communist international camp. By the 1970s, the communist movement had been brutally crushed at the hands of the pan-Arab nationalists, the Baathists and Nasserists who controlled state politics and introduced military coup as the main path to power, thereby ending political plurality and parliamentary politics for good. In Iraq and Syria, the age of fascist states under the rule of fascist parties began in the 1950s. By the 1970s the communist movement was on the defense. Because they insisted on relying on civil and democratic politics, despite the broad popular support for the communists, they were brutally suppressed by the nationalists who, on the other hand, always relied on terror, torture, assassinations, executions, and mass murder. In Iran, the communists were a major force in the 1979 anti-Shah revolution, and, unlike now, at the time there was a strong sense of solidarity and discursive continuity among the international left. For instance, if you check some newspaper archives, you see pictures of German protesters holding signs calling the Shah a fascist as he was on a diplomatic visit to West Germany (imagine European leftists today protesting against the Iranian regime as a fascist regime!). Unfortunately, the Islamists were able to hijack the Iranian Revolution of 1979 as Khomeini had just returned from his Parisian exile on a plane that landed in Tehran. The Islamist takeover was not smooth by any means. Many communists joined their Kurdish male and female comrades in the Northeast in their resistance against the new regime, but the resistance did not last long as Khomeini announced his first bloody jihad campaign against the Kurds and communists sending herds of his heavily armed followers to storm the blockaded area. In 1980 the Iraqi regime under Saddam Hussein invaded Iran from multiple fronts, which ultimately helped Khomeini’s regime further mobilize Shiaa Islamists in Iran and militarize the Iranian society to defend their country against an invading army. During the next eight years of war, both regimes used their full terroristic force internally and externally to wipe out the leftists, often assassinating leftist figures even in European capitals. The Islamist regime in Iran from the beginning tried to exploit the Palestinian plight for its own advantage thereby exporting Shiia Islamism through one of the most effective geopolitical, cross-national, and ideological ports in the region. In the meantime, in the 1980s, Sunni Islamism was undergoing its first transformation from isolated groups to a global movement with extremely dangerous militaristic capacities, training, logistics, and financial resources. This happened through the multi-national mobilization of Arab and Afghan jihadis to wage a religious war against the newly established socialist government in Afghanistan. The United States, Pakistan, and Wahabi-ruled Arab kingdoms in the Gulf joined forces to intensify mobilization, training, transferring, arming, and funding jihadis. The Mujahedeen, which is the Arabic word for religious fighters, started their crusade from the rural areas. As it is clear in the main American newspapers from the 1980s or the American government’s resolutions and statements from those years, the Mujahedeen were typically called “freedom fighters,” and they were systematically and proudly supported by money and arms, including heavy weaponry, in their jihad. That is when and where Al-Qaida came into being. That is the same Al-Qaida that designed and carried out the 9/11 attacks, which Bin Laden’s former buddies in Texas and Washington D.C. used to justify the invasion of Afghanistan and Iraq. Twenty years later, both countries are in a state much worse than ever, both countries are ruled by Islamists as a result of the anti-communist crusades and then the invasions. Today, looking at Afghanistan, Yemen, Iran, Iraq, Syria, Lebanon, Egypt, Sudan, Somalia, and Ethiopia it is difficult to imagine that in these same countries, once there was a popular movement that was anti-fascist, secular, egalitarian, inclusive, pro-women rights, and the most representative of various demographics compared to any other movement before or since. The overwhelming rise of fascism, first in the form of ultra-nationalism and later as Islamism, was the direct result of the brutal suppression of the communist movement. In many countries, the communists were in the opposition, but even in their capacity as opposition, they would have been able to prevent the rise of Islamism. There is absolutely nothing in all the bloody campaigns against the communists that could in any way be justified on the basis of supporting liberalism let alone democracy. To the contrary, the anti-communist campaign was the most fatal attack on the prospects of not only democracy but also liberalism even in its bourgeois formula. None of this is to say that fascism in the Middle East is a Western liability. Rather, what I am pointing out is that the multi-national and multi-alliance crusade against the communists is what led to today’s misery in the Middle East and beyond. That said, Islamism is primarily a Middle Eastern problem and sooner or later must be confronted by more popular egalitarian and anti-fascist movements in the Middle East. With the decline of the communist movement, Islamist and ultra-nationalist groups became the only main players, thereby guaranteeing the imposition of fascist rule one way or another. Unfortunately, the gap that was left behind after the collapse of the communist ethos has not been filled yet, so democratic movements lack the political velocity and philosophical perspective to stay effective beyond a few moments of wide resonance of collective anger or euphoria. Repeatedly, we have seen how an uprising could take place presenting an incredibly popular force, sometimes capable of bringing down a dictatorial regime. However, because of the gap, that is the absence of the left, the Islamists easily highjack such turning points. In the absence of a strong leftist movement with a robust philosophy and program for social revolution, such moments of change that are brought about by uprisings will inevitably be short-lived and will be followed by a horrifying chapter of Islamist rule making people wish for the good old times under the rule of a general. What happened in Egypt following the fall of Mubarak’s rule is a clear example of this trajectory. Islamists are extremely organized and militarized fanatic groups, so even a relatively small Islamist group could seize the moment of the fall of a government or any similar state of relative chaos to impose its rule on vast civilian populations. Whether through elections or sheer terror, they take over, and unless they are removed quickly, they establish themselves to rule for a long time. This was exactly the scenario of the Iranian Revolution of 1979 and, about three decades later, the Arab Spring. Every single time, when a government collapsed, an Islamist group was waiting to take over. A civilian movement inspired by a vague idea of democracy as free and fair elections is never going to be able to prevent a fascist takeover. About the last part of your question, I would say perhaps repression is too strong of a word for what I experienced in Türkiye, at least this last time, 2014-2015. A group of 12 professors from Mardin Artuklu University were expelled. No official reason was given, but the authorities unofficially accused us of being foreign intruders (and spies!). Foreignness, Kurdishness, and secularism/atheism seemed to be among the reasons. When they sent out the announcement, I noticed my name was the fourth on the list, which was particularly upsetting because I fully met all the conditions while everyone else on the list met only two or three conditions. I tried to explain, but there was not much I could do to have them commit the wrong correctly. The lawyer ended up appealing the actual decision of the expulsion as opposed to the fact that I was not listed at the top of the list of those who had been expelled.   ‘Thousands of professors across the Kurdish region and the other parts of Türkiye were expelled, including over 1200 just for daring to put their names on a petition asking for peace’   HE: If you can tell us about the repression you suffered in Türkiye, please. S.A.: At any rate, all this happened before two major events: the resumption of the war on the Kurds and the military attempt to remove Erdogan. As the aggressions started against the Kurdish cities, thousands of professors across the Kurdish region and the other parts of Türkiye were expelled, including over 1200 just for daring to put their names on a petition asking for peace. While I had already been expelled so putting my signature on the petition, not to mention my commentaries on Turkish politics in European and Middle Eastern outlets, did not make a difference. However, all our Turkish colleagues who had supported us, the 12 international expellees, and signed the peace petition were expelled too. Thousands of Kurdish activists and politicians were imprisoned. All this took place as the left-wing Kurdish movement was engaged in a decisive conflict with Islamist groups, which had already committed the Yezidi genocide in Sinjar and was threatening all the Kurdish majority areas in Syria. Obama’s last-minute decision to order air attacks on ISIL in Kobane, where the Kurdish YPJ and YPG had been desperately hanging on a few pockets, helped make a Kurdish victory over the Islamists in Kobane and later elsewhere possible. Erdogan was counting on ISIL to finish Rojava and the Kurdish movement for him. When that plan failed, in 2015, he declared full war on the Kurds not only in Syria but also in Türkiye. Then, there was the failed coup attempt in the summer of 2016, which Erdogan used to justify an even larger surge of persecuting everyone he did not like and imprisoning tens of thousands of people. The short answer is that in 2015, I was expelled as a professor, but that was neither the first nor the last time. In Canada, governmental intervention in academic institutions is unnecessary to ensure the exclusion of the untouchables and the expulsion of the undesirables. While I do not rule out racism (who could?), racism is not exactly what I am alluding to here. You could be from the Middle East and have a better position than a white person with a similar profile as long as you fit into the culturalist image of the other. Furthermore, some of the idealogues of Islamism are actually based in the most prestigious universities in the US, the UK, Australia, and Canada. Anyway, I taught at three American colleges for a total of six years, but in Canada, I have never been given a chance to teach a single course. Incidentally, I am writing these lines on a plane as I am on my way to Southeast Asia to take a research and teaching position, which, of course, I appreciate whatever happens.   ‘Today, capitalism is by far the most powerful religion borrowing from monotheism a totalitarian standpoint while compelling Christianity and Islam to become two of its sub-institutions’   HE: Axel Honneth points out the paradoxical phenomenon that the crisis of the left movement is taking place against the background of disillusionment with capitalism. Do you agree that the Left is in crisis? What are the causes of this crisis? S.A.: There is definitely a crisis or rather crises. There are fragments of social fetuses, as opposed to social forces, that are counted on the left, some of which, especially in the West, have nothing to do with leftism. We can no longer speak of an international left with a sense of solidarity or a somewhat shared internationalist perspective. What we have today is the aftermath of a smashed left that was already always deeply fractured even during its best days. From my perspective, post-Marxists and half-Marxists have too many philosophical problems to be taken seriously as leftists. The most unforgivable of those problems are culturalism and Islamist apologia. The rise of Islamism is part of the rise of fascism in the world. Those who have sympathy for Islamism are not different from those who have sympathy for white supremacist forces. Let us not be deceived by the two camps' antagonism toward each other. What they have in common is much more decisive than what they differ about. Each side idealizes the fictive collective self and demonizes its presumed other. What opposing fascist movements differ about is not the mode of perception, frame of signification, or formula of representation. What they differ about is simply the identity of the representatives of good and evil. They share the same ideology form , which is fascism, as I have argued in multiple articles and books. How should we start to touch on this question even on a very general level? I want to talk about the prospects of what I would like to call the left while critiquing movements that are formed around moralist and culturalist discourses that proclaim leftism, discourses that are barely distinguishable from those advanced by priests. Indeed, liberation theology is part of the idealist left that took shape as a safe alternative to Marxism. This alternative reduced leftism to moralism and by doing so basically killed it. Most of the so-called left in the West need to be liberated from theology and, more broadly, idealism. Their love affair with an ultraright-wing movement such as Islamism is not a coincidence. To the culturalist mode of perception, the other is an object of either hatred or pity but never a political subject. The difference between Islamist apologists and Islamophobes in the West is sentimental rather than ideological or philosophical. Part of every leftist crisis is the conception of leftism. There are some extremely gloomy sides of the current historical moment and some promising, albeit implicit, aspects of the present moment and what it might be grasped as a historical trajectory moving forward. We are living in a phase of capitalism that can best be characterized as the age of fascism and advanced totalitarianism. Nazism and Fascism (with a capital F) were defeated, but fascism, if anything, developed far beyond its two early variations. Nazism and Italian Fascism were doomed mainly because of the domination of the Fuhrer and the Duce, respectively, who imposed their militaristic and fatalistic personalities on their parties essentially tying the movements with their own fate and thereby encrypting the inevitable destruction on the birthplace of their movements. An effective totalitarian system is one that is mechanized and structured around the utilitarian principle of the technology of power. In advanced totalitarianism, leadership is an occupation, so leaders come and go, but the system endures and continues to devise exercising power on ever more micro-levels. Under primitive totalitarian systems, everyone is aware of the fact that the system is totalitarian. Advanced totalitarianism, on the other hand, is premised on a universalized mode of perception that not only produces false consciousness but also entirely reverses the conception of the self and the world. Those who live under advanced totalitarianism not only are unaware of their unfreedom but they also take their presumed status as the freest people in the world for granted. Regimes that are similar to the first-generation model of fascism in their deployment of spatial technologies of biopower are doomed. They are doomed by the fatality of the Fuhrer principle and their overtly militaristic-terroristic nature. Precisely because people are afraid, they often become creative in inventing new spaces of freedom and sophisticated methods of perception, performance, autonomy, solidarity, and so on. Today, all Iranians, including those who support the ruling Islamist regime, know that they are unfree. Those who aspire to be free become innovative in their production of spaces of resistance, art, solidarity, and so on. Simply because most of them are politically conscious of the world, if they had the option of free elections, Iranians would never elect a moron such as Trump. Khamenei is certainly and incomparably a bigger moron and a more corrupt human being than Trump. Also, Khamenei is a mass murderer, and he is aware of that. In Islamist morality, mass killing non-Muslims is allowed and often even encouraged. Like any other Islamist, Khamanei intends to kill, which is the primary factor that determines his regime’s foreign policy. That does not apply to Trump however corrupt he may be. The issue is that Khamenei did not come to power through elections. Trump did. Khamanei’s followers do not claim to be the world’s freest. Trump’s followers do. Which case, the Islamic Republic of Iran or the United States of America, is a more successful totalitarian system? That said, compared to the American government under Reagan, the Bushes, Clinton, Obama, or Biden, Trump represents a fallback into an undeveloped model. Precisely because he has a tendency to act as a totalitarian leader, Trump represents a threat to the advanced totalitarian system that has been in place. He has already inflicted irreversible damage to the reputation of American liberalism, which also affects the relevant ideological and psychological hegemony that is at the heart of advanced totalitarianism. Americans may be just as unfree as they were in the pre-Trump era, but with Trump in the White House, it is less easy for many of them to assume that they are free, which amounts to a setback for advanced totalitarianism. Let us go back to the main line of the argument, namely, the hypothesis regarding the ideal model of totalitarianism in terms of suitability for hegemony. Now, the same correlation applies in a parallel way and in the same direction to the ideal modality of fascism toward the production of which capitalism strives. The fascist model that suits capitalist hegemony and utilizes the hegemonic aspects of capitalism is a model that is also compatible with advanced totalitarianism. The strategic principle of advanced totalitarianism comes down to a formula that focuses on playing with the economy of perception by utilizing the capitalist political economy in order to create a fictive sphere of liberated/liberal politics, a political system that is perceived as free and democratic. The tactics are drastically and continually adjusted to better meet the condition of the utility of power and better operate the technologies of power within the production of the totalitarian space, but the strategy remains the same. The ultimate strategy has two sides: the politicization of the non-political and apoliticization of the political. Breaking down the functionality of this intertwined strategy will take us back to the problem of culture and culturalism. The paradigm of culture and the ideology of culturalism have had an effective function in the process of pushing back leftism to near complete destruction. That process simultaneously brought about the age of fascism by A. supplying the rhetorical ingredients needed for updating the discursive strategies of the fascist ideology form  and B. destroying leftism as the main force of anti-fascism. During the first half of the 20th century, fascism emerged in Europe primarily as a counter-revolutionary movement against the rising communist movement. Going by their own accounts, the most fundamental mission all fascist movements of that era had in common was to stop and destroy the communist movement. Fascist movements from different parts of the world can be in conflict with each other sometimes in bloody ways. In fact, most of the ongoing wars are wars among fascist camps even though every side may have the ability to exploit legitimate grievances of ordinary people in order to mobilize the masses in support of its wars. However, the warring camps are fanatically anti-Marxist; they have enmity toward communism in common. The pseudo-concept of culture has been deployed to help accomplish what fascism has always aimed to accomplish. At the same time, the deceptive ideology of culturalism helped fascism develop more advanced forms, especially those that can persist and grow in a liberalist political climate. Notice how today the more advanced models of fascist movements deploy politically correct discourses! I am not suggesting that they might pass for genuine liberals; rather, I think they are  genuine liberals. If we look at the right end of the liberalist spectrum, we can detect some of these misleading symptoms of fascism for what they are, that is, as symptoms of fascism. For instance, it is those who are placed at the right edge of the liberalist spectrum who are the loudest (alleged) defenders of freedom of speech. Whereas those who are located at the center all the way to the left end of the liberalist spectrum seem to be betraying the principle of freedom of speech as they tend to prioritize political correctness. The problem is of course not political correctness but the fact that political correctness has merely covered the racist mentality relieving it in some ways from potential counterarguments, which is key to the endurance of fascism. That proper cover, or the mask that has helped fascism persist, can largely be described as culturalism. The post-Marxist left, which is in my view only falsely called left, is even more culturalist than average liberals. Unwittingly, they have internalized cultural racism more dogmatically than average liberals. The post-Marxist left and the right are equally racist. One side largely adopts cultural racism while the other seems to be less embarrassed by its adoption of biological racism. I do not think cultural and biological racisms are exclusive categories. Rather, the difference merely pertains to discursive devices. The primary function of discursive devices of ideology is to deceive the utterer rather than the recipient of the speech. Only as an effective self-deceiving device can the discourse become strategically effective in its communicative function. Most racists are genuine and moral persons. They are not trying to deceive us; rather, their speech and other political behaviors originate from their true consciousness. The problem is that their true consciousness is false. Right-wing politics always needs false consciousness. That is exactly why the right wing in every society is idealist, that is, either religious or adopts a worldview that functions in the same way as a religious way of perceiving the world. Leftism on the other hand cannot be based on false consciousness. In the pre-Marxian world, many leftists were idealists. In the Marxian universe, that is, in the world that follows the moment of the discovery of (the Marxist) materialism, idealist leftism should be considered as a clear case of contradiction in terms, just like liberation theology, national socialism, Islamic human rights, and Islamic-feminism. In fact, leftism must be understood in terms of its purpose as the negation of the irrational world and false consciousness, both objectively and subjectively. Now, let us go back to the crossroads where we left the point of the fascist intertwined strategy of politicization and depoliticization. There is an automized, self-operating, system in place that politicizes everything that is not (or should not be) political and de-politicizes everything that is inherently (and should be) political. Now, let me give several basic and clear examples. The environment, food, housing, health, and education are fundamentally public matters and, as such, they should be at the heart of democratic political deliberations and awareness. Alas, under what is called liberal democracy the above-mentioned subjects are systematically and fanatically privatized, commodified, and rendered irrelevant or less relevant in political debates, elections, and so on. At the same time, the right to the body, e.g., a woman’s intrinsic right to abortion, should never be turned into an issue of political authority, or an electoral mandate. The socially liberal voters will be compelled to prioritize defending what should be inherently their personal rights against the socially conservative camp who are mobilized to impose a certain set of religious and moral values on all. The first casualty of this deliberately ignited form of politics is what a person is universally entitled to as a human being, e.g., the right to the body. The second casualty of the politicization of the non-political is the political or the common good. In other words, the most pressing issues that make up public affairs and are critical for the public well-being such as the environment, air quality, the right to clean water, the right to the city, the right to housing, public safety, and peace, at best, become secondary concerns in political platforms. What can be more essential subjects of referendums and elections than war and peace affairs? Yet, the person who is elected mainly to impose morality, which should never be allowed politically anyway, or a person who is elected to protect an individual right, which should not have been threatened in the first place, ends up making endless decisions of war and peace. Let us be careful though. None of this is a coincidence. On the contrary, these are all part of the intertwined strategy of the system of advanced totalitarianism, which is operated by a fascist modality in accordance with the requirements of perfecting capitalist hegemony. The issue here is not whether the state should provide, for instance, housing. We are trained to put the political question in that formula, which is false and extremely misleading. The real problem is that the state, as an institution that is completely dominated and hegemonized by the bourgeoisie for the bourgeoisie, plays a crucial role in protecting and disguising the systematic production of homelessness. The so-called real estate sector would not be such a lucrative business if a ratio of the population were not continually prevented from housing. This is exactly what the commodification of housing means. It means a mechanism that ensures the endurance and perpetuation of the occasion of supply versus demand. If, in one way or another, a ratio of the population is not made homeless, it means the immediate and drastic danger of the decline of demand across the market. Therefore, materially, even when enough housing structures have been built to house everyone in the population, a substantial ratio of the housing units must be made unattainable or even simply forcefully vacated and/or red-taped so that the market dynamics for profit-making persist and thrive. Those who manage to stay sheltered are compelled to become participants in this cannibalistic bioeconomy. The couple or family who live in their house and hear that the price of housing has risen feel more privileged and richer even though they know that a miracle did not take place to make the place any better. Overall, those who own a housing unit or more are psychologically and financially rewarded for their secret or not-so-secret, apolitical or political, amoral or moral, conversion and complicity. As a matter of course, most house owners would not take it upon themselves to bring in a political party that might “solve” the crisis of housing because that would supposedly make them less wealthy. Capitalism ensures that the state will always protect the biopolitical economy of housing and the production of homelessness while disguising its role by adopting a completely misleading discourse. Precisely to protect and disguise the production of homelessness, the discourse makes us assume that the state aims to solve the problem of homelessness. In order to sustain the state’s biopower and the capitalist bioeconomy, politics itself must be killed. In order to kill politics within liberalism’s framework, the citizen must be made apolitical. An apolitical citizen amounts to a citizen who undermines the very concept of citizenry. To make the citizen act as an anti-citizen, that is, as an anti-democracy actor even on the most essential level, what is more effective than reversing the state of affairs in such a way that the political is replaced with the non-political and vice versa? Parallel to that process, a retrogressive cognitive process takes place whereby the most effective false consciousness takes shape. That means, the formation of a type of false consciousness that is not randomly false but rather precisely reversed. This mode of false consciousness will subjectify objects and objectify the subjects, including the subject’s own subjecthood. The commodities assume a social role while the subjects assume a non-social existence. A person who is made to perceive the house as a commodity is a person for whom the body is secondary in value and significance to the house. Moreover, her (supposed) political behaviors will be determined by the house as a commodity, that is, endowed with value, endowed with a form of sacred power. The commodity form will decide what the owner will or will not do, how s/he might or might not vote, dream, wish, etc. The owner will wish for a world in which the house will only gain more magical power to make her/him richer without making any effort. S/he will act in ways that might make the wished-for world be realized or in ways that the house will always be a commodity with an increasing magic power. The act of voting thus has already been transformed into a practice that is determined by something that not only has nothing to do with the public well-being but is entirely supportive of the implied laws of indefinite privatization of the common good, the commodification of life necessities, and the exploitation of invisible, nameless, and worthless bodies who are doomed to produce capital. What the house owners do not realize is that they have unknowingly empowered a system that is indefinitely totalitarian. Also, now they have become isolated entities under unlimited control of a force that is essentially objectifying, isolating, alienating, and indeed dehumanizing. These citizens may speak of moral values all the time, love world peace, and hug everyone who is ready for a hug, including a Mussolini. They might genuinely believe in all that morally sounds right. Nonetheless, the dominant political economy that is capitalism has already turned them into the perfect little fascist within an advanced fascist model and an advanced totalitarian universe where not only the citizen as the essential agency for democracy but even the human as the essentially free being, a subject in charge of his/her faculty of understanding, a person endowed with autonomous personhood and revolutionary potentialities is dead. Whether s/he is a scientist, philosopher, lawyer, priest, prostitute, poet, or anything else, his/her emancipation is impossible as long as the falsifying, objectifying, dehumanizing, and commodifying system is in place. Now let us look at a specific political framework to break down and examine this hypothesis more concretely. In the United States, bourgeois liberalism has mastered the strategy of de-politicization of the political and politicization of the non-political. The Republicans who are mandated to deny defenseless immigrants their rights and the Democrats who are elected to protect rights that are, according to liberalism’s own foundational claim, intrinsically universal and indisputable, are empowered by all the wrong reasons to exercise all the wrong kinds of power. As an unspoken or unimportant dimension of the authority package that is handed to them “democratically,” they are able to make decisions about the environment, war industry, arms trade, nuclear technology, and geopolitical affairs, all of which could be and often are catastrophic for Americans and even more so for the rest of the world. The ideological defenders of liberalism have the audacity to call such a system democratic. The liberalist gendarmes of knowledge in advanced totalitarianism have such a sense of epistemic and moral entitlement to even lecture the Chinese about how they should respect human rights. They have the audacity to justify the imposition of starvation on Cubans and Venezuelans in the name of defending Cubans’ and Venezuelans’ democratic rights. At the same time, to them, Qatar, where elections are non-existent, is never a subject of any debates regarding possible sanctions. Also, note that Qatar is a major source of financing and propagating Islamism, which has been a curse for the vast majority of people from Afghanistan to Syria. Erdogan’s Türkiye has been producing hundreds of thousands of jihadist imams and fighters among Turkic and Arab nations, yet it is a major NATO member, which is supposed to be an alliance for defending “the free world.” Most Americans presume that the United States is the world representative and defender of democracy. The average non-American is also made to hold similar assumptions about capitalist liberalism and the American supposed embodiment of all that is democratic in the world. That is how through universalizing a deceptive mode of perception advanced totalitarianism reverses the consciousness of populations and individual subjects across borders and boundaries. Where does the question of leftism stand from all this? What is perceived as the left for the most part either is under the same spell of the liberalist mythology or believes it is critical of capitalist liberalism while unknowingly reproducing the neoliberal version of racism, which is culturalism. The problem is not necessarily the mono-culturalism of the right or the multi-culturalism of the (alleged) left. The problem is culturalism. We could hold the best of intentions toward a particular population or all populations in the world, but if we perceive the world through culturalist lenses, our mode of perception is distortive, and our discursive economy is deceptive. If our mode of perception is false, it is not of great philosophical importance whether morally we are a little more or less wrong. My critical theory of fascism conceptualizes fascism as an  ideology form , and I theorize form  as a category that designates ideological characteristics. There is no such thing as the  ideology of fascism, but there are fascist ideologies. When used accurately, the concept of fascism designates a class of movements whose ideologies have a similar form. This is why fascism is not specific to a particular time and place. One way to think about this is to analogize the use of fascism as what I call an ideology form  with the way we use the concept of sexism. There is no such thing as the ideology of sexism, but there are certainly ideologies that are sexist. One of the symptoms of fascist worldviews is that they conceal an ideological perspective that unknowingly homogenizes people. The problem with culturalism, in all its forms, including the ones that are celebrated on a moral-altruistic basis, is that they are homogenizing. A culturalist, whether from the right or the alleged left, tends to perceive the other as someone essentially defined by an anthropological term called culture. As such, the other in her very otherness is impossible to be a person. Personhood is reserved for the one who gazes. The gazed-at, on the other hand, is assumed to be an entity merely embodying a non-historical, non-political, non-philosophical, and non-psychosocial, formula called culture. To put it more bluntly, this notion of culture is used in the sense of nature. The ethnically identified other is not considered to be an individual in society but only a member of a homogeneous collective. To the culturalist way of thinking, the individual member and the collective can be recognized through each other; knowing one member suffices to anticipate all, and having an idea about the so-called culture suffices to anticipate the world in which every member operates. Just as a non-human animal can be defined, identified, and anticipated through knowing what its nature is like, which is inferred from the animal kind, it is assumed that the other can be known through his or her collective identity. This racist form of humanism is at the heart of coloniality. Coloniality (per Aníbal Quijano) normalized and universalized the myth of racist superiority and inferiority. I think any method or academic tradition that, intentionally or unintentionally, tries to study the history of capitalism without looking into what Quijano calls “the coloniality of power” is, knowingly or unknowingly, part of the hegemonic regime. This is also to say that theories and schools that are not equipped with the analytic formula for the critique of the capitalist regime of production, including its racist production of knowledge, are strategically situated to perpetuate social domination. Their emphasis on morality and applied (and unapplied) ethics is merely an indication of the nature of the educational institution’s mission as the leading force of defending the oppressively irrational reality and (re)producing false consciousness. Culturalism is a form of racism that is committed within the framework of ethics and morality. The problem is that ethics is unethical, and morality is immoral. The talk about multiculturalism and respect for others’ cultures is framed ethically as a rejection of racism, but it is just a new form of racism. Culturalism is the ethically polished form of racism. The talk about and critique of “cultural genocide” or “cultural appropriation” are equally deceitful insofar as they assume a moral position within a morality that is epistemologically predetermined to serve the perpetuation of the interests and worldviews of the ruling groups. Put simply, it is absurd to fuss about “cultural genocide” but ignore the genocide . The absurdity of (the dominant) ethics is that it allows the mass murderers to come back to the stage that is built on mass graves and present themselves as the world voice of ethics and the historical conscience of humanity simply by commodifying what is supposed to represent the so-called culture (of the people who have been mass murdered). In place of race, which became too strongly associated with Nazism, culture was adopted as a logical and proper-sounding concept referring to the (assumed) collective identity of the de-individualized and anthropologized (or, more implicitly, biologized and animalized) other. In other words, for the ideology form  that is racism to be retained and made even more effective, “race” for the most part has been replaced with “culture.” We know that a dog would not act like a cat because we know what dog nature implies. This is precisely the mindset with which culturalists perceive those they unknowingly culturalize. In the culturalist worldview, the world is divided into white societies and non-white communities. There is the white society that is made up of individual persons to whom individuality and personhood are essential. Then, according to the culturalist normalized belief, there are those whose world is mainly determined by their (supposed) collective culture as opposed to individuality and personhood, or what is vaguely called individualism. Thus, the world of the non-individualists, i.e. non-whites, are classified in terms of (supposed) collective identities, which are perceived elusively on the basis of religion, race, ethnicity, and of course the most idealist and the vaguest of all terms: culture, which could allude to any number of the above, rendering an already oversimplified and weird image of the other even more stereotypical and mystified at the same time. The culturalist ideology perceives the non-white section of the world as Muslims, Arabs, Africans, Indians, Chinese, Latinos, African Americans, Native Americans, etc. just as non-human mammals are perceived in terms of their nature, e.g., elephants, dogs, wolves, foxes, rabbets, dear, bears, mice etc. When put this way, the culturalist classification sounds morally offensive, and it is indeed morally offensive. However, we must focus on why it is intellectually offensive, philosophically false, or epistemologically idiotic. Otherwise, i.e., as long as the normalized racist assumption is not problematized, the problem of racism will persist in other forms. I say this, but, as a materialist, I know that racism, like religiosity, primarily is a problem produced through the same exploitive social regimes of production and historically imposed relations of power that actualize material inequality. Just like the critique of religion, effective falsifications of culturalism and other forms of racism remain important for any academic, intellectual, or philosophical activity that could be called emancipatory or critical. I am not in any way suggesting that culturalism is only common in the West or among perceived white societies. Nationalism and its primary institution, the nation-state, have endorsed culturalism wholeheartedly. In fact, long before the cultural turn, which started to take place in the second half of the 20th century and took off during the century’s last decade, nationalism had been spreading as a culturalist form of ideology for a long time. By the time culturalism became the norm at the end of the 20th century, nationalism had over 150 years of cultural idealism and romanticism behind it. If we take Herder and Fichte as the founding fathers of nationalism, then the culturalist tradition is about two centuries old. Coloniality developed another notion of culture that is very different from the romantic one established by German idealists like Herder and Fichte. This notion was developed by redeploying the mythologies of othering that had been accumulating since the crusaders, but it was the Napoleonic expeditions that gave birth to it as a supposedly scientific notion. The history of the notions of race and culture are intermingled throughout the 1800s and 1900s. Often one of the terms was used to define the other. Today, it is common for culture to be used to imply race. In many ways, the supposedly more politically correct option, i.e. culture, has actually helped make racism more, not less, common. Transferring the center of this form of ideology from biology to the social sciences and humanities made it more resistant to scientific falsifications simply because the social sciences are themselves a thriving hub of pseudoscience or rationalization of ideological prejudices and normalization of the false epistemology of the dominant. In other words, culturalism is much more enduring than old biological racism. One could use a biology lab to disprove race, but clear-cut evidence to disprove culture for its believers would be impossible to produce. How do you produce scientific evidence to prove to a spiritualist that “spirit” is a figment of imagination? Culture is much more useful for the idealist deception and distortion that is the ultimate purpose of racism. The post-colonial nation-state took it upon itself to complete the project of coloniality. Being nationalist by definition, the elites empowered by nation-states popularized and normalized culturalism voluntarily. Today, Indian and Pakistani ruling elites are enthusiastically committing self-culturalization as if by doing so they repair historical damage inflicted on the supposed collective self, the nation. What national leaders and nationalist intellectuals in Asia and Africa have done to their “nations” concludes the colonial project European elites started. When nationalism reaches maturity, it becomes fascism. Culturalism is the trajectory of nationalism. Culturalism is a leap toward the fascist outcome of coloniality, a leap performed through the final stages of nationalism. Terminology such as ethnicity and culture, as Alana Lentin and others have argued, were made more popular in the humanities and social sciences after WWII when it became morally problematic to use “race” as a scientific term. The concern was too moralistic, that is, intellectually not genuine. “Race” has been so deeply considered factual by the elites who control knowledge production that they could not dispose of it as a socially constructed myth. Instead of actually questioning their racist mode of perception and mode of knowledge production, they merely gentrified the terminology and the broader discourse. Today, culture and ethnicity are used for the exact same conscious and unconscious purposes for which “race” was used in the pre-WWII European and Europeanized world. In the culturalist worldview, there is the sociological world of the European man and the anthropological world of his others. In the anthropologized world, which covers most of the global south, there assumed to be “communities,” as opposed to societies. A community is a homogeneous group of people whose world is determined by an alleged natural factor such as “race” or a collective value system such as what is vaguely labelled in terms of tradition, religion, or culture. Unlike a community, a society is by definition sociologically complex, politically vibrant, historically dynamic. In a society traditions and religions may bring together groups of individuals to form any number of organizations, but ultimately the fundamental entity that makes up the society is the individual person, the human who is an end in him/herself and who is endowed with personhood and a mental ability to think and decide autonomously and freely. Thus, the post-eugenic world is still typologized and divided according to the same old racist duality of the world of the individual subject and the world of the non-subject collectives. Just like the eugenic world of the early 20th century when race in its modern sense was invented and sceintificalized, especially in North America and  Germany, culturalism divides the world into the world of the (super)humans vs. herds, the human and the sub-human but using more pluralist and democratic sounding terminology and discursive strategies. Most importantly, the dividing line is now called culture rather than race, and the imagined diagram is meant not to look bluntly hierarchical. The old racists were not able to invent a term like “multiracism” even though they believed that the human world is made of multiple races. Presenting themselves as anti-Nazis and non-racists, culturalists not only marketed their version of discrimination using moral arguments but also presented their worldview is fundamentally tolerant, democratic, and pluralist. The successful ideological offsprings of Nazism are genuine multiculturalists, and as such they assume the position of unprecedented advocates of diversity and the world leaders of democracy. Unlike those who believe(d) in eugenics, culturalists are unaware of their believe in and deep commitment to racism. Like those who falsely believe they are free under advanced totalitarianism, culturalists falsely believe that their worldview is not only non-racist but also fundamentally anti-racist. More often than not, the expression of culturalism is meant to be an expression of humility, recognition, altruism, or even solidarity.  The monologue, which is sometimes also a dialogue, is something along the following lines. Such and such community/culture might look   funny, weird or absurd to me,   but hey who am I to judge them or decide for them. The one who gazes simply fails to realize that what is perceived does not originate from the object of the gaze, but rather it is the gazing that produces what is perceived. While the culturalist mode of perception and knowledge production typically moralize the problems of the oppressive reality, i.e. assume that the problems are fundamentally of an ethical nature, the first lesson for any student of critical theory is to realize that it is futile to search for right moral positions in a cultural landscape, which is a fictional landscape assumed on the basis of a culturalist mindset. It is problematic to assume a culturalist formula of ethics even if that formula is “multiculturalism” because such a canon of ethics is inevitably and fundamentally based on false assumptions. The culturalist assumptions of ethics and multiculturalism originate in the reductive mindset that arbitrarily groups large numbers of people together under “culture,” which is never anything more than an extremely simple and entirely fictional mental image in the first place. Whenever the term culture is deployed, the homogenization of millions if not billions of people has already been committed. In today’s world of academia, the term culture is very widely used almost by everyone to falsely group billions of people and therefore unknowingly homogenize them as persons without personhood, individuals without individuality, humans without brains of their own, repetitive and identical members of a community. A mentality that is formed around false consciousness cannot be leftist. The culturalist landscape is produced through a false mode of perception and will only produce false consciousness. The most dangerous worldviews are those that assume morality according to the terms of a false reality. Leftism is neither morality nor immorality. It cannot be determined by a moral compass or assessed through the employment of an ethical rubric. Leftism is negativity. Leftism is intellectual criticality and critical praxis. It is cognitive, intellectual, philosophical, political, material, and materialist commitment to negate false consciousness and the false reality. A left that reproduces falsehood is a problem for the social force of historical progress toward emancipation, which is leftism. A left that reproduces falsehood on moralist bases is just as bad as (if not worse than) the right. We live in a fascist ethos that defines the ideological landscape, so often what is called “the left” is at the heart of the very process of social domination and an active force for furthering and totalizing hegemony. This picture might look too gloomy, but there is another side of the historical moment. We have barely started moving toward a Marxist turn. The initial moment was extraordinary, but it should not confuse our historical perspective. Perhaps the impressive and swift rise of the Marxist movement from shortly after Marx’s death until the 1950s and 1960s made us too optimistic, too unrealistic, in terms of our expectations about the international/ist revolutionary momentum of the communist movement’s ability to overcome the international division of labor that had been brutally put in place through five hundred years of the growing hegemony of capitalism. Who could have imagined that within a few decades an egalitarian revolutionary movement would gain an international momentum of such a scale and force that it would put an end to European colonialism across Asia and Africa? An emigrant philosopher called Karl Marx, disowned by even the leftist intelligentsia, spends most of his life in miserable conditions in exile, and when he dies less than twenty people would show up for his funeral. To make the odds even worse, his work is focused on a discovery that goes in complete opposition to the dominant regimes of truth, radically rejecting the philosophical and theological traditions and institutions. And yet somehow within a few decades of his death, his theory inspires the largest egalitarian movement in history, a movement of such a scope and momentum that puts an end to European colonialism across Asia and Africa. No philosophy in human history has had anything comparable to the egalitarian and emancipatory potential of Marxism. Despite all the suppression the philosopher and the philosophy were subjected to on the hands of the most powerful classes and states, they gave rise to the largest democratic movement in history, giving the marginalized the confidence to believe that they could emancipate themselves and humanity as such and bring about universal enlightenment in the form of what they used to call scientific socialism. We have not yet comprehended the immensity of that historical moment. There has never been such a moment of hope for human emancipation on such a universal, societal, and historical scale. The unexpected rise of Marxism as an anti-feudal, anti-bourgeois, anti-imperial, anti-colonial, anti-racist, and anti-patriarchal in the East, West, North, and South might have made us take it for granted, and, tragically, made us take the moment of its brutal suppression as its ultimate death. Precisely because we have not been able to comprehend the immensity of that moment of concrete hope, that overwhelming glimpse of human emancipation followed by a violent and painful fallback discombobulated us on a collective and historical scale. This state of discombobulation might take a long time, but it is irrational to assume that the Marxist negation of idealism has become irrelevant. The fictive and deceptive regime of knowledge production is part of the hegemonic idealism, so the foundational premises in the humanities and social sciences are, naturally, anti-Marxist. Wherever Marxism is not ignored, it is either demonized or gentrified. The gentrified accounts are no less detrimental than the anti-Marxist approach. As we all know, following the demise of the Greek and Roman civilizations, the monotheistic ethos became dominant in the Mediterranean for about 1500 years. In the seventh century, shortly after the emergence of Islam, in Egypt, Mesopotamia, Persia, and other parts of Asia and Africa, multiple civilizational canons were debilitated by the Islamic ethos. While the influence and nature of the Islamic hegemony fluctuated from era to era and region to region, today wherever the Islamic influence is present, the society is stuck in one of its murkiest historical pits. More generally, in the regions where the monotheistic ethos has been dominant at one point or another, societies may get stuck in irrational and violent ages. That said, one of the clear lessons of modernity is that centuries of falsehood could collapse in a matter of decades. Today, capitalism is by far the most powerful religion borrowing from monotheism a totalitarian standpoint while compelling Christianity and Islam to become two of its sub-institutions. Most of the ongoing 100-plus wars and conflicts are mere inner boiling points within the same imperialist pan. Today, it is impossible to find a place outside capitalism. Nonetheless, the legacy of the modern communist movement is still alive even if only in very small groups. It is only a matter of time before the communist movement remerges in a new historical form. There is a simple and essential premise we tend to dismiss because of the sense of utter despair imposed by the bourgeoisie’s gendarmes of knowledge and totalized regime of truth. Namely, as long as there is hunger, homelessness, exploitation, oppression, and alienation, a socialist movement can rise taking its point of crystallization from that very reality.   ‘The fall of the USSR represents a historical turning point signifying the beginning of the global hegemony of advanced totalitarianism’   HE: The ‘real socialism’ of the twentieth century led to the discrediting of the left. After the Gulag Archipelago many are convinced that the realisation of any project seeking to create a society based on the principles of social justice would inevitably lead to a new Gulag. How should the Left deal with the tragic experience of the USSR, of the ‘camp of socialism’ in general, and of your country in particular? S.A.: You have described the general conviction among the intelligentsia about socialism in the post-Soviet era accurately. Often anti-Marxists and others, including former self-proclaimed Marxists repeat something along those lines to have us believe that socialism has already been experimented and failed. Amazingly, anti-Marxists who did not read Marxism assessed and failed Marxism through their assessment of other anti-Marxists who did not read Marxism. A widely popularized charge against socialism is that it, supposedly, does not work. At the same time, we have been made to believe that capitalism works. Stepping back and creating a distance necessary to accurately perceive any situation is extremely essential and yet extremely rare. It is a simple theoretical requirement but at the same time a very difficult step. To fulfill the imperative of re-assessing the objectivity of what we take for granted as objectivity, I will try to keep the structure of my arguments as clear as I can. If the  Gulag  is a reason to damn not just the USSR but socialism as such, going by the same principle, the deliberate use of atomic bombs on Hiroshima and Nagasaki, to name only one charge, is a reason to damn liberalism as such. As a matter of fact, if the Gulag and the use of atomic bombs are damning evidence against a historical system or mode of production, that historical system or mode of production is capitalism. We can add to the list of evidence for the dysfunctionality of capitalism crises such as poverty, famine, over 100 ongoing wars, and ecological catastrophes, among many others that might not be so obvious. For instance, within the span of six months, the bullets that are manufactured are enough to kill the entire human population on earth, a bullet per person. There are enough nuclear weapons that could eliminate life on the planet several times over. The US and the Russian Federation have deployed multiple nuclear weapons that could be used any minute reaching any part of the world within one hour. So, now that communism has been dumped because of its alleged failure and dysfunctionality, we should ask: how successful and functional is capitalism, especially given the fact that it has barely been challenged by any international movement for at least half a century? How functional is a system that has been fatally destroying life conditions on the planet and has already pushed thousands of species into extinction? Capitalism may be working for some, but it is certainly not working for more than half of human society who live below the poverty line. Nor is it really working for the other half given the fact that they are not safe from the intensifying consequences of climate change and the deterioration of life-sustaining conditions of air, water, and soil across the planet. The planetary scope of these concepts and their somewhat gentrified presentation not only create a wrong impression about what the capitalist world system amounts to but also give us a false sense of security. We tend to assume that these planetary problems do not concern us in a direct and pressing way as individuals immersed in everyday life and embedded in a world of over eight billion people. Also, because the subject of the environment has been winning more coverage in political arenas and the media, we tend to assume that somehow and on some political level it is taken care of. We tend to underestimate the imminency and immensity of biological damage and the infinite proliferation of microscopic threats to millions of species. The fall of the USSR speaks to the failure of yet another variation of the political economy that is capitalism, yet it has been presented as empirical proof against the feasibility of communism. My other point is that even if that were the case, it is absurd to assume that the existing order is the best possible one. The ecological catastrophe alone is more than sufficient empirical evidence that capitalism does not work. Aside from the assumption that things are somehow taken care of, I think, there are two other widely assumed positions: denialism and apocalypticism. The denialists believe that there is no reason for concern at all, that the environmental crisis is a made-up story by leftist scientists and others on the left whose aim is to impose more taxation and limitations on vast industrial sectors and ban certain industries altogether. Apocalypticists, [SB2]  on the other hand, are those who have already accepted the idea that there is nothing we can do to prevent the ultimate end of the world, which is compatible with the perception Abrahamic religions have been establishing for millennia. Both sides, denialism and apocalypticism can be called nihilism. The demise of the communist movement in many places of the world coupled with the hegemony of anti-communist ideologies, including the ideologies that have been disseminated and internalized most effectively as non-ideology, have brought about an era of nihilism in many parts of the world outside China, which for the most part has stayed less effected by anti-science reactionary forces and monotheism. The worst part of nihilism is its capacity to become a self-fulfilling prophecy. In light of all this, I think today more than ever we need an international movement of social revolution against the dominant nihilist forces, which have been actively and increasingly reproducing violence and destruction on countless geographic, societal, international, and ecological levels. The fall of the USSR represents a historical turning point signifying the beginning of the global hegemony of advanced totalitarianism. In the 1990s, the right seized the opportunity to push their anti-Marxist crusade with full force and in all directions, whereas those who were supposedly on the left were in a deep state of self-reproach with many among them even seeking, as it were, redemption in the right-wing, including nationalist and religious, movements. This was the catastrophe, but, at the same time, it shook the communist movement almost forcing the opportunistic, pseudo-leftist, and elitist riders to fall off. Those who persisted as Marxists or turned to Marxism at the end of the 1980s and later did so for critical, meaningful, philosophical, and good political reasons. The USSR was after all a state, and like all other modern states, it was capitalist. If we are speaking about the Marxist variation of socialism, as opposed to other variations that are either not relevant to Marxism or are falsely attributed to Marxism, then the USSR cannot be considered a socialist entity. I want to pose for a moment and respond to a counter argument that is common, yet every time it is presented as some sort of badass revelation. There are many intellectuals who dismiss every distinction between the Stalinist regimes and Marxist socialism on the basis that it is supposedly similar to arguments of authenticity vs. inauthenticity in Christian and Islamic discourses. I suspect that the charge itself, namely the attempt to analogize Marxism to religion, is a symptom of the internalization of a religious episteme. The theory that is called Marxism is not based on belief in metaphysical entities. Rather, it is based on scholarship that can be examined. That scholarship entails extensive amounts of documented research in tens of languages. Taking a position about Marxism without bothering to learn its basics is indeed a sign of chronic dogmatism identical to religious anti-intellectual rigidity. Anti-Marxists suffer from fundamentalism, which, is certainly not without signs of neurosis. Both Marx and Engels made it very clear that a communist state would be a contradiction in terms. Now, the quickest way to figure out whether, according to the Marxian school, the USSR could be called anything other than a capitalist state, is textual citation (because here we are not talking about your, my, or a general understanding of socialism, but rather a specific one, which is the Marxian one). Consider the following lines from Engels’s Socialism: Scientific or Utopian : … State-ownership — does not do away with the capitalistic nature of the productive forces. In the joint-stock companies and trusts, this is obvious. And the modern State, again, is only the organization that bourgeois society takes on in order to support the external conditions of the capitalist mode of production against the encroachments as well of the workers as of individual capitalists. The modern state, no matter what its form, is essentially a capitalist machine — the state of the capitalists, the ideal personification of the total national capital. The more it proceeds to the taking over of productive forces, the more does it actually become the national capitalist, the more citizens does it exploit. The workers remain wage-workers — proletarians. The capitalist relation is not done away with. It is, rather, brought to a head. But, brought to a head, it topples over. State-ownership of the productive forces is not the solution of the conflict, but concealed within it are the technical conditions that form the elements of that solution. [2] Once more, in response to the supposedly clever criticism mentioned earlier, citing textual evidence here is in no way comparable to debates on authenticity. The point is that what Engels expresses here is what any student of Marxism can learn by studying the philosophy. In philosophical scholarship, nothing is more common than citing textual evidence, yet somehow Marxists are expected to accept what they are told about Marxism without raising any questions. They are expected not to try to cite Marx and Engels even when the subject matter is Marx’s and Engels’ philosophy. This is an example of the absurdity that produces and is reproduced by anti-Marxism. I do not know of other such absurdities in academia or intelligentsia. This absurdity is a broad and systematic tradition of dogmatism established specifically to prevent any rational discussion of Marxism. The Bolshevik tragedy culminated in the Stalinist mystification of the proletariat, rendering it just as meaningless as the notion of “the nation” in a nationalist discourse. The Bolsheviks fetishized the figure of the worker and romanticized the proletariat so much that they ended up creating a monstrous regime run by former workers to brutalize the actual proletariat. In his famous State and Revolution , Lenin strongly denounced the state as a class institution and ridiculed state bureaucracy, which is one of the most original elements of his thought as a Marxist theoretician. [3] However, his own party of professional revolutionaries ended up creating an extra-state bureaucracy, which turned the state to an even more brutal tool at the disposal of officials. Instead of the democratization of legislation and politics, which is what the Marxist dictatorship of the proletariat implies, they ended up creating an even more hierarchical regime of legal and administrative privileges. In place of state bureaucracy, which they had mocked so sarcastically, they created a bureaucratic machine that exercised all the state powers while at the same time parodied the liberal distribution of the centers of power let alone the communist principle of social democracy. In the name of empowering the working class, former workers were selected on the basis of loyalty to the rulers in order to execute the Stalinist terror. The Bolsheviks betrayed the workers’ soviets almost immediately after the October Revolution, and, therefore, we will never know how democratic the soviets would have been. Anything along the lines of what Stalin would later call “socialism in one country” meant the failure of the proletarian revolution as all the Bolsheviks insisted up until several years after 1917. Western states’ antagonism against what became the Soviet Union, the civil war, and the immediate rise of Stalinism after the civil war imposed too many limitations, boundaries, and borders on the project of the Soviet Union. Lenin’s and Trotsky’s worst nightmare came true as the movement of the communist revolution died because it did not continue westward rapidly enough, and on its grave another state rose, which, to make things even worse, was especially brutal against workers, including agricultural workers. Communism has been reduced to Stalinism by both Stalinists and other anti-Marxists. Only ironically or for deceiving propaganda purposes can someone like Stalin, Khrushchev, Brezhnev, Ceausescu, or Hoxha be considered a communist figure or an authority about Marxism. When it comes to liberalism, nobody would consider someone like Churchill, Blair, Truman, Nixon, Reagan, Bush, or Trump an authoritative figure on the subject. Nietzsche was widely admired by the Nazis, but despite his many problems, Nietzsche cannot be held responsible for the rise of Nazism. Adolf Eichmann cited Kant during his trial in Israel, but it would still be absurd to conflate Kantian philosophy and Nazism. It is equally absurd to conflate Stalinism and Marxism. It is very easy and quite fashionable to hold Marxism accountable for Stalinism despite the obvious fact that Stalin killed millions of Marxists, many of whom were Russian. Statistically speaking, Stalin is only second to Hitler as the biggest killer of Marxists in history. Now, to bring up a different but relevant point, unlike, Kant or Nietzsche, Heidegger was alive when the Nazis came to power, and he joined Hitler’s party. Yet, today, it is far more acceptable in the philosophy schools of North America to be a scholar of Heidegger than a scholar of Marx. My point here is to draw attention to the normalized anti-Marxist fanaticism. I am yet to come across an anti-Marxist who has bothered to read a single book of the vast body of works that are considered essential classics in the area. Communism was confronted by dogmatic antagonism long before the USSR existed and even long before Marxism came into the picture to redefine communism. When it comes to egalitarianism or any claim regarding the entitlement of the marginalized to personhood, those who represent the hegemonic order and make up the voices that are assumed to be the general sense insist that such calls for egalitarianism are catastrophic, unrealistic, utopic, and so on. Nothing about this is new. Marx was expelled from academia before he professed communism. He was a genuine liberal, and one could say he remained more liberal than any liberal philosopher. When he was expelled from German journalism and Germany, his work could still easily be classified under liberalism. He started pointing to the way the poor were deliberately brutalized by the state or the so-called law enforcement, and as a result, he was expelled. That was the limit of liberalist tolerance from the perspective of the bourgeoisie. What he finds appealing in joining a communist movement is precisely the urge to open new historical and spatial possibilities. One of the great discoveries that make Marxism stand out in the history of philosophy is that it does not rely on any supernatural assumptions. It rejects the myth of superhistorical notions such as “human nature.” The Marxist philosophy of history and sociology is nothing short of a Copernican revolution. Nietzsche in his fragments makes the case that truth has a history, which is also a major inspiration for Foucault’s genealogy and archeology of knowledge, but Marxism is the first comprehensive philosophical system to make that discovery within a full-fledged non-reductive theory of history without relying on any metaphysical presumptions such as “human nature,” soul, God, or Spirit. Furthermore, the theory is capable of explaining all such ideas in terms of production, which is another revolutionary concept created and deployed analytically by Marx and Engels. Knowledge is a product and production. Therefore, philosophies and theories of history that are premised on any metaphysical entity such as “human nature” etc. are unfounded. By the standards of his own theory, Marx would have committed an elementary mistake if he had provided a positive description of a future historical stage. The conditions that would make such positive knowledge about a potential future society called communism are not available, so such positive knowledge is impossible at the present historical stage. Contrary to the common understanding among Marxists and non-Marxists, Marx’s communist thesis is a negative one. Only negatively can we define communism. We articulate what communism is not. That said, the historical formula regarding history as a scientific theory is knowable and indeed infinitely verifiable at the present time. Therefore, what Marxism offers us is not at all a description of a communist society. Marxism’s communism is negative in the sense that it is meant to: 1-                  negate capitalism by going forward, as opposed to the tendency to turn backward like conservative and romantic movements; 2-                  overcome the division between intellectual vs. physical bifurcations of labor through revolutionary praxis, whereby theory is not abstract but transformative, and practice does not paralyze but cultivates the ability to theorize; 3-                  progressively emancipate by dialectically negating the existing irrational reality, thereby creating a more rational reality. is amounts to the continual expansion of the realm of reason, autonomy, consciousness, and freedom through continually emancipating human activities from oppressive forces. The continual progress implies preserving the scientific and technological discoveries and transforming their applications from the object/commodity/capital-centered principle to the individual/human-centered principle. It would be a typical idealist fallacy to assume that we could imagine what a communist society would look like while we are living under capitalist conditions. What we can and should know is how unfree we are and at the same time how capable we are to transform conditions of unfreedom using what we have at our disposal in our particular circumstances. What I call the negative thesis of Marxist communism can be expressed along the following lines. We do not know what a communist society might look like, but with every negation we get closer to being able to materialize a step forward that is both a building block for a new society and another step to enable us to imagine more and negate more, and so on. Marx’s and Engels’s writings do not offer any positive accounts or descriptions of communism. To reiterate, if this were not the case, their work would contradict the materialist formula they discovered. It is impossible to mentally conceive the communist society positively before negating the oppressive mode of production that is capitalism, which implies transforming everything from social norms and relations of power to the production of knowledge, from spatial experiences to modes of perception, and from the material prospects of well-being to the capacity of imagination. In most places, for all the wrong reasons, Marxism has been either almost banned or imposed, either demonized or sanctified. Therefore, contrary to appearances, it has not been studied as closely and widely as necessary. What makes Marxism far more important than any other progressive and emancipatory philosophy is that it does not profess a positive notion of truth. Instead, it offers formulas, tools, concepts, and methods for breaking down the reality, problematizing the norms, and voicing the unspoken. Note that Marx did not title his masterpiece Communism or Socialism. He called it Capital: A Critique of Political Economy . Marxism makes unlearning attainable. It is the unlearning that liberates. Marxism is, by far, the most powerful and sophisticated philosophical system for the decolonization of not just thought but also thinking. I use the term decolonization here in the broad epistemological and cognitive sense in terms of social ontology. Not only is it more liberal and democratic than its perceived rivals, including what has become known as liberalism, anarchism, republicanism, libertarianism, etc., but also it is a different phase of philosophical evolution at the level of individual self-emancipation or enlightenment. The most sophisticated philosophical systems would compare to Marxism as earthworms to homo sapiens. It would be too optimistic to anticipate that within two centuries of its birth Marxism would reach a point where it could inspire an international communist movement. The implication here is not that the masses are too dumb to get it. On the contrary, the bourgeois and religious regimes of knowledge production are too oppressive to allow for the democratization of such a critical philosophy of democratic social revolution and individual self-emancipation.   ‘The communists defended liberal principles such as parliamentary politics, free elections, civil society, and freedom of speech adamantly. No movement has ever advocated democratic rights, gender equality, agricultural reforms, and public health and education so strongly’   HE: Are Left ideas popular in your country? What specific difficulties does the left movement face? What is the relationship to the Soviet experience in the Middle East, in Kurdistan? S.A.: In Kurdistan and other regions in West Asia, the Marxist terminology was adopted more or less by all resistant movements and movements of national liberation as well as most of the secular intelligentsia. With the fall of the USSR, almost immediately that lexicon fell out of fashion. As if by a miracle the intelligentsia and the political parties had suddenly made a historical discovery amounting about the alleged unviability of Marxism. Denouncing something they never understood anyway, the former Marxists now were more fanatic believers in capitalism than the Milton Friedmans of the world. When I was growing up, in the 1980s, most intellectuals professed Marxism. All intellectuals are expected to use Marxist terminology. Some of the most influential public intellectuals in the region and beyond were Marxists. These things actually made me suspicious of Marxism. Even in my twenties, I was never intrigued enough to seriously study Marxism let alone proclaim it. Only in my thirties, in the 2000s, in Canada, did I start studying Marxism seriously. I realized that the label Marxist or communist in most circles was (and still is) a bad word. I used to joke about this saying that I am a Marxist because Marxism is the best way to annoy people. I remember back in West Asia, in the beginning of the 1990s, people suddenly started speaking of the alleged failure of socialism. Many former communist activists either joined the anti-Marxist crusade or became somewhat apologetic. The “need to revise past mistakes” was on the tongue of the few who remained identifying as communists. Yesterday’s Stalinists got into the habit of competing with each other about reproaching Marxism, apologia, guilty pleas, and, most of all, disowning the communist “ideology.” Suddenly, everyone became an advocate of so-called non-ideological thinking. As Žižek would say, the alleged free thinkers who claim to think non-ideologically are especially, hopelessly, and unknowingly immersed in (or rather being dominated by) the ruling ideology. To be non-ideological, one was (and is) expected to be an anti-communist. The advocates of so-called non-ideological or post-ideological free thinking unwittingly have internalized fanatic ideological forms, all of which have anti-communism in common. This was indeed the beginning of the global hegemony of the anti-communist and (new)nihilist ideologies, most of which could be diagnosed as fascism. While today fascism includes a wide range of movements, what they still have in common is anti-communism. At one end of the spectrum there are old fashion fascists, like Islamists and neo-Nazis. These are criminals. They may be deceived, but they are aware of the fact that what they commit is murder. At the opposite end there are those who function as the central nervous system of the globally hegemonic regime of advanced totalitarianism, the supposed non-ideological centrists and those who are identified as left or right in comparison to that conservative center. These may not be aware of the fact that the system they maintain inflicts endless suffering and commits endless murder. Assured by their collective non-ideological mythology, they function as the vital agents of the hegemonic system of social inequality. As I try to clarify in my book Fascism in the Middle East , the communists defended liberal principles such as parliamentary politics, free elections, civil society, and freedom of speech adamantly. No movement has ever advocated democratic rights, gender equality, agricultural reforms, and public health and education so strongly. Certainly, no movement has been so widely popular, inclusive, anti-racist, anti-nationalist, and secular across all of Asia and Africa. By all accounts, socially, politically, philosophically, and literally, the communists were more democratic and more liberal than any liberalist movement across the region. Unlike the bourgeois liberals and nationalists, the communists of West Asia and North Africa resisted reactionaries starting from home. The Arab communists in Iraq defended equal rights for Kurds more strongly than any Kurdish nationalist party. The communists in Iraq were the only inclusive movement that unapologetically defended the Iraqi Jews even when that was considered the most detrimental thing to do in a state that systematically used anti-Jewish conspiracy theory to target all Jews in Iraq in the name of security, anti-Zionism, and the rest of the typical discourse that became the norm in Iraq and several other countries in the region. In fact, the Communist Party is the only political party in the country that has had Arabic, Kurdish, Hebrew, and Assyrian speakers in all its ranks including its leadership circles. Today, in Iraq, and the rest of the region, there is an atmosphere of universal distrust among ethnically labeled groups while religious and sectarian divisions are also exploited fully by the new buffoons of the bourgeois elite and political Islam in order to pit the miserable against each other. Sadly, like most of the world, there is barely any leftism to speak of. There are all kinds of weird movements, alliances, associates, and affinities. Communism, on the other hand, is disowned even by communist parties. Whether in Kurdistan and West Asia or North America, I feel I am the only communist in the world , which is, of course, not true, but the feeling is. In addition to countless philosophical, political, and historical reasons to own communism, today, it is almost poetic to be a communist.   ‘The Revolutionary project will continue reoccurring in more and more brilliant ways until what is unimaginable today will become a given’   HE: Zygmunt Bauman wrote that modern people are unable to imagine a better world than the one they live in today. Is it correct to believe that the decline of the Left is due to its lack of an appealing vision of the future? What should be the socialism of the XXI century? What do you think about the idea of an unconditional basic income? S.A.: We need to question the normalized terms and the terms they impose. We need to unlearn the dominant ideology and radically alter our mode of conception. We are made to conflate the dictatorship of capital and democracy. We are made to think democracy and the market economy are the same, just as the people of Mesoamerica did not separate between the conquistadors and horses. What is democratic about the so-called liberal democracies’ global politics? From the Marxist point of view, democracy and socialism immediately imply each other. In Marx’s social and political philosophy, democracy is a socialist necessity, and socialism is a democratic necessity. It is impossible to realize one without the other. In fact, rationally, it is impossible to even conceive one without the other. Only in an idealist philosophical system can democracy be conceptualized apart from and in contradiction to socialism. In the late 19th century Europe, more than any other movement, the Marxist communist movement was identified as democratic, and the members of the movement often used the words “democratic” and “socialist” interchangeably. The bourgeois liberalism’s proclaiming of democracy is a relatively new thing, and it was meant to discredit the communist movement as an oppressive or non-democratic movement. Even Lenin’s party until 1918 was called the Russian Social Democratic Labor Party. One may list various reasons to argue that the Bolshevik party was not democratic, but one could argue that, for those same reasons, it was not communist either. Be it as it may, the opposite camp was even less democratic. It is laughable to think that defending democracy was the motive behind the central and western European states’ support for the White Army during the Russian Civil War following the 1917 Revolution. It is equally absurd to assume that creating an Islamist front in Afghanistan against Afghanistan and the Red Army in the 1980s was intended to support democracy. It is absurd that the UK of the early twentieth century is considered a democracy while it continued to brutalize, loot, and exploit wherever its navy had reached from Canada to Nigeria to Kenya to India to Hong Kong to Australia to Jamaica. Why should a state’s foreign policy not be part of the criteria for democracy? Who decides that democracy only concerns politics within the state? Who decides that certain so-called democracies have impunity when it comes to their foreign policies? The brutality of British colonialism in Africa and Asia was no less barbaric than German colonialism in central and western Europe. The German, British, French, Spanish, Portuguese, Dutch, Belgian, and American colonizers saved their most barbaric and genocidal enterprises for populations they deemed to be racially inferior. Even within the UK, there was nothing democratic about the British rule of Ireland. There was nothing democratic about the American government’s racism, including the Chinese Exclusion Act and eugenics to Jim Crow laws. In Canada, the government-sponsored a large network of Christian schools that exclusively targeted the Aboriginals, for more than 150 years systematically abducting and abusing children. An unknown ratio of the 150,000 children who were forced into this state and church regime were subjected to systematic physical and sexual abuse. Some of the so-called Indian residential schools were operating until the mid-1990s. Why do we call these states liberal democracies? Who names these entities? Who defines these terminologies?  As Roberto Esposito points out, liberal democracy is an oxymoron because democracy is concerned with equality whereas liberalism entails impositions on and on behalf of people. Also, there is a central question we should raise. Namely, what are exactly the subjects and objects of liberalism? In other words, what is liberated and from what? A related but more easily articulable question is who does the liberation? What we call liberalism today is bourgeois liberalism, and it is far more concerned with owners of property than human liberty. It is not concerned with historical emancipation. Nor does it recognize individual liberties as entitlements (or rights) of the human subject as such, without classificational criteria of discrimination or conditioning categories for allocating privilege and imposing underprivilege. The liberalist formula is based on an idealist frame of reference for liberty that imposes an illiberal social reality. It is an ideology that utilizes idealism in order to portray freedom as an abstract value as opposed to experience. It does so in order to effectively undermine the material conditions of freedom. Imposing a fictive idea of freedom, the ruling ideology helps normalize and institutionalize exploitation. To ensure the persistence of the social institution of class, what Althusser calls “the ideological apparatuses of the state” continually metaphysicalize freedom as a mere idea independent of actual living conditions of living breathing human beings. From the bourgeois perspective, it is essential to prevent the proletariat to obtain class consciousness and instead make them falsely believe that they are somehow free and in charge of their individual fates. On its own, individualist mythology does not guarantee maintaining the prevalent social order, so the ruling groups encourage the participation of additional models, mechanisms, and technologies of the idealist industry. Religion, image-based hyperreality, nationalist education, and a patriotic ethos are some of the other effective drives of false consciousness. At the end of the day, liberalism is immensely flexible to make room for any other abstract notion of freedom to be invested by any player as long as the totalitarian institution of class is maintained. Liberalism always favors hegemony over control, but if and when the institution of class comes under any threat, the means of control, discipline, and punishment are reintroduced in ways and quantities deemed necessary by the security apparatuses. Internally, it relies less on militaristic means of terror and more on ideological means of control. Could a capitalist state exist without adopting liberalism? Yes, of course, it could, and there are many more examples of those states than those who adopt liberalism. Take for instance the Islamic Republic of Iran. It has survived so far for 45 years using the means of terror alongside religion. Clearly, the religious apparatuses are nowhere as effective in accomplishing security for the regime and the state. Religion and material reword are used to recruit enough armed thugs to control the rest of society through the means of punishment, torture, terror, and so on. The Islamic model is not as effective as the liberal model. In Europe and North America, there have been two main models of capitalist states: market dictatorships, e.g., the US and the UK, and government dictatorships, e.g., Yugoslavia and the USSR. Certainly, the former model has won the game for many reasons including those that are related to colonialism and primitive accumulation of capital. For a moment, it looked as if subordinating the state to capital was more hegemonic. The Fukuyamas of the world mistook that moment for a supposed ultimate victory of the US model of the capitalist state. Be it as it may, the extrapolation regarding the collapse of the USSR-led bloc as the beginning of the ultimate globalization of “liberal democracy” proved to be nothing more than a false prophecy. Today, the world is much less liberal and democratic than any other time since the mid-twentieth century. In fact, as I argue in an upcoming, Fascism or Whatever You Want to Call It , today more people live under fascist regimes than at any other time in history. The Marxist critique of liberalist philosophers is fundamentally a critique of liberalism’s democratic limitations. At its root, the Marxist dispute with liberalism has to do with liberalism’s betrayal of and contradiction with democracy. As an idealist ideology with particular objectives and material interests, liberalism is progressive only relative to reactionary and more conservative ideologies. Insofar as it defends the interests of a particular social class at the expense of another, larger, class, it is an ideology that perpetuates class society, and as such, beyond a certain point, it collides with the progressive objective that is democracy. In so far as it is the ideology that reinforces the institution of class, liberalism tries to objectively render the realization of democracy impossible. There is a lot of deliberate and internalized distortion about the assumption that portrays the Marxist critique of liberalism as something stemming from a supposed illiberality within the Marxist critique of political economy or an alleged illiberal tendency of Marxism. People tend to forget that Stalin killed millions of Marxists. No historian could justifiably deny that most of those who fought fascism in the 20th century were Marxists/communists. What is less recognized is that most of those who opposed the Stalinist regimes were motivated as communists, saw themselves as Marxists, and used Marxist terminology to express their politics and struggles. Yet, somehow, their plight against totalitarianism is dismissed, and instead, their movement is labeled as undemocratic, totalitarian, and so on. Somehow, we are supposed to believe that it is not the anti-Stalinist communists but Stalin who represents the communist movement. The existing violent order is irrational, unsustainable, and intolerable. The urge and will to negate the capitalist relations of power cannot disappear unless the capitalist regime as such collapses. And since the Marxist discovery has already been made, there must be another point in the future where enough people will deploy the Marxist framework to mobilize and revolutionize the will to negate the capitalist order. We cannot predict when we will be able to leave behind these dark ages, but what is certain is that the revolutionary project will continue reoccurring in more and more brilliant ways until what is unimaginable today will become a given, meanwhile, these very circumstances we take to be the final chapter of history will look as crazy as the past eras look from our perspective. The Marxist ethos has the power to negate the existing regime of falsehood and turn the capitalist mode of production upside down.   It took over three hundred years for the Copernicusian turn to fully take place. Why should we assume that the Marxist turn is a failed project if it is not realized within a relatively brief period of time? Whether we believe in Newton’s laws or not, they are true. The fact that a person first discovered and articulated them does not make it less true. The same applies in the case of Marx’s materialism. The materialist plausibility does not depend on the number of Marxists in the world. After the Marxian discovery, leftism cannot be defined by going back to something prior to the Marxian universe. One of the good things about the post-USSR intellectual era is that all those who were clinging to Marxism for all the wrong reasons dropped their claim as Marxists and communists. The way has been cleared for a new phase of Marxism to emerge as a creative movement invented by a new generation of Marxists. That is how it happened in the past, and that is how it will come back to haunt the established system again. A new generation that revolutionizes the frame of reference before they are noticed by old teachers, judges, police officers, and so-called liberation theologians. They will happen to the world as all great events always happen to the world. By the time they are noticed as a threat, they will have already set off an unstoppable historical event to negate the irrational real in the interest of realizing the rational. That is when “the left” will be made present again. Now, the left is nowhere to be seen in the areas and realms we assume it to be. Those who carry the torch of leftism are the revolutionaries from the margins of the margins of the margins. It is in those margins where the hypothesis of no-alternative is smashed into pieces because the alternative has already been actualized, spatialized, lived, developed, and defended on an everyday basis. The advocates of the idea of “unconditional basic income” are either discrete communists or have no clue about the most basic principles of capitalism. If everyone receives a basic income, nobody will be compelled to enter into an exploitive contract the disadvantaged party of which is herself, and, therefore, there the entire regime of the capitalist production will cease. In the absence of economically compelled labor, the only way for production to reassume would be through a non-exploitive model whereby workers work as free subjects, i.e., not forced to work by the constant threat of hunger, homelessness, and illness. As a free subject, a worker would not dedicate any portion of her labor to make the rich richer and more powerful and herself poorer, more disempowered, and less free. Only negatively can we describe socialism: it is a social system of production that is not based on the monopoly of the labor force. Capitalism, on the other hand, fundamentally relies on the exploitation of labor by classes whose only job is to control the livelihood of laborers and collect the capital that is produced through that exploitation. During the COVID-19 pandemic, as part of the “rescue plan,” the Biden administration deployed what they called “stimulus checks,” which, as the name suggests, were meant to rescue the economy. There was a universal check of about 2,000 and a couple of other semi-universal checks of a similar amount for those who could not go to work or did not have a job. The Pandemic was not over yet when many “business owners,” politicians, and opinion makers in the media industry started unwittingly arguing that there was a severe shortage of workers because of the government “handouts.” They were not incorrect in their claim, but what they unwittingly revealed is that if workers are not under the imminent threat of hunger and homelessness, they would not take up the jobs offered to them for the wages offered to them. Even though the social security money people received was very small by American standards, it was enough perhaps to remove the threat of immediate hunger and homelessness, say within weeks or perhaps a couple of months at best. Yet, that was enough to make many workers refuse to rejoin the established regime of wage labor. You can imagine what the so-called “unconditional basic income” would create. Needless to say, the source of any such program can only be the surplus value that is created by labor anyway. The idea of “unconditional basic income” originates from a moralist perspective that falsely assumes that wealth exists independent of work and that the source of capital could be something other than exploitation.   ‘Today’s wars are also wars between imperialist forces. Whether the battlefields are in Ukraine or the Middle East, national and religious ideals are utilized in order to mobilize more people, recruit more fighters, and justify more death and destruction’   HE: The twentieth century was marked by the confrontation between capitalism and socialism, during which ‘convergence’ took place in the West and resulted in the birth of the ‘welfare state’. Today, the key conflict is between the countries of neoliberal democracy (the conventional West) and the supporters of so-called ‘traditional values’ (Russia, Iran, Afghanistan and others). What can be born out of this confrontation? What position should the Left take in this conflict? S.A.: I don’t think any of those wars are wars of values. They are imperialist wars among imperialist states or state alliances. Granted a regime such as the ruling Islamic Republic in Iran upholds a discourse that is openly anti-Western, but this does not mean it stands outside the capitalist world order. Today, there are not any states outside that order. The ruling regime in Iran has become trapped in its own propaganda, which is meant to supply Islamic consumption but inevitably creates a relationship of distrust and confrontation with the West. Erdogan is not any less Islamist than Khamenei, but Türkiye is an influential member of NATO. Erdogan’s pragmatism is more effective than Khamanei’s. Erdogan oversees the production of multiple discourses, one for national consumption, one for Islamic consumption, and one for international relations. In the end, Türkiye and Iran are as capitalist and imperialist as a state can be under their respective leaderships. Similarly, the conflict between Western governments and the Kremlin is anything but a conflict of values. The Kremlin would make a closer ally to the Western states if the issue were about values. In the Crimean War of the mid-nineteenth century the Tsar, Nicholas I, mistakenly expected Britain and France would take his side or at least would not support the Ottomans. He was wrong because he thought Britain and France would act based on the values involved. The rulers of imperial forces may be idealists, but they nonetheless act in terms of material interests. Not much has changed; today’s wars are also wars between imperialist forces. Whether the battlefields are in Ukraine or the Middle East, national and religious ideals are utilized in order to mobilize more people, recruit more fighters, and justify more death and destruction, but we should be careful not to take the idealist mythology seriously. The common idealist discourses have serious consequences, but they are still mere mythology propagated by the armies of intellectual gendarmes recruited by the ruling groups, who otherwise would not be able to continue to accumulate wealth and power.   ‘What we have witnessed in Latin America is the failure of the neoliberal turn from Chile to Argentina to Brazil to Mexico’   HE: At the beginning of the 21st century many people were inspired by the ‘left turn’ in Latin America, which was associated with the name Hugo Chavez. However, Venezuela can hardly be called a successful country with its severe economic crisis, galloping inflation and serious violations of democratic norms. Does that mean the ‘left turn’ failed? Do the governments of Brazil, Chile, Mexico and Colombia have the chance to revive it? S.A.: I think it is exactly the other way around. What we have witnessed in Latin America is the failure of the neoliberal turn from Chile to Argentina to Brazil to Mexico. Before this, what took place was the failure of the non-revolutionary wave of leftism, following the death of Che Guevara. What has been taking place in Venezuela is another case of imposed famine and poverty that have resulted in endless political oppression and forced migration. For over 70 years, the camp that claims liberalism has been actively imposing famine and extreme poverty on entire populations supposedly to punish the rulers and ruling regimes. Sanctions, including the longest ones, i.e., those imposed on North Korea since 1950 and Cuba since 1959, have caused extreme suffering for the respective populations of those two countries. Other than that, they have also been successful in prolonging the life expectancy of the respective ruling political systems in both countries, despite the fact that there are considerable differences between them. The sanctions have further empowered Maduro’s dictatorship while turning Venezuela into a failed state and millions of Venezuelans into desperate refugees. If Venezuela is a failed state, it is so because of the failed international regime rather than a socialist project. We need to look at each case separately but within the same world system (per Immanuel Wallerstein). That said, if we speak of what has recently become known as the “pink tide,” Brazil under the leadership of Lula aims to be a game changer. Lula’s government has been trying to revive both Latin Americanism and build some sort of global internationalism, albeit a mild one that is state-based. There are comparable attempts in West Africa in terms of Pan-Africanism and antiimperialist, especially over the last few years, and in Asia, where a relatively strong alternativist tradition exists with roots going back mainly to the Chinese Revolution and partly to the non-Aligned movement. Lula’s international politics flows in the direction of post-colonial attempts of states in the global south to free themselves from the domination of the global north. On another level, I think the pink turn is more like a second wave of the second wave of Latin American leftism. I do not think that this wave will be more successful than the first wave of the second wave, but I hope my assessment is wrong. The turn is pink rather than red precisely because it lacks the philosophical frame of reference and political momentum that is needed to negate the capitalist hegemony. It lacks the intellectual zeal and democratic courage to be communist. Much of today’s left has internalized a moralist and conservative idea of leftism that is historically detrimental to leftism. The institution of religion played a major role in moralizing the leftist discourse and oversimplifying leftism. The so-called liberation theology in particular played a major anti-revolutionary role. I touch on this point in detail in two of my books,  Revolutionary Hope After Nihilism  (2022), and  Critical Theory from the Margins  (2023). The theologization and moralization of leftism is not any less lethal to the left than violent anti-leftist campaigns led by fascist forces. As I argue in detail in the two books mentioned above, for liberation, we may need critical epistemology, postpositivist pedagogy, and postnihilist philosophy but certainly not theology. As I mentioned earlier, if anything, it is liberation from theology that much of the world needs.   ‘The production of violence starts at every border of every nation-state’   HE: Politicians are increasingly implying that the era of peace is coming to an end. In Europe, the Russian-Ukrainian war has been going on for the third year now. In the Middle East Israel is continuing the war in Gaza and teetering on the brink of war with Iran. The world fears China's invasion of Taiwan and the resumption of long-standing conflicts on the Korean peninsula and in the Balkans. Does humanity have a chance to avoid World War III and a nuclear Armageddon? Is it possible to end the above-mentioned conflicts or they are ‘hotbeds’ of world war? How do you see the end of the Russian-Ukrainian war and of the Israeli-Palestinian conflict? What should the left-wing forces do to achieve this purpose? S.A.: As I tried to argue in my responses to the previous questions and in several relevant articles, these conflicts have been instigated and prolonged by the extreme right. Some forces of the extreme right emphasize nationalism or patriotism while others focus on religious politics, but in the end the conflicting parties have more in common than we tend to think. Each party claims that it defends a people, a nation, against unjustified aggressions, conspiracies, and injustices. While some of these charges the clashing parties make against each other have some truth in them, all their claims about representing and defending their respective societies are false. The reverse would carry more truth. This is to say, each party has been instrumental in harming innocent people within not only the population they perceive as the enemy but also the people they supposedly defend. The right-wing government of Israel falsely claims to represent all Israelis and the Hamas leadership falsely claims to represent all Palestinians. Both Israelis and Palestinians are systematically demonized and attacked. With each aggression, the supposed defenders put more lives of the supposedly defended at risk. I am not saying both sides are similar, but I do say that the conflicting ruling groups have more in common with each other than with the victims, including the victims of the population they believe they defend. As for the NATO leadership and the Kremlin, if we could rationally imagine a court of basic justice, it would be clear that there is not a single type of crime one side has committed and the other has not, from violating international borders, invasions, support of extreme nationalists, racialization of already marginalized populations, and certainly anti-leftism. Here too, I want to emphasize that conflicting parties are not similar, but they do have much more in common than what they want us to believe. The war is mostly fought by the miserable ones, but it is not a war for the miserable ones. It is a war between ruling groups from different geographic zones for interests, ideas, and values that have nothing to do with the lives and deaths of the victims. It is, in the less fashionable language of the left, an imperialist war at the end of which no population will be freer. At the end of the war, there will be more graves. Unless living near mass graves has some intrinsic value, we are unaware of, we can say with certainty that people will only be more miserable. Of course, there is always the objection that says, “Oh, so people were not supposed to fight Hitler? etc.” As usual, this is a false analogy. It would be less inaccurate to portray the scenario as a conflict between two fascist camps, or two Hitlers. So, yes, I do think it is wrong to fight a fascist for another fascist. It makes more sense for antifascists to form international fronts while also opposing the fascist forces in their respective countries.   Another common objection some people like to through at any position they do not like is “blaming the victim” indictment. Ironically, the sympathizers of the extreme right-wing or simply fascist force habitually through around this kind of accusation not knowing that justifying the production of suffering, victimhood, and death is precisely what they are doing by equating a fascist ruling group with the population the group claims to defend. Again, I am not saying that Israelis and Palestinians or Russians and Ukrainians are not situated in different circumstances. Nor am I saying that everyone is equally wrong or right. Rather, the claim here is that our modes of perception, expression, and articulation are all suffering from what is already at the heart of the dominant order that systematically produces violence. The irrationality that is nationalism is reproduced normally, on a daily basis, and in terms of morality. The moment we speak of a conflict as it is presented to us, the “Russia-Ukraine conflict” or the Israeli-Palestinian conflict, we are already taking part in the reproduction of the irrationality that is the very foundation of the production of violence. This habit of conflating or intentionally equating between the country and the state, the population and the so-called nation, the government and the governed people, etc. is always inevitably homogenizing and therefore always and inevitably false. It does not matter which side you are taking as long as your naming of the sides is itself borrowed from the hegemonic regime of truth, which has normalized falsehood and violence within and without language. Since most of the political discussions surrounding wars and conflicts are framed within ethical frameworks and assume moral positions, let me put the problem in moral terms: The moral distance that separates most Israelis from most Palestinians is much smaller than the moral distance that separates most Palestinians from the Islamists among the Palestinian leadership or the moral distance that separates most Israelis from the Israeli far-right. Also, while the Islamists and the Israeli far-right have many differences, the moral distance between the two sides is much smaller than the moral distance that separates either side from any general population, including Palestinian, Israeli, Arabic speaking, Hebrew-speaking, or any other general population anywhere in the world from the far east to the far west and from the south pole to the north pole. The same applies to Russian nationalists and Ukrainian nationalists in relation to each other and the general population in the Russian Federation, Ukraine, and beyond. In any moral argument the premises of which, implicitly or explicitly, advertently or unwittingly, equate between Ukrainians and the Zelenskyy government or Russians and the Kremlin, I see a political discourse entrenched in morality and paralyzed by its own ethical frame of reference. The problem is that in an irrational world such as ours, morality is immoral, and ethics is unethical. It is a disaster if we continue to assume that the language we have inherited is even remotely suitable for any rational political debate or any critique of violence. The production of violence starts at every border of every nation-state. By the time we speak a national language, we have already been recruited to exercise murder not despite but because of ethics. Ethics is nothing other than what we believe to be right, and what we believe to be right may or may not be premised on false truths, ideologically assumed divisions, racially perceived subjects, and mythically named entities. A soldier’s job is to kill. The rest of us also kill. We kill while enjoying a drink with family and friends. As if that is not disturbing enough, some of us also continue to idolize the figure of the fighter as the ultimate hero who dies for us, and somehow, we always seem to need someone to die for us. How different is this from the ancient practices of sacrifice? It is no wonder we even feel comfortable using the term sacrifice to describe what professional killers do; they sacrifice themselves for us. All this must sound sickening to someone reading about us in the future. On a last note, concerning this question, by making my point about “moral distances,” I do not mean to imply that similarity or closeness between two populations is the moral reason for peace. I think peace does not need a moral reason. It is the other way around; all these religions and moral systems exist precisely in order to justify violence. I have always found something disturbing in the positions when someone says something along the following lines, “we [Arabs and Jews] are cousins, so we should not fight” or “we [Russians and Ukrainians] are so similar, closely related, etc., we should not be at war with each other.” What it does not say but naively assumes shows why such peace morality is indeed committed to violence. Namely, the unintended implication is that it is alright to commit violence against those who are not related or similar to us. Also, I simply do not understand this fascination with similarity. Any talk of brotherhood or cousinhood is deeply patriarchal, tribalist, and chauvinistic even when it advocates altruism, peace, and other moral ideals. Finally, why should a world made of brothers, sisters, and cousins be perceived as wonderful and peaceful? For sure such a world, if nothing else, would be lethally boring. After all, to say someone is my cousin is to say s/he is the mistake of someone who is related to the one whose mistake I am. Maybe a couple plans to produce a child, but the child is almost entirely accidental insofar as he or she is born as the result of an actualized conception among trillions of other potential children. Now, cousinhood as a social relationship constitutes the most absurd of all mistakes because it is a relation between two mistakes who are mistakenly linked to each other.   ‘The only path to any potential freedom is unlearning. For unlearning, a negative philosophy, or what I call postnihilism, is essential’   HE: There is a lot of talks today about decolonisation and neo-colonialism. What is the threat of modern Neocolonialism? S.A.: Colonization continues in one of its most barbaric forms. Clearly, the independence movements failed catastrophically as they produced fascist states, which in turn resulted in the creation of endless fascist movements. The failure of the independent movement in what became the Arab republics in West Asia and North Africa is obvious on all accounts. In Tunisia, Algeria, Egypt, Sudan, Yemen, Syria, and Iraq the citizen is systematically insulted by the state. In my view, the state as the political institution of sovereignty and the sovereignty of public institutions has never been born in the region. Ironically, the republics have been the worst. Where the most vocal anti-colonialist and anti-imperialist regimes governed for long periods such as Iraq and Syria have been the worst in terms of the humiliation of citizenry. Libya, Yemen, Iraq, and, most recently, Syria have been falling into another pit of right-wing extremism, which is Islamism. The change is merely a transformation from nationalist to religious forms of fascism. Today, there are Islamist states, which makes them even more exclusionary and oppressive than Islamic states, which are already exclusionary and oppressive. In the so-called Islamic republics, such as Pakistan, the failure of the independent movement was, ironically, stated in the constitutions (a republic cannot be based on a religious identity, so “Islamic republic” is an absurd contradiction in terms). HE: In your opinion, which works of left-wing thinkers published in the last decade present the most interesting models of the future, alternative to both the ‘real socialism’ of the last century and the current neoliberalism? S.A.: I do not think there is a model for the future. There are brilliant leftist thinkers, but none of them would see himself or herself as that kind of prophet-thinker. There is a rich school of leftism with a wealth of knowledge on various aspects of social revolution. However, just like Marx’s time in the 19th century, and Benjamin’s time in the 20th century, the strict totalitarian regime of knowledge production does not give revolutionary thought any chance. Benjamin was expelled from academia by both liberal systems and fascist regimes, but some others, like Herbert Marcuse, Max Horkheimer, Theodor Adorno, and Leo Löwenthal managed to survive in academia. I doubt today any of those figures would be hired by an anglophone university. As you know, there are many emigres from the Middle East and North Africa. Hundreds of Islamists are tenured across Australian, British, Irish, Scottish, American, and Canadian universities. There is also an ongoing demand for experts in Islamic studies. On the other, hand, hardly any Marxist scholars are employed in universities. It is nearly impossible for a scholar of the Marxian school to find employment unless s/he successfully conceals his/her interest and works in the area. Occasionally you might come across a tenured Marxian scholar only to realize that they got his/her chance in the 1960s, 1970s, or 1980s. Anyhow, my point is that the regime of knowledge production is such that leftism barely has a chance to become a social movement. The next leftist movement will have found a way to break through the totalitarian regime of knowledge production. You have to keep in mind that elites who are in charge determine what is taught, by whom, and how. They manufacture what is considered truth and objectivity. Most importantly, they name. Through naming, idealizing, demonizing, defining, demarcating, teaching, normalizing, naturalizing, and eternalizing, the dominant groups make us reproduce irrationality, absurdity, violence, and unfreedom. The only path to any potential freedom is unlearning. For unlearning, a negative philosophy, or what I call postnihilism, is essential.   Thanks a lot for the answers!   [1]  S.A.: “I realize that is the new way to spell the name of the country, but like many other academics, including many Turkish academics, I rather use the old spelling. For me, and I think for many others too, the reason is simple: not to recognize another one of the Erdogan regime’s resolutions.” The editorial board has decided to use Türkiye as opposed to Turkey. [2]  Frederick Engels, 1880, Socialism: Scientific or Utopian , Marxist Archive:   https://www.marxists.org/archive/marx/works/1880/soc-utop/ch03.htm [3]  See V. I. Lenin, 2014, State and Revolution , annotated and introduced by Todd Chretien (Chicago: Haymarket Books). [SB1] I realize that is the new way to spell the name of the country, but like many other academics, including many Turkish academics, I rather use the old spelling. For me, and I think for many others too, the reason is simple: not to recognize another one of the Erdogan regime’s resolutions. Anyway, if it is the policy of the the journal to use Türkiye as opposed to Turkey, I understand, but if it is not, then I rather go with the old spelling. I do not mind adding a small note about my choice if that helps.  [SB2] I realize Word does not consider this a correct term, but it is supposed to be apocalypticists as opposed to the apocalypticism or apocalypticisms.