Тесля А. А. КОЛЛАЖ [1]
Андрей Тесля, кандидат философских наук, (1) старший научный сотрудник Института истории Санкт-Петербургского государственного университета; (2) старший научный сотрудник, научный руководитель (директор) Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта. Адрес: (1) Менделеевская линия, 5, Санкт-Петербург, 199034; (2) ул. Чернышевского, 56, г. Калининград, Российская Федерация 236016 mestr81@gmail.com
Статья посвящена анализу обзорной, ориентированной на широкий круг читателей книги видного современного историка Сергея Плохия (Harvard) «Потерянное царство». Плохий претендует на общий очерк развития русской нации – осмысляя специфические особенности процесса в первую очередь как следствие противоречий, вытекающих из имперской рамки как предшествующей национальной и по отношению к которой вторая является попыткой удержания имперского целого. В статье подробно отмечаются методологические слабости работы и ее несогласованность, вытекающая из стремления примирить идеологические и научные требования.
Ключевые слова: «большая русская нация», история русской общественной мысли, национализм, нациестроительство, русская историография, украинский вопрос, украинофильство.
COLLAGE[2]
Andrey Teslya
Candidate of Philosophical Sciences, Senior Research Fellow, Institute of History St Petersburg University; Senior Research Fellow, Scientific Director Research Center for Russian Thought, Institute for Humanities, Immanuel Kant Baltic Federal University
Address: (1) 5 Mendeleevskaya Line, St Petersburg, Russian Faederation 199034; (2) 56 Chernyshevsky Str., Kaliningrad, Russian Federation 236022
E-mail: mestr81@gmail.com
The article is dedicated to the analysis of the review, aimed at a wide range of readers of the book of the prominent modern historian Sergei Plokhiy (Harvard) "The Lost Kingdom". Bad pretends to be a general outline of the development of the Russian nation - comprehending the specific features of the process primarily as a consequence of the contradictions arising from the imperial framework as a previous national one and in relation to which the latter is an attempt to maintain the imperial whole. The article notes in detail the methodological weaknesses of the work and its inconsistency arising from the desire to reconcile ideological and scientific requirements.
Keywords: “the big Russian nation”, history of Russian social thought, nationalism, nation-building, Russian historiography, Ukrainian question, Ukrainophilism.
Плохий С.Н. Потерянное царство. Поход за имперским идеалом и сотворение русской нации (с 1470 года до наших дней) / Пер. с англ. С. Лунина и В. Измайлова. – М.: Изд-во АСТ: CORPUS, 2021. – 480 с.
Автор рассматриваемой работы – Сергей Николаевич Плохий, выдающийся историк, чьи работы, посвященные «Истории Русов»[3], давно и прочно вошли в золотой фонд интеллектуальной истории XIX века, а исследование, посвященное Михаилу Грушевскому – лучшее, что было до сих пор написано об этой огромной фигуре в интеллектуальной и политической истории Российской империи, Украины и Советского Союза [см.: Plokhy, 2005].
Понятно, что любая работа столь значительного автора – не просто заслуживает внимания, а требует его, побуждает к тщательному разбору – независимо от того, идет ли речь о новой академической статье, интервью или популярном очерке. И тем больший интерес по определению вызывает для отечественного читателя работа, посвященная истории русской нации – пытающаяся обрисовать сюжеты, связанные с этой темой, в длинной исторической перспективе.
Впрочем, затруднения начинаются с самого начала – а именно с определения (концептуального) рамки и конкретного вопроса, на который призвана ответить книга. Сам вопрос остается не поставленным явно – а если он не сформулирован, то, следовательно, и трудно оспорить или согласиться с автором, относится ли к делу конкретный сюжет или возразить по поводу отсутствия других сюжетов. Так, подзаголовок книги утверждает, что перед нами рассказ о «сотворении русской нации» (“the making of Russian nation”) и о том, как этот процесс «сотворения» или «создания» соотносится с «походом за имперским идеалом».
В последних строках введения, определяя содержание работы, автор пишет:
«От возникновения независимого Московского государства на руинах Золотой Орды до возрождения русской нации после распада СССР в книге прослеживаются попытки российских элит восстановить территориальную целостность “потерянного царства” – средневекового Киевского государства, давшего всем восточным славянам общее культурное наследие» (13) –
- и здесь же, следом, определяет то «общее» и «специфическое», что видит в указанном сюжете:
«Поиски утраченного “золотого века” знакомы и другим европейским странам. В Средние века Карл Великий возрождал Римскую империю, в раннее Новое время та же цель вдохновляла Габсбургов. Особенность России в том, что поход за “потерянным царством” длится до сих пор» (13).
Следует отметить, что концептуальные зарисовки, предлагаемые Плохием, сами по себе возражений не вызывают – нуждаясь, разумеется, в конкретизации, проработке деталей и проч. Автор исходит из того – в общем-то весьма распространенного тезиса – что напряжение русской модерной истории, «диалектическое противоречие», говоря языком предшествующей эпохи, заключается в конфликте между имперской рамкой и процессом русского нациестроительства – где имперская рамка возникает не только до, хронологически предшествует началу процесса создания модерной нации, но и, в силу особенностей имперского дизайна, создает для последнего фундаментальные затруднения – в частности, сложность отделения, отграничения «национального» от того, что находится во власти, но не является частью нации.
«Россия» и «Российская империя» не совпадают ни для XVIII, ни для XIX века – «российские владения» что для интеллектуалов пушкинской эпохи, что для публицистов начала XX века, независимо от того, к каким идейным и политическим лагерям они принадлежали, не совпадают с границами того, что ими воспринимается, осознается как собственно «русское». И уж тем более нет, за исключением внешнеполитического восприятия, тождества в «коротком XX веке» – между «Советским Союзом» и «Россией».
Второй важный элемент в концептуальной зарисовке Плохия – понимание империи и имперского не как противостоящего «национальному», а как выступающего агентом нациестроительства. Российская империя оказывается в рамках современности попросту вынужденной – чтобы сохраниться в истории, выдержать соперничество с другими участниками противостояния – двинуться по дороге нациестроительства, выступить инициатором строительства «имперской нации», способной стать национальным ядром имперского проекта, дать ему возможность продолжиться в истории.
Более того, историческая длительность и политическая успешность империи уже сама по себе должна подталкивать к признанию, что такого рода решение оказалось во многом работающим – решающим, по крайней мере на определенном историческом отрезке, актуальные проблемы, стоявшие перед империей.
Как хорошо известно из исследований национализма последних десятилетий – «национальная идентичность» не бывает чем-то законченным и стабильным, это не «объект» и не сущность, а со времен теперь уже давно ставшей классической работы Брубейкера – представляется более верным говорить об «идентификации», чтобы не навязывать субстанциалистских трактовок, проникающих в рассуждение и помимо воли самих рассуждающих, посредством языка [Брубейкер, 2012].
Но даже оставаясь в рамках «идентичностной» модели – вполне очевидно, что определение идентичности (там, где речь не идет о строго-бюрократических процедурах, объективированном отнесении к той или иной категории, фиксируемой в документах – а о соотнесении/самоотнесении себя к некоему целому, «мы») в жестком варианте предполагает ситуацию конфликта. В повседневности не только разные идентичности зачастую сосуществуют друг с другом, не пересекаясь в одной плоскости – как, например, профессиональная и национальная – но и «национальная» («этническая») идентичность устроена многоуровнево. Собственно, когда Плохий описывает современную «русскую этническую идентичность» как ряд вписанных друг в друга кругов – это, предельно упрощенное, разумеется, описание отнюдь не является каким-то уникальным или специфичным:
«В их центре – суть русской этнической идентичности, ее ядро. Первый круг, самый близкий к ядру, связан с русской политической идентичностью, основанной на российском гражданстве; следующий – с восточнославянской идентичностью, а последний, внешний круг охватывает всех прочих принадлежащих к русской культуре – носителей русского языка по всему миру. <…> Эта идентичность “большой русской нации”, имперская в своих истоках и главных чертах, угрожает стабильности всего восточноевропейского региона – от Молдовы, где Москва поддерживает сепаратистскую республику Приднестровье, до Латвии и Эстонии, членов ЕС и НАТО со значительной долей русскоязычного населения» (423 – 424).
Пытаясь реконструировать общую схему, которой руководствуется Плохий[4], мы видим ее следующим образом:
- Россия, складывающаяся исторически из ядра – Великого княжества Московского, которое затем становится царством и империей – в качестве ключевого элемента своей идеологической конструкции содержит идею «собирания земель русских», что отражается уже с последних десятилетий XV века в великокняжеском титуле;
- с 1520-х годов возникает концепция «династии Рюриковичей» – как обоснование притязаний правящих московских государей на владение всей державой «своих предков», а с конца XVI века концепция «Москвы – Третьего Рима», радикально переосмысленная по сравнению с исходными интенциями старца Филофея, наделяет державу мессианским и универсальным значением, становясь одним из элементов в учреждении патриаршества, тогда как Смута играет существенную роль в формировании представлений о державе и отечестве, стране – как концептуально отделимых от правителя;
- «православное братство» выходит на передний план прежде всего с момента Переяславской рады, принятия малороссийским казачеством подданства московского государя – и в свою очередь из Киева уже в 1670-е годы приходит выраженный в «Синопсисе…» Иннокентия Гизеля нарратив единства «Русской земли», трансляции престолов, соединения династической и прото-национальной истории;
- имперская экспансия XVIII века актуализирует «национальные» мотивы, в сочетании отсылок к конфессиональному и племенному единству, особенно значимые с 1770-х гг., когда по мере разделов Речи Посполитой в состав империи включается большая часть земель, включаемых в понятие «Руси», «Русской земли»;
- XIX век предстает веком нациестроительства, когда со времен С.С. Уварова делается ставка на концепцию «большой русской нации», исторический нарратив о которой оформляет в первую очередь Н.Г. Устрялов, на долгие годы оказывающийся автором основных учебников русской истории. С 1860-х концепция «большой русской нации» все более склоняется к триадической модели – когда она мыслится складывающейся из великоруссов, малоруссов и белорусов, в итоге вытесняя на периферию бинарные концепции «двух русских народностей» Н.И. Костомарова, с подразделением на южные и северные, или М.О. Кояловича, с подразделением на западных и восточных. Советским преемником этой концепции, в сильно ослабленном виде, станет версия «трех братских восточно-славянских народов», русских, украинцев и белорусов.
В конце концов «сотворение русской нации» оказывается несостоявшимся, поскольку последняя – так или иначе отсылающая к концепту «большой русской нации» – наталкивается на невозможность включить в эту общность украинцев и белорусов, и современное положение вещей характеризуется заключающейся в концепции «русскости» значительной части элементов имперской концепции русской нации. Поскольку центральным сюжетом оказывается невозможность осуществить концепцию «большой русской нации» прежде всего из-за противодействия украинского национального концепта – то именно противостоянию последнего русскому отводится ключевое место в книге, с вкраплением небольшого числа сюжетов, связанных с белорусским национальным движением.
Проблема в том, как этот подход реализуется в работе. Прежде всего отметим, что если в первых главах дается краткое, но все-таки описание внутренних логик процессов в Московском царстве и его взаимодействия с окружающим миром – в том числе и какие-то варианты ответов на вопрос, почему и за счет чего Великое княжество оказалось способно достаточно быстро расширять свои пределы на северо-запад и запад, то по мере дальнейшего продвижения повествования «Россия»/«Российская империя» оказываются чем-то просто «данным», не требующим никакого прояснения.
В особенности показательно, что решения, связанные с сюжетами нациестроительства, логика позиций, природа аргументов – и, что важнее всего, действенность или неудача разнообразных программ – все это никак не объясняется. Приведем лишь один пример, отнюдь не самый худший – а, скорее, напротив – достаточно разработанный автором и тем не менее демонстрирующий слабость работы (209 – 221). Касаясь позиций думских фракций по национальному вопросу и о перспективах дальнейшего устройства империи, Плохий отмечает, что даже кадеты – в том числе в лице не только своего правого крыла, олицетворяемого П.Б. Струве, но и расположенного намного левее П.Н. Милюкова, были не готовы принять в отношении Украины программу территориальной автономии. Максимум уступок украинским требованиям уже в период IV Думы заключался в принятии программы культурной автономии. Автор сообщает читателям эти сведения – и этим и ограничивается, тогда как именно проблема имперского устройства занимала большое место в кадетской мысли: так, один из основных кадетских авторитетов в публично-правовой сфере, Ф. Кокошкин и в 1917 г. отвергал не только федерализм, но и применение принципа территориальной автономии к Украине – поскольку его реализация вела бы к неравновесному устройству государственного целого. Для Кокошкина и многих его коллег по партии была очевидна если не невозможность, то вся опасность федерализации такого рода – поскольку тем самым проблема национальных меньшинств и защиты их прав не только не решалась, но скорее усугублялась – при невозможности выделить национально-гомогенные области [см., напр.: Соловьев, 2021: 75 – 77, 104]. В изложении Плохия получается, что даже русские конституционные демократы, воплощение русской либеральной традиции, оказываются отчего-то парадоксально неуступчивы стремлениям Грушевского – но сама логика их несогласия остается попросту никак не обозначенной (а если вспомнить, к чему уже в совсем близкой исторической перспективе приведет стремление к образованию национально-гомогенных государств в регионе и как именно будет протекать процесс гомогенизации даже до наступления II мировой войны – то, видимо, все-таки позиция тех же кадетов заслуживает внимания, тем более, что они, вместе с теоретиками и публицистами других политических лагерей, в свою очередь опирались на опыт Австро-Венгрии, с ее попытками совмещения территориальной и культурной автономии).
Впрочем, отмеченный недостаток – один из самых несущественных из числа тех, что характеризуют рассматриваемую работу. Перечислим другие, по мере возрастания их значимости в нашем понимании:
- практически отсутствует за границами XVII века какое бы то ни было описание интеллектуального ландшафта и дебатов о вопросах, касающихся сюжетов имперского и национального строительства – «Россия» (синонимичная чаще всего, но не всегда у автора «Великороссии») оказывается своеобразным «черным ящиком». Что именно и как именно представляют себе имперские власти, как и почему осмысляют проблемы русские интеллектуалы, какие конкурирующие программы и подходы существуют и каковы их логики – все это остается за пределами рассмотрения. Так, славянофилы упомянуты лишь в рамках их отношения сначала к делу Кирлло-мефодиевского общества, а затем еще, мельком, в связи с западными губерниями в ситуации после январского восстания 1863 г. При том, что автор много – и в рамках своего концептуального подхода довольно предсказуемо – говорит об исторических нарративах, он умудряется почти ничего не сказать ни о Н.М. Карамзине, ни о С.М. Соловьеве и связанной с ним школе русской истории (петербургская линия вовсе отсутствует – что в лице С.Ф. Платонова, что А.Е. Преснякова), фрагмент же, посвященный Н.А. Полевому, остается совершенно невнятен, поскольку вновь учитывает исключительно лишь украинский сюжет;
- это создает очень странную картину, относящуюся к осмыслению национальной проблематики и нациестроительства в Российской империи – так, как если бы и имперские власти, и интеллектуалы были озабочены если не исключительно, то преимущественно «украинским вопросом» и выстраивали свое видение именно в этой перспективе. Разумеется, с 1860-х «украинский вопрос» достаточно плотно присутствует в дебатах о проблемах национального развития – равно как малороссийские/украинские сюжеты с определенной частотой возникают в предшествующие десятилетия – и рассмотрение вопросов интеллектуальной истории русского национализма сквозь эту перспективу было бы продуктивно, но лишь при условии описания контекста, определения – что речь идет именно о фокусе рассмотрения – тогда как в работе эта перспектива предстает практически как единственная, с оговоркой, в концептуальном плане не раскрываемой, о значении «польского вопроса»;
- это ведет нас к следующему, фундаментальному недостатку работы – вопрос об имперской нации, проблематика «большой русской нации» и процессов ее формирования рассматривается вообще вне обрисовки, не говоря уже об анализе устройства империи, ее исторической динамики, конкуренции национальных проектов и т.д.
- указанный недостаток со всей полнотой проявляется едва ли не в полном игнорировании, например, социально-экономической стороны процессов – так, поразительно, но в историческом повествовании о «сотворении русской нации» остаются вообще за кадром сюжеты, связанные, например, с крестьянской реформой 1861 г., вся проблематика гражданского равенства, процессов перехода от принципа подданства к гражданству, проблематика представительства и политических прав – всё это оказывается отсутствующими сюжетами[5].
Особую роль играет используемый в работе понятийный аппарат – так, уже в первых главах, повествующих о раннемодерных временах, наличествуют в качестве персонажей «украинцы» и «белорусы» – и следом появляется и «Украина». При этом сами эти понятия никак не проблематизируются – видимо, «Украина» остается сама себе равной – и совершенно вне рассмотрения остается сюжет, связанный в том числе и с изменением представлений в том же XIX веке о воображаемых границах «Украины» (сюжет, отметим попутно, хорошо и обстоятельно известный самому автору – и отраженный в целом ряде работ, которые приводятся им в библиографии как рекомендации для дальнейшего чтения). Та же проблема территориальной автономии, которой мы коротко коснулись выше, никак не конкретизируется именно территориально – для непрофессионального читателя, а ведь книга рассчитана именно на него, «Украина» выступает устойчивым объектом и субъектом, странствующим сквозь века[6].
Прервав без того затянувшееся перечисление недостатков, конкретизируем их конкретным примером. Так, на стр. 151 автор пишет:
«Другой, несколько подозрительный с точки зрения Третьего отделения профессор – Михаил Погодин – видел между русскими и украинцами культурные различия. В 1845 году он писал: “Великороссияне живут рядом с малороссиянами, исповедуют одну веру, имеют одну судьбу, долго – одну историю. Но сколько есть различия между великоросиянами и малороссиянами!”» (151).
Здесь примечательно, что в авторском суммировании суждения Погодина о различии – оно превращается в различие между «русскими» и «украинцами», тогда как Погодин пишет о «великороссиянах» и «малороссиянах». На этом простом примере хорошо видно, как меняется самый смысл суждения при такого рода «переводе», модернизации понятийного аппарата.
Одновременно останавливает читательское внимание и своеобразное указание на «подозрительность» Михайлы Петровича Погодина в глазах III отделения – с учетом того, что книга адресована широкому кругу читателей, такая характеристика подталкивает к заведомо неверной интерпретации (тем более, что в 1840-х в глазах III отделения «подозрительно» было в той или иной мере едва ли не большинство интеллектуалов, но об этом в тексте работы не упоминается). Автор вообще испытывает не очень ясную по своей природе симпатию к Погодину и антипатию, например, к Н.Г. Устрялову – которого выставляет в повествовании одновременно и чуть ли не бездарем, и автором, готовым угодства ради составить такую концепцию русской истории, которая придется по духу правительству – а неудачу на конкурсе учебника, представленного Погодиным, представляет едва ли не прямо следствием его научной принципиальности[7].
Обращение к сюжетам русской интеллектуальной истории XIX века вообще демонстрирует и некоторую «легкость» письма, и довольно поверхностное знакомство с материалом – способствующее легкости суждений. Так, например, М.Н. Катков оказывается «журналистом и интеллектуалом, близким к консервативным лидерам славянофильского направления» (184), а Константин Аксаков переписывается с М.О. Кояловичем через три года после своей смерти (177) – на самом деле имеется в виду, разумеется, его брат Иван – и в тексте ссылка стоит на монографию М.Д. Долбилова, где, разумеется, всё указано верно [Долбилов, 2010: 220 – 221].
Обозначая позиции Каткова и Аксакова по поводу национальной политики в Северо-Западных губерниях в 1863 и последующие годы, Плохий пишет об их «напуганности тем, что они считали подъемом белорусского сепаратизма» (177) – видимо, по мнению автора, нежелание поддерживать политику, потенциально способную привести к формированию местного национального движения, автоматически является следствием аффекта, «испуга», а не рационального понимания ситуации.
При этом в других случаях – а иногда и буквально на той же странице – автор демонстрирует не только принципиально иной уровень понимания, но и иные методологические подходы: так, описывая ситуацию после занятия русской армией в ходе успешного наступления осени 1914 – зимы 1915 г. Восточной Галиции, он с замечательным мастерством демонстрирует и сложность национальной политики, и множественность факторов – отмечая, например, внутреннюю логику парадоксальной, на первый взгляд, политики новых властей в отношении польских групп (224 – 234) – или, обращаясь к хронологически более ранним сюжетам – кратко, но вполне объемно представляет борьбу разных групп в Восточной Галиции в 1860 – 1880-е гг., противостояния «москвофилов» и «украинофилов», сложное наложение как политик Вены и Петербурга, так и местных властей, а также влияния украинских националистически настроенных кругов наднепрянского края и т.д. (192 - 196).
Проблема работы в том, что никак не описываются – и даже вообще не отмечаются как заслуживающие внимания – инструменты, посредством которых те или иные конструкции воображаемого транслировались/транслируются, каким образом, посредством чего, напр., воспроизводится тот же миф о «потерянном царстве» и в какой среде он воспроизводится/трансформируется в конкретный исторический промежуток. Но самое главное – остается вообще без внимания вопрос – посредством каких действий, процедур и практик, например, Российская империя производила, формировала «большую русскую нацию»: авторское изложение выстроено так, как будто утверждение того или иного тезиса, напр., в докладной записке или в статье – сразу претворяется в «идентичность», к тому же, что особенно любопытно – непонятно, чью именно: крестьян, мещан, чиновников или интеллектуалов, обитателей университетских городов или какого-нибудь из уездов Тамбовской губернии. Остается вообще за пределами рассмотрения и вопрос о том, что побуждало те или иные группы и сообщества принимать эти образы, соотносить себя с этими конструкциями, воспринимая их как те модели, в которых они описывают себя и интроецируют – и что препятствовало этому, в какой степени они оказывались не только объектами воздействия, но и обладали субъектностью.
Принципиальные недостатки работы, на наш взгляд, обусловлены двумя причинами:
- во-первых, как это нередко бывает, книга не столько раскрывает избранную тему, сколько подводит круг знаний и наличного у автора материала под выбранный сюжет. В принципе, это обстоятельство хоть и печально, однако не то, чтобы удивляет – жизнь коротка, время всегда ограничено, запрос на популярное изложение имеется, однако сама тема – скорее на периферии собственных исследовательских интересов и нет времени в нее особенно углубляться. В итоге из имеющегося материала строится коллаж, где нарративная структура и лента времени позволяют снять вопросы о концептуальном – сюжеты сменяют друг друга поскольку «идет время», один расположен после другого, поскольку связан с другим годом, другим веком – и эта хроникальная последовательность если не снимает вопрос о логике (о том, почему эти сюжеты присутствуют, а другие оказываются за рамками, что именно объединяет рассказываемое воедино и является ли это единство ответом на поставленный вопрос), то во всяком случаем уводит этот вопрос в тень;
- во-вторых, совмещением, вполне произвольным, никак не проясняемым, совершенно разных исследовательских установок. Существуют некие «русские» и «украинцы» или «белорусы», которые просто «есть» и у которых возникают те или иные проблемы или возможности с «индентичностью»: они могут себя осознавать, например, «малороссами», могут быть русскими националистами или черносотенцами – но при этом они вроде бы (по крайней мере обратное в тексте нигде не сказано) остаются все теми же «украинцами», при этом свободно странствующими из века в век. С другой стороны, на соседних страницах речь идет о различных национальных проектах, о том, как выстраиваются нации. Так, например, завершая повествование о временах между Валуевским циркуляром (1863) и отменой ограничений, наложенных им и Эмским указом 1876 г., после революции 1905 г., Плохий, опираясь на конструкцию А.И. Миллера [Миллер, 2013] и усиливая ее, говорит о времени действия Эмского указа (и неподкрепленности запретительных мер достаточной по размерам позитивной программой) как о времени, приведшем к победе «украинофильского течения в самой Галиции». Как и о наступившей в силу запретительной политики «невозможности найти точки соприкосновения украинофилов с властью» (198), о наступившей конфронтации, побуждающей выбирать между тем, чтобы «становиться “истинно русскими” или принять независимую украинскую идентичность» (ibid.)[8].
Словом, перед нами – рассыпающееся целое, конфликт между заявленной темой и материалом, между научной добросовестностью и квалификацией автора, с одной стороны, и политической ангажированностью, желанием соответствовать ожиданиям – с другой. В принципе – можно сказать, что это – благой финал, где идеология оказывается неспособной подмять под себя все и выстроить непротиворечивый текст, где ремесло и опыт историка – сопротивляются, пусть и недостаточно, чтобы возобладать, но достаточно – чтобы не погибнуть без следа под плитой «правильных воззрений».
Библиографический список
Брубейкер Р. (2012) Этничность без групп / Пер. с англ. И. Борисовой. — М.: Изд. дом Высшей школы экономики.
Долбилов М.Д. (2010) Русский край, чужая вера: Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II. – М.: Новое литературное обозрение.
Миллер А.И. (2013) Украинский вопрос в Российской империи. – К.: Laurus.
Соловьев К.А. (2021) Выборгское воззвание: Теория и практика пассивного сопротивления. – М.: Кучково поле Музеон.
Plokhy S. (2012) The Cossack Myth. History and Nationhood in the Age of Empires. – Cambridge University Press (CUP).
Plokhy S. (2005) Unmaking Imperial Russia: Mykhailo Hrushevsky and the Writing of Ukrainian History. – University of Toronto Press.
[1] Исследование выполнено в рамках гранта № 19-18-00073 «Национальная идентичность в имперской политике памяти: история Великого княжества Литовского и Польско-Литовского государства в историографии и общественной мысли XIX–XX вв.» Российского научного фонда. [2] This research was supported by the grant No 19-18-00073 “National Identity in the Imperial Politics of Memory: History of The Grand Duchy of Lithuania and the Polish-Lithuanian State in Historiography and Social Thought of the 19th – 20th Centuries” of the Russian Science Foundation. [3] См. итоговую монографию: Plokhy, 2012. [4] Поскольку она остается не вполне эксплицитной – и о проблемах, возникающих в тексте на уровне конкретно-исторического изложения, речь пойдет дальше – мы заведомо допускаем некоторую приблизительность, условность осуществляемой реконструкции. [5] За исключением лишь двух случаев применительно к Российской империи – а именно, в связи с обсуждением представительства украинских, т.е. представляющих украинское национальное движение, депутатов в Государственной думе – и в связи с подъемом и силой русского национального движения в южных губерниях империи, прежде всего – популярности черносотенства. [6] С субъектностью в работе Плохия вообще дела обстоят довольно сложно – примером чему может служить следующий довольно типичный пассаж, относящийся к официальному празднованию в 1954 г. 300-летия «воссоединения» и передачи Крыма из состава РСФСР в состав УССР: «Официальное празднование русско-украинского единства содержало и элемент славянского сговора против неславянских народов. Москва, не позволив крымским татарам вернуться на родину, вовлекла в незаконную депортацию этнического меньшинства не только Россию, но и Украину» (344 – 345). [7] При этом такое разделение на «героев» и «злодеев» ведет и к специфическим, уже сугубо историографическим дефектам – так, поскольку Коялович оказывается среди более или менее «положительных» персонажей, как оппонент единой «русскости», то остается никак не отмеченным, что его концепция «западнорусизма» и деления русской истории на западную и восточную линии – вообще-то является продолжением и развитием концепции Устрялова, сформированной в рамках процесса воссоединения униатов. [8] Заметим в заключение еще одну странность, на сей раз касающуюся именно русского перевода – в книге даны немногочисленные, но дельные подстрочные примечания, помеченные «ред.» - однако имени редактора нигде в книге, ни в выходных данных, ни в тексте – обнаружить не удалось.