А.С. Стыкалин Новое исследование по истории Восточной Европы в условиях Холодной войны. Рец.: Csaba Békés, Hungary’s Cold War. International Relations from the End of World War II to the Fall of the Soviet Union, The University of North Carolina Press, Chapel Hill, 2022, 400 p.
28.04.2023
Живущий долгие годы в США историк венгерского происхождения Чаба Бекеш, известный своими работами по истории международных отношений в условиях биполярной Ялтинско-Потсдамской системы, рассматривает в своей новой монографии ключевые проблемы Холодной войны, проецируя их на историю своей родины во второй половине XX в.
Ключевые слова: Холодная война, Организация Варшавского договора, Ялтинско-Потсдамская система, отношения между военно-политическими блоками, кризисы Холодной войны, советская сфера влияния, Венгрия.
Сведения об авторе: Стыкалин Александр Сергеевич, кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН
A. Stykalin
New research on the history of Eastern Europe in the context of the Cold War. Rev.: Csaba Békés, Hungary’s Cold War. International Relations from the End of World War II to the Fall of the Soviet Union, The University of North Carolina Press, Chapel Hill, 2022, 400 p.
Abstract. A historian of Hungarian origin Csaba Békés, who has lived for many years in the United States and is known for his work on the history of international relations under the conditions of the bipolar Yalta-Potsdam system, examines in his new monograph paper the key problems of the Cold War, projecting them onto the history of his homeland in the second half of the 20th century.
Key words: Cold War, Warsaw Pact Organization, Yalta-Potsdam system, relations between military-political blocs, Cold War crises, Soviet sphere of influence, Hungary.
Information about the author: Stykalin Alexander – Cand. History, Coordinating Researcher, Institute of Slavic Studies, RAS.
Contactinformation:zhurslav@gmail.com
Чаба Бекеш, венгерский историк, долгие годы работающий в США, известен как автор многих работ по истории Холодной войны, ее влияния на международные отношения в Восточной Европе и взаимоотношения СССР с союзниками по блоку, особенно в кризисные моменты развития. Он по праву считается одним из лучших знатоков международных аспектов венгерского кризиса 1956 г. В новой работе Бекеша показано, как общие проблемы и закономерности Холодной войны сказались на развитии его родной страны, находящейся в поле действия как западных, так и восточных влияний.
Вопрос о послевоенных границах, которые легли бы в основу новой системы международных отношений, приобрел, что вполне понятно, актуальность еще на завершающем этапе войны. Хотя формальные договоренности о разграничении сфер влияния между союзниками не заключались, уже к весне-лету 1944 г. было ясно, у какой армии больше шансов первой достичь центра Европы. В силу этого с позицией Москвы пришлось бы в полной мере считаться, а это означало, что границы СССР, существовавшие на момент нападения Германии в июне 1941 г. (включавшие в себя обширные территории, приобретенные в 1939-1940 гг.), предстоит признать, а кроме того, пойти и на другие уступки (в частности, касающиеся послевоенных судеб Восточной Пруссии).
Поездка В.М. Молотова в Берлин в ноябре 1940 г. особенно явно показала, что Гитлер стремился всячески ограничить притязания СССР на более западные земли, которые, по его представлению, всецело относились к германскому «жизненному пространству» (Lebensraum im Osten)[1]. Он подталкивал СССР к экспансии в Центральной Азии и на Ближнем Востоке, т.е. в отношении территорий, находившихся прежде всего в британской сфере влияния. С нападением Германии на СССР приоритеты с точки зрения Москвы неизбежно должны были сместиться, а к 1944 г. стало совершенно очевидным, что после победы над Третьим рейхом расширение сферы влияния Советского Союза (с учетом обеспечения его безопасности) будет происходить прежде всего в западном направлении. На контроль над Средиземноморьем (сверх традиционных для российской внешней политики притязаний контролировать черноморские проливы[2]) Москва не претендовала, как и на британские колониальные владения на Ближнем Востоке[3]. Осторожностью отличалась и советская политика в Китае в условиях развернувшейся там с 1946 г. гражданской войны. Нежелание вторгаться в сферу интересов западных держав особенно проявилось в фактическом невмешательстве (в отличие от югославских коммунистов!) в события гражданской войны в Греции. Москва воздерживалась и от подстрекательства коммунистов к борьбе за власть в Италии и Франции, где их позиции в первые послевоенные годы были достаточно сильны. Сдержанность амбиций в отношении Западной Европы и Средиземноморья в полной мере компенсировалась стремлением закрепить за собой решающее влияние на востоке Центральной Европы и на Балканах (за исключением Греции, вопрос о сохранении которой под контролем Запада был крайне принципиален, в частности, для Лондона).
Лидеры западных держав принимали во внимание роль Советского Союза в победе над нацизмом, с пониманием подходили и к интересам СССР с точки зрения обеспечения его послевоенной безопасности. Размышляя о том, был ли шанс сохранения ряда стран Центральной Европы вне советской сферы влияния, Ч. Бекеш показывает, как непредвиденные обстоятельства вносили свои коррективы в развитие событий. Так промедление Хорти с заключением перемирия с СССР сыграло для его страны роковую роль, открыв дорогу путчу сторонников Салаши в октябре 1944 г. Это примерно совпало по времени с приездом У. Черчилля в Москву. Когда за несколько дней до будапештского путча, 9 октября, британский премьер неформально излагал Сталину свои представления о процентном соотношении советского и западного влияния в ряде стран Центральной и Юго-Восточной Европы, он рассчитывал, что Венгрия в самом скором временем порвет с нацистской Германией, но этого не случилось. Наступление Красной Армии замедлилось, цена овладения ею Венгрией резко возросла (при освобождении страны погибло до 140 тыс. советских солдат), но по большому счету суть дела не изменилась: советское военное присутствие предопределило вектор развития страны.
Ч. Бекеш по сути признает, что главной целью политики СССР на восточноевропейском направлении было обеспечение собственной безопасности на обозримую перспективу. Это предполагало, однако, установление контроля над соседними странами в форме, во многом предопределенной характером советского режима. После занятия Красной Армией огромных территорий вплоть до Эльбы, включая Берлин и Вену, у западных держав не было должного противовеса советскому влиянию на востоке Средней Европы, затевать новую войну было совершенно немыслимо, приходилось выстраивать политику на компромиссной основе. Согласие Сталина на проведение в Венгрии свободных выборов в ноябре 1945 г. было подано западной публике как дипломатический успех, однако на этих выборах 57% голосов было отдано за прозападную партию мелких хозяев. Сталин получил урок и потом уже больше не склонен был рисковать с проведением свободных выборов в подконтрольной СССР части Европы.
Венгерские парламентские выборы ноября 1945 г. были в то время единственными в Восточной Европе, где результат отражал реальное волеизъявление общества. Но далеко идущих последствий они не возымели и вектор дальнейшего развития страны переломить не могли. В условиях советской оккупации и ограниченного суверенитета, который воплощала Союзная контрольная комиссия (где тон задавали представители СССР), победившая партия не решилась поставить вопрос об однопартийном правлении, сохранилось коалиционное правительство с участием коммунистов, оказавшихся на выборах в меньшинстве. Западные союзники не настаивали, не желая провоцировать преждевременного обострения. Также и с точки зрения интересов внутренней экономической политики не было целесообразным держать партии рабочего класса (коммунистов и социал-демократов) в оппозиции.
Ч. Бекеш обращает внимание и еще на один немаловажный момент: в канун Парижской мирной конференции, призванной установить послевоенные границы в Средней Европе, претензии Венгрии на частичный пересмотр довоенных границ с Румынией имели мало шансов найти поддержку даже западных держав-победительниц, не говоря уже об СССР. Венгерские коммунисты понимали это и не давали согражданам невыполнимых обещаний, что тоже снижало их популярность[4]. Однако в условиях острой внутриполитической борьбы невозможно было полностью игнорировать вопрос о будущих границах. Руководство компартии всячески афишировало свою роль в организации приема Сталиным венгерской делегации во главе с премьер-министром Ференцем Надем во время ее поездки в Москву в апреле 1946 г. В ходе беседы Сталин внушил венграм некоторые надежды на небольшую корректировку границ. Очевидно, в такую возможность поверили и коммунисты. На самом же деле передача всей Трансильвании под румынскую юрисдикцию по сути была залогом сохранения в Румынии левого и просоветского правительства П. Грозы – в марте 1945 г. Москва поддержала его приход к власти, увязав смену кабинета министров со своим твердым обещанием окончательно решить в пользу Румынии вопрос о принадлежности Трансильвании: именно способность договорится с СССР по этому принципиальнейшему вопросу ставилась общественным мнением в плюс новому правительству, обеспечив ему широкую поддержку[5]. Как справедливо замечает в этой связи Ч. Бекеш, строго соблюсти этнический принцип при проведении в Центральной Европе новых границ державы-победительницы никак не могли, и не только в силу демографических причин, но и потому, что он был сильно скомпрометирован политикой нацистской Германии, в том числе в вопросе о судетских немцах. Помимо всего прочего, он противоречил планам массового переселения немцев – в этом вопросе между союзниками не было существенных разногласий.
Необходимость отстаивать наравне с другими партиями национальные приоритеты в вопросе о будущих границах дала коммунистам новый опыт, в интересах завоевания и сохранения общественной поддержки они должны были, отбрасывая в сторону коминтерновские традиции, однозначно позиционировать себя своим соотечественникам не как привязанные к определенным странам отряды международного движения, а как партии, ставящие во главу национальные интересы и ценности. Так, венгерским коммунистам приходилось высказываться за скорейшее возвращение на родину военнопленных из СССР и выступать с критикой планов чехословацкого правительства по выселению из Словакии этнических венгров, что сильно осложняло отношения между компартиями Венгрии и Чехословакии, поскольку КПЧ в не меньшей мере, чем КПВ, должна была демонстрировать своему обществу верность национальным идеалам и поддерживать лозунги, популярные на данный момент (это было особенно важно в свете планов последующего захвата власти).
При выявлении истоков будущих острых конфликтов автор задается вопросом: сыграла ли решающую роль в их возникновении политика США, ущемлявшая интересы безопасности СССР и вызвавшая естественные контрмеры со стороны Москвы? Или же Вашингтон лишь реагировал на экспансионистские шаги Советского Союза, что неминуемо вело к конфронтации? Ч. Бекеш не дает однозначного ответа на этот вопрос. Несмотря на проявившуюся готовность Москвы идти на уступки (в Греции, Иране и т.д.) и несмотря на определенное повышение интереса на Западе к советскому опыту на фоне вклада СССР в победу над нацизмом[6] играл свою роль дефицит взаимного доверия между недавними союзниками: слишком велики были различия между советским и западными политическими режимами и их идеологиями. Наряду с монополией США (до 1949 г.) на обладание атомным оружием недоверию способствовало, по признанию автора, и то, что поставки по лендлизу были слишком рано прекращены вопреки огромной заинтересованности СССР в помощи Запада в восстановлении экономики, кроме того, недавние союзники блокировали получение Советским Союзом репараций с западных оккупационных зон Германии, что в числе прочих факторов повлияло на возникновение острого Берлинского кризиса конца 1940-х годов. По мере обострения в странах Восточной Европы внутриполитической борьбы западные державы всё более открыто поддерживали антикоммунистические силы и это вносило дополнительную напряженность в их отношения с Москвой, поскольку воспринималось как вмешательство во внутренние дела советской сферы влияния.
Признавая право СССР на создание пояса безопасности вдоль своих границ, в западных столицах в то же время стали всё более чётко обозначать свое понимание географических пределов советского влияния, выход за которые создавал бы угрозы для Запада. Это нашло выражение в доктрине «сдерживания», легшей в основу восточноевропейской политики США при президенте Г. Трумэне. Как справедливо замечает Ч. Бекеш, американская администрация, сформулировав эту доктрину, тем самым де-факто признала существующую неформальную договоренность с СССР о разделе сфер влияния, которая не нашла отражение в официальных документах.
Начало советизации Восточно-Центральной Европы автор фактически относит к 1944 г., когда началось ее освобождение от германских нацистов и их сателлитов. Она происходила постепенно, во многом зависела от степени влияния коммунистов и их союзников в отдельных странах. Незаинтересованность Сталина и его окружения в гражданской войне в странах-сателлитах с ее заведомой непредсказуемостью предопределила достаточно длительное, особенно в Чехословакии и Венгрии, сохранение демократических фасадов и реальной многопартийности. Обнародование летом 1947 г. плана Маршалла, бросившего вызов Сталину в советской сфере влияния (имея в виду Чехословакию и Восточную Германию), отнюдь не стало первопричиной советизации, а лишь ускорило процессы, к этому времени вовсю разворачивавшиеся. Показательно, что вытеснение коммунистами наиболее сильных своих оппонентов в Восточной Европе (С. Миколайчик, Ю. Маниу, Ф. Надь) предшествовало объявлению плана Маршалла. Автор описывает методы, которые использовали компартии в целях усиления своих позиций с прицелом на взятие власти (получение в свое ведение постов министра внутренних дел и шефа политической полиции; внедрение в другие партии крипто-коммунистов, работавших в пользу компартии). Фактически к лету 1947 г. в государствах будущего советского блока власть хотя и не везде пока еще контролировалась коммунистами, но были созданы необходимые предпосылки для этого. Причем в публичных выступлениях перед близкой им аудиторией некоторые коммунистические лидеры призывали заранее готовиться к социалистическим революциям в своих странах.
Не будучи способны повлиять на положение в советской сфере интересов, западные политики, полагает Бекеш, поначалу всё же лелеяли надежды, что СССР довольствуется, условно говоря, «финляндизацией» соответствующих стран, а отнюдь не обязательно их советизирует. Однако знаем ли мы изначальные планы Сталина относительно послевоенного будущего Восточной Европы? Подготовленные на заключительных этапах войны в рамках комиссий Наркоминдела хорошо известные специалистам записки за подписями М.М. Литвинова, И.М. Майского и т.д. – это только экспертные материалы с предложениями и прогнозами, отнюдь не обязательно отражавшие официальную советскую позицию и тем более личное мнение Сталина. Независимо от того, какими виделись в конце войны из Москвы перспективы с учетом конкретных ситуаций в отдельных странах, реальных шансов на «финляндизацию» Восточной Европы, считает автор, фактически не было, а надежды некоторых политиков (в том числе и в самих государствах региона) на то, что такой путь возможен, оказались утопией. Бытующие в исторической литературе мнения о существовании в 1945 – 1947 гг. в некоторых странах некоего «демократического интермеццо» между двумя диктатурами[7], если и верны, то с оговорками, ведь вектор дальнейшего развития был предопределен, и при сохранении видимости демократического правления могли легально функционировать силы, не только нацеленные на форсированное свертывание демократии и установление режимов советского типа, но и формировавшие необходимые для этого механизмы.
Автор справедливо замечает, что модель широких политических коалиций практиковалась в первые послевоенные годы и на Западе – во Франции, Италии, где в правительствах на первых порах были представлены и коммунисты. Ее применение в Восточной Европе создавало иллюзию более представительного, демократического правления и в этих странах, однако в конкретных условиях советской сферы влияния коммунисты имели больше возможностей использовать эту модель для расширения своего присутствия в политической жизни за счет крипто-коммунистов в разных партиях и контролируемых организациях.
Постепенная советизация стран Восточной Европы, снижая доверие к недавнему союзнику, настраивая общественное мнение на Западе против СССР, всё же, как пытается показать автор, не вела со всей однозначностью к возникновению Холодной войны, пока действия Москвы не выходили за пределы этой сферы, не угрожали распространением советской экспансии дальше на Запад. Неясность перспектив решения германского вопроса, а также сильные позиции левых во Франции и Италии вынуждали западных политиков задуматься о необходимости более активной политики сдерживания. Важным ее элементом и стал план Маршалла, направленный на восстановление и усиление экономического потенциала Западной Европы. Причем в числе факторов, к ней подтолкнувших, были и наступательные меры против прозападных сил, предпринятые коммунистами при содействии СССР там, где в силу географических причин советское влияние преобладало над западным. Так, события весны 1947 г. в Венгрии, связанные с фабрикацией так называемого антиреспубликанского заговора, были восприняты как вызов, требующий незамедлительной реакции. В еще большей мере это касалось захвата власти коммунистами в Чехословакии в феврале 1948 г., произошедшего в условиях дальнейшего обострения отношений СССР с западными державами.
Вполне осознавая выгоды для советской экономики сохранения определенных связей с Западом, Сталин вместе с тем видел в экономической экспансии США реальную угрозу влиянию СССР в Восточной Европе, которой не мог противопоставить ничего кроме силового давления (в частности, на Чехословакию, чье правительство всерьез рассматривало вопрос о присоединении к плану Маршалла). Поступившая из Вашингтона инициатива была также способна разрушить советские планы создания единой Германии, зависимой от Москвы благодаря присутствию в ней сильной политической левой. Ведь выделение американских средств на подъем западных зон оккупации страны со всей очевидностью вело к их подчинению США в экономическом плане. Ч. Бекеш обращает внимание на то, что Сталину предлагалось самому сделать выбор, т.е. согласиться или отвергнуть план Маршалла применительно к советской сфере влияния, и он отверг этот план из резонных опасений, что совершенно ничего не сможет ему противопоставить исходя из реального экономического потенциала СССР. Сделав свой выбор, Сталин по сути сам предпринял решающий шаг к углублению раскола Европы.
Что касается образования в сентябре 1947 г. Коминформбюро, новой централизующей организации в мировом коммунистическом движении, призванной до некоторой степени заменить в новых условиях упраздненный в 1943 г. Коминтерн, то его создание не было экспромтом, реакцией на план Маршалла. Из работ Л.Я. Гибианского, на которые ссылается и Ч. Бекеш[8], известно, что такая перспектива обсуждалась Сталиным и Тито еще в 1946 г., за год до совещания компартий в Шклярской-Порембе, на котором этот проект был воплощен[9]. Формирование Коминформа было составной частью заранее продуманного плана, направленного не только на советизацию Восточной Европы, но и на создание блока государств под эгидой СССР. При этом в Москве прекрасно осознавали всю остроту исторически сложившихся противоречий в регионе (венгерско-румынских, венгерско-чехословацких и т.д.), только усугубившихся в условиях Второй мировой войны, и намеревались использовать новую организацию в целях их смягчения. В дальнейшем, после советско-югославского разрыва 1948 г. на первый план в деятельности Коминформа выступает другая функция – инструмента в осуществлении антиюгославской кампании, развязанной Стальным, и сплочении на этой основе стран-сателлитов СССР[10]. Ч. Бекеш обращает должное внимание на роль в этой кампании венгерского коммунистического лидера М. Ракоши, инициировавшего в угоду Сталину в целях разоблачения Тито нашумевшее «дело Райка» 1949 г. Он связывает это с его претензиями на видное место в мировом коммунистическом движении, причем имело определенное значение и его «славное» революционное прошлое (два судебных процесса по делу Ракоши, организованных режимом Хорти в 1926 и 1935 гг., вызвали международный резонанс). Кроме того, на активность Ракоши, по мнению венгерского исследователя, повлияли и его непростые отношения с чехословацкими коммунистами (неотделимые от венгерско-чехословацких национально-территориальных споров), и он не преминул использовать дело Райка для сведения с ними старых счетов.
С победой китайской революции и провозглашением в 1949 г. КНР западный мир осознал возникновение новых угроз, в свете которых политика сдерживания мирового коммунизма на одном только европейском направлении казалась недостаточной. В это же время в связи с неспособностью сторон прийти к решению германского вопроса на основе взаимной договоренности разразился острый берлинский кризис, истоки которого на Западе напрямую связывали с попыткой СССР выйти за пределы своей сферы влияния. Обострение Холодной войны привело к созданию двух противостоящих друг другу блоков. Хотя в отличие от НАТО, образованного в 1949 г., Организация Варшавского договора (ОВД) конституировалась только в 1955 г., в иных исторических условиях, автор фактически признает, что система союзных договоров с восточноевропейскими странами-сателлитами, пристегивавшая их к СССР, была фактически равнозначна созданию блока, причем механизмы советского контроля делали невозможным проявление ими какой-либо внешнеполитической самостоятельности. На фоне войны в Корее, воспринятой на Западе как продолжение экспансии мирового коммунизма, происходит более активное вовлечение стран-сателлитов в гонку вооружений, санкционированное на совещании в Кремле в январе 1951 г., где Сталин навязал союзникам резкое увеличение расходов на армию и производство вооружений. Риторика борьбы за мир и создание движения сторонников мира, контролируемого Москвой, служили лишь прикрытием наступательной конфронтационной политики в условиях неготовности СССР к войне.
Если военно-политический блок фактически сложился к концу 1940-х годов, то говорить о начале создания экономического объединения восточноевропейских стран под эгидой СССР не приходится. СЭВ, хотя и был формально образован в 1949 г., при Сталине фактически не функционировал, имел, как справедливо замечает Ч. Бекеш, лишь символическое значение. С другой стороны, на закате сталинской эпохи предпринимаются попытки заинтересовать сотрудничеством с СССР часть западной экономической элиты (в 1952 г. с этой целью была проведена конференция). По мнению автора, это можно считать первым знаком будущего поворота к политике мирного сосуществования, совершенного уже после смерти Сталина, а значит и некоторого смягчения международной напряженности.
В соответствии с концепцией Ч. Бекеша, именно 1953 год ознаменовал собой водораздел между двумя этапами Холодной войны. При сохранении имманентного антагонизма между двумя сверхдержавами (и стоявшими за ними блоками), а также растущей гонке вооружений после 1953 г. формируются механизмы, позволявшие в условиях обладания каждой из сторон ядерным оружием разрешать конфликты посредством постоянного диалога и взаимных компромиссов. Автор называет такую модель взаимоотношений вынужденным (причем основанным на взаимозависимости) сосуществованием, привязанным к возможности взаимоуничтожения (это особенно стало очевидным после создания водородной бомбы). Эта модель была основана на принципе паритета и осознании обеими сторонами своей ответственности за судьбы человечества. Таким образом, в структуру Холодной войны был имманентно включен элемент сдерживания. Холодную войну и разрядку нельзя, таким образом, рассматривать как взаимоисключающие понятия, они действовали в увязке, причем идеологическая непримиримость всё более отступала на второй план, тогда как решающую роль играло соотношение военных потенциалов.
В Европе оставался неразрешенным прежде всего германский вопрос и источником конфликтов (наиболее острый из которых в послесталинскую эпоху произошел в 1961 г.) служил статус Западного Берлина. Москва готова была к компромиссам в интересах урегулирования некоторых проблем, не решенных по итогам Второй мировой войны (так, в 1955 г. был заключен договор о нейтралитете Австрии), а также новых, порожденных конфликтами на азиатской периферии (Корея, Вьетнам). Не подлежал пересмотру только статус стран-сателлитов СССР в Восточной Европе. На этом направлении советская политика не ограничивается стремлением сохранить и укрепить блок (в том числе на экономической основе, развивая кооперацию). Одной из приоритетных задач, так и нерешенной, становится стремление вернуть Югославию в советскую сферу влияния. Включение Западной Германии в НАТО в 1955 г., хотя и вызвало обеспокоенность, послужив новым стимулом консолидации блока[11], но не переломило возобладавшей тенденции к снижению международной напряженности – на женевском саммите лета 1955 г. была предпринята попытка закрепить решения Ялты и Потсдама и договориться об определенных гарантиях европейской безопасности, в этом плане он стал первым шагом к проведению уже в иных исторических условиях Хельсинкского совещания 1975 г. Этому не противоречило и сохранявшееся в последующие годы недоверие к внешнеполитическим инициативам СССР в области разоружения, при решении германского вопроса и т.д., что вполне объяснимо непоследовательностью внешней политики СССР, расхождениями между антисталинской риторикой XX съезда КПСС и силовым разрешением кризиса в Венгрии осенью 1956 г.
Автор справедливо замечает, что после 1953 г. экспансионистские амбиции Кремля стали всё более перемещаться с Европы (где любые попытки изменения статус-кво были бы крайне рискованными) на так называемый «Третий мир», где развернувшееся антиколониальное движение создавало новое поле для конкуренции великих держав (и стоявших за ними двух систем), которая проявилась в борьбе за влияние на страны, освобождавшиеся от колониальной зависимости. При этом Ч. Бекеш признает, что при всей увлеченности Н. Хрущева идеей помощи странам «Третьего мира», в котором он видел попутчика в деле ослабления мирового империализма, советский лидер старался не провоцировать Запад, отказавшись, в частности, напрямую поставлять оружие Египту (как в свое время и Сталин отказался от прямого вмешательства в Греции и – совсем в другой части мира – в Корее). Впрочем, в качестве поставщика выступал советский союзник, Чехословакия.
Автор последовательно проводит в своей работе концепцию, согласно которой следует отличать реальные кризисы Холодной войны, создававшие настоящую угрозу межблоковых столкновений[12], от «псевдокризисов», т.е. внутриблоковых кризисов, которые имели место в рамках одной из частей установленной по итогам войны биполярной системы и не затрагивали напрямую интересы противоположной стороны (Венгрия 1956, Чехословакия 1968 как наиболее очевидные примеры). Правда, общественное мнение, испытывавшее влияние пропаганды, их не всегда различало. Так, не только венгерские повстанцы осени 1956 г., но и часть симпатизировавшей им западной публики, тщетно ждали прямой военной поддержки Запада, не принимая во внимание заинтересованности США в сохранении статус-кво и предотвращении более острого конфликта, который в случае американского вмешательства был вполне возможен, учитывая, что Москва не отпустила бы так просто страну своей сферы влияния[13]. Наиболее значительные из «псевдокризисов» также оказывали заметное влияние на состояние международных отношений, вносили в них дополнительную напряженность, а способы их разрешения были в немалой мере обусловлены ситуацией «на фронтах» Холодной войны.
Суэцкий кризис 1956 г. тоже не относился к числу межблоковых, более того, позиции СССР и США отчасти совпали, поскольку в Вашингтоне, как известно, не одобрили ближневосточной авантюры своих ближайших союзников[14]. Этот конфликт имел отношение к противоборству двух сверхдержав только потенциально, в плане их последующей борьбы за влияние на Ближнем Востоке. В Москве осознавали периферийный характер этого кризиса и вопреки всей своей жесткой риторике не строили, насколько известно, реальных планов вмешательства в его разрешение. С другой стороны, в условиях реального межблокового кризиса, такого, как Карибский, руководство СССР едва ли позволило бы себе так блефовать, в своих официальных заявлениях по сути угрожая Лондону и Парижу в случае продолжения ими военных действий применить против них оружие, которым те не располагали [15].
Уделяя первоочередное внимание политике СССР на восточноевропейском направлении, автор показывает, что начиная с 1956 г. ее методы стали меняться, что проявилось в отзыве советников из силовых структур в странах-сателлитах, заметном усложнении в сравнении со сталинскими временами механизмов подчинения Москве, в отказе от грубых форм экономического диктата (особенно в отношении Польши). Это не означало ослабления координации действий с сателлитами, напротив, налицо было стремление сделать их не только более активными, но и более инициативными (конечно, при сохранении лояльности Москве) проводниками генеральной внешнеполитической линии блока в целях повышения ее эффективности[16]. Советское руководство считало в новых условиях целесообразным заранее информировать своих формально равноправных союзников по блоку о намечаемых внешнеполитических шагах, выслушивать советы, оставляя за собой окончательное решение. Так происходило, в частности, в связи с польскими событиями, а затем и венгерским восстанием осени 1956 г. Автор называет это применением принципа коллективной ответственности стран лагеря за положение в каждой из них, наиболее наглядным проявлением которого стала осуществленная с участием армий нескольких стран августовская интервенция 1968 г. в Чехословакии. Как бы то ни было, о самом важном, о размещении ракет на Кубе в 1962 г. союзников не сочли необходимым информировать, видимо исходя из того, что эта сторона противостояния двух сверхдержав не касалась напрямую Восточной Европы. Некоторая «эмансипация» стран-сателлитов СССР в сравнении со сталинскими временами проявилась также в активизации их экономического сотрудничества с Западом[17] и в расширении горизонтальных связей между странами советской сферы влияния, которые в Москве воспринимали с неизменным подозрением, поскольку они с трудом поддавались контролю.
Автор анализирует изменения, внесенные начиная с 1953 г. администрацией Д. Эйзенхауэра в политику США на советском и восточноевропейском направлении в сравнении с эпохой Г. Трумэна. По его версии, доктрина «освобождения» Эйзенхауэра, пришедшая на смену доктрине сдерживания Трумэна, хотя и свидетельствовала о готовности к проведению более наступательной политики, но в немалой мере сводилась к риторике, предназначенной на потребителя (не столько собственного, которому было мало дела до Восточной Европы, сколько именно для восточноевропейского). Причем это была риторика довольно запоздалая, так как со смертью Сталина создаются предпосылки для поворота к разрядке. За наступательностью риторики скрывался известный прагматизм, концепция «освобождения» не только учитывала заключенные с СССР по итогам Второй мировой войны договоренности, но и неизбежность диалога с Москвой в целях решения первоочередных международных проблем. А в 1954-1955 гг. она была откорректирована с учетом начавшейся разрядки, всё больший акцент в ней делался на мирную, плавную эволюцию коммунистических режимов Восточной Европы к иному качеству, на более независимую от Москвы внешнюю политику по образцу титовской Югославии[18]. А после познаньских волнений конца июня 1956 г. в Польше, стоивших жизни более 70 человек, и сама риторика стала несколько более сдержанной.
Волнений такого масштаба, как те, что произошли в Венгрии в октябре 1956 г., в Вашингтоне не ожидали и проработанных планов, как надо на них реагировать, не было. А между тем, развивавшиеся события вызывали головную боль уже тем, что любое неосторожное вмешательство создало бы реальную угрозу нарушения установленного по итогам войны статус-кво, а значит дестабилизации в мировом масштабе. Ч. Бекеш напоминает о том, что уже 21 октября (т.е. за два дня до начала венгерского восстания) госсекретарь Дж.Ф. Даллес в связи с мнимой угрозой советского военного вмешательства в Польше заявил по американскому телевидению о том, что США ни при каких обстоятельствах не пошлют туда свои войска, в Вашингтоне действительно восприняли с удовлетворением тот факт, что в этой ключевой стране советской сферы влияния внутренний кризис разрешился без внешнего (т.е. советского) вмешательства. Если в Польше коммунисты во главе с В. Гомулкой сумели, сделав вовремя поворот к защите национальных ценностей, овладеть ситуацией в стране, то в Венгрии с первых дней восстания дело шло к утрате коммунистами власти. В администрации США осознавали, что неспособность к эффективному вмешательству ударит по престижу Вашингтона, доселе проповедовавшего доктрину «освобождению» Восточной Европы, но поле для маневров было весьма ограниченным. Советник президента Д. Эйзенхауэра Г. Стассен рассчитывал, что удастся договориться с Москвой на основе некоего взаимного компромисса. Можно было, в частности, поставить вопрос о сокращении американского военного присутствия в Европе при условии, если Советский Союз выведет войска из Венгрии, однако в президентской администрации оказались не готовы к такому решению. Стассен также предлагал по официальным каналам заверить Москву в том, что США не используют венгерские события в ущерб безопасности СССР. Хотя дело ограничилось заявлением Даллеса о том, что США не рассматривают Венгрию (как и другие страны Восточной Европы, находившиеся под советским контролем) как своего потенциального военного союзника, но и оно было услышано в Москве, сделавшей необходимые выводы. По оценке Бекеша, это заявление имело историческое значение. Оно санкционировало Москве свободу рук в своей сфере влияния и подтверждало устойчивость биполярной модели международных отношений[19]. Согласно автору, это заявление, находясь в видимом противоречии с доктриной «освобождения», по сути означало важный шаг к ее пересмотру. Вместе с тем отзвуки этой доктрины в полной мере проявились в те дни в пропаганде радиостанции «Свободная Европа», внушавшей венграм нереалистические ожидания, призывавшей их сопротивляться превосходящей военной силе и тем самым несшей свою долю ответственности за человеческие жертвы[20].
Состояние революционной эйфории, в котором пребывало венгерское общество, отражало реальное стремление большинства политически активных венгров к тому, чтобы их страна приобрела внеблоковый статус. Ведь народ жаждал вывода иностранных войск, а их пребывание связывал с Варшавским договором и требовал разрыва с ним. Идея национальной независимости в массовом сознании действительно ассоциировалась скорее с обретением нейтралитета, а не с вхождением Венгрии в какие-либо западные блоки. Но обращение в этой связи к югославской или австрийской модели (а каждая из них явилась порождением конкретной ситуации), внушая надежды на венгерский нейтралитет по тому или иному образцу, лишь уводило в сторону от анализа обновленным руководством страны реальных возможностей, предоставленных самой Венгрии. Действия Имре Надя, коммуниста, не утратившего верности национальным ценностям, Бекеш квалифицирует как далеко не первую в мировой истории попытку стоящего во главе страны политика возглавить в интересах консолидации то движение, которое он не сумел искоренить. Возглавить, поддержав его основные лозунги.
Выступление И. Надя 31 октября от имени правительства по венгерскому радио, в котором впервые была затронута тема нейтралитета Венгрии, автор ставит во взаимосвязь с вышеупомянутой декларацией советского правительства от 30 октября, в которой речь шла о корректировке отношений между социалистическими странами. Очевидно, что советское заявление подтолкнуло обновленное венгерское руководство к новому шагу. Но есть основания считать, что этот документ был неправильно истолкован, внушив необоснованные надежды. Ведь в этом заявлении была выражена готовность обсуждать с лидерами соответствующих стран вопрос о присутствии советских войск, но не было ничего сказано о нейтралитете, пересмотре Варшавского договора или возможностях выхода из ОВД кого-либо из его членов[21] – для Москвы это была бы совершенно неприемлемая уступка, и очевидно, что в своем стремлении умиротворить венгерское общество премьер-министр зашел слишком далеко. Причем в речи от 31 октября, не отличавшейся чрезмерным радикализмом, вопрос рассматривался в плоскости будущих переговоров, но поступившая информация о вводе новых воинских соединений из СССР подтолкнула И. Надя и всё правительство на следующий день к более радикальному решению – о незамедлительном выходе страны из ОВД и апелляции к ООН. Бекеш прав, считая это знаком полного разочарования венгерских реформаторов в возможности договориться с Москвой.
Решение от 1 ноября можно воспринимать и как всплеск эмоций, и как вполне осознанную попытку надавить на руководство СССР, в любом случае оно не было лишено вполне рациональной составляющей – перед тем, как сделать обращение в ООН публичным, от вызванного советского посла Ю.В. Андропова потребовали объяснений и вопрос о дальнейших действиях ставился в зависимость от того, что предпримет советская сторона. Таким образом, даже в самой, казалось бы, безнадежной ситуации команда И. Надя не исключала решения вопроса путем переговоров. Приоритетной целью апелляции в ООН было, конечно, не осуждение действий СССР перед лицом международного общественного мнения, а побуждение советской стороны к началу переговоров о выводе войск. В реакции же Москвы проявился цинизм советской внешней политики – хотя на отвод войск и на переговоры (как по политическим, так и по сугубо военным вопросам) было дано согласие, к этому времени уже было принято решение о применении силы и смене в Венгрии правительства. Что же касается реакции США на скоропалительное заявление о выходе Венгрии из ОВД, то для Вашингтона, как справедливо замечает Бекеш, поддержать выпадение одной из стран из советской сферы влияния, а следовательно нарушение послевоенного статус-кво, причем вопреки духу недавно состоявшегося Женевского совещания 1955 г., означало тем больший риск, что США не были готовы предоставить Советскому Союзу никаких компенсаций вместо утраченной Венгрии. Выжидательной позиции Вашингтона не могло не способствовать и то, что события развертывались в самый канун президентских выборов. Нельзя упускать из виду, напоминает автор, и в принципе скептическое отношение главы американской дипломатии Дж.Ф. Даллеса к идеям нейтралитета и неприсоединения – он неизменно видел в них препятствие на пути приобщения тех или иных стран к миру западных ценностей[22].
Пытаясь глубже понять взаимосвязь между происходившими одновременно событиями в Венгрии и на Ближнем Востоке, автор признает, что Суэцкий кризис до некоторой степени отвлек внимание Запада от Восточной Европы[23] и тем самым предоставил Москве еще больше свободы рук в урегулировании кризиса в собственной сфере влияния. Однако этот кризис едва ли сильно сковал Вашингтон в принятии решений по Венгрии, поскольку у него в условиях биполярной модели мироустройства независимо от событий вокруг Суэца в принципе не было средств более решительно повлиять на ситуацию в зоне советской доминации. Есть основания считать, что разногласия, проявившиеся в стане западных союзников в условиях Суэцкого кризиса, помешали озабоченной готовившимися выборами администрации США более продуманно отреагировать на венгерский вызов в момент, когда это возымело бы наибольший эффект – сразу после заявления И. Надя о нейтралитете[24]. С другой стороны, стремясь оправдать в глазах международного общественного мнения неэффективность своей реакции на подавление венгерской революции, Вашингтон мог ссылаться на раскол западного мира в те дни (хотя единственным, что в Вашингтоне, по мнению автора, могли бы реально сделать, но так и не сделали в интересах смягчения конфликта в Венгрии, так это умерить свою пропаганду). Резюмируя, Бекеш опровергает мнение тех, кто полагает, что исход венгерского кризиса 1956 г. хоть в сколько-нибудь значительной степени зависел от позиции и реальных шагов Запада. Решающее значение имело то, насколько адекватные варианты действия изберет Москва для урегулирования отношений с одной из своих союзниц. Как замечает автор, стремление сохранить единство коммунистического движения (с учетом непростого положения, в которое на фоне антисталинской риторики XX съезда КПСС были поставлены в глазах общественного мнения своих стран наиболее влиятельные из западных компартий), сохранявшаяся стратегия сближения с титовской Югославией, необходимость создания позитивного образа СССР в странах «Третьего мира», успешная консолидация власти ПОРП в Польше – всё это относилось к числу аргументов, работавших против принятия силового решения. Но перевесили опасения утраты власти коммунистами в Венгрии и нежелание показать слабость, что могло бы быть воспринято как ослабление державной мощи СССР после смерти Сталина[25]. В советском руководстве реально смотрели на ситуацию, считая, что чётко обозначившаяся перспектива свободных выборов в Венгрии со всей неизбежностью приведет к краху коммунистического правления[26].
Возвращаясь на более позднем материале к неоднократно упоминавшейся советской декларации от 30 октября, автор не соглашается с историками, считающими ее мертворожденным документом, значение которого было опровергнуто всего через 4 дня после обнародования, в момент советской интервенции, приведшей к смене власти в Венгрии. Ведь в конкретном случае с правительством И. Надя принципы отношений именно между социалистическими странами, прописанные в Декларации, фактически утратили смысл, поскольку коммунисты перестали контролировать ситуацию в Венгрии. Но документ оставался в силе, ссылки на него содержались в коммюнике по итогам встреч советских руководителей с лидерами социалистических стран (как двусторонних, так и многосторонних), докладе советской делегации на большом московском совещании компартий в ноябре 1957 г. и т.д.[27] Автор подробнее рассматривает в этом контексте совещание лидеров ряда компартий в Будапеште в начале 1957 г., где обсуждалось положение в Венгрии[28].
Ч. Бекеш размышляет об уроках, извлеченных коммунистическими элитами Восточной Европы из венгерских событий осени 1956 г. На основе венгерского опыта они осознали, что слишком радикальные шаги, подобные тем, что предпринял И. Надь осенью 1956 г., ничуть не гарантируют сохранение коммунистов у власти, и Москва в целях восстановления контроля над союзнической страной пойдет на силовые меры. Кроме того, правящие элиты, доселе совершенно не приученные считаться с общественным мнением, поняли, что не могут (или, точнее, могут только себе во вред) игнорировать социальные требования снизу в расчете на то, что советское руководство не даст их в обиду. Напротив, они будут восприняты в Кремле как лузеры, как лица, не справившиеся со своим делом, и соответственно их ждет судьба отодвинутых венгерских лидеров М. Ракоши (после отъезда в начале осени 1956 г. в СССР до конца жизни так и не вернувшегося на родину) и Э. Герё, а на их место будут поставлены другие. Соответственно, сколько-нибудь эффективная внутренняя политика невозможна без некоторой либерализации коммунистических режимов, тем самым, как резюмирует автор, опыт венгерской революции способствовал формированию в странах Восточной Европы иной, более умеренной постсталинской модели коммунизма[29].
Венгерский кризис, дав Москве основания в случае возникновения аналогичных конфликтов в советской сфере влияния считать крайне маловероятным западное вмешательство, стал своего рода «пробным камнем» ялтинско-потсдамской системы. Воспринятый в Вашингтоне как внутреннее дело советского блока, он не оказал долгосрочного влияния на состояние советско-американских отношений. На встрече Н. Хрущева и Д. Эйзенхауэра в сентябре 1959 г. об этих событиях всего лишь 3-летней давности по сути так и не вспомнили. Вместе с тем Ч. Бекеш едва ли не первым среди исследователей ставит события в Венгрии в контекст диалога СССР и США по проблемам разоружения и приходит к несколько неординарному заключению: венгерское восстание произошло, на его взгляд, несколько «несвоевременно», сорвав двум сторонам возможность договориться по основным пунктам еще до того, как Советский Союз в августе 1957 г. провел испытание межконтинентальных ракет, временно выбившись вперед в гонке вооружений и заставив США срочно принимать ответные меры, увеличивая военные расходы[30]. Этим мерам сопутствовало пропагандистское обеспечение. Дабы не уронить собственный престиж, США должны были муссировать с трибуны Генассамблеи ООН свое неравнодушие к венгерской трагедии, однако делали это достаточно осторожно, так, чтобы не сорвать переговорный процесс с СССР, особенно важный в условиях того вызова для Вашингтона, который обозначился с достижением Советским Союзом временного превосходства в гонке вооружений. Эффект резолюций ООН по Венгрии был крайне низок (за исключением тех, что касались оказания гуманитарной помощи венграм и особенно улучшения положения беженцев), и вместе с тем венгерский вопрос не сходил с повестки дня ООН до 1963 г., имея прежде всего пропагандистское предназначение: в условиях, когда Генассамблея ООН выступала ареной борьбы сверхдержав за влияние в мире, задачи «сдерживания коммунизма» в странах «Третьего мира» включали в себя доказательства на конкретных примерах преимуществ прозападного выбора. Успех здесь далеко не всегда сопутствовал США. Не только спутник, но и твердая антиколониалистская позиция во время Суэцкого кризиса приносили очки Советскому Союзу, затмевая тот негатив, который был вызван подавлением венгерского восстания.
Что же касается политики США не в «Третьем мире», а на восточноевропейском направлении, то признание статус-кво в межблоковых отношениях отнюдь не означало отказа от содействия либерализации коммунистических режимов. Формировалась новая парадигма («наведения мостов»), предполагавшая распространение в странах Восточной Европы западных ценностей и при этом не актуализировавшая задачу присоединения этих государств к западному миру в политическом плане. Процессы либерализации с начала 1960-х годов не обходили стороной и кадаровскую Венгрию. В работе приводится ссылка на относящиеся уже к весне 1964 г. оценки американских экспертов, согласно которым к этому времени Венгрия продвинулась по пути десталинизации дальше других восточноевропейских стран.
Отсутствие жесткой реакции США на силовое подавление венгерского восстания вовсе не означало, что руководство СССР отныне считало те же свои методы применимыми к любой ситуации. Глубокое знание истории международных кризисов в эпоху Холодной войны позволяет автору проводить исторические параллели, сравнивая реакцию Москвы на различные вызовы в своей сфере влияния, которая не всегда сводилась к силовому диктату. Неотъемлемой составной частью набора средств, которыми располагало и к которым периодически обращалось советское руководство в поисках путей урегулирования конфликтов, были и средства политические. В восточноевропейской политике СССР имманентно присутствовало и то, что Бекеш условно называет «доктриной Микояна», в основе которой лежало стремление поначалу испробовать политическое решение. По этому пути советские лидеры пошли уже осенью 1956 г., отказавшись от военного вмешательства в Польше. Хотя применительно к венгерской революции предложения Микояна воздержаться от применения силы не были поддержаны его соратниками по Президиуму ЦК КПСС, мирная альтернатива в дальнейшем не исключалась, когда возникали новые вызовы. Так, на протяжении нескольких месяцев, вплоть до второй половины августа, она оставалась в силе в 1968 г. – Москва пыталась давить на А. Дубчека в целях принятия им срочных мер по блокированию неприемлемого для нее вектора развития[31]. Своеобразное воплощение т.н. доктрина Микояна нашла, по мысли Бекеша, в Польше декабря 1981 г., когда советское руководство предпочло решить проблему, не прибегая к собственным воинским частям, а силами самих поляков, настояв на введении генералом Ярузельским чрезвычайного положения.
Что же касается второй половины 1950-х годов, то сигналы, поступавшие миру из Москвы, носили неоднозначный характер. Задачи укрепления советского влияния на международной арене, и не в последнюю очередь в «Третьем мире», требовали от СССР (тем более на фоне бурного обсуждения в ООН венгерского вопроса) демонстрации не только державной мощи, но и миролюбия, усилий по закреплению за собой образа надежного, договороспособного партнера. Ч. Бекеш в целом признает мирные намерения СССР, присутствие в его внешней политике тенденции, нацеливавшей на разрядку, разоружение, это проявилось среди прочего в выводе советских войск из Румынии в 1958 г. Несколько позже, в начале 1960 г. Хрущев ставил на совещании Политического консультативного комитета ОВД вопрос и о выводе их из Венгрии[32], что вызвало довольно сдержанную реакцию Я. Кадара, прежде всего из прагматических соображений: уход советских войск потребовал бы увеличения оборонных расходов (причем по настоянию Москвы), а это, несомненно, ударило бы по уровню жизни населения, замедлило бы темпы консолидации коммунистического режима. По мнению автора, не воспользовавшись предоставившимся шансом вывести из страны советские войска (причем по инициативе самого руководства СССР!), Кадар принял наиболее безответственное решение за все три десятилетия своего пребывания у власти, ведь вывод советских войск оказал бы настолько воодушевляющее воздействие на венгров, что обеспечил бы правительству на долгие годы кредит доверия. Вероятно, с этим можно согласиться лишь с немалыми оговорками: каков бы ни был кредит доверия, приобретенный Чаушеску в глазах своих соотечественников независимой позицией, проявленной во время чехословацкого кризиса августа 1968 г., он был полностью растрачен в последующие два десятилетия крайне неэффективной, волюнтаристской политикой.
В отличие от венгерского кризиса берлинский 1961 г. нельзя сопровождать частицей «псевдо», так как в условиях неурегулированности германского вопроса и включенности ФРГ в НАТО он напрямую затрагивал интересы западного блока. По мнению автора, в условиях этого кризиса проявилась присущая Москве готовность во избежание ненужной эскалации идти на компромиссы, причем отступление от первоначальной позиции не обязательно означало возвращение к статус-кво, часть поставленных целей могла быть достигнута. Сооружение в августе 1961 г. Берлинской стены Бекеш считает оптимальным в тех условиях выходом из кризиса, учитывая масштабы исхода из ГДР трудоспособного населения, что в перспективе угрожало парализацией экономики страны. При этом Западный Берлин остался свободным анклавом и к новой ситуации, вызванной сооружением Берлинской стены, на Западе довольно быстро приспособились. Урегулированию германского вопроса при отсутствии мирного договора способствовал интерес стран-членов СЭВ к экономическому сотрудничеству с ФРГ, правда, здесь однозначной картины не было – ввиду непризнания Бонном ГДР и восточных границ Германии для стран, которых это напрямую касалось (сама ГДР и Польша), приоритетной была проблема безопасности, тогда как для других (Румыния, первой, еще в январе 1967 г. установившая дипотношения с ФРГ, а также Венгрия и к 1968 г. Чехословакия) на первый план выходит выгода от экономических, торговых связей. Германская социал-демократия, готовившая прорыв на восточноевропейском направлении, считала первым шагом к этому оживление экономических отношений с Восточной Европой. А с торжеством к 1970 году новой восточной политики В. Брандта создаются предпосылки для заключения базовых договоров ФРГ с СССР, ПНР, ГДР и ЧССР и 4-стороннего соглашения по Западному Берлину, имевших решающее значение для переформатирования всей системы международных отношений в Европе, без которого было бы невозможно проведение в 1975 г. в Хельсинки Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе и подписание его итогового документа. При разрешении не только Берлинского 1961 г., но и еще более опасного Карибского кризиса 1962 г. обе стороны проявили должную ответственность[33] и приобретенный опыт способствовал формированию более совершенных механизмов предотвращения соскальзывания к горячей войне (включая каналы чрезвычайной телефонной связи). Автор связывает с этим достижения 1960-х годов в процессе разрядки международной напряженности (заключения договоров о запрещении испытаний ядерного оружия в трех средах и о нераспространении ядерного оружия).
Происходившее после 1956 г. изменение характера отношений СССР с восточноевропейскими союзниками (большая гибкость не означала, впрочем, реального равноправия) было неотделимо от осмысления опыта как польского, так и венгерского Октября, автор называет венгерскую революцию 1956 г. фактором, сильно повлиявшим на гетерогенность советского блока. Стремления национальных коммунистических элит к выработке собственных концепций социализма набрали динамику в 1960-е годы. Наиболее хрестоматийный пример дистанцирования страны-члена ОВД от консолидированной позиции советского блока связан, как известно, с Румынией, чья особая внешняя политика проявлялась с начала 1960-х годов, при сохранении немалой экономической зависимости от СССР[34]. Вообще, поскольку выйти из системы было невозможно, страны, в нее входящие, как резонно отмечает автор, искали способы расширения поля маневров внутри самой системы, и их партийно-государственные элиты понимали национальные приоритеты по-разному – если Румыния стремилась, насколько это было возможно, обособиться от советского влияния, то Болгария, напротив, прилагала усилия в своих претензиях на роль привилегированного партнера Москвы.
Можно согласиться с тем, что именно Карибский кризис, неожиданно для союзников СССР поставивший человечество на грань ядерной войны, способствовал формированию специфической позиции Румынии в рамках блока. Причем отсутствие предварительной информации о размещении советских ракет на Кубе шокировало не только румын, но и других союзников, стимулировав с их стороны требования реформировать механизм ОВД, а также исключить прием новых членов, поскольку включение в эту организацию Кубы и Монголии увеличило бы риск вовлечения стран-членов блока в конфликты СССР с США и соответственно с Китаем. Даже лояльный Москве (и при этом отстаивавший принцип конструктивной лояльности, базирующийся на согласовании интересов обеих сторон) Янош Кадар упрекал советских лидеров в сокрытии от союзников существенной внешнеполитической информации. «Мы не должны узнавать о ваших планах из газет», говорил он Н. Хрущеву в июле 1963 г.
О готовящейся отставке Хрущева лидеры стран-союзниц тоже не были предупреждены, она застала из врасплох в не меньшей мере, чем Карибский кризис. Тот же Кадар, находившийся в хороших личных отношениях с Хрущевым, позволил себе необычный демарш, вызвавший сильное раздражение в Кремле. Весть о снятии Хрущева застала его во время визита в Польшу, а вернувшись домой, он выступил на митинге на вокзале, где выразил недоумение в связи с вестью, пришедшей из Москвы, и подчеркнул заслуги Хрущева не только перед Венгрией, но и перед международным коммунистическим движением. Не прошло и месяца, и в ноябре 1964 г. Кадар в беседе с Л. Брежневым в Москве по сути сформулировал свою доктрину внутриблоковых отношений: хотя кадровые вопросы КПСС являются сугубо внутрипартийными вопросами, положение КПСС в мировом коммунистическом движении таково, что даже при вынесении решений по внутренним вопросам надо учитывать тот международный резонанс, который они могут приобрести, и то влияние, которое они могут оказать на развитие стран-союзниц. Такие решения не просто должны быть хорошо подготовлены, братские партии имеют право на свой совещательный голос при обсуждении подобных вопросов. Это значит, что и руководство КПСС в силу возложенной им на себя ответственности перед системой социализма и коммунистическим движением до известной степени ограничено в принятии решений, поскольку должно учитывать интересы союзников и не может обойтись без консультаций с ними. Сформулированная в концентрированном виде четырьмя годами позже в связи с чехословацкими событиями доктрина «ограниченного суверенитета» социалистических стран (известная на Западе как «доктрина Брежнева») имела, таким образом, и эту обратную сторону: право СССР на лидерскую роль подразумевало и его ответственность перед союзниками. В той мере, в какой Москва была готова к принятию подобных правил игры, расширялось и поле маневров для ее союзников. Как показывает опыт чехословацкого кризиса 1968 г., советское руководство, хотя и оставляло за собой право на окончательное решение, все же считало целесообразным обсуждать с союзниками пути урегулирования проблемы и учитывало их мнение[35]. Более того, само подключение армий ряда стран ОВД к силовой акции 21 августа 1968 г., которую Советская армия легко могла бы осуществить в одиночку, означало стремление разделить груз политической ответственности с теми, кто за годы, прошедшие после смерти Сталина, из безгласных исполнителей воли центра успел превратиться в формально равноправных младших партнеров[36]. Причем издержки для международной репутации стран-союзниц, связанные с их подключением к осуществлению совместных силовых акций, заставляли их в дальнейшем более упорно отстаивать свои интересы перед Москвой. Так, в марте 1969 г. в ходе встреч с советскими руководителями лидерам европейских стран-союзниц удалось воспротивиться планам плотнее пристегнуть их страны к реализации линии Кремля на китайском направлении.
Чехословацкий кризис 1968 г. Бекеш ставит в более широкий контекст международных, и в том числе межблоковых и советско-американских отношений. Как и в случае с Венгрией 1956 г., осуждение Вашингтоном силовой акции сопровождалось невмешательством во внутренние дела советской сферы влияния и нежеланием уходящей администрации Л. Джонсона перекрывать существующие каналы взаимосвязи, необходимые для обсуждения вопросов, связанных с войной во Вьетнаме, положением на Ближнем Востоке, ограничением стратегических вооружений (но отнюдь не положения в Чехословакии).
Стремление не допустить в дальнейшем повторения ситуации августа 1968 г., сделавшей возможным столь стремительное продвижение огромного контингента Советской армии к центру Европы, стало одним из факторов, ускоривших подготовку Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, своими решениями юридически закрепившего послевоенное статус-кво. Важной предпосылкой его успешного проведения стало торжество новой восточной политики Бонна, проявившейся в подписании ряда упомянутых межгосударственных договоров и 4-стороннего соглашения по Западному Берлину. Бекеш отмечает, что хотя кадаровская Венгрия, в отличие от соседних Румынии и Югославии никогда не претендовала на особый статус в системе международных отношений, ее дипломатия играла довольно активную роль в согласовании позиций разных сторон в преддверии совещания. При этом венгры делали главный акцент не на безопасности, а именно на сотрудничестве – экономическом и гуманитарном. Вопреки традиционному нежеланию Москвы касаться на международных форумах национально-территориальных споров между странами, оказавшимися в советской сфере влияния в Восточной Европе, Кадар в своей речи в Хельсинки решился прямо сказать о «трианонском синдроме» венгров (связанном с огромными территориальными утратами, понесенными вследствие Трианонского мирного договора 1920 г.)[37]. Венгрия не имеет территориальных претензий к своим соседям, подчеркнул он, но ее утраты могут быть компенсированы лишь полноценным включением страны в систему международных экономических связей.
Закрепив статус-кво в Европе, Хельсинкское совещание вместе с тем не стало панацеей от новых серьезных вызовов, тем более за пределами европейского континента. Первым из них и довольно существенным стал афганский декабря 1979 г. Войдя в противоречие с тенденцией к разрядке, он с озабоченностью был воспринят в стане союзников СССР. В коммюнике по итогам состоявшегося в феврале 1980 г. в Москве совещания лидеров социалистических стран нашло отражение предложенное венграми положение о необходимости регулярных консультаций в интересах снижения международной напряженности. Вывод, к которому приходит автор: афганская акция Кремля усилила растущее отчуждение восточноевропейских союзников от СССР как от государства, чьи геополитические интересы склоняются больше в сторону Азии, чем Европы. Это способствовало осознанию в странах советского блока своей европейской идентичности, общности с государствами, лежащими по ту сторону «железного занавеса».
После начала афганской войны со стороны европейских социалистических стран (включая Польшу, летом 1980 г. вступившую в полосу глубокого внутриполитического кризиса) наблюдается стремление сохранить в сложившихся непростых условиях на прежнем уровне выгодные экономические связи с Западом и каналы для поддержания политического диалога. При этом приходилось испытывать давление Москвы, опасавшейся усиления западного влияния на своих союзников[38]. При этом, по мнению Бекеша, реальные интересы Запада в Афганистане были достаточно ограниченными и не было оснований для серьезного межблокового конфликта. Речь шла прежде всего о новой волне недоверия к СССР, которая привела к отказу от ратификации договора об ОСВ-2 и проявилась в ужесточении пропагандистской риторики. Венцом начавшейся конфронтации явился отказ западных держав от участия в московской олимпиаде 1980 г., а внутриполитический кризис в Польше создал питательную почву для новых взаимных обвинений. Он совпал с приходом к власти в США администрации республиканца Р. Рейгана, который в сравнении со своим предшественником Дж. Картером в критике Москвы делал главный акцент не на правозащитной тематике, а пошел гораздо дальше. Его выступления, в которых Советский Союз квалифицировался как «империя зла», вызывают у Бекеша ассоциации с доктриной «освобождения» Д. Эйзенхауэра, при этом, как и в 1950-е годы, сохранялись поиски модус вивенди с СССР. При всей резкости и конфронтационности пропаганды продолжают функционировать и даже совершенствуются механизмы, позволяющие избежать соскальзывания к войне. Они надежно сработали в 1983 г., когда в силу стечения обстоятельств возникает наиболее серьезная со времен Карибского кризиса угроза ядерного столкновения. Показательно, что в этот острый момент Москва во избежание дополнительной напряженности не подстрекала своих союзников к антизападным демаршам. Вообще достигнутый к этому времени уровень автономии восточноевропейских стран от СССР вполне позволял, даже не бравируя, как Румыния, своей независимостью, поддерживать сложившиеся экономические связи с Западом даже в условиях обострения Холодной войны. Показателен пример Венгрии, которая, оставаясь лояльным членом Варшавского пакта, вместе с тем в 1982 г. вступила в Международный валютный фонд, что было обусловлено интересами национальной экономики и стало новым шагом в ее сближении с Западом. К середине 1980-х годов в развитии как восточноевропейских, так и западноевропейских стран под влиянием итогов Хельсинки-75 возобладала логика не только разрядки, но и всеевропейской гравитации поверх все еще сохранявшихся межблоковых границ. Описывая этот процесс, автор пытается выявить посредническую роль Венгрии в налаживании отношений между Западом и Востоком.
Главной причиной вступления СССР в эру Перестройки Бекеш резонно считает истощение ресурсов при неэффективности экономики[39]. Как явствует из материалов совещаний Политического консультативного комитета ОВД июля 1988 г., Москва по сути признала свое поражение в гонке вооружений, а это только стимулировало активизацию диалога с Западом и прежде всего по проблемам разоружения. Публично отказавшись от применения «доктрины Брежнева» и призвав лидеров социалистических стран к переменам, Горбачев вместе с тем продолжал твердить о сохранении социализма и не было ясно, существуют ли для Кремля границы толерантности. Все-таки навязывать странам-союзницам некие новые рецепты действий в Москве остерегались, опасаясь дестабилизации, а в случае усиления кризисных явлений лидеры этих стран уже все менее могли рассчитывать на советскую помощь, поскольку было уже не до них, с каждым годом со все большей остротой стоял вопрос о сохранении самогó «имперского центра», на фоне начавшегося кризиса, а затем и распада которого вопрос о дальнейших судьбах восточноевропейской «периферии» отступает на второй план. Это хорошо показала готовность Москвы отказаться от ОВД в условиях, когда вследствие бурных событий 1989 г. происходит смена правящих элит в регионе, к власти приходят представители прежней оппозиции, отнюдь не заинтересованные в сохранении союзнических отношений с СССР. Западные державы, опасаясь дестабилизации и обвала, призывали к осторожным, постепенным переменам в Восточной Европе, не настаивая на скором роспуске СЭВ и ОВД. Но к середине 1991 г. их упразднение уже вполне назрело, а в скором времени произошел коллапс СССР. С ним переформатируется вся система международных отношений, а новая Россия ищет свое место на мировой и европейской арене с учетом в корне изменившихся реалий.
Новая книга видного венгерско-американского историка будет с интересом прочитана специалистами по истории Холодной войны и займет свое заметное место в литературе по проблемам международных отношений второй половины XX века.
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.
[1] Из территорий Восточной Европы, находившихся за пределами границ бывшей Российской империи, Москве достались в результате территориальных переделов 1939-1940 гг. только Галиция и Северная Буковина, при их присоединении к СССР ссылались на преобладание на них украинского населения. Причем аннексия в 1940 г. у Румынии Северной Буковины не была в отличие от Бессарабии согласована с Третьим рейхом и вызвала в Берлине недовольство. [2] Наличие подобных притязаний показало давление на Турцию, вызвавшее в 1946 г. международный политический кризис. [3] Правда, в 1945-1946 гг. была предпринята попытка удержать контроль над находившимся с 1941 г. под советской оккупацией Иранским Азербайджаном, очевидно в целях его последующей аннексии, но и здесь Москва, как известно, пошла на уступки. [4] В декабре 1945 г. главный идеолог компартии Й. Реваи публично заявил о несбыточности надежд на пересмотр границ в пользу Венгрии, в этих условиях лучше поддерживать нормальные отношения с соседними странами и требовать соблюдения в этих странах прав венгерского национального меньшинства. Это вызвало бурные споры, общественное мнение не было готово к такой постановке вопроса. [5] См.: Три визита А.Я. Вышинского в Бухарест (1944 – 1946 гг.). Документы российских архивов / Отв. редактор Т.А. Покивайлова. М.: РОССПЭН, 1998. [6] Весной 1947 г. корреспондент «Правды» в Париже писал в своей записке в ЦК ВКП(б): читатели французских журналов, и не только левых, «предъявляют огромный спрос на… статьи об СССР, и журналы, не получающие в достаточном количестве таких материалов из СССР, мобилизуют всё, что попадается под руку». См.: Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Ф. 17. Оп. 125. Д. 383. Л. 57. Уважительное отношение к Советскому Союзу, по окончании новой мировой войны вышедшему на международную арену не политически отверженным, как в 1918-1920 гг., а «со значительно возросшим престижем», проявилось и в подготовленной в 1945 г. в Пентагоне инструкции для офицеров армии США в Европе «СССР – порядки, учреждения и народ»: за годы войны, отмечалось в ней, «мир начал признавать силу правительства и армии Советского Союза, высокий моральный уровень его народа и величину его вклада в наше общее дело» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 391. Л. 25, 42). [7] Показательно само название коллективного научного труда Института славяноведения РАН: Тоталитаризм: исторический опыт Восточной Европы. "Демократическое интермеццо" с коммунистическим финалом. 1944 – 1948. М.: Наука, 2002. [8] Особенно известна документальная публикация: The Cominform: Minutes of the Three Conferences 1947/1948/1949. Milano, 1994. [9] Существовали задолго до их практической реализации и планы объединения рабочих партий в странах Восточной Европы в целях создания более мощной политической силы, способной к захвату власти с последующим вытеснением оппонентов. [10] Соответственно, и ликвидация Коминформа весной 1956 г. была неотделима от изменений в советской политике на югославском направлении. См.: Стыкалин А.С. XX съезд КПСС и роспуск Коминформа // Вопросы истории, 2016. № 10. С. 3-19. [11] Автор признает, что при нерешенности берлинского вопроса и непризнании Бонном новых восточных границ Германии у СССР были все основания воспринять этот шаг как угрозу своей безопасности. Сам факт создания НАТО в 1949 г. не вызвал в Москве такого резонанса, как включение в него ФРГ. ОВД был задуман как пусть не совсем симметричный, но противовес НАТО, причем именно в форме, получавшей на Западе всё более широкое распространение – с конца 1940-х годов как в Западной Европе, так и под эгидой США на других континентах образуется целый ряд военно-политических блоков и экономических объединений. [12] Автор относит к ним войну в Корее 1950-1953 гг., берлинские кризисы, Карибский кризис 1962 г., в определенной мере также конфликты, вызвавшие войну 1960-х – первой половины 1970-х гг. во Вьетнаме и вмешательство СССР в Афганистане 1979 г. [13] Совсем иной, справедливо замечает Бекеш, была ситуация с Австрией – Советский Союз, поставив условием вывода из этой страны своих войск провозглашение ее нейтралитета, предотвратил ее вступление в НАТО, и это было геополитическим успехом, а не уступкой. О выходе страны из сложившегося военно-политического блока применительно к Австрии речи быть не могло. Ч. Бекеш обращает внимание на проявившийся уже в середине 1950-х годов в политике СССР интерес к идеям нейтралитета и неприсоединения, не только в связи с Бандунгской конференцией стран «Третьего мира», но и в Европе. Существовали разные модели нейтралитета, в том числе финская, которую Москва надеялась реализовать и в Австрии. Однако «финляндизировать» эту страну, т.е. поставить ее в значительную внешнеполитическую зависимость от себя не получилось. [14] Здесь стоит заметить, что решение о военной акции с участием Израиля против Египта, еще летом 1956 г. национализировавшего принадлежавший британско-французской компании Суэцкий канал, было принято представителями Великобритании и Франции на совещании в Севре 22 октября, т.е. еще до венгерского восстания, на него никак не повлиявшего. [15] В ноябре 1956 г. эти заявления были сделаны от имени премьер-министра Н.А. Булганина. Автор называет их наиболее крупным политическим блефом эпохи Холодной войны. Он был возможен лишь в условиях разногласий в западном лагере и отсутствия какой-либо реакции по линии НАТО на происходившие в те же недели события в Венгрии. [16] Хрущев впервые заговорил об этом еще до XX съезда КПСС, на саммите лидеров стран-союзниц, состоявшемся в январе 1956 г. в Москве. Ссылаясь на донесения британского посольства в СССР, автор подчеркивает, что известный программный документ советского правительства от 30 октября 1956 г. о пересмотре отношений с социалистическими странами на основе большего равноправия отнюдь не явился (как это иногда утверждается в историографии) спонтанной реакцией на венгерское восстание, т.е. по сути импровизированным жестом, он готовился заранее, хотя в своей окончательной формулировке и отразил специфику конкретного момента своего принятия. [17] В том числе с Западной Германией, торговые связи с которой развивались по нарастающей при отсутствии дипломатических отношений, поскольку лежавшая в основе внешней политики ФРГ доктрина Хальштейна исключала поддержание дипотношений со странами, признававшими ГДР. Исключение делалось лишь для СССР, о чем советские лидеры договорились с канцлером К. Аденауэром во время его приезда в Москву в сентябре 1955 г. [18] В документах Совета национальной безопасности США прямо говорилось об отсутствии планов силового вмешательства в Восточной Европе. [19] Из хорошо известных исследователям той эпохи кратких записей заседаний Президиума ЦК КПСС, которые вел зав. Общим отделом ЦК В. Малин, видно, что об опасности западного военного вмешательства в Венгрии речь не заходила, напротив, устами Хрущева была выражена уверенность в том, что «большой войны не будет» (Советский Союз и венгерский кризис 1956 года. Документы. М., 1998. С. 480). [20] Именно это противоречие между реальной политикой и ее пропагандистским обеспечением сформировало не только в Венгрии, но и в западном мире широко распространившиеся представления о том, что США «предали» венгерских повстанцев, сражавшихся под лозунгами свободы и ждавших, как уже отмечалось выше, реальной помощи Запада. [21] Судя по опубликованным записям заседаний Президиума ЦК КПСС от 30 октября, об этом ничего не говорилось и при обсуждении текста декларации (Советский Союз и венгерский кризис 1956 года. Документы. С. 457 – 461). [22] Показательно и то, что в последующих резолюциях ООН, осуждающих советское силовое вмешательство в Венгрии, нигде не говорилось о признании венгерского нейтралитета, принадлежность страны к советской сфере влияния не ставилась под сомнение. [23] Занятые своими ближневосточными делами Британия и Франция вообще с самого начала предельно осторожно реагировали на венгерское восстание, не желая лишний раз провоцировать Москву. [24] Например, выступить с инициативой созыва международной конференции по Венгрии. [25] Ввод советских войск в ночь на 24 октября в Будапешт в целях устрашения восставшей толпы оказался неэффективным, вызвав эскалацию конфликта. А непоследовательное комбинирование в последующие дни уступок и силовых действий лишь создавало впечатление слабости. И едва ли можно не согласиться с югославским лидером Тито, который в своем нашумевшем выступлении в ноябре 1956 г. на партактиве в Пуле с оценкой венгерских событий говорил о том, что решающая силовая акция 4 ноября явилась прямым следствием непродуманного и ставшего роковым решения о первом вводе войск, против которого на заседании Президиуме ЦК КПСС высказался только А.И. Микоян (Советский Союз и венгерский кризис 1956 года. Документы. С. 356-357). [26] В ходе дебатов на Президиуме ЦК КПСС А.И. Микоян, в самом конце октября вернувшийся из будапештской командировки, вновь демонстрировал склонность к выжидательной тактике (Советский Союз и венгерский кризис 1956 года. Документы. С. 494 - 496). Если исходить из установок на сохранение однопартийной коммунистической власти, то именно ему, наибольшему «либералу» в советском партийном руководстве, не хватило, по оценке Бекеша, чувства реального. Ведь при существовавшем раскладе сил в Венгрии уже не было шансов на политические средства удержания коммунистами власти, как это произошло в Польше, где Гомулка при помощи национальных лозунгов сумел сохранить ситуацию под контролем. В Венгрии же только внешнее вмешательство могло предотвратить проведение в обозримой перспективе свободных выборов, где коммунисты не смогли бы рассчитывать даже на относительный успех. [27] См. подробнее: Стыкалин А.С. К истории отклика партийно-государственного руководства СССР на венгерское восстание 1956 г. (Исторический контекст принятия Декларации 30 октября) // Венгерский кризис 1956 г. в контексте хрущевской оттепели, международных и межблоковых отношений. М.-СПб, Нестор-История, 2018. С. 98 – 104. Польским коммунистам в ходе переговоров с Москвой со ссылкой на эту декларацию удавалось добиваться заметных уступок в экономических взаимоотношениях. [28] На этом совещании Москва настояла на отказе правительства Я. Кадара от легализации даже номинальной многопартийности из опасений, что эти партии (в частности, крестьянские), стихийно возродившиеся в условиях октябрьских событий, будут претендовать на слишком большой политический вес. [29] Причем оппоненты существующих коммунистических режимов совершали встречное движение. Убедившись на основе всё того же венгерского опыта в бесперспективности восстания, не поддержанного Западом, они сделали ставку на придание более человеческого лица уже существующей системе. [30] Временным превосходством СССР в вооружении автор объясняет и его попытки оказать в 1958 г. ультимативным путем давление на Запад в берлинском вопросе, а после того, как США сумели преодолеть отставание, Москва пыталась изменить в свою пользу баланс сил, разместив ракеты на Кубе, что привело к Карибскому кризису 1962 г. [31] Заметим попутно, что проведение параллелей между венгерскими событиями 1956 г. и Пражской весной всегда требует существенных оговорок, ведь к моменту ввода войск стран ОВД 21 августа 1968 г. в Чехословакии не только не было и намека на малейшие повстанческие действия, но более того, требования нейтралитета и свободных выборов были периферийными в программах сторонников реформ, извлекших уроки из венгерского опыта 1956 г. [32] До подписания в 1955 г. договора о восстановлении независимой Австрии советские воинские части находились в Венгрии законно, в соответствии с Парижским мирным договором 1947 г., для поддержания коммуникации с советской оккупационной зоной в Австрии. Но с выводом советских войск из Австрии законной основы для их пребывания в Венгрии уже не было, тогда как их контингент заметно увеличился за счет соединений, выведенных с австрийской территории. Это вызывало неудовольствие в венгерском обществе, требование вывода советских войск было одним из ключевых, выдвигавшихся снизу в ходе событий осени 1956 г. В мае 1957 г., после подавления венгерской революции, было подписано межправительственное соглашение об условиях пребывания в Венгрии советских войск. [33] См.: «Лидеры обеих сверхдержав проявили в той ситуации свои лучшие качества». К 60-летию Карибского кризиса. Беседа М.Ю. Прозуменщикова и А.С. Стыкалина // Историческая экспертиза, 2022. № 3. [34] См. в этой связи записи бесед советских дипломатов с многолетним главой румынского Национального банка Румынии уроженцем Бессарабии В. Малинским: Iorga L.Regimul Ceauşescu văzut din interior. Convorbirile purtate de Vasile Malinschi, guvernatorul Băncii Naţionale a RSR, cu diplomaţii sovietici de la Bucureşti (1966 – 1976) // Archiva Moldaviae. XII. Iaşi, 2020. P. 339- 382. Как справедливо замечает Бекеш, плоды этой независимости для самого румынского общества были довольно проблематичны. Более того, стремление каждый раз уклониться в том или ином вопросе от генеральной линии советского блока носило всегда довольно демонстративный характер в целях подороже продать Западу особую румынскую позицию. [35] Первое совещание, на котором обсуждалось положение в Чехословакии, состоялось еще в марте 1968 г. в Дрездене, за ним последовали другие. [36] См.: «Применение военной силы это, как правило, признак слабости». Беседа Т. Джалилова и А. Стыкалина о проблемах изучения Пражской весны и августовской интервенции 1968 г. в Чехословакию» // Историческая экспертиза, 2018. № 4. С. 71 – 95. [37] Еще за три года до этого, в феврале 1972 г., на неформальной встрече с Брежневым в Завидове, где советское руководство выразило неудовольствие в связи со слишком далеко, по его мнению, идущими планами экономических реформ, Кадар объяснял своему собеседнику, что открытость страны разным экономическим влияниям в немалой степени связана со стремлением преодолеть ущерб, нанесенный Трианоном, нарушившим вследствие пересмотра границ многие традиционные экономические связи в Дунайско-Карпатском регионе. [38] Это порождало напряженность не только в отношениях с Москвой, но и внутри самих восточноевропейских элит. Я. Кадар, например, вопреки воле собственного политбюро отменил запланированную поездку венгерской парламентской делегации в США, которая могла вызвать неудовольствие в Кремле как знак нелояльности. К этому можно добавить, что Н. Чаушеску, воспринявший советское вторжение в Афганистан как проявление всё той же политики диктата в отношении соседей, вместе с тем воздержался от публичной критики СССР, опасаясь ответных экономических санкций. [39] При существовавшей внутри восточного блока системе отношений Советскому Союзу была в немалой степени отведена роль поставщика сырья и уровень жизни в СССР был ниже уровня жизни в ряде стран блока.