Холокост в Згурице: свидетельство выжившей

Фото, горящей после погрома Згурицы. Сделано немецким солдатом.

Аннотация: Публикуются воспоминания Ф.О. Усатинской (Гринзайд) из местечка Згурица (ныне территория Республики Молдова), пережившей Холокост в Бессарабии и в Транснистрии. Воспоминания отличаются обилием подробностей, живыми зарисовками нравов как бессарабских евреев, так и окружающего населения, и при этом отсутствием предвзятости: автор избегает обвинительного или морализирующего уклона, говорит только о фактах, красноречивых в своей первозданности. Особенно важными представляются её наблюдения над поведением местных жителей, зачастую не поддающимся однозначной оценке.

Ключевые слова: Вторая мировая война, Холокост, Бессарабия, Транснистрия, румынский оккупационный режим, коллаборационизм

Публикатор: Мосионжник Леонид Авраамович, доктор истории, доцент Университета «Высшая Антропологическая Школа» (Кишинёв, Молдова). Email: mosionjnic@mail.ru

The Holocaust in Zgurița: Testimony of a Survivor

Abstract: It is the publication of the memoirs of F.O. Usatinskaya (Grinzaid) from the town of Zgurița (now the territory of the Republic of Moldova), who survived the Holocaust in Bessarabia and Transnistria. The memoirs are distinguished by abundance of evidence, vivid sketches of the customs of both the Bessarabian Jews and the surrounding population. The author avoids accusatory or moralizing tendencies, speaking only of facts that are eloquent in their originality. Her observations on the behavior of local residents, which often defy unambiguous assessment, are particularly important.

Keywords: World War II, Holocaust, Bessarabia, Transnistria, the Romanian occupation regime, collaborationism

The editor: Leonid Avraamovich Mosionzhnik, Doctor of History, Associate Professor at the Higher School of Anthropology (Chisinau, Moldova). Email: mosionjnic@mail.ru

 «Не самая страшная история», о которой рассказывает Ф.О. Усатинская (Гринзайд, 1929–2025), — это история гибели еврейского местечка Згурица (ныне Дрокиевский район Республики Молдова). Автору действительно повезло: её семья уцелела, пройдя через погром первых дней оккупации (7–9.07.1941), через бессмысленные пешие перегоны по всей северной Бессарабии, через лагеря в Вертюжанах, Крыжополе и Ободовке, через Бершадское гетто. Не раз их спасало только чудо. И теперь, незадолго до смерти (в конце апреля 2025), она рассказала об этих событиях — как очевидец и как выжившая жертва. Рассказала в подробностях, но без чрезмерной патетики: факты говорят сами за себя. 

Это повествование тем более ценно, что официальные данные о том, что случилось в Згурице, отсутствуют. Згурица (или то, что от неё осталось) была освобождена 21 марта 1944. С весны 1944 по июнь 1945 в Молдавской ССР действовала Чрезвычайная Государственная Комиссия по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников в период Великой Отечественной войны (ЧГК)[1], данные для которой собирали местные комиссии — по районам и сельсоветам. Эти данные, поступившие из 9 районов тогдашнего Сорокского уезда, ныне хранятся в Национальном архивном агентстве Молдовы (ANA, Fondul 1026, inventar 2, dosare 18, 26, 27). Но из четырёх районов — Згурицкого, Окницкого, Флорештского и Котюжанского — комиссия не получила ни одного документа о человеческих жертвах, хотя о материальном ущербе эти районы (кроме Флорештского) отчитались уже к августу 1944 (ANA, F. 1026, inv. 2, d. 2, f. 9). Из Сорокского района поступило всего 4 акта о жертвах, из Вертюжанского — 9, хотя как раз тут происходили массовые расправы; из Тырновского — 3 акта только по одному селу (ANA, F. 1026, inv. 2, d. 18, f. 59–61). Вообще Сорокский уезд собрал сведения на эту тему хуже, чем любая другая часть МССР. И это не случайно, о причинах мы ещё скажем. 

По данным института Яд Вашем, из жителей Згурицы было уничтожено 949 человек, зарегистрировано в эвакуации — 155, пережило — 51, погибло на военной службе — 9.[2] При этом речь идёт только об известных поимённо, а в опубликованных на сайте материалах содержатся чаще всего только анкетные данные.  

В итоге о событиях в Згурице мы знаем лишь по сообщениям выживших (survivors). Это воспоминания Ф.О. Усатинской и несколько свидетельств, собранных молдавским историком Дианой Думитру (Dumitru 2016: 85, 87, 161, 166, 149). Д. Думитру опиралась, прежде всего, на документы Мемориального музея Холокоста в Вашингтоне (USHMM). Кроме того, она провела 62 интервью с выжившими (по телефону и лично), а также использовала 173 устных истории, записанных в Молдове в 2003–2010 (Dumitru 2016: 14–15), что придаёт её труду особую ценность. Лишь несколько из этих свидетельств относятся непосредственно к Згурице, и стоит здесь же отметить, что ни друг другу, ни рассказу Ф.О. Усатинской они не противоречат. 

По указу Николая I от 13.04.1835 в Бессарабии стали создаваться еврейские земледельческие колонии: царь рассчитывал решить «еврейский вопрос» путём стирания разницы в образе жизни между евреями и остальным населением. Это стирание в современном мире уже произошло, но не по планам Николая: как иронически заметил Юрий Слёзкин, «модернизация — это когда все становятся евреями» (Слёзкин 2005: 9), а не наоборот. Модернизация — это переход всего мира от традиционного сельского образа жизни к городскому (буржуазному), который для евреев был характерен уже давно: в Европе они были только горожанами, свободной земли, на которой они могли бы заняться крестьянским трудом, в любом случае не было. Поэтому любая попытка найти выход «не в том, чтобы все стали как евреи, а в том, чтобы евреи стали как все» (Слёзкин 2005: 10), обречена на провал, поскольку идёт против общемировой тенденции.  

Так или иначе, в Бессарабии было создано 19 еврейских земледельческих колоний, из них 11 — в Сорокском уезде. Село Згурица (Zguriţa) было самой младшей из них: оно было основано в 1853, перед самым началом Крымской войны, заставившей царизм пересмотреть всю свою внутреннюю политику. К 1897 население Згурицы достигло 2,5 тыс. человек, и В.П. Семёнов-Тян-Шанский (1910: 149) упоминал её в работе «Город и деревня в Европейской России» в числе «будущих городов» — поселений, готовых вырасти в настоящие города. В 1930 евреи составляли 83,9% населения Згурицы — в то время уже местечка (2541 человек). По данным же переписи 2004, в селе проживало 2840 человек, из них евреев — ни одного. Примерно такова же картина и в остальных бывших еврейских колониях: Бричево, Думбравены, Капрешты… разве что их население теперь уменьшилось в 5–10 раз. Впрочем, мы забегаем вперёд. 

Однако опыт с колониями оказался неудачным: царь не учёл, что и крестьянский труд тоже требует навыков. А евреи уже много веков были исключительно городскими жителями, навыки сельскохозяйственного труда они давно утратили. Поэтому полученную землю они обычно сдавали в аренду окрестным крестьянам, сами же ограничивались садоводством или занимались привычной деятельностью: ремеслом и торговлей. К тому же попытки учиться интенсивным формам земледелия наталкивались на препоны царского законодательства. Когда князь С.Д. Урусов, бессарабский губернатор в 1903–1904, сообщил министру земледелия А.С. Ермолову, что в Кишинёвском училище виноделия почти нет учащихся, министр взвалил вину на него самого: «“Вы сами в этом виноваты”, — сказал он, — “не допуская приёма евреев в училище; пусть только разрешат евреям учиться виноделию, и училище немедленно наполнится”» (Урусов 2004 [1907]: 150–151). Питомник Еврейского колонизационного общества, так восхитивший того же губернатора, находился не в одной из этих колоний, а на окраине Сорок, куда князь Сергей Дмитриевич из отведённого ему в городе дома дошёл пешком за полчаса (Урусов 2004 [1907]: 196–199). Когда же в 1920-х фонд «Керен Каемет» создал ферму для обучения еврейской молодёжи сельскохозяйственному труду, то создал он её опять же не в прежних колониях, а в селе Биличень (ныне Сынжерейского района), где наставниками были местные молдавские крестьяне (Копанский 2008: 136). 

Колонизационная политика царизма в Бессарабии питалась австрийскими образцами — например, «швабским нашествием» в Трансильвании и Банате в XVIII в., когда императоры привлекали в страну немецких колонистов. И, как и в Австрии, эта политика привела к последствиям, которых монархи не предусмотрели. Эти колонии — евреев в Северной Бессарабии, болгар, гагаузов и немцев в Южной — оказались иным миром по сравнению с сёлами коренного населения. Колонисты были свободными фермерами или бюргерами — в отличие от коренных жителей, скованных пережитками крепостного права, В Австрии «немцы получали такие пособия, о каких, например, жители Баната не могли и мечтать. <…> Немцы были людьми свободными, в то время как коренные жители были крепостными. Само собой разумеется, что немецкие колонии быстро сделались своеобразными “островами благополучия и благосостояния” в стране. Одного этого было уже достаточно, чтобы возникли напряжённые отношения и раздоры между немцами и коренным населением» (Пристер 1952 [1949]: 263). Схожая ситуация сложилась и в Бессарабии, разве что роль, которую в Банате играли немцы, тут выпала евреям. 

Вот только часть воспоминаний крестьян о своих еврейских соседях, собранных Д. Думитру: «Евреи якобы ели курицу, а молдаване — мамалыгу; евреи спали на мягких подушках, а молдаване — на грубых коврах. <…> Еврейские дети приносили в школу пирожные и другие лакомства, которых мы никогда раньше не видели”. Другие вспоминали романтизированный, неприступный еврейский мир, такой, который они наблюдали в Згурице (еврейском местечке): этот городок был “красивым, имел электрическое освещение”, там “парочки обычно прогуливались по аллеям”. Даже упоминая привлекательность еврея, молдавская крестьянка для объяснения сопоставляла два разных образа жизни: “Молдавский труд, труд с мотыгой [trage sapa] устаревает. В то время как [евреи], поскольку их нация не работает [выглядят хорошо]”». (Dumitru 2016: 85). 

Проблема была глубже, чем просто имперская политика. Евреи, которых царизм активно привлекал в Бессарабию, были городской буржуазией, в основном мелкой. А это означало иной образ жизни, иное отношение и к труду (не на хозяина, а на рынок; не рутина, а необходимость постоянно приспосабливаться к меняющейся конъюнктуре), и к деньгам: для крестьян это было прежде всего средство уплаты налогов и оброков, для горожан — инструмент повседневной работы. В молдавском селе евреи оказывали услуги крестьянам как ремесленники и торговцы. Доктор Иезекииль Мучник, один из лидеров бессарабской еврейской общины, отмечал: после издания Временных правил 1882, требовавших выселения евреев из сельской местности, «многие деревни просили об оставлении у них “жиданов” (евреев), указывая на то, что без них невозможно обойтись» (Копанский 2010: 94). Однако развитие капитализма выбивало почву из-под ног как патриархального крестьянства, так и традиционной мелкой буржуазии.  

Схожие процессы происходили и на другом берегу Прута. До середины XIX века антисемитизм в Дунайских княжествах (Молдавии и Валахии) не был серьёзной проблемой — по крайней мере, не больше, чем в других странах Европы. Не последнюю роль в этом сыграла зависимость княжеств от Османской империи, относившейся к евреям терпимо. А уже к концу того же XIX века Россия и Румыния — как раз обе страны, считавшие Бессарабию своей, — делили между собой репутацию самых антисемитских стран Европы. Ещё революция 1848 года в Румынии выдвигала лозунг еврейского равноправия, ещё господарь Александру Иоан Куза (1859–1866) ставил такую задачу — и встретил резкую оппозицию в лице своего же министра внутренних дел, историка и писателя Михаила Когэлничану (Ioanid 2000: 6–7). Но румыны издавна были сельчанами — либо крестьянами, либо помещиками, а бюргерство здесь традиционно было пришлым: армяне, «саксы» (местные немцы), венгры, поляки, и чем дальше, тем больше — евреи. Теперь бояре боялись новых отношений, которые нёс с собой капитализм, а молодая румынская буржуазия — сильных конкурентов с прочными позициями. Шовинизм как раз и стал той почвой, на которой эти группы смогли найти общий язык. В комедии И.Л. Караджале «Потерянное письмо» (д.3, явл.5) либеральный демагог Кацавенку «лающим голосом» гремит с трибуны: отчего в Яссах нет ни одного румынского коммерсанта, а все банкроты — евреи? «До каких пор и у нас не будет своих банкротов?» («Şi cu toate aceste toţi faliţii sunt jidani! <…> Până când să n-avem şi noi faliţii noştri?»). Но что Кацавенку, если антисемитскую позицию заняли даже такие духовные лидеры нации, как М. Когэлничану, В. Александри, Б.П. Хашдеу, М. Эминеску, не говоря уже о Н. Йорге, О. Гоге или Э. Чоране! Когда в 1878 на Берлинском конгрессе державы заявили, что признают независимость Румынии, только если та предоставит евреям гражданские права, Василе Александри в парламентской речи назвал это «самоубийством Румынии»[3]. Эминеску, правда, рассчитывал на компромисс с евреями, но и он поддержал в своих газетных статьях то решение, которое и было принято под давлением консерваторов: гражданство евреям предоставляется только по индивидуальным прошениям, каждое из которых должно пройти обе палаты парламента (Dumitru 2016: 56). Этот порядок сохранился до 1919 года. Крупнейший румынский историк Николае Йорга в 1913 издал 40-страничную брошюру «История евреев в наших землях» в резко антисемитском ключе (Iorga 1913).  

На этом фоне И.Л. Караджале, Л. Ребряну, М. Садовяну, не поддавшиеся антисемитизму, были благородным исключением, но не они делали погоду. До сих пор их позиция порой кажется странной. Как рассказал современный историк Андрей Плешу: «Караджале видели в румынском парламенте. Он пришёл туда похлопотать за своего друга, еврея по происхождению, чтобы тот получил гражданство. Мы бы этого не ожидали. От Караджале мы не ожидали бы ничего, кроме насмешек и двусмысленностей» (Vainer 2013). 

Румынский антисемитизм не был расовым, как немецкий: расовые мотивы появились в нём лишь с 1920-х годов, да и то больше для внешней публики. Прежде всего он был экономическим и политическим. Страх перед конкурентами, страх перед ирредентой (в соседней Венгрии и в СССР к евреям относились гораздо лучше), страх перед тем, что положение меньшинств создаёт повод для вмешательства держав во внутренние дела Румынии, — вот что подпитывало устойчивый антисемитизм румынской верхушки. 

Схожие факторы действовали и в Бессарабии, хотя тут было и отличие. Разорившиеся бессарабские помещики видели свою опору только в царизме. Любой другой вариант — революция, демократия, независимость, присоединение к Румынии — грозил им крахом. Поэтому их идеолог П.А. Крушеван мог быть одновременно молдавским националистом и русским патриотом, основателем губернского отделения «Союза русского народа». В списке членов совета кишинёвского отделения этого союза на 1914 год 11 имён, из них 4 русских, 4 молдавских (Абаджер, Челан, Воловей, Костровец), 2 украинских и 1 могло быть как русским, так и украинским (Адрес-календарь на 1914: основная пагинация, с. 196). Идеалом Крушевана было мирное сотрудничество помещиков с крестьянами, а угрожала этой патриархальной идиллии буржуазия, которую он не отличал от евреев. А кровавый навет, с помощью которого Крушеван в 1903 помог разжечь Кишинёвский погром, им же впервые опубликованные «Протоколы сионских мудрецов»[4] — это для него были лишь пропагандистские приёмы.  

Но точно таким же «экономическим антисемитом» был и ясский профессор Александру Константин Куза, основатель Национал-христианской партии («кузистов»), выбравший своим символом свастику задолго даже до Гитлера (Ioanid 2000: 16). Крушевану он подражал даже во внешности (это видно по снимкам), а перед погромом 1903 посетил митинг Крушевана и благословил его на «подвиги» (Дорон 1991: 113). В межвоенные годы позиции кузистов окрепли. «В одном из отчетов сигуранцы (тайной полиции) указывается, что кузисты обещали населению “почти невозможные вещи: аннулирование всех долгов, конфискацию имущества у евреев, устранение евреев со всех государственных должностей”» (Dumitru 2016: 71). Однако эти «невозможные вещи» были понятнее бессарабским крестьянам, чем отвлечённая мистика легионеров (Железной гвардии), обещавшей не материальные блага, а «примирение Румынии с Богом» и прочие туманные материи. А кризис сельского хозяйства на фоне Великой депрессии вызвал рост популярности обеих праворадикальных партий. В 1930-е Бессарабия стала оплотом кузистов. На последних сравнительно демократических выборах (декабрь 1937) кузисты получили по Румынии в целом 9,15% голосов, а железногвардейцы — 15,58%, но в Бессарабии — соответственно 21,3% и 5,3%. Иными словами, за кузистов голосовал каждый пятый бессарабский избиратель, и их партия вышла в провинции на первое место по голосам (Dumitru 2016: 72, 75). 

То же можно сказать и о самом Кондукэторе — маршале И. Антонеску. Конечно, в его отношении к евреям было немало параноидального: под «врагами нации» он понимал большевиков, евреев, масонов и прочие «оккультные силы» вместе (Солонарь 2020: 155), был уверен, что «Сатана — это еврей» и что только «еврейские комиссары» вынуждают русских так упорно сражаться (Traşcă 2010: 260–261 и др.). Однако «Антисемитизм Антонеску был экономическим, политическим и социальным, но он не включал мистических и религиозных аспектов антисемитизма легионеров. Его ненависть не была ненавистью человека среднего класса, вооружённого дубинкой; скорее это была ненависть бюрократа, претендующего на решение проблемы в основательной, разумной и тонкой манере, на основании закона» (Ioanid 2000: 282–283). Его идеалом было моноэтничное государство, чтобы соседи не могли предъявить претензии ни на одну из его частей: поэтому Транснистрия (территория между Днестром и Бугом), где маршал не рассчитывал добиться такого результата, так и не была формально им аннексирована (Солонарь 2020: 12). Отсюда разница в его отношении к евреям Бессарабии и Старого королевства: первых он огульно подозревал в симпатии к СССР, с существованием вторых готов был мириться — но только на определённых им самим условиях. Но вообще-то Антонеску рассчитывал лишь на то, чтобы этнические меньшинства (и прежде всего евреи) куда-нибудь исчезли из Румынии, оставив государству своё имущество (Солонарь 2020: 401–405). А каким путём это произойдёт: путём кровавых погромов, или депортаций, или принудительных «обменов населением», или поощрения эмиграции — его заботило гораздо меньше. Кроме того, в отличие от отставного ефрейтора Гитлера, Антонеску всё же был кадровым военным: ему не нужно было дождаться Сталинграда, чтобы понять, что впереди поражение, и тогда за преступления придётся ответить. Всё это и привело к тем зигзагам его политики, на которые сегодня ссылаются те, кто хотел бы обелить его память и превратить военного преступника в национального героя. 

Начало таким попыткам положил сам маршал, заявивший на суде 6.05.1946: «Если евреи в Румынской Земле всё ещё живы, то это благодаря Маршалу Антонеску» («Dacă evreii din Ţara Românească  traiesc, trăiesc datorită Mareşalului Antonescu»)[5], — что вызвало возмущённую реплику обвинителя Д. Сэраку: «Да сколько их ещё живо? Сколько?» (Ciucă 2022 (II): 299). Он только не добавил, что речь идёт лишь о половине евреев довоенной Румынии, не уточнив, что же стало со второй половиной (точные подсчёты крайне затруднены — не в последнюю очередь потому, что сам режим Антонеску делал всё, чтобы их затруднить). С подобной логикой спорил уже Генри Филдинг (1707–1754), английский романист и драматург: на самом деле «величие состоит в причинении человечеству всяких зол, а доброта — в их устранении. Поэтому трудно представить себе, чтобы один и тот же человек обладал и тем и другим <…> В то время как македонец прошёл с огнём и мечом по обширной империи, лишая жизни огромное множество ни в чём не повинных людей, всюду принося, подобно урагану, опустошение и гибель, — нам, в доказательство его милосердия, указывают на то, что он не перерезал горла одной старухе и не обесчестил её дочерей, ограничившись их разорением. <…> Но кому же не ясно, что такие низменные черты в великом человеке должны скорее огорчать нас, как проявление его несовершенства, чем умилять, как его украшение? Они затемняют его славу, замедляют его восхождение к вершинам величия, они поистине недостойны той цели, для которой и пришёл он в этот мир — вершить безмерное, властное зло»[6]. Иными словами, если преступник иногда творит добро — он не «добр в глубине души», он всего лишь непоследователен. Как и Гитлер, Антонеску был вегетарианцем: «Я не ем мяса, только растительную пищу», — заявил он на допросе 14.04.1946 (Ciucă 2022 (I): 319), — но и его гуманизма хватило только на животных, а не на людей.

Не стоит также забывать, что с точки зрения Антонеску «еврейский вопрос» был лишь рычагом, с помощью которого внешние силы могли вмешиваться во внутренние дела Румынии. Поэтому он мог хвастаться: «Румынский народ больше не подвержен рабству, наложенному Берлинским конгрессом в 1878 году, поправкой к статье 7 конституции [предоставившей евреям гражданство], ни унижению, наложенному после последней войны в отношении меньшинств» (Ioanid 2000: 274). Но когда Германия стала требовать депортации евреев из Старого королевства в лагерь смерти Белжец, Антонеску увидел в этом опять же вмешательство извне: почему немцы ему указывают, что ему делать со «своими» евреями? Как кратко выразился по этому поводу Р. Иоанид, «диктаторы не любят, когда им диктуют» (Ioanid 2000: 294). Поэтому он сумел затянуть переговоры с Германией по этому вопросу и в итоге сорвать их — не из сочувствия к чужим страданиям, а из личной и национальной гордости. Но что было бы, если бы немцы учли эту гордость маршала и сумели бы его убедить? Чем бы это кончилось тогда? 

Что же касается румынского государственного аппарата, в те времена известного своей коррумпированностью, то у историка Рауля Хильберга сложилось впечатление о нём как «о ненадёжной машине, которая не реагировала должным образом на команды и действовала непредсказуемо, иногда упираясь, иногда уклоняясь. Эти действия рывками, незапланированные и неровные, спорадические и беспорядочные, были результатом оппортунизма, смешанного с деструктивностью, летаргии, периодически прерываемой вспышками насилия. Продуктом этой смеси стал список антиеврейских действий, в определённом смысле уникальный» (цит. по: Ioanid 2000: 295). На хаос в антисемитском законодательстве указывал в докладной записке (октябрь 1941) генерал Н. Мазарини, в то время зам начальника генштаба. Так, закон проводил различие между евреями и «румынами по крови», но не указывал, по какому критерию определяются «румыны по крови»; понятия «еврей», «еврейское общество», категории привилегированных евреев различались от одного закона к другому. Некоторые декреты — например, о приёме на работу врачей — требовали свидетельства о румынском этническом происхождении, в то время как официальное заявление гласило, что никому не разрешается выдавать такие свидетельства, и пр. (Traşcă 2010: 325–326). Летом 1941 года несогласованность распоряжений вела к тому, что «некоторые жандармские чины вели колонны евреев из Бессарабии и Буковины не на восток, а на запад, за Прут, в Румынию» (Солонарь 2020: 243, курсив оригинала). Этим и объясняется то место в рассказе Ф.О. Усатинской, когда из Згурицы людей погнали в Унгены, к Пруту, а оттуда — обратно в Сороки, а оттуда в Ямполь (глава «Поход в никуда»). 

Почему в Ямполь? Мы уже говорили, что для режима Антонеску важно было не физическое уничтожение евреев, а лишь их исчезновение из Румынии — каким угодно способом. С этой целью в июле 1941 румынские власти попытались немедленно отправить часть бессарабских евреев на левый берег Днестра, в немецкую зону оккупации: в частности, по маршрутам Атаки — Могилёв-Подольский и Сороки — Ямполь. Что там с ними будет — начальство не волновало. Но наплыв такой массы дочиста обобранных и отчаявшихся людей усиливал хаос в тылу наступающих немецких войск. К тому же коммуникации в районе Ямполя для них как раз в тот момент были особо важны, поэтому «зачистка территории» от любых потенциально опасных элементов проводилась с особой жестокостью[7]. С подножкой от союзника как раз на этом фоне немцы мириться не желали. Они потребовали от Румынии прекращения этой практики и начали высылать бессарабских евреев обратно за Днестр (Солонарь 2020: 244) — по тем же маршрутам (Traşcă 2010: 217–218, док. 71; 228–229, док. 76). То, что каждый перегон на этом пути сопровождался гибелью множества людей (об этом и пишет Ф.О. Усатинская), понятно само собой. В 1942 румыны попытались переправить часть евреев из Транснистрии через Буг — тем же способом и с тем же результатом. 

Вообще действия румынских войск и жандармов были настолько неорганизованными, что это возмущало даже немцев, привыкших к порядку. Кроме того, они боялись, что это не только ведёт к разложению армии союзника, но и подрывает боевой дух их собственных войск. Во время Ясского погрома (июль 1941) германский консул в Яссах Фриц Шельгорн, потрясённый увиденным, пытался добиться от префекта наведения порядка, а после неудачи уговаривал командование 30-го корпуса, чтобы хоть немецкие солдаты во всём этом не участвовали, — но получил ответ, что войска уже вышли из-под контроля (Angrick 2003: 142). Позже тот же Ф. Шельгорн был переведён в Черновцы, где спас от депортации хотя бы часть евреев (Солонарь 2020: 270–272). «Манера, в которой румыны проводили свои операции [по убийствам], представляет сцены, не имеющие аналогов в Европе Оси. Даже немецкие отчёты осуждали эти операции, и в некоторых случаях они вмешивались, чтобы положить конец резне, которая казалась неприемлемой для столь закалённого института, как немецкая армия» (Р. Хильберг, цит. по: Laignel-Lavastine 2009: 10). Так произошло, например, в Бельцах в июне 1941 (Шорников 2014: 160). 

Айнзацгруппа D рапортовала 21.07.1941: «Румыны действуют против евреев без какого-либо заранее продуманного плана. Не было бы повода для критики многочисленных казней евреев, если бы их техническая подготовка и манера казни не были неадекватными. Румыны оставляют тела казнённых на месте, не хороня их. Айнзацкоманда предписала румынской полиции соблюдать больше порядка с этой точки зрения» (Ioanid 2000: 108). Как видим, нацисты не имели бы ничего против убийств по «продуманному плану», спущенному сверху, но «бессмысленные и беспощадные» действия союзников коробили даже их. Однако по сравнению с немецким порядком даже румынский хаос не был таким уж безусловным злом: как ни ужасны были условия жизни временно уцелевших, каким бы бесчеловечным издевательствам они ни подвергались, но всё же «уровень выживания еврейских депортированных был выше в Транснистрии, чем в оккупированной немцами Украине» (Ioanid 2000: 224). Быть может, именно это и не нравилось нацистам: не сама жестокость, а её малая эффективность?  

Однако государственная политика — это лишь одна часть проблемы Холокоста, к тому же самая известная. А вот «книгой-ожогом», по выражению П.М. Поляна, в 2000–2001 стала книга польско-американского автора Яна Томаша Гросса «Соседи: Уничтожение еврейской общины Едвабно в Польше» (Гросс 2025 [2000]). Речь в ней шла об убийствах и грабежах, совершённых не оккупантами и даже не коллаборантами, а местным населением, ещё недавно «соседями» жертв. Спор вокруг этой книги расколол всю Польшу надвое. А поднятые в ней вопросы вышли далеко за рамки чисто польской проблемы. 

Как такое стало возможно? Почему это произошло не только в Польше, но и в Литве, Западной Украине, Бессарабии — список можно продолжить? Если, например, В.И. Безер из молдавского села Чучулены в 1941 грабил трупы убитых евреев, а позже был расстрелян как партизан («его впоследствии румыны арестовали, как партизана, и где-то расстреляли не в нашем селе»: ANA, F. 1026, inv. 2, d. 22, f. 280), — значит, сторонником румынской власти он не был, так почему же он грабил? Почему такие вспышки часто начинались «в промежутке между выводом советских войск и прибытием захватчиков» (Himka 2021: 301) — то есть как раз тогда, когда действующей власти не было, когда никто не мог ничего ни приказать, ни запретить местным жителям? В такие периоды они могли действовать по собственным побуждениям, а не по указаниям сверху, и явно пользовались удобным случаем. И тогда выжившие повторяют одно и то же: «соседи» (какие именно — в зависимости от того, где это произошло) были «хуже немцев» — поскольку от них-то такого не ждали. Но тогда почему в Украине «на давно советской территории волны погромов, подобной той, что прокатилась по территориям, захваченным Советами в 1939–1940 годах, не случилось» (Himka 2021: 201)? Почему в Бессарабии антиеврейское насилие охватывало целые сёла — об этом рассказывает и Ф.О. Усатинская в главе «Первые три дня оккупации», — а в соседней Транснистрии, с 1920 советской, такого не было: выявленные факты насилия касались только отдельных лиц, а не целых групп (Dumitru 2016: 182, 203)? В том ли вся причина, как полагает Д. Думитру, что советская власть в предшествующие 20 лет активно боролась с антисемитизмом — стало быть, настроения жителей не подогревались годами ксенофобской пропаганды? Или были и другие факторы? 

Можно попытаться их назвать. Конечно, годы официально поощряемого антисемитизма — в царской России, во Второй Речи Посполитой, в межвоенной Румынии — не могли пройти бесследно. Конечно, никуда не делись и закоренелые средневековые предрассудки. Конечно, интеллигенция в этих странах тоже оказалась далеко не на высоте: она ведь рассчитывала, «как нам обустроить» родную страну, как бы заменить прежнюю элиту во власти, — а значит, сама должна была учиться искусству управления у той же элиты. Владимир Жаботинский в фельетоне «Русская ласка» привёл целый список русских классиков, от Пушкина до Чехова включительно, допускавших антисемитские выпады большего или меньшего масштаба. Подобный же список румынских классиков (заведомо неполный) мы уже приводили. Но только ли в этом дело? 

Конечно, большую роль тут сыграл ресентимент — чувство бессильной злобы и ненависти по отношению к реальным или предполагаемым виновникам своих бед («это они виноваты, что мы такие»), желание переиграть прошлое в свою пользу — при полном понимании, что сделать это не удастся. Само это понятие ввёл Ф. Ницше («К генеалогии морали», 1887), подробно проанализировал М. Шелер («Ресентимент в структуре моралей», 1912–1915), а в наши дни его часто используют для объяснения ультраправого поворота во всём мире. При этом главное в ресентименте — именно чувство бессилия: он не побуждает к действию (поскольку кажется, что сделать ничего нельзя), он превращается в постоянное, глубинное чувство, отравляющее психику. В кризисные эпохи (а эпоха Великой депрессии была именно такой) он получает особенно обильную пищу: беда — вот она, а кто виноват и что делать — непонятно. И если в такой ситуации людям покажется, что они нашли реальный выход, — последствия могут быть чудовищными. 

Но следует также учесть особенности крестьянской психологии, отнюдь не только бессарабской. Как констатировал американский антрополог Марвин Харрис, «крестьяне всех времён и мест — это структурированные подчинённые» (Harris 1987: 230). Феодальное крестьянство зависит от помещиков, азиатское — от государства, капиталистическое — от арендодателя или банка, но в любом случае оно находится в зависимом положении — от сил, поведение которых оно не может ни контролировать, ни даже предвидеть. В 1960-х годах антрополог Джордж Фостер, исследовавший крестьянское сообщество в Мексике, сформулировал «теорию ограниченности благ» (the image of limited good). Крестьяне убеждены, что жизнь, в сущности, рутинная и утомительная штука, тоскливая борьба за выживание. Сумма благ, отпущенных обществу, ограничена и не может быть увеличена, поэтому успеха могут достигать лишь немногие и только за счёт всех остальных. Поэтому крестьяне скорее будут завидовать таким людям, ненавидеть их и злорадствовать по поводу их неудач, чем попытаются подражать им. А уж «раскулачить» их — это даже не грабёж, а попытка «вернуть себе своё». Как полагал сам Дж. Фостер, такое представление — не бред ущерба, а здравая оценка реальности в обществе, в котором успех или катастрофа зависят от факторов, недоступных не только контролю, но порой и пониманию (Harris 1987: 234–235). Больше того, такое поведение позволяет выжить в непредсказуемых условиях. Плюс, конечно, традиционная психология («тащи в дом, а не из дома», «дают — бери, бьют — беги»): для своих любая кроха сгодится, а справедливо ли это — решать должно начальство, оно ведь и раньше всегда за нас решало. Дана команда «можно» — отвечает пусть тот, кто эту команду дал.  

К близкому выводу приходит Д. Думитру на бессарабском материале: «В целом, антисемитизм бессарабских крестьян в первую очередь проистекает из старой и устойчивой причины: экономической напряжённости. Не случайно многие выжившие евреи называют зависть одним из главных факторов, подпитывающих антиеврейские настроения. Несмотря на попытки правительства обучить и продвинуть жителей сельской местности в качестве членов новой национальной элиты, большинство румынских крестьян всё ещё боролись за жизнь и оставались обиженными на евреев, которых они считали процветающими за счёт эксплуататорских методов ведения бизнеса. Таким образом, в понимании крестьян, их собственное богатство и имущество были “украдены” евреями» (Dumitru 2016: 240). 

Всё это вместе взятое объясняет те жуткие сцены в Згурице, свидетелем которых стала Ф.О. Усатинская — и не только она. «Ефим Френкель из зажиточной семьи в Згурице заключал, что жизнь до войны была “неплохой”» (Dumitru 2016: 87). Но в июле 1941 тот же Ефим Френкель «стал свидетелем того, как “молдаване начали забирать всё, начали насиловать, молдаване начали избивать людей, молдаване отрубили голову еврею косой”. Другой выживший после погрома в Згурице был особенно взволнован воспоминанием о том, как двое местных молдаван изнасиловали его еврейскую девушку на глазах у него и его семьи» (Dumitru 2016: 149). Лишь к вечеру первого дня, как вспоминает Ф.О. Усатинская, в погроме приняли участие румынские солдаты, на второй день — немцы, и всё же «число застреленных солдатами было меньше, чем убитых крестьянами!»

То же творилось и в других местечках: «Молдаванин из Единец вспоминал, что после разграбления “в городе повсюду летали перья”» (Dumitru 2016: 161). Кстати, И. Шац объяснил эту непременную деталь погромов: их участники были уверены, что евреи прячут свои деньги в подушках и перинах (так они поступали бы и сами, если бы имели что прятать), поэтому начинали грабёж со вспарывания подушек. А когда ничего не находили — явно чувствовали себя одураченными и оттого озлоблялись ещё больше. 

Но Д. Думитру удалось собрать свидетельства и с другой стороны. Тем более что «Многие неевреи, достаточно взрослые в то время, чтобы помнить события, но слишком молодые, чтобы нести ответственность, не делают секрета из массового участия» (Dumitru 2016: 161). Так: «Украинка из Згурицы рассказывала о людях из соседних деревень, приезжавших к ней на конных повозках, опустошая еврейские дома, когда бывших владельцев окружали румынские и немецкие солдаты. Другая вспоминала, как, будучи двенадцатилетней девочкой из деревни Пырлица, она вместе со многими другими местными жителями бросилась в Пырлица-Тырг[8], чтобы грабить еврейские дома. Местные жители забирали “всё, что могли найти”, хотя целью девочки были игрушки» (Dumitru 2016: 161–162). Возможно, поэтому из Згурицы и не поступили в ЧГК акты о человеческих жертвах[9]: крестьянам пришлось бы сознаваться в том, о чём не хотелось вспоминать, либо же обвинять друг друга. И они выбрали обычную в таких случаях тактику: тянуть с отчётом до тех пор, пока власти сами не махнут на него рукой. Впрочем, свою роль могли сыграть и другие факторы: многие участники грабежа были из соседних сёл, что создавало хаос, а районная комиссия оказалась недостаточно расторопной, чтобы во всём этом разобраться.

При этом, однако, крестьянская психология требует сотрудничества и взаимной поддержки — но лишь в рамках небольшого коллектива, в который обычно крестьяне и организованы: масштабами крупнее волости они обычно не мыслят, страну и «весь крещёный мир» друг от друга не отличают. Этим-то сотрудничеством и объясняются сцены вроде той, что описана Ф. Усатинской: когда евреев готовили к депортации, крестьяне их убивали и грабили; когда евреи ненадолго вернулись в село — те же крестьяне несли им еду. Здесь не было никакой ни классовой, ни расовой ненависти: одно дело — люди, которых вот-вот угонят, а их имущество так или иначе будет разграблено (и тогда чем мы хуже других, что ничего с этого не должны иметь?), другое дело — люди, с которыми предстоит жить дальше. И автор ссылается на подобную же сцену в «Испанской балладе» Л. Фейхтвангера. 

Еврейка Анджела Дженеско из Болграда (район с немолдавским основным населением), «чья семья несколько месяцев укрывалась у друзей», в интервью Д. Думитру в Вашингтоне рассказала, «что только “наши друзья относились к нам по-другому, пытаясь защитить нас… Крестьяне были совершенно равнодушны: забирали всё имущество, дома”». Йехим Фишман, бывший житель Згурицы, опрошенный Д. Думитру там же, «подчеркнул, что русский сосед предлагал убежище в течение первых трёх дней испытаний» (Dumitru 2016: 166). И это были не люди какой-то другой породы. Это были те же крестьяне, с той же психологией, лишь повернувшиеся к событиям другой стороной. Эта психология веками позволяла крестьянам выживать в таких условиях, в которых мы, нынешние, выжить не смогли бы. Но сегодня мы живём уже не в средневековье, и поведение, в те времена адекватное и даже вынужденное, стало оборачиваться чудовищными последствиями. 

И не забудем, что социальные науки изучают средних людей, лучше всего в массе: чем больше эта масса, тем точнее выводы. Индивида они изучать не могут: индивид по определению уникален и неповторим, а значит, пропадает одно из важнейших требований научности — проверяемость при сопоставлении. А в жизни действуют всё-таки индивиды. И вот что стоит особо отметить в рассказе Ф.О. Усатинской: она не обобщает, человек у неё не спрятан за массой. Нет у неё ни лучших, ни худших по «пятой графе». Она рассказывает, как в Ободовке еврейская похоронная команда грабила трупы не хуже погромщиков: «Мои дорогие евреи тоже ведь разные. <…> при ней стали вырывать золотые коронки у мёртвой, и моя мама не только обозвала их фашистами, но ругала их как умела». С другой стороны, она с благодарностью вспоминает немца — военного хирурга, спасшего её тяжело заболевшую сестру. Пишет о румынском колонеле (полковнике), отпустившем её семью из страшного лагеря Печера. Об украинке — заведующей магазином, бескорыстно спасшей многих евреев, а позже расстрелянной за связь с партизанами (стр. 000). Нет людей, хороших или плохих только по происхождению. Поэт и прозаик Игорь Губерман как-то выразился блестяще: «Не обобщай, не обобщён будешь».  

И об этом очень важно помнить — особенно сегодня, когда события снова грозны. Похоже, слишком многие — как на Западе, так и на Востоке — охотно забыли уроки той войны. Слишком бездумно вчерашние палачи и вчерашние жертвы готовы поменяться местами. Одна из классических форм ресентимента: «завтра мы будем делать с ними то, что вчера они делали с нами». И кого тогда послезавтра ждёт нюрнбергская скамья? 

Таков фон, на котором разворачивалась трагедия Згурицы. И теперь это местечко, канувшее на дно, как Атлантида, наконец-то нашло добросовестного историографа своих последних дней. Пусть же этот труд займёт подобающее место как в еврейской, так и в бессарабской истории. 

[1] Эта комиссия была создана указом Президиума Верховного Совета СССР от 2.11.1942 и действовала до 1951. В Молдавской ССР она работала с весны 1944 до лета 1945. Основной её задачей был подсчёт ущерба, причинённого войной. Это видно уже из того, что из 336 дел ЧГК, хранящихся в Национальном архивном агентстве Молдовы (ANA, F. 1026, inv. 2, d. 2, f. 9), лишь 22 (дела 13–34) посвящены жертвам среди мирного населения. Эти дела в настоящее время готовятся к печати.

[2] https://collections.yadvashem.org/ru/names/search-results?page=7&s_place_permanent_search_ru=Zguri%C5%A3a&t_place_permanent_search_ru=yvSynonym, дата обращения 20.06.2025.

[3] https://ro.wikipedia.org/wiki/Vasile_Alecsandri#Alecsandri_şi_evreii

[4] Есть мнение, что «Протоколы» были сочинены бессарабским помещиком Г.В. Бутми (Бибикова 2018: 157), но это лишь одно из предположений. На основе того же лингвистического анализа Ч. де Микелиса, на которого ссылается и Л.В. Бибикова, немецкий историк М. Хегемайстер пришёл к выводу: оригинал протоколов был написан по-русски в 1902–1903, но установить автора теперь уже вряд ли возможно. (Благодарю доктора истории Диану Думитру за это разъяснение). Однако характерно, что все поиски авторства «Протоколов» так или иначе ведут в Бессарабию.

[5] В оригинале двусмысленность (преднамеренная или нет). Термином «Ţara Românească» (Румынская Земля) исторически называли одну лишь Валахию, где антиеврейская политика в 1941–1944 действительно была гораздо менее жестокой, чем в губернаторствах. Между тем И. Антонеску произнёс эту фразу в ответ на обвинение в расправе над евреями Одессы. Возможно, он имел в виду свою роль в подавлении мятежа железногвардейцев в Бухаресте (21–23.01.1941), сопровождавшегося чудовищными по своей жестокости еврейскими погромами.

[6] Филдинг Г. История жизни покойного Джонатана Уайльда Великого, кн. I, гл. I. В тексте Филдинга слово «великий» и производные от него везде выделены курсивом. «Одна старуха и её дочери» — семья Дария III, попавшая в плен к Александру Македонскому.

[7] Благодарю докт. физ.-мат. наук А.М. Русанова за консультацию.

[8] Тырг (târg, от «торг») — торговое поселение.

[9] Здесь мы говорим пока что только о данных, собранных ЧГК. Сведения, собранные уже после этого другими советскими органами, возможно, помогли бы дополнить картину, но их поиск и обработка требуют времени.

"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Хочу помочь журналу