Результаты поиска

Боровков Д.А. «Киевская Русь» и «Древнерусское государство» в российской историографии постсоветского периода (заметки на полях) И.Я.Фроянов В статье рассматривается проблема использования терминов «Киевская Русь» и «Древнерусское государство» в трудах российских историков 1990-х – 2010-х гг. Ключевые слова: Киевская Русь, И. Я. Фроянов, А. Ю. Дворниченко, А. П. Новосельцев. Сведения об авторе: Боровков Дмитрий Александрович – кандидат исторических наук; контактная информация: brancaleone85@mail.ru Abstract: In the article is considered the problem of the use the concepts Kievan Rus’ and Old Rus’ State in the works of Soviets historians between 1990 and 2010. Keywords: Kievan Rus’, I. Froyanov, A. Dvornichenko, A. Novoseltsev. Borovkov Dmitry – Cand. in history, brancaleone85@mail.ru Касательно соотношения терминов «Киевская Русь» и «Древнерусское государство» в российской историографии последних десятилетий наблюдается тенденция, установленная для предыдущего периода: термины либо соседствуют друг с другом, либо термин «Древнерусское государство» имеет приоритет перед термином «Киевская Русь». В этом смысле показательны, например, написанные в поздний советский период работы А. П. Новосельцева, который, в одном случае употреблял термин «Древнерусское государство» (Новосельцев 1988; Новосельцев 1991), при этом крайне редко употребляя альтернативный термин «Киевское государство», а в другом — использовал в качестве синонима «Древнерусское государство» термин «Киевская Русь» (Новосельцев 1992). Сходная картина в использовании терминов «Древнерусское государство» / «Киевская Русь» наблюдалась у И. Я. Фроянова, в концепции которого государственность IX–XI вв. эволюционировала от «суперсоюза» племен к дофеодальным городам-государствам (Фроянов 1991), что, в принципе, исключало необходимость регулярного использования как одного, так и другого термина. В более позднее время он отдавал предпочтение термину «Киевская Русь», широко употреблявшемуся в публикации одноименного курса лекций (Фроянов 2015). Взаимозаменяемое использование терминов «Киевская Русь» / «Древнерусское государство» можно найти у одного из учеников Фроянова – В. В. Пузанова (Пузанов 2007; Пузанов 2017), в то время как другой его ученик – А. Ю. Дворниченко – в общем курсе российской истории пользовался лишь термином «Киевская Русь» (Дворниченко 2010). В то же время, продолжила развитие тенденция, приверженцы которой с большей или меньшей степенью частотности использовали термин «Древнерусское государство» по сравнению с термином «Киевская Русь», что, кстати, характерно не только для русских (Горский 2004; Даркевич 1994; Котышев 2019; Мельникова 1995; Мельникова 2012; Мельников 2010; Назаренко 1986; Назаренко 2000; Петрухин 1995; Петрухин 2000; Свердлов 1995; Свердлов 2003, и др.), но и для украинских историков, публиковавших свои работы в нашей стране (Котляр 1995; Котляр 2003; ср.: Котляр 1998; Котляр 2016). При этом общей чертой для большинства упомянутых исследователей являлось следование в той или иной степени феодальной парадигме общественного развития Руси, унаследованной от советской историографии. В целом, можно говорить о том, что в отечественной историографии постсоветского периода сохранилась тенденция, берущая начало с 1950-х гг., когда понятие «Киевская Русь» постепенно заменяется термином «Древнерусское государство», хотя и не исчезает полностью. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. Библиография Горский 2004 – Горский А. А. Русь. От славянского Расселения до Московского царства. М. Даркевич 1994 – Даркевич В. П. Происхождение и развитие городов в Древней Руси (X–XIII вв.) // Вопросы истории. №10. Дворниченко 2010 – Дворниченко А. Ю. Российская история с древнейших времен до падения самодержавия. М. Котляр 1995 – Котляр Н. Ф. К социальной сущности Древнерусского государства IX – первой половины Xвека // Древнейшие государства Восточной Европы. Материалы и исследования 1992–1993 гг. / Отв. ред. А. П. Новосельцев. М. Котляр 1998 – Котляр Н. Ф. Древнерусская государственность. СПб. Котляр 2003 – Котляр Н. Ф. Дипломатия Южной Руси. СПб. Котляр 2016 – Котляр Н. Ф. Удельная раздробленность Руси. СПб. Котышев 2019 – Котышев Д. М. От Русской земли к земле Киевской: Становление государственности в Среднем Поднепровье в IX—XII вв. М. Мельников 2010 – Мельников С. А. Историко-правовые факторы эволюции древнерусского государства IX—XV вв. М. Мельникова 1995 – Мельникова Е. А. К типологии предгосударственных и раннегосударственных образований Северной и Северо-Восточной Европы (к постановке проблемы) // Древнейшие государства Восточной Европы. Материалы и исследования 1992–1993 гг. М. Мельникова 2012 – Мельникова Е. А. Древняя Русь // Всемирная история: В 6 томах (гл. ред. А. О. Чубарьян). Т. 2. Средневековые цивилизации Запада и Востока / Отв. ред. П. Ю. Уваров. М. Назаренко 1986 – Назаренко А. В. Родовой сюзеренитет Рюриковичей над Русью (X—XI вв.) // Древнейшие государства на территории СССР, 1985 / Отв. ред. А. П. Новосельцев. М. Назаренко 2000 – Назаренко А. В. Порядок престолонаследия на Руси X—XII вв.: наследственные разделы, сеньорат и попытки десигнации (типологические наблюдения) // Из истории русской культуры. Т. 1 (Древняя Русь) / Сост. В. Я. Петрухин. М., 2000. Новосельцев 1988 – Новосельцев А. П. Принятие христианства древнерусским государством как закономерное явление эпохи // История СССР. №4. Новосельцев 1991 – Новосельцев А. П. Образование древнерусского государства и первый его правитель // Вопросы истории. № 2–3. Новосельцев 1992 – Новосельцев А. П. Древнерусское государство // История Европы. Т. 2. Средневековая Европа / Отв. ред. З. В. Удальцова. М. Петрухин 1995 – Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории Руси IX—XI веков. Смоленск, М. Петрухин 2000 – Петрухин В. Я. Древняя Русь: Народ. Князья. Религия // Из истории русской культуры. Т. 1 (Древняя Русь) / Сост. В. Я. Петрухин. М. Пузанов 2007 – Пузанов В. В. Древнерусская государственность: генезис, этнокультурная среда, идеологические конструкты. Ижевск. Пузанов 2017 – Пузанов В. В. От праславян к Руси: становление древнерусского государства (факторы и образы политогенеза). СПб. Свердлов 1995 – Свердлов М. Б. Образование Древнерусского государства (Историографические заметки) // Древнейшие государства Восточной Европы. Материалы и исследования 1992–1993 гг. М. Свердлов 2003 – Свердлов М. Б. Домонгольская Русь. Князь и княжеская власть на Руси VI — первой трети XIII вв. СПб. Фроянов 1991 – Фроянов И. Я. К истории зарождения русского государства // Из истории Византии и византиноведения. Л. Фроянов 2015 – Фроянов И. Я. Лекции по русской истории. Киевская Русь. СПб.

Шубин А. В. ГОРБАЧЕВ КАК ИСТОРИОГРАФИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА Сведения об авторе: Шубин Александр Владленович – доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института всеобщей истории РАН, профессор РГГУ и ГАУГН. Ну вот теперь можно будет написать его полную биографию. Материал в основном готов, но полная биография предполагает дату смерти. Теперь она есть. О нем уже написаны тысячи страниц в академических трудах, в том числе и мной. Но в большинстве случаев Горбачев – повод поговорить об идеологии того, кто о нем пишет. Горбачев – «неправильный» либерал, слабый царь, злодей-разрушитель, трепливый Манилов, недоделанный социал-демократ… Классические образы, которые уже давно существовали до него и прибудут вовеки в историко-идеологическом спектре. Сегодня востребованы простые штампованные ответы на сложные вопросы. Но только спокойная и рациональная биография Горбачева позволит извлечь из его истории действительно полезный для будущего опыт. Я не против того, чтобы помещать Горбачева в тот или иной идеологический контекст. Но это должна быть личность Горбачева, а не светлый (темный) образ его. Важно понять, каково его место в эпохе Перестройки, которая часто с ним отождествляется, но которая гораздо больше его. И каково место самой эпохи в развитии страны и мира. То, что кончилось катастрофой и откатом назад, может трактоваться и как вершина, с которой мы скатились. При этом роль Горбачева, на мой взгляд, часто преувеличивается. Он не творец всего, что произошло после 1985 г., а один из участников этой драмы. Он – «в главных ролях», но этих ролей много. Пока он был у власти, я был его политическим противником. Как историк, я чаще выступаю в роли его адвоката, но от некоторых его соратников слышал упреки за излишнюю критику в его адрес. В конечном итоге в науке все определяет полнота и рациональность анализа источников. Суд истории – не трибунал, который вершится с целью осуждения или оправдания подсудимого. Историк должен выяснять, как было дело, его задача – реконструкция реального опыта людей, а не раздача оценок. Людям, ругающим Горбачев почем зря, я обычно предлагаю рассказать, что бы они делали на его месте. Обычно ответы являются шаблонными – от Горбачева требуют либо того, что он и так делал (люди уже забыли и деталях политики Перестройки), либо требуют так завинтить гайки, что это вызвало бы на мой взгляд катастрофу с голодом и гражданской войной. То, что сделал и не сделал Горбачев, нужно расценивать с учетом сложности задачи, и всякий другой подход характеризует скорее говорящего, чем самого Михаила Сергеевича. В то же время идеализация Горбачева ведет к предательству его дела. Ведь если он сделал все, что возможно – и результат такой печальный, то больше не следует прорываться к обществу, сочетающему справедливость и свободу. А судя по тому, что мы видим вокруг – еще как следует. Но новую Перестройку нужно делать с учетом и ошибок, и богатого опыта Перестройки – опыта не только Горбачева, а всего общества. Первая Перестройка напоминает мне первые самолеты – хрупкие этажерки без опыта посадки. Да, они разбивались. Но сегодня мы летаем на куда более надежных самолетах. Я встречался с ним раза три, и мои впечатления не перевернули представление об этой фигуре, а стали кусочками мозаики, которые легли в общую картину. Какие-то сюжеты его жизни я знал лучше, чем он сам – ведь человек в преклонном возрасте уже не помнит много из того, что отложилась в архивах. В этом году у моих знакомых появилась возможность взять у него интервью. Было понятно, что это будет последнее интервью, и я попросил задать ему среди прочих еще один развернутый вопрос: «После отставки Вы неоднократно выражали уверенность в том, что эпоха Горбачева только начинается, что развертывание конструктивного потенциала Перестройки продолжается. Можно ли сказать, что за прошедшие 30 лет мир и постсоветское пространство продвинулось вперед по этому пути Перестройки? И если да, то в чем это выразилось? На что бы Вы еще обратили внимание политиков мира, чтобы продвинуть вперед дело мира, социального и гуманитарного прогресса?» Мне хотелось услышать ответ, с которым я вероятно не буду согласен, но который характеризует его представление об итогах. Интервью не состоялось. Может быть и хорошо. На пороге вечности человеку может быть не до умствований. На вопросы о значении Горбачева, эпохи Перестройки и ее участников, о ее долгосрочных последствиях и смысле прогресса – остаются следующим поколениям. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Шарль Моррас. К истории этих четырех лет Впервые: Documents nationaux. № 2. 1944. Перевод В.Э. Молодякова по изданию: RogerJoseph. J’ai vu condamné un Juste au bagne. Témoignage. La vérité sur le procés de Charles Maurras. Orléans, 1966. Р. 105-116. В конце августа – начале сентября 1944 г. Лион пережил трагические дни окончания германской оккупации и освобождения, которое принесло с собой новую волну террора. Опасавшийся репрессий с обеих сторон и перешедший на нелегальное положение вождь и идеолог монархического движения «Action française» Шарль Моррас (1868-1952) написал в эти дни программный текст «К истории этих четырех лет», в котором подвел итоги периоду оккупации и деятельности режима Виши. Этот важный исторический источник впервые публикуется в русском переводе. Подробно об этих событиях рассказано в книге Василия Молодякова «Шарль Моррас и ''Action française'' против Германии: ''подлинное лионское сопротивление''», которая выходит в издательстве «Нестор-История» в сентябре 2022 года. Ключевые слова: Франция, Шарль Моррас, ''Action française'', режим Виши, Филипп Петэн, оккупация, коллаборационизм, сопротивление. Charles Maurras. On the History of These Four Years Abstract: In late August – early September 1944, Lyon experienced the tragic days of the end of the German occupation and of the liberation, which brought with it a new wave of terror. Charles Maurras (1868-1952), the leader and ideologue of the monarchist movement "Action française", who feared reprisals from both sides and came underground, wrote these days a program text "On the History of These Four Years" summing up the period of the occupation and the activities of the Vichy regime. This important historical source is published here for the first time in Russian translation. Details of these events are described in the book by Vasily Molodiakov Charles Maurras and ‘Action française’ against Germany: "the genuine Resistance of Lyon", which is published by "Nestor-History" in September 2022 (in Russian). Keywords: France, Charles Maurras, "Action française", Vichy regime, Philippe Pétain, occupation, collaboration, resistance. Принципиальное заявление Стало известно, при каких безобразных обстоятельствах маршал Петэн был вывезен из Виши немцами. Это варварство привлекло к нему восхищение и любовь всего французского народа. Два благородных документа, которые мы сегодня имеем счастье и долг обнародовать, не являются ни завещанием, ни заявлением об отставке. Маршал Франции, глава Французского государства не отказался ни от одного из своих прав. Он остается носителем самого высокого звания во французской армии. Семь маршальских звезд принадлежат только ему. Считающие себя регулярной армией обязаны повиноваться ему с честью и верностью. В остальном он сам нам заявил: «Я являюсь и остаюсь вашим вождем. Порядок должен править. Я законно представляю его. Подчиняйтесь мне. Меня разлучили с вами, но я вас не бросаю». Таково выражение воли, которая совпадает с волей нации и которую не могут нарушить ни заграница, ни какая-либо фракция. Франция продолжает существовать. Если ее вождь не свободен, он не перестает воплощать ее порядок, закон и веру. Как некогда Людовик Святой в оковах, он олицетворяет единство Франции, выражая ее независимость и суверенитет. Да объединятся все французы, желающие свободы своей страны, вокруг этого имени и этого твердого заявления. Мы можем говорить: таково наше первое заявление. Далее следует второе. I. Спасительное перемирие Никто не может произносить имя Петэна, не упоминая о неоценимом благодеянии, которое он принес, начиная с сумрачных дней июня 1940 г. Франция страдала от агрессора, который опустошил ее, окружил ее армии, взял в плен ее лучшие войска и бросил на переполненные дороги великое множество смятенных беженцев. В какие смуты гражданской войны это вылилось бы? В какие ужасы войны с чужеземцами? Какие капитуляции прибавились бы к двум миллионам человек, которые попали в плен или были обречены попасть? Должно ли было удвоиться это огромное количество? Как в августе–сентябре 1914 г., мы потеряли убитыми сто тысяч человек за два месяца. Надо ли было удесятерять их число в общем хаосе за счет невозможного, неорганизованного и безнадежного сопротивления? Стоило ли терять за один сезон половину или три четверти того личного состава, которого предыдущая война лишила нас за четыре года? Эти вопросы стояли перед глазами всех мыслящих французов в ужасной ситуации, когда маршал Петэн возвысил голос разума и сострадания и смог с огромными трудностями, дорогой ценой, но с честью заключить неизбежное перемирие, несмотря ни на что сохранив нам империю, флот, треть наших департаментов свободными от любой оккупации и даже золото Банка Франции, хранившееся в безопасности на Мартинике. II. Национальное возрождение Сделав это, маршал Петэн принялся за работу. Это наше третье заявление. Как настоящий французский крестьянин, с которым он любил себя сравнивать, он не спасовал перед разрушениями, причиненными историческими бедствиями, – подобно тому, как разрушения от стихийных бедствий, града или пожара не умаляют решимости человека, в чьих руках мотыга или плуг. Он всей душой отдался делу возрождения. Вспоминая этот колоссальный труд, пришлось бы говорить слишком долго. Но он существует и именно он вызывал недоверие Германии. С этого начался четвертый акт драмы, о котором надо рассказать подробно, потому что слишком мало людей знает о нем. На виду были факты, но не их связь или причины. Наше перо могло указывать на них лишь с помощью намеков, разрозненных и всё более затрудненных. Теперь оно свободно. Выскажемся. III. Заблуждения и ошибки Проницательные победители, к какой бы расе они ни принадлежали, поняли бы, основываясь на мудрой традиции, то, чего Германия не поняла. Она выработала двойственную программу, которая одновременно включала свое господствующее принуждение и наше полудружественное сотрудничество, но это уже есть нечто весьма противоречивое! Или мы откровенно желали смерти нашей родины, и тогда политика Монтуара была бесполезным и даже тягостным лицемерием. Или – поскольку мы претендовали на противоположное – если мы хотели установить, с некоторым подобием сюзеренитета, определенное согласие или нечто похожее на соглашение или договоренность, следовало не только выбрать этот путь и никакой иной, но, сделав такой выбор, надо было понять его исключительную трудность и удвоить предосторожность и осмотрительность, добавив к ним великодушие. Требовалось воздержаться от того, чтобы задавать острые вопросы и ставить французов перед жестким выбором. Требовалось уберечь их от впечатления, что им говорят: Полюби меня или горе тебе! Именно к этому непрестанно возвращались немцы. Надо было верить в их бескорыстие и преданность, в то, что они расположились у нас из любви к нам! «Верите ли вы, – говорили немцы человеку, которого я знаю, – что в крестовом походе против Москвы Гитлер может следовать эгоистическим интересам?» Французу пришлось ответить: во-первых, Гитлер знает это лучше, чем мы; во-вторых, в 1939 г. Гитлер и Москва объединились против нас. Любой разговор на эту болезненную тему неизбежно приводил к унижению французов. Германия не только ничего не понимала в наших правилах осторожности, но хотела одним выстрелом убить двух зайцев. Она не выбирала между протянутой рукой и сжатым кулаком; она верила, что можно сочетать строгое отношение со спокойным разговором. Погрузившись в водоворот несовместимых представлений, ее вожди совершили куда более опасную ошибку, причем, несомненно, бессознательную. Если она была сознательной, то ее причина – чудовищная глупость. Во Франции всегда существовала прогерманская партия. Между 1911 и 1918 гг. ее возглавлял Кайо. Это ее представлял Бриан в 1917 г., ей полтора десятка лет служил Жорес. Это она проявлялась в интеллектуальной, моральной и художественной моде, которая, как сорняк, заполонила голову и сердце Третьей республики. Но надо признать, что в этом республика показала себя законной наследницей либеральной партии, которая ее создала и которая в 1866 г., как в 1792 г., как уже в 1756 г., всегда была у нас прусской партией. Когда республиканцы Жиронды объявили войну Австрии, они воображали, что Пруссия останется их другом. Ее стремительное вмешательство вызвало у них самое наивное изумление, но не излечило их. Опыт не научил и Наполеона как порождение Революции: он старался удовлетворить Пруссию прежде, чем загнал ее в угол во время битвы при Иене. Он отдал ей Ганновер, он даже предлагал ей императорскую корону Германии. Нашей прусской партии было на чем держаться. Она особенно распоясалась во время последнего межвоенного периода. Именно этой прусской партии мы обязаны поэтапной потерей всех преимуществ «дурного договора»[1]. Всё началось отказом от репараций на конференции в Спа. Затем, что гораздо хуже, она сдала наши территориальные залоги (в Германии – В.М.) в то время, когда мы могли их сохранить, поскольку все еще обладали самой сильной армией в мире. На прусской партии, воплотившейся в Бриане, лежит страшная ответственность за эвакуацию Майнца – «Майнц! Силовой центр континента», как говорил Фош, – в 1930 г.; за принцип ухода из Саара, что случилось в марте 1935 г. Сорок миллионов нашего бедного и малочисленного населения оставались, как в чистом поле, лицом к лицу с 65, 67, 75 миллионами немцев, без единой возможности помешать их ремилитаризации и без какого-либо превосходства в позиции и средствах, способного компенсировать колоссальное неравенство в живой силе. Таковы вред и преступления прусской партии в Париже. В свое время мы обличали их одно за другим без промедления и снисхождения. Почти всегда в одиночку против множества возражений мы, как могли, указывали на стремительное восстановление моральных и материальных сил Германии между 1930 и 1935 гг. После этого, между 1933 и 1940 гг., прусская партия во Франции выросла и приобрела новый облик в Париже. Она стала представлять нечто иное, нежели моду или предпочтение германских интересов французским, превратившись в явный заговор средь бела дня. Заговорщики использовали разные предлоги: одни говорили о вечном мире и высокой культуре, другие о Белом Интернационале. В то время такой Интернационал был решительно невозможен, поскольку – надо это отметить – «диктатуры», «фашизмы», как их называли, еще не были солидарны, причем настолько, что в июле 1934 г. итальянский диктатор Муссолини отправил 60 000 человек на [перевал] Бреннер, чтобы предотвратить присоединение Австрии к территории германского Рейха. Наши заговорщики работали в пользу одной только Германии, работали хорошо, активно, страстно, с гордостью за то, что они делают. Они также несут ответственность, второстепенную, но несомненную, за безумное и ужасное объявление войны 3 сентября 1939 г., против которого мы так боролись, поскольку их попыткам противостоять этому со ссылкой на французские интересы никто не верил. Эти попытки не имели моральной ценности, поскольку призывавшие к миру уже были известны как марионетки Берлина. Когда один из депутатов, известный германофилией, которая была у него в крови, полу-бош Бержери с трибуны Палаты [депутатов] выступил в защиту мира, мир был обречен. Когда Деа призывал не «умирать за Данциг», этот заголовок выглядел призывом к мятежу в армии: «Штык в землю». Люди вроде него из «Комитета Франция-Германия», друзья Абеца, своими слишком подозрительными криками уменьшали очень сильное и очень законное отвращение, которое подавляющее большинство французов испытывало к этой войне: оно боялось поддаться пропаганде в интересах врага. Еще сильнее люди франко-германской партии хотели заставить замолчать и отступить испытанных патриотов вроде «Action française», единственных, кто защищал общие интересы. Они предпочитали компрометировать нас своей шумихой. Надо признать, они послужили не миру, но поражению, которого мы боялись. Они сделали его более радикальным с помощью как низкого морального духа, который неустанно подрывали, так и с помощью вредительства, которому их активная измена могла в известной мере содействовать. Итак, наше поражение достигнуто, их роль сыграна, их ценность для немцев исчерпана. И здесь начинается – об этом можно говорить, как при игре в шахматы, – огромная политическая ошибка победивших немцев. У них были свои люди во Франции, они ими хорошо воспользовались; возможно даже, что те люди оказали им больше услуг, чем мы говорим или знаем, будь то с помощью неуклюжего сопротивления войне, которой Берлин мог желать и которая обличила их притворство, будь то с помощью неких сил и влияния в неведомых глубинах тыла. Но эти и прочие возможные услуги уже были оказаны и получены: они принадлежали прошлому. Теперь их исполнители больше ни на что не годились, став настоящими выжатыми лимонами, один вид которых вызывал отвращение у побежденных французов. Использование этих людей в качестве посредников между Германией и средними французами противоречило тому, чего они хотели. С той минуты, как эта партия заняла место между победителями и побежденными, присутствие и деяния фабрикантов поражения и друзей врага должны были с первого же дня препятствовать всем последствиям и моральным возможностям перемирия, а не только поставить крест на его статьях. Так и случилось, сначала понемногу, потом всё больше и больше. Только маршал, защитник Вердена, мог говорить и действовать от имени Франции. Он принял условия спасительного перемирия 1940 г. как тяжелую, но неизбежную необходимость с возможностью неких послаблений в перспективе. С незапятнанной репутацией, преданностью и уверенностью французы пункт за пунктом обсуждали детали исполнения этих условий. Они уточняли подробности, шаг за шагом отвергали всё, что должны были отвергнуть, принимали неизбежное, не отдавая ничего больше, говорили все необходимые «нет», спорили о каждом клочке самой драгоценной и священной из земель. В политическом и дипломатическом отношении это была гибкая оборона, соответствовавшая целям и мотивам, которая даже не удивила противника. Неспособные избавиться от своей древней страсти и древней природы фантазеров и хищников, немцы ничего не поняли в моральной и естественной защите побежденных. Она их тем больше донимала и раздражала, чем больше их парижские друзья порочили и обличали ее перед ними. Они впали в ту же ошибку, которую могли совершить «союзники» в 1815 г., если бы энергичная защита благородного короля Людовика XVIII и искусность герцога Ришельё побудили бы их заменить короля и его министров шайкой эмигрантов, не способных защитить страну и выступать от ее имени. Абец, Геринг, Геббельс, Гитлер попали бы в капкан, от которого убереглись Веллингтон, Александр и Меттерних. Маршал и его люди были им ненавистны. Они желали иметь дело только с французами из своей «пятой колонны». Это могло закончиться вторым бедствием. Уверенная в абсолютной поддержке и покровительстве власть имущих, партия бросилась бы в гущу событий, чтобы напрямую вести переговоры с победителем вместо генералов, послов, уполномоченных представителей главы государства, отдавала бы всё, что сохраняли другие, предлагала бы то, в чем другие отказывали или торговались. Злодеи дошли до того, что, желая выглядеть получше, сами предлагали то, чего победитель и не мечтал потребовать. Этот позор распространился настолько, что проник и в прессу. То, что Лаваль предпринимал, например, против Вейгана, его журналисты Деа и Сорде излагали и прославляли как новое евангелие для грядущего мира. Обозначилось и третье бедствие, очень опасное. По мере того как оккупация продолжалась и становилась тяжелее, наши профессиональные филобоши вознамерились нести свои принципы на площадной суд. Они повели неразумную пропаганду в пользу победителя. Они требовали всё уступить Германии, заключить с ней союз, вооружиться ради нее и вместе с ней, затем, не выжидая – потому что выжидание это «аттантизм», – отдать ей всё, что сохранило перемирие – «фикция» перемирия, как они говорили, – и на все лады воспевать красоту, добро и плодовитость немецкой Европы и германизированной Франции! Множились речи, статьи, книги в этом духе, от которого национальные чувства вставали на дыбы, а самолюбие, благородство и честь приходили в ужас. Партия, ставшая более прусской, чем победитель, методично порочила сами понятия о чести и благородстве. О них невозможно было говорить, не навлекая на себя обвинение в желании франко-германской войны «каждые двадцать лет», а слово «реваншист» было самим мягким из возможных. До того как сбежать из Виши, где он натолкнулся на брань и отпор, Деа, которого мы прозвали «месье Табуи»[2], оплевывал всё, что могло выражать хоть малейшее уважение Франции. Несчастный по имени Ребате опубликовал в Париже целую книгу на ту же гнусную тему. Эти господа так и сели, когда первое слово маршала в Монтуаре было, как подобает, ссылкой на честь и достоинство нашей родины. Политика Монтуара, задуманная как смена альянсов, была бы возможной при условии ее ограничения кабинетами главы государства и его министров. Французам, уверенным в вожде, не надо было ни одобрять, ни отвергать ее, но доверять ему, следовать за ним, как требовал вождь, и, как он же требовал, не обгонять его! Он был бы единственным судьей ее (политики – В.М.) возможности и эффективности, сферы действия и продолжительности. Он вовремя начал бы ее и вовремя остановил. Прусская партия считала по-иному. Ее программой было не только обогнать маршала, но подчинить его, повлечь за собой, заставить его принять политическое и географическое «кредо» переделки старого континента на новый лад, под маской гибеллинской империи Оттонов и Карлов, обновленной к выгоде Гитлера, чтобы тот правил Европой и, конечно, Францией, которая получила бы home-rule[3], но управлялась бы франко-германской партией. Следовало не только ликвидировать все результаты многовековых усилий Франции при Капетингах, Валуа и Бурбонах ради предотвращения всеобщей империи, но и отречься от них: кто скажет об этом теням Ришелье, Мазарини и даже Бенвиля. Менее возбужденные полагали, что Ришелье, Мазарини и Бенвиль, воскреснув, пали бы на колени перед новой империей! Подобное безумие, само по себе достойное осуждения, было осуждено приглушенной и глубокой реакций, которую оно вызвало в стране, оказавшись нестерпимым. Маршал хотел очистить свой аппарат от заграничных ставленников и сделал это. Таков смысл событий 13 декабря 1940 г. Попытка скрыть за деталями более или менее романтических обстоятельств простой и очевидный факт отстранения Лаваля оказалась тщетной. Вскоре этот новый Неккер вернулся в Виши в бронированном автомобиле под охраной немецких пулеметов, появление которых в неоккупированной зоне уже предвещало полную оккупацию. Однако Лаваль был исключен из правительства. Потребовались пятнадцать месяцев новых маневров и интриг перед победителем, бешеный лай немецкой партии в «L'Œuvre» и ее парижских подголосков, чтобы навязать Лаваля маршалу, у которого не осталось выбора, в качестве единственного возможного посредника, являющегося persona grata и gratissima в Берлине. Лаваль сам публично признал, что нутром верит немцам. Первым же словом он огласил партийную догму: вера в победу Германии и самое горячее желание этого. Так он одни махом бросил к ногам Германии всё, что она только могла пожелать. Известно, что стало первым последствием: американская интервенция три месяца спустя. До тех пор маршал показывал чудеса упорства и мудрой дипломатии, чтобы сохранить хороший контакт с людьми Вашингтона, но первый выкрик Лаваля разрушил всё. Американская интервенция не просто состоялась, но в особом виде, что нельзя упускать из внимания. Почему английская и американская армии, будучи готовы, не напали прямо на Германию? Повелительницы морей, они могли высадиться на ее северном побережье. Не было никакой военной необходимости проходить через Францию даже чтобы прогнать оттуда немцев. Марша «союзников» на Берлин вместе с русской армией было достаточно, чтобы все остававшиеся у нас (немцы – В.М.) хлынули обратно в Германию. Хваленые крепости на атлантическом побережье автоматически остались бы пустыми. Прорыв через Нормандию, прорыв через Прованс с разрушением больших городов и прекрасных деревень объясняются только надеждой на эффективную поддержку. Откуда эти надежды? Что нам принесла эта бесполезная высадка? Безумные призывы. Сумасшедшие сложности. Да, это была положительная реакция французского населения против провокационной прогерманской агитации, против выходок Лаваля и его партии. Его возвращение к власти предопределило новое вторжение на территорию Франции, восьмое после 1789 г. Второе последствие его возвращения к делам: почти немедленная потеря империи из-за высадки в Северной Африке, где явным изменам помогли издержки уязвленного патриотизма и самолюбия военных, униженных зрелищем торжества франко-германской партии. Третье последствие: оккупация немцами нашей южной зоны и средиземноморских портов, в чем маршал всегда отказывал, Туниса и Бизерты... Всё сделанное маршалом для облегчения наших прежних бедствий, было уничтожено. Однако новые бедствия Франции не стали успехом Лаваля и его партии. Урок не пошел впрок. Германия стала еще больше доверять парижским группкам и их идиотским методам, которые выразились в пропагандистских статьях и в спорах о деликатных проблемах, сама природа которых требует дипломатической тишины и сдержанности. Германия добавила к этому жесткую нетерпимость ко всему, что осталось от французской свободы. Об этом говорит хотя бы режим нашей прессы. В течение восемнадцати месяцев мы в L'AF могли практически свободно обличать безумные заблуждения франко-германской партии. Конечно, некоторые парижские газеты поносили нас последними словами, а мы были обречены на невозможность ответить или хотя бы объясниться по поводу их нападок. Процесс, начатый нами против Деа, бесконечно откладывался судом. Извращение и критика моих и Бенвиля идей профессором Гриммом и французами из прусской партии должны были приниматься без возражений, даже почтительных. Нам забросили крючок, но не позволяли приближаться к нему. Прусская партия добилась большего от своих хозяев: ей была обеспечена полная безнаказанность в провоцировании национальных чувств. Иностранные радио подливали масла в огонь. Ряды партизан росли и пополнялись. Гражданская рознь усиливалась и усложнялась. Ни прусская партия, ни ее трибуны Деа и Сорде не желали признавать, почему так происходит. Они даже не заметили новый фактор, который вмешался в дело. Постепенно вопрос вставал всё более остро, но не между немцами и французами, а между оккупантами и оккупированными. При этом ни французы, ни немцы ничем не поступались в своем характере, духе, страстях или соперничестве (прусская партия отрицала последнее). В июле 1940 г. Лаваль, самый оторванный от реальности человек, когда речь не шла о его родных краях, сказал в нашем присутствии, что бóльшая опасность для Франции состоит в популярности, которую оккупанты могут менее чем за три месяца завоевать у населения Парижа! Несчастный не знал, что не бывает приятной оккупации. А эта только ужесточалась: местами корректная, местами грубая, неизменно недоверчивая, требовательная, придирчивая, она становилась все более властной и тяжкой. Добавившиеся к ней экономические трудности делали ее все менее выносимой. Некоторые могли считать, что призыв рабочих в Германию действительно раздул пожар. Смятение умов вызвало прежде всего представление этих плохо спланированных мер. Как «французские» переговорщики могли согласиться на принцип обмена одного пленного на троих рабочих? Лаваль не увидел здесь коварное оскорбление достоинства нашей страны и ее чувства справедливости: он ничего не почувствовал в этом приказе, слишком общем для него. Но Германия не поняла, и ее друзья не дали ей понять, что только героический патриотизм может породить столь же героическое повиновение. Они хотели завоевать наше сердце и всегда требовали его силой! Germania mater! Мать-Германия, учительница и покровительница мира! Такова была их общая тема, столь же соглашательская, сколь и повелительная. То, чего самая ревностная французская дисциплина могла добиться лишь с трудом, должно было быть получено из чистой любви к варварской Германии! Грубые ошибки в осуществлении «замены» ухудшили положение. Лаваль выставлял себя единственным человеком, способным вести переговоры с победителем. На самом деле ни он, ни его немецкие собеседники не имели власти чего-то добиться. Эти господа вели себя как хозяева. Как еще они будут с ним разговаривать, если он не стоит на коленях? Однако страна сопротивлялась, отказывала в том, чего у нее требовали, а ответные действия оккупантов становились жесткими вплоть до яростных вспышек варварства. Они заново распаляли ненависть. К заблуждениям и ошибкам правительства Лаваля прибавились компромиссы и связи Французской милиции с немцами. Возбуждение росло из-за того, что советов об умеренности и призывов к здравому смыслу уже никто не слышал. Германия продолжала хотеть быть любимой ради своих прекрасных глаз и в то же время отбирала у нас рабочие руки и продовольствие. А прогерманская партия требовала, чтобы ее пропаганду такой брутальной любви не трогали и не критиковали! То, что допускалось во французской прессе в начале 1943 г., в конце того же года стало едва терпимо. Более того, оказалось невозможным говорить о том, что воспевание благополучия Германии и немцев как естественного условия благополучия французов только льет воду на все диссидентские мельницы. Ни Лаваль, ни его подручные, ни его иностранные хозяева не желали слушать призывов к чувству меры и здравому смыслу. Теперь не позволялось даже шепотом говорить: «Это вы пополняете ряды партизан! Это ваша пропаганда в пользу оккупантов бросает туда столь много молодых людей, которых она оскорбляет и ранит!» Напротив, наше вынужденное молчание не могло предотвратить ни поворота партизан к коммунизму, ни роста числа уголовных преступлений, ни раскола на друзей и врагов партизан ради взаимного истребления, ни того чтобы чиновники не потеряли голову среди всех пожаров, которые их окружали. Таков был четвертый элемент – самый сложный и самый влиятельный – всех тех бедствий, которые обрушились на нас после поражения. Теперь можно говорить правду о других заблуждениях, безумствах и смутах. Но до сегодняшнего дня во Франции нельзя было написать ни слова правды о действиях прусской партии, об идиотском доверии, которое у нее вызывал победитель, и о чудовищных последствиях их противоестественного союза. Увидев и осознав это, обратимся к последней и высшей реальности. IV. Единственный человек. Одинокий или почти одинокий, непоколебимый, как дуб в древнем галльском лесу, маршал держался хорошо. Он был вынужден передать власть в правительстве в руки Лаваля. Со свободой слова и суждений он сохранил моральную власть, убедительным подтверждением чего были овации в Париже, Руане и Нанси (которые Петэн посетил в апреле–июне 1944 г. – В.М.). Вождь, который не мог действовать и который прямо говорил об этом, – говорил, что не узнает во Франции 1942, 1943, 1944 годов Францию, начертанную в его законах 1940, 1941, 1942 годов, – этот вождь несокрушимым светом вдохновлял мысли и действия, призывал к сдержанности, клеймил беспорядки, проповедовал чувство и уважение порядка, веру и надежду. Понятно, что такую моральную силу боялись и пытались уничтожить. Разве не Германия и не жалкая франко-германская партия стоят за последним актом 20 августа 1944 г., бесчестие которого не описать словами, когда старого вождя вытащили из убежища, оторвали от Франции и повлекли в изгнание и плен под вражеским конвоем? Немцы и их французские подручные в равной мере делят ответственность за этот позор. Лаваль осмотрительно закончил тем, что умыл руки. Он даже изловчился оказаться в плену у немцев, показав себя настоящим реалистом в обделывании собственных делишек. Но другие, более дерзкие и способные на всё, как Деа, прирожденный преступник и вдобавок безумец, воображали, что они еще делают историю и политику своими заявлениями, полными дантоновской риторики. Они, кажется, вознамерились создать подобие немецкого правительства на французской земле. «Будем смелыми!..» Хороша же смелость, представленная их грязным сотрудничеством с врагом, когда его ничто уже не уравновешивает, против нескрываемого величия великого старца, отца родины. Всё это искупится. Германия уже расплачивается. Что касается изменников французов, которые ей служили или обслуживали ее (из плохих французов не сделать хороших немцев), этих ничтожеств уже разметал жестокий ветер, как птиц, предвещавших несчастье. Это не один урок, но два. Первый урок – урок французского единства для тех из нас, кто возлагает надежды на заграницу: они точно будут обмануты, разбиты и проиграют абсолютно. Не меньший урок и для любого победителя, рискнувшего опираться на проиностранную партию в нашей стране, которая, при всех нелепых раздорах, едина по сути. Ошибка в этом деле, повторяющая немецкую, приведет к таким же последствиям. Французы демонстрировали, что могут поддаться нелепым увлечениям, но эти четыре последних года также показали быстроту перемен, нервозность и силу их реакции. Против этих шатаний (факт достоин быть отмеченным) существует лишь одно знамя, за которым французы идут инстинктивно, без чьего-либо влияния, с полной свободой и зачастую с героизмом, ибо мы не забудем павших от пуль с обеих сторон, – и это знамя есть знамя маршала. Его последние послания показывают, как он нес и хотел нести это знамя. К нему должны быть обращены все взоры, все сердца, вся благородная воля Франции – одной только Франции – и это пора повторить сегодня. Сетуют, что в послании маршала есть загадочное и непонятное место[4]. Прочитайте его хорошенько. Напротив, в нем всё понятно. Поддержание порядка есть национальный долг. Это более не должно разъединять французов. Долг – сделать так, чтобы воцарился максимум патриотического мира или, если угодно, минимум гражданской ненависти. Главные творцы наших бедствий – те, кто имел глупость объявить безумную и роковую войну 1939 г., те, кто малодушно служил Германии против Франции во время оккупации, и те, кто призвал и спровоцировал восьмое вторжение, – в большинстве своем или даже все могут считаться наказанными за свои преступления их последствиями. Дополнительные наказания напрашиваются сами собой. Опомнившаяся Франция не может избавить от кары авторов наихудших бедствий, когда-либо обрушившихся на нее. Правда должна определить, правосудие должно исполнить строгие мотивированные наказания. Но правосудие и правда не имеют ничего общего ни с партийным духом, ни с личными обидами, смешавшимися с уголовными преступлениями. Не надо доставлять прежним оккупантам удовлетворение, которое, не утешив их в поражении, принесет им наивысшую радость. Не доставим немцам удовольствие наслаждаться нашим братоубийством! Им, которые в 1871 г. с высот Сен-Клу смотрели, как над Парижем поднимаются столбы дыма и пепла, не дадим заново вкусить то же и более глубокое наслаждение, если зло, пока еще не повсеместное, распространится на всю страну. Не будем отягощать ужасную цену иностранной войны гражданской войной, отворяющей новые потоки крови. Высший долг – ограничить распространение зла, как огня при пожаре. Французы, читайте манифест. Вникните в него и повторяйте: Да здравствует маршал! С его порядком и под его знаменем сохраним единство вечной Франции! Лион, 24 августа – 3 сентября 1944 "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. [1] Название, которое Моррас в одноименной книге 1928 г. дал Версальскому договору (Прим. Р. Жозефа). [2] За некомпетентность и верхоглядство, сравнимые с Женевьевой Табуи, довоенной прорицательницей из той же газеты «L'Œuvre» (Прим. Р. Жозефа). [3] Cамоуправление (англ.) [4] «Вождями Франции являются те, кто, честно обращаясь к вам, поведет вас к примирению и возрождению Франции, ко взаимному прощению обид и к любви ко всем нашим». Ответом на этот призыв стала... чистка! (Прим. Р. Жозефа).

Ирина Ронкина: «КГБ нам создал организацию». Интервью с Ириной Тимофеевной Ронкиной Беседовал С.Е. Эрлих. Валерий Ефимович Ронкин (3 августа 1936, Ленинград — 31 мая 2010, Санкт-Петербург) — советский диссидент, политический заключённый, поэт. В 1963 году в соавторстве с другом Сергеем Хахаевым написал работу «От диктатуры бюрократии к диктатуре пролетариата», в 1964–1965 годах вместе с друзьями занимался распространением листовок, выпустил два номера самиздатского журнала «Колокол». 12 июня 1965 года был арестован по обвинению в антисоветской агитации и пропаганде, а также участии в антисоветской организации. 26 ноября 1965 года Ленинградский городской суд приговорил его к 7 годам лишения свободы и 3 годам ссылки. Отбывал заключение в ИТК строгого режима в Мордовии, в 1969–1972 годах содержался во Владимирской тюрьме. В 1972–1975 годах находился в ссылке в посёлке Нижняя Омра Троицко-Печерского района Коми АССР, где работал плотником. После освобождения из ссылки поселился в городе Луга, где работал слесарем на заводе бытовой химии, а с 1979 года — технологом абразивного завода. В 1979 году Ронкин в соавторстве с также осуждённым по делу «Колокола» Сергеем Хахаевым опубликовал в самиздатском журнале «Поиски» статью «Прошлое и будущее социализма». Написал и опубликовал воспоминания «На смену декабрям приходят январи…» (М.: Звенья, 2003). С.Э.: Ваш муж Валерий Ронкин в своих мемуарах писал про свою семью: «Мать и отец – евреи из черты оседлости, которые после Революции передвинулись в Ленинград». А что вы можете рассказать о своей семейной памяти. И.Р.: Я очень долго занималась этим вопросом и написала книгу «То, что время пощадило, то, что память сберегла». Там мои воспоминания о семье, о нашей жизни, много фотографий. Эти воспоминания я начала писать еще в 2000 году. Информацию я собирала по крупицам. Мой отец погиб на фронте под Бериславом в 1941 году. О нём я почти ничего не знала, а мама не любила рассказывать. Они познакомились на Финской войне. Я росла с мамой и бабушкой. Мама училась и работала. А я оставалась с бабушкой, и всё, что я знаю о нашей семье – это от бабушки. Конечно, в детстве о многом не спрашиваешь, не интересуешься, поэтому многое осталось неизвестным. Когда в 2000 году я стала писать «Воспоминания», мне хотелось рассказать не столько о себе, сколько о том, что я знаю о своих предках. Чтобы для детей и внуков было ясно их происхождение. В 2004 на одном из сайтов по фамилии отца (Гулевских) я узнала, что в 1926 году он был награждён орденом «Красного знамени». Я написала в Подольский военный архив, оттуда мне прислали так называемый «послужной список» отца. Он служил в армии с 1918 по 1941 год – до своей гибели. В списке на четырёх листах было указано, где он служил и когда. Мне было это интересно, там были названия мест, о которых я даже не знала. Позже в том же архиве я запросили данные о родных отца. Мне прислали от руки написанную его автобиографию, в ней упоминались имена его брата и сестры. Но, прочитав, я поняла, что биография написана по требованию определенных органов. Есть раздел, где он писал про одну из своих жен (у него было несколько жён, мама была уже позже), и про всех её родственников (та жена была из еврейской семьи). Им были перечислены все родные жены: кто они были, кем служили, где учились, в чём участвовали и т.д. По тому, что там было написано, стало понятно, что он доказывал их благонадёжность, приверженность советской власти и народу. Тогда мы с мужем поехали сами в Подольск и запросили его «Дело». Можно было выписывать и заказать ксероксы каких-то страниц из его биографии. По моим прежним представлениям – его родители были кулаками, жили на Кубани, и их выслали; отца арестовали в 1937 - 38 гг. за то, что родители были кулаки, он отсидел год, потом его выпустили, а дальше он воевал на Финской… Так было по моим представлениям из того, что мне рассказывала бабушка. Но по его «Делу» оказалось всё не совсем так. Он был, действительно, из зажиточной семьи, из северного донского казачества. В последней трети XIX века деды частично купили, частично арендовали какие-то земли и завели своё хозяйство. Сначала работали дед и его двоюродный брат, у них были две мельницы и очень большое хозяйство – земля, пасека, лес и много всего. Когда около 1916 года братья умерли, мой дед и его брат занялись их хозяйством. У моего отца записано, что с семи лет он работал в хозяйстве своего деда. По всему было очевидно, что мой отец не особо хотел там работать. Он поссорился со своим отцом, ушел из дома и с тринадцати лет стал работать по всему Югу то конюхом, то в экономиях и несколько лет он так странствовал и зарабатывал. В 18-19 лет он вернулся к своим. В документах были указаны чёткие даты и места. И оказалось, что это была Воронежская область – Землянск (а не Кубань, как я считала). У семьи было 10-11 домов в разных селах. Они в хозяйстве делали столько, что ни одному совхозу не приснилось бы. Он вернулся, прожил с отцом какое-то время, а в мае 1918 года ушёл в Сальские степи, где формировался отряд 1-ой Конной. Так он и воевал на стороне красных, получил несколько ранений. После одного из них переболел тифом. Выписавшись из госпиталя, он вернулся к отцу. И в это время туда пришли белые, которые пробыли там три недели. Он, естественно, не сказал, что служил в Красной армии, а сказал, что был летом на уборке урожая. Потом он снова ушел к красным. Когда закончилась Гражданская война, он хотел остаться в армии. Его послали учиться в Школу красных командиров имени Каменева в Киеве, где он проучился 2 года. Потом его послали служить, но перед этим он вернулся в своё село. Парень он был видный, любил погулять, покутить. Отдохнув, он собрался выехать к месту службы в Забайкалье, но на него написали донос, что он сын помещика, эксплуататор, и ему не место в Красной армии. Донос был написан на бумажке карандашом, полуграмотно, но эта записка дала ход делу. Донос Это было осенью 1926 года… Когда я поняла, что там что-то не так, мы поехали в Архив КГБ. Нам позволили читать его дело, выписывать и частично фотографировать, но напротив нас сидела сотрудница архива и наблюдала, а часть страниц была закрыта. Из того, что было написано в записках и доносах крестьян, оказывалось, что в 1919 году, когда приходили белые, был отряд во главе с Тимкой Гулевских (моим отцом), который отбирал реквизированный скот и награбленное. За это его и хотели привлечь к суду. Он служит, а следствие в это время идёт. И все показывают, что хоть и не знают его в лицо, но, мол, это точно сын того помещика. В конце 28-29-го года его вызывают в Воронеж и после двух допросов арестовывают. Через некоторое время его оправдывают, выяснив в ходе следствия, что это был не он, а его однофамилец. Его отпускают, и отец продолжает службу. Когда в 32-ом году началась чистка партийных кадров, ему предъявили обвинение, что он не указал, что был осуждён. И несмотря на то, что он был оправдан, ему записали выговор. В 38-ом его снова стали проверять. В это же время арестовали его отца. «Дело» деда я видела. Там всё написано (и, скорее всего, это правда): четверо свидетелей показывают, что он жил на то, что убирал на рынке и забирал оттуда всякие отходы и что-то собирал с полей. В Воронеже он жил отдельно от жены (та жила с кем-то из их семерых детей) у кого-то из знакомых, которые раньше были у него в работниках. Доносчики писали, что дед был недоволен Советской властью и тем, что у него всё отобрали, и говорил, что в 1861 году крестьяне при крепостном праве жили лучше, чем при Советской власти. И деда приговорили. Старшая его дочь написала одному из братьев, что отца приговорили к десяти годам без права переписки. Это одна версия. Другая: что один из братьев (который тоже был военный и служил в Магадане в войсках НКВД), приехал в 1940 году в родные места и попытался узнать, что с отцом. Он писал Сталину и в прокуратуру, чтобы узнать, за что посадили его отца. Тон его писем был возмущённый и приказной: он пытался доказать, что его отец не враг народа, что, мол, и его самого тоже судили, но потом оправдали. В результате ему ответили, что отец был осуждён на десять лет и умер через год в 6-ой Воронежской тюрьме… Я потом узнавала в воронежском «Мемориале», мне ответили, что не было разных тюрем, что была одна тюрьма. Скорее всего его расстреляли. Ему было 74 года. И.Р.: В связи с тем, что дед был арестован, началась новая проверка моего отца и военная прокуратура снова отправила в Воронежскую область своих следователей, снова допросы тех же самых людей. Но отца не сняли, он продолжил службу (даже был повышен в звании до майора) и добился в итоге оправдания… Кстати, орден за Финскую ему так и не дали. Его представляли к ордену с низов, но на уровне руководства решили не награждать. С мамой отец познакомился на Финской войне. Она была фельдшером и пошла на войну в самом её начале, служила в медсанбате. После окончания Финской войны их полк был отправлен на границу Эстонии с Латвией. А у отца снова с 40-го года начинаются проверки. В результате в мае 1941 года его увольняют из армии и исключают из партии (кажется, его в парии так и не восстановили). Я родилась в 1941 году, отец всего дважды приезжал из Эстонии – один раз, когда я родилась, а второй раз в конце июня, когда началась война. С его увольнением из армии была неясность. Постановление уволить его из армии было 17 мая, его снова проверяли, он продолжал доказывать и качать права. Когда началась война, он попросил отправить его на фронт, его хотели оставить обучать молодёжь, но он поехал в Москву к Рокоссовскому (с которым он служил в Забайкалье и которого уже освободили) и добился отправки на Южный фронт. Он просил дать ему батальон, конницу, но ничего, конечно, не дали, потому что это была резервная армия - пехота. Тогда его повышают в звании до подполковника, и в июле он отправляется на Украину… (Я смотрела, как они проходили – это тот самый путь, который сейчас хотят забрать). Было три отступления армии. Под Бериславом при переправе через Днепр он прикрывает уход своего батальона, остаётся и погибает там. Мама получила похоронку в 1942 году. Очевидно, когда вышли из окружения, политрук Рабинович написал сопроводительное письмо к похоронке о том, что отец остался их прикрывать и погиб. Мы в это время были в блокаде в Ленинграде. Мама не успела уехать, хотя собиралась эвакуироваться с госпиталем, в котором служила. Эшелон, на котором мы должны были уезжать, был первым, который не пустили (предыдущие разбомбили). Отец погиб 29 августа. Я писала в Берислав в военкомат, узнавала, есть ли там памятник, фамилия. Но ответили, что ничего нет, и погибших хоронили местные жители в общих могилах… Это всё, что я могу рассказать об отце. С.Э.: Расскажите, пожалуйста, про мать, про предков и про блокаду. И.Р.: Моя прабабушка по материнской линии была из крепостной семьи. Бабушка родилась в 1881 году в Калужской губернии. Их было семь выживших сестёр из одиннадцати рождённых детей. Жили они в селе в Калужской губернии и вели крестьянское хозяйство. Бабушка поехала в десять лет в Москву после 3-4 классов начальной школы. Одна из её сестёр уже работала в Москве. Бабушка работала в людях у одной барыни помощницей и нянькой с ребёнком. Барыня была хорошая, давала ей читать книги. Бабушка всю жизнь много читала, писала, хотя образования больше не получила. Подробно о том периоде я не знаю, но знаю, что в 1905 году она была на Красной Пресне и перевязывала раненых. Прабабушка по материнской линии Потом она уехала в Крым и путешествовала там с подругой из Киева. Подруга уехала, а бабушка осталась работать в Крыму, где познакомилась с моим будущим дедом. Он был армянин, из зажиточной семьи, занимался торговлей. Он пригласил её гувернанткой в свою семью – его жена умерла и осталось семеро детей. И бабушка поехала с ним в Тбилиси. Это примерно 1909-1910 годы. Они стали вместе жить. В 1914 году родилась общая дочь, которая умерла спустя два года, а в 1917 году родилась моя мама. Когда встал вопрос о женитьбе, то стали возражать его родственники. С одной стороны, насколько я знаю, – по национальному признаку. А с другой стороны – было семеро детей, наследников, и появление ещё одной наследницы им было нежелательно. Моя бабушка ушла из этой семьи, какое-то время работала сестрой-хозяйкой в приюте, а в 1921 году с дочкой уехала в Россию в Калужскую область к одной из сестёр. Там она начала преподавать в младшей школе. Её старшая сестра Стеша (у них было 20 лет разницы), жила в Петербурге и пригласила их к себе жить. Они жили в доме у Нарвских ворот в мансарде на втором этаже. За водой надо было спускаться, удобства были во дворе. Моя мама жила и училась там до седьмого класса, и поступила в техникум учиться на фельдшера. Потом её забрали на Финскую войну, где они познакомились с отцом. А потом была война, блокада. Госпиталь, где мама служила, перевели на Петроградскую (там, где сейчас Институт экспериментальной медицины). Мы сначала получили чью-то квартиру на Кировском проспекте – последний этаж, разрушенная крыша, всё текло. И мы переселились в деревянный домик, где и прожили всю блокаду. С питанием было плохо. Но мы выжили благодаря тому, что мама служила в госпитале. Там её подкармливали, было что-то из лекарств. С мамой работала одна врач, у которой было двое сыновей. Она оставила мальчиков с нами и ушла на фронт. (Моя мама тоже собиралась на Южный фронт к отцу (меня 8-ми месячную она хотела отправить с бабушкой, которой был 61 год, в эвакуацию), просто ей не удалось. Она не знала, что отец погиб). Мальчики остались жить с нами. Старший из них умер от голода. Ему нужно было больше еды. Вспоминали потом, как он съел весь вазелин… А младший выжил. Когда прорвали блокаду, вернулась мать и забрала его. Они уехали, не знаю, что с ними случилось дальше, но больше мы с ними не виделись… А мы выжили. Я знаю, что в одну зиму мы все лежали в кровавом поносе – дизентерия. Не знаю, как мы выжили, но думаю, это только благодаря маме. Блокада После госпиталя в 1944 году мама поступила в Первый медицинский институт. У них была группа из тех, кто воевал, работал в госпиталях. По возрасту они были старше. В 1949 она закончила институт. Училась она на Сталинскую стипендию – надо было так учиться, чтобы мы могли жить, потому что у меня была пенсия за отца, бабушкина пенсия была совсем маленькая. Один раз она сдала экзамен на четвёрку и была очень расстроенная, но ей разрешили пересдать, и она пересдала на пять. Чтобы получать Сталинскую стипендию, нужно было кроме отличной учёбы вести общественную работу. И мама была секретарём парторганизации. После окончания института она работала в гинекологическом отделении больницы Эрисмана и устроилась на полставки в отдел аспирантуры, получилось полторы ставки (потому что на одну зарплату врача прожить было невозможно). Мама всё время работала, а я была с бабушкой. Когда я была в пятом классе, маме предложили должность главного врача Кронштадтского роддома. Она уехала туда, а мы с бабушкой остались. Через год маме дали квартиру для семьи, и мы собирались туда переехать. Но так как мне через три года нужно было заканчивать школу и поступать, решили не съезжаться. Мама отработала в Кронштадте восемь лет, потом уехала в Норильск заработать пенсию. А мы с бабушкой так и жили в Ленинграде. С.Э.: В воспоминаниях Валерия Ефимовича, я читал, что, когда вы познакомились и собрались жениться, он сказал вам, что уже ведёт антисоветскую деятельность, но вас это не испугало. Расскажите, пожалуйста об этом. И.Р.: Валера на четыре года старше меня. Я познакомилась с ним, когда я была на первом курсе, а он на пятом. Потом мы пересекались на туристских слётах, и я тоже стала ходить в рейды. В рейде и у туристов была очень дружная компания. Когда Валера стал работать, он приезжал в Ленинград при любой возможности, чтобы зайти в институт и встретиться с друзьями. Он был достаточно известной личностью в этом кругу. Потом он приехал поступать в аспирантуру, мы виделись, разговаривали. Работал Валера в пуско-наладочной бригаде по пуску заводов синтетического каучука, где иногда можно было работать с утра и круглые сутки, а иногда бывали простои, и можно было вообще ничего не делать. Однажды у него было окно в работе, и когда он узнал, что Сиротинины (наши близкие друзья из Красноярска) приезжают в Ленинград, он сорвался из Уфы и тоже поехал. Мы собрались большой компанией на ноябрьские праздники и пошли в поход. Там, как говорится: «старик Державин нас заметил»: мы сидели у костра, все отмечали годовщину Октябрьской революции, а мы кулуарно пили за следующую, и я была в этой компании. С.Э.: А вы уже были участником этой организации? И.Р.: Нет, организации не было (это КГБ нам создал организацию) – у нас была дружеская компания, и мы просто обсуждали то, что происходит. О том, что они с Серёжей Хахаевым пишут книжку, я не знала. Мы тогда ещё не начали встречаться, а через несколько дней он уехал. Мы переписывались. Потом пришёл Серёжа и спросил, собираюсь ли я приехать на каникулы к Валере. Я сказала, что всё зависит от того, как я сдам сессию: если хорошо, то со стипендией будет всё в порядке, а если плохо – то стипендии не будет, и я не смогу приехать, потому что не будет денег. Сессию я сдала хорошо и на каникулы поехала к Валере в Уфу. Мы уже обо всём говорили, обсуждали и про XX съезд, и про то, что сажали, и про то, что происходит сейчас. Валера сказал, что они с Сергеем пишут книгу, и их могут посадить, «может через три года». Так и получилось – через три года его посадили. «Это КГБ нам создал организацию» С.Э.: Но вас это не испугало? И.Р.: Вы знаете, нет. Если человека любишь, то это не пугает. Тогда, конечно, в силу возраста, мы массу вещей не продумывали. Мама моя потом всегда говорила: «Как?! Вы занимались антисоветской деятельностью! Почему вы ребёнка завели?!» Валера на это отвечал: «Им можно, а нам нельзя ребёнка заиметь?» Но если меня бы посадили (мог быть такой вариант), я, конечно, не знаю, что могло быть с ребёнком. Тогда это не продумывалось. Но этот вопрос в нашей среде позже возникал не раз. Так, как Наталья Горбаневская вышла с ребёнком на площадь, я бы не вышла (хотя и была за то, чтобы выйти), не смогла бы. В результате: она вышла и села, а её дети остались с её мамой… Такие вещи не продумывались тогда по молодости. Была любовь, борьба за справедливость, «если не я, то кто?» … «…мы массу вещей не продумывали» С.Э.: Но вы разделяли эти идеи? И.Р.: Да, конечно. Я считала, что у нас должно быть справедливое государство, где основное – забота о человеке. Так мы воспитаны были. Все говорили: «Ну как же? Главное – семья, дом». А у нас это было на втором плане, хотя тоже всё было. Мы с Валерой не занимались серьёзно декабристами, но увлекались ими, они были для нас примером. Ещё в ссылке мы собирали разные материалы об этом: открытки, рисунки находили (тогда всё это было трудно достать). У нас собрался толстый альбом по декабристам, мы помещали туда открытки, рисунки, стихи, причем, у нас не было своей машинки, нам кто-то перепечатывал, и мы туда вклеивали тексты.. Мы показывали его своим – детям, знакомым. Сейчас он никому не нужен, конечно. С.Э.: Вы ощущали какую-то преемственность с декабристами? Почему, скажем, не было интереса к народникам, а именно к декабристам? И.Р.: У нас был интерес и к народникам. Тогда выходило много книг. Мы смотрели спектакли. Кое-кто из наших, например, Нина Гаенко писала стихи: «Первомартовцы, дальние и близкие…», посвящая это нашим ребятам. Конечно, мы многое потом пересмотрели во взглядах. Но, всё равно, это были для нас люди, которые хотели сделать что-то хорошее для страны. С.Э.: А какое отношение у вас было к большевикам? И.Р.: Мы считали, что всё делалось правильно, в том числе Революция, но потом всё пошло не тем путём. Мы были за власть Советов. Об этом написано в книге «Воспоминания». Когда Валера умер, я собрала его работы в двухтомник. Первый том больше политический, где много его статей, в том числе и об этом. А во втором больше фольклора, стихов, там и о Пушкине есть. В конце второго тома есть наша брошюра «От диктатуры демократии к диктатуре пролетариата», за которую мы и сели. С.Э.: В Революции 1917 года, по-вашему, всё было правильно. А с какого момента пошло не так? Что вы думали об этом именно тогда, в 1961 году? И.Р.: Мы уже тогда знали про Процесс Промпартии. Литературы как таковой не было, но мы читали материалы Съездов и про 20-е годы: кто-то где-то доставал эту информацию. Как всегда, есть лидеры и есть люди, идущие за лидерами. Более умные ребята читали и в результате опубликовали книгу, которую распространяли. А остальные читали и что-то принимали, а что-то не принимали. Но мы считали, что власть захватила бюрократия. Так думали не только мы. Сначала была написана книга, в которой были изложены наши взгляды, а потом уже мы прочитали Джиласа. И оказалось, что у нас много общего при анализе того, что построено в СССР и у наших соседей, в странах народной демократии. Джилас писал о «новом классе» - о партийной номенклатуре, правящей в этих странах. Идеи Революции и что пошло не так С.Э.: То есть, у вас была идея о том, что это не социализм, а государственный капитализм? И.Р.: Даже не государственный капитализм. Мы считали, что бюрократия захватила власть, что власть не принадлежит народу, Советам, а принадлежит верхушке. С.Э.: Т.е. ваши взгляды совпадали с оценками Джиласа и Троцкого. А Троцкого, кстати, вы тогда читали или это было недоступно? И.Р.: Конечно, мы читали и знали о Троцком. У нас даже Веню Иоффе называли Троцким. Но, насколько я знаю, труды Троцкого не были доступны. О Троцком – да, но самих трудов не было. С.Э.: То есть, у вас в 60-е годы к Ленину претензий не было, и вы считали, что всё пошло не так уже после Ленина? Вы считали тогда, что у Ленина были и демократия, и всё, что было нужно для построения справедливого общества? И.Р.: Да, мы считали, что всё развернулось уже потом. Ребята сидели в лагере и получали там больше информации, они чуть раньше начали уже по-другому смотреть на окружающий мир. Был фильм по Светлову «Двадцать лет спустя» про комсомольцев 20-х годов, и я помню нашу реакцию. Мы выходили с просмотра и говорили: «Как жаль, что мы не тогда родились!» - люди были хорошие, и стремились к чему-то хорошему. «Как жаль, что мы не тогда родились!» С.Э.: Если говорить словами Окуджавы, то «комиссары в пыльных шлемах» - это была ваша мечта? И.Р.: Да, мы считали, что эту власть надо менять, и рабочие должны взять власть в свои руки и установить диктатуру пролетариата. Именно диктатуру. Как-то это у нас тогда всё сочеталось. Мы же выросли на этом и считали, что мы (страна) самые-самые! Наши ребята и Валера с Серёжей Хахаевым были, конечно, дети XX съезда. XX съезд прошел, когда они были в институте. Я была в школе ещё, в восьмом классе. И я помню ту свою реакцию: разговаривать об этом было особенно не с кем, моя мама вообще на эту тему не говорила. Моей подруге что-то рассказывала мама, а подруга рассказала мне. Мы не так давно вступили в Комсомол. Мы обсуждали и говорили: «Как же так, такая вера разрушена! Как такое могло быть?!» Рухнуло всё то хорошее, что нам казалось таковым. В институте, конечно, взрослеешь быстрее и воспринимаешь всё по-другому, анализируешь. А в школе мы учились, жили…а то, что было нехорошим, мы считали – это потому, что люди такие бывают. Уже в институте мы столкнулись с очень многим. Естественно, так как мы были патриоты и хотели всего хорошего своей стране, то мы пошли в рейд-бригады. У нас был хороший коллектив, который, действительно, старался, чтобы не было пьянки, чтобы не было нарушений порядка. Мы активистами ездили на стройки. Многих посылали – они были вынуждены ехать, потому что боялись, что их из Комсомола исключат. А наш коллектив, наша группа, считали это чем-то хорошим, и были организаторами стройки, ездили на Целину. У Валеры в книге есть об этом: они ездили на Целину и там увидели, что все дороги усыпаны зерном, увидели всю бесхозяйственность власти. «комиссары в пыльных шлемах» А я, например, ездила строить канал на Прибалтийской ГРЭС. Потом мы помогали там строить детский сад, бетонировали пол. У нас была именно рейдовская бригада с ребятами с разных курсов, и мы там работали как очумелые. Нам объяснили, как и что делать. Поскольку мы клали пол, то таскали на носилках бетон. А потом вдруг пришёл прораб и стал говорить, что «тут надо на 10 см поднять, а там – наоборот – разбомбить и опустить» и т.д. Конечно, мы все были возмущены: старались, делали и всё насмарку. Ну, как у нас это обычно и происходит. А потом, постепенно, все чаще с этим сталкивались. Мы же технологи. Мы с Валерой учились в одном институте. Практически все в нашей группе заканчивали Технологический институт – механический, химический факультеты, факультет по химоборудованию. И мы, бывая на практиках на заводах, увидели, что инженеру на заводе часто не надо той теории, что мы проходили, что технологический процесс очень несовершенен. Так что, в каком состоянии была технология на заводах, мы потом узнали сами на себе. С.Э.: Муж еврей в то время не было, скажем так, знаком «плюс». Что вам мать говорила по этому, она не отговаривала? И.Р.: Абсолютно нет. В нашей семье никогда не стоял национальный вопрос. Росли мы, конечно, интернационалистами. Не вычленяли это. Это потом я уже столкнулась с проявлениями антисемитизма и стала понимать, что «этот, оказывается, тоже еврей». Когда было Дело врачей (я была ещё маленькая), мне было двенадцать лет, но я помню, я слышала все эти разговоры. Мама была секретарём парторганизации, она знала всех этих профессоров в Первом меде, у них посадили ряд врачей. И я помню, как все радовались, когда их выпустили. И о том, что в аптеках травят, тоже были разговоры. У нас в семье такого не было, но разговоры тогда шли. Когда я училась в школе – это был в 52-53 гг. (у нас были большие классы, была женская школа), поссорились две девочки: одна стукнула книжкой другую и обозвала «жидовкой», та, естественно, заплакала. Наша учительница нас собрала и прочитала лекцию насчёт того, что такие вещи недопустимы и все люди одинаковые. Это был выговор, учительница заставила ту девочку прилюдно извиниться. У это меня осталось в памяти. Потом, когда я уже работала, у нас в лаборатории работала инженером девочка из Политеха, её отец был в Политехе профессором по фамилии Бухбиндер, и она говорила, что столкнулась с тем, что ей было не пройти в определённые специальности – она могла пойти к нам на завод работать, а в НИИ не получалось, хотя она хорошо окончила институт. С этим непременно сталкиваешься. С.Э.: Но в семье с этим вы не сталкивались? И.Р.: В семье, нет. В нашей компании тоже нет. А у нас было много евреев. Мама моя тоже не вела подобных разговоров. Когда Валерина бабушка узнала, что её любимый Валерочка женится на русской, она была недовольна. Она сказала: «Когда любят – всё хорошо. А потом поссорятся, и она скажет ему: «ах ты, жидовская морда!»». Но свекровь моя говорила: «Мне важно, что ты его любишь, значит и мы тебя любим». С.Э.: Вы поженились, и через три года вашего мужа арестовали, было следствие, суд, потом его отправили в Мордовские лагеря. Расскажите, как вы ездили туда, что вы там увидели? И.Р.: Это была Мордовия, Потьма. Был фильм «Путёвка в жизнь» ещё довоенный с субтитрами. Фильм начинался так: «От Потьмы до Барашева 60 километров». Эта детская колония строила железную дорогу от Потьмы. Чтобы туда доехать, надо было от Ленинграда через Москву купить билет (с пересадкой на Казанском вокзале) и ехать ночь до Потьмы. В Потьме пройти около двух километров, где идёт подкидыш по дохлой железной дороге, а дальше уже садиться и ехать. Когда мы ездили (даже на общие свидания), мы набирали тяжёлый рюкзак продуктов – а вдруг, удастся передать. У меня было мало и общих свиданий, и личных. Первый раз мы ездили с Ниной Гаенко, это был апрель 1966 года. Синявского и Даниэля и нашу группу посадили примерно в одно время, но у нас была кассация ещё, а тех сразу отправляли. Их арестовали и судили позже, но приехали они в лагерь раньше наших ребят. А у наших в феврале 1966 года прошла кассация (естественно, им ничего не поменяли), и потом их отправили. И этот расстояние по железной дороге, которое можно проехать за сутки, они ехали приблизительно месяц по разным пересылкам. Их привезли, а потом нам сказали, что можно ехать на свидание. Сначала мы поехали на «личное свидание», его дают до трёх суток. Мне никогда не давали трое суток. Первый раз мне дали двое суток. Причём, если Нине Гаенко дали «без вывода на работу», то мне дали «с выводом на работу». То есть, он полдня работает, потом ещё проходит осмотр… Мы приехали в Явас (это условная столица мордовских лагерей, там главное управление КГБ), в 11 лагерь. Была очередь на свидание, нужно было ждать, чтобы освободилась комната. Мы долго ждали, почти неделю. Встретились там с латышскими жёнами (тех ребят посадили в 1963). Во всех национальных республиках эти же статьи были более жёсткими: если у нас давали семь лет, то там давали за это же десять. Мы пообщались с другими приехавшими на свидания, просветились – узнали кто, что и как; гуляли по посёлку, читали прекрасные лозунги, как «труд делает из людей человека» и другие забавные лозунги. «Синявского и Даниэля и нашу группу посадили примерно в одно время» Потом нам дали свидание. В первый год нам ещё везло – удалось передать продукты какие-то. Когда тебя пускают на свидание, тебе устраивают личный обыск – полностью осматривает какая-нибудь женщина-ментовка. Но передать тогда кое-что удалось. В те времена – после съезда – были ещё более ослабленные порядки, было получше. Но с 1967 года уже начали закручивать гайки. В 66-ом году у меня ещё было личное свидание, потом через два месяца я поехала на общее свидание. А общее свидание даётся от часа до четырёх часов. Первый раз мне дали четыре часа (а в действительности их было даже шесть). Такое было единственный раз. Мы пришли в дом свиданий, нам дали комнату. Я приехала со свекровью. Свекровь что-то готовила, а мы с Валерой были в комнате. Свидание было шесть часов, а в одиннадцать часов их стали уводить. Тогда удалось передать продукты и всё было хорошо. Но это было первый и последний раз. После этого общее свидание только через стол. У нас не было стекла, просто напротив друг друга, а рядом сидит какая-нибудь ментовка. В эту поездку мы как раз познакомились с Ларисой Богораз и с Саней Даниэлем. В те годы, пока Лару не посадили, я всегда в Москве у неё останавливалась, когда ездила. Мы подружились и это на всю жизнь. А Саню в 1967 году мы брали в экспедицию в Сибирь на поиски Тунгусского метеорита. «Общее свидание» Возвращались мы также через Москву. Я не знаю, почему (но у КГБ же тоже не всё срабатывает), но всё так хитро было устроено, что почти все из Потьмы возвращались через Москву. Когда Питер едет через Москву – понятно. Но, когда Украина, Кавказ тоже едут через Москву… Не зря там потом возникает Хроника текущих событий. Все приезжали со свиданий и рассказывали: где, что, как происходит, что в лагерях, как прошло свидание. Собирались, пересекались, общались, рассказывали, знакомились и образовывался определённый круг (кроме того, что в Москве он был) – люди разные, разных взглядов, разных позиций, но объединённые одним. Поэтому у всех были хорошие отношения. С.Э.: Я знаю, что был Фонд поддержки заключённых. Вам тогда оказывали какую-то материальную поддержку? И.Р.: Тогда было немножко не так. Это уже позже был Фонд Солженицына. А тогда люди сами собирали и передавали. Иногда близкие, а иногда и незнакомые. Опускали в почтовый ящик деньги, кто-то где-то передавал в Москве кому-то из демократически настроенных, но не афиширующих себя. Писатели помогали, ещё кто-то, кто имел выходы в «Берёзку», где можно было достать какие-то дефицитные продукты (диссиденты иногда имели продукты или вещи лучше, чем люди в обычной жизни). Доставали и передавали, чтобы можно было что-то детям дать или особо нуждающимся. Помощь была, и деньги собирали и передавали, но это было тогда разово, не систематически. С.Э.: Всё-таки, была среда, которая вам сочувствовала и помогала, даже будучи не диссидентами сами? И.Р.: Конечно. Во-первых, и в нашем кругу были те, кто не были участниками, кто не поддерживал эти взгляды, но помогал. Был друг Валеры (они работали вместе на пуске заводов в Уфе), который там женился на девушке из Башкирии и остался жить в Уфе. Его жена была фармацевтом. Они все эти годы поддерживали Валериных родителей, посылали необходимые дефицитные лекарства. Нам посылали вещи для детей. Потом, когда мы уже были в ссылке, у нас там родился сын, нам передали детскую кроватку, вещи для малыша. Были связи с заграницей, нам присылали питательные смеси, которых здесь не было. Очень чувствовалась помощь. Это потом появляется Фонд Солженицына. Когда его выслали, Солженицын издал «Архипелаг ГУЛАГ» и отдал все свои деньги от этого издания в Фонд, они помогали очень многим. Потом многие вышедшие работали с этим фондом. Валере Смолкину, из-за того, что он занимался Фондом, сказали: «Вы хотите на Запад или на Восток? Решайте»… С.Э.: А его посадили во второй раз? И.Р.: Нет, его не посадили, он уехал в 1983 году в Израиль. Но его упорно хотели отправить из страны. Нам тоже предлагали. Когда Валера вышел, нам КГБ предлагало уехать. Но Валера никогда не хотел уезжать. Кроме этого, были наши родители. Может быть, его родители бы и поехали. Я, может быть, тоже поехала бы. Но моя мама никогда бы не поехала (бабушка уже к тому времени умерла), а я не могла её оставить. Ко всему прочему, у нас были друзья, с которыми мы не хотели расставаться. С.Э.: Вы остались, началась Перестройка, люди поверили, что начнётся счастливая жизнь…и, вдруг что-то пошло не так. Расскажите, пожалуйста, как Валерий Ефимович и вы воспринимали то, что произошло после 1991 года? Не считал ли он, что всё, что диссиденты делали и за что сидели, было напрасным? И.Р.: Нет, он так не считал. Он, конечно, был более пессимистично настроен. Конечно, на нашем заводе были свои минусы, как всегда при таких ситуациях, но то, что завод работал, когда все остальные заводы встали – это очень значимо. Наш директор был из тех самых капиталистов. Мы же раньше были против частной собственности, а тогда пересмотрели свою точку зрения. Конечно, нам не нравилось, когда многие просто так хапали. Но то, что страна начала развиваться так, мы считали правильным... Пятый пункт отменили в паспорте, а КГБ осталось, и не было сказано всё, что произошло. Не было покаяния. Не было дано оценки произошедшего за все 70 лет. До сих пор, всегда, и тогда в 90-е годы, отмечается в декабре день создания ВЧК и преемственность наших репрессивных органов в т. ч. КГБ и ФСБ. Потом началась Чеченская война, которая не вписывалась ни в какие демократические нормы. И много, что уже пошло не так. Рабочие на заводе спрашивали Валеру почему он теперь не добивается на месте для них того, за что раньше боролся. А он отвечал: «Так вы сами соберитесь тоже». Это то, о чём мы говорили – советы народных депутатов, трудящихся. Но трудящиеся не хотели этим заниматься. Он довольно пессимистично смотрел на менталитет нашего народа. Он старался, контачил со многими людьми просто чтобы понять, среди них были и коммунисты, и националисты и др. Мы не считали, что всё было зря. Но не ожидалось ничего хорошего. В результате получилось ещё хуже… Но наши ребята тоже не ожидали, что будет настолько хуже. Вы знаете, я не ожидала (можно было ожидать, что ДНР и ЛНР они, конечно, хапнут), что развяжут такую полномасштабную войну. Хотя ещё при Валере были и Грузия, и Молдова, и другие страны… В общем, не получилось сделать так глобально… И мы откатились назад. Германию победили, она была оккупирована и поэтому была вынуждена проводить денацификацию, и пошла демократическим путем. «Мы не считали, что всё было зря…но не ожидали, что будет настолько хуже» С.Э.: В нынешней ситуации опыт диссидентского движения опять становится актуальным в России. Что бы вы могли посоветовать нынешнему поколению что может пригодиться из опыта советских диссидентов современным российским гражданам? И.Р.: Трудно сказать. Не знаю… Мы сами после 24 февраля уехали, и я понимаю людей, которые просто не могут быть в этой стране, где вообще ничего невозможно сделать. Понимаете, я уже в таком возрасте, что не могу ходить на митинги – мне уже тяжело. А из опыта диссидентов… Вот правильно Навальный или неправильно?.. К сожалению, это всё, конечно, можно понять. Валера говорил когда-то, что наш выход – это когда вся страна развалится на части, и будут отдельные регионы. Но она никогда не развалится мирным путем, поэтому перспектива была в целом неважная. Урал пытался отделиться, Сибирь… Всё же разорвано, связей нормальных нет. Я не знаю… Главное, что дело ведь не в Путине. Ну, умрёт Путин, или его уберут/не уберут, но там все – шайка. Но самое грустное и больное – это поддержка войны большим количеством нашего народа. Я понимаю людей, которые просто не могут быть в стране, где ничего невозможно сделать. С.Э.: Спасибо за интересные воспоминания! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

«Лидеры обеих сверхдержав проявили в той ситуации свои лучшие качества». Беседа М.Ю. Прозуменщикова и А.С. Стыкалина Зам. директора Российского государственного архива новейшей истории М.Ю. Прозуменщиков и ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН А.С. Стыкалин вспоминают о ключевом историческом событии 60-летней давности, Карибском кризисе[1]. Карибский кризис 1962 г., связанный с размещением советских ракет на Кубе и жесткой ответной реакцией США, продолжает привлекать внимание историков. Нынешний юбилей этого события дает повод поговорить о дискуссионных проблемах, связанных с Карибским кризисом. Ключевые слова: Карибский кризис 1962 г., советско-американские отношения, стратегическое оружие, угроза ядерной войны, Н.С. Хрущев, Джон Кеннеди, А.И. Микоян. Сведения об авторах: Прозуменщиков Михаил Юрьевич, кандидат исторических наук, заместитель директора Российского государственного архива новейшей истории. Prozumen58@yandex.ru Стыкалин Александр Сергеевич, кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН. zhurslav@gmail.com “The leaders of both superpowers showed their best qualities in the situation”. Deputy Director of RGANI M.Yu. Prozumenshchikov and coordinating researcher of the Institute of Slavic Studies RAS A.S. Stykalin remember the key historical event which took place 60 years ago, the Cuban Missile Crisis. Abstract. The Caribbean crisis of 1962, connected with the deployment of Soviet missiles in Cuba and the harsh response of the United State, continues to attract the attention of historians. The current anniversary of the event provides an opportunity to talk about the debatable problems associated with the Caribbean crisis. Key words: Caribbean crisis of 1962, Soviet-American relations, strategic weapons, threat of nuclear war, N.S. Khrushchev, John Kennedy, A.I. Mikoyan. The authors: Prozumenshchikov Mikhail Yu. – Cand. Hist., Deputy Director, Russian State Archive of Contemporary History; Prozumen58@yandex.ru Stykalin Alexander S. – Cand. Hist., Coordinating researcher, Institute of Slavic Studies, RAS; zhurslav@gmail.com А.С. Михаил Юрьевич, я думаю, что это вполне символично, что именно сегодня, 21 сентября 2022 г., мы говорим о таком событии как Карибский кризис. Ведь наверно с октября 1962 г. никогда не было такой угрозы применения ядерного оружия, как та, что мы имеем сегодня. М.П. Я думаю, что не было. А.С. Поэтому тем более имеет смысл поговорить о Карибском кризисе, об историческом опыте 60-летней давности, причем поговорить об этом событии именно в стенах РГАНИ, архива, где хранятся важнейшие документы, раскрывающие советскую политику в условиях Карибского кризиса. Документы, по которым можно судить о том, как это всё развивалось, какие решения принимались, чтобы этот кризис преодолеть, и насколько они были адекватны и эффективны. Итак, никакого кризиса бы не произошло, если бы не кубинская революция, завершившаяся свержением режима Батисты в начале января 1959 г. К власти пришли откровенные леваки, которые вместе с тем поначалу не были никак связаны с международным коммунистическим движением, направляемым из Москвы. При том, что на Кубе была и своя компартия, связанная с Москвой и, насколько я помню, посылавшая своего делегата на большое совещание компартий, состоявшееся в ноябре 1957 г. Команда Фиделя Кастро к ней, однако, не имела никакого отношения. Скажу больше, она скорее была в известной мере продуктом троцкистской традиции, которая, как известно, пустила глубокие корни в Латинской Америке. Так что советское руководство отнеслось к смене власти на Кубе достаточно скептически, не связывало поначалу с Кастро и его движением больших надежд. Более того, если верить некоторым источникам, даже отказывало в помощи, когда шла подготовка свержения Батисты. Вопрос: когда в Кремле и на Старой площади впервые пришло понимание того, что установление совсем, что называется, в подбрюшье США, в 100 км от Флориды столь левацкого и при этом явно антиамериканского режима может быть использовано Советским Союзом в своих внешнеполитических целях? Что говорят об этом ваши документы? М.П. Действительно, в Советском Союзе первоначально очень спокойно и даже скептически отнеслись к кубинской революции. И прежде всего потому, что в западном полушарии, в частности в Латинской Америке, таких революций было довольно много – беспрерывные государственные перевороты, постоянные смены правительств. К тому же к власти пришли люди, которые при всей своей левизне первоначально были довольно далеки от какой-то чётко сформулированной коммунистической, социалистической идеологии. Не говоря уже о том, что сами руководители кубинской революции братья Кастро и некоторые другие… А.С. Были выходцами из крупных латифундистов. М.П. Совершенно верно. Вообще само это массовое движение, которое пришло к власти, было довольно разнородным, разношерстным, там были кто угодно – националисты, коммунисты разных мастей, включая троцкистов, т.е. кого там только не было. И поэтому в СССР, хотя и признали новую власть через неделю после революции и свержения Батисты, но полноценные дипломатические отношения на уровне послов установили только через год и 4 месяца, в апреле 1960 г. До этого наши только присматривались к новым кубинским лидерам, и неспроста, потому что новые кубинские власти тоже относились к нам довольно сдержанно. Ведь куда Фидель Кастро сначала поехал? В США, надеясь с ними договориться. А назначенный руководителем Национального банка Эрнесто Че Гевара, ставший потом символом кубинской революции, совершил в этом качестве турне по разным странам, не только европейским – он побывал, например, и в Японии, везде искал кредиты, пытался договориться. Заезжал он и к нам, но это было лишь одним из многих элементов его программы, не более того. И вообще в Советском Союзе видели, что в самой Кубе происходило много непонятного. Так, в августе 1959 г. был эпизод, когда Ф. Кастро, натолкнувшись на сопротивление аграрным реформам, вообще объявил о том, что уходит в отставку. Потом он все же решил остаться. То есть положение там было очень сложным. Но главное, что кубинцы так и не смогли договориться с американцами. А американцы тоже недооценили того, что произошло на Кубе: подумаешь – переворот, таких переворотов в этих странах было много, а на позиции США это чаще всего не влияло, от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Так что и в случае с Кубой, как они надеялись, по большому счету ничего не изменится. А вот когда уже Кастро с середины 1960 года начал принимать конкретные меры по национализации американских предприятий, когда в стране начались какие-то антиамериканские акции, тут уже в Вашингтоне всерьез забеспокоились, всполошились и стали готовить контрмеры. Прежде всего США начали душить Кубу экономически, давить на нее, и тогда уже кубинцам просто ничего не оставалось делать, кроме как обращаться за помощью к альтернативной силе, а такой альтернативной силой был, конечно, только Советский Союз с его друзьями из социалистического лагеря. Другого варианта у Кастро и его команды просто не было, эти люди прекрасно понимали, что иначе их очень скоро просто задавят. Тем более, что много было разных провокаций. А.С. Высадка вооруженного десанта на Плайя-Хирон в апреле 1961 г., попытка свержения Кастро. М.П. Да, это было знаковое событие, но разного рода провокации случались и раньше. И вот уже где-то на рубеже 1959-1960 гг. у нас стали думать: а почему бы нам не начать помогать Кубе или, точнее, как-то использовать ее в своих интересах. В феврале 1960 г. на Кубу был послан А.И. Микоян с большой миссией. Почему у него установились с кубинцами более доверительные отношения? Отчасти потому, что он был первым из наших лидеров, кто туда поехал, он раньше других с ними познакомился. С ними был подписан тогда ряд соглашений, кубинцы попросили у нас кредит в 100 млн долларов. И тут с нашей стороны был поставлен вопрос о полноценных дипломатических отношениях. А вначале и кубинцы этого не слишком добивались. В конце концов согласились. Последней каплей стал инцидент 1960 г. – на Кубу пришел из Европы большой голландский корабль с французским оружием, которое кубинцы официально закупили. И он был взорван в кубинском порту. Погибло более 100 человек. По Кубе прошли массовые демонстрации протеста и кубинское руководство фактически тут же объявило, что это провокация ЦРУ. Гибель этого корабля «Ля Кубр» сыграла важную роль, она подтолкнула кубинцев, именно с этого момента активизируются их контакты с СССР, в том числе и в поставке вооружений – вооружение первое время мы поставляли через Чехословакию, как у нас часто практиковалось в то время со странами «третьего мира». А.С. С Египтом в том числе. М.П. Да, это был испытанный маршрут. Таким образом, мы начали им оказывать экономическую помощь. Ведь Куба – бедная страна, а американцы начали ее к тому времени постоянно душить, и в том числе через Организацию американских государств (ОАГ), где был принят ряд антикубинских решений. И тогда всем стало понятно, что Куба без нашей помощи просто не выживет. Связи с нами постепенно расширялись. А.С. А у нас был свой интерес – иметь дружественный режим совсем рядом с США, и мы пытались их в этом плане раскрутить как нашего партнера. Не в идеологическом, а в чисто прагматическом плане. М.П. Совершенно верно. Мы понимали, что они совсем не коммунисты, но хотя бы просоветский режим почему бы не иметь в этом регионе. И даже не столько просоветский, сколько антиамериканский. Так стало постепенно развиваться по нарастающей наше с ними сотрудничество. А.С. Поговорим теперь о том, что в те годы происходило у нас. Н.С. Хрущев сокращал численность армии, но, с другой стороны, Советский Союз переходил на более совершенные, более современные образцы вооружений. Первое испытание в СССР в августе 1957 г. межконтинентальных ракет вызвало в США переполох, такой же, как и запущенный Советским Союзом через полтора месяца после этого, 4 октября, спутник. Известный американский историк Стивен Амброз, чья биография Д. Эйзенхауэра была переведена и на русский, смачно описывает, как президенту США пришлось на пресс-конференции давать объяснения нервничающим журналистам по поводу этого гипотетического отставания США от СССР в развитии современной техники. В Вашингтоне просто не ожидали, что у нас так быстро появятся межконтинентальные ракеты, а когда они появились, были приняты срочные меры, чтобы не допустить превосходства СССР, пойти на опережение и т.д. И вопреки фанфаронству Хрущева (дескать, мы скоро будем производить эти ракеты как «сосиски») уже к началу 1960-х годов отставание американцев в области такого рода стратегических вооружений (если о нем вообще корректно говорить) было преодолено. Более того, американцы размещают свои ракеты «Юпитер» в Турции, совсем вблизи советских границ. Давайте поговорим о реакции Москвы: сразу ли это стало обсуждаться, насколько вызвало озабоченность, какие предлагались контрмеры. В конце концов, как мы знаем, в качестве ответа на американский вызов с ракетами в Турции возникает идея разместить ракеты на Кубе. Интересно было бы изучить, когда, кому и при каких обстоятельствах впервые пришла в голову эта идея. Насколько помню, Хрущев в мемуарах пишет, что он всерьез задумался об этом при посещении Болгарии в мае 1962 г. – вопросы безопасности в черноморском регионе стали в то время предметом ряда советских мирных инициатив. Действительно, насколько можно судить по опубликованным в первом томе трехтомника «Президиум ЦК КПСС. 1954 – 1964» рабочим записям, которые вёл зав. Общим отделом ЦК КПСС В.Н. Малин, вопрос о возможном размещении ракет на Кубе обсуждался на заседании Президиума ЦК 21 мая 1962 г., первом после возвращения Хрущева из Болгарии. «О помощи Кубе. Как помочь Кубе, чтобы она удержалась» – так зафиксирован в протоколе предмет обсуждения. Но ведь любому обсуждению предшествует достаточно длительная подготовка. Наверно, Хрущев к этому времени уже был ознакомлен с разными конкретными предложениями, поступавшими в том числе от людей военных? Эти предложения могли повлиять на принятое решение. М.П. Сразу хочу сказать, что мы пока имеем доступ не ко всем документам, касающимся Карибского кризиса. На некоторых еще стоит гриф секретности. А в связи с американскими ракетами в Турции хочу сделать маленькое уточнение. Мы впервые выступили с протестом против их размещения еще в апреле 1959 г., а параллельно высказались и по поводу размещения ракет в Италии. Мы посчитали, что они тоже могут достать до нашей территории и представляют в силу этого угрозу Советскому Союзу. Таким образом, были сделаны два довольно жестких заявления. Но потом этот вопрос на время отошел на второй план, тогда как на первый план вышли совсем другие проблемы. Хрущев, как известно, ездил в сентябре 1959 г. в США. И хотя кубинская революция произошла более чем за полгода до этого, в ходе его сентябрьских переговоров с Эйзенхауэром не было о Кубе речи вообще. Конечно, много говорили о германском вопросе, но не только. Говорили о чем угодно, например, о гражданской войне в Лаосе, но только не о Кубе. В апреле 1961 г. состоялось нападение на Плайя-Хирон. Уже шла подготовка венской встречи Хрущева с новым американским президентом, Джоном Кеннеди, которая состоялась 3-4 июня. На этой встрече вопросы Кубы – в связи как с Плайя-Хирон, так и с советской экономической помощью Кубе – действительно поднимались. Лидеры двух держав обменялись мнениями. Хрущев сказал: вы же сами подгоняете кубинцев к коммунизму, потому что их зажали и ничего им не даете. А Кеннеди на это ответил: нам в общем не до Кубы, для нас главное – сохранить статус-кво в западном полушарии, а Куба нас беспокоит лишь постольку, поскольку может этот статус-кво нарушить. Она для нас только источник некоторой дестабилизации и всё. Что касается пребывания Хрущева в Болгарии, мы знаем о нем из его выступления там, опубликованного в «Правде» (он сосредоточился на проблемах безопасности в черноморском регионе), и из его воспоминаний. В мемуарах он пишет о том, что, приехав, сразу поднял вопрос о ракетах в Турции. Но вопрос о том, как противодействовать американцам на данном этапе и в том числе по ракетам, размещенным в Турции, наверняка обсуждался в Москве и до его поездки в Болгарию. А. С. Конечно, были какие-то наработки. М.П. Да, потому что, конечно, за несколько дней всё собрать и подготовить для обсуждения столь существенного вопроса было невозможно. А решение тогда было принято очень быстро. Совершенно очевидно, что в течение 1960-1961 гг. шло обсуждение этого вопроса на каком-то суперзакрытом уровне, он как-то прорабатывался. Может быть, это нашло отражение в «особых папках», которые всё еще хранятся в Архиве Президента РФ и недоступны. Я не знаю. Вероятно, прорабатывались разные варианты того, как отреагировать на американские ракеты в Турции. Как и в связи с германским вопросом, который тогда находился в центре внимания, предлагались различные варианты решения. А.С. Вообще в 1961 г. в разгар Берлинского кризиса решение германского вопроса отвлекало от всего остального. М.П. Это так. На первый план вышли сооружение Берлинской стены и прочие связанные с этим события. Но вопрос об американских ракетах в Турции никуда не исчез, надо было как-то реагировать. И очевидно, что весной 1962 г. на каком-то этапе его обсуждения всплыл и вариант с размещением советских ракет на Кубе. Кто первый предложил – сказать трудно. Но Хрущев как человек импульсивный вспомнил про Кубу и зацепился за эту идею, когда при посещении Болгарии речь зашла об американских ракетах в Турции. Он поддержал эти планы. А.С. На заседаниях Президиума ЦК КПСС неоднократно возвращались к обсуждению этого вопроса. Судя по записям Малина, после 21 мая к нему вернулись и на следующем заседании, 24 мая. После этого на Кубу отправилась делегация во главе с первым секретарем компартии Узбекистана Ш. Рашидовым и до кубинцев донесли советское предложение, спросили: а как вы смотрите? И вот уже после согласования с Фиделем и возвращения делегации в Москву на Президиуме ЦК принимается 10 июня принципиальное решение. Это было на том же заседании, где обсуждались волнения в Новочеркасске. Материалы по Кубе были отложены в особую папку, а краткая малинская запись отражает мнение Хрущева, поддержанного другими членами советского руководства: «идти на решение вопроса. Думаю, что мы выиграем эту операцию». В литературе можно встретить версию о том, что Микоян, который ранее, как мы уже отметили, был на Кубе еще в 1960 году, якобы возражал против размещения там советских ракет или, во всяком случае, выразил свое скептическое отношение. Но малинская запись этого не отражает. М.П. Если и есть какие-то другие записи этого обсуждения, то они пока недоступны. Я не очень верю в то, что Микоян выступал против, потому что если бы у него была особая позиция, его наверно послали бы в конце мая на Кубу вместе с делегацией, чтобы изучил на месте ситуацию, узнал мнение кубинцев – они знали его и были бы с ним, наверно, более откровенны. Но Микоян не ездил, делегацию формально возглавлял Рашидов, хотя в ней было и несколько высокопоставленных военачальников, в том числе командовавший ракетными войсками стратегического назначения маршал С.С. Бирюзов. Именно военные по сути дела и вели переговоры. Я думаю, что Микоян скорее занял нейтральную позицию – ну согласится Кастро, значит согласится. Вообще такое впечатление, что слишком сильно давить на кубинцев не хотели, ведь не считали, что имеют дело с идейно близкими людьми, с коммунистами. Иногда на основе воспоминаний пишут, что Кастро попросил советскую делегацию дать ему некоторое время – день или больше – на размышления и на то, чтобы обсудить в кругу кубинского руководства: а стоит ли соглашаться с советским предложением. Наверно так оно и было. А.С. Поговорим теперь о реакции американцев. Мы, конечно, знаем об ультимативном заявлении Кеннеди от 22 октября об установлении военно-морской блокады Кубы. А что было перед этим? Они ведь узнали о тайной переправке ракет на Кубу за некоторое время до этого. Благодаря самолетам-разведчикам и может быть также проплывавшим вблизи подводным лодкам. А наши, в свою очередь, по своим разведывательным каналам могли что-то узнать о реакции американцев. Так вот: насколько мы были готовы, насколько мы просчитывали вот эту жесткую реакцию Вашингтона на происходящее? Есть ли какие-то документы (аналитические записки и т.д.), которые об этом свидетельствуют? О том, как наши следили за поведением американцев и что думали предпринимать на случай осложнений? М.П. Судя по нашим уже открытым документам, мы совершенно не были подготовлены к столь жесткой реакции, потому что на протяжении всех тех месяцев, когда мы поставляли оружие на Кубу, Хрущев везде заявлял, что мы доставляем только оборонительное оружие и что американцы должны нам верить. И потом Кеннеди неоднократно говорил о том, что он якобы поверил (не знаем, правда это или нет), что мы перевозим только оборонительное оружие. А ведь по советским планам должны были закончить поставки оружия к первому ноября. Т.е. всего нескольких дней не хватило до завершения перевозок. И вот после этого Хрущев хотел выступить и сказать: вы уже никуда не денетесь. Такой вот фанфаронский был подход. И когда 15 октября американцы сфотографировали и увидели, что это настоящие ракеты дальнего действия, стратегическое оружие – они хотя и всполошились, но поступили очень грамотно, они полностью закрыли всю информацию. Даже в самых ближайших к американскому правительству структурах ничего не знали. А наше посольство и наше руководство никак не были проинформированы о том, что американцы что-то узнали. Когда 18 октября Кеннеди принял А.А. Громыко, который приехал на Генассамблею ООН, и посла А.Ф. Добрынина, он и вида не подал, что что-то знает. Шла определенная игра. А.С. Согласно некоторым свидетельствам, наша делегация в ООН, постоянный представитель В.А. Зорин были не слишком хорошо подготовлены и с нашей стороны, знали что-то о поставках на Кубу оружия только в самом общем плане. Когда началось обсуждение вопроса в ООН, надо было как-то реагировать, а информации у них было очень мало. Ведь всё осуществлялось в условиях большой секретности и никто не рассчитывал, что тайна раскроется. М.П. Да, так вот наша разведка в этом деле в какой-то степени прокололась, потому что она до последнего момента не давала в Москве информации о том, что в Америке готовится вот такая реакция. Буквально до последнего момента, когда госсекретарь Д. Раск за час до публикации заявления Кеннеди жестко вызвал к себе Добрынина к 6 часам вечера и выложил всё. В Президиуме ЦК знали, что что-то в Америке в этот день готовится – раз вызвали Добрынина, но не знали до последнего момента, по какому поводу он вызван и что конкретно произойдет. Думали, что это, возможно, в связи с германским или каким-то другим вопросом, но не в связи с ракетами. Т.е. не были подготовлены. И когда Кеннеди выступил с таким жестким заявлением, это для советского руководства было, конечно, шоком. Это показывают в какой-то мере и малинские записи от 22 октября. Никто этого не ожидал, все надеялись, что это все как-то пройдет и американцы окажутся перед фактом размещения ракет. А.С. А вот не прошло. М.П. Не прошло. А.С. Поговорим о последующих событиях. Днях апогея Карибского кризиса. Ваш архив много сделал для публикации первоисточников. В чем значение малинских записей за 20-е числа октября? Насколько ценен этот источник? Насколько можно по нему судить о ходе выработки советской линии, насколько передает он остроту ситуации, озабоченность, некоторую растерянность («надо оглядеться и думать, как дальше»; «допустили мы ошибку или нет – это можно оценить позже»), готовность к компромиссу («доводить до точки кипения не следует, не терять головы»)? Лично мне кажется, что они неплохо передают настроения тех дней в Кремле. М.П. Фактически это так. Чем хороши эти малинские записи при всей их неполноте? Хотя это записи неофициальные, но они показывают, как менялось настроение советского руководства. Как от первоначальной жёсткой позиции (мы никуда не уйдем, продолжаем действовать как ни в чем не бывало и т.д.) они уходят и как постепенно изо дня в день происходит какой-то шаг назад, какое-то ослабление, потому что они увидели, что американцы жестко стоят на своем, что они не отступают. Поступала информация от нашего посольства, которое в это время еще само не совсем понимало, что к чему, от наших разведывательных органов, и она свидетельствовала о том, что действительно в Америке продолжают жестко реагировать, готовы на любой шаг. И самое главное: да, конечно, и в СССР тоже были свои горячие головы, свои ястребы, но и в Америке было много высокопоставленных военных, которые хотели повоевать, показать себя, и в силу этого ситуация могла оказаться очень непредсказуемой. А.С. Современная западная политология различает реальные кризисы холодной войны (Карибский, Берлинские) от псевдокризисов, т.е. от внутриблоковых кризисов, которые имели место в рамках одной из частей установленной по итогам Второй мировой войны биполярной системы. Хотя общественное мнение их не всегда различало, но реакция США была принципиально различной. Всё это не означает, что так называемые «псевдокризисы» не оказывали заметного влияния на международные отношения (Венгрия 56, Чехословакия 68) и что их разрешение не было обусловлено ситуацией холодной войны. Но события в Венгрии были по большому счету внутренним делом, условно говоря, «советской империи», они не угрожали реально интересам противостоящего блока и не нарушали ялтинско-потсдамское статус-кво, хотя и вносили дополнительную напряженность. Берлинский кризис 1961 г. угрожал позициям США, но только в Европе, а Карибский был вообще беспрецедентен, поскольку угрозе подвергалась непосредственно территория США. Мне кажется, что в нашем руководстве как-то не очень задумывались, что есть принципиальная разница между двумя этими типами кризисов. Подавить восстание в Венгрии или поставить ракеты на Кубе – с точки зрения Вашингтона, интересов его безопасности это вещи несопоставимые. М.П. Это совершенно не одно и тоже, и я думаю, что Хрущев именно в тот момент, в октябре 1962 г. наконец понял, что это вещи совершенно разные. Одно дело что-то предпринимать в советском лагере или где-то на периферии, на Ближнем Востоке… А.С. Как это было в случае с Суэцким кризисом 1956 г., например. М.П. Да, и совсем другое дело, когда мы что-то серьезное готовим совсем рядом с Америкой, в 100 км от Флориды. Американские эксперты объясняли своему президенту, что ракеты с ядерными боеголовками, которые мы поставили на Кубу, легко достают во всяком случае до любой точки восточного побережья США и в значительной мере покрывают среднюю часть страны. Т.е. угроза военного нападения была реальной. Документы показывают, что Кеннеди не хотел доводить дело до конфликта, он был осторожен, старался не провоцировать Москву, но постоянно спрашивал своих военных: а вы уверены, что мы зафиксировали все точки советских ракет на Кубе. Существовали опасения, что угроза может быть даже еще большей, чем поначалу себе представляли – и если ударить по тем точкам, о которых знали, могли получить в ответ с тех точек, о которых вообще не имели представления. А.С. Вокруг Карибского кризиса сложилось много мифологии, и это понятно, учитывая тем более масштаб исторического события. Вот позиция Фиделя Кастро. В мемуарах разных дипломатов и т.д. иногда можно прочитать, что Кастро, считая достоверными сведения о том, что американцы наутро 27 октября собираются бомбить советские базы на Кубе, через посла А. Алексеева предлагал Хрущёву нанести превентивный ядерный удар по США, сказав якобы, что кубинский народ готов принести себя в жертву для победы над американским империализмом. Хрущёв на это ответил, что у «товарища Фиделя Кастро» сдали нервы и что переговоры с американцами идут успешно. А какой в реальности была связь Москвы с кубинским лидером в дни апогея кризиса? В какой мере Хрущев и всё советское руководство обладали в те дни информацией о ситуации на Кубе, ожиданиях американской агрессии и позиции Кастро, о том, что он реально может предпринять? В частности, «в черную субботу» 27 октября, когда мир был ближе всего к глобальной катастрофе. Записи Малина показывают, что вопрос о том, как на него повлиять, успокоить, тоже находился в поле зрения советских лидеров. Пытались ли как-нибудь удержать его от непродуманных поступков? М.П. Здесь проявилась еще одна промашка нашего руководства – в том, что в самый разгар конфликта мы как-то Кубу немножко отставили в сторону. Понятно, что приоритет отдавался отношениям с США, а насчет Кубы мы думали: они будут делать то, что мы скажем. Тем более, что стратегическое оружие на Кубе находилось, конечно, только в наших руках, под нашим контролем, решения принимались не на Кубе, а в Москве, и без нашей санкции никто не мог это оружие использовать. Это всё, конечно, не могло не действовать на кубинцев, особенно когда они почувствовали, что Советский Союз начинает шаг за шагом отступать. И может быть поэтому у Кастро действительно сложилось впечатление, что сейчас вот-вот начнется война. Особой остроты ситуация достигла 27 октября, когда сбили американский самолет-разведчик и тоже было не совсем понятно, что за этим стоит. Такие самолеты-разведчики летали всё время, а тут вдруг такой самолет сбили. Такое впечатление, что кубинцы подталкивали к началу большого конфликта. Такого, где мы одна из сторон. Но вообще в этот момент Хрущеву было, грубо говоря, не до Кубы. Для него главным было договориться с американцами. А.С. Потом Микоян ездил, успокаивал кубинцев, что мы их не бросим, но это уже позже, в ноябре, когда ситуация утратила прежнюю остроту. М.П. Да, уже в ноябре, а в октябре Хрущев максимум что делал – посылал успокоительные письма: всё нормально, мы вопрос решаем, хотя на одном из заседаний Президиума – и это тоже нашло отражение в записях Малина – было сказано: в какой-то момент мы должны сообщить кубинцам, что выведем свои ракеты. То есть если мы принимаем какой-то компромиссный вариант, мы должны им сообщить, но, судя по всему, сообщалось им обо всем с опозданием. У меня такое ощущение, что Кастро себя немножечко переоценил, значение Кубы для Москвы, подумал, что раз они, кубинцы, предоставляют нам территорию для ракет, ставят себя под угрозу во имя торжества коммунизма или, что для него было важнее, ради достижения антиамериканских целей, значит мы будем с ними считаться. Но если говорить откровенно, нашим надо было как-то вести себя с кубинцами поаккуратнее, больше считаться с ними. А.С. Но кстати говоря, ведь и с нашими восточноевропейскими союзниками не очень аккуратно поступили, они вообще не были информированы ни о чем и это повлияло на их последующие шаги. Особенно показателен случай с Румынией, которая к этому времени уже начала внешнеполитически дистанцироваться от СССР, отходить от генеральной линии советского блока, а Карибский кризис только усилил это стремление. Через год, в октябре 1963 г. министр иностранных дел Румынии К. Мэнеску по поручению своего руководства встретился в кулуарах ООН с госсекретарем США Д. Раском. Он говорил ему: мы не были информированы о размещении советских ракет на Кубе и не можем нести за это ответственность. Он просил от имени своего руководства правительство США: если в будущем случится нечто подобное, не воспринимать Румынию как союзника СССР, а относиться к ней как к нейтральной стране. Можно ли сказать, что восточноевропейские союзники узнали о начале кризиса из газет? На каком этапе они были проинформированы Москвой? И как сказалось это на их доверии к Москве? М.П. Советское руководство даже собственных дипломатов не поставило в известность о размещении ракет на Кубе, а своих союзников тем более. Но с румынами особая ситуация. Им было особенно обидно, потому что в начале 20-х чисел октября Г. Георгиу-Деж и И.Г. Маурер были в Москве проездом из азиатского турне. Записей их бесед с Хрущевым (если они вообще состоялись) у нас нет, но, судя по той обиде, которая потом высказывалась румынами, им ничего не сообщили. А.С. Такое пренебрежение, конечно, не могло остаться незамеченным. Вспоминаю предложение Я. Кадара создать комитет министров иностранных дел стран-членов СЭВ, он говорил об этом Хрущеву во время встреч в июле 1963 г. За этим стояло стремление сделать процесс принятия решений более прозрачным для союзников, и я уверен, что здесь тоже повлияло осмысление уроков Карибского кризиса. Кадар не раз говорил советским партнерам, что венгры, как и другие представители советского блока, не должны узнавать о каких-либо акциях советской внешней политики, пусть даже за пределами Европы, из газет. В Польше В. Гомулка тоже жестко высказывался по поводу того, что Советский Союз предпринимает что-то серьезное без ведома союзников. Когда начались разговоры о включении Кубы в перспективе в Организацию Варшавского договора, Гомулка, затронув этот вопрос на встрече с Кадаром, заявил, что Польша будет блокировать любые такого рода попытки, ведь отношения СССР с Кубой не касаются европейской политики, тогда как задача ОВД состоит в том, чтобы отстаивать интересы соцстран в Европе. От этой идеи потом отказались. Так что все наши восточноевропейские союзники, честно говоря, несколько опешили, а можно даже сказать, были шокированы в октябре 1962 г. Наверно, это как-то могло проявиться уже в ноябре. Ведь отмечалось 45-летие октябрьской революции, в Москву приезжали делегации соцстран на самом высоком уровне. Были беседы. Интересно, затрагивалась ли тема ракет на Кубе. М.П. Встречи были довольно официальные. В имеющихся документах нет упоминаний событий вокруг Кубы. Но есть документы, которые показывают, как реагировали в соцстранах позже. Речь в них идет как раз о том, что там были не в курсе советских планов, более того, советские дипломаты в своих донесениях были вынуждены докладывать и о том, что некоторые в Восточной Европе восприняли всё произошедшее как поражение Москвы, ее отступление, удар по престижу, и это было не очень приятно. А.С. Тот же Гомулка говорил 24 октября 1964 г. Брежневу, Косыгину и Андропову, объяснявшим ему на встрече в Беловежской пуще мотивы снятия Хрущева, что ракеты не только были размещены без консультации с союзниками, но Кеннеди добился их удаления, а в результате позиция соцстран в кубинском вопросе была ослаблена. И теперь, воспользовавшись этим, США могут предпринять новую интервенцию на Кубе и неизвестно, что можно сделать в ответ. Забегая немножко вперед, скажем о том, что, когда Хрущева снимали в октябре 1964 г., там ведь тоже соратники, конечно, припомнили ему Карибский кризис и речь шла среди прочего о том, что это была не просто авантюра, но такая авантюра, которая дала основания считать за рубежом, что Советский Союз проиграл, отступил. М.П. А уж как китайцы радовались. Любое завершение конфликта им было на руку. Если бы уступили американцы, это дало бы основания китайцам сказать: мы же всегда говорили, что это «бумажные тигры», чего нам опасаться этих империалистов. А если отступаем мы, они скажут: вот видите, какой оппортунизм в действии, не захотели защищать свои интересы. А.С. Получается, что от всего этого политически выиграл только Китай. М.П. Китай сильно выиграл. Между прочим, в начале ноября в течение пяти дней в Пекине шли многочисленные демонстрации около кубинского посольства с заявлениями о поддержке, причем под лозунгами «долой оппортунизм», «долой ревизионистов», тогда еще, как правило, без прямого упоминания СССР. А.С. Хотя нельзя сказать, что сам Кастро под каким-нибудь китайским влиянием находился… Может быть, предлагая какие-то превентивные акции против Америки, Кастро думал: а вон Китай меня бы поддержал. Но тут мы можем только гадать. М.П. Китайцы и кубинцы были по духу близки, я бы сказал. Революционеры. Но получить от Китая Куба ничего не могла – ни в материальном, ни в военном отношении. А.С. Конечно. Давайте поговорим теперь о настроениях в Советском Союзе. Есть такая как бы полулегенда о том, что Хрущев в один из самых острых дней кризиса призвал соратников: давайте после заседания пойдем все вместе в Большой театр. Народ всех нас увидит и решит, что нет оснований для паники. Раз мы в театре – значит всё нормально. М.П. Я несколько раз встречался с сыном Хрущева, с Сергеем Никитичем. И в 2010 г. он прислал нам своеобразное жизнеописание деятельности Хрущева в те годы – день изо дня, что он делал, где был. При составлении он использовал в основном газету «Правда». Да, действительно, в свое время, с чьей-то подачи, заговорили о посещении в эти дни советским руководством Большого театра. На самом деле 26-го они посетили концертный зал имени Чайковского, а 28-го – Кремлевский театр. Может быть, я ошибаюсь, но мне представляется, что это была демонстрация не столько для советских граждан, сколько для иностранных представителей, которые лучше ориентировались в том, как реально развивались события. 28 октября к вечеру обстановка уже несколько разрядилась. А вот вечер 26-го – это канун самого опасного дня. Так что это всё действительно было. Но все-таки не сравнить настроения широкого общества у нас с настроениями на Западе. У нас ведь многое скрывалось. Да, по публикациям в прессе люди знали о конфликте, организовывались разные митинги против американского империализма, в защиту Кубы. Люди были, конечно, напуганы, но не так сильно. Они мало себе представляли реальный масштаб угрозы. А вот на Западе, где более открытое общество и больше информации, там и страх был посильнее. А.С. И это, конечно, не могло не найти отражения в донесениях советских дипломатов из разных стран. М.П. Западная Европа особенно испугалась. Потому что все прекрасно понимали: если начнется нападение на Кубу, Советский Союз может быть и не ответит по самой Америке, а вот по Западному Берлину точно может ответить. И соответственно война именно в Европе может начаться. А.С. Все-таки, как мы знаем, по вопросу о ракетах на Кубе как-то удалось договориться, острота спала к концу октября. Давайте поговорим об опыте осмысления Карибского кризиса, как он повлиял на развитие механизмов диалога между лидерами двух сверхдержав. Что нужно сделать, чтобы больше не повторялись такие инциденты. Правда ли, что именно после Карибского кризиса была налажена прямая телефонная связь между Кремлем и Белым домом? Или это было позже? М.П. Насчет прямой телефонной связи у нас есть очень интересный документ, относящийся к маю 1962 г. – как раз к тем дням, когда это всё затевалось. Один американский журналист, который был всё время в пуле журналистов, близких Белому дому, обратился с письмом к Хрущеву, в котором прямо спросил: собираетесь ли устанавливать прямую связь между правительствами двух стран. Советский Союз отреагировал так: когда будет время – мы к этому вопросу вернемся. Информация шла очень медленно, и чтобы спасти положение, не допустить еще большей остроты, Хрущев 28 октября обратился напрямую по радио к американцам, когда обещал вывести ракеты. Но только летом 1963 г. удалось установить прямую связь между Москвой и Вашингтоном, и то она была не совсем прямая. Только уже к концу 1970-х годов налаживается связь через спутник, более ускоренная. А.С. Технические возможности к этому времени улучшились. М.П. Да, но вообще Карибский кризис, конечно, сыграл свою роль, потому что стало понятно, что может возникнуть ситуация, когда нужно очень срочно передать информацию. А.С. Потом принимаются некоторые меры для стабилизации отношений с США, здесь опять-таки надо вспомнить о ноябрьской поездке Микояна за океан, когда он посетил и США, и Кубу, выступил своего рода посредником, уговаривая каждую из сторон пойти на компромисс. К сожалению, нам не хватало достоверных источников, позволяющих в достаточной мере реконструировать содержание его бесед. Опираемся нередко на мемуарные свидетельства. Да, есть книга Серго Микояна «Анатомия Карибского кризиса». Он ездил вместе с отцом, присутствовал на некоторых переговорах и мог потом выступать и как исследователь, и как мемуарист. Не отрицаю научной значимости книги, как, разумеется, и монографии А. Фурсенко и Т. Нафтали «Безумный риск: секретная история Кубинского ракетного кризиса 1962 г.», но вопросы всё равно остаются. Поскольку тема не закрыта, сохраняется и потребность введения в оборот новых источников. Есть в поле Вашего зрения какие-то новые рассекреченные источники? М.П. Сейчас собираемся обнародовать новые источники, сначала на готовящейся выставке к 60-летию Карибского кризиса. Это не только записи переговоров, но прежде всего донесения, которые Микоян в ходе поездки постоянно отправлял в Москву. Помимо Микояна, посетившего Кубу, в США был послан первый зам. министра иностранных дел В.В. Кузнецов, чтобы он действовал через ООН вместе с нашим посольством. У Микояна были очень напряженные переговоры на Кубе – его задачей было убедить кубинцев. А.С. Кубинцы страшно были обижены, что у них отобрали этот поначалу обещанный (и предложенный самой Москвой) «ядерный щит». Одна сведущая коллега мне рассказывала, что в гаванских газетах, контролируемых правительством, публиковались в те недели карикатуры, где изображалось, как американцы проверяют, есть ли оружие на советских судах. И надпись: «советский стриптиз». Так что в Гаване царила в то время очень враждебная обстановка по отношению к Советам, сильно подставившим Кубу. М.П. Можно себе представить. Это правда, что кубинцы, обиженные после всего произошедшего, продолжали ставить нам палки в колеса. Мы уже вроде наладили отношения с Кеннеди (и даже предварительно договорились о выводе американских ракет из Турции), а они опять объявляют о том, что будут сбивать все самолеты, которые пролетают мимо. Микоян проявил в это время фантастическую верность порученному делу. Вот он прилетел на Кубу, а у него буквально через два дня в Москве умерла жена. Сын Серго, который был с ним, полетел в Москву, а он остался вести переговоры, не мог бросить. А.С. Мы опубликовали в начале 2019 г. в ИЭ запись беседы с внуком, Стасом Наминым, где вспоминаем и эту семейную историю… М.П. Он до конца довел это дело. Во многом благодаря этим миссиям (Микояна и Кузнецова) удалось и американцев дожать, они хотя и не официально, но всё же обещали из Турции убрать ракеты. И действительно со временем убрали. Это был реально последний для Хрущева шанс хоть как-то сохранить лицо. И кроме того, из Кеннеди выбили обещание не нападать на Кубу. А.С. Публикация этих новых источников, отражающих миссии Микояна и Кузнецова, была бы очень важна. М.П. Мы надеемся. Для начала хотим провести юбилейную выставку в музее Вооруженных сил. К ней будет сделан каталог. А.С. Итак, принимались разные меры, чтобы Кастро успокоить. Пригласили в СССР в 1963 г., он провел у нас полтора месяца, с конца апреля до середины июня, поездил по стране, где его везде с почетом принимали, проводили митинги советско-кубинской дружбы. Потом Хрущев пригласил его приехать еще через полгода, чтобы он увидел Москву зимой, и он приезжал в начале 1964 г. снова. Но главное, ему ведь что-то было всерьез обещано в экономическом плане? М.П. Да, конечно, Советский Союз пытался всячески успокоить Кастро. В ходе переговоров Хрущев говорил ему: мы держались за Кубу не для того, чтобы она помогала соцлагерю, мы на самом деле защищали Кубу. И вывели войска потому, что не хотели, чтобы на Кубу обрушились американские ракеты. Это к вопросу о том, кто кому больше должен. Кастро в конце концов согласился (хотя бы на словах) с тем, что мы всё в интересах Кубы сделали. Ну и конечно же, большая помощь оказывалась Кубе потом – и экономическая, и военная. Посылали массу студентов учиться в Советский Союз. Т.е. помощь шла по всем линиям. Приезжали наши специалисты в разных областях. Мы сделали всё, что можно, и, конечно, Куба держалась только благодаря нам. А.С. А материалы встреч, переговоров мая 1963 г. сохранились? М.П. Записей переговоров, видимо, не было. Беседы были настолько неофициальными, что записи, возможно, и не велись. Пресса постоянно публиковала информацию о том, куда товарищ Кастро ездил, где выступал и что говорил. Хрущев на Президиуме ЦК кратко рассказал о своих беседах с Кастро. Во время этой поездки кубинскому лидеру присвоили и звание Героя Советского Союза, как мы знаем. А.С. Для нас эта была характерная практика при Хрущеве. И Насеру дали. Перестарались. Такой еще вопрос: а как у нас потом осмысляла уроки Карибского кризиса независимая общественная мысль (диссиденты, А.Д. Сахаров и т.д.)? Что говорят об этом ваши документы? Насколько повлиял этот опыт на выработку новых идей? Может быть, это давало кому-то повод и дополнительные аргументы для критики нашей внешней политики в связи с угрозой войны? М.П. Я думаю, что Карибский кризис произошел немножко рано, развитое диссидентское движение со своей идеологией у нас сформировалось скорее к концу 1960-х годов. А кроме того, их больше интересовала правозащитная тематика. Но вскоре после Карибского кризиса, в декабре 1962 г., состоялась эта знаменитая художественная выставка в МОСХ, где Хрущев обрушился на художников за формализм и безыдейность. Дискуссии, какое-то обсуждение, споры, ругань, обиды. А.С. Но они, по-моему, не очень-то вспоминали Карибский кризис. М.П. Конечно, даже не упоминали. Это всё находилось совсем в другой сфере – идеологии, культурной политики и т.д. Мы говорили о том, что на Западе проводят различия между внутрисистемными (имея в виду социалистическую систему) и глобальными кризисами. Так вот когда происходили кризисы внутри социалистической системы, в социалистических странах (Венгрия, Чехословакия), всё, что с ними связано, как правило, даже больше обсуждалось в среде нашей интеллигенции, поскольку было неотделимо от проблем идейного плюрализма, свободы творчества и т.д. А.С. А кроме того, в 1962 г. советская интеллигенция может быть даже недооценивала остроту ситуации. Ведь не хватало информации. М.П. Да, это так. А.С. Мы упомянули уже, что при отстранении Хрущева соратники припомнили ему Карибский кризис. Но все-таки этот аргумент в пользу его снятия был одним из многих и вряд ли в числе основных. М.П. Конечно, там всё сложили и вспомнили среди многого прочего про ракеты на Кубе – ах, ты еще и здесь наломал дров! Но ведь они же все участвовали в этих заседаниях и никто не возражал. Невозможно было свалить всё только на него. А.С. Конечно, это был наиболее острый кризис, когда возникла реальная угроза ядерной войны, но не единственный. Можно вспомнить осень 1983 г., неприятный инцидент после сбитого корейского самолета. Есть у вас какие-то документы? М.П. Практически только единичные документы. Они касаются того, как мы должны были проводить пресс-конференцию после этого сбитого «Боинга». Там ситуация обострилась еще с весны, когда американцы стали поставлять свои «Першинги» в Европу. Р. Рейган назвал тогда СССР «империей зла». И сбитый «Боинг», конечно, сильно осложнил ситуацию. Но опять же наш главный прокол заключался в чем? В том, что не сразу признались. Сбили мы его в ночь на 1 сентября, а пресс-конференцию провели только 9 сентября. А до этого говорили о том, что самолет куда-то не туда улетел, упал в нейтральных водах и т.д. И о том, что это был не гражданский самолет, а военный, и прочее. Но в любом случае, даже если судить по тем обрывочным документам, которые у нас имеются, это все-таки была провокация. Причем с гражданскими лицами на борту. Вот мы случайно обнаружили один документ 1984 г., который вроде бы не имеет к этому отношения. Южная Корея очень хотела, чтобы мы приняли участие в Олимпиаде 1988 г. в Сеуле (Олимпиаду 1984 г. в Лос-Анджелесе мы, как известно, бойкотировали). А дипломатических отношений у нас с ними не было. И вот на таких неофициальных переговорах доверенное лицо президента Южной Кореи сказал нашим представителям: если вы примете участие в Олимпиаде, то будет забыт инцидент с самолетом, тем более, что, как уверено южнокорейское правительство, вина за это лежит не только на Советском Союзе, но и на другой стране. А.С. Вот так вот. Лучше не скажешь. А иностранные ученые (американские, европейские) проявляют интерес к вашим документам по Карибскому кризису? М.П. Я бы сказал, что в последнее десятилетие этот интерес как-то ослаб. К 50-летию, которое прошло в 2012 г., готовились новые публикации, к нам приезжали иностранные ученые, но после того, как тот юбилей прошёл, всё как-то заглохло. А.С. Да, я думаю, что сейчас уже исследователей всё больше интересуют события XXI века. XX век становится уже более отдаленной от нас историей. Вопрос чисто прагматический. Архив национальной безопасности США на своем сайте размещает десятки сканированных документов, полученных от частных владельцев, свидетелей и участников событий (включая С.А. Микояна), и прочее. Там можно, насколько я знаю, увидеть и дубликаты некоторых ваших документов без указания архивных шифров. В какой мере можно историкам пользоваться этим сайтом, как можно на него ссылаться, цитировать, когда имеешь дело с документами, которые есть и у вас? М.П. Когда документы публикуются без каких-то поисковых данных, это, конечно, вызывает вопросы: каким образом они попали туда и насколько они идентичны, а такая опасность есть. Так что ссылаться на них можно, мягко говоря, аккуратно, сами знаете. А.С. Завершая наш разговор, Михаил Юрьевич, можно наверно констатировать, что в октябре 1962 г. мир был реально близок к ядерной катастрофе. И все-таки смогли избежать худшего. Видимо, лидеры обоих государств в той ситуации проявили какие-то свои позитивные качества. С одной стороны, самообладание, умение держать себя в руках, не горячиться, а с другой стороны, способность пойти на компромисс, спокойно, трезво посмотрев на происходящее. Иными словами, проявили способность договариваться. Наши сегодняшние политики наверно должны извлечь какие-то уроки из Карибского кризиса? М.П. Да, мы им можем только пожелать, чтобы они учитывали исторический опыт, потому что у нас, к сожалению, исторический опыт очень часто не учитывается. Эмоции преобладают. А.С. А кроме того, исторический опыт зачастую односторонне интерпретируют, берут только то, что соответствует каким-то сложившимся представлениям. М.П. Мне кажется, что у наших руководителей должны быть хорошие, грамотные советники, которые говорили бы им о том, что действительно есть, а не то, что хотят от них услышать. А.С. Вокруг Хрущева были хорошие советники. М.П. Да, они были и по линии МИДа, и в аппарате ЦК, и среди военных. А что касается военачальников, то многие эксперты, оценивая военную составляющую тех событий, потом отмечали, что в военном отношении всё было проведено на очень высоком уровне. А.С. Как, кстати говоря, в военном плане и при вводе войск в Чехословакию в августе 1968 г. Тогда ведь сильно прокололись в политическом плане, не сумев сформировать альтернативное правительство. Военные же сработали очень чётко. М.П. Да, но при этом нельзя также забывать: Чехословакия рядом, а где эта Куба? Здесь можно отметить вот еще какой момент. Хрущев после встречи с Кеннеди в июне 1961 г. его недооценил: мальчишка, слабак. А.С. А в реальности получилось так, что он не слабее Эйзенхауэра, Карибский кризис это показал. И это было тоже неожиданно для Хрущева. М.П. Не слабее, и Хрущев это, кажется, понял. А то, что сделали Микоян и Кузнецов на Кубе и в США, тоже следует высоко оценить – они провели колоссальную работу. Они понимали, осознавали, как надо действовать. И это принесло свои плоды. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. [1] В составлении вопросов для обсуждения участвовал также д.и.н. И. Н. Селиванов.

«Она меня всегда предупреждала: “Никогда не говори вне дома, что мы говорим у себя на кухне”». Писатель Валерия Викторовна Перуанская. Вспоминает внучка Мария Гальчук Беседовал С.Е. Эрлих С.Э.: Ваша бабушка – Валерия Перуанская была писателем, журналистом, работала в советских «толстых журналах» и различных СМИ и с детства вела свой дневник. Расскажите, пожалуйста, о ее предках. М.Г.: В советское время о предках говорили очень мало. Я только знаю, что матерью Валерии Перуанской была Римен Анна Ивановна. Она называла себя отпрыском обедневшего польского дворянского рода. Хотя, возможно, это было не так. Тут все очень приблизительно. Мне говорили, что прабабушка до конца своих дней даже разговаривала с польским акцентом. Моя мама помнит от неё некоторые польские детские присказки. Из семейных легенд я знаю, что прабабушка практически потеряла свою семью. Дети рано остались сиротами. Старший брат Казек без вести пропал в Первую мировую, младших братьев и маленькую сестру забрали в польский католический приют. Прабабушка всю жизнь страдала по своим братьям и сёстрам. Анна была самая старшая из сестер, ее взял к себе экономкой дядюшка Леопольд в особняк на улице Гороховой. Позже Анне удалось пристроить к нему и свою сестру Юзефу. Анна надеялась, что когда встанет на ноги, то сможет забрать младших из приюта. Это была настолько больная тема для нашей семьи, что даже я – правнучка – помню всех по именам. Старшие: Казимир и Анна – носили фамилию матери – Римен и были Ивановичи по отчеству, т. к. были незаконнорожденными. Их родителям не разрешали жениться то ли из-за разницы в вероисповедании, то ли из-за финансовых трудностей… Когда они наконец поженились, то все младшие дети – Юзефа, Вильгельмина, Михель и Каспер – уже были Леонардовичами по отчеству и Станкевичами по фамилии. Это очень распространённая польская фамилия, поэтому родственников найти практически невозможно… Анна Ивановна Римен (она же Анна Леопольдовна Гирина) В 1917 году, собираясь уезжать в Америку, дядюшка Леопольд предложил Анне, по слухам, поехать с ним, но на отказалась из-за своих братьев и сестёр. А приют, к несчастью, позже оказался на территории Финляндии, и единственное, что удалось о нем узнать, что он эмигрировал в Польшу, в Варшаву, и, скорее всего, во время войны от него ничего не осталось… Вот такая болезненная история по материнской линии. «Это была настолько больная тема для нашей семьи, что даже я – правнучка – помню всех по именам» Про бабушкиного отца я почти ничего не знаю. Знаю, что фамилия была Могилевский. Прадед вроде бы был тоже польского происхождения. Познакомились они с прабабушкой то ли в Москве, то ли в Питере и вроде бы в Москве поженились. Я так понимаю, что это был юношеский всплеск эмоций, спонтанность, возможно там не было большой любви. Валерия Викторовна рассказывала, что как-то её будущие родители шли то ли по Пречистенке, то ли по Остоженке и просто так вдруг решили зайти и пожениться. Вот так и зашли, и поженились. А бабушка моя родилась в 1920 году в Симферополе. В детстве я её спрашивала: «Твой отец москвич, мама жила в Питере, куда приехала из Прибалтики, а как же ты в Симферополе родилась?». На что она отвечала: «Они поехали отдыхать на море, и я там родилась». Я уже позже, когда стала старше, удивлялась: «Как это они в 1920 году в декабре (!) на море отдыхали?!». Потом бабушка всё объяснила… Хотя у нас в семье было принято говорить о многом прямо, этот факт она мне сообщила только тогда, когда я, проходя по истории «Советская Россия в кольце фронтов» или что-то вроде «Триумфальное шествие Советской власти», поняла, что в 20-ом году советской власти в Крыму-то ещё не было. Я тогда её прижала к стене, и она призналась, что, когда они добрались до Крыма, для простых людей уже не было никакой возможности попасть на корабль. С.Э.: Они пытались убежать, но не получилось? М.Г.: Да. В Крыму они прожили там какое-то время. Там моя прабабушка сильно сдружилась с матерью Александра Галича. Вот так бывает тесен мир! Через какое-то время они возвращались в Москву уже с Галичами. Моя бабушка полная ровесница с Галичем, и поскольку их матери дружили, они вместе играли в детстве. Потом их пути разошлись, однако позже он жил в соседнем доме. В Московском писателе на стене дома есть его памятная доска, которую всё время то разбивают, то снимают, но энтузиасты заново вешают… Я называла бабушку по имени – Иля. Она всегда выглядела очень молодой, энергичной и красивой и категорически не желала называться бабушкой. Все звали её Лиля, а я – Иля, потому что «Лиля» в детстве было сложнее выговорить. И мои дети потом тоже называли её Илей. Моя бабушка ходила в одни ясли с Галичем С.Э.: В каком возрасте и в каком году она умерла? М.Г.: Бабушка прожила до 91 года и умерла в 2012 году. А прабабушка умерла в 1967 году, не дожив несколько месяцев до моего рождения. Моя мама тоже называла её по имени: Баня (сократив «баба Аня»). Всё рассказы о ней были настолько живыми и частыми, с просмотром фотографий, что я её помню так, как будто бы знала ее лично. Где-то в 60-х годах (уже в Оттепель) им позвонил кто-то из знакомых, очень взволнованный. Он сказал, что слушал «Голос Америки» и там передавали, что разыскивается Анна Римен. Я знаю уже со слов бабушки, что Анна не имела никакой возможности ответить, – к тому же она ещё и боялась. Наверняка в 37-ом году дедушка Яша сжёг все документы моей бабушки и прабабушки не случайно. Я пыталась запросить архив в Севастополе и в Симферополе (в паспорте записано, что она родилась в Севастополе, а с её слов – в Симферополе). Где она родилась – история достаточно тёмная. Когда я связывалась с севастопольским и вообще с Крымским архивом, мне ответили, что у них нет никаких записей. То ли это Яков Михайлович надежно зачищал следы, то ли, действительно, всё утеряно во время Гражданской и других войн. Свидетельства о рождении у моей бабушки нет в принципе, но есть справка, выданная Союзом писателей и Литфондом для представления на Новодевичье кладбище, о том, что по имеющимся у них документам Анна Римен является матерью Валерии Перуанской. Это для того, чтобы дочь имела возможность ухаживать за могилой матери и вообще – навещать, ведь раньше Новодевичье кладбище было закрытым. Больше нет никаких документальных подтверждений их родства. Братья Гирины, верхний крайний слева – Яков Михайлович Гирин Яков Михайлович на охоте с добычей Валерия и Серафим Перуанские (Слева направо) Елена Перуанская (Левенко), бабушка «Баня» – Анна Гирина, мама Валерия Анна Леопольдовна и Яков Михайлович Гирины с внучкой Леной (слева) А родного отца Валерии звали Виктор Александрович Могилевский. Умер он очень рано, в 1932 году, но до этого успел развестись с Анной и жениться на Клавдии. Его вторую жену я знала как свою прабабушку, «бабушку Клаву». Они с Илей были достаточно долго в очень теплых отношениях, Клава, бывало, сидела со мной маленькой, меня к ней забрасывали на праздники. После смерти прадеда она вышла замуж за другого человека, который потом тоже умер. Все втроём (вместе с моим прадедушкой) они похоронены на Донском кладбище. С.Э.: Кем работали ваши прабабушки и прадедушки в советское время, чем занимались? М.Г.: Прабабушка не работала. Как я говорила, по ее заверениям, она была из дворянской семьи и её учили быть хозяйкой дома: все это она делала она великолепно! Прабабушка Анна была очень эффектная, интересная женщина, пользовалась успехом у мужчин. Мама мне рассказывала, что поражалась, как можно в шикарном платье вытаскивать из духовки, например, шипящую курицу, не брызнув ни капельки ни на платье, ни на прическу, не испачкав рук? Анна занималась домом и собой, и, конечно, потом у неё были из-за этого проблемы с пенсией. Она неплохо рисовала, музицировала, пела романсы, умела элегантно одеваться и создавать домашний уют. И шикарно готовила! Есть одна из семейных легенд, связанная с этим. Они часто принимали гостей. А Яков Михайлович (прадед) был работником НКВД, любил и имел возможность ходить на охоту со своими соратниками. С охоты он приносил дичь, которую она прекрасно готовила. И кто-то из гостей как-то сказал, мол такую-то шикарную птицу приготовит каждый дурак. На что прабабушка сильно обиделась и попросила прадеда в следующий раз поймать ворону, и потом эту ворону приготовила … Для неё обида была смертельной, и месть её была страшна: после того, как обидчики, как всегда завистливо нахваливая, съели этого самого «фазана», она показала им вороньи перья, специально ею сохранённые. Конечно, эти люди больше в гости не приходили. Для прабабушки это был её статус, её искусство, её имидж, который она всегда поддерживала. При этом прабабушка в молодости была в некотором смысле «попрыгунья стрекоза» и часто отдавала дочку Валерию в детские лагеря, а сама занималась личной жизнью. Поэтому бабушке она свой хозяйский опыт не передала. Зато потом, в военные и послевоенные годы, она уже проводила много времени с внучкой и тут уж щедро делилась своим опытом. И моя мама готовила мне прабабушкины блюда. «Она сильно обиделась и…приготовила ворону» Из самых простых – драники (деруны, картофельные оладьи), но в их приготовлении есть свои хитрости. Моя бабушка их не знала и не готовила, а мама готовила, потому что напрямую получила навык от прабабушки. А бабушка (есть много фотографий) часто бывала в НКВД-шных лагерях, где соответствующим образом воспитывали детей. Нужно ли говорить, каким духом классовой борьбы и коммунистической пропаганды она там пропиталась. Даже Яков Михайлович, который варился в НКВД-шной кухне тех лет и у которого совершенно отсутствовали «розовые очки», безуспешно ей что-то объяснить о реальном положении дел. С.Э.: В какой должности работал её отчим в НКВД? М.Г.: Я знаю, что, когда его послали в Ленинград, его должность называлась типа «директор автобазы». В домовой книге перед отъездом записано, что он инженер автобазы «Наркомпищпрома», по возвращении в Москву он записан уже как старший инженер, а затем директор радиоремонтной мастерской. Он был по натуре не политиком, не управленцем, а скорее инженером, механиком. Дело в том, что все его братья были на разных должностях в правительстве Москвы и в народных комиссариатах. Их всего было семеро братьев. В «Некрополе Новодевичьего кладбища» перечислены практически они все и их должности. А у Якова Михайловича не указана должность, потому что он не был партийным работником. Он был технарь, любил технику, любил ее разбирать и чинить. Он притаскивал домой разные технические новшества, которые только появлялись. Про прадедушку у нас такая легенда: он приволок (именно ПРИВОЛОК) как-то новое изобретение – пароварку – и сказал всем уйти с кухни, мол, он сейчас за 15 минут сварит гречневую кашу. Можете представить, как его презирала прабабушка за всякие попытки готовить! Она гордо удалилась в комнату, ждать, что он там сварит. Не прошло и десяти минут, как раздался страшный взрыв. Пароварка оказалась бракованной – в ней забыли сделать клапаны (или они не работали) для выпуска пара. В общем, горе-устройство взорвалась, и кашу отскребали со всей кухни несколько дней. Прадеда спасло то, что он носил очки: взрыв произошел, когда наклонился над кастрюлей, у него всё лицо было в горячей каше, но глаза не пострадали. «Не прошло и 10 минут, как раздался страшный взрыв». А как-то он «притащил» холодильник, за что прабабушка Анна на него тоже фыркала и продолжала хранить масло – как всегда – в водичке на окне. Она побаивалась всем этим пользоваться, а он, наоборот – этим горел. Но, тем не менее, они очень хорошо вместе жили, очень друг друга любили и им не мешала разница во взглядах на технический прогресс. В то время у них у единственных в доме на Врубеля был телевизор – маленький, с огромной линзой. По особым дням – футбольным матчам или популярным кинопоказам – у них собирался практически весь дом. А гостей прабабушка очень любила. Когда ещё до войны всех братьев Гириных поснимали с должностей, Яков, по словам бабушки решил не дожидаться, пока доберутся до него, и сам уехал работать в лагеря. Мама вспоминала, что вроде как он был в районе Воркуты, в Котласе. Но по документам, которые мне удалось найти, он побывал много где – и в Молотоской области (Пермский край, г. Кизел), работал он в Кизеллаге, в Печерлаге, среди заключённых. По легенде, они его очень уважали – за то, что он был добрым и порядочным, за золотые руки. Есть ещё одна семейная история (уже не легенда, мне даже показывали ЭТОТ пропуск). Бабушка родила мою маму во время войны в 1943 году, а отчим в то время увез свою жену к себе в лагеря, потому что она не могла в Москве выносить воя сирен. Моя бабушка была с более крепкой нервной системой – она дежурила в ПВО, тушила фугаски, даже в бомбоубежище не ходила, а сразу шла на дежурство. Может быть потому, что в двадцать лет человек более бесстрашный, чем на пятом десятке. Валерию Перуанскую в домоуправлении даже представили к медали «За оборону Москвы». Когда 1943 году бабушка родила мою маму и осталась без возможности работать, оказалось, что без рабочей карточки очень трудно прожить, так же как и без помощи бабушки с маленьким ребенком. Через каких-то знакомых военных она написала запрос в Кизел, чтобы вызвать свою маму (тогда это могло быть основанием для получения пропуска в Москву, иначе никак). Запрос ушёл, но несколько месяцев не было никакого ответа, и тогда послали второй запрос, уже с пометкой «срочно». Срочный дошёл, и её мама приехала – ей выдали пропуск по этому запросу. Мама Валерии стала сидеть с ребёнком – моей мамой, а Валерия смогла устроиться работу. И тут неожиданно приезжает дедушка. Откуда у дедушки появился пропуск? Оказалось, что его уговорили заключённые. Первый запрос (затерявшийся) пришёл через несколько недель после отъезда жены. Заключенные ему сказали: «Чего ты здесь сидишь? Там у тебя и внучка родилась, и жена твоя там. Что тебе с нами?» Он: «А как же я поеду?» «Мы тебе все сделаем». И на том первом запросе они подправили имя отчество так, что комар носа не подточил. Яков Михайлович не очень хотел пользоваться поддельным пропуском, но ребята настояли, убедили его, что все по справедливости, и он приехал в конце 1943-го года в Москву. Человек он был деятельный, в Москве занялся починкой техники, в частности – проигрывателей, радиоприёмников, записывающих устройств. У нас в семье был целый архив писем Дунаевского, которому прадедушка много чего чинил. До сих пор осталось несколько благодарственных открыток от Дунаевского, в том числе и его телеграмма-соболезнования по случаю смерти Якова Михайловича (остальное прабабушка сдала в архив – сохранилась справка). С.Э.: Вы сказали, что он уволился ещё до войны. А его братья были арестованы? М.Г.: Кто-то был арестован, кто-то сидел. Это была еврейская семья с большим количеством двоюродных, троюродных. По легенде, один из дальних родственников шил сапоги Сталину, он в какой-то момент буквально бросился в ноги вождю и попросил спасти свою семью. В результате никого не расстреляли, хотя отовсюду сняли, и вроде достаточно скоро всех выпустили. У меня сохранились фотографии автомобильного цеха какого-то завода, где он снят среди большой компании. Он был технарь, мастер, интересовался автомобилями. При этом, говорят, в молодости он был кутила: то в карты проиграет, то на охоту так надолго уедет, что не дождаться. Позже, конечно, он стал очень домашним семейным человеком. С.Э.: Давайте поговорим о вашей бабушке. О её идейной эволюции. Она была пионеркой, ездила в пионерские лагеря НКВД, её воспитали настоящей сталинисткой. Что она об этом рассказывала? М.Г.: Я так понимаю, ей было немножко стыдно об этом сильно распространяться. Это прослеживалось и в её письмах. Будучи наивной и честной сталинисткой, она очень верила в идеалы добра и считала, что справедливое устройство общества и справедливые равные отношения между людьми – это то, как должно быть, как и есть в нашей стране. Потом она мне обмолвилась, что спорила со своим отчимом, который ей объяснял, что идеалы справедливости, конечно, хороши, но здесь в данный момент они отсутствуют. Она рассказывала, что спорила с ним до такой степени, что грозилась даже донести на него как на антисоветчика. Она говорила: «Мне сейчас стыдно вспоминать, что я могла такое сказать своему любимому дяде Яше!» Потому что она его любила как родного, носила его фамилию, отчество не взяла только потому, что оно казалось трудно произносимым («Валерияяковлевна»). И получилось, действительно, непонятно: Валерия Викторовна Гирина, плюс, она записалась еврейкой, когда получала паспорт в тридцать каком-то году. Еврейкой она, насколько я знаю, была очень долго. И это несмотря на бурные возражения отчима. Он говорил, что она не понимает, к чему всё идёт. Зачем писаться еврейкой, если можно этого не делать? Каким-то образом примерно в 60-х годах она умудрилась переписаться русской, но как – история умалчивает… «Она была наивной сталинисткой…» С.Э.: Расскажите о том, как она окончила школу, куда поступила, о дальнейшей её карьере. М.Г.: Я так понимаю, они жили в Москве с мамой и папой, с родными. А потом, как пишет бабушка, в 1925 году родители развелись. Я думала, что прабабушка сначала вышла замуж за Якова Михайловича, а потом они уехали в Питер. Но когда я стала смотреть по документам, оказалось, что есть Свидетельство о браке Анны Ивановны Риман и Якова Михайловича Гирина, датированное 2 февраля 1926 года в Центральном ЗАГСе Ленинграда. Из чего я могу заключить, что он уехал туда работать, а Анна Ивановна с дочкой приехали потом к нему, поскольку я знаю, что со второго по девятый класс бабушка училась в Петербурге. Это было время, оказавшее на неё очень большое влияние. Все её первые книги – про Ленинград. И естественно, что, окончив десятый класс в Москве, она поехала поступать в институт в своем любимом городе. Тогда считалось очень важным получить профессию инженера, и она, конечно, считала, что должна учиться на благо страны. Но поскольку она прекрасно понимала, что никаких способностей к техническим наукам у нее нет (особенно в сравнении с Яковом Михайловичем), то рассуждала так: где, будучи инженером, она нанесёт наименьший вред народному хозяйству? Спроектированный ею мост (не дай Бог!) обвалится, дом сложится, где-то что-то протечёт… И она подумала, что если на съемках фильма, например, лампочка какая-то перегорит, или даже случится замыкание – это будет не так уж страшно для народного хозяйства. Так она поступила в Институт киноинженеров (ЛИКИ) и курса до третьего даже там проучилась. При этом она всё равно писала рассказы, вела дневники, писала для каких-то газет. Ей очень нравился сам процесс написания слов на бумаге. Но при этом ей и в голову не приходило, что это может быть профессией. В институте она сдавала сопромат, другие технические предметы, которые были ей ни уму, ни сердцу. С трудом учась, она с отвращением сдавала сессии, но преодолевала себя. По характеру она человек очень дисциплинированный. Видимо, сказалась немецкая кровь. У неё и дома всегда был порядок, всё было разложено по полочкам. Это ей помогало справляться с математикой и вообще держать себя в руках. Бабушка рассказывала: «Сижу я как-то в библиотеке, готовлюсь к сопромату или другому жуткому предмету. Вдруг слышу, недалеко от меня сидят ребята и разговаривают о литературе, спорят о Пушкине. Я к ним подсела, стала с ними тоже участвовать в разговоре. И выяснилось, что они учатся в ЛГУ на филфаке. Оказывается, есть люди, которые учатся на гуманитарных факультетах и не стесняются этого!». Для неё это было открытие! «Такие милые ребята, у них такая интересная жизнь! А я сижу среди этих цифр и с тоски умираю». Тогда она решила, что что-то нужно, всё-таки, с этим делать. Хотя бы попробовать. Но в ЛИКИ не было ни сценарного, ни другого творческого факультета. Тогда она написала сценарий и послала его во ВГИК с просьбой о переводе. Я даже не знаю, что это был за сценарий – так, что-то написала. Но во ВГИКе ею заинтересовались. И её взяли то ли на первый, то ли на второй курс, и в 1940 году она уже занималась во ВГИКе, где проучилась целый год на сценарном факультете. Кажется, всё же на первый курс, потому что два года технического образования для ВГИКа ничего не значат. И так бы, наверное, она и училась, если бы не началась война, и ВГИК не уехал в эвакуацию. Бабушка категорически не хотела никуда ехать. Во-первых, у неё была убеждённость, что с ней ничего не случится. Во-вторых, она, видимо, не хотела оставлять свою Москву. Даже несмотря на то, что вместе со всеми уезжал молодой человек, который тогда за ней ухаживал – Женя, – у него было плохое зрение, поэтому в армию его не взяли. Она рассказывала, как уезжали в эвакуацию – на троллейбусах, поставленных на железнодорожные платформы. Ехали в основном те, кого комиссовали, кто не подлежал призыву по разным причинам. С ней вместе на курсе учился Валентин Георгиевич Морозов (есть несколько фильмов по его сценариям, он писал милые добрые детективчики, один из его фильмов – «Полёт на Луну»; он остался её другом и потом, приходил к нам в гости, я его хорошо помню), он был лет на десять старше их всех и не подлежал призыву. В общем, те кто мог – пошли в добровольцы, а те, кто не мог – уезжали на этих троллейбусах. Летом 41-го была сильная жара, и бабушка с подругой (кажется Мариной Назаренко) искали для эвакуирующихся кепочки на каких-то развалах, чтобы хотя бы головы у них были прикрыты. Бабушка рассказывала, что они с подругой неслись-неслись, едва успели, – поезд уже отходил, и пришлось кидать кепки прямо в окна троллейбусов… Троллейбусом в эвакуацию Так бабушка перешла в более творческую профессию. С войной ей пришлось прервать учёбу, но учиться всё равно очень хотелось. И уже в 1944 году, когда немцев отогнали и стало спокойнее, Москва стала просыпаться и подниматься, объявили набор в Литинститут. И Лиля Гирина, уже к тому времени ставшая Валерией Перуанской (1942), поступила в Литературный институт им. Горького на курс Константина Федина. Именно Федин помогал ей с первыми повестями. Я читала в её дневнике, что первый раз, когда она пошла в издательство, её послали в грубой форме. Она обижалась, плакала, расстраивалась (неприятно, когда ругают твоё детище). А потом Федин порекомендовал ей сходить в издательство снова. Когда она пошла во второй раз, ее снова продолжила ругать какая-то тетка, но сам директор издательства отнесся иначе – уже лояльно. И она догадалась, что, видимо, Федин уже позвонил и замолвил словечко. Еще нужно не забывать тот факт, что тогда она была еврейкой. И это тоже, возможно, как-то повлияло. Позже она убедилась, что Яков Михайлович был прав по всем пунктам и не только по части национальности... Но, судя по дневникам, окончательно сообразила она это уже после смерти Сталина. Тогда же она перестала вести дневник. Либо уничтожила большую часть, потому что с 53-го по 68-й годы никаких дневников я не нашла. Хотя мне кажется, что они могли бы быть. Может быть, у неё не было желания или времени писать. А в 68-м году она открывает дневник записью о том, что пишет этот дневник для Маши, то есть для меня, и что я это когда-нибудь прочитаю. Это как раз в 1968 году, когда я родилась или должна была родиться. С.Э.: А до 1953 года она вела дневник? Он сохранился? М.Г.: Да, вела дискретно. Там все её рассуждения касались немного наивного восприятия того, что происходит в политическом плане. А так, она была много озабочена проблемами общечеловеческих отношений: как подло поступать, как не подло, кто кому должен помочь, кто как мог бы ответить, а кто как не мог бы ответить. То есть много анализа человеческих взаимоотношений, которые её всегда интересовали: чем руководствуются люди в своём поведении. Сама она всегда старалась исходить из своего понимания высшей справедливости. После 1968 года дневники велись гораздо более регулярно – видимо, у нее появилась конкретная цель – для чего и для кого писать. С.Э.: Это было сталинское время: постоянно писали доносы, кого-то арестовывали. Трудно было это не заметить. В её дневнике нет ничего об этом? М.Г.: Есть. У её одноклассницы арестовали отца, и бабушка рассуждает по поводу того, почему от подруги все отвернулись. Во-первых, могли ошибиться – людям свойственно ошибаться. Почему надо сразу делать далеко идущие выводы – сразу отворачиваться от человека. Она об этом искренне рассуждает. Второй пункт: даже если отец в чём-то и виноват, то причём здесь его дочь… Она потом сама мне рассказывала, что была настолько наивна (но, видимо, Яков Михайлович был ещё в силе), что пошла к этой своей (даже не подруге) однокласснице, у которой арестовали отца. Бабушка пришла и увидела, что у них нечего есть, мать уволили с работы, бабушка пенсию не получает. Как можно людей оставить в таком кошмаре! И она не только сама помогала, но ещё и сагитировала кого-то тоже помогать. Та девочка была ей благодарна! А бабушка в дневнике возмущалась тем, как люди отнеслись к этой девочке: вместо того, чтобы поддержать человека, у которого и так горе, все начали бояться и в разные стороны разбежались. Она рассказывала, как приходила с просьбой помочь, и как от нее отворачивались, как будто уже она теперь была прокажённой. Тем не менее, она смогла это пройти, вынести. И нашла несколько друзей, которые тоже смогли поделиться продуктами. Дальше эта история теряется. Но в дневнике было именно её возмущение тем, как люди себя некрасиво ведут: ведь если отец не виноват, то делать выводы преждевременно; а если отец виноват – то, тем более, надо помочь. С.Э.: А с какого года она вообще начала вести дневник? М.Г.: Первая сохранившаяся запись с 1932 года, то есть с двенадцати лет. С.Э.: А более позднее время – когда была борьба с космополитизмом, – как-то отразилось в дневнике? М.Г.: Я не всё читала. Этот дневник был достаточно дискретный. Есть несколько записей во время войны. Кстати, она мне рассказывала (и в дневнике это есть) насчёт начала войны, про 19 октября, когда утром была напряжённая тишина, и она узнала, что ВГИК переезжает. Она пошла за своими документами. А до этого Яков Михайлович ей сказал: «Чёрные машины уезжают из Москвы. Наверное, нам всем тоже надо ехать. Пахнет жареным». Видимо он хорошо чувствовал опасность. А она ответила, что мол, какие немцы, они не зайдут никогда в Москву, пусть едут все, кто хочет. Она пошла во ВГИК и увидела там полное разорение: всё брошено, оставлено, сейфы распахнуты, на полу валяются документы. Найдя, всё-таки, свои документы в каком-то из сейфов, она забрала их. «И ты представляешь, – рассказывала она мне с ужасом, – я украла книгу!». Там на полу лежала книга известного поэта, и она её взяла, понимая, что всё равно все либо сгорит, либо будет разграблено. И она всю жизнь переживала, что украла ту книгу… Но про 19 октября она написала, что пришлось идти пешком до ВГИКа (они жили на Соколе, а ВГИК тогда был на Мещанской), трамваи не ходили. Когда она шла, по воздуху летали бумаги и, действительно, проносились чёрные машины. Украденная книга С.Э.: Имеется в виду паника, когда начальство покидало Москву? М.Г.: Да. Она всё это наблюдала: кто-то из людей поддавался панике, кто-то тащил мешки и чемоданы, а кто-то, наоборот, в ужасе смотрел на это. Она была под впечатлением, это было настоящее светопреставление. С.Э.: Биография вашей бабушки во многом типична для «детей XX съезда». В 56-ом году её взгляды поменялись, и она начала писать повесть «Четыре полосы» (её издавали в усечённом виде, а вы планируете издать её целиком), где отображается эпоха разоблачения культа личности Сталина. А вам она объясняла, как и почему поменялись её взгляды? М.Г.: Сам процесс она не объясняла. Этого нет и в её дневниках. В 1953 году у неё прослеживается некоторое недоумение и размышления по этому поводу. Она пишет: «Что-то меняется. Оказывается, это было не так, как я думала». И на этом всё. Бабушка была всегда достаточно честной и перед собой, и перед нами. Она не из тех, кто будет думать одно, говорить другое, а делать третье. Но позже, из естественного чувства самосохранения, она научилась держать многое при себе. Она меня всегда предупреждала: «Никогда не говори вне дома, что мы говорим у себя «на кухне»». Это закон советской страны. Не выносить из дома не столько наши внутренние дела и семейные тайны, а главное – взгляды… Сейчас у нас другой исторический момент и уже можно – с тех пор столько времени прошло. Меня это приучило, может быть даже и немного развило мозг – когда параллельно думаешь в двух направлениях. Хотя теперь уже снова нечто похожее у нас: снова слушаем новости и пытаться разобрать зашифрованное: «А что же там на самом деле?» С.Э.: Мы многое сейчас понимаем из эпохи сталинских репрессий. М.Г.: Сейчас мне придется так же учить свою дочь. Она спрашивает, зачем я смотрю новости, если они недостоверны. На что я отвечаю, что смотрю, чтобы научиться этому закодированному языку. В советское время я знала – если говорят это, то на самом деле подразумевают то. А теперь немного другая система кодировки, и я пытаюсь её тоже понять и изучить. «Я смотрю новости, чтобы научиться закодированному языку» С.Э.: В советское время Валерия Перуанская работала в журналах «Дружба народов», «Москва». Расскажите про этот период её жизни. М.Г.: Она работала редактором и ей пришлось редактировать многих известных людей. Самое яркое, из того, что она рассказывала мне – Адамович и Окуджава. От последнего осталось несколько записочек в нашей семье, фотографии он присылал с вопросом, подходят ли они для журнала. Она была одним из нескольких редакторов «Альтиста Данилова». Конечно, их была целая команда в «Дружбе народов». С Алесем Адамовичем завязалась длительная теплая дружба и переписка. Я даже помню, как он приходил к нам, бывая в Москве. Запомнилось главное ощущение – очень светлого, оптимистичного, остроумного человека. Дарственная надпись Алеся Адамовича на книге «Хатынская повесть». Потом она ушла из журнала и стала просто писать. Уже не как журналист. Она говорила, что пока работала редактором, совсем не было ни времени, ни сил на что-то серьёзное своё. Хотелось просто сесть и писать. В журналах (как и в издательствах) много разных сложностей – интриги, ссоры, какие-то отношения, которые нужно разбирать. По бабушкиным словам, это сильно выматывало, не говоря уже о самой работе, которая отнимает много времени. Писать при этом очень трудно. Её первые повести были скорее публицистическими. Одна из первых – небольшая книжка «В поисках радости», где она рассуждает по поводу того, что все идут в инженеры, но работа всё-таки должна человеку нравиться, что каждый заточен под что-то, и, может быть, правильнее не агитировать молодёжь куда-то скопом идти (1972 год), а, наоборот, научить человека разбираться в себе, понимать, где он может свои способности применить. Ведь у неё был тут свой опыт, когда она, повинуясь стадному ритму, пошла в инженеры и потом поняла, что это никак не её. В книге об этом достаточно подробно, с примерами расписано. Там чей-то молодой человек, который ни к чему не годен, ничто его не интересует, его пытаются пристроить куда-то, но всё никак, а потом он находит то, что ему интересно и, неожиданно для всех, в этом преуспевает… Она собирала случаи из жизни, похожие на свой. У неё было много публицистических вещей, поскольку она уже работала в газете («Красный флот»). Ещё один интересный факт из её биографии. Она вышла замуж в 1942 году за моего дедушку Серафима Антоновича Перуанского. Он тоже учился в Ленинграде и, будучи студентом, пошёл добровольцем на фронт. Под Лугой его легко ранило – это точно Господь бог его спас (потому что потом он так и не смог никого найти из своих соратников по ополчению). А его ранило чуть ли не с первого выстрела в ногу, но достаточно легко. Его, может быть бы не вывезли, если бы не было тяжелораненого, которому нужен был уход. Машина с тяжелораненым шла в госпиталь, и деда отправили с ним. Дед лечился всего дня три (сохранилась справка о ранении). А после этого, его сразу после госпиталя взяли в артиллеристское училище (Латуза – Ленинградское артиллерийско-техническое училище зенитной артиллерии). Потом училище эвакуировали в Томск. И так как у деда за плечами было пара курсов в институте связи (ЛЭИС) – его сразу стали готовить к работе на английском радаре, который должен был по ленд-лизу прийти в Москву. Поскольку Москва была полупустым городом, а бабушка была одной из немногих, кто остался, друзья и знакомые, знакомые друзей и прочие, оказываясь в Москве транзитом, часто останавливались у нее. А дед как раз учился в ЛЭИС вместе с бабушкиной подругой – тётей Соней, подругой настолько близкой, что я долгое время считала ее нашей родственницей. Соня сказала деду, что у ее подруги Лили в Москве есть большая пустая квартира (их тогда ещё не уплотнили), в которой можно остановиться, и отправила его к бабушке. У бабушки была тогда довольно большая компания из разных проезжих и командировочных. Она не возражала, тем более, что люди приходили не с пустыми руками – приносили продукты, особенно солдаты (тушёнка и др.). И один из немногих, кто уже повидал фронт и порохом пропах, был дед… Тут стоит вспомнить ещё один интересный факт из жизни Лили Гириной. Лет в пятнадцать, будучи в «Артеке», она познакомилась со своей первой любовью (хоть она и не признавала, что это была любовь) – Рубеном Ибаррури, сыном Долорес Ибаррури. Они потом долго переписывались, когда он до войны приезжал в Москву, они с Лилей много общались, гуляли вместе (может быть, не вдвоем, но в одной компании). Она про него рассказывала мне. Её даже как-то потом просили написать о нём воспоминания. Не помню, чем это кончилось, может быть, она и писала что-то, какую-то газетную статью мне показывала, сейчас это все в архиве РГАЛИ). Потом он погиб под Сталинградом. Я подозреваю, что Серафим очень напомнил Лиле погибшего Рубена… Посмотрите на фотографии моего деда – он типичный «латинос». С.Э.: Фамилия Перуанский – необычная, откуда она взялась? М.Г.: Это фамилия священнослужителей в Пензенской губернии. Его отец был священник. Бабушка об этом узнала только в шестидесятые годы, потому что дед молчал как рыба об лёд. Его так напугали. В Лилиной семье к проблеме происхождения относились скорее с юмором. Прабабушка всегда спрашивала: «Не помнишь, что я в прошлой анкете писала: из кого я – из рабочих или из мещан? Или напишу – из крестьян?» Для деда все было гораздо серьезней – отца его матери расстреляли в 1937-м. Дед во всех анкетах указывал, что его отец из рабочих. Антонин Перуанский приехал в Петербург в 20-х годах и поступил в типографию – поскольку он был не просто грамотен, а знал много языков, то был ценным типографским рабочим. А позже он работал уже просто в школе вахтёром. Так что дед всегда писал, что он из семьи рабочих, хотя по нему это трудно было сказать. Но (как мне объяснили) иначе он не мог бы поступить учиться. Иначе и ему, и сестре был закрыт путь к образованию выше четырех классов. Отказавшись от сана, их отец, Антонин, тем самым защищал своих детей. (Кстати, дед свое отчество тоже слегка подправил – на Антонович). Мать моего деда была дочерью протоиерея Фёдора Степановича Каллистова, служившего в Соборной церкви города Троицка Пензенской губернии, который, кстати сказать, 29 октября 2019 года Священным Синодом РПЦ был причислен к лику святых как священномученик. Очень многие потомки Федора Степановича, в том числе и я, живут до сих пор, нашлись – и сейчас мы между собой общаемся. Сегодня уже написано несколько его икон – Святого Феодора, даже в Москве в одном из центральных храмов уже появилась его ростовая икона. Отец Феодор не отказался от сана, его сначала отправляли на три года в ссылку, он, когда вернулся, стал восстанавливать храм с помощью местных жителей, которые его очень уважали, но в 37-ом году по доносу его расстреляли. Но, тем не менее, почти очень многих своих детей и потомков он умудрился каким-то образом сберечь. Например, эта история с моим дедом – его должны были просто убить, там живых не оставалось: студенты без оружия против танков… То, что его ранили едва не первым выстрелом, то, что его смогли вывезти – я думаю, что без божьего промысла (или без покровительства его святого предка) не обошлось. И хотя отец деда Серафима, Антонин, умер в Питере от голода, мать и сестру всё-таки вывезли по «Дороге жизни» в Саратов. В Саратове теперь тоже живут потомки Феодора Каллистова – мой троюродный брат и его дети. С.Э.: Но происхождения фамилии вы не знаете? Это не священническая фамилия. К чему она относится? М.Г.: Это именно священническая фамилия, я выясняла. Мне выдали справку из Пензенского архива, что мать моего дедушки Римма Федоровна– дочка протоиерея Фёдора Степановича. А его отец – Перуанский Антонин Александрович был священником: он учился в семинарии, получил как священник сколько-то десятин земли и дом в селе Малая Вирга. А его отец – Александр – был диаконом, отец отца Василий – псаломщиком. А уже его отец был тоже диаконом, его звали Ефимий Перуанский. И вот по прямой ветке как минимум до середины XIX века все были священники по фамилии Перуанские. Как дед рассказывал, эта фамилия была приобретённая. Так же как Каллистов, например. С.Э.: Каллистов – греческая фамилия, её могли дать в академии или в семинарии. А вот Перуанский? М.Г.: Дед говорил, что ее, вроде, назначили в семинарии. Но если посмотреть на моего молодого деда, то язык не повернётся сказать, что он сын священника из Пензенской губернии… В этой связи с дедом позже была забавная история, когда его фронтовой друг устраивал его работать в Москве в ящик. Это было где-то в 57–58-м годах, когда его турнули из Госконтроля, узнав, что у него отец священник – естественно, тогда это был страшный криминал. Его турнули не потому, что отец был священник, а потому, что он кому-то дорогу там перешёл – он был честный человек, и надо было как-то под него подлезть. И вот, они поехали в эту деревню, нашли того, кто помнил его отца, рассказали, какой он был зажиточный, какая у него была лошадь. А я смотрела лист из переписи населения, там указано, сколько у него было десятин: у него была одна корова, одна лошадь и двое детей уже тогда было. В общем – ничего особенного. Он не был зажиточным… Но раскопали, что он был священником и деда выгнали из Госконтроля. Он пришёл в себя благодаря моей бабушке, получившей как раз тогда какой-то гонорар, на который она ему купила машину – 401-й «Москвич». Дед сразу воспрял духом. А тут как раз его фронтовой друг позвал на работу к себе – под свое начало завлабом в ящик. Это было уже после Оттепели. Дед, значит, приходит устраиваться, а его спрашивают, с чего он взял, что есть такая должность. А Николай Иванович говорит: «Ты просто расскажи о себе», а сам ушел куда-то по делам. Дед начал рассказывать: образование, воевал, имею ранения, работал там-то и там-то. Ему говорят, хорошо, но у нас нет мест. Николай Иванович возвращается, и говорит деду: «Ты не то рассказал. Расскажи, где ты родился, кто родители». Ну, дед тогда и говорит, что родился в Малой Вирге, что отец – православный священник. «А, – говорят, – так вы на то место его имели в виду?!» Как дед потом сказал – они, наверное, сначала подумали, что я еврей. «Еврей» в почтовом ящике С.Э.: Это было после 1967 года, когда была «Шестидневная война»? М.Г.: Да. Его и приняли, видимо, за еврея. Он был смуглый, с крупными чертами лица, тогда уже, наверное, седеющий. Я думала всегда, что он просто загорелый. Но, оказывается, так гены интересно распределились. Его сестра была светлая, скорее рыжая, мой троюродный брат – её внук – тоже вполне славянского вида. А у меня волосы в детстве были чёрные-чёрные с голубоватым отливом, и тоже есть некоторая смуглость: чуть солнышко мимо промелькнёт, я уже становлюсь коричневая. Несмотря на то, что бабушка как раз была совершенно белокожей, покрывалась веснушками, всё время ходила с зонтиком от солнца. Но эта генетика «латиноса», который влез каким-то образом, проявилась во мне и маме. Я читала где-то, что до 1914 года переселенцам в России давали землю в некоторых отдаленных от центра губерниях, и из Южной Америки – то ли из Бразилии, то ли из Аргентины приезжали семьи. Возможно, мы потомки кого-то их них. С.Э.: Нужно искать и изучать отдельно, может ещё в XVIII-XIX веке попали. Потому что Перуанский – совсем не фамилия священника. М.Г.: Кто-то влез однозначно. Моя дочь училась в испанской школе, и я иногда смотрела на преподавателей-испанцев – прямо один в один типаж моего деда. Самый главный у меня аргумент такой (думаю, что тоже не без божьего промысла): когда человек скрывает особенно от близких людей своё происхождение и вообще ничего не говорит даже, когда может говорить! Его, видимо, Господь лишил речи: в 1976 году его хватил инсульт, но не настолько сильный, чтобы умереть, но у него пропала речь, которая не восстановилась. И 23 года бабушка за ним ухаживала. Он был не говорящий, но при этом он продолжал хорошо соображать! Вначале бабушка взяла шофёра (они перед болезнью только купили новую машину). Что-то случилось с машиной, шофёр позвал своего брата, но они не могли разобраться, в чем там дело. Сидели на кухне и громко спорили. И тут решительно вошел дед и своей левой рукой нарисовал им схему машины, нарисовал то ли лонжерон, то ли ещё какую-то нужную деталь и ткнул туда пальцем. Они смотрели на него так, словно видели в первый раз, потому что поначалу едва его замечали, наверное, думали: «Что с ним разговаривать – человек болен». А после этого случая, когда он оказался прав, они его сразу зауважали, стали с ним здороваться отдельно: «Здравствуйте Серафим Антонович! А как вы думаете?.. А что вы считаете?..» Могу себе представить, каково ему было – находясь в здравом уме и памяти, полностью осознавая ситуацию, не иметь возможности выговаривать слова! И вот однажды речь зашла о происхождении его фамилии, он стал подавать знаки (у него иногда проскальзывали какие-то звуки, похожие на слова). Компания сидела за столом и ему отвечают: «Знаем-знаем, ты потомок древних инков». Он так шутил еще до болезни, мол, фамилия такая, потому что я потомок древних инков. Все как обычно посмеялись, а он вышел в коридор, остановил меня и начал говорить. А я же за многие годы его «молчания» научилась различать его знаки и звуки. В общем, я часто понимала, что он хочет сказать (у нас был свой общий код). Так вот, он меня останавливает, демонстративно кивает и говорит «да». Я спрашиваю: «Да – в смысле: ты потомок древних инков?» Он говорит: «Да. Нет» «Ты имеешь в виду, что твои предки из Южной Америки?» Он говорит: «Да» Я: «Перуанцы?» Он: «Нет»… Но я тогда не много знала стран Латинской Америки, чтобы перечислить их по памяти, мне было лет 15 и я не очень этим интересовалась. По-моему, я ещё спросила о Бразилии, на что он тоже ответил отрицательно. Наверное, надо было дальше перечислять, и он бы кивнул. Но у нас были гости, я помогала по хозяйству, не было времени в это сильно вникать, а потом это всё забылось. Но надо было, наверное, к этому вернуться, потому что сейчас мне это вдвойне интересно, а в 15-16 лет этим так не интересуешься. Он умер в 1998 году. И бабушка за ним всё это время героически ухаживала. При этом ещё могла писать! Она, действительно, очень сильно его любила. И когда ей один раз стало плохо и её увозили на скорой, её единственная фраза была: «Если со мной что-то случится, не отдавайте деда в дом престарелых». То есть она не о себе думала, а о нём в первую очередь. Двадцать три года она за ним ухаживала – логопеды, гимнастика, бесконечные занятия, какие-то лекарства, даже экстрасенсы. В дневнике я у неё почитала, она писала через полтора года после того, как он заболел: «Почему я продолжаю всё это делать, зачем я трачу столько сил, денег, времени и всего? Я уже поняла через год, что он не восстановится, это уже ясно. Почему? Во-первых, я не хочу, чтобы он догадался, потому что, если он догадается, что это невосстановимо, то я боюсь его реакции»… Лет через семь до него дошло, что всё бесполезно, и реакция у него была такая, что он буквально не хотел жить. Очень больно вспоминать об этом. Я его, помню, специально развлекала насколько часто могла, хотя мне было лет 12-13, была своя жизнь… Он мог читать, мог смотреть телевизор, что-то писать, рисовать. Но серьезных дел, конечно, у него не было. Остался один друг, как говорится: «да будет он упомянут, и свечку ему поставить». Эдик Тигран. Он приходил к нему больному, даже разговаривать мог с ним так же, как мы, что-то по дому чинил – тогда же это было очень важно, – розетку поменять или ещё что. Дед в свое время был очень в этом плане мастеровитый. А бабушка продолжала за ним ухаживать и при этом ещё успевала вести «светскую» жизнь: водила его с собой, возила в дома творчества. Он чувствовал себя человеком в каком-то смысле… Ещё был его Леонид Иванович Торощин – лётчик-испытатель. Он дожил до 94-х лет, был человек крепкий. Это был их совместный друг, из общей компании. Он, как раз, один из немногих, кто помогал, когда ВСЕ случилось. Тогда же не было сиделок, и бабушка торчала в больнице круглые сутки. Торощины жили недалеко от больницы, бабушка приходила к ним, буквально падала от усталости. Леонид Иванович оставил её спать и пошёл дежурить в больницу сам, потом жена его сменила. Раньше у бабушки собирались столы человек по двадцать-тридцать за раз, а когда пришла беда, остались считанные люди. Поэтому я считаю, что их надо упомянуть обязательно! Таких людей мало… Ещё один интересный факт, касающийся войны. Это не описано в дневнике, это то, что бабушка рассказывала сама. Она тогда была внештатным корреспондентом газеты «Красный Флот», а дед служил на радаре в ПВО. Когда немцев стали от Москвы отгонять, линия ПВО тоже стала удаляться от города дальше и дальше. И вдруг дед пропал. Она не могла понять, почему он перестал писать и присылать посылки? Уже приехали из эвакуации родители, она с маленьким ребёнком, а он вдруг вообще ничего не пишет, никаких следов нет, она про него ничего не знает. И – главное – он перестал присылать продукты. Тогда бабушка, пользуясь тем, что умеет писать, взяла в газете пропуск и документ, что едет за сбором фольклора, – и поехала искать его на фронт. Меня поразил сам факт! Я её спрашивала: «А как ты вообще узнала, где он? Кто тебе сообщил секретные сведения?» Оказалось – один знакомый генерал. То ли ещё знакомый Анны, её матери (у нас есть фотография одного генерала, я подозреваю, что это может быть он) – видный мужчина, сильно её старше. Он сказал, что точно не знает, где, но где-то в примерном месте на Украине. Вот она и поехала туда искать, буквально «на деревню дедушке», потому что номера частей тоже были засекречены. У неё была длинная поездка, она встречала везде каких-то людей и знакомых, которые ей помогали то сесть на поезд, то переночевать, то перекусить. У неё с собой был пустой чемодан, в котором болтался пустой рюкзак, – она надеялась, что с Украины хотя бы яблоки привезёт в Москву, потому что есть было совершенно нечего. На одной из сортировочных станций она неожиданно встретила с какого-то знакомого, который ночевал у неё в Москве, он обещал её помочь с поездом до нужной станции, только узнать бы ещё до какой. И они, буквально, кинули «орёл-решка»: либо Гродно, либо другое место, где тоже могла стоять зенитная часть. Что вышло, туда они и взяли билет. Бабушка выгрузилась из поезда и пошла совершенно наугад: лесополоса, берёзки, прогалины. Ничего, напоминающего военную часть. И вдруг откуда-то очень строгий женский голос: «Приставить шаг!» Она остановилась и «приставила шаг». Из-за кустов вышла девушка с ружьём, строго спросила, кто такая. Бабушка представилась, стала спрашивать, не знает ли она старшего лейтенанта Серафима Антоновича Перуанского, объяснила, что приехала к мужу. И вдруг неожиданно девушка повернулась (только что винтовку не бросила), и как побежит с криком: «К Перуанскому жена приехала!» Бабушка рассказывала, что там оказалось довольно много красивых девушек, которых, видимо, и побежала быстрее предупреждать «дежурная». Наверное, они не были в курсе, что у старлея Перуанского уже есть жена… Но главное, удивительно, что дед оказался именно в этой части! Ну как можно было его найти? Это такая потрясающая интуиция или судьба? Бабушка рассказывала. Что они «на радостях» пили какой-то ужасный самогон, настолько сивушный, что кружки после него невозможно было оставлять в помещении, их выбрасывали за окно. Тут выяснилась причина, по которой пропал муж: оказывается, соседка (они в подъезде на Соколе остались практически вдвоём с этой «доброй» женщиной) написала деду, что ребёнок не его, что жена гуляет и ещё кучу всяких гадостей. У бабушки же, и правда, ночевали люди. Выяснилось также, что продукты дед присылал, но они куда-то пропадали. Позже стало понятно, что их соседка и забирала. Бабушка с дедом дали ей какое-то не очень лестное прозвище, хотя вполне литературное, – то ли «Крыса», то ли «Ехидна». Вот такая «добрая» женщина жила по соседству. Зато благодаря ей получилось такое интересное, хоть и непростое приключение. Тем не менее, бабушка «погостила» у мужа на фронте несколько дней, – наверное, собрала нужное количество фольклора, потом получила на обратную дорогу тушенки и забила полный рюкзак яблоками, который, некстати, у неё в самый неподходящий момент порвался, и вся привокзальная детвора была накормлена яблоками, не знаю уж, осталось ли ей хоть одно... Красивые девушки, добрые соседи и яблоки С.Э.: Спасибо вам за хорошее интервью! "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

В.И. Голдин, В.В. Журавлев Международная научная конференция в Новосибирске о Гражданской войне в России В статье анализируются результаты международной научной конференции «Гражданская война в России: проблемы выхода, исторические последствия, уроки для современности», состоявшейся 5–7 сентября 2022 г. в Новосибирске, на базе Института истории Сибирского отделения РАН. Представлена концепция конференции, ее цель и главные задачи. Указываются организаторы конференции, раскрывается состав и география ее участников. Характеризуется работа основных тематических панелей конференции, комплекс наиболее актуальных и дискуссионных вопросов, оказавшихся в центре обсуждения участников научного форума. Подводятся общие итоги конференции. Ключевые слова: международная научная конференция, Гражданская война в России, окончание и выход из войны, историческая память и уроки. Сведения об авторах: Голдин Владислав Иванович, доктор исторических наук, профессор кафедры регионоведения, международных отношений и политологии Северного (Арктического) федерального университета имени М.В. Ломоносова (Архангельск); Контактная информация: v.i.goldin@yandex.ru Журавлев Вадим Викторович, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института истории Сибирского отделения РАН (Новосибирск); Контактная информация: vvzh@mail.ru V.I. GOLDIN, V.V. ZHURAVLEV INTERNATIONAL SCIENTIFIC CONFERENCE IN NOVOSIBIRSK ABOUT THE CIVIL WAR IN RUSSIA The article analyzes the results of the international scientific conference “Civil War in Russia: Exit Problems, Historical Consequences, Lessons for Modernity” which was held 5–7 September 2022 in Novosibirsk on the base of Institute of History Siberian branch of the Russian Academy of Sciences. The authors present the conception of the conference, its aim and main tasks. The paper points out the organizers of the conference, discovers composition and geography of its participants. The authors characterize the work of the thematic panels of the conference, the most actual and controversial questions which were in the centre of the debates of the participants. The general results of the conference are summarized. Keywords: international scientific conference, Civil War in Russia, ending and exiting the war, historical memory and lessons. About the authors: Goldin VladislavI., Dr. Hab. (History), professor of Regional Studies, International Relations and Political Science Department, Northern (Arctic) Federal University named after M.V. Lomonosov (Arkhangelsk); Contact information: v.i.goldin@yandex.ru Zhuravlev Vadim V., candidate of sciences (History), senior researcher of the Institute of History Siberian branch of the RussianAcademy of Sciences (Novosibirsk). Contact information: vvzh@mail.ru Столетие событий Гражданской войны в России актуализировало интерес к этой тематике в научном мире, в средствах массовой информации, вызвало новые дискуссии в обществе. В последние годы прошла целая серия научных конференций, по крайней мере, более двадцати, в том числе более десяти из них были международными и всероссийскими. Наиболее интересные и значимые из них состоялись при поддержке ведущих научных фондов и всероссийских исторических обществ в Москве, на базе Института истории России (РАН), в Санкт-Петербурге, Архангельске, Уфе и в ряде других городов страны. Международная научная конференция, состоявшаяся с 5 по 7 сентября 2022 г. в Новосибирске, на базе Института истории Сибирского отделения РАН, оказалась уже второй, посвященной тематике Гражданской войны и проведенной в последние годы этим научным учреждением, где сложились хорошие традиции ее изучения. Предыдущая конференция под названием «Гражданская война на востоке России (ноябрь 1917 – декабрь 1922 г.», по статусу Всероссийская с международным участием, прошла в ноябре 2019 г. Тема международного научного форума 2022 г. была более широкой: «Гражданская война в России: проблемы выхода, исторические последствия, уроки для современности». Организаторами конференции выступили Институт истории Сибирского отделения РАН, Ассоциация исследователей Гражданской войны в России, Государственный архив Новосибирской области, факультет исторических и политических наук Национального исследовательского Томского государственного университета и Институт истории и международных отношений Южного федерального университета. Конференция была проведена при поддержке Фонда «История Отечества». При разработке концепции этого научного форума его организаторы стремились вычленить наиболее актуальные ее вопросы. В результате целью конференции было поставлено комплексное научное осмысление Гражданской войны в России как длительного, сложного и масштабного исторического события, оказавшего сильное и многом определяющее влияние на судьбы страны, Европы и мира в ХХ в. Организаторы рассчитывали сконцентрировать внимание участников на нескольких ключевых проблемах. Во-первых, в связи с тем, что конференция проводилась в год, объявленный Российским историческим обществом годом столетия окончания Гражданской войны, следовало обсудить пути и сложности процесса выхода страны из войны, который, как очевидно, не был одновременным для разных ее частей и социальных страт, обладал существенной региональной и социальной спецификой. Во-вторых, предполагалось исследовать и обобщить разносторонние последствия Гражданской войны – экономические, социальные, политические и культурные, подвести итоги историографического осмысления последних трех десятилетий. В-третьих, планировалось сосредоточиться на определении протяженных во времени процессов, чтобы глубже осмыслить влияние Гражданской войны на долговременные исторические тренды. В-четвертых, предполагалось сделать предметом дискуссии итоги Гражданской войны для народов, населявших распавшуюся Российскую империю, и многоуровневое влияние Гражданской войны на мировую историю. Учитывая, что события Гражданской войны протекали на всем постимперском пространстве, оргкомитет рассчитывал на подключение коллег из разных стран к диалогу об итогах, последствиях и уроках этой войны для всех народов, ее населявших, в том числе и обретших в результате государственную самостоятельность. Проблемой, требовавшей совместного обсуждения, было рассмотрение процессов данной эпохи либо как комплекса «гражданских войн», включавшего войны народов бывшей Российской империи за независимость, либо как единой Гражданской войны в сложном полиэтническом имперском пространстве. Одной из важнейших задач конференции виделось повышение информированности научного сообщества и общественности России и других стран о событиях Гражданской войны 1917–1922 гг. и современных ее научных оценках, сосредоточение внимания на проблемах исторической памяти об этой войне. К участию в конференции были приглашены ведущие ученые-историки из России и независимых государств, бывших в прошлом советскими республиками, а также из ведущих мировых центров изучения истории России. Конференция открылась приветствиями директора Института истории Сибирского отделения РАН В.М. Рынкова и исполнительного директора Фонда «История Отечества» К.И. Могилевского. К началу конференции был издан сборник ее материалов под одноименным названием (объемом 406 стр.), в который были включены 27 материалов 31 участника, что позволяло в ходе докладов, не повторяя изложение опубликованных статей, обращаться и акцентировать внимание и на других проблемах. В программу были включены 37 докладов 40 участников из Архангельска, Владивостока, Екатеринбурга, Казани, Москвы, Новосибирска, Пензы, Ростова-на-Дону, Санкт-Петербурга, Томска, Улан-Удэ, а также из Азербайджана, Белоруссии, Казахстана, Монголии, Норвегии, Узбекистана. В рамках конференции состоялись восемь тематических панелей, презентация новейшей научной литературы и проблемный круглый стол. Конференция открылась докладом президента Ассоциации исследователей Гражданской войны в России, ответственного редактора XII тома «Гражданская война в России. 1917–1922» 20-томной академической «Истории России» профессора В.И. Голдина. Он рассказал об итогах работы над этим изданием в двух книгах (общим объемом 140 п.л.), осветил концептуальные и наиболее сложные и дискуссионные проблемы, раскрываемые в нем, ответил на вопросы слушателей. В рамках панели «Гражданская война в историографической перспективе» большой интерес вызвал доклад д.и.н. А.С. Пученкова (Санкт-Петербург) «Гражданская война на Юге России: историографические тенденции последних десятилетий». К историографии вопроса «Сибирь в политике лидеров Алаш» обратился представитель Казахстана, доктор философии К.Г. Аканов. Проблемы историографии индивидуального террора и белого террора стали темами докладов д.и.н А.И. Суслова (Казань) и к.и.н. А.Г. Теплякова (Новосибирск). На панели «Международные контексты Гражданской войны» особый интерес вызвали содержательные доклады д.и.н. Гагкуева (Москва) «Белое движение и интервенция: вопрос единства командования на антибольшевистском Восточном фронте» и д.и.н. А.Ю. Павлова (Санкт-Петербург «Трудности интервенции: беспорядки во французских частях на Севере России в 1918–1919 гг.». В ходе прошедшей презентации новейшей литературы по Гражданской войне были представлены книги разного жанра (монографии, сборники документов и др.) семи участников конференции. Во второй день конференции параллельно прошли панели «Общество в гражданском противостоянии: политические и идеологические процессы» и «Экономика Гражданской войны». Особый интерес вызвал доклад д.и.н. А.В. Ганина (Москва) «Первый советский год бывшего генерала Я.А. Слащева-Крымского: новые документы», где использовались, в частности, источники, извлеченные из фондов Центрального архива ФСБ, и др. Проблемы идеологии противоборствующих сторон в Гражданской войне были темой докладов д.и.н. Шевелева (Томск) и к.и.н. В.В. Журавлева (Новосибирск), а анализ антибольшевистской печати на Востоке России был представлен в докладе к.и.н. Д.Л. Шереметьевой (Новосибирск). Панель по экономике открылась онлайн докладом о скандинавском лесопромышленном предпринимательстве в России д.и.н. В.В. Тевлиной (Норвегия). Значительный интерес вызвал доклад д.и.н. Р.А. Хазиева (Уфа) об альтернативной экономике периода Гражданской войны. Система государственных натуральных повинностей в эпоху «военного коммунизма» в Казахстане была предметом доклада к.и.н. Е.И. Медеубаева (Республика Казахстан), а его казахские коллеги М.М. Козыбаева и З.Г. Сактаганова обратились в своих выступлениях к проблемам голода 1921–1922 гг. в Казахстане. Судьбы военнопленных и беженцев Первой мировой войны в России в период Гражданской войны были рассмотрены д.и.н. Н.В. Суржиковой (Екатеринбург). Проблемы крестьяноведения, судеб и поведения крестьянства на завершающем этапе Гражданской войны стали предметом обсуждения на специальной панели конференции, открывшейся докладом д.и.н. О.А. Суховой «Сельский мир на исходе Гражданской войны: экстремальная повседневность и практики адаптации», подготовленном на материалах Среднего Поволжья. Прозвучали также выступления к.и.н. А.П. Шекшеева (Абакан) и к.и.н. Л.А. Гривенной (Республика Казахстан). Последняя поставила вопрос о важности новых подходов и оценок «малой гражданской войны» в России и Казахстане и рассмотрела проблему реабилитации ее участников. В ходе работы панели «Гражданская война в геополитической оптике» д.и.н. О.Г. Буховец (Минск, Белоруссия) рассмотрел проблему общего и особенного в образовании новых государств в контексте Гражданской войны в России. Доклад «Иностранные участники как «Значимый Другой» для участников Гражданской войны в России» представил к.и.н. К.А. Конев (Томск). Необходимость переоценки германского фактора в развертывании Гражданской войны в Сибири и на Дальнем Востоке была акцентирована в докладе к.и.н. Л.В. Ланника (Москва). Если два первых дня конференции проходили в Институте истории Сибирского отделения РАН, то в ее заключительный день ее участники работали в здании Выставочного зала Государственного архива Новосибирской области, где имели возможность ознакомиться с источниками и публикациями по Гражданской войне в Сибири. В первой половине дня здесь работала панель «Империологический взгляд на Гражданскую войну». Содержательный доклад на тему «Выход донских казаков из Гражданской войны» представил д.и.н. А.В. Венков (Ростов-на-Дону). С большим интересом был заслушан доклад д.и.н. Л.В. Кураса о Монгольской революции 1921 года как продолжении «революции в Колчакии». Тема «Долгое эхо Гражданской войны: социально-экономическая и политическая ситуация в Казахстане в 1920-е годы ХХ века» была рассмотрена в докладе директора Института истории и этнологии имени Ч.Ч. Валиханова, член-корреспондента Национальной академии наук Республики Казахстан З.Е. Кабульдинова. К проблеме Кокандской автономии как прологе гражданской или национально-освободительной войны в Туркестане обратилась к.и.н. Т.В. Котюкова (Москва). Подходы и оценки современной историографии Узбекистана об истории вооруженного сопротивления советской власти в Туркестанской АССР – Узбекской ССР рассмотрел к.и.н. О.А. Махмудов (Республика Узбекистан), представивший совместный доклад со своей коллегой к.и.н. О.Г. Пуговкиной. Большой интерес вызвал доклад на тему «“Гражданская война”: политическое использование понятия и культурная подготовка гражданской войны в 1917 году», представленный д.и.н. Б.И. Колоницким (Санкт-Петербург» (подготовленный им совместно с к.и.н. К.В. Годуновым и К.А. Тарасовым) в рамках панели под названием «Гражданская война: концептуальные основания исследовательских траекторий». С интересом было воспринято выступление к.и.н. А.В. Кореневского (Ростов-на-Дону), который охарактеризовал оценку итогов и значения Гражданской войны в России в политической аналитике А.Дж. Тойнби. Заключительный и содержательный доклад на тему «Завершение Гражданской войны: историография и теория в поисках ответа» в рамках этой панели и конференции в целом сделал д.и.н., директор Института истории Сибирского отделения РАН В.М. Рынков На заключительном круглом столе под названием «События 1917–1922 гг. в России: Гражданская война или гражданские войны?» участники конференции обменялись мнениями по ее итогам, обсудили проблемы исторической памяти о ней и исторических уроков. По существу, был поддержан лейтмотив, высказанный в самом начале этого форума, о необходимости рассматривать Гражданскую войну в России как особый и уникальный феномен, как множественность или комплекс, серию войн и противоборств в многообразии военных, политических, экономических, социально-классовых, социокультурных, культурно-религиозных, духовно-нравственных, национальных и межнациональных процессов, конфликтов и расколов, обстоятельный анализ которых и позволит только понять ход и исход борьбы на линиях и за линиями фронтов и итоги войны в целом. Материалы состоявшейся на круглом столе дискуссии предполагается подготовить к печати и опубликовать на страницах журнала «Гуманитарные науки в Сибири». Участники конференции выразили признательность ее организаторам за качественную подготовку этого научного форума и содержательный диалог, который состоялся в ходе его. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Стеф Крэпс Путь транснациональной памяти: от восторга к критике Во втором десятилетии двадцать первого века исследователи транскультурной и транснациональной памяти или травмы стали яснее понимать ограничения, исключения и ловушки воспоминаний, выходящих за пределы национальных и культурных границ. В результате первоначальные эйфория и оптимизм угасли, транснациональный подход ныне разоблачается как преждевременный, наивный или необоснованный. Сегодня критики уделяют больше внимания тем факторам, которые препятствуют перемещениям потоков памяти; отмечают моменты сопротивления гегемонистской динамике, направленной на нивелирование памяти; подчеркивают роль памяти не в преодолении, а в укреплении культурных границ. Тем не менее, современные исследования памяти и травмы придерживаются этической составляющей транснациональной и транскультурной парадигм воспоминания, не соскальзывая при этом в наивное восхищение мобильностью мнемонических процессов. Ключевые слова: транснациональные и транскультурные память и травма, мобильность, этика Стеф Крэпс является профессором английской литературы Гентского университета (Бельгия), где он руководит Инициативой культурологических исследований памяти (Cultural Memory Studies Initiative). E-mail: stef.craps@ugent.be Впервые опубликовано: Stef Craps. Tracing Transnational Memory: From Celebration to Critique. Mémoires en jeu. 2019, No 10/Hiver. P. 85–89. Перевод: С.Е. Эрлих Abstract: In the second decade of the twenty-first century scholarship on transcultural or transnational memory or trauma has become more clear-eyed about the limitations, exclusions, and pitfalls of remembering across national or cultural boundaries. As a result, the initial euphoria and optimism has dampened: it has been exposed as premature, naïve, or unwarranted. Critics these days are more likely to draw attention to factors that impede the mobility and flows of memory; points of resistance to hegemonic, homogenizing dynamics; memory’s role in border-making as opposed to border-crossing. Even so, contemporary memory and trauma research holds on to the ethical potential of transnational and transcultural paradigms of remembrance, without, however, sliding back into naïve celebrations of mnemonic mobility. Keywords: transnational, transcultural, memory, trauma, mobility, ethics Stef Craps is a professor of English literature at Ghent University in Belgium, where he directs the Cultural Memory Studies Initiative. E-mail: stef.craps@ugent.be Я хочу начать это эссе цитатой из первого параграфа редакционного вступления к первому выпуску «Мемуар ан жё» (Mémoires en jeu, Воспоминания на кону), вышедшего в 2016: «В наши дни все меньше делятся воспоминаниями. Многие из них питают идентификационное мышление и тем самым вносят вклад в строительство новых стен на наших границах. Иногда воспоминания даже используются в качестве оружия. Невозможно доказать, что памяти совершенствуются, благодаря установлению связей между ними. Такова критическая позиция, а также многовекторная, транскультурная и трансдисциплинарная повестка журнала “Мемуар ан жё”» (Altounian et al., 2016: 5). При чтении этих строк меня поразило, что редакционная коллегия «Мемуар ан жё» неявно дистанцировалась от торжествующего представления того, что Астрид Эрль назвала «третьей стадией» (Erll, 2011: 4) исследований памяти, где память рассматривается как транскультурный и транснациональный феномен. Памяти, по мнению редакции, не столько помогают преодолевать границы, сколького укрепляют их и вместо строительства мостов [между народами] способствуют их разрушению. Вместе с тем утверждается одна из аксиом «третьей стадии» о необходимости способствовать установлению транскультурных связей, сохраняя при этом критический подход к данному процессу. Редакционная коллегия предостерегает от попыток отринуть всеобъемлющий контроль нации-государства над коллективной памятью и, на мой взгляд, с осторожностью относится к некритичекому приятию транснациональных ценностей. Полагаю, что редакционное вступление указывает на смещение от восторга или эйфории, присущей сторонникам «третьего этапа» исследований памяти, к большей критике и рефлексии. К этому смысловому сдвигу я бы и хотел обратиться. Но прежде я бы хотел кратко напомнить этапы, предшествующие современному состоянию. В своем эссе «Путешествующая память» Эрль удачно характеризует различия трех этапов исследований памяти. Первый включает пионерские работы исследователей начала двадцатого века Аби Варбурга, Вальтера Бенджамина, Фредерика Бартлетта и наиболее известного из них Мориса Хальбвакса, создателя знаменитой концепции коллективной памяти. По мнению Хальбвакса памяти формируются в коллективных контекстах семьи, религии, региона, профессии и т.д., которые образуют социальные рамки памяти. Начало второго этапа было ознаменовано публикацией в конце 1980-х – начале 1990-х результатов плодотворного проекта «Места памяти» под руководством Пьера Нора, где нация-государство рассматривалась как главная рамка памяти, что приводило к «сплющиванию» многослойной концепции Хальбвакса. Нора продолжает идеи Хальбвакса, но при этом коллективные памяти различных групп рассматриваются как однородные и замкнутые сущности (Erll, 2011). Как указывает Майкл Ротберг в своем эссе: «Вспоминая прошлое: культурная память, колониальное наследие и постколониальные исследования», — органицизм, присущий такому подходу препятствует пониманию процессов колонизации, глобализации и миграции, которые благодаря своей природе «размыкают» замкнутые сообщества (Rothberg, 2013). Действительно, проект Нора обвиняют в колониальной амнезии: он минимизирует историю Франции как колониальной империи, превращая колонии в не-место памяти. На рубеже двадцать первого века настал третий этап исследований памяти. Его теоретики и практики едины в противостоянии методологическому национализму предшествующего этапа. Память, доказывают они, преодолевает тесные границы и поэтому должна исследоваться с транснациональной, транскультурной и глобальной точек зрения. В самом деле, в исследованиях памяти уже стало трюизмом утверждение, что нация-государство не может далее рассматриваться в качестве естественного контейнера коллективной памяти. Поэтому исследователям памяти следует принять во внимание современное положение дел и соответственно отказаться от националистических подходов. Редакторы сборника «Память в глобальную эпоху» Алейда Ассманн и Себастьян Конрад заявляют, что «сегодня память и глобальная [реальность] должны изучаться вместе, поскольку вне глобальной рамки невозможно понять куда движется память» (Assman & Conrad, 2010: 2). Сходным образом Кьяра де Чезари и Энн Ригни во введении к сборнику «Транснациональная память» утверждают, что «сейчас во втором десятилетии двадцать первого века неотложной задачей исследователей памяти становится развитие новой теоретической рамки, изобретение новых инструментов, а также выявление новых мест [памяти] и архивных ресурсов, пригодных для изучения тех коллективных воспоминаний, которые выходят за рамки нации-государства» (De Cesari & Rigney, 2014: 2). Другими важными сборниками статей, отмечающими и вносящими вклад в этот переход, являются «Транскультурный поворот» под редакцией Люси Бонд и Джессики Рэпсон (Bond & Rapson, 2014), и специальный выпуск журнала «Параллакс» под редакцией Рика Кроншоу «Транскультурная память» (Crownshaw, 2011), где центр исследований смещается с мест памяти, понимаемых как неотъемлемая часть национальной культуры, к динамике памяти, преодолевающей национальные и культурные границы. Аргументация в пользу транснациональных или глобальных процессов памяти обычно отсылает к Холокосту, который все еще является архетипической темой исследований памяти. В монографии «Холокост и память в глобальную эпоху» (на немецком опубликована в 2001) Дэниел Леви и Натан Шнайдер доказывают, что глобальное распространение дискурса о Холокосте породило новую форму памяти — «космополитическую память», которую они определяют как «память, предоставляющую возможность пересекать этнические и национальные границы» (Levy & Sznaider, 2006: 4, 18). По итогам Холодной войны, доказывают авторы, в «эпоху неопределенности», отмеченную «отсутствием господствующего идеологического нарратива», негативная память об истреблении евреев может служить моральной нормой, которая позволит взращивать культуру прав человека и усиливать глобальную справедливость. В статье «По поводу социального конструирования моральных универсалий» Джеффри Александер выдвигает идею, схожую с построениями Леви и Шнайдера. Последние пятьдесят лет, доказывает Александер, Холокост был чрезвычайно травматическим событием «одной ограниченной группы», но постепенно он становится всемирным мифом о «сакральном зле» (Alexander, 2002: 27, 6), который содержит небывалые возможности для установления этнической, расовой и религиозной справедливости, для взаимного признания и для более цивилизованного урегулирования глобальных конфликтов». Проблемная ситуация Книга Леви и Шнайдера и статья Александера, которые стали вехами для транснациональных исследований памяти, критиковались как манифестации европоцентризма. Вместо продвижения транскультурной солидарности они заявляют об универсальности Холокоста, который рассматривается ими как единственный источник моральных уроков. И ни одно другое событие не может играть подобную роль. Такой подход может быть интерпретирован как «форма европейско-американского империализма в сфере памяти» (Assmann & Conrad, 2010: 9). Ключевая проблема многих теорий транснациональной и транскультурной памяти это недостаточное внимание к тому, что Сюзанна Рэдстоун в статье «Что это за место? Транскультурная память и местонахождение исследований памяти» определяет как значимость места и для самой памяти, и для ее исследований. Рэдстоун подчеркивает, что попытки создать полностью «глобальную» версию исследований памяти всегда упираются в специфику места, где она создается и практикуется (Radstone, 2011: 113–14). Одной из теорий исследований памяти, опирающейся на глобальный подход и сопровождающейся неизбежными рисками, для Рэдстон является теория травмы, которая страдает забывчивостью в отношении двух жизненно важных пространственных измерений воспоминаний: «места нахождения их исследователя и места где находится публика, которой передаются эти воспоминания» (p. 117). Рэдстон доказывает это утверждение в названной статье и в других работах. Данное наблюдение стало отправной точкой моей книги «Постоколониальное свидетельство» (Craps, 2013). Теории травмы действительно присуща тенденция забывать о местонахождении и приписывать универсальное значение тому, что на самом деле порождено локальными условиями и моделями [поведения]. Данная предпосылка идет рука об руку с верой в этический потенциал теории травмы, которым в частности объясняется ее «призыв» [к общественности]. Согласно знаменитому предположению Кэти Карут «травма сама по себе является связующим звеном между культурами» (Caruth, 1995: 11). Постулатом о травме, как мосте, соединяющем острова несовпадающего исторического опыта, теория травмы якобы вносит вклад в укрепление кросс-культурной солидарности и в формирование новых форм общности. Другими словами, теории глобальной памяти о Холокосте, которые мы только что рассмотрели, характеризует триумфальный, оптимистичный тон. В своей книге я доказываю, что теория травмы это «теория в себе». Один из ее недостатков состоит, на мой взгляд, в том, что исходным толчком для нынешних теоретических рассуждений по поводу травмы и ее репрезентации является преимущественно нацистский геноцид европейских евреев. Из работ Карут, Шошаны Фельман и Дори Лауб (Felman & Laub, 1992), Джеффри Хартмана (Hartman, 2002) и Доминика Ла Капры (LaCapra, 2001) становится очевидным, что теория травмы является полем культурных исследований, развивающихся посредством литературных и исторических свидетельств по поводу Холокоста. Изначально эта теория была создана в Европе и в США и, несмотря на универсалистские претензии, до основания пронизана специфическим контекстом места, где была создана. Несмотря на вездесущесть насилия и страдания в мире, основное внимание теории травмы сосредоточено на событиях имевших место в Европе и в США. Самое выдающееся среди них это Холокост и самое «свежее» — это 9/11 (террористические акты 11 сентября 2001 в США). Другими словами фокус теории довольно узок. Более того, исследователи долго игнорировали далеко идущие последствия того факта, что травма укоренена в особом историческом и географическом контексте. Они стремились принять на веру гегемонистские определения травмы, которые не являются нейтральными в научном смысле, поскольку обладают культурной спецификой, и поэтому должны быть пересмотрены и изменены, чтобы не усиливать, но адекватно передавать психологическую боль причиненную членам не западных сообществ и меньшинств. Вместо упрочения кросс-культурной солидарности исследователи травмы рискуют способствовать сохранению тех самых верований, практик и структур, которые поддерживают существующие несправедливость и неравенство. Чтобы изменить ситуацию необходимо расширить привычный фокус и перестать принимать на веру универсальную применимость определений травмы и методов преодоления ее последствий, которые исходят из исторического опыта западного модерна. Бесполезно придерживаться предписаний эстетики травмы, которая вращается вокруг узкого круга травматических текстов преимущественно западных писателей и художников, поскольку она обрекает на забвение и признание в качестве неуместных альтернативные свидетельства о травме. Следует признать, что во втором десятилетии двадцать первого века исследователи травмы, а транскультурной или транснациональной памяти в гораздо большей мере, чем ранее, признают ограничения, исключения и ловушки воспоминаний, пересекающих национальные и культурные границы. В результате угасли начальная эйфория и оптимизм, которыми были пронизаны работы Даниэля Леви и Натана Шнайдера, Джеффри Александра, Алисон Ландсберг (Landsberg, 2004), Кэти Карут и других ведущих теоретиков памяти и травмы, чьи труды относятся к третьей фазе [исследований памяти], провозглашенной Эрль. Прежние настроения сегодня развенчиваются как преждевременные, наивные и необоснованные. Современные критики больше обращают внимание на те факторы, что тормозят мобильность и свободное течение памяти; указывают на сопротивление гегемонистской нивелирующей динамике; больше подчеркивается роль памяти в укреплении, а не в преодолении границ. Де Чезари и Ригни воскресили концепцию «трения» Анны Цинг, которая бросает вызов стандартному нарративу глобализации как размеренному течению, указывая четко локализованные зоны нестыковок в поведении вовлеченных сторон (Tsing, 2004). Прогрессивные обязательства Речь не идет о том, что современные исследования становятся циничным предприятием. Медовый месяц, похоже. закончился, но тот факт, что исследования транснациональной и траскультурной памяти вступили в пост-праздничную фазу, не означает, что они отказались от прогрессивной повестки и в отчаянии впали в политическое смирение. В конце концов критика не сводится исключительно к отрицанию. Это решающий шаг для того, чтобы лучше видеть, глубже понимать и, следовательно, действовать более ответственно. Что касается меня, то в «Постоколониальном свидетельстве» я доказываю, что пересмотренная, инклюзивная, чувствительная в культурном смысле теория травмы может помочь выявить и понять ситуации эксплуатации и злоупотреблений, а также стимулировать постоянную и систематическую критику социальных условий. Настоятельно привлекая внимание к неуслышанным до этого страданиям и запуская в глобальное обращение памяти о множестве травматических историй, теория травмы совершенствует способность к рефлексии, плюрализму и гибкости и может способствовать тому, чтобы общество лучше знало о несправедливостях прошлого и настоящего и могло стать более справедливым в глобальном будущем. Действуя таким образом, теория травмы скорее вносит вклад в осмысление ситуации с этических позиций, чем отказывается от прежних обязательств. На мой взгляд, этот процесс сейчас вступил в стадию успешной реализации: плюрализм и диверсификация являются наиболее упоминаемыми трендами в исследованиях памяти. Тем не менее, в этом направлении еще требуется сделать многое. Влиятельное исследование Майкла Ротберга о многовекторной памяти также движимо глубоким этическим стимулом, который, тем не менее, не останавливает автора от замечаний по поводу тех непростых и не всегда продуктивных путей, по которым память совершает свое транснациональное и транскультурное путешествие. Его обеспокоенность особенно заметна в статье «От Газы до Варшавы: Картографирование многовекторной памяти», где он обращается «к наиболее сложным и вызывающим особое беспокойство случаям многовекторности» (Rothberg 2011: 524–526) и уточняет бинарную модель, представленную в его плодотворной книге 2009. Несмотря на то, что память, по словам Ротберга, имеет «многовекторную структуру», в том смысле, что всегда отмечена «транскультурными заимствованиями, обменами и их приспособлением», политика многовекторной памяти не «способна нам что-либо гарантировать». Он полагает необходимым развивать «этику сравнения, которая могла бы отличить продуктивные формы памяти от тех, что ведут к конкуренции, присвоению или тривиализации». Ротберг картографирует различные формы, которые публичная память может принять в политически нагруженных ситуациях, разделив дискурсивное поле на четыре части: « Многовекторные памяти размещаются на пересечении оси сравнения (axis of comparison), представляющей континуум, который простирается от приравнивания к различению, и оси политического воздействия (political affect), континууму, расположенному между двумя сложными составными аффектами — солидарностью и конкуренцией». По мнению Ротберга, дискурсы памяти, которые сочетают различение и солидарность, «обладают большим политическим потенциалом», чем те, которые опираются на приравнивание и конкуренцию. Он считает, что «радикальная демократическая политика памяти нуждается в дифференцированной эмпирической истории, моральной солидарности с жертвами различных случаев насилия и этике сравнения, которая координирует асимметричные требования жертв». Важный вывод этой статьи, высказанный более откровенно и более подробно, чем в книге, состоит в том, что не все формы многовекторности могут приветствоваться как благотворные и политически прогрессивные; действительно различение и солидарность составляют только четвертую часть карты Ротберга, которая является полезным инструментом при плавании в мутных водах сравнительной памяти. В дискуссии с A. Дирком Мозесом Ротберг отмечает «расхождение в акцентах» (Moses & Rothberg, 2014: 37) между их подходами к взаимодействию различных травматических памятей в публичном поле. В то время как историк Мозес отмечает конфликты и войны памяти в современной Восточной Европе и на Ближнем Востоке, которые являются вызовом космополитической этике транскультурной памяти, Ротберг, чьей специализацей являются литературные исследования, пишет: «Я разделяю некоторый оптимизм по поводу возможностей, которые могут предложить практики транскультурной памяти даже в случаях, на первый взгляд, неразрешимых конфликтов на Ближнем Востоке. Я считаю, что идеи Эдварда Саида по поводу наличия “оснований для сосуществования” в частично совпадающих нарративах памяти евреев и палестинцев или фото/видео работы израильско-британского художника Алана Шехнера способствуют установлению солидарности между иконическими жертвами Холокоста и израильской оккупации» (Moses & Rothberg, 2014: 37). Энн Ригни указывает также на сферу эстетики, как место, где реализуется перспектива транснациональной и транскультурной памяти. В сборнике «Транснациональная память» она подробно говорит о роли искусства в «производстве новых форм связей, преодолевающих границы воображаемых сообществ» (Rigney, 2014: 353) внутри и за пределами Европы. Отталкиваясь от работы Ландсберг о «протезной памяти» (Landsberg, 2004), она доказывает, что креативные нарративы могут помочь установить «насыщенные» связи между группами, у которых еще нет общей культурной памяти. Подводя итог: Будучи полностью осведомленным в гегемонистской динамике некоторых режимов памяти и о серьезных разногласиях между различными памятями и их агентами, современные исследования памяти и травмы должны сохранить этический потенциал транснациональных и транскультарных парадигм, не соскальзывая при этом в наивное восхищение мобильностью мнемонических процессов. В условиях, когда современная геополитика находится во власти многочисленных транснациональных проблем, от терроризма до глобального финансового кризиса, климатической угрозы и нарастающего числа мигрантов и беженцев, покидающих свои страны по политическим, социальным, экономическим и экологическим причинам, первоочередная задача состоит в ковке мнемонического сообщества, чья способность к эмпатии способна преодолевать национальные и культурные границы "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. Литература: Alexander, Jeffrey C. (2002) On the Social Construction of Moral Universals: The “Holocaust” from War Crime to Trauma Drama. European Journal of Social Theory 5, no 1: 5–85. Altounian, Janine, et al. (2016) The Wagers of Memories at Stake. Memoires en jeu/Memories at Stake, no 1 (September). Assmann, Aleida & Conrad, Sebastian (eds.) (2010) Memory in a Global Age: Discourses, Practices and Trajectories. Basingstoke: Palgrave Macmillan. Bond, Lucy & Rapson, Jessica (eds.) (2014) The Transcultural Turn: Interrogating Memory between and beyond Borders. Berlin: De Gruyter. Caruth, Cathy (ed.) (1995) Trauma and Experience. In Trauma: Explorations in Memory. Baltimore: Johns Hopkins University Press. Craps, Stef. (2013) Postcolonial Witnessing: Trauma Out of Bounds. Basingstoke: Palgrave Macmillan. Crownshaw, Rick (ed.) (2011) Transcultural Memory. Parallax. Special issue 17, no 4. De Cesari, Chiara & Rigney, Ann (eds.) (2014) Transnational Memory: Circulation, Articulation, Scales. Berlin: De Gruyter. Felman, Shoshana and Laub, Dori. (1992) Testimony: Crises of Witnessing in Literature, Psychoanalysis and History. New York: Routledge. Erll, Astrid. (2011) Travelling Memory. Parallax. Special issue 17, no 4: 4-18. Hartman, Geoffrey. (2002) Scars of the Spirit: The Struggle against Inauthenticity. New York: Palgrave. Macmillan. LaCapra, Dominick. (2001) Writing History, Writing Trauma. Baltimore: Johns Hopkins University Press. Landsberg, Alison. (2004) Prosthetic memory : the transformation of American remembrance in the age of mass culture. New York: Columbia University Press. Levy, Daniel & Sznaider, Natan (2006) The Holocaust and Memory in the Global Age. Trans. Assenka Oksiloff. Philadelphia: Temple University Press. Moses, A. Dirk & Rothberg, Michael. (2014) A Dialogue on the Ethics and Politics of Transcultural Memory. In Lucy Bond & Jessica Rapson (eds.) The Transcultural Turn: Interrogating Memory between and beyond Borders: 29-38. Berlin: De Gruyter. Nora, Pierre (ed.) (1984-1992) Les lieux de memoire. 7 vols. Paris: Gallimard. Radstone, Susannah (2011) What Place Is This? Transcultural Memory and the Locations of Memory Studies. Parallax 17, no 4: 109-123. Rigney, Ann (2014) Ongoing: Changing Memory and the European Project. In Chiara De Cesari & Ann Rigney (eds.) Transnational Memory: Circulation, Articulation, Scales: 339-359. Berlin: De Gruyter. Rothberg, Michael (2011) From Gaza to Warsaw: Mapping Multidirectional Memory. Criticism 53, no 4: 523-548. См. перевод: Ротберг, Майкл. (2019) От Газы до Варшавы: Картографирование многовекторной памяти. Историческая экспертиза 20, № 3(20): 27-56. Rothberg, Michael. (2009) Multidirectional Memory: Remembering the Holocaust in the Age of Decolonization. Stanford: Stanford University Press. Rothberg, Michael. (2013) Remembering Back: Cultural Memory, Colonial Legacies, and Postcolonial Studies. In Graham Huggan (ed.), The Oxford Handbook of Postcolonial Studies: 359-379. Oxford: Oxford University Press, Tsing, Anna. (2004) Friction: An Ethnography of Global Connection. Princeton, NJ: Princeton University Press.

Искра Шварц Принятие императорского титула как элемент стратегии в реформенной политике Петра I В статье показана предыстория принятия Петром I императорского титула, проанализирована роль этого события в реформенной стратегии Петра в контексте международных отношений той эпохи. Ключевые слова: Петр I, Максимилиан I, Иван IV, титул император, Северная война Сведения об авторе: Искра Шварц – австрийский историк болгарского происхождения, профессор Института восточноевропейской истории Венского университета; e-mail: iskra.schwarcz@univie.ac.at Iskra Schwarcz The Adoption of the Imperial Title as an Element of Strategy in the Reform Policy of Peter I. Abstract. The article shows the prehistory of the adoption of the imperial title by Peter I, analyzes the role of this event in Peter’s reform strategy in the context of international relations of that era. Key words: Peter I, Maximilian I, Ivan IV, Title Emperor, Northern War Information about the author: Iskra Schwarcz – Austrian historian of Bulgarian origin, professor at the Institute of the Eastern-European History of the University of Vienna. e-mail: iskra.schwarcz@univie.ac.at История государственной власти и самодержавия при Петре I достаточно хорошо изучена. Одним из наиболее важных юридических актов, по которому мы можем судить об укреплении самодержавия в России, несомненно, является акт 22 октября (2 ноября) 1721 г., провозгласивший Петра I «Императором Всероссийским», «Великим» и «Отцом Отечества»[1]. Эти титулы применялись к нему и раньше. Так, Феофан Прокопович именует его «Отцом Отечества» в своей знаменитой оде «Эпиникион» (Песнь победная, 1709 г.), посвященной Полтавской победе, и это выражение есть не что иное, как перевод латинского «pater patriae», почетного титула римских императоров. Однако, как отметил Б.А. Успенский, «в русском культурном контексте оно звучало совершенно иначе»[2]. Ода произвела на царя большое впечатление, и он тут же распорядился напечатать ее не только на русском, но и на польском, и на латинском языке[3]. Несомненна роль Петра I в преобразовании государства – он являлся главным инициатором, законодателем и исполнителем государственной реформы[4]. Поражает его активная деятельность в законотворчестве. Среди написанных рукой царя законов огромное количество актов, заложивших основы государственности Российской империи. Все они пронизаны четкими идеями, тесно связанными в единую систему[5]. Было принятие императорского титула частью этой единой системы и существовала определенная стратегия, которая менялась в зависимости от конкретных политических событий – ведь титул, с одной стороны, являлся консервативным элементом делопроизводства, а с другой, очень гибким политическим инструментом? Цель этой статьи –проанализировать события, связанные с принятием титула, останавливаясь на двух аспектах – на предыстории его принятия и на конкретных мерах, которые в петровскую эпоху нашли реализацию в официальном юридическом акте. Начнем с хрестоматийного примера. Ганноверский резидент при русском дворе Фридрих Христиан Вебер отметил в своём труде «Преображенная Россия» интересный исторический факт: «Тайный секретарь Шафиров <Михаил. – Прим. И.Ш.>, брат вице-канцлера, при разборе находящихся в архиве Русской канцелярии в Москве дел, нашел связку с письмом императора Максимилиана I-го к Русскому царю Василию, в котором Максимилиан дает Василию титул императора. Письмо это Его Царское Величество велел показывать в подлиннике всем и каждому, и я снял с него следующую копию»[6]. В 1718 г. Петр I повелел грамоту перевести и опубликовать как в оригинале, так и в переводе на русский язык «яко вещь древняя и куриозная», которая беспрекословно утверждала его высокое достоинство и права «первого градуса» монарха[7]. Маленькая, на 4 страницах брошюра с текстом на немецком языке была официально вручена Венскому двору, а императорский резидент Отто Антон Плейер доносил к этому времени из Петербурга о том, что царь весной 1718 г. прямо заявил: «этот акт дает ему бесспорное право (gutes Recht) на титул <императора – Прим. И.Ш.>»[8]. О какой, в сущности, грамоте, идет речь? – В начале XVI в. Габсбурги пытались включить Москву в союзную систему центральноевропейских держав в качестве противовеса османской экспансии и, кроме того, рассматривали московитов как потенциальных партнёров в борьбе с польской династией Ягеллонов за влияние в Восточной Европе. Эти стремления привели к отправлению в Москву посольства Георга Шнитценпаумера. В феврале 1514 г. посол прибыл в Москву, и хотя полномочия заключать союзный договор c великим князем он не имел, месяц спустя отправился обратно с подписанным актом о «вечном докончаньи», любви и братской дружбе. В титулатуре договорной грамоты великий князь Василий III был назван «Божиею милостию царь и государь всея Руси и великий князь володимерский и московский…», но в немецком переводе договора он был обозначен как «von gotes gnaden Kayser vnnd Herscher aller Rewssen“ (здесь и ниже подчеркнуто нами - И.Ш.)[9].Изготовленный в Москве проект немецкого текста, который сегодня хранится в Архиве внешней политики Российской империи Министерства Иностранных дел, был скреплен подписью и печатью посла[10]. Для ратификации договора вместе с Шнитценпаумером к императору отправились В.Ф. Ласкирев и Е.С. Суков. Ситуация, в которой Максимилиан I вдруг оказался, была сложной и требовала гибкого лавирования, так как одновременно шел процесс сближения Габсбургов с династией Ягеллонов. 4 августа 1514 г. император подписал в Гмюндене исправленный в некоторых пунктах договор: например, в немецком тексте уже не упоминалась одна из вожделенных целей внешней политики Василия III – завоевание Киева, зато и в новом договоре титул Kayser сохранился по отношению к великому князю Василию III[11]. Таким образом, в международно-правовых документах было зафиксировано признание со стороны правителя Священной Римской Империи императорского достоинства русского государя[12]. Подлинные отношения с Империей носили сложный характер. Впоследствии Максимилиан I отказался от договора 1514 г., который всё же остался в дипломатической практике как первый случай признания императорского достоинства московского великого князя со стороны Священной Римской империи. Вторым стала грамота императора Карла V к великому князю Василию III в 1525 г. Фрагмент этой грамоты дошел до нас в трактате Иоганна Фабри о Московии (1526 г.) и в ней московский государь именован «императором и повелителем всех рутенов» (Serenissimo, et potentissimo principi domino Basilio die gratia Imperatori et dominatori uniuersorum Ruthenorum)[13]. В опубликованном нами с В. Шишкиным труде о взаимоотношениях между Французским королевством и Русским государством в XI–XVI вв. мы обратили внимание на другой малоизвестный исторический факт – готовность со стороны императора Карла V признать царский титул за великим князем и московским государем Иваном IV в 1548 г. Напомним, что в январе 1547 г. состоялось венчание на царство молодого Ивана IV и новый титул все еще не был легитимирован европейскими государствами. Царский титул Ивана IV приближал его к статусу высочайших монархов вселенной — византийских василевсов и сменивших их султанов, монгольских ханов, ордынских царей и западнохристианских императоров. Однако признание царского титула натолкнулось на непреодолимые барьеры со стороны Священной римской империи и Ватикана[14]. Упомянутая нами история связана со знаменитым делом саксонского купца Ганса Шлитте, который в конце 1547 г. приехал в Аугсбург и выступил перед Рейхстагом с просьбой получить разрешение завербовать специалистов на русскую службу, а также дозволить Великому Московскому князю носить титул Kayser aller Reussen[15]. Вероятно, во время переговоров обсуждались и другие темы, такие как церковная уния, и согласие по этим вопросам в качестве чисто тактического хода могло иметь для московского государя важные политические результаты[16]. Карл V обратился к курфюрстам, чтобы узнать их мнение, и после этого было изготовлено послание от его имени с разрешением нанять специалистов, а Ивану IV принять титул einen Kayßer und herscher aller Reußen («император и государь всех руссов»).[17] К сожалению, под финансовым и юридическим предлогом Шлитте был арестован в городе Любеке и брошен в тюрьму, а грамоты Карла V до Москвы не дошли. Но в Венском архиве, в актах Рейхсхофрата (Reichshofrat) хранится донесение нюрнбергского купца Фейта Зенга Аугсбургскому Рейхстагу (1582 г.), в котором подробно рассказана эта история, а в дипломатической корреспонденции с Россией находится копия документов Карла V. Их два – грамота на латыни и грамота на немецком языке. В первой император ссылается на уже упомянутый договор между Максимилианом I и Василием III и выражает желание сохранить дружественные отношения между обеими государствами, а во второй – Карл V разрешает Великому князю Ивану IV в будущем «называться и писаться императором всех Руссов» (aller Reussen sich ein Kaiser zu nennen)[18]. Важно отметить, что как в латинской, так и в немецкой грамоте в титулатуре сохранялась официальная форма обращения Карла V к Ивану IV как к «великому князю» – Serenissimo ac potentissimo Principi Domino Iohaniis, magno Duci Russiae“; „Großfürsten inn Reussenn“, и только в тексте немецкого документа подчеркивалось, что он может в будущем называться и писаться не «императором», а «императором всех Руссов»[19]. В литературе существует мнение, что немецкая грамота является фальсификатом Ганса Шлитте, но даже известный немецкий специалист по «делу Шлитте» Р. Фрёчнер допускает, что документ может быть настоящим и он не может с уверенностью сказать, является грамота подделкой или нет[20]. Вопрос остается пока дискуссионным, бесспорным фактом является только использование титула в более поздних посланиях Шлитте Ивану IV от 20 мая 1548 г. из Аугсбурга и от 14 июня 1548 г. из Антверпена. В них саксонский купец уже официально обращается к великому князю как к императору – „Keyser und Kunig aller Reussen“ (Император и Король всех руссов), „Keiser[21], Konig und Grosfürst inn Reussen“ (Император, Король и Великий князь в Руси)[22]. Грамота 1514 г. Максимилиана I и грамоты императора Карла V впоследствии служили веским аргументом в спорах о равном статусе обоих титулов: царь и император. Московские великие князья требовали признания соответствующего достоинства своей власти, а не, как подчеркивает О. Кудрявцев, «ее пожалования»[23], и дипломатическая переписка четко показывает, как трудно было, несмотря на все усилия, заполучить признание со стороны Венского двора. Приведем еще один пример из этого раннего периода, связанный с дипломатической миссией имперского посла Иеронима Гофмана (1559–1560 гг.) в начале Ливонской войны. Приезжая в Москву, посол на вопрос дьяков «Какую верительную грамоту (Crendentzrief) он привёз от императора Фердинанда I и велели ли его римское императорское величество в верительной грамоте титуловать Ивана IV императором (einen Kaiser und Großfürst allen Russen)?» ответил, что послали его к Великому князю всея Руси, а не к императору, и у него нет полномочий называть Ивана IV императором. Вслед за тем ему дали знать, что он находится во власти Великого царя всея Руси и поэтому должен последнего титуловать императором (Kaiser)[24], а если этого не сделает, то посадят его под стражу как недавно это сделали с ливонским посольством, и отправят обратно домой[25]. До этого не дошло, Гофман не попал в тюрьму, но в финальной реляции о посольстве в Ливонии и в Московском государстве он подробно рассказал об этом случае. Слова о титулатуре в сохранившемся документе подчеркнуты более светлыми чернилами и на полях есть помета теми же чернилами: Kaiserlich Titel (императорский титул)[26]. В заключительной части посольского отчета Гофман еще раз возвращается к проблеме с титулатурой и передает предложение царя об альтернативном решении Ливонского вопроса, комментируя позиции Ивана IV: «он же не перестанет воевать, пока не завоюет всю Ливонию, разве что ваше римское императорское Величество напишет ему более дружелюбно и будет титуловать его императором. Так, всемилостивейший император, он велел мне сказать»[27]. И в XVII веке дипломаты обеих стран продолжали ссылаться на договор Максимилиана I и Василия III о дружбе и братстве, а споры о титулатуре не умолкали. Так, после 37-летнего перерыва в дипломатических отношениях между обоими государствами в октябре 1654 г. в Вену приехало посольство Ивана Баклановского и дьяка Ивана Михайлова с предложением возобновить союз о братстве и дружбе, заключенный Максимилианом I, а впоследствии и другими императорами Священной Римской империи с Великим московским князем. Переводчик Венского двора обратил внимание на неправильно выписанную титулатуру в грамоте Алексея Михайловича, но до острых споров не дошло[28]. Зато особенно бурными были дискуссии о соотношении царского и императорского титулов во время посольства Аугустина фон Мейерберга и Гуильельмо Кальвуччи в Москве весной 1661 г.[29] Ссылаясь на C. Герберштейна, Мейерберг тоже указывает на грамоту Максимилиана I, но предупреждает переводчиков предостерегаться от ошибки обыкновенного перевода, так как «на Русском наречии слово Царь не означает Императора, как переводят они <московиты – И.Ш.> обыкновенно»[30]. Интерес представляют события, связанные с посольством Б.П. Шереметева в Вену после заключения в 1686 г. вечного мира с Речей Посполитой, по которому Польша навсегда отказывалась от претензий на Киев и часть территории Украины, а московские цари обязывались разорвать мир с Турцией и в следующем году двинуть войска на Крым. Официальная аудиенция состоялась в Вене 24 марта 1687 г. За ней последовали переговоры о заключении австрийско-русского союза и о будущих совместных действиях в рамках Священной лиги. Отчетливые противоречия возникли применительно к титулам, так как переводчики Посольского приказа использовали понятия Imperator и Imperialis для русского царя в привезенной в Вену посланниками латинской версии грамоты. Они были интерпретированы как следствие недостаточного знания латинского языка и, чтобы избежать таких «недоразумений», было принято решение в будущем поручать переводы на латинский язык императорской канцелярии[31]. Итак, как мы видим, грамота императора Максимилиана I о союзном договоре с Великим московским князем 1514 г. находилась среди документов дипломатической корреспонденции со Священной Римской империей и при необходимости на нее не раз ссылались. Вряд ли Михаил Шафиров случайно на нее наткнулся, она никуда не исчезала, просто пришло время ее снова использовать как аргумент и политический инструмент. В своей политике Московский двор рассматривал титулы царь и Kaiser как равные и непрерывно домогался к признанию этого в международных отношениях[32], однако для Венского двора использование в дипломатической практике титулов Император или Kaiser по отношении к русскому Великому князю находилось в противоречии с представлениями об иерархии правителей в христианском мире. Императором в этом мире мог быть только один – глава Священной Римской империи[33]. И в этом состояло глубинное противоречие концепта восточного царства с самой западной идеей христианской империи. «Существование одновременно двух императоров было так же немыслимо, как и сосуществование двух римских пап»[34]. С другой стороны, в дипломатической переписке были прецеденты, и реальная политика и практика отличались от официальной концепции иерархии христианских владетелей. Но наделяя великого князя царским/императорским титулом, политики Венского двора не привязывали его к европейской титульной иерархии. Русский царь оставался вне ее. Надо сказать, что применение термина «империя» к России и «император» к Великим московским князьям со стороны других европейских государств в допетровские времена не было редкостью. В Англии, которая не разделяла геополитические претензии Рима и Вены, титул «император» (Emperor) регулярно применялся по отношению к Московскому государю в официальных грамотах XVI–XVII вв. Но такая титулатура в Англии использовалась в дипломатической корреспонденции и по отношению к турецкому султану и к владетелям Марокко, Персии и Китая[35]. Другими словами эти титулы тоже не привязывались к христианской/европейской титульной иерархии. Московское государство не раз обозначалось в раннее Новое время на европейских картах как империя, а московские государи как императоры. Назовем только раннюю карту Андреа Бианко (1436 г.), где Россия нанесена на карте как imperio Rosie magna, а ее соседом выступают imperatori Tartarorou. Карта Бианко интересна своими условными знаками – крупные государства обозначены на ней символическими фигурами правителей в шатрах, на троне и с коронами. Так изображены императоры: русский, татарский и два романских (один помещен на Среднем Дунае, другой на Балканах), а также Trabexonsa (на месте Византии)[36]. Приведем еще один пример того времени – изображение Ивана IV на карте А. Дженкинсона (1562 г.): В верхнем левом углу видно как русский царь сидит на европейском троне, к его ногам слегка поклоняется (склоняется) фигура дипломата, может быть самого Дженкинсона, а с левой стороны читается титулатура московского государя «великий император всей Руси» – «Iohannes Basilius Dei gratia, magnus Imperator totius Rußie, magnus Dux etc.“[37] С. Беккер обращает внимание на тот факт, что в период до возникновения национальных государств «если государство занимало большую территорию, то оно, скорее всего, могло включать в себя народы, принадлежащие к разным культурам», и далее подчёркивает, что подобные государства тоже подпадают под определение империи вне зависимости от того, мыслили ли они себя империями и провозглашали ли себя таковыми официально[38]. Какова была реакция в Московском государстве на договор 1514 г.? На страницах Уваровской летописи (Летописный свод 1518 г.), а также Софийской летописи (конца XV - начала XVI вв.) мы встречаем под 7022 г., т.е. под 1514 г., следующее заявление: «Князь же великии Василеи, божиею милостью царь и государь всея Русии, с Максимилианом избранным римским цесарем взят братство и любовь и вечное докончание»[39]. К указанному летописному сообщению по идейному содержанию примыкает статья «Европейской страны короли», впервые появившаяся среди записей Уваровской летописи. Текст статьи по списку Синодальному № 645 гласит: «Европьскиа страны крали. Цесарь - царь римский. А под тем король немецкый, иже наследник Римскому царству. А под тем король францеский. А под тем король угорскый. А под тем король испанскый. А под тем король неглитерьскый. А под тем король портогальский. А под тем король анаполитанский. А под тем король ческий. А под тем король съкотский. А под тем король дацкий, иже и съфедскый именуется. А под тем король польскый»[40]. Нетрудно заметить, что текст дает политическую карту Европы и иерархическую лестницу государей, во главе которой стоит «цесарь - царь Римский», однако подчеркнутая выше зависимость цесарской власти от избрания подразумевает более высокое положение Московского государя как «прирожденного владетеля» по сравнению с европейскими монархами.[41] Эта позиция Московского двора находит отзвук и в Базельском издании труда Герберштейна „Записок о Московии» 1556 г. Над гравированным портретом Василия III помещена надпись, в которой подчеркнуты претензией русского государя на королевскую и даже императорскую власть и полная независимость от кого бы то не было: Russorum Rex et Dominus sum, iure paterni / Sanguinus: imperij titulos a nemine, quavis / Mercatus prece, vel precio: nec legibus ullis / Subditus alternis, sed Christo credulus uni, / Emendicatos aliis aspernor honores“. (Я, по праву отцовской крови, - Царь и Государь руссов; державных титулов ни у кого не приобретал ни мольбами, ни деньгами; не подчинен я законам другого властителя, но, веруя во единого Христа, отвергаю высокие звания, выпрошенные у других. – перевод О. Кудрявцева)[42] Портрет Василия III, „Записок о Московии» С. Герберштейна, Базель 1556 г. В дискурс об империях 1990-х и нулевых годах XXI в. прочно вошло представление об имперском статусе Российского государства (XVI – начала XVII вв.) после принятия царского титула и завоевания Казанского и Астраханского ханств. Назовём только труды А. Каппелера и Д. Ливена[43]. Но дискуссия идет дальше и постоянно вносит коррективы. Так, К. Ерусалимский считает, что в этот ранний период во многих сферах московской политики наблюдается рост имперских тенденций, а московская церковь поддерживала имперские амбиции великих князей и способствовала укреплению власти, однако при этом остаются открытые вопросы, которые Ливен неаккуратно обходит[44]. Историки рассматривают территориальную экспансию как главный показатель «имперскости» в России, но нельзя не согласиться с Александром Филюшкиным, который писал, что несмотря на интенсивный рост государственного тела и имперские претензии Московского государства, оно не воспринимается и само не воспринимало себя как империя. Использование титула «император» не означало, что страна являлась империей[45]. Поэтому Филюшкин, учитывая дискурс об империях, предлагает новую терминологию применительно к этому периоду – «неонатальная империя», т.е. империя в процессе зарождения, в младенческой стадии, когда уже «фактически создано имперское тело и сформировалось поле имперской политики», но государство еще не усвоило имперских механизмов функционирования[46]. Возникает вопрос – была ли Россия в начале XVIII века уже империей? Вышла ли из младенческой стадии? Означало ли принятие титула «император» само по себе тот факт, что страна окончательно превратилась в империю? Принятие императорского титула Петром I Официальное принятие императорского титула в 1721 г. стало вызовом для европейских стран. Признание титула означало утверждение России в европейской системе как ведущей европейской державы. Р. Виттрам считает, что «империя, которую Петр Первый хотел построить, это не возвращение к модели погибшей “греческой монархии”», а строительство «новой русской империи… равной по рангу крупнейшим и самым могущественным европейским государствам», это «не мировая империя в преемственности старых империй, а современная в рациональности своих новых порядков и в соперничестве с другими странами Европы за власть и славу»[47]. Об этом свидетельствуют и слова Петра 22 октября 1721 перед Сенатом, в которых четко подчеркивается, что, сохраняя мир, Россия должна оставаться мощной державой, дабы не исчезнуть с карты мира как Византийская империя: «надеяся на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле, дабы с Нами не так сталось, как с Монархиею Греческою»[48]. Для понимания представлений Петра I о власти и императорском достоинстве Виттрам приводит высказывание Шафирова, прозвучавшее в Ярославле во время переговоров о польско-русском договоре в 1711 г.: «Его Царское Величество предпочел бы быть адмиралом одного из своих кораблей, чем императором азиатских стран»[49]. Отголосок этих размышлений и возникшей дискуссии во время переговоров по поводу намерений и планов царя нашел впоследствии отражение в польско-русском договоре: «И понеже при иностранных областьях в некоторых местях и вне явилось, будто бы его царское величество некоторое намерение имеет на ариентальское царство, також и в том старается, дабы Речь Посполитую весма разорить и разлучить, которое подозрение при иных дворех немало ревности возбудило и для того общим интересом северных союзных многой вред нанести могло, того ради и о сем по древней конфиденции благоуверенно разговаревано, и его царское величество свято засвидетельствовал… что оный ни (на) одно, ни на другое ис прежде объявленных намерений ни малой рефлексии не сочиняет и впередь сочиняти не будет»[50]. Слова Шафирова интересны тем, что, с одной стороны, они показывают современное представление о роли государственного правителя – «быть капитаном корабля», а с другой, отвергая модель устаревшей «ориентальской империи», дают завуалированный ответ на вопрос – кем должен быть настоящий российский государь. Видимо, идеальные представления Петра I были связаны с образом адмирала, уверенно ведущего среди морских бурь и препятствий свой корабль, символизируя рождающуюся Российскую империю, и этому процессу ее становления и выстраивания имперской идентичности отвечала стратегия принятия титула «император». Что характерно для этой стратегии? Обратимся к фактам. Титул «император» находился в процессе утверждения в течение длительного периода. Наверно, идея провозгласить себя императором зародилась у Петра еще во время Великого посольства. Об этом свидетельствует отчеканенная в 1700 г. медная монета – ДЕНГА. Она дошла до нас в 3 экземплярах, которые незначительно отличаются друг от друга – два хранятся в Эрмитаже, а третий в ГИМ. На лицевой стороне монеты виден портрет Петра в лавровом венке и римском доспехе с латинской надписью PET. ALEX. RVSS. IMP., а на оборотной стороне – двуглавый орел и под ним надпись кириллицей: ДЕНГА[51]. Почему монета не вошла в оборот и осталась только пробной, можно только предполагать, но скорее всего идея выпустить ее была задумана как часть первого пакета реформ после возвращения из путешествия Петра I в Москву[52] Медная пробная монета Петра I – ДЕНГА, 1700 г. В начале XVIII в. в связи с дипломатическими спорами о титулатуре шел процесс выяснения вокабулара, юридических прав и норм, и поиск исторических прецедентов. На русском языке были опубликованы такие труды, как триязычный тематический словарь И. Копиевского «Номенклатор на русском, латинском и немецком языке», который вышел в 1700 г. в Амстердаме, в издательстве Генриха Ветстейна (второе издание вышло в Петербурге, в 1718 г.), и словарь Ф. Поликарпова-Орлова «Лексикон треязычней (словенский, эллино-греческий и латинский) с чином расположения монархов», опубликованный в Москве в 1704 г.[53] Год спустя (1705 г.) в Амстердаме была опубликована знаменитая книга «Символы и эмблемата». На титульных страницах этого труда указано, что книга печатается по повелению великого государя, «IМПЕРАТОРА Московскаго Петра Алексеевича», а в латинской версии – «SACERRIMAE SUAE MAJESTATIS AUGUSTISIMI AC SERENISSIMI IMPERATORIS MOSCHOVIAE Magni Domini CZARIS, et Magni Ducis PETRI ALEXEIDIS, totius Magnae, Parvae & Albae Rossiae»[54]. «Символы и эмблемата» была отпечатана тиражом больше 800.000 экземпляров и являлась программным посланием Петра I, который, хотя и называл себя «императором Московии», явно имел претензии на большее – быть «императором всех руссов» Титульная страница «Символы и эмблемата» на латинском языке, Амстердам 1705 г. В этом же ключе можно указать и на графику голландского гравёра Адриана Шхонебека 1701 г. с изображением построенного по проекту русского царя корабля «Гото Предестинация» («Божие провидение», от нем. слова Gott и лат. praedestinatio). В надписи к графике встречается другая форма титула московского царя – «император руссов»: «CAESARE PETRO I MAGNO RVTENORVM IMPERATORE»[55] Графика голландского гравёра А. Шхонебека 1701 г. с изображением построенного по проекту русского царя корабля «Гото Предестинация» Графика распространялась впоследствии в большом количестве благодаря офортам Питера Пикарта. К этому времени популярность получила и другая гравюра Шхонебека, «Петр I» (1703-1705), которая и сегодня вызывает много вопросов. Молодой русский царь представлен в традиционной позе и одежде, характерных для императора Леопольда I, а за ним на столе видна императорская корона. Надпись на русском языке «ПЕТРЪ ПЕРВЫИ ИМПЕРАТОР ПРИСНО ПРИБАВИТЕЛЬ, ЦАРЬ И САМОДЕРЖЕЦЪ ВСЕРОССЙIСКIЙ»[56]. Пётр I высоко ценил гравюры, не только как произведения искусства, но и как средство массовой информации. Он сам обучился технике офорта и лично делал заказы художникам. Оттиски расходились по стране, отправлялись в европейские страны и всюду рассказывали о новом Российском государстве. Будучи еще в Амстердаме, русский царь познакомился с гравером А. Шхонебеком (1661-1705), учеником известного нидерландского художника Ромейна Хооге (Romeyn de Hooghe), и пригласил его приехать в Москву. С 1702 г. помощником Шхонебека стал его пасынок Пикарт, а после смерти отчима последний получил пост руководителя гравировальной мастерской Оружейной палаты. Особый интерес представляет конный портрет Петра I Пикарта, который датируется 1707 г. Оттиск портрета с подписью гравера известен только в одном экземпляре и сегодня хранится в собрании ГИМ. Портрет соответствует типу европейского парадного конного портрета монарха на фоне сражения, с атрибутами власти. Офорт является парным к конному портрету А.Д. Меншикова, также гравированному Пикартом, и вместе с ним составляет единую композицию с кулисами по сторонам и панорамой сражения в центре. За всадниками слева и справа – свита, несущая щиты с императорским двуглавым орлом (за Петром) и княжеским гербом (за Меншиковым). Баталия на заднем плане является видом осады Нарвы в августе 1704 года – единственном сражении (до Полтавы), где принимали участие оба изображенных. Внизу в картуше читаются три строки: «ВЕЛИКIЙ ГДРЬ И ВЕЛИКIЙ КНЯЗЬ ПЕТРЪ АЛЕКСИЕВИЧЬ ПЕРВЫЙ ИМПЕРАТОРЪ ПРИСНО ПРИБАВИТЕЛЬ ЦРЬ И САМОДЕРЖЕЦЪ ВСЕРОСIСКIЙ», а ниже подпись: «ПОДАЛЪ ЕГО ВЕЛIКОГО ГОСУДАРЯ РАБЪ ПИКАРТЪ»[57] П. Пикарт (1668/69–1737). Конный портрет Петра I на фоне баталии. Около 1707 г. Конный портрет Петра I Пикарта является переделкой оригинала Ромейна Хооге, который использовался последним в портретах нескольких персонажей: испанского полководца дона Мануэля Лопеса де Суниги (1682), Иосифа Венгерского (1688), эрцгерцога Карла III Испанского (1705) и Вильгельма III Оранского[58]. При сравнительном анализе обнаруживается прямое заимствование из портрета короля Англии и Шотландии – Вильгельма III Оранского[59]. Впоследствии медная доска Пикарта была передана Алексею Зубову, младшему брату гравера Ивана Зубова. Около 1721 г. Зубов заменил голову молодого Петра более актуальным изображением по типу портрета К. Моора (1717 г.), отредактировал названия и подписал своим именем гравюру[60]. Гравюра А. Зубова, около 1721 года, созданная по случаю признания Петра I императором. Под изображением Петра теперь читалось: «Петръ Великiи. Ѡтецъ Ѡтечества. iмператоръ всероссiискiи», а внизу справа «Грыдоровалъ намѣди Алеѯѣи Зубовъ»[61]. Нужно отметить, что, хотя Петр I был знаком с гравюрами Зубова (известно, что он отправлял их гетману Скоропадскому), в письмах им упоминается только имя Пикарта[62]. К этой группе примыкают и гравюры известного нидерландского художника Авраама Алларда (Abraham Allard, 1676–1725). Особое внимание заслуживает его конный портрет Петра I в позе молодого римского императора- триумфатора. Экземпляр из собрания генерала И.Д. Орлова (1870-1918) Российской государственной библиотеки можно было недавно увидеть на книжной выставке в Москве во время международной научной конференции о книжной культуре эпохи Петра I[63]. В нижней части портрета читается надпись – слева на латыни Dei Gratia, illustrissimus Petrus Primus, Ilustrisimus totius Magna GRAECO RUSSIAE IMPERATOR, а справа «Божею Милостью Пресветлейший Петр Первый Августейший Всеа Великиа Греко Российский Император». Между обеими надписями видна датировка светлыми чернилами «Anno 1710». Она имеет отношение к композиции на портрете, но отпечаток офорта датируется 20-ми годами XVIII в. В основу изображения Петра I легла оригинальная медная доска с конным портретом венгерского деятеля второй половины XVII в. Имре Тёкёли. При переделке доски изображение головы Тёкёли было заменено на изображение головы Петра I в лавровом венке[64] Гравюра нидерландского художника А. Алларда (Abraham Allard, 1676–1725). Конный портрет Петра I в позе молодого римского императора-триумфатора (фрагмент). Фото автора. Выбор портрета молодого Петра дает нам основание предполагать, что гравюра была создана непосредственно после Полтавской битвы. Изображения Петра в петровскую эпоху были строго регламентированы, разрешались только портреты с оригиналов европейских живописцев – Г. Кнеллер, Л. Каравакка, К. Моора, Ж.М. Натье, И. Таннауэра и Я. Купецкого, а из русских – И. Никитина и А. Матвеева[65]. Полтавская битва как точка отсчета в стратегии Петра Заметный поворот произошел после победы при Полтаве[66]. Наблюдается более четкая медийная политика – увеличивается количество графических изображений и титульных страниц книг с упоминанием императорского титула. Г. Вилинбахов обращает внимание на изображения двуглавого орла с императорскими коронами на монетах, памятных медалях, барельефах и знаменах. Такая корона перекочевала и на государственную печать. На личных печатях русского царя тоже появились императорские символы[67]. Печати были двух типов – с двуглавым орлом и вензелевые. При этом круглой, вензелевой личной печатью, с вензелем под императорской короной, пользовался не только Петр I, но и Екатерина I. Например, такая печать стоит на ее письме, отправленном 23 июня 1717 г. из Амстердама, на ее письмах из Преображенского от 25 января и 16 февраля 1718 г., на письме с Марциальных вод от 14 февраля 1719 г. Оттиск этой же печати есть и на указе Петра I, датированном 31 января 1718 г. Всё это лишний раз подтверждает, что титул императора и его атрибут — императорская корона употреблялись Петром I задолго до юридического оформления титула в 1721 г.[68] Но если упомянутые примеры медийной политики – графика, титульные страницы книг, медали, монеты – были ориентированы на широкий круг читателей и потребителей, то после Полтавской битвы наступают изменения в официальной дипломатической переписке. Как уже не раз указывалось, для Петра I особенно важно было признание титула со стороны Венского двора. Занимавший с июня 1705 г. дипломатический пост в Вене Генрих фон Гюйссен выступал за достойное обозначение титула царя в международных дипломатических документах и был одним из первых, кто уже в 1708 г. титуловал Петра I императором[69]. Этот эпизод тесно связан с тем фактом, что с 1707 г. Петр I пошел на активное сближение с восставшим против Вены владетелем Трансильвании князем Ференцем II Ракоци. Связи с Ракоци русский царь использовал для нажима, особенно после Полтавской битвы, надеясь на уступки со стороны Вены. Но Венский двор резко отреагировал на новые попытки использования титула «император» в отношении царя и выразил свое недовольство перед новым русским резидентом в Вене, бароном Иоганном Урбихом летом 1710 г.[70] В то же самое время аккредитированный в России имперский посол граф Вилчек с возмущением сообщал в своих донесениях, что руководители русской дипломатии канцлер Головкин и вице-канцлер Шафиров домогаются с угрозами признания титула «Kayser». С другой стороны, Вилчек предупреждал, что в этой сложной ситуации вполне возможно сближение русского царя с Францией, и Австрия может оказаться в очень неловком положении[71]. Смерть Иосифа I в апреле 1711 г. ничего не изменила в вопросе о титулатуре, а ответ Петра I на известие о смерти императора титулованием королевы-регентши Элеоноры только Serenissima вызвал громкое возмущение при Венском дворе. Специальная конференция обсудила критическую обстановку и пришла к выводу, что в случае ответных репрессий со стороны Австрии конфликт может перерасти в войну. Действия царя были настойчивыми, их нельзя было просто так обойти, но нужно было действовать внимательно и дипломатично и не допустить эскалации конфликта. Неудачный Прутский поход царя летом 1711 г. коренным образом изменил ситуацию; Петр I срочно нуждался в лечении в Карлсбаде и вопрос о титулатуре временно был отодвинут на второй план[72]. Русский царь хорошо понимал, что получить признание со стороны Венского двора будет не так легко, ему предстоит еще трудный, длинный путь, поэтому, хотя и действовал с нажимом, но не спешил. Его стратегия на этом этапе была направлена в первую очередь на интеграцию захваченных с 1704 по 1710 гг. во время Северной войны территорий шведских прибалтийских провинций. Непосредственно после Полтавской битвы был опубликован манифест на немецком языке с обращением ко всем жителям Шведского королевства: «Wir, Petrus der Erste von Gottes Gnaden Czaar, aller Rußen Keyser / etc.» – «Мы Петр Первый, Божей милостью царь и император всех руссов… готовы вести войну до победного конца (den selben zu Ende zu bringen)». Далее Петр I обвинял Карла XII в том, что тот разорил свою собственную армию и после поражения при Полтаве не был готов «принести мир своим бедным, с кровавыми слезами плачущим верноподданным, а союзничал с проклятыми турками» и доверился их рукам. Петр обратился ко всем сословиям королевства, не только к аристократам, но и к гражданам, священникам, ко всем жителям страны, любого происхождения, чтоб засвидетельствовать им свое желание мира, но если они не будут его соблюдать и наступят смуты и беспорядки, то пусть для справедливого решения перед Богом и миром эти слова послужат ему как обоснование/аргумент (Justification)[73]. Манифест был написан образным, эмоциональным языком и не оставлял сомнения, что могло ожидать жителей Прибалтики, если они не будут подчиняться. Год спустя, 16 августа 1710 года, в Универсале к жителям эстляндских земель и города Ревеля (город официально еще принадлежал Швеции), в титуле Петра на немецком языке впервые в официальном международном документе прозвучало не слово «Kayser», а «Imperator“: «Wier[74], Petrus der Erste, von Gottes Gnaden Czaar und Imperator von allen Reussen“ – «Мы Петр Первый, Божьей милостью царь и император всероссийский» гарантируем жителям эстландских земель безопасность[75]. За этим документом 29 августа 1710 г. следовала грамота на русском языке о бракосочетании царевны Анны Иоанновны с герцогом Курляндии Фридрихом Вильгельмом с использованием титула император – «Божей милостию мы, Петр Первый, царь и император всероссийский»[76]. Эта же титулатура встречается и на грамотах к лифляндскому дворянству и магистрату Риги от 30 сентября 1710 г., а затем от 18 мая 1711 г. магистрату Риги[77]. Не трудно заметить, что все названные документы являются частью единой программы по отношению к завоеванным Прибалтийским землям. Петр I не хотел идти на конфронтацию, так как стремился получить поддержку со стороны как аристократии, так и городской элиты и поэтому при подписании договоров о капитуляции летом 1710 г. приказал генералу Б. Шереметеву сделать все необходимые уступки – например, городу Рига сохранить привилегии и территории под своей властью, а также политический и социальный строй[78]. Следующим этапом в стратегии принятия титула была публикация в Москве 10 мая 1718 г. грамоты 1514 г., о которой уже шла речь. Новые действия были вызваны как событиями Северной войны, так и бегством Алексея и позицией императора Карла VI в этом сложном вопросе, касавшемся не только отношений отца и сына, но и Balance of Power в Европе. Тактику Петра можно условно назвать словами «Иду на ВЫ!» и Венскому двору она очень не понравилась. Был создан экспертный совет, который разобрал все особенности языка и формы грамоты и пришел к выводу, что грамота «едва ли не плод выдумки какого-то невежественного в области истории и дипломатии или полуграмотного (в немецкой речи) русского канцеляриста» или какого-либо немца, давно живущего в России, который еще не совсем забыл немецкий язык[79]. Эксперты заключили, что император не мог подписать такую грамоту, тем более написанную на немецком языке, а не на латыни[80]. Однако если бы пришли к выводу о подлинности, то это осложнило бы позиции Венского двора, «ибо отказаться от исключительности своих прерогатив и прав венское правительство никак не мог»[81]. В интересах правды надо сказать, что эксперты не нашли в венских архивах документы о подписании подобного акта и работали с отпечатанным немецким текстом грамоты, который в нескольких экземплярах резидент Плейер переслал из России. Только в середине XIX в. документы были обнаружены и опубликованы известным венским историком Иосифом Фидлером[82]. Докладная записка экспертов получила широкое распространение в ряде ученных брошюр[83], но мнение экспертов вряд ли могло остановить или повлиять на стратегию Петра I. Процесс был уже необратим. После успешного завершения долгой и трудной войны со Швецией и подписания мирного договора в церкви Святой Троицы в Петербурге 22 октября (2 ноября) 1721 года состоялась официальная церемония, на которой граф Г.И. Головкин от имени Сената произнёс торжественную речь о провозглашении титула «Отца Отечества, Петра Великого, Императора Всероссийского»[84].Будучи венчанным на царство в 1682 г., Петр I не был коронован императорской короной[85]. С официальным принятием титула русский царь совершенно сознательно требовал для себя и своей страны место в первом ряду, которое до тех пор принадлежало лишь императору Священной Римской империи. Проблема признания легитимности титула на международной арене и реакция Венского двора. Принятие императорского титула Петром I сделало сотрудничество с венским двором практически невозможным. Конфликт о титуле дошел до того, что император Священной Римской империи приказал своему эмиссару покинуть миссию в Санкт-Петербурге. Уже во второй половине 1722 г. С.В. Кинский, ссылаясь на мнимые проблемы со здоровьем, простился с русским царем. В столице новой империи в качестве официального представителя Карла VI и информатора для венского двора остался только секретарь посольства Н. Гохгольцер (Nikolaus von Hochholzer)[86]. Новый этап сближения с русским двором стал возможен только после смерти Петра I и вступления на престол Екатерины I. Решающим фактором было достижение компромисса в титулатуре: Екатерина I отказалась от императорского титула в переписке с Карлом VI, в то время как австрийский император обещал русской государыне в знак особого уважения писать ей официальные письма собственноручно[87]. В результате сближения был подписан в 1726 г. союзный договор, который впервые содержал клаузы о военном сотрудничестве обеих стран[88]. В то время как император Священной Римской империи, а также Англия, Франция и Испания долго не хотели признавать новый титул для русского царя, такие страны как Пруссия, Швеция и Соединённые Нидерланды приняли его без особого колебания. Только в 1742 г. новоизбранный император Священной Римской империи Карл VII (1742-1745) из династии Виттельсбахов был готов признать императорский титул российских монархов, но официальное признание пришло с заключением в 1746 г. Петербургского союзного договора между Марией Терезией и Елизаветой Петровной[89]. Следует отметить, что в раннее Новое время Московское государство вступало в культурный диалог с имеющейся европейской политической системой и стремилось вписаться в существующую систему координат, в «систему владетелей», как называл ее Франц Дьолгер, а также заботилось о возможности адекватного прочтения русского титула чужеземными монархами[90]. В эпоху Петра Iмы наблюдаем смену парадигмы – Петр I уже стремился не вписаться в европейскую систему, а изменить ее. Процессу становления Российской империи отвечала и стратегия принятия титула император. То, что принятие титула было давно задуманным актом, мы видим из конкретных исторических фактов, которые показывают, как шаг за шагом Россия добивалась признания. Можно в заключение сказать, что Ништадтский мир и принятие титула император были решающим этапом на пути к провозглашению империи и закреплению за «преображенной Россией» статуса империи. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. [1] Ср. Анисимов Е.В. Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого в первой четверти XVIII века. СПб.: Дмитрий Буланин, 1997, с. 270. [2] Успенский Б.А. Historiae sub specie semioticae // Культурное наследие древней Руси (Истоки. Становление. Традиции). М.: Наука, 1976, с. 287–288. [3] Прокопович Ф. Сочинения. Под ред. И.П. Еремина. М.-Л.: Издательство Академии наук СССР, 1961, с. 460. [4] Анисимов, Государственные преобразования, с. 272; Ср. Успенский Б.А. Historiae sub specie semioticae, с. 287–288. [5] Анисимов, Государственные преобразования, с. 281. [6] Вебер Ф.Х. Преображенная Россия. Записки Вебера о Петре Великом и его преобразовании: https://www.vostlit.info/Texts/rus14/Veber_II/text5.phtml?id=1460 , строфа 437 (посещение – 16.08.2022); Немецкий текст: [Weber F. Christian], Das Veranderte Russland, in welcheim die jetzige Verfassung des Geist-und Weltlichen Regiments; der Krieges-Staat zu Lande undzn Wasser; wahre Zustand der Russischen Finantzen; die geoffneten Berg-Wercke, die einfuhrte Academien, Kunste, Manufacturen, ergangene Ferordnungen, Geschaffte mit denen Asiatischen Nachbahren und Vassalen, nebst der allerneusten Nachricht von diesen Volkern, die Begebenheiten des Tzarewitzen, und was sich sonst merkwurdiges in Russland zugetragen, nebst verschiedenen andern bisher unbecandten Nachrichten, in einem bis 1720 gehenden Journal vorgestellet werden, mit einer accuraten Land-Karte und Kupfferstichen versehen. Francfurth: Nicolaus Förster, 1721. § 438, S. 356. Текст грамоты. S. 356-360. [7] «И понеже оная яко вещь древняя и куриозная, и ко утвержению без прекословному того высокого достоинства за толко уже лет первои градус имеющаго Монарха воздаванная; Того ради указал Его Царское Величество оную грамоту перевесть на Российской язык, и для всенароднаго известия в Типографии своеи в Санктъпитербурхе в печать, на славенском и самом том старонемецком языке, которои в подлиннои Грамоте употреблен. 1718 году, Маиа в 10 день». В: Пекарский П. Наука и литература при Петре Великом, т. II. СПб., 1862, стр. 429. См. там же. стр. 430–431; Ср. Карамзин Н.М. История государства Российского, т. VII., СПб, 1848, стр. 36, прим. 101. [8] HHStA, Russland I, Karton 25 (1718), Konv. Mai-Juni, Fol. 16v-17r. Письмо Плейера, 9 май 1718 г. (копия); Fol. 36r. письмо Плейера от 20 мая из Петербурга. Текст брошюры с пометой «1718 Mai 10 Russica“ хранится там же. В конце этого экземпляра брошюры отмечено место для печати Максимилиана I. Далее в том же картоне находятся еще два экземпляра, которые отличаются от первого. Один из них с печатью Максимилиана I в конце текста (Fol. 43-45v.), второй только с текстом грамоты без печати (Fol. 46-48v.). Видимо, брошюра немецкого текста печаталась на 4 или 5 страницах с разными оформлениями и в Вену были отправлены три экземпляра для сравнения. О письмах Плейера см. так же: Флоровский А.В. Страница истории русско-австрийских дипломатических отношений XVIII в. // Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе. Сборник статей, посвященный Льву Владимировичу Черепнину / Отв. ред. В.Т. Пашуто. М.: Наука, 1972, с. 391. [9] Русская грамота Василия III Максимилиану I хранится в Венском архиве: HHStA-Wien, Allgemeine Urkundenreihe, 1514; Грамота Максимилиана I см.: РГАДА, Ф. 32. Сношения России с Австрией и Германской империей. Оп. 3. № 4. Л. 1. Пергамен, чернила, твореное золото; немецкий язык. Подпись-автограф императора Максимилиана I. Немецкий текст опубликован в: Памятники дипломатических сношении древней России с державами иностранными // Памятники дипломатических сношений с Империею Римскою (далее ПДС)., Т. II. C 1594 по 1621 г. С. Петербург, 1852. Стлб. 1437–1442, ср. 1446–1448. Ср.: Кудрявцев О.Ф. “Kayser vnnd Herscher aller Rewssen”: обращение к русскому государю как к императору в габсбургских документах первой трети XVI в. // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2016. № 1 (63). С. 49. [10] ПДС, Т. II. О проекте грамоты см. стлб. 1446–1448. [11] О проекте договора между обоими государствами 1514 г. и подлинности грамоты см.: Fiedler J. Die Allianz zwischen Kaiser Maximilian I und Vasilij Ivanovič etc. von dem Jahre 1514 // Sitzungsberichte der Philosophisch-historischen Classe der Kaiserlichen Akademie der Wissenschaften, Bd. 43. Wien, 1863, S. 183-289; Uebersberger H. Öesterreich und Russland seit dem Ende der 15. Jahrhundert, Bd. I. Wien – Leipzig, 1906, S. 74–96. Ср.: Кудрявцев О.Ф. “Kayser vnnd Herscher aller Rewssen”. С. 47–50. В историографии сложилось мнение, что посол превысил свои полномочия, но в современных исследованиях Д. Пицковой приводятся новые аргументы в пользу того, что посол четко проводил линию императора Максимилиана I. См.: Picková D. Habsburkové a Rurikovcí na prahu novověku. Příspěvek k dějinám rusko-habsburských vztahů na přelomu 15. a 16. století. Praha: Karolinum, 2002; Ср.: Герберштейн С. Записки о Московии: В 2 томах. Т. 2: Статьи, комментарий, приложения, указатели, карты. М.: Памятники исторической мысли, 2008. С. 41–43. [12] Кудрявцев, “Kayser vnnd Herscher aller Rewssen», с. 49. [13] Кудрявцев. О.Ф. Жизнь за царя: русские в восприятии европейцев первой половины XVI в. // Россия в первой половине XVI в.: взгляд из Европы. Сост. О.Ф. Кудрявцев. Москва, 1997, с. 144 – латинский текст, с. 172 – русский перевод. О грамоте и о трактате Фабри см. с. 24-25. [14] Ерусалимский К.Ю. Как московский князь стал царем всея Руси. https://arzamas.academy/materials/1496 (26.09.2022). [15] См. об этом: «Донесение Файта Зенга о письмах Генриха II Аугсбургскому рейхстагу 1582 г.» // Шишкин В., Шварц И. Французское королевство и русское государство в XI–XVI веках. СПб., 2021, с. 193–194, 201-202. [16] Фрёчнер Р.С. Об особенностях московской дипломатии середины XVI в.: новые источники о миссии Ганса Шлитте // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2019. № 3 (77), с. 90-103. [17] Шишкин, Шварц. Французское королевство, с. 194, 202. [18] HHStA, Russland I, Karton 1, Konv. B, Fol. 20. Ср. Фречнер, Об особенностях, с. 100. [19] HHStA, Russland I, Karton 1, Konv. B, Fol. 18, 20. Ср. грамоту Карла V Ивану IV из Брюсселя, 15 июля 1553 г., где титулатура московского царя передана так же: «Serenissimo ac Potentissimo Domino Joanni filio Wasilij magno Duci Russiae“. См.: Русско-ливонские акты, собранные К. Е. Напьерским. СПб., 1886, с. 381. [20] Фрёчнер, Об особенностях, с. 94. [21] Так в тексте. [22] Фрёчнер, Об особенностях, с. 97–98. [23] Кудрявцев, Жизнь за царя, с. 23. [24] Такв документе Kaiser. [25] HHStA-Wien, Rußland I. Karton 1, Konv. C, Fol. 55–64: Finalrelation Hofmanns vom 2. Juli 1560. Fol. 56v.: «Zum dritten haben Sie mich bald wieder lassen fragen Ob Ihm Eure Rö: Khay: Mays: als sein Geliebper herr Bruder Vnnd Freundt… auf den Credenztbrief einen Kaiserlichen tiethull hatt geben lassen, als einen Kaiser und Großfürst allen Russen». Перевод опубликован Ю.К. Мадиссоном: Посольство И. Гофмана в Ливонию и Русское государство в 1559-1560 гг. // Исторический архив, № 6. 1957: https://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Livonia/XVI/1560-1570/Botschaft_Hoffman_1560/text.phtml?id=2982 (05.10.2022) [26] HHStA-Wien, Rußland I. Karton 1. Konv. C. Fol. 56v. [27] HHStA-Wien, Rußland I. Karton 1. Konv. C. Fol. 61r.; Посольство И. Гофмана: https://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Livonia/XVI/1560-1570/Botschaft_Hoffman_1560/text.phtml?id=2982 (05.10.2022) [28] Шварц И., Аугустинович Х. Отношения Габсбургов с Россией и Украиной в период международного кризиса середины XVII века // Русская и украинская дипломатия в международных отношениях в Европе середины XVII века / Под ред. М.С.Мейера, И. Шварц и др. Москва 2007, с. 233-234. [29] Путешествие в Московию барона Августина Майерберга / Пер. А. Н. Шемякина. Москва, 1874, с. 117-118; ПДС. Т. IV (с 1661 по 1674 года). СПб, 1856. Стб. 132, 134-137, 154 – 155. [30] Путешествие в Московию, с. 117. [31] Augustynowicz Ch. „Ablegations-negotien von keiner Erhöblichkeit”? Wirken und Wirkung der Moskauer Großgesandtschaft in Wien 1687 // Mitteilungen des Österreichischen Staatsarchivs 50 (2003), S. 54, 214-215. [32] См., например, описание аудиенции у великого князя Бориса Годунова, которого московиты называют «царь» или «император» (die Moskowiter Czar oder Keyser nennen): Tectander G., Eine abenteuerliche Reise durch Russland nach Persien 1602–1604 / Hg. von Dorothea Müller-Ott. Tulln 1978, S. 19. [33] Флоровский, Страница истории, с. 393-394; Ср. Филюшкин А.И. Титулы русских государей. М., СПб., 2006, с. 75. [34] Беккер С. Россия и концепт империи // Новая имперская история постсоветского пространства: Сборник статей (Библиотека журнала «Ab Imperio“) / Под ред. И.В. Герасимовf и др. Казань, 2004, с. 72. Ср. Филюшкин, Титулы, с. 75-76. [35] Handbuch der Geschichte Russlands. Bd. II (1613-1856). Vom Randstaat zur Hegemonialmacht. Hg. von K. Zernack. Stuttgart 1986, 354. Ср. Филюшкин Титулы, с. 113-114; он же, Проблема генезиса Российской империи // Новая имперская история постсоветского пространства: Сборник статей (Библиотека журнала «Ab Imperio“) / Под ред. И.В. Герасимова и др. Казань, 2004, с. 400-401. [36] Филюшкин А.И. Изобретая первую войну России и Европы: Балтийские войны второй половины XVI в. глазами современников и потомков. СПб., 2013, с. 306. [37] Szykuła K. Anthony Jenkinson’s unique wall map of Russia (1562) and its influence on European cartography // Belgeo 3-4 (2008). P. 325-340. https://journals.openedition.org/belgeo/docannexe/image/8827/img-3.jpg (27.09.2022) [38] Беккер С. Россия, с. 72. [39] Полное собрание русских летописей (ПСРЛ), т. XXVIII, Летописный свод 1518 г. (Уваровская летопись), Москва-Ленинград 1963, c. 347; т. VI, Софийской летописи (конца XV - начала XVI вв.), СПб, 1853 c. 253, ср. 258-259; т. VIII, Продолжение летописи по Воскресенскому списку, СПб. 1859, c. 254, ср. 258-259. [40] Цитата по: Казакова Н.А. «Европейской страны короли» // Исследования по отечественному источниковедению. Москва-Ленинград, 1964, с. 420. Ср. ПСРЛ, т. XXIII, Ермолинская летопись, СПб, 1910, с. 168. В отдельных редакциях текста встречаются разночтения. [41] Илиева И.Й. Происхождение власти московских государей (по материалам Московского летописания конца XV - первой трети XVI вв.) // Bulgarian Historical Reviw 4, 1986, с. 54-55. [42] Кудрявцев, Жизнь для царя, с. 132, ссылка 94. [43] Каппелер А. Россия многонациональная империя: Возникновение. История. Распад. М., 1997, с. 22; Kappeler A. Die Formierung des rusländischen Imperiums im 16. bis 18. Jahrhundert // Die Reiche Mitteleuropas in der Neuzeit. Integration und Herrschaft. Liber memorialis Jan Pirożyński. Hg. von A. Perłakowski u.a. Kraków 2009, p. 69-81; Ливен Д. Российская империя и ее враги с XVI века до наших дней. М.,: 2007, с. 371-372, 402-409. [44] Ерусалимский К.Ю. Как московский князь стал царем всея Руси: https://arzamas.academy/materials/1496 (01.10.2022); он же, Империя ad hoc и ее враги, о трудностях интерпретации российских политических дискурсов XVI — начала XVII века // Theatrum Humanae Vitae. Студii на пошану Наталi Яковенко. Киiв, 2012, с. 207-216; он же, Родословное древо или пальма тирании: Переоценки прошлого русской земли в XVI веке // Образ времени и исторические представления Россия – Восток – Запад / Под ред. Л.П. Репиной, Москва 2010, с. 616-617. [45] Филюшкин, Проблема генезиса, с. 401. Ср. в современном дискурсе еще тезисы Р. Вулпиус: Vulpius R. Die Geburt des Russländischen Imperiums: Herrschaftskonzepte und -praktiken im 18. Jahrhundert. Wien/Köln/Weimar, 2020. [46] Филюшкин, Проблема генезиса, с. 379. [47] Wittram R. Das Russische Imperium und sein Gestaltwandel // Historische Zeitschrift. Bd. 187, Heft 3 (Jun. 1959), S. 568; Ср. концепции Изабелы де Мадариага, которая считает, что Великие московские князя с XV века следовали византийской модели: Isabel de Madariaga, Tsar into emperor: the title of Peter the Great // Politics and Culture in Eighteenth-Century Russia by Isabel de Madariaga, London and New York 1998, pp. 20-25, 34-38. [48] Полное собрание законов Российской империи, с 1649 года. Т. VI: 1720—1722. СПб., 1830, с. 446. [49] Wittram R. Peter I Czar und Kaiser. Peter der Große in seiner Zeit. Bd. II. Göttingen, 1964, S. 252, 567. [50] Письма и бумаги Петра Великого. Т. 11, вып. I (январь-12 июля 1711 года), Москва, 1962, с. 261, § 14. [51] См. об этом: Гузевич Д. Гузевич И. Парадигма Герберштейна, или от царя к императору: пролог ко второму путешествию Петра I. СПб.: Европейский дом, 2021, с. 131. [52] https://vechi.com.ua/av/monetycar.php/petr-1/yearx1700 [53] Копиевский И.Ф. Лексикон на латинском, немецком и русском языке (лат. Nomenclator in lingua latina, germanica et russica). Амстердам, 1700; Кузнецова И. Е. Об источнике «Номенклатора на русском, латинском, и немецком языке» Ильи Копиевского // Индоевропейское языкознание и классическая филология. Материалы чтений, посвящённых памяти профессора Иосифа Моисеевича Тронского. СПб., 2009, с. 319—326; Поликарпов-Орлов Ф.П. Лексикон треязычный, сиреч речений славянских, эллино-греческих и латинских сокровищ из различных древних и новых книг собранное и по славянскому алфавиту в чин расположенное. М., 1704; https://www.prlib.ru/item/342071 (24.09.2022) [54] http://www.reenactor.ru/ARH/PDF/symbolaetemblema.pdf (24.09.2022) [55] «Рутены» в европейских документах Средних веков и Возрождения были синонимом слова «руссы». См. об этом: Кудрявцев, “Kayser vnnd Herscher aller Rewssen”, с. 52, ссылка 62. [56] http://www.rulex.ru/rpg/portraits/36/36363.htm (02.10.2022) [57] https://catalog.shm.ru/entity/OBJECT/2224246?page=3&query=%D0%BF%D0%BE%D1%80%D1%82%D1%80%D0%B5%D1%82&fund=12&index=124 (29.09.2022) [58] Там же. [59] https://www.meisterdrucke.com/kunstdrucke/Romeyn-de-Hooghe/1358264/Reiterportr%C3%A4t-von-Wilhelm-III.,-Prinz-von-Oranien.html (05.10.2022) [60] Алексеева М.А. Братья Иван и Алексей Зубовы и гравюра Петровского времени // Россия в период реформ Петра I / Под ред. Н.И. Павленко. Москва: Наука, 1973, с. 353. [61] Гравюра в России XVIII – первой половине XIX столетия: http://www.russianprints.ru/printmakers/z/zubov_alexey/peter_on_horse.shtml (05.10.2022) [62] Алексеева, Братья Иван и Алексей Зубовы, с. 354, ссылка 73. [63] Международная конференция: «Прекрасная была сия самая первая печать: кругла, мерна, чиста». Книжная культура эпохи Петра I. Москва, 2–3 июня 2022 г.: https://www.rsl.ru/ru/events/afisha/conf/mezhdunarodnaya-nauchnaya-konferencziya-mk (05.10.2022) [64] Выражаю свою благодарность Джамиле Н. Рамазановой за оказанную помощь при атрибуции портрета. [65] Шварц И. Неизвестный портрет молодого Петра I // Петровские реликвии в собраниях России и Европы. Материалы III Международного конгресса петровских городов. СПб., 2012, с. 188; [66] Wortman R.S. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. Vol. 1. From Peter the Great to the death of Nicolaus I, Princeton 1995, pp. 48-51. [67] Хорошкевич А.Л., Вилинбахов Г.В. «Бог России» // Герб и флаг России Х-ХХ века / Отв. ред. Г.В. Вилинбахов. Москва, 1997, с. 265-266. [68] Матвеев В.Ф. Эмблематика личных печатей Петра I, 1987 : http://ogerbah.ru/heraldry-science/heraldry-books/sematis/605-sematis-07 (05.10.2022) [69] Письмо Г.Гюйссена Петру I, 4 февраля 1708 г. в: Корзун С.Г., Представитель Петра I в Вене Генрих фон Гюйссен и Освободительная война под предводительством Ференца II Ракоци // Освободительная война 1703–1711 гг. в Венгрии и дипломатия Петра I / Под ред. К.А. Кочегаров и др. СПб.: Нестор-История, 2013, с. 73. [70] Lukinich E. Der Kaisertitel Peters des Großen und der Wiener Hof // Jahrbücher für Kultur und Geschichte der Slaven, Bd. 5 (1929), S. 369-370; Ср. Флоровский А.В. Русско-австрийские отношения в эпоху Петра Великого. V Praze 1955, с. 18-19. [71] Lukinich, Der Kaisertitel Peters des Großen, S. 371. [72] Lukinich, Der Kaisertitel Peters des Großen, S. 373-376. [73] HHStA-Wien, Russland I, Karton 20 (1705-1709), Konv. 1709, Fol. 180. [74] Так в тексте. [75] Письма и бумаги Петра Великого, том X (январь-декабрь 1710 года), Москва, 1956, Док. № 3930, c. 283-285; Ср. Гузевич Д, Гузевич И. Парадигма Герберштейна, с. 126; Piirimäe P. The Capitulations of 1710 in the Context of Peter the Great’s Foreign Propaganda // 1710 – Die Kapitulationen der baltischen Ritterschaft im Nordischen Krieg: Kontext – Wirkungen – Interpretationen. Hg. von K. Brüggemann, Mati Laur und Pärtel Piirimäe, / Quellen und Studien zur baltischen Geschichte, Bd. 23 (2014), S. 79-80. [76] Письма и бумаги, том X, Док. № 3959, c. 311-316. [77] Письма и бумаги, том X, Док. № 4021, с. 356. [78] Piirimäe P. The Capitulations of 1710, S. 65-86. Ср. Einleitung, S. 1-2. [79] Флоровский, Страница истории, с. 391-392. [80] См. заключение экспертов из 45 пунктов: Lapis Lydius oder Probier-Stein, auf welchen der Antwort einen unter folgenden Titl in dem Druck herausgegebenen Moskowitischer schrifft der vemüthigen und geehrten Welt zum unpartheilichen Urteil vorgestellt wird“. HHStA-Wien, Russland I, Karton 25 (1718), Konv. (Juli-Dezember), Fol. 53-99. [81] ФлоровскийА.В. Русско-австрийские отношения, с. 33-34. [82] Fiedler, Die Allianz… [83] Флоровский, Страница истории, с. 392. [84] https://www.prlib.ru/item/441985 (02.10.2022); См. так же: Агеева О.Г. Титул «император» и понятие «империя» в России в первой четверти XVIII века // Мир истории: российский электронный журнал. 1999. № 5. http://www.historia.ru/1999/05/ageyeva.htm (13.10.2022). [85] Хорошкевич А.Л. Вилинбахов Г.В. «Бог России», с. 269. [86] Флоровский А.В. Страница истории, с. 396; Штеппан К. Австро-русский альянс 1726 г.: долгий процесс при общих политических интересах сторон // Славянский мир в третьем тысячелетии, том 11 (2016), с. 87. [87] Штеппан К. Австро-русский альянс 1726 г., с. 88. [88] Мартенс Ф.Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. Т. 1. Трактаты с Австрией 1648-1762 гг. СПб., 1874, с. 32-42; В австрийской историографии тема взаимоотношений того периода хорошо исследована. См.: Pilss F. Die Beziehungen des kaiserlichen Hofes unter Karl VI. zu Russland bis zum Nystädter Frieden (1711–1721). Phil. Diss. Wien, 1949; Leitsch W. Der Wandel der österreichischen Rußlandpolitik in den Jahren 1724-1726 // Jahrbücher für Geschichte Osteiropas, Bd. 6, Heft 1 (1958), S. 33-91; Steppan Ch. Akteure am fremden Hof: Politische Kommunikation und Repräsentation kaiserlicher Gesandter im Jahrzehnt des Wandels am russischen Hof (1720-1730) / Schriften zur politischen Kommunikation, Bd. 22 (2016), S. 287-357. [89] Мартенс, Собрание трактатов, с. 145-178. [90] Филюшкин, Титулы, с. 7. Приложения/фото Фото 1. Портрет Василия III, „Записок о Московии» С. Герберштейна, Базель 1556 г. Электронный ресурс: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Vasili_III_Ivanovich,_Grand_Prince_of_Moscow_(Illustration_from_the_Notes_on_Muscovite_Affairs_by_Siegmund_von_Herberstein,_alt).jpg Фото 2. Медная пробная монета Петра I – ДЕНГА, 1700 г. Электронный ресурс: https://vechi.com.ua/av/monetycar.php/moneta12055/denga-1700-medny-petr1 Фото 3. Титульная страница «Символы и эмблемата» на латинском языке, Амстердам 1705 г. Электронный ресурс: https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/6/6f/Simvoly%26emblemata.jpg Фото 4. Графика голландского гравёра А. Шхонебека 1701 г. с изображением построенного по проекту русского царя корабля «Гото Предестинация» Электронный ресурс: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Goto_predestinacia_6.jpg Фото 5. П. Пикарт (1668/69–1737). Конный портрет Петра I на фоне баталии. Около 1707 г. Электронный ресурс: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Peter_I,_equestrian_portrait_with_the_battlefield_(c._1707,_Pikart).jpg Фото 5 А. Гравюра А. Зубова, около 1721 года, созданная по случаю признания Петра I императором. Электронный ресурс: http://www.russianprints.ru/printmakers/z/zubov_alexey/peter_on_horse.shtml можно взять и: pinterest.ru. См.: https://histrf.ru/read/articles/vivat-petr-velikiy-kak-rossiya-stala-imperiey Фото 6. Гравюра нидерландского художника А. Алларда (Abraham Allard, 1676–1725). Конный портрет Петра I в позе молодого римского императора-триумфатора (фрагмент). Фото автора.

К.Ю. Ерусалимский О более чем неудачном проекте исторического образования, или Почему уроки труда и обороны важнее уроков истории? «Папа, объясни мне, зачем нужна история?» Марк Блок Подготовленный Российским историческим обществом проект «Концепции преподавания истории России для неисторических специальностей и направлений подготовки, реализуемых в образовательных организациях высшего образования» – 92-страничный проспект, пышущий здоровьем и гордостью за Родину, не оставляющий сомнений, что все у нас удалось, все у нас более или менее и все у нас еще впереди[1]. Чего хотят от молодых людей авторы, сказать решительно невозможно. И тем лучше. В преамбуле звучат слова, слова, слова. Они отзовутся многократным эхом, 92 раза: «...для воплощения идей гражданственности, патриотизма и общероссийского единства» (с. 2). Как нередко в курсе по Истории России XX века и до наших дней, главная проблема проекта – в «воплощении идей», в том, что сказать о современности своим чадам ни учителю, ни исследователям, ни методистам абсолютно нечего. А следовательно, куда клонить учителю? Куда-то. Или никуда. Опасливый язык подкрадывается к острым углам и тут же отступает, запрещая себе интерпретации и дискуссии. На их месте вечные «но надо отдать должное» или «но тем не менее». Из риторики последних дней это набившее оскомину: «Отход от односторонней ориентации на страны Запада, ставка на многовекторную внешнюю политику» (с. 91). Неловко за канун современности. Там жили полные идиоты. Они не знали, что такое «многовекторность», отличались «односторонней ориентацией», жили в непреодолимом «кризисе» то одного, то другого, то третьего. Все у них валилось из рук, а если и наблюдался «бурный рост», то только – разного непотребства. Разве это шаг к уважению и пониманию российского прошлого? Кто остановил расширение НАТО в последние месяцы? До бесконечности невыносимо: «Особенную опасность для России представляло расширение НАТО и его военной инфраструктуры на восток» (с. 88). При помощи этой мантры невозможно ничего интерпретировать, она не прибавляет осмысленности и не исправляет ничего ни в прошлом, ни в настоящем, ее невозможно наполнить ни сопроводительными материалами, ни аргументами. Ее можно просто и тупо повторять. Это не требование к думающему человеку, начинающему гражданину своей страны, а заколачивание ей и ему в голову готовой матрицы мышления. Концепция непрозрачна в выборе субъектов истории. Если «отход от ориентации на страны Запада» это победа разума над идиотизмом неведомых ученику «наших древних», то кому именно НАТО несет опасность – и почему, с какого момента, – можно лишь догадываться. В этом «мы» современной «России в XXI в.» нет ни противостояния мировоззрений, ни политической борьбы, ни конкуренции доктрин. Нет ничего, кроме волевых скул и сжатых кулаков. В России XXI века не осталось ни многопартийности, ни конкуренции программ развития. Весь ответ гражданина историка на испытующие вопросы преподавателя должен состоять из заклинаний и воплей. Россию окружили враги. Расскажи, дочь, как они это сделали. Рассказываю, папа. Россия спасает мир от смертельной пандемии. Об этом говорится в программе дважды – предполагается, видимо, что помощь странам в борьбе с коронавирусной инфекцией должна упоминаться при любом удобном случае в ответ на сомнения в целительной пользе российских преобразований. Ну, нет, сын, не только она, хотя безусловны «успехи в разработке вакцины»! Россия перевооружает свою армию, наращивает устойчивость своей политической системы, повышает свою рождаемость, строит метрополитен в Москве и олимпийские объекты в Сочи! Перед тем, нетрудно догадаться, препод-историк / историчка втюхивает своим чадам об «активизации культурных контактов с Западом» и «засилье иностранной литературы и кинопродукции» (с. 86). Со всем этим реформы последних лет успешно справились. Сложнее оказалось с «системой независимых СМИ» (с. 85). Она же сложилась? Детский вопрос: папа, а куда делись независимые СМИ? – и огнеликий папа вещает про «бурный рост числа теле- и радио-каналов», мычит про «рост числа», «рост числа»... Папа, а это все независимые СМИ или уже какие-то другие? Тут, понимаешь, возможна дискуссия (студенты должны дискутировать на протяжении курса истории в общей сложности раз 16, но только не об этом). Пойми, сын, нельзя чтобы все время происходил «бурный рост шоу-бизнеса и индустрии развлечений», нужно же направлять СМИ на мировое благо – спасение мира от НАТО, США, ИГИЛ, «оранжевой революции на Украине» и однополярности. Пойми, дочь, вместо индустрии развлечений у нас теперь свои книги и фильмы, в том числе «высокобюджетные» (а это, ты понимаешь, показатель качества). А СМИ как были, так и остались независимыми. Стали даже еще более независимыми, чем были! Тем более что ты же помнишь: независимость СМИ была весьма условна, потому что их в 1990-е гг. контролировала «группа богатых олигархов» (с. 83). Так и что толку в такой независимости? Папа, а зачем тогда рассказывать о независимости СМИ, если они подчинялись коммунистической идеологии и партийной диктатуре при советской власти, а сразу после этого были захвачены олигархами? Папа, а может быть, «независимость СМИ» и придумали олигархи, чтобы их захватить? А правда, что нынешние фильмы лучше даже, чем «Экипаж» и «Пираты XX века»? Молодец, дочка, первый вопрос правильный, а второй и не задавай! Вот те на, единственный раз в русской истории новейшего времени что-то от чего-то освободилось – и его тут же сцапали олигархи. И повернется же язык договорить: а у них отнял Путин и отдал народу. История XX века – калейдоскоп бессмысленных жестов и их исправлений. Российскому гражданину ненавязчиво прописано знание о том, что распад СССР – это зло, потому что он «не остановил сепаратистских устремлений в самой России» (с. 83). Может быть, хорошо, что он ускорил сепаратистские устремления «в самой» Чечне? Или Грузии, Молдавии, Украине? Вряд ли, но вариант. Можно же подискутировать на семинаре, тем более что навязывать оценки по дискуссионным вопросам программа вроде бы не должна, а распад – для авторов программы вопрос немного, видимо, спорный: «Дискуссия о причинах распада СССР и о соотношении в данном случае внешнего и внутреннего факторов» (с. 82). В распаде виноваты, конечно, отнюдь не те, что весь XX век мелькают на страницах программы: там и титанический «Хрущев» сражается за «потепление международных отношений» (с. 78), и многоликое «советское руководство» берет курс на создание «советского народа» (с. 77). Полная белиберда: и кто за что и почему борется, и в какой связи упоминается! Например, в одном абзаце оказываются: «принятие Конституции СССР 1977 г.», «рост влияния КПСС», «увеличение привилегий номенклатуры», «общественные настроения» и, видимо, как-то связанная с ними «критика власти», «шестидесятничество» (в кавычках), диссиденты (без кавычек) и «уход молодежи в неформальные движения» (с. 77)? Путь от принятия Конституции до ухода молодежи учитель должен преодолеть одним духом. Как? В чьей голове это уместилось? Как рассказать о «росте влияния КПСС», если за пару уроков до того учитель разглагольствовал о господствующем в советском обществе «догматизме и формализме» и скромно добавлял: «В стране все решала партия и номенклатура, а реальная роль Советов и их депутатов, вопреки Конституции, сводилась к минимуму» (с. 75)? Уже в послевоенном СССР партия «решала все», а в Конституции 1977 г. она решала еще больше. Или так: «уход молодежи» - ясно же любому российскому гражданину, что это беда брежневского «развитого социализма». Но нам это не грозит, ты же понимаешь, дочь. Береги себя, сын, не уходи в неформальные движения, они уже не те, лучше вступай в комсомол, в партию и в прочие ряды. Они без тебя пустуют. Любить советский период необязательно, но в нем удобно нести кафкианский бред и придумывать заклинания, для которых ныне открыты невиданные просторы. Впрочем, в этом «подходе» намечен хоть какой-то подход. Потому что в предшествующий период истории все лучшее в истории России – это ее войны. Ощущение от программы, как будто историческая миссия нашей страны в том, чтобы спасать мир от вооруженного до зубов зла, а заказчик курсов по истории в наши дни – Министерство обороны и лично Президент Российской Федерации Владимир Владимирович Путин. Целый абзац о значении Великой Отечественной войны в программе слеплен из высказываний Путина: «Великая Отечественная война — ключевая составляющая всей Второй мировой войны (1 сентября 1939 — 2 сентября 1945 гг.), в которой СССР был в составе Антигитлеровской коалиции. Однако в первую очередь именно от событий на советско-германском фронте зависел исход Второй мировой войны. Здесь были разбиты основные силы вермахта (две трети военного потенциала), а боевые действия носили наиболее ожесточенный характер. Во время войны СССР потерял 27 млн человек, больше половины этих жертв — гражданское население. Для сравнения: суммарные военные потери США и Великобритании во Второй мировой войне не превысили 1 млн чел., потери мирного населения в этих странах были несопоставимы с аналогичными потерями СССР» (с. 70). Надо сказать, историки будущего, как известно историкам, не любят предыдущих президентов. Поэтому в любом случае историческое значение Великой Отечественной войны в великой России будущего ждут великие потрясения. Но в нынешнем виде этот абзац звучит просто нелепо. Его можно наполнить ритуальными словами и жестами, панегириком и проклятиями, но невозможно дополнить ничем еще – только повторить прямо на уроке прямо в том виде, как он озвучен в программе РИО, заставить детей выучить его наизусть, сочинить на эти слова стих и сложить музыку, после чего отпустить их с урока единым строем с песней, каждый выходя поет свою. Пойдем далее, в глубины прошлого. Советскую власть межвоенного периода от советской власти послевоенного СССР отличает упорная и героическая борьба за выход из «кризиса» (причем не только своего, но и на «Западе», в Китае или Испании), преодоление «вызовов» и «разрухи» (с. 61-69). Рациональное зерно – при всем тезисном характере программы – здесь главным образом в отрицании тех интерпретаций, которые еще лет 30 назад с подачи революционеров первого поколения были плотно приклеены к исторической науке. На смену их мессианскому пафосу в оценках таких ныне полностью забытых фактов российской истории, как «Контрреволюционные устремления правительственных кругов», «Великий перелом», «Триумфальное шествие советской власти». Раньше еще были «Великая Октябрьская революция» или «Империалистическая война». Октябрьской революции и след простыл, зато слово «империя» повторяется в программе, как заклинание, 56 раз, из него одного можно было бы сделать полстраницы программы. И оно ни разу не образует производных монстров «великой эпохи». Быть империей отныне неплохо, а ругаться словом «империалистический» неприлично. Но не все так просто с колониями: они в программах ожидаемо делятся на наши и, не побоюсь этого слова, империалистические. Поэтому колонизация – это позитивный процесс, вроде как освоение. А вот колониальные страны – это зло, если не считать России, которая накануне войны с Японией имела свой «колониальный проект». Скорее всего препод истории убьется, прежде чем назовет его частью мировой колониальной системы. Для такого суждения в программе нет никаких предпосылок. Перед нами те же останки революционных дискурсов, но в старательно закавыченном виде, как будто наполнение школьной программы словами в кавычках позволит учителю произносить их с некоторой, отличающей умных и интеллигентных людей, легкой иронией. А в качестве интерпретации можно расставлять эти же слова в таких смехотворных сочетаниях, чтобы у мальчиков и девочек потекли сопли со смеху: Великий перелом триумфального шествия. Великая колониальная революция. Триумфальное шествие правительственных кругов. Преамбула к истории XX века не оставляет сомнений, что занявшие львиную долю века большевики с их большевизмом были убогим, хоть и «неизбежным» «порождением той эпохи» (с. 57). Подобные формулировки не оставляют сомнений, что антонимов к словам «неизбежный» и «неумолимый» у истории нет, но «та эпоха» хвала всем богам, бесследно прошла. Так и рассказывать! Дети, не думайте, что большевизм в нашу эпоху неизбежен. Почему? Потому что он неизбежен в ту. В отличие от второй половины программы, первая посвящена всем остальным векам в русской истории, насыщенным калейдоскопическим множеством событий. Она производит впечатление огромного нелепого тезауруса, который не является никакой программой, потому что не содержит ничего программного, не сообщает ученикам ни о существующих в исторической науке дискуссиях, ни о том, как вообще что-то понимать в истории, как связывать события в интерпретации, как из них создавать образы и рассказы. О русской-японской войне сказано: «Русско-японская война». Ей предшествуют какие-то взаимоотношения между двумя странами (кстати, между Россией и Японией), которые привели к войне, и о них говорится так: «Взаимоотношения России и Японии» (с. 52). Прочтение всего абзаца заставляет думать, что по мнению авторов программы, вопрос о возникновении русско-японской войны неотделим от «колониального проекта России на Дальнем Востоке», однако и сам этот «колониальный проект» нельзя же так просто считать частью мирового колониализма, учитывая, что ему предшествуют: «Столкновение интересов «великих держав» в Африке и Азии» и «Боксерское восстание в Китае». У меня большие сомнения, что рассказать о нашем Дальнем Востоке преподу истории удастся, избегая злобных кавычек в отношении «великих держав» и скромного обаяния нашего Дальнего Востока. Великая Россия могла же себе позволить один маленький колониальный проект, в то время как державы, посмевшие считать себя великими, то и дело урывали кому что перепадало. Но что если дочь спросит у меня: папа, а что, нашим войнам всегда предшествовали несправедливые поступки многих стран, а мы всегда защищали униженных и оскорбленных, спасали мир от колониализма, от «больного человека» Европы (триумфально шествующего), от бонапартизма с его прусским милитаризмом, от опасностей на «южных» и «юго-западных границах». Мы что, папа, всегда так и бились в неведомо кем построенную непробиваемую стену с Европой и почему-то пробивали ее в таком неудобном месте, на Балтике? Мда. Думаю, в ответ я промямлю что-то лишь бы что и все же гляну в первые страницы программы. С удивлением для себя я открою там множество странных разделов, которые говорят о глубоких познаниях составителей в мировой истории, причем в весьма специфических ее сюжетах, от которых веет «великой эпохой». Например, в разделе, прямо предшествующем рассказу об Иване Грозном и его страстном нежелании торговать по Белому морю и мечтах торговать все же по Балтийскому, - предполагается (это целая страница программы) рассказ о формировании «национальных государств в Европе», «расширении горизонтов европейской цивилизации», «проникновении португальцев» в разные страны и о «Реформации и контрреформации в Европе», после которых (католикам не должно быть обидно за их Контрреформацию) предполагается даже рассказ на тему: «Религиозные войны во Франции» (с. 22). Это поражает воображение. Позднее препод ошарашит детей еще и рассказом о разразившейся в XVII в. «войне в Нидерландах против испанского владычества», «гражданской войне в Англии» и т.д. вплоть до «начала колонизации европейскими государствами территорий Северной Америки» (с. 27-28). Все это не укладывается ни в каком шаблонном курсе русской истории. И как отвечать девушкам и юношам по такому предмету? Почему бы и не схлопотать двойку за плохое знание статей Вестфальского мирного договора (с. 28), европейского романского стиля и готики (с. 18) или темы «Итальянские морские республики (Венеция, Генуя), ганзейские города» (с. 16)? Как будто у препода знание будет сильно лучше. И почему бы тогда не рассказать студентам в начальном курсе о политическом устройстве древней Спарты, а ближе к нашему времени – о революционных преобразованиях Сухарто и Пол Пота, кейнсианстве, АТЭС, АСЕАН и роли России во Второй англо-бурской войне? Я бы объяснил детям, понимаете дети, авторы программы хотели сказать, что роль России в мире постепенно менялась. Сначала все самое интересное, включая Геную, собор Парижской Богоматери и засевших в нем Екатерину Медичи и Генриха Наварского, было отдельно от нашей страны, и поэтому приходится подробно учить, какой ужасной была история Венеции, как страдал король Филипп IV, подписывая Мюнстерское соглашение со своими Соединенными Провинциями, так и не дождавшись интернациональной помощи из далекой России. Мир оказался несправедливо огромным и сиротливым без нашей страны, но его незадолго до вступления Ивана Грозного в справедливую войну за Балтику и вхождения Петра Великого в его императорском чине во «всемирный исторический процесс» - этот несчастный исстрадавшийся мир еще до ковида просто-таки растерзали носители капиталистической заразы, к началу XX в. переоблачившиеся в свою подлинную захватническую, колониальную сущность. И нам пришлось, не забывая про «окно в Европу», свои «юго-западные границы» и проект на Дальнем Востоке, вести многовековую борьбу за многополярный мир, в котором ни одна религиозная война и контрреформация никогда не должны происходить без нашего благотворного участия. Авторы программы замирают перед международными вызовами на всех этапах существования России, и поэтому на месте русской интернациональной миссии еще до Христофора Колумба и жадных до открытий португальцев отдельным абзацем выступают такие лаконичные темы, без предыстории, без минимального содержания: «Внешняя политика русских земель» (с. 14) или «Расширение международных связей Московского государства» (с. 17). Всех земель? А политика одних русских земель по отношению к другим русским землям – внешняя? А расширение связей Московского государства – это по мере сужения дружеских отношений? В какой момент «связи расширились» до Персии, Англии, Франции, Китая или Индии? Что об этом говорить? Препод знает этот предмет на пять? Хотя бы на три-то знает? Читать подобные проекты – тоска и печаль. Историю преподавать давно, уже с советских времен весьма пустое занятие, причем конкурс «кто лучше обидит историю» выигрывают то литераторы с их язвительными нападками на кондовость языка историков, то злые и практичные математики и физики, которые всегда знают, что пятерка по истории – хорошо, но зачем. Но лучшую победу над историей, думаю, одержит курс физкультуры или труда и обороны. Там научат с пользой для ума упражнять тело и как-никак работать руками. Да и лучше научиться варить себе кофе и держать на турнике уголок, чем варить себе мозг и держать в курсе истории такую математическую физику: «Усиление вектора на «вестернизацию» России» (с. 27). Но главное, преподавание истории будет отрывать студентов от освоения военной техники и стрелкового оружия, которое пригодилось бы в будущем гораздо больше, чем пустопорожние рассуждения о пользе «остального мира» для счастливой России будущего и «многовекторной внешней политики» для одновекторной внутренней. "Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей. [1] https://historyrussia.org/sobytiya/v-tobolske-zavershilsya-pervyj-natsionalnyj-forum-prepodavatelej-istorii.html (посещение - 17.10.2022). Здесь же текст проекта, ссылки на страницы которого приводим в основном тексте.