Чемакин А.А. Украинизация "Черной сотни": размышления о книге К.К. Федевича

Чемакин А.А. Украинизация "Черной сотни": размышления о книге К.К. Федевича

УКРАИНИЗАЦИЯ «ЧЕРНОЙ СОТНИ»: РАЗМЫШЛЕНИЯ О КНИГЕ К.К. ФЕДЕВИЧА[1]

UKRAINIZATION OF THE "BLACK HUNDRED": REFLECTIONS ABOUT THE BOOK of FEDEVICH

В рассматриваемой работе выдвинута ревизионистская концепция, согласно которой малороссийские монархисты и черносотенцы (в частности, Почаевский отдел Союза русского народа) были правым крылом украинского национального движения. Автор полемической статьи пытается показать несостоятельность этой версии.

Ключевые слова: российское черносотенное движение, Украина, украинское национальное движение, великорусский национализм, украинский национализм, погромы

In the work which is reviewed, a revisionist concept is put forward, according to which the monarchists of Molorossiya and the Black Hundreds (in particular, the Pochaev Department of the Union of the Russian People) were the right wing of the Ukrainian national movement. The reviewer tries to show the inconsistency of this version.

Key words: Russian Black Hundred movement, Ukraine, Ukrainian national movement, Great Russian nationalism, Ukrainian nationalism, pogroms

Черносотенное движение начала XX в., широко распространившееся в малороссийских губерниях, традиционно рассматривается украинской историографией как нечто чуждое Украине, привнесенное извне. Недавно в Киеве вышла ревизионистская монография московского историка, кандидата исторических наук Климентия Климентьевича Федевича, пожелавшего пересмотреть эту концепцию и утверждающего, что черносотенное движение в Малороссии (и в первую очередь – на Волыни) было интегральной частью украинского национального движения. В заглавие монографии вынесено две фамилии, а также указано, что отец К.К. Федевича Климентий Иванович Федевич, занимающийся исследованием истории издания «Кобзаря» Т.Г. Шевченко (с. 306), «был постоянным партнером в обсуждении и обработке текста» (с. 8). Несмотря на это, очевидно, что основным автором концепции является К.К. Федевич, именно им, начиная с 2011 г., был опубликован ряд текстов, из которых родилась монография[1]. Поэтому для удобства мы будем говорить об «авторе», а не об «авторах».

Книга Федевича представляет собой интересную попытку, с одной стороны, «реабилитации» Союза русского народа (СРН), с другой – его «украинизации». Внимание потенциальных читателей привлекает и провокационное название, и обложка с портретами Николая II и Т.Г. Шевченко на фоне черносотенного крестного хода на «Казацких могилах» под Берестечком. Примечательно, что первоначально рукопись книги писалась на русском языке[2], но для киевского издания была переведена на украинский, причем не вся, а только авторский текст, цитаты же приводятся в оригинальном написании. Кроме того, специально для этой книги введен новый термин – «русський». Применяя его, автор и научный редактор книги стремятся избежать двойного толкования традиционного для украинского языка слова «росіянин» (с. 32), но, на наш взгляд, такой подход еще больше запутывает и так не простую ситуацию.

Основное внимание в монографии уделено Почаевскому отделу СРН, возглавляемому архиепископом Антонием (Храповицким) и архимандритом Виталием (Максименко) и являвшемуся одной из крупнейших черносотенных организаций Российской империи. По мнению Федевича, волынские (и другие малороссийские) монархисты были правым крылом украинского движения, которое не ограничивалось лишь социалистами и либералами. Кроме того, он связывает деятельность СРН с тем, что Волынь стала одним из центров деятельности Организации украинских националистов (ОУН) и Украинской повстанческой армии (УПА) в 1930-е–1940-е гг.

Автор убеждает читателя, что у руководства и духовенства православной церкви, стоявшего во главе черносотенного движения, «доминировала концепция русской триединой нации, которая была аналогом восточного славянства и предполагала существование отдельных (выделено нами – А.Ч.) народов “великороссов”, “белорусов” и “малороссов”» (с. 13). Это утверждение подкрепляется крайне сомнительными аргументами, например, напечатанной в «Почаевских известиях» иллюстрированной таблицей, «где вместе с представителями славянских народов – поляком, чехом, белорусом и великороссом – на первом месте был “малоросс” в украинских одеждах» (с. 87–88). Действительно, такая таблица с изображениями этнографических типов была напечатана, но Федевич почему-то забывает сказать, что в ней кроме вышеперечисленных присутствовал и «русин» в своем костюме[3] – очевидно, что в данном случае об «украинцах» в том понимании, какое было свойственно представителям украинского лагеря, речь не идет. К тому же, в каждом номере «Почаевских известий» на первой полосе публиковалось обращение, в котором русский народ упоминался наравне с галичанами, словаками и хорватами. Из этого можно сделать вывод в стиле Федевича, что русские, в число которых входили жители Волыни, и галичане – это разные народы. В других случаях галичане обозначались как русские или малороссы. В большинстве же материалов черносотенных газет речь обычно шла о едином русском народе, в который входят представители нескольких этнографических групп (великороссы, малороссы, белорусы, иногда к ним добавлялись русины / червонороссы / галичане и казаки). Вырывая цитаты из контекста и жонглируя терминами «малоросс», «украинец», «русский», «великоросс» (плюс новоизобретенный «русський»), Федевич представляет дело так, что концепция «триединого русского народа» предполагала существование отдельного украинского народа. А отсюда уже недалеко до того, чтобы представить участников СРН, разделяющих идею русского «триединства», частью украинского движения. Стремясь доказать «украинскость» черносотенцев, Федевич рассказывает о том, как Виталий (Максименко) инструктировал участников празднования 200-летия Полтавской битвы, настаивая на том, что черносотенными знаменосцами должны быть «крестьяне в домотканных свитках и прочем местном народном одеянии, с трехцветной лентой через плечо и союзным знаком на груди». Приведя этот пример, автор делает вывод, что в своей повседневной деятельности СРН «демонстративно подчеркивал культурные различия малороссов от великороссов и использовал их в своей пропаганде» (с. 68).

В качестве основных доказательств «украинскости» СРН он приводит следующие тезисы: 1) черносотенцы (в первую очередь, почаевские) активно использовали «украинский» язык и образы «украинской» народной культуры в агитации; 2) уважительно относились к Тарасу Шевченко и печатали его портрет и стихи в своих газетах; 3) активно пользовались терминами «Украина», «украинцы» и «украинский»; 4) пропагандировали среди «этнических украинцев» «украинскую» историю; 5) выступали за территориальную автономию «украинских» земель; 6) способствовали осознанию «украинцами» своих национальных интересов посредством борьбы за улучшение экономических позиций, развитие кооперативного движения, территориального самоуправления, самоорганизации. В итоге он делает вывод, что про СРН «в Украине можно оправданно говорить, как про монархический, имперский, панславистский и консервативно-христианский вариант украинского национального движения» (с. 50).

Методика автора для получения нужных ему выводов предельно проста: он берет какие-то термины или образы («Украина», «украинец», «малоросс», «козак»), маркирует их как специфически «украинские», как исключительную собственность украинского движения, и затем всех, кто этими терминами или образами пользуется, относит к украинскому лагерю – хотя из черносотенной прессы совершенно ясно, что СРН, признавая этнографические различия между великороссами и малороссами и лояльно относясь к региональным «говорам», никогда не признавал существования отдельной украинской нации (а именно это, на наш взгляд, и должно быть признаком принадлежности к украинскому движению). Зачастую автор пишет через косую черту «украинский / малороссийский» (совсем в стиле М.С. Грушевского с его «Украиной-Русью»). Хотя в бытовом плане эти слова вполне могли быть синонимами, как национальные проекты «украинец» и «малоросс» были принципиально противоположны. Федевич же с помощью этого приема превращает любое нужное ему заявление в «украинское», хотя автор этого заявления вполне мог исходить (и в большинстве случае исходил) из «малороссийской» концепции.

Создается впечатление, что автор не очень хорошо понимает, что представлял из себя дореволюционный русский национализм. Все то, что не сводится к лаптям и косоворотке и несет на себе какой-то отпечаток Малороссии, трактуется им как нечто национально-украинское. Так, например, почитание «почаевцами» памяти казаков, погибших под Берестечком в 1651 г., интерпретируется как пропаганда «украинской» истории, хотя русские националисты считали этот эпизод частью «русской» истории, и СРН, устраивая мемориал, исходил явно из «общерусского» видения этого эпизода. По сути, Федевич сводит русский национализм к «великорусской этнографии», а любое проявление «малорусской этнографии» трактует как украинский национализм; при этом он отказывает «малороссам» в праве быть русскими националистами, считая что их нахождение в «русском» лагере это просто проявление традиционной монархической лояльности. Представление о двух национальных проектах, существующих на одном и том же этнографическом материале, ему чуждо. В этом плане намного адекватнее выглядит приведенное в книге мнение деятеля украинского движения Д.И. Дорошенко, посетившего «Казацкие могилы» и пообщавшегося с лидером Почаевского СРН архимандритом Виталием (Максименко): «Чувствовалось, что это говорили между собой “малороссы”, хоть и разных или даже противоречащих друг другу политических и национальных ориентаций» (с. 256). Само собой, представители украинского и русского лагерей могли иметь тождественные мнения по ряду вопросов (например, положительное отношение к Богдану Хмельницкому и отрицательное к польскому влиянию), могли даже быть родственниками или друзьями в частной жизни. Но их принципиально разделял взгляд на будущее своего народа: должен ли он быть специфической частью «русской» нации или должен стать совершенно отдельной «украинской» нацией? Федевичу явно не достает чувства историзма, когда он постоянно говорит об «этнических украинцах» применительно к жителям Волыни начала XX в., не догадывавшихся, что они «украинцы». Впрочем, они и «русскими» числились сугубо формально – тогда их «национальное» будущее еще не было предрешено. К сожалению, для обозначения населения юго-западных губерний Российской империи нет какого-то нейтрального термина, так как оба традиционных – и «украинец», и «малоросс» – излишне политизированы и выдают «партийные» симпатии того или иного автора. В этом плане удобнее случай Галичины: можно говорить о «русинах» («рутенах») как этнографической общности, за которую боролись представители трех национальных партий – «украинской», «русской» и до определенного момента «польской».

В изданиях СРН, конечно, можно найти условную «украинскую» терминологию, используемую преимущественно в историческом контексте, можно встретить и стихи Тараса Шевченко – причем не любые, а лишь те, которые подходили для антиеврейской и антипольской пропаганды. Кажется, Федевич привел в своей книге абсолютно все «украинские» материалы из волынских правых газет, которые можно там найти и хоть как-то притянуть к его концепции. Но ведь это совершенно незначительная часть всей той агитационной продукции, которая издавалась СРН! Напротив, в черносотенной прессе публиковались статьи об опасности «украинского мазепинства» и даже о том, что слова «Украина» и «украинец» происходит «по крестьянской этимологии от слова “красти” – воровати»[4]. Федевич отмечает, что во время торжеств в Холме прибывший из Киева член СРН протоиерей Нестор Шараевский проповедовал «на украинском языке» (с. 67), но совершенно игнорирует тот факт, что на этом же мероприятии присутствовал галицко-русский деятель Марущак, рассказывавший о борьбе русских галичан против «мазепинцев», о том, как «украйнофилы притесняют все русское», причем «речь галичанина была покрыта громкими продолжительными аплодисментами»[5]. В «Волынский земле» сообщалось о том, как крестьяне села Мазепинец возбуждали ходатайство о переименовании их села, «которому присвоено оскорбительное для всякого русского – имя изменника Мазепы»[6]. Весьма примечателен рисунок, на котором карикатурный представитель «украинцев», сидящий на «малорусской» ветке единого «русского» ствола, пытается отпилить ее; подпись под карикатурой гласит: «Довольно, Каин, оставь свою работу: Русь нераздельна». Сами же «мазепинцы» характеризовались как «деревенские панычи и подпанки в сивых шапках с малопонятною жидовско-польскою мовою»[7]. В другой статье под примечательным названием «Украиноманский бред» читателям объяснялось, что «под невинным названием украинцев скрываются враги русской национальности и русского государства»[8]. Примеров условного «русского национального дискурса» и резкого неприятия украинского движения в изданиях Почаевского СРН в разы больше, чем «украинской терминологии». Автор утверждает, что в черносотенных изданиях, охотно публиковавших зарисовки из малороссийской жизни, нет примеров пропаганды «великороссийской» народной культуры (с. 90). Действительно, в почаевских изданиях образы великороссов-крестьян не использовались, зато там неоднократно публиковались иллюстрации, посвященные быту Московского царства, например «Боярин едет на Государеву службу» или «Царский посланник, гридник, приглашает боярина к Царю на пир»[9].

В отличие от глав про «украинскую терминологию», определенный интерес представляет глава про образ Т.Г. Шевченко в глазах черносотенцев (с. 95–125), в которой показано, как его творчество использовалось в черносотенной пропаганде и что даже были попытки включения поэта в русский национальный пантеон (с. 99). Это, впрочем, получалось плохо, особенно после выхода бесцензурной версии «Кобзаря» и обострения борьбы с «мазепинцами» в 1912–1914 гг., приведших к резкой критике в адрес Шевченко на страницах черносотенной печати. Также ряд ценных сведений приведен в главе, посвященной неоднозначному отношению представителей украинских левых и либеральных кругов к «Черной сотне». С одной стороны, они воспринимали черносотенцев как прямых конкурентов, с другой – поддерживали ряд их инициатив, преимущественно культурно-исторического характера (с. 241–260). Впрочем, и здесь автор проигнорировал ряд важных источников, например, статью С.В. Петлюры «Черносотенное украинство», написанную им для московского русскоязычного журнала «Украинская жизнь»[10].

Конечно, нельзя отрицать, что своеобразный «украинофильский» (а точнее, «малорусский») уклон в деятельности Почаевского отдела СРН имел место. Но все же от интереса к краеведению, к региональным традициям, к местным говорам и истории, в принципе никак не противоречащего идеям дореволюционного русского национализма, чрезвычайно далеко до идеи о необходимости создания отдельной украинской нации. Показательно, что в 1918 г. «украинофил» Виталий (Максименко) не только не примкнул к украинскому движению, но и вошел в совет киевского Союза «Наша Родина», созданного русскими националистами и монархистами[11]. То же самое можно сказать и про Антония (Храповицкого), и про Евлогия (Георгиевского), и про многих других видных церковных деятелей, оставшихся на русских позициях (хотя Антоний, как и большинство русских крайне правых, вполне лояльно отнесся к гетману П.П. Скоропадскому). Федевич в своей книге отмечает, что священник М.А. Тучемский, видный член СРН и основатель Острожского музея-заповедника, использовал в своей брошюре термины «Днепровская Украина», «Киевская Украина», «Брацлавская Украина», ссылался на «Историю Украины-Руси» М.С. Грушевского (с. 136), писал про «самобытную малорусскую народность» (с. 166). На основании всего этого Федевич делает вывод, что Тучемский «был близким к украинским идеям» (с. 273). Но автор монографии, очевидно, не в курсе, что в январе 1918 г., уже после провозглашения Украинской Народной Республики (УНР), Тучемский шел на выборы не от какой-то украинской партии, а от русских националистов – по списку «От Православных приходов и Хлеборобов», первым номером которого являлся В.В. Шульгин[12]. Этот волынский список принадлежал к «русскому блоку Юго-Западного края», который однозначно стоял на позиции «единой неделимой России» и резко отрицательно относился к украинскому сепаратизму, хотя и поддерживал широкую децентрализацию управления.

Из всех видных дореволюционных церковных деятелей, упомянутых в книге, причислить к украинскому движению можно, и то с большими оговорками, лишь епископов Никона (Бессонова) и Парфения (Левицкого). Епископ Никон действительно выступал за введение образования на местном языке, но присущие ему радикальные воззрения по социальным вопросам и сопровождавшие его деятельность скандалы вскоре поставили его вне черносотенного движения. Он покинул фракцию правых, в 1917 г. поддержал Февральскую революцию, выступал с антимонархическими заявлениями, снял с себя епископский сан, возглавил Департамент исповеданий при Министерстве внутренних дел УНР и при этом подрабатывал театральным критиком в бульварных изданиях[13]. Несмотря на то, что его социальный радикализм был весьма характерен для «почаевцев», он был скорее не типичным представителем «Черной сотни», а исключением. Впрочем, и Федевич признает, что другие правые депутаты-священники подобные «языковые» инициативы не поддерживали (с. 69–70).

Епископ Парфений жертвовал деньги одновременно и СРН, и подольской украинской «Просвите», почетным членом которой он был (с. 246–247). Но есть и проигнорированное Федевичем свидетельство историка А.В. Стороженко, хорошо осведомленного в церковных делах: «В бытность в Каменец-Подольске владыка Парфений поддался было влиянию тамошних рясоносных украинцев, в особенности протоиерея Сицинского, и согласился на введение в местной духовной семинарии преподавания истории “Украины” и истории украинской литературы. Это обстоятельство создало ему репутацию украинофила, каковым он в действительности не был, и послужило поводом к переводу его в Тулу. Владыка Парфений всегда любил Малороссию, да и нельзя не любить столь прекрасной родины. В молодости он занимался ее историей и написал исследование о Киевском митрополите Иоасафе Кроковском. Но он любил также Москву, которой посвятил лучшие годы своего епископского служения, уважал ее набожных благотворителей, которые передавали в его распоряжение крупные пожертвования на построение храмов в Малороссии. Владыке Парфению чужд был и непонятен украинский шовинизм, относящийся к “кацапам” с какою-то звериною ненавистью»[14].

Таким образом, нет абсолютно никаких оснований относить большинство лидеров черносотенного движения в Малороссии к украинскому движению – их взгляды вполне соответствовали взглядам русских монархистов и националистов в других регионах империи, а пропагандистские материалы, выпускаемые ими, нисколько не отклонялись от идей русского национализма.

Чрезвычайно интересно то, что автор выделяет в отдельную категорию такие правые организации, как Киевский клуб русских националистов (ККРН) и общество «Двуглавый орел». По его мнению, они «пропагандировали среди украинцев» «русський етнiчний нацiонализм» (с. 13), отличавшийся от идеи «триединого русского народа». Что это за зверь такой – «русский этнический национализм» – не объясняется. В одном месте говорится, что «русська етнiчна нацiя» или «iмперська русська етнiчна нацiя» должна была состоять «из всех восточных славян на русских, белорусских и украинских этнических землях» (с. 48). В чем разница с идеей «триединого русского народа» – понять совершенно невозможно. В другом месте речь идет про то, что не было возможности «эффективно пропагандировать идеи русского этнического национализма» из-за того, что «в Украине просто не было критичной массы этнически русского населения, которое могло бы органично русифицировать десятки миллионов украинцев» (с. 44). Тут речь как будто бы идет про неких – в реальности не существовавших – «великорусских националистов», которые хотели превратить малоросса в великоросса, видимо, заставив его носить вместо вышиванки косоворотку. Если же под «русификацией» подразумевается отстаивание лидирующего положения русского литературного языка (а не великорусского наречия), то чем их взгляды отличаются от тех же «почаевцев», 99 % изданий которых также выходили на русском литературном языке? Ясно только то, что ККРН и «Двуглавый орел» Федевич частью украинского движения, в отличие от Почаевского СРН, не считает.

Но были ли вообще принципиальные различия в понимании «русской нации» и отношении к местным «малорусским» особенностям между «украинскими» черносотенцами на Волыни и киевскими «русскими этническими националистами»? Приведем несколько примеров. В 1912 г. киевский отдел Всероссийского национального студенческого союза, де-факто игравший роль молодежной организации при ККРН, отправлял свою делегацию на организованный «почаевцами» мемориал «Казацкие могилы» под Берестечком (приводимый Федевичем в качестве примера пропаганды «украинской» истории), причем с речью выступал С.Г. Грушевский, один из видных киевских русских националистов и при этом крестный сын и троюродный племянник лидера украинского движения М.С. Грушевского[15]. В 1917 г. на базе газеты «Киевлянин» и ККРН был создан Внепартийный блок русских избирателей (ВБРИ) во главе с В.В. Шульгиным и А.И. Савенко, во время выборов в Киевскую городскую думу не только выпустивший листовку на «украинском» языке (ее автором был упомянутый выше С.Г. Грушевский[16]), но и запустивший по Киеву агитационный автомобиль с «украинской декорацией», что вызвало возмущение представителей украинского лагеря[17]. Как заявлял на одном из предвыборных мероприятий ВБРИ профессор Киевского университета Г.В. Демченко, «правая часть украинцев или малороссов примыкает и отчасти даже входит в состав русского внепартийного блока. Сюда пошли и идут все те украинцы (монархисты или республиканцы – безразлично), которые считают себя русскими, любят Украину, но и всю Россию признают своей родиной…»[18] Этот самый Демченко, по воспоминаниям Е.Г. Шульгиной, жены В.В. Шульгина, был «неподдельный “украинец”», «любящий пользоваться этим термином и отстаивающий его», всем своим обликом он «говорил о полной возможности совмещения патриотизма местного с патриотизмом общегосударственным: – Я – украинец, <…> моя мать пела надо мною украинские песни, укачивая меня на своих коленях… Я этого термина не отвергаю, но я вкладываю в него иное содержание… То, что я – украинец, не мешает мне быть “русским”, наоборот, здесь-то и есть самая Русь, и украинцы – самые русские из всех русских!»[19] Подобной позиции придерживался и сам В.В. Шульгин, не исключавший использования термина «украинец» в положительном значении: «Когда каждый обыватель Киевщины, Полтавщины и Черниговщины на во­прос, какой ты национальности, будет отвечать: “Я – дважды русский, потому что я украинец”, – тогда за судьбу “Матушки-Руси” можно не бояться»[20]. В газете «Россия», выпускаемой Шульгиным в Екатеринодаре в 1918 г. и запрещенной к ввозу на территорию Украины за борьбу против ее независимости, совершенно спокойно размещалась реклама «Украинской труппы Д.А. Гайдамаки», представлявшей спектакль «Майська нич»[21]. Сам же Федевич пишет, что отношение лидера ККРН А.И. Савенко к творчеству Шевченко не всегда было столь негативным, как в 1910-е гг., он даже бывал на могиле поэта и оставил там запись в памятной книге на «украинском языке» (с. 109). Политические убеждения среднего сына В.В. Шульгина, Вениамина, согласно воспоминаниям его матери, были весьма причудливы: «Носит русские национальные ленты демонстративно, в пику “украинцам”… Но о “жовто-блакитном” флаге выражается: “Приятно посмотреть на наш ‘рiдный прапор’…” <…> Киев называет не иначе как “столица”… Приехав в Одессу, произносит свой знаменитый афоризм: – И поганая же лужа это Черное море, то ли дело наш Днiпро…»[22]

Подобных примеров можно привести великое множество. Стоит ли на их основании делать вывод, что В.В. Шульгин (наверное, самый яркий пример «украинофоба»), его семья и сторонники были правым крылом украинского национального движения? Данное утверждение звучит совершенно абсурдно. Но именно на таких примерах использования «украинской терминологии» и «украинского дискурса» в черносотенной прессе и попытках представить локальную «малорусскую» версию русского национализма в качестве сознательного следования украинской национальной идее и построена вся концепция К. Федевича. Если и дальше следовать странной логике автора, то можно утверждать, что важнейшую роль в развитии «украинского национального дискурса» играли не только черносотенцы, но и Русская императорская армия, раз в ней существовали, к примеру, 47-й пехотный Украинский полк и 15-й гусарский Украинский полк – ведь эти наименования пропагандировали в среде «этнических украинцев» «украинскую национальную терминологию»!

Но Шульгина и его группу Федевич к украинскому движению не относит, напротив, они, согласно авторской концепции, должны быть отнесены к «русификаторам». Но где же эти глубинные идейные различия между лидерами волынских черносотенцев и киевской группой Шульгина, кстати, избиравшегося в Государственную думу как раз при поддержке «почаевцев»? Конечно, агитация в городе и на селе имела свои отличия, но основные идейные установки в отношении концепции «русской нации» что у киевских русских националистов, что у лидеров волынских черносотенцев были совершенно одинаковы.

Впрочем, кое-какие отличия между ними были, но не в национальном вопросе, а в социальном. Волынские, подольские и киевские крестьяне верили, что, вступая в СРН, они получат землю, не будут платить подати, могут не подчиняться властям, так как у них есть свое «союзное» начальство. При этом в идеологию организации они особо не вникали, да и сами лидеры движения ради сиюминутной популярности подстраивались под чаяния своей паствы, порой весьма радикальные. Иногда черносотенные организации использовались селянами для экономической борьбы с поляками-помещиками и евреями-посредниками. По сути Почаевский СРН играл роль своеобразного профсоюза, способствовавшего самоорганизации бесправного и забитого православного населения. Зачастую деятельность «Черной сотни» не только не способствовала укреплению русской государственной власти, но и приводила к обратным результатам (с. 199), способствуя росту крестьянских волнений и выступлений[23]. Главы «Пропаганда межнациональной борьбы», «Территориальное самоуправление и самоорганизация» и «Этническая национализация экономики», посвященные вышеуказанным вопросам, представляют собой наиболее ценную и обоснованную часть монографии Федевича. К сожалению, они невелики по сравнению с главами, посвященными «украинской терминологии».

Стоит признать, что проповеди почаевских священников и крестные ходы не сыграли значительной роли в просвещении волынских крестьян в национально-русском духе, так как большая часть потенциальной аудитории была неграмотна – в 1897 г. грамотными на русском языке были лишь 9,4 % русского (малорусского, великорусского, белорусского) сельского населения Волынской губернии[24]. Как сообщалось в полицейском рапорте, в отделах Почаевского СРН «состоят местные православные прихожане, в селах преимущественно люди малограмотные или даже совсем неграмотные»[25]. Очевидно, что взгляды лидеров черносотенного движения в массы проникали слабо, и относить к русскому национальному движению тех же волынских крестьян, вступивших в СРН не из-за осознания своей «русскости» и монархических чувств, а из-за желания получить практическую выгоду, можно лишь сугубо формально (в отличие от более «сознательных» националистов-горожан). Сами «союзники» были вынуждены признать, что на Волыни в крестьянской среде большие проблемы с русским национальным самосознанием. Впрочем, об украинском самосознании речи вообще не шло, и основную угрозу «союзники» видели в поляках, евреях и левых газетах[26].

Несмотря на то, что исследование, исходя из заголовка, ограничено периодом 1905–1917 гг., в монографии имеется и отдельная глава «Монархисты и черносотенцы в украинском движении после 1917 года». События, произошедшие после революции, чрезвычайно важны для понимания феномена Почаевского СРН, но они практически не освещены автором. Федевич критикует традиционную украинскую историографию за то, что она описывает успех украинского движения в 1917 г. как чудо: «якобы огромные миллионные массы раньше пассивных этнических украинцев вдруг осознали свою украинскую идентичность» (с. 18). По его мнению, этот успех подготовили именно черносотенцы своей «проукраинской» деятельностью. Из его книги создается такая картина: крестьяне начитались черносотенных газет, в которых печатались стихи Т.Г. Шевченко и использовалась «украинская национальная терминология», и внезапно осознали, что они «украинцы», после чего присоединились к украинскому движению. На наш взгляд, эта версия не менее фантастична, чем «традиционная» (особенно учитывая то, что значительная часть крестьян-«союзников» была неграмотна), а другого хоть сколько-нибудь внятного объяснения в книге нет. Максимум с чем можно согласиться, так это с тем, что волынские черносотенцы невольно помогли украинскому движению, организуя крестьян и пробуждая их социально-политическую активность.

Авторский тезис о том, что часть активистов черносотенного движения после 1917 г. присоединилась к украинскому движению (с. 262), в принципе, верен, но в книге не приводится никаких подтверждений этого, за исключением биографий нескольких священников. На самом деле переход значительной части бывших черносотенцев в украинский лагерь можно доказать довольно просто, а именно обратившись к материалам выборов в Учредительное собрание. В Волынской губернии за список Комитета православных и единоверческих приходов, созданный представителями русских церковных и правых кругов и возглавляемый архиепископом Евлогием (Георгиевским) и В.В. Шульгиным, проголосовало 5044 человека (0,64 %)[27], причем, что важно, значительная часть этих голосов приходится на Житомир и другие города – то есть, очевидно, на мещан, купцов, ремесленников, интеллигенцию, – в то время как волынское село, еще 5–6 лет назад покрытое многочисленными организациями Почаевского отдела СРН, поддержало украинский список. В Острожском уезде Волынской губернии, в которой до революции было 10 996 членов СРН[28], «приходской» список получил всего 413 голосов (0,6 %), тогда как украинские эсеры – 50 000 (73,3 %)[29]. Можно взглянуть и на статистику в разрезе отдельных сел. В качестве примера возьмем Вышевичскую волость Радомысльского уезда Киевской губернии (ныне в составе Житомирской области). Для удобства сделаем таблицу. В первом столбце указано название населенного пункта, во втором – численность местного отдела СРН по состоянию на начало 1910-х гг.[30] В третьем, четвертом и пятом – голоса за списки № 1 (Блок украинской партии социалистов-революционеров, Украинской селянской спилки и Украинской социал-демократической рабочей партии; лидер – М.С. Грушевский), № 8 (Внепартийный блок русских избирателей; лидер – В.В. Шульгин) и № 16 (Сельскохозяйственная и торгово-промышленная группа; один из лидеров – будущий гетман П.П. Скоропадский)[31].

Очевидно, лишь малая часть бывших «союзников» осталась на позициях русского национализма – возможно, среди них были местные священники, а также более или менее образованные люди, вполне сознательно исповедовавшие свои «русские» убеждения. Остальная же часть черносотенной «массовки» отдала свои голоса леворадикальному украинскому списку № 1, а список № 16, созданный «хлеборобами-собственниками», будущей опорой гетманского режима, и отдельными представителями русских и украинских консервативных кругов, с треском провалился. Казалось бы, есть список одновременно и консервативный, и украинский, одним из лидеров его является атаман Вольного казачества Скоропадский, но бывшие «союзники» голосуют не за него, а за эсеров и эсдеков. Эти данные полностью опровергают концепцию Федевича о «Черной сотне» как о правом крыле украинского движения. Те немногочисленные черносотенцы, которые сознательно разделяли консервативные ценности, остались на «русских» позициях, а крестьяне, перешедшие в украинский лагерь, очевидно, никогда и не были «правыми» и консерваторами, по сути их взгляды вообще невозможно соотнести с модерными политическими идеологиями.

Насколько известно, никто из рядовых участников СРН в Малороссии из числа селян не оставил воспоминаний, что является серьезной проблемой для исследователей. Но все же есть некоторые данные, свидетельствующие о наличии в армии УНР монархистов, а также ярко иллюстрирующие уровень политической сознательности крестьянства. Так, например, сын состоятельного казака, бывшего царского, а затем петлюровского офицера Гаврилы Титовича Корниенко во время интервью для Комиссии Конгресса США вспоминал, что его отец был «страшным монархистом»: «Он за царя (смеется) всем бы головы поотрубал. Так он хвалил его во все стороны. А я его не любил, я много читал, когда я вырос. У нас была полемика. Он был царский охранник, охранял царя. Он был в гвардии, он был офицером, он был в охране царя. Он имел от царя личные награды». Показательно то, что споры сына с отцом-монархистом происходили уже во второй половине 1920-х гг. При этом в годы Гражданской войны этот «страшный монархист» служил в рядах Серожупанной дивизии – сначала в гетманской армии, а затем в петлюровской. Интервьюер на это заметил: «Интересно, что монархист пошел к Петлюре». Сын Корниенко ответил следующим образом: «Слушайте, монархист монархистом, но, видите ли: во-первых, он был украинец. Во-вторых, я думаю, что это самое важное, он был по происхождению из казацкого рода. В-третьих, его тесть был каким-то, я не знаю, потомком черниговского полковника. Так как он имел к тому отношение, он был очень богат. Итак, возможно, что эта компликация (т.е. стечение разнородных обстоятельств – А.Ч.), она, возможно, как бы сказать, разбудила одно к другому. Потому что тот (тесть – А.Ч.) был чрезвычайно национально сознательный человек». Из продолжения интервью можно узнать, что в 1918 г. Корниенко, как монархист, поддерживал гетмана Скоропадского, но при этом не поддерживал его политику. Кроме того, «он по убеждению был социалист, украинец и ни к какой русской группе не принадлежал, так как русские были для него чужие. Он был достаточно сознательный насчет того, кто он есть, и поддерживал все, что чисто украинское. Хотя он при царе был монархистом, поддерживал царя, но в душе он таки был социалист…»[32] Конечно, надо делать скидку на то, что все вышеперечисленное рассказывается устами его сына много лет спустя после описываемых событий. Но все же пример петлюровского «монархиста-социалиста» Корниенко достаточно ярко показывает уровень политического развития крестьянства. Причем это относится не только к малороссийскому крестьянству, но вообще к практически всему сельскому населению бывшей Российской империи (так, например, в нижегородском селе Курцево крестьяне отказывалась голосовать на выборах в Учредительное собрание, требуя вернуть царя, но затем они передумали и, извиняясь и жалуясь на свою темноту, проголосовали за эсеров, «за землю»[33]).

В газетах можно встретить сведения о том, как петлюровские офицеры устроили пьяный дебош в харьковском ресторане «Танго», требуя исполнения гимна «Боже, царя храни»[34]. Нельзя забывать и о пресловутом атамане И.Т. Струке, который успел повоевать и за УНР, и за большевиков, и сам за себя, и за Вооруженные силы Юга России (ВСЮР), причем его подразделение именовалось то «Первым революционным отрядом партизан имени Петлюры», то «Первым малороссийским добровольческим партизанским отрядом». Кстати говоря, он был одним из наиболее активных погромщиков, а его деятельность во время так называемого «Куреневского восстания» в апреле 1919 г. координировалась с киевскими черносотенцами[35]. Вполне возможно, что и до революции он был как-то связан с СРН, хотя пока что прямых доказательств этого обнаружить не удалось.

Видимо, хорошо себе представляли петлюровский контингент и деятели русских крайне правых кругов, собравшиеся на рубеже 1918–1919 гг. в Одессе. На первый взгляд парадоксально, но многие из них с наибольшей симпатией относились не к Добровольческой армии, а к армии УНР. Бывший лидер правой фракции Государственной думы С.В. Левашов даже заявил, что «ради спасения родины я готов примириться с желто-голубым флагом, ибо я предпочитаю видеть спасенный край под желто-голубым флагом, чем кладбище под трехцветным»[36].

Киевские русские националисты были согласны с тем, что в армии УНР полно бывших черносотенцев, но считали, что главной причиной этого удивительного на первый взгляд явления был земельный вопрос, что выглядит намного более адекватно, чем концепция Федевича о «проукраинской» деятельности СРН. Председатель ККРН А.И. Савенко считал, что петлюровщина – это самый настоящий «украинский большевизм», и поэтому отказывался видеть в ней какое-то национальное движение. По его мнению, во время антигетманского восстания украинские лидеры избрали иную тактику, нежели годом ранее, и решили сделать ставку не на национальную идею, а на «энтузиазм совсем иного рода»: «На этот раз Директория взяла быка прямо за рога и издала приказ о том, что землю получит только тот, кто вступит в ее войско. Более того, приказом, подписанным всеми членами Директории (он опубликован в газете “Наш Путь” от 19 дек[абря])[37], установлено, что каждый воин войск Директории должен получить удостоверение от командира своей части, и это удостоверение является билетом на право получения земли. Удостоверение это должно быть подписываемо командиром части еженедельно (чем все жаждущие получения земли прикрепляются к воинской части). На каких условиях будет раздаваться земля, в каком количестве и т.д., об этом в приказе не говорится ни слова. Результат такого приказа не замедлил обнаружиться: жаждущие получения земли повалили в войска к Петлюре, стремясь заручиться получением “билета на землю”, а так как немцы снабдили Директорию всяческим вооружением, то в результате и получилось “войско Украинской Директории”. По этому поводу считаю необходимым напомнить, что в эпоху послереволюционного движения 1905–1906 гг., когда крайние правые демагоги по инициативе Почаевского архимандрита Виталия стали обрабатывать мотив о земле, то в Союз русского народа повалили на Волыни сотни тысяч крестьян-малороссов – единственно потому, что этим путем они надеялись получить землю. Теперь бывшие крайние монархисты в погоне за землей повалили в банды к Петлюре. Кстати, я утверждаю, что это – банды, а не войска, и скоро в этом все убедятся». Савенко, написавший вышеприведенный текст 8 (21) декабря 1918 г., неделю спустя после победы Директории над гетманом, утверждал, что эта новая тактика Петлюры и Винниченко «дала им временный успех, но она же их и погубит»[38]. Он оказался абсолютно прав: в последующие месяцы одна часть петлюровской армии разошлась по домам или вообще перешла на сторону наступающих большевиков, другая же начала стремительно разлагаться и превращаться в шайки во главе с «батьками»-атаманами, занятые в большей мере грабежами и еврейскими погромами, а не борьбой с красными.

Еще более резко об этом феномене высказался В.В. Шульгин, сам помещик Волынской губернии и бывший почетный председатель одного из отделов СРН, хорошо осведомленный в местных «черносотенных» делах:

«Казалось бы, какое отношение имеет “национальное самоопределение” к земле?

Скажите англичанину, что он англичанин в том случае, если у лордов отнимут землю, и немец в том случае, если не отнимут, – он такую постановку вопроса примет за шутку дурного тона.

У нас уже совсем не до шуток. Хотите, чтобы завтра три четверти Киевской или Волынской губернии обратилось в китайцев? Так это очень легко сделать. Объявите, что все китайцы получают по 25 десятин на душу. И можете быть уверенными, что хохлы, почесавши затылки, заявят:

– Хочь мы китайцами зроду не були, але ж як начальство требуе, щоб мы були китайцами, то мусимо бути… Бо земля наша!

Эту историю в свое время проделали украинцы. Они заявили деревне, что только тот получит землю, кто украинец. И хотя хохлы об Украйне, например, в Волынской губернии, никогда и не слышали, тем не менее решили единогласно:

– Треба приставаты до цей “Вкраiни”… бо земля наша!

За несколько лет до этого вся Волынь записалась в “Союз русского народа”.

Увидев, что от “лицомеров” (революционеров) ничего не получишь, они решили единогласно пристать к Союзу, ожидая от него чего-то…

– Бо земля наша!»[39]

Е.Г. Шульгина, жена В.В. Шульгина, летом 1917 г. побывала в своем имении Курганы на Волыни. Ранее местные крестьяне, надеясь получить землю, вступали в СРН, теперь же примкнули к украинскому лагерю. Они говорили Шульгиной, что «Украина» – «це така наша спiлка» (союз), если в нее запишешься, то получишь землю здесь, а если не запишешься, то земли не дадут и придется куда-то выселяться. «Так что “Украина” и “Союз русского народа” воспринимались ими в одной плоскости», – делала вывод Шульгина[40].

Еще одной важной темой, связанной с черносотенным движением в Волынской, Подольской и Киевской губерниях, является тема погромов 1919 г. Дело в том, что К.К. Федевич не является первым, кто обратился к теме связи между «Черной сотней» и украинским движением, получившей широкое распространение уже в ходе Гражданской войны именно в связи с массовыми еврейскими погромами, совершенными армией УНР. Одной из ключевых причин погромов как для современников, так и для украинских историков виделось проникновение черносотенных элементов в войска Директории. Американские еврейские организации, опиравшиеся на материалы членов Еврейского национального собрания, прибывших из Украины, сообщали о том, что главными виновниками погромов были войска Петлюры и Григорьева, «чьи офицеры зачастую принадлежат к Черной сотне»[41]. Председатель Полесского ревкома Островский 26 января 1919 г. сообщал в ЦК РКП (б) о том, что «петлюровские войска превращаются в дикие черносотенные банды»[42]. На встрече еврейских деятелей с С.В. Петлюрой 17 июля 1919 г. «представитель трудовых кругов» Крайз заявил, что погромы являются следствием «деятельности черносотенных элементов, укоренившихся в войске, правительственных органах и милиции. Необходимо снять с фронта наши части, реорганизовать их и выгнать из них черносотенцев…»[43] Конечно, зачастую слово «черносотенец» использовалось просто как ругательство и не обозначало обязательной принадлежности к монархическим организациям. Но на Волыни до революции украинского движения практически не было, поэтому армия УНР в любом случае была вынуждена черпать резервы из среды бывших членов СРН. В этом плане действительно интересным выглядит обнаружение Федевичем того факта, что в мероприятиях «почаевцев» принимал участие и будущий генерал-хорунжий армии УНР, один из лидеров Украинской партии социалистов-самостийников В.П. Оскилко (с. 275–276). И, очевидно, это не единичный случай.

А.Д. Марголин, заместитель министра иностранных дел УНР и одновременно видный деятель еврейского движения, старался переложить хотя бы часть вины за произошедшую бойню на «провокаторов из российского черносотенного лагеря, погромщиков по убеждению, желающих одновременно скомпрометировать погромами украинское движение»[44]. В интервью лондонской еврейской газете в мае 1919 г. он также утверждал, что Директория пыталась противодействовать погромам, которые «были совершены людьми из Черной сотни и провокаторами с целью дискредитации украинского правительства»[45]. По его мнению, Директории было необходимо сформировать мощную армию для борьбы за независимость, и именной по этой причине не было никаких ограничений в отношении новобранцев. В результате в рядах армии УНР вместе с «настоящими, прекрасными украинскими патриотами» оказалось «немало элементов из самых нежелательных черносотенных типов»[46]. Марголин представлял дело так, что с одной стороны были искренние украинские патриоты, с другой – чуть ли не специально засланные в петлюровскую армию русские провокаторы-черносотенцы, которые своими погромными акциями осознанно вредили украинскому делу. Само собой, эта политически ангажированная конспирологическая концепция, имеющая целью переложить вину за погромы на противника, не выдерживает никакой критики.

По мнению деятеля украинского и сионистского движения С.И. Гольдельмана, «Черная сотня» «втерлась в военные и правительственные украинские круги, как щирые, наищирейшие “самостийники” и народники»[47]. Несмотря на то, что Гольдельман также старался снять вину с украинского правительства, в его рассуждениях был определенный резон:

«Что представляет собой обычный казак?

Это крестьянин, только несколько десятков лет тому назад освободившийся от крепостничества, где веками копилась в нем, его родителях и дедах энергия взрыва против панов и всех тех, кто около пана стоит и пана поддерживает.

Этим паном на селе был поляк, а в городе – русский, бюрократ и полицай, а посредником, маклером и бдительным прислужником их, а особенно первого, был жид-арендатор, шинкарь, приказчик, маклер и ростовщик.

Поскольку этот казак в национальном смысле был уже разагитирован, он знает немного об украинском историческом прошлом – о казачьих восстаниях против панов-ляхов и в связи с этим про резню жидов в городах и местечках, которая происходила во времена Хмельнитчины, Гайдаматчины, Гонты. <…>

А что дала этому казаку и крестьянину недавняя прошлая российская царская практика?

Не подталкивали ли десятки лет царские агенты этого крестьянина против “революционеров” – жидов, не использовали ли его для своих царских погромов, чтобы тем отвести его мысли в совершенно другое русло, чтобы накипевший в нем гнев и энергию против помещика разрядить на местечковом жиде?»[48]

Украинский историк-эмигрант Т.Г. Гунчак охарактеризовал погромы 1919 г. как плод «прошлой российской политики» и «царистской юдофобии», которая достигла своего зенита во время правления Николая II. По его мнению, усилия черносотенцев по распространению антисемитской литературы среди крестьян в «черте оседлости» приносили свои плоды[49]. Примерно в том же ключе высказываются и представители современной украинской историографии, например, С.Н. Плохий, который объясняет погромы как неспособностью со стороны Петлюры полностью контролировать свою армию, так и невозможностью вести украинскую социалистическую пропаганду на селе в дореволюционное время. По его словам, «Правобережная Украина, бастион русского национализма перед войной, также стала сценой самых устрашающих погромов 1919 года». Причиной же были довоенные «приверженцы малорусской идеи и активисты русских националистических организаций, для которых антисемитизм был ключевым идеологическим фактором»[50]. Таким образом, вся украинская историография проблемы сводится к стремлению хотя бы частично переложить вину за погромы 1919 г. с петлюровцев на деятелей СРН, причем порой это происходит в совершенно карикатурной форме.

Именно в силу этой традиции украинской историографии концепция Федевича о «Черной сотне» как части украинского движения, на наш взгляд, и не будет этой самой историографией воспринята. И дело здесь не только в слабости аргументов Федевича, а и в политических резонах – уж больно специфическим «активом» являются черносотенцы, и принять их на свой «баланс» можно только с «довеском» в виде ответственности за погромы 1919 г., от которых украинский лагерь старательно открещивается уже на протяжении 100 лет. Впрочем, Федевич решает проблему участия бывших черносотенцев в погромах времен Гражданской войны легко: он ее просто-напросто игнорирует.

Так что же представляла из себя волынская «Черная сотня»? На наш взгляд, бурная деятельность Почаевского СРН не смогла дать того эффекта, который потенциально могли бы дать урбанизация и развитие новых путей сообщения, а «Почаевские известия» и проповеди с амвона не смогли заменить массовую русскую школу. Рядовой волынский «союзник» – неграмотный, но осознающий, что его экономическими конкурентами являются евреи, поляки и вообще «горожане», имеющий смутное представление об истории своего региона (на уровне демонстрируемых ему картинок из «волшебного фонаря», изображающих подвиги казаков под Берестечком и борьбу против вышеперечисленных врагов) – с легкостью перешел в украинский лагерь, который эксплуатировал, по большому счету, те же исторические образы, но при этом не ограничивался пустопорожними радикальными разговорами, как почаевские монахи, а давал реальную возможность с оружием в руках расквитаться с былыми «обидчиками» – «жидами», «ляхами», «панами», «буржуями». До 1917 г. российские власти старались держать деятельность «почаевцев» под своим контролем (с. 285), да и сами вожди движения из числа священников ограничивались только антиеврейской и антипольской риторикой и не стремились переходить к радикальным действиям (с. 214)[51]. По свидетельству В.В. Шульгина, до революции погромов на Волыни не было во многом благодаря архимандриту Виталию: «Этот монах не перешел роковой грани и не позволил массам, за ним следовавшим, из защитников святого дела перейти в черный стан агрессоров»[52]. После падения монархии и начала Гражданской войны вся энергия крестьянских масс, оставшихся без контроля со стороны церкви и гражданских властей и настроенных, по сути, анархически, вылилась в бунт, «атаманщину» и еврейские погромы, но теперь уже под «жовто-блакитными» флагами. Не снимая вины за произошедшие погромы с черносотенных агитаторов, стоит отметить, что и руководство УНР на рубеже 1918–1919 гг. не отличалось особой разборчивостью в средствах, с готовностью принимая в свои ряды любые банды, состоявшие в том числе и из бывших черносотенцев, и при этом не имея реальной возможности (а зачастую и желания) остановить творимые ими безобразия. Историк и литератор Ю.Е. Финкельштейн вполне справедливо отмечал, что зачастую невозможно отделить собственно петлюровцев от «вольных атаманов» с их бандами, чему способствовало само петлюровское руководство: «Если та или иная банда добивалась военного успеха, ее тут же начинали величать “особой бригадой” или, скажем, “Волынской группой войск УНР” <…>. Если же речь заходила о погромах, совершенных теми же самыми “особыми бригадами”, их объявляли “черносотенцами”, “красносотенцами”, совершенно чуждыми самостийному движению»[53].

Но основную роль в произошедшем, на наш взгляд, все же сыграли не русские или украинские националисты, а специфические социально-экономические и этнополитические условия Волыни и соседних регионов, складывавшиеся там на протяжении нескольких столетий и проявившиеся вновь 25 лет спустя, во время «Волынской резни». В этом смысле нам представляется наиболее верным рассматривать «почаевцев» не как проявление русского или украинского национализма (и, в зависимости от симпатий или антипатий, стремиться их «приватизировать», как делает Федевич, или, наоборот, «повесить» на оппонента вместе со всеми грехами, как поступала традиционная украинская историография), а как радикальное крестьянское движение, родственное европейским социальным движениям Средневековья, зачастую принимавшим религиозную форму. Точно так же и широкие массы жителей Волыни, Подолии, Киевщины лишь мимикрировали сначала под русский национализм консервативно-монархического толка, а затем под социалистическо-республиканский украинский национализм. Принимая современную форму (участие в выборах, выпуск газет и т.д.), движение это оставалось глубоко традиционалистским. Суть его была не в «русскости» или «украинскости», а в социальной (и как следствие – даже не «национальной», а скорее «этнической») ненависти местного неграмотного крестьянина (русского, малорусского или украинского – называйте как угодно) к польскому пану, еврею-арендатору, горожанину-«буржую», которая могла принимать совершенно любые формы – вплоть до большевизма.

К тому же, массовое движение 1918–1919 гг. лишь с долей условности можно считать «украинским», как и в прежние годы это же самое движение – «русским». После всплеска, последовавшего во время восстания Директории против гетмана, оно быстро пошло на спад и к началу 1920-х гг. практически ничем не напоминало о себе. В этом плане весьма показательно положение на Волыни, описанное активистом украинского движения в венском журнале «Воля» в 1921 г. По его словам, в городе Здолбунов украинская «Просвита» «прозябает, а некое “Русское религиозное братство” процветает… <…> Бывший “Союз Русского Народа”, который гнобил и насиловал поляков, теперь превратился в “братство” и прислуживает им»[54]. Русское движение на Волыни сохранялось и в последующие годы, хотя политика новых польских властей и отсутствие России как таковой привели его к постепенному увяданию. На выборах в Сейм в 1928 г. русский список получил в трех волынских округах всего лишь 1,93 %, 1,58 % и 1,21 % голосов соответственно, но при этом в двух из трех округов также успешно выступила связанная с Компартией Западной Украины левая партия Сель-Роб, набравшая 26,14 % и 18,8 %[55]. Так что часть бывших «союзников» вполне могла влиться и в украинское коммунистическое движение. Конечно, и украинское движение на базе «интегрального национализма», начавшее формироваться в 1920-е гг. и впоследствии вылившееся в деятельность ОУН и УПА, имело определенные связи с дореволюционным черносотенным движением, переняло от него часть ритуалов, например, традицию проводить богослужения на «Казацких могилах» (с. 263). Но ключевыми факторами, повлиявшими на украинский национализм 1930-х–1940-х гг., были все же политика властей Второй Речи Посполитой и активность ветеранов армии УНР, в значительном числе осевших на Волыни. Влияние черносотенцев на украинское националистическое движение, на наш взгляд, в работе Федевича значительно преувеличено. Возможность получения образования на украинском языке (пусть и ограниченная) и одновременно с этим проводимая властями на «кресах» политика полонизации по сути создали новую реальность, и Почаевский отдел СРН, просуществовавший всего лишь около 10 лет, здесь совершенно ни при чем.

Остановимся еще на некоторых деталях. Как оказалось, автор монографии довольно плохо разбирается в политических партиях эпохи, о которой взялся писать. Для него что Всероссийский Дубровинский Союз русского народа (о котором он, кажется, вообще не слышал), что «обновленческий» Союз русского народа, что Всероссийский национальный союз – все одно. Тот факт, что он называет Всероссийский национальный союз «черносотенным» (с. 97), не является грубой ошибкой, так как этот вопрос является дискуссионным в научной литературе[56], хотя, на наш взгляд, так характеризовать партию русских националистов все же не корректно. Но чего только стоит утверждение, что «один из видных черносотенцев Владимир Пуришкевич <…> пытался выкриками сорвать выступление члена своей фракции “русских националистов” украинца Петра Мерщия» (с. 121). Кажется, достаточно было бы заглянуть в указатель к стенографическим отчетам с заседаний Государственной думы, чтобы понять, что правая фракция, к которой принадлежал Пуришкевич, и фракция русских националистов, в которой некоторое время состоял Мерщий – это две совершенно разные фракции. И тут же рядом, на соседней странице (c. 122), один из лидеров фракции русских националистов А.И. Савенко почему-то устами Федевича делает заявления от имени правой фракции, к которой он никакого отношения не имел. Из источника же четко видно, что Савенко говорит от имени «русской национальной фракции», а не от лица правой фракции[57]. Федевич называет депутата П.Ф. Мерщия членом СРН (с. 120), что также не соответствует действительности. Как отмечалось в докладе киевского уездного исправника, Мерщий «ни к каким политическим партиям не принадлежит, по образу мыслей и политическому направлению подходит к партии националистов»[58]. В дальнейшем Мерщий, использовавший националистов для попадания в Думу, перешел в другую фракцию, а именно в Независимую группу, позиционировавшую себя как основу будущей крестьянской Народной партии. В любом случае, ни черносотенцем, ни крайне правым он никогда не был[59].

Возможно, стоило бы хоть как-то отметить деятельность Всероссийского Дубровинского Союза русского народа. Почаевский отдел СРН входил, пусть во многом и формально, именно в ВДСРН, считая его «подлинным» Союзом русского народа[60]. Сам лидер ВДСРН А.И. Дубровин на допросе в ЧК даже назвал себя «монархистом-коммунистом», выступавшим за то, «чтобы при монархическом правлении были бы те формы правления, которые могли бы принести народу улучшение его благосостояния», и заявлявшим, что «для меня были священны всякие кооперации, ассоциации и т.д.»[61]. Своеобразное «монархическое народничество», исповедуемое «дубровинцами», было весьма близко к идеологии «почаевцев». В «Русском знамени», центральном печатном органе ВДСРН, часто публиковались материалы уполномоченного Почаевского СРН Грицько Гайдамаки, который в своих статьях и заметках настраивал крестьянство против «панов», «чиновников-бюрократов» и «богачей-кулаков-мироедов»[62]. От подобной идеологии был один шаг что до «украинства» в его социалистическом изводе, что до большевизма. К сожалению, «Русское знамя», дающее богатый материал для исследователя, Федевичем было проигнорировано.

Стоит заметить, что зачастую в тех случаях, когда аргументов из «черносотенных» источников не хватает, автор переходит на «Союз 17 октября», объясняя, что они тоже монархисты – только либеральные (с. 277), или священников, партийная и политическая ориентация которых не вполне ясна (с. 274). Тезис о том, что «казацкая» агитация черносотенцев повлияла на зарождение казацкого движения в 1917–1921 гг. в Надднепрянской Украине и в 1920–1940 гг. на Западной Волыни (с. 262) интересен, но абсолютно ничем не доказан. Со ссылкой на сомнительный источник утверждается, что в 1916 г. на титульном листе «Почаевского листка» надпись «Благословение святой Горы Почаевской» была заменена на «Благословение святой обители Украинской». Правда, Федевич оговаривается, что не смог проверить эту информацию из-за отсутствия полного комплекта «Почаевского листка» в библиотеках, где он изучал материалы (с. 271). В действительности надпись эта – «Благословение с горы Почаевския» – не менялась, а комплекты журнала есть и в РНБ (полный), и в РГБ (с небольшими пропусками). Странное впечатление оставляет и такой пассаж: «Проукраинский характер немалой, а может, и преобладающей части участников монархического движения перед 1917 годом обусловил поражение сторонников русского этнического и имперского национализма в Украине в 1917–1920 годах. Все попытки немногочисленных местных русских этнических националистов установить контроль над украинскими этническими землями были подавлены силами сторонников украинского национального выбора. Русский национализм мог достигнуть успеха в Украине только в случае военной интервенции из-за ее границ» (с. 279–280). Кажется, К.Федевич забыл, чем закончилось в конце лета 1919 г. киевское столкновение украинцев с Белой армией, состоявшей во многом из местных уроженцев и сторонников «малороссийской» идентичности. Продолжать перечислять сомнительные утверждения автора можно и дальше.

Подводя итоги, можно сказать, что мы видим в монографии Федевича, с одной стороны, неплохое знакомство с местным волынским материалом (в первую очередь, с прессой), с другой – неспособность корректно обработать этот материал и вписать его в более широкий контекст, что является следствием недостаточного знания политической истории России начала XX в. К сожалению, несмотря на солидный внешний вид, монография во многом носит тенденциозный характер. Ошибочная методология и идейная заданность автора, стремление подогнать факты под гипотезу о «Черной сотне» как о правом крыле украинского движения привели к тому, что все исследование свелось к выискиванию в произвольно отобранном корпусе периодических изданий тех статей и терминов, которые можно охарактеризовать как «украинские». Само собой, работая таким образом, автор полностью «подтвердил» все те выводы, которые он кратко сформулировал еще в 2011 г. Поиск «украинской терминологии» настолько увлек Федевича, что рассмотрение важнейших для понимания феномена волынского СРН социально-экономических вопросов отошло на второй план – из книги мы ничего не узнаем про то, кому и в каких пропорциях принадлежала земля в изучаемых регионах, какие социальные и этнические группы играли ключевую роль в той или иной экономической нише, каков был уровень грамотности населения, было ли влияние вышеперечисленных факторов на черносотенное движение в том или ином уезде, и т.д. Все это для автора второстепенно – важно лишь использование «нужных» слов и образов в прессе. В итоге исследование действительно интересной, нестандартной и перспективной темы не дало тех результатов, которые потенциально можно было бы ожидать. Вывод о черносотенцах как о правом крыле украинского движения является совершенно несостоятельным, хотя несомненен тот факт, что многие представители социальных низов, участвовавшие в деятельности СРН, после падения монархии перешли в украинский лагерь. Но ключевым в этой «смене национальности», на наш взгляд, был все же социальный фактор, желание получить землю и расправиться с экономическими конкурентами, а не то, сколько раз слово «Украина» было употреблено на страницах черносотенных газет.

Автор: Чемакин, Антон Александрович – кандидат исторических наук, старший преподаватель Санкт-Петербургского государственного университета. chemakinanton@rambler.ru

[1] Федевич К.К., Федевич К.I. За Віру, Царя і Кобзаря. Малоросійські монархісти і український національний рух (1905–1917 роки) / пер. з рос. Катерина Демчук. Київ: Критика, 2017. 308 с.

В данной статье получили развитие и представлены в более полном и развернутом виде положения, нашедшие отражение в рецензии, опубликованной в издании «Русин»: - http://journals.tsu.ru/rusin/&journal_page=archive&id=2098&article_id=47198

[1] Федевич К. Українізація через Чорну сотню. Режим доступа: https://zaxid.net/ukrayinizatsiya_cherez_chornu_sotnyu_n1238566 (последнее посещение – 29 мая 2021 г.); Федевич К. Тарас Шевченко и малорусские монархисты в империи Романовых. Режим доступа: http://www.historians.in.ua/index.php/en/doslidzhennya/1868-klimentij-fedevich-taras-shevchenko-i-malorusskie-monarkhisty-v-imperii-romanovykh (последнее посещение – 29 мая 2021 г.); Федевич К. Термин «Украина» и радикальные монархисты Российской империи. Режим доступа: http://www.historians.in.ua/index.php/en/doslidzhennya/1894-klimentij-fedevich-termin-ukraina-i-radikal-nye-monarkhisty-rossijskoj-imperii (последнее посещение – 29 мая 2021 г.); Федевич К. Пропаганда регионализма и автономии Украины черносотенцами и монархистами в начале XX в. Режим доступа: http://www.historians.in.ua/index.php/en/doslidzhennya/1926-klimentij-fedevich-propaganda-regionalizma-i-avtonomii-ukrainy-chernosotentsami-i-monarkhistami-v-nachale-khkh-v (последнее посещение – 29 мая 2021 г.).

[2] Краткий русскоязычный вариант см.: Федевич К.К. Малорусский монархизм и Черная сотня в империи Романовых как часть истории украинского движения // Белоруссия и Украина: история и культура. Выпуск 5. Сб. статей. М.: Институт славяноведения РАН, 2015. С. 89–109.

[3] Славянские народы // Почаевские известия. 1909. 17 марта. № 714. С. 2.

[4] Галичанин. Опасность украинского мазепинства (Письмо из Галиции) // Волынская земля. 1913. 23 ноября. № 240. С. 2.

[5] Сборник Киевского Отдела Всероссийского Национального Студенческого Союза. Киев, 1912. С. 120.

[6] Урок мазепинцам // Волынская земля. 1913. 9 марта. № 52. С. 4.

[7] Конец мазепинству! // Почаевский листок. 1915. 15 апреля. № 15. С. 1, 3.

[8] Северянин. Украиноманский бред // Волынская земля. 1912. 22 мая. № 39. С. 2.

[9] Почаевские известия. 1909. 23 марта. № 719. С. 2; 4 апреля. № 727. С. 3.

[10] Центральный государственный архив высших органов власти и управления Украины (ЦГАВО Украины). Ф. 2056. Оп. 1. Д. 22. Л. 3–6.

[11] Hoover Institution Archives. Petr Vrangel Collection. Box 41. Folder 5. Отчет о состоянии правых и монархических организаций и разделение их по ориентациям в городе Киеве по сегодняшнее число 25 октября 1918 г.

[12] По Волынской губернии голосуйте за список № 7 «От Православных приходов и Хлеборобов» // Киевлянин. 1917. 22 декабря. № 281. С. 3.

[13] Иванов А. Никон (Бессонов) // Черная сотня. Историческая энциклопедия 1900 – 1917. М.: Крафт+, Институт русской цивилизации, 2008. С. 351–352.

[14] Царинный А. [Стороженко А.В.] Украинское движение. Краткий исторический очерк, преимущественно по личным воспоминаниям. Берлин, 1925. С. 195–196.

[15] Сборник Киевского Отдела Всероссийского Национального Студенческого Союза. С. 34, 35.

[16] Шульгина Е.Г. Конспект моих политических переживаний (1903–1922) / подг. текста, предисл., коммент. А.А. Чемакина. М.: Фонд «Связь Эпох», 2019. С. 229.

[17] Авдієнко М. Виборча кампанiя у Киiвi // Робiтнича газета. 1917. 26 липня. № 94. С. 2–3.

[18] Демченко Г. Что день грядущий нам готовит? (Речь на собрании русских избирателей 20 декабря т.г.) // Киевлянин. 1917. 23 декабря. № 282. С. 1.

[19] Шульгина Е.Г. Конспект моих политических переживаний (1903–1922). С. 301.

[20] Шульгин В. «Матушка-Русь» // Возрождение. 1927. 18 февраля. № 626. С. 3.

[21] Украинская труппа Д.А. Гайдамаки // Россия. 1918. 16 (29) сентября. № 25. С. 1.

[22] Шульгина Е.Г. Конспект моих политических переживаний (1903–1922). С. 194.

[23] Омельянчук И.В. Черносотенное движение на территории Украины (1904–1914 гг.). Киев: Национальный институт украинско-российских отношений, 2000. С. 66–67.

[24] Первая Всеобщая перепись населения Российской империи, 1897 г. VIII. Волынская губерния. СПб., 1904. С. 114–115.

[25] Омельянчук И.В. Черносотенное движение на территории Украины. С. 37.

[26] Юркевич Г. О состоянии русского самосознания среди народных масс Волыни // Волынская земля. 1912. 13 сентября. № 129. С. 2–3.

[27] Всероссийское Учредительное собрание: Энциклопедия / автор-составитель Л.Г. Протасов. М.: Политическая энциклопедия, 2014. С. 75.

[28] Омельянчук И.В. Черносотенное движение на территории Украины. С. 139.

[29] Всероссийское Учредительное собрание. С. 75.

[30] Кальченко Т.В. Монархическое движение в Киеве и на территории Киевской губернии (1904–1919). Историческая энциклопедия. Киев: Издательство «Интерконтиненталь-Украина», 2014. С. 960–961.

[31] Проценты подсчитаны по протоколу Вышевичской волостной избирательной комиссии: ЦГАВО Украины. Ф. 1175. Оп. 1. Д. 1. Л. 102.

[32] Великий голод в Україні 1932 – 1933 років: у IV т. Т. І. Свідчення очевидців для Комісії Конгресу США / Виконавчий директор Комісії Джеймс Мейс; Наук. ред. С.В. Кульчицький. Київ: Вид. дім «Києво-Могилянська академія», 2008. С. 542–544.

[33] Протасов Л.Г. Всероссийское Учредительное собрание: история рождения и гибели. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 1997. С. 232.

[34] Самостийники-монархисты // Вольная Кубань. 1918. 30 ноября. № 126. С. 2.

[35] Слизький I.Ф. Куренiвське повстання (Гостомельщина – Київ) // Літопис революції. 1929. № 5–6 (38–39). С. 102, 103, 108.

[36] К истории французской интервенции на юге России (Декабрь 1918 – апрель 1919 г.) / публ. Д. Кина // Красный архив. 1926. Том 6 (19). С. 11.

[37] Наделение землей // Наш путь. 1918. 19 (6) декабря. № 26. С. 1. Также см.: Наказ Армii Украiнськоi Народньoi Республiки // Ставка. 1918. 18 грудня. № 3. С. 1; ЦГАВО Украины. Ф. 1074. Оп. 2. Д. 37. Л. 247.

[38] Hoover Institution Archives (HIA). P.N. Vrangel collection. Box 40. Folder 20. Сообщение «Аза» из Киева от 21 декабря 1918 г.

[39] Шульгин В. Земля // Киевлянин. 1919. 24 сентября. № 28. С. 1.

[40] Шульгина Е.Г. Конспект моих политических переживаний (1903–1922). С. 63.

[41] Foreign News // The Reform Advocate. 1919. 18th October. № 11. P. 260.

[42] Переписка секретариата ЦК РКП (б) с местными партийными организациями. Сборник документов. Т. 6. Январь – март 1919 г. М.: Политиздат, 1971. С. 221.

[43] Повідомлення про зустрічі єврейських діячів з Головою Директорії С. Петлюрою в Кам’янці 17 липня 1919 року // Сергійчук В. Симон Петлюра і єврейство. Вид. 2-е, доповнене. Київ: ПП Сергійчук М.І., 2006. С.109.

[44] Марголин А. Украина и политика Антанты (Записки еврея и гражданина). Берлин: Издательство С. Ефрон, 1922. С. 311.

[45] An Interview with Dr. Arnold Margolin in 1919 // Material Concerning Ukrainian-Jewish Relations during the Years of the Revolution (1917–1921). Collection of Documents and Testimonies by Prominent Jewish Political Workers. Munich: The Ukrainian Information Bureau, 1956. P. 54.

[46] Margolin A.D. The Jews of Eastern Europe. New York: Thomas Seltzer, 1926. P. 139.

[47] Ґольдельман С.І. Листи жидівського соціял-демократа про Україну. Матеріали до історії українсько-жидівських відносин за часів революції. Відень: Жидівське видавництво «Гамойн» на Україні, 1921. С. 33.

[48] Там же. С. 32–33.

[49] Hunczak T. A Reappraisal of Symon Petliura and Ukrainian-Jewish Relations, 1917–1921 // Jewish Social Studies. 1969. Vol. 31. № 3. P. 173.

[50] Plokhy S. The gates of Europe: a history of Ukraine. New York: Basic Books, 2015. P. 224.

[51] Имеются примеры того, как священники из числа бывших черносотенцев спасали евреев во время погромов 1919 г. (Testiminy of the Student B.Z. Rabinovich, Taken Down by S.Y. Maizlish // Heifetz E. The slaughter of the Jews in the Ukraine in 1919. New York: Thomas Seltzer, 1921. P. 315).

[52] Шульгин В.В. Главы из книги «Годы» // История СССР. 1966. № 6. С. 86.

[53] Финкельштейн Ю. …За дела рук своих. Загадка Симона Петлюры, или парадокс антисемитизма. New York: Слово-Word, 1995. С. 126.

[54] N.N. В країні смутку і жалоби (Замітки з подорожі по Волині) // Воля. 1921. 20 серпня. № 3–5. С. 120.

[55] Подсчитано по: Rzepecki K., Rzepecki T. Sejm i Senat 1928‒1933: podręcznik zawierający wyniki wyborów w województwach, okręgach i powiatach, podobizny posłów sejmowych i senatorów, statystyki i mapy poglądowe. Poznań, 1928. S. 117–120.

[56] Иванов А.А. Были ли русские националисты черносотенцами? (О статье И.В. Омельянчука) // Вопросы истории. 2008. № 11. С. 171–175.

[57] Государственная дума. Четвертый созыв. Стенографические отчеты. 1914 г. Сессия вторая. Часть II. Заседания 29–52 (с 22 января по 19 марта 1914 г.). СПб.: Государственная типография, 1914. Стб. 1199.

[58] Центральный государственный исторический архив Украины, г. Киев (ЦГИАК Украины). Ф. 274. Оп. 1. Д. 2648. Л. 138об.

[59] Подробнее про него см.: Чемакин А.А. «Хорош представитель законодательных учреждений!»: депутат П.Ф. Мерщий и «шинельное дело» // Таврические чтения 2016. Актуальные проблемы парламентаризма: история и современность. Международная научная конференция, С.-Петербург, Таврический дворец, 8–9 декабря 2016 г. Сборник научных статей / Под ред. А.Б. Николаева. Ч. 2. СПб.: Издательство «ЭлекСис», 2017. С. 88–96.

[60] Высочайший прием депутации подлинного Союза Русского Народа // Волынская земля. 1913. 13 июня. № 117. С. 1.

[61] Приговоренный к расстрелу дважды (коммунист-монархист Александр Иванович Дубровин) / публ. В.Г. Макарова // Репрессированная интеллигенция. 1917‒1934 гг.: сб. статей / под ред. Д.Б. Павлова. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. С. 108.

[62] Грицько Гайдамака. Разъяснение сельским и местечковым отделам Юго-Западного края // Русское знамя. 1912. 13 июня. № 132. С. 4.