Lysenko’s teachings and belief in biology in Russian cultural memory
Деятельность Трофима Лысенко оставила в истории российской литературы искусства и публичный риторики уникальный по масштабам след. Как социальный и культурный феномен активность Лысенко была порождена беспрецедентной популярностью биологических наук в течение всего советского периода. В конечном итоге биология была популярнее физики. От биологии и медицины ожидали чудес - и Лысенко обещал чудеса. Как объект культурной памяти деятельность Лысенко проделала долгую эволюцию от футурологической фантастики до предмета философского осмысления.
Ключевые слова: Лысенко, генетика, биология, вера в чудо, литература, кинематограф, Михаил Булгаков, Вениамин Каверин, Александр Беляев, фантастика
Trofim Lysenko's activity has left a unique trace in the history of Russian literature, art and public rhetoric. As a social and cultural phenomenon, Lysenko's activity was generated by the unprecedented popularity of biological sciences during the entire Soviet period. In the end, biology was more popular than physics. Miracles were expected from biology and medicine - and Lysenko promised miracles. As an object of cultural memory, Lysenko's activity has made a long evolution from futurological fiction to the subject of philosophical comprehension.
Keywords: Lysenko, genetics, biology, belief in a miracle, literature, cinema, Mikhail Bulgakov, Veniamin Kaverin, Alexander Belyaev, science fiction
Сегодня мы можем с уверенностью констатировать, что деятельность академика Т.Д. Лысенко, разгром генетики, воцарение т.н. мичуринской биологии, все, что позже назовут «лысенковщиной» являются самым популярным событием в истории российской науки, оставившим глубочайший след в культурной памяти. Лысенковщине в русскоязычном культурном пространстве посвящено куда больше «публичных высказываний», произведений литературы, искусства, публицистики, исторических и даже философских исследований, чем, скажем, атомному проекту, разработке антибиотиков или развитию вычислительной техники. В советской культурной памяти лысенковщина стала источником столь глубокой травмы, что следы ее всплывали в художественной литературе на протяжении всего советского времени, несмотря на то, что цензура брежневской эпохи старалась вымарывать из беллетристики упоминания о репрессиях. Небольшое число произведений, написанных или снятых в поддержку лысенковщины в сталинскую эпоху, несопоставимо с огромным количеством «негативных» следов этой политической кампании в кино и литературе в послесталинское время.
Разумеется, культура и искусство в данном случае прежде всего отражают социальную историю науки. Однако, история советской наукориентированной культуры (и прежде всего художественной литературы) может кое-что дать и для понимания самой лысенковщины как социального явления.
Суть дела в том, что на протяжении всего советского периода биология и весь комплекс примыкающих к ней наук (медицина, физиология, биохимия, биофизика) были самой модной, вызывающей наибольшее общественное внимание наукой, от которой больше, чем от других наук, ожидали чудес и меняющих человеческую жизнь открытий.
Принято думать, что, по крайней мере, в послевоенное время самой «модной» наукой была физика. Для 1950-х -60-х годов, времени, когда общество находилось под огромным впечатлением от атомной бомбы, создания атомной энергетики, изобретения лазеров, начала полетов в космос, Нобелевских премий советских физиков Прохорова, Семенова и др., это действительно так. Однако после этого периода – и тем более до – ничто не могло сравниться с популярностью «наук о жизни».
Вера в чудеса: от Михаила Булгакова до Николая Погодина
На протяжении советской истории, и особенно – до начала 1950-х годов публичная культура находилась под влиянием сильнейшей веры в то, что живая материя достаточна податлива для научных манипуляций и в самое ближайшее время наука сможет получить удивительные результаты по лечению болезней, улучшению человеческого здоровья, увеличению продолжительности жизни, повышению урожайности – и достичь победы над смертью в конце концов. Вера в биологические чудеса возникла в нашей культуре отнюдь не в послевоенный период, у нее богатая предыстория.
Взглянем на самые известные литературные памятники этой веры.
Знаменитые научно-фантастические повести Михаила Булгакова (врача по специальности) – биологические: в «Собачьем сердце» собаку превращают в человека путем пересадки гипофиза, в «Роковых яйцах» изобретается луч, ускоряющий развитие живых существ и увеличивающий их размеры и агрессивность. Современные исследователи видят влияние на сюжет «Собачьего сердца» таких научных сенсаций 20-х годов, как опыты по омоложению с помощью пересадки половых желез обезьян французского хирурга русского происхождения С.А. Воронова, другие опыты по омоложению, проводимые директором Института экспериментальной биологии Н.К. Кольцовым и его учеником Михаилом Завадовскиим, и дикие попытки скрещивания людей с обезьянами советского биолога Ильи Иванова (1, с. 31-34). Воронов, как и профессор Преображенский у Булгакова, пытался пересаживать людям половые железы обезьян: обезьяны станут очень важным «персонажем» советской художественной литературы об ученых. В 1927 году по инициативе наркомздрава Семашко в Сухуми создается питомник для обезьян. В 1934 году нечто вроде этого питомника становится важным «актором» в пьесе Константина Тренева «Опыт», действие которого происходит где-то на юге; за обладание университетским зоопарком с обезьянами ссорятся многие инстанции от Академии наук до краевого правительства, ради получения обезьяны для медицинского опыта ректор университета идет на подделку подписи, а молодой научный сотрудник просто ворует обезьяну – и все для получения бессмертия! В 1941 году обезьяна становится объектом скандала в пьесе Леонида Леонова «Обыкновенный человек»: обезьяна гибнет в ходе опыта, и чтобы купить новую, молодой научный сотрудник тратит всю полученную государственную премию, что становится причиной разлада с невестой, а главное – с ее матерью.
Что же касается парижского хирурга Воронова, то он еще станет прототипом эндокринолога Сорокина в романе Александра Беляева «Человек, потерявший свое лицо».
В «Эфирном тракте» Андрея Платонова (1927) провозглашается, что электроны – живые существа, что материя вся – живая, на основе этого учения создается кафедра биологии электронов. Увеличенный электрон выглядит как некое зубастое чудовище без глаз.
К этому же периоду относится и начало публицистической деятельности медика Александра Богомольца, пообещавшего всеобщее увеличение продолжительности жизни до 100 лет, Богомольцу еще предстояло стать президентом Академии наук Украины.
Самые известные романы и повести ведущего довоенного фантаста Александра Беляева – биологические: в «Вечном хлебе» (1928) создается съедобная биологическая масса, источник бесплатной пищи, в «Хойти-Тойти» (1930) мозг человека пересаживают слону, в «Человеке-амфибии» (1928) жабры акулы пересаживают человеку, в «Голове профессора Доуэля» (1937) добиваются жизни головы отдельно от тела.
30-е годы – время «кардиологической» фантастики. В пьесе Тренева «Опыт» (1934) идет речь об временном отключении сердца – и затем о воскресении мертвого. Над временным отключением сердца и искусственным кровообращением успешно работает герой «Исполнения желаний» Каверина (1934).
В романе Юрия Долгушина «Генератор Чудес» (1940) мы находим целый набор «перспективных» идей – и отдельное от тела существование человеческих органов (включая голову), и усыпляющие лучи, и воскресение мертвых путем воздействия особых излучений, и, наконец теорию, что все болезни – от нервов, а якобы болезнетворные микробы самозарождаются в больном организме. Стоит особенно отметить, что Юрий Долгушин как научный журналист находился под влиянием Лысенко и написал две книги, популяризирующие «мичуринскую» биологию. В предисловии к роману Долгушин пишет: «Знакомство с академиком Трофимом Денисовичем Лысенко, беседы с ним о «живом и мертвом», о бессмертии и смерти, о новой генетике дали мне почувствовать свежий ветер передовой нашей науки, представить себе ее пути» (2, с. 8). И в этой связи очень примечательно замечание по поводу романа Долгушина историка фантастики Всеволода Ревича: «Наибольших успехов наука у Долгушина достигает в тех областях, которые в жизни подвергались наибольшему идеологическому уродованию – медицина, физиология, биология» (3, с. 153).
Лысенковщина произросла благодаря двум могучим стереотипам коллективного сознания – вере в чудеса, которые в ближайшее время должны дать биологические науки, и стремлению как можно скорее, не откладывая, получить от науки практический эффект. Лысенко, в отличие от своих противников, соответствовал этим коллективным ожиданиям. И Сталина в данной ситуации можно рассматривать не только как инициатора, но и как жертву этого коллективного самогипноза. Важнейший «соблазн», который давала лысенковщина, заключался в том, что она обещала возможность гораздо более произвольного обращения с живыми структурами, и их гораздо большую изменчивость, чем это предполагалось в классической биологии, более того – совсем иные границы между живым и мертвым веществом.
Этот соблазн породил в литературе и кино сюжеты, которые, хотя формально не относились к жанру научной фантастики, но фактически описывали совершенно нереальные достижения биологической науки – разумеется, писатели не всегда могли судить об их нереальности и хотели верить, что подобные достижения возможны в самом ближайшем будущем. На этом фоне генетика была голосом консерваторов, которые провозглашали инерционность живой материи и отказывали науке в возможности быстрых достижений. А в оптике той научной политики, которая была сформирована в СССР в 1920-х годах, и которая, кроме прочего, базировалась на борьбе с «чистой» наукой во имя ее практичности, генетика была еще и отказом от занятия практикой и очередной попыткой замкнуть науку в мире непрактичных абстракций. Потому-то именно в отрыве от жизни обвиняется генетик в романе Геннадия Гора «Университетская набережная» (1959). Заметим: роман написан уже после смерти Сталина; возможно это самый поздний случай поддержки лысенковщины в художественной литературе.
Почвой для лысенковщины была вера в «биологические чудеса», вернее в пластичность живой материи. Не будем забывать, что параллельно деятельности Лысенко, при его поддержке, но в общем независимо от него развивалась деятельность О.Б. Лепешинский, революционерки, медика, академика Академии медицинских наук, доказывавшей, что живая клетка может самозарождаться в неклеточном субстрате, и добившейся того, что в СССР ее теория на короткое время станет официальной.
Есть фильмы, созданные прямо в поддержку лысенковщины, но еще интереснее, что параллельно им создаются произведения, напрямую с ней не связанные, но проникнутые верой в биологические чудеса. Так, в 1946 году появляется фильм «Во имя жизни» (реж. А.Зархи), в котором врачу удается добиться регенерации нервной ткани. В 1951 году химик и горный инженер, бывший глава горно-спасательной службы СССР Николай Лукин пишет роман «Судьба открытия», классический вариант фантастики ближнего прицела, явно в ущерб развлекательности имитирующий якобы подлинную историю открытия синтеза искусственных углеводов. В 1953 году известный драматург Николай Погодин, явно под влиянием учения Лепешинской, пишет пьесу «Когда ломаются копья», в которой молодому ученому удается открыть способ искусственной эволюции вирусов в микробы, а консервативные академики не верят в это открытие и пытаются его дискредитировать. Косность природы, которая не позволяет такие чудеса, под пером драматурга конвертируется в косность престарелых теоретиков биологии, профессоров и академиков, которые, цепляясь за старые теоретические постулаты, не дают науке двигаться вперед, обгоняя западных конкурентов. Близость к лысенковщине данной пьесы выдают и упоминаемая в ней мичуринская биология, и упоминание «менделизма-морганизма» как недопустимой ереси, а персонаж пьесы, заместитель министра здравоохранения, восклицает: «Неужели вы не видите, что в естественных науках по всему фронту идет борьба за дарвинизм, за мичуринское учение, за диалектику, за ленинизм!».
Там, где дело касается биологии, в эпоху сталинизма граница между фантастикой и якобы реалистическим искусством исчезает. Регенерация нервной ткани в фильме Зархи, эволюция вирусов до микробов в пьесе Погодина – куда более фантастические допущения, чем синтез углеводов в романе Лукина, но фантастикой почему-то считается только этот роман.
Поражение научного истеблишмента на киноэкране
В ходе наших исследований мы не обнаружили литературных произведений, которые были бы напрямую созданы в поддержку лысенковщины и против генетиков. Однако фильмы такого рода есть: это «Макар Нечай» (реж. В. Шмидтгоф-Лебедев, 1940), «Мичурин» (реж. А.Довженко, 1948) и «Великая сила» (реж. Ф.Эрмлер, 1950). Во всех трех фильмах практики, готовые выводить новые сорта и породы сельскохозяйственных растений и животных, противопоставляются оторванным от жизни теоретикам наследственности.
Фильм «Макар Нечай» снят еще до разгрома генетики, и хотя фильм вышел в год ареста Вавилова, но создатели фильма этого еще не знают и поэтому сознают, что атакуют легитимный научный истеблишмент. В центре фильма – противостояние простого украинского агронома Макара Нечая и главы института сельскохозяйственных культур академика Адамова. Академик Адамов (по многим признакам, включая его должность и тему исследований – явный намек на Вавилова) изображен хотя и сатирически, но весьма доброжелательно; да, он великий ученый, но консерватор, переоценивает свои методы, недооценивает усилия простого агронома-селекционера (который совершает революцию в науке), но все-таки человек хороший. Характерен диалог между Адамовым и Нечаем:
– Я получил всемирную известность, моя книга получила международную премию имени Моргана!
– Мы не гонимся за всемирной славой, мы просто работаем.
В фильме ученые-генетики под руководством Адамова берутся вывести новый сорт хлопка за 5-6 лет, при условии, что найдут в Египте исходные сорта, но Макар Нечай берется, регулируя условия, собрать за год три урожая, и за зиму вывести хлопок.
В фильме как бы воспроизводится концепция драматургии 20-30-х, когда старый профессор наконец признает советскую власть (хотя в роли «советской власти» – новые методы селекции). И в конце фильма Адамов отказывается ехать в Америку, гордо заявляя: меня вовсе не травят, да, мы спорим, но это не капиталистическая конкуренция, а социалистическое соревнование. Не зная истории прототипа, этот фильм может даже показаться безобидным. Но дальше "простой агроном" Макар Нечай займет место Адамова и начнет его разоблачать с трибуны.
Фильм «Мичурин» был снят в рамках запущенной в конце 1940-х годов серии масштабных биографических фильмов о выдающихся деятелях русской культуры и истории, серии, где адмиралы Ушаков и Нахимов соседствуют с хирургом Пироговым, композитором Глинкой и академиком Павловым – однако поскольку Мичурин был избран символом лысенковского направления агробиологии, то этот момент в его кинобиографии подчеркивается: по версии создателей фильма, Мичурину с начала ХХ века якобы приходилось вести острые теоретические дискуссии со сторонниками умозрительных законов наследственности, в качестве такого вечного противника Мичурина выступает некий профессор Карташов, упрекающий селекционера в незнании законов Менделя и говорящий про Мичурина, что у того «никакой научной базы, а сплошная вульгарная эмпирика». Тут важно то, что в «Макаре Нечае» и «Мичурине» витающим в эмпиреях профессорам противостоят люди, не обладающие полноценным теоретическим образованием и научным статусом; впрочем, то, что герой «Макара Нечая» – простой агроном, видимо, является намеком на агрономическое образование самого Лысенко. Поэтому, при всей специфичности ситуации лысенковщины, данные фильмы также укладываются в «ротационную» логику российской наукоориентированной культуры, которая с 1920-х по 1980-е годы по разным причинам и основаниям неизменно выбирала мишенью своих атак научный истеблишмент и старые поколения исследователей. Во всех трех фильмах директорам институтов, академикам, заслуженным профессорам противостоят либо практики без научной подготовки, либо (в «Великой силе») ученые куда меньшего ранга, руководители лабораторий.
Предметом собственно биологических споров во всех трех фильмах был главный вопрос, разделивший Лысенко и генетиков: можно ли, управляя природной средой, менять наследственные свойства организмов. История этого трагического для российской биологии спора хорошо известна, отметим только, что «сильной» стороной Лысенко был тот факт, что вообще в рамках марксистских представлений об обществе и все свойства людей старались представить детерминированными социальной средой. Это был, конечно, не постулат, но ориентация. В наукоориентированной беллетристике примером демонстрации такой ориентации может служить эпизод из пьесы А. Афиногенова «Страх» (1931), где инициировавшая создание лаборатории по изучению человеческого поведения коммунистка говорит: «И главное, все смеялись, не верили, острили… Не может политика диктовать свои законы физиологии! А мы докажем, что может! Наша политика переделывает людей; умирают чувства, которые считались врожденными… Исчезает зависть, ревность, злоба, страх… Растет коллективность, энтузиазм, радость жизни – и мы поможем росту этих новых стимулов».
Но важно также и то, что споры о наследственности во всех трех фильмах плавно перетекают в спор о практике. Поскольку генетики не видят возможности управлять наследственными свойствами организмов, то они якобы и не прикладывают рук к выведению новых сортов, либо растягивают этот процесс на много лет. Завязкой «Макара Нечая» является опубликованный в прессе фельетон, в котором возглавляемый академиком Адамовым Институт сельскохозяйственных культур (намек на Всесоюзный институт растениеводства академика Вавилова) упрекается в оторванности от практики. Сам академик Адамов на научной конференции произносит инвертированную цитату исторического Мичурина: «Мы не можем и никогда не будем насиловать и коверкать природу. Мы уверены, что рано или поздно она сама, добровольно отдаст нам свой лучший плод».
При этом в уста самому Мичурину в фильме «Мичурин» вкладывается цитата Тимирязева: «наука должна сойти с пьедестала и заговорить языком народа» – цитата, которая уже звучала с киноэкрана в фильме «Депутат Балтики». Но если сам Тимирязев (он же профессор Полежаев) в «Депутате Балтики» имел в виду прежде всего популяризацию научных знаний, то Мичурин в фильме «Мичурин» вкладывает в нее более широкий смысл: пора заканчивать жить в башне из слоновой кости и заняться делом.
Отдаленное эхо этого конфликта мы можем увидеть в масштабном романе Геннадия Гора «Университетская набережная» (1959), одна из линий которого – конфликт мичуринца Шубина с его учителем, старым генетиком Соколовским, который не хочет подчинить науку практике, а желает производить многолетнее исследование на базе многих тысяч поколений мухи-дрозофилы (насмешка над привязанностью генетиков к этой мухе видим и в фильме «Великая сила»). Конфликт начинается с того, что Шубин, не желая посвящать свою жизнь чисто теоретическим исследованиям, ссорится с учителем, не защищает подготовленную диссертацию и уезжает на север, акклиматизировать южные культуры. А затем наступает знаменитая сессия ВАСХНИЛ, где выступление Шубина против Соколовского подается автором скорее как положительный факт: «Соколовский спрашивал себя: разве могут некомпетентные люди решать, прав или не прав ученый, когда речь идет о самых сложных проблемах современной науки? Он сердился и потому не мог понять, что дело было не столько в науке, сколько в жизни... Что в сущности, не столько ход его мысли, сколько образ его жизни подвергался критике тех, кто жил по-другому [имеется в виду образ жизни «барина», не желающего участвовать в колхозном строительстве]... И несмотря на свой острый ум и свои обширные знания, он не понимал того, что понимает любая деревенская женщина: что жизнь сложнее и мудрее любого, самого тонкого и изящного эксперимента, обычная человеческая жизнь, а не отвлеченная проблематичная жизнь вида и рода».
Фильм «Великая сила» – самый поздний из трех, самый низкопробный, и самый индоктринированный. Сюжет его прост: мичуринский биолог Лавров занят выведением новой породы кур путем пересаживания в яйца одной породы белка из яиц другой. Хирургическая операция над яйцом, с выпиливанием в скорлупе небольших отверстий, выдавливанием белка и закачкой другого белка подробно изображена в фильме и является самым увлекательным его эпизодом. Директор института, которого волнует лишь международный престиж (достигаемый опытами над дрозофилами), закрывает тему Лаврова из-за отсутствия результатов, но сотрудникам Лаврова удается провести удачный опыт на птицефабрике, а приехавшее с ревизией начальство расставляет все точки над «i», так что судьба директора института, видимо, будет незавидной. Важной составной частью фильма является борьба с низкопоклонством перед Западом, так что все честные сотрудники института постоянно пеняют директору, что он уважает зарубежных ученых и что сама теория единой мировой науки противоречит марксизму, поскольку западная наука служит эксплуатации. Добавим, что, хотя биолога Лаврова играет замечательный актер Борис Бабочкин, его противники – как это часто бывает с отрицательными героями – выглядят симпатичнее, человечнее, обаятельнее и даже убедительнее.
В фильмах «Мичурин» и «Великая сила» для дискредитации генетики авторы прибегают к еще одному приему: сближению позиции противников с религией. Логика тут проста: поскольку генетики настаивают на неуправляемости наследственности, они, в сущности, говорят, что наследственность зависит от некой божественной силы. При этом в обоих фильмах противникам приписывается мнение о непостижимости законов наследственности. В «Мичурине» этот ход проделывается прямолинейно, оппонентом Мичурина в одном из эпизодов фильма выступает священник, отец Христофор – тоже садовод и сосед Мичурина, который утверждает, что именно учение Менделя, провозглашающее непознаваемость законов наследственности, вернуло ему веру в Бога, поколебленную знакомством с учением Дарвина.
В «Великой силе» эта же ситуация подана более тонко – как дискуссия главного героя с «великим генетиком» академиком Рублевым, чья фамилия – фамилия известного средневекового иконописца, а также благообразная внешность, видимо, должны сами вызывать ассоциации с церковью. Рублев говорит, что «тайна наследственности стоит перед нами неприступно как тысячи лет назад», что «всякое знание имеет предел», на что главный герой немедленно отвечает: «Сергей Васильевич, а ведь вы в Бога веруете», поскольку верите в «премудрую и предвечную силу, которую не побороть человеческому разуму».
В «Макаре Нечае» эта тема лишь намечена небольшой деталью: в кабинете академика Адамова висит портрет Менделя, у которого на груди – большой, бросающийся в глаза крест.
Фильмы эти практически забыты, хоть сколько-то известных произведений литературы в поддержку Лысенко создано так и не было, и нами не обнаружено сведений о живописных портретах академика Лысенко, что, учитывая его ранг и доставшиеся при жизни почести, несколько странно.
Месть и реабилитация
В 1960-х же годах наступил долгий период реабилитации и реванша противников лысенковщины в кино и в литературе.
Так, фильм «Авдотья Павловна» (реж. А Муратов, 1966) по сюжету представляет собой практически инверсию фильма «Макар Нечай». В фильме директор небольшой селекционной станции Авдотья Павловна убеждается в антинаучности официального лысенковского направления в биологии и уезжает в колхоз рядовым агрономом, где работает над выведением нового сорта пшеницы на основе гонимой лысенковцами хромосомной теории наследственности.
В повести В.Каверина «Двойной портрет» (1966) речь идет об ихтиологии, но многие обстоятельства повести явно намекают на судьбу генетики, и сами профессора-победители оценивают свою деятельность как «уничтожение отечественной ихтиологии».
В романе Бориса Никольского «Жду и надеюсь» (1976) описывается судьба изгнанного из науки академика-биолога, говорится о кампании по его разоблачению как «низкопоклонника».
В романе Александра Крона «Бессонница» (1977) говорится о сессии, которая была организована в Институте физиологии «по образцу» сессии ВАСХНИЛ, она привела к изгнанию из института самого талантливого из сотрудников, однако, когда политическая кампания закончилось – то наиболее активный ее организатор из числа бездарных научных сотрудников тоже потерял свое место, так что оба изгнанных из института теперь работают вместе в одном заповеднике.
В романе Иосифа Герасимова «Эффект положения» (1979) сама пресловутая сессия ВАСХНИЛ 1948 года описана довольно подробно, описаны мучения ученых, опровергающих собственные взгляды и делающие на сессии покаянные заявления, как и судьбы ученых, изгнанных из науки – один вынужден уехать из Москвы в геологическую партию, другой создает что-то вроде подпольных генетических семинаров, однако ни слово ВАСХНИЛ, ни фамилия Лысенко в романе не произносятся, Лысенко назван просто «академиком», сессия ВАСХНИЛ – «совещанием», не упомянута также и «мичуринская биология», вместо нее придумано выражение «творческий дарвинизм». Трагическая судьба Николая Вавилова упомянута, что характерно, косвенно: рассказывается про висящий в кабинете заведующего биологической лабораторией портрет Вавилова тушью: «у Вавилова было как бы два лица – одно одухотворенное, другое страдальческое».
В эпоху Горбачева появились литературные произведения, уже прямо посвященные описанию обстоятельств лысенковщины. Это прежде всего «Оправдан будет каждый час» В.Амлинского (1986) (посвящен судьбе отца писателя генетика Ильи Амлинского), и «Белые одежды» В.Дудинцева (1987). В последнем мы видим фактически детективный сюжет, в котором скрытые сторонники генетики наподобие советских разведчиков, внедренных в штаб врага, пытаются спасать специалистов, а главное – скрыть выведенные генетиками сорта картошки, чтобы лысенковцы не могли его присвоить и выдать за собственное достижение. Главным антагонистом в романе Дудинцева выведен академик Рядно – художественный двойник Лысенко, но по сюжету книги – некий заместитель Лысенко по картофелю.
В 1990 году трагическая история Николая Вавилова и его противостояния с Лысенко была воплощена в многосерийном телевизионном фильме «Николай Вавилов» (реж. А.Прошкин).
И наконец, после распада СССР, лысенковщна стала частью мифологии о советской истории, в таких романах как «Клетка» Анатолия Азольского (1997) и «Казус Кукоцкого» Людмилы Улицкой (2000) – романах, делающих историю ССР и советской науки фоном для своих философских и полуфантастических повествований. В «Клетке» Азольского главным героям удается в подполье независимым от официальной науки путем, благодаря собственной гениальности открыть важнейшие положения генетики, включая двойную спираль ДНК – однако их попытки наладить что-то вроде подпольного научного сообщества терпят крах. В «Клетке» Азольский пытается философски обосновать гонения на генетику: «Наивные менделисты-морганисты получат нечто иное – обвинительное заключение военно-мичуринского трибунала, потому что генетика и партийная идеология – несовместимы! Генетика – это смерть коммунизму! От первых утопистов к нынешним протянулась идея нового человека, существа без наследства, без памяти, без признаков предыдущих поколений, без пережитков капитализма, как это теперь называется, и создать такого человека невозможно – таков косвенный вывод микробиологической науки, той, которая будет уничтожена в ближайшие месяцы. Вся кремлевская банда существует на вере в наследование благоприобретенных признаков, что полная чушь; эти утописты с топором всерьез полагают: все многообразие человеческих свойств можно свести к умению повиноваться; еще гнуснее убежденность в перерождении одного вида в другой под влиянием внешней среды, и если при правильной кормежке воробей может стать синичкой, то понятно, почему так много врагов народа и зачем лагеря. Но, пожалуй, самое отвратительное (Никитин уже брызгал слюной) – это, как ни странно, совестливость коммунистов, ибо подсознательно, в глубине своей мерзопакостной души, они отлично понимают, кто они, из какой мрази состоят и как чудовищны и бессмысленны их мечтания, они поэтому страшатся посмотреть на себя со стороны, глянуть на себя чужими глазами, для чего и отгородились от всего человечества, заткнули рты всем говорящим правду, разбивают зеркала, где могут отразиться во всей пещерной наготе, и уж генетиков они растерзают, разгонят, скрутят в бараний рог, заставят отречься самых трусливых, проклянут непокорных, и в этой-то обстановке продергивать так нужные Ивану статьи через редакционные заграждения – самоубийство, явка с повинной, руки, протянутые для кандалов, опомнись, побереги себя, если тебе хоть чуточку дорога жизнь и свобода!…»
В «Казусе Кукоцкого» изображается кроме прочего судьба генетика Ильи Гольдберга, арестованного за критику Лысенко – в его биографии угадываются некоторые черты биографии генетика Владимира Эфраимсона.
Наконец, в XXI веке, на фоне ползучей реабилитации сталинизма начались попытки реабилитации Т.Д. Лысенко. Большую известность приобрела опубликованная в 2009 году в «Литературной газете» статья медика и литератора Михаила Анохина статья «Трофим Лысенко и бедная овечка Долли», в которой утверждалось, что эпигенетическая теория сбросила с трона работы Менделя и Томаса Ханта Моргана, а вклад Лысенко в генетику теперь надо признать. Негативные отклики на статью Анохина содержатся в многочисленных публикациях российских ученых. В 2014 биолог Лев Животовский опубликовал книгу «Неизвестный Лысенко», где называет его «великим советским ученым», чья теория недавно была подтверждена. А в 2015 году другой биолог, профессор МГУ Александр Шаталкин выпустил книгу «Реляционные концепции наследственности и борьба вокруг них в XX столетии», где защищает вклад Лысенко в науку и утверждает, что классическая генетика недостаточно его оценила. Лысенко также был поддержан в изданном Троицко-Сергиевской Лавре учебнике общей биологии для 10-11 классов Сергея Ветьянова. Таким образом, лысенковщина в широком смысле слова проделала в литературе и искусстве огромную эволюцию. Зародившись как вера в чудо, как фантастика, она стала официозной и агрессивной пропагандой, затем рассыпалась на ряд горьких воспоминаний, затем стала предметом разоблачений и наконец превратилась в миф и предмет философствования, и наконец дожила до попыток реабилитации.
Что касается самих биологических наук, то после крушения лысенковщины вера в порождаемые медициной и биологией чудеса в советской культуре сильно утихла и писатели фантасты стали обращаться к теме биологии сравнительно редко, однако биологи продолжали быть любимыми героями пишущих об ученых писателей-реалистов, в послевоенный период биологов мы встречаем в романах Вениамина Каверина, Сергея Званцева, Александра Крона, Бориса Никольского, Иосифа Герасимова, Юрия Мушкетика, Владимира Амлинского, Владимира Дудинцева, Анатолия Азольского. В истории советской художественной литературы об ученых две самых крупных величины – это несомненно, Вениамин Каверин и Даниил Гранин. И если Гранин – это прежде всего «писатель о физиках», именно физикам посвящены такие его произведения, как «Кто-то должен», «Искатели», «Иду на грозу», прикладным математикам – его повесть «Однофамилец», то важнейшие произведения Каверина связаны именно с биологией: в «Исполнение желаний» два героя – историк и физиолог, трилогия «Открытая книга» – о микробиологах, повесть «Двойной портрет» – об ихтиологах, повесть «Двухчасовая прогулка» – о биохимиках. Это, конечно, легко объяснить личными обстоятельствами: родной брат Вениамина Каверина Лев Зильбер был крупнейшим советским вирусологом, другой брат Давид Зильбер – профессором гигиены, жена Льва Зильбера, ставшая прототипом героини «Открытой книги» – микробиолог и разработчик советского пенициллина. Но Каверин – далеко не единственный любитель биологических наук среди писателей, а перу Даниила Гранина принадлежат биографии двух биологов – Любищева и Тимофеева-Ресовского. В конечном итоге романов о биологах написано даже больше, чем о физиках.
Литература
Cлискова В.В. Естественнонаучные эксперименты 1920-х гг. : наука в поисках бессмертия // Гуманитарный акцент. 2020, №1. С. 31-34
Долгушин Ю. «ГЧ» М.: Профтехиздат, 1960
Ревич В. Перекресток утопий. Судьба фантастики на фоне судеб страны. М.: Институт востоковедения РАН, 1998. С.153