Александр Гельман: «После того, как перешли Днестр, у нас в семье была первая смерть – умер братик, потому что у мамы кончилось молоко». Интервью с А.И. Гельманом
Беседовал С.Е. Эрлих
Александр Исаакович Гельман – драматург, сценарист, публицист, общественный и политический деятель. E-mail: ai.gelman@yandex.ru
Автор книг:
Премия. — М.: Искусство, 1976.
Обратная связь. — М.: Искусство, 1978.
Мы, нижеподписавшиеся. — М.: Искусство, 1980.
Наедине со всеми. — М.: Искусство, 1983.
Пьесы. — М.: Советский писатель, 1985. — 272 с., 30 000 экз.
Наедине со всеми: пьесы. — М.: Вагриус, 2003.
Когда прошлое было будущим: эссе. — Стратегия, 2003.
Последнее будущее: стихи. — Время, 2008.
Костыли и крылья: стихи. — Центр книжной культуры «Гутенберг», 2013.
Aiexandre Guelman. «Les mots veillent sur nous» — poemes, proses. Collection «Le singulier dans l’instant», 2016.
После всего: стихи. — Издательство РСП, 2017.
«Альмар» - пьеса, журнал «ВЕСТНИК ЕВРОПЫ». 2021
С.Э.: Первый вопрос о глубине семейной памяти. Расскажите, пожалуйста, сколько поколений предков вы помните?
А.Г.: Я помню только бабушку Цюпу – это мама моей мамы. И помню дедушку Давида – папу моего папы. Отца мамы я не застал, он умер рано. А маму отца застал, но она не очень врезалась в мою память: она была домашняя хозяйка, пожилая еврейка. Дед был колоритный, он был лесником, работал у какого-то хозяина леса; ездил всегда на лошади и меня катал; у него была борода, он был крепкий мощный мужчина. Дальше я не знаю ничего. Откуда пришли в Молдавию, тоже не знаю.
С.Э.: То есть, эта память не передавалась от более ранних поколений?
А.Г.: Может и передавалась, но папа никогда не рассказывал, мама умерла… Вообще со стороны мамы умерли все родственники, никого не осталось. А с папиной остались, потому что были в эвакуации.
С.Э.: Кем работал ваш отец в румынский период до 1940 года?
А.Г.: Он принимал хлеб. У него был склад, куда крестьяне привозили на подводах мешки с пшеницей, с кукурузой. Он взвешивал, принимал, платил им. А потом за этим хлебом приезжали с красивыми мешками, погружали и увозили этот хлеб (не знаю – куда). Был хозяин этого предприятия, которое покупало хлеб, и папа у него работал. В Дондюшанах не он один, а было ещё несколько евреев, которые тоже этим занимались.
С.Э.: То есть, он не был собственником, а работал у хозяина?
А.Г.: Да, он работал у хозяина. Папа получил только первичное еврейское образование, не более того. Мама была более образована, она окончила русскую гимназию. Папа был родом с севера Молдавии – была такая деревня Прескуряны, по-моему недалеко от Рышкан, – он приехал оттуда. А мы жили в Дондюшанах – это тоже север Молдавии, только чуть южнее. То есть, папа приехал к маме, они купили маленький домик и жили на родине мамы.
С.Э.: Румынская компартия примерно на 90% состояла из евреев. Были ли в вашей семье коммунисты в межвоенный период?
А.Г.: Я плохо помню. Я помню только, что папа читал газеты. Вряд ли он принадлежал какой-то партии. Но, конечно, поскольку были профашистские партии, которые потом собрались вокруг Антонеску, то я помню, что были какие-то агрессивные члены этой партии в Дондюшанах, видимо, была какая-то ячейка этой партии. И папа обсуждал это с другими соседями: с евреями, с молдаванами. У нас был прогрессивный либеральный сосед-молдаванин, я помню, что они с папой обсуждали что-то в этом роде, читая новости в газетах.
Я хорошо помню время, когда пришла Красная армия – это был для меня важный момент, потому что мама заставляла меня спать днём, я должен был с часу до трёх два часа спать. Мама очень жёстко требовала соблюдения дневного сна. Конечно, мне было обидно, потому что соседские мальчики и девочки не спали днём, их не заставляли. Я ложился, но не спал, а ждал, когда закончится этот срок, и обычно в конце засыпал и спал потом уже до позднего вечера и очень переживал по этому поводу. Это вообще был некий такой опыт несвободы, опыт угнетения. А в 40-м году, когда пришла Красная армия, настолько всё заволновалось, кого-то из богатых людей арестовывали, папа не был богатым, но все равно переживал - и мама перестала заставлять меня спать днём, и я получил свободу. Вместе с приходом Красной армии я был освобождён!
Как Красная армия освободила от угнетения сном
С.Э.: Получается, что вас Красная армия точно освободила.
А.Г.: Да, я бегал по всей станции, с ребятами больше дружил. Но это было недолго, всего один год.
С.Э.: Как, кстати, население встречало Красную армию? Радостно или нет?
А.Г.: Дело в том, что у нас в Дондюшанах располагалась часть (батальон, судя по количеству), причём почему-то все были из Средней Азии, только командиры были русские (судя по внешности). Так что для меня Красная армия запечатлелась как люди среднеазиатской внешности. Как встречали? Никак особенно не встречали, но были перемены, которые нравились. Например, на базарной площади вечером стали показывать кино: люди приходили со своими табуретками, собирались. При румынах кинотеатра в Дондюшанах не было. Первый раз я кино видел в Бельцах, когда мы ездили туда в гости к маминой сестре. А здесь каждый вечер было кино, и это всем нравилось. Но одновременно с этим было тревожно. Дело в том, что в Дондюшанах жили три нации: молдаване, евреи и русские. Русские – это были бывшие белогвардейцы, те, кто эмигрировал в Румынию. Они здесь покупали земли и стали крупными земледельцами. И когда пришла Красная армия, многих из них арестовали. Но арестовали и каких-то евреев тоже. И всё это было очень тревожно. Я понимаю так, что папа не знал – он относится к таким, которых могут арестовать, или не относится. Но переживания были. В то время мама родила мальчика – братика, – и всё это вместе ещё больше усиливало тревогу. Но для меня это был период хороший, я помню его как радостный.
С.Э.: Хочу задать важный вопрос. В Румынии долгое время не упоминали о Холокосте. Но, когда Румыния готовилась вступать в Евросоюз, румын заставили признать участие государства в этом преступлении. Президент Илиеску официально заявил, что Румыния несёт ответственность, открыли музей Холокоста. Они даже (и это уже не было связано с внешним давлением) приняли в 2015 закон, запрещающий прославление фашистских организаций вроде «Железной гвардии», Антонеску и т.д. Это карается в уголовном порядке. А в Молдавии вроде также Холокост признали, но очень тихо. Был писатель Паул Гома, родом из Оргеева, в 1944 году семья бежала в Румынию, и он стал там кем-то вроде Солженицына. Его при Чаушеску выслали из Румынии, он жил в Париже и уже в 90-е годы написал книгу «Красная неделя», в которой утверждает: «Холокост, конечно, был, но евреи сами виноваты, потому что они стреляли в спину румынской армии в 1940, когда она уходила из Бессарабии». Т.е. евреев покарали заслуженно. Разразился скандал, но, несмотря на это, Молдавская академия наук несколько лет назад выдвигала Гому на Нобелевскую премию. В Молдавии и сегодня многие говорят в таком духе: «Да, может что-то и было, но не ясно что именно…». В этом контексте важно ваше свидетельство очевидца. Расскажите о трагическом опыте вашей семьи. И – важный момент – поддерживало ли вас местное население в ситуации, когда ваша семья оказалась в беде?
А.Г.: К нам сначала пришли румыны – бывший председатель сельсовета (примар), который уехал в Румынию, когда Красная армия пришла, а через год вернулся. Он был в чисто коммерческих отношениях с евреями до войны. Он не был воинствующим, а чисто деловой человек. Евреи его подкупали, что-то ему дарили. И когда он вернулся, какое-то время немцев не было в Дондюшанах, а были только румыны. Потом вернулась какая-то воинская часть, численностью даже меньше, чем было до войны, может рота. Первые немцы, которых я видел были мотоциклисты – 50 мотоциклов. Это само по себе было зрелище! Они остановились у колодца и мылись, брали детей на руки, дарили шоколадки. Они были фронтовики, нормальные солдаты, мелкие офицеры, которые воевали. Они относились нормально. Потом они уехали. А потом были назначены румынский комендант и немецкий комендант…
Сначала арестовали мужчин. Их поместили в небольшом помещении. Это произошло в один день. На следующее утро к нам (ко всем евреям) пришёл румынский солдат и сказал, что мы должны пойти с ним – мама, я и маленький братик, которого она кормила грудью. Мы собрались. Человек этот был, видимо, нормальный, он сказал: «Вы знаете, возьмите с собой какие-то драгоценности, если у вас есть». Мама удивилась, но взяла. В каждой еврейской семье есть какое-то золотишко, довольно скромное – какие-то серьги, кольца, но тем не менее. Она всё это собрала, и нас повезли в большой двор в Дондюшанах. Там уже были другие евреи, туда же привезли и мужчин из того помещения, где они находились. Мы переночевали там прямо на улице. И на следующее утро в присутствии румынского и немецкого комендантов, под конвоем небольшого количества румынских солдат – по-моему их было всего три человека (офицер и два солдата) – нас построили в колонну. Было три подводы, на них посадили стариков, в том числе нашу бабушку Цюпу. И пошли…
В отношении местного населения. У нас были хорошие отношения с соседом, его звали Никэ Руссу. Он на подводе догнал эту колонну, и, несмотря на то что офицер что-то кричал (велел солдатам заряжать), передал отцу две торбы с едой: брынза, хлеб, ещё что-то довольно тяжёлое (потому что папа попросил у солдат разрешения поставить одну торбу на подводу возле бабушки). Вот такой поступок смелый для того времени! Дядя Никэ нагло подъехал, стоя правя лошадьми, отдал и уехал.
Отправка в гетто
Забегая вперёд, скажу, что, когда мы вернулись из гетто (сначала вернулся я один, остальные позже), выяснилось, что семья Руссу всё забрала из нашего дома– одежду, постельное бельё, посуду, мебель. Я не знаю, как было на самом деле, но они говорили, что ничем не пользовались. Во всяком случае, когда я вернулся, у нас был небольшой домик – большая комната, кухня и коридор, он был превращён в склад. Там была пшеница, кукуруза и т.д. Они быстро всё убрали, вернули кровать, постель, всё вернули. Всё не всё, я не знаю, но во всяком случае можно было жить. Они меня кормили, пока из другого гетто не приехал брат отца и поселился у нас. Вот такой опыт. Правда, это один сосед…
Должен сказать, что мы шли медленно. И до того, как перейти Днестр, было две ночёвки. Даже не одну ночь, а две-три, пока собирали из других местечек евреев. А оттуда была уже большая колонна, которая пошла к Днестру и перешла его. После того, как перешли Днестр, у нас в семье была первая смерть – умер братик, потому что у мамы кончилось молоко. Это уже на другом берегу, украинском. Там же умерла одна женщина. С трудом выкопали маленькую яму, положили женщину, а на женщину положили нашего мальчика, засыпали и пошли дальше…
В пути из Дондюшан до того места, где собрали евреев из разных местечек, румыны вели себя щадяще. А уже румыны, которые вели оттуда большую колонну, были более строгие, официальные, требовали соблюдения всех правил. Но ещё остались подводы, в которых везли стариков. Всё это было до Ямполя (город на Украине), там нас всех расположили в синагоге и объявили: «Дальше подвод не будет, так что тех, кто не может ходить, можете оставить, можем их застрелить». И мы бабушку Цюпу оставили там. Не мы одни, там были ещё такие. Она уже не говорила. Мы ей оставили воду, и мама, мамина сестра с мужем, и мамин брат с женой (которые тоже шли в этой колонне) попрощались и пошли дальше.
С.Э.: А что значит «можете застрелить»? Это чтобы вы сами бабушку застрелили?
А.Г.: Нет, мы можем оставить, или они застрелят. Потому что идти она не может – подвод нет…
Должен сказать, когда мы шли, молдаване в общем-то относились лучше, чем украинцы. Когда мы стояли в Ямполе, украинцы подходили и не дарили хлеб, а меняли – за золотое кольцо полбуханки хлеба. Папа обменял мамино кольцо. То есть, они вели себя довольно корыстно. Не было никаких издевательств, но они старались обменять еду на драгоценности. Конечно, с одной стороны, люди были благодарны, что хоть так. Но с другой стороны…ну, вот это было так.
Так мы дошли до города Бершадь в Винницкой области – это довольно древнее еврейское местечко. Это уже после войны я многое узнал о Бершади. Там была часть города, где жили в основном евреи. И вот эту часть города превратили в гетто. Переселили местных евреев, живших в других частях города, сюда. В Бершади в гетто нас поселили надолго. Мы сначала не понимали, думали, что поведут дальше. Но нет. Туда привели ещё евреев из Буковины, из Черновиц, из Станислава, из других городов Украины. Там было большое гетто. Я не знаю точно сколько человек. В это гетто нас пришло 12 человек (двоих мы потеряли в дороге). Другие наши родственники были в другом гетто – дедушка с бабушкой по папиной линии, другая мамина сестра из Бельц. Тоже недалеко. Но мы не знали этого, узнали уже после войны. С 1941 на 1942 год была жутко холодная зима. Мы жили в полуподвале одного дома, там были нары, забитые людьми – наша семья и ещё несколько семей. К весне 1942 года нары были пустые – остались только я и папа, и ещё один мужчина. Все вымерли за зиму…
С.Э.: А вас кормили?
А.Г.: Мужчины ходили на работу. Там была маслобойка, и они приносили тёплый макух (выжимки из ядер подсолнуха). Им разрешали брать макух за эту работу. Всю зиму макух был главной пищей. Папа приносил, ломал и давал нам.
Границей гетто было шоссе. По нему шли колонны немецких войск. Сначала они шли на восток, потом при отступлении – в обратную сторону. Но по тому же шоссе возили сахарную свеклу на сахарный завод, который был недалеко. Те, кто возил, разрешали и даже сами бросали свеклу на дорогу, чтобы можно было её забрать. Это тоже один из эпизодов людской доброты.
Так мы с папой остались вдвоём. Хотя в семье были мужчины – муж маминой сестры, мамин брат – они все растерялись, потеряли волю к жизни, часто плакали.. Только один папа был действующий, энергичный, он всех как-то старался подкармливать, подбадривать.
Должен сказать, что условия жизни в этом полуподвале были жуткие. Трупы убирали раз в десять дней. Приезжали и увозили на санях. Эти десять дней трупы, или лежали рядом с живыми людьми, или выносились в маленький коридор. Поскольку туалета не было, то нужно было выходить во двор и перешагивать через эти трупы. Когда приезжали за умершими, их брали за плечи и ноги, укладывали на сани. Было два еврея, которые этим занимались. У одного из них были клещи. У кого были золотые зубы, коронки, он выламывал этими клещами и клал в свой карман. Когда хоронили маму, папа держал меня на руках и я увидел, как у мамы он выломал две золотые коронки.
Уже после войны мы с папой обсуждали этот случай. Я всё время помнил с каким-то злым чувством по отношению к тому еврею, который выламывал золотые зубы, но папа сказал, что это неправильно. Что он мог с этим золотом делать? Он мог чем-то помочь своим близким, выменять на какую-то еду, спасти кого-то. Это не то, что он обогащался. Это такая страшная ситуация, и поэтому не надо считать, что это какие-то злодеи, звери. Папа говорил: «Даже я мог оказаться на их месте». Его слова вразумили меня…
«Папа говорил: «Даже я мог оказаться на их месте»»
С.Э.: Т.е. никакого питания вам не давали? Что вы находили, тем и жили?
А.Г.: Никакого питания. Мы только меняли у кого что было. И когда мы остались вдвоём, папа познакомился с местной женщиной и попросил, нельзя ли ему с сыном у неё поселиться. У неё уже жили две семьи. Это был частный дом: две комнаты, кухня. В одной комнате жила она, у неё было двое детей, муж был в армии. На кухне ночевала семья и в другой комнате тоже семья. Но всё же, в той другой комнате нам выделили место, она нас приняла. Все спали на полу. Уже была весна, было тепло. Я никогда не забуду, что с момента, когда нас забрали из дома и до весны 1942 года мы не мылись. Зимой как-то снегом обтирали лицо, но не мылись. И когда пошёл первый тепловатый дождь, папа разделся догола и меня раздел и умывал под дожем. Другие тоже потом вышли под этот дождь. Он был тёплый, сильный, но короткий. Кстати, первый раз голую женщину я увидел вот в таких условиях.
В общем, нас приютили. У женщины, которая нас приютила, ее звали тетя Ита, были какие-то связи с местными крестьянами, которые до войны приносили творог, молоко, и были какие-то лазейки - хоть гетто охранялось и нельзя было из него выходить, тем не менее, каким-то образом люди проникали, была возможность передать какую-то еду, обменять на что-то, тете Ите изредка передавали что-то молочное или из огорода.
Украинцы вели себя достаточно порядочно. Там был партизанский отряд недалеко, в лесу, была какая-то связь с ним. И некоторые евреи – молодые мужчины – убегали из гетто в этот отряд. Несколько человек поймали, их повесили прямо в гетто, на улице. Они долго висели…
Так мы прожили до весны 1944 года. В 1944 году в мае или апреле…Бершадь освобождали два раза. Первый раз пришли красноармейцы, потом немцы их выбили. Когда немцы пришли, было жуткое время – в гетто были ещё немногие молодые женщины, их насиловали, убивали…это был очень тяжёлый период. Всего несколько дней, но они были жуткие. Потом, когда во второй раз освободили Бершадь, папу сразу мобилизовали в армию, буквально на второй день. Я остался один. И так получилось, что у одного танка свалились гусеницы. Два танкиста возились с ними, и я подошел к ним, помогал им. Они спросили меня, откуда я, я ответил, что из Дондюшан. Они посмотрели по карте и сказали, что они почти туда должны подъезжать, возвращаясь в свою часть, и что они меня могут подвезти. Я согласился. Они меня, действительно подвезли и выкинули на окраине. Было довольно тяжело, скорость была большая, а я сидел не внутри танка, а наверху. В общем, я один приехал в Дондюшаны. Дальше – я уже рассказал, как соседи всё вернули. Потом брат отца (он тоже был в гетто, но в другом, где они выжили) с женой и сыном (дочка у них потом родилась) вернулись и поселились в нашем доме. Они были из Бричева. Но поскольку тут был дом, они поселились, и я с ними жил до возвращения отца. Отец вернулся после Дня Победы довольно быстро. Мне надо было пойти в школу, школа была молдавская, молдавский язык я знал. До войны в школу я не ходил, приходил учитель, который меня учил идишу – читать, писать. Мне было уже 12 лет, взяли меня во второй класс. Я довольно проворно учился и меня перевели в четвёртый класс, минуя первый и третий. Потом я миновал ещё и пятый класс, пошёл в шестой. А мой товарищ в Дондюшанах Йося Штернберг (недавно он умер в Израиле) поступил в Черновицы в профтехшколу трикотажников. Он приехал, рассказал, как там хорошо, и я тоже захотел. Но там нужен был аттестат за семь классов, а я закончил шестой. К тому времени папа женился, в доме появилась мачеха и ещё мама мачехи. Мне это не нравилось, я очень тяжело переносил , хулиганил, мешал им жить спокойно. Папа хотел – я понял это уже потом, но и тогда чувствовал – от меня избавиться, но по-хорошему. Короче говоря, он дал взятку директору школы, и тот вручил мне аттестат за семь классов. А директор был такой строгий, все его боялись, и было трудно себе представить, что такой человек мог брать взятки. Я поехал в Черновицы. Поступил в профтехшколу трикотажников.
С.Э.: А в голод 1946 года вы были в Дондюшанах? Расскажите, что вы помните об этом.
А.Г.: Да, я был в Дондюшанах. Дондюшаны – это фактически деревня, станция, но это не город. Поэтому можно было выжить. У нас был огород и у брата отца, с которым я жил до возвращения отца, тоже был огород. Как-то кормились. Но на лето я поехал в Бельцы, где жила папина сестра. И там я жил три месяца, даже начала ходить в школу. Вот там я познал карточную систему. Я был всё время голоден. Я не помню состояния, когда бы я не хотел кушать. Хотя тётя Чака, сестра отца, относилась ко мне как к родному сыну. Но я испытал там всё. Они были заняты, работали, а я ходил с талончиками за продуктами, стоял в очередях за хлебом. В Дондюшанах было гораздо легче, потому что это было село, у всех были огороды, можно было пропитаться. Я даже написал стихи об этом. Например, когда я жил в гетто, ни яблок, ни груш я вообще не видел, я забыл вообще, что есть яблоки. Был момент – сейчас я отдаю себе в этом отчёт, – когда где-то в 43-м году я уже не думал, что будет другая жизнь и не ожидал, и даже забыл довоенную жизнь. Я помню, когда меня танк довёз, и я вспомнил, как пройти к нам домой, – соседка принесла яблоки, и я тогда впервые вспомнил, что есть яблоки. Причём, яблоки были большие, зелёные, я вгрызался в них.
О голоде 1946 года
С.Э.: Александр Исаакович, вы закончили военное училище, причём поступили ещё при жизни Сталина, когда шла борьба с «безродными космополитами», и потом были офицером. Расскажите, как еврея приняли в военное училище?
А.Г.: Я окончил профтехшколу трикотажников, и меня направили работать на Львовскую чулочную фабрику. Прошёл там практику, потом пошёл на работу. Закончил в вечерней школе десятый класс. Тут подошло время идти в армию, а у меня уже появилась девушка, настоящая любовь, и я не хотел уезжать из Львова. Единственная возможность остаться во Львове - поступить в военное училище, которых было во Львове несколько. Наиболее престижным считалось Военно-политическое училище, но туда точно я не мог поступить. Но было и пехотное – нормальное Пехотное училище имени Щорса. Я советовался с каким-то знакомым и узнал, что туда берут евреев. И я подал документы в это училище, меня пригласили на собеседование, попросили написать биографию, и я честно всё написал. Я никогда не скрывал, что был в гетто, хотя многие скрывали. Я помню, в отделе кадров подполковник подчеркнул красным и спросил меня: «А почему вы не эвакуировались?» Я ответил: «Я был мальчик, я не знаю. Но, наверное, потому что был маленький братик, мама кормила его и наверное, поэтому». И потом, из наших Дондюшан действительно никто не эвакуировался. Я запомнил этот его вопрос. То есть, пребывание в гетто считалось чем-то нехорошим…
Но меня приняли. Я учился как раз, когда началось дело врачей. И однажды я сидел в библиотеке, изучал действия пехоты во время атомной войны. До этого нам показали секретный фильм об испытаниях атомной бомбы – жуткий фильм, произвёл на меня тогда глубокое жуткое впечатление. Пришёл лейтенант: «Гельман? Вас приглашает начальник политотдела училища полковник Третьяков». Я сдал секретные бумаги и явился в штаб училища. В приёмной сидело пять человек, и я сразу понял (это было именно во время компании против врачей-предателей), что это все евреи. Все сидели настороженно. Я был на втором курсе, кто-то с третьего, кто-то с первого. Нас пригласили в кабинет(этот же лейтенант, который меня нашёл в библиотеке). Полковника Третьякова я до этого не видел. Он был, знаете, как доска – очень-очень худой. С орденскими планками (офицеры училища почти все воевали). Нас рассадили, и он сказал: «Зачем я вас пригласил? Сейчас идет «Дело врачей», и вы как евреи можете подвергаться каким-то насмешкам, оскорблениям. Я вас очень прошу, вы не должны этого ничего чувствовать, и если что-то такое будет, вот – лейтенант такой-то, это мой адъютант, которому вы должны немедленно доложить. Он доложит мне, и мы примем меры, чтобы ничего подобного не происходило». Я чуть не заплакал… Никогда не забуду эту фамилию – Третьяков. Вот такой порядочный нормальный человек! Правда, в моей роте не было никаких инцидентов. Ощущалась какая-то тревожность, но почти без высказываний. По взглядам некоторых курсантов чувствовалось отчуждение, недоброжелательность - разные были люди, естественно.
Еврей в военном училище
Как я попал в училище? Я думаю, что в такие простые военные училища не было такого уж запрета на евреев.
Что касается самой службы: я кончил училище, и меня направили на флот в Севастополь – в береговую оборону Черноморского флота. Севастополь тогда был закрытый город. После отпуска я приехал в Севастополь, мне дали комнату в офицерском общежитии. Я был комвзвода. Но это было время после 20 съезда партии, уже шло разоблачение Сталина. А мой взвод на 70% состоял из ребят из Грузии. Они всё время задавали вопрос: «Почему Хрущёв молчал, когда Сталин был жив?!» Я отвечал как мог. Этот вопрос стоял во всей роте, у нас много было грузин. Командир роты был замечательный человек – капитан Савостьянов – старый холостяк. Савостьянов выстроил роту и сказал: «Я знаю, вы всё время задаёте вопрос, почему Хрущёв молчал. Он молчал, потому что боялся. Если этот мой ответ кого-то из вас не удовлетворяет, прошу выйти из строя». И никто не вышел. Он сказал: «Вот видите, я не Сталин, я бы ничего с вами не сделал, но вы уже боитесь. Вот так и Хрущёв боялся». Потом мы пошли с этим капитаном, выпили (мы дружили, я тоже был холостой).
В Севастополе я отслужил три года. После этого меня перевели на Камчатскую военную флотилию. И тут есть интересный момент: хотя я не был связистом, но попал на узел связи. У меня был взвод, обеспечивавший безопасность этого узла связи. Командиром узла связи был капитан первого ранга Урисман. Он никогда не касался еврейской темы, подчёркнуто не касался. Никогда со мной, как с евреем, не общался. Всячески избегал проблемы антисемитизма. Потом его куда-то перевели, и вместо него пришёл полковник…Табакман. Табакман, наоборот, обрадовался, что я еврей! Вечером, после службы мы собирались у него в кабинете, он приглашал меня с женой (я уже был женат), сидели, говорили об Израиле. Вот разница двух военачальников-евреев, которые совершенно по-разному вели себя по отношению к тому, что они евреи.
Три года я прослужил в Севастополе, три года на Камчатке, я уже был старший лейтенант, но служба мне уже надоела. Я забыл сказать, что та девочка, из-за которой я пошёл в училище, вышла замуж за курсанта нашего училища, который окончил его на год раньше меня. В результате я прослужил десять лет в армии – был наказан за любовь…
К тому времени, ещё с Севастополя я уже писал и публиковал рассказы, очерки. А тут началось сокращение вооружённых сил, объявленное Хрущёвым, но всё же до 40 лет не сокращали, а мне не было и 30-ти. Но был Табакман… и я ему сказал, что больше не хочу, не могу служить. Тем более, перед этим было жуткое землетрясение на Камчатке, народ массово покидал Камчатку. На самолёт, вот как сейчас это происходит в связи с мобилизацией, билетов не достать. В общем, Табакман пошёл к высшему начальнику, с которым он, видимо, был в дружеских отношениях, и рассказал ему про меня, и тот сказал, что попробует добиться разрешения на мое увольнение из армии. И через месяца два мне позвонили и сказали, что можно подавать документы.. Я уволился. А уволенным положено было в течение полугода получить квартиру в любом городе СССР, кроме Москвы, Ленинграда и еще двух-трех городов. И поскольку моя жена окончила Кишинёвский университет, мы поехали в Кишинёв, я стал там на учёт, через восемь месяцев я получил двухкомнатную квартиру. У нас уже был сынишка – Марат.
С.Э.: Небезызвестный Марат!
А.Г.: Да. И нужна была какая-то работа. А я же оканчивал профтехшколу трикотажников и мог работать и токарем, и фрезеровщиком, и т.д. И я пошел фрезеровщиком на завод «Электроточприбор» (возможно, он еще существует в Кишинёве.)
С.Э.: Его уже нет, в Кишинёве закрылись все заводы, кроме предприятий пищевой промышленности.
А.Г.: Я устроился на этот завод, нормально зарабатывал. Потом я поступил на заочное отделение в Кишинёвский университет. На заводе я проработал три года. А мой камчатский приятель, с которым мы на Камчатке ходили в литобъединение (он строитель, работал начальником строительного управления на Камчатке), написал мне открытку, что он работает под Питером, в Киришах, строит нефтеперерабатывающий завод. Он пригласил меня в гости. И в отпуск я решил поехать к нему. Мне уже надоело работать на заводе, я стал чаще публиковаться. Я приехал в Кириши, мне там очень понравилось: много молодёжи, прелестные девушки, жизнь кипела… В общем, я решил остаться. Он меня устроил диспетчером. Жене я написал, что остаюсь, но тогда я ещё не разводился. Прошёл год, я даже в отпуск приехал в Кишинёв, я просил жену переехать в Кириши, она отказалась. Я вернулся на стройку, через некоторое время познакомился с журналисткой из Питера и вскоре понял, что мы поженимся. Жена в Кишинёве была не против, нас развели, и я переехал в Питер. Поскольку я уже публиковался, меня взяли на работу – в Питере тогда была еженедельная газета «Строительный рабочий». Заработок был маленький, у жены был приличный долг - её бывший муж оставил трёхкомнатную кооперативную квартиру с двухлетней неуплатой. Надо было срочно вернуть приличную сумму. Один наш знакомый сказал, что есть только один способ прилично заработать пишущему человеку – это кино, это «Ленфильм». А у жены на «Ленфильме» был знакомый редактор, она давно с ним не общалась, но, когда позвонила, оказалось, что он за эти годы стал главным редактором одного из объединений «Ленфильма». Мы пришли к нему, я рассказал ему несколько сюжетов из жизни большой стройки, один ему понравился. Он велел написать первый вариант, и, если окажется интересно, получите аванс. Сценарий тогда стоил шесть тысяч рублей, аванс две тысячи. Это было очень прилично, мы могли расплатиться с долгами… В общем, мы вдвоём написали расширенную заявку, ему всё понравилось, он дал почитать режиссёрам. Был такой режиссёр – Леонид Менакер – он сказал: «Я это буду делать».
Менакер был наш ВГИК! Писать мы умели, но как писать сценарий, не знали, Менакер нам помог. Вышел художественный фильм «Ночная смена». Фильм был довольно интересный. Была прекрасная рецензия в журнале «Искусство кино».
Из фрезеровщиков в сценаристы
Во время работы над сценарием, когда я рассказывал эту историю, она мне очень нравилась. Сюжет был такой. Бригаде строителей закрыли наряды за месяц очень плохо, меньше, чем они ожидали и чем должно было быть. Бригадир – пожилой человек – в это время болел (что-то с сердцем), и они решили в знак протеста не принимать бетон. Ночная смена, привезли бетон, и они сказали, что не будут его принимать, пока начальник участка не перепишет наряды. Диспетчер позвонил болевшему старику-бригадиру, он прибежал, несмотря на болезнь. А разволновался он так, потому что его сестра жила в Новочеркасске, где было знаменитое восстание рабочих, и сына сестры застрелили во время укрощения восстания. Он прибежал, рассказал им эту историю, он был очень напуган, выматерил их. Они начали принимать бетон А потом, в эту ночь, старик-бригадир умер… Это был реальный случай. Но тут был главный мотив - страх бригадира, их могли обвинить в забастовке. Про это нельзя было писать Но когда мы написали, не упомянув об этом страхе и его причинах, история стала скучной. И тогда мы с женой, Татьяной Калецкой, придумали способ, который мы потом использовали ещё в нескольких сценариях. Я сказал жене: «Таня, мы будем сейчас писать так, как будто нет никакой цензуры. Вот, как я это знаю, так и буду просто тебе диктовать». Действительно, я продиктовал правду, все как было на самом деле, потом мы изъяли абсолютно недопустимое, но всё равно дух правды остался. И так мы сделали ещё два фильма. И фильм «Премия» я тоже так писал. Сначала полная правда, без учета цензуры, а потом крайности приглушали. В условиях цензуры это очень хороший прием для сохранения духа правды в тексте.
В общем, Менакер снял кино, в роли бригадира снялся Толубеев, мы поправили своё финансовое положение и написали следующий сценарий вдвоём «Ксения, любимая жена Фёдора». Его до сих пор показывают, режиссёр Виталий Мельников.
Надо сказать, когда мы работали, мы жутко ругались. И дело дошло до того, что стало понятно – или мы должны развестись, или мы должны прекратить работать вместе. Мы решили, что будем работать по отдельности, помогая друг другу. Тогда я один без Тани написал «Премию».
С.Э.: Александр Исаакович, а что вы изъяли из «Премии» из того, что было в первоначальном варианте?
А.Г.: В идеальном варианте первая часть заседания парткома происходила без Потапова. Его просто хотели вызвать и поставить в известность о принятом решении: действия бригадира осудить, тем более, что половина бригады, пока они заседали, премию получили. С рабочими поработали, напугали.
С.Э.: Это была реальная история?
А.Г.: Да, это была реальная история. Мало того, потом оказалось, что таких историй было несколько. Но самое интересное, что после фильма, в Варшаве сотрудники одного института, посмотрев этот фильм, отказались от премии. Но самыми интересными были две оценки этого фильма: Брежнев на съезде партии, не называя фамилий ни режиссёра, ни автора, похвалил этот фильм. Это было совершенно неожиданно. Но ещё более неожиданным оказалось, что бунтовщик Лех Валенса в одном из выступлений признался, что на него большое влияние оказал советский фильм «ПРЕМИЯ». Этот фильм прибавил ему решительности. Таким образом наш фильм понравился и главному коммунисту, и главному антикоммунисту тех лет. Сценарий был классный, хотя я никогда не учился сценарному делу. Потом были фильмы и спектакли: «Мы, нижеподписавшиеся», «Обратная связь», «Наедине со всеми», «Зинуля», «Скамейка». Последняя моя пьеса – «Эйнштейн и Маргарита», премьера состоялась в июне этого года. Играют замечательные артисты: Ксения Раппопорт и Алексей Серебряков
С.Э.: Александр Исаакович, вы уже затронули тему цензуры, расскажите для тех людей, которые выросли после 1991-го года (в настоящий момент они уже начинают понимать – мы жили в советское время, но думаю, ещё не до конца), как работал механизм советской цензуры? И ещё важный вопрос – вы сами уже затронули этот сюжет – расскажите о самоцензуре: как вы понимали, что пройдёт, а что не пройдёт?
А.Г.: Да, молодые авторы слабо представляют себе, что такое жестокая цензура, но в последнее время цензура в России все увереннее возвращается. Приходилось прибегать к разным уловкам, чтобы протиснуться сквозь цензуру. Например, в «Премии», чтобы высказать пусть не все, но многое о том, как я воспринимал советскую власть, я передал мои мысли бригадиру Потапову. Это помогло продвижению картины. Ведь власти все время твердили: «Нам нужны фильмы про рабочих». А я знал хорошо жизнь рабочих, я работал на стройках, на заводе. Среди рабочих были толковые, умные мужики. Тем не менее, фильм первому секретарю Ленинградского обкома КПСС Романову не понравился. Но председатель Госкино послал фильм на дачу Косыгину, которому «Премия» пришлась по душе. И он уже поздравил Романова с выходом на Ленфильме серьезной полезной картины. Прохождению моих текстов помогало и то, что мои работы ставили известные режиссеры театра и кино: Товстоногов, Ефремов, Галя Волчек, Татьяна Лиознова, Сергей Микаэлян, Валентин Плучек. Им было сложно запрещать. С Ефремовым мы очень близко сошлись пониманием жизни. Мы отдавали себе отчёт в том, что в СССР перемены могут произойти только сверху. Снизу будет подавлена любая серьёзная оппозиция. И мы, исходя из этого, стремились подготовить общество, наших зрителей к возможности такого рода перемен. Был такой спектакль «Обратная связь», где я изобразил одного из секретарей обкома порядочным человеком, его в МХАТ играл Смоктуновский. Во время репетиции Смоктуновский отозвал меня в сторону и говорит: «Саша, я вас очень уважаю, но скажите, вы в жизни встречали таких секретарей обкома, как мой герой? Роль интересная, но просто у меня такое ощущение, что…» Я говорю: «Ну, во-первых, я встречал нормальных людей в партийных органах. Во-вторых, я уверен, что там не может не быть таких людей. А в-третьих – мы поможем, чтобы такие люди там чаще появлялись». Он: «Нет, нет! Наверно вы правы, только Ефремову не говорите, что я об этом с вами говорил». Потом, когда пришёл Горбачёв к власти, был какой-то его юбилей, и он подошёл ко мне и говорит: «Саша, оказывается, я тогда играл Горбачёва». И обнял меня.
Цензура в 70-80 гг. была уже отчасти формальной. Скажем, в спектакле «Обратная связь» была такая реплика: «Начальство, когда хочет – открывает глаза, когда хочет – закрывает глаза». Эта фраза не понравилась в минкульте и Ефремов сказал: «Хорошо, мы её выкинем». Но выкинули только на три представления.. После трёх спектаклей мы её вернули, и никто больше не смотрел. Не было уже въедливой цензуры. Она была формальной. У цензоров уже не было большого куража. В провинции ещё появлялись свирепые цензоры, а в Москве, в Питере это были просто люди, которые получали зарплату, занимали эту должность, и не хотели её терять. После Хрущёва цензура скорёжилась.
«Цензура после Хрущёва и честный секретарь обкома Горбачёв»
Но была совершенно неожиданная история с пьесой «Скамейка». Её не утвердили в план МХАТа. Ефремов попросил министра культуры Демичева прочитать пьесу и уточнить, в чём дело. Демичев прочитал и пригласил Ефремова, Ефремов сказал: «Пойдём со мной». Пришли, помощник говорит: «Олег Николаевич, мы приглашали ВАС». Ефремов отвечает: «Я пришёл с автором, пусть отчитается министру, если пьеса не понравилась». Помощник зашёл, и Демичев, приняли нас обоих. Причём, министр на меня почти не смотрел, только на Олега Николаевича. Они сначала решали какие-то хозяйственные вопросы по МХАТу, а папочка с пьесой лежала в стороне. По тому, как он эту папочку приблизил к себе, я понял, что дело плохо. Он говорит: «Олег Николаевич, я прочитал пьесу. Вы знаете, МХАТу не надо ставить такую пьесу. Ну, что тут за герои? Проститутка и какой-то человек, который… Ну, не надо таких героев во МХАТе». Ефремов говорит: «Извините, но я иначе вижу эту пьесу, я уже распределил роли. Будут играть Табаков и Доронина. Мы вас пригласим до премьеры, чтобы вы посмотрели». «Знаете, что я свои замечания передам заместителю (замминистра культуры был Зайцев), вы с ним встретитесь и обсудите. Но я против». В общем, Зайцев долго читал. Уже сезон прошёл, пьеса в том сезоне не вышла. Зайцев пригласил нас обоих. Но Зайцев, наоборот, отстранил Ефремова, а всё внимание ко мне. И говорит: «Александр Исаакович, вы написали прекрасные пьесы и напишете ещё прекрасные пьесы. А это брак. Ну, бывает, у каждого писателя бывают неудачи». Ефремов говорит: «Послушай, это всё, что ты можешь сказать?» (он был на ты с ним). «Олег Николаевич, эта пьеса не может идти. Министр же вам ясно сказал. Я прочитал и согласен с министром». И мы ушли. Но Ефремов настырный, он позвал Доронину и говорит: «Таня, ты идёшь на приём к Демичеву– не надо записываться, – он приходит к половине десятого, а ты иди к половине девятого и сидишь, скажешь, что хочешь встретиться с министром. И скажешь: «Вот, мне очень нравится эта пьеса! Какая она там проститутка? Что вы! Мы вас пригласим»». И он согласился разрешить репетиции. Потом пришел с помощником смотреть спектакль. Я был с женой, было несколько человек в зале. Он смотрел спектакль, записывал какие-то замечания. Доронина с Табаковым вышли после спектакля, он пожал им руки, разрешил. .
Цензура явление мерзкое.
С.Э.: Как сейчас обстоят дела с новой пьесой?
А.Г.: Цензура сейчас в России свирепствует. Целый ряд спектаклей закрыли. Наш спектакль «Эйнштейн и Маргарита» пока не трогают. Может быть дело в том, что и я, и артисты, хотя высказались однозначно против войны с Украиной, тем не менее, из страны не уехали. Возвращение к цензуре есть преступление против культуры. А ведь цензура в свое время распространялась не только на литературу, но и на науку. Мы знаем историю кибернетики, генетики. Почему наша наука сейчас отстала? Только из-за цензуры в отношении этих двух важнейших наук.
С.Э.: Вы упомянули, что положительный секретарь обкома в виде Горбачёва пришёл к власти, и я понимаю, что вы были в годы перестройки в эйфории, считали, что можно что-то реально изменить, писали много статей. Расскажите, пожалуйста, про это период. Не было ли у вас потом после 91-го года разочарования?
А.Г.: Как я познакомился с Горбачёвым, когда он переехал работать в Москву? Мне звонит главный режиссёр «Современника» Галя Волчек и говорит: «Знаешь, тут к нам в театр придет секретарь ЦК Горбачев с женой, на твой спектакль… (у них шла моя пьеса «Наедине со всеми»). Приезжай». Я приехал к концу спектакля. Я не знал, кто такой Горбачев, Галя узнавала – секретарь ЦК по сельскому хозяйству. Кончился спектакль, Горбачёв с женой вышли. Галя нас познакомила, выпили чай. Они поблагодарили, но ничего конкретно о спектакле не сказали. Возможно дело было в том, что до этого вышла плохая рецензия на спектакль в «Правде». Они были сдержанны. Но вот тогда состоялось знакомство. Потом, когда он пришёл к власти, я написал статью в «Литературной газете» - большую, на целую полосу – «Что сначала, что потом». И через несколько дней после этой публикации, Горбачёв, выступая в Краснодаре, привёл цитату из моей статьи. На это тогда, естественно, все обратили внимание. Потом он пригласил разных писателей – меня в том числе – на встречу, где он говорил о гласности, перестройке. Конечно, я был среди тех, кто активно поддержал политику перестройки, гласности. В те дни я познакомился с Александром Яковлевым, одним из главных идеологов перестройки. Александр Николаевич замечательный человек, прекрасного ума собеседник. Я в то время забросил театр, занимался публицистикой, вникал в политические коллизии, занимал активную позицию. Был избран народным депутатом СССР, меня выдвинули от Союза кинематографистов. Я вошел в знаменитую в ту пору МГД , Межрегиональную депутатскую группу, первую легальную оппозицию в СССР. Потом был путч. Потом Горбачев сложил с себя обязанности президента. Мы с Ефремовым поддерживали Горбачева в тот сложный для него период жизни. С режиссером Виталием Манским мы сняли два больших документальных фильма о Михаиле Сергеевиче. Мы подружились и дружили до последнего дня его жизни. Разочарования не было, мы реально видели огромное значение, которое сыграла Перестройка в мире и в России, несмотря на уход Горбачева. Я понимал, что это была революция сверху, и она не могла изменить жизнь общества коренным, фундаментальным образом. Но, конечно, я надеялся, что дурные перемены не обретут современный, сегодняшний зловещий характер.
Горбачёв до и после Империи
Он как личность, как человек, особенно после того, как потерял власть, вёл себя очень хорошо и много чего сделал: выступал, лекции читал Участвовал в работе планетарных организаций. Я считаю, это была, несомненно, светлая личность. Его дед тоже был репрессирован как кулак. Он удивлялся, что это ему не мешало выдвигаться и расти в партии. Он подтвердил, что перемены у нас могут произойти только сверху. При Хрущёве были перемены – Оттепель; при Горбачеве – Перестройка. Я полагаю, что и дальше, и сегодня перемены будут сверху, может быть один-два раза еще. Более того, сейчас возникают проблемы с демократией. Дело в том, что теперешние обстоятельства в мире могут потребовать меры, которые могут сильно урезать демократию. Сейчас, думаю, всё человечество стоит перед необходимостью найти такой способ управления, чтобы он был и демократический, и в то же время, чтобы меньшинство имело возможность в определённых случаях настоять на своей позиции, вопреки позиции большинства. Явно требуются сегодня какие-то зачатки мирового правительства для управления некоторыми видами опасной для всех деятельности. Мы видим сейчас, что при нынешнем оружии, без какого-то мирового центра власти, атомные войны могут стать страшной, гибельной реальностью.
С.Э.: Хочу задать ещё один вопрос. Во время путча 1991 года путчисты не решились стрелять по Белому дому, а когда Ельцин в 1993 распустил Верховный совет, то демократы стали стрелять по Белому дому, и вы в то время подписали письмо группы писателей в поддержку Ельцина. Расскажите, какими мотивами вы тогда руководствовались, и как вы считаете сейчас – правильно ли вы тогда поступили?
А.Г.: Я объясню. Тогда мотивы были для меня ясными. В Белом доме гуляли антисемитские деятели – генерал Макашов, не скрывавший своих антисемитских намерений (потом оказалось, что он чуть не еврей или полуеврей). И для меня тут не было другого выбора. Я считаю, что каждый еврей при возникновении малейшей опасности чего-то наподобие холокоста должен решительным образом выступать против. Я понимал, что если придут к власти руководители, которые поощряют таких людей как генерал Макашов, для евреев в России это будет беда. Поэтому я и подписал. И я до сих пор совершенно не раскаиваюсь по этому поводу. Я, кстати, много раз уже об этом говорил. Тут не о чем раскаиваться. Что касается Ельцина, то ситуация была такая – Ельцин, конечно, много сделал дурного, фактически алкоголик, стоявший у власти. Хотя при нём произошли многие важные положительные перемены, особенно в Европе, особенно в Германии. При Ельцине произошло объединение двух Германий и много чего другого позитивного (смотря, с какой точки зрения смотреть, конечно). Но именно при Ельцине многие республики, в том числе Молдова и Прибалтика, да собственно все республики получили независимость.
Поддержка Ельцина и развал Советского Союза
В том, что развалился Советский Союз, виноваты не Горбачев, не Ельцин – виновата свобода, которая при них стала реально возможной. Все, кто яростно выступает против получения республиками СССР независимости – это люди, которые хотят насильственного восстановления империи. Мы это видим сегодня в Украине. Конечно, было бы хорошо, чтобы традиции дружественного взаимодействия людей искусства и людей науки этих стран, сложившегося тогда вопреки власти КПСС, продолжалось (в некоторых отношениях и продолжается). В целом, Советский Союз распался благодаря свободе, когда люди получили возможность действительно свободно выбирать своё руководство. Да, были моменты , когда элитные группы республик стремились к свободе ради того, чтобы самим получить определённые привилегии, высокие должности. Это привело к разным результатам в разных республиках, но это уже было делом граждан этих республик. Я дружу с Ионом Друцэ. Последнее время он болеет, мы не видимся, но прежде мы много беседовали о Молдавии, о её непростой судьбе, о возникшем сложном выборе между присоединением к Румынии и сохранением своей самостоятельности, независимости. Я интересуюсь делами Молдавии, но поскольку не живу в Молдавии, не берусь высказывать определенную, однозначную позицию. Одно только могу сказать: другие страны, включая Россию, не должны мешать молдавскому народу определять свое настоящее и будущее.
С.Э.: Поделитесь, пожалуйста, вашими творческими планами.
А.Г.: Я обязан в своих творческих планах учесть то, что мне осталось жить недолго. Даже не то, что жить - может жить буду и долго, но творческие силы слабеют. Я, конечно, стараюсь их сохранить и даже приумножить - на старости лет я стал поэтом, у меня уже вышло три книжки стихотворений, несколько лет назад даже оказался «Поэтом года». Недавно состоялась премьера моей новой пьесы «АЛЬМАР» / «Эйнштейн и Маргарита»/. В будущем году мне исполнится 90 лет, выйдут две новые книги. Может что-то еще, новая пьеса. И есть у меня один очень, как мне кажется, интересный и серьезный замысел. И я, пожалуй, вкратце, очень вкратце им поделюсь.
Я много думал о том, как помирить США и СССР, теперь США и Россию. Что тут, на мой взгляд, является главным препятствием? Так исторически сложилось, что между этими двумя странами существует глубокое взаимное недоверие, глубокая взаимная подозрительность. Отсюда шпионаж, разведки, время от времени (как при Горбачёве) происходит какое-то замирение, но основы конфликта остаются, и поэтому всё равно враждебность возвращается. Основа конфликта – взаимное недоверие: всё время думают, что «они там что-то делают против нас». И на самом деле что-то в этом роде происходит. Посольства фактически превратились в гнёзда шпионажа. Требуются какие-то другие взаимоотношения и не только между этими двумя странами. Но я думаю об этих двух странах, и у меня возникла (как я считаю) интересная идея. Она сначала возникла как политическая идея. Но потом я понял, что нет еще политической зрелости такого уровня, чтобы она сразу была возможна как реально политическая. Сначала, очевидно, нужно какое-то художественное её воплощение. В чём она заключается? Она очень простая: российский народ выбирает российского вице-президента США, а американский народ выбирает американского вице-президента России. Предварительно обе стороны вносят необходимые изменения в конституциях, принимаются некоторые новые законодательные акты. И вот происходят выборы тут и там в одни и те же сроки – выбрали нашего и их. В один и тот же день наш прилетает в Вашингтон, а американский в Москву. При этом здесь самое главное то, что ни перед нашим у них, ни перед американским у нас нет абсолютно ничего секретного ни в настоящем, ни в прошлом. Они визави присутствуют на всех совещаниях, заседаниях, читают самые прежде секретные материалы и о прошлом и о настоящем. Ничего тайного, ничего секретного для них нет, то нет соответственно для руководства России и США. Два человека с определённым штатом фактически начинают ликвидацию взаимной подозрительности, секретности, отпадает потребность в шпионах. Начинается новая пора, взаимно честная, с большими перспективами взаимного сотрудничества, взаимного доверия.
Практически, убеждали меня политики разных стран и направлений, такая перестройка невозможна. Выходит, атомная война возможна и допустима, а разумная реформа взаимоотношений между двумя странами невозможна и недопустима. Конечно, это печальная, трагическая истина. Но это истина, это правда реальной жизни. Поэтому я предлагаю снять телесериал, как такая перестройка произошла, как будто произошла, чтобы люди увидели, убедились, что такого рода перемены в мире, хотя и трудны, непривычны, но все-таки вполне возможны. Я уверен, что такой сериал возбудит общество – ёлки-палки, таким достаточно простым путём можно многое решить, нужна только воля, нужна только готовность не бояться. Да, будет, конечно, стыдно за разные замыслы в прошлом, которые станут известны, причем обе стороны в этом отношении, я уверен, будут выглядеть одинаково чудовищно.
Я всё время думал и думаю об этой идее – какой фильм это может быть, как его сделать. Если бы нашлась какая-то команда сценаристов и режиссёров, я был бы готов участвовать по мере сил и возможностей. Это был бы, по-моему, очень полезный фильм, очень полезный сериал, который показал бы, что всё же возможно то, что кажется невозможным.
С.Э.: Мы выпустим это в эфир. А вдруг у нас найдутся партнеры для вашего замысла.
Кто-то сказал, что история – это процесс воплощения утопий. Спасибо Вам за интересное содержательное интервью.
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.