Ирина Сандомирская. Михаил Гефтер на просторах отсутствия

Аннотация: Идеи «истощения истории» у Михаила Гефтера рассматриваются через призму размышлений Герцена о «просторе отсутствия», т.е. об экзистенциальной и исторической пустоте после краха утопических проектов. Обсуждаются биографические (поколенческие) особенности формирования материалистической теории истории Гефтера и особенности его языка, укоренённого в эзоповской традиции позднесоветской интеллигенции. Делается попытка раскрыть актуальность гефтеровской критики исторического сознания в условиях современной политизации памяти в России при Путине и кризиса исторической теории в целом.

Ключевые слова: М. Я. Гефтер, «истощение истории», историческая память, теория истории, постсоветская историческая политика и менеджмент памяти

Автор: Ирина Сандомирская, профессор Центра балтийских и восточноевропейских исследований, университет Сёдертёрна, Швеция

Irina Sandomirskaja

Mikhail Gefter in the Expanses of Absence

Abstract: Gefter’s ideas on the “exhaustion of history” are examined through the lens of Herzen’s reflections on the “expanse of absence,” that is, the existential and historical void that emerges after the collapse of utopian projects. The article discusses the biographical (generational) factors that shaped Gefter’s materialist theory of history, as well as the distinctive features of his language, rooted in the Aesopian tradition of the late Soviet intelligentsia. An attempt is made to reveal the contemporary relevance of Gefter’s critique of historical consciousness in the context of the current politicization of memory in Putin’s Russia and the crisis of historical theory in general.

Keywords: Mikhail Gefter, ”exhaustion of history”, historical memory, theory of history, post-Soviet history politics and memory management

Author: Irina Sandomirskaja, professor, Centre for Baltic and Eastern European Studies, Södertörn university, Sweden

Этот текст представляет собой расширенный вариант реплики, сделанной в ходе недавнего обсуждения нового издания работ Михаила Гефтера. Прежде всего хочу поблагодарить за приглашение выступить с некоторыми соображениями по поводу этого нового собрания текстов (Гефтер 2024). Спасибо вообще за приглашение к перечитыванию, которое есть особая герменевтика: не просто повторение уже когда-то прочитанного, но чтение старого новыми глазами; не возвращение к тому, что было, а открытие в прошлом – в том числе и в самой себе, в прошлом читательнице Гефтера, — чего-то актуального по-новому.

И особо следует поблагодарить Михаила Рожанского – редактора-составителя и вдохновителя этой дискуссии. Эта книга произвела на меня очень большое впечатление. Я читала Гефтера много лет назад в годы перестройки и забыла, казалось, навсегда. У него есть статья под названием «Сталин умер вчера»; я перечитывала ее перед нашей встречей и думала: вот и Гефтер, казалось бы, тоже умер вчера – а на самом деле, прошло очень много времени, образовалось огромное расстояние. Поэтому работа перечитывания — это одновременно и осознание того времени, из которого он к нам пришёл с таким провокативным тезисом — «Сталин умер вчера», и осознание огромности расстояния между им и нами, и тревожное чувство, что наша история кончилась, замкнувшись повторением; время стоит на месте и одновременно крутится водоворотом, держа в зубах свой хвост. Особенно тревожно это напоминание почти сорокалетней давности, если глядеть сквозь призму хроники российской исторической политики, которую ведет «Историческая экспертиза», регистрируя едва ли не ежедневное то там, то здесь возрождение сталинского культа, который молодое поколение путинских патриотов воспринимает как новейшее веяние, последний крик и пик современности.

Далека от нынешних поисков идентичности, по-несовременному наивна (если не хуже!) и гефтеровская утопия: «страна стран», «мир миров», равноправное сообщество обитателей многоукладного и нелинейного, неклассического времени, сложная многомерность множественных темпоральностей. Но как писать историю мира, который живет в таком сложно устроенном времени? Оно не то кончается, не то начинается, концы одного времени застревают в началах другого; оно конечно, и в конце времен возникает непонятное состояние, которую Гефтер называет вслед за Герценом «простором отсутствия». Это особого рода жутковатая экзистенциальная пустота на исходе революции: история тем самым кончается, и ее конец знаменуется приходом ей на смену политического террора, а затем — полным безвременьем в результате утраты исторической задачи. Наступает «какой-то страшный простор отсутствия».. Герцен обсуждает превращение Мадзини из революционера-карбонария в строителя буржуазного государства, предводителя общества «лавочников»:

«Прилив революционного моря поднимался торжественно в 1789 году и, не мучимый никакими сомнениями, затоплял старую весь; но когда все было покрыто его волнами и на минуту всплывшие головы без туловища (и в том числе одна в короне), митры без головы и шляпы с плюмажем пошли на дно, тогда впервые почувствовался какой-то страшный простор отсутствия. Освобожденные силы разъедали друг друга, потом устали и остановились — им нечего было делать, они ждали события дня, как поденщики ждут работы. Постоянные войска эти во время мира кипели боевой энергией, но не было боя, а главное, не было ясной цели». (Герцен 2017, 403; курсив мой. – И.С.)

Ссылаясь на Герцена, Гефтер не разворачивает цитату, не объясняет обозначенный ею итог, но использует герценовское слово как общепонятный фразеологизм. Эта форма эзоповской недосказанности так характерна для людей его поколения и социального покроя. Люди моего возраста легко узнают эту традицию речи: мы в ней и с ней выросли. Так наши старшие разговаривали о времени и о себе: афоризм из Герцена или Салтыкова-Щедрина бывал исчерпывающим образом уместен и точнее, чем прямое слово.

Гефтер сейчас во многом непонятен новому читателю, и на самом деле, во многих своих рассуждениях он темен, но еще и очень непривычен, трудно соотносим к тем или иным интеллектуальным течением. В этом смысле я и согласна, и не согласна с коллегой Ириной Каспэ, которая на нашем круглом столе говорила о возможности найти для Гефтера современные международные соответствия – я тоже вижу общее, но как формализовать соответствие и что это нам даст?  Причина не только в уклончивом языке позднесоветской интеллектуальной дискуссии, но и в самой манере размышления в беседе, которая очень свободна, не имеет ни формы, ни ограничений и именно от этого высказанная мысль оказывается беззащитной против толковательских поползновений и апроприаций. В нашем разговоре уже упоминали Глеба Павловского, который считал себя учеником Гефтера, посмертно преподносил его идеи в качестве концептуального обоснования «русского мира» и в качестве редактора превратил его разговор в остро занимательное чтение, а самого Гефтера – в мастера острого парадокса, который поражают своей смелостью вопрошающего простоватого ученика.

Но существует и другой Гефтер и другой язык Гефтера, каким его вспоминала философ и историк Светлана Неретина. Как раз она к манере выражаться недосказанностями относилась критически, считая иносказание продуктом политического режима. И сама система, и интеллектуалы, пытавшиеся ей противостоять, говорили в принципе на общем им – хоть и поневоле – эзоповом языке-симулякре. Блефовала система, выдвигая те или иные идеологические тезисы, в которые сама не верила; но и противник отвечал эзоповским блефом, надеясь таким образом, уступив системе в чем-то, не отдать самое главное (Неретина 2018).

Неретина указывает, к чему эта игра привела. Когда следующее поколение научилось пользоваться такими языковыми жестами, оказалось, что они производят «безответственную речь», слова, не отвечающие ни реальности, ни дискурсивной логике и не влекущие за собой никакой ответственности. Это был суровый приговор. Маркузе тоже критиковал стратегическую иносказательную речь советских интеллигентов, считая ее свойством «одномерного человека», но эзоповский язык на самом деле все же давал убежище для многих мыслей, которые имело смысл спасать, беречь и охранять.

Однако Неретина права в том, что сама эта вынужденная практика действительно породила ту безответственность (во всех смыслах) речи, которой отмечены последние 25–30 лет и особенно текущий момент. На самом деле, в общественном дискурсе сейчас кто угодно, даже облеченный, может сказать что угодно, вплоть до самых страшных вещей – и ему за это ничего не будет – кроме, возможно, выгоды. Нельзя не думать об этой генеалогии безответственности, особенно в речи людей, которая соответствует уже скорее моему поколению (к которому я причисляю и Глеба Павловского), то есть генерации учеников, которые во время перестройки читали и слушали Гефтера, восхищались свободой его метафор, гибкостью литературных и культурных ассоциаций и смелостью видения. Новое поколение «безответственной речи» овладело этими приемами в совершенстве и настолько, что даже не особенно нуждается в содержании, тогда как в поколении Гефтера эта игра как раз и затевалась ради спасения и сохранения идей.

Не так давно я читала лекцию шведским студентам-первокурсникам во вводном курсе по русской культуре. Мы с ними смотрели кино, Эйзенштейна и Тарковского — две реперные точки в истории советского и два имени, которые на Западе более или менее знают. «Броненосец» и «Зеркало» — и между ними вся история советского ХХ века. Зашла речь о советском проекте создания нового человека – студенты об этом что-то слышали, просили объяснить, мы обсудили способы синхронизации средствами кино массового движения и коллективного аффекта, историю создания советского автоматона у Эйзенштейна и бунт против него Тарковского и так далее.

В «Зеркале» есть эпизод, с которого, как известно, фильм начался в самом раннем замысле. Это документальные кадры, которые Тарковский нашёл в архиве: измученные оборванные солдаты по колено, а то и по горло в воде бесконечным маршем берут какую-то переправу. Мы не знаем, кто они, куда идут или откуда; судя по их виду, они уже давно отступают, волоча на себе орудия и носилки с ранеными. Я тогда студентам сказала: «Вот вы интересовались — посмотрите, вот он идет, новый человек, созданный сталинским политическим режимом и советским киноавангардом».

А потом задумалась, что, собственно говоря, и Гефтер мог вот так когда-то брести среди этих «новых людей» — он ведь рассказывал историю своего плена в начале войны и как он оттуда выходил вместе еще с одним еврейским мальчиком, своим другом. И о том, как 16 октября 1941 года, они оказались в Москве, как раз в день великой паники и позора, в день бегства сталинского государства из собственной столицы. «Простор отсутствия». Возможно, что именно этот опыт выхода из плена и прихода в пустоту и запечатлелся в его последующих размышлениях об «истощении истории»; возможно поэтому, что и опустошение истории он переживал как что-то очень личное. Он рассказывал Павловскому о том, как несколькими годами позже, после смерти Сталина он пережил и свой личный конец истории, какое-то катастрофическое опустошение, долгий и глубокий кризис, возможно, нервный срыв, когда, по его собственным словам, он был настолько болен физически и морально, что едва доползал до письменного стола.[1]

Примечательно, что кризис постиг его после смерти Сталина и ХХ Съезда, то есть огромных событий, о которых принято рассказывать, наоборот, как о наступившей свободе. Постфактум он связывает эти два события, свой собственный «туринский эпизод» и конец сталинизма; точнее, сомнения в постепенной десталинизации, которая несколько лет зрела и кульминировала в разоблачительной речи Хрущева на ХХ съезде. Со всей своей принципиальной честностью он был потрясен тем, как легко люди принимают наступившее внезапно истощение (сталинской) истории и как легко забывают все, что было, и приспосабливаются к новым временам. Явление коллективного прозрения, впоследствии повторившийся в годы перестройки и так же изумлявшее наблюдателей своей феноменальной скоростью, радикальностью отказа от прошлого и единодушным энтузиазмом в отрицании собственной причастности.

Мне Гефтер представляется человеком эпохи кинематографа, ведь кино — это квинтэссенция советского ХХ века. Вот он сначала перед нами в своих воспоминаниях: «строгий юноша» ранней сталинской поры, начала-середины 30-х, из Крыма приезжает в Москву, поступает в университет, участвует в теоретических дебатах; он честный ленинец, честный сталинец (честность – ключевое слово для описания Гефтера). Так он переживает несколько радостных лет, которые в воспоминаниях назвал «сталинской перестройкой»; она наступила после публикации «Головокружения от успехов». Он вспоминал, что эти несколько лет вылились едва ли не в сплошной праздник. Вся страна строит, поет и смеется; в партийных документах то и дело ремарки «всеобщий смех», «дружный хохот в зале». И действительно, свобода: ввели паспорта, проголосовали за конституцию, изобрели советское шампанское, реабилитировали Новый год. Он принимает участие в марксистских дискуссиях; он работает над собой и постоянно занят соотнесением между марксистско-ленинско-сталинской теорией и исторической практикой. Он рассказывал, как до войны он сам и его товарищи честно занимались все время этим соотнесением — пока вдруг это все не закончилось в тридцать седьмом.

После войны в Европе, а в Советском Союзе после смерти Сталина, кино отказалось от идей построения аффективного автоматона, от функций синхронизации движения масс и просвещения класса. Кино теперь обращается ко времени не как к предмету идеологических утопий и не как к объекту эстетического отражения, а как, собственно, к материалу, из которого состоит история и из которого лепится фильм. Но оно представляет из себя ленту Мебиуса, у которой одновременно одна поверхность и две. Одни и те же приемы используются и для создания киноправды или cinema verité, и для производства самой отъявленной пропаганды. Точно так же и в наши дни в извращениях пропутинской исторической политики при помощи одних и тех же приемов создается и личная память конкретного человека, и совершенно бессовестная историческая пропаганда для продажи под видом национальной памяти.

Характерно, что его критическая мысль начинается, как это было и в случае критической теории в Европе, с проблем методологии и теории истории; с разгрома этого проекта в академическом истеблишменте начинается также его постепенный уход из официальной публичной жизни.  В 1976 году он уходит из Института всеобщей истории, ведущего учреждения академической исторической науки, и становится простым пенсионером; в 1982-м, в это мрачное брежневское-черненковское-андроповское время, он выходит из партии — задолго до того, как многие «коллективно прозревшие» побросали партбилеты в конце горбачевских лет и после августа 1991-го. Наконец, почти последний, решительный и решающий уход за два года до смерти – из Президентского совета России в ноябре 1993 года: «тяжко зрелище избирательной кампании на неопознанных и сокрытых трупах».[2] 

В этих своих уходах, в этих поворотных эпизодах переживания истощения истории, он, мне кажется, напоминает Шаламова. Примерно в те же годы — 60–поздние 80-е — Шаламов спорил со своими просвещёнными друзьями, интеллигентами и гуманистами, пытаясь их убедить, что сталинизм не является проблемой добра и зла и такие феномены, как Колыма, не имеют разрешения в рамках этических или религиозных доктрин. Разубедить этих людей в том, во что они вместе со всей страной хотели верить, оказалось невозможно. Поэтому Шаламов сказал, «Каждый раз, когда я слышу слово «добро», я беру шапку и ухожу».[3] Эта шаламовская интонация и линия поведения, которая, как мне кажется, пронизывает и речь, и историю Гефтера, мне представляется, создает новую актуальность его мысли для наших дней, может быть,  даже делает Гефтера еще более актуальным автором, чем он был при жизни, в эпоху конца той истории и задолго до конца этой, той, которую мы переживаем сегодня, этот новый для нас опыт «истощения истории», новый  «простор отсутствия».

Этот «простор» — не конец истории по Фукуяме, простодушно истолковавшем тезис Гегеля в обработке Кожева. Гефтер размышляет о поражении исторического сознания и о поражении историка в его ремесле; об истощении исторической теории и бессилии воображения. В этой связи нельзя не провести параллель с попыткой апологии истории Марка Блока. Этот незаконченный труд должен был стать ответом на два вопроса. «Зачем нужна история?», спросил Блока маленький мальчик, а офицер французской армии в 1940-м, в день подписания капитуляции, спрашивал его, не обманула ли история «нас» — граждан Французской Республики. 

В наше время и в нашем месте такого рода вопросы истории подвергаются своему «окончательному решению» средствами государственной исторической политики. Исторический факт не просто ставится под сомнение и опровергается, но обязательно при этом подвергается публичному поруганию в разнообразных медиа- и инсценировочных акциях для подогрева коллективного патриотического психоза.

Куда приведет, на какие горизонты открывается этот новый «простор отсутствия» — не ясно, только уходить, кажется, уже некуда.

Библиографический список

Герцен 2017 — Герцен А. И. Концы и начала (1862–1863) // Наши и не наши. Письма русского. — М.: РИПОЛ классик, 2017.

Гефтер, Павловский 2015 — Гефтер М. Я., Павловский Г. Третьего тысячелетия не будет. — М.: Европа, 2015.

Гефтер 2024 — Гефтер М. Я. Между гибелью и революцией. Сост. М. Я. Рожанский. М.: «Связь эпох». 2024. 

Неретина 2018 — С. С. Неретина, «Онтология памяти. К 100-летию М.Я.Гефтера». / Электронный философский журнал Vox: http://vox-journal.org Выпуск 24 (июнь 2018). С. 50–66. https://vox-journal.org/content/Vox%2024/Vox24-4-NeretinaGefter.pdf, 30 апреля 2025 г.

Шаламов 2013 — Шаламов В. Т. Собрание сочинений. Т. 6. Переписка. — М.: Книжный Клуб Книговек, 2013.

References

Gefter, Pavlovskii 2015 — Gefter, M. Ia., Pavlovskii, G. Tretʹego tysiachiletiia ne budet. — Moskva: Evropa, 2015.

Gefter 2024 — Gefter, M. Ia. Mezhdu gibelʹiu i revoliutsiei. Sost. M. Ia. Rozhanskii. Moskva: Sviazʹ epokh, 2024.

Gertsen 2017 — Gertsen, A. I. Kontsy i nachala (1862–1863) // Nashi i ne nashi. Pis'ma russkogo. — Moskva: RIPOL klassik, 2017.

Neretina 2018 — Neretina, S. S. Ontologiia pamiati. K 100-letiiu M. Ia. Geftera // Vox. Elektronnyi filosofskii zhurnal. 2018. Vyp. 24 (iiunʹ). S. 50–66. URL: https://vox-journal.org/content/Vox%2024/Vox24-4-NeretinaGefter.pdf (30 aprelia 2025 g.).

Shalamov 2013 — Shalamov, V. T. Sobranie sochinenii. T. 6. Perepiska. — Moskva: Knizhnyi Klub Knigovek, 2013.

[1] За неимением других источников, здесь и далее я обсуждаю факты из биографии Гефтера, основываясь на его рассказах о себе в изложении Глеба Павловского, (Гефтер, Павловский 2015). 

^[2] «Ухожу… Письмо М.Я. Гефтера к Президентскому Совету России, опубликованное в «Общей газете» от 5-11 ноября 1993 года.» Цит. по https://gefter.ru/archive/4742 доступ 16 мая 2025 г. Об интерпретации Гефтером событий 1993 года, см. его статью «3–4 октября 1993 – эпизод или Рубикон?» (Гефтер 2024, 309–320).

[3] «Проза будущего – это проза бывалых людей, а тратить время на выдуманные сложности, на сочиненные судьбы для иллюстрации толстовских идей – просто грешно. Тут все ложь, фальшь. Как только я слышу слово «добро», я беру шапку и ухожу». (Из письма Ю. А. Шрейдеру, Шаламов 2013, 403).

"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Хочу помочь журналу