Александр Ноговищев: «Без права на отступление: почему левым сегодня нужны разведка боем и стратегия экспансии»

Aleksandr Nogovishchev: No Right to Retreat: Why the Left Needs Reconnaissance in Force and an Expansion Strategy Today

Аннотация: Автор анализирует причины кризиса левых сил, указывая как на внешние политико-экономические обстоятельства, так и на внутренние идеологические и организационные ограничения. Он рассматривает кризис левых не только как результат внешних факторов — неолиберальной гегемонии, милитаризации, репрессий, — но и как следствие внутренних противоречий самого движения: воспроизводства устаревших идентичностей, организационного догматизма, зависимости от ретроспективных моделей.

Отдельное внимание уделяется переосмыслению советского опыта, проблематике социализма и демократии, неоколониализму, а также современной угрозе ультраправых тенденций. Автором подчёркивается необходимость критического, а не апологетического или разоблачительного, пересмотра советского опыта, его роли в формировании представлений о социализме и демократии.

В интервью подчёркивается необходимость перехода от традиционных левых идентичностей к формированию новой политической субъектности, способной ответить на вызовы XXI века, включая милитаризацию, авторитарные сдвиги и разрушение международного правопорядка. Автор предлагает контуры пострыночного, технологически модернизированного социализма, основанного на демократическом планировании, разветвлённой политической системе и интернационалистской повестке.

Также анализируются вызовы современного неоколониализма и нарастающей праворадикальной реакции в Европе и постсоветских странах.

Ключевые слова: кризис, левое движение, социализм ХХІ века, политическая субъектность, интернационализм, постсоветское пространство.

Автор: Александр Ноговищев — приглашённый исследователь Назарбаев Университета в Астане, магистр истории Европейского университета в Санкт-Петербурге, левый политический активист. E-mail: anogovishev@eu.spb.ru

Abstract: The author analyzes the causes of the crisis of the left, pointing to both external political and economic circumstances and internal ideological and organizational limitations. He considers the crisis of the left not only as a result of external factors - neoliberal hegemony, militarization, repression - but also as a consequence of the internal contradictions of the movement itself: the reproduction of outdated identities, organizational dogmatism, addiction to retrospective models.

Particular attention is paid to rethinking the Soviet experience, the problems of socialism and democracy, neocolonialism, as well as the modern threat of ultra-right tendencies. The author emphasizes the need for a critical, rather than apologetic or exposing, revision of the Soviet experience, its role in shaping ideas about socialism and democracy.

The interview emphasizes the need for a transition from traditional left identities to the formation of a new political subjectivity capable of responding to the challenges of the 21st century, including militarization, authoritarian shifts and the destruction of the international status-quo. The author proposes the contours of a post-market, technologically modernized socialism based on democratic planning, a ramified political system, and an internationalist agenda. The challenges of contemporary neocolonialism and the growing right-wing radical reaction in Europe and the post-Soviet countries are also analyzed in the interview.

Keywords: crisis, left movement, 21st century socialism, political subjectivity, internationalism, post-Soviet space.

Author: Aleksandr Nogovishchev is an invited scholar at Nazarbayev University in Astana, a Master of History at the European University in St. Petersburg, and a left-wing political activist. E-mail: anogovishev@eu.spb.ru 

И.Э.: В последние годы принято говорить, что левые силы пребывают в кризисе. Аксель Хоннет отметил парадоксальное явление – кризис левых наблюдается на фоне разочарования в капитализме. Согласны ли Вы с этим утверждением? Каковы причины этого кризиса?

А.Н.: Когда мы говорим о кризисе левого движения, мы волей-неволей воспроизводим некое понятие о желаемом как противопоставление фактической ситуации. Ещё с самого момента распада СССР левое движение стало тесно связано с идеей мифического «красного реванша» – некой ситуации, которая позволила бы вернуть глобальный социалистический проект либо в его реальном, либо в его «неискажённом» виде.

Сама эта логика поставила крайне высокую планку «некризисности», которая попросту не могла реализоваться за последние 35 лет. Это произошло как вследствие программных проблем, так и по организационным причинам. Так, ни в 1990-х, ни в 2000-х годах, ни позже, попросту не было политического субъекта, который бы стал проводником «красного реванша». Если мы говорим о левых первого десятилетия капитализма в России, то наследие организационных практик КПСС всячески довлело над ними. Многие пытались машинально воспроизвести громоздкую внутреннюю бюрократию, подходящую для авторитарной однопартийной системы. Однако она не могла попросту быть актуальной для оппозиционной силы в условиях постепенного роста государственного насилия против себя. Немногие же политические маргиналы, предпочитающие открытое сопротивление, были весьма малочисленны, а их методы не могли быть поддержаны в условиях растущей атомизации общества.

Если мы говорим о более поздних акционистских практиках до ковид-пандемии, то и они слабо учитывали фактор атомизации и нестабильности политического интереса со стороны населения. Следовательно, часто локальный единичный успех рассматривался как постоянная стратегия и даже панацея, которая не оправдывала себя в иных условиях. То же касается и многих других попыток преодолеть кризис. Что профсоюзный органайзинг, что эко-кампании и городские протесты, что марксистские кружки – всё рано или поздно упиралось в ограниченность и невоспроизводимость крупиц наработанного опыта в условиях современности, куда более ценного, чем репликация старых левых идентичностей.

Большинство моих коллег и часть моих соратников склонны искать причины кризиса левых в исключительно больших внешних процессах, где левые выступают лишь объектом перемен, при этом вообще будто не имея собственной субъектности. Я как не только академический учёный, но и политический активист, считаю такой подход весьма слабо убедительным, так как полагаю, что в самом левом движении заложен серьёзный потенциал для того, чтобы реальная картина стала ближе к желаемой.

В своей книге «Революция в революции»[1] я посвятил целую главу явлению левого пессимизма и ресентимента, вызванного им, отстаивая точку зрения, что текущий «кризис» нельзя назвать провалом или обречённой ситуацией. В ходе, безусловно, тяжёлых для левого движения времён, оно использовало всевозможные практики, пыталось производить совершенно разные теоретические изыскания, работать с разными слоями населения в разных условиях. Весь этот опыт может быть обобщён и стать основой активности современного поколения левых организаций, которые могут постараться дать достойный ответ внешним условиям второй четверти XXI века.

И. Э.: «Реальный социализм» ХХ века привел к дискредитации левого движения. После «Архипелага ГУЛАГ» многие убеждены, что реализация любого проекта, стремящегося к созданию общества, основанного на принципах социальной справедливости, неизбежно приведет к новому ГУЛАГу. Как левые должны относиться к трагическому опыту СССР, «социалистического лагеря», Вашей страны? Ведь сегодня многие не разделяют неолиберальную рыночную экономику и демократию так же, как коренные американцы считали коня и конкистадора одним существом, а потому видят в социализме угрозу демократии. Возможен ли социализм, основанный на демократических принципах?

А. Н.: Я полагаю, что в российском контексте данная точка зрения начинает стремительно терять популярность, что становится особенно заметно в последние три года. Боевые действия в Украине, крах российской либеральной оппозиции и мизантропические положения правых подстегнули многих как аполитичных, так и людей из другого политического лагеря, рассматривать всерьёз левую альтернативу по отношению к путинскому правлению. Даже откровенно нелевые деятели, такие, как Юлия Навальная, вынуждены заигрывать с левой и социальной повесткой, вовлекая наиболее лояльных фигур в левом движении в свою орбиту. Поэтому мне представляется вероятным, что по мере усиления правой реакции, всё более обретающей формы открытой диктатуры, ассоциация социализма с ГУЛАГом уйдёт на второй план, ведь перед глазами людей будет опыт открыто репрессивной правой диктатуры, и его негативная оценка будет важнее рефлексии о прошлом.

Немаловажную работу в этом отношении сделала и популяризация ревизионистской школы советологии, которая, в отличие от тоталитарной, не ставила по умолчанию крест на советском проекте, а напротив, пыталась объяснить его негативные черты сходством с другими индустриальными, но капиталистическими государствами. Хотя говорить о полном переломе в массовом сознании ещё рано, но в среде политически активных людей даже центристы и некоторые правые начинают уходить от примитивной критики социализма, ища в процессе новые аргументы.

Учитывая, что я стою на позициях, скорее, социалистического плюрализма, я не могу сказать, что левые вообще должны каким-то определённым образом относиться к СССР. Если рассматривать мои личные взгляды, то я рассматриваю СССР как раннее социалистическое общество индустриального типа, которое имело потенциал для демократической постиндустриальной трансформации, но упустило его вследствие большого количества как объективных, так и субъективных факторов, одно лишь перечисление которых – повод для большого отдельного разговора.

Тем не менее, я не считаю, что отрицание или апология советского прошлого сколько-либо продуктивны. В качестве альтернативы я вижу переопределение СССР как так называемой «свалки идей», откуда можно черпать вдохновение для современной политической деятельности. При этом, стоит также помнить, что реально существовавший Советский Союз представлял из себя не только официальную линию партии, но и альтернативных ей коммунистов, а также большую традицию левых диссидентов и политически активных советских граждан, также имеющих собственный, уникальный взгляд на социализм, который может существенно расширить классический и западный марксизм и стать недостающим звеном в пересборке радикального левого проекта современности. В частности, включению идей лояльных советских граждан в альтернативную советскую социалистическую мысль посвящена одна из моих глав для будущей коллективной монографии о социалистическом диссидентстве, которая должна выйти в издательстве Verso.

Социализм, основанный на демократических принципах, мне видится логическим продолжением советской революции, в особенности, её незаконченной реформации – загубленного социалистического потенциала Перестройки. При этом, на мой взгляд, это легко также сочетается с последними идеологическими и технологическими новшествами последней трети века: Интернетом, цифровой демократией, основанной на блокчейне, социализмом платформ. Именно разговор об объединении всех этих составляющих, на мой взгляд, может разрушить ложную дихотомию не только между социализмом вообще и демократией, но и между радикальной версией социализма и ей. При этом важно также разделять внедрение демократических институтов для коренной модернизации системы и фетишизацию всего демократичного, которая ни к чему хорошему не приводит.

И. Э.: Зигмунт Бауман писал, что современное общество не способно вообразить мир лучше того, в котором сегодня живет. Правильно ли считать, что падение популярности левых связано с отсутствием у них привлекательного видения будущего? Каким должен быть социализм ХХІ века? Как вы относитесь к идее безусловного базового дохода?

А. Н.: Я совершенно согласен с тем, что отсутствие привлекательного видения будущего влияет на популярность левых. Тем не менее, я бы ставил вопрос не сколько о возможности представить будущее, сколько о желании. В своей книге я посвящаю две главы как ортодоксальным и консервативным левым, так и прогрессивным. Рассматривая их, я прихожу к выводу, что большинству из них попросту не интересна позитивная программа. Так, ортодоксов и консерваторов увлекает больше противостояние с либералами, а прогрессивных левых – собственные антиортодоксальность и антиавторитаризм. Мне видится подобная увлечённость идентичностной негативной борьбой деструктивным фактором на пути формирования нового видения будущего, так как она ставит подобные аффекты выше стремлений к изменению мира.

Социализм ХХI века, на мой взгляд, должен быть самодостаточным цифровизированным обществом, основой которого стоит стать гибкой плановой и выстраиваемой снизу вверх экономике с возможностью индивидуализации любого товара или услуги. Мне также видится, что для такого общества необходима развитая правовая система в интересах всех трудящихся граждан, имеющих разные интересы, в чём видится недостаток прошлых социализмов. Говоря о них, главным я бы выделил отсутствие работающей системы правоприменительных практик: многим не понаслышке знакомо выражение о сталинской Конституции: прекрасной на бумаге, но не работающей в действительности.

Выбирая же между многопартийным и беспартийным социализмом, я выберу и то, и другое, считая, что разные социалистические партии могут гармонично дополнять общественные организации и неформальные объединения. Я считаю, что при социализме все эти структуры могут выполнять роль конфликт-менеджмента, на проблемах которого в СССР заострил внимание американский политолог Альфред Эванс, работу о советской идеологии которого я считаю одной из самых недооценённых[2].

Тем не менее, я крайне негативно отношусь к умеренным интерпретациям социализма как мягкого или глубоко социализированного капитализма. Я крайне негативно настроен к рыночным элементам в социализме, предпочитая государственную (если новая политическая надстройка вообще будет попадать под термин «государство») собственность частному бизнесу и кооперативам там, где это целесообразно. Мне видится необходимым обеспечить не только участие всех и каждого в государстве и экономике, но и определённую степень опосредованности, чтобы минимизировать риск возникновения новых частнособственнических групп интересов через разрушение механизмов их потенциального создания. Печальный опыт как последствий закона о предприятиях 1987 года, как и теневой экономики СССР, стоит принять во внимание. Таким образом, я вижу в социализме XXI века не «конвергенцию» и стирание радикального антикапиталистического начала, но, напротив, его максимальное усиление и движение вперёд.

Идея безусловного базового дохода мне кажется интересной, но недостаточной, так как сама безусловность может потенциально подрывать основы денежной экономики, вызывая закономерный вопрос: зачем останавливаться на полумерах?

И. Э.: ХХ век прошел под знаком противостояния капитализма и социализма, в ходе которого на Западе произошла «конвергенция» и в результате родилось «государство всеобщего благоденствия». Сегодня ключевой конфликт проходит между странами неолиберальной демократии (условным Западом) и сторонниками так называемых «традиционных ценностей». Что может родиться по итогам этого противостояния? Какую позицию в этом конфликте должны занять левые?

А. Н.: Все стороны военного конфликта в Украине, включая Запад, пытаются навязать ложную альтернативу как населению своих стран, так и самим левым. Они пытаются проложить линии разграничения в принципиально неклассовом ключе, заставляя людей выбирать из двух равных зол, одно из которых якобы должно являться меньшим. Более того, сами эти линии зачастую являются настолько абстрактными конструктами, что под ними можно понимать всё, что угодно. В частности, концепт «традиционных ценностей» может включать как банальное и безобидное уважение к старшим и мытьё рук перед едой, так и дискриминационные расистские и патриархальные практики.

Я полагаю, что социализм будущего способен уйти от излишнего универсализма XIX–XX веков и предложить трудящимся разных стран такую ситуацию, которая снимет данные искусственные противоречия. Решение мне видится в модели, которая способна допустить одновременно и белые цисгендерные гетеросексуальные браки, и полигамные коммуны, и развитие национальной культуры, и космополитизм. Для этого, на мой взгляд, необходима культивация понимания между антагонистическими конфликтами и теми, что можно свести к агонистическому плюрализму. В данном контексте мне особенно интересен позднесоветский опыт как ряд разрозненных попыток найти систему успешного конфликтного менеджмента среди групп рабочего класса в относительно неантагонистической обстановке.

При этом, важно понимать, что любая такая агонистическая система не будет механическим противоречием прошлых конфликтов. Я полагаю, что на пути этого важным элементом будет ликвидация всяческих (в том числе, позитивных) дискриминационных практик в пользу выстраивания механизмов, которые могут решить проблему дефицита ресурсов и достаточности форм существования общества. Всё это невозможно без кардинальных перемен в системе культуры, политики, национальных отношений, в сторону одновременно безоговорочных равенства и инклюзивности.

Рассматривая политическую сторону современных глобальных конфликтов, я вижу лишь одну последовательную левую логику: кардинальное неприятие всех из сторон и стремление стать собственной стороной, навязав другие, свои линии противоречий. Мы можем это видеть на примере российской и украинской левой оппозиции сегодня. Выбирая «меньшее зло», левые так или иначе лишаются собственной субъектности, становясь сателлитами своего режима либо коллаборационистами чужого. Это может проиллюстрировать закономерный распад Российского социалистического движения (РСД), плачевная ситуация в социал-шовинистических несистемных партиях (ОКП, РКРП) и анархистском движении.

Напротив, оппонируя всем сторонам конфликта в принципе, а также самому конфликту, левая сила может найти сегодня рост популярности и привлекательности. В России мы можем это увидеть на примере Российской коммунистической партии интернационалистов (РКП(и)) – единственной левой партии, которая проводит оппозиционные митинги в России, а также ряда других структур (ИнтерФронт, Рабочая власть), появившихся в годы войны и, как следствие, являющих собой новое поколение. Хотя их успехи не так значительны в контексте желаемого утопичного «красного реванша», они сохранили в условиях авторитаризации общества собственную политическую субъектность и даже имеют возможности для собственного развития, что уже выделяет их позитивно.

В эмиграции я могу в качестве примера привести Союз постсоветских левых (Post-Soviet Left, PSL), общественная кампания которого в поддержку и российских, и украинских сознательных отказчиков привлекла внимание как ряда крупных СМИ, так и функционеров СНБО Украины, признавших угрозу в появляющейся альтернативе, говорящей от имени рабочего класса. В частности, мигрантский элемент в контексте строительства левой международной альтернативы мне видится весьма недооценённым, так как он может обеспечивать связь, а также быть направленным на политическую мобилизацию наиболее угнетённых слоёв общества.

Прогнозировать будущее – всегда неблагодарная задача для учёного, однако я могу сказать, что убеждён, что в текущей ситуации у левого движения есть не лишь состояние «долгого отступления», как многие считают, но исторический шанс на изменение ситуации и возвращение на политическую арену в принципиально новом качестве. Все прочие политические оппоненты сейчас находятся не в меньшем кризисе, чем левые, и преимущественно у левых есть возможность обобщения большого массива советского, анти- и несоветского опыта для выстраивания программы, идеологии и организационной платформы ХХI века.

И. Э.: Почему левые силы не играют ключевой роли в современных сменах режимов, по привычке именуемых «революциями»? Свидетельствует ли это об отказе левых от революционных форм борьбы? Или классические революции – это достояние эпохи индустриального общества (Модерна), и они уже не соответствуют потребностям формирующейся информационной цивилизации?

А. Н.: Мне видится, что отказ от революционных форм борьбы – скорее, временный и связан со временной демократизацией общества. Он вызван целым рядом причин, в числе которых большой эмансипаторный потенциал Интернета, ранее не столь ограниченный государственной цензурой. Демократам на стыке тысячелетий в европейских странах попросту не нужна была революция: даже левые радикалы имели собственные безопасные формы радикального по форме протеста, которые порождали заинтересованность в статусе-кво.

Я соглашаюсь вслед за Григорием Юдиным, что та реально существовавшая демократия, которая иногда ассоциируется со свободным капитализмом, была неким послевкусием транзитного периода от недореформированного социализма к авторитарному позднему капитализму. Более того, от своих коллег я весьма часто слышу про инициативы рассмотрения 1990–2000-х годов именно как некой остаточной инерции эмансипаторного потенциала недореформированного социализма, но никак не капитализма. Я склонен с ними скорее в этом согласиться, наблюдая за событиями последних пяти лет, которые формируют другое понимание «того самого» капитализма.

Учитывая общемировые тенденции по закручиванию гаек, формированию цифрового полицейского государства, разжиганию войн и национализма, я думаю, что капитализм второй четверти ХХI века нам попросту может не оставить других опций, кроме революционных, вне зависимости от нашего к этому отношения.

Другое дело, что формы этих революций в условии политической атомизации могут быть совсем иными, и тут на ум приходят «цветные революции», которые таковыми являются больше по схожести, чем по форме и содержанию. Их критика известна, и я со значительной её частью склонен согласиться.

Однако то, что они являлись такими до текущего момента, не значит, что они будут являться такими всегда. Возможно, левые смогут прагматично адаптировать эту технологию к периоду атомизации, погрузив в принципиально иной контекст. Возможен также и сценарий окончания самого периода атомизации по себе, но гипотетический механизм этого пока не найден, если его в принципе можно найти в условиях общества развитого потребления.

В любом случае, левый реформизм мне видится крайне маловероятной перспективой, если он не будет представлять из себя правый авторитаризм с левой риторикой или очередной реформистский проект, который лишь будет отсрочкой для дальнейшей катастрофы. Более того, сам текущий успех правых мне видится тесно связанным с их апроприацией революционности и антисистемности. Поэтому я считаю, что вопрос левой победы – это вопрос возвращения в революционную плоскость. Не так важны её конкретные формы, как важно само стремление к коренным переменам здесь и сейчас, безо всяких лимитов и откровенно слабо убедительных уловок о «неготовности» пролетариата или общества.

И. Э.: Популярны ли левые идеи в Вашей стране? С какими специфическими трудностями сталкиваетесь?

А. Н.: Здесь я бы хотел подробнее остановиться на тезисе о кризисе левого движения в России и Украине. Поразительно часто я слышу от разочарованных коллег, что левого движения якобы нет, всё потеряно и нет никаких перспектив на перемены. Однако я не считаю, что это так. Запрос на социальные перемены и социальную справедливость на постсоветском пространстве есть, и он подтверждается регулярно как социологическими опросами, так и стихийными выступлениями в форме забастовок либо одиночных протестов, о которых редко пишут СМИ, но которые продолжают происходить. В частности, об этом было выступление профсоюзного специалиста Кирилла Сергеева на конференции «К новому образу будущего: пересобирая ХХ век»[3].

В современной России проблема находится совершенно не в плоскости популярности левых идей, а безопасности политической самоорганизации. В отличие от Украины, российская власть выбрала другую модель борьбы с левым движением: не прямой тотальный запрет всего, что сколько-либо похоже на «красное», а выстраивание сложной иерархии лояльных охранительских организаций в качестве противовеса оппозиционным левым, а также точечные (включая групповые) показательные репрессии в отношении особо нелояльных. Подобная система не только ограничивает протестные возможности, но и уводит часть потенциальной целевой аудитории в охранительское русло.

Решением данной проблемы мне видится выработка такого политического языка, таких идеологической конфигурации и политической программы, которые просто нельзя прочитать консервативно-провластным образом. Для этого придётся поставить приоритет реальных изменений здесь и сейчас выше вопроса о «советском» и «анти-» либо «несоветском».

Другой важной проблемой являются непосредственно политические репрессии. В частности, не так давно произошла волна задержаний и обысков в Санкт-Петербурге по делу «Рабочей власти». Ход этого дела совершенно беспрецедентен. Это и претензии на публикацию псевдонимов, адресов и материалов, это сами обвинения в статусе «агентов британского влияния», «призыве к массовым убийствам» и другое.

Российское левое движение ждут тяжёлые годы, но я не могу назвать их годами поражения: даже репрессии являются фактом ответа на рост независимых движений. Несмотря на все трудности, у российских левых есть исторический шанс стать снова главной оппозиционной силой, поскольку другие независимые политические силы ещё меньше готовы как к репрессиям режима против себя, так и к работе в авторитарных условиях, предпочитая коллаборационистские форумы в Восточной Европе работе с реальными россиянами как в России, так и за рубежом.

И. Э.: В последние годы в Европе наблюдается рост поддержки ультраправых. В некоторых странах пал так называемый «санитарный кордон», и правые радикалы вошли в правительства. Выборы в Европейский парламент заставили вновь вспомнить о фашистской угрозе. А Тимоти Снайдер написал, что на грани фашизма находятся и США. Но, с другой стороны, ультраправые лишь незначительно увеличили свое представительство в Европарламенте. Их лидеры в отличие от Муссолини и Гитлера не формируют отряды штурмовиков и не стремятся захватывать власть, а наоборот согласны вступать в коалиции с правоцентристами, не возражают против роли младших партнеров. Существует ли угроза установления правых диктатур в Европе? Можно ли сравнивать современных ультраправых с фашистами? Что должны сделать левые, чтобы противостоять ультраправой угрозе?

А. Н.: Я считаю, что крайне непродуктивно рассматривать сегодня фашизм как явление исключительно в своей конкретно-исторической форме, которая была продуктом совершенно другого по своей структуре общества. Напротив, я считаю, что современный фашизм имеет другие формы, которые характерны не для фашизма как такового, но для конкретного исторического периода, в котором мы живём.

Я также бы не стал утверждать однозначно, что лидеры нового поколения правых радикалов избегают уличного насилия. На примере не только украинского, но и российского режима, мы можем видеть степень недооценки этой угрозы ранее. Так, в частности, в последнее время российская власть активно опирается на ультраправые организации не только на поле боя, но и в тылу, мы можем видеть на примере «Русской общины» и «Северного человека», активно продвигаемых Администрацией Президента, которые также получают всяческое содействие местных органов власти.

Пока масштаб правого насилия в странах ЕС несопоставим, но и здесь мы можем замечать не только официальные ультраправые партии, как «Альтернатива для Германии», но и их молодёжные крылья, а также смежные организации, как «Третий Путь» («Dritte Weg»), открыто участвующих в прецедентах уличного кровопролития. То же самое можно сказать и о США, где это наглядно проиллюстрировал штурм Капитолия, вышедший из-под контроля не только Демократической, но и Республиканской партии. Часто также ультраправые партии выступают «форвардом» антимигрантской повестки, которую затем перенимают вполне себе системные партии, что мы можем видеть на примере последнего созыва Бундестага.

Текущий рост правых настроений затрагивает как системные, так и несистемные партии, и главной проблемой подобного сценария является сегодня не мифический «1933 год», но легитимация через снисходительность насилия, ксенофобии и национализма, которые уже, в свою очередь, станут локомотивом для фашизации всего мира. Если мы вспомним механизмы легитимации ультраправого насилия в России и Украине в 2000–2010-х годах, то весьма часто они включали в себя сначала изменение отношение к снисходительному через абсурдный юмор, контркультурное использование нацистской символики и формирование позитивного образа современного нациста. Сами по себе эти вещи не являются насильственными, однако весьма быстро они дали зелёный свет для того, чтобы не только внешние образы, но и правое насилие как таковое стало восприниматься через призму безразличия и принятия.

Применительно к контексту стран ЕС я полагаю, что одним из аспектов роста ультраправых настроений является крайне неубедительная левая альтернатива, что мы видим на вопросах миграции. Альтернативой мигрантофобии видится часто сугубо весьма упрощённая система безусловной толерантности, которая игнорирует реальные случаи преступности, что лишь подталкивает сомневающихся вправо.

Противостоя ультраправой угрозе, левым нужно не только организовываться, но и формировать такой программный ответ, который был бы и в рамках левых ценностей, и при этом звучал убедительно и действительно решал сложные проблемы общества дальше примитивных эмоций. Так, например, применительно к вопросу миграции это может быть полная замена системы депортаций пенитенциарными мерами, которые применяются уже к гражданам государства, а также общественный контроль за процессом их интеграции. Всё это требует не только пакета реформ, но и принципиально иного общественного проекта, который в принципе не способен вписаться в логику умеренных, реформистских левых. Иначе говоря, для противодействия правой угрозе левым нужно вернуть идею полного и бескомпромиссного переучреждения общественного порядка в свои руки.

И. Э.: Сегодня много говорят о деколонизации и неоколониализме. Какие угрозы представляет для мира неоколониализм?

А. Н.: Сегодня «антиколониализм» и «антиимпериализм» превратились в некого рода позитивное клише, которое используют не только марксисты, но и представители вообще всех политических сил. В левом же движении разговоры о деколонизации и неоколониализме очень часто всплывают в контексте необходимости поддержки так называемого «меньшего зла», будь то российский, западный, китайский империализм или этнический национализм. Подобная логика выискивания, чей правый режим лучше других, отдаляет людей от классовой логики, подменяя концепт эксплуатации человека человеком целым ворохом воображаемых сообществ, в которых есть и угнетатели, и угнетённые.

Особенно античеловеческие формы подобный «деколониализм» приобрёл на постсоветском пространстве, где под логикой борьбы с империализмом начинают обелять и оправдывать не только национализм и гитлеровских коллаборационистов, но и практики сексуального насилия, патриархата, педофилии и работорговли, что проявляется в практике центральноазиатских т.н. «деколониалистов». Подобная скользкая дорога неизбежно приводит к готтентотской морали, ведь она построена на принципиально ложном противопоставлении не только одних групп буржуазии другим, но и искусственному расколу и стравливанию самих трудящихся.

Возвращаясь к вопросу о левой идеологии, мне видится подобная логика частью откровенно архаичной проблематики «национально-освободительной борьбы» в марксизме, которая была уместна в контексте романтического республиканского левого национализма XIX–XX веков, но совершенно неуместна в XXI веке на территории, по меньшей мере, Северной Евразии. Даже историческая поддержка подобной борьбы приводила к плачевным последствиям: риск разгрома Компартии Китая в ходе Гражданской войны, репрессии по отношению к египетским, иракским, ливийским и многим другим коммунистам.

Логика однополярного мира, которая была лишь частично характерна для рубежа последних двух тысячелетий, уже перестаёт работать: борьба с одним лишь западным империализмом ведёт к поддержке российского и китайского, борьба с ними – американского. Борьба со всеми империализмами без классовой борьбы крайне часто ведёт к поддержке этнодиктатур.

По этой же причине я крайне негативно отношусь к различным «левым» тенденциям, которые пытаются делить поля социальной борьбы на сорта. В частности, идеи многих третьемиристов мне видятся обесцениванием целого фронта борьбы в первом и втором мирах, а также их проблем, их борьбу со своими врагами, их классовую организацию и их богатый опыт сопротивления.

Напротив, я полагаю, что полем борьбы современных радикальных левых может и должен стать весь мир без исключения, так как ничьи частные проблемы не могут быть приоритетнее других. Политические принципы последовательных левых не могут заканчиваться вместе с государственной границей России, Украины, стран ЕС, третьего мира или ещё каких-либо.

Тем не менее, проблематика национального переустройства мне кажется совершенно важной. И здесь мне видится важным уход от классических тезисов в сторону современного левого интернационализма: не право только абстрактных «наций» на самоопределение, но и право населения любой территории на свой политический проект, вне зависимости от того, является ли она частью какой-либо нации, имеет ли эта нация другое национальное государство и так далее. Также это право не должно превращаться в право на строительство этнодиктатур. В нём обязательно должны быть заложены требования уважения всех национальных меньшинств без исключения в ходе самоопределения, ибо само это право – это не самоценность, а инструмент реализации решения (либо создания) проблем.

Ещё одним важным моментом мне кажется уход от логики позитивной и негативной дискриминации в сторону других практик установления равных возможностей и реальной дружбы народов. В качестве подобных успешных примеров мне видится анонимизация резюме при приёме на работу либо в учебные заведения (это позволяет устранить также, к примеру, проблему блата). Также дискриминационные практики претендуют на решение проблемы дефицита общих возможностей для всех, поэтому мне видится более логичным решать подобные сложности напрямую, через открытие новых университетов, рабочих мест и открытие специальных программ, чем применять административные костыли.

Воспроизводство же логики «великого Ленина» безо всяческой модернизации будет неизбежно воспроизводить и те левые идентичности, которые на него сегодня ссылаются: от посткоммунистических либералов до красных консерваторов и путинистов. Именно поэтому я категорически против того, чтобы называть современный левый антивоенный и классовый интернационализм циммервальдистской позицией: она значительно богаче её и выше на голову.

Также это не значит, что любая антиколониальная логика сегодня может быть провальна. Я считаю, что определённый успех может быть в переизобретении наднациональных левых объединений, например, социалистических федераций действительно равноправыных республик. К примеру, такие идеи можно найти в статье «Возможен ли URSAL на центральноазиатской почве?»[4] на сайте Кыргсоц – организации, которая больше других на постсоветском пространстве преуспела в переизобретении левого антиколониализма, без этнических, языковых, религиозных и антикоммунистических чисток, в интересах всех народов своей страны.

И. Э.: Политики все чаще говорят, что эпоха мира подходит к концу. Есть ли шанс у человечества избежать Третьей мировой войны и ядерного Армагеддона? Что должны для этого предпринять левые силы?

А. Н.: Мне видится проблема не только в гипотетическом сценарии «Армагеддона», но и в том, что уже текущие события приводят к смерти сотен тысяч людей по всему миру. Когда мы говорим исключительно о худшем сценарии, мы вольно-невольно обесцениваем жизни, потерянные в уже случившихся и грядущих конфликтах меньшего масштаба.

Наблюдая за российским левым движением и принимая в нём участие как до начала «специальной военной операции», так и после, я могу сказать, что субкультурные деструктивные наслоения больше всего снимаются в ходе подобных трагических событий, избавляя от догматических иллюзий, как бы данный контекст не был печальным. Именно в тяжёлые времена люди начинают понимать, что у них больше нет времени на раскачку, что маргинальные споры о Сталине и Троцком не имеют никакого отношения к реальности XXI века, что нужно модернизироваться и выходить на диалог с трудящимися для решения политических задач.

Искусственно этот процесс крайне сложно стимулировать: так, например, поток украинских беженцев-коммунистов в Россию в 2014–2015 годах не только не мобилизовал российских левых, но и усилил консервативное пропутинское крыло паническим страхом повторения декоммунизации, который затмил у некоторых левых любую идею оппозиционности. Не произошло этого и в случае покидания России самими левыми россиянами в Центральную Азию и Грузию в 2022–2023 годах.

Я полагаю, что процесс «созревания» и «приведения в чувство» левого движения нельзя вызвать с нуля или загубить полностью: его можно лишь ускорить или замедлить. Но его ускорение мне видится крайне приоритетной задачей, ибо к процессу коллапса международного капиталистического статуса-кво можно подойти как готовыми, так и неготовыми. Решить данную проблему можно исключительно путём выстраивания системы воспроизведения продуктивных современных практик, борьбы с субкультурностью и старыми левыми идентичностями, а также строительством наднациональных левых объединений, понявших природу кризиса не только капитализма, но и собственных идей. Значительную роль в этом может сыграть организованная смычка современных последовательных левых интеллектуалов со своим классом и рядовым активом левых организаций, сопровождаемая решительным отказом от пораженческих и ликвидаторских мыслей. Лишь став самостоятельной стороной грядущих конфликтов и лишь предложив собственную бескомпромиссную, но убедительную альтернативу, мы можем победить.

[1] Ноговищев А. Ю. Революция в революции: выход из кризиса радикальных левых. — М.: Директ-Медиа, 2024. — 356 с.

[2] Evans A. B. Soviet Marxism-Leninism: the decline of an ideology. — Westport, Connecticut, London: Praeger, 1993.

[3] Сергеев К. Почему забастовок в России нет? / К новому образу будущего: пересобирая ХХ век. День второй. [Электронный ресурс] URL: https://www.youtube.com/watch?v=saxmqDp2xR0&t=23349s (дата обращения: 18.05.2025).

[4] Воронков А. Возможен ли URSAL на центральноазиатской почве? // Кыргсоц. [Электронный ресурс] URL: https://kyrgsoc.org/vozmozhen-li-ursal-na-czentralnoaziatskoj-pochve/ (дата обращения: 18.05.2025).

"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.

Хочу помочь журналу