Олег Лейбович: «Бывший офицер Сибирской армии молчал, красные партизаны говорили, и много».
Аннотация: О.Л. Лейбович рассказывает о своем пути в исторической науке. Об учебе в университете, работе в школе, а затем на кафедре научного коммунизма в политехническом институте. О написании двух диссертаций и их защитах. О том, как З. И. Файнбургу удалось привить ему вкус к исследованию социальных сюжетов. Это разговор о смысле, перспективах гуманитарного знания и социальной истории в России.
Ключевые слова: социальная история, история повседневности, историческая наука в России, политическая история XX века.
Автор: Лейбович Олег Леонидович, профессор, доктор исторических наук, заведующий кафедрой культурологии и философии Пермского государственного института культуры. Email: oleg.leibov@gmail.com
Автор книг:
Реформа и модернизация в 1953—1964 гг. — Пермь: Изд-во Пермского ун-та. — ТОО ЗУУНЦ, 1993. 182 с.;
В городе М.: очерки социальной повседневности советской провинции в 40 — 50 -х гг. — Москва: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2008. – 295 с.;
«Включен в операцию». Массовый террор в Прикамье 1937-1938 гг. – Москва: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2009. – 318 с.;
Охота на красного директора – Пермь: ИЦ «Титул», 2017. – 320 с.;
«Я вырос в сталинскую эпоху». Политический автопортрет советского журналиста. — Москва: Издательский дом ВШЭ, 2019. — 364 с.
Беседовала Анна Шадрина.
Oleg Leibovich: "The former officer of the Siberian Army was silent, the Red partisans spoke, and a lot".
Abstract: In the interview O. L. Leibovich tells about his path in historical science. About studying at the university, working at school and then at the Department of Scientific Communism at the Polytechnic Institute. About writing two dissertations and their defense. About how Z. I. Feinburg managed to instill in him a taste for the study of social subjects. This is a conversation about the meaning and prospects of humanitarian knowledge and social history in Russia.
Keywords: social history, history of everyday life, historical science in Russia, political history of the XX century.
Corresponding author: O. L. Leibovich - Professor, Doctor of Historical Sciences, Head of the Department of Cultural Studies and Philosophy at the Perm State Institute of Culture. Email: oleg.leibov@gmail.com
А.Ш.: Олег Леонидович, признайтесь, чем вас привлекла историческая наука?
О.Л.: Двумя обстоятельствами. Прежде всего тем, что я вовремя, т.е. в возрасте 10– 11 лет, стал читать хорошие книжки. Дело было так: я вырос в семье служащих. Отец был прокурорским работником, откомандированным на Урал из Донбасса. Прокурор УССР Роман Андреевич Руденко объяснил своему бывшему подчиненному, что после оккупации приходится украинизировать кадры, и людям с еврейскими фамилиями лучше работать в другом месте. Отец согласился, приняв назначение в г. Чусовой Молотовской области, где я и родился. Мама была родом из деревни Вожаково Сивиниского района (все той же области). Помимо них в семье жил дедушка, в прошлом скромный бухгалтерский работник, а в еще более далеком прошлом – гимназист из Одессы. Как-то раз он отправился получать высшее образование в Йенский университет. Однако, в 1914 г. с летних вакаций ему уже туда вернуться не удалось, поэтому он с чистой совестью писал во всех анкетах – «образование среднее». В отличие от своего сына, он был книгочеем.
Именно он уговорил подписать меня на «Библиотеку приключений», издававшуюся в 1955–1959 годах. Я не все книги осилил, но «Три мушкетера»» читал, перечитывал, да и товарищам по классу пересказывал. Читал за завтраком – утром (если родители не видели), иногда ночью (под одеялом с жужжащим фонариком) и, наконец, полулегально, сидя у окошка (днем). Собственно, с этой книги А. Дюма и пробудилось во мне историческое чувство.
Тем временем, семья кочевала по Молотовской области из райцентра в райцентр: с. Карагай, пос. Октябрьский вблизи железнодорожной станции Чад, затем добралась до г. Перми. Мама работала в библиотеке, и, помнится, как-то раз она принесла домой списанную за ветхостью книжку Е.В. Тарле «Наполеон» издания 1941 года, без первой тетрадки. Я ее прочел. Потом еще раз прочел. А уже потом с ней годами не расставался. До сих пор под нахожусь под ее обаянием, хотя больше уже не перечитываю. Эта биография Бонапарта была первой книгой, в которой привлек меня почему-то не герой, а как раз сам автор, обладавший неповторимым даром рассказчика. И другой потрясающий рассказчик (Юрий Олеша), весьма скептически отозвавшийся о литературных и исторических талантах академика, меня так впоследствии и не переубедил.
Постепенно складывалось убеждение: история – это интересно. А потом, перебирая книги на отцовской этажерке, я случайно наткнулся на том в твердом, строгом переплете. Это были «Судебные речи» А.Я. Вышинского – последнее советское издание, уже посмертное, 1955 г. Отец специально поставил его во второй ряд, как раз перед тем, чтобы навсегда убрать с глаз долой. Он оставался человеком, сформированным сталинской системой. Поэтому к книжкам у него было отношение настороженное. Опасные это были предметы.
Помню, в университетскую пору я часто покупал издававшиеся в СССР массовыми тиражами брошюрки про китайскую «Великую пролетарскую культурную революцию». Про ганьбу, хунвейбинов и цзяофаней (по-русски, это приблизительно кадровые работники, красногвардейцы, учащихся и рабочие). Однажды отец, увидев у меня в руках тонюсенькую книжку К. Симонова (он тоже подвизался на идеологическом фронте борьбы с маоизмом) закатил мне истерику. Я никак не мог понять, чем плоха книжка-то. Сперва я подумал, что ему было жалко потраченных на брошюрку четырех копеек. Но это, вроде, было не в его правилах: деньги были явно мизерные. Потом мне матушка объяснила. «Вот ты видишь, она совсем тоненькая. Где-нибудь там затеряется, ты её потом не найдёшь. А другие найдут» – сказала она, выделив голосом слово «другие». И посмотрела на меня оценивающим взглядом: все ли понял, сынок?
Но вернемся к тому, как я стал читать речи Вышинского на трех процессах 1936 – 1938 годов. Судебный оратор своей нарочитой грубостью симпатий отнюдь не вызвал, но содержимое его речей открывало какую-то совсем иную историю страны Советов: заговоры, покушения, шпионские страсти, даже какие-то странно звучавшие имена подсудимых: Ратайчик, Розенгольц, Радек. Маячила в отдалении зловещая физиономия обер-бандита Троцкого…
Что-то тайное и тревожащее виделось мне в этих разоблачениях. Что-то уводящее в область недосказанного, непроизносимого...
Но дома имелась книжка Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир» 1957 года издания. Она стояла на полке, годам к 12 я до неё дотянулся. А там обнаружились те же самые имена, но словно бы совсем других людей: не заговорщиков, а революционеров. При этом, согласно школьным учебникам, Октябрьскую революцию делали иные люди. И вот тогда я сам догадался, что существуют две советские политические истории: правильная и подлинная. И если тебя пичкают правильной, то подлинную от тебя почему-то скрывают. А запретный плод сладок.
Подростков таинственность привлекает, я не был исключением. И в старших классах, и в университете пытался разгадать эту загадку, приучил себя читать стенограммы партийных съездов (кроме XIV-го все были налицо в свободном доступе). Догадался, как извлекать информацию из биографического указателя к синим томам пятого издания сочинений В.И. Ленина. Если имярек «состоял в партии с 1901 г.», значит не реабилитирован, а если «член партии», то реабилитация уже состоялась.
Навыки правильного чтения открыли мне многое. Стенограммы съездов ВКП(б), при пристальном рассмотрении, тоже предъявляли иную историю. Вот, к примеру, XII партийный съезд: все персонажи вузовских учебников на месте, но говорят они что-то совсем другое, не то, что им полагалось бы. Заключительное слово Сталина на XII партийном съезде, 1923 год: «Товарищ Осинский похвалил меня, похвалил товарища Каменева и лягнул товарища Зиновьева. Если товарищ Осинский будет лягать Ленинское ядро ЦК, то не сносить ему головы», — это про Григория Зиновьева, если вы понимаете.
Быстро понял, что в университете на занятиях по истории партии вопросов задавать не стоит – ну, если только не из желания покрасоваться. Помню, один из моих соучеников назвал как-то на семинаре Николая Бухарина «товарищем». Преподаватель это заметил и сказал, что так не надо делать. На что, естественно, дерзкий первокурсник возразил: «Для Ленина он был товарищем, а для вас почему нет?» Ответом была ухмылка, немножко циничная, немножко понимающая, мол не о чём тут разговаривать.
Но книги – это только одно основание сложившегося интереса к истории. Другим, как ни странно, было дворовое сообщество. Советская эпоха с ее многочисленными переходами, зигзагами, прорывами и откатами, насыщенная событиями как никогда прежде, оказалось спрессованной в жизнь одного поколения. Моими соседями по двору были фронтовики Отечественной войны, но также красноармейцы и партизаны войны гражданской. И не только они. Едва ли не каждый день я встречал маленького сгорбленного старичка в стоптанных валенках, всегда чем-то занятого по хозяйству – дедушку моего одноклассника. И однажды он показал мне под большим секретом старую выцветшую кабинетную фотографию: три бравых офицера в казачьем обмундировании позируют, выставив вперед, как полагается, шашки в ножнах. На обороте надпись – март 1919. В центре фото – молодой, щеголеватый будущий дедушка с подворья. Количество звездочек на погонах я не разглядел. Кем он был – хорунжим или сотником, где и кем было сделано это фото? Хотел было спросить, но понял, что не нужно.
Бывший офицер Сибирской армии молчал, а красные партизаны говорили, и много. Боец полка «Красных орлов» – отец, а не дедушка моего близкого приятеля Вани Ф., был человеком словоохотливым. И все объяснял, что мы-де никакой истории не знаем, в книжках все врут, Красную армию создавал товарищ Троцкий, а отнюдь не Сталин. На кухне у него висел парадный портрет К.Е. Ворошилова в мундире при всех орденах. Под этим портретом он и рассказал нам историю, как взбунтовался их полк (скорее всего, не «Красных орлов»). Красноармейцы требовали обмундирование, главным образом – обувь, и без него отказывались выступать на фронт. Вышли на площадь, велели звать начальство. Мятежный полк окружили, выставили пулеметы. И тогда приехал председатель Реввоенсовета республики, поднялся на трибуну, громко приказал убрать пулеметы: здесь бойцы Красной армии, а не бунтовщики, – и начал говорить. Говорил долго. А мы, знай, кричали: «Ура!». Потом поклялись тут же идти на фронт и передать свое имущество новой формирующейся части.
Потом я эту историю без упоминания Л.Д. Троцкого прочел в рассказе В.П. Аксенова «Дикой», вошедший в сборник «На полпути к Луне». Только Трофим Иванович рассказывал свою историю года за два до его издания, к тому же современных литераторов он не читал вовсе. Зато регулярно радио слушал сквозь скрип и скрежет.
В 10 классе мне стало ясно – пойду в историки. И отправился в Пермский госуниверситет. Конкурс был, представьте, 14 человек на место. Вступительный экзамен принимал профессор Лев Ефимович Кертман. Выслушал, поставил отличную оценку. Других экзаменов мне сдавать было не нужно (как золотому медалисту), так что уже на следующий день меня отправили на хоздвор, где была оперативно создана бригада из трех отличников: двух химиков и одного историка. Нам выдали лошадь, телегу и белые халаты. Поставили задачу: перевезти оборудование кафедры химии из одного корпуса в другой. Нам доверили даже перевозку имеющегося на кафедре спирта. Потому что знали, что мы его пить не будем – по молодости и неопытности. Помню, заведующий кафедрой, будущий ректор, напутствовал нас так: «Так, ребята, берите и никому не давайте».
Когда наша импровизированная бригада поравнялась с расположением приемной комиссии, в нас стали тыкать пальцами мамы абитуриентов. Приведя родное дитё к порогу узких врат в счастливое будущее, дамы окидывали нас презрительными взглядами и назидательно говорили своим чадам: «Вот если ты не поступишь, будешь как эти. Придется год у них работать грузчиком, хлам на лошади возить». Мы радостно так головой покивали: «Да-да, будешь грузчиком» и дальше на поехали. Со спиртом во флягах.
Истфак произвёл впечатление очень разное. Мы знали, что там есть великие люди. Вот, к примеру, Лев Ефимович Кертман. Аспирант Евгения Викторовича Тарле, да, того самого. Большой знаток английской истории и культуры, литературно одаренный, с мягкими аристократическими манерами. Он выделялся на общем фоне – и тогдашнем и сегодняшним – своим увлечением исторической методологией, умел работать с теоретическим текстами, выдвигал гипотезы, предложил новую концепцию исторической ситуации. Мы встретились с ним на 5 курсе, до этого уважали издали и читали его книгу «География, история и культура Англии»
На кафедре всеобщей истории он бывал достаточно часто. Запомнились большое старинное (и просто старое) кресло, сигареты «БТ», чашечка нерастворимого кофе, мягкий грассирующий голос, хотя мягким человеком он отнюдь не был.
А.Ш.: А у кого Вы тогда писали курсовые?
О.Л.: Поначалу нас не спрашивали. На первом курсе все мы должны были писать работы на кафедре всеобщей истории. На доске объявлений был вывешен листок с темами. Я опоздал – и многие темы уже разобрали, взял, что осталось: «Военное искусство древних греков в эпоху греко-персидских войн». Научный руководителем стал Ю. М. Р. Я уже представлял, как он выглядит, зато он не представлял, как выгляжу я. Вот год проходит, я пишу курсовую работу, читаю Геродота и обобщающие труды по истории военного искусства советских авторов. Про Г. Дельбрюка знать ничего не знаю. Помню, я что-то написал, принёс, ему отдаю; он, в свою очередь, вежливо спрашивает: «А кому передать, у кого пишите?». Узнав, что у него, удивился, но не слишком. Прочел за пару дней и пообещал поставить «хорошо». Перед защитой мне попалась книжка Ф. Меринга «Очерки по истории войн и военного искусства», в ней был хороший пересказ соответствующих глав из «Истории военного искусства в рамках политической истории» Г. Делбрюка. Перед защитой я придумал объяснительную «теорию», что-де это греки напали на персов, истребили их, а потом придумали историю войны, на ходу ее сочинив. Мне поставили пятёрку. Не знаю за что, видимо, за нахальство.
А дальше было любопытно. Где-то на втором курсе к нам пришёл заведующий кафедрой истории КПСС Я. В. Волин и говорит: «Я создаю кружок о борьбе против ревизионизма. Нужны люди, которые хотят изучать иностранные языки, сразу отправлю в Москву в библиотеки». Слово сдержал. Человек 5 с курса подались. Поскольку я был уверен, что знаю немецкий язык, я выбрал внутриполитическую борьбу в Социалистической Единой партии Германии. Четыре года я этим занимался. Язык, естественно, подучил. Случались довольно смешные казусы. «Мы не потерпим никакого дери, никакого хая» - было написано в докладе секретаря ЦК СЕПГ товарища Ульбрихта на очередном пленуме. Я перерыл все словари, выясняя, что такое «хай» и что такое «дери». Не смог перевести. И только через несколько лет (к своему стыду) узнал, что партийный секретарь говорил об известных венгерских литераторах: Тибори Дери (Déri) и Дьюла "Юлиус" Хайе (Gyula Háy).
Диплом я, естественно, писал у Я.В. Волина. Чем я ему благодарен, так это тому, что я научился работать в спецхране – с литературой, признанной идеологически вредной, или из-за тематики, или из-за автора. В Москве она имелась в Библиотеке иностранной литературы, в ИНИОНЕ, и в ленинке. В спецхране было 3 уровня. У меня был доступ к самому нижнему, а про второй и третий я только догадывался. Я напал там на сборники документов по истории КПГ, которые выпускали в 1960-е годы. Они были очень интересными. Иначе я бы умер, так и не узнав, кто такой Вольфганг Харих и чем Карл Ширдеван был лучше Вальтера Ульбрихта.
А.Ш.: И чем же он лучше?
ОЛ: Ширдеван был секретарем ЦК СЕПГ, членом ее политбюро, намеревался десталинизацию проводить в ГДР, но потерпел поражение в аппаратной борьбе, а по-другому он действовать уже не умел.
Мой диплом, честно говоря, представлял собой довольно банальный текст, написанный по методу «было – стало». Его главным достоинством являлось то, что он основывался на аутентичных документах – не только на восточногерманской прессе. И его опубликовали целиком. На 50 страницах.
А: А можете уточнить – где?
ОЛ: В ученых записках Пермского госуниверситета: «Из истории борьбы против оппортунизма» / под ред. Волина Я. Р.» в 1974 г. В каких-то библиотеках он сохранился, надеюсь, что ненадолго.
В аспирантуру меня не взяли. Мне выдали казённый документ, назывался он «Почетный диплом СНО (студенческого научного общества)». Выдали мне его в курилке горьковской библиотеки, но это неважно. В нём было написано черным по белому: «Вне конкурса в аспирантуру». Я прихожу в деканат перед распределением и говорю: «У меня диплом есть». А у нас в это время ректор сменился. Вместо Ф. С. Горового стал В. П. Живописцев. Зачем химику всякие историки в аспирантуру? Тем более, наш лошадиный подвиг он, естественно, позабыл. Меня в аспирантуру хотел взять Л. Е. Кертман. Он меня даже за руку водил к ректору. Но даже у него не получилось.
Причем, поскольку у меня всё вертелось вокруг аспирантуры, в распределении я не участвовал. Аспирантура «отлетела», а я остался. Нашел место в 123 школе. Им нужен был учитель истории, и меня взяли. Неожиданно для себя я стал классным руководителем четвертого класса. Моей самой главной головной болью, как оказалось, стала большая перемена. Дело в том, что я должен был прервать свои уроки, найти мой четвертый класс, где бы он не находился, и отвести его в столовую. И, если я где-то запаздывал, то они, конечно, рассеивались по территории, после чего обнаружить их не представлялось возможным.
Продолжалось это недолго, недели три. Прихожу я как-то на занятия к старшим классам, а они мне сообщают: «Олег Леонидович, там приказ вывешен, вы уволены». Я подумал, шутят, замечательно, сейчас тоже буду шутить, а они мне: «Да не-не, правда. Мы к директору ходили, сказал, распоряжение Облоно [Областного отдела народного образования]». Я иду к директору, он мне и говорит: «Да зачем ты мне нужен, ты, наверно, всё равно историю плохо ведешь, у тебя же нет педагогического опыта».
В общем, выдали мне кучу денег, я за эти две недели получил зарплату чуть ли не за два месяца, и поехал я в поселок Бисер историю преподавать. А она там, как выяснилось, преподавалась и без меня. Мне директор говорит человеческим голосом: «Понимаешь, в чем дело, есть у нас тетенька, мы её не показываем в отчетах. У неё образование среднее, но она местная и у неё двое детей. Она тут историю преподает, а немецкий вести некому. Вот ты и будешь».
Вот с тех пор по этой окольной дорожке я всю жизнь бегаю. То есть мне так и не случилось попреподавать историю, разве что один-два семестра, или два-три года в школе.
Я пытался определить, кто я в истории? Через отрицание хорошо получается: не вузовский преподаватель, не академический исследователь, вроде бы не дилетант. Конференц-историк? Исторический писатель? Куратор диссертационных работ? То и другое, что-то еще? Нет ответа.
А.Ш.: Как вам удалось вернуться в систему высшего образования?
О.Л.: Из поселка Бисер я позорнейшим образом бежал через год, когда мне на руки выдали приказ о назначении меня директором школы. Становиться директором я не хотел наотрез. Прибежал в Облоно и говорю: «Я историк, молодой специалист, а мне в Бисере историю не дают». Мне ответили: «Да никаких вопросов, поезжай в Ильинск». Старое село – районный центр. Приехал в школу, но там не оказалось полной нагрузки. Поэтому 10 часов в неделю мне дали в ПТУ №67, где я вел обществоведение.
В ПТУ было интересно до невозможности. Это было сельхоз ПТУ, механизаторов готовило. Можно себе представить, какие там были мальчики, их надо было держать. Я их держал. Во всяком случае, никаких конфликтов и никаких скандалов не случалось. Но через семестр у них всё кончилось, и я остался с 17 часами в неделю. Тогда мне директор начал вежливо намекать, что у меня ведь не хватает нагрузки, и он меня удерживать не намерен. Отпустил.
Приезжаю в город Пермь, а у меня уже ребенок родился маленький. Жить могу только с родителями в двухкомнатной квартире. Жизнь, как вы догадываетесь, весела до невозможности. Денег, естественно, нет никаких. Я летом бегал то по учебным заведениям, то по райотделам образования, то в Камском речном пароходстве лектором служил. Неплохо, между прочим. Платили мало, но ты утром уходишь, тебя катают на пароходике, кормят. Но вечером все равно приходилось возвращаться домой. Естественно, по дурости своей, пошел в университет. В университете меня встретил декан, завел в комнату: «Только никому не говорите, что это я сказал. В Фарминституте есть место старшего лаборанта». Подумал я, сказал «спасибо», и больше на истфак не заходил. Добрался до Сельхозинститута. По кафедре расхаживал сильно пожилой мужчина. Ему, может, лет 40 было. Он мне сходу говорит: «Выходи на работу послезавтра».
В общем, я попал в сельхозинститут, взяли читать научный коммунизм. «Свят-свят-свят» - подумал я. Это было 29 августа, 1 сентября у меня была лекция. Она оказалась поточной. Прихожу, огромный зал, много людей, избыточно много. Тема «Утопический социализм – источник научного коммунизма», читать надо полтора часа, я столько не знал. Но я работал в школе, читал методически правильно, то есть с паузами, риторическими вопросами. Естественно, не частил и оставил время на вопросы. В конце подходит ко мне пожилой человек и говорит: «Я секретарь парткома сельхозинститута. Я вас не знаю, почему вы не проходили через партком?». Но лекцию одобрил, сказал-де хорошо, что не частишь. Мне даже составили расписание, только почему-то в отдел кадров не позвали. Я ездил на факультет механизации. Продолжалось это дней 10 или 12. На двенадцатый день прихожу я на кафедру, где мне говорят: «Вы знаете, у нас изменения в структуре нагрузки. У вас нет нагрузки. Как будет, вы обязательно приходите». Кстати, ни копейки не заплатили.
Какой-то добрый человек, уже другой, сказал: «Зайдите в политех, у них только что сбежал ассистент». Прихожу в Пермский политехнический институт, нахожу кафедру. Входит невысокого роста старичок и спрашивает меня: «Читали ли вы книгу «Толпа одиноких»?» «Нет» – говорю я. Я до сих пор ее не прочел. «А читаете ли вы по-польски?» «Нет» – говорю я. «А по-французски?» «Нет» – говорю я. «Понимаете ли, – говорит мне Захар Ильич Файнбург, это был он, – у меня голова давно болит от недоучек, которые ничего не знают. Но занятия вести надо, поэтому приходите в понедельник, берите расписание и работайте. Но на кафедру я вас не возьму. Зайдите в лабораторию порошковой металлургии». Захожу, мне говорят: «Да, знаем. Пишите заявление – инженер-исследователь лаборатории порошковой металлургии, 100 рублей оклада жалования».
Я Захару Ильичу через четыре месяца говорю: «Может я когда-то перейду на кафедру?» «Куда ты торопишься? Чем тебе там не нравится?» Но мне там почему-то не нравилось. Я написал заявление на конкурс и пошел подписывать в разные инстанции. Все подписали, в политехе всегда всё подписывали. Настал день заседания совета кафедр общественных наук. Шеф, т.е. Файнбург, некстати заболел. Я стоял у торца стола, а сидевшие за столом ученые-гуманитарии должны были мне задавать вопросы. Секретарь парткома института спрашивает: «Что вы здесь делаете? Мы же договаривались, что мы вас брать не будем, вы будете работать в лаборатории порошковой металлургии. Как вы вообще сюда попали?» Я говорю: «Так мне же подписали заявление». И это было, как выяснилось, правильным ответом. В результате я был избран ассистентом кафедры научного коммунизма. И проработал там с 1974 по 2010.
У меня было свободное время, я ходил в Горьковскую библиотеку и журналы читал. В библиотеке был журнал «Коммунистический интернационал», все номера с 1919 года по 1943. В Ленинке статьи врагов народа в нем были вырваны, здесь к ним никто не прикасался. Ни в каком спецхране они никогда не были, но их не было в каталоге. Я читал «Коммунистический интернационал», читал «Красный архив». Читал «Большевик», был весь комплект с 1924 года по 1952, без всяких изъятий, без всяких зачеркиваний. В столичных спецхранах (две недели в году) читал немецкие книжки, потом французские стал читать, потом польские. Тему взял такую, чтобы давали всё – «Идеологическая борьба от 1917 по последний год».
А.Ш.: Вы сразу начали работать над диссертацией, когда попали на кафедру?
О.Л.: На кафедре научного коммунизма тогда работал Захар Ильич Файнбург, которого я считаю своим настоящим и, может быть, единственным учителем. У него была слабость – он не любил готовить кандидатов наук, а где-то защищенных старался не брать. Историков он терпеть не мог. Считал, что после М.Н. Покровского у нас их не было. И его на всяких совещаниях, естественно, шпыняли с вопросом: «Где кандидаты наук?».
Он меня как-то поймал: «Ты же писал у Волина диплом? Иди и по диплому напиши кандидатскую». Я написал, конечно, но поскольку уже был отравлен социологией, то знал слова «социальная структура», «статусы», «социальная идентичность». В диссертацию я всё это вставил. Мне казалось, что так будет проблематичней, что партийные конфликты отражают социальные конфликты, которые, в свою очередь, отражают конфликты культурные.
Шеф говорит: «Я руководить этой диссертацией не буду. Иди к Волину». Я прихожу к Якову Рувимовичу, отдаю ему текст. Через неделю прихожу ещё раз, он говорит: «Что ты написал? Где ты нашел слова «социальная структура»? Их же нет у Ленина!» Я отвечаю: «Есть». «Если ты там у Ленина что-то нашел, ты это неправильно понял». И прогнал.
Шеф говорит: «Поезжай в Москву, там есть институт мировой социалистической системы, там и будешь защищаться. Я поговорю с научным секретарем». Отправился я в Москву, и институт этот нашел. Почему-то сумел уговорить товарища в штатском у входа, прорвался к ученому секретарю, дал ему текст, передал привет от Захара Ильича. Он головой кивнул, спросил, почему Захар Ильич не позвонил. Я ему сказал: «Вы же знаете Захара Ильича» - «Да, я знаю Захара Ильича. Идите, через дней 8 приходите». Приезжаю я туда, уже не к нему, а к какому-то молодому человеку. Он задает мне вопрос: «А где вы взяли этот материал? Кто вам разрешил это писать?» Позвал к заместителю директора по науке, обрисовал проблему: дескать, мы можем принять к защите эту диссертацию, но только её засекретив, но мы не можем её засекретить, потому что она на открытых источниках. Посмотрел на меня замдиректора по науке, и сказал: «Я посоветуюсь с ЦК». До сегодняшнего дня советуется. Шеф махнул рукой: «Правильно, зачем тебе защищать всякую ерунду? Есть реальные социальные проблемы – культуры, коллективности, образа жизни. Вот ими и занимайся».
Захар Ильич Файнбург в последние десятилетия своей жизни пытался социологизировать большую марксистскую идею. При кафедре работали две прикладные лаборатории, в том числе одна по хозяйственным договорам с предприятиями и городскими администрациями. Я с ними сотрудничал, естественно, не в качестве историка, готовил инструментарий для исследований, организовывал работу по сбору информации, писал отчеты и защищал их в небольших, но весьма требовательных собраниях.
Это была работа. В конце концов, я защитил диссертацию в философском совете, поскольку социологических советов не было. Речь шла о формировании социально-культурной идентичности жителей новых городов, главным образом г. Норильска.
История превратилась на время в хобби: интересное чтение, не связанное с определенной тематикой.
А.Ш.: Как родилась идея докторской диссертации?
О.Л.: Работал межбиблиотечный абонемент. Книжки спецхрановские не выдавались, но тут были интересные и без спецхрана. Их полагалось читать только в библиотеке, но в политехе мне их давали домой на месяц. У меня были собеседники – М. Н. Л. и А.Д.Б., с которыми можно было это всё обсуждать.
В конце 1980-х годов я заинтересовал шефа. Захар Ильич, повторяю, историков не терпел, историю наукой не считал. Но тема культа личности была ему очень близка. Он предложил парткому политеха прочесть курс лекций по культу личности. Двери в клубе сломали. Он читал три вечера подряд. Переполненность – это не то слово. К этому времени я стал немного интереснее для Захара Ильича, потому что выступал в роли справочника. Вот, к примеру, ему хочется рассказать что-нибудь про Эйсмонта и Толмачева, он у меня и спросит. Рейтинг у меня, естественно, резко повысился. И шеф мне сказал: «А прочти лекцию про хрущевские реформы». Я до вечера читал, никто двери не сломал, но человек 100 было. После чего я решил – напишу статью по теме лекции. Ещё ничего не рассекретили, но книжки времен Никиты Сергеевича были, по ним и написал. Отправил в «Вопросы истории». Статью уже готовили к печати, я потом её получил с редакторскими правками, но к этому времени «Вопросы истории» получили разрешение на публикацию мемуаров Хрущева, так что мою статью выбросили.
Я твердо знал, что в архив ходить не надо, потому что те, кто ходили в архив, плевались, ругались, махали руками. Работаешь под присмотром, тетрадку сдаешь на проверку, оттуда вырезают, что ни попадя. Потом, где-то в 1991-1992 мне кто-то сказал, что в архиве стало посвободнее, и я пошел в архив. Тем более, у меня появилось свободное время, потому что менялись курсы и, как всегда, моего курса не оказалось. Меня отправили в старшие научные сотрудники. Там зарплата была меньше, но ничего делать не надо, можно писать диссертацию.
Игорь Константинович К. – университетский историк мне рассказал про теорию модернизации. Книжку подарил Гюнтера Розе «Прогресс без социальной революции». И парочку других книг я успел выписать и прочитать. Идея показалась многообещающей, и я написал книжку «Реформа и модернизация в 1953-1964 году». Название, прямо скажем абсолютно идиотское, там даже «СССР» нет. Тираж был 1000 экземпляров, но я так и не знаю, где он разошелся. В московские библиотеки она попала, я случайно находил сноски.
Причем, в это время я занимался практической работой. Был такой Западно-Уральский учебно-научный центр, частная организация, несмотря на красивое название. Они проводили консультативные работы для школ и для предприятий. Проблемно-целевые семинары и всякого рода игры. Я в этом активно участвовал. За это Западно-уральский учебно-научный центр издал за свой счет мою книжку.
Когда меня перевели в старшие научные сотрудники, я решил, что напишу докторскую диссертацию по хрущевской эпохе в контексте теории модернизации.
Книжку издали, надо и на защиту выходить. В Перми советов нет, в Свердловске есть. Дальше начинается обычная история. Ты сдаешь рукопись, тебе говорят: «Посмотрим». Никто ничего не смотрит. Проходит два месяца, сдаешь рукопись кому-то ещё. Только в одном месте мне сказали правду, в Институте философии и права Уральского отделения Академии наук. Директор института сказал, что эту пошлятину защищать никто не будет, слово «модернизация» им казалось плохим. Мне даже один оппонент по этому поводу длиннющий трактат написал.
Я уже считал, что, может, всё забыть, в конце концов, почему бы мне не быть доцентом кафедры социологии и политологии. Но тут совершенно нечаянно мне пришло письмо от Льва Наумовича Когана: «Мы хотим принять вашу диссертацию к защите, приезжайте». Я приехал. Он мне показывает заключения эксперта: «Диссертация не обладает научным содержанием, абсолютно неверно оформлена, не имеет ни предмета, ни метода, ничего, поэтому никакой защите не подлежит». Сказал идти к нему, убеждать.
Еду к эксперту. Сидит джентльмен за столом, стол большой, джентльмен осанистый. Минут 15 я проболтался в коридорчике, прежде чем к нему попасть. Он говорит: «Я тебе всё написал, зачем приехал? Думал, я что-то другое могу написать?» Подумал и сказал: «Вот, если Н.Н. одобрит, я, может быть, пересмотрю». И я решил на кафедру зайти к этому страшному Н.Н.
Вид профессорский, взгляд недобрый. И происходит между нами такой диалог:
– А вы зачем ко мне?
– Послали, и я зашел.
– Что, у меня своих дел нет?
И ждет, когда я уйду.
И тут я вижу, у него на столе лежит моя книжка, причем вся истрепанная, с закладками. Я спросил про нее. Собеседник оживился, сказал хорошая-де книжка, у нас вся кафедра работает по ней уже год».
Я говорю: «Так я и есть тот самый Лейбович». Пауза. «Вы?» - «Я». – «А вы у нас выступите?» Нет, мне, говорю, рецензент сказал, что у меня всё антинаучно, ненаучно, историография плохая, источниковедение не по правилам. «Кто сказал?» Берется за телефон, звонит рецензенту: «Это ты будешь учить людей историографию писать? Ты на свою-то диссертацию посмотри. У меня нет никаких претензий к этой работе». После чего отзыв мне тут же переписали.
Защита длилась три часа, если не больше. Второй оппонент обиделся на меня за модернизацию «У нас всегда была великая культура, её не надо модернизировать». Ко мне Л.Н. Коган подошел перед защитой, я его честно спросил: «И вот что я буду делать с этим?». Он мне: «Не надо ничего делать, ты все его 30 замечаний проигнорируй, на парочку ответь. На одно вежливо, а на другое невежливо, и всё».
Стоило мне только защититься, как я получил письмо из института социологии, где секретарь ученого совета объясняла мне, что я глубоко неправ, что защищаться я должен у них, что она наконец-то увидела мою книжку, и все за. Так что сейчас я мог бы быть доктором социологических наук, но было уже поздно.
А.Ш.: Как изменилась ситуация на рабочем месте после защиты диссертации?
О.Л.: Я приехал доктором исторических наук, и меня тут же выгнали с кафедры социологии. Кадровые сюжеты прихотливы – надо было замещать должности на кафедре культурологии, про которую на тот момент я почти ничего не знал. Сообщили мне о назначении в июне. В сентябре надо идти на поток в 100 человек.
На второй год я пригласил А.Н. К. за мной семинары вести. Он мне сказал: «Вы знаете, я ничего не слышал о культурологии. Может быть, вы методичку напишете?» Так появились «10 лекций по культурологии». Методичку мы писали так: я вел занятия на специальности матмоделирование, курс попался небольшой и при этом очень сильный. Там были девочки, которые умели конспектировать. Короче говоря, я получил в конце полный курс лекций, написанный от руки. Сначала я его прочитал, потом отредактировал, потом позвал А.Н., мы его отформатировали и отдали в печать. В конце концов, кафедральные дамы, объяснявшие мне, что я поступил совершенно бестактно, придя на эту кафедру, читали курс по 10 лекциям. Идейно я их завоевал.
А.Ш.: Как вам это удалось?
О.Л.: Во-первых, набором молодежи. Их гоняли сначала как зайцев, это надо было пережить. Историей мы на кафедре не занимались. Зарплаты были мизерные, и мы участвовали в избирательных кампаниях. Там позволительно было заниматься социологией. Какие вопросы выставлять в анкеты, это было наше дело. Материала хватило лет на семь. Мы обо многом узнавали «в поле».
В общем-то тогда и произошел известный поворот в моих исторических штудиях. Благодаря шефу, Захару Ильичу, который нас на социологию направлял, я бы сказал, железными прутьями, возникли социальные сюжеты. И вот где-то в 1990-е для меня стала интересна социальная история. Хотелось узнать, что происходло внизу, за пределами больших институтов советской эпохи. Концепция модернизации – это концепция социокультурной истории, где способы поедания хлеба или способы получения жилья имеют куда большее значение, чем какие-то высказывания начальников. И в начале у меня была известная раздвоенность. Повторяю, политическую историю я всегда любил, а социальная история, она бессобытийна и не очень, на первый взгляд, увлекательна. Как, собственно говоря, и социология.
Интерес к политической истории не пропал. Сначала мы с коллегами сделали сборник документов «Репрессии в Прикамье», а потом коллективную монографию «Включен в операцию». Нас стали приглашать на приличные конференции. И где-то к году 2008 я статус историка, по-моему, завоевал. Тогда возник этот треугольник интересов –это социальная история, история культуры и политическая история XX века.
Историю репрессий мы с коллегами стараемся переработать в историческую «инквизиторскую антропологию», то есть пытаемся из архивно-следственных дел извлекать материалы о жизненном мире подследственных.
Тут возникает известный сюжет. Когда ты занимаешься политической историей, ты в тренде. Когда ты занимаешься безлюдной социальной историей, тоже всё менее ясно. А вот когда ты вдруг входишь в повседневность, ты опять оказываешься на обочине. Ты открыл закономерность? Не открыл. Ты обнаружил какой-то большой тренд? Не обнаружил.
Узнал ты, например, чем для рабочих такого-то завода стало открытие душевых кабинок после длительного перерыва. И что? Выяснишь, чем для горожанина являлась банка зеленого горошка – и вызовешь скептическую улыбку.
Опубликовал я статью «Милицейская норма» о том, как пили сотрудники милиции, какие нормы, какие ритуалы сложилась в их среде вокруг алкогольных практик. К тебе приходят люди и говорят: «А причем здесь город Молотов? Сравни его с городом Керчью, Новосибирском, много ведь ещё городов. И тогда ты составишь общую картину. А так, ты что-то подобрал, и зачем вообще в этом копаться? Они же выполняли важную задачу, эти функции и опиши». По пермской милиции есть несколько книжек, они там раскрывают преступления, повышают раскрываемость, кто-то жертвует собой, кто-то отдает всего себя народу, но про то, что пьют, там ничего нет.
Если ты стремишься изучить, как работает этот институт, какие функции исполняет, по каким нормам, по каким принципам идет в него набор, как эволюционирует техника расследования, понятно, что такой подход никому не нужен. Если ты пытаешься посмотреть на них изнутри, на то сообщество, которое расположилось внутри этого самого института, то ты не можешь взять его целиком. Ты берешь какую-то его часть, смотришь на них и говоришь, у них там много раскрываемости, но при этом они ведут себя как мужской клуб. И мы не знаем, может где-то еще был милицейский мужской клуб, но здесь они вели себя так, ищите. Если найдем разницу, это будет замечательно, мы увидим многоцветие. Тогда исторический процесс раскроется как индивидуализированный, множественный и объемный. Не найдем разницу – значит мы вывели некую институциональную норму, которую они почему-то в своих отчетах не указывали.
Пока это всё-таки маргиналии. Несмотря на то, что наши статьи уже есть в вузовских программах, это ещё чепуха. Ситуацию трудно переломить, потому что прежняя освоенная методология заключается в следующем: есть закономерность, истмат ее изучает, историки используют. И ты должен попасть в эту закономерность, обнаружить её. Ты можешь её переписать и сказать: вот не было роста влияния трудящихся масс в истории, было падение. Это, на самом деле, про одно и то же. Но, к примеру, если ты увидишь, что возможности рабочих до стахановского движения были вот такие, а после стахановского такие же, то это повод задуматься. Закономерности здесь, пожалуй, не зафиксируешь, но можешь написать, что Кизеловские рабочие своего большого значения как-то не заметили, не осознали. Да и условия, в которые они были поставлены, наверно, как-то не действовали. Ну, не совсем, скажем, бытие определяло сознание.
А.Ш.: Олег Леонидович, вы преподавали немецкий, будучи дипломированным историком, занимались социологией, числясь ассистентом кафедры порошковой металлургии, защитили докторскую по истории – и оказались заведующим кафедры культурологии. Куда еще приведут вас эти «кривые и окольные» пути?
О.Л.: Главное, чтобы они не заканчивались. Буду двигаться вперед, пока есть силы.
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.
Comments