Мосионжник Л.А. Память о великой попытке: Бессарабская коммуна Г.И. Котовского как утопический эксперимент
…утопия хороша как остров, но страшна как архипелаг…
В.А. Чаликова
Резюме: В статье анализируется история Бессарабской коммуны, основанной Г.И. Котовским, с точки зрения её сходства с утопической общиной. Основным источником служит рукопись В.Г. Шмерлинга, биографа Котовского, посетившего коммуну лично и собравшего о ней ряд ценных документов. Из этих документов видно, что ни у самого Котовского, ни у непосредственных руководителей коммуны не было утопических планов, вряд ли они были даже знакомы с трудами классиков утопизма. Однако объективные условия, в которых существовала коммуна, привели к появлению черт, роднящих её практику с «Утопией» Мора и особенно с проектами Ш. Фурье, а во многом и с киббуцным движением. В течение пяти лет коммуна развивалась успешно, преодолев начальные трудности, а её перерождение и конечный распад были вызваны внешними факторами.
Memory of the great attempt: Bessarabian commune Grigorii Kotovsky as a utopian experiment
Summary.The article analyzes the history of the Bessarabian commune, founded by Grigorii I. Kotovsky, from the point of view of its similarity with the utopian community. The main source is the manuscript of V.G. Schmerling, a biographer of Kotovsky, who visited the commune in person and collected a number of valuable documents about it. From these documents it is clear that neither Kotovsky himself nor the immediate leaders of the commune had utopian plans, they were hardly even familiar with the works of the classics of utopianism.However, the objective conditions in which the commune existed led to the appearance of features that made its practice close to Thomas Mort's "Utopia" and especially to the projects of Charles Fourier, and in many respects to the kibbutz movement. For five years, the commune developed successfully, overcoming initial difficulties, and its rebirth and final disintegration were caused by external factors.
Ключевые слова: Котовский, Бессарабская коммуна в Ободовке, Владимир Шмерлинг, Томас Мор, Шарль Фурье, фаланстер, утопия. утопическая община, утопический эксперимент.
Keywords: Kotovsky, Bessarabian commune in Obodivka, Vladimir Shmerling, Thomas Morus, Charles Fourier, phalanstère, utopia, utopian community, utopian experiment.
Сведения об авторе: Леонид Авраамович Мосионжник, доктор истории, конференциар (доцент) г. Кишинёв, университет «Высшая Антропологическая Школа», e-mail: mosionjnic@mail.ru
Mosionjnic Leonid, PhD in History, Assistant Professor, “High School of Antropology” University. Chişinău, Moldova
Утопия как альтернативная реальность
Память о прошлом – это не только великие события и мелкие подробности, не только образ жизни. Это ещё и былые мечты – об альтернативной реальности, основанной на принятых в данном обществе ценностях. Проще говоря – о «лучшей» жизни, которую её приверженцы – обоснованно или нет, в данном случае неважно, — считают возможной. Текст, описывающий такую реальность, и есть утопия.
Утопия — не сказка: для её воплощения не должны требоваться чудеса. Не случайно утопическая литература бурно расцветает накануне больших и неизбежных перемен. И напротив: если где-то утопий нет – значит, здесь о будущем либо вовсе не думают, либо не ждут от него ничего хорошего. Так что речь идёт не просто о литературном феномене.
Многие из этих проектов альтернативной реальности приводили к утопическим экспериментам — попыткам создать идеальное общество на практике, хотя бы и в малых масштабах. Так возникали утопические общины, живущие по иным правилам. чем окружающий мир. Таковы были фаланстеры, основанные приверженцами Ш. Фурье, «Новая Гармония» Р. Оуэна, многие другие. Ещё в 1875 г. Чарльз Нордхофф выпустил почти 450-страничный труд: «Коммунистические сообщества Соединённых Штатов» — причём только о тех, которые он посетил лично (Nordhoff 1875). Успех этих «коммун» был разным. Большинство из них со временем распалось или переродилось, но некоторые выжили.
Ведь с утопических колоний Новой Англии началась история самих США. Ещё в XVI веке возникли общины «моравских братьев» (вариант анабаптизма): они уцелели до сих пор, в основном в Канаде и США, где по ним не прошёлся паровой каток мировых войн и диктатур. Из сообществ, уходящих в пустыню, чтобы там «жить не по лжи», выросло христианское монашество, историю которого рано считать оконченной. Технократическая утопия Ф. Бэкона «Новая Атлантида» стала прообразом научных учреждений Нового времени. С утопического проекта начался Израиль. И хотя в своей программной брошюре Теодор Герцль с самого начала доказывал, что «дело идёт вовсе не об одной из тех милых утопий, которые так часто появлялись и до и после Томаса Мора» (Герцль 1896: 2), хотя он боялся, как бы его не приняли за утописта, но позже ему всё же пришлось дополнить свой практический проект романом о будущем – «Обновлённая земля» (Герцль 2000 [1902]). Оказалось, что и бизнес-план нуждается в литературной обработке.
Другие сообщества подобного рода начали весьма успешно, были достаточно жизнеспособны, но распались из-за внешних причин. Два таких утопических эксперимента случились в Парагвае: государство иезуитов (1630-е — 1767 гг.) и диктатура Х.Г. Франсиа и Лопесов (1811-1870). О некоторых ещё рано делать выводы: они ещё слишком молоды. Появился даже специальный термин: «идейные общины», или «целенаправленные сообщества» — intentional community, и типы их даже в наши дни многообразны (см.: https://ru.wikipedia.org/wiki/Идейная_община). Правда, у них уже нет притязаний эпохи великих утопистов: стоит-де показать, насколько наш образ жизни лучше привычного, — и весь мир последует за нами. Теперь такие общины — именно места альтернативного образа жизни, предназначенные именно и только для желающих. В сущности, фаланстер никуда не исчез, он лишь излечился от завышенных притязаний.
Но есть и ещё один, особый случай: сообщества, создаваемые без обдуманного утопического проекта, но приобретающие черты утопических общин – поскольку возникают они в особых обстоятельствах, в условиях, которые надо превозмочь ради собственного выживания. При этом их создатели и участники могут даже и не быть утопистами, вообще не читать ни Мора, ни Фурье: всё происходит как бы само собой, «силою вещей», Что и доказывает: утопия – не просто фантазия мыслителей-одиночек, а её характерные черты (например, общность имуществ) — не чья-либо прихоть. Бывают обстоятельства, при которых только так и можно выжить.
Об одном таком сообществе и пойдёт сегодня речь. Инициатором его создания стал человек, ещё при жизни ставший легендой, — Г.И. Котовский. Созданная им коммуна целых пять лет сохраняла свой особый уклад и имела все шансы для дальнейшего развития. И конец её был вызван внешним давлением, а не внутренними причинами.
История рукописи
С окончанием гражданской войны началась демобилизация. Бойцы дивизии Г.И. Котовского, в основном бессарабцы, остались без места. Вернуться на родину, за Днестр, прямо в руки сигуранцы, они не могли. В основном это были крестьяне – в городе их ждало бы дно. Единственная их надежда была на помощь своего командира. А у Котовского – при всей анархичности его натуры, импульсивности, тяге к авантюре, многократно отмеченном артистизме – был твёрдый стержень. Своих людей он никогда не бросал – ни в бою, ни в мирной жизни. Ни при удаче, ни при неудаче: нет в его биографии ни единого такого эпизода. Так родилась идея создать сельскохозяйственную коммуну из бывших бойцов его дивизии.
В августе 1924 г. в местечке Ободовка (на юго-востоке Винницкой области, между Бершадью и Крыжополем) по инициативе Г.И. Котовского была создана Бессарабская коммуна. Разместилась она на землях совхоза, основанного при 2‑м кавалерийском корпусе в бывшем помещичьем имении, но так и не наладившего работу. Во главе коммуны стояли два человека: Виктор Фёдорович Левицкий (1897-1937), один из руководителей Хотинского восстания 1919 г., позже боец в бригаде Котовского, и Николай Алексеевич Гажалов (1895-1971), бывший начальник особого отдела в той же бригаде. Позже коммуна была преобразована в колхоз имени Котовского.
Её историю написал Владимир Григорьевич Шмерлинг (1909-1992) — советский писатель, родившийся в г. Козлове (ныне Мичуринск) в еврейской семье управляющего аптекой. В 1919 г., когда Козлов был занят генералом Мамонтовым, семья чудом спаслась от погрома и перебралась в Москву. Там Владимир Григорьевич позже поступил на литературные курсы. Первые его очерки увидели свет в 1928 г., первый роман («Югосевер», о своём земляке — знаменитом селекционере И.В. Мичурине) — в 1931. Кроме Мичурина, он был знаком с Сергеем Есениным, Аркадием Гайдаром, переписывался с К.Э. Циолковским и до самой старости любил рассказывать школьникам об этих людях. В годы войны В.Г. Шмерлинг служил фронтовым корреспондентом, был майором интендантской части, прошёл войну с начала до конца. В 1944 г. он был награждён орденом Отечественной войны 2-й степени — за то, что в Торжке под немецкими бомбами спас детей из горящего детского дома. Его жизни и творчеству посвящён сайт (http://vlshmerling.narod.ru/), на информацию которого мы здесь и опираемся.
С Котовским В.Г. Шмерлинг не успел познакомиться лично, но с его женой Ольгой Петровной и сыном Григорием Григорьевичем был в дружбе и многолетней переписке. Жизнь легендарного комбрига стала его темой надолго: он посещал основанную Котовским коммуну, познакомился со многими бойцами-котовцами, записал их воспоминания. В 1937 г. В.Г. Шмерлинг издал первую подробную биографию комбрига — в серии ЖЗЛ, основанную во многом на личных воспоминаниях соратников своего героя (кишинёвские архивы ему в то время по понятным причинам не были доступны). Четыре года спустя, в 1941 г., он выпустил повесть для детей «Штаб-трубач» — о юном трубаче в бригаде Григория Ивановича: это был реальный человек – Александр Лавренюк, позже солист на валторне, военный капельмейстер и певец (Гарри 1959: 252). Больше того, в 1946-1948 гг. В.Г. Шмерлинг инициировал перед властями идею создания в Кишинёве музея Г.И. Котовского и начал его организацию, за что был награждён Почётной грамотой Верховного Совета Молдавской ССР (http://vlshmerling.narod.ru/ar/biogr.htm). Так что с доступными в то время архивными материалами В.Г. Шмерлинг (в отличие от многих других биографов Котовского) был хорошо знаком. Цитаты из полицейских и следственных дел он приводит практически дословно. В 1949 г. он выпустил второе издание своей биографии Котовского, многое исправив и дополнив уже по архивным данным. Эта книга была переиздана несколько раз — от Кишинёва до Казани, переведена на несколько языков.
Истории Бессарабской коммуны В.Г. Шмерлинг решил посвятить особый труд. Он лично выезжал на место, говорил с коммунарами. Он собрал большое количество аутентичных документов (многие из них цитирует) и оригинальных фотографий, включённых в текст. Однако рукопись — написанная, по-видимому, во второй половине 1930-х годов — так и осталась неизданной. Как писала Е.С. Осликовская (1958) — агроном, в своё время активно сотрудничавший с коммуной: «Работа В. Шмерлинга была написана к десятилетию коммуны имени Котовского. Она не вышла в свет только потому, что ряд лиц и в первую очередь председатель коммуны, выдающийся деятель колхозного движения, очень яркий и одарённый человек — Виктор Фёдорович Левицкий был невинно осуждён». В рукописи заметны следы поспешной правки, когда автор вычёркивал имя Левицкого и заменял его на имя его коллеги — Н.А. Гажалова. Но в том же 1937 г. был расстрелян И.Э. Якир, покончил с собой ввиду неизбежного ареста Я.Б. Гамарник, в 1939 были расстреляны П.П. Постышев и С.В. Косиор — их имена тоже упоминаются в рукописи. Кто мог тогда знать, долго ли ещё можно будет называть по имени даже С.М. Будённого и К.Е. Ворошилова? В.Ф. Левицкий, как сообщает сайт «Мемориала», был обвинён прежде всего в «экономической контрреволюции»[1] — он ездил в Америку, изучал там опыт ведения сельского хозяйства, пытался внедрить увиденное в коммуне. А в книге этому посвящена вся седьмая глава. Что из сказанного там было бы сочтено преступлением? Можно ли было вообще рискнуть сдать такое в печать?
Лишь в 2009–2011 гг. г. сын писателя, Григорий Владимирович Шмерлинг, разобрал сохранившийся текст и опубликовал его в Интернете (Шмерлинг 2009). Ему же принадлежит и условное название — «Повесть о Бессарабской коммуне» (в оригинале рукопись никак не озаглавлена). Публикация плохо вычитана, заметны ошибки набора и сканирования; далее в цитатах мы эти ошибки исправляем, поскольку дополнительной информации они не несут.
Коммуна и фаланстер: в чём разница?
И вот тут с образом «бессарабского Робин Гуда» происходит странная вещь. Да, Котовский стал инициатором коммуны, опекал её целый год — от основания (август 1924 г.) до своей гибели в августе 1925 г. Но на каких принципах должна была создаваться коммуна? Ведь теоретиком Котовский никогда не был. И здесь из-за его спины выглядывают авторы, которых он вряд ли успел при жизни прочесть: Шарль Фурье (в первую очередь), Томас Мор и даже Теодор Герцль.
Коммуна напоминала не столько колхоз, сколько фаланстер. Был даже такой внешний признак (и многие — как фурьеристы, так и их оппоненты — принимали его за главный), как роскошное здание, в котором для места общих собраний автор предлагал взять за образец не более не менее чем галерею Лувра (Фурье 1939: 126). Такого, конечно, не было, но вместе с Ободовским совхозом коммунарам достался дворец графов Собанских[2] — правда, разрушенный во время войны, но поддававшийся восстановлению. Но вообще-то коммунары строили свою жизнь не по чьей-нибудь теории. Один из вновь поступивших членов коммуны, видимо, знал историю утопизма: «Коммуна — это большой монастырь, — объяснял Гарбуз, — каждый что хочет, то и должен делать (…) Гарбуз же доказывал Лозинскому, что коммуна — это как вроде раньше монастырь был, что коммунары, как монахи, от вольной жизни и соблазнов за оградой спрятались, настоящая же жизнь в селе будет, когда крестьянин развитей станет и богаче» (Шмерлинг 2009, IV, 4). Действительно, обоснование коллективизма примером монастырей есть и у Томаса Мора (Мор 1953: 197-198, 289; 1989: 115). и даже у Э. Кабе, который первым назвал свою утопию коммунистической (Кабе 1948: 173). Но этот-то человек «считал, что в коммуне он скорее сделается развитым, а потом всё равно придёт время, когда придётся делить коммунарскую землю», и в коммуне не удержался.
В другой раз, по поводу общих обедов, студент-агроном Петиков (которого Котовский в своё время направил из бригады на учёбу) сказал:
«— Лёва, а ты, ты всё-таки утопист. Был такой лондонский гражданин и виконт[3], учёнейший муж, Томас Мор. Там у него на острове Утопия время обеда возвещалось трубным звуком, ну а мы в металлическую доску бьём.
— Кто таков Томас Мор, я не слыхал о нём. Может, и он нам пригодится. Ты не забудь, Лозинский, пусть нам агроном расскажет об этом гражданине» (Шмерлинг 2009, II, 13).
Но реальный быт коммунаров определялся не чьими-то идеями (пусть даже не Фурье или Мора, а самого Маркса), а суровой реальностью. Общность имущества, включая даже личное, была установлена с самого начала — но не потому, что это соответствовало какой-нибудь теории, а потому, что на новое место котовцы пришли с пустыми руками. Позже они писали Ворошилову: «Мы приняли хозяйство военсовхоза кавкорпуса Котовского в 1924 году в составе 3 лошадей, 4 поломанных культиваторов, 3 заржавлённых плугов и 3 повозок без ящиков. Плюс к этому полуразрушенное здание» (IX, 1). Лишь со временем Котовскому удалось выбить для коммуны три трактора. На всех был только один костюм, и надевал его тот, кому надо было выйти за ворота. «Опенчук пришёл в коммуну в рваной домотканой одежде. На следующий же день он без всяких церемоний сменил свой эскадрон заплат и дыр на красные галифе Левицкого. А Левицкий без всякого сожаления влез в первые попавшиеся брюки, когда-то принадлежавшие франту Дрыге» (II, 3). Одно на всех было полотенце (II, 4). Не было ни постельного белья, ни посуды, так что вместо мисок пришлось приспособить эмалированные плевательницы, не находившие сбыта в местной кооперации (II, 3). Но такое было только в первые дни. Как только котовцы смогли наладить свой быт — появились и чистые простыни, и индивидуальное бельё (IV, 8), и никто не усмотрел в этом отхода от принципов социализма.
И наверняка коммунары не знали, что так же, как они, поступили герои ещё одной классической утопии — «Истории севарамбов» Дени Вераса д’Алле. Голландские моряки, выброшенные на пустынный австралийский берег, у него вводят общность собственности и новые формы отношений между полами (Верас 1956: 81-103). И тоже — не в силу своих убеждений, а под давлением необходимости. Условия, которые в прежних утопиях были лишь волюнтаристскими установлениями некоего разумного законодателя, на пустынном австралийском берегу возникли сами собой, как единственно возможные в такой ситуации.
Однако чем всё-таки отличается фаланстер[4] от коммуны? Это прежде всего не дворец и даже не общность имуществ, тем более — не общее жильё, вплоть до одной кровати на всех (а в первые дни коммуны было и это: Шмерлинг 2009: I, 7). Так что напрасно и Петрашевский начал свой фурьеристский опыт со строительства общей избы (которую крестьяне тут же сожгли), да и сам Фурье в Конде-сюр-Вегр зря начинал с постройки здания и закупки экзотических растений: деньги кончились раньше, чем была завершена постройка, в которую к тому же оказалось некого селить (Василькова 1978: 210-215). В Бессарабской коммуне со временем появился и верблюд, и даже пара павлинов, — но по случайным причинам, и не в этом была суть дела. Напрасно даже такой крупный теоретик, как П.А. Кропоткин, утверждал, что фаланстер, «в сущности, представляет не что иное, как огромную гостиницу», в то время как люди «больше любят отдельные квартиры» (Кропоткин 1919: 157). Ведь не в этом суть! И коммунары мечтали вовсе не о вечном общежитии: «Раньше в планах Левицкого и Гажалова были эскадроны и полки, теперь же, хотя их на кровати всего несколько человек, перед ними тысячи белых мазанок, соломенный рай, окружённый забором из плетёной лозы» (Шмерлинг 2009: I, 8).
Фаланстер по Фурье — это производственно-потребительский кооператив, основанный на «страстных сериях». Это, прежде всего, — люди, особым образом мотивированные, организованные и готовые на временные жертвы — ради собственного лучшего будущего, а не ради одних лишь грядущих поколений. Сам Фурье, приступая в 1832 г. к опыту в Конде-сюр-Вегр, предупреждал: «Если организаторы не будут “приучать этих начинающих к развитию притяжения, приводить к выявлению их страстей, их вкусов, их инстинктов”, то вся затея “превратится в простую компанию акционеров”» (Василькова 1978: 211). Фурье любил выражаться заумно — отчасти из-за особенностей собственного психического склада, отчасти же из болезненного страха перед плагиаторами. Поэтому переведём сказанное им на человеческий язык.
Утопия Фурье основана не на разуме, а на человеческих чувствах — точнее, на их правильном согласовании. Переделывать натуру, «формировать нового человека» французский утопист принципиально не был согласен: любые естественные чувства — даже жажду наживы и тщеславие — можно согласовать ко всеобщей пользе, лишь бы они удовлетворялись не за счёт других людей. Тем более нет уравниловки: ведь люди принципиально не одинаковы, одного тянет стихи писать, другого — щи варить. Чисто умозрительно автор полагал, что у человека всего 12 основных страстей, плюс 13-я — страсть к сотрудничеству, и в разных комбинациях они образуют 810 типов характера (Фурье 1938: 108). А эти типы, как ему казалось, распределяются по популяции случайным образом. Достаточно создать общину из 810 работающих (а вместе с нетрудоспособными — около 1800 человек), чтобы в ней попалось хотя бы по одному человеку с каждым типом характера, так что на любое дело найдётся работник. Каждый будет заниматься только тем, к чему его тянет (это для Фурье принципиально), так что нет разницы между трудом и хобби. А уж естественная потребность работников в плодах трудов друг друга толкнёт их к кооперации (по Фурье — «притяжению», attraction). Такие вот группы и есть «страстные» или «прогрессивные» серии: «Так именую я совокупность нескольких ассоциированных групп, посвятивших себя различным отраслям одного и того же производства или различным видам одной и той же страсти» (Фурье 1938: 40). Так, если одного тянет муку молоть, а другого — хлеб печь, то эти два работника нуждаются друг в друге. И поскольку своим делом они оба занимаются по зову сердца, то над ними не нужен никакой надсмотрщик или посредник. А поскольку у каждого человека есть не только одна страсть, каждому делу можно посвятить лишь два — два с половиной часа в день (чтобы не надоело). Зато рабочий день в целом можно вообще не ограничивать: этих людей придётся ещё и силком разгонять по спальням.
Состав коммунаров
Конечно, «психология» (создателем которой Фурье сам себя считал) здесь насквозь надуманная, оптимизм — чрезмерный, да и цифрам его верить не стоит: Фурье оперировал миллионами, но мог запутаться в счёте на пальцах. Он мог, например, объявить о «трёх главных условиях социальной мудрости», и тут же перечислить… не три, а четыре (Фурье 1939: 20). Но в Бессарабской коммуне мы видим и работу по душе, и даже «страстные серии». Один решил сажать помидоры и виноград — этим он и занялся (Шмерлинг 2009: II, 1). Другой любил ухаживать за свиньями. «С того дня, как попросился он на работы в свинарник, никто не видел его свободным, отдыхающим. Если Кремнёв приходил на “брехаловку”, то только затем, чтобы уговорить кого-нибудь поработать с ним вместе» (V, 5). И этот человек почувствовал себя жестоко обиженным, когда из-за туберкулёза по настоянию врача был переведён на другую работу — на свежий воздух. Каждый делал то, что лучше умел (умел потому, что хотел) — но с учётом общих интересов. В этих условиях даже тот, кто пришёл далеко не ангелом — один из первых коммунаров, демобилизованный красноармеец Лебедев, не сразу решил, в коммуну ему податься или в банду («всё вольней будет, и вроде как по моей специальности: и сытно и весело!» — I, 2) — менялись на глазах.
Да, но если кто-то умеет только выступать со сцены? На этом сломались уже многие утопические общины: их создавали восторженные идеалисты, а стало быть — в основном люди интеллигентного труда, не собиравшиеся лично доить коров. Этой беды не избежала даже «Новая Гармония», основанная Р. Оуэном:
«Уже с самого начала опыта в “Новой Гармонии” можно было предвидеть неудачу дела. В толпе, собравшейся на призыв Оуэна, люди убеждённые, искренно желавшие работать в новых условиях жизни, составляли только меньшинство; большая же часть пришла сюда для того, чтобы пожить без нужды и забот, опираясь на обещания Оуэна и ожидая, что всё будет для них устроено. Здесь существовал полнейший контраст с той обстановкой, которая была в Нью-Ланарке.[5] Там люди были связаны с устоявшимся уже делом, и все реформы Оуэна естественно вытекали из условий этого дела. Здесь самые разнохарактерные люди собирались во имя идеи, смутно понимаемой большинством, причём им самим предстояло сознательно и в общем дружном усилии осуществить её» (Каменский гл.X; выделено мной — Л.М.).
При такой организации в общине окажется много халявщиков, много «свободных художников» и восторженных оптимистов, умеющих лишь рассуждать, и будет немало психопатов, особенно истероидов, для которых внешний эффект («смотрите, мы новый мир строим, вы такого и не видали!») важнее результата. В крайнем случае — «да, мы провалились, но какое было зрелище!». И слишком мало действительно полезных людей: они-то как раз держатся за свои рабочие места, их не так легко сманить обещаниями. Из-за этого распались общины, основанные на идеях Ш. Фурье, Р. Оуэна, Э. Кабе. Да и сам В.Ф. Левицкий, побывав в США, описывал виденную им «американскую коммуну» в Луизиане — вероятно, какую-то смесь фурьеризма с анархизмом и понятым на уровне лозунгов марксизмом: «По своей бедности и быту она мало чем отличается от фермерских хозяйств этого штата. Прежде всего, эта коммуна строится не на материалистической основе, а на идеалистической. Ищут идеал. Философии очень много. Хозяйство как-то разбросано. Всюду грязь, масса всяких отраслей. Всюду что-то начато, но не докончено. Пища готовится невкусно. Живут “по потребности” — учёта нет. “Зачем учёт, это непроизводительная трата труда”. Учитывают только то, что продают за наличные и покупают на наличные. Но издают газету, даже две, одну окружную, одну свою. Выписал для нас одни экземпляр» (Шмерлинг 2009, VII, 1, 2).
Но вот тут Бессарабской коммуне как раз повезло. Её основала небольшая — всего 30 человек (Шмерлинг 2009, II, 13) — группа бывших партизан, сдружившихся ещё в бригаде Котовского, в основном крестьян — то есть как раз тех, кто нужен был на первых шагах. Новых членов принимали с большим разбором: «Чтобы стать коммунаром, надо было пройти испытательный кандидатский срок» (IV, 3). Ни о какой повальной коллективизации речь не шла: наоборот, на первых шагах нищета коммуны отпугивала селян. Лишь через несколько лет, когда дело встало на ноги, начали поступать заявления вроде такого: «В виду того, что прослужил в Красной Армии с 1918 года, в частности в 3-й бессарабской дивизии. Ныне демобилизовавшись хозяйство не имею, а посему желаю работать в коммуне бессарабцев, как культурный артист. Артист Н. Заикин. Член союза РАБИС, № билета 919293» (V, 7). Если же кто-нибудь желал покинуть коммуну — никто его силком не удерживал.
Тридцатью годами раньше так же рассуждал автор другой сбывшейся утопии — Теодор Герцль. Ему, основателю политического сионизма, были смешны филантропы, пытающиеся «смягчить страдания евреев посредством сионистических опытов» — «давая переселенцам в руки деньги или средства к работе» под девизом: «я плачу, чтобы они пошли» (Герцль 1896: 72). Т. Герцль считает, что это не выход — напротив, колонисты должны рассчитывать только на собственный труд и энтузиазм. Предложенная им компания (сейчас она известна как «Сохнут») должна действовать как раз наоборот: «мы им ничего не платим, напротив, заставляем их платить, но зато мы ставим впереди определённую цель» (там же). Иными словами, первыми должны двинуться те, кому нечего терять, кроме своих цепей. Они получат только бесплатный проезд, кредит на первое время, но главное — чётко сформулированную цель: обустроить себе на свете такое место, откуда их уже никто и никогда не выгонит. И если Т. Герцль считал, что евреям легче всего предпринять подобный утопический эксперимент, — то не потому, что они какие-то особые (против такого взгляда Герцль яростно спорил, считая его крайне опасной формой национального самомнения), но лишь потому, что у них нет другого выхода. Так же, как и у создателей Бессарабской коммуны.
Поначалу небольшая, коммуна пополнялась направленными в неё красноармейцами. Нескольких «направил в Ободовку политотдел дивизии после демобилизации» — впрочем, они-то в коммуне как раз не удержались (IV, 4). Несколько человек (механик и электротехник Митител, учительница Харитова) перебрались из Бессарабии на советский берег и направились к землякам; для них даже создали своего рода карантин (II, 9). Отчасти вступали местные бедняки и середняки. Когда стало ясно, что дело пошло, появились добровольцы. Ведь Бессарабская коммуна была не единственная. Как узнал тот самый Кремнёв, страстью которого был уход за свиньями, «его полковые товарищи организовали коммуну имени 50-го полка», получили хорошую землю где-то в Белоруссии. Однако в ней было всего 8 человек, и вскоре эта коммуна распалась (Шмерлинг 2009, V, 5). Упоминаются и другие армейские коммуны, но вряд ли они были похожи на то, что создали котовцы.
Окрестные крестьяне смотрели на коммуну косо, но до 1929 г. (об этом подробно дальше) коммунары и не тянули их к себе, принимали только добровольцев. Даже с местным кулаком, Потапом Федотовичем Токарем, отношения сложились хоть и неприязненные, но корректные: конкуренция, но никакого «кулацкого вредительства» (III, 1, 6; V, 4, и др.). Вообще слово «вредитель» по отношению к человеку во всём обширном (почти 16 авторских листов) в тексте встречается только дважды (VIII, 1; IX, 3) — там, где речь идёт уже о временах коллективизации. Притом один раз — там, где речь идёт как раз о начальнике политотдела Лепёхине, подгонявшем «цифры сева и премий (…) арестом саботажников и вредителей» (IX, 3). О роли, которую сыграл этот Лепёхин в распаде самой же коммуны, речь ещё впереди.
В 1927 г. в коммуне было уже 150 человек (V, 3), в 1928 — 175, в 1932 — 638 (IX, 1). И спустя десять лет люди могли сказать: «в неделимом капитале коммуны и их сила, мечты, задор и упорство и много, много работы хорошей и дружной» (Шмерлинг 2009, IX, 9).
Семейный быт
С самого начала к коммунарам потянулись и женщины из окрестных сёл — в основном беднячки. Вот протрет первой из них: «За Лизой не сватались селянские парни: у неё не было приданого» (Шмерлинг 2009, II, 6). «Председатель просил её не путать голоса, так как она за сквернословие лишена голоса на собраниях на две недели. Лиза не слушалась председателя» (Шмерлинг 2009, IV, 1). И естественно, встал вопрос о браке и семье. Прежние утописты были в этих вопросах категоричны: допускалась лишь одна форма брака, все остальные исключались. Либо строгая моногамия — либо, как у Платона, «общность жён»: лишь в таком виде древние греки могли представить равенство женщин. Самым либеральным в этом вопросе был как раз Фурье. Многие считают (без достаточных оснований), что именно он впервые ввёл слово «феминизм». Среди массы его неологизмов возможно и такое. Но в своём «Новом промышленном и социетарном мире» он делит жителей фаланстера на девять категорий в отношении к браку, плюс две крайние: «в данном случае — девственницы и независимые: первые не знают чувственной любви, вторые не соблюдают никакого устава в сфере её осуществления» (Фурье 1938: 153, 155). Все эти формы (как для мужчин, так и для женщин) Фурье признаёт равно законными, каждый может в любой момент как записаться в любую группу, так и выбыть из неё. От каждого / каждой требуется лишь одно: быть тем, кем сам себя объявил / объявила. А если менять статус — то объявить и об этом, чтобы все знали.
В Бессарабской коммуне до таких крайностей не доходило, союз был свободным: «За Лизой ещё давно, когда части котовцев стояли в Ободовке, ухаживал Гончаренко — один из семи молдавских студентов. Лиза считалась его женой» (II, 6). Но конфликты в семье считались делом общественным: ведь каждый вступил в коммуну лично, а не за всю семью. Окрестных сельчан удивляло, что коммунары «строгие правила соблюдают, даже с женой развестись человеку нельзя. Если захотят разводиться, должны из коммуны выйти, а уж после контрольная комиссия разведённых заново принимает». Детские ясли, общее воспитание (от которого родители были избавлены, но не отстранены полностью) — всё это диктовалось условиями жизни и не было понятно даже теоретикам со стороны, которые «смотрели с высоты трибун докладчиков “о новой морали, любви и этике” на многочисленных в то время диспутах на модную тему» (IV, 3). Лишь через несколько лет было принято решение: «Коммунары, которые до сего времени не зарегистрированы в ЗАГСе, должны немедленно зарегистрироваться» (Шмерлинг 2009, IV, 3).
Равенство без уравниловки
Пока коммуна была мала, равенство её членов получалось как-то само собой. Конечно, непререкаемым авторитетом пользовался зачинатель всего дела — Г.И. Котовский, а также его жена — «мамаша» Ольга Петровна, но они-то приезжали редко и не успевали вникнуть в мелочи. В один из приездов Котовский лишь случайно узнал, что в коммуне нет ни копейки денег (II, 5). Конечно, были формальные лидеры: председатель коммуны В.Ф. Левицкий и чекист Н.А. Гажалов. Но в личном общении они выделялись только авторитетом, а не особыми полномочиями, с ними моги спорить и не соглашаться. Ещё в 1928 г. совет коммуны писал в Укроргстрой: «В коммуне люди должны подчиняться не людям, а понятной и выгодной для каждого в отдельности, по материальным результатам, системе учёта» (Шмерлинг 2009, VI, 2). В таком коллективе не было места ни для тайн, ни для взаимного недоверия — обстоятельств, способных разложить даже экономически успешную группу. Коммунары верили друг другу — это и позволяло им мириться даже с нищетой.
Но равенство прав не означало уравниловки: «У нас нет отдельной одежды, сундуков и сбережений. Мы работаем все, сколько кто может, и лопаем, смотря у кого какой аппетит и что нам Гажалов приготовил» (Шмерлинг 2009, II, 5). По мере того, как удовлетворялись базовые потребности, касающиеся выживания, всё больше приходилось задумываться: «Но есть личные, глубоко индивидуальные потребности, они разнообразны, их нельзя удовлетворить в общественном порядке. Они у каждого выпирают и требуют удовлетворения. На общественное удовлетворение имеют право все живущие и работающие в коммуне, а индивидуальное должно быть поставлено в зависимость от производительности, квалификации и качества выполненной работы» (Шмерлинг 2009, IV, 2, 3). Поэтому внутри коммуны (как и у Фурье) не отменялись даже деньги. Точнее, была введена система марок, в конце года обменивавшихся на деньги (там же) — что-то вроде системы трудодней.
Вообще Фурье не задумывался, совместим ли коллективизм с деньгами. В этом вопросе он был так же наивен, как Р. Оуэн, которому казалось: если во время войн с Наполеоном было отменено обращение золотых денег — значит, были отменены деньги вообще, а банкноты ему деньгами не казались (Оуэн 1950: I, 261-262; II, 203). Но этот вопрос пытались решить В. Вейтлинг и Э. Беллами — и оба предлагали систему расчётов между гражданином и обществом (но не между самими гражданами). При этом В. Вейтлинг тоже делил все потребности и отрасли производства на необходимые, полезные и приятные (nothwendige, nützliche, Arbeiten des Angenehmen). «Необходимое» — то, без чего «произошла бы задержка прогресса, за чем последовало бы разложение общества»; «полезное» — то, что «может быть использовано для блага общества»; «приятное» же касается индивидуальных предпочтений (Вейтлинг 1962: 247, 248). Первые две группы потребностей общество обязано гарантировать каждому члену; «приятное» же он приобретает сам, по своему выбору, — но каким способом? У В. Вейтлинга для этой цели служит громоздкая «коммерческая книжка», у Э. Беллами (1891, гл.IX) — средство, которое он первым назвал «кредитной карточкой». И в ней доллары и центы сохраняются не как деньги, которые можно накопить, а лишь как условные счётные единицы. В обоих случаях частное накопление исключается тем, что книжка или карточка выдаётся ежегодно, а неиспользованная сумма на новый год не переносится. Но в этих рамках каждый сам решает, на что ему тратить свой кредит — на театр или на кабак.
Но коммунарам пришлось решать гораздо более практичные вопросы. Хорошо, пусть общественная собственность не позволяет одному обогатиться за счёт другого. Но и сама коммуна в целом — рационально ли она распределяет и тратит свои средства, далеко не безграничные? Не слишком ли много, например, тратится воды — а если много, то почему? «Хорошо ли считал дядька? Селянин хорошо считал на базарах, когда продавал или покупал волов, но у себя дома он не считал вовсе. Не считал то, что тратил на себя со своих десятин, огородов, коров. Прожить как-нибудь, и ладно» (Шмерлинг 2009, VI, 2). При такой постановке даже крепкое хозяйство может само себя съесть. Нужен учёт — а значит, и средство для учёта, и мерка, даже если она называется деньгами.
Разумеется, коммунары не только трудились, но и учились. Этого требовал Котовский: недаром же он, пользуясь своим правом рекомендации (в те годы оно заменяло вступительные экзамены), направлял бывших своих бойцов на учёбу в лучшие вузы. Этого требовало и государство (декрет «О ликвидации безграмотности» был издан ещё в 1919 г.). Наконец, этого требовала объективная реальность. Но в деталях и тут мелькает тень «лондонского гражданина и виконта»: «Занятия начинались в четыре утра и продолжались до семи. С семи до восьми завтракали, потом шли на работу, а после работы вечером опять начинались занятия. (…) И утром, и по вечерам, как только подавалось электричество, коммуна превращалась в школу. Дела не явившихся на занятия передавались контрольной комиссии» (Шмерлинг 2009, IV, 5). Понятно, что ликбез проводился в часы, свободные от работы. Но точно то же пишет о своих утопийцах Томас Мор: «Они имеют обыкновение устраивать ежедневно, в предрассветные часы публичные лекции; участвовать в них обязаны только те, кто специально отобран для занятий науками. Кроме них, как мужчины, так и женщины всякого звания огромной толпой стекаются для слушания подобных лекций, одни — одних, другие — других, сообразно с естественным влечением каждого» (Мор 1953: 120).
Путь к вершине
С большим трудом, на общем энтузиазме, но дело пошло. Поначалу коммунарам приходилось идти и на хитрости, и даже на жульничество: «А мы их [плуги] в кредит взяли. — Как в кредит?!» (Шмерлинг 2009, II, 2). Столб для лампы, свет которой должен был быть виден даже «на том берегу Днестра», просто похитили в соседнем хозяйстве (I, 3; II, 1). Многое брали в долг. С помощью Котовского получили от армии списанных лошадей. Картину их проделок автор явно не приукрашивает — описывает, как было, а не как должно было быть с точки зрения проповедников «единственно верного учения».
Разумеется, таких методов не могло хватить надолго. Выходили из положения за счёт подсобных хозяйств: то в 1926 г. устроили в коммуне на один сезон дом отдыха, от которого коммунарам и остались кровати и чистое бельё (IV, 8). То создали винодельческое хозяйство (V, 1), то ловили раков, продававшихся аж в Вену (IV, 5). В 1927 г. был вновь запущен законсервированный ранее сахарный завод: его история «должна начаться с того, как благодаря коммуне в 1927 году предназначенный к разборке завод три месяца поглощал непрерывным потоком сахарную свёклу» (V, 2). На снимках, приводимых В.Г. Шмерлингом, — неплохое разливочное помещение (V, 1), ухоженные детские ясли (V, 3), трактор, везущий работниц на поле (IV, 7)… К 15-й годовщине РККА (то есть к февралю 1933 г.) коммунары послали Ворошилову отчёт, опубликованный в «Правде:
«Хозяйство наше выросло от 234.268 рублей валовой продукции 1929 года до 1.133.570 рублей в 1932 году. Собственно по этим же годам товарная продукция возросла от 113.840 до 784.559 рублей, капиталовложения от 85.272 рубля до 1.245.135 рублей, паевой капитал от 1.269 рублей до 29.428 рублей. Рост урожайности от 13,5 в 1930 году до 16,4 центнеров в 1932 году, против 10-11 центнеров среднего урожая в нашем районе. Наши лошади лучшие в районе. (…) Племенной молочный скот с 205 голов до 950. Свиней породистых от 474 голов до 935 голов, посевная площадь с 692 га до 1488 га. С этого года вводим новые агрокультурные мероприятия для повышения урожая. Кроме этого, коммуна имеет сад-виноградник 96 га, пасеку в 300 штук ульев, поливной огород 120 га. С этого огорода мы в конце мая снимаем ранние овощи и шлем рабочему классу центра. (…) В порядке соцпомощи окружающим селам отпущено чистосортных семян 2500 центнеров, разных многолетних трав 200 центнеров. Оказана помощь нашими машинами в обмолоте 5000 центнеров хлеба» (IX, 1).
Конечно, сроки этого роста — не те, которые мерещились теоретикам. Фурье, например, полагал: «Средство, называемое серией, построенной на страстях, в течение 2 месяцев производственной работы создаёт новый общественный механизм» (Фурье 1939: 458, выделено в оригинале). От постройки первого фаланстера до перехода всего человечества к «строю Гармонии» потребуется, по его мнению, «не свыше шести лет, даже при максимальных сроках» (Фурье 1938: 48), а выражение «ни малейших» (трудностей или затрат) встречается у него постоянно.
Столь же оптимистичен был Теодор Герцка — земляк и друг Теодора Герцля, его коллега по журналистской работе. Его Фрейланд («Свободная Земля») был основан всего семь лет назад группой из двух сотен энтузиастов (Hertzka 1894: 28), а теперь её столица Эденталь («Райская Долина») — благоустроенный миллионный город, залитый электрическим светом, с электрическими духовками в каждой квартире. А через 20 лет после основания страна производит больше машин, чем весь остальной мир, вместе взятый (Свентоховский 2012 [1910]: 328). Когда же возникла угроза внешнего нападения, то за несколько недель Фрейланд построил флот из нескольких десятков броненосных судов (!) и разбил противника на суше и на море (Hertzka 1890: 251-264). Казалось бы, Т. Герцка, крупный экономист, прозванный даже «австрийским Беллами», должен был смотреть на подобные вещи реалистичнее. «Так легко и быстро проходят кампании только в очень наивных сказках. (…) Даже боги не совершают быстрее чудес», — иронизирует по этому поводу польский историк утопизма А. Свентоховский (2012 [1910]: 348). И Т. Герцль едва ли не начинает брошюру «Еврейское государство» с насмешек над утопией своего друга: «Freiland — сложная машина со множеством зубцов и колёс, которые даже приходят в сцепление друг с другом; но ничто в мире не в состоянии доказать мне, что её можно будет привести в действие» (Герцль 1896: 2). Он даже приводит книгу Т. Герцки в пример, «чтобы яснее дать понять разницу между моим планом и утопией» (там же).
Разумеется, это так. Но если бы с самого начала не было завышенных ожиданий — не получилось бы и то, что было реально возможно: ведь для этого нужны были не только средства (вспомним, как часто они тратятся нерационально), но прежде всего — та самая вера, которая «горами двигает». За пять лет в Ободовке не возник ни четырёхэтажный дворец с луврской колоннадой, о котором мечтал Ш. Фурье, ни фантастический Эденталь Т. Герцки. Но исходная задача была выполнена: бывшие бойцы дивизии Котовского нашли место, гарантирующее от нищеты и бесцельного существования. Сложилось прочное агропромышленное объединение с хорошей материальной базой и сильными межличностными связями, со всеми возможностями для дальнейшего роста.
Таков был «фаланстер», основанный Г.И. Котовским. И никто из коммунаров не мог бы повторить вслед за М.М. Жванецким: «Я так рад, что своей жизнью подтверждаю чью-то теорию». Теории не было. Не зря в центре косо смотрели на «эту “запорожскую сечь” Котовию, где не растет марксизм, необходимый коммунистическому войску», где невозможно было вызвать даже командиров на официальные политзанятия: «прибыть не могу, кобыла сапом заболела…» (Гуль 1975, VII).
Повторим: теории не было. Был харизматический лидер, «бессарабский Робин Гуд», наконец-то нашедший себе достойную цель. Были воспитанные им люди, для которых коммуна — по независящим от них причинам — оказалась единственным выходом. Люди, которые даже и без Котовского, после его гибели, сумели продолжить его дело. И были объективные проблемы, которые им приходилось решать. И если их решения порой напоминают страницы из Мора или Фурье — то не потому, что кто-нибудь из котовцев читал труды этих классиков, а потому, что сами-то классики пытались предугадать эти проблемы и многое сумели предвидеть.
Закат
Свой первоначальный облик коммуна имени Котовского сохраняла около пяти лет (1924-1929). Её хорошо знали в центре, её посетили Будённый, Ворошилов, Косиор. Это высокое внимание и стало одной из причин наступивших перемен. Когда началась всеобщая коллективизация, коммунаров (и прежде всего — обоих руководителей, Левицкого и Гажалова) направили на партийные задания в другие места. С их уходом начали угасать традиции. Зато рядом появилась МТС (машинно-тракторная станция), а при ней, как и полагалось в то время, — политотдел. Руководство перешло в руки новых людей, тех самых «докладчиков о новой морали», которым так мозолила глаза анархическая вольница «Котовии». И с этого момента даже текст самого В.Г. Шмерлинга как бы теряет живость, всё меньше отличается, скажем, от «Поднятой целины» М.А. Шолохова. Меньше становится подробностей, больше — цитат из центральной прессы, чаще встречается имя Сталина.
Уже в начале 1930-х годов Лепёхин, начальник политотдела Ободовской МТС, размышляет: «Хорошие ребята в коммуне, много крепких большевиков, но уж слишком уверены в себе. “Сегодня и завтра плохо, но ничего, организуемся, вышибем грудью и всё будет в порядке”. В порядке-то будет, но нет, дорогие котовцы-партизаны, нужно работать иначе» (Шмерлинг 2009, IX, 4).
На фоне вновь созданных колхозов коммуна перестала как-то выделяться. А партийная линия требовала подстричь все хозяйства под одну гребёнку: превратить все виды колхозов в сельскохозяйственные артели с типовым уставом. Разумеется, В.Г. Шмерлинг не мог себе позволить даже намёка на страшный голод 1932-1933 годов. Лишь из других источников мы узнаём, что и Бессарабскую коммуну он не обошёл стороной. Но у него выясняется другое: «В первые годы, когда коммуна перестала быть “островом коллективизации”, а кругом росли колхозы, которые возглавляли бывшие коммунары, странно получалось — трудодень в колхозах, хоть и хуже едят и одеваются колхозники, всё-таки ощутимей и реальней, чем в коммуне» (Шмерлинг 2009, IX, 5). И как раз в этом параграфе есть карандашная пометка на полях — как уточняет публикатор, сделанная неизвестно чьей рукой: «Всё это не отражает истинного положения вещей, а искажает его. Очень наивно! Лепёхину надо было как-то перевести коммуну на устав артели, вот он и искал повод к этому». Вряд ли эта пометка принадлежит самому В.Г. Шмерлингу: почерк отца публикатор наверняка узнал бы.
Смена состава коммунаров была неизбежной — и из-за притока новых членов, и по причине возраста. Отсылка лучших кадров на сторону, о которой мы уже говорили, лишь ускорила этот процесс. А это вело к конфликтам между новыми и старыми членами. «По-разному нужно было подходить к тысячной массе коммунаров. Новые коммунары хоть и называли себя котовцами, но одними разговорами о традициях коммуны их не убедить. А вот будущие трудодни — это понимал каждый» (Шмерлинг 2009, IX, 5). С другой стороны, многие из «первого поколения» настаивали на особых правах: «Мы за то, чтоб распределять, но надо так, чтоб у старых коммунаров было преимущество. Мы всю свою душу и тело вкладывали в коммуну, а распределять будут так, что вчерашний единоличник получит то же самое, что и мы» (Шмерлинг 2009, IX, 6). Иными словами, возникло противоречие между принципом равенства и принципом заслуг в общем деле. О подобной опасности — в связи с утопией Т. Герцки — предупреждал А. Свентоховский: «Наверное, спустя короткое время члены промышленных предприятий Фрейландии решили бы, что исключительное право на имущество принадлежит им и что они не думают делиться с новыми пришельцами» (Свентоховский 2012 [1910]: 343-344).
Пока коммуна была мала, а партийцев в ней было немного, все вопросы решались общим собранием. Теперь же общее решение всё чаще подменялось «линией партии», а то и единоличным решением местного парторганизатора. «И в Ободовке, и всюду, где знали о коммуне, чувствовали, что не туда, без сердца и цели ведёт “нашу коммуну” человек, который бьёт себя в грудь, рассказывая о прошлом» (IX, 9). Общественные вопросы всё больше становились прерогативой идеологического начальства, рядовые коммунары всё больше думали о личном. А такое положение для утопической общины — это конец. Ведь она держится только на убеждении, что «мы вместе делаем большое и хорошее дело», без этого нет смысла терпеть неизбежные в такой общине лишения. Парадоксальным образом анархический дух, насаждённый Г.И. Котовским, позволял коммуне выжить и даже расширяться, — зато «партийная дисциплина» сгубила всё дело.
И уже тут начинают звучать упрёки в утопизме. Вот говорит Мокрицкий, председатель коммуны, сменивший В.Ф. Левицкого: «Что это за жалость в вопросе партийных принципов распределения. Вы задерживаетесь на этой самой психологии партизанских утопий. Мелкобуржуазная уравниловка, оказывается, находит себе союзников в наших самых лучших, революционных чувствах» (Шмерлинг 2009, IX, 6). Вот вторит ему начальник политотдела Лепёхин: «Лучше меньше псевдосоциализма под вывеской коммуны, лучше больше подлинного социализма под более скромным названием» (Шмерлинг 2009, IX, 6).
И вот Митител, один из первых коммунаров, помнивших первый «романтический период» Ободовки, возвращается из Ленинграда и замечает: «За несколько месяцев его отсутствия в Ободовке коммуна стала неузнаваема. Люди шатались по двору. Приглашали друг друга на попойки. Шли разговоры о том, что коммуна не нужна. (…) Даже как-то тусклее стало в коммуне. Несколько дней не работала электростанция, коммуна погружалась во тьму. В комнатах шли разговоры, сообщались новости, люди валялись на кроватях, не зная, чем себя занять» (IX, 9). А Левицкий, перечитывая доклад Сталина на XVII съезде ВКП(б) (он же «съезд расстрелянных» — большинство его делегатов до следующего съезда не дожило), размышляет: «Что же делать сегодня с бессарабской коммуной? Закрывать ли детский дом, разбирать или приспособить для других целей фабрику-кухню, не строить дом культуры, обзавестись всем примусами, корытами…» (IX, 7).
В итоге коммуна была преобразована в колхоз имени Котовского. Дворцом Собанских она владела до 1941 г. После войны он был отдан под райисполком, затем (1959) под школу-интернат. Сейчас он снова в руинах — на снимках видно, как зияют пустые оконные проёмы, за которыми нет помещений. Ещё Е. Осликовская (1958) отмечала, что колхоз, «пройдя целый ряд испытаний, и сейчас является одним из хороших артельных хозяйств Правобережной Украины». К тому времени были ещё живы многие, о ком рассказал В.Г. Шмерлинг, но внешне уже мало что напоминало о том, какие страсти тут кипели когда-то. А потом распался СССР. И тогда уже, по словам Г.В. Шмерлинга (предисловие к публикации), «ни верхи, ни низы не смогли и не захотели дальше следовать системе, в которую выродилась прекрасная утопия».
От Южного Буга до Геннисаретского озера
Однако имела ли шансы такая коммуна выжить и не переродиться? Как ни странно, подобный же «фаланстер» был создан за 2 тысячи километров от Ободовки, и тоже бессарабцами. В октябре 1910 г. (за 14 лет до создания коммуны Котовского) Иосиф Барац, уроженец села Кошница — на Днестре близ Дубоссар, — привёл группу из десяти мужчин и двух женщин на берег Геннисаретского озера, к тому месту, где из него вытекает Иордан. У них, как и у котовцев, не было ничего — и прежде всего не было пути назад. И они основали посёлок, в котором тоже всё было общим, и ничего — частным. Начинали они, как и коммунары Ободовки, с пустого места — у них не было даже дворца Собанских. И тоже порой спорили: достаточно ли социалистично, если зубная щётка у каждого будет своя — не лучше ли одну на четверых? Как это напоминает общее полотенце и общий кисет для табака в Ободовке (Шмерлинг 2009: II, 4)!
Эти люди выжили в таких условиях — потому что ничего другого им не оставалось. Основанный ими посёлок Дгания существует и сейчас, в начале 2020 г. в нём жило 528 человек. В Израиле он известен как ам hа-киббуцим — «мать киббуцев». Киббуц (на иврите буквально «группа») — не только производственный, но и потребительский кооператив: в нём не только труд, но и потребление совместное, чего не было даже в колхозах. По сути, это земледельческая коммуна и даже почти фаланстер, разве что без общего здания.
Советский историк утопизма Виктория Атомовна Чаликова в 1990 г. побывала в Дгании на международном симпозиуме «Утопия: воображение и реальность». По её впечатлениям, киббуцники убеждены, что они живут в реализованной утопии. Вот что она увидела:
«Мы видели в киббуцах уровень жизни, превосходящий не только наш, но в среднем и израильский (достаток, комфорт, путешествия); видели абсолютную свободу и раскованность, уют в домах, запах пирогов (но никакой чёрной работы на кухне — её выполняют все по очереди: каждый один раз в 2 месяца работает в бригаде, оснащённой кухонной электроникой); на полях — компьютерная техника… Одним словом, работать можно где угодно — в баре, в лаборатории, в университете, — только деньги идут в киббуц и поровну кладутся на счета всем: здоровым и парализованным старикам, талантам и тугодумам. Видео, машины, отдых на Гаити — не проблема, так как денег много; но их много у всех, поэтому радости материального самоутверждения, сладости куска, на который, глотая слюни, смотрит сосед, в киббуце не ощутишь. А большинству людей эта сладость нужна — вот почему живёт в киббуцах 3% населения Израиля (впрочем, многие просто не могут стать членами киббуца: очень высок вступительный взнос).
Мукки, историк киббуцного движения, с неподражаемым юмором рассказывал нам в саду первого киббуца Дгании историю о горстке выходцев из России, которые пришли сюда почти сто лет назад, голые, босые, с портретом Льва Толстого [так! — Л.М.] и твёрдым решением жить хорошо и справедливо; об их спорах, ссорах, ошибках, победах, борьбе, торжестве, кризисе. Свой рассказ он закончил словами: “Только умоляю вас: не вздумайте повторить виденное в своих странах. Это случилось в особое время, при особых обстоятельствах. Чудо не может тиражироваться”» (Чаликова 1990а: 6-7).
Параллель с коммуной имени Котовского — практически полная, и в целом, и в деталях. Но киббуцы существуют уже больше ста лет, они сыграли громадную роль в истории Израиля — в том числе и его армии. Котовцы пришли в Ободовку чуть ли не прямиком с поля боя — киббуцникам в 1930-х годах пришлось превращать свои посёлки в крепости. Выход из киббуца — не проблема: половина рождённой там молодёжи уходит в обычный мир (там же). Оставшиеся — твёрдо держатся принципов. Если бы Фурье увидел такую картину своими глазами — вероятно, он признал бы в ней осуществление собственной мечты, по крайней мере — в самых существенных деталях. А что сказал бы об этом Г.И. Котовский? Наверное, то же самое, если не больше.
Литература
Беллами Э. 1891. Через сто лет (Looking backward). Пер. с англ. Ф. Зинин; издание Ф. Павленкова. Санкт-Петербург: Типография газеты «Новости». URL: http://az.lib.ru/b/bellami_e/text_1888_looking_backward-oldorfo.shtml (дата обращения 25.06.2020).
Василькова Ю.В. 1978. Фурье. Москва: Молодая гвардия. — 256 с. — («Жизнь замечательных людей» 15 (585)).
Вейтлинг В. 1962. Гарантии гармонии и свободы. С приложением брошюры В. Вейтлинга «Человечество, как оно есть и каким оно должно было бы быть». Пер. с нем. В.В. и М.М. Альтман; с коммент. В.В. Альтмана; Вступ. ст. В.П. Волгина. Москва; Ленинград: АН СССР. — 584 с. — («Предшественники научного социализма»).
Верас Д. 1956. История севарамбов. Пер. с франц. Е. Дмитриевой. Коммент. Ф.Б. Шуваевой. Вст. ст. В.П. Волгина. Москва: Изд. АН СССР. — 316 с. — (Предшественники научного социализма).
Гарри А.Н. 1959. Рассказы о Котовском. Москва: Молодая гвардия. — 254 с.
Герцль Т. 1896. Еврейское государство. Опыт современного решения еврейского вопроса. (Перевод с немецкого). Санкт-Петербург: Типография М. Стасюлевича. — 104 с.
Герцль Т. 2000 [1902]. Обновлённая земля. Пер. с нем. А. Даманской, 1904. URL: https://royallib.com/book/gertsl__teodor/obnovlennaya_zemlya.html (дата обращения 21 июля 2020 г.).
Гуль Р.Б. 1975. Котовский. Анархист-маршал. Нью-Йорк: Мост.
Кабе Э. 1948. Путешествие в Икарию. Философский и социальный роман. Часть II и III. Москва; Ленинград: АН СССР. — 516 с. — («Предшественники научного социализма»).
Каменский А.В. 1893. Роберт Оуэн. Его жизнь и общественная деятельность. Санкт-Петербург: Общественная польза. — 104 с. — («Жизнь замечательных людей. Биографическая библиотека Ф. Павленкова»).
Кропоткин П.А. 1919. Хлеб и воля. Пер. с франц. под ред. автора. Издание, пересмотренное автором и разрешённое им для России. Петербург; Москва: Голос Труда. — 289 с. URL: https://ru.pdfdrive.com/Хлеб-и-воля-d186078089.html (дата обращения 24.04.2021).
Мор Т. 1953. Утопия. Пер. с лат. и коммент. А.И. Малеина и Ф.А. Петровского. Вступ. ст. В.П. Волгина. Москва: АН СССР. — 295 с. — («Предшественники научного социализма»).
Мор Т. 1989. Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии. Пер. с лат. А.И. Малеина и Ф.А. Петровского // Зарубежная фантастическая проза прошлых веков: Пер. с лат., англ., фр. / Сост., вступ. ст. и примеч. И. Семибратовой. — М.: Правда. С.19-132.
Осликовская Е.С. 1958. В издательство «Молодь». URL: http://vlshmerling.narod.ru/ar/0163.htm (дата обращения 15 августа 2021 г.).
Оуэн Р. 1950. Избранные сочинения. Т. I. Пер. с англ. и коммент. С.А. Фейгиной; Вст.ст. В.П. Волгина. Москва; Ленинград: АН СССР. — 415 с. — («Предшественники научного социализма»).
Оуэн Р. 1950. Избранные сочинения. Т. II. Пер. с англ. и коммент. С.А. Фейгиной; Вст.ст. В.П. Волгина. Москва; Ленинград: АН СССР. — 352 с. — («Предшественники научного социализма»).
Свентоховский А. 2012 [1910]. История утопий. От античности до конца XIX века. Пер. с польск. Вступ. ст. А.Р. Ледницкого. Изд. 2-е [репринт издания 1910 г.]. Москва: Книжный дом «ЛИБРОКОМ». — 448 с. — («Из наследия мировой философской мысли: социальная философия»).
Фурье Ш. 1938. Теория четырёх движений и всеобщих судеб. Проспект и анонс открытия = Фурье Ш. Избранные сочинения. Под ред. и с вст. ст. А. Дворцова. Т. I. Москва: Соцэкгиз. — 312 с.
Фурье Ш. 1939. Новый промышленный и общественный мир, или Изобретение метода привлекательной и естественной индустрии, организованной по сериям, построенным на страстях. Пер. И.А. Шапиро = Фурье Ш. Избранные сочинения. Под ред. и с вст. ст. А. Дворцова. Т. II. Москва: Соцэкгиз. — 467 с.
Чаликова В.А. 1991а. Предисловие // Чаликова В.А. (сост., ред.). Утопия и утопическое мышление. Антология зарубежной литературы. Москва: Прогресс. С.3-20.
Шмерлинг В.Г. 2009. Повесть о Бессарабской коммуне. URL: http://vlshmerling.narod.ru/besscom/index.htm#content (дата обращения 6 мая 2021 г.).
Hertzka Th. 1890. Freiland: Ein soziales Zukunftsbild. Vierte durchgesehene Auflage. Dresden; Leipzig: E. Piersons Verlag. — 335 S. https://ia800306.us.archive.org/27/items/freilandeinsocia00hert/freilandeinsocia00hert_bw.pdf (accessed 1.08.2020).
Hertzka Th. 1894. Un voyage à Terre-Libre : coup d’œil sur la société de l'avenir. Roman traduit de l’Allemand, avec une introduction de T. de Wyzewa. Paris : Ancienne Librairie Kolb. — 270 p. URL: https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k101906h/f2.image.r=Hertzka (accessed 21.07.2020).
Nordhoff Ch. 1875. The Communistic Societies in the United States; from Personal Visit and Observations. New York: Harper & Brothers Publishers. — 439 p. URL: https://ia600903.us.archive.org/18/items/communistsocieties00nordrich/communistsocieties00nordrich.pdf (accessed 28.06.2020).
[1] https://stalin.memo.ru/names/p215.htm#lastname=Левицкий&firstname=Виктор&midname=Фелорович&global_search=&korpus=0&tom=0&geo=0&group=0&kat=0&date_from=&date_to=
[2] У В.Г. Шмерлинга — везде «Сабанских». По-польски правильно — Sobański.
[3] «Виконт» — в данном случае укоренившаяся ошибка перевода. В период написания «Утопии» Томас Мор занимал в Лондоне должность помощника шерифа, что и переводилось на тогдашнюю латынь как vice-comes — так же, как виконт. Напомним, что слово «шериф» происходит от англосаксонского skir-gerefa — «окружной граф», а граф по-латыни и есть comes.
[4] Если уж быть точными, то у Фурье коммуна называется «фалангой», а «фаланстер» — здание для неё. Но слово «фаланга» многозначно, а «фаланстер» указывает только на фурьеризм, поэтому на таком обозначении и остановимся.
[5] Нью-Ланарк — хлопчатобумажная фабрика в Шотландии, которой Р. Оуэн управлял в 1800-1828 гг. Здесь он провёл первый и самый удачный из своих социальных экспериментов.