Урушадзе А.Т. Трудная экспансия: территориальная динамика Российского государства в конце XVII — первой половине XVIII вв. в контексте историографии. К 300-летию Российской империи
Генеральная карта Российской империи 1745 г.
Трудная экспансия: территориальная динамика Российского государства в конце XVII — первой половине XVIII вв. в контексте историографии[1]
Difficult expansion: the territorial dynamics of the Russian state in the late 17th - first half of the 18th centuries in the context of historiography
Аннотация: В статье рассматриваются особенности территориальной динамики Российского государства в конце XVII – первой половине XVIII вв. По мнению автора, теория колонизации и концепт фронтира способствовали формированию историографического стереотипа о неуклонном территориальном росте Российского государства. В таком контексте остаются неучтенными примеры, когда Россия была вынуждена уступать недавно завоеванные территории. Подобные эпизоды имели место в различных регионах: Дальнем Востоке, Северо-Восточном Приазовье, Финляндии, Кавказе и Прикаспии. Все они показывают противоречивость российской имперской экспансии, а также ограниченность государственных ресурсов. Российские правители не имели стратегии строительства империи, их действия во многом носили реактивный характер и зависели от многих конъюнктурных факторов.
Ключевые слова: Российская империя, экспансия, колонизация, фронтир, историография российской истории имперского периода.
«Русские цари до сих пор никогда не были завоевателями и быстрое увеличение государства произошло единственно от стечения обстоятельств, назначивших России среди четырех морей естественные ее пределы», – писал известный российский экономист и государственный деятель Ю.А. Гагемейстер (1806–1878) в книге «О распространении Российского государства с единодержавия Петра I-го до смерти Александра I-го». Эта работа, опубликованная в 1835 г., стала первым специальным исследованием территориальной динамики Российского государства [Гагемейстер 1835]. В свете исследований колониализма, постколониальных штудий, а также деколониального поворота такой тезис может показаться неуклюжей попыткой оправдания имперской экспансии. Однако, можно быть уверенным, что Ю.А. Гагемейстеру, как и другим представителям российской науки, общественной мысли и бюрократии было незачем оправдывать формирование империи. Взгляд на Российскую империю как на закономерный итог объективных условий развития был общераспространенным в соответствующей социально-интеллектуальной среде XIX – начала XX в. Самого Ю.А. Гагемейстера трудно заподозрить в посредственном провластном угодничестве. Несмотря на образование, научные заслуги и служебные качества, он долгое время не мог найти подходящее поприще и был не в фаворе у начальников, среди которых были такие влиятельные сановники николаевского времени как министр финансов Ф.П. Вронченко (1844–1852) и кавказский наместник М.С. Воронцов (1844–1853). И только в министерстве финансов А.М. Княжевича (1858–1862) Ю.А. Гагемейстер получил видное место директора канцелярии.
Сегодня архаичность концепции «естественной» империи, артикулированной в работе Ю.А. Гагемейстера, а затем по сути повторенной в сочинениях Н.А. Бердяева [Бердяев 1918: 62], кажется очевидной. Но в современной историографии формирование Российской империи часто предстает схематично, что порождает устойчивые представления о неуклонном росте российской территории с середины XV в. [Каппелер 2004: 94–114]. Складывание многонациональной империи объясняется как неизменный целенаправленный процесс «экспансии и колонизации новых регионов и народов» [Ходарковский, 2019: 9]. Также указывается на якобы высокий «потенциал агрессивности» и «идеологию экспансии», присущие Российскому государству, которые находились в основе захватнических планов московских, а затем петербургских самодержцев [Возгрин 2013].
В этой статье я попытаюсь показать, что история формирования Российской империи имеет ряд неучтенных особенностей. Во-первых, имперская экспансия не являлась монолитным и векторным процессом расширения территорий Российского государства. В хронологический период, вынесенный в заглавие этой статьи, особенно заметно, что территориальные приобретения чередовались с сокращением подвластного пространства и утратой политических позиций в соответствующих регионах. Во-вторых, у нас нет серьезных оснований считать российскую экспансию и колонизацию сколь-нибудь продуманной и целенаправленной политикой. Российское правительство во многом действовало реактивно, сообразуясь с политической конъюнктурой и откликаясь на призывы потенциальных союзников. Очевидно, что у российских правителей с большим трудом формировалась стратегия управления империей. Представить, что они имели определенную стратегию ее построения еще, сложнее. И, наконец, в-третьих, «потенциал агрессивности» различных империй является не верифицируемой категорией. Рассматривать темпы и интенсивность территориального роста в качестве «индекса агрессивности» столь же неверно, как считать объемы запасов и добычи полезных ископаемых залогом социально-экономической успешности.
Условия территориального роста: колонизация, фронтир, ничейная земля.
Прежде чем перейти к анализу исторических примеров, показывающих противоречивость имперской экспансии, ее возвратно-поступательное движение на определенных этапах развития, необходимо представить хотя бы краткий анализ теоретических интерпретаций территориального роста Российского государства. Именно объяснительные модели генерализировали историю территориального формирования России и убедили в непрерывности имперского наступления.
«В русской истории мы замечаем то главное явление, что государство, при расширении своих владений, занимает обширные пустынные пространства и населяет их; государственная область расширяется преимущественно посредством колонизации», – отметил выдающийся С.М. Соловьев в монументальной «Истории России с древнейших времен» [Соловьев 1851: 11–12]. Теория колонизации как один из основных факторов российской истории, как известно, получила дальнейшее развитие в работах ученика С.М. Соловьева, еще одного отечественного историка-классика В.О. Ключевского. Во второй лекции «Курса русской истории» Василий Осипович отметил, что «история России есть история страны, которая колонизуется», а также то, что «область колонизации в ней расширялась вместе с государственной ее территорией» [Ключевский 1987: 50]. Именно в тесной связи с закономерностями процессов колонизации В.О. Ключевский выстроил периодизацию российской истории.
Теория колонизации Соловьева-Ключевского включает две важные составляющие. Во-первых, пространства колонизации становились государственной территорией, или непосредственной частью метрополии. Во-вторых, успешность русской колонизации определялась малозаселенностью и даже хозяйственно-демографической пустынностью колонизируемых/присоединяемых областей. В этом отношении теория колонизации близка концепту фронтира, который был предложен в 1893 г. американским историком Ф. Тернером [Тернер 2009]. На общность идеологических и общенаучных истоков великих трудов Ф. Тернера и С.М. Соловьева обратил внимание М. Бассин в обстоятельной и эмпирически насыщенной статье [Bassin 2003]. Оба великих историка, согласно выводам М. Бассина, исходили из необходимости создания саги о генезисе нации, аналитического показа ее культурного этоса и социально-политической харизмы [Bassin 2003: 480]. В 2002 г. на площадке международной дискуссионной группы «H-Russia» состоялось обсуждение возможностей и перспектив применения концепта фронтира к материалу российской истории. Российский историк Д.И. Олейников убедительно продемонстрировал схожесть тернеровского фронтира и теории колонизации в редакции В.О. Ключевского, при этом отмеченные параллели касались не только концептов, но и лексики. Достаточно напомнить, что, как и В.О. Ключевский, Ф. Тернер выстраивал периодизацию американской истории на последовательности колонизационных «волн» и поэтапном расширении осваиваемых пространств [Олейников 2002].
Обе составляющие теории колонизации, впервые сформулированные С.М. Соловьевым и, позднее, В.О. Ключевским, сохранили свою актуальность и были закреплены в историографической традиции. Известный ученик В.О. Ключевского российский историк и политик П.Н. Милюков в «Очерках по истории русской культуры» писал: «Тогда как на западе Европы уже со времени переселения народов чуть не каждый клочок земли имеет свою межу, своего владельца, – у нас через всю историю красной нитью проходит процесс расселения жителей на пустых и никому не принадлежащих пространствах» [Милюков 1896: 52]. Первая часть труда П.Н. Милюкова увидела свет в 1896 г., примечательно, что историк подчеркивал: «процесс колонизации русской земли далеко не закончился в настоящую минуту» [Милюков 1896: 52–53].
Творческое развитие теория колонизации получила в фундаментальной работе еще одного ученика В.О. Ключевского – выдающегося российского ученого, ректора Московского университета в 1911 – 1917 гг. М.К. Любавского [Любавский 1996]. Его фундаментальный «Обзор истории русской колонизации с древнейших времен и до конца XX века» был завершен на рубеже 1920-х – 1930-х гг., но опубликован только в 1996 г. Это объясняется тем, что М.К. Любавский наряду со многими другими ленинградскими историками стал осужденным по «академическому делу» и отправился в пятилетнюю уфимскую ссылку. Его «Обзор» является масштабной исторической работой, которая подвела итог развития теории колонизации в дореволюционной и раннесоветской историографии. «Во главе угла истории русского народа стоит его территориальная экспансия – расселение по обширным пространствам Восточной Европы и северной Азии, частью пустовавшим, а частью уже занятым раньше другими народностями, которые вынуждались вследствие этого жить совместно с пришельцами, а по временам уходить от них на новые места», – отметил в предисловии М.К. Любавский [Любавский 1996: 73].
Историк подтвердил справедливость оценки колонизации как ведущего фактора российской истории. По словам М.К. Любавского, «русская история есть в сущности история непрерывно колонизующей страны» [Любавский 1996: 73]. В советской историографии теория колонизации не могла занимать центрального места и традиция изучения особенностей расселения и хозяйственного присвоения новых территорий на долгие годы прервалась. На смену теории колонизации классиков московской исторической школы пришла марксистская теория колонизации, изложенная в заключительной главе первого тома «Капитала» [Маркс 1952]. Примечательно также, что с конца 1930-х гг. Ф. Тернер и его историческая школа подвергались ожесточенной критике в американской историографии. В 1952 г. в одной из критических статей отмечалось, что Ф. Тернер был «охвачен лихорадкой экспансии», которая «являлась ничем иным как империализмом» [Lawrence 1952: 13].
В 1990-е гг. российская гуманитарная наука вернулась в общемировой контекст, но возвращения теории колонизации как одной из основных объяснительных моделей исторического опыта Российского государства не произошло. И это привлекает внимание, учитывая, что труды С.М. Соловьева и В.О. Ключевского активно переосмысливались в постсоветской российской историографии. Одним из наиболее значимых и резонансных исследований стала монография Л.В. Милова «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса», в которой пристально анализировалось влияние природно-климатического фактора [Милов 1998]. Л.В. Милов указывал, что С.М. Соловьев дал общую оценку значения географических и климатических условий в развитии российского социума и государства. Миловский «Великорусский пахарь» представил панорамный взгляд на генезис общественных и государственных структур в России в связи с предельно коротким сезоном земледельческих работ [Милов 1998: 554–555]. Однако особенности колонизационных процессов не стали предметом специального анализа в монографии Л.В. Милова.
В другой известной работе – «Социальной истории России» Б.Н. Миронова – колонизация получила короткое аналитическое рассмотрение. Историк отметил, что в ходе формирования российской государственности во второй половине XVII – начале XX в. «экспансия и колонизация происходили рука об руку» и зачастую «экспансию невозможно отделить от колонизации» [Миронов 2000: 19–20]. Такое описание созвучно известным формулировкам С.М. Соловьева, В.О. Ключевского и особенно М.К. Любавского. Как и автор «Обзора русской колонизации» Б.Н. Миронов несколько раз отметил, что российская экспансия-колонизация распространялась прежде всего на малозаселенные и пустующие территории, которые не входили в состав централизованных государств. Б.Н. Миронов солидаризовался с цитатой из работы американского историка Р. Меллора – «Россия приобретала лишь то, на что другие государства не претендовали, или то, что они не могли захватить» [Миронов 2000: 26].
Своеобразным замещением теории колонизации стало появление в российской историографии исследований, построенных на применении концепта фронтира [Sen’ 2020]. Тернеровский концепт оказался очень полезным и удобным научным инструментом для анализа политических и социокультурных контактов в пограничных пространствах, отличающихся зыбкостью формальных рубежей и многовалентной идентичностью. Для российских историков некоторым эталоном работы с концептом стали исследования американского историка Т. Барретта и особенно его переведенная на русский язык статья, посвященная северокавказскому фронтиру [Барретт 2000]. Т. Барретт убедительно показал широкий диапазон аналитических возможностей тернеровской теории на примере истории вхождения Северного Кавказа в состав Российского государства. Но, вместе с тем, именно статья Т. Барретта, как и его книга о терском казачестве [Barrett 1999], вновь напомнили о сходстве теории колонизации и концепта фронтира.
Во-первых, подобно М.К. Любавскому, но уже применительно к Северному Кавказу Т. Барретт интерпретирует процесс миграции русскоязычного населения на Юг как переход на пустое незаселенное пространство, которое новые поселенцы осваивают и включают в общероссийский рынок. При этом историк использует показательный концепт «ничейная земля», заимствованный из историографии североамериканского фронтира. Как отмечает Т. Барретт, «ничейная земля» – это ситуация, при которой на определенной территории отсутствует доминирующая в этническом и культурном смысле группа [Барретт 2000: 170–172]. Т. Барретт лишь коротко упоминает вытеснение из пределов Северного Кавказа ногайцев и адыгов, но обстоятельно анализирует процессы заселения этой же территории казачьими сообществами и крестьянскими массами. Т. Барретт указывает, что даже после 1864 г. (завершение Кавказской войны на Северо-Западном Кавказе) «русские не только не могли диктовать стереотипы поведения на большей части данной территории, но и не являлись этнически доминирующей группой» [Барретт 2000: 173]. Колонизация представляется Т. Барреттом адаптацией переселенцев к местной экологии и (не)материальным культурным комплексам, процессом продолжающегося взаимодействия различных этносов и традиций. Во-вторых, как и классики теории колонизации, Т. Барретт признает, что отделить колонизацию от экспансии едва ли возможно, что он показал в книге о терских казаках в 1700–1860 гг. [Barrett 1999: 21].
Иначе акценты расставлены в известной книге В. Сандерленда «Укрощение Дикого Поля» [Sanderland 2004], которая вызвала интересную и откровенную дискуссию о колониальной и империалистической природе Российского государства XVIII–XIX вв. [Антропологический форум 2007]. В. Сандерленд критикует имперскую традицию рефлексии о российской экспансии как естественном процессе. Именно такой взгляд был характерен для российских ученых и чиновников в XIX – начале XX в., один из подобных примеров был приведен в самом начале этой статьи. В «Укрощении Дикого Поля» показан процесс превращения подвижного социокультурного пространства в зарегулированную и подконтрольную область, для описания которого В. Сандерленд использует понятие «бюрократической колонизации» [Sanderland 2004: 97–113]. Населявшие Европейскую степь кочевники потеряли земли и политическую автономию, что дало В. Сандерленду основание описывать русскую колонизацию как разновидность империализма.
Пунктирный обзор историографии показывает, что современные представления о формировании Российской империи продолжают испытывать значительно влияние теории колонизации и других схожих концептуальных конструктов. Именно объяснительные модели российского опыта империостроительства приводят к фокусировке на беспрерывной экспансии, поэтапном расширении имперского пространства. Российское государство XVII – XIX вв. предстает могучим левиафаном, быстро подчиняющим (колонизующим) фронтирные территории со слабыми децентрализованными сообществами, которые оказывались не в состоянии защитить свою политическую автономию и хозяйственный уклад. Но так ли сильна была империя? Так ли неумолим был каток имперской экспансии?
Неустойчивый рост или сбивчивая поступь империи
Территориальная экспансия, в том числе в Сибири и Дальнем Востоке, привела Россию к соприкосновению и конфликтам не только с малочисленными этносами, не имеющими устойчивых военно-политических институтов, но и с сильными, хорошо организованными государствами. В середине XVII в. отряды русских землепроходцев начинают экспедиции в Приамурье. Здесь отряд Е.П. Хабарова в 1650 г. столкнулся с войском Цинской империи, которой местной даурское население платило дань. Несмотря на одержанную победу Е.П. Хабаров счел за благо отступить, благоразумно рассчитав, что китайцы вскоре придут с большим войском, а в его распоряжении было лишь около 200 человек [Любавский 1996: 452–453]. Продолжить борьбу с Цинской империей Е.П. Хабарову не пришлось, в 1653 г. одного из самых известных русских «опытовщиков»-завоевателей вызвали в Москву. Борьбу за Приамурье продолжил О. Степанов, который на протяжении пяти лет воевал здесь и с местным населением, и с китайскими отрядами. В 1658 г. О. Степанов погиб вместе со всем своим отрядом в неравном бою с китайским войском, победителям досталась ясачная казна [Любавский 1996: 453].
В последующие годы ключевой точкой в противостоянии с Цинской державой стал городок Албазин, располагавшийся неподалеку от слияния рек Шилки и Аргуни, которые и образуют течение Амура. Обострение случилось в начале 1680-х гг. на фоне окончательного утверждения у власти в Китае маньчжуров. Император Сюанье (1661–1722) считал «Амурскую проблему» главной внешнеполитической угрозой для Цинского государства [Мясников 1987: 242] и на протяжении нескольких лет готовил поход против российских поселений в Забайкалье и на Амуре [Александров 1984: 118–120]. По цинской версии, Российское государство вторглось на территории, традиционно принадлежавшие Китаю, а также обложило данью местные народы, находившиеся под покровительством императора династии Цин. Союзником Цинской империи выступил правитель Северной Монголии (Халхи) Очирой Саин-хан, развязавший против пограничных российских острогов настоящую набеговую войну. «Приказчики острогов писали в Иркутстк о нехватке оружия и невозможности вооружить все русское население, о беспокойстве среди бурят, которые просили защиты и “не ведают, куда деца”», – так описал атмосферу в российских приграничных пунктах историк В.А. Александров [Александров 1984: 122].
План императора Сюанье заключался в быстром овладении Албазинской крепостью. Согласно замыслу, это должно было сильно деморализовать Приамурскую российскую администрацию и убедить ее в бессмысленности сопротивления наступающим цинским полкам: «Вследствие того, что мы используем отборное и сильное войско, русские не смогут противостоять нам и вынуждены будут отдать нам земли и явиться с изъявлением покорности», – наставлял своих генералов Сюанье [Мясников 1987: 251]. Завершить дело предстояло дипломатам.
Наступление Цинской империи и ее союзников началось в 1685 г. Албазинский воевода А.Л. Толбузин предпринимал ответные действия, но, не имея достаточных сил[2], был вынужден запереться в крепости. В июне 1685 г. цинская армия подошла к Албазину, а монгольские войска Очирой Саин-хана показались у Селенгинска. Еще до начала битвы за Албазин император Сюанье отправил российскому правительству предложение о мире, которое предполагало переход Восточной Сибири в зону интересов и военно-политического контроля Маньчжурской династии [Александров 1984: 140].
Укрепления Албазина оказались слишком слабы – китайские пушки пробивали стены крепости насквозь. Уже спустя несколько дней после начала осады А.Л. Толбузину стало очевидно, что город отстоять не удастся. После переговоров с маньчжурами русский гарнизон покинул полуразрушенный Албазин и ушел в Нерчинск. Цинское командование не решилось продолжить наступление и вскоре по не до конца понятным причинам китайские войска покинули район Албазина. Этим незамедлительно воспользовалась российская сторона, уже к осени 1685 г. в Албазине снова был русский гарнизон. Вторая осада Албазина началась 7 июля 1686 г. и продолжалась пять месяцев. В этот раз город был сильно укреплен фортификационными сооружениями и вооружен достаточным количеством артиллерии. Несмотря на правильную осаду и ожесточенные попытки штурма цинским войскам не удавалось сломить сопротивление защитников Албазина.
Российское правительство царевны Софьи отреагировало на мирные инициативы императора Сюанье. Еще в декабре 1685 г. стольник Ф.А. Головин был назначен полномочным послом для ведения мирных переговоров с китайской стороной о границах [Александров 1984: 150]. В это же время в Пекин были отправлены послы Н.Д. Венюков и И. Фаворов для заключения перемирия с императором Сюанье. Итогом этой дипломатической миссии стало снятие осады Албазина в начале декабря 1686 г.
Перемирие не заставило обе стороны отказаться от военных маневров. Вплоть до начала мирных переговоров в августе 1689 г. сохранялась угроза очередной эскалации конфликта и начала нового этапа приамурского пограничного противостояния. 29 августа 1689 г. был заключен Нерчинский мирный договор, согласно которому Россия уступала территории в бассейне Амура, обязывалась снести Албазин, а также вывести из него русское население; такая же участь постигла Аргунский острог, перенесенный на левый берег р. Аргуни [Русско-китайские отношения 1958: 9–11]. Российско-китайская граница отодвигалась на север от Амура, теперь она проходила по р. Горбице и горному хребту, известному маньчжурам под названием Большой Хинган [Мясников 1987: 384].
Российская империя вновь вышла на Амур только в 1858 г. по условиям Айгунского договора.
Расширение границ Российского государства в направлении южных границ Восточно-Европейской равнины привело к столкновению с великими мусульманскими державами – Османской империей и Сефевидской Персией. Попытки закрепиться в Предкавказье, предпринятые Иваном IV Грозным в середине XVI в., не увенчались успехом. Российское государство еще не имело достаточных ресурсов для открытого и масштабного противостояния с Османской империей. Ситуация изменилась во второй половине XVII столетия. Первая Русско-турецкая война 1672–1681 гг. не принесла заметного перевеса ни одной сторон. В Стамбуле понимали, что дальнейшая экспансия в Восточной Европе потребует критического напряжения сил, а в Москве опасались затягивания конфликта, о чем свидетельствуют неоднократные попытки избежать полномасштабного столкновения. «Однако желание мира не означало, что русское правительство готово на его любые условия», – отметил Б.Н. Флоря [Флоря 2001: 128–129]. Царь Алексей Михайлович и Боярская дума намеревались оставить за собой значительную часть Правобережной Украины. Но усилий российских дипломатов оказалось недостаточно, а невозможность совместных действий с Речью Посполитой и активизация набегов крымских татар заставили правительство Алексея Михайловича поторопиться с заключением мира. По Бахчисарайскому договору 1681 г. Россия потеряла Правобережную Украину, а также лишилась власти над Запорожьем. Несмотря на то, что между Россией и Османской империей объявлялось двадцатилетнее перемирие, пограничные конфликты продолжались. Важной базой для регулярных набегов на южнорусские поселения служил турецкий Азов. По замечанию П.А. Авакова: «В Москве ясно осознавали исходившую от крепости угрозу и организующую роль ее командования в проведении набеговых акций» [Avakov 2020: 180– 181].
Поражение армии султана Мехмеда IV (1648–1687) под Веной в 1683 г. вдохновило российское правительство на решительные действия. Спустя три года 26 апреля 1686 г. в Москве был заключен Русско-польский договор, который предполагал совместные военные действия в союзе с Речью Посполитой против Османской империи. Однако, крымские походы князя В.В. Голицына 1687 и 1689 гг. не принесли значительных военно-политических результатов и в целом остались не самой эффективной демонстрацией многочисленности российского войска.
Следующим важным этапом в противостоянии с Османской империей стали Азовские походы 1695–1696 гг., которыми руководил царь Петр I, и действия в низовьях Днепра войска под командованием Б.П. Шереметева. В историографии походы на Азов традиционно связывались с намерением Петра I выйти к Черному морю [Нольде 2013: 392–393; Павленко 1990: 47]. Но как показали Б. Боук и П.А. Аваков, целью Азовских походов было нанести чувствительный удар Османской империи и Крымскому ханству, а не выход к морю [Boeck 2009: 118–119; Аваков 2019]. Б.П. Шереметев действовал удачно, в 1695 г. ему удалось взять четыре турецкие крепости, в том числе наиболее значимые укрепления Казикермена. Эти форты располагались на наиболее удобных переправах через Днепр. Завладев ими, российские войска перекрывали маршруты набегов крымско-татарской конницы, а также обосновывались на удобном плацдарме для дальнейшего наступления на Крымский полуостров. Петр I, как известно, взял Азов со второй попытки в 1696 г.
Но Российскому государству не удалось закрепиться в стратегически важном районе Казикермена. На Карловицком мирном конгрессе (1698–1699) турки отказались заключать мир с Россией на основе uti possidetis (лат. «поскольку владеете») и признавать российские территориальные захваты [Нольде 2013: 393–394]. Переговоры зашли в тупик и завершились лишь двухгодичным перемирием. Мир между Россией и Турцией был заключен только 3 июля 1700 г. в Стамбуле. Согласно инструкции Петра I, российские представители Е.И. Украинцев и И.П. Чередеев должны были жестко отстаивать завоеванные рубежи: «Если турки будут требовать возвращения Азова и других городов, отвечать: не следует о том и говорить. Где слыхано, чтобы с такими трудами и убытками взятые города и крепости отдавать без всякой причины? Азов взят за грабежи…, а Казыкермень и другие построены на Днепре вновь, недавно, по желанию татар, чтобы удобнее делать набеги на русские города» [Нольде 2013: 396].
И все же отстоять завоевания на Нижнем Днепре не получилось. Согласно второй статье мирного договора, район Казикермена возвращался Османской империи, которая обязывалась уничтожить укрепления и не заводить здесь населения. По четвертой статье, Азов и «к нему належащие все старые и новые городки, и меж теми городками лежащие, или земля, или вода» оставались за Россией [Юзефович 1869: 3–4].
Социально-экономическая и административно-территориальная колонизация Северо-Восточного Приазовья прервалась в 1711 г. после неудач России в новой войне против Турции 1710–1713 гг. Российская армия во главе с Петром I попала в окружение превосходящих османо-татарских войск и 12 июля 1711 г. был заключен Прутский мирный договор, который обязывал российскую сторону вернуть Османской империи Азов и всю остальную территорию Северо-Восточного Приазовья, а также «новопостроенные города разорить» [Юзефович 1869: 11]. Б. Боук справедливо указал, что это был случай выдающийся в истории российской экспансии в том плане, что Петр I не только вернул ранее занятые земли, но и приказал разрушить все, что создавал на них в течение пятнадцати лет упорным и жертвенным трудом многих тысяч русских крестьян [Boeck 2008].
Борьба за Северо-Восточное Приазовье продолжалась на протяжении всей первой половины XVIII столетия. 20 июня 1736 г. войска генерал-фельдмаршала П.П. Ласси овладели Азовом. Этот успех остался в тени основных событий Русско-турецкой войны 1735–1739 гг., которые разворачивались в Северном Причерноморье и Приднестровье. Белградский мир, заключенный 18 сентября 1739 г., предполагал разрушение Азова и превращение Северо-Восточного Приазовья в буферную зону между двумя империями [Аваков, Урушадзе 2014: 176].
И только в 1769 г. Северо-Восточное Приазовье было окончательно отвоевано у Османской империи. Весной 1769 г. на втором году очередной Русско-турецкой войны 1768–1774 гг. российские войска под командованием генерал-майора Ф. Вернеса и бригадира И.П. де Жедераса заняли Приазовский регион и начали восстановление Азова и других укреплений. Кючук-Кайнарджийский мирный договор от 10 июля 1774 г. закрепил российские завоевания и зафиксировал победу Российской империи в противостоянии за обладание Северо-Восточным Приазовьем – «город Азов с уездом его и с рубежами… вечно Российской империи принадлежать имеет» [Юзефович 1869: 35].
Возвратно-поступательный характер имперской экспансии можно проследить и на примере северо-западных окраин Российского государства. В ходе Северной войны (1700–1721) российские войска заняли территорию Финляндии. Весенне-летняя кампания 1713 г. ознаменовалась взятием Гельсингфорса (совр. Хельсинки) и Або (совр. Турку) [Бородкин 1910: 140– 144]. На завоеванной территории Юго-Западной Финляндии до 1717 г. действовала российская военная администрация, а затем власть находилась в руках гражданской администрации под началом губернатора Або Г.О. Дугласа. Одной из основных задач местной российской администрации был сбор контрибуции с местного населения. В социально-правовой организации края не произошло больших перемен, российские власти руководствовались «совестью, указаниями жизни и шведскими законами» [Бородкин 1910: 233]. Согласно Ништадтскому миру от 30 августа 1721 г. Россия получала обширные территории, в том числе Лифляндию, Эстляндию, Ингерманландию и часть Карелии с Выборгом, но возвращала Швеции Юго-Западную Финляндию с Гельсингфорсом, Або и Борго [ПСЗ РИ 1830: 420–431]. Финляндия стала частью Российской империи только по итогам Русско-шведской войны 1808–1809 гг.
После завершения Северной войны Петр I вновь обратился на юг. В 1722–1723 гг. российский император предпринял Персидский поход, целью которого была диверсификация мировых торговых путей и захват «шелковых» иранских провинций – Гиляна и Мазендарана [Курукин 2010: 17]. Персидский поход сложился вполне удачно. Российские войска взяли крупные прикаспийские города – Дербент и Баку. И хотя Петр I оставил войска осенью 1722 г. и, фактически, прекратил наиболее активную фазу военной кампании, условия мира с Персией, заключенного 12 сентября 1723 г. в Санкт-Петербурге, были выгодны России. Петру I удалось добиться всех своих геополитических целей. Согласно второй статье мирного трактата, персидский шах уступал российскому императору «в вечное владение города Дербент, Баку, со всеми к ним принадлежащими и по Каспийскому морю лежащими землями и местами, такожде и провинции Гилян, Мазондран и Астрабат…» [Юзефович 1869: 190]. Южная российская граница за короткое время продвинулась за реку Аракс, вытянувшись вдоль всего западнокаспийского побережья.
Но эти очертания российской границы вскоре изменились. Наследники царя-реформатора не смогли закрепить под российским суверенитетом отторгнутые от Персии провинции. Согласно Рештскому трактату от 13 февраля 1729 г., Россия уступала шаху Астрабад и Мазендаран с единственным условием – не передавать эти провинции третьей державе [Юзефович 1869: 195]. Спустя три года Персии был возвращен Гилян, а по Гянджинскому трактату, заключенному 10 марта 1735 г., Российская империя возвращала Дербент и Баку [Юзефович 1869: 205]. В преддверии очередной войны с Османской империей российское правительство решило обезопасить себя от угрозы со стороны Персии, дорого заплатив за «вечную союзную дружбу» [Кавказский вектор 2011: 159].
Таким образом, за двенадцать лет граница российского государства сначала продвинулась далеко на юг до Южного Азербайджана и Южного Прикаспия, а затем с высокой скоростью откатилась обратно на север – к реке Сулак. Российская экспансия на Южном Кавказе и в Южном Прикаспии продолжилась только после 1801 г., когда Восточная Грузия вошла в состав Российской империи. При этом обсуждение вопроса о присоединении к империи новой провинции раскололо Непременный совет, в котором нашлись противники экспансии – сенаторы А.Р. Воронцов и В.П. Кочубей. Эти влиятельные сановники считали, что проблема Восточной Грузии отвлекает императора Александра I от гораздо более важных задач внутреннего преобразования и без того обширной империи [Архив Государственного совета 1878: 1200].
Эти примеры показывают нестабильный характер российской экспансии. Расширение границ часто сопровождалось военным противостоянием с соседними государствами, а занятые территории иногда приходилось оставлять ввиду отсутствия необходимых ресурсов и/или неблагоприятной международной политической конъюнктуры.
Выводы
Российская империя складывалась на протяжении нескольких веков в борьбе с сильными соседями. История конца XVII – первой половины XVIII в. хорошо показывает, что российская экспансия имела возвратно-поступательный характер: присоединение территорий сменялось их потерей. Территориальный рост отличался нестабильностью, как и политическая обстановка вокруг границ Российского государства. Империя складывалась отнюдь не из конгломерата «ничейных земель». Едва ли ни все территории, присоединенные к России, имели политическую организацию различного формата, или же находились в сфере политических интересов соседних держав. Именно этим и объясняется затрудненная экспансия многих регионов, не раз переходивших из одних рук в другие и обратно. Направления российской экспансии не имели общей стратегии и ясных планов. Историографические клише о выходе к морям как императива российской экспансии не выдерживают научной критики. Роль планов экспансии выполнял инстинкт борьбы за выживание с сильными конкурентами. Значит ли это, что Ю.А. Гагемейстер был прав, когда оценивал процесс формирования Российской империи как «естественный»? Разумеется, нет. Рассмотренные эпизоды российского империостроительства показывают, прежде всего, слабость и переменчивость имперской экспансии, ее огромную цену. Присоединение территорий проходило с экстремальным напряжением сил и ресурсов Российского государства. Новые провинции зачастую не усиливали имперский организм. За присоединением следовали дополнительные ресурсоемкие меры по интеграции и обороне достигнутых рубежей. В таком контексте удивляют уже не темпы территориального роста, а способность Российской империи удерживать разнообразные окраины и наладить механизмы их управления.
Библиографический список
Аваков П.А. Зачем Петр I предпринял поход на Азов? // Русь, Россия. Средневековье и Новое время. 2019. Вып. 6. С. 659–663.
Аваков П.А., Урушадзе А.Т. Северо-Восточное Приазовье в административно-территориальной структуре Российского государства (конец XVII–XIX вв.) // Русская старина. 2014. № 4. С. 170–178.
Александров В.А. Россия на дальневосточных рубежах (вторая половина XVII в.). Хабаровск: Хабаровское книжное издательство, 1984. 272 с.
Антропологический форум. 2007. № 6. С. 414–436.
Архив Государственного совета. Т. III. Ч. 2. СПб.: Типография Второго отделения СЕИВК, 1878. 1256 с.
Барретт Т.М. Линии неопределенности: северокавказский «фронтир» России // Американская русистика: Вехи историографии послед. лет. Императ. период: Антология. Самара: Самарский университет, 2000. С. 163–195.
Бердяев Н.А. О власти пространств над русской душой // Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности. М.: Издательство Г.А. Лемана, С.И. Сахарова, 1918. С. 62–68.
Бородкин М.М. История Финляндии. Время Петра Великого. СПб.: Государственная типография, 1910. 342 с.
Возгрин В.Е. История крымских татар: очерки этнической истории коренного народа Крыма. В 4 т. СПб: Нестор-История, 2013. Режим доступа: http://www.krimoved-library.ru/books/istoricheskie-sudbi-krimskih-tatar28.html (Дата обращения: 15.08.21)
Гагемейстер Ю. А. О распространении Российского государства с единодержавия Петра I-го до смерти Александра I-го. СПб.: Типография Н. Греча, 1835. 129 с.
Кавказский вектор российской политики: Сборник документов. Т. I. XVI–XVIII вв. / сост. М.А. Волхонский, В.М. Муханов. М.: Объединенная редакция МВД России, 2011. 680 с.
Каппелер А. Формирование Российской империи в XV – начале XVIII века: наследство Руси, Византии и Орды // Российская империя в сравнительной перспективе. Сборник статей / Под ред. А.И. Миллера. М.: Новое издательство, 2004. С. 94–114.
Ключевский В.О. Курс русской истории. Ч. I. // Сочинения в 9 т. Т. I. М.: Мысль, 1987. 420 с.
Курукин И.В. Персидский поход Петра Великого. Низовой корпус на берегах Каспия (1722–1735). М.: Квадрига, 2010. 381 с.
Любавский М.К. Обзор истории русской колонизации с древнейших времен и до XX в. М.: Издательство Московского университета, 1996. 688 с.
Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Т. I. М.: Государственное издательство политической литературы, 1952. С. 768–777.
Милов Л.В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М.: РОССПЭН, 1998. 573 с.
Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. Ч. 1. СПб.: Типография И.Н. Скороходова, 1896. 237 с.
Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в.). Т. I. СПб.: Дмитрий Буланин, 2000. 548 с.
Мясников В.С. Империя Цин и Русское государство в XVII в. Хабаровск: Книжное издательство, 1987. 302 с.
Нольде Б.Э. История формирования Российской империи. СПб.: Дмитрий Буланин, 2013. 845 с.
Олейников Д.И. Фронтир и колонизация // URL: www.timeandspace.lviv.ua (дата обращения: 12.01.2012)
Павленко Н.И. Петр Великий. М.: Мысль, 1990. 591 с.
Полное собрание законов Российской империи. Собрание I. Т. VI. СПб, 1830. С. 420–431.
Русско-китайские отношения, 1689–1916. Официальные документы. М.: Издательство Восточной литературы, 1958. 142 с.
Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. I. Т. I –V. СПб.: «Общественная польза», 1851. 650 с.
Тернер Ф. Дж. Фронтир в американской истории. М.: Весь мир, 2009. 303 с.
Флоря Б.Н. Войны Османской империи с государствами Восточной Европы (1672–1681 гг.) // Османская империя и страны Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы в XVII в. М.: Памятники исторической мысли, 2001, Ч. 2. 400 с.
Ходарковский М. Степные рубежи России: как создавалась колониальная империя. 1500–1800. М.: Новое литературное обозрение, 2019. 352 с.
Юзефович Т. Договоры России с Востоком. Политические и торговые. СПб: Типография О.И. Бакста, 1869. 273 с.
Avakov P. Azov in tsar Peter I's strategic plans between 1695 and 1696: a revision of historiographical tradition // Cahiers du Monde Russe. 2020. Т. 61. № 1–2. P. 177–204.
Bassin M. Turner, Solov'ev, and the «Frontier Hypothesis»: The Nationalist Signification of Open Spaces // The Journal of Modern History. 1993 Vol. 65, No. 3. P. 473–511.
Boeck B. Imperial Boundaries: Cossack Communities and Empire-Building in the Age of Peter the Great. Cambridge: Cambridge University Press, 2009. 255 p.
Boeck B. When Peter I Was Forced to Settle for Less: Coerced Labor and Resistance in a Failed Russian Colony (1695–1711) // The Journal of Modern History. 2008. Vol. 80, No. 3. P. 485–514.
Lawrence S. Frederick Jackson Turner and Imperialism // Social Science. 1952. Vol. 27, No. 1. P. 12–16.
Sen’ D. V. Frontier research in present-day Russia: Shaky boundaries of the academic dialogue [Фронтирные исследования в современной России: Зыбкие границы академического диалога] // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2020. № 1. С. 66–80.
Barrett T. M. At the Edge of Empire: The Terek Cossacks and the North Caucasus Frontier, 1700–1860. Boulder, Colo: Westview Press, 1999. 243 p.
Sunderland W. Taming the Wild Field: Colonization and Empire on the Russian Steppe. Ithaca; London: Cornell University Press, 2004. 239 p.
References
Avakov P.A. Zachem Petr I predprinyal pokhod na Azov? // Rus', Rossiya. Srednevekov'e i Novoe vremya. 2019. Vyp. 6. S. 659–663.
Avakov P.A., Urushadze A.T. Severo-Vostochnoe Priazov'e v administrativno-territorial'noy strukture Rossiyskogo gosudarstva (konets XVII–XIX vv.) // Russkaya starina. 2014. № 4. S. 170–178.
Aleksandrov V.A. Rossiya na dal'nevostochnykh rubezhakh (vtoraya polovina XVII v.). Khabarovsk: Khabarovskoe knizhnoe izdatel'stvo, 1984. 272 s.
Antropologicheskiy forum. 2007. № 6. S. 414–436.
Arkhiv Gosudarstvennogo soveta. T. III. Ch. 2. SPb.: Tipografiya Vtorogo otdeleniya SEIVK, 1878. 1256 s.
Barrett T.M. Linii neopredelennosti: severokavkazskiy «frontir» Rossii // Amerikanskaya rusistika: Vekhi istoriografii posled. let. Imperat. period: Antologiya. Samara: Samarskiy universitet, 2000. S. 163–195.
Berdyaev N.A. O vlasti prostranstv nad russkoy dushoy // Sud'ba Rossii. Opyty po psikhologii voyny i natsional'nosti. M.: Izdatel'stvo G.A. Lemana, S.I. Sakharova, 1918. S. 62–68.
Borodkin M.M. Istoriya Finlyandii. Vremya Petra Velikogo. SPb.: Gosudarstvennaya tipografiya, 1910. 342 s.
Vozgrin V.E. Istoriya krymskikh tatar: ocherki etnicheskoy istorii korennogo naroda Kryma. V 4 t. SPb: Nestor-istoriya, 2013. Rezhim dostupa: http://www.krimoved-library.ru/books/istoricheskie-sudbi-krimskih-tatar28.html (Data obrashcheniya: 15.08.21)
Gagemeyster Yu. A. O rasprostranenii Rossiyskogo gosudarstva s edinoderzhaviya Petra I-go do smerti Aleksandra I-go. SPb.: Tipografiya N. Grecha, 1835. 129 s.
Kavkazskiy vektor rossiyskoy politiki: Sbornik dokumentov. T. I. XVI–XVIII vv. / sost. M.A. Volkhonskiy, V.M. Mukhanov. M.: Ob"edinennaya redaktsiya MVD Rossii, 2011. 680 s.
Kappeler A. Formirovanie Rossiyskoy imperii v XV – nachale XVIII veka: nasledstvo Rusi, Vizantii i Ordy // Rossiyskaya imperiya v sravnitel'noy perspektive. Sbornik statey / Pod red. A.I. Millera. M.: Novoe izdatel'stvo, 2004. S. 94–114.
Klyuchevskiy V.O. Kurs russkoy istorii. Ch. I. // Sochineniya v 9 t. T. I. M.: Mysl', 1987. 420 s.
Kurukin I.V. Persidskiy pokhod Petra Velikogo. Nizovoy korpus na beregakh Kaspiya (1722–1735). M.: Kvadriga, 2010. 381 s.
Lyubavskiy M.K. Obzor istorii russkoy kolonizatsii s drevneyshikh vremen i do XX v. M.: Izdatel'stvo Moskovskogo universiteta, 1996. 688 s.
Marks K. Kapital. Kritika politicheskoy ekonomii. T. I. M.: Gosudarstvennoe izdatel'stvo politicheskoy literatury, 1952. S. 768–777.
Milov L.V. Velikorusskiy pakhar' i osobennosti rossiyskogo istoricheskogo protsessa. M.: ROSSPEN, 1998. 573 s.
Milyukov P.N. Ocherki po istorii russkoy kul'tury. Ch. 1. SPb.: Tipografiya I.N. Skorokhodova, 1896. 237 s.
Mironov B.N. Sotsial'naya istoriya Rossii perioda imperii (XVIII – nachalo XX v.). T. I. SPb.: Dmitriy Bulanin, 2000. 548 s.
Myasnikov V.S. Imperiya Tsin i Russkoe gosudarstvo v XVII v. Khabarovsk: Knizhnoe izdatel'stvo, 1987. 302 s.
Nol'de B.E. Istoriya formirovaniya Rossiyskoy imperii. SPb.: Dmitriy Bulanin, 2013. 845 s.
Oleynikov D.I. Frontir i kolonizatsiya // URL: www.timeandspace.lviv.ua (data obrashcheniya: 12.01.2012)
Pavlenko N.I. Petr Velikiy. M.: Mysl', 1990. 591 s.
Polnoe sobranie zakonov Rossiyskoy imperii. Sobranie I. T. VI. SPb, 1830. S. 420–431.
Russko-kitayskie otnosheniya, 1689–1916. Ofitsial'nye dokumenty. M.: Izdatel'stvo Vostochnoy literatury, 1958. 142 s.
Solov'ev S.M. Istoriya Rossii s drevneyshikh vremen. Kn. I. T. I –V. SPb.: «Obshchestvennaya pol'za», 1851. 650 s.
Terner F. Dzh. Frontir v amerikanskoy istorii. M.: Ves' mir, 2009. 303 s.
Florya B.N. Voyny Osmanskoy imperii s gosudarstvami Vostochnoy Evropy (1672–1681 gg.) // Osmanskaya imperiya i strany Tsentral'noy, Vostochnoy i Yugo-Vostochnoy Evropy v XVII v. M.: Pamyatniki istoricheskoy mysli, 2001, Ch. 2. 400 s.
Khodarkovskiy M. Stepnye rubezhi Rossii: kak sozdavalas' kolonial'naya imperiya. 1500–1800. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2019. 352 s.
Yuzefovich T. Dogovory Rossii s Vostokom. Politicheskie i torgovye. SPb: Tipografiya O.I. Baksta, 1869. 273 s.
Avakov P. Azov in tsar Peter I's strategic plans between 1695 and 1696: a revision of historiographical tradition // Cahiers du Monde Russe. 2020. T. 61. № 1–2. P. 177–204.
Bassin M. Turner, Solov'ev, and the «Frontier Hypothesis»: The Nationalist Signification of Open Spaces // The Journal of Modern History. 1993 Vol. 65, No. 3. P. 473–511.
Boeck B. Imperial Boundaries: Cossack Communities and Empire-Building in the Age of Peter the Great. Cambridge: Cambridge University Press, 2009. 255 p.
Boeck B. When Peter I Was Forced to Settle for Less: Coerced Labor and Resistance in a Failed Russian Colony (1695–1711) // The Journal of Modern History. 2008. Vol. 80, No. 3. P. 485–514.
Lawrence S. Frederick Jackson Turner and Imperialism // Social Science. 1952. Vol. 27, No. 1. P. 12–16.
Sen’ D. V. Frontier research in present-day Russia: Shaky boundaries of the academic dialogue [Frontirnye issledovaniya v sovremennoy Rossii: Zybkie granitsy akademicheskogo dialoga] // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2020. № 1. S. 66–80.
Barrett T. M. At the Edge of Empire: The Terek Cossacks and the North Caucasus Frontier, 1700–1860. Boulder, Colo: Westview Press, 1999. 243 p.
Sunderland W. Taming the Wild Field: Colonization and Empire on the Russian Steppe. Ithaca; London: Cornell University Press, 2004. 239 p.
Difficult expansion: territorial dynamics of Russian state at the end of XVII – first half of XVIII centuries
Abstract: The article examines the peculiarities of the territorial dynamics of the Russian state at the end of XVII – first half of XVIII centuries. According to the author, the theory of colonization and the concept of frontier contributed to the formation of historiographical stereotype about the steady territorial growth of the Russian state. In this context, examples when Russia was forced to cede recently conquered territories remain unaccounted. Such episodes occurred in various regions: the Far East, the Northeastern Azov region, Finland, the Caucasus, and the Caspian region. They all show the inconsistency of Russian imperial expansion, as well as the limited state resources. Russian rulers had no strategy of empire building, their actions were largely reactive and depended on many conjunctural factors.
Key words: Russian Empire, expansion, colonization, frontier, historiography of Russian history of the imperial period
Сведения об авторе:
Урушадзе Амиран Тариелович – кандидат исторических наук, доцент факультета истории Европейского университета в Санкт-Петербурге, 191187, Россия, Санкт-Петербург, ул. Гагаринская, д. 6/1, литера А e-mail: aurushadze@eu.spb.ru, тел. (812)3867634.
Urushadze Amiran – Candidate of History, Associate Professor of the Faculty of History of the European University at St. Petersburg, 191187, Russia, St. Petersburg, 6/1 Gagarinskaya St., Liter A, e-mail: aurushadze@eu.spb.ru, tel. (812)3867634.
[1] Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 20-09-42049 «”Азовский проект” Петра I: Северо-Восточное Приазовье во внешней и внутренней политике России конца XVII – начала XVIII в.».
[2] Цинская армия имела десятикратное преимущество в численности: 4 000 китайских солдат против 450 казаков и ратных людей воеводы А.Л. Толбузина.