Силкин А.А. Степан Радич и Никола Пашич как провозвестники либеральной демократии в Хорватии и Сербии. Историографические мифы и реальность
Представители историографий бывших югославских республик традиционно принимают участие в непрекращающейся политической дискуссии по поводу того, каким путем должны развиваться государства – наследницы СФРЮ. Ссылаясь на свое глубокое понимание истории, служители Клио указывают в нем определенные явления и целые временные отрезки, которые должны служить современному обществу идеальными моделями, заслуживающими воспроизведения в настоящем и будущем. Соответственно, те или иные исторические деятели с их реальными и мнимыми чертами преподносятся образцами для подражания – провозвестниками всего прогрессивного в области политики и государственного строительства. В частности, глава сербской Народной радикальной партии Никола Пашич и председатель Хорватской (республиканской) крестьянской партии Степан Радич в трудах многих авторов предстают «отцами-основателями» либерально-демократической традиции в Сербии и Хорватии конца XIX – первых трех десятилетий XX в. Соответственно «реставрации» подлежит «золотая эпоха сербского парламентаризма» (1903-1914), прошедшая под знаком доминирования НРП, и виртуальная «Хорватская нейтральная крестьянская республика» - программа, позволившая ХРКП добиться консолидации хорватского народа в 1920-е гг. Статья посвящена выяснению того, насколько исторически достоверны навязываемые образы прошлого.
ключевые слова: Сербия, Хорватия, Югославия, республика, парламентаризм, либеральная демократия, Никола Пашич, Степан Радич, политика памяти, исторические мифы
Stjepan Radić and Nikola Pašić as the heralds of liberal democracy in Croatia and Serbia. Historiographic myths and reality.
Historians from the former Yugoslav republics traditionally participate in never ending political discussion about the way their homelands should develop. Referring to their profound understanding of the past, scholars indicate in it certain phenomena and entire time periods that should serve as ideal models for modern society deserving to be “reproduced” in the nearest future. Accordingly, certain historical figures with their real and imaginary virtues are presented as role models - heralds of everything progressive in the field of politics and state building. In particular, the head of the Serbian People's Radical Party, Nikola Pašić, and the chairman of the Croatian (Republican) Peasant Party, Stjepan Radić, in the works of many authors appear as the “founding fathers” of the liberal democratic tradition in Serbia and Croatia in the late 19th - first three decades of the 20th century. Accordingly, the “golden era of Serbian parliamentarism” (1903-1914), which passed under the sign of the dominance of the PRP, and the virtual “Croatian Neutral Peasant Republic”, a program that allowed the C(R)PP to consolidate the Croatian people in the 1920s, are subject to “restoration”. The article is devoted to finding out how historically reliable the imposed images of the past are.
keywords: Serbia, Croatia, Yugoslavia, republic, parliamentarism, liberal democracy, Nikola Pašić, Stjepan Radić, politics of memory, historical myths
Двенадцать лет тому назад профессор Белградского университета Мирослав Йованович в книге «Кризис истории» писал о «трансформации исторического сознания» [Јовановић 2009: 139] сербов и остальных народов бывшей Югославии вследствие потрясений 1990-х — начала 2000-х гг. Профессиональных историков произошедшее побуждало задуматься об изменившейся общественной роли, которую им надлежало играть в странах, возникших на обломках многонационального государства. Попыткой такого переосмысления можно считать как процитированную книгу, так и опубликованные примерно в то же время работы Дубравки Стоянович. Оба исследователя в своих рассуждениях опирались на постулат Люсьена Февра о том, что «науку не создают в башнях из слоновой кости. Она творится в гуще жизни» [Февр 1991: 22]. Поэтому М. Йованович считал актуальной задачу преодоления «огромной пропасти между наукой и обществом, испытывающим большую потребность в истории и в понимании исторических сюжетов» [Јовановић 2009: 9]. Соглашаясь с коллегой по Кафедре всеобщей современной истории, Д. Стоянович утверждала, что предназначение ученого, состоит в том, чтобы «искать в прошлом ответы на вопросы, которые ставит сегодняшний день, помогать обществу в рациональном осмыслении современных событий, а также предоставлять знания о причинах явлений и их происхождении» [Stojanović 2010: 25].
Однако, активная вовлеченность в перипетии общественной жизни неизбежно приводит служителя Клио к столкновению с «эпическо-мифологическими и идеологическими злоупотреблениями историей, которые, как правило, осуществляются с целью легитимизации некой общественной или политической идеи». Это ставит историка перед следующей профессионально-этической дилеммой: «Согласиться с актуализацией событий прошлого, которую навязывают вненаучные центры силы, или, все-таки, бороться за эмансипацию знания и исторического мировоззрения, за рациональное понимание и трактовку этого прошлого». К какому выбору в конце ХХ – начале ХХI в. склонялась сербская историография в лице своих представителей? Не к тому, который М. Йованович считал верным, если судить по названию его книги. В ней приводится немало примеров того, как «историческая наука вместо реализации своей основной функции, - формирования рационального исторического сознания, - пичкает мифологическими конструкциями общественную память, и без того травмированную и одурманенную мифами» [Јовановић 2009: 141, 9, 106].
Одним из направлений такого ретроспективного «конструирования» стал поиск условно позитивных эпизодов истории, которые могли бы послужить «опорой» для сбившегося с пути сербского народа. Предполагалось «почерпнуть из “прошлого” готовые решения, обнаружить в нем предпочтительные модели социального поведения и системы ценностей, которые позволили бы заложить… основу современной коллективной самоидентификации» сербов [Јовановић 2009: 160]. Другими словами, оглядываясь назад, следовало определить «точку, к которой современное сербское общество могло бы “вернуться”, дабы “исправить ошибки” истории». М. Йованович указывает несколько таких «реставрационных идей» - от «святосавской», предполагающей «прямую связь и преемственность между “славной” средневековой сербской историей и самовосприятием современных сербов», до четнической «равногорской», подразумевающей разрыв с социалистическим прошлым и возвращение к буржуазно-монархическим ценностям.
Убежденные в том, что принадлежность Сербии к европейской политической и культурной традиции нуждается в «историческом» подтверждении, исповедуют «пашичевско-карагеоргиевичевскую реставрацию». В ее основе - миф о «золотой эпохе сербской демократии (1903-1914)», согласно которому «сербское государство с момента возникновения было открыто для восприятия западных концепций либерализма, парламентаризма и демократии, а политическая элита, получившая образование в западных университетах, полностью принимала западную модель развития и модернизации» [Stojanović 2010: 26]. В соответствии с такой трактовкой сербское княжество после обретения независимости в 1878 г. в течение двух с небольшим десятилетий, несмотря на полное отсутствие социальных предпосылок, преобразилось в «современное европейское государство». За считанные годы в стране сложились условия для формирования политических партий, введения парламентаризма, а к началу ХХ в. в ней «почти воплотилась британская двухпартийная модель демократии» [Шемякин 2016: 172]. Кульминации процесс европеизации якобы достиг в период правления короля Петра Карагеоргиевича (1903–1914), когда Сербия могла считаться «передовой демократией, одной из самых развитых в Европе».
Д. Стоянович, А.Л. Шемякин, а также Ольга Попович-Обрадович [Поповић-Обрадовић 2008] посвятили немало работ демонстрации несоответствия данного умозрительного представления реальному положению вещей в Сербии в 1878–1914 гг. Однако комплиментарный взгляд на политическое развитие Сербии не ограничивается указанными хронологическими рамками. Когда речь заходит о межвоенном периоде (1918–1941), некоторые историки склонны трактовать обострение межнациональных отношений в Королевстве СХС/Югославия как следствие противостояния передовой сербской интеллектуальной/политической элиты с косными и ретроградно настроенными представителями югославян бывшей Австро-Венгрии.
По словам Любодрага Димича, «сербская династия Карагеоргиевичей принимала западноевропейскую либеральную гражданскую идеологию», а «политические силы бывшего Королевства Сербия (радикалы, либералы, бывшие напредняки, республиканцы) выступали за либерально-гражданские решения в новом государстве» [Dimić 1992: 15]. Оно виделось «парламентской демократией, основанной на европейских стандартах и сербском опыте (курсив мой. — А.С.)» [Димић 2001: 50]. Со своим коллегой соглашался Джордже Станкович, который подобное «видение» приписывал главе сербской Народной радикальной партии (НРП) Николе Пашичу. Тот якобы «представлял югославянское государство, построенным на либеральных принципах гражданского государства с простым, а не сложным внутренним устройством, с правом голоса для всех совершеннолетних обоих полов, а также народной скупщиной как верховным и неограниченным в своих правах законодательным органом» [Станковић 2007: 314].
Возвращаясь к тезису Л. Димича, отметим, что одним из проявлений прогрессивности взглядов сербских политиков названа приверженность большинства их «модерной политической интеграционной югославянской идее». «Ее последователи, — продолжает автор, — лелея у югославян осознание ими собственной этнической близости, общности языка, территории проживания, стремились к преодолению раздробленности и барьеров, которые оставили предыдущие столетия» [Димић1998: 108].
Неуспех реализации «модерной идеи» объясняется тем, что ей «противодействовало партикуляристское сознание аграрного общества с укоренившимися в нем национальными идеологиями, по своей природе клерикальными, консервативными и авторитарными» [Димић 2005: 68]. Носителями оных провозглашаются, прежде всего, югославяне-католики, центробежные устремления которых стали основной причиной кризиса первой Югославии. По словам Смиляны Джурович, «бросалось в глаза сопротивление интеграции и централизации со стороны отдельных субъектов политики, которые… претендовали на представительство отдельных регионов государства, которые они — эти субъекты — стремились представить в качестве так называемых исторических областей. Противоречия между инициаторами процесса становления нового модерного капиталистического государства, с одной стороны, и носителями историзма, с другой, в 1920-е гг. всерьез препятствовали нормальному функционированию Королевства СХС» [Ђуровић 1999: 274].
А как 1920-е годы оцениваются современной хорватской историографией? В ней превалирует точка зрения хоть и зеркально противоположная вышеприведенной, но ничуть не менее «убедительная». Она, в частности, высказана в коллективном труде «Хорватская политика в ХХ веке» (2006), объединившем лучшие историографические силы и увенчавшем проект Матицы хорватской «ХХ век». Ответственный редактор издания Любомир Антич происходившее в первой Югославии тоже трактует как противостояние отсталости и прогресса, объясняя поражение последнего тем, что «не воплотились надежды хорватских и словенских “югославян” на то, что Хорватия и Словения, располагавшие развитым обществом, экономикой и культурой, европеизируют остальную часть нового государства. Наоборот, эта часть их балканизировала. Процесс в первую очередь затронул государственно-политическую сферу, которая… характеризовалась навязыванием всей стране сербских довоенных институтов, а именно, династии, армии, полиции…» [Antić 2006: 53].
Тезис о насильственной «балканизации» – один из элементов «мифологической конструкции», более столетия присутствующей в общественно-политическом дискурсе. Согласно ей, Хорватии от века предначертана роль «последнего отряда европейского фронта против Балкан». В лучшие времена, по словам главы Хорватской народной крестьянской партии[1] Степана Радича, «отряд» был «авангардом Запада», осуществившим «реконкисту» Боснии: «В географическом отношении Босния — это Балканы. Но мы ее дебалканизировали. Она больше не на Балканах» [Цит. по: Horvat 1938:348]. В 1918 г. «Запад» вынужденно отступил, и «авангард» превратился в «арьергард», который, подобно рыцарям Карла Великого во главе с Роландом, пал в неравном противостоянии с «сарацинами». «Межвоенное время для Хорватии прошло под знаком разрыва векового союза с Австрией и Венгрией и последовавшего вхождения в первое югославянское государство. Хотя географически Хорватия осталась на прежнем месте, она из центральноевропейского аванпоста в отношении Балкан превратилась в балканский крайний рубеж в направлении Центральной Европы. Последствия этой перемены оказались фатальными» [Antić 2006: 53], - сокрушается процитированный выше Л. Антич.
С подобной оценкой соглашается академик Никша Станчич, который, однако, пишет не о «балканизации» Хорватии, а о том, что в результате распада Австро-Венгрии ей пришлось прозябать на «периферии европейской модернизации». Для обозначения того неподобающего географического объекта, в котором оказалась Хорватия, используется не негативно окрашенный термин «Балканы», а эвфемизм «югославянское государство с центром в Юго-восточной Европе» [Stančić 2006: 13]. О том, сколь «фатально» пребывание в оном, позволяет судить тот факт, что впервые в «Юго-восточную Европу» Хорватия, по словам корифея науки, попала в результате османского завоевания в начале XVI в. До этого Хорватия «по своему общественному и культурному развитию была частью европейского Запада», который «объединял в своих границах территорию от Атлантики до Польши, прибалтийских государств и Украины включительно» [Stančić 2006: 9, 12].
Только «пять веков спустя Хорватия снова присоединилась к развитию той части Европы, который мы именуем европейским Западом, из которого она выпала в Новое время» [Stančić 2006: 11, 31]. А именно, вступила в 2013 г. в Европейский союз, осуществив предварительно «продвинутую демократизацию», дабы стать для оного «приемлемой». Теперешний демократизм Хорватии, разумеется, возник не на пустом месте. Корни его обнаруживаются в XIX – XX веках, прошедших, по словам Н. Станчича, под знаком «формирования хорватского гражданского общества и национальной интеграции».
Кому Хорватия обязана этими достижениями? Главную заслугу многие историки и публицисты приписывают С. Радичу, восприятие которого полностью укладывается в вышеприведенную формулу М. Йовановича о «реставрационных идеях». На современной общественно-политической арене апологеты Радича занимают место между двух крайних лагерей, ностальгирующих по прошлому, а именно, коммуно-югославского и нацистско-усташеского. Иллюстрацией условной радичевско-демократической «реставрации» служит цитата из статьи журналиста Звонимира Деспота: «Сегодня Радич должен был бы быть одним из главных образцов для подражания в процессе строительства демократического общества, демократических ценностей. Вместо этого уже много лет Хорватия и хорваты заняты ежедневной междоусобной резней, разделившись на тех, кто за Тито, а кто за Павелича… Наследие Радича превыше рутинной политики и любой политической ориентации. Сказанное им столетие назад, имеет значение по сей день… К сожалению, все больше людей, которые ничего не знают о Радиче, а было бы так хорошо, если бы его читали, цитировали…» [Despot 2015].
С Деспотом солидарен профессор Философского факультета Загребского университета Хрвое Петрич: «Степан Радич с братом Антуном обрисовали, какой должна быть Хорватия, на какие ценности должна опираться… Правда, по-видимому, эти идеалы никогда не удастся воплотить полностью, но к этому следует стремиться» [Petrić 2015: 542]. Бранка Бобан, главный специалист по истории Хорватской крестьянской партии, свой текст в античевском сборнике резюмирует следующими словами: «В значительной мере поспособствовал развитию современного хорватского национального сознания, неразрывно связанного с демократическими принципами» [Boban 2006: 158].
Дабы восполнить пробелы в политическом образовании соотечественников, Мариян Липовац создал в фейсбуке страницу «Ежедневная доза Степана Радича» [Lipovac]. Публицист удостаивает лидера Хорватской народной крестьянской партии (ХНКП) титула «крупнейший хорватский политик и просветитель первой половины ХХ в.» за то, что он «первый поднял тему прав человека, первым заговорил о правах женщин… первым из хорватских политиков выступил за европейскую интеграцию, первым затронул экологические темы» [Petrić 2015: 540-541].
В настоящее время, если верить Деспоту, главное препятствие реализации «идеалов» – приверженность многих хорватов крайне-левым и крайне-правым взглядам. Объясняя, что служило таковым в 1920-е годы процитированные авторы возвращают нас к мифу о «балканизме», с которым Радич столкнулся в лице «сербиянских политиков». «Будучи опьяненными победой в войне, они не были готовы даже разговаривать о его требованиях», – сочувствует Б. Бобан лидеру ХНКП, которому «пришлось отстаивать свои демократические и либеральные принципы в государстве, которое не имело ничего общего ни правовым, ни с демократическим государством» [Boban 2006: 152, 158][2]. Соавтору по сборнику вторит Антич, по словам которого в Королевстве СХС «атмосферу отравлял политический примитивизм, чуждый той части государства, которое находилось в Австро-Венгрии. Речь идет о насилии, вульгарности в обхождении (например, матерщина импортирована с юга), манипуляциях на выборах… кумовстве, коррупции…» [Antić 2006: 53]. Н. Станчич, будучи специалистом по XIX в., не вдается в такие мрачные подробности и просто утверждает, что сербская политическая элита «не располагала сложившимиcя демократическими традициями» [Stančić 2006: 28].
Так как «демократизм» преподносится в качестве главного атрибута теории и практики С. Радича, резонно спросить: какая «демократия» имеется в виду? «Что именно означает это понятие, которое принято во всем мире, которому все присягают на верность, и которое после всего того, что произошло в ХХ в., имеет столько взаимно противоречащих значений, что можно говорить о победе слова над своим собственным смыслом?» [Стојановић 2003: 19], - повторяем мы вопрос, сформулированный Д. Стоянович в связи с «золотой эпохой сербской демократии». Однако, прежде чем попытаться найти ответ, оценим достоверность вышеприведенных оценок того контекста, в котором приходилось действовать ХРКП.
Что касается отсутствия демократических традиций у сербов, о нем можно говорить, только если ориентироваться на западноевропейский стандарт. По балканским меркам и в сравнении с тем, что могли себе позволить югославянские подданные Габсбургов, довоенная Сербия в 1903-1914 гг. переживала триумф демократии. В стране действовала конституция, на основе всеобщего избирательного права (для мужчин) формировался парламент, которому престол не мог навязать свою волю, а соперничавшие партии сменяли друг друга во главе правительства. Нелишне напомнить, что только в 1919 г. после указа принца-регента Александра Карагеоргиевича о распространении на югославянские области бывшей Австро-Венгрии действия сербского избирательного законодательства основная масса сторонников ХНКП получила право голоса.
Обвинение в адрес Белграда в нежелании «разговаривать» с Радичем о его требованиях выглядит неубедительным, если принять во внимание тот факт, что только в марте 1924 г. ХРКП решила отправить собственных депутатов в Народную скупщину [Gligorijević 1979: 161]. Более пяти лет партия бойкотировала и Временное народное представительство (1919-1920), и Конституционное собрание (1920-1921), и регулярный парламент несмотря на участие в выборах в 1920 и 1923 гг. Поэтому именно Радича можно уличить в том, что он не желал «разговаривать» с «сербиянцами», в отличие от, например, коммунистов. Их препирательствами с членами правящих партий полны стенограммы заседаний Уставотворной скупщины. Наконец, если бы в последней присутствовали депутаты от ХРКП, правительству не удалось бы добиться принятия собственного проекта конституции.
Не вызывает возражений перечисление Античем неприглядных сторон сербского «балканизма». Однако была ли сама Хорватия свободна от кумовства и коррупции, вульгарности и «примитивизма»? Не вполне, как следует из довоенных текстов самого С. Радича. В состоявшемся в мае 1910 г. выступлении перед Сабором он указывает на общественные язвы, исцеление которых составляло смысл «крестьянской политики» его партии: «Мы хотим наш народ… освободить от ужаса чиновничьего, ужаса поповского и… ужаса жидовского[3]. Мы решительно выступаем против чиновничьего произвола, поповского оболванивания и жидовской эксплуатации» [Radić 1910: 10]. Дополнительно «отравляло атмосферу» то, что одной лишь экономической эксплуатацией «жиды» не ограничивались. «Лукавство у них слилось с дерзновенностью и подлостью в единое душевное свойство» [Radić 1908], которое позволило «чужеземцам» подчинить своей воле служителей церкви и некоторых местных политиков. В частности, основоположника хорватского национализма Анте Старчевича, который «подчинился жиду» [Radić 1910: 9], а именно, Йосипу Франку. Что касается священства, то оно «сегодня покорилось жидам и вместе с ними идет на обед к властям предержащим, чтобы заполучить себе красные кардинальские пояса» [Radić 1910: 30]. Вспомнить о собственном предназначении призывал хорватский клир С. Радич в рассматриваемом выступлении: «Священство должно быть самым ярким светильником, чистейшей лампадой, но не должно в той лампаде гореть вонючее жидовское масло!» [Radić 1910: 35].
Антисемитизм, разумеется, не та сторона политической деятельности, которую хотели бы афишировать панегиристы Радича. Например, Липовац и цитирующий его Петрич в подтверждение того, что демократизм для их героя был превыше национализма, приводят следующую фразу: «Если крестьянин и дальше будет получать зуботычины в свободной Хорватии… это не та Хорватия, которую мы хотим» [Цит. по: Petrić 2015: 541]. О том, что авторы скрыли за троеточием, мы узнаем из статьи Бобан: «Если крестьянин и дальше будет получать зуботычины в свободной Хорватии, если графы и попы с жидами будут по-прежнему в ней хозяйничать (курсив мой – А.С.), это не та Хорватия, которую мы хотим» [Цит. по: Boban 2006: 147]. Признавая, что Радич ненавидел евреев, исследовательница, тем не менее, настаивает, что его следует считать «выраженным сторонником толерантного отношения к другим народам». Как одно сочетается с другим, не объясняется, но между строк читатель должен прочесть следующее: и на солнце есть пятна, а вместе с «жидами» крестьянский трибун всегда обличал аристократию и духовенство, что безусловно свидетельствует о приверженности социальному равенству и демократии.
Возвращаясь к вопросу о характере последней, отметим, что национальная терпимость не единственная добродетель, которую при желании можно разглядеть под оболочкой ксенофобии. Радич характеризуется как «политик европейского кругозора» [Petrić 2015: 586], «человек европейского формата… наш первый образованный модерный политолог» [Sirotković 1999: 306-307], который, будучи выпускником парижской Свободной школы политических наук, «особенно вдохновлялся демократией в Великобритании» [Leček 2015: 30]. «Организовав модерную политическую партию» (с «модерной во всех отношениях программой» [Leček 2015: 30]), он, по словам Бобан, «стремился применять в Хорватии идеи, которые лежали в основе самых мощных и актуальных общественных и политических движений в Европе, и которые он усвоил, пока учился в Праге и Париже… Желая познакомить хорватскую общественность с этими идеями и движениями, он написал ряд книг о… развитии конституционных и избирательных систем, о разных моделях парламентской демократии, о либеральной демократии» [Boban 2006: 145-146].
Воплощением «краеугольных либерально-демократических принципов» стала «конституция Нейтральной крестьянской республики Хорватия» (1921), в которой, предусматривались и по сегодняшним меркам высшие стандарты соблюдения прав и свобод… а демократия гарантировалась разделением властей… самоуправлением… парламентской системой… референдумом по вопросу принятия важнейших законов, правом отзыва депутатов и президента, системой контроля работы государственной администрации» [Boban 2006: 158, 152]. С Бобан соглашается академик Ходимир Сироткович, по словам которого конституция содержала «исключительно либеральные позиции. О «либерально-демократических позициях» программных документов ХРКП пишет Иво Гольдштейн, называющий в качестве таковых «социальную справедливость, широкое народное просвещение, верховенство закона… контроль исполнительной и законодательной власти путем референдума» [Goldstein 2008: 74, 45, 46].
Действительно, без перечисленного не построить démocratie libérale. Тем не менее, вышеприведенная позиция не выглядит неуязвимой. Для ее обоснования используется послевоенная «конституция», которая в равной мере могла отражать и прогрессивное политическое credo Радича, и стремление соответствовать ожиданиям целевой аудитории. Напомним, что в 1918-1924 гг. партия активно апеллировала к западным демократиям, призывая прийти на помощь «европейскому авангарду/арьергарду», поэтому статей о разделении властей, верховенстве закона и т.п. в «конституции» не могло не быть.
Кроме того, более ранние тексты и выступления свидетельствуют, что либералом Радич себя не считал: «Известно, что первая демократия возникла во Франции, экономическое ее название было либерализм или… свободная конкуренция. Она очень пришлась по душе “жидам”. Вторая демократия – рабочая или социалистическая. Экономическое ее название – конфискация… то есть уничтожение частной собственности в государстве. И ее “жиды” поддержали, надеясь, что конфисковать станут не у них, а у кого-то другого. Третий демократизм – крестьянский, который называется производство или хозяйство. Пока мы на земле, ни к чему нам либерализм и конкуренция. Чем конкурировать, когда у тебя ничего нет?» [Radić 1910: 2]. В качестве резюме к этой лекции по политэкономии, которую Радич прочитал коллегам-депутатам в 1910 г., приведем написанное им за пять лет до этого под псевдонимом «Батюшка»: «Либерализм… не признает народной души, ставя во главу угла себя, а не “тело народное”. Поэтому… далек он от славянской демократии (курсив мой – А.С.) и от хорватской народной крестьянской партии» [Цит. по: Petrić 2015: 581].
За подобными заявлениями, по словам англоязычного автора Марка Биондича, стояло представление, будто «наиболее существенной особенностью либеральной идеологии являлась отчужденность государства от общества. По словам Радича, государство “не имело обязанности помогать гражданам, а евреи и либералы тоже учат нас, что не в интересах государства заботиться о бедных людях — крестьянах или нищих, что каждый должен быть предоставлен своей судьбе”» [Biondich 2000: 76]. «В отличие от либерализма, - продолжает исследователь, - программа ХНКП делала упор на крестьянскую общину как единое целое, которое противостоит и индивиду, и экономическому принципу laissez-faire».
Условный выбор между правами и свободами отдельного человека, с одной стороны, и коллективными интересами «земледельческого сословия», с другой, обусловливался представлением о «пятикратном превосходстве» последнего над остальными общественными группами: «1. Превосходстве в численности, ибо крестьянство составляет подавляющее народное большинство (более 80%); 2. В труде и нажитом имуществе, так как крестьянин работает от зари до зари, и крестьянству принадлежит большая часть совокупного народного имущества; 3. В честности и моральности… 4. В политической устойчивости и жертвенности, верности народному языку и народным обычаям, то есть всему тому, что составляет хорватскую народность и хорватское отечество; 5. В человечности…» [Radić 1923 I: IX-X].
Неудивительно, что Радич считал крестьянство единственным «политическим фактором», способным «обустроить нашу домовину (отечество – А.С.) – государство, какое мы все хотим» [Radić 1910: 17-18]. Последнее предстает увеличенной моделью крестьянского «дома» (двора) и одновременно совокупностью таких «домов»: «Наша первая задача – защищать и развивать эти дома, а вторая – большую домовину, состоящую из малых домов, превратить, может быть не в Бельгию или Швейцарию, а в Данию».
С высокой миссией жителей села диссонировало их дискриминированное в политическом отношении положение, за «исправление» которого ответственность лежала на образованных городских слоях. «Зная, что представляет собой народ, какова его физическая и моральная сила, мы обязаны воплотить ее должным образом. Потому что, если в народе той силы нет, интеллигенция останется без дела» [Radić 1910: 32], - призывал Радич депутатов сабора. Разъяснение, в чем состояло это «дело», демонстрирует, что La science politique не единственный корень радичевской идеологии: «Об этом яснее всего написано в русской литературе, которая, на самом деле, литература крестьянская. Русские писатели проповедуют, что они в долгу перед народом, а не народ перед ними. В этом величие русской литературы. Поэтому… никто не смеет в саборе говорить “наш бедный робкий народ”, как какой-нибудь жид скажет о просящем милостыню… Если народ превыше всего, если он суверенен, тогда о нем – только с почтением и любовью» [Radić 1910: 32].
«Ценность русской литературы не только в ее художественных достоинствах, - писал в том же духе брат Степана и сооснователь партии Антун Радич (1868-1919), - для нас она имеет еще большее значение, потому что предлагает решение двух проблем… народной культуры и отношения интеллигенции к народу… Интеллигенция, стремительно восприняв западноевропейскую образованность и чуждые обычаи, стала чужой своему народу. Так разверзлась пропасть между образованными людьми и народом. Лучшие русские люди бились над ее преодолением, в чем помощницей выступала русская художественная литература. Она пробуждала интерес к народу, к его страданиям, воспламеняла благородную любовь к народу, и никогда не возвышалась надменно над мужиком-бедолагой» [Цит. по: Kljaić 2017: 85].
«Поэтому русские народники и русский литературный реализм спрофилировали политический и идеологический мир братьев Радич, - справедливо утверждает современный хорватский историк Стипе Кляич, - Радичи, беря пример с русских народников, собирались освободить “отнародившуюся” интеллигенцию… от раболепия перед Западом и вместо него предложили ей культ народа, села и крестьянства… Копируя современный русский опыт, Радичи также восприняли антизападный славянский миф. Западная культура преподносится уничтожителем автохтонной хорватской крестьянской культуры… Отвергая западный гражданский modusvivendi, Радичи источником своей идеологии избрали крестьянскую экзистенцию» [Kljaić 2017: 85].
Преодоление «пропасти» по-радичевски подразумевало реализацию «концепции “крестьянского права”» [Biondich2000: 67; Radić 1910: 19], которое должно было защитить от «атеизма и клерикализма, революции и бюрократизма, а также сегодняшних социализма и капитализма – апостола государственного всесилия и тирании денег над трудом» [Цит. по: Petrić 2015: 580]. Особую угрозу крестьянским домам представляла индустриализация, ибо «крупная промышленность… превращает широкие народные слои в сущих рабов, а земледельческий строй делает человека великаном» [Radić 1910: 28, 24, 19]. Исходя из этого ХНКП настаивала на «расширении избирательного законодательства», гарантиях «защиты крестьянского надела», организации самоуправляющихся хозяйственно-административных общин, подконтрольных крестьянам.
Послевоенное время принесло новые требования, сформулированные в «конституции». Некоторые ее положения плохо вяжутся с «модерными» представлениями о государственно-правовом устройстве и, в частности, с либерализмом. Например, обязательным атрибутом «республики» должно было стать «правительство крестьянского большинства» [Цит. по: Sirotković 1999: 301, 304], а низовой административной единицей провозглашался «крестьянский дом». По-видимому, в интересах «большинства» предусматривалось упразднение всеобщей воинской обязанности и регулярной армии[4], отмена таможенных пошлин и «учреждение кооперативов вместо капиталистических банков»[5]. Кроме того, предполагалось закрытие не только университета (как «ложной высшей школы»), но и гимназий с лицеями и реальными училищами (вместо них – народные школы). В соответствии с известным либерально-экономическим принципом «взять все, да и поделить» следовало провести экспроприацию крупных земельных владений [Radić 1971:370][6]. В целом, документ живописал государство максимально необременительное для граждан. Глава III раздела «Б», посвященная «принципам организации» республики, гласила, что та – моральное объединение мыслящих существ… хозяйственная организация… культурная организация».
Примечательно, что до войны Радич придерживался несколько иной позиции. Согласно неоднократно процитированному выступлению, наличие регулярной армии позволяло «нам жить в полной безопасности, а некоторым даже и беззаботно». Без нее ведение войны представляло бы собой «настоящий бандитизм». Председатель ХНКП также настаивал на необходимости существования высшей школы, уточняя ее подлинное назначение: «Нам нужен университет, который будет служить науке, а не готовить чиновников… В университет должны идти люди, которые посвящают себя науке» [Radić 1910: 1, 7]. И, lastbutnotleast, по-другому Радич относился к институту монархии: «Политика империи, которой придерживается крестьянская партии, есть политика династическая, то есть политика европейская, потому что обстоятельства сложились так, что наша династия, прежде всего, династия европейская».
Очевидно, подобную эволюцию взглядов обусловила радикализация настроений «хорватского крестьянина», который, по словам Радича, «на протяжении четырех военных лет… не просто был настоящим рабом государства, но и всеми господами – официальными и неофициальными – эксплуатировался хуже любого тяглового скота» [Banac 1995: 194]. Поэтому после войны «за пролитую кровь и слезы… он хотел и требовал такой же свободы и прав… за которые борются его крестьянские братья в России» [Radić 1920: 27].
Предреволюционную ситуацию, сложившуюся в хорватских землях в 1918-1920 гг., вспоминал в 1924 г. лидер югославских социал-демократов Витомир Корач: «Психологическое состояние масс, было опасным. Измученные и истерзанные тяжелой войной, они по своей наивности надеялись на немедленные перемены к лучшему сразу по ее окончании. Но тяготы войны продолжались и дальше. Из России возвращались пленные солдаты бывшей австро-венгерской армады, проповедовавшие «зарю с востока»... Психоз охватил массы. И тогда появились разные “спасители”, которые обещали избавление в 24 часа, если только пойти за ними. Поэтому любая демагогия ложилась на благодатную почву»[7].
Однако, из всех «спасителей» крестьянские массы выбрали именно Радича, что Корач объяснял его «виртуозностью в демагогии» - способностью артикулировать весь широкий спектр этнических, социальных и политических фобий потенциального избирателя: «Если имеются поблизости сторонники Карла Габсбурга, то и он предстает заправским цезаристом; если кто праваш, и он – за хорватское государственное право; если кто-то ненавидит сербов, и он начинает их травить… если кто-то не любит попов, и он также; если кто-то республиканец, и он тоже; если кто против войны, и он – пацифист… если кто против военной службы, и он - за то, чтобы не было армии; если кто-то не хочет платить налоги, и он тут как тут. Одним словом, он не брезговал любыми пропагандистскими лозунгами и сумел каждое дуновение недовольства поймать в свои паруса. Никто не смог составить ему конкуренцию в демагогии – ни коммунисты, ни католики-клерикалы, ни франковцы».
«Массами овладела мораль проигравших, - в 1925 г. невольно подтверждал достоверность корачевской характеристики сам Радич, - с одной стороны – сторонники Габсбургов. С другой – большевики. Нам пришлось действовать быстро, и потребовался сильный “шлягер”. За республику мы ухватились из-за Вильсона, Америки, Германии, Австрии и Венгрии. Если бы это не сработало, пришлось бы искать что-то другое. Впрочем, сейчас мы можем быть довольными. Прикончили габсбурговщину и остановили распространение большевизма. Еще одна причина – опасность клерикализма»[8].
Чтобы достигнуть такого результата, потребовалось не только представить себя публике в выгодном свете, но и дискредитировать разношерстных конкурентов. Априорным преимуществом перед многими из них послужило осознание партийным руководством той неприязни, с которой «массы» относились к обретенным «братьям» - сербам. «Радич хорошо проник в душу хорватского крестьянина, который после четырехлетних страданий за чужие интересы вернулся домой и преисполнился горечью, бешенством и разочарованием, обнаружив страну под сербской оккупацией» [Boban 1989: 29], - вспоминал в 1932 г. бывший председатель Югославянского комитета Анте Трумбич.
В начале 1920-х гг. антисербская риторика позволила радичевцам в борьбе за симпатии села обойти коммунистов, которые проповедовали чуждые тому идеи международной солидарности трудящихся. По словам межвоенного историка и публициста Йосипа Хорвата, коммунисты в отличие от Радича не видели, «что война… несет идею национализма. Радич ее воспринял и, таким образом, укрепил хорватский национализм, который был лучшим щитом от всякого интернационализма» [Horvat 1990: 143].
По сравнению с коммунистами более легкой мишенью для пропаганды стали «городские» партии, представленные в хорватском саборе и позднее в Народном вече СХС. В большинстве своем они признали Югославию и положенную в ее основание теорию народного единства сербов, хорватов и словенцев, что позволило обвинить их в предательстве хорватских национальных интересов. Показательно описание Р. Херцегом электоральной победы, которую ХНКП одержала в Хорватии на выборах в Конституционное собрание в ноябре 1920 г.: «Это были судьбоносные дни. Решался вопрос, хочет ли хорватский народ наделить правами Радича, или тех своих господ, которые... решили вручить власть над Хорватией Белграду. Хорватский народ должен был высказаться или за свое самоопределение, или добровольно отдаться в рабство господам» [Herceg 1923: 33].
Против тех, кого нельзя было обвинить в лояльности «оккупантам», эффективно действовал уже проиллюстрированный тезис об эксплуатации хорватского крестьянина всеми «капуташами[9] и цилиндрашами» безотносительно их политической ориентации и той позиции, которую они занимали во время и после войны. Поэтому, как говорил Радич осенью 1918 г., «став в результате войны полноценным человеком», крестьянин на грядущих выборах в сабор или Учредительное собрание «не станет больше выбирать господ, нарушивших все обещания, […] а выберет только людей от сохи и мотыги». А те станут «править и вести государственные дела по воле и потребности крестьянского большинства, а не по своеволию незначительного господского меньшинства» [Radić 1920: 26, 29, 19]. Дабы «прикончить» тех его представителей, кто ностальгировал по Габсбургам или, просто, так или иначе ассоциировался в массовом сознании со знатью, высшим духовенством и австро-венгерской бюрократией, идеологи ХНКП объясняли, что на «правителях и их первых помощниках – епископах и дворянах» лежит вина за все беды и несчастья: «Судя по опыту предвоенных лет и войны, для крестьян монархия — это организация власти сверху вниз. Когда император объявил войну, он позвал министров, министры – великих жупанов, те – окружных начальников… а эти весь народ: “Пускай идет и бьется”... Приказ шел сверху донизу. И весь народ должен был слушаться» [Herceg 1923: 8, 34.].
Одновременно двух «зайцев» - сторонников Габсбургов и Карагеоргиевичей – должна была поразить партийная листовка, датированная февралем 1919 г.: «При короле решения принимает сам король-глупец или королевич… вельможи, аристократы, графы и прочие, кто вокруг короля трется и вместе с ним пьет народную кровь»[10].
Устраняя «опасность клерикализма», ХРКП использовала в своих интересах как расхожее восприятие духовной власти в качестве пособника насильнического государства, так и устойчивую патриархальную религиозность селян. Апеллируя к ней, Радич подчеркивал, что «для нас крестьянство не класс, а… народ мучеников»[11]. Ему партийная пропаганда сулила блестящие перспективы: «Крестьянская процессия идет вперед и не сворачивая – в рай крестьянской республики» [Цит. по: Herceg 1923: 47.]. Возглавляла «поход за синей птицей» ХРКП — «носительница крестьянского движения, которое перерастает узкосословные рамки и преображается не просто в народное (хорватское), но и общечеловеческое движение» [Herceg 1923:34, 35.].
Каковы идеалы, способные объединить все человечество? Ответ обнаруживаем в процитированной работе Херцега: «И появилась среди хорватского народа возрожденная христианская религия, вера в права и истину, добро и человека – человека праведного, отважного и мудрого». При этом имелся в виду не абстрактный homo sapiens, а совершенно конкретный – из плоти и крови: «Этот человек не вор… не трус… не чрезмерно умен, вроде тех, кто полагает, что умнее всего народа, и поэтому безумен. В этом можно было упрекнуть в 1918 г. всех вождей, но не Радича» [Herceg 1923: 31, 32.]. Кем себя считал этот «праведник», видно из его письма деятелю Крестинтерна Томашу Домбалю, отправленному в мае 1924 г.: «У нас совсем не существует агитации в обыденном смысле этого слова. У нас совсем не имеется агентов. Все у нас делается … самым идеальным образом – апостолатом, то есть... проповедыванием освобождения крестьянского народа»[12].
Забегая вперед, отметим, что явственным свидетельством квази-религиозного характера идеологии ХРКП стало поведение соратников Радича после его смерти в 1928 г. Осиротевшие «апостолы» изъяли у преставившегося «первосвященника» сердце и мозг, которые предполагалось выставить в особом мавзолее, где они должны были «возвеличивать радичевское послание народу и поддерживать его культ» [Grgić 2010: 737, 746]. Этому оставшемуся нереализованным намерению, как полагает Стипица Гргич, «ближе всего… концепция мавзолея Ленина, где хранились земные останки вождя».
Разумеется, и при жизни однопартийцы и сторонники не считали Степана Радича «шефом некой партии, какие существуют в Западной Европе. Он вождь, чьи решения выполняются беспрекословно… даже тогда, когда он кого-нибудь исключает из партии, из рядов хорватского народа. Патриархально он вершит свою власть, которой плебисцитарно наделил его народ. Он наставляет, грозит, карает, хвалит, но при этом всегда остается в душе добрым отцом» [Цит. по: Horvat 1990: 249]. Цитата из печатного органа партии не только подтверждает высокий статус председателя, но и заставляет задуматься о том, кто заслуживает «исключения из народа». Любой, кто не поддерживает ХРКП, или, как писал Радич, «тот господин и тот рабочий, кто находится вне крестьянского круга, и, следовательно, вне своего народа, то есть против него» [Radić 1923 II: 49].
Таким образом, приверженность С. Радича принципу диктатуры большинства и нетерпимость в отношении находящихся вне его в силу своих этнических, социальных и прочих особенностей дают основания предположить, что он был весьма далек от либерализма с присущей тому этикой индивидуализма и пиететом в отношении прав меньшинств, политической оппозиции и т.д. Впрочем, с нами едва ли согласились бы те, кто считает патриархальные традиционалистские элементы теории и практики ХРКП проявлением их «модерной» сути. Так, покойный Иво Банац, воспроизведя радичевский тезис о «тождественности республиканского строя устройству традиционной хорватской задруги[13]» тут же утверждал, что предложенная им «республиканская модель имела много общего с западными парламентскими системами» [Banac 1995: 194]. Рассуждавший в том же ключе Х. Сироткович полагал, что определение республики как «объединения дома и народа» представляло собой «исключительно либеральное положение» конституции [Sirotković 1999: 306].
Внутренняя противоречивость подобных утверждений наводит на мысль, что для известного направления современной хорватской историографии определения «модерный» и «либеральный» наделены тем же широким смыслом, что и эпитет «прогрессивный» («прогрессивный деятель», «прогрессивная роль» и т.п.). И, следовательно, обнаружение у Радича подобных черт носит «добровольно-принудительный» характер. В этом отношении показательна процитированная работа С. Кляича, который, напомним, утверждает, что братья Радичи «отвергли западный гражданский modus vivendi». При этом автор вслед за старшими коллегами повторяет непременную мантру о «французском ученике», впитавшем революционные идеи «республиканства, либерализма» и т.д. Радичевские «представления о корреляции национализма, либерализма и демократизма» Кляич называет «классическими мыслями европейского либерализма XIX в.» [Kljaić 2017: 86]. В подтверждение приводится отрывок из статьи «Демократизм» (1902): «Настоящий либерализм и принцип народности взаимодополняют друг друга. Однако подлинной народной основой, источником и того, и другого является демократическая мысль… Либерализм есть ничто иное как теоретический демократизм». С учетом ошибочности мнения, будто исторически либерализм вторичен в отношении демократизма[14], более обоснованным выглядит тезис, что «Радич не позволил западным влияниям овладеть собой, хотя и избегал разрыва с западными ценностями».
* * *
Как уже было сказано в начале работы, С. Радич не единственный персонаж новой и новейшей истории южных славян, которого пытаются представить предтечей современной «европейской модернизации», говоря словами Н. Станчича. Результаты, к которым наука пришла в связи с историческими проблемами, аналогичными радичевской контроверзе, имеют значение для нашей заочной полемики. Речь идет о противоречивых оценках Николы Пашича и возглавляемой им Радикальной партии, на «требования которой - по словам Хольма Зюндхаузена - во много была похожа программа» братьев Радичей [Зундхаусен 2008: 276]. Программное сходство обусловливалось идентичной базой сторонников радичевцев и радикалов. В конце XIX – начале ХХ в. крестьяне примерно равного достатка составляли без малого 90% населения Сербии, и львиная их доля встала под знамена НРП вскоре после ее образования в 1881 г.
Социальная гомогенность сербского народа некоторыми исследователями видится фактором формирования «политически прогрессивной системы» [Антонић 2015: 69, 75][15]. Подобно тому, как И. Банац вслед за Радичем усматривал в задруге общие с западным парламентаризмом черты, белградский политолог Мирослав Антонич в коллективной монографии «Сербы 1903-1914. История идей» (2015) называет неграмотное крестьянское большинство «средним классом». Следовательно, общество, в котором тот доминирует, «с точки зрения классических понятий идеально подходит для введения демократии». По-видимому, либеральной, ведь соавтор и ответственный редактор издания Милош Кович так и назвал свою главу: «Время короля Петра: победа либеральной демократии» [Ковић 2015: 185][16].
И во время правления Петра Карагеоргиевича, и раньше - при последних Обреновичах - первую скрипку на сербской политической сцене играла Радикальная партия. Создавалась она, по мнению академика Милорада Экмечича, «по образцу модерных европейских партий» [Екмечић 2008: 323] и, по словам Милана Протича, «оказала решающее влияние на трансформацию Сербии в демократическое европейское государство» [Цит. по: Шемякин 2012, 322]. Как писал покойный Душан Батакович, радикалы «отстаивали демократические идеалы и строго парламентскую процедуру в политической борьбе», «защищали принципы современного парламентаризма, всеобщего избирательного права и личной свободы». Идейные корни партии прослеживаются процитированными авторами исключительно в западном направлении — до британской парламентской теории и французского радикализма, который решающим образом повлиял на «политическую программу и организацию движения» [Цит. по: Шемякин 2012, 322, 328].
Однако согласиться с данной точкой зрения мешает тот факт, что взлет популярности Н. Пашича в 1880-е годы отражал неприятие массами именно того стремления власти, каковое процитированные авторы ставят ему в заслугу. А именно, попыток «сделать из сербского народа… европейский народ, а саму Сербию превратить в европейское государство» [Шемякин 2006: 202]. По признанию Стояна Новаковича, перед Напредняцкой (прогрессивной) партией, по воле князя/короля Милана Обреновича формировавшей правительство в 1880-1887-е годы, стояла именно эта задача. Для ее решения правящим кругам надлежало усвоить базисный принцип европейского либерализма: государство существует не для самого себя, а для человека. Тот, по словам другого видного напредняка Милана Пирочанаца, «свободен и обладает правом использовать и совершенствовать все свои способности, которыми он наделен от природы» [Цит. по: Шемякин 1998: 151]. Однако нет розы без шипов, поэтому от самого «человека» - сербского крестьянина - требовалось научиться «государственной дисциплине». То есть, как пишет А.Л. Шемякин, перевоплотиться «из былого бунтовщика против турок в бесправного подданного своего государства, из повстанца-партизана в регулярного солдата, из самодостаточного производителя в налогоплательщика с постоянно растущими податными обязательствами» [Шемякин 1998: 23-24].
Подобный навязываемый сверху «метаморфоз» мог вызвать в закрытом аграрном обществе единственную реакцию, которую описывал проницательный современник: «Инстинкты массы все больше восставали против модернизации государства». Пребывавшим в оппозиции радикалам удалось «уловить их, артикулировать и трансформировать в форму мощного народного движения» [Шемякин 2014: 563]. Европеизации по-напредняцки Пашич противопоставил лозунг защиты сербской самобытности: «Главное стремление… состояло в том, чтобы сохранить хорошие и соответствующие сербскому духу учреждения и воспрепятствовать введению новых западных учреждений, которые могли бы… внести смуту в народное развитие… У сербского народа есть столько хороших и здравых учреждений и обычаев, что их оставалось бы только беречь и дополнять теми прекрасными установлениями, которые имеются у русского и остальных славянских племен» [Цит. по: Шемякин 1998: 291]. В парламенте и за его пределами партия саботировала предлагаемые правительством реформы, отвергая законы о железной дороге, банках, регулярной армии; выступая против привлечения в страну иностранного капитала и т.д.
Исконно сербскими учреждениями, родственными «установлениям», радикалы называли задругу и состоявшую из нескольких задруг общину[17]. Та для Пашича – «душа славянского мира. Она является его началом, и ее же современная общественная наука считает венцом развития нынешнего западноевропейского общественного порядка» [Цит. по: Шемякин 1998: 358]. Поэтому община служила одновременно и микромоделью, и первичной самоуправляющейся единицей того виртуального образования, которое Пашич предложил в качестве альтернативы напредняцкому проекту «европейской» Сербии. Называлось оно «народное государство» или «народный дом», жители которого не делятся на тех, кто управляет (бюрократия), и тех, кем управляют. Он «строится и развивается на основе братского договора», а хозяин в нем – сам народ, который «создал… все то, что мы сейчас имеем», и поэтому вправе «распоряжаться всем, как своей собственностью» [Цит. по: Шемякин 1998: 206].
«“Схлестнулись” фаворизация индивида и апология общности, – описывает А.Л. Шемякин идейную подоплеку конфликта радикалов и напредняков, – личной свободе противопоставлялся суверенитет народа; самой личности – весь социум; индивидуалистическому началу – коллективизм и солидаризм» [Шемякин 1998: 155]. Воплощенные в «народном государстве» эти принципы защищали от капитализма с его воинствующим индивидуализмом и расслоением общества на враждебные классы, от индустриализации, чуждой несербской «культуры» и, в целом, «заразы» с Запада. Тот, по словам Пашича, «выше всего на свете вознес деньги» – выше крестьянских «добродетелей и достоинства – чести, труда, морали» [Цит. по: Шемякин 1998: 283]. Распространители «заразы» в Сербии названы в песне, которую распевала радикальная толпа [Цит. по: Pavlović 1955: 56]:
Перечисленные, которым удалось присвоить власть и проводить государственную политику в интересах собственных, а не крестьянского большинства, обитали в Белграде и других городах. Те в 1880-е, по воспоминаниям радикального рупора «Самоуправа» (1941), «захлестнула иноземщина», следствием чего стало «отчуждение городских жителей от крестьян, от народа» [Цит. по: Шемякин 1998: 38]. Кто же выражал его волю? Разумеется, «народная партия», которая предстает одновременно и инструментом борьбы за «народное государство», и несущей опорой оного. При этом НРП в глазах ее членов — «движение». Его «суть», как много лет спустя вспоминал член ЦК Милош Трифунович, «не выражена в партийной структуре и уставе… потому что оно (движение – А.С.) живет в душе многих людей. Это больше, чем просто партия, чем доктрина или идея. Движение существует как глубокое чувство… которое приобрело силу религии… глубокой политической веры»[18].
Ее обретением радикалы были обязаны тем же «пророкам», что и радичевцы двадцатью годами позже. «Живой пример русских нигилистов повлиял на нас более всего. Вера заразительна, и когда мы видели, как наши русские товарищи безоглядно верят в социализм, поверили в него и мы» [Цит. по: Шемякин 1998: 339-340], - вспоминал Пера Тодорович. «В своем проекте “народного государства”, - продолжает за одного из «апостолов» радикализма А.Л. Шемякин, - они не вышли за рамки системы народнического социализма. Их главные установки — отрицание капитализма и буржуазной цивилизации, восприятие народа как единого и целостного организма, возведение в культ свойств общинной (коллективистской) ментальности, концепция “народной партии»” и т.д. — восходят к его идейному фонду» [Шемякин 1998: 36].
Будучи истинной, «вера» безусловно имела универсальный характер. Поэтому радикалам их борьба с Миланом и напредняками виделась защитой от западного Drang nach Osten всего славянского племени, «славянской культуры» и грядущей «славянской эры». Адептов связывали узы, более прочные, чем те, что имеются у обычных политических единомышленников. По воспоминаниям младшего современника основателей НРП, ее устройство «очень напоминало армию и церковь одновременно». «Все точно, - соглашается А.Л. Шемякин, - в действительности партия… таковым симбиозом и являлась. Иерархичность и дисциплина придавали ей черты воинского соединения, идеология и ее экзальтированное восприятие — характер религиозного ордена» [Шемякин 1998: 342]. Его «grand maître» и одновременно «главнокомандующим», разумеется был Н. Пашич, пользовавшийся среди членов партии и сочувствующих не меньшим авторитетом, чем Радич тридцать лет спустя. Достоверно свидетельство европейского наблюдателя: «Пашич… создал вокруг себя ореол легенды, став в народе олицетворением какой-то страшной силы. Если что-то не в порядке, то отовсюду слышится: “Ах! Если бы Пашич был здесь. Когда же он будет здесь? К счастью, остается Пашич!”» [Цит. по: Шемякин 2012, 325].
Понимание НРП собственной роли как священной миссии вылилось в притязание на политическую гегемонию, которое оставалось неизменным в течение десятилетий. Его обоснованность подтверждалась и тем, что смысл демократии для радикалов сводился к праву большинства на монопольную власть. «Считая исключительно себя выразителями интересов всего народа», они рассматривали парламентаризм не как механизм амортизации общественных противоречий, а как «институционализацию такого права». Соответственно, считавшие иначе «воспринимались не как политические оппоненты, но как непримиримые противники, а значит – и враги народа» [Шемякин 2012, 331, 328][19]. Чуждые плюрализма радикалы отвергали «саму суть либеральной идеологии, а значит, и “выраставшую” непосредственно из нее доктрину парламентаризма» [Шемякин 1998: 329][20].
Действительно, совсем не многое в облике радикалов соответствовало «образцу модерных европейских партий». В каком же качестве НРП добилась тотального превосходства над оппонентами и мобилизовала большую часть населения Сербии? Свой ответ дает О. Попович-Обрадович, по словам которой, в Сербии «параллельно с первыми шагами модернизации была основана массовая народническо-социалистическая партия с тем типом организации, который войдет в практику лишь со появлением тоталитарных идеологий ХХ в.» [Popović–Obradović 2008: 331]. О каком конкретно типе идет речь – уточняет А.Л. Шемякин: «Принципы организации, строгая иерархичность и откровенный вождизм… политическая культура, основанная на неприятии политического плюрализма и принципе “Кто не с нами, тот против нас!”… очевидный мессианизм и одномерность мышления – весь этот арсенал “родовых” признаков роднит их… с “партией нового типа” – российскими большевиками. И сходство это отнюдь не кажется нам случайным, имея в виду единую народническую основу, на которой (понятно, в разное время и в разных условиях) обе партии и взрастали» [Шемякин 2012, 332-333].
* * *
Для оценки ХРКП вышеприведенные выводы имеют немалое значение, обусловленное общей природой сербского и хорватского «движений». Их объединяли идейные корни, социальная база, структура организации, самовосприятие руководства, лозунги и прочие средства манипуляции массами… Нет оснований полагать, что радичевцы добились успеха, подражая радикалам или сознательно копируя их опыт. В Хорватии в 1918-1920 гг., как и в обретшей независимость Сербии после двух войн с турками (1876, 1877-1878), львиную долю избирательного корпуса составляли мелкие сельские собственники-производители. Менее всего настроенные нести бремя государственного строительства они были готовы к восприятию популистских рецептов избавления от оного. В этой ситуации НРП и ХРКП, вооруженные народническо-социалистическим пропагандистским арсеналом, были «обречены» на успех. Его формулу описывает новисадский историк Бранко Бешлин: «Неграмотное и отсталое крестьянство могла повести за собой только твердо организованная партия, члены которой до конца посвятили себя политической работе и были готовы на всякую жертву» [Бешлин 2005: 864].
Можно сказать, что НРП и ХРКП представляли собой разделенные двумя десятилетиями образцы одного и того же общественно-политического явления. Результаты изучения более раннего не могут не могут не присутствовать в «диагнозе» более позднего. Конечно, понять, что С. Радич не предтеча либеральной демократии, позволяет даже беглый взгляд на его деятельность. Однако аргументированно подтвердить это легче, оперевшись на уже известный науке прецедент. Итак, доказательство антилиберализма и антизападничества радикалов, а также их типологического родства с большевиками «работает» в отношении радичевцев. А современным апологетам последних мы вправе адресовать критическое замечание, сформулированное А.Л. Шемякиным в полемике с адептами «пашичевско-карагеоргиевичевской реставрации»: «Радикальные представления о “свободе”, “демократии” и т.д. в принципе не могли совпадать с тем современным значением этих понятий (в либеральном духе), которое используют некоторые сербские историки, пишущие о Пашича и радикалах, “европеизируя” их тем самым значительно больше, чем они того заслуживают» [Шемякин 1998: 155-156].
Библиографический список
2. Февр 1991 – Февр Л. Бои за историю. М.: «Наука», 1991.
3. Шемякин 1998 – Шемякин А.Л. Идеология Николы Пашича. Формирование и эволюция (1868-1891). М.: Индрик, 1998.
4. Шемякин 2006 – Шемякин А.Л. Политические партии в независимой Сербии (1881-1914) // Человек на Балканах. Государство и его институты: гримасы политической модернизации (последняя четверть XIX – начало ХХ в.). СПб.: Алетейя, 2006.
5. Шемякин 2012 – Шемякин А.Л. «Партия нового типа». Особенности сербского радикализма (конец XIX – начало ХХ века) // ГЛАС CDXX Српске академије наука и уметности, Одељење историјских наука. Књ 16. Београд, 2012.
6. Шемякин 2014 – Шемякин А.Л. Особенности политического процесса в независимой Сербии (1878-1918) глазами русских // Русские о Сербии и сербах. Том II. Архивные свидетельства. М.: Индрик, 2014.
7. Шемякин 2016 – Шемякин А.Л. Особенности политического процесса в независимой Сербии (1878–1903): между «национальным идеалом» и «гражданским обществом» // Человек на Балканах. Особенности «новой» южнославянской государственности: Болгария, Сербия, Черногория, Королевство СХС в 1878–1921 гг. М., 2016.
8. Антонић 2015 – Антонић С. Демократија // Срби 1903-1914. Историја идеја. Београд: Clio, 2015.
9. Бешлин 2005 – Бешлин Б. Европски утицаји на српски либерализам у XIX веку. Нови Сад, 2005.
10. Димић 1998 – Димић Љ. Срби и Југославија. Београд, 1998.
11. Димић 2001 – Димић Љ. Историја Српске државности. Књига III. Србија у Југославији. Нови Сад, 2001.
12. Димић 2005 – Димић Љ. Србија 1804-2004 (суочавање са прошлошћу) // Димић Љ., Стојановић Д., Јовановић М. Србија 1804-2004: три виђења или позив на дијалог. Београд, 2005.
13. Ђуровић 1999 – Ђуровић С. Основне тенденције привредног развоја Југославије 1918–1941 // Југословенска држава 1918–1998. Београд, 1999.
14. Екмечић 2008 – Екмечић М. Дуго кретање између клања и орања. Историја Срба у Новом веку (1492-1992). Друго, допуњено издање. Београд: Завод за уџбенике, 2008.
15. Зундхаусен 2008 – Зундхаусен Х. Историја Србије: од 19. до 21. века. Београд: Clio, 2008.
16. Јовановић 2009 – Јовановић М., Радић Р. Криза историје: српска историографија и друштвени изазови краја 20. и почетка 21. века. Београд: Чигоja штампа, 2009.
17. Ковић 2015 – Ковић М. Либерализам // Срби 1903-1914. Историја идеја. Београд: Clio, 2015
18. Поповић-Обрадовић 2008 – Поповић-Обрадовић О. Парламентаризам у Србији од 1903. до 1914. године. Друго издање. Београд, 2008.
19. Станковић 2007 – Станковић Ђ. Сто говора Николе Пашића. Вештина говорништва државника. II. Београд, 2007.
20. Стојановић 2003 – Стојановић Д. Србија и демократија 1903-1914: историјска студија о “златном добу српске демократије”. Београд, 2003.
21. Antić 2006 – Antić Lj. Nacionalna ideologija Jugoslavenstva kod Hrvata u Dvadesetom stoljeću // Hrvatska politika u XX stoljeću. Zagreb: Matica Hrvatska, 2006.
22. Banac 1995 – Banac I. Nacionalno pitanje u Jugoslaviji. Zagreb, 1995.
23. Biondich 2000 – Biondich M. Stjepan Radić, the Croat Peasant Party, and the Politics of Mass Mobilization, 1904-1928. University of Toronto Press Incorporated, 2000.
24. Boban 2006 – Boban B. Stjepan Radić u Hrvatskoj politici XX stoljeća // Hrvatska politika u XX stoljeću. Zagreb: Matica Hrvatska, 2006.
25. Boban 1989– Boban Lj. Kontroverze iz povijesti Jugoslavije: dokumentima i polemikom o temama iz novije povijesti Jugoslavije. Drugo uzdanje. Zagreb: Školska knjiga, 1989.
26. Despot 2015 – Despot Z. Ono što je Radić govorio prije više od sto godina, to vrijedi i za nas danas // Večernji list. 7 rujna 2015 https://www.vecernji.hr/premium/ono-sto-je-radic-govorio-prije-vise-od-sto-godina-to-vrijedi-i-za-nas-danas-1023241 (обращение 20.05.2021)
27. Dimić 1992 – Dimić Lj., Žutić N. Rimokatolički klerikalizam u Kraljevini Jugoslaviji 1918-1941. Beograd, 1992.
28. Gligorijević 1979 – Gligorijević B. Parlament i političke stranke u Jugoslaviji 1919-1929. Beograd, 1979.
29. Goldstein 2008 – Goldstein I. Hrvatska 1918-2008. Zagreb, 2008.
30. Grgić 2010 – Grgić S. Radić nakon Radića: Stvaranje kulta heroja Stjepana Radića (1928.-1934.) // Časopis za suvremenu povijest. Zagreb, 2010. № 3.
31. Herceg 1923 – Herceg R. Seljački pokret u Hrvatskoj. Zagreb, 1923.
32. Horvat 1938 – Horvat J. Politička povijest Hrvatske. 1918 – 1929. Zagreb, 1938.
33. Horvat 1990 – Horvat J. Politička povijest Hrvatske. II. Zagreb, 1990.
34. Kljaić 2017 – Kljaić S. Nikada više Jugoslavija. Intelektualci i hrvatsko nacionalno pitanje (1929.-1945.). Zagreb, Hrvatski institut za povijest, 2017.
35. Krizman 1974 – Krizman B. Dva pisma T. Schlegela o razgovorima sa Stjepanom Radićem u zatvoru 1925. godine. // Časopis za suvremenu povijest. Zagreb, 1974. № 2.
36. Leček 2015 – Leček S. Priča o uspjehu – strategija i metode političke borbe Hrvatske seljačke stranke (1918-1941) // 110 godina Hrvatske seljačke stranke. Zbornik radova (ur. Romana Horvat). Zagreb, 2015.
37. Lipovac – Lipovac M. https://www.facebook.com/StjepanRadicDnevnaDoza/
38. Pavlović 1955 – Pavlović K.St. Vojislav Marinković i njegovo doba (1876-1935). Knjiga Prva. London, 1955.
39. Petrić 2015 – Petrić H. O braći Radić i počecima Hrvatske pučke seljačke stranke // 110 godina Hrvatske seljačke stranke. Zbornik radova (ur. Romana Horvat). Zagreb, 2015.
40. Popović–Obradović 2008 – Popović–Obradović О. Kakva ili kolika država. Ogledi o političkoj i društvenoj istoriji Srbije XIX–XXI veka. Beograd: Helsinški odbor za ljudska prava u Srbiji, 2008.
41. Radić 1908 – Radić S. Frankova politička smrt. Zagreb, 1908 (https://archive.org/details/frankova_politicka_smrt_1908-stjepan_radic/page/n7/mode/2up).
42. Radić 1910 – Radić S. Hrvatska seljačka politika prvi put u Hrvatskom državnom saboru (govor predsjednika Seljačke stranke Stjepana Radića, izrećen u Hrvatskom državnom saboru dne 12. svibnja 1910., točno po brzopisnom zapisniku, ponješto skraćen). Zagreb, 1910.
43. Radić 1920 – Radić S. Gospodska politika bez naroda i proti narodu (govor predsjednika Hrvatske seljačke stranke nar. zast. Stjepana Radića na noćnoj sudbonosnoj sjednici Narodnog vijeća dne 24. studena 1918). Zagreb, 1920.
44. Radić 1923 I – Radić S. Seljački socijalni pokret jedina prava demokracija // Herceg R. Seljački pokret u Hrvatskoj. Zagreb, 1923.
45. Radić 1923 II – Radić S. Čim je hrvatsko seljačtvo preraslo školanu gospodu, radničtvo i gradjanstvo. // Herceg R. Seljački pokret u Hrvatskoj. Zagreb, 1923.
46. Radić 1971 – Radić S. Politički spisi. Zagreb, 1971.
47. Sirotković 1999– Sirotković H. Radićev ustav neutralne seljačke Republike Hrvatske iz 1921. godine // Radovi. 32-33. Zagreb: Zavod za hrvatsku povijest Filozofskog fakulteta. 1999-2000.
48. Stančić 2006 – Stančić N. Hrvatska nacionalna integracija u 19. i 20. stoljeću: ritmovi, ideologija, politika // Hrvatska politika u XX stoljeću. Zagreb: Matica Hrvatska, 2006.
49. Stojanović 2010 – Stojanović D. Ulje na vodi: ogledi iz istorije sadašnjosti Srbije. Beograd: Peščanik, 2010.
[1] Партия образована в 1904 г. как Хорватская народная крестьянская партия В 1920 г. изменила название на Хорватскую республиканскую крестьянскую партию. В 1925 г. лидер партии С. Радич признал Видовданскую конституцию и, следовательно, монархическое устройство государства, в результате чего партия была переименована в Хорватскую крестьянскую партию. [2] В числе основных перечислены следующие требования: республиканского устройства Хорватии, ее международный нейтралитет, упразднение регулярной армии, решение международных споров мирным путем. [3] С. Радич использует имеющее оскорбительный оттенок слово «čifut» - «жид». Слово «žid» переводится с хорватского как «еврей». [4] «У крестьянского народа регулярная армия особенно разрушительна для основ морали (честности), хозяйства, культуры и свободы». [Radić 1971: 370]. [5] Об этом пишет в официальной трактовке «конституции» один из идеологов ХРКП Рудольф Херцег. [Herceg 1923: 36.] [6] «Все крупные землевладения, будь то государственные, церковные и частные, упраздняются в принципе. Ни одно землевладение не может быть большим, чем самый крупный крестьянский надел в данной жупании». [7] Aрхив Југославије (Далее - АЈ). Ф. 305 (Ђурa Поповић). Фасцикла 40. [8] АЈ. ф. 335 (Војислав Јовановић-Марамбо), хартије двора, фасцикла 6; См. также: Krizman 1974: 136. [9] От сербохорв. капут – пальто. Капуташ – уничижительное прозвище, использовавшееся сельскими жителями югославянских стран для обозначения горожанина. Буквально переводится как «человек в пальто». [10] Hrvatski državni arhiv. Fond Ante Starčevića. Kutija 1. Pismo Stjepana Radića Marku Došenu. 27. I. 1919. [11] Российский государственный архив социально-политической истории. Ф. 535. Оп. 2. Д. 190. Л. 19. [12] РГАСПИ. Ф. 535. Оп. 2. Д. 190. Л. 19. [13] Задруга — большая патриархальная семья у южных славян. Состояла из 20–30 человек, как правило, — нескольких сыновей одного отца с их женами и детьми, живших в одном дворе. Хозяйство в такой семье было общим. В главе стоял выборный домохозяин (домачин, господарь), руководивший всей ее жизнью с помощью своей жены (домачица, господарица), которая ведала женской половиной дома. Высшая власть в задруге принадлежала совету всех членов, — взрослых мужчин и женщин, контролировавшему деятельность домохозяина. [14] «Если принять дефиниции, что термин «либерализм» означает теорию и практику свободы индивида в правовом государстве, которое ограничено в своей власти и функциях, а «демократия» означает облик правления, при котором власть принадлежит большинству, тогда становится ясно, что либеральное государство не обязательно демократическое, а демократический способ правления не есть прямое следствие либерального государства. Напротив, в XIX в. имело место сущностное столкновение этих двух концепций. Либералы скептически относились к идее народного правления, выступая за ограниченное право голоса. В то время как в основе демократической идеи лежит принцип равенства, который либералы той эпохи часто воспринимали как отрицание индивидуальных свобод. Анализ показывает, что только после 1848 г. происходит симбиоз этих двух принципов… Поэтому исторически демократия представляет собой естественное развитие принципа либерализма…». [Стојановић 2003: 24.] [15] См.: Шемякин 2016: 185. [16] Король Петр Карагеоргиевич находился на сербском/югославском престола в 1903-1921 гг. В 1914 г. он перенес монаршие прерогативы на сына – принца-регента Александра. [17] Сербская задруга соответствовала русской общине, а сербская община – сельской волости [Шемякин 1998: 309]. [18] АJ. Ф. 80 (Јован Јовановић-Пижон). Фасцикла 31-151. [19] Участь противников радикалов после прихода тех к власти была незавидной. В 1887 г. жертвами террора, организованного радикальной толпой и поэтично названного «Народный вздох», стали 150 напредняков, а за десятилетие 1887-1896 погибли 384 члена Прогрессивной партии. [Шемякин 2014: 563] [20] Как справедливо указывает О. Попович-Обрадович, «парламентаризм уживается не с какой бы то ни было, а только с той концепцией демократии, которая имеет либеральный характер… которая в качестве априорных и неоспоримых уважает принципы индивидуализма и политического плюрализма и в соответствии с этими принципами подразумевает толерантность и уважение меньшинства». [Поповић-Обрадовић 2008: 432]
Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ. Проект № 19-09-00163
Александр Александрович Силкин – кандидат исторических наук, старший научный сотрудник, Институт славяноведения РАН, Москва, Россия, Москва. 119334, Ленинский проспект, 32А. E-mail: alexander.silkin.as@gmail.com.