Дмитрий Дубровский Почему я уехал, или «заметки постороннего»
Дебаты между «уехавшими» и «оставшимися» россиянами предсказуемо включают в себя острые дебаты между различными представителями российской науки по обе стороны от границы. Основываясь на представлении о разности представлений об академической свободе, на известной формуле Альберта Хиршмана, автор обосновывает ложность дихотомии «уехал» - «остался» и предлагает рассматривать это в рамках общей стратегии выживания российской науки в разных средах, включая авторитарную.
Ключевые слова: Академическая свобода, Россия, война
Сведения об авторе: Дмитрий Дубровский, к.и.н., до марта 2022 – доцент НИУ-ВШЭ (Москва, СПб). Историк, выпускник Европейского университета в СПб. Основатель и преподаватель программы по правам человека Смольного факультета свободных искусств и наук (2004-2015). Преподавал в Бард-колледже (2014), Колумбийском университете (2015-2017). Стипендиат программы Галины Старовойтовой в Институте Кеннана (2007), Стипендии Фонда Коне (2011, 2020). В настоящее время – сотрудник факультета социальных наук, Карлов университет, профессор Свободного университета (BrivaUniversitate, Latvia), научный сотрудник Центра независимых социологических исследований. Сфера научных интересов – свобода слова и права меньшинств, академические права и свободы, специальная судебная экспертиза. В России объявлен «иностранным агентом».
Контактная информация: dmitry.dubrovsky@gmail.com
Dmitry Dubrovskiy Why I left, or "notes of an outsider"
The debate between "defected" and "remaining" Russians predictably includes heated debates between various representatives of Russian science on both sides of the border. Based on the notion of the difference in ideas about academic freedom in Russia, and on the well-known formula of Albert Hirschman, the author substantiates the falsity of the dichotomy “left” - “stayed” and suggests considering this as part of the general strategy for the survival of Russian science in different context, including authoritarian one.
Key words: Academic freedom, Russia, war
About the author: Dmitry Dubrovskiy – PhD (History). Till March 2022 – Associate Professor, NRU-HSE (Moscow, Saint Petersburg). Historian, alumni of the European University at St. Petersburg. Founder and lecturer at the Human rights program, Smolny department of liberal arts and science (2004-2015). Teach at Bard College (2014), Columbia University (2015-2017). Galina Starovoitowa Fellow, Kennan Institute of Advanced Russian Studies (2007/2008). Kone fellow (2011, 2020). Now – Research fellow, Department of Social Science, Charles University (Prague), Professor, Free University (Briva Universitate, Latvia), Research Fellow, Center for Independent Social Research. Academic interests – freedom of speech and minority rights, academic rights and freedoms, special expertise in Russia. Declared in Russia “foreign agent”. E-mail : dmitry.dubrovsky@gmail.com
В продолжающейся дискуссии[1] между «оставшимися» и «уехавшими» мне, по случаю, досталась позиция «уехавшего». Собственно, я отношусь к тем, кто не уехал бы, не будь реалистическими те угрозы, с которыми я столкнулся уже в конце 2021 г, и которые стали совершенно отчетливыми после начала войны (в апреле меня объявили «иноагентом»). Тем не менее, я вижу условность этого разделения и уверен, что разница лежит не в том, где географически находится сейчас тот или иной российский исследователь или преподаватель, а в том, как именно он представляет себе личное пространство академической свободы.
Принято считать, что наука наиболее полно и спокойно развивается там, где защищается свобода. Другими словами, предположительно существует прямая связь между эффективностью научного процесса и степенью свободы, которой обладает исследователь, другими словами, между научной работой и степенью демократичности режима. Эта связь, впрочем, является активно обсуждаемой примерно так же, как обсуждается связь между эффективностью экономики в целом и демократией. Одни утверждают, что по-настоящему наука и высшее образование развиваются при либеральной демократии, другие кивают на Китай или на Сингапур, уверяя, что наука вполне возможна и во вполне недемократических странах.
Как кажется, применительно к гуманитарному и социальному знанию имеет смысл обратиться к классической для либеральной философии концепции «рынка идей» (marketplace of ideas), включая научные, свободное функционирование которого включает в себя обсуждение, публикацию и критику как процесса их валидации. Очевидно, что в этом случае недемократические режимы ограничивают или вовсе уничтожают саму возможность для свободного обмена идеями, и это особенно касается гуманитарного и социального знания. Таким образом, полноценное функционирование, прежде всего, гуманитарного и социального знания в недемократической среде становится невозможным.
Как раз главным вопросом продолжающейся в настоящее время дискуссии между «уехавшими» и «оставшимися» я вижу именно то, как различные российские ученые видят пространство научной свободы (которую не следует напрямую смешивать с политической свободой, в частности, со свободой слова).
Действительно, недавнее наше исследование показывает, что в представлении российских ученых есть два образа научной свободы: первая определяется лишь самим исследователем и включает его публичную активность, участие в обмене идеями в публичном пространстве, а вторая, классическая, определяется пространством научных институций и исходит из того, что ученый должен быть сосредоточен только на сугубо научных вещах, любая публичность ему противопоказана, а дискуссии должны происходить в учебных аудиториях и научных журналах.
В этой разнице, как мне представляется, и лежит объяснение тому, как по-разному реагируют сегодняшние российские ученые на резкое изменение политического климата: по сути, большая часть из них не считала публичность важной частью научного процесса, даже иногда называя тех, кто в ней активно участвует, «халявщиками» и «ненастоящими учеными» (поскольку, в логике меритократии, только «настоящие ученые» имеют право критиковать существующее положение вещей). В силу этого обстоятельства даже фактически исчезновение публичного пространства, вызванного законами военного времени, для таких ученых не является серьезной проблемой: они и раньше не рассматривали публичное пространство как составную часть своего научного. Более того – авторитарный режим, хотя и планомерно уничтожает островки, которые связывались с академической свободой – например, Шанинку, Смольный факультет свободных искусств и наук, или НИУ-ВШЭ, которая на наших глазах превращается, скорее, в университет китайского типа (госменеджмент плюс госидеология) – тем не менее, сохраняет (пока?) некоторые другие места, в которых возможен свободный научный поиск, и относительная свобода внутри научной институции.
В этой ситуации, конечно, наиболее радикально настроенные из «уехавших» полагают, что «оставшиеся» не могут заниматься наукой, особенно социальной ее частью – что, действительно, по-видимому, весьма нелегко, учитывая очевидную цензуру и репрессии против инакомыслящих, особенно в системе высшего образования. Любопытно, что и тут сторонники «классической модели» вполне оправдывают возможную самоцензуру своих выступлений уже внутри Академии тем, что ни темы их исследований, ни преподаваемые лекции не касаются вопросов войны и кризиса, и поэтому предполагаемые проблемы их и тут не касаются.
Таким образом, как будто можно сказать, что какая-то наука, которая не касается чувствительных вопросов и тем, не общается с международными институциями, и публично не протестует – становится вполне возможной даже в таких, чудовищных по сути условиях.
Мне представляется, что тут возникает как раз вопрос уже не столько границ научного пространства для ученого и преподавателя, сколько его содержания – то есть, как, собственно, конкретный ученый или преподаватель представляет себе свою научную деятельность. Вполне возможно, что его научные интересы лежат, например, как в случае с Дмитрием Травиным[2], за пределами актуальной для власти повестки, или, во всяком случае, их не раздражают – особенно когда не публикуются для публичного обсуждения. Напротив, когда основным содержанием исследований или преподавания являются именно вопросы современной российской жизни – тогда для социального исследователя встает вопрос самоцензуры или цензуры в том или ином виде. Разумеется, российские ученые – особенно старшее поколение – вполне умеет пользоваться Эзоповым языком и держать, что называется, фигу в кармане, однако отказ обсуждать или исследовать те или иные вопросы, которые касаются нынешней трагедии, как представляется, даже представителям классической академической свободы должны казаться серьезными ее ограничениями, не говоря уже о фактическом конце международного сотрудничества, по крайней мере, институционального. Показательно, в связи с этим, что как раз успешные случаи отъезда и нахождения хотя бы временной научной или преподавательской позиции как раз связана была с международными сетями сотрудничества.
Кроме того, для многих российских ученых отъезд – это еще и крах многолетних научных проектов, разрыв с архивами (особенно заметный в случае с Россией, где архивы оцифрованы очень плохо или никак), живым научным общением, потеря работы и серьезные трудности с ее поиском за рубежом.
Наконец, многие из преподавателей или студентов являются еще и антивоенными активистами – и в ситуации резкого противостояния с теми, кто войну поддерживает молчаливое большинство, которое «занимается своим делом» вполне может восприниматься как поддержка, а не как глухое неодобрение.
Таким образом, разные ученые и преподаватели имеют разную стоимость, если использовать известную работу Альберта Хиршмана, стоимость exit и voice. Очевидно, что в стоимость voice сейчас входит широкий спектр санкций, от увольнения до уголовного преследования, объявление «иностранным агентом», а exit’а – потеря работы, существенные и иногда непреодолимые трудности с переездом (включающие, например, овладение иностранным языком). В этой ситуации, конечно, то, что для кого-то может быть вполне обычной сферой повседневных штудий, для других становится убежищем: уход от опасных тем, переключение на «безопасные темы», уход «под линию радаров» (например, закрытие социальных сетей) – становится вполне нормальным для выживания в нынешних условиях.
Таким образом, например, мое решение уехать –точно никак не делает меня лучше или хуже оставшихся – это вопрос оценки своих привилегий (сheck your privileges!) и рисков. Моя работа вполне может продолжаться за пределами России, хотя с некоторыми ее видами пришлось предсказуемо расстаться. По сути, рядом решений власть сделала мой личный exitболее дешевым, чем voice: с работы в НИУ-ВШЭ меня уволили, и объявили меня «иноагентом». Это сделала мою преподавательскую работу невозможной (иноагенты не имеют права преподавать в российских госучреждениях), тот же статус заставляет меня сомневаться в том, что мои научные публикации смогут появляться в России в ближайшем будущем. Наконец, сами темы моих исследований – от злоупотреблений в специальной судебной экспертизе до академических прав и свобод в России – вряд ли можно назвать безопасными. В то же время, мой опыт преподавания и исследований оказался вполне адекватен позиции в Карловом университете, где я сейчас и преподаю.
Суммируя, можно сказать следующее – для российской науки наступили тяжелые времена, возможно, наиболее тяжелые со времен революционного кризиса. Особенно тяжело становится разделять «своих» и «чужих», потому что, на мой взгляд, ни желание уехать, ни желание продолжать работу не делает ученого ни героем, ни страдальцем: каждый выбирает свою оценку рисков и возможностей, исходя из того, как он видит смысл своего научного существования. Я полагаю, за пределами прямой поддержки войны все остальное в нынешних условиях – это формы выживания российского гуманитарного и социального знания как внутри страны, так и за рубежом; задачей это выживания является именно сохраниться как часть мировой науки, хотя очевидно, что ужасающие потери уже произошли и произойдут в будущем.
[1] «Историческая Экспертиза» продолжает дискуссию о выборе российского гуманитария после путинского вторжения в Украину, начатую Дмитрием Травиным («Почему мне важна Россия») – прим. редакции. [2] https://www.istorex.org/post/д-я-травин-почему-мне-важна-россия
"Историческая экспертиза" издается благодаря помощи наших читателей.