Тесля А.А. РАЗГОВОРЫ О ПРУСТЕ СРЕДИ ЧУДОМ ВЫЖИВШИХ. Рец.: Чапский Ю. Лекции о Прусте / Пер. с фр. А. Векшиной. – СПб.: Jaromir Hladik press, 2019. – 128 с.
Автор рецензии – Тесля Андрей Александрович, кандидат философских наук, старший научный сотрудник, научный руководитель (директор) Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта (Калининград); E-mail: mestr81@gmail.com
«Лекции о Прусте» - одновременно и памятник человеческому мужеству и выносливости – способности оставаться людьми в тяжелейших условиях – и, в том числе за счет первого – уникальный опыт прочтения Пруста, размышлений над его романом.
Юзеф Чапский (1897 – 1993) – фигура, не очень хорошо известная отечественному читателю – и об этом остается только сожалеть, в том числе и потому, что сам он тесно связан с русской культурой: не только своим интересом, но и непосредственным включением в нее. Аристократ, толстовец – он и близкий знакомый Мережковских и Философова, чьим учеником во многом окажется в Варшаве уже в 1930-е годы. Вторая мировая война вновь приведет его в Россию – теперь уже в качестве военнопленного. И он чудом сумеет избежать гибели под Катынью – оказавшись в числе тех немногих польских офицеров, которые не попали в расстрельные списки. В итоге ему довелось воевать в Армии Андерса, а потом на протяжении десятилетий играть большую и важную роль в истории польской эмиграции в Западной Европе (приятельствуя и в эти годы со многими знаковыми фигурами эмиграции русской, от Ремизова до Михаила Геллера).
А зимой 1940/41 года он – в лагере для военнопленных в Грязновце читает своим соседям по заключению лекции о Прусте: польские офицеры, пытаясь выжить и сохранить себя, организуют чтение друг другу лекций о тех предметах, в которых каждый из них разбирается – традиция, хорошо знакомая и по дореволюционному русскому тюремному опыту. Первый такой опыт после 1939 г. был у Чапского в Старобельском лагере, под Харьковом – но там лекции были воспрещены (хотя и не прекратились, с тех пор сделавшись тайными), а в Грязновце местное лагерное начальство их дозволило – при условии предоставления полного текста лекций. В том числе благодаря последнему обстоятельству лекции сохранились – они были записаны, обработаны автором в целостное эссе – и в итоге опубликованы, уже совсем в других условиях, сначала в 1944, а затем, с новым предисловием, уже после войны, в 1948 г. – на французском[1].
Эти лекции писались без всяких пособий – и без хотя бы одного из томиков «В поисках утраченного времени»: как вспоминал Чапский уже в 1944 г., последнюю французскую книгу к моменту «Лекций…» он видел в сентябре 1939 г. Единственное, на что он мог опираться – это на свою память.
И, примечательным образом, это придало лекциям особенную созвучность с «Поисками…» - обратившись в воспоминание о романе, рассказ другим о том, что и как помнится – и, что обнаружил сам рассказчик по ходу своего воспоминания, так это то, что память, лишенная внешней помощи и отвлекающих многообразных частностей – оказывается намного более полной, чем казалось первоначально. Начав вспоминать, он обнаружил, что – нет, не «помнит» в моменте, но вспоминает – многое из того, что, казалось бы, совершенно ушло из памяти.
Впрочем, стоит сразу же оговориться: «Лекции…» Чапского – прежде всего не о романе, а о самом Прусте: «не о романе» в смысле «художественного произведения» - он его интересует прежде всего, если не исключительно – как окно в реальность, рассказ о человеке, о мире. И суждение о нем, в конце концов проповедь. Но именно говоря о последней, он сразу же отмечает, что великая литература потому и велика, что умеет проповедовать без прямого высказывания, собственно без «проповеди», а там, где переходит к ней – если и не заканчивается, то слабеет (и для него это одновременно и боль о польской литературе, слишком, на его взгляд, за минувший век озабоченной тем, чтобы служить «польскому делу» - или, точнее, озабоченной слишком прямолинейно). В конце концов судьба Пруста и судьба безымянного героя «В поисках…» - одна, в осознании своего призвания, которое выше жизни.
Для Чапского встреча с Прустом во многом случайна, она почти могла не случиться – и он так и остался бы французским автором, известном по бесконечным отзывам, не требующим уже обращения к самому роману. Он рассказывает, как оказался в Париже вскоре после смерти Пруста – он был еще и потому на слуху – и Чапский пробовал его читать, но его французский был недостаточен, чтобы оценить то, с чем он столкнулся. Но проблема языка была не главной – основное заключалось в том, что сам он был охвачен духом «современности», громкого, заметного – новых течений, нового искусства, по отношению к которому Пруст казался «искусством пожарных». А потом, год спустя, уже в 1925 г., он случайно открывает «Беглянку» (замечу мимоходом, что эта часть «В поисках…» имеет устойчивую репутацию едва ли не самой «скучной», конкурируя здесь в расхожем представлении лишь с «Пленницей»):
«…и внезапно прочел с первой до последней страницы с растущим восхищением. Должен признаться, что поначалу меня захватила вовсе не стилистическая изысканность Пруста, а сама тема: отчаяние, тревога любовника, покинутого исчезнувшей Альбертиной, описание многочисленных форм ретроспективной ревности, болезненные воспоминания, лихорадочные поиски, эта психологическая проницательность великого писателя, весь этот хаос деталей и ассоциаций поразил меня в самое сердце, и уже только потом я увидел в книге новое измерение психологической точности, новый поэтический мир, сокровище литературной формы. Но как читать, как найти время, чтобы воспринять тысячи плотных страниц? Только благодаря тифозной горячке, которая обездвижила меня на все лето, я смог прочесть все его произведения. Я без конца возвращался к ним, то и дело находя новые акценты и возможности интерпретации» (29 – 30).
Пруст для него оказывается если и не единственной, то одной из тех важных встреч, что отрывает от литературной сиюминутности – открывает другой способ думать и жить, отвечая на свои собственные, непридуманные вопросы. И еще и в этом он оказывается очень созвучным – как послевоенному поколению, так и ситуации лагеря – где иллюзорна попытка повлиять на свою судьбу и/или большие порядки, но остается другой вопрос – как жить и как умирать. На первом ходе вновь представляется парадоксальным обращение к Прусту – вроде бы рассказывающему о том, что предельно далеко от окружающей реальности. Чтение лекций о Прусте легко осмыслить как род эскапизма.
Но для автора все совсем не так. Прежде всего он подчеркивает, что если Пруст и озабочен стилем – то в смысле, далеком от расхожего: «В произведении Пруста мы чувствуем бесконечный поиск, страстное желание писать ясно и легко, передать весь этот трудно постижимый мир впечатлений и ассоциативных цепочек. Форма романа, его структура и фраза, все его метафоры и образы являют собой внутреннюю необходимость, отражающую самую суть авторского видения. Пруст охотится – повторю еще раз – не за голыми фактами, а за тайными законами, которым они подчиняются; это желание описать неуловимые подспудные механизмы бытия» (64).
Пруст Чапского – страстен, порывист – и вместе с тем наделен жестокостью художника, прежде всего – по отношению к самому себе.
Путь Пруста он толкует как своего рода «обращение» - чувствуя «привкус паскалевского пепла» (93). «Герой “В поисках…” отрекается от всего не во имя Бога, не во имя веры, но он так же поражен внезапным откровением, он так же заключает себя, ни живого ни мертвого, в пробковой комнате (я намеренно не различаю героя и самого Пруста, потому что в этом смысле они – одно), чтобы до самой своей смерти служить тому, что для него было абсолютом, - своему художественному произведению» (93)
В конце концов – это рассказ о том, что есть нечто ценнее жизни. Оно не одно для всех – и к нему нет прямого пути. Но в этом жизнь обретает смысл – как, возможно, и смерть.
[1] Замечательно, что в книге, где – по понятным причинам – почти нет цитат, все-таки Чапский цитирует, по памяти, Розанова – вспоминая о нем именно в связи с цитированием: «Я цитирую по памяти, возможно искажая текст. Розанов, когда на него нападали критики за неточное или ошибочное цитирование, отвечал такой шуткой: “Нет ничего проще, чем цитировать дословно – достаточно проверить по книге. Но несравненно сложнее усвоить цитату настолько, что она станет вашей и преобразится в вас”. Если я искажаю цитаты, то лишь потому, что не обладаю ни храбростью Розанова, ни правом гениального автора» (43, прим.)
Comments